Янка уехала, и теперь ночами недосыпала я сама. Отчего так страдают младенцы, у которых и зубки-то еще не режутся, - то желудочными хворями, то истериками и судорогами, - по этому поводу современная медицина предлагает множество теорий, а лечение одно: время, терпение и ласка.

Я была убеждена, что уж у меня-то любви достанет, что бы ни случилось, ведь я так любила сына еще до того, как он появился на свет! Тем совестней было злиться на него. Матери и няньки это знают: за окном брезжит рассвет, сладкое дитятко наконец-то задремлет в колыбели, смежив прекрасные ресницы, затем выждет ровно столько времени, чтобы ты успела забраться в свою кровать, - и снова заворочается, а потом и завопит! Вскакиваешь, бежишь, бормочешь сквозь зубы: «Чума такая, прости Господи», - и думаешь со стыдом, что если бы кто из знакомых людей сейчас увидел злобу на твоем лице, то, верно, удивился бы, как ловко ты притворяешься добродетельной матерью. И так стыдно мне было уподобляться покойной тетушке, которая на людях меня ласкала, а в доме шпыняла, что скоро я перестала чваниться своей великой любовью к сыну. А затем и легче стало - притерпелась как-то.

Господин Таубе остался доволен моей работой и дал следующий заказ, теперь уже для пациента. Заплатить обещал неплохо, и я трудилась как одержимая. Тогда же он спросил меня, не смогу ли я обучить своей методе одного или двух помощников из простых, но только без значений углов и простаферетических расчетов. Господь надоумил меня ответить, что помощников я найму сама, когда придет в этом нужда, и по тому, как горячо стал поддакивать доктор, я поняла, что ответ был единственно разумным, и иного, более выгодного для себя, он и не ждал.

В самом деле, почему бы наследнице Хондорфа не завести свою мастерскую? Нанимают ведь люди и с небольшим достатком ткачей и прядильщиц, чтобы продавать купцам ткани! Или мастерскую, где делают стекла для глаз, нужно будет считать заведением наподобие аптеки? Впрочем, я порешила, что со своей сословной принадлежностью разберусь позднее, когда придет время, а пока мое дело - шуршать стеклом о песок и выверять кривизну.

Должно быть, оттого, что спала я хоть и урывками, три часа да еще три, но крепко - я почти не видела снов. Потому меня поразил длинный странный сон вскоре после Янкиного отъезда, подробный и ясный, будто прочитанный в книге. Нам с сыном выпала тяжелая ночь, и я заснула сидя на полу у колыбели. И приснилось мне, будто в дверях стоит Кристоф. Я узнала его сейчас же, хотя был он сам на себя не похож. Снился он мне молодым, и русые волосы были не подстрижены под гребенку, но отпущены до плеч, как носили юноши в моем детстве, и челка ровно подрезана, и одет он в тогдашний дорожный костюм, на плечах короткий плащ и в руке скомканный берет. Я не удивилась, но безмерно обрадовалась и немного смутилась: теперь, когда он молодой, не покажусь ли я ему старой, да еще с дитем на руках? Он встряхнул головой, отбрасывая волосы назад, улыбнулся и сказал: «Мария, жизнь моя, ну наконец-то я тебя нашел!»

«Где же ты был?»

«В Новом Свете».

«А у нас сын».

«Я вижу».

Он поднял голову, чтобы заглянуть в колыбель. Потом, проснувшись, я удивилась: почему ни он не подошел ко мне, ни я к нему? - и мне подумалось, что во сне между нами был бурный и широкий ручей, или, может быть, пропасть, хотя комната оставалась той же самой. То ли еще бывает в сновидениях!

«Все у тебя хорошо?»

«Все хорошо».

«Дядюшка не являлся?»

«Нет».

«Ага, значит, все идет как должно. А Хауф не причинил тебе зла?»

«Он мертв».

«О, вот как? Не я о нем заплачу, пусть черти его заберут. Он говорил с тобой обо мне?»

«Говорил. Я не поверила ему. Родной мой, я обо всем догадалась».

«Мария, сердце мое. Так ты меня еще любишь хоть немного?»

«Люблю». - Я заплакала во сне и боялась от этого проснуться.

«Верь мне, пожалуйста, верь. Я не своей волей ушел от вас. Я вернусь, как только смогу. Мария, ты веришь?»

«Верю, конечно верю».

Но говоря это, я уже лгала, ибо теперь понимала, что вижу чудесный сон и говорю с видением, а значит, полагаться на его слова не могу. И все же говорила, что верю, - так любящие жены отвечают беспутным мужьям, когда те клянутся в верности.

Вот все, что я запомнила, а разбудило меня хныканье сына. Кто посылает такие сны, ангелы-хранители или бесы?… Могла ли я верить? Всякий, кто пишет о природе сна, отмечает, что люди часто видят то, чего страстно желают наяву или, напротив, чего опасаются. И в то же время я была счастлива, словно получила письмо, и перебирала в уме все подробности нашей встречи.

– Не к лицу тебе очки, - прокаркал голос за спиной. От испуга я выронила стекло.

– Ты похожа на собаку, которая залезла под тачку и просунула нос между колесами, - как ни в чем ни бывало продолжал он. - А вот надеть их на другие носы - неплохая мысль, вынужден признать. Ты обыграла меня, Мария.

Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, ни даже закричать. Это было уж чересчур.

– Ты обыграла меня. Я не сомневался, что пройдет месяц, от силы два, и ты будешь должна прибегнуть к моей помощи. Однако ты выкрутилась так ловко, что я сам не смог бы лучше!… Эй, что случилось?

Я не могла оторвать от него глаз. Исчадие преисподней, получеловек и полудракон, покрытый серой тусклой чешуей, плоское рыло с узкой беззубой пастью, которая шевелилась, как человеческие губы, тварь без какой-либо одежды, прикрывающей чресла… Тут мне пришло на ум, что в дальней комнате спит Иоганнес под присмотром Труды, и оцепенение спало. Ничего не было под рукой, но я сдернула покрывало со скамьи и замахнулась им, как на грязную кошку:

– Убирайся, ты, дрянь! Пошел вон!

Я нисколько не задумывалась о том, с какой стати адская тварь должна меня послушаться. Мне было довольно, что ЭТО не смеет находиться поблизости от моего сына. И тварь в самом деле - я хорошо это помню - поднялась со стула и отступила.

– Пошел! Ну!

Чешуйчатые губы усмехнулись.

– Ох ты, а я и не сразу понял, стою и гадаю: чем прогневил… Сними очки, дура. Сними, говорю, хоть ради твоей любознательности!

Я подняла очки на лоб.

Мой старый приятель по прозвищу Дядюшка, немолодой смуглый господин, одетый богато, хотя и несколько старомодно, глядел на меня, опершись локтем на спинку стула и укоризненно покачивал головой.

Снова взглянула сквозь стекла. Адская тварь безобразно скривила пасть.

– Ну конечно, очки. Стекло из мастерской твоего папеньки, одаренного всяческими способностями. Как ты догадалась их взять с собой?

– Никак не догадалась, - глупо ответила я. Нет, сниму очки. Лучше лживый морок, чем неприглядная истина.

– Ну ясно, ясно. Делаем наобум, а выходит хитрость - это у вас семейное. О чем бишь я говорил? Да, что недооценил тебя. Воистину так. Ты будешь со мной разговаривать? Ни о чем не хочешь спросить?

– Где Кристоф?

– Бог его знает. Я не видал его без малого год и видеть не желаю.

– Что было, когда вы встретились?

– Он победил меня. А я победил его.

– Что это значит?

– Он отнял у меня залог твоего отца и ничего не дал взамен. Ничего не дал, я говорю, можешь мне верить! Но надо тебе знать, что я, если уж падаю, даром не встаю. Я отомстил ему.

– Каким образом?

– Предал его в руки врага. Думаю, ты знаешь об этом кое-что.

– Хауф?

– Да. Сколько веревочке ни виться…

– Ты рассказал ему, что Кристоф спас моего отца, - я не спрашивала, а утверждала.

– Рассказал.

Он еще ухмылялся!

– А хитер твой батюшка, хитер! Как провел меня! И в тот раз, и в другой, теперь. Так искренне я горевал, носил траур, а он надо мной посмеялся - ты знаешь и об этом. Ну, хоть за тот раз я сквитался, не с ним, так с твоим супругом, не сам, так через господина Хауфа. Хельмуту, право слово, тогда пришлось горше, чем мне, так уж он не упустил случая.

Он засмеялся, а мое сердце облилось кровью. Нет же, плакать не буду.

– Так чего же ты хочешь от меня - после этого?

Нечистый с удобством развалился на жесткой скамье и взглянул на меня в упор.

– Ничего, как и прежде. Как и прежде - только узнать, не хочешь ли ты чего-нибудь от меня. Иного, такого, чего я не предложил бы ни девице, ни женщине Марии, - он особенно выделил последние слова…

– Кто ж я, по твоему? Пусть огорчу тебя, - я улыбнулась, как улыбнулся бы мой муж (только не плакать), - но мужчины из меня не получилось год назад, не получится и впредь!

– Ты не женщина, но ты и не мужчина. Ты нашего десятка.

– Демон?

– Дух. Ты не дочь земли. Да, не усмехайся, Марихен, ты носишь очки и нянчишь своего сына, но ты не человек. Такие иногда родятся среди вас. Разве ты не доказываешь каждым своим словом и делом, что тебе не нужен никто? Ты можешь идти своим путем без учителя, без друзей, без мужа и без ребенка тоже, хоть ты будешь кричать на меня и утверждать обратное. Потому тебе и отвратительны всякая бескорыстная помощь и привязанность, что твое существо отвергает цепи, которые приковывают тебя к миру, - из чего бы они ни были сделаны. Я был неправ в прошлый раз. Ты не горда, ты просто одинока по природе своей. Гораздо более одинока, чем любой младенец, брошенный на чужом крылечке. Этим ты похожа на меня и на всех подобных мне. Я больше не предложу тебе помощи, я предложу тебе силу.

– Какого рода силу?

– Просто - силу, - Дядюшка обезоруживающе улыбнулся. - Силу, чтобы делать, что сочтешь нужным. Ни приказов, ни советов, ни ученичества, ни иной зависимости - просто силу. Как ею распорядиться, решишь сама. Ибо я вижу, что сила тебе пригодится.

Все это начинало надоедать.

– Ты полагаешь, мой одинокий дух скорее примет нечто из твоих рук, чем от людей? Из рук предателя?… - Проклятого и трижды проклятого, хотела я сказать, но горло перехватило.

– Мария, Мария, - он укоризненно покачал головой. - Если б не я, встретилась бы ты с Вагнером? Родила бы ему ребеночка? Говорил ли я тебе, что и твой батюшка всегда и во всем винил черта, без разницы, потворствовал ли я его желаниям или поступал наперекор? Ну да ладно, я не о том сейчас. Оставь на мгновение обиды и послушай меня.

Дядюшка нагнулся вперед и уперся локтями в колени.

– Я сам оставил обиды, ибо не хочу, чтобы род Фауста прервался. То, что демонам ведомо будущее, для тебя новость?

– Если это так, демоны ловко притворяются несведущими.

– Ты права, ты права, - он добродушно рассмеялся. - Мы знаем не все и не о каждом, как не можем знать о каждом из сотен тысяч обитателей земли и в настоящем. Не о каждом, но обо всех знать нехитро.

– Обо всех?

– Ну вот, к слову, обо всех немцах… Костры. Костры, Мария. На них женщины - и мужчины тоже, но женщин больше. Молодые и старые, красавицы и дурнушки, простолюдинки и княжны, католички и лютеранки, полоумные дурочки и знающие три языка образованные девы - все будут названы ведьмами. Нынешние костры померкнут перед теми, которые загорятся в твои поздние лета, как меркнет свечка перед пожаром! На смену бедняге Хельмуту придут сотни, один усердней другого! Вашей сестры сгинет столько, сколько не на всякой войне гибнет мужчин - впрочем, о войнах не буду… Одни будут винить остывание солнца и неурожаи, что озлобят людей, другие - раздоры, вызванные верой, но ясно одно: не ты будешь среди тех, кто вне подозрений. Одинокая, упрямая, умная, имеющая деньги, обожающая единственного сына - вот сколько слабых мест! Сейчас довольно доноса от соседки, чтобы ты отправилась в застенок, тогда хватит недоброго слова, брошенного мимоходом… Ты не расспрашивала своего мужа о том, каково там? Знаешь, что такое кресло ведьмы? Ведьмина колыбель? Что такое железный рак? Знаешь, как женщины теряют разум от боли и наговаривают на собственных детей?

– Не расспрашивала. Надеялась узнать все это от тебя, - бросила я. Девчонка ли я ему, чтобы он меня запугивал! Но что скрывать, речения о будущем имеют странную власть, все равно, говорит ли хитроумный демон или простак, которому после третьей кружки пришла охота судить о помыслах императора и королей. Мне стало страшно, и Дядюшка, разумеется, это заметил.

– Не бойся, дитя мое, ибо я не затем говорю, чтобы ввергать тебя в отчаяние, - сказал он по-отечески увещевающе (как никогда не говорил отец, тут же подумала я). - Есть нечто потешное во всей этой истории: гибнуть тысячами будут невинные и слабые, а на самом деле обладающие силой - спасутся. Я не надеюсь, что ты лишишь грудного молока сварливую соседку или вызовешь родимчик у ее ребенка. Даже деньги ты, выученица своей тетушки, возьмешь лишь те, что заработаешь своим трудом или получишь согласно закону. Да будет так! - Лжет тот, кто утверждает, будто мы только и ищем, как ввергнуть человека в грех, все равно в какой. Вот этой сущности, обладающей разумом, зови ее демоном или не зови, - он приложил ладонь к груди, - от тебя, Мария из Франкфурта, надобно только одно: живи, не погибни преждевременно из-за чужой злобы и собственной слепоты. Живи, шлифуй свои стекла, береги внука моего приятеля… Ради сына - примешь подарок от презренной твари?

Он меня растрогал, пусть на мгновение.

– Что за подарок?

– Просто снова взгляни в мое зеркало. Позаимствуй у него пытливый взгляд. Он пригодится тебе, чтобы вовремя распознать доносчика, скрыться, уехать. Чтобы знать о людях и вещах чуть больше… Ради сына, Мария, что ты сделаешь ради сына? Может ли мать хуже предать свое чадо, чем собственной безвременной смертью?

Он говорил, а сам уже протягивал мне зеркало. То самое зеркало, знакомое по «Рогам и Кресту». То, в котором видели себя сперва Мария с жемчугом на челе, а потом юный Генрих… «И вы гляделись в это зеркало?! Но, простите меня, фройлейн, - с какой целью вы отважились на подобное?»

– Чем таким обладает мое отражение, чего нет у меня?

– Верный вопрос! По правде говоря, я не даю тебе ничего такого, чего бы ты уже не имела.

И тогда я взяла в руки очки и поднесла их к глазам.

– Благодарю вас, Дядюшка. Того, что я имею, с меня довольно.

В тот же миг его не стало. Исчез, как исчезает лопнувший пузырь или вспышка пламени. Оставалось только гадать, был ли этот разговор или он пригрезился мне наяву, как бывает во время однообразной работы.

А ночью, в темноте, я проснулась и обмерла от ужаса. Что я сказала ему, дура?! «Того, что я имею, с меня довольно» - не сбудется ли теперь по моему слову? Что если ад или небеса услышали меня, и Кристоф никогда не вернется?…

Ни лучика света не проникало сквозь ставни, я была как в гробу под землей. Янка далеко, отец мертв, и у меня впереди долгие, долгие годы смерти. И я то плакала и скрипела зубами, словно Фауст в аду, то замирала и прислушивалась к безмятежному дыханию сына.