I

Тихо все, не шелохнется вокругъ… И земля, и небо, и воздухъ словно сговорились между собой и заснули въ серебристой мглѣ, которая, какъ свѣтлая риза, одѣла весь міръ… Сдавленное крутыми мрачными скалами, заснуло и Мертвое Море, гудѣвшее и стонавшее весь день подъ порывами бури всколыхавшей его полукаменныя волны… Словно въ черной оправѣ вставленный алмазъ искрилось, играло, блистало и вновь замирало проклятое Богомъ и людьми море-озеро, покрывшее, по библейскому сказанію, Гоморру и Содомъ. Снопы луннаго сіянія серебрили набѣгавшія струйки, озаряли какимъ-то фантастическимъ свѣтомъ еще не вполнѣ улегшееся море и освѣщали будто отблескомъ зарницы изъѣденныя мрачныя скалы его береговъ. Для уха нечестивыхъ Франковъ, для чувства гяуровъ не просвѣщенныхъ ученіемъ Корана, холодный камень этихъ скалъ беззвученъ и нѣмъ, неподвиженъ и мертвъ, но для правовѣрнаго мусульманина онъ живетъ, чувствуетъ и говоритъ. Десять ушей, сто глазъ и тридцать три ума человѣческихъ можетъ вмѣстить въ себѣ тотъ на кого падетъ благословеніе Пророка, кого коснется архангелъ, принесшій съ небесъ великую Каабу, и къ кому отнесутся слова фетхи (молитвы): «смотри и увидишь, слушай и услышишь, внимай и уразумѣешь.» И если прикоснется ухомъ счастливецъ къ береговой скалѣ Бахръ-эль-Лута, {Такъ называютъ Арабы Мертвое Море.} если заглянетъ въ ея темныя трещины и ущелья и постарается проникнуть въ тайну ея — Вахіявъэл-ра сулъ (во имя Пророка) — его ухо, глазъ и сердце преисполнятся новымъ вѣдѣніемъ. Онъ услышитъ стоны и вопли погребенныхъ грѣшниковъ, увидитъ мрачныя тѣни ихъ, блуждающія въ ущельяхъ, и почувствуетъ въ сердцѣ своемъ желаніе молиться и рыдать. Уста его невольно зашепчутъ слова молитвы о согрѣшившихъ, изъ глазъ противъ воли польются горячія слезы, и рыданіе заглушитъ стоны грѣшниковъ и вопли потрясенной скалы… Аллахъ-ху-акбаръ (Богъ великъ).

Горячій арабскій конь твердо стукалъ копытами о полукаменистую почву Іорданской долины, порой высѣкая искры изъ крѣпкаго кремня, вылетавшія изъ-подъ ноги какъ рои веселыхъ свѣтляковъ, какъ отблески драгоцѣнныхъ камней. Три часа тому назадъ мы покинули знаменитую обитель Маръ-Саба, пріютившуюся на обрывѣ Кедрскаго потока, то орлиное гнѣздо православія которое вѣрнымъ стражемъ стоитъ у преддверія Богомъ выжженной страны. За ними чуднымъ амфитеатромъ вздымались горы Іудейскія, исполинскою волной вставшія вдоль морскаго берега; отъ плодоносной Яффско-Саронской долины онѣ, подобно морскому валу окаменѣвшему въ ту минуту какъ готовъ былъ ринуться на берегъ, подались крутымъ ребромъ и отлого спустились къ долинѣ Іордана. На самомъ гребнѣ этого каменнаго вала сталъ трижды благословенный Іерусалимъ, по склонамъ его облегла страна Евангельскихъ событій, а у подножія серебристою струйкой змѣится Іорданъ. Отъ тихаго озера Тиверіады, таящаго жизнь въ своей глубинѣ, онъ катитъ свои быстрыя струи туда гдѣ замираетъ всякая жизнь, гдѣ пресыщенныя солью воды не могутъ питать даже простѣйшаго существа. Живыя воды Іордана сливаются съ мертвыми водами озера Лота и послѣ нѣкоторой борьбы возлѣ устья замираютъ сами, выбрасывая на поверхность погибшихъ моллюсковъ и рыбъ. Нигдѣ въмірѣ земной рельефъ не представляетъ такого великаго пониженія, {Поверхность Мертваго Моря лежитъ почти на 3.000 футовъ ниже уровня океана.} ни въ одной точкѣ земной поверхности кора земли неосѣла такъ глубоко, и мрачныя скалы окружающія отовсюду Мертвое Море кажутся стѣнками гигантской каменной чаши наполненной водой лишь на самомъ днѣ. Удивительный самъ по себѣ географическій фактъ восточная фантазія украсила всѣми цвѣтами своего воображенія; окрестности Мертваго Моря и Іорданской долины дали обильную пищу сказаніямъ и легендамъ. Этихъ чудныхъ преданій, которыя только цвѣтистый языкъ Араба можетъ передать, заслушивается заѣзжій Европеецъ-туристъ.

Упоенный чудною ночью, убаюкиваемый разказами моего проводника, я мчался на своемъ конѣ прямо къ устью Іордана. Не чувствуя удилъ, словно инстинктивно, умное животное несло своего сѣдока туда, гдѣ серебрящіяся струйки воды набѣгали на солончаковый, матово-блестящій берегъ и разбиваясь на немъ покрывали его серебристою искрой. Подъ ногами коня скрипѣла солончаковая почва, порой издававшая брилліантовый отблескъ отъ вкрапленныхъ кристалликовъ соли, порой же сіявшая ровнымъ бѣлесоватымъ свѣтомъ мѣловой поверхности. Темная лазурь неба съ яркоблестящими звѣздочками, серебристое сіяніе колыхающейся воды и мрачныя краски каменныхъ громадъ, посеребренныхъ лишь по верхамъ, сочетавшись между собой, породили тотъ фантастическій колоритъ въ которомъ потонули и небо, и море, и земля. Еще полчаса, и мы у самаго берега моря. Мертвыя соленыя воды лижутъ копыта нашихъ лошадей, которыя пытаются наклониться къ жемчужной струйкѣ воды и утолить свою жажду. Какъ-то невольно я ринулся впередъ, и покорный конь, шумно взбивая искрящуюся воду, съ наслажденіемъ погрузился по самую грудь въ соленыя струи, обдавъ всадника тучей брызгъ, заблиставшихъ алмазами.

— Левара варакъ хавад жа (воротись назадъ, господинъ) раздался внезапно за мной голосъ Османа, моего каваса и проводника. Заслышавъ знакомый окрикъ, остановился мой конь, постоялъ мгновеніе и, взвившись на дыбы, однимъ-двумя прыжками очутился на берегу, унизанномъ кристаллами соли, разноцвѣтными бусами голышей и обломками сучковъ принесенныхъ моремъ и инкрустированныхъ его водами.

— Господинъ молодъ и горячъ, обратился ко мнѣ съ укоризной Османъ, — онъ не знаетъ что Бахръ-эль-Лутъ не выноситъ оскорбленій и губитъ тѣхъ кто пытается нанести ему обиду. Самъ великій Пророкъ не рѣшился бороться съ нимъ, потому что это не угодно Аллаху. Всемогущій заключилъ въ мертвыя воды Бахръ-эль-Лута тридцать три тысячи триста тридцать три прегрѣшенія, запретивъ имъ выходить снова на міръ; человѣкъ окунающійся въ морѣ проклятомъ Богомъ и людьми, добровольно идетъ на грѣхъ и искушаетъ Аллаха, черная грязь легко пристаетъ къ бѣлому одѣянію, черный грѣхъ еще легче можетъ омрачить самое чистое, свѣтлое сердце. Грѣхъ войдетъ въ тѣло и душу незамѣтно вмѣстѣ съ водой которая омываетъ тѣло, вмѣстѣ со вдыханіемъ пара проклятой, оскверненной грѣхами людскими воды. Видишь облачко что подымается налѣво у береговой скалы; то облачко грѣха, которое исходитъ изъ мрачной пещеры, выдыхаемое погребеннымъ отверженнымъ народомъ, идетъ разстилаясь по морю и заражаетъ своимъ ядомъ грудь каждаго подходящаго близко къ водѣ. Уйдемъ скорѣе отсюда, господинъ, чтобы намъ невольно не принять на себя частицу грѣха, чтобы не прогнѣвить Бога. Недалекъ теперь Эль-Шеріа (Іорданъ), чистыя воды котораго благословилъ самъ Иса (Іисусъ), великій пророкъ. Османъ не будетъ больше вдыхать паровъ оскверненнаго моря, когда можетъ дышать благоуханіями Эль-Гора {Такъ называютъ Арабы долину Іордана.}.

Османъ пришпорилъ своего коня и вынесся впередъ чтобы какъ можно скорѣе и какъ можно далѣе отъѣхать отъ береговъ вредоноснаго моря. Вслѣдъ за нимъ помчался и я какъ будто убѣгая въ самомъ дѣлѣ отъ облачка быстро разносившагося по поверхности Мертваго Моря и затуманившаго его серебристыя струи. Мы мчались между стѣнами известковыхъ причудливой формы скалъ, порой перебираясь чрезъ нѣкоторыя горбины ихъ, правя свой путь на темню полосу лѣса таящаго въ себѣ Іорданъ. Тихо, безмолвно и отрадно было все вокругъ; даже жалобный крикъ шакаловъ среди известковыхъ холмовъ, не смущалъ беззвучія ночи. Кони ступали какъ-то осторожнѣе и тише, словно боясь наступить на змѣю; порой ноги ихъ утопали въ сыпучемъ пескѣ, а порой хрустѣли въ сухомъ бурьянѣ покрывавшемъ долину и полузасохшихъ кустарникахъ тарфъ, плохо росшихъ на почвѣ пропитанной солью и въ атмосферѣ пронизанной соляными испареніями. Темныя, густыя чащи Іордана манили насъ издалека, потому что во всей Палестинѣ нѣтъ лѣсовъ гуще, шире и привольнѣе дебрей Эль-Гора.

Разумѣется, мы, жители Сѣвера, богатаго непроходимыми лѣсами, тянущимися на цѣлые десятки и сотни верстъ, не назвали бы даже и лѣсомъ густую поросль идущую по берегамъ Іордана; но въ Палестинѣ, странѣ выжженной солнцемъ и представляющей въ общемъ унылую картину обнаженныхъ скалъ съ небольшими островками зелени, каждая кучка деревьевъ представляется лѣсомъ. Чѣмъ ближе къ солончаковому побережью Бахръ-эль-Лута, тѣмъ жиже и скуднѣе становился этотъ лѣсъ, который на среднемъ теченіи Іордана образуетъ такую низкорослую поросль что служитъ пріютомъ кабановъ и барсовъ, приходящихъ изъ за-іорданскихъ странъ. Не прошло и получаса быстрой скачки какъ мы уже въѣзжали подъ гостепріимную сѣнь іорданскаго лѣса.

Свѣжій запахъ зелени пріятно защекоталъ обоняніе, а нѣжное благоуханіе мирта и теревинѳа, которому ночь придала силу и ароматъ, заставляло глубже вдыхать бальзамическую атмосферу лѣса. Запахъ сосноваго лѣса, свѣжей еловой шишки и можжевельника, вотъ что напомнилъ мнѣ ароматъ іорданскаго теревинѳа; но насколько отличается этотъ послѣдній отъ могучей сосны и раскидистой ели, настолько и благоуханіе палестинскаго лѣса было отлично отъ сильно озонирующаго запаха нашихъ сѣверныхъ хвойныхъ чащей. Свѣжій вѣтерокъ тянулъ изъ-за рѣки эѳирную струйку аромата сорваннаго съ бѣлорозовыхъ губокъ олеандра, а сильное благоуханіе аравійской камеди, откуда-то приносимое порой вѣтеркомъ, заглушало благовонія мирта, теревинѳа и олеандра.

Тихо и осторожно вступили кони наши въ чащу зелени, по тропинкѣ ведшей прямо къ змѣящейся струѣ Іордана. И торжественность этой минуты ожиданія скорѣе увидѣть воды священной рѣки парализовала всѣ другія чувства и размышленія. Впереди, за темно-сѣрою стѣной зелени уже слышится журчаніе бурливой рѣки, слышится лязгъ камней шелестящихъ по его дну и лепетаніе струй набѣгающихъ на обрывы глинистаго берега. Чудныя, непередаваемыя ничѣмъ минуты ожиданія! И чѣмъ болѣе приближался я къ Іордану тѣмъ лучше и чище становилось мое внутреннее я; оно повидимому примирилось не только со своею совѣстью, но и со всѣмъ міромъ, со всѣми людьми…

— Шималакъ, Эль-Шеріа, эфенди (возьми налѣво, господинъ, вотъ и Іорданъ) раздался сзади меня голосъ Османа.

Я очнулся на время изъ своего чуднаго забытья, и изъ міра созерцаній опустился снова на грѣшную землю. Нѣтъ! По всему міру можетъ быть грѣшна земля, но здѣсь, на Святой Землѣ, на берегахъ Іордана священна каждая песчинка, каждый камешекъ попираемые ногами. Какъ-то невольно при громкомъ окрикѣ Османа глаза мои обратились налѣво и упали на зыбкую поверхность воды, залитую луннымъ сіяніемъ…

Какъ чешуя исполинской змѣи, переливаясь и дробясь, блистали быстрыя струйки священной рѣки; словно горсть брошенныхъ невидимою рукой алмазовъ искрились, горѣли и потухали, чтобы вновь загорѣться прежнимъ блескомъ, отдѣльныя капли воды, взлетавшія на воздухъ. Густыя заросли зелени раздвинулись тутъ какъ стѣны, пропустили струи быстротечной рѣки и наклонились надъ самою водой, омакивая въ нее свои зеленыя вѣтви. Пушистые стебли болотной травы и тростника ушли въ самыя воды Іордана, пріютившись за мыскомъ чтобы не снесла ихъ сила струи. Глинисто-песчаный берегъ не высокъ, и мѣстами сходитъ прямо въ рѣку, мутя ея чистыя воды, несущіяся со склоновъ Ермона. Нервно дернулъ я коня пытавшагося ринуться къ рѣкѣ и войти въ ея священныя воды, неся на копытахъ еще слѣды отложившейся соли изъ водъ Мертваго Моря... Какъ вкопанный, насторожа уши, остановился конь надъ самымъ обрывомъ Іордана, замеръ и всадникъ, доселѣ порывавшійся впередъ… Іорданъ евангельскихъ сказаній, тихій, чудный, священный Іорданъ былъ подъ ногами путника пришедшаго сюда изъ лѣсовъ далекой Россіи! Трудно высказать и описать, но легко перечувствовать то что ощутилось въ моемъ сердцѣ въ минуту свиданія съ Іорданомъ; мнѣ казалось тогда что передо мною предстала не рѣка, не струя быстротечной воды, а нѣчто живое, одаренное чувствомъ и пониманіемъ… Предъ нимъ-то и затрепетало радостно мое сердце, наполнились слезами мои глаза, и въ душѣ загорѣлась та искорка вѣры которую можно раздуть въ пламень если міръ не поглотитъ ее снова…

— Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слѣзая съ лошади и подходя ко мнѣ.

Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ водѣ и вошелъ въ нее съ цѣлію увлажить пересохшее горло. Мнѣ казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тѣмъ чувствомъ которое подсказывало мнѣ мое сердце и долго пилъ… Только въ Палестинѣ, бѣдной текучею водой, гдѣ Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа «лучшимъ напиткомъ страны». Мутная отъ примѣси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примѣсью, вода Іордана уступаетъ не только водѣ живыхъ ключей, но даже нѣкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ водѣ, между тѣмъ какъ быстрыя струи набѣгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дѣтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелѣянная мечта — ступить грѣшною ногой въ его священныя струи. Между тѣмъ мой Османъ, уже разсѣдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дѣятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намѣреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащѣ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.

Не прошло иполучаса, какъ на нашей стоянкѣ уже яркимъ огонькомъ вспыхивалъ костерокъ, на которомъ старый Османъ ухитрялся подвѣсить чайникъ съ іорданскою водой. Я лежалъ, распростертый на своемъ дорожномъ плащѣ, поглядывая на веселое пламя, трещавшіе сучья и копошащагося каваса. Только испытавшій сладость подобныхъ ночлеговъ въ лѣсу или степи можетъ представить себѣ всю прелесть нашей стоянки на Іорданѣ, съ которою не могли сравниться никакіе ночлеги въ пустынѣ. Говорилось какъ-то мало; хотѣлось скорѣе прислушиваться и молчать; глаза невольно смыкались, но не для того чтобы заснуть, а чтобы дать мысли возможность собраться и уйти вглубь. Багровый отсвѣтъ костра, игравшій на темно-бронзовомъ лицѣ Османа, порой раскидывался широко, скользя по вырѣзнымъ силуэтамъ деревъ, а порой замиралъ до того, что не могъ затмить даже блеска свѣтляковъ, рѣявшихъ въ темной зелени чащи. Снопы луннаго сіянья, отблескъ нашего костра, блестящія звѣздочки на небѣ и яркія живыя искорки на землѣ, вотъ четыре рода свѣта придававшіе колоритъ ночи, которая обозначала себя развѣ темною зеленью деревъ, потому что все остальное искрилось и блистало, утопало въ серебристой мглѣ.

— Добрая ночь сегодня, господинъ, заговорилъ наконец послѣ долгаго молчанія мой кавасъ. — Посмотри какъ разыгрались огненныя мухи, какъ весело носятся онѣ надъ заснувшею землей; только въ добрыя ночи онѣ такъ веселы и легки, потому что такъ угодно Аллаху. Нигдѣ въ мірѣ нѣтъ такого множества огненныхъ мухъ какъ въ долинѣ Эль-Гора, онѣ раждаются изъ цвѣтковъ олеандра и, какъ добрые духи свѣта, противны афритамъ (злымъ духамъ). Гдѣ кружится огненная муха, тамъ мѣсто чисто и свято; куда не залетаетъ она никогда, тамъ земля осквернена грѣхомъ или служитъ притономъ африта. Нѣтъ мѣста святѣе Эль-Гора на землѣ, нѣтъ поэтому и страны гдѣ обильнѣе водится золотая муха ночи, въ которой огонекъ зажженъ самимъ Аллахомъ.

И при видѣ блестящихъ свѣтляковъ, кружившихся роями вокругъ насъ въ темной зелени окружающей чащи, какъ-то невольно хотѣлось вѣрить тому могуществу очистительной силы свѣта и огня, вѣра въ которую прошла чрезъ религіозное міросозерцаніе человѣчества. Самъ Аллахъ затеплилъ искорку въ тѣлѣ золотистой мухи невольно повторилъ я, припоминая русскую сказку о томъ, какъ Богъ вложилъ огонекъ въ тѣло райской птицы и пустилъ ее на землю пугать нечистую силу. Точно также рыбаки далматинскихъ береговъ въ фосфорическомъ блескѣ морскихъ ноктилукъ видятъ свѣточъ зажженный Богомъ для освѣщенія морской глубины.

Не долго слушалось мнѣ Османа за чашкою душистаго кофе, которымъ угостилъ меня кавасъ. Глаза невольно отяжелѣли, дыханіе стало медленнѣе и глубже, ясность представленія начала туманиться, и убаюкиваемый тихимъ журчаніемъ Іордана и трещаніемъ зеленыхъ цикадъ, я уснулъ, какъ можетъ спать только усталый путникъ, достигнувъ цѣли своего пути…

 

II

Османъ бодрствовалъ всю ночь надъ своимъ спящимъ господиномъ не столько изъ боязни нападеній бедуиновъ сколько изъ страха потерять коней, которыми онъ очень дорожилъ. Старикъ-арабъ, которому я далъ на ночь свою берданку, бы лъ очень польщенъ этимъ довѣріемъ и важно бродилъ вокрутъ нашего становища, словно разыскивая притаившихся враговъ.

Какъ два мгновенія промелькнули незамѣтно для меня и волшебная ночь, залитая луннымъ сіяніемъ, и чудное утро, расцвѣтившее красками спектра и небо, и землю, и воздухъ, еще пронизанный испареніями ночи. Отблески этой утренней игры цвѣтовъ еще не сбѣжали съ розовыхъ тучекъ, повисшихъ въ голубой атмосферѣ, и съ позолоченныхъ каемокъ за-іорданскихъ горъ. Быстрыя струйки Іордана, потерявшія свой серебряный блескъ, казались теперь поглотившими всѣ цвѣта; какой-то свинцовый матовый отблескъ еще держался на нихъ и еще рельефнѣе оттѣнялъ силуэты деревьевъ, склонившихся надъ поверхностью рѣки. Зеленый лѣсъ уже проснулся давно и запѣлъ свою утреннюю пѣсню.

— Добрая ночь была, господинъ! привѣтствовалъ меня при пробужденіи Османъ, — и за то наступило теперь доброе утро. Аль-хума (пятница) благословенный день; то знаетъ и человѣкъ, и звѣрь, и птица. Послушай только, какъ славятъ Предвѣчнаго голосистыя птицы, какъ согласно поютъ онѣ свои чистыя пѣсни; молчатъ только тѣ что прогнѣвили Аллаха, какъ нечистая хубара (сова), врагъ Бога и другъ шайтана.

Въ міровоззрѣніи Араба, какъ и всякаго жителя Востока, борьба двухъ началъ, добраго и злаго, слѣдъ зендскихъ и сабеистическихъ воззрѣній, проходитъ такъ рельефно что въ самомъ мелкомъ явленіи жизни природы, въ каждомъ событіи изъ жизни народовъ или отдѣльнаго человѣка пылкій сынъ Востока видитъ вліяніе той или другой силы или результатъ борьбы ихъ между собою. Человѣкъ, какъ и всякое другое живое существо, является только существомъ страдательнымъ, къ которому прилагается то или другое воздѣйствіе. Смотря по тому какое начало взяло верхъ въ тѣлѣ или душѣ даннаго субъекта, онъ является въ свою очередь добрымъ или злымъ. Не только люди, но и животныя, даже растенія являются вмѣстителями того или другаго начала и сообразно съ тѣмъ раздѣляются на добрыя и злыя въ отношеніи къ человѣку, какъ и въ отношеніи къ Пророку, посреднику между Богомъ и людьми. Если въ нашихъ понятіяхъ какъ-то не вяжется представленіе о добрыхъ и злыхъ животныхъ и растеніяхъ помимо ихъ вредности или полезности, то въ понятіяхъ мусульманина самое полезное существо можетъ быть злымъ, какъ и добрымъ, смотря по тому какимъ ореоломъ окружила его мудрость народная или сказка любимыхъ рапсодовъ. Мусульманинъ вѣчно живетъ въ мірѣ добрыхъ и злыхъ существъ; съ послѣдними онъ борется при помощи Пророка, съ первыми онъ служитъ послѣднему. Даже камень, вода и другія неодушевленныя существа могутъ служить вмѣстилищами добраго и злаго начала и соотвѣтственно этому въ понятіяхъ сына Востока являются сочувствующими и враждебными человѣку, разъ они неугодны Аллаху.

Подобное одушевленіе предметовъ неодушевленныхъ, вмѣстѣ съ зендскими воззрѣніями на весь остальной міръ какъ продуктъ происшедшій вслѣдствіе борьбы двухъ началъ, безъ сомнѣнія остатки міросозерцанія древнихъ религій; но ихъ нельзя не отмѣтить какъ воззрѣнія пришедшіяся по духу жителю Востока. Исходя изъ этой точки зрѣнія, истый сынъ Востока, особенно свободолюбивый Арабъ, не можетъ никогда впадать въ крайности оптимизма или пессимизма, тѣмъ болѣе что у него есть въ отвѣтъ на все готовая формула: Иншаллахи (такъ угодно Богу)!

Между тѣмъ разгорѣлся мало-по-малу чудный безоблачный день. Сбѣжали съ поверхности воды испаренія ночи, пропало свѣтлое облачко, несшее изъ глубины таинственныхъ пещеръ грѣхи обитателей Сдума (Содома), и солнце разгоняющее ужасы ночи поднялось надъ вершинами за-іорданскихъ горъ. Золотисто-краснымъ цвѣтомъ сперва засіяли мрачныя скалы, легкія тѣни какъ-то пугливо сбѣжали съ ихъ откосовъ и пропали въ ущельяхъ, куда вслѣдъ за ними полились снопы солнечныхъ лучей. Въ высокоподнявшемся надъ Іорданомъ столбѣ испареній сверкнула радуга; затѣмъ столбъ началъ таять снизу и разлетаться на верху, растворяясь въ голубомъ, прозрачномъ какъ эѳиръ, воздухѣ Эль-Горской долины.

Оставивъ Османа сторожить становище, я углубился въ чащу густой заросли и побрелъ безцѣльно, утопая въ зелени, продираясь въ колючихъ кустахъ и проваливаясь порой въ полужидкой грязи поросшей высокою травой. И чѣмъ глубже пробирался я въ веселую зеленую чащу, тѣмъ сильнѣе и неудержимѣе рвался впередъ; мнѣ казалось что грудь моя исполнилась какою-то силой, что ноги бѣгутъ сами собой, весь организмъ живетъ какою-то особою жизнью и что никакое препятствіе не можетъ удержать моего безотчетнаго стремленія. Подъ ногами моими убѣгали десятками юркія ящерицы, черныя змѣи спѣшили скрыться въ кустахъ и травѣ,испуганныя птички съ криками ужаса взлетали предо мною. Но вотъ до уха моего донеслись какіе-то хриплые, глухіе звуки; невѣдомое животное, казалось, бѣжало прямо на меня, ломая сучки и продираясь въ чащѣ колючей заросли; мнѣ казалось что я слышу какъ оно цѣпляется о нее, какъ топочутъ его ноги и какъ спазматически вырываются изъ его груди хриплые крики. То была огромная полосатая гіена, старавшаяся уйти отъ какого-то преслѣдованія; вся безобразная фигура ея была преисполнена ужаса, шерсть на затылкѣ и спинѣ ерошилась; останавливаясь по временамъ, гіена боязливо прислушивалась и озиралась назадъ, словно по стопамъ ея шелъ грозный охотникъ.

Никогда доселѣ, даже въ Египтѣ, гдѣ гіенъ такое множество, мнѣ не приходилось видѣть такъ близко днемъ трусливое животное, которое бѣжитъ свѣта и охотника, никогда и не пытаясь вступать въ какую-нибудь борьбу съ человѣкомъ. Увида меня въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ себя, гіена остановилась, втянула въ себя воздухъ, еще больше нахохлила шерсть и завыла такъ отвратительно, какъ не можетъ выть никакое другое животное. Въ тайгахъ нашего сѣвера я не мало наслушался дикихъ звѣрей никакія завыванія волковъ въ ясную зимнюю ночь не могутъ сравниться съ воемъ перепуганной на смерть гіены. Даже ночныя пѣсни и мяуканья рысей въ пору ихъ любви могутъ назваться пріятными въ сравненіи съ тѣми низкими глухими октавами, звучавшими замогильнымъ тембромъ, какими гіена въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ терзала мои уши и терпѣніе. Я не знаю, когда и какъ бы прекратилось это ужасное соло если-бы внезапный выстрѣлъ, раздавшійся изъ чащи кустовъ и пущенный невидимою рукой, не положилъ на мѣстѣ отвратительнаго хищника.

Не успѣлъ еще разсѣяться дымокъ отъ выстрѣла, и гіена еще не перестала биться въ агоніи, какъ другой выстрѣлъ съ противуположной стороны прогремѣлъ не вдалекѣ и, отдавшись глухо, раскатился по зеленой чащѣ. Я остановился какъ вкопаный, не понимая что происходитъ вокругъ меня. Какой-то невидимый охотникъ преслѣдовалъ животное, за которымъ не охотятся никогда на Востокѣ; невѣдомая рука сразила оторопѣвшую при видѣ моемъ гіену; невѣдомый стрѣлокъ нарушалъ покой только-что проснувшагося лѣса, поражая своимъ выстрѣломъ невѣдомую новую добычу. Чувство самосохраненія заговорило во мнѣ впервые, и я присѣлъ инстинктивно за кустами, не желая представлять собою хорошую цѣль для невидимаго стрѣлка. Крѣпко сжимая въ рукахъ вѣрную берданку, которая не измѣняла мнѣ никогда, я ожидалъ съ нетерпѣніемъ развязки происходившихъ событій, готовясь принять даже бой если того потрбуетъ невѣдомый противникъ. Всѣ розказни о грабежахъ инасиліяхъ со стороны за-іорданскихъ бедуиновъ, слышаныя мною въ Іерусалимѣ, припомнились какъ-то особенно рельефно въ эти минуты трепетнаго ожиданія и неизвѣстности. Къ счастью, онѣ продолжались не долго, такъ какъ высокій худощавый Арабъ въ длинной бѣлой рубахѣ, подпоясанной верблюжьимъ канатомъ, который увивалъ и его голову, потонувшую въ складкахъ безконечной чалмы, вышелъ на прогалину, гдѣ лежала убитая гіена въ своей еще дымившейся крови. Въ рукахъ незнакомца было длинное кремневое ружье, на поясѣ весьма длинная кривая сабля, а пара старинныхъ длинныхъ пистолетовъ въ кожаныхъ чехлахъ довершала вооруженіе. Подойдя къ гіенѣ, Арабъ презрительно ткнулъ ногой, и слова проклятія мертвому животному полились неудержимыми потоками. Человѣкъ проклинавшій трупъ африта (злаго духа) въ немъ обитавшаго былъ увѣренъ, его слова слышитъ лишь небо и лѣсъ; увлеченный гнѣвомъ, местью, онъ и не замѣчалъ что предъ нимъ, не скрываясь теперь, стоялъ невольный свидѣтель убійства и проклятій.

Увидавъ невѣдомаго преслѣдователя только-что убитой гіены, я безъ шума приподнялся изъ-за кустовъ и вышелъ насупротивъ Араба издѣвавшагося надъ трупомъ марафимъ (оборотня) и сахара (волшебника), которыми обыкновенно обзываютъ гіену. Легкій стукъ моей берданки о стволъ дерева, немного заслонявшаго меня, заставилъ Араба обернуться въ мою сторону и увидѣть внезапно появившагося гяура. Громъ грянувшій надъ головой проклинавшаго не поразилъ бы такъ суевѣрнаго мусульманина какъ неожиданное появленіе странно одѣтаго, увѣшаннаго оружіемъ, Франка, среди лѣсной чащи, куда не любитъ заходить европейскій туристъ. Я не знаю что подумалъ въ эти минуты изумленный бедуинъ; но я видѣлъ весь ужасъ охватившій его при видѣ меня, который я невольно сравнилъ съ недавнимъ ужасомъ оторопѣвшей гіены. Сынъ пустыни и за-іорданскихъ горъ затрепеталъ словно преступникъ пригворенный къ казни, въ глазахъ его выразился такой испугъ, смуглыя щеки его такъ поблѣднѣли какъ будто онъ увидалъ не подобнаго себѣ человѣка, а злаго духа, африта или шайтана, при одномъ произнесеніи именъ коихъ дрожитъ правовѣрный мусульманинъ. — Аусъ биллахи минъ — эш-шайтанъ я рабби, хауенъ аалейна я рабби, джэбъ эль-фареджи я Аллахъ (Спаси меня, Господи, отъ дьявола, помилуй меня и пошли мнѣ спасеніе, о Боже)! лепетали поблѣднѣвшія уста Араба, которому представилось въ самомъ дѣлѣ что предъ нимъ стоитъ дьяволъ, привидѣніе, а не человѣкъ, такой же охотникъ какъ и онъ самъ. Мнѣ стали понятны теперь состояніе души Араба и весь ходъ мыслей охватившій его при видѣ невѣдомо откуда появившагося Европейца. Преслѣдуя зачѣмъ-то гіену, вѣроятно проявившую какое-нибудь «художество», горячій бедуинъ, въ порывѣ охотничьяго пыла, убилъ животное пользующееся особымъ покровительствомъ дьявола и прочей нечистой силы, — убилъ гіену которую не совѣтуютъ никогда стрѣлять опытные охотники-туземцы, боясь попасть въ оборотня или злаго духа, часто являющихся въ видѣ гіены. Мой незнакомецъ сдѣлалъ это преступленіе, проклялъ африта надъ трупомъ животнаго его вмѣщавшаго, и не мудрено что увидавъ Европейца-гяура проклятаго Пророкомъ, принялъ его за оборотня исшедшаго изъ убитой гіены. Какъ окаменѣлый стоялъ бедуинъ, призывая на помощь имя Божіе и Пророка противъ страшной нечистой силы, которою представлялся ему неподвижный европейскій охотникъ, изумленный въ свою очередь, съ ружьемъ готовымъ на бой, но съ сердцемъ говорившимъ иное.

— Аллахъ енарлъ джинзехумъ (порази, Господи, проклятаго)! вдругъ произнесъ Бедуинъ; глаза его загорѣлись зловѣщимъ блескомъ, доселѣ трепетавшее тѣло вдругъ выпрямилось, руки какъ-то порывисто приподняли ружье, и не успѣлъ я увернуться какъ длинное дуло было направлено на мою грудь. Громкій выстрѣлъ чуть не въ упоръ раздался у самыхъ моихъ ушей и раскаты его по лѣсу умчались куда-то далеко; свистъ пули, пронесшейся мимо моей головы и грузно ударившейся въ стволъ дерева, вывелъ меня изъ минутнаго оцѣпенѣнія въ которое впадаетъ обыкновенно человѣкъ въ моментъ роковой опасности. Едва разсѣялся дымокъ окутавшій мѣсто откуда раздался выстрѣлъ направленный въ меня, какъ мой противникъ, увидя невредимымъ предполагаемаго оборотня, въ ужасѣ бѣжалъ, испуская страшныя проклятія вмѣстѣ съ молитвами и заклинаніями. Я видѣлъ только съ какою поспѣшностью бѣжалъ мой невольный врагъ, какъ усиленно работали всѣ мышцы его тѣла, старавшагося уйти поскорѣе чтобы не заразится ядомъ тлѣтворнаго дыханія саахра. Машинально я приподнялъ свою берданку, взвелъ курокъ и выстрѣлилъ кверху не для того чтобы напугать бѣжавшаго врага, но чтобъ еще разъ убѣдить егочто предъ нимъ былъ не оборотень, а такой же человѣкъ нечаянно столкнувшійся съ нимъ въ чащѣ лѣсной.

Съ четверть часа я простоялъ на мѣстѣ загадочной встрѣчи, словно ожидая дальнѣйшихъ разъясненій, пока призывный выстрѣлъ Османа, заставившій меня вздрогнуть своею неожиданностью, не отвлекъ моего вниманія и не напомнилъ о возвращеніи къ своему становищу, гдѣ Османъ долженъ былъ приготовить обѣдъ.

Чрезъ десять минутъ я былъ у своего костерка, на которомъ жарилась какая-то дичь. Въ то время пока я гулялъ по лѣсной чащѣ Іордана, мой проводникъ подстрѣлилъ пару голубей и какимъ-то искусствомъ, непонятнымъ для меня, изловилъ двѣ форели изъ священной рѣки, которыхъ и приготовилъ какъ сумѣлъ. Выстрѣлъ слышанный мною послѣ перваго, поразившаго гіену, принадлежалъ Осману, который слышалъ мою дуэль съ бедуиномъ и принялъ двавыстрѣла за мою охотничью потѣху. Подъ вліяніемъ розказней веселаго Османа я скоро забылъ о своемъ приключеніи, обѣщавъ своему кавасу быть впередъ осторожнѣе на берегахъ Іордана, гдѣ бродятъ постоянно полудикіе Арабы, очень нерасположенные къ Европейцу. Суевѣрный во всемъ Османъ только по отношенію къ гіенѣ не раздѣлялъ подозрѣній встрѣченнаго мною Бедуина и отрицалъ возможность оборотничества со стороны этого сквернаго животнаго; и поэтому, посмѣялся мой кавасъ надъ испугомъ суевѣрнаго Араба, удивляясь самой возможности быть настолько глупымъ чтобы принять охотника, вооруженнаго берданкой, ножомъ, за оборотня. Добродушный Османъ и не подозрѣвалъ что онъ самъ былъ также простъ въ другихъ отношеніяхъ.

Было уже около полудня, когда мы, пообѣдавъ и отдохнувъ, погрузились въ священныя воды Іордана. Мой кавасъ отыскалъ открытое мѣстечко, гдѣ трава спускалась къ самой поверхности воды и гдѣ берегъ не былъ такъ вязокъ и болотистъ. Развѣсивъ свою одежду на ивѣ, наклонившейся прямо надъ рѣкой, я спустился осторожно въ мутныя воды всегда хранящія свѣжесть, несмотря на ужасающіе жары царствующіе въ бассейнѣ Мертваго Моря. Быстро и сильно неслись струи по глинистому ложу рѣки, захватывая съ собою ракушекъ и мелкіе камни покрывающіе ея дно. Прямые жгучіе лучи солнца падали вертикально на поверхность воды, изборожденную рябью, и освѣщали воду, пронизывая ее на сквозь. Въ затемненныхъ нависшею зеленью уголкахъ рѣки, слегка блестя своею чешуей, играли десятки рыбъ, надъ водой носились блестящія мухи, и разукрашенныя яркими красками стрекозы, а на самомъ днѣ, пестрѣя и шурша, двигались камешки уносимые рѣкой.

Полный особаго, непередаваемаго чувства, я спустился въ Іорданъ и окунулся въ его освященныя струи; сильное теченіе рѣки, которому не можетъ сопротивляться никакой пловецъ, снесло меня съ мѣста куда я вошелъ и понесло было противъ воли впередъ вмѣстѣ съ камешками бѣжавшими у меня подъ ногами. Упершись твердо въ почву руками, я думалъ устоять противъ теченія, но попытки мои были напрасны, и воля была быстро парализована. Послушный зову моего Османа, предупреждавшаго меня не ходить далеко въ рѣку, я приблизился къ берегу, ухватился обѣими руками за толстый сукъ ивы и, погруженный по горло въ струи прохладной воды, отдался охватившему меня чувству. На душѣ было какъ-то особенно хорошо, тихо и свѣтло; забыто было въ эти минуты все чѣмъ горька наша жизнь, что изнуряетъ сердце и сушитъ мозгъ… Мнѣ казалось въ эти свѣтлыя мгновенія что сердце мое такъ же чисто и свѣтло какъ и яркая лазурь палестинскаго неба и что прожитые годы не лежатъ на моемъ сознаніи какъ годы сомнѣній, пустоты, увлеченья… Мнѣ стало понятно тогда что паломникъ нашъ, купаясь въ Іорданѣ, погружается въ струи священной рѣки одѣвшись въ чистое бѣлье, которое снимаетъ по погруженіи и бережетъ про смертный часъ. Совлекая съ себя прежняго человѣка, прежніе годы, сомнѣнія и грѣхи, онъ начинаетъ новую жизнь, пріобщившись благодатнаго чувства и вѣры. А когда наступитъ смертный часъ и сама смерть заглянетъ въ глаза воину Божьей рати, онъ надѣнетъ свою іорданскую сорочку какъ неуязвимую броню, и заснетъ вѣчнымъ сномъ, быть-можетъ переживая вновь то сладостное чувство которое онъ испыталъ на Іорданѣ.

Когда я выходилъ изъ воды, совершивъ омовеніе тѣла и перечувствовавъ то, что не поддается описанію, къ нашему становищу подошел сѣдой, согбенный годами монахъ изъ ближайшаго къ Іордану монастыря Св. Предтечи. Узнавъ отъ Османа обо мнѣ какъ о пришельцѣ изъ Россіи, смиренный инокъ радостно привѣтствовалъ меня лобызаніемъ, прося посетить его скромную обитель. Мы немедленно начали снимать свое становище у Іордана. Не долги сборы путниковъ носящихъ все на себѣ, и не прошло четверти часа, какъ мы уже следовали за монахомъ по направленію къ обители Предтечи, расположенной уъ какой-нибудь верстѣ отъ Іордана, внѣ егг береговой зеленой полосы.

Скудна, бѣдна и убога съ виду тихая обитель Предтечи, отошедшая далеко отъ суетнаго міра на границу за которой царитъ еще сынъ пустыни, за-іорданскій бедуинъ. Еще бѣднѣе обитель внутри, такой обстановки не найдешь въ самой убогой сельской церкви на Руси; всего ей не достаетъ ничѣмъ она небогата кромѣ духа ея немногочисленной братіи и добродѣтелей которыми она славится даже среди Бедуиновъ. Нѣкогда богатая и славная, потомъ много вѣковъ стоявшая разрушенною и необитаемою, она населилась снова всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ теченіе которыхъ немного пообстроилась и приняла видъ жилаго мѣста вмѣсто развалинъ покрывавшихъ прежде все пространство занимаемое нынѣ обителью. Добрые иноки угощали насъ чѣмъ могли, но кромѣ оливокъ, хлѣба, рыбы и русскаго чаю у нихъ не оказалось ничего.

Подъ вечеръ, сопровождаемые двумя иноками, несшими рыболовныя снасти, мы отправились снова на Іорданъ, на мѣсто, гдѣ попреданію совершилось великое событіе евангельской исторіи. На этихъ берегахъ нѣкогда гремѣлъ могучій голосъ Предтечи, призывавшій міръ къ покаянію; сюда текли сотни и тысячи людей воспріятъ свѣточъ той истины которую много тысячъ лѣтъ дотолѣ искало и не могло найти человѣчество.

Помолившись мы потомъ расположились въ чудномъ, тѣнистомъ, зеленомъ уголочкѣ и раскинули сѣти въ одномъ изъ заливовъ Іордана. Съ тихою молитвою начали свою ловлю монахи и называли ее слава Бога. Закинувъ свою уду, я прислонился къ стволу многолѣтней ивы и погрузился въ тихій покой, слушая степенную бесѣду монаховъ, не наблюдашихъ за сѣтью.

За часъ до заката солнца мы окончили свою рыбную ловлю и расположились отдохнуть у костерка, снова запылавшаго въ зеленой сѣни Іорданской чащи и разогнавшаго ѣдкимъ дымомъ мелкую мошкару которая заплясала тысячами въ сырой атмосферѣ увлаженной росою.

Вечеръ былъ чудно хорошъ; не даромъ мой Османъ назвалъ его краснымъ — акбаръ меса. Красный цвѣтъ дѣйствительно преобладалъ въ безчисленныхъ оттѣнкахъ набѣжавшихъ съ запада, горѣвшаго пурпуромъ и огнемъ. Море красныхъ лучей залило голубое небо и, смѣшавшись съ его лазурью, разбилось на разноцвѣтныя волны; какъ столбы сѣвернаго сіянія пробѣжали по небу снопы пурпурнокраснаго цвѣта съ фіолетовыми, розовыми и лиловыми верхушками и уперлись въ зенитъ, гдѣ и потонули въ слегка позлащенной лазури. Синезеленыя волны свѣта залили промежутки лучевыхъ столбовъ и мало-по-малу заполнили сѣверный горизонтъ; вслѣдъ затѣмъ потускнѣли яркія краски, красные и фіолетовые тоны потемнѣли и сгустились, лиловый и розовый цвѣта перешли въ голубой, золотистый сбѣжалъ глубже къ западу, а зеленоватые оттѣнки потонули въ потускнѣвшей лазури.

— Аллахъ-ху акбаръ (Богъ великъ)! прошепталъ старый Османъ, отходя въ кусты, чтобы совершить омовенье и молитву (фетху) заката.

Оба монаха, отстранивъ отъ стряпни моего каваса, скоро изготовили теплый ужинъ и чай. Словно изъ земли выросъ у костра небольшой котелокъ, и не прошло, казалось, получаса, какъ поваръ-инокъ предлагалъ уже мнѣ отвѣдать ухи изъ форелей Іордана; дикіе травы и корни замѣнили овощи, они же послужили и приправой, которую замѣнилъ еще лучше нагуленый аппетитъ. Помимо ухи, какимъ-то мудренымъ способомъ на угляхъ монахъ нажарилъ рыбы, приправивъ и ее горькими травами, солью и маслинами. Душистымъ чаемъ, отдававшимъ впрочемъ болѣе дымомъ тарфы чѣмъ ароматомъ, закончился нашъ роскошный ужинъ на берегахъ Іордана; затѣмъ оставалось еще провести чудный вечеръ и ночь, чтобы на утро быть свѣжимъ и бодрымъ и идти къ берегу Мертваго Моря.

 

ІІІ

Только тотъ кто бывалъ на Востокѣ, кто знаетъ его больше чѣмъ туристъ, пригоняющій свой ночлегъ къ какому-нибудь хану (гостиницѣ) или отелю, можетъ понять сколько смысла и значенія имѣетъ для путника одно слово становище. Утомительный путь, всѣ лишенія дороги, вся проза медленнаго передвиженія на верблюдѣ или ослѣ забываются при магическомъ словѣ — кеофъ-осборъ (остановись). И если остановка твоя пришлась у колодца или при источникѣ свѣжей воды, ты счастливъ въ этотъ день, для тебя путешествіе «не есть часть ада», какъ говорятъ на Востокѣ, желая выразить благополучный путь. Стоянка иночлегъ на Іорданѣ — лучшія на Святой Землѣ, если не считать остановки на берегу Тиверіады; если туристы предпочитаютъ ночевку не подъ открытымъ небомъ, а въ страннопріимицѣ Іерихона, то дѣлаютъ это изъ боязни лихорадки и еще чаще изъ боязни наткнуться на бедуиновъ, приходящихъ съ противоположнаго берега рѣки. Странная судьба постигла Іорданъ, эту лучшую изъ рѣкъ всей прибрежной финикійской полосы. Берега его пустынны и мертвы; ни одна деревушка, ни одинъ шалашъ рыбака не оживляютъ его зеленой чащи, ни одна лодка не качается на его благословенныхъ струяхъ. Только стаи водныхъ и лѣсныхъ птицъ, да безчисленные рои насѣкомыхъ живятъ зеленые берега Іордана, прежде кишавшіе львами и пантерами, наводившими ужасъ на многочисленныя селенія Эль-Гора. Цѣлый рядъ библейскихъ мѣстностей шелъ по теченію Іордана, начиная съ истока его изъ моря Галилейскаго, но отъ большинства ихъ не осталось и слѣдовъ, такъ что простору и смѣлости фантазіи нельзя положить и границъ. У развалинъ Кафъ-Егуди, на мѣстѣ древняго брода Виѳавара, на углу большаго поворота Іордана и въ другихъ пунктахъ воображеніе изслѣдователей искало того мѣста гдѣ крестилъ приходящихъ Предтеча и откуда впервые раздался глаголъ призывавшій къ покаянію міръ утопавшій въ слѣпотѣ.

— Не пытай напрасно искать умозрѣніемъ то на что укажетъ тебѣ сердце и подскажетъ вѣра, отвѣчалъ мнѣ старый монахъ. когда я обратился къ нему съ вопросомъ о мѣстѣ крещенія Іоанна. — Вся земля и вода святы вокругъ; къ чему же искать иной святыни, къ чему же пытать умъ, когда столько вѣковъ милліоны людей на этомъ мѣстѣ проливали слезы молитвы и умиленія. Не хочешь вѣрить сердцу — не вѣрь, но берегись повѣрить уму не спрося сердца…

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда покинули насъ добрые монахи послѣ долгихъ уговоровъ и зазываній на ночлегъ въ монастырь. Въ такую чудную весеннюю ночь, когда дышетъ ароматами лѣсъ, когда поютъ не умолкая цикады, когда человѣкъ можетъ забыться подъ покровомъ сѣни зеленаго лѣса, — не можетъ спаться въ четырехъ стѣнахъ душной кельи. Не раскинувъ даже шатра, котораго не было у насъ, мы съ Османомъ остались ночевать подъ тѣнью развѣсистой ивы надъ самымъ берегомъ Іордана. Легкимъ облачкомъ тумана покрылись его темносвинцовыя воды, которыя, казалось, зашумѣли сильнѣе чѣмъ днемъ, когда сотни веселыхъ звуковъ зеленой чащи заглушали лепетъ волнъ. Какая-то птица протяжно закричала на другомъ берегу, потомъ шлепнулась въ воду и замолчала. Слышно было только какъ кто-то плескался въ рѣкѣ среди зарослей камыша и въ окрестныхъ кустахъ шелестили еще незаснувшія птицы. Мой Османъ сидѣлъ молча у костра и курилъ свою неизбѣжную трубку, отдаваясь всецѣло этому занятію, не замѣчая и не желая примѣчать что творилось вокругъ его. Наши кони, наѣвшись за день въ волю свѣжей и сочной травы, слегка пофыркивали отъ удовольствія, словно предвкушая пріятность проваляться цѣлую ночь вмѣсто бѣшеной ночной скачки какою мы угощали ихъ въ предшедшіе дни. Обиліе мелкой мошкары, налетѣвшей изъ чащи, заставило насъ поддерживать усердно костеръ смолистыми вѣтвями тамариска, бальзамическій дымъ коего оттонялъ рои докучливыхъ насѣкомыхъ, попадавшихъ въ уши, носъ, ротъ и глаза. Въ тихомъ раздумьи сидѣлъ я предъ веселымъ огонькомъ, подкладывая зеленыя вѣтви и любуясь какъ огонь пожиралъ молодые листочки, сперва сморщивъ ихъ и изсушивъ, и какъ трещали сухія вѣтки, разбрасывая рои блестящихъ искръ.

Наступила ночь, тихая звѣздная ночь, когда не шелохнется воздухъ и земля спитъ подъ дымкой ночныхъ испареній. Словно горсть самоцвѣтныхъ камней надъ складкой воздушной фаты, искрятся, горятъ и мерцаютъ сотни золотыхъ свѣтляковъ, пляшущихъ рѣзво въ волнахъ бѣловатой мглы. Багровый отблескъ костра, прорвавшись сквозь кружевную стѣну кустовъ, палъ на рѣку и отбросилъ красноватую тѣнь; двѣ-три рыбки всплеснулись въ водѣ, какая-то птица взлетѣла на воздухъ, покружилась надъ рѣкой и полетѣла въ кусты, а тамъ опять все пріумолкло и спитъ. Только веселыя цикады ведутъ свои немолчныя пѣсни, вторя шелесту листвы и стрекотанью кузнечиковъ, днемъ и ночью поющихъ въ зеленой травѣ. Но вотъ крикнулъ гдѣ-то жалобно шакалъ, какъ ночной сторожъ, опросившій пустыню, прокатился звучно его окрикъ въ ночной тиши, и въ отвѣтъ ему отозвались и горы, и лѣсъ, и пустыня. Десятки грустныхъ однозвучныхъ голосовъ отвѣчали ему, словно застонала вся долина Іордана…

Все ярче и ярче разгорался нашъ костерокъ, куда мы валили безъ сожалѣнія сухія и свѣжія вѣтви тамарисковъ и ивъ; густой столбъ дыму поднялся высоко, разгоняя комаровъ и «скниповъ», составлявшихъ издревле одинъ изъ бичей при-Іорданскихъ странъ. Выше заросли лѣса поднялся кверху нашъ освѣщенный заревомъ дымокъ, словно условный знакъ, призывающій гостей къ нашему костерку. Не прошло и получаса, какъ изъ чащи лѣса внезапно появился незваный гость. Какъ привидѣніе ночи, онъ подкрался къ еашему становищу и вдругъ предсталъ предъ нашими полусонными глазами, озаренный багровымъ отсвѣтомъ ярко вспыхнувшаго костерка. Высокая, сухая, бѣлая фигура, въ одѣяніи напоминавшемъ скорѣе покрывало чѣмъ рубаху, придвигалась медленно и неслышно по мягкой травѣ, не подавая никакого знака ни голосомъ, ни движеніемъ. Оторопѣлый Османъ вскрикнулъ, увидя бѣлаго незнакомца, и забормоталъ слова молитвы отгоняющей нечистую силу. Въ про тивоположность своему кавасу, прежде всего я схватился за оружіе, приготовившись съ револьверомъ въ рукѣ встрѣчать посѣтителя ночи. Замѣтивъ наше смущеніе и блескъ сверкнувшихъ стволовъ, незнакомецъ остановился; на смугломъ лицѣ его я замѣтилъ гримасу: углы рта, обрамленнаго черною бородкой, нервно подернулись кверху, длинный носъ какъ-то глубже ушелъ во впавшія щеки, и темныя ямки орбитъ вдругъ освѣтились огненнымъ взоромъ, при вспышкѣ нашего потухавшаго костра.

— Осаби ит-абеджикъ, ехериджакъ (о, другъ мой, послушай что я хочу тебѣ сказать)! вдругъ заговорилъ незнакомецъ, опускаясь на землю саженяхъ въ двухъ отъ костра.

— Ирхабу фокъ айни у фокъ рази (добро пожаловать, моя головка, мой глазокъ)! отвѣчалъ я, стараясь какъ можно привѣтливѣе отнестись къ полудикому гостю.

Медленно, словно боясь, поднялся бедуинъ и подошелъ къ нашему костру. Тутъ только я замѣтилъ что онъ несетъ на себѣ цѣлый арсеналъ оружія и могъ бы, пользуясь ночью и засадой, перестрѣлять насъ по одиночкѣ еслибы питалъ злыя намѣренія относительно кого-нибудь изъ насъ. Успокоившись нѣсколько отъ минутнаго волненія, я сталъ съ любопытствомъ разсматривать незнакомца. Увидя близко ночнаго посѣтителя, успокоился и Османъ, и какъ будто стыдясь своего испуга, старался быть какъ можно ласковѣе съ незнакомцемъ. Пользуясь этимъ, я поручилъ своему кавасу переговорить съ нашимъ гостемъ и освѣдомиться о причинѣ его внезапнаго посѣщенія.

Дикій пришелецъ былъ типъ истаго Бедуина, сына горъ и пустыни; высокая, худощавая, словно изъ стали отлитая фигура его дышала подвижностью и силой; всѣ мускулы тѣла и лица принимали участіе въ оживленномъ разговорѣ который онъ повелъ съ Османомъ, горячась и крича какъ будто рѣчь шла о чемъ-нибудь необыкновенномъ, тогда какъ то было простымъ объясненіемъ. Живые глаза такъ и бѣгали въ своихъ орбитахъ, обращаясь то на меня, то на Османа; длинныя, сухія руки то схватывались за саблю и ружье, то простирались въ направленіи къ Моавитскимъ горамъ, гдѣ кочуютъ сродичи нашего пришельца. Долго и шумно шло объясненіе Бедуина съ моимъ кавасомъ; мнѣ казалось порой что они вызываютъ другъ друга на бой: такъ энергичны были ихъ жесты, такъ крикливы и наступательны выраженія которыми прерывалась эта бесѣда. Прислонившись къ дереву, я такъ же жадно прислушивался къ словамъ обоихъ Арабовъ, какъ и всматривался въ лицо дикаго Бедуина; къ сожалѣнію, я могъ понять очень немного, потому что разговоръ шелъ на арабскомъ нарѣчіи моавитскихъ горцевъ и притомъ такъ быстро что ухо мое не могло уловить даже связи отдѣльныхъ словъ, не только смысла и значенія цѣлыхъ фразъ, относившихся ко мнѣ. Терпѣливо переждавъ окончанія оживленной бесѣды, я спросилъ Османа о результатѣ его переговоровъ.

Сообщенныя мнѣ свѣдѣнія не были особенно успокоительнаго свойства. Нашъ гость пришелъ предупредить еасъ чтобы мы были осторожны и скорѣе уходили съ береговъ Іордана. Багровый дымъ нашихъ костровъ уже вторую ночь замѣченъ Бедуинами горъ, и они готовы перейти Іорданъ чтобы попросить бакшишъ у Франковъ, зашедшихъ въ область ихъ владѣній. Абу-Салехъ не желаетъ зла мискубъ хаджи (русскому поклоннику) котораго онъ видитъ уже третій день въ долинѣ Эль-Гора и пришелъ оказать ему небольшую услугу, за что разумѣется полагается хорошій бакишишъ.

Кто былъ на Востокѣ, тотъ знаетъ что такое бакшишъ, это растяжимое до безконечности слово. Отъ нѣсколькихъ пиричекъ (мелкая монета) онъ можетъ доходить до милліоновъ рублей, смотря по положенію и условіямъ дающаго и получающаго бакшишъ. Подачка нищему, бакшишъ, можетъ быть полкопѣйки, тогда какъ бакшишъ султана пашѣ уже равняется тысячамъ лиръ, а бакшишъ хедива повелителю правовѣрныхъ измѣряется милліонами золотыхъ. При одномъ словѣ, даже намекѣ на бакшишъ, я понялъ къ чему ведетъ хитросплетенную рѣчь нашъ ночной посѣтитель. Не отрицая вовсе возможности подвергнуться нападенію за-іорданскихъ Бедуиновъ, которые часто переходятъ въ бродъ рѣку чтобы напасть на поклонниковъ и туристовъ, я усомнился невольно въ значеніи услуги которую навязалъ намъ Абу-Салехъ.

— Московъ аскеръ (русскій солдатъ) не боится Арабовъ, велѣлъ я передать своему гостю. — Для врага есть пули и сабли, какъ для друга — чашка кофе и трубка добраго табаку. Когда христіанинъ приходитъ какъ хаджа (покловникъ) на берега священной рѣки, онъ приходитъ молитсься, а не воевать и если Абу-Салехъ говоритъ правду, онъ увидитъ что самъ Аллахъ накажетъ тѣхъ кто мѣшаетъ молиться.

Мои слова непріятно подѣйствовали на Араба, который понялъ что его уловка не удалась, но надежда сорвать бакшишъ была слишкомъ велика, и онъ пытался увѣрять въ своей лжи, хотя самое лицо его изобличало лукавую рѣчь.

— Московъ храбръ, о томъ знаютъ Арабы, но онъ одинъ, а ночь темна; твой огонь идетъ высоко къ небу, и глазъ Бедуина видитъ его издали. Абу-Салехъ сказалъ все, онъ теперь покинетъ костеръ своихъ друзей. Кейсбахтъ (доброй ночи)!

Проговоривъ скороговоркой эти слова, Абу-Салехъ приподнялся, оправилъ свое ружье, осмотрѣлъ его кремни, и приложивъ руку ко лбу въ знакъ своего почтенія, медленно какъ тѣнь удалился въ кусты въ ту же сторону откуда и пришелъ.

До сихъ поръ спокойно бившееся у меня сердце теперь стало биться усиленнѣе, и темное подозрѣніе пало какъ-то сразу на мою душу. Зачѣмъ приходилъ Абу-Салехъ, зачѣмъ предупреждалъ и зачѣмъ удалился? Не говорилъ-ли онъ правду? Не въ заговорѣ ли онъ съ Бедуинами за-Іорданья? Что будетъ съ нами и что предпринять? Всѣ эти вопросы какъ-то неотвязно лѣзли въ голову, привода въ хаотическій безпорядокъ мысли такъ мирно и спокойно настроенныя прекрасною ночью. Если есть хотя доля правды въ словахъ Абу-Салеха, если хотя двое или трое Бедуиновъ собираются или соберутся напасть на насъ пользуясь тишиной ночи и покровомъ густой заросли іорданскихъ лѣсовъ, то положеніе наше не лучше чѣмъ запертыхъ облавой звѣрей, которыхъ собираются травить. Молча другъ на друга глядѣли мы съ Османомъ, не зная что предпринять, но чувствуя что мы не можемъ оставаться при прежнемъ рѣшеніи провести ночь надъ обрывомъ священной рѣки. Какъ-то невольно глаза наши устремлялись въ ту сторону откуда вышелъ и куда скрылся таинственный Абу-Салехъ, словно ожидая нападенія невидимыхъ враговъ. Костеръ нашъ началъ потухать, но у насъ не было охоты поддерживать его снова; намъ казалось теперь что лучше загасить его совсѣмъ чтобы въ самомъ дѣлѣ не служить приманкой такимъ проходимцамъ какъ только-что покинувшій насъ ночной посѣтитель, Абу-Салехъ.

Мой Османъ не былъ трусомъ на полѣ битвы, что доказываетъ медаль полученная имъ за экспедицію въ Іеменъ, но онъ боялся ночи, боялся ея призраковъ; все таинственное пугало его: мой утренній эпизодъ, кое-какіе разказы монаховъ и наконецъ странное появленіе Абу-Салеха разстроило окончательно моего каваса, и онъ не довѣрялъ самому себѣ. Вся фигура его выражала растерянность. Десять разъ онъ поправлялъ свои пистолеты, осматривалъ тупую саблю, къ чему-то продувалъ заряженное уже два дня ружье и вообще своимъ видомъ производилъ мрачное впечатлѣніе и на своего господина.

Пока мы сидѣли въ недоумѣніи, въ какой-нибудь полуверстѣ отъ насъ раздался выстрѣлъ; длинный, протяжный какъ ударъ бича, онъ перекатился раза два-три въ лѣсной чащѣ и замеръ на той сторонѣ Іордана. Я вздрогнулъ невольно, Османъ тоже; обоимъ намъ стало такъ жутко какъ предъ боемъ въ виду невидимаго врага подкрадывающагося къ намъ.

— Бѣжимъ скорѣе отсюда, господинъ! скорѣе зашепталъ чѣмъ заговорилъ мой кавасъ;— Бедуины пустыни недалеко, намъ уже не уйти отъ нихъ. Ружья ихъ быть-можетъ смотрятъ на насъ изъ чащи.

Сердце забилось у меня какъ-то неровно при этихъ словахъ Османа; мнѣ показалось что я слышу шорохъ таинственныхъ враговъ и вижу дула ихъ ружей направленнвхъ прямо на насъ. Между тѣмъ оторопѣвшій кавасъ собиралъ кое-какіе пожитки наши, разбросанные на становищѣ, и сѣдлалъ коней, повидимому не особенно расположенныхъ идти впередъ вмѣсто того чтобы проваляться на душистой травѣ.

Прошло еще нѣсколько минутъ, длинныхъ, тяжелыхъ, отчаянно скучныхъ… Кругомъ все было тихо, и какъ ни прислушивалось мое настороженное ухо, оно не могло ничего услыхать. Звуки лѣса и ночнаго покоя не нарушали ночной тишины; только сердце стучало какъ-то сильнѣе, да шакалы стонали чаще и тоскливѣе. Далеко за рѣкой гдѣ-то засвисталъ восточный соловей, и его малиновыя трели понеслись по долинѣ Эль-Гора; «запахъ розы съ пѣсней соловья несетъ съ собою счастливыя ночи, ядъ измѣны и коварная пуля таятся тоже во мракѣ ночей; пестрый олеандръ открылъ для поцѣлуя зефировъ (ниссимо) свои ароматныя губки, звуки лобзанія слышатся въ листвѣ, сѣрый буль-буль (соловей) поеть о любви, пылая страстью, стрекочетъ цикада… Тутъ же рядомъ крадется злодѣй, острый кинжалъ пьетъ кровь намѣченной жертвы, горькій ядъ мертвитъ тѣло, а свинцовая пуля ищетъ сердца чтобъ его поразить…»

Невольно мнѣ припомнилась теперь когда-то слышанная пѣсня Гафиза, невольно я отдался впечатлѣнію охватившему уже давно моего проводника. Врагъ могъ быть уже недалеко около насъ… Я весь превратился въ слухъ и зрѣніе, стараясь изъ звуковъ лѣсной чащи выдѣлить шорохъ ползущаго врага. и напрягалъ все свое зрѣніе чтобы пронизать темную стѣну зелени окружавшую насъ.

Наконецъ мы собрались и тронулись въ путь, убѣгая предъ невидимымъ и неосязаемымъ врагомъ. Кони медленно ступали и еле пробирались по тропинкѣ въ густой поросли, поминутно зацѣпляясь и путаясь въ ней. Мягкіе звуки ихъ копытъ казались намъ громкими какъ выстрѣлы, а легкое пофыркиваніе — криками способными привлечь врага. Не отдавая себѣ вполнѣ отчета во всемъ происходившемъ вокругъ, я ѣхалъ позади Османа торопившагося впередъ, повторяя всѣ крюки и завороты которые продѣлывалъ его привычный бѣгунъ. Невесело у меня было на душѣ, но досада брала верхъ надъ осторожностью, и мнѣ казалось подлою трусостью бѣжать поддаваясь страху проводника и не видя въ глаза опасности.

— Стой, Османъ, мы не поѣдемъ дальше! наконецъ не выдержавъ закричалъ я и остановилъ своего коня. Мой кавасъ обернулся, и на его изборожденномъ морщинами лицѣ при слабомъ отсвѣтѣ ночи выразилось изумленіе.

— Яллахъ емхи (скорѣй впередъ)! какъ-то отчаянно крикнулъ онъ въ отвѣтъ, и вслѣдъ затѣмъ раздался второй выстрѣлъ, гулко прокатившійся въ чащѣ лѣсной.

Было что-то особенно потрясающее въ этихъ выстрѣлахъ пущенныхъ незримою рукой. Кто и зачѣмъ нарушалъ покой заснувшей пустыни, кому угрожали эти выстрѣлы, въ чью грудь была направлена свинцовая пуля, когда вокругъ все дышало покоемъ и безмятежною тишиной, вотъ вопросы которые докучливою чередой лѣзли въ голову. Пораженный, испуганный Османъ уже не слушалъ моихъ приказаній и мчался неудержимо впередъ, призывая за собой господина. Паника моего каваса, обстановка окружавшая меня и полная беззащитность въ виду таинственнаго врага, все это до того подѣйствовало на меня что я послѣдовалъ совѣту Османа и мчался по лѣсной тропѣ, не обращая даже вниманія на то что сотни сучьевъ и вѣтвей зацѣпляли и хлестали васъ и нашихъ лошадей. Первый разъ въ жизни я испыталъ тотъ паническій страхъ который гонитъ часто цѣлыя тысячи людей отъ одного призрака опасности и пережилъ въ самомъ себѣ минуты показавшіяся длинными часами…

Чрезъ четверть часа бѣшеной скачки, въ теченіе коей я не видалъ своего проводника, мой конь очутился на выѣздѣ изъ лѣса и помчался по открытой мѣстности разстилающейся до береговъ Бахръ-Эль-Лута. Показавшаяся изъ-за Моавитскихъ горъ полноликая луна слегка серебрила пустыню и придавала ей тотъ фантастическій оттѣнокъ который Арабы зовутъ «сіяніемъ ночи». При свѣтѣ залившемъ пустыню я различалъ и своего Османа, и его коня, и даже небольшой бѣлый узелокъ хранившій нашу провизію. Выскакавъ изъ густой поросли іорданскихъ лѣсовъ, пугавшихъ своею темнотой, и очутившись на ровномъ освѣщенномъ просторѣ. на которомъ не могъ угрожать никакой невидимый врагъ, я почувствовалъ сразу что сердце перестало сжиматься, сознаніе прояснилось. И покинувшая было бодрость вернулась какъ-то сразу, когда миновали страхи порожденные мракомъ, и взоръ упалъ на поверхность залитую луннымъ сіяніемъ. Я пріостановилъ своего коня и, не желая углубляться въ пустыню, поѣхалъ вдоль лѣса скрывавшаго Іорданъ. Только теперь я увидѣлъ ошибку которую вольно или невольно сдѣлалъ Османъ, бросившись со страха не поперекъ, а вдоль лѣсной полосы облегающей берега священной рѣки, что заставило насъ сдѣлать версты полторы-двѣ лишняго бѣга.

Не прошло и получаса какъ я, уже вполнѣ успокоенный и не тревожимый выстрѣлами, пугавшими только въ густой поросли лѣса, лежалъ на своемъ плащѣ на голомъ пескѣ, вперивъ свой взоръ въ голубое небо, гдѣ боролось мерцаніе звѣздъ съ тихимъ ровнымъ сіяніемъ луны. Наши кони тоже отдыхали; только Османъ не могъ успокоиться вполнѣ и какъ-то озабоченно посматривалъ вокругъ и особенно въ темную стѣну Іорданскихъ лѣсовъ, которые чернѣли недалеко отъ насъ. Прошло еще съ полчаса… Вперивъ свои взоры въ таинственный лѣсъ, попрежнему всматривался Османъ; давно приготовивъ свои пистолеты и ружье, мой кавасъ все еще не могъ освободиться отъ мысли о внезапномъ нападеніи Арабовъ пустыни и не разсѣдлывалъ коней, спокойно дремавшихъ на пескѣ. Мои мысли не были такъ тревожны, и меня занимало болѣе небо чѣмъ всѣ опасенія Османа. Въ свѣтло-голубой серебристой синевѣ плавали надъ нашею головой яркія созвѣздія. Почти въ зенитѣ горѣла блистательная Вега; Арктуръ, Денебола, Регулъ и Проціонъ яркою дугой протянулись по синему небу, тогда какъ Альдебаранъ, Капелла и Алгенибъ слабо мерцали предъ золотымъ шаромъ полноликой луны. Привыкшій глазъ находилъ на голубомъ небосклонѣ и Пегаса, и Кассіопею, и Медвѣдицъ, и Корону, но его взоры тонули въ надзвѣздной глубинѣ пронизанной мягкимъ сіяніемъ мѣсяца.

— Уа-уа! Яраголь (смотри, человѣкъ)! вдругъ какъ бѣшеный вскрикнулъ Османъ и вскочилъ словно ужаленный змѣей… Длинное ружье блеснуло своимъ яркимъ стволомъ въ его рукѣ, и я заслышалъ зловѣщій звукъ взводимыхъ курковъ.

Быстрый взоръ мой, упавъ съ небесъ на землю, запримѣтилъ бѣлое пятно, ярко озаренное лучами мѣсяца, показавшееся на темномъ фонѣ Іорданскаго лѣса. Пятно это казалось неподвижнымъ, потомъ начало отдѣляться и мало-по-малу очутилось на ровной поверхности залитой фосфорическимъ сіяніемъ; длинная металлическая полоска сверкнувшая на этомъ пятнѣ позволила заподозрить ружье въ рукахъ новаго незнакомца, который подвигался не торопясь по направленію къ нашему становищу. Завидя новый предметъ, зафыркали наши кони и насторожили свои уши; арабскіе скакуны чуютъ издали друга и врага, говорятъ Бедуины, полагаясь часто на чутье лошадей.

— Эш-и-макъ (кто ты)? крикнулъ я выходя на встрѣчу бѣлому незнакомцу. Отвѣта не было, но вся закутанная въ бѣломъ фигура продолжала приближаться. Сердце опять забилось сильнѣе, рука невольно сжала крѣпче вѣрную берданку, и я повторилъ свой вопросъ. Незнакомецъ въ отвѣтъ отчаянно замахалъ руками и показывая правою рукой на лѣсъ лѣвою ладонью давалъ мнѣ знать чтобъ я замолчалъ…

Я подвинулся еще стараясь своею быстротой заглушить трепетаніе сердца и ободрить Османа, уже готовившаго нашихъ коней. Чѣмъ ближе подходилъ я къ бѣлому незнакомцу, тѣмъ смѣлѣе и порывистѣе былъ мой шагъ, и когда я былъ всего въ трехъ-пяти саженяхъ разстоянія отъ Бедуина, я услышалъ знакомый голосъ, по которому узналъ Абу-Салеха.

— Энта рагулъ таибъ Московъ (ты Русскій — молодецъ)! заговорилъ Арабъ, — но ты неостороженъ какъ женщина или овца. Бѣдный Абу-Салехъ снова пришелъ предупредить тебя что враги недалеки и что они ищутъ тебя и Османа. Бѣги поскорѣе въ эль-Риха (Іерихонъ), гдѣ ты найдешь тихій покой и куда проведетъ тебя Абу-Салехъ.

При напоминаніи о врагахъ я почувствовалъ снова что моя смѣлость покидаетъ меня, но одинъ пристальный взглядъ на Араба, не умѣвшаго скрыть свою радость при видѣ моего страха, открылъ снова мнѣ глаза. Съ какою-то особенною логическою силой представилось мнѣ теперь что Абу-Салехъ лжетъ, что разказъ о дикихъ Бедуинахъ выдуманъ имъ самимъ для того чтобы сорвать съ меня бакшишъ, и что даже выстрѣлы напугавшіе насъ произведены были тоже его рукой.

— Аллахъ и его Пророкъ наградятъ Абу-Салеха за его любовь къ ближнему, отвѣчалъ я послѣ нѣкотораго молчааія, — но напрасно сынъ Эльгорской пустыни пытается напугать и обмануть Москова. Не первый годъ онъ живетъ въ лѣсу и самъ можетъ распознать друга и врага. Бедуиновъ нѣтъ вълѣсахъ Іордана, кромѣ Абу-Салеха; это его ружье стрѣляло въ ночи, думая напугать одинокаго путника. Такъ не дѣлаетъ честный Арабъ, и если Абу-Салехъ не покинетъ насъ, то мы имѣемъ ружья которыя не даютъ промаха. Иди съ миромъ откуда пришелъ. Аллахъ архамту (Господь тебя да помилуетъ).

Мои рѣшительныя слова не понравились коварному Бедуину; надо было видѣть какъ исказились черты его лица, какъ передернулась вся его длинная мускулистая фигура, когда Абу-Салехъ понялъ что его планы запугиванья рушатся, что его хитрость разгадана врагомъ, и тотъ надъ кѣмъ онъ хотѣлъ зло потѣшаться заставилъ отступить его самого. Руки его судорожно перебирали то винтовку, то широкій ханджаръ торчавшій за поясомъ. Глаза Абу-Салеха метали искры иготовы были, казалось, пронизать меня. Я слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Араба, боясь его внезапнаго нападенія. Моя острожность впрочемъ была напрасна, потому что Османъ въсвою очередь не спускалъ глазъ съ Абу-Салеха, и пуля его винтовки пронизала бы послѣдняго при первой попыткѣ къ нападенію.

— Московъ слѣпъ и глухъ, какъ-то отчаянно вполголоса пробормоталъ Бедуинъ, не столько въ свое оправданіе сколько для того чтобъ отвѣтить что-нибудь. — Абу-Салехъ такъ честенъ какъ и Османъ и никогда не предастъ друга.

Съ этими словами Бедуинъ повернулся, вскинулъ на плечо свое ружье и удалился въ темную чащу лѣса. Ложь и выдумка Абу-Салеха были до того очевидны что я не могу простить себѣ цѣлаго получаса паники которую онъ навелъ на меня и Османа, заставивъ насъ постыдно ускакать съ зеленѣющихъ береговъ Іордана. Ворочаться было поздно, а проводить ночь въ пустынѣ, когда въ нѣсколькихъ верстахъ отсюда можно найти гостепріимный кровъ въ руской страннопріимницѣ Іерихона, было бы неостроумно, тѣмъ болѣе что все равно мы не могли бы заснуть спокойно эту ночь. Мы рѣшились, поэтому, ѣхать въ Іерихонъ, гдѣ можно было отдохнуть послѣ двухъ малосонныхъ ночей.

— Эль-Риха, эль-Риха! радостно кричалъ Османъ, узнавъ о моемъ рѣшеніи не оставаться больше въ пустынѣ.— Туда не придутъ къ намъ Абу-Салехъ и Бедуины пустыни.

Словно предвкушая скорый отдыхъ, наши кони помчались быстро по равнинѣ, звонко постукивая своими крѣпкими копытами о металлическую почву и слегка пофыркивая, когда свѣжій вѣтерокъ ночи прилеталъ къ намъ съ береговъ Мертваго Моря.

 

ІV

Іерихонъ, Іерихонъ! Какъ много сливается въ нашемъ представленіи при одномъ имени этого нѣкогда великаго города и какъ мало отъ него осталось теперь! Палестина изъ конца въ конецъ покрыта великими развалинами прошлаго, отъ котораго часто уцѣлѣли лишь одни жалкіе слѣды, но рѣдко гдѣ отъ толикаго величія осталось такъ мало какъ на мѣстѣ Іерихона. Пока кони наши неслись быстрымъ аллюромъ вдоль долины Эль-Гора къ темной кучкѣ зелени скрывающей жалкія лачуги современнаго Іерихона, мысль путника витала далеко за предѣлами дѣйствительности. Воображеніе рисовало иныя картины, иныя времена, когда высокія стѣны окружали столицу царей Ханаанскихъ, одно имя которой — Риха — говорило о благовоніяхъ разлитыхъ въ долинѣ текшей медомъ и млекомъ. Перистыя купы пальмъ осѣняли благословенный городъ, тонущій въ ароматныхъ садахъ, и чудный источникъ Елисея, котораго воды давали сказочное плодородіе окружающимъ полямъ. Но вотъ зазвучали трубы Навина, пали стѣны великаго Іерихона, и на заклятомъ вождемъ Езреевъ мѣстѣ заглохъ и засорился чудный источникъ, терніи и волчцы замѣнили бальзамники и пальмы, а вмѣсто стадъ развелись гіены, шакалы и львы, которые своимъ ревомъ напоминали забредшему путнику о второмъ Содомѣ Ханаанской земли….

По полю покрытому колючими травами и кустами наши кони примчали насъ скоро къ небольшому бѣлому домику за каменною стѣной, гдѣ на мѣстѣ древней Галгаллы пріютилась русская страннопріимница. Остановились наши взмыленные скакуны. Османъ слѣзъ съ сѣдла и постучалъ въ ворота прикладомъ своего ружья. На нашъ зовъ откликнулся заспанный женскій голосъ, и въ перемежку съ арабскими словами я услышалъ русскую молитву. Стуча ключами, хозяйка страннопріимницы отворила ворота, наши кони переступили порогъ русской земли, а за ними вступилъ и я подъ мирную сѣнь Антониновской постройки. {Архимандритъ Антонинъ, настоятель русской миссіи въ Іерусалимѣ, творецъ цѣлаго ряда русскихъ страннопріимницъ во Святой Землѣ.}

Какое-то тихое, свѣтлое чувство охватило меня когда почувствовалъ что стою на русскомъ уголкѣ земли, среди долины Іордана, у древней Галгаллы Навина, и когда вмѣсто арабскаго привѣтствія я услышалъ русское «милости просимъ». Невысокая благообразная женщина, вся въ черномъ, стояла предо мной освѣщенная двойнымъ свѣтомъ луны и небольшой масляной лампочки. На ея чисто русскомъ лицѣ было написано столько кротости и смиренія въ ея добрыхъ глазахъ было столько ласки и материнской нѣжности, что одинокому путнику, прибредшему сюда изъ далекаго сѣвера, въ лицѣ доброй старушки представилась настоящая мать которая вышла на встрѣчу сына.

Несмотря на глухую ночь, хлопотунья-хозяйка хотѣла угостить дорогаго гостя чаемъ и закуской, и только мои усиленныя просьбы удержали ее отъ этого намѣренія. Кони наши были поставлены подъ навѣсъ, въ ясли имъ былъ засыпанъ зернистый ячмень. Османъ мой примостился въ нижнемъ помѣщеніи страннопріимницы, куда хозяйка нанесла ему цѣновокъ и одѣялъ, тогда какъ для меня на верху былъ приготовленъ быстро чистенькій нумерокъ съ бѣлыми занавѣсками, диваномъ и желѣзною кроватью съ эластическимъ матрацомъ и кисейнымъ пологомъ, защищающимъ спящаго отъ нападенія скниповъ, которыхъ очень много въ долинѣ Іордана. При видѣ комфортабельной постели меня потянуло невольно на отдыхъ, но яркій дискъ луны, смотрѣвшей прямо въ раскрытое окно, откуда неслись благоуханіе апельсиновъ и лимоновъ въ цвѣту и немолчное пѣніе цикадъ, потянулъ снова на открытый воздухъ, въ садъ, гдѣ рѣяли рои блестящихъ свѣтляковъ, гдѣ дышали ароматами чашечки нѣжныхъ цвѣтовъ, гдѣ въ жасминовомъ кустѣ надъ журчащимъ ручейкомъ пѣлъ соловей…

Утопая въ сіяніи и нѣгѣ царившихъ вокругъ, дремалъ безмятежно Іерихонъ; его усыпляли трели бульбул я и крѣпкій ароматъ его зелени, пьющей воды благословеннаго Кельта. Крики шакаловъ не доносились сюда изъ пустыни, стоны хубар ы (совы) не тревожатъ сна обитателей эль-Риха.

Кроткій призывъ моей хозяйки напомнилъ мнѣ что тѣло проситъ отдыха и покоя. Съ какою-то грустью покинулъ я апельсинный садъ и поднялся на верхъ, гдѣ ожидали меня большая кружка козьяго молока, тарелка оливъ и ломоть русскаго чернаго хлѣба. Отказавшись отъ угощенія, я поспѣшилъ раздѣться и упалъ въ кровать, опустивъ пологъ. Іерихонъ царей Хананейскихъ, Іерихонъ временъ Адріана и крестоносцевъ, полумертвая пустыня вокругъ, чудное Море Смерти вблизи, священный Іорданъ, и русскій уголокъ съ мягкими кроватями, кисейными пологами, чернымъ хлѣбомъ и самоварами какою-то безсвязною чередой промелькнули въ моемъ воображеніи, и я заснулъ какъ можетъ заснуть только тотъ кто не спалъ двѣ ночи и перенесъ рядъ впечатлѣній которыхъ не забыть никогда…

Поздно утромъ на другой день я проснулся съ тѣмъ чтобъ отдаться всецѣло тихому, торжественно радостному настроенію. Сброшено было ненужное оружіе съ пояса, съ сердца спали тревоги и опасенія, свѣтло и чудно было у меня на душѣ когда я вышелъ въ зеленый садъ, еще дышавшій свѣжестью ночи, и увидалъ въ тѣни апельсинныхъ деревъ столъ накрытый чистою скатертью, на которомъ весело шипѣлъ самоваръ, раздуваемый хлопотуньей-старушкой. На столѣ, кровлѣ хлѣба, молока и оливъ, красовалась русская яичница, деревянныя русскія ложки, салфетки и полный чайный приборъ. Какъ-то странно было видѣть все это подъ яркимъ небомъ Палестины, на мѣстѣ Иродова театра и въ виду Галгаллы, жертвеннаго ка. мня временъ предшедшихъ Навину. Но исторія не знаетъ невозможности и ставитъ русскую страннопріимнпцу какъ въ долинѣ Іордана, такъ и подъ дубомъ Маамрійскимъ и въ апельсинныхъ садахъ благоухающей Яффы. Часа полтора я прочайничалъ съ доброю хозяйкой и въ бесѣдѣ съ нею убѣдился какою могучею нравственною силой обладаетъ эта на видъ хилая, не богатая здоровьемъ старушка и какимъ цивилизующимъ началомъ она является среди полудикихъ обитателей Риха. Много пеняла мнѣ добрая женщина что я провелъ двѣ ночи на берегахъ Іордана, не воспользовавшись кровомъ обители Предтечи и съ ужасомъ выслушала разказъ о моихъ приключеніяхъ… Сильно ругнула она «разбойника Салеха», котораго знала съ нехорошей стороны и считала способнымъ навести на путника шайку за-іорданскихъ грабителей. Между тѣмъ мой кавасъ сводилъ напоить коней и приготовилъ ихъ къ экскурсіи на Джебель-Карандаль, Сорокадневную Гору, куда я хотѣлъ взобраться сегодняшнимъ утромъ.

Незадолго до полудня выѣхали мы съ Османомъ изъ воротъ русскаго дома и поѣхали вдоль небольшаго ручья, берега коего заросли густо колючимъ кустарникомъ; теревинѳъ, цаккумъ и нэбтъ, небольшое деревцо приносящее плоды величиной въ вишню, называемые акридами, и небольшіе лубки съ маленькими колючими листьями, вотъ главныя растенія окрестностей Іерихона. Подъ голубымъ небомъ Палестины, среди панорамы горъ стѣснившихъ Іорданскую долину, предъ грознымъ очеркомъ Сорокадневной Горы, эти небольшіе лѣски, залитые снопами сирійскаго солнца, кажутся прекрасными игармонируютъ вполнѣ съ окружающею природой. Какъ огромные круглые плоды, на многихъ деревьяхъ висятъ бумажныя гнѣзда осъ и пчелъ, обильныхъ въ этихъ лѣскахъ; десятки птицъ оживляютъ ихъ своими мелодичными пѣснями, тогда какъ ящерицы, змѣи и многочисленныя насѣкомыя придаютъ жизнь полуприкрытой зеленью почвѣ, полувысохшей травѣ и сѣровато желтымъ глыбамъ известняковъ и глинъ, составляющихъ почву Іорданской долины. Черезъ полчаса ѣзды отъ русскаго дома мы были у источника пророка Елисея.

Изъ груды нагроможденныхъ природой камней, журча и переливаясь алмазами на солнцѣ, бьетъ сильная струя, которая питается водами со склоновъ Сорокадневной Горы. Немло во всей Палестинѣ такихъ водообильныхъ струй, какъ струя Айнъ эс-Султанъ, источника Царей; еще менѣе такихъ гигантскихъ бассейновъ какъ бассейнъ источника Елисея. Сложенный изъ огромныхъ камней, едва носящихъ слѣды обработки, и напоминающій постройки циклоповъ при длинѣ почти во сто саженъ и ширинѣ въ семьдесятъ, этотъ бассейнъ поражаетъ туриста, даже привыкшаго встрѣчать въ Палестинѣ колоссальныя гидравлическія сооруженія. Рядъ развалинъ на холмахъ окружающихъ Айнъ эс-Султанъ, съ остатками циклопическихъ стѣнъ, какъ-то живѣе напоминаетъ о стѣнахъ великаго Іерихона и переноситъ воображеніе къ тѣмъ временамъ, когда эти нынѣ пустынныя страны цвѣли городами и многочисленнымъ населеніемъ, когда соглядатаи Навина изумились плодородію Хананейской земли, которую еще Флавій назвалъ божественнымъ мѣстомъ (θεῖον χωρίον), не имѣвшимъ соперниковъ во всемъ мірѣ.

Русскій архимандритъ первый положилъ основаніе четвертому Іерихону; около страннопріимицы Антонина уже ютится населеніе: въ самомъ домѣ вѣчно толпятся русскіе туристы и паломники для которыхъ Палестина стала давно уже своею землей. Безвѣстные, убогіе, скудные матеріальными средствами, но богатые вѣрой и энергіей, они давно уже проходятъ изъ конца въ конецъ Евангельскую страну, пересѣкая ее, по способу апостольскаго хожденія, во всѣхъ направленіяхъ. Предъ русскою, простою, не хитрою, но могучею силой рушатся всѣ преграды, и нашъ одинокій паломникъ, сѣрый мужичокъ или старушонка съ посохомъ въ рукѣ и ранцемъ на плечахъ, встрѣчается въ такихъ уголкахъ Палестины куда заѣзжій туристъ считаетъ рискомъ показаться даже увѣсившись оружіемъ и въ сопровожденіи конвоя.

У источника Елисея глазамъ моимъ предстали живыя доказательства этой русской силы и желѣзной энергіи, предъ которою отступаетъ въ изумленіи даже полудикій грабитель-Бедуинъ. Растянувшись на своихъ зипунахъ, подложивъ свои сумки подъ головы, подъ прямыми лучами сирійскаго солнца лежали два хилые мужичонка; возлѣ нихъ, смотря на міръ потемнѣвшими очами, сидѣлъ старый слѣпецъ; свѣтлая радость была написана на его безжизненномъ челѣ, увлаженномъ потомъ и слезами, катившимися по загорѣлымъ щекамъ; уста шептали молитву, хилыя руки творили крестное знаменіе, вся фигура слѣпаго старца дышала умиленіемъ и восторгомъ.

Мнѣ понятна и ясна та великая сила воли которая привела за тысячи верстъ слѣпаго старика, та мощь духа и побѣда надъ немощною плотію которыхъ не одолѣютъ даже стихіи. Съ вѣрой въ Бога въ сердцѣ, съ посохомъ въ рукѣ и съ желѣзною настойчивостію въ груди русскій паломникъ почти тысячу лѣтъ, со временъ Владиміра Святаго, переплывалъ «семь морей» и переходилъ «тридевять земель басурманскихъ» для того чтобы «Господней Землѣ поклонитися, въ Ердань рѣкѣ искупатися». Высшимъ апогеемъ тысячелѣтняго паломничества мнѣ показалось, поэтому, появленіе русскаго старца-слѣпца, котораго привелъ въ Палестину изъ далекой Руси крошечный мальчикъ-поводырь.

Слѣпой старецъ со своими провожатыми только-что спустились со Сорокадневной Горы, за одно восхожденіе на которую католическіе патеры обѣщаютъ полную индульгенцію. Этотъ подвигъ былъ теперь предъ нами и начинался недалеко отъ источника пророка Елисея.

Много горъ въ Палестинѣ, этой горной странѣ по преимуществу: тихая гора Маслинъ, высокій Ермонъ, покрытый снѣгами, зеленѣющій куполъ Галилеи, Ѳаворъ, и рядъ другихъ, неотмѣченныхъ Евангельскою исторіей вершинъ; но ни одна изъ горныхъ массъ не производитъ такого цѣльнаго впечатлѣнія и сердце паломника и туриста, какъ Джебель Каранталь, Горп Искушенія, мрачная, огромная, голая, изрытая многочисленными пещерами, царящая надъ цѣлымъ хаосомъ горъ замыкающихъ долину Іордана. Помимо Евангельскаго сказанія, само сердце невольно говоритъ вамъ что съ этою мрачною каменной массой могутъ связаться лишь самыя темныя представленія.

Арабы говорятъ: Джин ы, африт ы (злые духи) и другая нечистая сила любятъ гнѣздиться въ пещерахъ Джебель Карантала куда ихъ загналъ Великій Пророкъ изъ долины эль-Шерія. Вътемныхъ зіяющихъ пещерахъ они размѣстились десятками, и горе путнику который осмѣлится нарушить ихъ покой! Въмрачныхъ узкихъ переходахъ и подземельяхъ слышатся по ночамъ стоны, крики и завыванія адской силы, виднѣются бѣлья тѣни, огненныя чудовища; въ видѣ кофагнъ (летучихъ мышей), вылетаютъ въ глухую полночь африты покружиться надъ пропастями заклятой горы. Далеко разносится вѣяніе ихъ крылъ, которое путникъ принимаетъ за шелестъ листьевъ, за говоръ журчащаго ручейка, и обманутый идетъ по склонамъ горы въ пещеры — откуда нѣтъ возврата. Но не всегда мрачный Джебель Каранталь былъ обиталищемъ нечистой силы. Великій Иша (Іисусъ), говорятъ Арабы, жилъ нѣкогда со своими учениками въ одной изъ пещеръ Каранталя. Пропала тогда нечистая сила, великая святость сошла съ неба на склоны горы, каждую ночь оно разверзалось надъ нею, и ангелы обитали на вершинѣ ея; птица ночи, кофашъ, сотворенная Ишой служила Пророку и возвѣщала ему захожденіе солнца и тотъ часъ когда муэззины призывали правовѣрныхъ къ молитвѣ. Разверзалось тогда небо надъ вершиной Каранталя, и оттуда спускался столъ, покрытый плодами небесныхъ садовъ, предъ Великимъ Пророкомъ и Его учениками. Но ушелъ Иша изъ пещеры Каранталя и вернулись туда африты; человѣкъ избѣгаетъ этой горы, и только отшельникъ и монахъ. хранимый Аллахомъ, живетъ въ пещерахъ этой дивной горы.

Христіанское преданіе назвало Джебель Каранталь горой Искушенія или Сорокадневною, связавъ постъ и искушеніе Спасителя съ этою мрачною горой, изрытою пещерами и ходами, которые по всей вѣроятности имѣютъ связь между собою и образуютъ подземный городъ въ родѣ Бетъ-Джибрина и Эль-Харей-Тунъ. Одна изъ этихъ пещеръ, ближайшая къ вершинѣ, расширенная и превращенная въ храмъ царицей Еленой, служила, по преданію, мѣстомъ сорокадневнаго уединенія Спасителя. Туда и направились мы по горной тропинкѣ, прихотливо вьющейся по каменнымъ уступамъ и чрезвычайно неудобной для восхожденія. Масса камней, рытвинъ и выступовъ преграждали дорогу; несмотря на это, черезъ 12–15 минутъ восхожденія мы были уже у монастыря Сорокадневной Горы, пріютившагося въ вертепахъ изсѣченныхъ въ толщѣ каменной скалы. Громкое пѣніе монаховъ встрѣтило бодро взобравшихся путниковъ, и подъ сладостныя слова молитвы мы проникли въ большую пещеру, гдѣ таится убогая церковь во имя Христа Спасителя.

Бѣдная и вмѣстѣ необыкновенная обитель! До сихъ поръ мнѣ не приходилось встрѣчать ничего ей подобнаго. Ни прославленные монастыри Пиренеевъ, ни обители Ѳессаліи гнѣздящіяся также на высокихъ скалахъ, ни даже удаленный ото всего міра монастырь Синайской пустыни не поражаютъ въ такой степени взоръ и сердце паломника, какъ эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И бѣднота, и расположеніе, и мѣсто напоминающее столько Евангельскихъ событій, и ласковость монаховъ, поражающихъ своею христіанскою простотой, все это дѣйствуетъ и на воображеніе, и не сердце. Изсѣченная скорѣе на обрывѣ чѣмъ на склонѣ дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая въ пещерахъ гдѣ сошлись Вѣчный Свѣтъ съ исчадіемъ мрака и ада, обитель Горы Искушенія представляетъ все для того чтобы забыть о мірѣ и его суетѣ.

Небольшой уступъ скалы, въ родѣ балкона, служитъ посредникомъ между внѣшнимъ міромъ, разстилающимся вокругъ, и внутреннимъ, сокрьггымъ въ дивной пещерѣ и сердцахъ ея подвижниковъ. Стоя на этомъ балкончикѣ, надъ обрывомъ саженъ въ 200 глубиной, въ самой серединѣ огромной каменной массы, забываешь о мірѣ и паришь высоко надъ его низменными интересами и суетой. Предъ глазами, кромѣ безконечнаго простора небесной синевы, далеко внизу лежатъ мѣста, изъ коихъ каждое будитъ сердце, дѣйствуетъ на воображеніе и возсоздаетъ въ памяти образы давно минувшаго. Прямо внизу разстилается долина Іорданская, таящая въ своихъ зеленыхъ берегахъ струю священной воды; прямо на сѣверъ и западъ вздымаются горы замыкающія долину Іордана; на востокѣ, тотчасъ за рѣкой, встаютъ стѣны Моавитскихъ горъ, за которыми идутъ страны древней культуры, заселенныя полудикимъ народомъ; на сѣверѣ и западѣ объемля съ трехъ сторонъ Джебель Каранталь, возвышаеются горы Іудеи, таящія на своихъ склонахъ мѣста Евангель скихъ событій, а на вершинѣ — благословенный Іерусалимъ, Іерихонъ, Галгалла, мѣсто крещенія, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковываютъ благочестивое вниманіе паломника, смотрящаго на долину Іордана съ высоты каменнаго уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, какъ бы стѣнами, мрачными каменными громадами, замыкаетъ съ юга долину эль-Гора, которая представляется въ видѣ пестраго ковра, натянутаго въ рамки между горами Моавіи и Іудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нѣтъ въ предѣлахъ Палестины!

И чѣмъ больше смотришь на эту картину, тѣмъ болѣе хочется смотрѣть, тѣмъ спокойнѣе и радостнѣе становится на душѣ. Глазъ отдыхаетъ въ созерцаніи, пораженное сердце молчитъ, человѣкъ уходитъ въ самого себя, образы внѣшняго міра отразились въ его глубинѣ, и оттуда возстаютъ одухотворенные. Какъ-то свободно и легко слагаются и растутъ новые образы и идеи, которые познаются больше сердцемъ, чѣмъ умомъ и говорятъ лишь для тѣхъ кто умѣетъ вѣрить и любить. Полные чарующей живости и простоты, въ сіяніи святости и библейской чистоты проходятъ тогда передъ внутреннимъ окомъ видѣнія; какъ-то чище, проще и добрѣе становишься въ эти минуты отрѣшенія ото всего міра, оставаясь самъ съ собою предъ лицомъ неба, подъ сводами пещеры Искушенія. Въ эти минуты не надо уходить дальше въпустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крестъ подвижника; пустыня найдется въ твоемъ сердцѣ, чуждой внѣшняго міра, и мысль, скованная вѣрой, добровольно ляжетъ на крестъ сокрушенной гордыни. Отдайся всецѣло чувству охватившему тебя, перечувствуй все что дано тебѣ въ удѣлъ, перечувствуй такъ чтобы не забыть никогда — и этотъ подвигъ дастъ твоему сердцу надежду, вѣру и любовь.

Въ пещерѣ Горы Искушенія все дышетъ безмолвіемъ, святостью и пустыней. Убогая церковь, изсѣченная въ скалѣ, похожая болѣе на погребальный склепъ и катакомбу, не поражаетъ благолѣпнымъ величіемъ, но за то въ ней легче молиться чѣмъ въ раззолоченномъ храмѣ, легче въ сердцѣ своемъ ощутить избытокъ той полноты которая не приходитъ отъ міра сего.

Немного отшельниковъ въ этой обители, повисшей надъ обрывомъ, заключившейся въ камень и ушедшей отъ соблазновъ міра на Гору Искушенія и Поста. Вѣчное безмолвіе, постъ, созерцаніе неба, борьба съ камнемъ и нуждой, вотъ на что обрекаютъ себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшныя видѣнія нарушаютъ сонъ и покой молодаго отшельника, еще не привыкшаго къ пустынѣ; даже паломники испытываютъ ихъ, оставаясь на ночь въ пещерахъ Горы Искушенія. Безмолвствуетъ сердце, уйдя въ свою глубину, но разгоряченная мысль работаетъ непрестанно въ ночной тишинѣ и создаетъ во мракѣ пещеръ мнимые образы того кто дерзнулъ искушать самого Спасителя міра.

«Я помню живо, говорилъ мнѣ одинъ почтенный іеромонахъ, первую ночь проведенную въ вертепахъ Сорокадневной Горы. Я не спалъ, потому что не могъ спать, охваченный чувствомъ живой радости и благоговѣнія, потрясенный впечатлѣніями которыя вынесъ съ Іордана, Іерихона и подымаясь на вершину Горы Искушенія. Утомленное тѣло спало, физическій человѣкъ лежалъ въ изнеможеніи, но душа смотрѣла своими очами, и воображеніе рисовало чудныя видѣнія библейской старины. Отъ временъ Лота и Авраама до эпохи хананейскихъ царей и отъ паденія Іерихона до крещенія Предтечи припоминались событія свѣтлою чередой; предъ моими внутренними очами проходили маститые патріархи, мудрые вожди избраннаго народа и грозный обликъ вопіющаго на берегахъ Іордана. Текутъ волны грѣшнаго народа къ струямъ благословенной рѣки. Всѣ сошлись воедино, трепеща предъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, зовущаго міръ къ покаянію и встрѣчѣ Богочеловѣка. И предъ незримымъ обликомъ Грядущаго, кажется мнѣ, померкаютъ и убѣгаютъ образы древняго міра: развратъ, многобожіе, жестокость, эгоизмъ и все порожденное мракомъ, уходятъ куда-то далеко и вмѣсто нихъ съ береговъ Іордана разливается по міру тихій божественный небесный свѣтъ; я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видѣть того что не дано въ удѣлъ человѣку. Рушатся капища древнихъ боговъ. Умъ молчитъ, отринувъ свои мечтанія, но сердце горящее какъ факелъ видитъ въ этихъ свѣтлыхъ видѣніяхъ прообразы страдальцевъ за Христа, краеугольные камни новой вѣры, людей для которыхъ жизнь есть любовь. И чувствую я что всепроникающій свѣтъ проникъ и въ меня, что сердце мое запылало огнемъ, тѣло мое просвѣтлѣло и стало легко, а умъ, истощенный мыслью, началъ снова понимать голосъ сердца. И мнѣ стало такъ хорошо и легко какъ будто спали всѣ оковы приковавшія къ міру, какъ будто я готовъ былъ воспарить и летѣть вслѣдъ за свѣтомъ озаряющимъ міръ; какъ дитя не имѣющее прошлаго, котораго вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вмѣстить невмѣстимое, и мнѣ казалось вътѣ минуты чуднаго видѣнія что я могу вмѣстить самый свѣтъ… Я пошелъ на встрѣчу къ нему, не зная и не заботясь о земныхъ преградахъ, пошелъ туда откуда онъ изливался, на встрѣчу самому Солнцу… Не долго разливалась по міру заря вѣчнаго сіянья, когда утро и Солнце были еще недалеко… Еще нѣсколько мгновеній — и оно явилось на свѣтломъ горизонтѣ, озаривъ весь міръ лучами новаго свѣта и наполнивъ его сіяніемъ нисшедшимъ отъ небесъ. Въ этомъ царствѣ свѣта, сіянья и лучей, въ которомъ утонули и небо, и земля, явился кроткій образъ Того о Комъ вѣщали пророки, Кого ожидалъ міръ и предъ Кѣмъ убѣгала вѣковая тьма. Онъ явился принося свѣтъ, но человѣкъ не сумѣлъ встрѣтить Его, но сумѣлъ въ сердцѣ своемъ заключить мракъ вмѣсто свѣта и ненависть вмѣсто любви… И представилось мнѣ снова что въ мірѣ тьма, что одолѣли древніе боги, что зло побѣдило добро и Вѣчный Свѣтъ заключился въ темной пещерѣ горы. Невмѣстимое умѣстилось въ вертепѣ, и сіяніе озарявшее весь міръ утонуло во мракѣ, въ который погрузилась земля. Мракъ и ужасъ заполнили все, отяжелѣло снова мое тѣло, преисполнилось сердце порокомъ и грѣхомъ и темныя мечтанія завладѣли умомъ и наполнили его мрачными видѣніями. Мнѣ казалось тогда что преисполненный тьмой и грѣхомъ, я вижу образы мрака который побѣдилъ Свѣтъ и поглощаетъ меня самого, какъ поглотилъ уже весь міръ. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною; я чувствовалъ что въ мои глаза смотрится кто-то, что холодъ и смерть проникаетъ внутрь меня, останавливается и леденѣетъ кровь, замираетъ сердце и мозгъ наполняется ужасами которыхъ не можетъ передать языкъ. Огонь и мракъ, безмолвіе и громъ, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаосъ, — вотъ что предстало предъ моими умственными очами во мракѣ пещеры Горы Искушенія… Дикій крикъ вырвался изъ моей переполненной ужасомъ груди… Я проснулся, и надъ моимъ изголовьемъ старый монахъ читалъ святыя слова молитвы…

„— Успокойся, брате, говорилъ многоопытный старецъ, тебя посѣтило видѣніе. Проснись, возстань и принеси молитву Тому Кто въ этой пещерѣ поборолъ Искушеніе, побѣдилъ мракъ и одолѣлъ князя тьмы…

„Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видѣній и вмѣсто мрака увидалъ свѣтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мнѣ не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолѣтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дѣтства.“

Такъ разказывалъ просвѣтленный духомъ старецъ, и мнѣ казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещерѣ Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наединѣ со своими мысля. ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ; видѣніе мнѣ показалось реальнымъ, въ своемъ сердцѣ я ощутилъ возможность вѣрить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мракѣ пещеры и въ тиши ея каменныхъ стѣнъ. Я поспѣшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бѣжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существѣ и какъ-то осязательнѣе и живѣе чувствовалась во мнѣ полнота ея и желаніе жить.

И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня; самый камень словно ожилъ, нагрѣваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ вѣтерка набѣгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бѣжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись вѣтры Іорданской долины; легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ; предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ родѣ скворцовъ, которыхъ звонкія пѣсни казались мнѣ звукомъ оживающей скалы, пѣсней согрѣтаго камня. Эти птички — друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пѣвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цѣлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тѣмъ утѣшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.

Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной; голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе; синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ; самыя стѣны его казалось звучали молитвеннымъ пѣніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только вѣтерокъ, порой налетавшій извнѣ и заставлявшій еще болѣе клубиться ѳиміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мнѣ было въ эти минуты; мнѣ казалось что я стою на рубежѣ міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себѣ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мнѣ хотѣлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое… Я вышелъ снова на свѣтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспѣшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидѣлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балконѣ и посылавшихъ мнѣ благословенія съ высоты своего орлинаго гнѣзда.

Спустившись съ Горы Искушенія къ быстрому потоку Султанова источника, я былъ уже далеко отъ міра подвижниковъ, жителей иного міра. Тихій, слегка журчащій ручеекъ катился между зелеными берегами и указывалъ путь на Іерихонъ и къ русскому мѣсту, Галгаллѣ еврейской исторіи; эта струйка вела меня къ другому міру, откуда я пришелъ и куда снова я долженъ уйти…

По знакомой дорогѣ быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотныхъ птичекъ распѣвавшихъ въ колючихъ кустарникахъ и топча быть-можетъ сотни незримыхъ пѣвцовъ стрекотавшихъ въ травѣ, которую уже начали опалять жгучіе лучи Палестинскаго солнца.

— Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! произнесъ благоговѣйно Османъ, замѣтивъ что его господинъ не можетъ оторваться отъ сильныхъ впечатлѣній производимыхъ Горой Искушенія даже на полудикихъ сыновъ пустыни. — Йаллахъ емхи (идемъ впередъ)! Джебель Каранталь осталась назади, счастливая Ер-Рихи лежитъ на нашемъ пути; джай москосъ ( русскій чай) ожидаетъ тебя и хорошій обѣдъ готовъ для Османа.

Прозаическій оборотъ рѣчи моего проводника нѣсколько охладилъ полетъ вольной мысли и обратилъ ее къ землѣ, тѣлу и насущной потребности. Голодъ въ самомъ дѣлѣ давалъ себя знать, а жажда дѣлалась настолько нестерпимою что я хотѣлъ утолить ее водой журчащаго Кельта, еслибы не воспротивился Османъ, считавшій почему-то кристальныя воды его нездоровыми для употребленія.

 

V

Чрезъ полчаса мы были уже во дворѣ Русскаго дома. Арабъ-прислужникъ страннопріимицы вмѣстѣ съ Османомъ взяли на свое попеченіе вашихъ коней, а я попалъ въ руки хлопотуньи хозяйки, не звавшей чѣмъ угостить гостя.

Въ верхней горницѣ, мило прибранной, былъ сервировавъ столъ съ такимъ изяществомъ которое сдѣлало бы честь любому европейскому отелю на Востокѣ. И чистая скатерть, и посуда, и всѣ принадлежности стола были на лицо въ небольшомъ русскомъ домикѣ, единственномъ цивилизованномъ пунктѣ на всемъ протяженіи Іорданской долины. Какъ-то странно и пріятно поражала глазъ вся эта обстановка въ полудикой странѣ, не обезпеченной еще отъ нападенія бедуинскихъ шаекъ, и невольно будила въ сердцѣ благодарность тому кто сумѣлъ въ полудикой пустынѣ основать это гнѣздышко. Смиренный и великій труженикъ, единственный представитель Русскаго народа на Востокѣ, почти двадцать лѣтъ держащій высоко знамя русской культуры среди всѣхъ невзгодъ бушующихъ вокругъ, архимандритъ Антонинъ создалъ все это буквально изъ ничего. Всѣ были противъ него, и чужіе, и свои: и католики, и мусульмане, и паши, и консулы, и патріархъ, все ратовало противъ одинокаго, хилаго здоровьемъ, но крѣпкаго духомъ и вѣрой въ правое дѣло инока. Въ распоряженіи отца Антонина не было почти ни гроша тогда какъ Палестинскій комитетъ, ничего не дѣлавшій и не предпринимавшій въ теченіе двадцати пяти лѣтъ, обладалъ десятками и сотнями тысячъ. И добрый рабъ не закопалъ своего таланта въ землю, а посѣялъ зерно изъ котораго уже теперь вышелъ плодъ сторичный. Отецъ архимандритъ побѣдилъ всѣхъ своихъ враговъ и словно на зло имъ поставилъ свои страннопріимицы, выстроенныя на гроши доброхотныхъ дателей, тамъ гдѣ не могъ устроиться даже пронырливый католикъ. Проѣзжій туристъ, не говоря уже о паломникѣ, не можетъ не залюбоваться на чудные русскіе уголки выстроенные какъ бы невидимою рукой. Если спросите у проводника-Араба о строителѣ этихъ небольшихъ, но крѣпкихъ оплотовъ, нехитрый умомъ и простой сердцемъ Арабъ назоветъ вамъ прямо «московъ аршимандритъ», какъ одно изъ популярнѣйшихъ именъ во всей Святой Землѣ.

Въ архимандритѣ Антонинѣ сказалась та мощь русскаго духа которая живетъ и въ паломникахъ, другихъ носителяхъ русской идеи на Востокѣ, въ странахъ гдѣ русская дипломатія не можетъ держать честно и грозно имя Русскаго народа, хотя обаяніе его проникло даже въ пустыни Аравіи и Судана. Офиціальныя лица не помощники отцу Антонину въ его культурной и духовной русской миссіи на Святой Землѣ; нѣтъ, они часто и даже очень часто были его злѣйшими врагами, тормозящими словомъ и дѣломъ каждый шагъ смиреннаго инока, не имѣющаго опоры даже въ людяхъ «не отъ міра сего». За отцомъ Антониномъ стоитъ другая сила, у него другіе помощники: за него право святаго дѣла, за него сочувствіе массы паломниковъ, за него заслуги многолѣтнихъ трудовъ, его обаяніе въ Святой Землѣ и рядъ тѣхъ безвѣстныхъ тружениковъ, преимущественно простыхъ женщинъ-богомолокъ, при помощи которыхъ отецъ архимандритъ построенные имъ дома сдѣлалъ настоящими русскими страннопріимицами. Я знавалъ одну такую святую женщину-смотрительницу русскаго дома въ Хевронѣ, «матушку Катерину», какъ ее звали и паломники, и туземцы. Много лѣтъ прожила она въ дикомъ фанатическомъ Хевронѣ и своею евангельскою простотой и смиреніемъ дошла до того что дикіе Бедуины, при встрѣчѣ съ всю, цѣловали полы ея платья.

Одна изъ такихъ труженицъ и пособницъ отца Антонина хлопотала на моихъ глазахъ и въ уютной горницѣ Іерихонской страннопріимицы. Черные русскіе сухари, яичница и русскій Бѣлковскій чай какъ-то не вязались съ похлебкой изъ помидоровъ, рагу изъ баранины, козьимъ молокомъ, оливами, смоквой и финиками, которыми меня угощала добрая старушка. Обильную трапезу словоохотливая хозяйка приправляла еще добрыми, ласковыми рѣчами.

Давно я не обѣдалъ такъ комфортабельно и хорошо. Послѣ обѣда, на зеленый коверъ сада положили цѣновку, поставили кипящій самоваръ, и мы расположились чайничать подъ сѣнію цвѣтущихъ апельсиновыхъ деревьевъ. Заботливая старушка ухаживала за мною какъ за ребенкомъ, а я безпечно кейфовалъ послѣ многихъ недѣль постоянной заботы о каждой мелочи, обо всемъ что необходимо въ путешествіи, гдѣ человѣкъ предоставленъ самому себѣ. Быстро и незамѣтно протекало время среди разговоровъ съ добродушною хозяйкой. Много поразказала она мнѣ въ нѣсколько часовъ нашей бесѣды, но всего глубже запалъ въ мое сердце разказъ ея объ оригинальномъ русскомъ подвижникѣ, генералѣ К-онъ, который своею смертью запечатлѣлъ подвигъ добровольно возложенный имъ на себя въ пещерахъ Іорданской пустыни.

Что за причины понудили покойнаго генерала бѣжать отъ міра и земныхъ почестей въ пустыню, неизвѣстно; но покойный К-ій, разъ удалившись отъ міра, подъялъ крестъ настоящаго подвижничества, столь рѣдкаго въ наше время. Не найдя мира своей душѣ даже въ Іерусалимѣ, онъ ушелъ въ пустыню Іордана, и въ вертепахъ прилежащихъ Сорокадневной Горѣ обрѣлъ то чего жаждалъ. Поселившись въ пещерѣ, откуда онъ повыгналъ многоножекъ, скорпіоновъ и змѣй, новый отшельникъ обложился массой книгъ привезенныхъ изъ Россіи, и въ тиши мертвой пустыни предался созерцанію, молитвѣ, чтенію и письму. О чемъ молился и что созерцалъ подвижникъ, тайна эта похоронена вмѣстѣ съ нимъ, но оставленныя имъ книги говорили о томъ что К-ій находилъ свою отраду въ духовномъ и философскомъ чтеніи, а во многочисленныхъ рукописяхъ, завѣщанныхъ имъ въ наслѣдство одному изъ іеромонаховъ миссіи, отцу В-ну, онъ изливалъ свою душу, пораженную страшнымъ недугомъ, котораго не могла уврачевать ни міръ, ни пустыня. Разъ въ недѣлю, обыкновенно въ субботу утромъ, являлся подвижникъ въ Іерусалимъ, слушалъ богослуженіе, накупалъ скудной провизіи на недѣлю, бесѣдовалъ съ нѣкоторыми духовными лицами и потомъ снова уходилъ въ вертепы Іудейскихъ горъ. Въ глубокомъ одиночествѣ работалъ отшельникъ и физически, трудясь надъ земляными окопами и устроеніемъ своего каменнаго жилья. Когда же изнемогалъ его духъ, обуреваемый мрачными видѣніями, пустынникъ шелъ не въ Іерусалимъ, гдѣ онъ видѣлъ одни соблазны, а въ обитель Предтечи, на берега Іордана, въ пещеры старцевъ Сорокадневной Горы и въ страннопріимицу Іерихона. Моя хозяйка не разъ бесѣдовала съ К-мъ, который повидимому былъ къ ней очень расположенъ. «Какой-то мрачный и чудной», говорила она, «приходилъ генералъ изъ пустыни»; онъ говорилъ о видѣніяхъ которыя посѣщали его, о звукахъ и голосахъ которые преслѣдовали его даже во глубинѣ каменной скалы. «Не далека уже моя могила, недолго мнѣ придется нести свой крестъ, которымъ я не могу искупить свою прежнюю жизнь и увлеченія.» Исполнились пророческія слова подвижника: скоро его не стало. Дотолѣ еженедѣльно появлявшійся и въ Іерусалимѣ, и въ Іерихонѣ, генералъ К-ій вдругъ исчезъ, а чрезъ нѣсколько недѣль нашли его трупъ, носившій слѣды насилій. Заіорданскіе Бедуины, вѣроятно польстившись на ящики съ книгами въ которыхъ они предполагали деньги и всякое добро, зарѣзали подвижника въ его же собственной пещерѣ.

«То былъ человѣкъ не отъ міра сего», такъ охарактеризовалъ покойнаго духовникъ его, іеромонахъ миссіи, и въ этихъ немногихъ словахъ, для меня по крайней мѣрѣ, обрисовывается въ общемъ образъ покойнаго К-аго.

Подъ вечеръ въ страннопріимицу Іерихона прибыла партія русскихъ богомольцевъ, и убогая деревушка Эръ-Рихи превратилась въ станъ паломниковъ, пришедшихъ сюда изъ разныхъ уголковъ матушки Руси. Котомки за плечами, узелки въ рукахъ, зипуны, опашенки и полушубки вмѣстѣ съ кацавейками и поношенною шинелью отставнаго солдата, все это запестрѣло на зеленомъ дворѣ Іерихонской постройки. Паломники размѣщались и располагались на ночлегъ, только что оставивъ за собой верстъ 20–30 перехода по горамъ, подъ нестерпимымъ зноемъ сирійскаго солнца. Все вынесла, испытала и пережила эта сѣрая, бродячая Русь, прежде чѣмъ дойти до зеленѣющихъ кустовъ Іорданской долины чтобы «во Ердань-рѣкѣ искупатися, во святой водѣ окреститися». Чрезъ сотни лѣтъ исторической жизни, чрезъ всѣ невзгоды и тучи, русскій мужикъ пронесъ свои идеалы и выразивъ ихъ во храмѣ и паломничествѣ, украсилъ каменною церковью свое соломенное село и въ десять вѣковъ своими лаптями протопталъ дорогу ко Святой Землѣ, куда тянуло его со временъ Владиміра и Ольги. Ни Татарщина, ни Турки, ни Арабы, ни разстояніе, ни торный путь, приводившій чаще къ смерти чѣмъ къ достиженію завѣтной цѣли, не остановили нашего паломничества. Спи же и отдыхай, ты много поработавшая Богу, сѣрая паломническая Русь! На зеленомъ коврѣ Іорданской долины, подъ сѣнью деревъ Іерихона, обрызганная ароматами благоухающаго сада, ты возлегла, притомившись съ пути, не зная страха и заботъ, чувствуя что подъ тобою клочокъ русской земли, а надъ тобою Богъ, ради котораго ты подъяла свой тяжелый крестъ.

Долго и молча сидя въ сторонѣ, я наблюдалъ эту картину ночлега нашихъ паломниковъ, и мнѣ казалось что я вижу какой-то волшебный сонъ, а когда вышла луна и облила своимъ сіяніемъ всю эту группу пришлаго люда, котораго разнообразныя позы напоминали груды убитыхъ на полѣ сраженія, я не прочь былъ просидѣть цѣлую ночь, созерцая и любуясь. Блѣдными, скучными, неживыми мнѣ казались тогда всѣ картины писанныя кистью или перомъ. Эти лица, изможденныя молитвой, трудами и постомъ, обращенныя къ небу и залитыя сіяніемъ луны, смотрящейся въ ихъ закрытые глаза, эта обстановка со всею чарующею прелестію ночи, все это запечатлѣлось неизгладимыми чертами въ моей памяти. Долго я просидѣлъ въ своемъ укромномъ уголкѣ, пока не было открыто мое присутствіе.

Надъ сонною группой паломниковъ вдругъ приподнялась высокая, слегка согбенная фигура. Приподнявшійся паломникъ снялъ шапку, перекрестился и забравъ свою походную суму, пошелъ медленно направляясь въ ту сторону гдѣ находился мой наблюдательный пунктъ.

Увидавъ меня, старикъ остановился; моя бѣлая шапка очевидно смутила его, какъ и самое мое присутствіе въ полночный часъ, когда все вокругъ покоилось богатырскимъ сномъ.

— Что же ты не спишь, голубочекъ? вдругъ спросилъ онъ меня твердымъ голосомъ. — Чай, зашло уже за середъ ночи, а ты проглядываешь свои молодые глазки, прибавилъ онъ, подойдя уже вплотную ко мнѣ.

Я далъ мѣсто около себя старцу. На высокомъ челѣ его, казалось, лежала печать того безмятежнаго спокойствія и чистоты которыя такъ поражаютъ на изображеніяхъ святыхъ; на впалыхъ щекахъ были написаны годы искуса и нужды, не побѣдившихъ силы духа. Длинные сѣдые волосы, отчасти падавшіе по плечамъ, шелковистая бѣлая борода, широко легшая на могучую грудь и что-то особенное, отличавшее его отъ другихъ паломниковъ, дѣлали моего гостя настоящимъ патріархомъ и вождемъ этой рати, раскинувшей свой ставъ подъ тѣнью садовъ Іерихона.

Василій Антиповъ съ Чердыни было его имя, извѣстное многимъ паломникамъ добраго стараго времени; живой, подвижной доселѣ, несмотря на свои 82 года, онъ ужь пять разъ побывалъ въ Палестинѣ, куда впервые пришелъ кружнымъ путемъ черезъ Кавказъ и Малую Азію въ 1824 году. Черезъ каждыя десять лѣтъ повторялъ Антиповъ свое хожденіе во Святую Землю, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. На первое путешествіе во Святую Землю нашъ паломникъ употребилъ 14 мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ мерзъ, голодалъ, сидѣлъ въ тюрьмахъ, былъ битъ до полусмерти въ городахъ Арменіи, и весь путь совершилъ пѣшкомъ съ сорока кредитными рублями въ карманѣ, отъ Чердыни и Урала черезъ Кавказъ, Тавръ и Антиливанъ до самой Палестины, которую исходилъ всю, причемъ дважды отъ руки Бедуиновъ былъ избиваемъ до того что отлеживался по двѣ и по три недѣли. Не изъ корысти какой или охоты бродить совершилъ старикъ пятикратное паломничество. Гдѣ смерть ежечасно смотритъ въ глаза, туда не пойдетъ сребролюбецъ, туда не тянетъ и бродячій инстинктъ. Только чистая вѣра, безъ намека о мздѣ, можетъ подвигнуть человѣка на такой страдальческій путь и повести его стезей лишеній и невзгодъ къ той желанной цѣли которую онъ намѣтилъ впереди. Всего лучше и менѣе очертилъ это онъ самъ, странникъ во имя Христа. Сожалѣю что не могу передать вполнѣ его своеобразную рѣчь.

«Мнѣ было пятнадцать лѣтъ и я пасъ стадо нашей деревни, говорилъ Антиповъ, когда ко мнѣ въ шалашъ зашли трое странниковъ изъ Іерусалима. Много чего поразказали они, много чего я и не понялъ, но слова ихъ глубоко запали въ мое сердце и заронили въ немъ искру желанія совершить добрый подвигъ хожденія во Святую Землю. Еще пять лѣтъ пасъ я коровъ съ какимъ-то особымъ терпѣніемъ, но мысль о Святой Землѣ уже не выходила изъ головы; я ни о чемъ другомъ не думалъ. Въ долгіе часы одиночества, въ полѣ, въ лѣсу, на полатяхъ избы, и на веселомъ хороводѣ, и въ углу деревенскаго храма мнѣ говорилъ тайный голосъ — иди! Куда и зачѣмъ, какимъ путемъ и съ какою мошной я долженъ былъ идти, о томъ я и не думалъ, и не пытался узнавать. Маѣ казалось что меня зоветъ самъ Богъ, что онъ мнѣ укажетъ и путъ, и цѣль, и средства къ достиженію цѣли. И я ушелъ. Шелъ я по солнцу, правя путь на полдень, куда указывали мнѣ перстами святые Іерусалимскіе старцы. И мнѣ чуялось что Богу угодно мое хожденіе, и что онъ приведетъ меня къ желанной цѣли, какъ привелъ Израиля въ Землю Обѣтованную. Я не считалъ себя избраннымъ отъ людей слѣпыхъ, но мнѣ казалось что Богъ избралъ меня потребнымъ сосудомъ для того чтобы вмѣстить подвигъ хожденія и свести на себѣ всѣ тяготы и лишенія во имя Христа и Его страданій, во что бы то вы стало, до воротъ Іерусалима и подножья Голгоѳской скалы. И днемъ, и ночью, и въ пути, и на ночлегѣ, я видѣлъ предъ собою неосязаемую цѣль, ощущалъ благость въ сердцѣ и слышалъ тайный голосъ: иди! И я шелъ и шелъ впередъ, проходя веси и города, лѣса и горы, дебри и степи, не заботясь о томъ что меня ждетъ впереди.»

Богъ благословилъ подвигъ молодаго пастуха и провелъ его ко граду Святому Іерусалиму. Тамъ только успокоилось и отдохнуло его сердце, преисполнившись созерцаніемъ святыни; тамъ только обрѣлъ себѣ покой много мѣсяцевъ шедшій подвижникъ, тамъ низошла на него благодать, которая осѣнила весь его дальнѣйшій путь и сдѣлала его паломникомъ до гробовой доски. Вотъ уже шестьдесятъ два года несетъ Антиповъ бодро на своихъ плечахъ паломническій крестъ, и ничто доселѣ не заставило его сбросить становящееся непосильнымъ для старческихъ плечъ, тяжелое, но сладкое бремя. Шесть ранъ на тѣлѣ, обрубленные въ сороковыхъ годахъ пальцы и цѣлый рядъ легендарныхъ лишеній на пути къ пятикратному достиженію цѣли.

Завернувшись въ свое походное одѣяло и подложивъ подъ голову сумку, подъ сѣнью апельсиноваго дерева, примостился и прикорнулъ Антиповъ, зная что подъ нимъ Святая Земля, а надъ нимъ око Того Чей голосъ уже шестьдесятъ лѣтъ ему говоритъ: иди и иди! Со спокойнымъ и облегченнымъ сердцемъ я ушелъ отъ старца во глубь рощи.

Спать не хотѣлось въ эту ночь; еще менѣе хотѣлось возвращаться въ свою келейку, гдѣ давно уже ждала меня чистая кровать съ кисейнымъ пологомъ, приготовленная заботливыми руками хозяйки. Я вышелъ изъ предѣловъ русскаго сада на берегъ эль-Кельта, веселаго ручейка, катящаго свои необильныя воды чрезъ камни и рытвины, заполнившіе и безъ того тѣсное русло. Благоуханіе новой зелени, новыхъ полевыхъ цвѣтовъ пахнула мнѣ въ лицо вмѣстѣ съ легкою сырою свѣжестью, носившеюся прозрачною дымкой надъ ручейкомъ. Какая-то птица звонко крикнула въ кустахъ, словно испугавшись моего приближенія и поспѣшила убраться подальше, вдали поближе къ Іордану плакалъ жалобно шакалъ, а затѣмъ все было тихо и мертво, какъ въ «часъ утренней молитвы фетхи». Небо и земля, вѣритъ Арабъ, молятся Аллаху когда слитъ человѣкъ ы животныя. и птицы, Безмолвно тогда все на землѣ, и только праведникъ можетъ слышать эту великую молитву. Она не грѣшна какъ моленія человѣка, она чиста какъ пламень, въ ней земля молится о своихъ дѣтяхъ: травахъ, деревьяхъ и цвѣтахъ, молится о каждомъ звѣркѣ, каждой пташкѣ, каждомъ жучкѣ котораго она породила; только человѣкъ долженъ молиться за самого себя. Счастливъ тотъ кто можетъ слышать эту молитву, потому что слушая онъ молится самъ, и нѣтъ такого грѣха который не отпустилъ Аллахъ въ часы утреннихъ молитвъ земли. Легкіе туманы что несутся надъ водой, свѣтлая дымка что лежитъ надъ землей, легкій ниссимъ (зефиръ) что колышетъ лишь лепестки розы, вотъ слова той великой фетхи. Тѣ же просьбы и мольбы которыхъ не передать ни ниссиму, ни туманамъ восходящимъ на небеса, ни шуму колыхающейся листвы, тѣ несетъ въ своей волшебной пѣснѣ соловей, любимецъ Бога, земли и людей; уши Аллаха отверсты для пѣсенъ буль-буля, съ ними вмѣстѣ входятъ и моленія земли, и Превѣчный смотритъ ласково на міръ своимъ лучезарнымъ окомъ, луной. Яркій свѣтъ исходящій изъ него есть милость Аллаха который посылаетъ свои дары съ лучами пламеннаго солнца, съ алмазными каплями росы, съ потоками небеснаго дождя… Грозная буря, ураганы и палящіе вѣтры — также молитва земли; отягченная грѣхами, нечестіемъ и нуждой, она плачетъ, стонетъ и рыдаетъ предъ лицомъ гнѣвнаго Аллаха, который говоритъ съ нею въ раскатахъ грома и въ сіяніи блистающей молніи. Когда минуетъ буря, успокоятся громы и въ черныхъ тучахъ погаснутъ молніи, умолкаетъ гнѣвъ Превѣчнаго, благодать его льется снова на примиренную землю, нѣжный ниссимъ и воздушный туманъ несутъ къ небу пѣснь и молитвы земли…

Такъ говоритъ восточный поэтъ о неслышной молитвѣ земли, такъ думаетъ и полудикій сынъ пустыни.

Было уже около часу пополуночи когда я, утомленный, воротился изъ сада въ душную келью, гдѣ въ закравшемся снопѣ лучей блистала яркою бѣлизной роскошная кровать увѣшанная кисеей. Машинально раздѣвшись, я бросился на нее и утонулъ на упругомъ ложѣ… Ревъ ословъ еще долго не давалъ мнѣ уснуть, и только стрекатанье цикадъ, смѣнившее крики ословъ, перенесло меня въ міръ грезъ и небытія.

 

VI

Поздно проснулся я на другой день; солнышко глядѣлось привѣтливо въ мои окошки, свѣтлый ясный день уже царилъ въ природѣ. Я открылъ окно и въ комнатку пахнуло свѣжестью утра и воздуха напоеннаго запахомъ душистыхъ цвѣтовъ. Говоръ уже давно ожившихъ паломниковъ наполняли садъ и постройку, въ которой бѣгала и хлопотала хозяйка. Гигантскій самоваръ, пожертвованіе Туляковъ, уже кипѣлъ на всѣхъ парахъ, чуть не качаясь на своей каменной поставкѣ; вокругъ его, словно у источника, суетились богомольцы, наполняя свои походные чайнички и заваривая чай. На зеленой травѣ, залитыя яркимъ сіяніемъ солнца, размѣстились живописныя группы чайничающей Руси, и еще оживленнѣе и веселѣе полились рѣчи паломниковъ, несмотря на то что рослый кавасъ и погонщики ословъ уже торопили ихъ въ дальнѣйшій путь. Высокій, благообразный Антиповъ какъ патріархъ расхаживалъ среди паломниковъ, которыми онъ повидимому руководилъ, и его рѣчи дѣйствовали сильнѣе всѣхъ понуканій каваса.

Изъ постройки, хорошо выспавшись, закусивъ и напчвшись чайку, грузно переваливаясь вышелъ путеводитель-монахъ; на его непоствомъ румяномъ лицѣ и красивомъ профилѣ обрамленномъ сѣдинами были написаны такое спокойствіе и довольствіе что сравненіе съ изможденными лицами большинства паломниковь напрашивалось само собою. Быстро собрались богомольцы вокругъ путеводителя, сняли шапки и запѣли молитву вслѣдъ за батюшкой.

Окончилось молитвенное пѣніе, всколыхнулась толпа, двинулась въ путь, стараясь еще до полудня поспѣть на берега благословенной рѣки.

— Йяллахъ-емхи (пойдемъ и мы впередъ)! Довольно мы застоялись съ тобой, заговорилъ вдругъ и мой Османъ, когда по уходѣ каравана ему не оставалось уже болѣе возможности угощаться у паломвиковъ и болтать съ ихъ кавасомъ и мукрами (погонщиками). — Наши кони ржутъ нетерпѣливо. Чрезъ часъ или два мы будемъ уже на берегахъ Бахръ-эл-Лута.

— Эв Аллахъ (съ Богомъ)! отвѣчалъ я своему проводнику, — иди и готовь на дорогу коней.

Кони были уже давно готовы, всѣ наши скудные пожитки собраны и привязаны къ сѣдламъ. Оставалось только проститься съ гостепріимнымъ Іерихономъ, русскою страннопріимицей и ея хозяйкой. Какъ-то жалко мнѣ было покидать этотъ теплый, словно насиженный русскій уголокъ.

Быстро мчались впередъ наши кони чрезъ луговины и перелѣски по направлевію къ блистающему сіяніемъ дня зеркалу Мертваго Моря; быстро пропадалъ вслѣдъ за нами Іерихонъ, который не возвышается надъ долиной гигантскими постройками, а тонетъ въ зеленой чащѣ садовъ, тая среди нихъ свои немногія, но драгоцѣнныя для науки и религіознаго чувства развалины.

— Йянакъ, Йянакъ (скорѣе, скорѣе), покрикивалъ Османъ, которому повидимому болѣе нравилось мчаться на конѣ чѣмъ отдыхать. Причина была понятна для меня. Взявшись дѣлать со мною извѣстный кругъ по Іорданской долинѣ, старый кавасъ зналъ что мы не вернемся пока не совершимъ намѣченнаго объѣзда; отдыхъ только отсрочивалъ возвращеніе, тогда какъ Османа ждала дома молодая жена, черноокая Ахмаръ, на которой недавно женился старикъ, вымѣнявъ ее у отца за десятокъ золотыхъ лиръ.

— Малэшъ (ладно), отвѣчалъ я, поддразнивая каваса, — еще успѣемъ; мнѣ еще не хочется такъ скоро возвращаться въ Іерусалимъ.

Недалека была уже цѣль нашего путешествія; въ лучахъ полуденнаго солнца какъ растопленное серебро блистало, сверкало и переливалось Мертвое Море; только ближе къ темнымъ каменнымъ берегамъ оно еще принимало голубой цвѣтъ лазури, изъ которой отраженіе солнечныхъ лучей дѣлало блистающую поверхность полированнаго металла. Солончаковая окраина и бѣлесовато-желтые берега своею яркостью усиливали блескъ и сіяніе исходящее изъ воды и превращали море въ огромный источникъ свѣта, какъ бы второе солнце, потонувшее въ немъ. Отъ нестерпимаго блеска не спасали аи двойные консервы, ни козырекъ фуражки, ни даже легкая покрышка спадавшая съ тульи на лицо; глазъ невольно закрывался, голова начинала кружиться…

Чѣмъ ближе къ берегу проклятаго озера, тѣмъ печальнѣе и мертвѣе становилось все вокругъ; солончаковыя отложенія тянутся далеко отъ моря, говоря о томъ что нѣкогда оно занимало еще большее пространство; обломки какихъ-то раковинъ напоминали о высшей жизни, но то вѣроятно были остатки прѣсноводной или наземной фауны, такъ какъ въ водахъ Мертваго Моря не можетъ выжить моллюскъ. Чахлые кусты и травы подходятъ близко къ берегу Бахръ-эл-Лута, озеру Лота; ихъ корни разростаются широко въ безплодной почвѣ, силясь широкимъ распространеніемъ захватить какъ можно больше мѣста, а вмѣстѣ съ тѣмъ урвать и тотъ ничтожный запасъ веществъ который. еще схоронился въ землѣ. Задыхаясь отъ жажды, вѣчно голодая, изсушенныя жгучими лучами и обвѣянныя ядовитыми солеными вѣтрами, чахлыя растенія въ самомъ сосѣдствѣ Мертваго Моря кое-какъ влачатъ свое жалкое существованіе; жизнь для нихъ, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, есть настоящая борьба за существованіе. Только одно микроскопическое животное осмѣливается жить въ водахъ Бахръ-эл-Лута, вмѣстѣ съ одною низшею водорослью недавно открытою. Жизнь сведенная на minimum своей возможности, не активная, а такъ сказать дремлющая жизнь только и можетъ прозябать среди солянаго раствора его водъ; все остальное живое бѣжитъ подальше отъ Мертваго Моря, этого «больнаго мѣста Святой Земли, самымъ именемъ своимъ выражающаго идею нынѣшней Палестины», какъ выразился прекрасно одинъ изъ нашихъ палестиновѣдовъ.

Да, эта нѣкогда обѣтованная земля, текшая медомъ и млекомъ, кормившая многіе милліоны обитателей, служившая яблокомъ раздора между двумя частями св 123;та, теперь безглагольна и мертва. Какъ огромный каменный саркофагъ поставленный между двумя морями, она хранитъ въ своихъ дикихъ ущельяхъ и нынѣ ужасныхъ пустыряхъ останки нѣкогда прекрасной страны. Великія развалины славнаго прошлаго, слѣды пяти-шести цивилизацій древняго міра и рядъ могилъ, начиная съ дольменовъ Іордана и кончая монолитами Іосафатовой долины, вотъ все что осталось отъ исторической Палестины. Запустѣніе легло на нѣкогда плодородныя ея нивы, волчцемъ и терніемъ заросли останки прошлаго, и жадная гіена повытаскала изъ древнихъ могилъ кости людей видавшихъ прошлое величіе Палестины. Цѣлые города изсѣченные въ скалахъ, огромные холмы просверленные цистернами, гигантскіе водопроводы, все это покрылось прахомъ.

Огромные лѣса исчезли съ горныхъ откосовъ и вершинъ; перегной листъевъ и пней, плодородная почва нагорныхъ пастбищъ окаймлявшихъ и пересѣкавшихъ лѣсъ, черноземъ нагорныхъ полей, все это смыто водой; тамъ гдѣ были поемные луга, теперь безплодныя равнины, потому что нѣтъ уже болѣе водоемовъ и резервуаровъ, снабжавшихъ водой древніе каналы и, наконецъ, изсякли даже самые ключи; рѣки обратились въ ничтожные ручьи.

Но нѣкогда живой организмъ Палестины и въ самомъ разцвѣтѣ своей жизни, во глубинѣ груди своей таилъ мертвый органъ: море безжизненныхъ водъ. Никогда не было судоходства на Мертвомъ Морѣ, никогда корабли не бороздили его стально-синей воды. Библія не говоритъ вовсе о судахъ на проклятомъ озерѣ, и только указанія Флавія, Талмуда и Эдризи позволяютъ думать что въ древности въ исключительныхъ случаяхъ человѣкъ осмѣливался пускаться на лодкѣ по водамъ Мертваго Моря. Длинный рядъ береговъ его былъ такъ же необитаемъ и мертвъ, и только на южномъ исѣверномъ концахъ обиталъ человѣкъ, пользуясь присутствіемъ прѣсной воды. Бродячій Бедуинъ бѣжитъ также подальше отъ береговъ Бахръ-эл-Лута, не рѣшаясь раскинуть чернаго шатра тамъ гдѣ вѣютъ дыханія моря проклятаго Богомъ, гдѣ грѣхъ входитъ въ тѣло человѣка вмѣстѣ съ воздухомъ и парами воды. Мертвое Море мертво вполнѣ, запертое черными горами и сдавленное столбомъ атмосферы и соляныхъ испареній необыкновенной упругости. Только страшныя бури и землетрясенія волнуютъ порой поверхность темно-синей воды; быть-можетъ на днѣ Мертваго Моря есть вулканическія жерла, пробуждающяся по временамъ и своими изверженіями колеблющія всю массу воды; быть-можетъ, множество горячихъ минеральныхъ ключей, бьющихъ въ самой глубинѣ его, дѣлаютъ Озеро Лота, огромнымъ вскипѣвшимъ котломъ, какъ его назвалъ Англичанинъ Линчъ, пробывшій двадцать два дня на поверхности Мертваго Моря.

Много легендъ сложилось издавна о водахъ чуднаго озера; разказами о нихъ полны даже историки древности. Аристотель передаетъ сказаніе что въ Мертвомъ Морѣ не тонетъ желѣзо и люди держатся на немъ свободно, даже не умѣя плавать; Флавій разказываетъ объ опытѣ Веспасіана, бросившаго въ соленыя воды нѣсколько невольниковъ со связанными руками, и они всплыли ни поверхность не успѣвъ погрузиться, потому что чудная вода, не принимаетъ въ свое лоно ничего посторонняго. Еще больше сказаній и легендъ сложили о водахъ Мертваго Моря досужіе Бедуины, пылкость фантазіи коихъ пропорціональна ихъ темпераменту. Не мало розказней прибавили многочисленные паломники и верхогляды-туристы.

Но какъ ни сложны и многообразны миѳы и легенды сложенныя вѣками о ничтожномъ по величинѣ бассейнѣ соленой воды, ихъ подкладкой и основною канвой служитъ сказаніе о Содомѣ и Гоморрѣ библейское, повторяемое во всѣхъ варіантахъ. Дикій сынъ Іорданской пустыни, Бедуинъ Моавитскихъ горъ, и феллахъ изъ садовъ Іерихона повторятъ тотъ же библейскій разказъ; въ ихъ устахъ онъ лишь разцвѣтится и оживетъ, яркій восточный колоритъ ляжетъ на всемъ пересказѣ и на немъ загорятся блестки поэзіи. Арабъ укажетъ вамъ Озеро Лота, укажетъ мѣсто гдѣ похороненъ Содомъ, тотъ островъ гдѣ стоятъ развалины Лота (Раджемъ-Лутъ), цѣлую уади со слѣдами древнихъ построекъ и могилъ, носящую имя уади Гоморанъ и даже гору Усдумъ, ставшую на мѣстѣ сланаго столпа. Пылкая фантазія Араба воскреситъ предъ вашимъ воображеніемъ самыя тѣни погибшихъ городовъ, самые облики народовъ и царей схороненныхъ въ озерѣ Лота. Мрачные очерки схороненныхъ городовъ, грѣшныя тѣни утонувшихъ людей, свѣтлыя видѣнія ставшія надъ ихъ могилой, все это видали разкащики не разъ; слышали они также голоса схороненнаго люда. Хотите сами видѣть, вамъ укажутъ мѣсто гдѣ встаютъ, рѣютъ и толпятся воздушныя тѣни; хотите слышать васъ сведутъ къ камню который проводитъ стоны заключенныхъ въ скалѣ. Не вѣрить нельзя: по разказамъ, самъ Пророкъ и сотни шейховъ побывали даже въ улицахъ грѣшнаго города, говорили съ людьми погубившими Гоморру, приносили оттуда подарки и тѣмъ губили себя и свое потомство.

Кто былъ на Мертвомъ Морѣ, кто переночевалъ хотя разъ на берегу его, проблуждалъ въ дикихъ дебряхъ его окружающихъ скалъ и хотя разъ окунулся въ соленыя воды его, тотъ согласится со мной что Мертвое Море достойно всѣхъ этихъ легендъ. Величайшее пониженіе земнаго шара, достигающее до 1.312 фут. (ниже уровня Океана), {Въ зимнее время уровень Мертваго Моря на 1.292 фут. ниже поверхности Океана, тогда какъ лѣтомъ во время засухи достигаетъ до 1.300-1.312 фут.}немогло не поражать издревле человѣка рядомъ своихъ необыкновенныхъ чудесныхъ свойствъ. Наполненная какою-то особою, густою, стально-синяго цвѣта водой, выплескивающеюся часто на берегъ съ черноватымъ оттѣнкомъ, не имѣющею даже консистенціи обыкновенной воды, тяжелою, солено-жгучею, вязкою и клейкою, Мертвое Море могло казаться дѣйствительно чѣмъ-то несвойственнымъ живущему міру, бассейномъ похожимъ скорѣе на воды подземнаго царства, ведущія, подобно Стиксу, прямо въ адъ. Полное отсутствіе жизни въ его нѣдрахъ и вблизи береговъ, страшныя соленыя испаренія и вѣтры, иногда убивающіе все живое, еще болѣе подтверждали связь между водами этого чуднаго бассейна и рѣками подземнаго царства. Куски асфальта, издревле признаваемаго адскимъ камнемъ, плававшіе на поверхности Мертваго Моря, указывали тоже на міръ иныхъ силъ и явленій, что подтверждалось частыми землетрясеніями, бывающими въ окрестностяхъ Асфальтоваго Озера, и горячіе ключи, бьющіе какъ на днѣ его такъ и на берегахъ (о которыхъ упоминаетъ и Библія). Дикія и мрачныя скалы окружающія этотъ бассейнъ, подточенныя и сильно изъѣденныя ударами его полукаменныхъ волнъ, могли казаться также входами въ страшныя подземелья, чему способствовали и множество трещинъ, и черный цвѣтъ нѣкоторыхъ береговыхъ утесовъ. Полное трагизма сказаніе Библіи, перешедшее въ сознаніе всѣхъ народовъ побывавшихъ въ Палестинѣ, придаетъ особенный смыслъ всѣмъ тѣмъ географическимъ даннымъ коими характеризуется Мертвое Море. Частые миражи на его поверхности, являющіеся то въ видѣ картинъ поразительной ясности, то въ видѣ черныхъ неясныхъ столбовъ и тумановъ, также могли подать поводъ къ легендамъ о тѣняхъ погибшихъ городовъ, возстающихъ надъ моремъ. Точно также глухіе удары тяжелыхъ соляныхъ волнъ, отражающихся въ каменныхъ, изрытыхъ пустотами прибрежьяхъ, могли породить повѣрье о стонахъ и вопляхъ грѣшныхъ людей заключенныхъ подъ водой въ каменные утесы. Минеральные, соляные вѣтры и ураганы, пораждаемые огромною массой испаряющейся соляной воды, {Лѣтомъ съ поверхности Мертваго Моря испаряется толща воды достигающая до 20–22 футовъ.}описанные еще въ Библіи подъ названіемъ мертвыхъ восточныхъ вѣтровъ и сопровождаемые иногда соляными дождями, въ поэтическихъ представленіяхъ полудикаго народа легко могли превратиться въ дыханіе грѣшнаго народа и слезы его, которыми онъ оплакиваетъ свое ужасное несчастіе. Нерѣдкія грозы разражающіяся надъ Мертвымъ Моремъ и долиной Іордана, своимъ происхожденіемъ отчасти обязанныя страшной массѣ атмосферныхъ испареній, скопляющихся въ періодъ лѣтнихъ жаровъ надъ глубоко впавшимъ бассейномъ, дали поводъ къ легендѣ о гнѣвѣ Творца, отвѣчающаго громомъ и молніей на моленія глубоко схороненныхъ людей. Если ко всему описанному прибавить еще замѣченное издревле свойство воды Мертваго Моря поддерживать на своей поверхности плавающія тѣла, а въ томъ числѣ и людей, неумѣющихъ даже плавать, то мы поймемъ почему Мертвое Море получило такой чудный ореолъ легенды и сказаній, благодаря которому оно рисуется даже въ нашемъ воображеніи полнымъ таинственности, загадокъ и миѳа.

Всѣмъ этимъ обязано Мертвое Море, главнымъ образомъ, одному своему свойству, страшному насыщенію минеральными солями, коихъ въ водѣ его до 25 %. Если мы, согласно этому содержанію, предположимъ что Мертвое Море на цѣлую четверть своей массы состоитъ изъ солей, то мы поймемъ огромное значеніе этого факта. Пересыщеніе солями, въ особенности хлористымъ магніемъ и поваренною солью, водъ асфальтоваго озера обусловливаетъ всѣ отличительныя качества его воды, береговъ, окружающей атмосферы. Много вѣроятныхъ. причинъ породило такое необыкновенное свойство воды; онѣ общи по большей части всѣмъ значительнымъ бассейнамъ соленой воды, каковы Большое Соляное озеро въ Утахѣ, Элтонъ въ Киргизской степи, степныя озера Турана и рядъ тому подобныхъ вмѣстилищъ соли и воды. Самое свойство грунта, безъ сомнѣнія содержащаго соленыя отложенія, такъ какъ здѣсь находятся въ изобиліи источники минеральной воды, уже указываетъ на одну изъ главныхъ причинъ пресыщенія. Масса этихъ ключей вѣроятно бьетъ и на днѣ Мертваго Моря, дѣлая его, вскипѣвшимъ котломъ; вулканическая дѣятельность ложа помогаетъ усиленному испаренію, которое велико и безъ того, благодаря крайне низкому положенію бассейна, запертаго отовсюду горами, и страшнымъ жарамъ. Громадное испареніе, уносящее ежегодно толщу воды почти въ двадцать футовъ, восполняется весьма недостаточно осенними и зимними дождями и притокомъ прѣсной воды Іордана, несущаго также не мало землистыхъ и минеральныхъ частицъ. Огромная доставка отовсюду солей въ нѣдра Мертваго Моря не можетъ покрываться расходомъ, такъ какъ оно не даетъ начала исходящимъ рѣкамъ и вотъ приносимыя вѣками соли остаются въ нѣдрахъ небольшаго бассейна, непрерывно сгущая его и безъ того пересыщенныя воды и превращая ихъ въ настоящій разсолъ.

Масса условій превращающихъ воды Бахръ-эль-Лута въ мертвый бассейнъ породила полную безжизненность и его береговъ; ни одинъ арабскій шатеръ не стоитъ постоянно у водъ темно-синяго озера. Пустынная, ровная подчасъ какъ зеркало поверхность его можетъ въ самомъ дѣлѣ служить символомъ мертвенной тишины. Въ 1835 году, на водахъ ужаснаго бассейна появилась лодка перваго изслѣдователя-Европейца. Ирландецъ Кастиганъ приплылъ сюда по Іордану и пустился въ море, желая снять съ него таинственную завѣсу. Шепотъ изумленія пронесся по пустынѣ; стоустая молва разнесла вѣсть объ отважномъ пловцѣ. легенды Арабовъ и до сихъ поръ помнятъ о Кастиганѣ, но онъ погибъ неизвѣстно отчего, заплативъ жизнью за подвигъ, до него не совершенный никѣмъ. Хотя ни одного слова не повѣдалъ міру Кастиганъ, не оставившій даже замѣтки, но не безъ пользы для науки погибъ отважный пловецъ. Густая завѣса, до того покрывавшая Мертвое Море, была приподнята; вѣковая дѣвственность, хранимая доселѣ легендой, была нарушена, и ладьи болѣе счастливыхъ изслѣдователей не замедлили появиться на таинственныхъ водахъ озера Лота.

Не прошло и двухъ лѣтъ съ безвѣстной смерти Кастигана, какъ Моръ и Бекъ, плывя по Мертвому Морю съ барометромъ въ рукѣ, впервые провѣряютъ низкій уровень этого бассейна сравнительно съ уровнемъ Средиземнаго моря. Въ 1847году лейтенантъ Молине пытается уже измѣрить самую глубину Мертваго Моря; арабскіе шейхи кочевавшіе въ заіорданскихъ странахъ сочли личнымъ для себя оскорбленіемъ плаваніе нечестиваго Франка по водамъ Бахръ-эль-Лута и напали на ладью Молине. Несмотря на то что отважный изслѣдователь отбился отъ Арабовъ пустыни, онъ все-таки не въ силахъ былъ бороться со стихіями и погибъ на водахъ Бахръ-эль-Лута. Только экспедиціей Линча и Деля, предпринятой чрезъ годъ послѣ смерти Молине, была снята окончательно завѣса покрывавшая Мертвое Море. Оно перестало быть загадкой для географовъ, потому что экспедиція въ двадцать два дня своего пребыванія на водахъ соленаго бассейна описала его довольно подробно. Рядомъ точныхъ измѣреній были опредѣлены не только относительный уровень и глубина Мертваго Моря, но даже описаны его берега и изучены во всѣхъ отношеніяхъ его таинственныя воды. За всѣ эти данныя экспедиція заплатила дорогою цѣной, такъ какъ одинъ изъ членовъ ея, Дель, наслѣдовалъ участь Кастигана и Молине. Несмотря на всѣ эти успѣхи, Мертвое Море еще не изучено вполнѣ, и полное описаніе его вѣроятно будетъ стоить еще не одной человѣческой жертвы. Ядовитое дыханіе моря тушитъ жизнь вокругъ себя, оно вѣетъ далеко и по окрестнымъ горамъ. Никогда мертвое не станетъ живымъ, никогда озеро Лота не оживится. Библейское проклятіе тяготѣетъ надъ водами Мертваго Моря; оно вѣетъ и надо всею окрестною страной. Палъ великій Іерихонъ, пали грозный Махерусъ и Масада; великолѣпный Раббатъ-Аммонъ, Раббатъ-Моабъ, Киръ-Моабъ, Хесбонъ и Атаротъ превратились въ развалины и не воскреснутъ. И Пе тра, и Моавія, и Аммонъ, нѣкогда царившіе надъ Палестиной и богатые городами, не возстанутъ изъ ничтожества. Пустыня заняла ихъ мѣсто, песокъ засыпалъ великія развалины, и конь Араба мчится свободно надъ прахомъ схороненной страны. Эс-селямъ алейкумъ (миръ съ вами)!

 

VII

— Хали рахсакъ, эфенди (подыми голову, господинъ)! таинственно прошепталъ мой Османъ, увидя что я погрузился въ мечтанія, остановивъ своего скакуна у самаго берега Мертваго Моря, соленыя струи котораго лизали ноги моего коня. Подыми голову и посмотри хорошенько направо. Шатеръ Франка раскинулся надъ водой; заѣзжій Франкъ пришелъ посмотрѣть на тѣни Бахръ-эль-Лута.

Я взглянулъ по тому направленію куда указывалъ Османъ, и взглядъ мой упалъ на бѣлое пятнышко показавшееся на темно-желтомъ фонѣ предгорій, близко подошедшихъ къ берегу моря. Несомнѣнно было что какой-то европейскій путешественникъ расположился шатромъ неподалеку отъ насъ, не боясь зловредныхъ испареній изъ озера Лота.

Солнце жгло невыносимо наши головы, жгучій вѣтерокъ вырывался изъ горъ, изсушая наши губы; во всемъ тѣлѣ чувствовалась истома, а внутри все сильнѣе разливался жаръ. Не прошло и получаса нашей скачки по берегу моря, какъ мы достигли приманившаго насъ шатра. Два Араба-проводника суетились предъ нимъ, стряпая какое-то кушанье на небольшомъ костеркѣ; четверо коней лежали неподалеку въ какой-то тягостной истомѣ, а самъ хозяинъ вышелъ впередъ чтобы привѣтствовать насъ.

Сухой, черномазый, юркій небольшой человѣкъ, одѣтый во всемъ бѣломъ, съ пробковымъ шлемомъ на головѣ и двумя револьверами за поясомъ, шелъ на встрѣчу къ намъ, махая своимъ пестрымъ платкомъ. По мѣрѣ его приближенія жесты становились дотого энергичными что можно было думать будто незнакомецъ хотѣлъ выразить ими что-то важное, не похожее на простой привѣтъ. На всѣ эти знаки я отвѣчалъ также издали, приподнимая козырекъ своей фуражки и понукая своего взмыленнаго коня. Едва я успѣлъ поровняться съ шедшимъ на встрѣчу незнакомцемъ, живая, быстрая какъ потокъ, французская рѣчь оглушила меня звономъ трескучихъ фразъ, на которыя невозможно было отвѣчать.

Не прошло и пяти минутъ, мы уже были такъ знакомы какъ будто видались много разъ. Ничто такъ не сближаетъ людей какъ встрѣча вдали отъ общества, на привольи широкой пустыни. Пижо былъ одинъ изъ тѣхъ европейскихъ туристовъ которые изъ любви къ искусству, не задаваясь никакою особою цѣлью, колесятъ міръ во всѣхъ направленіяхъ, проникая часто въ самые потаенные уголки его, рискуя подчасъ самою жизнью. Не давая часто себѣ самому отчета, не вникая даже въ смыслъ самаго влеченія, такой человѣкъ вѣчно находится въ пути, находя въ этомъ какое-то особое счастье, понятное лишь тому кто испыталъ на самомъ себѣ нѣчто подобное. Какое-то роковое: иди! гонитъ его постоянно съ мѣста на мѣсто, съ энергіей превосходящею самыя физическія силы, подобно тому какъ оно гонитъ и паломника. Не ради идеи, а ради своей неугомонной страстишки, ради своего неудержнаго стремленія, такой туристъ переходитъ пустыни, восходитъ на горы, кружится по океанамъ, пропадаетъ въ лѣсахъ, подвергаясь массѣ лишеній, теряя иногда самую жизнь. Не изъ корысти, не изъ желанія отличиться, этотъ паломникъ своей страсти обходитъ міръ, не оставляя въ лѣтописяхъ землевѣдѣнія даже заглавныхъ буквъ своей негромкой фамиліи. Несмотря на это, подобный туристъ отдается своей страсти всецѣло; онъ живетъ путешествіемъ, вся жизнь его — арена безчисленныхъ хожденій, вся цѣль его — бродить, все его счастье не засидѣться на мѣстѣ. Обтекая міръ, нашъ туристъ не становится однако космополитомъ; нѣтъ, для него родина дороже всего, и къ ней одной стремится постоянно его сердце съ далекаго сѣвера и знойнаго юга; только на родинѣ чувствуетъ себя дома вѣчно странствующій туристъ; сюда онъ возвращается куда бы ни зашелъ, и отсюда уходитъ вновь когда вновь заслышитъ въ себѣ новое вѣщее иди!

Пижо путешествовалъ впрочемъ не совсѣмъ безъ цѣли; его quasi-научною цѣлью было собирать портреты хорошенькихъ женщинъ всѣхъ странъ и народовъ и записывать пѣсни сложенныя во имя любви. Коллекторъ прекраснаго не жалѣлъ ни средствъ, ни трудовъ для достиженія намѣченной цѣли; въ его альбомѣ накопилось уже до полуторы тысячи хорошенькихъ головокъ снятыхъ имъ самимъ въ разныхъ уголкахъ земнаго шара. Онъ путешествуетъ уже шестнадцать лѣтъ и побывалъ вездѣ кромѣ полюсовъ инеоткрытыхъ странъ; на тѣлѣ его есть слѣды кафрскаго копья, индійской стрѣлы, дубины Австралійца, туркменскихъ нагаекъ и двухъ пуль, изъ Бирмы и Іемена. Несмотря на это, веселый Французъ не тужитъ и думаетъ еще получить пулю отъ Бедуиновъ Заіорданья, куда онъ направляется на слѣдующій годъ. Просматривая оригинальную коллекцію г. Пижо, я замѣтилъ въ ней даже особаго рода классификацію, которую придумалъ хитроумный коллекторъ. Женскіе портреты въ его альбомѣ располагаются, вопервыхъ, по ширинѣ лица, вовторыхъ, по строенію носа, втретьихъ, по выразительности глазъ. Благодаря такимъ отличительнымъ признакамъ, красавица Шведка помѣстилась рядомъ съ Туркменкой, смуглая Испанка съ женщиной изъ Бирмы, хорошенькая русская головка вмѣстѣ съ узкоглазою Китаенкой и красавица Арабка съ первою звѣздой перувіанскаго полусвѣта.

Два путника сошлись вмѣстѣ на берегахъ Мертваго Моря; мой чернобѣлый навѣсъ сталъ рядомъ съ тонкою палаткой Француза; наши кони, подъ присмотромъ одного изъ проводниковъ г. Пижо, были отведены въ тѣнь чахлыхъ кустиковъ за версту отъ нашей стоянки, а мы оба рѣшились провести день и ночь на берегу Бахръ-эль-Лута чтобы на утро разойтись. Запасливый Французъ былъ въ изобиліи снабженъ провизіей, которую возилъ за собою на двухъ коняхъ, и потому устроилъ Лукулловскій обѣдъ въ честь гостя на берегу Мертваго Моря. Я не буду описывать цѣлаго ряда консервовъ, закусокъ и вина, которые появлялись словно по мановенію волшебнаго жезла, зажареныхъ индѣекъ и голубей, подававшихся на блюдахъ прикрытыхъ бѣлыми салфетками; для меня слишкомъ рѣзокъ и непривыченъ былъ контрастъ между тою обстановкой при которой ѣздилъ Пижо и тѣмъ абсолютнымъ отсутствіемъ комфорта съ какимъ приходилось путешествовать мнѣ. Что-то подсказывало мнѣ что между мною и г. Пижо лежитъ пропасть, которой я по крайней мѣрѣ не перейду. Путешественникъ и цѣлый ворохъ салфетокъ, человѣкъ носящій на тѣлѣ раны полученныя во время своихъ похожденій и эта утонченная для пустыни роскошь, — все это мало вяжется между собою. Даже мой Османъ замѣтилъ огромную разницу между мною и г. Пижо, находя невозможнымъ служить господину который возитъ куръ и вино за собою въ пустыню.

За сытнымъ обѣдомъ ивеселою болтовней мало-по-малу сгладилось первое впечатлѣніе произведенное на меня г. Пижо, и мы, разказывая другъ другу о своихъ похожденіяхъ, подъ покровомъ двойной парусинной палатки, провели самое тяжелое время въ Іорданской долинѣ, когда прямые лучи солнца падаютъ почти отвѣсно на голову и причиняютъ нерѣдко удары даже привычнымъ Бедуинамъ пустыни. Опустившись къ горизонту, солнце уже перестало озарять нестерпимымъ блескомъ металлическую поверхность моря; яркія золотыя краски сбѣжали съ его стально-сѣрой синевы, огромныя массы воды колыхались медленно и лѣниво, словно вздуваемыя напоромъ подземныхъ силъ и огня. Черныя тѣни береговыхъ утесовъ легли по окраинамъ воды, какія-то бѣлыя птицы съ шумнымъ крикомъ понеслись черезъ море, перелетая съ горъ Іудеи на вершины Моавитскихъ скалъ; въ воздухѣ, насыщенномъ парами какъ будто стало свободнѣе, облачко, грѣха забѣлѣло гдѣ-то вдали, оживились полусонные Арабы; день очевидно началъ клониться къ вечеру. Вокругъ все было такъ тихо какъ бываетъ только въ пустынѣ…

Отягченный обѣдомъ, мой словоохотливый хозяинъ заснулъ забывъ даже о чашкѣ душистаго мокка, которую вскипятилъ на спиртовой лампочкѣ черномазый Селикъ, его оруженосецъ и спутникъ. Тихо вышелъ я изъ палатки и пошелъ къ берегу Мертваго Моря. Мой Османъ собирался вести поить коней на Іорданъ, который былъ верстахъ въ пяти или шести отъ нашей стоянки. Ступивъ нѣсколько саженъ, я былъ уже на самой окраинѣ воды набѣгавшей на золотистый песокъ побережья. Чистая, прозрачная какъ кристаллъ вода моря ласкавшагося у ногъ была такъ обворожительна, такъ манила въ свои свѣтлыя струи и такъ дышала свѣжестью, которой не было въ атмосферѣ еще не успѣвшей похолодѣть, что нельзя было воздержаться отъ того чтобы не броситься въ нѣдра Мертваго Моря. Не прошло и двухъ минутъ какъ я уже раздѣлся и съ какимъ-то особымъ волненіемъ, охватившимъ меня при одной мысли искупаться въ морѣ, бросился въ соленыя струи коихъ прохлада сразу освѣжила меня и потянула еще дальше впередъ. И чѣмъ дальше входилъ я въ прозрачныя манящія воды, тѣмъ сильнѣе являлось желаніе подвигаться впередъ. Послѣ перваго благотворнаго ощущенія прохлады взяли верхъ ощущенія иного рода; все тѣло какъ-то внезапно почувствовало что оно стало легче и свободнѣе, что вода держитъ его какъ. щепку брошенную на ея поверхность. Несмотря на эту легкость и на ту силу съ какою вода выталкивала тѣло погруженное въ нее, плаваніе было далеко не легко; руки и ноги должны были преодолѣвать сильныя препятствія чтобы продвинуть тѣло впередъ, хотя оно и плавало какъ пробка. Какое-то непривычное сопротивленіе чувствовалось въ водѣ, увеличенное давленіе коей и вызывало ощущеніе выталкиванія. Движенія рукъ какъ будто ощущали самую густоту воды, казавшейся разжиженнымъ сиропомъ, а ударъ, даже легкій по ея поверхности сопровождался болью, какъ и ударъ по деревянной доскѣ. Болѣе получаса пробылъ я въ водѣ Мертваго Моря. Предъ выходомъ изъ воды, я вздумалъ повторить опытъ Веспасіана и легъ, скрестивъ руки, на поверхности моря; это мнѣ удалось легко, но вода быстро перевернула меня, едва не захлестнувъ мои уши и ротъ. Отойдя подальше въ море, гдѣ ноги не доставали дна, и переставъ плавать, я попробовалъ стать въ водѣ, то-есть проплыть стоя, не употребляя извѣстныхъ пловцамъ манипуляцій. Нѣсколько секундъ я простоялъ въ такомъ положеніи, едва сохраняя равновѣсіе, но потомъ, внезапно покачнувшись подъ напоромъ воды, потерялъ равновѣсіе и перевернулся головой внизъ. Цѣной сильныхъ мышечныхъ напряженій я освободился изъ этого печальнаго положенія, но не успѣлъ еще прійти въ себя послѣ этого внезапнаго толчка какъ страшное жженіе въ глазахъ, во рту, носу и горлѣ заставило меня стремглавъ броситься къ берегу. Второпяхъ я успѣлъ захлебнуться еще разъ и снова напустить соленой жгучей воды во всѣ отверстія, выстланныя слизистою оболочкой. Жженіе, обусловленное огромнымъ процентомъ солей растворенныхъ въ водѣ, было до того сильно что я чуть не кричалъ отъ боли. Представьте себѣ что въ глаза ваши попалъ растворъ крѣпкаго мыла, что въ ротъ и носъ вамъ насыпанъ мелкій порошокъ горькой соли, что въ горлѣ першитъ пыль табачной трухи, и что на всѣ слизистыя оболочки тѣла капнуто растворомъ горчицы, и вы будете имѣть понятіе о томъ ощущеніи ка. кое испытывалъ я окунувшись въ водѣ Мертваго Моря. Закрывъ глаза отъ нестерпимой боли, чихая, кашляя и выплевывая чуть не съ кровью частицы соленой воды, неистово размахивая руками и ногами, я какъ сумашедшій выскочилъ изъ воды и помчался къ палаткѣ, прося Арабовъ помочь мнѣ и дать хотя глотокъ прѣсной воды чтобы промыть глаза. На мой отчаянный призывъ выскочилъ и полусонный Пижо. Увидя меня совершенно голаго, махавшаго руками, мотавшаго головой, чихавшаго, кашлявшаго, онъ обомлѣлъ отъ изумленія. Съпомощью добраго Француза, изведшаго на меня весь запасъ своей воды, мои глаза прозрѣли, хотя были красны какъ у кролика-альбиноса. Для рта, носа, ушей и горла не достало воды, хотя острая жгучая боль была смягчена настолько что я могъ присоединиться къ неудержимому хохоту Пижо.

Понуждаемый жженіемъ всѣхъ слизистыхъ оболочекъ и еще остававшимся колотьемъ въ глазахъ, я неодѣтый вскочилъ на одну изъ лошадей, которыхъ Османъ велъ къ Іордану на водопой, и помчался бѣшенымъ галопомъ въ направленіи къ зеленой полосѣ лѣса, таящаго быстротечный Іорданъ.

Все тѣло мое, несмотря на то что было обвѣяно струей разсѣкаемаго воздуха, тѣмъ не менѣе не было сухо вполнѣ. Какая-то липкая, жирная на ощупь, безцвѣтная на видъ и кое-гдѣ осѣвшая въ видѣ бѣлой соли смазка покрывала его, скопившись особенно густо во всѣхъ складкахъ и впадинахъ тѣла; въ особенности много ея было между пальцами рукъ, гдѣ отложились кристаллики соли. Волосы головы, бороды и усовъ были покрыты тою же липкою смазкой и до того склеены что отдѣльныхъ прядей разлѣпить было нельзя. Все тѣло какъ будто слегка чесалось, хотя это ощущеніе могло произойти и отъ осѣдавшихъ въ порахъ частицъ минеральныхъ солей. Нѣсколько разъ я пробовалъ лизнуть языкомъ свои. руки, но ощущеніе было до того жгуче что дальнѣйшихъ опытовъ я не хотѣлъ повторять. Все тѣло такимъ образомъ было какъ бы просолено.

Наконецъ я достигъ чащи, а съ ней и водъ священнаго Іордана. Нечего и говорить съ какою радостью я соскочилъ съ коня и бросился въ его струи, тѣмъ болѣе что боли въ глазахъ начинали меня безпокоить какъ возможный предвѣстникъ болѣе глубокаго раздраженія внутреннихъ частей органа зрѣнія. Я упивался, захлебывался іорданскою водой, мылъ въ ней все тѣло, прополаскивалъ ротъ, брызгалъ себѣ въ глаза. Плесканье мое въ прохладныхъ струяхъ Іордана было заразительно до того что не выдержалъ даже Османъ, доселѣ протестовавшій противъ купанья. Раздѣвшись онъ вошелъ въ воду, обмылъ себѣ лицо, а потомъ, стоя по колѣно въ Іорданѣ, началъ поить и обрызгивать нашихъ взмыленныхъ лошадей.

Безъ особенныхъ приключеній я вернулся къ г. Пижо, который привѣтствовалъ меня новымъ взрывомъ хохота и поднесъ мнѣ стаканъ добраго іерусалимскаго вина, оказавшагося не безполезнымъ послѣ всей этой передряги и болѣе чѣмъ двухчасоваго пребыванія въ костюмѣ первобытнаго дикаря.

Было уже довольно поздно когда наконецъ мы успокоились отъ трагикомическаго приключенія, нарушившаго мирную стоянку нашего соединеннаго каравана. Экскурсія къ Іордану имѣла то благое послѣдствіе что привезенъ былъ новый запасъ свѣжей воды, обновленный во всѣхъ посудинахъ. Я заварилъ походный чайникъ и угостилъ русскимъ чаемъ своего собесѣдника и его проводниковъ. Національный напитокъ нашъ до того понравился г. Пижо что мы вскипятили другой чайникъ на кострѣ разложенномъ изъ сучьевъ тарфы, привезенныхъ съ береговъ Іордана.

Темная безлунная ночь не оживляетъ воображенія какъ озаренная трепетнымъ сіяніемъ мѣсяца; та манитъ къ покою и тишинѣ, эта возбуждаетъ воображеніе, будитъ грезы и волнуетъ умъ. «Въ темныя ночи ходитъ грѣхъ надъ землей; убійство, насиліе и грабежъ, все укрываетъ безлунная ночь. Ночи ясныя — тѣ же дни; онѣ созданы для пѣсенъ и любви, онѣ приходятъ для поэтовъ и для влюбленныхъ сердецъ», такъ говоритъ одинъ изъ рапсодовъ Востока, посвящая ночи свои вдохновенныя пѣсни.

Г. Пижо вдругъ приподнялся имолча удалился въ свою палатку; я думалъ что онъ пошелъ спать, но каково было мое удивленіе когда черезъ три минуты онъ вернулся и легъ снова на коверъ, принеся съ собою небольшой, но изящный кларнетъ.

— Я попробую вторить стонамъ земли, говору моря и крикамъ шакаловъ, заговорилъ онъ, приспособляя свой инструментъ. Я попробую оживить звуками Мертвое Море, которое, вѣроятно, еще не слыхало иныхъ пѣсенъ кромѣ говора своихъ волнъ, свиста бури и завыванія гіенъ. Я попробую послать по вѣтру свою пѣсню и посмотрю, не вернется ли она съ неба, какъ говоритъ образно поэтъ.

— Есть арабское преданіе что море любитъ пѣсни и играетъ когда слышитъ звуки мелодіи, отвѣчалъ я. Попробуйте разбудить море, оживить пустыню и заставить говорить скалы. Бедуины Краснаго Моря говорили мнѣ что ихъ флейты волнуютъ воду и заставляютъ звучать скалы, ичто пѣсней красавицы Зюлемы заслушивались и камни, и море, и вѣтеръ, и небо….

Запѣлъ кларнетъ, чудные звуки понеслись въ безмолвіи ночи, полетѣли по долинѣ эл-Гора, покатились по гладкой поверхности моря и поднялись, казалось, къ самому небу вмѣстѣ съ легкимъ бризомъ навѣвавшимъ съ озера Лота. Наши Арабы приподнялись со своего ложа и, поглядѣвъ сонными глазами, опустились снова, закутавшись въ свои шерстяные бурнусы.

— Ла джаибъ Валлахи (это удивительно, клянусь Богомъ)! пробурчалъ себѣ подъ носъ старый Османъ, котораго выходка Француза удивила еще болѣе чѣмъ проводниковъ Пижо, привыкшихъ къ штукамъ своего господина. Поистинѣ глупъ этотъ Франкъ! продолжалъ ворчать мой кавасъ, который не могъ переварить музыки нарушавшей его сладкій покой.

Я оставался недвижимъ, боясь самымъ движеніемъ своимъ нарушить прелесть очарованія, изъ котораго не хотѣлъ выходить. Я уже забывалъ что предо мной пустыня, что у ногъ моихъ плещется Мертвое Море, что дикіе Бедуины быть-можетъ крадутся къ нашему становищу. А чудные звуки все лились и лились, словно изъ невидимой вышины; они летѣли съ дыханіемъ воздуха, бѣжали по землѣ, лепетали во всплескахъ моря и уносились съ вѣтромъ.

Чарующіе звуки вдругъ оборвались, страшное безмолвіе вдругъ воцарилось тамъ гдѣ, казалось, пѣло все вокругъ и вмѣсто дивной мелодіи какъ-то сильнѣе вдругъ послышались и говоръ моря, и шелестъ вѣтра потянувшаго отъ моря.

— Я вызвалъ, кажется, вѣтеръ, проговорилъ послѣ нѣкотораго молчанія Пижо; мой кларнетъ разбудилъ видно Эола, мирно дремавшаго въ дикихъ ущельяхъ Бахръ-эль-Лута; посмотрите какъ тянетъ вѣтеръ, какъ начинаетъ рябиться море, какъ разрастается тучка надъ нами… Арабы, видно, правы говоря что музыка можетъ вызывать какъ и усмирять бури и вѣтры.

Вѣтерокъ въ самомъ дѣлѣ усиливался постепенно; легкій, едва замѣтный съ вечера, онъ становился довольно свѣжимъ и усиливался какъ-то порывами. Мертвое Море начинало уже волноваться вовсей своей массѣ. Свѣжій вѣтеръ разбудилъ море, оживилъ воздухъ, но не тронулъ земли. Она спала попрежнему, не вѣдая пробужденія охватившаго море. Все сильнѣе и сильнѣе расходился вѣтеръ по Іорданской долинѣ и пробуждая къ жизни мертвыя воды Бахръ-эль-Лута. Вотъ ударили съ шумомъ полукаменныя волны о берегъ, загудѣла, застонала земля, отражая нападеніе моря, но не пробудилась дальше береговъ. Глухо разносились удары волнъ по солончаковой почвѣ, еще глуше раздавались они въ воздухѣ пропитанномъ соляными испареніями моря. Цѣлая туча брызгъ и соленаго тумана понеслась внизъ по долинѣ эль-Гора, окатила насъ и улетѣла съ порывомъ южнаго вѣтра.

А вѣтеръ все крѣпчалъ; не довольствуясь тѣмъ что разбудилъ море, онъ заставилъ говорить и окрестныя скалы. Принесясь изъ пустыни съ береговъ Чермнаго Моря, пролетѣвъ надъ горами Петры и Синая, набравшись силы въ узкомъ заливѣ Акабы, этотъ вѣтеръ со страшною силой, какъ бы порывами, все сильнѣе и глубже прорѣзалъ застоявшуюся массу атмосферы переполненной испареніями моря. Отразившись отъ скалъ Бахръ-эль-Лута, пролетѣвъ чрезъ тѣсныя ущелья Іудейскихъ горъ, вѣтеръ несъ уже тысячи звуковъ, стоны скалъ и говоръ пробудившихся горъ съ ревомъ бури и эхомъ грома раскатившагося въ горахъ.

Словно бѣшеный звѣрь заключенный въ оковы, изъ которыхъ онъ не могъ вырваться, билось, ревѣло, волновалось и стонало море. Какимъ-то огромнымъ мрачнымъ чудовищемъ не имѣющимъ формы, лишеннымъ органовъ, но говорящимъ тысячью языковъ, казалось оно, когда подъ напоромъ полуденнаго вѣтра, словно въ безсильномъ отчаяніи, бросалось на берегъ охватывая, сжимая, облизывая его.

Надо видѣть и испытать всю страшную силу волнъ Мертваго Моря чтобы судить о томъ дѣйствіи какое онѣ могутъ производить даже на дикій камень, не говоря уже о нептуническихъ образованіяхъ. Если давленіе воды океановъ, содержащей не болѣе 4 % минеральныхъ солей, можетъ достигать страшной силы до 173пудовъ на одинъ квадратный футъ, а на тѣло человѣка, имѣющее въ среднемъ до 15.378 кв. сант., силы превышающей 2,800 пуд., то при содержаніи почти 25 %соли въ водѣ Мертваго Моря давленіе ея даже при незначительномъ волненіи можетъ развивать такую силу при которой не устоять даже крѣпкому камню. Немудрено поэтому что берега Бахръ-эль-Лута страшно изъѣдены и подточены волнами и что часть ихъ уже обрушилась въ море, заполнивъ обломками его побережья. Понятно также что ни одинъ, даже желѣзный корабль, не выдержалъ бы долго ударовъ полукаменныхъ волнъ и что при этихъ условіяхъ невозможно судоходство по водамъ Мертваго Моря. Еще при началѣ бури, когда на поверхности его ходили еще неволны, а небольшая рябь, уже начавшая набѣгать и плескаться о берега, я попробовалъ испытать на себѣ силу соленой воды выведенной изъ состоянія равновѣсія. Полураздѣвшись я вошелъ въ море, отошелъ отъ берега сажени полторы или двѣ, не чувствуя ничего кромѣ особенной свѣжести воды, какъ вдругъ сильный толчокъ въ мои ноги еле не опрокинулъ меня; я думалъ вначалѣ что я споткнулся или какой-нибудь камень заставилъ меня покачнуться, какъ второй толчокъ (произведенный очевидно ничтожною по высотѣ, но значительною по длинѣ волной) показалъ виновннка нарушенія моего равновѣсія. Силу удара набѣжавшей воды можно сравнить въ самомъ дѣлѣ съ толчкомъ произведеннымъ невидимою рукой. Въ продолженіе своей скитальческой жизни я купался во многихъ моряхъ, озерахъ и быстрыхъ рѣкахъ; я хорошо знакомъ съ тѣмъ ощущеніемъ какое порождаетъ прибой океанской волны. Мнѣ нравится это широкое, сильное и вмѣстѣ съ тѣмъ ровное гладкое давленіе; съ нимъ еще можно бороться, можно осиливать его, прорѣзать. Не осиливъ прибоя, съ нимъ можно опрокинуться, упасть и понестись на волнѣ подхватившей пловца. Можно ринуться со скалы въ самый разгаръ бури, въ самый водоворотъ бушующихъ волнъ, можно сразиться съ ними, и на ихъ же гребняхъ вынырнуть на поверхность, съ ихъ же помощью выбраться на берегъ неразбитымъ отъ удара волны. Дикари Полинезіи продѣлываютъ ежедневно этотъ опытъ на глазахъ Европейца, Арабы на берегахъ Іемена любятъ тоже бросаться во время бури въ самыя кипящія волны, наслаждаясь этою борьбой со стихіей. Съ водой Мертваго Моря этого продѣлать нельзя. Ринуться въ нее даже съ небольшой высоты — значитъ разбиться о ея неупругую поверхность; попытаться бороться съ ея волнами даже въ самомъ началѣ бури — такъ же невозможно какъ и прати противъ рожна. Небольшой по величинѣ, часто еще не несущій пѣны на гребнѣ, валъ Мертваго Моря собьетъ съ ногъ самаго сильнаго человѣка; ударъ его не будетъ такъ ровенъ и гладокъ какъ ударъ океанской волны: нѣтъ, онъ коротокъ, силенъ, ударяетъ какъ бы въ одну точку, заставляя быстро терять равновѣсіе. Онъ похожъ дѣйствительно на ударъ который можно сравнить съ быстрымъ, короткимъ толчкомъ, не дающимъ возможности сопротивляться. Когда я, немного разгоряченный сопротивленіемъ моря, задумалъ произвести новое купанье, зажмуривъ глаза и заткнувъ уши и носъ, все это я испыталъ на самомъ себѣ. Не отошелъ еще я пяти-шести саженъ отъ берега, какъ небольшія, короткія волны сбили меня съ ногъ, опрокинули, раздавили; я попытался встать и бороться снова, онѣ опрокинули меня вновь; съ закрытыми глазами я ринулся грудью на встрѣчу волны, надѣясь прорѣзать ее руками сложенными для нырянія… но, одно мгновеніе… и я былъ уже безсиленъ, уничтоженъ, побѣжденъ…. Меня хлестнуло что-то похожее на куль упругой муки, опрокинуло сразу и понесло назадъ съ такою силой что будь на берегу камень, я былъ бы разбитъ до смерти. Чрезъ нѣсколько мгновеній послѣ того какъ я вступилъ въ борьбу съ волной, я уже былъ выброшенъ на берегъ, выброшенъ буквально какъ щепка или сучокъ. Я очутился на солончаковой окраинѣ, лежа на спинѣ, съ разбитою грудью, какъ бы съ изломанными конечностями, не имѣя возможности шевельнуться, хотя набѣгавшіе авангарды волнъ продолжали еще хлестать о мои наболѣвшіе бока.

Когда я очнулся, Пижо стоялъ надо мною, приподнимая меня за руки вмѣстѣ съ Османомъ, который былъ сильно перепуганъ происшествіемъ случившимся съ его неблагоразумнымъ господиномъ. Увидя своихъ, я приподнялся и пошелъ къ палаткѣ, еле двигаясь, словно разбитый параличемъ или едва оправившійся послѣ тяжкой болѣзни. Глотка два-три крѣпкаго вина и теплое одѣяло въ которое завернулъ меня Пижо скоро вернули мои силы, но я чувствовалъ такую сильную боль въ груди иоконечностяхъ что первые полчаса не хотѣлось шевельнуться. Еще два-три дня послѣ этого купанья я чувствовалъ тупую, по временамъ ноющую боль въ груди, замѣтную особенно при глубокомъ вздохѣ. Верхнія конечности ныли первое время словно отъ непосильной работы, тогда какъ нижнія оправились скоро. Таковы были послѣдствія моего втораго купанья и попытки бороться съ волнами Мертваго Моря.

 

VIII

Ночь все еще была темна, потому что бѣжавшія по небу тучи не давали возможности выглянуть мѣсяцу, уже давно пытавшемуся посмотрѣть на волнующееся море. Разорванные вѣтромъ туманы сбѣжали съ поверхности Бахръ-эль-Лута, попрятавшись въ ущельяхъ его береговыхъ горъ или разлетѣвшись по долинѣ Іордана. Темная зіяющая масса воды, шевелившаяся какъ чудовище, издающая тысячи звуковъ, темное покрытое тучами небо и темныя скалы вокругъ сливались въ одинъ мрачный хаосъ, гдѣ царила тьма, ревѣла буря и стонали волны, разбиваясь о берегъ. Словно ясный маякъ въ этой по временамъ безпросвѣтной мглѣ блестѣла искорка на кончикѣ сигары Пижо, который, какъ истый любитель природы, сидѣлъ на камнѣ у берега, вперивъ очи свои въ бушующее море, не замѣчая что волны уже лизали до колѣнъ его полуобнаженныя ноги.

— Хауенъ аалейна я рабби (помилуй насъ Господи)! шепталъ мой Османъ, кутаясь въ свои дырявый плащъ отъ вѣтра, пронизывающаго насквозь.

— Не хорошо дѣлаетъ господинъ заглядываясь на море, отнесся мой кавасъ къ утѣшавшему его Французу. Оно не любитъ глаза человѣческаго когда бушуетъ и реветъ; даже глазки красавицы, смотрящей праздно на море, его сердятъ и волнуютъ. Лишь око Аллаха, полный мѣсяцъ (эль-Камаръ) утѣшаетъ и ласкаетъ море. Отойди отъ берега, господинъ! Море бушуетъ сегодня такъ сильно какъ въ ночь когда подымаются тѣни схороненныхъ Аллахомъ городовъ. Духи моря волнуютъ его; имъ становится тѣсно въ ихъ подводной глубинѣ; они мечутся, пляшутъ и играютъ во время бури, носятся вмѣстѣ съ ея волнами, кружатся съ вихрями и поднимаются кверху вмѣстѣ съ туманами. Духи моря стонутъ въ волнахъ, разбивающихся о берегъ, они поютъ вмѣстѣ съ вѣтрами, ревутъ вмѣстѣ съ бурей, грохочутъ съ раскатами грома. Бушующее море имѣетъ голосъ, ему только не данъ языкъ. Только во время бури море можетъ бесѣдовать съ небомъ и молиться, потому что наконецъ буря даетъ ему голосъ. На днѣ Бахръ-эль-Лута есть дѣти грѣха, ихъ слезы наполнили море; ихъ вопли и стоны оно таитъ въ глубинахъ тѣни оживляютъ его воды, ихъ голосъ слышится въ тѣхъ мольбахъ которыя возсылаетъ море въ часы бурной молитвы; они же носятся надъ водой въ бѣлыхъ туманахъ. Не длинна молитва Бахръ-эль-Лута; немного проситъ оно отъ Аллаха. Оно молитъ о пощадѣ, оно проситъ у него жизни и надѣется ихъ получить. Будетъ время, говоритъ легенда, и Бахръ-эль-Лутъ искупитъ прощеніе. Утишится гнѣвъ Предвѣчнаго, свѣтлый ликъ Пророка обернется снова къ нему, и возстанутъ изъ нѣдръ моря тѣни людей мученіями искупившихъ вины. Одѣнутся плотью и кожей блѣдныя тѣни, окаменѣютъ вновь призраки городовъ, и выйдутъ изъ моря на берегъ новые люди и ихъ города. Крѣпко станутъ они на прибрежьѣ моря, населятъ густо окрестныя страны и зацвѣтетъ вновь жизнь и счастье на берегахъ Бахръ-эль-Лута. Темныя воды станутъ чистыми, какъ роса, мертвыя воды наполнятся жизнью и оживутъ. По слову Пророка, осядетъ соль изъ воды Бахръ-эль-Лута, преисполнится оно сладостью, произраститъ травы и растенія и оживится рыбами которыя придутъ изъ Іордана.

Подъ вліяніемъ арабской легенды, мнѣ хотѣлось вѣрить словамъ преданія, хотѣлось слышать въ рокотаніи волнъ молитву моря, оживленнаго духомъ и получившаго голосъ для того чтобы говорить съ небомъ о тѣхъ что схоронились въ его глубинѣ. Какъ-то невольно тянуло ближе къ берегу, къ самымъ волнамъ набѣгающимъ на его солончаки. Опершись на камень, какъ на твердую скалу, я усѣлся у самаго моря. Что-то огромное, темное какъ и ночь, облежавшая насъ, виднѣлось въ туманной дали; оно поднималось, пучилось, кружилось и росло; оно бѣжало на меня, падало, расплывалось и поднималось вновь; оно ревѣло, стонало и шумѣло, какъ огромная людская толпа… Въ этой черной чудовищной массѣ, въ этихъ силуэтахъ, не имѣющихъ очертаній, мое воображеніе рисовало цѣлыя картины, создавало рои призраковъ, готово было видѣть все что насказали Арабы.

Было уже далеко за полночь когда немного прояснилось небо, выглянули блестящія созвѣздія и убывающая луна бросила тусклое сіяніе на волнующееся море, наше становище и пустыню. Брызнули блестки фосфорическаго сіянія на волнахъ вспѣненнаго моря, скользнули по гребнямъ набѣгавшихъ валовъ и наполнили брилліантами темную поверхность всколыхнувшейся воды. Чѣмъ-то другимъ, еще болѣе фантастичнымъ иживымъ, показалось море облитое сіяніемъ; еще волшебнѣе стало оно когда надъ нимъ прояснилось небо, и вѣтеръ погналъ клочья тумановъ понависшихъ надъ водой. Заблистало море звѣздами, разсвѣтилось переливами; черныя волны его просвѣтлѣли, бѣлые туманы засіяли матовымъ свѣтомъ, и изъ мрачнаго хаоса словно чудомъ оно отразило небо, его звѣзды и луну.

— Аллахъ акбаръ(Богъ великъ)! прошепталъ въ полусоньѣ мой Османъ, радуясь свѣту озарившему непроглядную ночь.

Успокоилась буря, но не могло успокоиться море. Огромная густая масса воды все еще волновалась. Тяжелые, курчавые валы какъ тараны ударялись о берегъ который стоналъ подъ ихъ напоромъ; короткіе, но сильные буруны, словно молоты ударяли о прибрежные камни; казалось, море торопится окончить свою работу, изглодать берегъ и затѣмъ замереть навсегда.

Было около двухъ часовъ ночи когда мы собрались на покой; г. Пижо первый подалъ благой примѣръ, которому не замедлилъ послѣдовать и я. Несмотря на довольно значительную прохладу, я не хотѣлъ забираться въ палатку, предпочитая провести ночь рядомъ съ моимъ Османомъ, чтобы проснуться съ первыми лучами солнца и ѣхать снова на Іорданъ. Новое купанье было необходимо, потому что вторичное погруженіе въ воды Мертваго Моря оставило крайне непріятные слѣды на всемъ моемъ тѣлѣ, пропитавшемся солью. Не много мнѣ спалось въ эту ночь; слабыя болевыя ощущенія на поверхности кожи скоро перешли въ такія интенсивныя боли что я не могъ забыться ни на минуту. Сильный жаръ чувствовался во всемъ тѣлѣ, кожа стала шероховата и горяча; на груди и спинѣ ощущалось выступаніе сыпи; мелкія возвышенія покрыли сгибы рукъ и подколѣнныя ямки. Рука ощупывала кристаллики соли гнѣздившейся въ порахъ и никакое обтираніе не могло пособить горю; жидкость эта выступала снова, струилась крупными каплями по бокамъ и внутреннимъ поверхностямъ ногъ, вызывая новыя ощущенія боли. Безъ сомнѣнія, это была испарина обильно выступавшая на тѣлѣ при усиленной дѣятельности кожи и растворившая частицы соли. Въ полубреду, полуснѣ я валялся на своемъ упругомъ песчаномъ ложѣ, ожидая утра какъ избавленія, мнѣ завидно было смотрѣть и на Арабовъ-проводниковъ почивавшихъ вокругъ палатки, и даже на коней сладко дремавшихъ на солончаковой ложбинѣ. Изъ шатра доносился громкій храпъ г. Пижо, который заснулъ богатырскимъ сномъ, послѣ двухъ безсонныхъ ночей проведенныхъ въ горахъ. Бахръ-эль-Лута.

Къ утру угомонилось и море; волны упали иукротились, замиравшій предъ зарей свѣтъ луны скользилъ по рябинамъ засыпавшаго моря, глухой рокотъ его сталъ походить на плесканье, разбитый берегъ могъ отдохнуть. Какъ разъярившійся звѣрь, утомленный безплодною борьбой, успокаивалось море; въ этой огромной колыхающейся массѣ воды, слегка озаренной свѣтомъ потухавшей луны, нельзя было узнать того стихійнаго чудовища которое такъ недавно еще стонало, ревѣло и лѣзло на берегъ, какъ бы готовое его поглотить. Покинули косную массу силы двигавшія ее, скрылись духи оживлявшіе море, и оно стало замирать какъ человѣкъ въ минуты агоніи.

Бури не рѣдки на Бахръ-эль-Лутѣ, хотя туристы и мало говорятъ о нихъ. Низкое стояніе уровня Мертваго Моря, его замкнутое въ высокихъ горахъ положеніе, открытость съ сѣвера и юга въ долину представляющую естественное его продолженіе, сильное испареніе — все это благопріятствуетъ развитію бурь. Только сильныя бури могутъ быстро возстановлять равновѣсіе застоявшейся атмосферы, нарушенное огромнымъ скопленіемъ соленыхъ паровъ въ воздухѣ надъ поверхностью Мертваго Моря и Іорданской долины. Сильныя струи воздуха, нерѣдко прилетающія чрезъ уади эль-Араба съ береговъ Краснаго Моря, какъ могучій вздохъ проносящійся надо всею Іорданскою долиной, очищаютъ въ нѣсколько часовъ тяжелую, душную атмосферу, унося ея испаренія къ вершинамъ Ермона.

Соленые вѣтры дыханіе смерти, вздохъ злаго духа, какъ ихъ называетъ Арабъ, происходятъ при скопленіи такой огромной массы соленыхъ испареній которая увеличиваетъ почти на половину давленіе атмосфернаго столба. Испытанная нами буря на берегахъ Мертваго Моря могла считаться въ слабой степени соленою бурей быть-можетъ потому что наканунѣ, какъ говорили въ Іерихонѣ, надъ Іорданскою долиной разразилась довольно сильныя соленая буря. Несмотря на то въ теченіе нѣсколькихъ часовъ нашего наблюденія, порывы вѣтра несли все-таки значительную массу соленыхъ испареній, которыя производили во рту ощущеніе соли, а въ носу и горлѣ — легкое жженіе, необъяснимое ничѣмъ инымъ. Не говоря уже о своихъ собственныхъ ощущеніяхъ, имѣвшихъ другое происхожденіе, я могу сослаться на г. Пижо, который чувствовалъ, какъ онъ выражался, соль въ дыханіи Мертваго Моря. При значительной степени насыщенія вѣтровъ минеральными частицами происходятъ настоящія вѣянія смерти. Знаменитый опытъ Піеротти доказалъ это какъ нельзя болѣе наглядно. «Узнавъ отъ Бедуиновъ, по извѣстнымъ имъ примѣтамъ, о приближеніи соляныхъ облаковъ, Піеротти выставилъ на жертву урагану овцу купленную имъ нарочно для опыта. Привязанное къ дереву, животное простояло ночь подъ солянымъ дождемъ и къ утру было найдено мертвымъ». Соляной вѣтеръ задушилъ овцу, какъ душитъ онъ и другія живыя существа, имѣвшія несчастіе попасть въ сферу его вѣянія. Изрѣдка соляныя бури, разражающіяся преимущественно въ Іорданской долинѣ, а также въ уади эль-Араба, достигаютъ и Іерусалима при сильныхъ восточныхъ вѣтрахъ, засыпая его улицы и террасы соляною пылью. Въ Іорданской пустынѣ въ это время бываетъ такая ужасающая атмосфера что Арабы бѣгутъ подальше въ горы, а растенія нерѣдко замираютъ навсегда. Послѣднее, разумѣется, прибавлено Арабами для краснаго словца, тѣмъ не менѣе показываетъ какой паническій ужасъ наводятъ даже на обитателей пустыни вѣтры соляной пыли и дождя. Составляя въ настоящее время продолженіе теченія Іордана, направляющееся съ сѣвера на югъ (исключая побочныя теченія обратнаго направленія), замкнутый бассейнъ длиной въ 70и шириной около 17верстъ, то-есть почти въ 1.200 квадратныхъ верстъ, съ наибольшею глубиной въ 1.134 фута, со дномъ дна на 2.418 футовъ ниже уровня Средиземнаго моря. Асфальтовое озеро является однимъ изъ соленѣйшихъ въ мірѣ вмѣстилищъ воды, поражающимъ какъ своимъ низкимъ уровнемъ такъ и мрачною картиной смерти на его берегахъ. Натуралисты въ настоящее время находятъ что не всегда это было такъ: геологія и палеонтологія указываютъ намъ на другія, болѣе счастливыя времена, когда поверхность Мертваго Моря была совсѣмъ иная, когда еще не существовало Іордана, и нынѣ мертвыя воды въ своихъ нѣдрахъ еще таили низшія существа. Если могли существовать животныя въ водахъ Мертваго Моря, очевидно что процентное содержаніе солей въ немъ было далеко не такъ значительно какъ въ настоящее время, а количество хлористаго магнія иброма, дѣйствующихъ особенно губительно на организмы, было ничтожно. На то же самое указываютъ и раковины, которыя были найдены мною на склонахъ окружающихъ Мертвое Море. Принимая за источникъ пересыщенія Мертваго Моря минеральными солями его усиленное испареніе при небольшой поверхности и невозможности выносить эти соли, доставляемыя однимъ Іорданомъ въ количествѣ двухъ кубическихъ футовъ въ секунду, не говоря уже о приносѣ ихъ минеральными ключами бьющими на днѣ Бахръ-эль-Лута, мы тѣмъ самымъ уже рѣшаемъ вопросъ о свойствахъ воды описаннаго нами древняго бассейна. Только благодаря ряду вѣковъ существованія въ границахъ настоящаго времени Мертвое Море обязано такимъ огромнымъ процентнымъ содержаніемъ солей что удѣльный вѣсъ воды его доходитъ до 1,256, что на днѣ его уже отлагаются кристаллы соли какъ изъ маточнаго разсола и что море уже не въ состояніи своею пересыщенною водой растворять утесы каменной соли, возвышающіеся на его западномъ берегу.

Значительное пространство древняго Мертваго Моря, занимавшаго все палестинское пониженіе, свое настоящее ложе, бассейнъ Іордана и ложбины Петры, тѣмъ не менѣе вовсе не даетъ права думать чтобъ этотъ издревле замкнутый бассейнъ былъ когда-нибудь въ соединеніи со Средиземнымъ или Краснымъ Моремъ, т.-е. составлялъ часть внутренняго моря Малой Азіи. Всѣ данныя, наоборотъ, говорятъ за то что Мертвое Море никогда не было частію Океана, никогда даже не сообщалось съ нимъ. Его раковины и панцыри фораминиферъ вовсе не принадлежатъ къ видамъ обитающимъ въ ближайшихъ моряхъ; самый составъ его солей настолько отличается отъ солей океанской воды что по одному большому проценту хлористаго магнія и брома, а также по отсутствію фосфора, серебра, литія, цезія, рубидія и іода, характернаго для морскихъ солей, можно сказать утвердительно что Асфальтовое озеро было самостоятельно издревле и никогда не составляло «продолженія Аравійскаго залива, отдѣлившагося отъ него вслѣдствіе поднятія Арабахскаго порога».

Но довольно о древней исторіи Бахръ-эль-Лута: что бы ни произошло на берегахъ Малой Азіи, какія бы катастрофы въ родѣ Смирнскаго и Алеппскаго землетрясеній ни разразились въ окрестностяхъ Мертваго Моря, ононе оживетъ никогда. Не заглядывая далеко впередъ, мывсе-таки можемъ съдостаточною вѣроятностью предсказать его недалекое будущее. Припомнимъ только что бассейнъ Лотова озера лежитъ въ области широкаго поднятія почвы, замѣченнаго уже давно; берега Малой Азіи не перестаютъ выходить изъ воды со времени появленія на нихъ человѣка. «Вся эта часть азіятскаго континента увеличилась уже въ историческую эпоху значительнымъ понсомъ въ ущербъ Средиземному морю»; обмелѣли древнія гавани Тира и Сидона, приподнявшихся изъ воды; славная гавань Яффы, принимавшая корабли фараоновъ и Финикіянъ, загородилась огромными камнями, высунувшимися изъ воды. Вся Саронская долина не что иное какъ подарокъ моря, нѣкогда омывавшаго подножья Іудейскихъ горъ. Вмѣстѣ со поверхностью Іудеи повышается медленно и котловина заключающая въ себѣ Мертвое Море. Постепенно, хотя и медленно повышаясь не относительно окрестной страны, но вмѣстѣ съ горами, окружающими его берега, небольшой замкнутый бассейнъ уже въ силу геологическихъ причинъ долженъ усиливать свое испареніе и еще болѣе сгущать и безъ того пересыщенныя воды. Если мы представимъ себѣ что сгущеніе воды Мертваго Моря и отложеніе приносимыхъ туда солей, почти безъ возможности выноса, будетъ идти хотя также какъ и теперь (даже не crescendo, какъ того можно ожидать), то не очень далеко то время когда названіе Мертваго Моря будетъ прилагаться къ массѣ минеральныхъ солей.

 

IX

Я не знаю, какъ я дождался утра, которое мнѣ казалось, медлило прійти чтобы прекратить мои страданія. Забываясь лишь минутами, я безпрестанно открывалъ глаза, словно стараясь уловить восходъ солнца на колеблющейся поверхности Бахръ-эль-Лута. Вотъ уже началъ меркнуть доселѣ ясный матово-серебристый свѣтъ луны, блѣдная, бѣлесоватая, она какъ будто спѣшила закатиться за Іудейскія горы, прежде чѣмъ золотые лучи солнца обезцвѣтятъ ея блѣдный ликъ. Вотъ звѣздочки уже укоротили свои мерцающіе лучи, пособрали ихъ въ свое маленькое тѣльце и поспѣшили утонуть гдѣ-то въ начинавшей блѣднѣть синевѣ. На Востокѣ къ горамъ Заіорданскимъ, въ сторонѣ полузагадочной Моавіи, гдѣ еще такъ недавно ходили черныя тучи, небо было такъ ярко и свѣтло, какъ будто пали на негоснопы невидимаго сіянія; поблѣднѣла его синева, лиловая тѣнь набѣжала на нее и розовый свѣтъ зари загорѣлся надъ горами. Свѣтлый оттѣнокъ легъ и на поверхность Мертваго Моря, окрасивъ рябины его стально-синихъ водъ.

— Эль-хамди-Лиллахи, Салла-эн-Неби (слава Богу, слава Пророку)! проговорилъ, приподнимаясь со своего ложа, проводникъ г. Пижо при видѣ показавшейся зари. — Тулуу еш-Шемсъ таибъ (восходъ солнца хорошъ), добавилъ онъ, начиная свою утреннюю молитву. Не долго продолжалось фетха (утренняя молитва) Араба, которую онъ не сопровождалъ омовеніемъ по недостатку воды. — Сабахкумъ билъ шеръ, эфенди(Съ добрымъ утромъ, господинъ)! обратился затѣмъ ко мнѣ Селикъ, увидавъ что я лежу уже съ открытыми глазами.

Чуткій Османъ при первыхъ словахъ Селика былъ тоже на ногахъ и пошелъ къ лошадямъ, о которыхъ онъ заботился больше чѣмъ о своемъ господинѣ. Зная что намъ сегодня предстоитъ часа три-четыре безводнаго пути къ Мар-Саба, онъ готовился снова сводить коней на Іорданъ чтобы выступить тотчасъ при восходѣ солнца. Мы съ г. Пижо сѣли на нашихъ скакуновъ и понеслись къ зеленѣющимъ берегамъ.

Розовый свѣтъ все еще разливался по восточной половинѣ неба, занимая его до зенита; ближе къ горизонту онъ переходилъ уже въ пурпуръ, золото и кровь, тогда какъ на западѣ, гдѣ еще, какъ полупрозрачная тѣнь, убѣгала луна, все ярче и свѣтлѣе становилось небо и его лазурь. Легкій розовый оттѣнокъ палъ и на море, и на пустыню. Словно яркая окалина побѣжала по металлически-синей поверхности моря; темныя воды его стали какъ-то прозрачнѣе; пронизанная свѣтомъ, масса его вдругъ оживилась, проснулась и пустыня; покраснѣлъ слегка ея золотистый песокъ, загорѣлись огонькомъ вершины известковыхъ холмовъ, лиловыя тѣни побѣжали отъ нихъ по землѣ, и песчаный жаворонокъ понесся навстрѣчу грядущему солнцу. Что-то особенное, ощущаемое только грудью, было разлито въ воздухѣ, очищенномъ бурею…

Быстро мчались наши кони по знакомой тропинкѣ на Іорданъ, и не успѣло еще разгорѣться чудное утро, какъ я уже бросился въ третій разъ въ прохладныя живыя воды Іордана. Несмотря на щипавшую свѣжесть воды, около четверти часа я провелъ въ струяхъ священной рѣки, смывая съ себя грѣшныя воды Бахръ-эль-Лута. Но минеральныя частицы въѣвшіяся въ поры кожи сдѣлали свое дѣло, вызвавъ раздраженіемъ ея довольно значительную экзему почти на всемъ тѣлѣ. Красная, бархатистая, сильно зудящая, особенно на животѣ, бокахъ и предплечіяхъ сыпь уже не могла быть смыта водой Іордана и осталась на память о двукратномъ погруженіи въ воды Мертваго Моря.

Это сильно раздражающее свойство воды Асфальтоваго озера, превосходящей въ этомъ отношеніи всѣ другія минеральныя воды земнаго шара, можетъ быть съ успѣхомъ утилизовано человѣкомъ для врачебныхъ цѣлей. Погруженія въ волны Мертваго Моря черезъ извѣстные промежутки времени съ послѣдующимъ обмываніемъ въ водахъ Іордана можетъ съ пользой служить при ревматическихъ и другихъ худосочныхъ страданіяхъ. Предполагаемое врачами при пользованіи морскими купаніями благотворное дѣйствіе воздуха насыщеннаго минеральными испареніями, на берегахъ Мертваго Моря можетъ оказывать еще большій эффектъ если сумѣть имъ воспользоваться, не подвергаясь при лѣченіи вредоноснымъ солянымъ вѣтрамъ. Сильная сухость воздуха въ Іорданской долинѣ вліяетъ также очень благопріятно на теченіе ревматическихъ страданій, какъ и чистая атмосфера горъ окружающихъ долину эль-Шеріа. Безспорно сильное, такъ-сказать химическое {Хотя его и нельзя назвать чисто химическимъ, ибо раздраженіе кожи обусловливается внѣдреніемъ въ поры ея минеральныхъ частицъ.}дѣйствіе на тѣло воды Мертваго Моря усугубляется еще огромнымъ механическимъ эффектомъ, который я описалъ, какъ могъ. Тяжелая полукаменная волна Асфальтоваго озера, особенно при незначительномъ вѣтеркѣ, вмѣстѣ съ сильнымъ раздражающимъ свойствомъ воды могутъ быть причислены къ разряду такихъ энергическихъ средствъ которыя при разумномъ приложеніи могутъ замѣнить рядъ палліативовъ представляемыхъ нерѣдко купаніями даже въ прославленныхъ минеральныхъ водахъ. Разумѣется, мертвенный видъ береговъ Мертваго Моря, полное отсутствіе человѣческаго жилья вблизи его водъ, не полная безопасность отъ нападенія полудикихъ Бедуиновъ, и не совсѣмъ благопріятныя климатическія условія, дѣлающія лѣтомъ берега Мертваго Моря ужасающими, мѣшаютъ воспользоваться этими необыкновенными водами, къ которымъ, повидимому, еще въ древности прибѣгалъ человѣкъ съ лѣчебною цѣлью. Уменя есть нѣкоторыя указанія одного богатаго англійскаго туриста, нашедшаго исцѣленіе въ жгучихъ водахъ Бахръ-эль-Лута послѣ тщетнаго пользованія во всѣхъ прославленныхъ курортахъ Европы. Можно надѣяться что съ постоянно возрастающимъ значеніемъ русской Антониновской страннопріимицы въ Іерихонѣ найдутся любители которые не убоятся «водъ смерти» Асфальтоваго озера и воспользуются ими какъ водой цѣлебною. Отъ Іерихона берегъ Мертваго Моря такъ недалекъ что оттуда на конѣ можно совершать ежедневныя прогулки даже съ заѣздомъ на Іорданъ. Еще проще можно устроиться, раскинувъ свой шатеръ въ зеленѣющей сѣни Іорданскаго лѣса близь устья священной рѣки.

Омывъ чистою водой свое просоленое тѣло, я покинулъ Іорданъ. Пять минутъ быстрой ѣзды — и замолкъ лепетъ его струй. Предъ нами пустыня, за нами Мертвое Море — прощай быстротечный Іорданъ!..

Пустыня была уже залита золотомъ, пурпуромъ и серебристыми блестками. Все обаяніе красокъ, вся жизнь и сила цвѣтовъ, могущихъ ослѣплять человѣка, во всей своей красѣ выступаютъ лишь въ пустынѣ; ея утро, полдень, закатъ, сумерки и вечеръ, все это лишь отдѣльныя картины блестящей фееріи. На берегахъ Мертваго Моря ея декораціи еще блистательнѣе и разнообразнѣе; горы Іудеи и Моавіи, зеленѣющая змѣйка Іордана, глубоко ввалившаяся долина эль-Гора и зеркальная поверхность Бахръ-эль-Лута — все это вмѣстѣ представляетъ такую картину лучше которой едва ли гдѣ найдется. Залитыя солнечными лучами скалы обрамляютъ чудную панораму золотою рамкой; фономъ картины служатъ чистая лазурь неба и утонувшая въ морѣ свѣта пустыня; на этомъ фонѣ воздухъ и солнце строятъ изъ ничего волшебные образы и картины, которые Европеецъ зоветъ маревомъ, а полудикій сынъ пустыни «моремъ дьявола, наважденіемъ проклятаго»…

Миражи и другіе обманы зрѣнія, основанные на преломленіи и отраженіи солнечныхъ лучей и зеркальности воздуха лежащаго надъ поверхностью Мертваго Моря, очень нерѣдки въ Іорданской долинѣ; этому способствуетъ уже самое ея географическое положеніе, позволяющее слою воздуха застаиваться въ ней абсолютно безо всякаго движенія. Отраженіе блестящей поверхности Бахръ-эль-Лута, сравнительная близость предметовъ могущихъ вслѣдствіе многочисленныхъ топографическихъ условій отразиться въ зеркалѣ неподвижной атмосферы, и рядъ неизвѣстныхъ причинъ пораждаютъ частые миражи не только надъ поверхностью Мертваго Моря, но и въ долинѣ эль-Гора и въ уади Араба. Быть-можетъ этому способствуетъ и сильное насыщеніе воздуха минеральными частицами, помогающими отраженію и усиливающими преломленіе. Какъ бы то ни было, но изъ зеркальныхъ частицъ воздуха и солнечныхъ лучей Фата-Моргана строитъ чудныя картины, которыми нельзя не залюбоваться. Она переноситъ цѣлые города и оазисы, длинные караваны и голубыя озера на зеркало своего трепещущаго воздуха и раскрашиваетъ мнимыя изображенія всѣми цвѣтами солнечнаго спектра. Она беретъ отъ земли лишь рисунокъ, который воспроизводитъ изъ крошечныхъ частицъ воздуха при помощи красокъ и свѣта полученныхъ ею отъ солнца. Марево — дитя неба, воздуха и земли, картина нарисованная солнцемъ, почему и не можетъ быть написано красками взятыми съ палитры, какъ не можетъ быть изображено словомъ, безсильнымъ его воспроизвести. Арабъ не только вѣритъ въ реальность этого чуднаго явленія, но и считаетъ его матеріализованнымъ настолько что его будто можно осязать. Для него воды Фата-Морганы настоящія воды, ея пальмы, верблюды и люди — реальныя существа, его зданія — такія же постройки; но эти воды, верблюды, пальмы, люди и зданія — творенія злаго духа потѣшающагося надъ человѣкомъ. Обманывая его, дьяволъ моря и пустыни творитъ изъ ничего эти чудныя картины, восхищая изумленный глазъ, наполняя надеждой истомленное сердце и скрывая снова свое твореніе, когда успѣлъ насмѣяться вдоволь надъ несчастнымъ путникомъ обреченнымъ въ жертву пустынѣ.

Когда мы возвращались съ Іордана, одинъ изъ такихъ чудныхъ миражей стоялъ надъ залитою солнечнымъ блескомъ поверхностью Мертваго Моря, невольно приковывая взоръ своею волшебною красотой. Надъ моремъ, казавшимся огромнымъ котломъ растопленнаго металла, разстилалась свѣтло-синяя, какъ бы туманная полоса; въ пустынѣ она показалась бы зеркаломъ отдаленнаго озера, тогда какъ здѣсь она являлась другимъ, приподнявшимся слегка горизонтомъ. Изъ этой полупрозрачной поверхности выступали какіе-то неясные образы, которые блистали почти всѣми цвѣтами спектра, но не давали ни одного опредѣленнаго абриса. Въ этой массѣ пестро и прихотливо смѣшанныхъ красокъ изумленному глазу представлялись развалины, стѣны, башни, города; надъ ними, казалось, слегка нагибались высокія пальмы, а предъ ними длинною вереницей двигались не то животныя, не то люди. Неясность очертаній, расплывчивость абрисовъ и цвѣтовъ давали полный просторъ фантазіи, и она могла на этой неясной канвѣ выткать чудные образы. Минутъ десять продолжалось это чудное видѣніе среди бѣлаго дня; словно дымка тумана, слегка волнуемаго вѣтеркомъ, оно трепетало и росло, расплывалось и сгущалось, пока внезапный порывъ налетѣвшаго вѣтерка не развѣялъ творенія солнечныхъ лучей. Отъ блестящихъ красокъ не осталось и слѣда, отъ неясныхъ силуетовъ остались лишь прозрачная синева; свѣтло-синяя туманная полоса опустилась въ море, расплылась въ воздухѣ, растаяла отъ жгучихъ лучей палестинскаго солнца. Какъ духъ появилась и исчезла Фата-Моргана, это украшеніе моря и пустыни.

— Charmant, magnifique! восклицалъ изумленный Пижо.

— Аи джаибъ, Аллахъ акбаръ (это удивительно, Богъ великъ)! въ свою очередь повторяли Арабы.

Все ярче и блистательнѣе разгорался чудный день; въ огнѣ и золотѣ выкатывалось солнце изъ-за оттѣненныхъ еще Моавитскихъ громадъ. По небу пробѣжали снопы золотыхъ лучей; все засіяло оно яркою лазурью, которой невидимые лучи придавали такой блескъ что глазъ не могъ смотрѣть прямо на небо. Залились золотомъ и пустыня, и море; на бѣлесовато-желтомъ и блѣдно-красномъ фонѣ ея песковъ и известняковыхъ холмовъ лучи солнца, отражаясь и дробясь, разлились моремъ свѣта, въ которомъ потонули всѣ очертанія. Даже темныя ущелья горъ оживились подъ лучами выплывшаго солнца; ихъ зіяющія трещины и проходы освѣтились золотомъ, отраженнымъ отъ пологихъ склоновъ залитыхъ сіяніемъ лучезарнаго моря. Еще блистательнѣе и ярче засіяло море, на которое пали подъ небольшимъ угломъ снопы солнечныхъ лучей, превративъ море во второе небо. Море смерти превратилось въ море свѣта, откуда смотрѣло второе солнце, куда не осмѣливался глядѣть человѣческій глазъ даже черезъ темныя стекла своихъ дымчато-сѣрыхъ консервовъ.

Обмѣнявшись привѣтами съ г. Пижо, мы скоро должны были сказать другъ другу послѣднее прости. Всего сутки я провелъ съ нимъ, но разставанье было уже тяжело. Напрасно думаютъ что путевыя встрѣчи и знакомства прерываются такъ же легко какъ начинаются; кто говоритъ это, тотъ не испыталъ, очевидно, интересныхъ, незаурядныхъ знакомствъ. Въ пути, напротивъ, еще легче чѣмъ въ жизни встрѣчаются люди воспоминаніе о которыхъ живетъ въ памяти во всю послѣдующую жизнь. Каждый путешественникъ, какъ бы онъ ни былъ незанимателенъ и простъ, уже представляетъ не дюжинную личность; къ Востоку, разумѣется, это прилагается еще въ большемъ масштабѣ чѣмъ къ цивилизованнымъ странамъ Европы. Въ теченіе многолѣтнихъ своихъ путешествій я испыталъ это неоднократно на самомъ себѣ. Здѣсь не мѣсто разказывать о моей встрѣчѣ со знаменитымъ Тристрамомъ изъѣздившимъ весь Востокъ и пробывшимъ нѣсколько мѣсяцевъ въ плѣну у Бедуиновъ, о несчастномъ молодомъ изслѣдователѣ Губерѣ, заплатившемъ недавно кровью за свой смѣлый ученый набѣгъ въ дебри собственной Аравіи, патерѣ Бинцентини, съ котораго въ Тибетѣ начали было сдирать кожу, объ одномъ русскомъ врачѣ З-нѣ, бывшемъ колонистомъ въ Австраліи и Канадѣ, потерявшемъ жену и дѣтей перебитыхъ Индійцами и о нѣкоторыхъ другихъ. Я не забуду никогда послѣднихъ минутъ моего прощанія съ полнымъ жизни и энергіи молодымъ Губеромъ.

— До свиданія въ Парижѣ, черезъ годъ и четыре мѣсяца, сказалъ я ему, когда разъѣзжались наши верблюды;— вы вернетесь тогда изъ Аравіи и извѣстите меня; я пріѣду изъ Россіи порадоваться вашимъ успѣхамъ.

— Не до свиданія, а прощайте, отвѣчалъ онъ глухимъ подавленнымъ голосомъ. — Едва ли мы увидимся; я не выйду живымъ изъ Аравіи; такъ предсказала мнѣ слѣпая бабушка, отпуская меня…

Верблюды наши пошли въ разныя стороны; мой верблюдъ направлялся къ сѣверу къ горамъ Петры, за которыми лежитъ Святая Земля, тогда какъ мехарины (дромадеры) Губера потянулись въ дебри Аравійской пустыни. Словно что-то оторвалось отъ моего сердца когда я не видалъ болѣе веселой улыбки «моего» Француза, какъ я привыкъ уже его называть. Я посмѣялся въ глаза Губеру насчетъ предсказаній, хотя внутренно почему-то повѣрилъ имъ. Увы! карты старой бабушки сказали правду; ея внуку въ прошломъ году раздробили голову его же проводники среди полумертвой пустыни. Я узналъ о его смерти за два мѣсяца предъ тѣмъ какъ собирался навѣстить его.

Г. Пижо, съ которымъ я также скоро сошелся на берегахъ Іордана, понравился мнѣ столько же своимъ безстрашіемъ, какъ и оригинальностью и чужимъ пониманіемъ природы. Чудная игра на кларнетѣ въ ночь передъ бурей на Бахръ-эль-Лутѣ сгладила первое, не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе произведенное на меня излишнимъ комфортомъ г. Пижо и заставила даже забыть о страсти собирать альбомъ красавицъ, ради чего сухопарый Французъ много лѣтъ уже обтекалъ шаръ земной. Только въ путешествіяхъ человѣкъ можетъ развернуть всѣ силы своего организма, заставить звучать всѣ струны своего сердца, отразить въ себѣ самомъ ту жизнь что разлита въ общей матери-природѣ.

Мой новый знакомый принадлежалъ къ типу людей отмѣченныхъ двойною печатью природы и цивилизаціи; въ его небольшомъ. но словно отлитомъ изъ стали тѣлѣ таились высокія силы, которыхъ не могло остановить никакое препятствіе въ мірѣ; «я хочу» — вотъ девизъ этихъ людей, «я могу» — вотъ цѣль которую они преслѣдуютъ всѣми силами своего тѣла и души, всею энергіей, которою можно творить чудеса.

Мы прощались съ г. Пижо; онъ уѣзжалъ налѣво, мой путь лежалъ направо отъ нашей недолгой стоянки. Г. Пижо отправился вдоль по Іорданской долинѣ, тогда какъ я, объѣхавъ берега Іордана, правилъ свой путь на горы которыя поднялись амфитеатромъ надъ глубокою впадиной Мертваго Моря.

— Au revoir, es salam aleikum (миръ съ вами)! говорилъ господинъ Пижо, мѣшая французскую и арабскую рѣчь.

— Эс саламъ алейкумъ, нехаракъ са'идъ (миръ съ тобою, будь тебѣ счастливый день)! кричали въ свою очередь проводники г. Пижо.

— У алейкумъ ес саламъ варахметъ Аллахъ ва баракату (Да будетъ и надъ вами миръ и Божіе благословеніе)! отвѣчалъ я на прощальныя привѣтствія Арабовъ.

Наши кони тронулись и разошлись въ разныя стороны, точь въ точь какъ четыре года тому назадъ я разъѣзжался въ пустыняхъ Аравіи съ другимъ Французомъ, молодымъ Шарлемъ Губеромъ. Тѣ же смѣшанныя привѣтствія, тѣже добрыя пожеланія, тѣ же условія, та же обстановка. Перемѣнились только роли; Пижо черезъ Іорданскую долину, Тиверіаду и Назаретъ отправлялся въ свою Францію, тогда какъ я возвращался въ Іерусалимъ для того чтобы на дняхъ направиться во глубину африканскихъ пустынь.

Приподнялась въ послѣдній разъ пробковая шляпа съ бѣлымъ шарфомъ г. Пижо, и двѣ кучки всадниковъ помчались въ разныя стороны по солончаковымъ берегамъ Мертваго Моря. Опять мы остались съ Османомъ; опять я и мой проводникъ составили весь караванъ…

Быстро мчались наши кони, словно сочувствуя всадникамъ поспѣшавшимъ уйти изъ пустыни. Все дальше и дальше удалялись мы отъ берега Мертваго Моря; давно уже скрылось бѣлое пятнышко каравана Пижо; зеленая змѣйка Іорданскихъ лѣсовъ казалась какою то темною полосой при основаніи Моавитскихъ горъ, ставшихъ зубчатыми громадами по другую сторону Іордана. Мы начали постепенно свой подъемъ пробираясь чрезъ массы известково-песчаныхъ холмовъ, на которыхъ мѣстами ютилась жалкая травка, полувыжженная солнцемъ и оживленная стаями сѣрыхъ и желтыхъ ящерицъ. Мало-по-малу подъемъ нашъ дѣлался замѣтнѣе, амфитеатръ Іудейскихъ горъ становился ближе, принималъ насъ въ свои каменныя объятія, тогда какъ за нами все болѣе и болѣе расширялся кругозоръ. Съ одной изъ возвышенностей открылся наконецъ въ послѣдній разъ видъ на всю панораму Іорданской долины, горы Моавіи и Мертвое Море, казавшееся свѣтлымъ глазомъ притаившейся внизу пустыни. Всѣ воспоминанія связанныя съ троекратною поѣздкой въ долину эль-Горы встали какъ живыя предъ моими умственными очами, во всей красотѣ и свѣжести еще неутраченныхъ красокъ. Много мѣстностей пришлось посѣтить мнѣ въ долгіе годы моихъ путешествій, но не многія изъ нихъ такъ глубоко врѣзались въмою память какъ эти картины полувыжженной Обѣтованной Земли. Дикія красоты полярнаго ландшафта, тайга Русскаго Сѣвера, фіорды Скандинавіи, горныя дебри Пиренеевъ, Кавказа и Альпъ, широкія чудныя понтійскія степи, кедровыя рощи Ливана, молчаливый Египетъ съ его тысячелѣтнею стариной, дубовые лѣса Атласа и длинный рядъ картинъ сохраненныхъ памятью изъ далекихъ странъ какъ живыя проходятъ въ моемъ воображеніи, но они не говорятъ моему сердцу, небудятъ въ немъ дорогаго чувства… Лишь изъбезплодной каменной Палестины я принесъ въ своемъ сердцѣ не слабѣющія воспоминанія. Я оживаю вновь когда въ моей душѣ возстаютъ чудные образы береговъ Іордана, стѣнъ Іерусалима, тихаго моря Галлилеи и грозныхъ силуэтовъ Сорокадневной Горы… Миръ тебѣ, Палестина! Быть-можетъ ты никогда не возстанешь для новой жизни, но ты будешь жить въ сердцахъ людей пока они останутся людьми. Покойся и отдыхай отъ великихъ трудовъ которые ты подъяла для міра, спи безмятежно подъ тихій всплескъ Галилейской струи, подъ томное журчанье Іордана, подъ стоны Мертваго Моря! Пусть человѣкъ не наполнитъ голосами дѣятельной жизни твоихъ безплодныхъ дебрей и камней, къ тебѣ всегда устремится взоръ вѣры, къ твоимъ камнямъ всегда придетъ искушенный паломникъ, твою почву вѣчно будутъ орошать слезы труждающихся и обремененныхъ… Миръ тебѣ, святая страна!

А. ЕЛИСѢЕВЪ.

С.-Петербургъ

6 марта 1886 года.