У меня вообще-то — тьфу-тьфу-тьфу! — ничего особо не болит. Пломб нету. Правда, один зуб все-таки сломан. Просто, если не ошибаюсь, тридцатого марта, но не помню какого года я очень хотел кушать и откусил кусок сардельки вместе с куском вилки. Но это не считается.

Голова болела сильно в жизни один раз. Дело было так: я потерял очки и пошел в оптику покупать новые. Очки лежали под застекленным прилавком. Стекла́ я не увидел и, желая разглядеть очки поближе, разбил лбом прилавок. Пару секунд я видел небо в алмазах. Или по-современному: побывал в 3D. Голова болела сутки, зато через сутки в нее пришла идея кандидатской диссертации.

Живот тоже, помню, болел. Два раза. Первый — когда в Стамбуле на спор (на 50 долларов) съел на улице сразу восемь чебуреков. (Пятьдесят долларов получил, но Стамбула не помню). Второй — в Карловых Варах, когда решил оздоровиться и выпил зараз полтора литра их лечебной воды, как сейчас помню, из Вржидла номер пять. «Вржидло» — это значит источник. Есть в этом слове что-то неуловимо лошадиное плюс антисемитское. Когда мне говорят «вржидло», я представляю себе кастрированного жеребца-антисемита. Но это в сторону. Издержки филологического образования. И о Карловых Варах — чуть ниже.

Всю свою сознательную молодость и юность я стремился к здоровью и неутомимо занимался спортом.

Сначала я пошел в нашу школьную музыкальную студию «Колокольчик». Я понимаю, что это не совсем спорт. Но дело в том, что руководитель студии Иван Сергеевич Подвытько по прозвищу Кобзон (Иван Сергеевич был вылитый Кобзон только с усами). В прошлом руководил военным хором в Харькове.

Наш хор «Катюша» пел исключительно военные песни. Певцов-мальчиков Кобзон называл бойцами, а певиц-девочек — по-разному. Тех, что помельче — босявками, крупных — мамашками.

Кобзон считал, что хорошо поют только сильные люди и аккуратно наведывался к нам на уроки физкультуры, зорко следя за физической формой бойцов и мамашек. Босявок он то ли жалел, то ли они его не интересовали. С бойцами Подвытько был суров. К мамашкам — по-отцовски внимателен. Он заботливо подсаживал их на брусья и бережно снимал с канатов. Это у него называлось «мамашкать репку».

Хоровые занятия Кобзон начинал с разминки. Бойцы самостоятельно отжимались за занавесом в актовом зале. Мамашки под наблюдением Подвытько делали наклоны вперед, приседали, подолгу стояли в позе ласточки и особенно долго — в положении «упор сидя», потому что это по утверждению, по утверждению Кабзона, «гарно для гландов».

Я ушел из «Катюши», когда мы разучивали песню про Щорса. На словах «мы сыны батрацкие, мы за новый мир» у меня стал ломаться голос.

Я начал посещать секцию бадминтона. Все шло неплохо. Но однажды к нам на тренировку зашла завуч школы Фаина Феликсовна Королёк, маленькая щуплая женщина с пышной фиолетовой шевелюрой, напоминающей одновременно тиару и осиное гнездо и с характером злой волшебницы Бастинды.

— Тренируйтесь, тренируйтесь! — сказала Фаина Феликсовна. — Я к Артему Михайловичу…

Это был наш физкультурник Артем Михайлович Сидоров, по совместительству географ, тощий и тотально волосатый, по кличке Опёсок. Очень добрый и мирный человек. У него абсолютно всегда был такой вид, словно он только секунду назад проснулся и еще не вник в реальность. Говорил он, соответственно, почти всегда не в тему. И с распадежовкой. С падежами у Сидорова не получалось. Спросишь у него:

— Артем Михалыч, а можно мячик волейбольный взять?

Сидоров секунд пять смотрит на тебя тугим склерозным взором, потом, сглотнув от напряжения:

— Какого этот?

— Что — «какого»? Волейбольный мяч. Поиграть с ребятами. Можно?

Еще пять секунд Сидоров смотрит глазами, полными мутного, как плексиглаз, подсознания:

— С кому это их всём?

— Что «с кому»? Нам… Петрову, Харченко, Бубыкину и мне. Волейбольный мячик. Поиграть. Мы только полчасика… Можно?

Опёсок долго с какой-то застарелой скорбью глядит в окно спортзала, затем недоуменно пожимает плечами и говорит:

— Надо же, как их вам! — и уходит с свою учительскую каморку в углу спортзала. А мы берем мяч и играем в волейбол. Как он вел у нас географию, я даже не берусь рассказывать.

Так вот, Бастинда сказала:

— Я к Артему Михайловичу, — и, пригнувшись, быстро стала проходить под сеткой. В этот момент я, желая показать свою удаль, сделал мощный гас, и мой волан, издав сначала вкрадчивый позывной свист, а затем — звук вылетевшей электропробки, влепился в лоб Фаины Феликосвны. Бастинда пронзительно взвыла и схватилась за лоб. Я в ужасе, крича совершенно непотребный текст: «Извините меня, пожалуйста, Бастинда Фаиновна, я не в лоб вам попасть хотел, я хотел в другое место!..» — побежал на помощь к Фаине Феликсовне. Но, поскользнувшись, боднул ее головой в живот. Королек села на попу, а моя ракетка, вылетевшая из руки и описавшая в воздухе замысловатую виньетку, воткнулась Фаине сверху прямо в ее фиолетовый кокошник.

Бастинда залаяла от горя, хватаясь за голову. Я, лежа на Корольке, попытался встать. Встав и желая убежать от этого позора, я не заметил сетку, спружинил об нее лицом и еще раз упал на Королька. На этот раз вопль Бастинды был хрипл и предсмертен. Я обезумел и уже вообще не понимал, что происходит. Лежа на завуче, я зачем-то стал вынимать ракетку, запутавшуюся в ее фиолетовой прическе. Ракетка не вынималась. Я стал дергать ракетку вместе с головой завуча, которая уже не выла, а конвульсивно хрюкала. Ракетка не вынималась. Тогда я, энергично махнув рукой, сказал: «Ничего, пусть остается. Новую купим!» — встал и очень быстро побежал домой. Я бежал до дома не останавливаясь. Дома никого не было. Я заперся, взял учебник по русскому языку и три часа просидел, глядя в правило обособления причастного оборота. Я перечитал это правило несколько тысяч раз, как мантру, и очень-очень хорошо его запомнил. И помню до сих пор.

Потом в школе все было нехорошо. Но об этом не буду. Короче, бадминтон я бросил.

Я начал заниматься вольной борьбой. Мне в целом нравилось. Я делал успехи. Получил какой-то юношеский разряд. Кажется второй. Было только одно но: от партнеров очень плохо пахло. Никаких дезодорантов тогда не было. А мылись советские детишки в лучшем случае раз в неделю. И не только детишки. Один мой американский студент после недели пребывания в России на вопрос, нравится ли ему в Москве, сказал: «Да, но русские не дружат с ванной».

А у меня, надо сказать, нюх, как у Мухтара. Зрение фиговое, слух так себе, а нюх — хоть сейчас в парфюмеры. Я совершенно спокойно определяю, какой день мой сын носит майку. Причем из соседней комнаты. Мы даже с ним играем: на честность. Если я определяю день, он заучивает наизусть стихотворение Есенина или Блока, а если не определяю — я прослушиваю полный диск Рамштайна.

— Какой?! — кричит мне сын из своей комнаты.

Я приподнимаюсь на диване, глубоко вдыхаю и говорю:

— Вылезь из-под одеяла, так нечестно.

— Блин! — раздается шуршание, сопение и т. п. — Ну?

Я еще раз вдыхаю воздух:

— Седьмой!

— Блин!..

— Давай-давай…

Из соседней комнаты раздается бубнёж, полный ненависти и отчаяния:

— Ночь, улица, фонарь, блин… аптека… блин.

— Майку поменяй. От тебя ж пасет, как от корабля мертвецов. Учи, учи. И без блинов.

Сопение, шуршание, злобный шёпот:

— Ночь, улица, фонарь, аптека… М-м-м-м… Символист в трусиках…

От партнеров, повторяю, очень плохо пахло. Особенно плохо пахло от Васи Надзорова. Каждую тренировку я молился, чтобы не бороться с Надзоровым. Мне вполне, до головокружения, хватало того, что он находится где-то здесь, в зале. Я чувствовал его присутствие, как экстрасенс — тени предков. Несколько месяцев мне везло. Вася боролся с другими. Потом начались соревнования. Провели жеребьёвку.

И вот — я, напротив меня — мой соперник, Вася. В своей неизменной илисто-глянцевой маечке… Стоит, улыбается. В общем, картина художника Акакия Вонюкина «Бомж с дурианом». Я как-то сразу обмяк. И позорно проиграл на сороковой секунде: насколько хватило задержать дыхание. И бросил заниматься вольной борьбой.

А потом я стал моржевать. Моржевал несколько лет на Путяевских прудах в Сокольниках. Можете проверить, там меня, может быть, еще помнят.

Моржи — народ интересный. Где-то треть моржей — бывшие алкоголики. У них нет выбора: или прорубь — или вытрезвитель. И вот они по два часа, сизые от удовольствия, задорно бегают босиком по снегу, потом долго-долго, фырча и блаженно матерясь, плавают в тяжкой, как глицерин, ледяной воде. И потом сил пить водку уже нету.

Другая треть — люди, помешанные на своём здоровье. Часто они сочетают моржевание еще с чем-нибудь. Я знал одного милого перца, который: моржевал, лечился уринотерапией, исповедовал раздельное питание, практиковал йогу, голодал и занимался дыхательной гимнастикой. На простые человеческие вопросы типа: «который час?» или «как пройти в библиотеку?» он не отвечал. Ему просто было некогда. Он был занят своим здоровьем. Ему некогда было даже, извините, сходить по-большому. Да и нечем. Потому что вместо «большого» он предпочитал шанкпракшалану. Это такая индийская очистка желудка и кишечника. Берется пятиметровый бинт и заглатывается. Потом ждешь, пока он распространится по организму, а затем выпиваешь два литра физраствора, по простому соленой воды, и медленно и задумчиво, склоняясь над очком, вытягиваешь то, что было бинтом, изо рта. В общем, бухенвальдская нирвана. К тому же индусы это делают раз в пять лет, а наш путяевский мега-йог — еженедельно.

То он сидел в позе лотоса, прихлёбывая мочу из майонезной баночки. То грыз морковку в проруби. То, обессиленный от месячного голодания, лежал у проруби и дышал нижней левой четвертью живота. Кончил он логично: в дурке, где с головой ушел в даосские рецепты бессмертия.

Мне нравился моржевой адреналин. Ноги, правда, примерзают ко льду и руки — к железным поручням, когда вылезаешь из проруби, но это пустяки. Морда вся обморожена — но и это мелочь.

Однажды в воскресенье в Сокольниках устроили соревнование по плаванию в проруби. Прорубили дорожки, метров пятьдесят туда-обратно. По двое прыгали и плыли. Пятьдесят метров. При минус двадцати пяти — это всё-таки сильно. Но я решил, что я — йоу! — полярный дельфин, сын Папанина и Снегурочки, и принял участие в этом веселом чукотско-бразильском карнавале.

Некоторые доплывали.

Когда я прыгнул и попал в воду, первое ощущение было, что я промахнулся мимо проруби и плашмя долбанулся всей требухой об лёд и теперь лёд подо мной медленно тает. Это было как в кошмарном сне. Я стал грести. Гребки были тоже как в кошмаре: знаете, когда хочешь что-то сделать во сне, и у тебя не получается.

В замедленной съемке я проплыл до того конца проруби и поплыл обратно. Мелькнуло квадратное синее лицо моего созаплывца, бывшего алкаша Феди. Вернее, мелькнули: синее лицо, красные глаза и белые губы, обрамляющие черный ужас рта. Одной фиолетовой рукой Федя держался за лёд, а другой — зеленой — зачем-то пытался опереться на воду. Наверное, ему вдруг резко разонравилось плавать, и он решил вылезти из этого зловещего ледяного бардака.

Я не знаю, чем там, у разноцветного Феди, кончилось. Я мужественно поплыл назад и доплыл, вернее, дополз по воде, до финиша. Я стал медленно поднимать счастливое, как мне казалось, лицо вверх. Меня фотографировал корреспондент рабочей газеты, в шубе, валенках, подонок, и ушанке. А другой гнус, в дублёнке, унтах и шерстяном шлеме, совал мне в рот, как гастрологическую кишку, ледяной микрофон и спрашивал что-то вроде:

— Что вы чувствуете в этот прекрасный момент?

Я хотел сказать им:

— Все хорошо. Я чувствую себя отлично. Только дайте же вылезти, падлы!

Но когда я окончательно поднял улыбающееся лицо и уже собрался сказать все это, они как-то порывисто отпрянули от меня. В их глазах были скорбь и ужас, и шерсть на унтах журналиста стала дыбом. Как будто перед ними был не улыбающийся победитель моржевого заплыва, а не знаю кто. Морж Серёжа, из тех, заботящихся о своем здоровье, который благоразумно не принял участия в заплыве и наблюдал за мной с берега, потом мне рассказывал:

— Ты улыбался, как Медуза Гангрена.

Я получил грамоту за победу в заплыве, но моржевать бросил. И много лет моя забота о здоровье выражалась исключительно в обильном питании, долгом сне и многосекундных прогулках по балкону.

Но у меня был тёща. Я понимаю, что говорить о тёщах — это петросянство и пошлятина. Но я должен о ней сказать, потому что я убеждённый реалист. Я считаю, что реализм — это как спирт. А всё остальное, всякие там постмодернизмы, — это ликёры, коктейли и прочие враги печёнки. Я реалист. А реалист обязан беречь печёнку и говорить правду, даже если она (правда) — тёща и даже если она (тёща) давно сидит в ней (печёнке). Я немного запутался, но — мужественно продолжаю.

Итак я говорю о тёще. Тем более, что это — бывшая тёща, а говорить о бывшей тёще — это так же безнаказанно, как о древнем Египте.

Единственное, чем занималась моя тогдашняя тёща — она заботилась о моем здоровье. Причем исключительно на словах. Она могла часами тревожно заботиться о зяте:

— У тебя ужасный цвет лица. Тебе надо срочно обратиться к эндокринологу.

Или:

— У тебя страшный сколиоз. Немедленно иди к хирургу.

Или:

— Почему ты так много икаешь? Сейчас же иди к гастроэнтерологу.

— Слушайте, Тамара Семёновна, я вас очень прошу, отстаньте от меня, пожалуйста… Ну, икнул человек два раза. А чего бы мне не поикать? Я же съел целую скумбрию. И вообще: видите, я очень занят. У меня срочная работа. Понимаете?

— Это ужасно! — говорит Тамара Семёновна, романтично прислонившись головой к двери моего кабинета. — Такой болезненный аппетит говорит о плохом состоянии печени. Ты должен, ты обязан прямо сейчас обратиться к этому… как его?..

— К икологу…

— Не шути так. С этим не шутят. И вообще ты слишком раздражителен. Сходи, прямо сегодня сходи к психотерапевту.

— О Господи! Ну я вас очень прошу: посмотрите телевизор.

— Зачем ты меня обижаешь? — Тамара Семёновна всхлипывает. — Тебе просто нравится мучить меня? Да?

— О, Боже мой!

— Вот-вот, видишь? Просто несносный характер! Нет, психотерапевт тут не поможет, тут нужен психиатр…

— Я тоже так думаю.

— Ты грубишь мне? Нет, это невыносимо!

Дальше следует сцена. Затем — примирение. Моя бывшая жена всё это время сидит в комнате и смотрит сериал. Ей по барабанну. Моя бывшая супруга — это нордический крокодил, пирамида Хеопса.

На следующий день все начинается сначала. Сама Тамара Семёновна всю жизнь лечится. От всего. Хотя первый раз голова у неё заболела в тридцать пять лет. С тех пор, если у неё вдруг заболевает голова (а это случается раз в три-четыре года), она вызывает неотложку.

Однажды за столом в кухне после часового рассуждения о том, что розовый цвет моего лица неспроста, я потянулся, хрустнув пальцами, а затем покрутил головой. От усталости. Мои шейные позвонки нежно хрустнули. Совсем нежно и негромко, как у всех. Но этого вполне хватило:

— У тебя катастрофическое состояние суставов. Наверняка и почки ни к черту. И желудочно-кишечный тракт. И перистальтика. И в целом — обмен веществ. Наверняка повышено содержание мочевой кислоты в крови. И соль, соль! Вместо суставов — сплошная соль. Артрит, подагра — это начало конца! Ты обречен! Тебе надо лечиться. Немедленно, сейчас же. Единственный выход — Карловы Вары. Да, да, только Карловы Вары! И нам с тутусечкой (это она про нордического Хеопса) тоже не помешало бы подлатать эндокринную систему.

Весь следующий месяц Тамара Семёновкна говорила только о Карловых Варах, и я сдался. Мы подкопили денег и полетели в Чехию.

Карловы Вары, несмотря ни на что, — прекрасное место. Там, вдоль речки Теплы, щебеча что-то глубоко интимное про клизмы, порхают стайки фотомодельных жён русских олигархов.

Там у источников все послушно, как ослики, пьют тёплую, крайне полезную для перистальтики воду, похожую на ту, что ностальгически льется из ржавого крана в чертановской хрущобе. Пьют её из стаканчиков-чайничков с изящно изогнутыми носиками.

У мужчин этот процесс напоминает неторопливое шкиперское курение трубки. У женщин… Бог знает, в какие бездны эроса может умчаться подсознание автора!..

Там ходишь — совсем как герой классической русской литературы, как карлсбадский скучающий дворянин, только в шортах, шлёпках и с кумачовой мордой, на которой написано: «Только бы не дефолт!»

Там так романтичны оркестры под открытым небом, так роскошны крокусы и так своевременны туалеты.

Там в Тепле жирные чернильные карпы с перламутровыми пузиками лениво плещутся под мостами, огромные, как кашалоты

Там шейхи с изможденными лицами возглавляют квадриги толстых жён (им разрешается по четыре), и восемь женских глаз горят жадным маслянистым огнем из-под черных хиджабов.

Там с утра до вечера — процедуры, процедуры… Первый раз в жизни я решил как следует полечиться.

— Какую процедуру вы мне посоветуете сделать? — спросил я у симпатичной молоденькой чешки на рисепшене Замковых Лазней. — Какую-нибудь…покруче. Вы понимаете?

— Понимаю. Сделайте подводный массаж, — улыбнулась чешка явно московского происхождения, — это круто. Советую.

В кабинке стояла полная ванна с тощим шлангом внутри. У ванны, торжественно, как солдат у мавзолея, — чешская девушка предпенсионного пошиба.

— Снимайте купальник, — приказала чешка.

— В смысле — плавки? — зарделся я.

— В смысле — снимайте, — сказала чешка и отвернулась на двадцать пять градусов.

Я, в стыдливых корчах, снял «купальник» и, прикрывая срам ладошками, как Горький на переходе со станции «Тверская» на станцию «Чеховская», лёг в ванну. Сорок минут девушка-пенсионерка водила по мне тощим шлангом с напором воды, как в уже упомянутом чертановском кране. На даче я после бани из пожарного шланга зимой ледяной водой обливаюсь до синяков, чтоб протрезветь. А тут… Самое сильное впечатление — это то, что «без купальника».

— Ну как, круто? — спросила первая чешка, когда я подошёл на рисепшен после процедуры.

— Круто, — сказал я. Еще бы: такой стриптиз Ихтиандра.

— Теперь идите на сеанс лечебной гимнастики в бассейне с термоминеральной водой.

В бассейне были: шейх, шерстяной, как варежка, японец (лет, наверное ста пяти), наш семипудовый хлопец, пахнувший на все Лазни пивом, американка, напоминающая мумию Голума, тоже лет ста пяти, и какое-то существо неясного пола и возраста. Совершенно лысое, с татуировками по всей голове. В течение сорока минут мы задорно хлопали в ладоши в воде, осторожно шевелили пальцами ног и бегали на месте. Голум бегал быстрее всех.

— А теперь, — заговорщически зашептала чешка на рисепшене, — термотерапевтическое водолечение по методу доктора Кнайпа! Wow, это что-то!..

Меня привели к двум кафельным лужам.

— Вота — холодная вода, — сказала сопровождающая меня чешка ярко украинского вида. — А вота — горячая вода. Усё просто. Полминуты стоите тута, а минуту — тама. Если почувствуете себя плохо— орите меня. Усё понятно?

— Усё, — ответил я и стал ритмично, строго по секундомеру, ходить из лужи в лужу. После процедуры я был похож на хоббита в красных носках.

Я вообще-то десять лет моржевал и парюсь сутками. Десятку в ноябре по Сокольникам на спор бегал босиком. Я не хвалюсь, я к слову. А тут — Кнайп какой-то, лужи, стриптиз под краном, ладушки с шейхом…

Потом были какие-то «жемчужные ванны», «рефлексные массажи»… В общем полштуки евро оставил я в этот день в Лазнях. Потом напился с горя из антисемитского Вржидла. Нет, мне не жалко денег. И о здоровье надо заботиться. Спортом заниматься. Отжиматься, там, по канату лазать. Морковку хрумкать в проруби. В бадминтон играть без трусов под шлангом. Неотложку вызывать, если икота одолела. Ржавую жижу лакать из вржидла (хорошая скороговорка получилась). И всё такое прочее. Только ради этого ли мы живём? Здоровье для человека или человек для здоровья?

Даже и не знаю, что сказать.