Вся наша жизнь — череда странных совпадений. Сплошные «вдруг». Не случайно у Федора Михайловича Достоевского «вдруг» — любимое словечко. Что ни абзац — так начинается с «вдруг». А уж кто-кто, а Федор-то наш Михалыч, знал, что пишет…
Эта история началась в 1980-ом году.
Весной восьмидесятого меня, четырнадцатилетнего пионера Вову приняли в комсомол. Я, вообще-то, если честно, очень-очень люблю все советское, октябрятское, пионерское и комсомольское. То есть я, конечно, все это терпеть не могу, но … люблю. Все эти шортики, знамена, линейки, горны, пилотки, речевки, постановки на вид, выговоры с занесением, выговоры без занесения… Обожаю, выпив граммов 300 «Хортици», скандировать в полночь с балкона: «Ле-нин! Пар-ти-я! Ком-со-мол!» Или часами петь в сортире, вернее, фальшиво орать голосом кастрированного Иосифа Кобзона: «Наша Родина — революция! Ей единственной мы верны!»
Да, советский маразм 80-ых, может быть, и был полным и безоговорочным. Но ведь это был родной маразм, теплый и уютный. Великий на поэт что сказал? «Что пройдет, то будет мило». И нечего ворчать на прошлое. А тем более в него плевать.
Ну вот, приняли меня, значит, в комсомол. Вызывает меня директор школы, Виктор Викторович. По кличке Виквик, или, пардон, Залупа. По причине его абсолютной лысости. Великий был человек: выходил, если надо, на пустырь один против всей местной шпаны. Но про Виквика я как-нибудь отдельно расскажу. Царство тебе Небесное, дорогой мой человек, земля тебе пухом!
— Тебе, Елистратов, — сказал Виктор Викторович, — выпала огромная честь. Ты едешь в лагерь комсомольского актива «Орленок». А осенью, когда ты поднимешь свой идейный уровень, мы выберем тебя секретарем комсомольской организации школы.
— Да ведь…
— Ни чик ни чирик, Елистратов.
Это была любимая поговорка Виквика. И звучала она ничуть не менее грозно, чем «если враг не сдается, его уничтожают».
Дело в том, что школа у меня была с матуклоном. В основном уклон наблюдался в моей школе, конечно, матерный. Но и с математикой все обстояло отлично. И с физикой. Почти весь мой класс поступил или на мехмат МГУ, или в МИФИ, или в Бауманку. Я же был в классе единственный гуманитарий, то есть прирожденное трепло и стихийный демагог. Чем и остаюсь до сих пор. Наши будущие математики были весьма умны, но преимущественно молчаливы. А я мог часами городить что-нибудь на собрании про какой-нибудь демократический централизм. Вот меня и определили в школьные комсомольские фюреры. Фюрер из меня — как из крота снайпер, и поэтому комсомольскую работу в школе я впоследствии, конечно, развалил не хуже диверсанта-вредителя. Но это, опять же, отдельная история.
И вот: лето 1980-ого. Я еду в Туапсе, в «Орленок». Счастье. Кругом — улыбчивые олимпийские мишки с подозрительно томно откляченной попой. Все в олимпийских кольцах: от фасадов московских высоток до упаковок туалетной бумаги. Детишек, уголовников и алкашей в спешном порядке эвакуируют за пределы московской окружной.
И вот я в «Орленке». Дружины: «Солнечная», «Штормовая», «Комсомольская». Меня определяют в «Солнечную». Мы живем в больших палатках цвета хаки, стоящих у самого парапета. По ночам я слушаю, как море бьется о парапет, издавая звук, похожий на рык раздираемой в гневе парчи. Конечно, это стилистическое извращение пришло ко мне намного позже. Но звук этот я отчетливо слышу и сейчас.
Когда ветер с моря усиливается, брезент чпокает, издавая шлепок лопнувшего жвачного пузыря. Жвачкой меня угощают два мальчика, приехавших с острова Цейлон, ныне Шри-Ланка. Они — дети героических ланкийских коммунистов. Их зовут очень смешно — Приянта и Баклажан. «Приянта» по-санскритски значит, как это ни странно, «приятный». Что значит «баклажан», Баклажан точно не может объяснить, кажется, что-то вроде: «Тот, кого любит Будда Шакьямуни и кому он обещает нирвану ровно через четыре инкарнации в случае, если тот не будет кушать коров и будет неукоснительно следовать Великому Закону Дхармы».
Приянта и Баклажан — очень приятные парни цвета баклажана, чем-то неуловимо похожие на нашего олимпийского мишку. Они полненькие, все время улыбаются, немного отклячивают пухлые попы, неплохо говорят по-русски, правда, совсем без падежей, почему-то немножко стесняются раздеваться до плавок на пляже и предпочитают оставаться в майках и шортиках.
Приянте нравится девочка Лена из города Новосибирска, Баклажану — девочка Глаша из деревни Телятино. А мне очень нравится девочка Флюра из Барнаула. Мы стараемся всегда как-нибудь вот так вот и гулять вшестером. Потому что вшестером не так стыдно, как по двое. Никто не кричит «тили-тили-тесто».
Хотя свободного времени для гуляния мало, почти совсем нет: то у нас линейка, то мы строем и с песней идем в столовую, то у нас уборка территории, то слет, то «костер откровений», то какой-нибудь кружок выпиливания лобзиком…
Господи, как же я люблю все эти слова: «лобзик», «тубзик», «шибздик»!
Вспоминаю, пишу — и смахиваю со щетины скупую мужскую слезу, скатившуюся из-под левого очка… Ой, кажется, как-то не так сформулировал. Ничего, сойдет.
Вот мы стоим в «орлятском кругу», обнявшись за плечи. Слева — плечо Флюры, которое я держу от смущения только одним пальцем, справа — плечо Баклажана. Его я держу крепко, по-коммунистически. мы стоим, качаемся и поем гимн нашей «Солнечной» дружины:
Вот звучит выкрик Сережи Заколбасного из Краснодара по кличке Серый Ливер:
— Хлопцы! Дивчата! Ура! Гей! Айда купаться! Нам вожатые разрешили!
О, сколько здесь орлятско-советского, тем более, что купаются хлопцы и дивчата по свистку.
Пойди-ка сейчас крикни кому-нибудь: «Гей!»
В столовой (Флюра мне):
— Тебе везуха, у тебя больше подливы!
Ну не прелесть?
Я люблю тебя, Флюра, люблю тебя, слово «подлива».
Из пюре надо сделать лунный кратер, залить в него «подливу», объесть до максимального истончения края кратера, потом быстро выпустить «подливу» и хищно, преступно и жадно вытирать подливу хлебом. «Подлива» — сладко-кислая, от нее ломит скулы и сладостно скулит душа. С Флюрой мы все это проделываем наперегонки.
А сметанка в граненом стакане, похожая на гипс, из которого слеплена ленинская башка в ленинской комнате!
А суп харчо! Красновато-бурый, с бензиновыми кругами жира.
А компот цвета сильно разбавленной марганцовки с одной единственной мазутной черносливиной!
А пирожное «Картошка»! Коричневая баритональная пульпа, в которой зубы вязнут, как сердце в сладостно-запретной любви (не к Флюре ли?)
Да, что ни говорите, сейчас тоже, конечно, есть и подлива, и сметана, и харчо с «Картошкой». Но не то все это. Не то нынче харчо пошло, господа. Не душевное харчо, антисоветское, безыдейное…
В Орленке была, помню, романтическая лестница, ведущая в никуда. Ее так и звали: «Лестница, Ведущая В Никуда». Не достроили строители лестницу: цемент весь разворовали. А орлята и орлятские вожатые на одном из «костров откровений» решили, что это романтично. Как поется в одной из орлятских песен: «Ребята, надо верить в чудеса!»
В Орленке все всегда друг с другом здороваются. Это — орлятский закон. Сейчас тебе и в родном лифте «здрасьте» не скажут. Дыхнут в морду безнадежно увядшей сиренью перегара, посмотрят, как Ленин на буржуазию, и отвернутся. А там, в Орленке, тебе совершенно бескорыстно-лучезарно улыбаются и говорят хором «здрясьть!»
Смена пролетела, как сон. Приянта и Баклажан рассказывали нам про свою сказочную Шри-Ланку, про лучший в мире цейлонский чай, про храмы, храмовых обезьян, про каких-то «облачных дев», про Священный Зуб Будды… Все это мне казалось тогда совершенно фантастическим и марсианским.
А на прощание Приянта и Баклажан подарили мне пузырек с кокосовым маслом и пачку чая.
— Эта кокоса для голова твой мама, — сказал Приянта. — Мазал — волос сильный. Как у обезьяна. Не выпадаль никогда. Для мама кокоса хорошо. А чай все хорошо, — и он по-орлятски светло и бескорыстно рассмеялся.
Расставались, конечно, со слезами. Обменялись адресами. С Флюрой мы еще полгода переписывались. Она каждое письмо заканчивала фразой: «Жду ответа, как соловей лета». Но соловей увлекся другой девочкой, Анжелой, а потом была Кристина, Дуся, потом Кристина, но другая, потом еще какие-то ленки и жанки и так до самого штампа, чтоб ему…
А вот Приянта с Баклажаном мне не ответили. Ясное дело: у героических коммунистов и у их детей судьба сложная. Подполья, явки, пароли…
Мама моя после некоторых колебаний стала аккуратно втирать кокосовое масло в голову, чай мы пили всей семьей. Хороший чай. Типа краснодарского, только потом изжоги нет.
Прошло несколько лет.
Я развалил школьную комсомольскую организацию, поступил на филфак МГУ, и на втором курсе еще недоразваленный до конца комсомол отправил меня работать переводчиком на фестивале молодежи и студентов в Москве. С испанским языком. Работы у меня было немного, потому что с испанским в моей делегации был только один вечно утомленный от пьянства перуанец в полосатом, как орлятский матрас, пончо. На все мои попытки перевести ему хоть что-нибудь про необходимость немедленного сплочения всех прогрессивных молодежных сил человечества он устало поднимал свои пурпурные глаза и медленно, но отчетливо посылал комсомольца Вову вдоль по своей перуанской матушке:
— Бете аль карахо, каброн! («Пошел ты на …, козел»)
Или:
— Но ме ходас, идиота! («Не … меня, идиот»)
Или:
— Ходер, пинго! (не поддается переводу)
Я же отвечал ему по-русски:
— И тебя туда же.
Или:
— Сам такое слово.
Или:
— Твой папа.
В общем, на этом моя переводческая практика и закончилась. И испанского языка я до сих пор толком не знаю. Изящно послать на языке Сервантеса могу, но более того.
Зато я прекрасно питался по талонам в столовой гостиницы «Интурист». Ходил на рок-концерты прогрессивных зарубежных рок-музыкантов и целыми днями молча дулся в дурака с инструктором Комитета Молодежных Организаций ЦК ВЛКСМ, неким Нико Гигаури, сыном какого-то крупного партийного члена. Чем занимался этот Нико — неясно. Молча инструктировал кого-то невидимого. Я за все время услышал от него только два выражения. Первое: «Саечка за испуг». Саечку он делал переводчице с французского, Машке Ерошкевич. Подойдет тихонечко к Машке сзади и как заорет ей на ухо, а та от неожиданности как завизжит, а Нико ей: «Саечка за испуг», — и ущипнет ее за что-нибудь, что помягче. Чтоб не теряла бдительности. Словом — глубокомысленное занятие.
Второе выражение: «Бабъект номер такой-то. Столько-то баллов». Например, увидит симпатичную девушку: «Бабъект № 1. 7 целых 5 десятых балла». Увидит несимпатичную: «Бабъект № 2. Минус 8 целых 3 десятых балла». И так две недели. Неутомимый инструктор.
Сейчас этот Нико член совета директоров одного крупного холдинга, а гендиректор, конечно, его папа. Думаю, занимается Нико все теми же искрометными вещами. «Дураком», саечками и бабъектами.
Но дело не в Нико, а в том, что в предпоследний день фестиваля иду я как-то опухший от карт по интуристовскому коридору и вдруг (здравствуй, Федор Михайлович) навстречу мне Баклажан с Приянтой!
Ну, облобызались, навспоминались орлятского детства. Расставались, как полагается, в слезах, опять вхолостую обменялись адресами, а на прощание Приянта с Баклажаном подарили мне склянку с какой-то подозрительной красноватой жидкостью и, конечно, цейлонского чаю.
— Этот бальсама для стать сильный мущина, — сказал Баклажан. — Это банана. Спесифик red banana. Три капля вечер — strong man. Девушки рад. Говорит: сильный мэн — спасибо банана. Семь капля — девушка оооооо-ооочень рад. Делает так: «У-у-у-у! Хорошо! У-у-у-у! Хорошо!» Большой сатисфект. Десять капля — девушка уже не мог, умер от слишком бальшой харашо, — и Баклажан заразительно засмеялся.
Красного банана я так и не попробовал. Все девушки остались живы. Красного банана я подарил своему другу на свадьбу. Не знаю, как насчет «слишком большой хорошо», но крестным его четвертого сына я недавно выступил.
Прошло больше двадцати лет. Страшно представить. И вот недавно я решил поехать на Шри-Ланку. Дальше — вы догадываетесь…
Но я хоть чуть-чуть обязан рассказать про Шри-Ланку.
На этот сказочный остров я поехал, вернее, полетел в сезон дождей. В пекло там делать нечего. Сезон дождей — совсем другое дело.
Периодические страстные, неистовые ливни. Радуги, как раскрашенные бивни, то и дело пронзают перламутровый крем облаков. Индийский океан, правда, неспокойный, то есть дайвинг сомнителен. Но зато какое удовольствие часами мурмыситься с этими шипяще-мычащими малахитовыми волнами, делая полезный гидромассаж живота и попы! (Вода — круглогодичные 26 °C). А потом, на закате, сидеть на скале, окруженным тысячами крабов, и медитировать под бой волн о скалу, похожий на рык раздираемой в гневе парчи (как тот самый, в Орленке).
Я видел «облачных дев» Сигирии, о которых еще в Орленке мне рассказывали Баклажан с Приянтой. Это скальные фрески изумительной красоты. Девы — шедевр, но в индо-ланкийском пышном вкусе, словом, мечта интеллигентного грузина. А если серьезно — по изяществу и изысканности сигирийские фрески сравнимы разве что с критскими в Кноссе.
Удивительны храмовые обезьяны. У них — повадки шпаны с Мазутки. Той самой, на стрелку с которой бесстрашно ходил в одиночестве Виквик-Залупа. Но с этой хвостатой цейлонской шпаной, в отличие от московской бесхвостой, лучше все-таки не связываться: отметелят на раз.
Я посетил и Храм Священного Зуба Будды. Всё, что осталось от Будды, — это его зуб. И он здесь, на Шри-Ланке, в городе Канди. Португальцы, правда, утверждают, что они в свое время его похитили, тщательно измельчили в порошок и сожгли. Это у них была такая пропаганда католицизма. Но ланкийцы-сингалы с доброй буддийской улыбкой отвечают, что они подсунули португальцам зуб не Будды, а какого-то тогдашнего рядового Баклажана, а настоящий торжественно заныкали.
Зуба Будды я, конечно, не увидел. Он с помпой выносится раз в пять лет при колоссальном скоплении народа.
Я был в королевском ботаническом саду. Описать его невозможно. Можно, конечно, поизвращаться в метафорике, но лучше всего сами за себя говорят названия растений. Например, дерево «Пьяный человек», дерево «Спящий человек», «дерево-водопад» и т. д. и т. п. Или орхидеи: «ногти девушки», «танцовщица канди», «лобстер-попугай». Провести здесь можно целый день. Я задумчиво, с госдумой на лице, постоял перед деревьями, посаженными Николаем Вторым и Гагариным.
На чайных цейлонских плантациях накупил цейлонского чая. Тут он — и правда — намного дешевле, чем по всей Шри-Ланке, не говоря уже о России. Вывезти с собой со Шри-Ланки можно 4 килограмма чая на человека. Что я и сделал. Три уже выпил.
Последним пунктом моих странствий по Цейлону был так называемый Сад Специй. Вообще, это никакой не «сад специй», а аюрведический центр. Подхожу к воротам. Смотрю: н; тебе. Стоят два моих орлятских брата-акробата. Баклажан с Приянтой. Постарели мужички, но не очень. Говорю:
— Узнаете меня, шри вас, будд таких, в ланку… Цейлон меня побери…
Похлопали орлята глазами. Ой! Ай! Узнали. Облобызались, прослезились. Поговорили, повспоминали. Что, говорю, с коммунизмом-то кончено? Улыбаются. Говорят: «Зачем кончено? Коммунизм — это молодость мира, а мы люди солидные, пора и о душе со здоровьем подумать. Подъедаемся вот на почве аюрведы. Русских туристов много. Вот мы их, то бишь, вас, и просвещаем в смысле чего где помазать или что срочно сожрать на предмет долголетия».
И узнал я тут много-много интересного. Опять же: про пролетарский красный банан, обладающий страшной силой. И еще кое-что.
Ну, например. Все считают, что ананас способствует похуданию. Это чушь. Похуданию способствует только красный дикий ананас, который восстанавливает правильный обмен веществ, что, собственно, и ведет к вожделенному обезжириванию. А желтый ананас — это то же, что желтый банан, только сахара в нем намного больше.
Или другая аюрведическая фишка: настоящий, полезный для кожи сандал почти не пахнет. Нигде в мире нормального сандала вы не купите, кроме как на Шри-Ланке. То, что разложено по прилавкам в Египте или в Эмиратах, не говоря уже о наших, — обычная ароматическая попса. Там, во-первых, используется совсем другой сандал, который пахнет, но не полезен, а во-вторых, хитрые египтяне разбавляют его чуть ли не 1 к 1000.
Или: тетеньки очень любят заботиться о волосах чем-нибудь таким, в чем присутствует кокосовое масло. То самое, которое орлята Баклажан и Приянта подарили 28 лет назад моей маме. Кстати, до сих пор волосы у моей мамы прекрасные, погуще, чем у меня. Кокосы, чтоб вы знали, бывают: зеленые, желтые и красные (последние — опять же дикие). Зеленый и желтый кокосы предназначены для внутреннего употребления, а красный — для стимуляции роста, толщины, гущины и невыдираемости свекровью волос. А девять десятых мира упорно втирают в свой облапошенный мировой парфюмерной закулисой череп не тот кокос.
Все это и еще многое-многое другое, я купил в Саду Специй у Приянты и Баклажана. Чего и вам желаю.
Спрашивается: есть ли связь между орлятским лобзиком и аюрведой? И я отвечаю: есть.
Так что — всем дядям планеты Земля по красному банану, всем тетям — по красному кокосу! И: орлята всего мира объединяйтесь!
PS: встретите на Шри-Ланке Баклажана с Приянтой — передайте им орлятско-аюрведический привет от Вовы.