Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.

— Семь по вертикали, — читал Михалыч, — тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ». Ну?..

— Сократ.

— Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?

— Какаду.

— Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов — на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?

— Сейчас.

— Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь — горячего. Раз… два…

— Уругвай.

— Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?

— Нет.

— Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.

— Ну, это виски, конечно.

Михалыч помрачнел:

— Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.

Тут я должен кое-что рассказать.

Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте — он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.

Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду — назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.

Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.

Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:

— Нам бы до Дмитрова. До роддома.

— Садись.

— Сколько?

— Мальчик или девочка?

— Двойня.

— Тогда две сотни.

— Да хоть три!

Сели, поехали. Мужик — невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.

— Я, — говорит, — сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. — Хоть побриться-то успею по такому поводу? — Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси — не раньше, чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую — ни одна сволочь не тормозит. Полчаса — вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.

— Так… ответственность-то какая. Вдруг она прямо тут.

— Э-э-э… Это ты зря. Сплюнь.

Не успел Михалыч сплюнуть, сзади — стоны:

— Мама родная, началось!

И вроде гнать на сто сорок опасно. И медленно тоже нельзя. Михалыч весь мокрый от страха. И от ответственности. Пот из штанов течёт в штиблеты. Руки на руле трясутся. А стоны всё громче. А мужик — хоть бы что: «успеем» да «успеем». Ещё какой-то анекдот рассказал про блондинок. Что, дескать, все люди любят делать три вещи: смотреть, как горит огонь, как бежит вода и как паркуется блондинка. Михалыч попытался улыбнуться, но у него получилось ничего, кроме чего-то напоминающего сорвавшийся чих.

Уже за Яхромой сзади: ох, не могу, ох, боже мой, ой, сейчас уже… Доехали-таки до роддома.

Родила она двойню ровно через десять минут после прибытия. Успели. Всё в порядке и двойняшки — загляденье.

Мужик Михалычу говорит: «Подожди». Через четверть часа тащит трёхлитровую дорогущую бутылку виски плюс две тысячи рублей:

— Вот тебе, добрый человек, амортизация. Счастливых выходных!

Всю дорогу до дачи (а она у него под Калязином) Михалыч думал только одну мысль: приеду — уемся до зелёных барабашек.

Что и сделал.

В течение дня пятницы и предсубботней ночи он в одно сопло выпил все три литра виски.

Утром тесть нашёл Михалыча лежащим на полу с открытыми настежь глазами и со скрещенными, как у покойника, руками на груди. В руках, как свечка, торчал опорожнённый стопарь.

Казалось, что Михалыч внимательно вглядывается в комара на потолке. Но он не видел комара, потому что спал. Жена, тесть и тёща переполошились и решили, что Михалыч отходит или уже отошёл. Вызвали скорую помощь. Медсестра, спокойная, как папа двойни, посмотрела на трёхлитровую бутыль и сказала:

— Не волнуйтесь. Он спит.

— С открытыми глазами?! — почти хором спросили тёща, тесть и жена.

— Да, — она закрыла Михалычу глаза, и тот стал вылитым покойником. — У него просто нет сил их закрыть.

Проснулся Михалыч через сутки. За двадцать четыре часа он даже не переменил позы, даже не выпустил из рук стопаря. Пару часов постонал, как мама двойни, потом выпил два литра воды и ушёл в завязку на месяц.

И вот мы опять отгадывали кроссворды на кухне Михалыча. Отгадывали, пока не произошло очередное предзавязочное событие.

Началось всё с того, что пару месяцев после всей этой вискиады Михалыч решил начать новую жизнь.

Он продал свой старый «Жигуль» и, взяв кредит, купил русского народного коня корейской сборки, вернее, наоборот. «Daewoo». В народе — «девушка». По этому поводу он пригласил к себе в Калязин меня и свою троюродную сестру Тоню, с которой дружил с самого детства. Мы сели в Михалычеву, как он выразился, «тачанку-кореянку» и поехали к Михалычу.

Приехали. Обмыли покупку. Я подарил ему чехлы для сидений, а Тоня — иконку для машины. Иконка со Святым Владимиром. Как раз был конец июля, вроде как оберег на именины Владимиру Михалычу. Иконка маленькая, но ценная, начала двадцатого века.

Утром Михалыч довёз нас с Тоней до калязинского автобуса-экспресса на Москву, а сам продолжил обмывать покупку. Дальше дело было так.

Вечером у Михалыча обмывалово кончилось. Оставались заначки, но вспомнить, где они, Михалыч уже не мог. Надо сказать, что Михалыч обнаруживал некоторые свои заначки только через несколько лет. До сих пор Михалычева жена то и дело обнаруживает его схроны конца девяностых. Народ у нас на это дело гениальный.

Научился заначивать Михалыч у своего приятеля, работавшего суфлёром в театре. История про этого суфлёра известна. Может быть, вы её слышали.

Суфлёр этот был гениальный: помнил тексты всех пьес наизусть. Но пил. И часто к середине спектакля засыпал. Или (что хуже) начинал хулиганить: подсказывал не тот текст, сам что-то выкрикивал и т. д. Поэтому перед спектаклем его лично и суфлёрское место обыскивала вся труппа.

Всё обыщут, как в аэропорту Бен Гурион, он всё равно пьяный. Чудо.

Так что он удумал… Он смастерил два кармашка в краях занавеса. И клал туда две чекушки. Перед антрактом дают занавес — и чекушки доставляются прямёхонько в суфлёрскую будку. несколько лет его не могли на этом поймать.

В общем, не нашёл Михалыч заначки. А продолжать банкет надо. Что делать? Очень просто. От дачи до магазина по бетонке три километра. Гаишников на бетонке нет, потому что им там ничего не светит.

Пошёл дождь. Ливень. Ливень угрожающе нарастал, но Михалыч, не замечая его, буквально дополз до машины и — поехал. А надо сказать, что, если его даже внести мертвецки пьяным овощем в машину — он поедет. И, что интересно, доедет. Этому Михалыч научился в Египте, в Каире, а потом в Хургаде, когда работал там на строительстве прорабом. Наши в Египте ездят в любом состоянии, потому что египетские полицейские, наверное, просто не понимают, что такое пьяный водитель. Страна-то мусульманская.

Странная, впрочем, страна. В Турции за такое — тюрьма, в Эмиратах могут публично высечь розгами. А египтяне не замечают и всё. Может быть, просто привыкли к русским.

И вот Михалыч в состоянии, так сказать, сивушно-овощного рагу помчался по бетонке за продолжением банкета.

Ливень усиливался. Дождь шёл так густо, что казалось, будто вода льётся не сверху, а словно бы стоит, как на дне моря. И, как гигантские водоросли или кораллы, шевелились за окном «девушки» деревья в пепельно-синем гудящем дождём мареве вечера.

Окосевший Михалыч, словно капитан Немо, мчался на сто узлов в своём корейском Наутилусе в магазин. На одном из поворотов бетонки образовалось что-то вроде глиняного оползня. И Михалыча не то, что занесло, его унесло.

«Унесенная ветром» кореянка собрала все деревья, два раза перевернулась и к верху брюхом легла в каком-то туманном мшистом черничнике.

От машины не осталось ничего. Буквально — ничего. Как говорится, груда железа.

Михалыч же, который «заблаговременно» забыл закрыть дверь, выпал из своего подводного аппарата сразу. Ни одной царапины, только вся рожа в красной глине.

Мало того, что пьяным, как известно, везёт. Тут еще и наследственное.

Отец Владимира Михайловича, Михаил Владимирович, работал в 30-х годах в колхозе трактористом. Однажды он напился, сел в трактор и поехал за добавкой. По дороге, в поле, где колосились яровые, он заснул и выпал из трактора. Педаль газа переклинило, и трактор долго ездил задумчивыми кругами, овалами, знаками вечности и бесконечности по яровым вокруг Михаила Владимировича. Все яровые были загублены. Целым остался только Михаил Владимирович. Ни единой царапины. Прожил он до восьмидесяти девяти лет. Вероятно, карма.

Ну так вот. Михалыч долго, ничего не понимая, бродил на четвереньках вокруг самого себя, как тот самый трактор, и к полуночи приполз домой.

Утром, проснувшись, Михалыч стал вспоминать, что с ним было вчера. Он не помнил ничего. Кроме того, что где-то оставалась заначка. Заначка была нужна, чтобы вспомнить остальное. Это, кстати, Михалычев афоризм, который я рекомендую всем запомнить: «Вспомни, где заначка, и ты вспомнишь остальное».

Нечеловеческим усилием своего мозгового студня Михалыч вспомнил, что заначка находится в конуре пса Бублика, с которым он вчера долго целовался перед отъездом.

Бублик спокойно лежал в конуре, положив морду на трёхсотграммовую заначку. Обзаначившись, Михалыч минут десять поикал, вспомнил всё, внутренне взвыл и пошёл искать разбитую машину.

Нашёл. Полчаса порыдал в безмолвно-влажном черничнике, стоя на коленях в сыром мху. Порылся в куче железа, которая ещё вчера была его заповедной мечтой. Не нашел ничего целого, кроме иконки.

И тут Михалыч, добив заначку, которую цепко хранил в кармане, позвонил по мобильнику Тоне. Он рассказал ей всё:

— Ну и что же твоя хвалёная иконка! — орал в трубку Михалыч. — У меня вон вся машина в гармошку! И кредит ещё отдавать!..

Тонина трубка некоторое время молчала, а потом тихо проговорила:

— Ты сам-то, скот везучий, понял, что сказал?

Михалыч сел задом в мох и долго думал. Поняв, он встал и побрёл обратно.

С тех пор он в завязке.

И вот мы сидим и снова отгадываем кроссворд.

— Египетский курорт на «хэ», — прочитал Михалыч. — Вот уроды! Не на «хэ», а на «кэ».

— Почему на «кэ»? Хургада это, небось. Там, вроде и других курортов-то нет.

— Какая Хургада! Давно уже — Красноморск. Там русских больше, чем людей. Читаем дальше. Кавказский алкогольный напиток — четыре буквы, вторая «а»… Да что они, сговорились, что ли, алкаши кроссвордные!

— Чача.

— Сам знаю. Ча-ча. Без тебя как-нибудь обойдёмся, сократик-елистратик. Очки протри, а то вон вспотели от натуги. С другого конца беру. Семь по вертикали: типично российский грех. На «пэ». Гм… Это про педерастов, что ли?

— Пьянство, — говорю я.

Молчание.

— А он смертный? — робко спросил Михалыч.

— Кто?

— Ну… грех-то этот…

— Нет.

— А зря, — пробурчал Михалыч. — Ладно. Хватит, тёзка. Завтра доотгадываем.

Вот он, вечный русский кроссворд. Кроссворд не на жизнь, а на смерть. Живёшь, как будто сон смотришь. С открытыми глазами. И сил нет глаза закрыть, до чего интересно. И — жутковато…