Глава I
ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ
Ольга Григорьевна рассказывала историю из своего детства очень долго, потому что Генка и Димка не просто слушали, а задавали миллион вопросов и тут же строили новые догадки.
— Вот и все! — объявила наконец Ольга Григорьевна и замолчала.
— Как это — все? — удивился Димка. — А дальше?
— А что дальше? Дальше вы и сами все знаете. Гусара мы тогда так и не нашли. Его обнаружили вы. Жаль, конечно, София Львовна порадовалась бы. Кирилл рассказывал, что она очень переживала о своей потере. Она была уверена, что статуэтку куда-то спрятал Петя. Да видите, оказалась права, просто мы почему-то тогда не догадались поискать в подвале.
Мальчишки переглянулись.
— Сумка была не в подвале, а в пустоте.
— Что значит — в пустоте? — удивилась Ольга Григорьевна.
— В пустоте и значит в пустоте, мам, — Генка объяснил так же, как бригадир: — Архитектор намудрил.
— А как же тогда гусар оказался в этой пустоте?
— Вот уж не знаю. Может, тогда была разобрана какая-то стенка?
— Нет, — твердо сказала Ольга Григорьевна. — Это точно. Нет. Иначе мы обратили бы внимание. И о пустоте знали бы.
— Ну, вот еще одна загадка, — вздохнул Генка и подвел итог: — Твой рассказ мало что прояснил. Нет, конечно, теперь мы знаем, кто такая Сонечка, кому принадлежала сумка. Но больше ничего. Непонятно, как гусар оказался в пустоте между домом и аркой. Непонятно, кто его теперь ищет и зачем. Появился новый вопрос — как гусар там оказался?
— Это ерунда, — отмахнулся Димка. — Оказался и оказался. Где-то все-таки была дыра.
— Вот расследование! — хмыкнул Генка. — «Оказался и оказался»! Просто ученик Шерлока Холмса! В этом вопросе начало всего клубка.
Ольга Григорьевна улыбнулась:
— Что же ты за начало нитку тянешь? Так еще скорее клубок запутается. Потяни за конец — больше гарантии распутать. И вообще, почему вы решили, что это Петя спрятал гусара в пустоте?
— А кто же?
— Не знаю. Кто-нибудь другой. Петя был не матерый преступник. Он сознался сразу. И сразу показал, где спрятал украденное. Какой резон ему был упираться и не рассказывать, где гусар? Знаете, мы с Илюшкой так верили Пете, что чуть не поссорились с Кириллом, который держал сторону Софии Львовны. Честно говоря, мы думали так же, как весь двор, — София Львовна куда-то сунула свою сумочку и забыла, а теперь все на Петю сваливает. Потому что… Ну, как вам объяснить?… Не мог Петя. Не мог. Я и сейчас в этом уверена. Скорее всего кто-то другой нашел эту сумочку и перепрятал.
— Кто? Псих?
— Может быть.
— А кто такой этот Псих? Вы так и не узнали?
— Узнали. Через недельку снова приезжала милиция. Они установили, кто он.
— И кто? — не выдержал Димка.
— Маньяк, убивавший детей.
— Так вот почему он за вами охотился! — воскликнул Генка.
— Он был действительно сумасшедший. Его держали не в тюрьме, а в специальном сумасшедшем доме. Там пожизненно держат таких преступников, опасных для общества. Не знаю, как оттуда можно сбежать, но Псих сбежал и прятался в нашем дворе.
— Его нашли?
— Вот этого нам не сказали. Наверное, нашли. По крайней мере, больше он во дворе не появлялся. Никогда.
— Послушайте! — вдруг закричал Димка. — А что, если этот тип, который сейчас гусара ищет, — тот самый Псих?!
— Ну, ты сказанул! — рассмеялся Генка. — Тот нормальный.
— Ну и что? Может, он вылечился!
— Мам, скажи ему, что психи не вылечиваются!
Ольга Григорьевна кивнула:
— Психиатр — единственная неблагодарная врачебная профессия. У них не бывает вылечившихся больных. Душевную болезнь можно только приостановить, но не вылечить.
— Сдаюсь, — согласился Димка. — Тогда кто этот тип?
— Тот, кто спрятал гусара, — ответил Генка. — Или тот, кто знал, где он спрятан.
— Ответ верный, — усмехнулся Димка. — Сказка про белого бычка.
— А что ж тебе, фамилию назвать? В этом и загадка. Опять вернулись в начало клубка.
— Загадка, конечно, не только в этом. Загадка еще и в гусаре. Зачем ему нужна обыкновенная серебряная статуэтка?
— Как видишь — необыкновенная, — возразил Генка. — И как это я не догадался, что внутри может быть драгоценный камень! Что гусар может быть с секретом!
Пока Генка сокрушался, Димка уже крутил в руках серебряного гусара и дергал его сабельку. Но рубиновое сердце не открывалось.
— Наврал ваш Кирилл, — улыбнулся Димка Ольге Григорьевне. — Нет здесь никакого секрета.
— Дай-ка.
Генкины попытки открыть гусарское сердце тоже не увенчались успехом. Сабелька не шевелилась. Ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево.
Но Генку не так легко было сбить с толку, как Димку. Он не сдавался.
Мама верила Кириллу, и Генка тоже верил. Он вооружился лупой и вскоре сообщил:
— Секрет есть. Вот створки. Только как их открыть? Наверное, пружинка внутри сломалась. Нужно поискать мастера.
— Какого? Часовщика, что ли? — Димка улыбнулся. — С этим механизмом только Фаберже справится.
— Вполне возможно, что это изделие его фабрики, — кивнула Ольга Григорьевна. — Этого мы уже не узнаем.
— Как раз это узнать проще простого, — возразил Генка. — У фабрики Фаберже было свое клеймо. А здесь ничего нет. Это, скорее всего, ручная работа.
Димка вздохнул:
— А мы думали, разгадка в письмах.
— Может быть, — не терял оптимизма Генка. — Три французских письма еще не переведены.
— Кстати, о письмах, — напомнила Ольга Григорьевна и лукаво улыбнулась. — Я помогу найти вам переводчика. Я познакомлю вас с Кириллом.
— С каким Кириллом? С тем самым? — закричали мальчишки.
Для них все, рассказанное недавно Ольгой Григорьевной, было чем-то сказочным, невероятным, и чужим, и близким. Им казалось, что они всегда были знакомы и с Илюшкой, и с Кириллом, что это они бегали от Психа и сражались с собачниками, но в то же самое время вся история как будто происходила во сне, не в их дворе, а на другой планете.
И речь шла вроде бы о том же гусаре, и София Львовна была той самой Сонечкой из писем, но все это было так странно и так несовместимо, что знакомство с настоящим Кириллом было тем самым мостиком, который сможет соединить несоединимое.
— С тем самым Кириллом, — улыбнулась Ольга Григорьевна. — Конечно, сейчас это уже не десятилетний мальчик, а взрослый, солидный Кирилл Леонидович, хранитель музея.
— Хранитель музея? — переспросил Генка.
Это слово — «хранитель» тоже было странным, сказочным, невероятным.
— Правда, аккуратненький костюмчик на нем будет, — пообещала, смеясь, Ольга Григорьевна. — И он еще не разучился говорить по-французски и не забыл хорошие манеры. Он и переведет оставшиеся письма.
— А Илюшка? — вдруг спросил Димка. — Где сейчас Илюшка?
Ольга Григорьевна вздохнула:
— К сожалению, не знаю. Года через два после всех этих событий родители увезли его в Киев. Мы сначала переписывались. А потом он перестал писать. И мне, и Кириллу. От общих знакомых мы узнали, что после школы он поступил в мореходку, а потом служил в Мурманске. Но от самого Илюшки не было больше ни слова.
— Как же так? — удивился Генка. — Ведь вы поклялись писать друг другу.
— Наверное, он забыл про эту клятву. Не все помнят свое детство. Некоторые очень хотят повзрослеть и, когда взрослеют, стараются забыть все, что было в детстве.
— Все? — недоверчиво проговорил Димка. — И Психа? И гусара? И «вахтенный журнал»? И вас с Кириллом?
— Как видишь.
Мальчишки переглянулись. Нет, конечно, им не по десять лет, они не будут давать друг другу красивые клятвы. Им хватит вот этого взгляда, чтобы пообещать друг другу не забывать ничего. И этой минуты тоже.
— Ну так что, друзья мои? — помолчав, спросила Ольга Григорьевна. — Идем знакомиться с Кириллом Леонидовичем?
— Да, конечно.
— Тогда попрошу сменить ваши спортивные штаны хотя бы на джинсы. Во-первых, мы с вами отправляемся в музей, а во-вторых, мне хотелось бы представить вас хранителю музея не шпаной, а приличными детьми, — Ольга Григорьевна весело рассмеялась. — Я, конечно, не София Львовна, но со временем тоже начала понимать преимущества хороших манер.
* * *
Письмо восьмое
«Дорогой, милый Николенька!
Пишите, пишите про войну. К несчастью, война сейчас — это жизнь и реальность для всех — для тех, кто воюет, и для тех, кто не воюет.
Петербург нынче наводнен ранеными и пленными. Пленных везут целыми поездами. Не браните меня, Николенька, но вчера я отдала булку пленному-австрияку.
Он был такой жалкий, Николенька! Совсем мальчишка, мне ровесник, худой, грязный, с рукой на перевязи. Он пробормотал мне благодарность, жалко-виновато улыбнулся и впился в булку зубами.
Простите, Николенька! Может, он стрелял в Вас, но он такой жалкий, что в это трудно, невозможно поверить.
Вам ведь тоже стало жалко тех пленных солдат, которых Вы видели в штабе? Вы не написали тогда об этом, но я чувствую все то, что Вы недоговариваете.
Я ведь всегда понимала Вас лучше всех. И тогда, когда мы в детстве играли в мореходов в Костиной комнате, и тогда, когда Вы спорили с Костенькой на даче в Павловске и он никак не соглашался понять смысл военной службы.
Господи! Неужели это все ушло навсегда-навсегда? И Павловск, и ваши споры, и детство?
Папа отдал под госпиталь наш московский дом на Поварской. Теперь там будут располагаться палаты для сотни раненых офицеров. Папенька написал вчера нашему управляющему и отдал нужные распоряжения.
Когда письмо было уже запечатано, он почему-то вздохнул и сказал: «Это самое большее, что мы можем сделать для нашего бедного Николая».
Разве это так? Разве это только для Вас? Даст бог, Вы никогда не попадете ни в этот госпиталь, ни в какой другой. Это просто наш вклад в нынешнюю военную кампанию.
Юленька попросилась из госпиталя в санитарный поезд. На днях она уезжает ближе к фронту.
Ну что стоило папе отпустить меня с ней вместе! Я была бы сейчас необходима, я была бы к Вам ближе, может, даже на том же фронте, что и Вы!
Ах, как бы мне хотелось с Вами повидаться, убедиться своими глазами в том, что Вы живы и здоровы!
А вместо всего этого я сижу над учебниками, чтобы сдать выпускные экзамены в женской гимназии, чтобы после получить аттестат мужской гимназии (это нужно для поступления на Высшие женские курсы).
Костенька обещает помочь, если я где-то не пойму, но он в последнее время начал хворать. Кашляет, жалуется на грудь.
Мама боится, что это чахотка, но приглашенные врачи убеждают нас, что ничего страшного нет, что он просто застудился. Уже прохладно по утрам, а он ходит в легоньком студенческом мундирчике нараспашку.
Вы же знаете, какой он упрямый! Он Вам кланялся и просил ничего не писать о его болезни. Простите, не удержалась.
Всего хорошего Вам, Николенька.
Ваша Соня.
19 сентября 1914 года».
Глава II КИРИЛЛ ЛЕОНИДОВИЧ
Кирилл оказался именно таким, каким его себе представляли и Генка, и Димка. Худощавый, длинноногий, немножко нескладный и хрупкий.
Конечно, слово «хрупкий» не очень подходит к сорокалетнему мужчине, но к сорокалетнему Кириллу Леонидовичу оно очень даже подходило. Хрупкий — иначе про него и не скажешь. В нем осталось что-то от того десятилетнего мальчика с кожаной папочкой под мышкой.
— Олечка! Здравствуй! Как я рад! — и Кирилл Леонидович улыбнулся знакомой доброй улыбкой мальчишки Кирилла. — Это твои сыновья?
— Только один, — засмеялась Ольга Григорьевна. — Вот этот. Младший. Гена. А это — Дима, его лучший друг. Кирилл, мы к тебе по делу.
— Да-да, конечно. Пойдемте в кабинет.
— Ты помнишь, как мы искали серебряного гусара Софии Львовны? — спросила Ольга Григорьевна.
— Да, конечно, помню.
— Мальчики его нашли.
— Нашли?! — глаза Кирилла Леонидовича радостно блеснули из-под очков. — Где?
— Они тебе все расскажут. А я спешу. На работу опаздываю.
И Ольга Григорьевна быстро попрощалась.
Генка и Димка с любопытством смотрели на Кирилла Леонидовича и молчали.
— Не стесняйтесь, ребята, — попросил Кирилл Леонидович и сам смущенно поправил тонкую золотую оправу очков.
Мальчишки его и не стеснялись. Ни капельки.
Им просто было весело и интересно находить в Кирилле Леонидовиче те черточки, про которые они слышали от Ольги Григорьевны. Молчать дольше было уже неприлично, и Генка, торопясь и почему-то робея, рассказал всю историю с находкой серебряного гусара и писем.
— С собой? — быстро спросил Кирилл Леонидович. — Письма, гусар с собой? Ну конечно, с собой, — тут же улыбнулся он, разглядывая серебряную статуэтку. — Да-да, это он, тот самый потерянный гусар! Ах, как обрадовалась бы сейчас София Львовна! — Он обернулся к ребятам и пояснил: — Я вижу этого гусара второй раз в жизни. Первый раз мне показывала его сама София Львовна. Это был знак ее особого расположения. Она хранила гусара как святыню, как талисман, как самое дорогое.
— А почему? — тут же спросил Димка.
— Не знаю. Она никогда не говорила о том, что связано у нее с этим гусаром.
— А письма она вам показывала?
— Нет. Только рассказывала, уже после кражи, что в сумочке, кроме статуэтки, были еще какие-то письма.
— И ничего не говорила о Николеньке?
— О Николеньке? — переспросил Кирилл Леонидович.
— О Николае Зайцеве, артиллерийском офицере.
— Нет. Ничего.
— Он был другом ее детства. Это — переписка с ним, — Генка подал Кириллу Леонидовичу пачку пожелтевших писем. — Мы прочитали почти все. Кроме трех. Одно не разобрали. Два на французском. Мама сказала, что вы знаете…
— Французский? Да-да, — Кирилл Леонидович пробегал глазами строчки писем. — Но позвольте! Эти письма невозможно расшифровать без специалистов! Они слишком ветхие! Как вам это удалось?
— Это все Гений! То есть Генка, — Димка хлопнул друга по плечу. — Он у нас лучше всех специалистов соображает.
— Компьютер помог, — небрежно добавил Генка, но явное восхищение Кирилла Леонидовича льстило его тщеславию.
Хоть кто-то оценил его старания!
— Н-да, Геннадий! Поздравляю! Это победа! Просто победа! Я так не смогу. Мне придется привлекать специалистов. Но я обещаю перевести, обещаю, друзья мои. И с последним письмом тоже помогу. Знаете что! Хотите, я покажу вам коллекцию Софии Львовны?
— Где? — изумились ребята.
— Здесь, в музее. По завещанию Софии Львовны после ее смерти весь антиквариат из ее квартиры был передан в музей. Иногда мы используем эти экспонаты для оформления новых выставок, но сейчас все вещи хранятся в запасниках. Хотите посмотреть?
— Конечно, хотим!
Кирилл Леонидович длинными коридорами повел друзей в полуподвальное помещение. Генка радостно принюхивался. Женька всегда над этим смеялся и называл брата гончей, но Генка с самого раннего детства стал присваивать новым помещениям запахи.
Здесь пахло стариной, немножко нафталином, библиотекой и старыми книгами с пожелтевшими страницами и обтрепанными корешками. Генке этот запах нравился.
Правда, музейный запасник неприятно поразил его. Он был похож на свалку. Картины вперемешку с книгами, мебелью и бесчисленными пронумерованными коробками.
— Разве так можно хранить? — усомнился Генка.
— Конечно, нельзя, — вздохнул Кирилл Леонидович. — Запасник — это моя головная боль. Ничего не могу добиться от начальства. Другого помещения нет. А здесь зимой слишком холодно, летом — слишком влажно. Все это смертельно для музейных экспонатов. Тут еще и потопы бывают. Прошлой осенью прорвало отопление, и пропала великолепная коллекция табачных наклеек. Великолепная! Если бы вы только могли себе представить! — в голосе Кирилла Леонидовича звучали неподдельная горечь и душевная боль.
Мальчишки сочувственно помолчали. Интересно, какие это табачные наклейки? Ребята о таком никогда не слышали.
— Коллекцию Софии Львовны я берегу изо всех сил, — признался Кирилл Леонидович. — Не потому, что она самая ценная во всем запаснике. Просто она связана с моим детством, с моей жизнью и с Софией Львовной. Вот, поглядите-ка!
Кирилл Леонидович с трудом развернул к ребятам огромную, в рост человека, картину в золоченой раме. На картине была изображена симпатичная, улыбающаяся девушка-гимназистка в платье со строгим белым воротничком.
— Это Сонечка! — почему-то сразу выдохнул Димка.
Кирилл Леонидович улыбнулся и подтвердил:
— Да, это София Львовна. Портрет неизвестного художника начала века.
— Неизвестного? — спросил Генка. — И София Львовна никогда не говорила, кто этот портрет написал?
— Нет. Она вообще ничего не рассказывала о своей юности и о своей семье. Я только от вас, то есть из писем, узнал, что у нее был брат.
— Да. Костя. И о нем тоже ничего не известно?
— Ничего.
— Мама говорила, что картин у Софии Львовны было несколько.
— Да, но только эта представляет для вас интерес. Остальное — пейзажи. Я покажу вам их как-нибудь после, их надо разыскивать в этой свалке. А сейчас я хочу познакомить вас с коллекцией серебряных статуэток.
Кирилл Леонидович ловким движением фокусника извлек из какого-то угла большую запыленную коробку. Ребята, затаив дыхание, ждали какого-то чуда.
И чудо свершилось. В их руках засверкали десятки блестящих фигурок.
Чего там только не было: собачки, хвостатые чертики, девочки в чепчиках и кружевных панталончиках, пухленькие амуры с крылышками и стрелами. Фигуры поражали тонкостью работы, складочками и мелкими детальками.
Здесь многое сразу затмевало простенького, почерневшего от времени гусара.
— Они с секретами? — с восторгом спросил Димка.
— Нет. С секретом был только гусар. Вы открыли его рубиновое сердце?
— Нет, — ответил Генка. — Наверное, там внутри сломалась какая-то пружинка.
— Жаль. Но это дело поправимое. Я найду мастера.
— Вот и вернулся гусар к своей коллекции, — задумчиво произнес Димка.
— Ты ошибаешься, — улыбнулся Кирилл Леонидович. — Гусар к коллекции никогда не относился. Он был отдельный, особенный, даже немножко таинственный. Он очень редко покидал свою сумочку. Очень редко.
Глава III СОФИЯ ЛЬВОВНА
— Получается, что вы знаете о Софии Львовне еще меньше, чем мы? — хитро улыбнувшись, спросил Димка Кирилла Леонидовича, когда они снова вернулись в его кабинет.
— Не думаю, — Кирилл Леонидович тоже улыбнулся в ответ. — Я знаю не меньше. Пожалуй, даже больше. Только знания наши разные. Я ничего не знаю о личной жизни гимназистки Сонечки, зато могу рассказать о всей ее последующей судьбе.
— Правда? Тогда расскажите, — попросил Генка. — Знаете, я почему-то никак не могу соединить Сонечку из писем и Софию Львовну из маминого рассказа. Для меня это как будто два разных человека. Как искренняя, веселая Сонечка могла превратиться в строгую, неулыбчивую Софию Львовну?
Кирилл Леонидович покачал головой:
— Вряд ли мой рассказ поможет тебе, Гена. Для того чтобы совместить Сонечку и Софию Львовну, нужно знать ее душу, каждую мелочь в ее жизни, а я могу рассказать только о тех событиях, которые лежат на поверхности, так сказать, ее биографию, конечно, добавив что-то из ее личных рассказов мне, мальчишке. Сами понимаете, много ли доверишь несмышленышу? И много ли он запомнит, даже если рассказать?
— Давайте биографию, — согласился Димка.
— София Львовна Прозорова родилась в 1897 году… — начал Кирилл Леонидович.
Но Димка тут же перебил:
— Значит, в 1914 году ей было семнадцать лет.
— Молодец, быстро сосчитал, — усмехнулся Генка. — Так и будешь на каждом слове перебивать?
Димка смутился. Он сразу почему-то вспомнил о хороших манерах. Но Кирилл Леонидович только улыбнулся и кивнул:
— Совершенно верно, Дима. Ей было семнадцать лет, когда началась Первая мировая война. Дворянский род Прозоровых — довольно древний. Предкам Софии Львовны удалось сохранить свои богатства и даже приумножить их. Ее отец, человек прогрессивных взглядов, имел паи во Всероссийском обществе железных дорог. Конечно, все богатство было отобрано в 1917 году большевиками. Но об этом после. Сначала давайте я вам расскажу то, что знаю о ее жизни в интересующий нас период.
Десяти лет Соню отдали в женскую гимназию. В те времена женское образование уже никого не пугало и не смущало. Женщины становились и критиками, и учителями, и учеными. Конечно, Прозоров-отец хотел, чтобы его дочка получила хорошее образование. Он даже собирался определить ее в Смольный институт благородных девиц, но мать была против. Дело в том, что институт благородных девиц был закрытым учебным учреждением. Ученицы жили там же, в пансионе при Смольном женском монастыре. А мама-Прозорова представить себе не могла, как прожить без малышки-дочери целую неделю, как видеть ее только по праздникам, не знать, как она себя сегодня чувствует.
— Ну, в точности моя бабка! — снова перебил Димка. — Я сколько раз ей говорил: будешь ругаться, в интернат пойду, а она тут же: «Димочка! Что ты! Я же с ума сойду! Что ты там будешь кушать? Кто тебе рубашечку погладит? «
Кирилл Леонидович и Генка весело рассмеялись. Генка-то прекрасно знал, что Димка и сам в интернат не рвется, так только, бабке угрожает, чтобы ругань прекратить.
— Так мать и не пустила Сонечку в институт благородных девиц, — продолжил Кирилл Леонидович. — Пришлось удовольствоваться обыкновенной женской гимназией. Не обыкновенной, конечно, а самой лучшей во всем Петербурге. Гимназию она окончила уже восемнадцатилетней девушкой. Она была второй по успеваемости в классе.
— Не зря ее брат говорил о способностях, — вставил Генка.
— Да, София Львовна была очень способным человеком, даже в чем-то талантливым. В университеты женщин тогда не принимали. В середине прошлого века женщины, желающие получить образование, уезжали в европейские университеты, например в Цюрих. Но потом русское правительство запретило и такое обучение. Девушек, вернувшихся из Цюриха, обвиняли в вольнодумстве.
Лишь в 1878 году были основаны Высшие женские курсы в Петербурге. Это было не государственное учреждение. Правительство согласилось только на то, чтобы кто-нибудь из профессоров взял на себя и расходы и ответственность. Такой профессор нашелся. Им был историк Константин Бестужев-Рюмин. С тех пор Высшие женские курсы в Петербурге называли просто Бестужевскими.
Обучение было платное, но желающих учиться становилось все больше и больше. Практически поначалу девушки учились только для себя. Например, восемь классов гимназии давали право преподавать или становиться воспитателями и гувернантками. А Высшие женские курсы ничего не могли дать своим слушательницам, кроме отличных знаний. Правительство долгое время не разрешало выдавать курсисткам дипломы. Они только получали бумагу, в которой было написано, что прослушан курс лекций. Претендовать на место в науке, на ученую степень было немыслимо. Лишь в конце девятнадцатого века Высшие женские курсы добились признания, и слушательницы стали защищать дипломы.
Многие деятели культуры выступали в поддержку женского образования. Поэты, среди них были и Маяковский, и Бальмонт, устраивали поэтические вечера, сборы от которых шли на нужды женского образования. София Львовна рассказывала, как они ждали концерта молодого композитора. Этот композитор недавно окончил консерваторию «с роялем», то есть на «отлично».
— Странное выражение «с роялем», — засмеялся Генка.
— Ничего странного. Консерватория дарила своему лучшему выпускнику рояль.
— Здорово! — восхитился Димка. — Я бы, может, тоже тогда в консерваторию пошел!
— Ты нот не знаешь, — отрезал Генка.
— Ну, научился бы. Чтобы рояль в подарок получить.
— Так кто же оказался этим композитором, которого ждали курсистки? — спросил Генка.
— Им был Прокофьев.
К 1915 году женские курсы были во многих городах России, но Бестужевские оставались лучшими. Там преподавали профессора университета, и немного измененная система обучения давала свои фантастические плоды — уровень знаний курсисток вначале был на уровне университета, а потом стал гораздо выше. Бестужевские курсы к тому времени располагались на Васильевском острове, имели прекрасные лаборатории, оснащенную обсерваторию и даже свой музей изящных искусств.
Сонечка, всегда любившая живопись, поступила на факультет теории и истории искусства, готовивший превосходных музейных работников.
— Музейных? — переспросил Димка.
— Да-да, — улыбнулся Кирилл Леонидович. — У Софии Львовны была та же профессия, что и у меня. Для того чтобы поступить на курсы, ей пришлось сдать не только выпускные экзамены в женской гимназии, но и получить аттестат в мужской, потому что это давало лишние баллы на конкурсе аттестатов. Окончивших только женскую гимназию принимали на курсы в последнюю очередь. Еще в те годы для поступления требовались свидетельство о политической благонадежности и разрешение родителей.
— Разрешение родителей? — удивился Генка. — В восемнадцать лет?
— Восемнадцать лет — это совсем немного, — засмеялся Кирилл Леонидович. — Человеку в восемнадцать лет только кажется, что он взрослый.
Генка не стал возражать. Он и в четырнадцать себя взрослым считает, а в восемнадцать… В восемнадцать он уже жениться может! Вон как брат Женька…
— София Львовна блестяще окончила Бестужевские курсы, но время было уже революционное, началась Гражданская война. У Прозоровых отобрали дома, дачу, имущество. Я не знаю, почему они не эмигрировали. Наверное, остаться в Советской России решил отец. Он всегда приветствовал новые веяния. А потом, в середине двадцатых годов, друг за другом умерли Сонины родители.
София Львовна к тому времени уже работала научным сотрудником в музее живописи.
В последующие годы ока очень быстро двигалась по служебной лестнице и стала директором музея. В годы войны она отказалась выехать в эвакуацию и пережила всю ленинградскую блокаду. Лишь по выходе на пенсию она покинула Ленинград и поселилась в нашем городе. Не знаю почему. Она никогда не говорила об этом, только отшучивалась: «Захотелось тишины на старости лет». Ну, а дальше вы все знаете. Один из ее учеников перед вами.
— И у нее никогда не было семьи, детей? — спросил Генка.
— Нет. Ни семьи, ни детей. Она была одна. Это одиночество, наверное, угнетало ее. Может, поэтому она старалась окружить себя учениками. Может, поэтому страстно увлекалась коллекционированием. Но она никогда, ни одним словом не дала повода пожалеть себя. Она всегда высоко держала голову и до последнего дня не давала старости согнуть ее безупречную осанку. Она умерла давно, я едва поступил в университет, даже не успел ей похвастаться, как блестяще сдал французский на вступительных экзаменах… — Кирилл Леонидович задумался, помолчал, потом встряхнулся и закончил: — Вот и все, что я знаю о жизни Софии Львовны Прозоровой.
* * *
Письмо девятое
«Ма chere Sophie!
Пишу Вам по-французски, потому что временами кажется, что я забыл все, что когда-то знал, и помню только артиллерийские хитрости и искажение прицела на втором орудии. Здесь на французском говорить некогда, да и не с кем.
Вряд ли солдаты из моего расчета поймут хоть слово. Ближайший офицер — тоже из солдат, выслужился.
По-французски понимает только Никита Шиляев, вольноопределяющийся. Он, как Костя, учился в университете, а потом в первые же дни войны попросился на фронт.
Я с ним дружу и на привалах часто беседую. Сразу вспоминаю Костю. Шиляев на него очень похож.
Как здоровье Кости? Надеюсь, что поправляется.
Когда поправится, пусть черкнет мне хоть пару строк, вспомнит друга.
Сонечка, не знаю, как приступить к тому, что я намерен сейчас написать. Наверное, если бы Вы были сейчас рядом, если бы я видел Ваши глаза, было бы легче.
Сонечка, я люблю Вас! Наверное, Вы всегда знали и чувствовали это, но я никогда не осмеливался произнести.
Вместе с этим письмом к Вам я отправлю письмо Вашему отцу и попрошу Вашей руки. Верю, что он не откажет.
Сонечка! Пусть только закончится эта война!
Я вернусь, выйду в отставку, и мы будем жить с Вами тихо и мирно.
Костя был прав, военная служба не для меня. У меня не хватает душевных сил выдерживать столько крови и страдания, каждый день терять друзей и знакомых.
За этот месяц в моем расчете сменилось семь солдат. Трое ранены и четверо убиты.
Меня Бог милует. Но надолго ли? Я молю Его сейчас об одном — уцелеть, довоевать, вернуться, увидеть Вас.
Соня! Не считайте меня трусом. Я знаю, что Вы так не считаете, но все-таки еще раз прошу об этом.
За недавнюю боевую операцию мне обещали отпуск. Как было бы хорошо, если бы я смог вырваться из этого ада хоть на недельку! Я хотел бы приехать в Петербург и обручиться с Вами.
А пока я покупаю подарки. Не смейтесь, Сонечка! Здесь тоже можно купить подарки.
Мне встретился поляк, прекрасный мастер-самоучка, ювелир. Я уговорил его продать мне серебряного гусара.
Ах, Сонечка, это прелесть! Я знаю, что Вам гусар понравится. Это тончайшая работа.
Как поляку удалось так ловко вставить в фигурку тайную пружинку? Если потянуть за сабельку, то откроется гусарское сердце — рубин, алый, как капелька крови.
Я привезу его Вам и подарю вместе со своим сердцем, не рубиновым, а жарким и любящим Вас.
Позвольте хотя бы в мечтах прикоснуться губами к Вашей руке.
Надеюсь на скорую встречу.
Ваш Николай.
1 октября 1914 года».
Глава IV
НЕЗНАКОМЕЦ В МУЗЕЕ
— Кирилл Леонидович, — спросил Генка, — а вы как думаете, кто этот человек?
— Который ищет сейчас гусара? — понял Кирилл Леонидович и задумался. — Честно сказать, теряюсь в догадках.
— Я почему-то сразу подумал про дворника Петю.
— И я бы подумал, — согласился Кирилл Леонидович. — Но Петя отсидел в тюрьме свои два года, вышел, женился и уехал в другой город. Он, в сущности, был хороший человек. Я и видел-то его всего пару раз, но мне было так жалко его и так обидно, когда выяснилось, что он — вор. Это, конечно, детские чувства и детские впечатления, но я и сейчас уверен, что из-за маленькой серебряной статуэтки Петя не вернулся бы в ваш двор, даже если представить, что в тюрьме он очень изменился. Проще говоря, никакого серьезного и даже несерьезного вора сумочка с письмами и серебряным гусаром не заинтересует. Тут нужно искать другие мотивы.
— Какие? — спросил Димка.
— Не знаю. Нужно думать. Нужно сопоставлять. К сожалению, нельзя прочесть чужие мысли.
— А если это Псих? — снова напирал на свою версию Димка. — Сумасшедшему плевать на все разумные мотивы. И на то, что вещичка ценности особой не имеет, — тоже. Вот втемяшилось ему в голову: «Хочу гусара», и все!
— У того типа совершенно нормальные глаза, — напомнил Генка.
— Зато действия совершенно ненормальные. Среди бела дня стоять на корточках перед дырой в подвале — это нормально? Три часа подряд сидеть в кафе-мороженом и нас не замечать — это нормально?
— Тебе лучше знать, — пробурчал Генка. — Это ты у нас по детективам специалист.
Кирилл Леонидович улыбался, прислушиваясь к перепалке друзей.
— Время для размышлений у вас еще есть, сыщики, — сказал он. — В ваших руках главный козырь, вещественное доказательство — сумка, письма и гусар. А у того человека ничего нет. Он не знает, что вы за ним следите. Так что пока десять — ноль в вашу пользу. Осталось немногое — установить, кто он. А после этого все остальное выяснится само собой. Давайте-ка лучше я покажу вам музей.
Генка согласился с радостью — он любил экскурсии, а Димка поплелся только из вежливости.
Ну что интересного ходить по большим залам, читать таблички и полчаса охать над какой-нибудь старинной штучкой? Понятно, когда за такую экскурсию, например по зоологии, ставят зачет.
А так просто разглядывать антикварные безделушки? Это не для Димки.
Кириллу Леонидовичу неудобно отказать. Вот и все.
Генка с Кириллом Леонидовичем шли впереди, и друг с удовольствием слушал рассказы, внимательно осматривал экспонаты, а Димка то отставал, чтобы прочитать наоборот какую-нибудь надпись потруднее, то забегал вперед, отыскивая, на чем еще можно задержать взгляд.
Музей был пуст. Где-то в самом конце экспозиции теснилась кучка школьников с учителем да еще два-три человека вальяжно расхаживали по залам.
— А вот этот диван тоже из квартиры Софии Львовны, — Кирилл Леонидович показал на громоздкий, мрачный диван, обитый кожей.
— Поэтому она называла большую комнату диванной, — сказал Генка и улыбнулся.
— У твоей мамы отличная память. Именно так. Мы воспользовались этим диваном для создания экспозиции: «Дворянский быт конца девятнадцатого столетия».
— Вот мебель делали! — похвалил Генка. — Сто лет уже стоит и не рассыпается.
— Для этого есть реставраторы, — засмеялся Кирилл Леонидович.
Сзади подошел Димка. Тихо, так что и Генка, и Кирилл Леонидович вздрогнули от его неожиданного шепота:
— Не оборачивайтесь резко! Тот тип в соседнем зале.
Генка застыл на месте и так же шепотом спросил:
— А что он делает?
— Не знаю. Может, готовит ограбление.
— Днем?!
— А что? Сигнализацию осматривает, охрану.
Кирилл Леонидович встряхнулся и посмотрел на Димку:
— Ты случаем не гипнотизер? Можно двигаться? По-моему, самое лучшее в данной ситуации — спокойно подойти к нему и задать все интересующие нас вопросы.
— И спросить фамилию, имя, отчество? — усмехнулся Димка. — А разрешение на допрос у вас есть?
— Какой же это допрос? — растерялся Кирилл Леонидович. — Обыкновенный разговор. Гена, дай мне гусара. Пойдемте. — И Кирилл Леонидович решительно зашагал в соседний зал.
Генка послушно пошел за ними. Он не знал, правильно ли поступает сейчас Кирилл Леонидович, но тоже не видел другого выхода.
Зато Димка был на сто процентов уверен, что так действовать нельзя! Это совсем не по-детективному!
— Он нам все испортит! Все испортит! — шептал он Генке.
Мужчина в соседнем зале стоял спиной к подходившей делегации, и, хотя, конечно, ничего не ожидал, плечи его нервно подергивались. Он довольно быстро переходил от одной витрины к другой, пробегал глазами названия экспонатов и, не глядя на экспозицию, проходил дальше.
— Мужчина! — окликнул его Кирилл Леонидович.
Человек вздрогнул, на мгновение быстро обернулся и тут же почти бегом бросился к выходу.
— Подождите! — кричал вслед Кирилл Леонидович. — Мы же только поговорить… Задать вопросы… Остановитесь, пожалуйста!
Но никакие «пожалуйста» на незнакомца не действовали. Низко наклонив голову, он проходил анфилады комнат, увеличивая темп.
— Эх! — крикнул Димка. — Я же говорил! За ним! Нельзя его упускать!
Мальчишки побежали было, но их тут же остановил громкий и по-прежнему растерянный голос Кирилла Леонидовича:
— Ребята! Постойте! Возьмите гусара!
Димка метнулся обратно, чтобы схватить статуэтку, а Генка продолжал преследование и видел, как при слове «гусар» незнакомец вздрогнул и на секунду обернулся, приостановив движение.
Генка отметил это. Но тут же подумал, что это могло быть совпадение.
Просто именно в этот момент мужчина обернулся, чтобы рассмотреть погоню. И гусар тут вовсе ни при чем.
Но об этом после. Можно будет подумать, можно будет сопоставить, можно будет вспомнить мельчайшие подробности.
Стекла музейных витрин глухо и сердито подрагивали вслед бегущим мальчишкам. Мягкие ковровые дорожки тормозили бег. В музее догнать мужчину ребята так и не смогли.
Они выскочили на улицу в тот момент, когда незнакомец заворачивал за угол соседнего дома.
Это не беда! Ему лет пятьдесят, мальчишкам — по четырнадцать. Конечно, пацаны бегают быстрее.
Две-три минуты — и тип будет в их руках.
А что дальше? А если это не просто вор?
Если он понял, что его вычислили, и пойдет на все? Если у него в кармане нож или пистолет?
Эти мысли скакали в такт бегу в Генкиной голове. В Димкиной они даже не возникали. Главное, догнать незнакомца, дальше видно будет.
Ребята свернули за угол, увидели край серого костюма в узеньком проходике-переулочке и помчались туда.
Но проходик неожиданно кончился тупиком. Ребята растерянно огляделись.
Куда делся незнакомец? Справа — забор, слева — бетонная стена, впереди — гараж.
Вот черт! Они его упустили.
Он свернул где-то раньше. Или просто спрятался, выждав, когда преследователи пробегут мимо!
Генка вздохнул. Димка не вздыхал. Димка ругался, размахивал руками и чуть ли не бился головой о стальной гараж.
— Придется признать поражение, — сказал Генка. — Как в твоем любимом волейболе. Не все игры можно выиграть. Пошли домой.
Но только Генка произнес последние слова, в переулке появились Толян и Валька-Клоп.
— Опять по нашей улице ходите? — нагло спросил Толян.
Он как будто забыл, чем закончилась прошлая потасовка. Генка посмотрел на него удивленно: Толян хочет справиться с Димкой один?
Димка в это время быстро просчитывал ситуацию. Он не очень надеялся на отчаянную смелость Толяна. Где-нибудь в укрытии могли затаиться его остальные приятели. Но ни Сашки-Боксера, ни Бориса видно не было.
Димка решил потянуть время в перепалке:
— Мало вам в прошлый раз досталось? — спросил он.
— Просто не люблю, когда по моей улице ходят, — Толян сплюнул, снял с плеча сумку и приготовился к драке.
— А где же твои помощники?
— Без них справлюсь. Думаешь, ты тут самый сильный?
И снова повторилось, как в прошлый раз. Валька-Клоп пошел на таран, ударил Генку головой в живот и привычно отлетел в сторону.
Димка рискнул. Он двумя или тремя ударами ответил на выпады Толяна, ловко нагнулся, подхватил его сумку с земли и крикнул Генке:
— Пас!
Генка понял. Он принял летящую сумку и, словно через волейбольную сетку, перекинул ее через высокий бетонный забор. Эх, видел бы этот бросок тренер! Он бы тогда о скамейке запасных больше не заикался.
— Придурок! — заорал Толян, забыв о драке. — Там диски!
Он карабкался на бетонную стену, как обезьяна.
Димка рассмеялся и спросил Вальку:
— Тебя отлупить? Или за Толяном полезешь?
Валька в одно мгновение вышмыгнул из переулка.
— Толян теперь тебе вовек не простит свои диски, — сказал Димка.
Генка пожал плечами:
— Ничего с его дисками не случится. Сумка на что-то мягкое упала, может, на кучу мусора. Отряхнет сумочку и пойдет домой. Надоел.
— Это точно. Без него хлопот хватает.
Глава V
РАЗГОВОР ДВУХ СЫЩИКОВ
Мальчишки еще порыскали по кварталу, но это было уже бесполезно — незнакомец исчез. С профессионализмом человека, привыкшего уходить от погонь.
Генка первым бросил поиски. Димка еще таил надежду — вдруг где-то мелькнет знакомый серый пиджак. Ребята шли домой, и Димка досадливо пинал перед собой пластмассовую пробочку от «Фанты».
— Как тебе Кирилл? — спросил Генка.
Димка пожал плечами:
— Ничего. Только совсем ума нет. Раскричался про этого гусара на весь музей.
— Ты тоже заметил, как тот тип вздрогнул, когда про гусара услышал?
— Не заметил — почувствовал. Надо же такое ляпнуть! Все следствие одним словом перечеркнул!
Генка ухмыльнулся. Настал звездный час Димки! Теперь он может во весь размах продемонстрировать свои детективные способности.
— Ты понимаешь весь ужас создавшегося положения? — Димка театрально взмахнул руками.
— А что страшного? — безмятежно откликнулся Генка. — Этот тип и так догадывался, что гусар у нас.
— Может, и догадывался. А теперь твердо знает! Началась охота на нас.
— Да погоди ты со своей охотой! — поморщился Генка. — Давай сначала… Что его принесло в музей?
— За нами пришел, — твердо ответил Димка. — Он следил за нами, чтобы узнать, точно ли гусар в наших руках.
— А мне кажется, все было по-другому. Если бы он знал, что мы находимся в музее, во-первых, он постарался бы получше от нас скрыться, а во-вторых… Во вторых, он бы пошел в музей пораньше или попозже. Чтобы с нами как раз таки не сталкиваться.
— Почему?
— Потому что он понял, что заинтересовал нас своими странностями.
— Значит, ты хочешь сказать, что мы и этот тип оказались одновременно в одном и том же музее случайно?
— Ну да.
— Слишком много случайностей, — глубокомысленно объявил Димка, вовремя вспомнив расхожую фразу книжных сыщиков.
— Не совсем случайно, — поправился Генка. — Случайно то, что одновременно. Не случайно то, что в один и тот же музей.
Димка задумался, но так и не смог откопать смысл сказанной другом фразы. Генка понял это, снисходительно улыбнулся и пояснил:
— Тип пришел именно в этот музей, но не рассчитывал встретить там нас. Вывод: он знал, в каком музее хранятся все вещи Софии Львовны.
— И?…
— Поскольку ограбление музея — дело хлопотное, а коллекция Софии Львовны — не самая ценная из всех экспонатов, то грабить музей он не собирался.
— Зачем же тогда?… — Димка безоговорочно передал все детективные бразды правления.
— Он хотел увидеть коллекцию и убедиться, что мы отдали гусара в музей.
— Что за глупости? — возмутился Димка. — Ему-то какая выгода, чтобы гусар оказался в музее?
— Правильно, никакой. Теперь он точно знает, что гусар не в музее, а у нас. И в этом, конечно, хорошо помог Кирилл Леонидович. Но что теперь поделаешь? Это он не со зла.
— Думать надо правильно и вовремя, — сердито пробубнил Димка, снова возвращаясь к роли прожженного детектива. — Тем более когда идет следствие и преступник почти в наших руках.
Генка засмеялся:
— Ну-у, преступник в наших руках еще долго не окажется. Видал, как он удрал от нас? Юркнул в какую-то щель и посмеивается теперь над двумя простачками.
— Я ему покажу простачков! — Димка погрозил в пространство внушительным кулаком. — Нужно запутывать следы!
— Зачем? — удивился Генка столь резкому переходу. — Нам-то зачем от него убегать?
— Затем, что теперь мы храним гусара. Он это знает и попытается статуэтку отобрать.
— И как ты предлагаешь заметать следы?
— Может, перепрячем гусара?
— А если он и сейчас за нами следит?
— Точно! Об этом я не подумал. Тогда так! Нас двое. Гусара будем держать по очереди. День — ты, день — я. Ходить только вместе, чтобы он не выловил нас поодиночке. Двери чужим не открывать. На улице с чужими не разговаривать.
— Приказ понят! — шутливо отрапортовал Генка.
— Я не шучу!
— А я и не смеюсь. Меры предосторожности нужны, я согласен.
Генка по натуре своей был трусоват, поэтому против «ходить только вместе» он не возражал, даже был рад, что Димка предложил это первым, иначе получилось бы, что он, Генка, боится того типа и просит подмоги!
— У меня еще одно сомнение, — сказал он побыстрее, пока Димка не заметил его страха. — Нужно бы выяснить, кто положил сумочку в пустоту. Тот тип или кто-то другой? Но для этого нужно решить другой вопрос — как это было сделано?
— Вопрос простенький, — покровительственно улыбнулся Димка. — Ольга Григорьевна сказала, что ни дыр, ни щелей в то время не было. Они все обыскали и щель бы заметили. Из подвала в этот отсек попасть тоже невозможно. Так строители сказали. Остается одно — крыша.
Генка стукнул себя по лбу:
— А мне и в голову не пришло!
Ох, как польстило это Димке! Он выпятил грудь и произнес:
— Учись, Гений! Не думай, что самый умный.
— А если ты такой умный, — хитро сощурился Генка, — то почему давно про крышу не сказал?
— Озарения не было. А сейчас наступило. И вообще, ты, Гений, зря детективы не читаешь. Они мозг развивают почище твоего компьютера!
Генка расхохотался и признал себя всего лишь доктором Ватсоном, а Димку, конечно, Шерлоком Холмсом.
— Идем проверять факт на деле! — крикнул Димка. — Так сказать, проводим следственную экспертизу.
— Каким образом?
— Поднимаемся на крышу и ищем нужную щель. Это уж на твоей ответственности — чтобы щель была не в подъезд, а именно в пустоту. Рассчитай. На то ты и Гений.
* * *
Выбраться на крышу было делом нелегким.
Сначала пыльный, темный чердак, где гнездились голуби и приходилось спотыкаться о стропила. Потом узкое слуховое окно, не поддающееся обычному нажатию. Димке пришлось разбежаться и с размаху распахнуть окошко тяжелым ударом ноги.
— Пролезешь? — спросил он Генку.
— Я-то пролезу. А ты?
— Я — не толстый, я — широкоплечий. Поэтому не переживай. Нужно будет — везде пролезу. В крайнем случае, новое окно проломлю.
Генка рассмеялся и легко вылез на чуть покатую черепичную крышу. Слуховое окошко надрывно треснуло, и Димка тоже оказался на крыше.
— Классно! — в восторге произнес Генка.
С крыши были видны двор, строго поделенный на квадраты асфальтированными дорожками, бульвар, вдоль которого давным-давно бегали не трамваи, а сотни чадящих автомобилей, и летнее кафе, где недавно друзья во имя раскрытия тайны объелись мороженого.
Димка восторга друга не разделял:
— Давай соображай шустрее! Если меня бабка на крыше увидит, будет нам классно!
— А чего тут соображать? Вот арка. Проем был с той стороны. Значит, там должна быть щель.
Но щели там не было. И провала не было. На предполагаемом месте, как и по всей остальной крыше, лежала черепица.
— Ты не ошибаешься? — спросил на всякий случай Димка.
Он знал, что в таких вещах Генка не ошибается. С пространственным мышлением, как говорит математичка, у него все в порядке.
— Может, черепицу положили позже? — выдвинул версию Генка.
— Тогда она должна выглядеть новее. А она такая же.
— За тридцать лет цвет сравнялся, черепица выцвела, понятное дело.
— Выход один, — решил Димка. — Чтобы узнать, что под черепицей, нужно ее проломить.
— Это уже криминал, — предупредил Генка, но Димка, обмотав руку футболкой, уже изо всех сил бахнул по крыше.
Силы ему было не занимать. Черепица отлетела, соскользнула вниз и раскололась на асфальте. Но толку было мало — под черепицей шел слой теса.
— Это кулаком не пробьешь, — покачал головой Димка.
— Пустоту можно выстучать, — вспомнил Генка. — Где пустота, там звук другой — гулкий.
Ребята исползали на животах полкрыши, простукивая черепицу. Пустоты не было. Нигде.
Это означало, что тес шел ниже целиком. Это означало, что ожидаемой дыры или щели сверху не было. Это означало, что загадка оставалась загадкой: гусар попал в пустоту непонятным, неизвестным, непостижимым способом.
* * *
Письмо десятое
«Nicolas, mon ami!
Третьего дня умер Костя. У брата все-таки была скоротечная чахотка.
Господи! Как страшно он умирал!
Задыхаясь, в полном сознании. Все время повторял: «Лучше как Николай. Там понятно, за что. А здесь?… Сонечка, что здесь?…»
Мы с мамой были рядом с ним до последней минуты. Папа закрылся в кабинете и рыдал, не мог без слез подойти к Костеньке, а Костя сердился, когда видел слезы.
Вчера было отпевание и похороны. Вы же знаете, Костенька никогда не ходил в храм и гордился своим атеизмом.
А вчера он лежал с широкой белой повязкой на лбу, худой и какой-то растерянный, а в темноте горели свечи и звучало церковное пение. Все это так не совмещалось с Костенькой.
Бог меня простит за то, что написала.
Мне кажется, что папа не выдержит. Он спорил с Костенькой, ссорился, но всегда любил его больше, чем меня. Мама слегла в лихорадке.
Я остаюсь на ногах. Больше некому. Но если бы Вы знали, как больно и страшно дома без Кости.
Ваше письмо папеньке я еще не передала, он не в силах сейчас понять и решить что-нибудь. Как-нибудь после.
Одно могу сказать, Николенька: я всегда Ваша. Вы же знаете это. Я выйду за Вас замуж.
Только ради бога, ради брата, ради меня, вернитесь! Теперь у меня остались только Вы. Не дайте мне пережить другую смерть.
Нельзя ли поскорее выхлопотать отпуск? Нельзя ли прямо сейчас выйти в отставку?
Николенька! Не слушайте меня!
Я глупая, я не понимаю, что говорю. Там Ваш долг, там Ваши товарищи. Будьте с ними столько, сколько понадобится.
Я подожду. Я умею ждать, Николенька.
Только вернитесь живым! Как Костенька был бы рад нашей свадьбе! Вернитесь, умоляю Вас и жду. Жду каждый день.
Ваша Sophie.
13 октября 1914 года».
Глава VI
МЫТЬЕ ОКОН
С самого утра Лилия Ефимовна решила заняться воспитанием внука.
— Дима, нужно вымыть все окна!
— Ба! — недовольно откликнулся Димка. — Окна моют два раза в год — весной и осенью. А сейчас середина июля.
У него на утро были другие планы. Сегодня гусар был у него, и Димка хотел приложить максимум своих усилий, чтобы наконец-то открылось рубиновое сердце.
Но бабушка была непреклонна:
— В приличных домах окна моют гораздо чаще. Бери ведро, тряпку и марш!
Она крутанула в воздухе палкой, как заправский денди.
— Я пойду в магазин, прогуляюсь. Это очень полезно для здоровья.
Спорить с ней можно было, конечно, до бесконечности, но Димка знал всю тщетность этих споров. Закончится тем, что он все равно пойдет мыть окна. Так лучше это сделать как можно быстрее.
Бабка ушла в магазин. Димка поставил серебряного гусара на стол, полюбовался им вблизи и издали, вздохнул и поплелся за тряпкой.
Он решил начать со своей комнаты и настежь распахнул обе рамы. Потом намочил тряпку и провел ею по стеклу.
Чище не стало. Только отражение начало плавать, как в кривом зеркале. Димка потер еще.
Вообще-то окна мыла сама бабка. Что это ей вздумалось сегодня поручить ему такое ответственное дело?
Димка почесал в затылке и попробовал растереть мокрое пятно на окне. Прямо сказать, невымытое стекло смотрелось чище якобы вымытого.
Когда-то в школе, на субботнике, их тоже заставляли мыть окна, но они в наглую перекинули эту работу на девчонок, а сами гонялись друг за другом по партам, пока староста не выгнала их в коридор.
Как же девчонки мыли эти проклятые стекла? Или это окно такое попалось? Бывает же какое-нибудь корявое, или толстое, или еще какое.
Димка вздохнул и решил попробовать помыть кухонное окно. Оно было меньше и чисто внешне не производило впечатления неправильного окна.
Но прежде чем добраться до окна, пришлось преодолеть массу препятствий.
Во-первых, на подоконнике густым зеленым конгломератом вились, поднимались, цвели отростки всевозможных цветов. Димка распутывал стебельки и листочки и думал, что это работа для японцев, которые любят перебирать крупу и находят в такой тягомотине какое-то наслаждение.
Во-вторых, Димке понадобился стол, а стол был уставлен жестяными баночками с приправами.
«Зачем бабке столько приправ?» — сердито подумал Димка, переставляя на пол жестянку за жестянкой, совершенно позабыв о том, что сам просил бабушку бросать в еду побольше разных пряностей.
Одну банку в руках он все-таки не удержал, и молотый перец черным снегом засыпал пол-кухни. Димка расчихался, закрыл нос полотенцем, но ничего не помогало — чих и не думал заканчиваться. Димка открыл воду и плюхался, как морж, разбрызгивая вокруг себя крупные капли.
Именно поэтому он не заметил прихода бабушки. А потом поднялся такой крик, что и вода не могла его заглушить.
— Держи вора! — громовым голосом орала Лилия Ефимовна и, зажмурив глаза, размахивала палкой в Димкиной комнате так, будто сражалась с мушкетерами на шпагах. — Держи вора! — И тут же с повизгиванием: — Обокрали! Миленькие! Обокрали!
Димка, моргая мокрыми ресницами, ворвался в свою комнату и без лишних разговоров бросился к окну. Двор был пуст.
И письменный стол был пуст. Серебряный гусар исчез.
У Димки вырвался дикий крик отчаяния, и Лилия Ефимовна тут же смолкла, растерянно глядя на внука.
— Димочка! Нас обокрали! — пролепетала она и, держась за сердце, опустилась в кресло.
Димка был злой, но почему-то спокойный. Он принес бабушке валидол и присел рядом.
— Димочка! Посмотри внимательно, что украли, надо милицию вызвать, — слабым голосом попросила Лилия Ефимовна.
Димка для виду пооткрывал шкафы и повыдергивал ящики стола. Он-то знал, что ничего не украли. Ничего, кроме серебряного гусара, красовавшегося на письменном столе.
— Тебе почудилось, — спокойно произнес он, решив, что рассказывать бабушке о серебряном гусаре — долго и ни к чему.
— Как это почудилось? — взвизгнула Лилия Ефимовна уже своим обычным голосом и схватилась за палку. — Я заглядываю в комнату, а он как сиганет в окно!
— Кто?
— Мужик. Здоровый. В сером костюме. Во все окно как встал да как выпрыгнул! А я как закричу!
— Бабуль! Ничего не украдено. Не было никакого грабителя. Давай-ка я тебе давление померяю.
Димка ловко справился с тонометром и заявил, что у Лилии Ефимовны высоченное давление.
— Странно, а я не чувствую, — пролепетала бабушка, послушно укладываясь в постель и охотно входя в роль больной.
— Давление огромное, — сердито выговаривал ей Димка. — А ты по магазинам ходишь, воры в окне тебе мерещатся. Ну, кто среди бела дня к нам в окно полезет? Тем более я всего минуту как из комнаты вышел, за газетой.
Димка вдруг вспомнил, что при мытье окон все пользуются газетой, но это его ничуть не обрадовало. Газетой так газетой. Все равно сейчас не до мытья окон. Нужно скорее к Генке.
* * *
— Гений! Гусара выкрали!
— Кто?
— Известно кто! Тот тип.
— Как выкрал? Дверь взломал?
— Нет… — Димка смутился. — Так по-глупому все вышло… Я окна мыл, а гусар на столе стоял. Потом я вышел в кухню, а потом…
Но Генке даже не понадобилось рассказывать про Лилию Ефимовну. Он сразу все понял.
— Ты вышел и оставил открытое окно?
— Да.
— Вернулся, а статуэтки нет.
— Да.
— Ну и дурак ты, Димон! Не ожидал! — взорвался Генка. — Совсем башка не работает! Поставил и забирай, кто хочет! Может, это и не тот тип украл, а кто-нибудь другой!
— Нет, это он, — смиренно вздохнул Димка. — Бабка его видела, когда он из окна прыгал.
Генка помолчал. Ну, о чем тут разговаривать с таким разиней?
— Я не подумал, Гений, — оправдывался Димка. — Я же не знал, что он наглости наберется… Не надо было забирать у тебя гусара. Все-таки третий этаж — не первый, на подоконник не вскочишь.
Димка лепетал свои оправдания, но Генка думал о том, с какой маниакальной последовательностью охотится человек в сером за маленькой, ничего собой не представляющей фигуркой гусара. Вряд ли его остановил бы третий этаж.
Волей-неволей подумаешь, что у этого типа не все дома. Ему нужна была статуэтка, и вот она в его руках.
Что теперь? Отстанет он от них? Или начнет охотиться за письмами?
— Нужно позвонить Кириллу Леонидовичу, — наконец решил Генка. — Только сам будешь объяснять, почему гусар пропал.
— А может…
— Не может. Кирилл Леонидович должен знать. Может, он что-нибудь предложит или придумает.
* * *
Но Кирилл Леонидович ничего не придумал и не предложил. Он просто удивился и погоревал вместе с ребятами. У него хватило такта и хороших манер, чтобы не ругать разиню Димку.
— Не переживайте, ребята. Посмотрим, что из всего этого выйдет. Теперь мы знаем, откуда появился гусар и почему он был так дорог Софии Львовне.
— Это хорошо, — согласился Генка. — Но гусара больше нет.
Глава VII
ВОЗВРАЩЕНИЕ ГУСАРА
Через два дня Кирилл Леонидович сам позвонил Генке.
— Ребята, вы сможете зайти ко мне в музей сегодня часиков в пять?
— Сможем, — заверил Генка и полюбопытствовал: — За последним письмом?
— Да, это тоже, — уклончиво ответил Кирилл Леонидович.
— А еще что? — не понял Генка.
Кирилл Леонидович замялся:
— В общем, вы приходите, я все объясню.
— Хорошо.
* * *
К пяти, нарядившись вполне прилично, мальчишки спешили в музей. Димка в десятый раз требовал дословного пересказа телефонного разговора с Кириллом Леонидовичем.
— Отстань, — отмахнулся наконец Генка. — Чего привязался?
— Звонок кажется странным, — глубокомысленным тоном детектива ответил Димка.
— Ничего странного не вижу.
— А почему он не назвал причину приглашения?
— Не все по телефону скажешь. Бывают нетелефонные разговоры, слыхал?
— Нет в этом разговоре ничего нетелефонного, — запальчиво ответил Димка. — А вдруг он подстроил нам ловушку? Вдруг попадем сейчас в засаду?
— В какую засаду? — рассердился Генка. — Что ты мелешь?
— Не мелю, а расширяю круг подозреваемых.
— Кем? Кириллом Леонидовичем?
— А что? То, что он друг детства твоей мамы, еще ничего не значит.
— Еще как значит! — взорвался Генка. — Он хороший, добрый, приличный человек, а не преступник! Расширяй свой круг кем-нибудь другим! Понял?
— Чего орешь? — обиделся Димка. — Понял. Я и сам не хочу его в подозреваемые записывать.
Оставшуюся часть дороги друзья шли молча, нетерпеливо прибавляя с каждой минутой шаг.
И с таким же нетерпением ждал их Кирилл Леонидович.
— Вот! — он широким жестом показал ребятам на свой стол.
На столе стоял серебряный гусар. Ребята ахнули:
— Откуда он?
— Подбросили в музей вчера утром.
— Кто?
— Никто не видел. Он просто стоял на одной из витрин новой экспозиции.
— Все! Этот вор — придурок! — сказал Димка. — Теперь точно. Украл гусара у меня, чтобы отнести в музей! Никакой логики! Это сумасшедший!
— Погоди, Дима, — улыбнувшись, попросил Кирилл Леонидович. — Гусара подбросили в музей еще вчера, а я вам позвонил только сегодня. И знаете почему?
Димка напрягся. Несмотря на все слова друга, он все-таки не оставлял мысли о засаде.
И теперь ему казалось, что тот тип и Кирилл Леонидович заодно. Он даже уже напряг мускулы, готовясь к отчаянной драке.
— Потому что я решил вспомнить этого человека! — продолжил Кирилл Леонидович. — Помните, когда вы побежали за ним в музее, я окликнул вас?
— Да, — сказал Генка. — И тип в этот момент обернулся.
— Правильно! Он обернулся на мгновение, и я не смог толком рассмотреть его лицо. Но что-то в нем было знакомое. Сказать честно, я в тот день даже не обратил на это внимания. Я не очень хорошо запоминаю лица и часто путаю малознакомых людей. Но вчера утром в музей подбросили гусара. И я сразу понял, что это мог сделать только он. Вот тогда я и стал мучиться. Я был уверен, что когда-то, где-то, при каких-то обстоятельствах видел это лицо. Тогда я стал вспоминать недавнее время. Но лицо было не оттуда. Я перебрал всех музейных служителей, сменившихся за годы моей работы.
Кирилл Леонидович засмеялся:
— Я даже не поленился сходить в отдел кадров и перелопатил несколько десятков папок с их личными делами, чем очень удивил секретаршу. Теперь она, по-моему, держит меня за чокнутого. В общем, я только убедился, что этот человек никогда не работал в нашем музее. Я ушел домой, но лицо не давало мне покоя. Оно просто преследовало меня. Я не спал всю ночь. И только под утро сообразил — я видел этого человека тридцать лет тому назад, в детстве.
— Это Псих? — выдохнул Димка.
Он давно уже забыл о мускулах и засаде. Он ждал разгадки.
— Нет, — ответил Кирилл Леонидович. — Гена был прав — это дворник Петя. За тридцать лет он располнел, обрюзг, постарел. Немудрено, что я его не смог вспомнить сразу. Твоя мама, может быть, быстрее его вспомнила бы, она с ним больше общалась. А я-то видел всего два раза. Странно, что вообще запомнил.
Мальчишки молчали. Загадка от нового факта запуталась еще больше.
Если это дворник, то как он все-таки спрятал в пустоту гусара? И зачем разыскивал его теперь? И зачем, разыскав, принес в музей? Совесть заговорила?
— Сегодня утром, — не обращая внимания на молчание друзей, говорил Кирилл Леонидович, — я первым делом пошел в ваше домоуправление, потом в отдел кадров, потом… В общем, это длинная история. В конце моих похождений мне дали в адресном бюро Петин адрес. Вот он.
Генка и Димка быстро прочитали на бумажке: улица Авиационная, дом девять, квартира пятьдесят два, Преснов Петр Романович.
— Я позвал вас, чтобы вместе нанести ему визит и задать все интересующие нас вопросы. Как вы на это смотрите?
Мальчишкам почему-то стало жутковато. Даже Димка почувствовал прикосновение тайны, и холодок близкой развязки пробежал по его напряженным мускулам.
— Мы идем прямо сейчас? — уточнил Генка.
— Я думаю, да. Надеюсь, что застанем Петра Романовича дома.
— Тогда пойдемте, — Генка решительно поднялся, и Димка подивился этой решительности.
* * *
Авиационная улица находилась где-то на краю города. Кирилл Леонидович и ребята немного поплутали, разыскивая дом номер девять.
Подъезд был под стать их настроению — темный, гулкий и неприветливый.
— А если это не он? — хрипло спросил Димка.
— Извинимся и уйдем.
— А если он?
Кирилл Леонидович не ответил. И Генка не отвечал.
— Вот пятьдесят вторая, — Димка указал на обшарпанную дверь.
Кирилл Леонидович как-то нервно вздохнул и нажал кнопку звонка.
За дверью была тишина. Но острый Генкин слух даже не услышал, а почувствовал, что кто-то прильнул к дверному глазку и теперь рассматривает их.
Быстрым движением Генка закрыл глазок ладонью, и Кирилл Леонидович еще раз настойчиво позвонил.
— Кто? — крикнул из-за двери мужской голос. — Что вам нужно?
— Откройте, Петр Романович, — очень вежливо попросил Кирилл Леонидович. — Мы по делу.
Замок щелкнул.
— По какому делу? — недоверчиво спросил мужчина, глянул на пришедших и сразу попытался захлопнуть дверь.
Но Димка такие штучки знал. Он выставил ногу и не дал двери закрыться.
Страх прошел. Теперь он действовал уверенно. Человек был тот самый. А к нему у Димки действительно накопились вопросы.
— Петр Романович, лучше поговорить с нами, чем с милицией, — втолковывал в это время хозяину Кирилл Леонидович.
— Я вас не знаю! — выкрикнул Преснов.
— Вы меня просто забыли, — улыбнулся Кирилл Леонидович. — Я — Кирилл. Помните Олю, Илюшку?
— Никого не помню!
— А серебряный гусар? — спросил Генка.
— Не знаю ничего!
— Может, это не вы влезли в мою квартиру? — громко и сердито спросил Димка. — Не вы украли гусара?
Преснов испуганно огляделся. Ему показалось, что крик этого мальчишки слышали все соседи.
— Чего орать? — сдался он. — Проходите, поговорим.
* * *
Письмо одиннадцатое
«Многоуважаемая София Львовна!
Пишет Вам Никита Шиляев, из вольноопределяющихся. Думаю, что могу назвать себя другом офицера Зайцева.
Николай погиб 18 октября. Наверное, Вам сообщили бы об этом и официально, бумагой из штаба армии или из полка, но на второй день после его гибели принесли на батарею Ваше письмо, и я решился написать о том, что видел и знаю.
Николай погиб героем. В эти дни мы стояли под Перемышлем, принимая на себя удар австрийских войск и давая время перегруппироваться 4-й и 9-й армиям, идущим на Варшаву. Полагаю, что о всех передвижениях наших войск Вы осведомлены из газет.
Бои были местного значения, нечастые, но очень жестокие. Мешали леса.
Наша батарея, как всегда, в тот день поддерживала атаку пехоты. Но так получилось, что пехоте пришлось отступить, а наши орудия тяжелы для быстрого отступления.
Мы остались в окружении и ждали подкрепления. Австрийцы поняли, что могут захватить несколько орудий, и усилили огонь.
В расчете Николая один за другим погибали солдаты. Я служу в другом расчете и не очень точно могу объяснить, что происходило в тот день у него, но когда рассеивался дым от выстрелов, я видел его офицерскую фуражку, сновавшую вокруг орудия. Он один подтаскивал снаряды, заряжал, наводил прицел, стрелял.
Командир нашего расчета хотел послать к нему на подмогу хотя бы одного солдата. Я вызвался идти.
Но когда я перебежками продвигался к нему, его орудие замолчало. Нашел я его уже мертвым.
Знаю, как тяжело читать эти строки. Поверьте, так же тяжело писать их.
Я любил и уважал Николая. Мы часто говорили с ним о Петербурге, о Москве, о Павловске и о Вас.
Он Вас нежно и трогательно любил.
Завтра в отпуск уходит командир нашего расчета. Два дня будет в Петербурге и обещает встретиться с Вами.
Я сходил в землянку Николая и забрал его личные вещи. Их немного.
Кроме документов, несколько Ваших писем и маленький серебряный гусар, статуэтка, которую мы вместе покупали у поляка-ювелира. Я знаю, что этот гусар предназначался в подарок Вам.
С документами поступите, как знаете. Он никогда не говорил о своей родне.
Был ли у него кто? Если посчитаете нужным, передайте документы им. Я нашел в бумагах Николая только Ваш петербургский адрес. С уважением рядовой Никита Шиляев.
21 октября 1914 года».
Глава VIII ОБЪЯСНЕНИЕ
Преснов пропустил Кирилла Леонидовича и ребят в маленький темный коридорчик и жестом пригласил пройти в комнату.
Комнатка была небольшая, неуютная, неухоженная. В углах висела паутина, на комоде и журнальном столике толстым, многодневным слоем лежала пыль.
Кирилл Леонидович и мальчишки поместились на старом диване с выпирающими пружинами. Хозяин квартиры сел напротив, на скрипучий, шаткий стул.
— Чем обязан? — сурово спросил он.
Кажется, он не чувствовал себя ни преступником, ни вором, и Димка, вскипев, поинтересовался:
— Зачем вы украли у меня гусара?
— Я вернул, — коротко ответил Преснов.
Генка во все глаза смотрел на него и не чувствовал даже глубоко в душе ненависти, презрения или неприязни к этому человеку. Самое главное, Петр Романович не вызывал никакого чувства опасности.
— Скажите, как гусар попал в пустоту? — задал Генка самый загадочный для себя вопрос.
— Это долгая история, — усмехнулся Преснов.
Он сразу понял, о чем спросил Генка, ему не понадобилось объяснять, что такое пустота между аркой и домом и как она образовалась.
— Все началось с него, — Преснов кивнул на Кирилла Леонидовича. — Да, я вас помню. Вы — ученик Софии Львовны Прозоровой. Это вы тогда рассказывали Оле и Илюшке про коллекцию серебряных статуэток… В то время я по молодости, по глупости влез в большие долги и… — Петр Романович смешался, помолчал и усмехнулся. — Ну, всю эту историю вы знаете. Ночью я залез в квартиру старухи и выкрал драгоценности и серебряные статуэтки. Ведь вы, — он снова кивнул Кириллу Леонидовичу, — по простоте душевной так точно описали, где что лежит. Не забыл я и про сумочку с гусаром в ящике письменного стола… Дурак! Я думал, что гусар — самый ценный, потому и лежит отдельно. Я вышел из подъезда со своим обычным ведром, в котором уже лежала холщовая сумка с награбленным…
Петр Романович снова усмехнулся:
— Я же не знал, что каждое мое передвижение с точностью до минуты ваш друг Илья заносил в «вахтенный журнал». Ну да ладно, я сбился… Я вышел из подъезда и столкнулся с Психом. Вы его помните? — обратился Преснов к Кириллу Леонидовичу и, получив утвердительный ответ, продолжал: — Псих оказался очень сообразительным. Он сразу понял, что я обокрал старуху… Я помню этот сумасшедший огонек, вдруг загоревшийся в его глазах. Он протянул руку к ведру, но я побыстрее юркнул в другой подъезд и поднялся на чердак. Пока он поднимался следом, я успел спрятать почти все вещи в приготовленный тайник. Оставалась только сумочка с гусаром. Наверное, Психу тоже позарез нужны были деньги… Или черт его знает! Он выхватил у меня эту проклятую сумочку и бросился на крышу, наверное, хотел спуститься по пожарной лестнице. У меня тогда рассудок помутился. Я вообще не соображал, что делал. Мне бы бросить эту сумочку, а я погнался за Психом. По крыше…
Петр Романович достал из кармана большой платок и вытер пот со лба.
— Я знал, что там впереди был провал. Зимой я сбрасывал туда снег с крыши… Я увидел, что Псих бежит к провалу, я хотел ему крикнуть, но не успел… Псих полетел вниз с диким, каким-то звериным криком, который, по счастью, заглушили толстые стены дома и арки.
— Илюшка слышал крик, — вспомнил Генка. — Он записал, что кричали коты.
— Да. Верно. Потом, на следствии, никто не обратил внимания на эту запись. Когда меня арестовали, я ничего не сказал про Психа. И про гусара не сказал. Психа искали. Милиция, психиатрия, и никто, кроме меня, все эти годы не знал, куда он делся. А я боялся говорить, меня могли обвинить не только в краже, но и в убийстве человека.
— Но вы же не убивали его! — закричал Димка.
Петр Романович посмотрел на него исподлобья:
— Никто бы не стал в этом разбираться. А никаких доказательств невиновности у меня не было…
В комнате повисло молчание, глухое и неловкое. Прервал его Кирилл Леонидович:
— Почему же вы вспомнили об этом теперь, через тридцать лет?
— Скажите спасибо вашей старухе, — как-то зло вырвалось у Преснова. — Она привязалась к следователю с этим гусаром, и если бы вы знали, сколько нервов и сил стоили мне допросы и очные ставки с вопросами о сумочке! Я отбрыкивался, как мог. Мне нельзя было сознаться в краже гусара, потому что я не смог бы объяснить, куда дел его, — иначе пришлось бы говорить о Психе. Мне дали два года. После приговора старуха встала и крикнула мне: «Это ты взял гусара! Я знаю! Будь проклят!»… Что уж ей в том гусаре было?
— Это был подарок жениха, погибшего на Первой мировой войне, — тихо ответил Кирилл Леонидович.
Преснов замолчал и так же тихо потом произнес:
— Тогда понятно… Я отсидел, вышел, еще через пару лет женился и уехал с женой в соседний город. Там я устроился механиком и проработал двадцать лет. Я был счастлив. У нас родился Олежка. А год назад моя жена умерла… — Петр Романович судорожно глотнул воздух. — Я вернулся с сыном сюда. Тяжело стало вдвоем… Олежке всего одиннадцать… Но все бы ничего, справились бы, да месяц назад сын тяжело заболел. Его положили в больницу, и врачи сказали, что положение серьезное, что… что он может умереть. Понимаете?! Умереть! Больница та, что от вашего дома недалеко. Я каждый день ходил мимо этого злополучного места и каждый день вспоминал старуху и ее «Будь проклят!».
— Вы поверили, что все беды у вас из-за ее проклятия? — удивился Димка. — Тридцать лет же прошло.
— Вам не понять, — Петр Романович тяжело вздохнул. — Вот София Львовна меня бы, наверное, поняла. Когда теряешь близких людей, любая глупость, любой шаг страшным предзнаменованием кажется… Однажды я увидел во дворе строителей и понял, что разбирают арку. Значит, можно достать сумочку и избавиться от проклятия. Но пробоина была слишком маленькой, чтобы дотянуться до сумочки. В тот день я встретился с вами, — Преснов кивнул Генке и Димке, — и вы посоветовали мне прийти через неделю. А через неделю на арке появилось объявление, что работы прекращены…
— До первого июля, — закончил Генка и покраснел. — Это я написал объявление. Сумочка уже тогда была у нас, и мы расшифровывали письма.
— Я догадался. Чуть позже. Когда все-таки поговорил со строителями. Я подумал, что вы отнесете статуэтку в музей. Я разузнал, в какой музей поступила вся коллекция Софии Львовны, и пришел туда.
— И там снова столкнулись с нами.
— Да. Едва от вас тогда скрылся. Но теперь я точно знал, после окрика Кирилла… простите, не знаю вашего отчества… что гусар не в музее, а все еще у вас…
— И вы решили нас обокрасть? — спросил Димка.
— Да нет. Я решил успокоиться, взять себя в руки, забыть о проклятии. Но три дня назад, возвращаясь из больницы, я увидел в окне первого этажа тебя. Ты мыл окно, потом вышел, оставил окно распахнутым, а на столе стоял гусар. И я решился. В тот момент я подумал, что это судьба. Я влез на подоконник и дотянулся до статуэтки… И тут ворвалась твоя бабушка. Честно говоря, я так перепугался, что принял ее за призрак Софии Львовны.
Мальчишки расхохотались.
— Она не ворвалась, — сквозь смех произнес Димка. — Она вернулась из магазина. Я ее потом полчаса уговаривал, что грабитель ей только померещился.
— На следующий день я вернул статуэтку в музей, — закончил Петр Романович.
— А ваш сын? — спросил Кирилл Леонидович. — Ему стало легче?
Преснов оживился:
— Да! Вот и не верь потом во все эти проклятия! Олежке в тот же день стало лучше. У него упала температура. Врач сказал, что прошел кризис. Теперь дело пойдет на поправку.
— Извините нас, Петр Романович, — смутился Генка. — Мы же не знали ничего ни про вас, ни про вашего сына.
— Я понимаю, понимаю.
— До свидания, Петр Романович. Пусть сын выздоравливает. Мы будем этому очень рады, — сказал Кирилл Леонидович и поднялся с дивана.
За ним поднялись и мальчишки.
— Гусара я верну в коллекцию, — пообещал Кирилл Леонидович. — Обязательно.
— А сейчас он с вами? — спросил Преснов. — Оставьте мне его на недельку. Мне показалось, что там была встроена тайная пружина.
— Да. Она открывала рубиновое сердце.
— Я ведь неплохой механик. Я попробую починить.
Мальчишки неуверенно переглянулись, а Кирилл Леонидович, не раздумывая, протянул статуэтку Преснову.
— Конечно. Попробуйте. Было бы очень хорошо… Еще раз до свидания!
Глава IX И ЕЩЕ ОДНО ПИСЬМО
Через неделю все встретились в музее у Кирилла Леонидовича. В маленьком кабинетике гости еле разместились.
Были, конечно же, Димка и Генка. Вместе с ними пришла и Ольга Григорьевна.
Петр Романович сразу узнал в Ольге Григорьевне маленькую Олю, радостно улыбнулся ей и представил всем худенького бледненького мальчика:
— Это мой Олежка. Позавчера выписали из больницы.
Кирилл Леонидович смотрел на всех умиленными глазами и часто поправлял на носу тонкую золотую оправу очков.
— Вот гусар, — Преснов с гордостью поставил статуэтку на стол. — Потяните за сабельку.
Генка сидел к столу ближе всех, поэтому сабельку тянул он. Внутри фигурки что-то тихонько прошелестело, щелкнуло, и на груди гусара открылись маленькие створки.
Рубин ярко сверкнул, будто обрадовался свободе, и засиял ровным красным цветом.
— Красота какая! — выдохнула Ольга Григорьевна.
— Я же все-таки неплохой механик, — повторил свою фразу Петр Романович, и маленький Олежка крепко прижался к отцу.
Димка решил задать всем вопрос, который волновал его в последние дни:
— А теперь, когда строители разберут стену арки, они найдут… — Димка замялся.
Он не знал, как сказать: Психа, убитого или скелет, поэтому просто замолчал, и другие его сразу поняли.
— Да, конечно, — ответила за всех Ольга Григорьевна. — Будет большой переполох, но скелет, в конце концов, просто перезахоронят.
— Вот перед ними загадка будет! — воскликнул Димка. — Со всех сторон замурован! Как туда попал?
— Эту загадку они быстро разгадают, — улыбнулась Ольга Григорьевна. — Крышу ремонтировали, покрывали тесом и новой черепицей всего лет десять назад. А до этого провал оставался провалом.
— Кирилл Леонидович, а письма… — спросил Генка. — Письма Софии Львовны и Николеньки вы тоже положите в запасник?
Это терзало его. Положить старые, еле прочитываемые письма в тот запасник-свалку значило одно: бумаги безвозвратно погибнут.
— Нет, — успокоил его Кирилл Леонидович. — Во-первых, для бумажных экспонатов, для документов, есть архив, а не запасник.
Там нормальные условия хранения. А во-вторых, я хочу оформить новую выставку о Первой мировой войне, поэтому письма еще не скоро окажутся в архиве.
— Ой! А самое главное-то! — воскликнула Ольга Григорьевна. — От Илюшки пришло письмо!
— От Илюшки? — в один голос закричали все, кроме Олежки.
Он еще не знал, кто такой Илюшка.
— От Ильи Павловича, — поправилась, улыбаясь, Ольга Григорьевна и вытащила продолговатый конверт.
— Читай вслух, Олечка, — попросил Кирилл Леонидович.
* * *
«Олечка, здравствуй!
Пишу тебе на старый адрес. Может, хоть ты ответишь.
Я писал Кириллу, но письмо вернулось. Адресат выбыл. Переехал куда-то?
Если поддерживаешь с ним связь, покажи и ему мое письмо. В общем, я обращаюсь к вам обоим, поэтому начинаю сначала.
Здравствуйте, мои драгоценные Олечка и Кирилл!
Простите меня, непутевого, за все эти годы молчания. Сами знаете, как в юности — столько событий, планов, новостей, что детство как-то отодвигается на второй план, хотя вас я помнил и любил всегда. Теперь я стал мудрее, так же как и вы, да вот не могу выйти с вами на связь.
Давайте я сразу расскажу о себе, чтобы потом к этому не возвращаться.
После школы окончил мореходное училище. Получил распределение в Мурманск, там до сих пор и обитаю. Работаю капитаном сухогруза.
О работе писать можно долго. Чего за двадцать лет только не случалось! И тонул, и в интересные плавания ходил, и много чего повидал.
На берегу у меня тоже все в порядке. Жена, две дочери. Старшую назвал Олей, в честь тебя, Олечка.
Есть и много друзей. Но таких, как вы, я больше никогда не встречал. С вами было так спокойно и надежно, как, наверное, бывает только с друзьями детства. С вами я пошел бы и в шторм, и в штиль.
А ты, Олечка, как поживаешь? Я и представить не могу, какая ты сейчас. Что вышло из той девчонки-разбойницы, которая рвала мне рубашки и стреляла из арбалета лучше любого снайпера? Наверное, солидная дама? Мать семейства? Олька! Характер-то прежний?
Кирилл, как ты? Не забыл французский?
Не растерял еще все хорошие манеры, которые в тебя усердно впихивала София Львовна?
Наверное, нет. Вот ты-то вряд ли изменился. Опишу твой портрет, потом скажешь, такой или отличаешься.
Ты худой, не очень высокого роста, такой же тихий и вежливый. И доброту из твоих глаз вряд ли может выбить даже наша сумасшедшая жизнь. Так?
Когда мне бывает худо и хочется сорваться на кого-нибудь из подчиненных, я сразу вспоминаю тебя и стараюсь сдерживаться. Поэтому слыву здесь эталоном вежливости и такта. Но вы-то знаете, какой я.
Пишите мне обо всем. О ваших семьях, о ваших детях. Может, когда-нибудь приедете к нам в Мурманск, будем очень рады, на сухогрузе покатаю.
Закончится навигация, и я постараюсь приехать к вам, чтобы увидеть воочию.
Помните нашу войну с собачниками, Психа, дядю Ваню, нашу клятву никогда не забывать друг друга?
Я эту клятву нарушил, каюсь. Никогда не забывал, но и никогда не писал, а это было вторым условием.
Знаете ли что-нибудь о Пете, нашем дворнике? Жалко человека.
Я вспоминаю о нем всегда с грустью. Может, моя в том вина, что вся жизнь у него наперекосяк пошла? Вот тридцать лет думаю и никак решить не могу.
Интересно, где наш серебряный гусар? Помните — искали?
Убедились, что я все помню и никогда не забывал?
Я очень надеюсь на нашу встречу зимой, а пока посылаю в эфир сигнал «SOS» — найдитесь! Отзовитесь! Напишите!
Целую вас и крепко обнимаю.
Илья».
* * *
Все надолго замолчали. Кирилл Леонидович перечитывал про себя письмо Ильи и улыбался.
Петр Романович даже прослезился, когда услышал о себе, и теперь изредка шмыгал носом. Молчание прервал Димка. Он засмеялся и радостно и довольно возвестил:
— Ну вот, Ольга Григорьевна, а вы говорили, что люди стараются забыть свое детство. Я же знал — так не бывает!
