Мите Барабанщикову, слесарю завода строительных машин, в позапрошлом месяце исполнилось девятнадцать лет. Замечательная пора, не правда ли? Наш Митя был, конечно, влюблен, как и многие девятнадцатилетние. И рассказ этот будет о любви. «А заголовок?» — спросит читатель. Заголовок рассказа действительно не совсем лирический. Но мы не станем оправдываться и начнем по порядку.

Дело было вечером, часов этак в шесть, а может, и в семь. Шел Митя по улицам города не спеша, вразвалку и поглядывал на витрины магазинов, на автомашины, на прохожих, весьма довольный собою. Неделю назад его приняли кандидатом в члены партии. «Коммунист» — звучит хорошо, но уж больно по-взрослому. А Митя не торопился быть шибко взрослым, пока еще каждый тридцатилетний казался ему перестарком, а сорокалетний — окончательным стариком. Об этом, между прочим, говорил на партсобрании, правда по-своему, старый мастер из механического цеха, человек болезненный и угрюмый, носивший совсем неподходящую для него веселую фамилию Райский. Он сказал тогда так:

— Привыкли все — Митя да Митя, а ему пора уже Митрием зваться. Вот в партию его принимаем. А не поторопимся ли? Робит, положим, неплохо он. Но — попрыгунчик, все шуточки да прибауточки какие-то. Выдержки, понимаешь, нету, и горячку порет. Пучай бы до серьезного парня дорос, а уж потом и проголосуем.

Митю все же приняли в кандидаты партии, и вчера секретарь парткома Герман Васильевич вызвал его к себе в кабинет, усадил в кресло мягкое и сказал:

— Ну что ж… Надо будет тебе партийное поручение дать. Образованьишко у тебя не ахти какое, но и не очень уж мало — восемь классов все-таки. У меня записано восемь. Так? А поручение вот какое. На Герцена одиннадцать… Запиши, или так запомнишь? На Герцена, одиннадцать живет пенсионерка одна, с семнадцатого года член партии. Елена Ивановна Владимирцева. Слыхал? Ну и хорошо. Она у нас на заводе лет этак тридцать работала или даже побольше. Жалуется, что забыли про нее. Правильно, между прочим, жалуется. Сходи, посмотри, как и что, газет свежих ей почитай — слепнет она и сама уже плохо разбирает буквы. На вопросы ответь. Одним словом, проведешь с ней беседу о текущем моменте. Понял?

— Да вы чего? — удивился Митя. — Она ж, поди, пограмотнее меня и от неча делать, наверно, целыми днями радио слушает.

— Сходи давай.

Митя хотел снова возразить, но, услышав насмешливое: «Ты чего трусишь-то?», промолчал.

И вот он идет к той подслеповатой старухе. Можно бы, конечно, поехать в автобусе, но время есть, и Митя решил прогуляться. Он вспомнил вдруг тощую чахоточную фигуру Райского и усмехнулся: «И хотел бы ты, да не больно попрыгаешь. Попробуй-ка попрыгай, попробуй-ка!»

Поспорив таким образом с «придирой» Райским, Митя вовсе почувствовал себя легко и свободно и стал громко насвистывать. Две девушки в белых платьях, шедшие впереди, оглянулись и строго-престрого поглядели на парня.

Девушки одинаковы росточком, одна рыжеватая, а другая белокурая, с темными, типично татарскими глазами. Эти нерусские глаза рядом с обыкновенным русским вздернутым носиком и розовенькими щечками придавали лицу ее необыкновенное выражение и запоминались.

На рукавах у девушек красные повязки — дружинницы. Митя слегка побледнел. Отчего бы? Ну, об этом двумя-тремя словами не скажешь. Пока Митя шагает за дружинницами и как завороженный смотрит неотрывно на девушку с татарскими глазами, попробуем кое-что рассказать.

Вся история началась еще в прошлом году. Осенью. Под вечер. На стадионе. Тогда соревновались женские, точнее, девичьи команды — швейной фабрики и какого-то завода, Митя не запомнил какого. Побеждали швеи. Митя сразу заприметил одну из них — белокурую, с татарскими глазенками. Она играла не лучше других, похуже, пожалуй, даже, но уж была, конечно, стройнее, приятнее всех. Выйдя со стадиона, он тотчас забыл о ней, но, увидев однажды в фойе кинотеатра, вдруг решил заговорить с девушкой. Подошел и спросил:

— Будьте добрыя, скажите, сколько осталося времени до кино?

Она была с этой вот, рыжеватой. Не ответив, обе они отвернулись, а Митя ретировался, недовольный ими и собою. Потом он частенько встречал ее в саду, в кино, на танцах или просто на улицах — городишко маленький, все люди на виду — и даже узнал через дружков имя девушки — Агнесса. Имени такого он никогда не слыхал, и оно казалось ему удивительно женственным.

Как-то Митя, встретив Агнессу на улице, тащился за ней кварталов пять. Она зашла в проходную швейной фабрики. Митя открыл скрипучую дверь проходной, но вахтер, старый злой чалдон, выпучил на него глаза:

— Вам чего?

Увидев где-либо Агнессу, Митя подолгу думал о ней: думал на заводе и когда шел с завода, когда ужинал, ложился спать и даже когда просыпался на секунду ночью. Мысли о ней были навязчивы, как болезнь, — чертовщина какая! Но вот постепенно Агнесса отходила куда-то в сторону, уже вспоминалась редко, и Митя был даже рад, что ничто не тяготеет над ним. С новой встречей все повторялось. Он искал ее повсюду, но самое верное место было у проходной фабрики: она работала только днем и пять-семь минут пятого выбегала на улицу. Но ведь и Митя часто работал днем. К тому же торчать столбом на виду у всех глупо, да и обидно все-таки, обидно даже такому необидчивому, как Митя.

Он подошел поближе к дружинницам и проговорил неожиданно для себя громковатым, развязным голосом:

— Зачем милиция смотрит так грозно на проходящих граждан?

Девицы промолчали.

— Все глядите, кого бы забрать, — не унимался Митя. — Какая злая милиция.

— И заберем, — ершисто проговорила рыжеватая девушка. — Поговорите-ка еще — и заберем.

— А за что? — спросил обрадованный Митя.

— Да не разговаривай с ним, — сказала Агнесса и сердито мотнула белокурой головой.

— Не разговаривать нельзя, — проговорил Митя, силясь быть веселым. — Милиция должна быть вежливой.

Он сказал еще фразы три, пытаясь спровоцировать девушек на разговор, но те шли молча, неторопливо и прямо, будто обе воды в рот набрали и по аршину проглотили. Какие же гордячки! Митя насупился и отстал.

Они подходили к городскому саду. Здесь было довольно много гуляющих. Возле дружинниц все время увивались парни, заговаривали с ними и, не получая ответа, отставали. Митя ревниво следил за ними, чувствуя, как у него отчего-то теплеет в груди.

Один из парней, высокий, тонконогий, в чрезмерно узких голубых штанах, похожих на кальсоны, и в рубахе навыпуск, на которой были нарисованы темнокожие люди, пальмы и какие-то шалаши, оказался особо привязчивым и нахальным. Он громко болтал:

— Мадмуазели из милиции, почему вы не хотите ответить прохожему? Это же неэтично.

«Почти как у меня, — горько подумал Митя. — Только слова другие».

— Если вы будете приставать, мы отведем вас куда следует, — сказала рыжеватая девушка.

— Не сомневайтесь, — поддакнула Агнесса.

— А как вы это сделаете? Я же первоклассный боксер, самый тяжелый тяжелоатлет, мастер французской борьбы. Двух вас одной рукой подниму. Не верите? А ну-ка попробуем.

Он засмеялся и попытался обнять девушек.

— Ты отстанешь или нет? — спросила зловеще рыжеватая девушка. — Нахал такой!

— О боже, какие мне наносят оскорбления! Учтем! — Он обхватил рукой талию Агнессы.

Этого Митя перенести не мог и выкрикнул:

— Слушай, друг, отойди! Ты слышишь?

Парень пошел навстречу Мите.

— А вы почему на меня кричите? Милиция кричит да еще вы.

Он был совсем юн, с легким детским пушком над верхней губой. Лет этак семнадцати. «Маменькин сыночек. Жиденький какой», — определил Митя и миролюбиво сказал:

— Не дури, друг. Видишь, они не хотят. И потом, чего ты на пути встал?

— А мне нравится так.

Он улыбался. Ему, видимо, с кем бы ни дурить, лишь бы дурить. Как козленок.

Митя шагнул влево. За ним — и парень. Митя еще раз шагнул, парень тоже шагнул и смотрел прищурившись, явно насмешливо. Разозлившись, Митя пошел вперед, зацепился ногой за ногу противника. Парень качнулся, но устоял. Оказывается, он был не такой уж «слабак».

Митя шел, но его так и подмывало повернуться и двинуть негодяя по носу; он чувствовал, как от гнева напрягается все его тело. Стараясь успокоиться, он шептал: «А ну тебя к черту! С бякой свяжись — сам бякой будешь». Митю злил не только паршивый стиляга, но и Агнесса со своей подружкой, которые шли спокойно себе, не оглядываясь, будто Митя обязан был опекать их. Очень это ему нужно! К удивлению своему, Митя заметил, что больше сердит на девушек, чем на «козленка».

А «козленок» меж тем не хотел отступать. Догоняя дружинниц, он на ходу поддел Митю плечом и противно крякнул.

Митя тоже толкнул его, хотел как легче, а «козленок», перебирая длинными ногами, выскочил черт те куда — на самую дорогу. Прямо к «козленку» подскочила легковая машина с пронзительным визгом, шофер заорал:

— Зачем на дорогу толкаешь? Другого вам места нету, что ли? Отвечай за вас, окаянных.

— Я тебя сейчас передам милиции, — пообещал Митя и подумал: «Знал бы ты, какие я на заводе тяжести подымаю, — не лез бы».

Это была верная мысль: у Мити лицо нежное-нежное, как у пятиклассника, а новенькая рубашка и брюки так здорово выутюжены, что хочешь не хочешь — подумаешь: маменькины руки постарались. Хотя гладит всегда сам Митя.

— Дружинницам передай, — усмехнулся «козленок» и крикнул: — Эй, девушки!

Дружинницы остановились. «Козленок» снова полез к Мите, а Митя, схватив его за руку, спросил:

— Ты долго будешь?

«Козленок» оскалился и ткнул кулаком Митю под ребра. Это был уже не козленок, а злобный вонючий козлище. Только сейчас Митя понял, почему так буйствует стиляга, — изо рта его тянуло винным запахом.

— Что у вас тут такое? — спросила Агнесса, приближаясь со своей подругой к парням.

Уж где как, а сейчас Митя совсем не хотел казаться человеком, которого кто хочет толкает и обзывает всякими дурными словами. Покрепче зажав рубаху «козла» в руке и сделав зверское лицо, Митя резко толкнул его через тротуар, к чугунной решетке городского сада.

— Покрашена! — завопил «козел». — Решетка покрашена!

Только тут Митя заметил, что решетка сада и в самом деле какая-то необычная; очень уж черная и как бы слегка отсвечивает. Он не мог объяснить позднее, почему на него нашло такое: Митя крепко прижал «козла» к решетке, и на стиляжью рубаху и на голубые штаны легли жирные черные полосы. «Козел» стал отбиваться руками и ногами и закричал. Митя еще разок прижал его к решетке — на рубахе и брюках появились новые темные полосы.

— Подождите. — услышал он сзади голос Агнессы и грубо ответил ей:

— Уйди!

— Утихомирьте этого хулигана! — визгливо кричала рядом старая женщина, обзывая «хулиганом» не кого-нибудь, а уж конечно его, Митю. — Чего вы смотрите? Дружинницы тоже…

— Это тот… — сказала Агнесса.

— Что «тот»? Хватайте его за руки, мерзавца!

— Разрешите, граждане! — Возле драчунов уже успела образоваться небольшая толпа, и милиционер не совсем любезно отстранял людей. — Разрешите! Что здесь происходит?

* * *

На другой день после смены Митю позвал к себе секретарь парткома завода. Кабинет Германа Васильевича был в здании заводоуправления. Пробираясь по длинному полутемному коридору, Митя повстречал Райского и подумал: «От секретаря. За «козла» заступался и на меня пер всякую ерунду, старикашка противный».

Митя никогда бы не подумал, что все было как раз наоборот. Райский зашел в партком по своим делам и, узнав о Митиных злоключениях, сказал: «Мало он ему… Покрепче бы надо. Я бы этого милягу медом обмазал, обсыпал перьями да по улице проташшил».

Секретарь парткома разговаривал с Митей спокойно, очень вежливо, но Митя понял, что он «не в духах»: к знакомым молодым ребятам Герман Васильевич обращался запросто и на «ты», а когда сердился, становился противно вежливым.

— Расскажите, что у вас вчера произошло возле городского сада. И расскажите, пожалуйста, поподробнее.

Слушая Митино объяснение, он кивал головой не то одобрительно, не то осуждающе — не поймешь. Задал несколько вопросов, крепко крякнул, будто стакан водки выпил, и сказал:

— Тэк, тэк! А горячку порол зачем? Ну, в самом деле, зачем ты рубаху и штаны ему попортил? А? Это же все-таки одежда.

— Интересно! — удивился Митя. — Очень даже интересно. Что ему, морду свою подставлять?

— Что за слово такое — «морда»? И ты чего тут крутишь? Пристает хулиган, — значит, надо забрать его. Понял? Народ призвать на помощь. Рядом дружинницы шли.

— Хо, дружинницы!..

— Чего хокаешь? Во всяком случае, ты не имел права портить ему костюм. Понял? Парнишка этот — сын инженера Лукина с отделения дороги. И Лукин сейчас поднимает шум. У них, понимаешь, зацепка — испорченный костюм.

Герман Васильевич «читал нотацию», наверное, не меньше минут десяти. Потом ему кто-то позвонил, он стал смеяться в трубку, и Митя радостно подумал: «Уж теперь отпустит». Но, положив трубку, секретарь снова принялся «мотать душу» и закончил свою речь такими тремя фразами:

— Иди давай. Обмозгуй дома все. А беседу с Владимирцевой проведешь сегодня же.

Какое беспокойное время настало. Вчера Митю вместе с «козлом» забрали в милицию и довольно долго допрашивали. Допрашивали, как уголовника. Сегодня утром в конторке цеха Митя по нечаянности столкнул на пол графин с водой, и графин, конечно, разбился вдребезги. Бухгалтерша, наверное, с полчаса ругалась. В обеденный перерыв он по пути в столовую, так… шутки ради, дернул за платок Машку Юдину, а это оказалась не Машка вовсе, а какая-то другая, незнакомая, и она подняла шумиху из-за чепухи.

«Ну и чихал я на это дело, — размышлял Митя, снова шагая по коридору. — И чихал».

— Товарищ Барабанщиков! — услышал он сзади голос Германа Васильевича. — К телефону. Тебя, тебя, иди.

К телефону Митю никто никогда не вызывал. И он бы менее удивился, если бы ему сказали: «В цех живого крокодила привезли, поди-ка посмотри».

— Да, Барабанщиков слушает вас, — сказал Митя неторопливо, подражая начальнику цеха.

— Это вы? — услышал он голос, который отличил бы из тысячи других девичьих голосов.

— Я.

— Это с вами вчера?..

— А… это вы?

Секретарь парткома с трудом сдерживал улыбку, Митя заметил это и повернулся к нему спиной, он почему-то стыдился Германа Васильевича.

— Ой, едва нашла вас! — слышал Митя милый голос. — А меня сегодня опять допрашивали, все насчет стиляги того. Начальство вызывало. Костюм-то, говорят, не отстирать теперь. Краска, она такая… Вы ему все позамазали, знаете, полосы стали как у зебры. Ой!..

Она смеялась.

— Так ему и надо, — храбрился Митя. — Ничего нам не будет. А я вчера на свиданье шел.

— Да? — спросила она равнодушно, и у Мити сразу стало пакостно на душе.

— К старушке семидесятилетней.

— То-то вы шибко торопились, — она засмеялась очень звонко и коротко.

Язык у Мити, всегда такой легкий, болтливый, на этот раз отказывал. К великому удивлению своему, Митя почувствовал, что, пожалуй, может вот-вот заплакать. Заплакать от радости. Это было удивительное, незнакомое чувство.

По улице он шел бодро, выставив грудь и слегка покачиваясь — любо-мило смотреть. Да и то сказать, ведь хорошо получилось с Агнессой-то… Митя был довольнешенек, что он такой упрямый и в конце концов добивается своего.