Высадив Таню возле большого и плоского здания института, своим желтым цветом напоминавшего больницу, Худо направился в один из отдаленных районов города. Машина выехала из центра. Вместо запруженных народом улиц навстречу понеслись тихие, безлюдные переулки. Архитектура менялась от зданий старинных — к однотипным постройкам. Худо уверенно рулил в сложном транспортном сплетении, разыскивая знакомый адрес. Наконец нашел то, что искал. Узкий и высокий шестнадцатиэтажный блок на пустыре всматривался множеством своих фасеточных глаз-окон в окружавшую его тьму зимней ночи. Район только начинали застраивать, и почему-то первым в поле вырос этот большой современный дом. “Кто бы подумал, — размышлял Худо, поднимаясь на лифте, — что здесь образовалась такая архаическая нора”.

Он уверенно сыграл на мелодичном звонке-колокольчике шифрованную мелодию, но ему долго не открывали. Как всегда, Есич не торопился. Большой глазок посередине двери то темнел, то вспыхивал — видно, Есич несколько раз прижимался к нему слепнущим глазом, выверяя личность посетителя. Наконец дверь приоткрылась, натянув цепочку. В щели показалось восковое лицо брата Есича. Он пошевелил бескровными губами, вопросил:

— Олег? Брат Олег?

— Брат, брат! — Худо сердито дернул ручку.

После этого цепочка была снята, дверь открылась пошире, однако не до конца, а ровно настолько, чтобы Худо мог боком войти в квартиру. Как только Олег протиснулся, Есич тотчас наложил на дверь все великолепие сверкающих и клацающих запоров. Он отступил на шаг от Олега, сложил на животике ручки и внимательным, бесцветным взглядом уперся в руководителя притворяшек. Худо всегда раздражала церемония проникновения и квартиру Есича, поэтому раздевался он яростно: срывал с себя шарф, куртку, перчатки.

— Кара у себя?

— Брат Кара сейчас занят, у него посетители. Голос у Есича такой же незаметный, как и он сам.

Без обертона, без эмоциональной окраски, без всякого настроения. Мертвый покой в его голосе.

“Мухомор ты старый!” — сердито подумал Худо. Он не любил Есича давно, с первых дней знакомства. Да и как любить этого старого, хотя и не толстого, но порядком оплывшего, сильно облысевшего мужчину с редкими полосами серого цвета, не седыми и не черными, а какими-то пепельными струйками, пересекающими глянцевитую плешь! Внешность у Есича настолько невыразительна, что Худо считал его человеком без лица. Единственная его примечательность — косоворотка темно-серого цвета, опоясанная по низу арбузного животика тоненьким пояском выделки тридцатых годов. Есич был пропитан смиренностью и этим свойством своим постоянно злил художника. Олег подозревал, что за его показным смирением кроется много разных скверностей.

— Брат Олег будто бы не в духе сегодня? — тихонько заметил Есич.

— Не в духе, не в духе! — сердито ответил художник и заметался по коридору.

Есич ровно мигнул мертвым глазом, и по всему было видно, что ему наплевать на настроение Олега. Тем не менее он произнес:

— Прошу пожаловать ко мне, — и сделал приглашающий жест вялой, бескостной рукой.

Брезгливо поморщившись, художник двинулся за старим сектантом. Квартира принадлежала Есичу, и, только когда приезжал Кара, хозяин перебирался в спальню своей сестры, недавно умершей от тяжелой болезни. В глаза Олегу бросилась огромная деревянная кровать со множеством подушек и пуховиков, накрытая тюлевой накидкой. Посреди комнаты стоял столик под вишневой бархатной скатертью. У окна ютилась старая швейная машина “Зингер”, а в углу — этажерка с журналами дореволюционного издания. Там разместились “Благовестники”, “Нивы” и книги религиозного содержания. Есич пропел:

— Не желает ли брат Олег совершить омовение с дороги?

Олег обрадовался: ему захотелось пойти и умыться. День, проведенный в автомашине, давал себя знать.

Он долго и с удовольствием плескался в ванной. Мыл руки, лицо, шею. Вытерся жестким ячеистым вафельным полотенцем. Когда вернулся в комнату Есича, на столе уже разместилось соответствующее угощение: чай, сахар, шанежки, церковное вино. Увидев румяные, душистые булочки, которые пек сам Есич, художник удовлетворенно причмокнул: за время общения с притворяшками он порядком проголодался — там только говорили, а есть не давали. Он охотно подсел поплотнее к столу и уже приготовился было вкусить благ мирских, как Есич напомнил:

— Поначалу приобщимся к слову истины, а потом уж…

— Ах, да! Мечешься в этом окаянном мире, все забываешь.

Худо сложил руки, а Есич принес откуда-то толстенную Библию и стал читать, в общем-то, известные и приевшиеся уже художнику тексты:

— “…Когда глашатай громко воскликнул: “Объявляется вам, всем народам, имена и языки, в то время, как услышите звук трубы, сирены, цитры, цевницы, гусли и симфонии и всяких музыкальных орудий, подите и поклонитесь золотому истукану, который поставил царь Навуходоносор. А кто не пойдет и не поклонится, тотчас будет брошен в печь, раскаленную огнем…”

“Вот ведь иезуит, садист, так он мне всю Библию прочешет!” — думал Худо.

Есич замолчал и хитренько глянул на Худо. Тот сглотнул слюну. Есич продолжал:

— “По велению бодрствующих это определено и по приговору святых назначено, дабы знали живущие, что всевышний владычествует над царством человеческим, а не наоборот. И дает его кому хочет и поставляет над ним уничиженного между людьми”.

Журчащий голосок Есича, дурманящая теплота, пряный аромат убаюкивали Худо, и он тихо дремал под грозные слова Ветхого завета, распростившись с возможностью перекусить перед разговором с Карой.

— Аминь! — внезапно сказал Худо, вскакивая со стула.

Есич вздрогнул. Он оборвал чтение и опасливо поглядел на гостя.

— Аминь! Аминь! Аминь! Мне нужен брат Кара. Кто там у него?

Есич помолчал, закрыл Библию и важно ответил:

— К ним многие ходят. С разной верой, у каждого свое. Сейчас кто-то из дальних мест. Потому разговор долгий. Но теперь можно и угоститься.

Олег снова присел к столу и рванулся было к холодному чаю и булочкам, но стук в стену возвестил: брат Кара свободен и к приему готов. Олег вздохнул и отложил шанежку.

Кара принял Олега в своей обычной манере: сидя на диване, подогнув под себя ноги калачиком. Его большая костистая фигура выпирала из одежды. Могучие, точно задранные кверху крылья, плечи рвались из черной водолазки. Поражала и привораживала на этом лице темная багровая звезда на лбу, страшный шрам на переносице, куда брови сбегались, как темные ручьи, с выпуклых Надбровных дуг. Ребристая грудь ходила ходуном, бледные огромные кисти рук мяли воздух, черный с сединой, свисающий на лоб чуб то и дело взмывал кверху. “Клубящаяся неподвижность” — так определил про себя внешний облик этого человека Олег. В комнате Кары, как и в комнате Есича, царил полумрак. Янтарно поблескивал старательно надраенный паркет.

— Читал? — Кара метнул по полу навстречу Олегу еженедельную газету.

Худо всмотрелся в текст. Встречи с Карой всегда были напряженными, он действовал на художника угнетающе. И Олег не сразу мог вникнуть в смысл статьи.

— Да ты посмотри, что там пишут, что пишут! Конец Вселенной! Конец! Понимаешь? — загремел Кара, и белые руки его вспорхнули.

Но тут же он успокоился. Похоже, ему удалось подавить клокочущее волнение. Он присмирел, согнулся, выпирающие суставы его сгладились. Обмяк, притаился черный зверь, всегда готовый к нападению, к удару. Маленькие горящие глаза-искры, глаза-пули прошили тело художника.

“Может быть, только поэтому, именно поэтому я здесь. Из-за острого, глубокого предчувствия ужаса я здесь”, — напряженно размышлял Худо.

А Кара вдруг взорвался. Он дал себе волю:

— Слушай сюда, мальчик, как говорят в Одессе. Все сходится, понимаешь, все! Ученые пишут, что им удалось увидеть границу Вселенной, понимаешь? Что и требовалось доказать! Сама наука шагает нам на помощь! Теперь мы взыграем, основы заложены, можно двигать дальше. Мы не секту, мы религию основывать будем. Новую религию. Как себе мыслишь?

Кара яростно разглядывал молодого художника. Тот ежился и сжимался.

— Они посылают сквозь всю нашу безмерность, — продолжал проповедник, — свои жалкие физические лучики, и вдруг лучики эти упираются в ничто. И тут начинается жлобский треп о том, что на расстоянии более двенадцати миллиардов световых лет расположена какая-то стена. Стеночка! Почти что лагерная огорожа. Она-то якобы мешает увидеть все, что находится дальше. Понимаешь, какие игрушки получаются, малыш? Смешные игрушки, очень смешные…

Худо не очень отчетливо представлял себе эти игрушки, но согласно кивал. Ему нравился не смысл речей Кары, а их запал, тревожная сила слов оратора.

— Ты же интеллигентный человек! — взывал меж тем Кара. — Книжки читаешь, научно-популярные журналы выписываешь. Ты пойми простую вещь: физики доказали — Вселенная конечна. Она одна, и все тут. И мы одни. А что дальше? А неважно — что! Для меня неважно, бог там или дьявол. Мне все равно, а главное — есть! Есть такое, обо что наша разжиревшая современная наука свои гнилые зубы поломает. Есть! — Кара довольно хохотнул. — Я ж об этом давно мечтал. За проволокой думал. Там. Годами ломал голову: найти бы идею!

Он сделал неопределенный широкий жест. Повел, махнул рукой куда-то вбок и за спину.

— А теперь все! Новая религия у меня в руках. Ты думаешь, если я с попами заигрываю, так я к ним и в услужение пойду? Или, может, к сектантам нашим подамся? Нет, мальчик! Плохо ты меня знаешь. Мне что православная церковь, что дремучий раскольник — один черт. Я ни тем, ни другим не буду служить. Использовать — да! Служить — нет! Я всех этих церковников проведу и они на меня работать будут, вот посмотришь! И сектантов к себе присоединю. Баптисты, евангелисты под мою дудочку плясать станут, ты не смейся! А заодно и наука ко мне приползет — свои недоумения разъяснять, непонятности формулировать. Все пойдет как по-писаному!

Кара был в ударе.

— Надумал я, брат Олег, и бога и дьявола в одном объединить. И это одно есть знак!

— Что? — встрепенулся Худо.

— Знак! — торжественно объявил Кара. — В него что хошь впихнуть можно. Знак, и всё. И бог — знак, и сатана — знак, и наука знаками занимается. Чем же еще ей, бедолаге, заниматься? Смотрят на природу, пишут знаки, законами их называют, а все это — одни знаки и ничего больше. Понимаешь, какая игра начинается?

Художник почувствовал, что необходимо хоть как-то проявить самостоятельность. Он встрепенулся, готовясь к возражению.

— И не думай! — предупредил его Кара. — Знаю, что хочешь сказать, но неправильно это. Ошибаешься ты, а я прав. И то, что Вселенная конец имеет, есть знак, и то, что она бесконечна, — тоже знак. Все, все помещается в знаке. И бытие и небытие, понял? Небось слышал, что делается за границей? О Сатане Менсоне слыхал? То-то. А секта сатанистов, а змеепоклонники? Мало ли их там! Будь такое у нас, гремели бы на всю страну. По-своему гремели бы, понятное дело. По-тихому. Главное в другом: нуждаются люди на всем земном шаре в духовной пище. Голод на нее, понимаешь, брат Олег? Не хлеба и зрелищ хотят люди, а хлеба и бога хотят люди. Вот тут и надо подбросить им приманку. Нашу идею о всеобщей религии всех времен и народов. Мы сразу удовлетворим потребность в вере и в знании.

Худо сидел, опустив голову, значительно морща лоб. Кара подавлял его. Этот безумец дилетант, темная личность, возник как бы из небытия в духовной пустыне художника. С детской непосредственностью обращался Кара с фактами современной науки. Вселенная, сатанисты, змеепоклонники — далекие, скучные предметы для Худо. Но в руках гривастого дьявола они обретали какую-то возмутительно вызывающую плоть, облекались в нарядные одежды и начинали действовать на психику слушателя. Художник потряс головой, но Кару это не остановило. Он вдохновенно пел свою песню обольщения. Слабея, Худо попытался собрать остатки сил, скинуть наваждение. Ничего не получалось. Сидевший в углу комнаты человек в черной водолазке и джинсах, с крылатыми белыми руками и большими крестьянскими ногами в шерстяных носках, казалось, постепенно терял человеческий облик. Его костистому телу вдруг придалась изящная пластичность змеи. Изгибаясь в медленном танце, боа-констриктор гипнотизировал кролика-интеллектуала.

Худо слышал только шипение, и драгоценными камнями сверкали голубые, не меняющие своего выражения глаза Кары…

— Ты же знаешь, братик Олежка, — доверительно шептал Кара, — я много лет ходил в адвентистах, а потом их оставил: не то всё, мелко, масштаба нет. И людей понимают они плохо. И идея у них тоже не доработана. Конец света? Какая прекрасная мысль! А что из нее сделали? Надели саваны и приготовились умирать. А зачем? Зачем? Ведь для каждого умирающего наступает его конец света. Ведь конец света давно начался, с того момента, как началась жизнь. Он движется во времени по весям земным, с каждым годом усиливаясь. Конец света так же непрерывен, как и жизнь. А чтоб понимали, дается соответствующий знак! Ученые, идолы двадцатого века, на коих молимся усердно и коим жертвы денежные и всякие другие приносим ежечасно, суть злее любых жрецов вавилонских и египетских. Крадут у нас полжизни и заставляют верить в их якобы правое дело, на деле ничего не дают взамен. Утверждают на земле силу дьяволову, а не господню. Мир, полученный из их рук есть не мир, а погибель! Ну, да, впрочем, это уже другое. Наука нам не страшна. Глупость — вот наша беда.

Кара притих на минуту, потирая лоб и хмуря лохматые брови.

— Да, — облегченно сказал он, смягчаясь, — конец мира, конец… как его там называют ученые?

— Эсхатологическое ожидание, — промолвил Худо. Он не поднимал глаз.

— Да, эсхатология — ожидание конца, единовременного конца для всех. Глупость! Прямая глупость! Ошибка только в одном: в истолковании. Отсюда ярость моя, неистовство мое и вера моя. Потому что вижу глупость. Спасение рядом, наклониться и поднять, и всё. Ну, да Я опять отвлекся…

Кара нахмурился. Потом подхватился, мелкими шажками, не мужскими, а какими-то старушечьими, пробежал в угол комнаты, к старинному бюро из карельской березы, долго двигал ящиками, пока не извлек листок бумаги, сложенный в несколько раз.

— Вот, — сказал он, — я тут думал о твоем деле и кое-что прикинул.

Достал из заднего кармана джинсов футляр, извлек оттуда очки, водрузил на торчащий вперед, как бушприт, нос и стал читать:

— “Определение знака. Первое. Все есть знак: И атом, и звезды, и улыбка есть только знак, символ и иероглиф. Покой и неустанное движение, тишина и шум служат для некоего обозначения. И свыше этого нет ничего.

Второе. Мир возник из знака. И зна́ком мир кончится. Наша боль и тоска, наша радость и торжество предопределены движением знаков, символов и иероглифов. Мы не видим, не слышим, не чувствуем ничего, кроме знака и знаков. А больше этого нам ничего не дано.

Третье. Знак от бога. По воле его возник первородный, исходный знак. Знак описал и описывает ныне видимый нами мир. Знак входит в сердца наши трудными дорогами познания и остается там навеки. А больше ничего не остается.

Четвертое. Знак от дьявола. Владеющий знаком говорит с самим сатаной. Он пользуется его силой, питается его поддержкой. А большего не может быть достигнуто никем вовеки.

Пятое. Знак явлен человеку. Стремление к истине рождает науку, рождает религию, рождает понимание знака. Познавший знак соотносится с небом. По воле высших сил в пределах, дарованных им. И нет ничего другого.

Шестое. Знак обозначает единство всего, ибо он пронизывает двусущный мир. Знак в материи и знак в идее. Знак в движении и знак в покое. Знак в жизни и знак в смерти. А потому нет вражды между наукой и религией — они объединены знаком. Одним им и больше ничем.

Седьмое. Примирение науки и религии зримо в их целях, направленных на избавление человека от страданий. Наука лечит боль материальную, религия успокаивает душу. И та и другая сходны в своих целях, в стремлении помочь двуединому человеку. Никто из них не имеет права сказать: “Я лучше помогу”. Только обе вместе, не враждуя, а поддерживая друг друга, идут к единой цели: познания знака, приобщения к господу и к полному освобождению от тягот тела и забот ума. И нет ничего в мире этом и в мире том”.

Кара смолк, Худо сидел в оцепенении некоторое время, не в силах откликнуться на услышанное не потому, что оно его поразило, а так как-то, из-за внутреннего смятения и расслабленности. В его сознании всплывали обрывки мыслей.

“Сказал бы я тебе, — думал Худо, — да неохота спорить. Тебя, старик, не переспоришь. А молитва твоя о знаке мне насквозь знакома. Читано где-то. Из библии кое-что надергал, из популярных философских книжек. А может, и не ты сам писал. Какая-нибудь закулисная фигура по твоей просьбе. Но все равно здорово. Я бы не додумался. Для притворяшек очень сгодится, впечатляет”.

Сопротивление речениям Кары вяло проступило на лице молодого человека, но в слова не отлилось. Ему не хотелось говорить. Мысли были враждебные, но вязкие и не шли в голос, так и оставались в глубинах мозга. Худо лишь глазами поморгал.

Кара между тем продолжал.

— Конечно, — сказал он, как бы относя молчание Олега в область невысказанной критики, — это не очень сильный материал, но здесь есть кое-что интересное. Ты посмотри, я о чем пекусь? О твоих… как их там величаешь? Притворяшки? Кстати, мне не нравится это название. Притворяшки. Унижающее и уничижающее определение. Я большую ставку делаю на тебя. Почему в этой молитве… ну, не молитве, тексте, допустим, я говорю о науке и религии? Потому что главный конфликт — между нами. Мы враги насмерть. Но мы опытней, а наука честней. И поэтому она проиграет. Наступление нужно вести с двух сторон: на фронте войны и на фронте дружбы. Потому что дружба — это тоже фронт. Еще более беспощадный, чем война. Но там и там мы должны взять верх. Знай: наука сама себя топит. Она уже сегодня не просто предсказала, а показала конец мира. Ведь что такое конец Вселенной? Это же конец мира, все тот же эсхатологический конец жизни на земле. Только доказанный не для времени, а для пространства. Вот здесь наука работает на нас, нужно только суметь правильно истолковать ее научные данные. Согласен?

— Согласен, — очнулся Худо. — Еще как согласен!

Руки-крылья Кары вспорхнули над тахтой раз, другой, и Худо почувствовал, что он не в квартире на двенадцатом этаже, а внутри чужой души, в безумной, яростной душе. Он как бы растворился в своем собеседнике и сидел подавленный, загипнотизированный, способный только слушать. А Кара меж тем вещал:

— Наука работает на нас, и это важно. Все физики заняты одним — поиском бога или дьявола, все равно. Верь мне, они их обнаружат. Нам нужно думать о том, о чем не думает никто: об утешении души человеческой. Но не влезешь же со своим утешением в душу враждебную и чужую? Мы пойдем к человеку по старой лестнице; там входы сегодня забиты, их давно не открывали, и оттуда нашего появления не ждут. Надо примазаться к науке. Примазаться, понял меня? Надо доказать, что наука бьется за освобождение материальное, а религия борется за освобождение духовное. И обе они хлопочут над двуединым человеком, над его утешением! Между темными духоборцами и передовыми учеными сотрется грань. Мы станем в один строй: Синод и Академия наук, рационалист и идеалист будут объединены делом своим, устремлением своим, главным помыслом — спасти человека от тягот духовных, от тягот материальных. Ты думаешь, почему я ушел от своих адвентистов? — внезапно, как бы потеряв логическую связь, спросил Кара.

Поскольку Олег тупо молчал, наставник ответил сам:

— Меня изгнала нищета духа адвентистов. Я ушел на большой оперативный простор.

Глаза его сверкнули неистово, люто, точно оперативный простор был плахой, на которой рубили головы.

И тут же Кара сник, замолк. Странны и жутки были его переходы от воплей к молчанию. Молчал и Худо, растворившись в собственных ощущениях. Для него ни одно радение притворяшек не могло сравниться с действием силы Кары. Снова заговорил Кара:

— Запомни, я сказал: конец мира есть. Просто его неправильно истолковали. Запомни: все мы — знак, ищите знак, и только через знак приобщитесь к богу. Заполни: я сказал — вражда науки и религии лежит только на Поверхности. И та и другая стремятся утешить человека. Но адрес их утешения разный. Дух и тело утешают они. Эти две стороны двусущного человека существуют рядом, чтобы потом объединиться в его единстве — в боге, религия существовала, чтобы в противоречии своем родить науку, а наука в поисках бесконечности открывает бога, то есть рождает религию. Я все сказал, а теперь говори ты.

Олег с трудом стал выходить из своего сумеречного состояния. Монотонным голосом рассказывал о последних событиях. Дела притворяшек, оказалось, очень живо интересовали Кару. Он перебивал Худо вопросами. Пытался проникнуть в глубь дел, выколачивая из Олега подробную, точную информацию, заставляя его на ходу придумывать данные, которых он не знал.

— Так нельзя! Так нельзя, дорогой мой! — шипел Кара. — Это очень важно! Существенно!

Трудно, ох, трудно Олегу пробуждаться из гипнотического забытья! Рассказывает Худо о делах притворяшек, а самого в сон клонит.

Пока Худо справлялся с вязнувшими во рту словами, Кapa внимательно его разглядывал. Перед ним сидел молодой человек, бледный, с полусонным взглядом, какой-то вялый и расслабленный. Эх! Кара почувствовал прилив знакомого ему опасного раздражения. Не на кого опереться, кругом слизь и мразь. Какие идеи гибнут, какие мысли остаются втуне! Взять хотя бы этого хлюпика. Ему же все дано: образование, материальные условия. Твори и пробуй! К тому же у тебя в руках самое дорогое богатство — молодость, та молодость, которую он, Кара, провел в тюрьмах и колониях. Наставник сердито прервал Олега:

— Нет, нет, нет! Дорогой брат мой, так нельзя. Мы должны учиться у противников наших. Мы должны уметь работать с кадрами. Вот ты сказал о том, что сегодня познакомился с молодым парнем, который может стать членом вашего общества. Нужно придумать что-то значительное для названия вашего общества. Глубокое название, точное, как лозунг. Подумай над этим как следует. Теперь поговорим о кадрах.

Он вскочил со своего места и заметался по комнате. Большая черная, неуклюжая птица, безуспешно хлопая крыльями, бегает по земле, пытаясь взлететь. “Крылатый змей”, — развил образ Худо. А Кара гремел:

— Это ж понимать надо! Мы не на работу людей принимаем. Да и то, когда на работу берут, анкету заполняют! А мы людские души приобщаем к разговору с богом. Никогда об этом нельзя забывать. Нужно знать о человеке всё: не только эти пустые формальности, которые тоже, между прочим, тоже знать надо, — кто, где, когда и как! Мы должны изведать душу человека! Когда на свет появится новая религия, она объединит в себе старое учение, науку и социальное, общественное устройство. В душе человеческой мы завяжем тот сложный узел, концы которого уйдут в разных направлениях: в науку, в религию, в секты! Рождается новая, как сказали бы ученые — глобальная секта. Секта над сектами. Главная задача ее — “устройство души” современного человека. Через нее мы проникнем в людей. А в душе есть слабое место — обида или неудовлетворенность. Нужно четко понимать, почему, по какой причине у человека, который к нам пришел, болит душа. Знай: у каждого в груди есть свой вопль. Кричит душа, мучается и своим, только ей присущим воплем исходит. Такой вопль надо уметь услышать. Это верный крючок для глупой рыбы. Что ты узнал про Виктора? Да ничего: солдат и солдат, и все дела. Понравился — не понравился. Какой-то несерьезный разговор. Да ты и о старых членах своего сообщества не знаешь подробностей. А должен знать, обязан. Как же ты собираешься помочь страждущему, если тебе не ясна главная больная точка души? Нет, дорогой брат Олег, нет, так нельзя!

Кара утвердился на диване и, подгибая ноги калачиком, пристально смотрел на художника. Тот медленно очнулся от своего забытья. “Что-то старик сегодня разошелся!” Худо почувствовал раздражение. “В конце концов, все мы добровольцы в мире духов, и нечего нас превращать в солдат армии инквизиции”.

Олег собрался с силами.

— Конечно, — сказал он, с трудом двигая губами. Голоса своего не узнал: высокий, ломкий звук. Не голос, скрежет ножа по сковородке. — Говорите вы замечательно. Интересно. Но многое непонятно. А главное, что делать? Пока в слова играем — ничего, забавно. Но скоро надоест. А что дальше? И насчет страдания — это у всех есть точно. Только ведь не говорят — кому охота сопли распускать на людях? Да и не такие они уж бедные, как вам думается. Они ребята скользкие, больше дурью мучаются. А впрочем, конечно, каждому хочется быть счастливым.

— Вот-вот! — заорал Кара. — Каждому хочется, но не у каждого получается. Тут бы и подсказать путь. Все другие пути, мол, суета и томление духа.

— Да что им подскажешь, — уныло возразил Олег, — они сами не меньше меня знают. Маримонда, например, лет десять спиритизмом занималась, от неудачной личной жизни столик крутила. Она такие сеансы закатывала, ого! Стасик пришел ко мне раз со своей математикой, ничего я не понял, только, видно, здорово парень сечет по теории больших чисел. Костя спец по древней философии, индусов знает неплохо. Ребят на теории не поймаешь, им что-то живое надо. Может, даже страшное. Вот я балдеж придумал. Пока идет, а дальше — не знаю.

Он замолчал, выдохся. Кара тоже молчал, покалывая собеседника голубыми иголками взгляда.

— Мы изобретатели в мире духов, — перефразируя мысль Олега, вдруг провозгласил он. — Путь к спасению начинается с умения создавать в душе определенное настроение. И для этого мы используем весь мировой опыт и ничего не пожалеем для достижения цели. Любые, в том числе преступные, пути нам открыты. Я лично не остановлюсь ни перед чем. Слишком велика цель, и за нее можно платить даже человеческой кровью. Сегодня в мире существует огромный духовный спрос. Мы удовлетворим его. Заткнем эту огромную зияющую дыру, где наука и вера будут уживаться не как равнодушные соседи, а как любящие родственники, братья и сестры. Мы дадим ту единственную духовную продукцию, в которой нуждается современный человек: утешение. Мы отгородим человека от страха смерти, подготовив его к ней. Мы спасем его от боли, от низких чувств, от страха жизни. Врат Олег! Пусть восторг тебя охватывает при мысли о твоем будущем. Когда оно придет, твои картины будут цениться наравне с картинами самых великих художников Возрождения. Верь, это будущее придет!

Кара соскочил с дивана и выхватил откуда-то старую, зачитанную книгу, долго рылся в ней, отыскивая нужные страницы. Наконец возопил:

— Вот! Вот здесь всё сказано. И не нужно придумывать новое. Надо только расшифровать, перевести на язык современного человека. Слушай! Вот что сказал Шакья-Муни за пятьсот лет до Христа: “Вот, о монахи, благородная истина о происхождении страдания. Это — жажда бытия, ведущая от рождения к рождению, связанная с вожделением и желанием, которое ищет удовлетворения то здесь, то там… жажда удовольствия, жажда жизни, жажда власти. Вот, о монахи, благородная истина о прекращении страдания: прекращение этой жажды путем полного уничтожения желаний, избавление от нее, изгнание ее, отделение себя от нее, отрешение от нее. Вот, о монахи, благородная истина о пути, ведущем к прекращению страданий. Это благородный восьмиричный путь, а именно: правильная вера, правильное решение, правильная речь, правильные действия, правильная жизнь, правильные усилия, правильная мысль, правильное сосредоточение”. Вот! Постигаешь, брат Олег? Учение Христа, учение Будды, учение Магомета, индийцев, мусульман, сектантов, современные философские научные идеи, физики там, биологи, что угодно — все нам пригодно! Мы ни от чего не откажемся. Мы все возьмем, переработаем и используем. Потому что у нас есть цель: мы должны завоевать душу современного человека. Пусть все остальные копаются в материальном благополучии, строят свои бетонные коробки, добывают нефть, пускают газ, — мы займемся другим, истинно великой целью: управлением душевного состояния современного человека. Понимаешь меня, мальчик? Людям нужны новые чувства или хотя бы возможность сохранить сильные старые. И мы эти чувства дадим. И платы потребуем. Но не для себя, не для корысти, а для бога. Для бога будем готовить человека и человечество! Ну вот, я вижу, ты загорелся, глазки заблестели, а то совсем спал… А ты тщеславный! Искоренять это в себе надо, но не до конца. Не убивай свою силу, регулируй ее. Накапливай долго, пользуй за раз, ударом, тогда уважать будут за силу.

Олег и вправду немного оживился. Но по другой причине. Картины, нарисованные Карой, интриговали и забавляли его. Он испытывал сложное раздвоенное ощущение. “Титан — проповедник революции в духе. Грандиозные замыслы, сногсшибательные перевороты… А впрочем, чем черт не шутит? Вдруг…”

От этих неопределенных, тревожных мыслей у художника холодело сердце, разыгрывалось воображение. Он уже представлял себя стоящим во главе какой-то очень неопределенной, точно сошедшей со страниц фантастического романа толпы людей, которые, следуя его указаниям, вершат какие-то тоже очень неясные подвиги во имя великой цели. Все это было туманно, но приятно. Он участвовал в каком-то движении, которое несло его куда-то, где что-то происходило, а он был самым главным, самым высшим.

— Но, — сказал, передохнув, Кара, собирая морщины на лбу, — мы отвлеклись в сторону. Вернемся к конкретным делам. Сейчас позовем Есича, он будет писать, а ты рассказывай, что у тебя за люди, на что способны, чего ждут, как нам с ними управляться.

Худо согласно кивнул и вздохнул. Начиналась скучная практика, в мечту входили будни. Пришел Есич с чернильницей и с перьевой ручкой, сохранившейся бог весть с каких времен. Художник начал рассказывать…

Олег вышел из дома, где жил Кара, совсем поздно, за полночь. Руки его, включавшие зажигание, слегка дрожали. Все-таки к концу общения с Карой он даже слишком возбудился. Этот человек действовал на него, как пьянящий весенний ветер. Художнику чудилась в словах Кары большая сила и неведомая многим правда. Постепенно внутреннее ощущение превратилось в уверенность. Худо начинало казаться, что Кара владеет знанием, недоступным для других людей. Это знание должно прославить не только Кару, но и его, Олега. Их общее дело обещало ему признание. Худо уверенно включил газ и рванул машину с места. Проезжая темными переулками микрорайона, петляя среди однотипных и в темноте ночи еще более схожих меж собой домов, он не заметил молодого дворника, очищавшего широкой совковой лопатой осколки льда с асфальта. Худо проехал мимо Кости-Йога, не обратив на него внимания. И Костя тоже равнодушно проводил взглядом юркий серенький “Москвич”.