В конце рабочего дня Люська была готова к предстоящему ответственному свиданию: подмазала короткие жесткие ресницы, подровняла ногти, осмотрела и привела в порядок костюмчик, в котором, во всяком случае, уже ничего нельзя было изменить. Выпросила у сотрудницы отдела Веры новенькую сумочку на один раз для настоящего свидания. Вера, девушка энергичная и резкая, спортсменка и общественница, вытряхивая из сумочки содержимое, ухмыльнулась:

— Для настоящего? А те, что раньше, были ненастоящими?

Этими словами она испортила Люське радость, полученную от кратковременного владения красивой сумочкой. Девушка сникла, и на лице ее проступила бледность. Знакомая, тщательно скрываемая от всех, но всегда присутствовавшая боль или, точнее, ожидание этой боли кольнуло сердце. Люська загнанно оглянулась, надеясь, что остальные женщины не слышали ехидных слов. Но, как и всегда, бутерброд упал маслом на пол: все отлично услышали всё и тотчас отреагировали.

— За последнюю неделю наша малышка выбралась на путь истинный, — неопределенно и, как всегда, доброжелательно отозвалась высокая, светловолосая Елена.

Она совсем недавно развелась с мужем и осталась с маленьким сыном. Лена относилась к Люськиным похождениям снисходительно и покровительственно. Лена училась в вечернем институте, готовила диплом, и она отрывала каждый лишний час от возни с бумажками в отделе, чтобы позаниматься. Казалось, несмотря на неудачную семейную жизнь, она спокойно и уверенно смотрит в будущее. У нее есть ребенок, любимый человек, интересная специальность, и она не торопилась менять свою жизнь, пока не получит материальную самостоятельность. Вера тоже была не злой, но ее подводил острый язык и некоторая размашистость, присущая той среде, где она проводила все свои вечера после работы. “Она с гантелями даже на работу приходит”, — говорили о ней в отделе. “И с штангой спать ложится”, — говорили другие, не менее доброжелательные сотрудники, но эти колкости мало трогали Веру, полностью ушедшую в любимый спорт.

— Отличить настоящее свидание от ненастоящего никто никогда не может, — рассудительно заметила сидевшая у окна Катя, — это становится ясно намного позже, через много-много лет.

Катя, или, как ее по-польски величали, Кася, была самой уютной и благополучной в этой комнате. Жизнь ее с мужем и двумя детьми текла ровно, гладко, в больших и мелких заботах. Но заботы и треволнения ее никогда не превышали нормы благополучия. Разве чуть-чуть отклонялись, когда дети начинали болеть. Странное дело, эта милая, теплая и, в общем, очень добрая женщина вызывала у Люськи инстинктивное и непрестанное раздражение. Ей казалось, что весь вид Каси в ее всегдашней вымытости и выстиранности является упреком Люськиному образу жизни. Когда она смотрела на розовую Касину щеку и докторские очки в позолоченной оправе, досадливая тоска врывалась в Люськино сердце.

— Девушки, немедленно прекратите, вы мне мешаете! — сказала Инна Николаевна, руководительница их отдела, пожилая, очень красивая в прошлом женщина.

Перед Инной Николаевной Люська преклонялась. У их начальницы была романтическая, сложная и роскошная, по мнению девушки, жизнь. С выездом за границу, среди известных людей из высших кругов искусства. И, наконец, прекрасная трехкомнатная квартира в центре города, обставленная дорогой мебелью.

Люське иногда казалось, что вот как-нибудь Инна Николаевна встанет и уйдет из их конторы особым, каким-то парящим шагом. Люди будут расступаться и указывать на нее пальцами и шептать ее имя как какой-нибудь знаменитой артистки. Но обычно ничего такого не происходило. Инна Николаевна по-прежнему сидела и считала цифры, составляла отчеты, а после работы вместе со всеми неслась в продовольственные магазины, напихивая в сумки и авоськи нужные семье продукты. Люська просто не знала, вернее, воображение девушке мешало понять очевидное: Инна Николаевна была только иллюзией респектабельности и красоты. Во времена молодости ей удавалось эту иллюзию поддерживать у окружающих настолько, что однажды ее начальник обратил на нее внимание. И она стала его женой. С годами осталась лишь форма, мало соответствующая содержанию. А содержание Инны Николаевны было настолько обычным, заурядным, что даже высокий чин мужа не мог изменить его.

Люська присела за свой стол, чувствуя, как дрожат губы. Напрасно она подкрашивала их и искусственно взбадривала себя. “Ну что ты, дурочка!” — говорила она себе и улыбалась.

За всю свою бесшабашную жизнь Люська впервые попадала в такую ситуацию. Раньше она не дорожила ничем: ни собой, ни отношением к себе, ни чувствами других людей. Да она и не видела возле себя стоящих чувств. Это позволяло ей жить или, как она говорила, гулять, как бог на душу положит. И за эти двадцать два года бог положил ей на душу многое. Ей казалось, что она поняла, вернее, увидела и узнала жизнь. Но это было пустое знание, оно прошло мимо нее. “У меня нет прошлого”, — говорила девушка. Она жила веселой весенней птицей, готовая без конца щебетать, смотреть и удивляться. Она была счастлива по-своему, на особый лад. Чувство к Виктору обрушилось на нее подобно снегопаду. Оно засыпало ее, мешало дышать, придавило.

И вот тогда девушка почувствовала, что у нее, как ни грустно, есть прошлое. Прошлое, которое возродилось в самый трудный миг настоящего. Этим прошлым были множественные свидания, романы и романчики, о которых лучше не вспоминать. Сейчас, когда не нужно, прошлое возродилось и Люська пребывала в смятении.

Неожиданное чувство к Виктору переродило ее. Она стала другой. Она вдруг обнаружила, что, к своему удивлению, должна отвечать за поступки и поведение девушки, которая носила ее имя и фамилию и была совсем чуждым ей человеком. Никто не понимал ее состояния, и намеки подружек выводили Люську из привычного состояния доброго, улыбчивого отношения к миру. Она обижалась, хотя понимала, что обиды ее бессмысленны.

Раздался звонок. Люська задвинула ящик письменного стола, сложила бумаги, перетащила их на стол Инны Николаевны, вприпрыжку помчалась в гардероб. Хлопнула дверь, толпа сотрудников вынесла Люську на мостовую.

В лицо ударил крупный мокрый снег. Девушку подхватила волна людей, одолевающих трудности часов “пик”. Люська взяла левее от тротуара, перевела дух.

“Хоть и не в первый раз иду к нему я на свидание, а за спиной у меня крылья и на глазах слезы”, — придумала она фразу, и она ей очень понравилась. “За спиной крылья, на глазах слезы, а в душе страдание”. Люська выдохнула воздух, энергичным маленьким штопором ввинтилась в толпу, осаждавшую троллейбус.

В троллейбусе тесно и душно. В шубах и зимних пальто пассажиры были неповоротливы и сердиты. Люська протиснулась к билетной кассе. Там и осела, прижимаясь вздернутым носиком к стеклу кабины водителя, с нетерпением ожидая свою остановку. Наконец в матовом от влаги стекле она увидела силуэты знакомой станции метро, у которой должен был находиться он. Она выпорхнула из троллейбуса и занялась собой. Оправляла крылышки, помятые в транспорте, восстанавливала радостное и светлое ощущение, не покидавшее ее при встрече с Виктором. Часовая поездка вытряхнула из Люськи восторг и высокие эмоции. Девушка помрачнела, исчезла приподнятость. Она прислонилась к колонне и стала раздумывать над своим положением. Вдруг ей показалось, что все это зря и ничего нового в ее отношениях с Виктором не будет. Ее надежды были детскими, а суета напрасной. Девушка почувствовала себя уставшей и немолодой. И тут боковым зрением она увидела Виктора. Высокий, сильный, с правильным, чистым лицом, он шел медленно и спокойно. Люська сорвалась со своего места из-за колонны, бросилась к нему навстречу, но тут же остановилась. “Нельзя так, — сказала она себе. — Нельзя. Никак нельзя”.

Когда Виктор подошел к ней, наклонился, потому что он был выше ее на полторы головы, она закрыла лицо руками, и меж пальцев девушки проступили черные слезы.

— Ты что, ты что? Случилось что-нибудь?

— Нет, — сказала она, — это я от радости. Мне тут сдуру показалось, что я уже… что у меня ничего… И тут я увидела тебя. И теперь я очень счастлива.

Девушка схватила его руки, приложила к лицу, и он почувствовал, что она целует ладонь. Виктор резко отдернул руки. Люська вдруг закричала:

— Боже, какая я сумасшедшая! У меня ж вся краска расползлась, правда?

— Правда, — сказал Виктор, — правда. Ты похожа на первоклашку, которой позволили писать чернилами, макая ручку в чернильницу.

Люська засмеялась.

Они вышли из метро и попали на городские горы. Это были не горы, а небольшие холмики над рекой, текущей по центру города. Но, с другой стороны, это были настоящие горы: ведь сюда приходили все, кто хотел уединиться, хоть немного приобщиться к природе.

Люся и Виктор стали гулять, то есть бестолково и бессмысленно плутать по утоптанному снегу дорожек, которые никуда не вели, а все время сворачивали вниз, на набережную, где дул холодный мокрый ветер декабрьской оттепели и гуляли пожилые дамы с собаками в вязаных тулупчиках. Разговор у Виктора с Люськой шел самый обычный, какой бывает у влюбленных:

— Ты знаешь, когда тебя нет, мне многое нужно сказать, а когда вижу тебя, все забываю.

— Я тоже только дома вспоминаю, что я должен был тебе сказать при встрече.

— Но так же нельзя! Мы только ходим и смеемся, как дурачки.

— Но разве умные люди не смеются?

— Смеются, но не так, как мы.

— Умные люди смеются скучно. Да, очень скучно и очень умно. А поэтому умные люди смеются глупо.

— Да, пожалуй! Может, в этом и есть правда.

— Расскажи мне что-нибудь о себе.

— Да что же рассказывать? Вот весь я перед тобой. Да и рассказывал я.

— Да, рассказывал, но я не помню. Я помню лишь одно: что ты есть. Вот это я помню всегда.

— Ты мне лучше сама расскажи о себе.

Они присели на обледенелую лавочку, смотрели вниз на черное, лишенное льда, вздрагивающее мелкими волнами покрывало реки. От поверхности воды поднимался тяжелый, густой пар. Люся сказала, подумав:

— Это, наверное, даже плохо…

— Что плохо? — заинтересовался Виктор.

— Я думаю о тебе постоянно, страшно и всё время.

Виктор помолчал, осторожно спросил:

— Почему ты меня к себе не приглашаешь? Мы все по паркам да по горам бегаем, как волки бездомные.

Люся отвела взгляд. “Начинается, — подумала она. — Вот и все. Догорает наша поэзия”.

— Ты же знаешь, какая я… не могу себя побороть, боюсь, сама не знаю чего, боюсь. Да и дома у меня нехорошо. А так, конечно… — Она протянула руку, нащупала пальцы Виктора, осторожно погладила.

Но юноша был настроен решительно. Он сжал ее руку и похлопал ею по своему колену.

— Ну что ж, не к тебе, так ко мне. У меня мать человек невредный. Отец строгий, но он дома почти не бывает. Все на предприятии пропадает.

— Мать, — сказала Люся задумчиво. — Конечно, мать — человек, который все понимает. У матерей глаз зоркий. Они для любимого сыночка выберут кусок пожирней, одежду помодней, невесту покрасивей. Они, матери, конечно, понимают…

Она оборвала себя и замолкла. Тихо смотрела на черную воду реки. В реке с тем же унылым постоянством колебались отражения длинных фонарных столбов. От матери не скроешься. Все увидит, разузнает. И тут ей, Люське, придет очередная стопроцентная крышка. Господи, как же раньше все было легко! Да неужели ж она обречена любить этого синеглазого длинновязого парня? Вот сейчас она встанет и пойдет, бросит обычное: “Пока! Позвоню!” — и продолжит свою веселую, беззаботную жизнь, в которой так просто и счастливо живут люди. К притворяшкам пойдет или еще куда. Мало ли мест на свете, где можно отдохнуть еще не старой девушке!

Она подняла глаза и снова спрятала их под накрашенными ресницами. С какой-то болью ощутила она мысль: никуда ей не уйти от этого парня. Он, если захочет, уйдет, а она останется при нем. Она обречена на странную, невесть откуда взявшуюся верность этому человеку.

Обречена! Какое страшное, какое рабское слово! Незнакомое, неведомое ранее ей слово. Смешно сказать, что в этом слове заключено для нее, Люськи, даже какое-то удовольствие. Запретное удовольствие: быть рабом любимого человека.

И от всех этих мыслей и чувств, от состояния невыразимой тоски и странного наслаждения она пришла в истерическое возбуждение. Ей хотелось что-то сделать, но она не знала, какие силы нужны на преодоление этого сложного чувства.

Она произнесла несколько раз подряд глухо, без вся-го выражения:

— Если бы ты знал, как я тебя люблю! Если б ты только это знал!

Виктор глядел на Люську искоса. Доброе покровительственное чувство охватило Виктора. Какая она все-таки беспомощная и трогательная! Ей повезло, что она нарвалась на него, на Виктора. Другой бы, наверное, стал обижать кроху. Но он не может себе этого позволить. Не так воспитан. Он улыбнулся и обнял девушку за плечи.

— Да не волнуйся ты, не расстраивайся. Не поведу я тебя к своим родителям. Раз боишься чужого взгляда — и не надо, ничего не надо делать. Так и будем мы с тобой скитаться по метро, паркам и кинотеатрам, пока не состаримся.

Он засмеялся и потряс Люську за плечи. Та слабо и нерешительно улыбнулась в ответ.

— Все будет очень хорошо. Все устроится наилучшим образом. Самое главное, как говорят притворяшки, берегите высокий уровень настроения. Все устроится.

Девушка недоверчиво покачала головой, печально сказала:

— Ой, что-то не верится! Это раньше мне все удавалось, а теперь, когда я начала бояться, все из рук валится. Как-то не так идет, как хотелось бы…

…Чтобы согреться, они бегали по дорожкам парка, скользя и спотыкаясь на льдистых буграх, обледеневших склонах; потом, согревшись, проголодались и подкреплялись мороженым; затем колесили в метро от станции к станции, и уже поздно вечером попали на последний сеанс в кино, где молодая пара на экране в течение полутора часов выясняла отношения. Расстались они за полночь, и Люська возвращалась домой притихшая, утомленная, разочарованная. Последние дни ей все время казалось, что она поступает не так, как надо. Впервые в жизни к ней пришло большое, настоящее чувство. Его следовало удержать, сохранить. Но Люська не знала, как это делать. Советы окружающих просто раздражали ее. Холодные, чужие, чем-то вредные слова — пустое сотрясение воздуха. Люська затыкала уши, когда ей начинали советовать многознающие подруги. Она мотала головой и отвергала весь предшествующий опыт человечества, не могла она использовать этот опыт. У человечества была своя история, у нее, Люськи, — своя. И она должна была все решать сама. Решать и поступать. Но как?

Возвращаясь домой, Виктор тоже раздумывал о своих отношениях с девушкой. Но мысли его текли иначе, более уверенно и спокойно. Люська вызывала у него чувство доброй, прощающей нежности. Странный, милый человек. Рядом с ней он чувствовал себя чуть ли не богатырем: все было ему по плечу, все удавалось, не существовало преград. Как это ни смешно, маленькая, хрупкая Девочка — пятьдесят килограммов костей и немного кожи (он поддразнивал ее так) — придавала ему больше уверенности в своих силах, чем бодрые увещевания родителей и родных, Виктор знал, что должен выглядеть и поступать, как сильный, настоящий мужчина, потому что этого от него ждала маленькая, хрупкая девушка.

Нет, все было отлично! Виктор весело поддел носком ботинка рассыпчатый кусок снега: жизнь определенно устраивалась наилучшим образом.