Все повторялось. Повторялся вчерашний день. И летний воздух так же был пронизан множеством запахов: бензина, разогретого асфальта, тополей. Как и вчера, Второв направился в кабинет директора, где катил серо-голубые волны необъятный нейлоновый ковер. Все повторялось. Только память каждый день накручивалась на новый валик. И Второв думал сегодня не о письме. Он вспоминал голос. Ее голос. Он проклинал себя за то, что не поехал. Не спал почти всю ночь. Мучился и размышлял. Вдруг она уедет? Обидится? Обозлится? Не захочет больше видеть его… Но не мог же он, в самом деле, по первому зову, по небрежному, едва заметному движению пальца вновь ползти к ее ногам. Есть же у него, наконец, мужское самолюбие! Есть ли? А может… Да если и есть, нужно ли оно здесь, в этом случае, когда приехала она? Она!
Второв толкнул дверь с самым решительным видом. Он должен отказаться от совместительства. Он категорически возражает, просто не может, физически не может, черт побери, руководить двумя лабораториями. Пусть назначат заведующим лабораторией Недельского, он один из лучших учеников Кузовкина. Или ту же Риту Самойловну. Не бог весть что, но все же… А он не может. У него нет времени на пустяки. На этот раз он должен выиграть битву за Веронику…
— Дорогой Александр Григорьевич, у вас прекрасный вид! Сразу ясно, что свежий воздух идет вам на пользу. — Алексей Кузьмич вспорхнул над столом и приветливо затрепетал крылышками.
«Погоди ж ты, старый лицемер», — подумал Второв и упрямо сжал губы.
— Не знаю, как вид, а вот сейчас наш институтский врач предлагал бюллетень.
— В чем дело, батенька? — всполошился директор.
— Да вы же знаете, кровь у меня неважная. Лейкоцитов не хватает.
— Ну, — улыбнулся Алексей Кузьмич, — только не слушайте никаких врачей. Они помешаны на профзаболеваниях. Чуть у кого на пару лейкоцитов меньше нормы, — лейкоцитоз, выше — лейкемия. Не слушайте, не поддавайтесь их внушениям. Залечат, запилюлят, а то еще облучать начнут. Не поддавайтесь им.
— Я и не поддаюсь, но все же, Алексей Кузьмич, я пришел к вам с твердым решением.
Зазвонил телефон. В дверь просунулась очаровательная Нина Петровна:
— Алексей Кузьмич, возьмите трубку, вам загородный.
— Простите. — Директор снял белую трубку. Его лицо расплылось в торжественной и хитрой улыбке: — Здравствуйте, Филипп Савельич. Очень рад. Я надеюсь. Да, надеюсь. Вы меня не расслышали? Что-то плохо слышно. Ага. Да. Он как раз здесь, передаю ему трубку.
Голос Филиппа был далекий и жалкий. Он слагался из бульканья, хрипов, вздохов и малопонятных слов.
«Черт побери, когда же подмосковные линии будут работать хорошо! Легче переговорить с Каиром, чем с Малаховкой».
«Если можешь, приезжай сегодня, — просил Филипп. — Ради бога, приезжай, у нас тут несчастье». Какое несчастье? «Погибла Рита». Рита Самойловна? «Ну да, она самая, ты же ее знаешь, вернее, ты ее знал. Приезжай, здесь нужен крепкий человек». («Это я крепкий человек».) А от чего она погибла, почему? «Приезжай, все узнаешь, я жду тебя, мне одному не справиться. С оформлением? Ах, с твоим! Ну, это пустяки, приедешь, все сделаем».
Второв положил трубку и оглянулся. Директора в кабинете уже не было. Его кресло торжественно пустовало. Второв вышел в приемную и спросил секретаря:
— Нина Петровна, куда девался Алексей Кузьмич?
— Он пошел в обход института, по лабораториям, а потом в президиум. Сегодня его больше не будет.
Второв махнул рукой и пошел прочь из слишком гостеприимного кабинета директора.
— …Знаешь, я уже совсем было хотел отказаться от лаборатории Кузовкина, но ты своим сообщением выбил меня из колеи. В чем дело? Как погибла эта женщина?
Второв сидел в кабинете Филиппа. Тот крикнул секретарше: «Никого не пускать! Телефон только с Москвой и с областным прокурором!»
Так им удалось отгородиться от внешнего мира, но ограда оказалась ненадежной. Она как этиленовая пленка пульсировала и прогибалась под тревожными толчками, исходившими извне. Филипп был бледен и деловит.
— Ты не представляешь, что творится. Охрана вызвала меня около половины двенадцатого. Я спал в кабинете на диване. Здесь уже сновали медики и эксперты из милиции. Звонил ночью тебе, но ты не отвечал, то ли дома не было, то ли крепко спал.
Второв покраснел. Он думал, что звонит Вероника, и притворился спящим, сунув голову под стопку подушек.
— Так, что же это было? — спросил он.
— Эксперты полагают несчастный случай… или самоубийство. Я не знаю, что и думать. Рита оказалась на высоковольтных контактах, по которым поступает питание на нашу кварк-нейтринную пушку.
— Там что, нет ограждения?
— Да боже мой, конечно, есть. Вертикальные сетки. Впечатление такое, будто она подпрыгнула и упала туда. Причем упала спиной. Эксперт говорит, что ее что-то отбросило и она перелетела через ограду.
Второв помолчал и спросил:
— У нее нет мужа?
— Нет… Она была очень способная. Я прямо теряюсь, с кем ты там теперь будешь работать.
— А Недельский?
— Э, классификатор. Да и характерец не дай бог.
— Она что, работала одна?
— Вот в том-то и беда, что одна. За это с меня сейчас шкуру снимают. У нас нельзя, чтобы вечером меньше двух человек оставалось. Но Рита работник опытный и проверенный. Сама инструкции по технике безопасности составляла. И вот надо же… — Филипп сокрушенно покачал головой.
Он прошелся по кабинету, выглянул в окно, словно там, в темном, ароматном лесу, под бархатными зелеными тенями, прятался ответ на мучившую его тревогу. Но лес только сочувственно прошумел, покивал ветвями и верхушками сосен и затих. Филипп отвернулся от окна, вздохнул.
— Ты понимаешь, Саша, не нравится мне это дело. И неважно, самоубийство здесь или действительно несчастный случай. Дело в другом, в обстановке. Сама атмосфера эта…
Он покрутил пальцами в воздухе, показывая, насколько ему не нравится атмосфера института. Второв внимательно слушал. Филипп вызывал в нем сочувствие.
— Ты понимаешь, Саша, я плохо знаю наш институт. Я постоянно в командировках, на заводах, на селе. Мое дело — внедрение. Я и Кузовкина плохо знал, то есть, в общем-то, знал, но так же, как твоего Кузьмича. Когда Кузовкин погиб…
— Я знаю…
— Хорошо, но учти: он погиб в той же комнате, что и Рита. Причем она же тогда экспериментировала с ним. Чудом осталась живая. Взрыв был такой, что всю комнату разнесло, пожар — и от Кузовкина почти ничего не осталось, одна пыль. Это, между прочим, тоже очень подозрительно: от него — пыль, а она целехонька.
— Ночью тоже был взрыв?
— Нет, сейчас взрыва не было. Просто Рита попала под высокий вольтаж… обуглилась… страшная картина.
Второв с интересом взглянул на Филиппа. «Детектив какой-то получается, — подумал он. — И зачем только я сюда ввязался!»
— Они ставили какие-то эксперименты?
— Да, конечно, — ответил Филипп. — Наверное, опасные?
— А вот на это могут ответить только они сами.
— Но Рита после смерти Кузовкина давала показания? Или этим никто не интересовался?
— Конечно, давала! И неоднократно. Объяснение простое — взорвалась нейтринная пушка. Вернее, даже не вся пушка, а узел фокусировки. Ты знаешь, там развиваются высокие температуры, и его приходится охлаждать… Одним словом, установить точную причину не удалось. Риту оставили в покое. С тех пор ее считали слегка не в себе. То ли на почве контузии от взрыва, то ли она была так потрясена гибелью Кузовкина, что это вызвало, так сказать, тихое помешательство…
Филипп возбужденно прошелся по комнате.
— Ты пойми меня правильно, Саша. Я просто не могу заниматься всеми этими вопросами. Я чувствую — здесь какая-то тайна, может быть, даже драма, но не могу же я заниматься всем на свете! Я определенно чувствую, я даже уверен, что Кузовкин ставил совместно с Ритой какие-то очень опасные опыты, за что и поплатился жизнью. Риту, очевидно, это страшно травмировало. Но что, как, почему — я не могу разобраться…
— Прости, я перебиваю. Что представлял собой Кузовкин как ученый?
Филипп задумался.
— Как тебе сказать… Бесспорно, человек талантливый. Академик как-никак! С оригинальным мышлением… Его научное кредо сводилось к прославлению эклектического метода в науке. Он считал, что время чистых наук кончилось, и даже… время наук, возникающих на стыке, всех этих биофизик, химических физик, биохимий и т. д. тоже кончилось. Он говорил, что природа эклектична по своей сути и подход к ее изучению должен быть эклектичным. Отсюда появление таких его работ, как «Симфонический принцип митоза», «Психология макромолекул живой ткани», «Революционное и эволюционное учение о генах»… Ну, да ты знаешь. Эти работы здорово нашумели. Сначала как анекдот, потом их стали цитировать.
— Особой популярностью они, кажется, не пользовались, — вставил Второв. — Над ними посмеивались…
— По-разному бывало, — уклончиво сказал Филипп. — У Кузовкина было немало сторонников и даже последователей. Но… самое главное, что покойный академик не оставил цельного учения. Его блистательные идеи изложены в статьях, выступлениях, докладах. Но ни одного фундаментального труда. Поэтому учение Кузовкина часто воспринимается в юмористической форме. Особенно, говорят, академик чудил последнее время. Сам я в институте бывал редко, я уже говорил тебе, но мне рассказывали про старика потрясающие вещи. Однажды на защите какой-то диссертации он занялся проверкой цифрового материала, прологарифмировал около сотни пятизначных цифр и нашел ошибку. Причем логарифмы он брал по памяти и ни разу не ошибся. Представляешь?
— Чудовищно! Просто не верится. Феномен.
— Вот так. Потом оказалось, он помнит всю таблицу натуральных логарифмов. «Почитал ее как-то на ночь, — сказал он, — и запомнил, и теперь из головы нейдет, все помню».
— Это уже не первая легенда о Кузовкине, которую я слышу, — сказал Второв, — но до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что подобное возможно. Тем более, что раньше за ним, кажется, ничего такого не замечали. Какой-то предсмертный взрыв гениальности. То, что ты рассказал, напоминает мне о людях, способных автоматически перемножать и делить огромные многозначные числа. В прошлом были, да и сейчас, говорят, есть такие мастаки. Но, как правило, они проявляли свои диковинные способности с малых лет. А у Кузовкина все наоборот — под старость…
Филипп пожал плечами и промолчал.
— Однако сейчас речь не о нем, — сказал он. — Речь о его лаборатории и той работе, которую она должна выполнять. Я очень прошу тебя вплотную заняться этим. Не вникай ты, ради бога, во все их дрязги. Нечего копаться в прошлом. В первую очередь нужно решить вопрос с космической темой, потому что нам за нее будет наибольший нагоняй. Затем нужно организовать коллектив на выполнение плана, они за эти полгода после смерти Кузовкина почти ничего не сделали, они большие должники перед институтом.
— Хорошо, — сказал Второв, — я согласен. Буду совместительствовать, буду тянуть лямку… пока. До первой подходящей кандидатуры. Как только кто-нибудь у вас появится, я сразу уйду.
— Есть! — У Филиппа крепкое, деловое, подбадривающее, руководящее рукопожатие.
«…Все же дни удивительно повторяются, — думал Второв, разглядывая лицо Недельского. — Вчера был такой же ритм, такой же темп в развитии событий и, кажется, такой же результат… хотя до ночи еще далеко. Вначале я помнил о письме, потом события совсем отшибли мне память. Сегодня с утра я еще помнил, что говорил с ней по телефону, что она здесь, рядом, в Москве, что ее можно увидеть… А сейчас… смерть Риты… Что все это значит?»
— А значит это одно, товарищ Второв, — холодно говорил Недельский, устало щуря глаза, — поскольку я никакого отношения к работе товарища Манич…
— Это кто Манич?
— Рита. Рита Самойловна. Так вот, я продолжаю. Поскольку я никакого отношения к работам, проведенным Манич, а еще раньше академиком Кузовкиным совместно с Манич, не имел и не имею, я не смогу ответить на интересующие вас вопросы по теме номер 17358.
— Поскольку я ваш новый заведующий…
— Исполняющий обязанности! — уточнил Недельский.
— Да, ваша осведомленность обескураживает. Так вот, я продолжаю. Поскольку я ваш начальник, постольку я буду просить вас собрать все имеющиеся в лаборатории материалы по теме номер 17358.
— И что я не смогу выполнить, так как я не допущен к секретной работе, а указанная тема является секретной.
«Издевается, гад. За что он так невзлюбил меня? Или это инстинктивная подлость? Завидует? Сам хотел занять место Кузовкина, да Филипп не дал? А меня заставили… Господи, — почему ты бодливым коровам рога не даешь? Дай, и они успокоятся. Успокоятся ли?»
— Хорошо, я займусь этим вопросом сам. — Второв пружинисто поднялся с места. — Вы свободны.
Лаборатория, где произошло несчастье, уже была проверена, осмотрена и обследована теми представителями власти, на обязанности которых лежал этот печальный долг.
«Зафиксировали несчастный случай. Очередная жертва науки. Отброшенная от аппарата Рита перелетела через ограду и попала на контакты. Директор, конечно, заработает выговор. Инженер по технике безопасности тоже. Ограждения должны быть сферическими». Второв внимательно осмотрел лабораторию. Большая, светлая, с окном, выходящим в лес. Посреди комнаты установлена нейтринная пушка, напоминающая обычную кобальтовую установку, широко применяемую в медицине. Под пушкой операционный столик с подвижной кареткой. От сотрясения каретка сдвинулась. В одном углу письменный стол, накрытый плексигласом, в другом — большой железный сейф.
— Вот здесь и произошло, — рассказывал Сомов, которого Второв встретил в коридоре и попросил показать место гибели девушки. — Как ее от пушки отбросило, она перевернулась — и на шины.
Второв посмотрел. На толстых, с руку толщиной, медно-рыжих полосах темнели два черных пятна…
«Нехорошо все это. Темная история. Трудно поверить, что такой опытнейший человек, как Рита, мог быть так по-детски неосторожен. Ведь сама по себе нейтринная пушка — безопаснейшая вещь. Это не рентген, не гамма-установка. Безобидные кварк-нейтрино, поток которых пронизывает Вселенную. Правда, здесь их концентрация высока, но она, как показали опыты, совершенно безопасна для человека. Нет, пожалуй, Филипп прав: все это напоминает самоубийство. — Второв вздохнул. — Ну ладно, посмотрим, что она тут писала».
Он присел к столу, начал перебирать бумаги. Ничего особенного там не было: протоколы профсоюзных собраний (Рита была профоргом), план лаборатории на следующий год, заметки, черновики переводной работы… Второв открыл стол и удивился. Все ящики стола пустовали, только в одном из них покоилось несколько листков чистой бумаги. Вот так научный работник! Неужели она все результаты опытов держала в голове? Где же ее записки по секретной тематике? В спецотделе в блокноте по теме номер 17358 записано только, что от Госкомитета получен образец общим весом 5 г под индексом «А1». И больше ни слова. Эта запись сделана десять месяцев назад, за семь месяцев до гибели Кузовкина. Не могла же она держать секретные документы дома? А почему бы и нет? Все может быть…
Второв растерянно осмотрел стол. Там стояла маленькая колбочка, на дне которой лежала щепотка серебристого порошка. Может, это образцы?
Пока Второв рассматривал содержимое колбочки, Сомов с интересом следил за ним. Ему нравилось новое начальство. Спокойный, уважительный человек. Не повезло ему, с ходу попал в передрягу.
Второв вздохнул.
«Нет, пожалуй, это всего лишь алюминиевая краска. Ею окрашена металлическая станина нейтринной пушки».
— Сергей Федорович, откройте, пожалуйста, сейф, посмотрим, что там.
— А он уже открыт, Александр Григорьич, его оперативники еще с утра смотрели.
— То оперативники, а то мы с вами. У нас различные цели. Они искали причину несчастного случая, а мне нужны материалы по работе.
— Пожалуйста, я только говорю, что он уже открыт. — Сомов предупредительно раздвинул тяжелые железные дверцы сейфа.
Металлический шкаф состоял из двух половинок. На верхней полке лежали папки с бумагами и канцелярские книги, в которых научные работники обычно ведут записи опытов. Внизу стояли большие, литров на десять, сосуды Дьюара, закрытые войлочными крышками.
Второв снял несколько папок. Сразу же в глаза ему бросилась размашистая надпись, сделанная уверенной мужской рукой: «Тема № 17358, начата 10 августа…» Второв открыл папку и прочел: «Исходные данные, рентгеноструктурный анализ, физико-химические характеристики…»
— Она! Попалась, птичка! — Он захлопнул тетрадь. — Теперь все в порядке.
— Ну вот и хорошо, — с удовлетворением сказал Сомов.
— Чья это рука? — Второв указал на подпись на обложке.
— Это? Покойного академика, — уверенно ответил механик.
— Кузовкина? — зачем-то переспросил Второв.
— Точно. Я его руку знаю, столько раз заявление об отпуске мне подписывал.
Второв внимательно посмотрел на него. Что ж, это тоже источник информации, глас народа, так сказать. Может, он прольет свет на кое-какие неясные детали…
— Вы хорошо знали академика? — спросил он Сомова, открывая дьюар.
— Конечно, десять лет вместе работали. Первое время я у самого работал, а потом меня перевели в группу Недельского.
— Что это?
Сосуд доверху был заполнен серебристым порошком.
— Алюминиевая краска? Зачем же ее прятать в сейф? Разве это дефицит?
Сомов с недоумением посмотрел на порошок. Второв один за другим открывал дьюары. Все они были заполнены одним и тем же веществом, удивительно напоминавшим алюминиевую пыль. По внешнему виду это был тот же порошок, который покоился на дне маленькой колбочки.
— Не знаю, — протянул Сомов, — здесь командовала Риточка, и сюда никого не допускали.
— Ладно, — бросил Второв, — сейчас разберемся в записях, тогда, может, станет ясно, что это такое. А вы с Ритой Самойловной работали?
— А как же! Она же первый помощник у Кузовкина была, так что я несколько лет у нее под началом ходил. Очень хорошая женщина. Здорово мы с ней работали. Обижаться не приходилось. И работала хорошо, и отдыхать умела — повеселиться, посмеяться. Славный человек! — твердо заключил Сомов.
— Что-то я не заметил в ней особого веселья, — сказал Второв, извлекая папки из сейфа и укладывая их на столе. — Даже наоборот. Она показалась мне вчера грустной и чем-то расстроенной.
— Эх, ну что же вы хотите… Это все после смерти Аполлоши. Простите, мы так покойника меж собой называли, очень уж имя-отчество у него закрученное. После смерти старика она, конечно, другим человеком стала. Сильно на нее его гибель подействовала. Куда там!
— Почему?
— Да, как вам сказать, — Сомов помялся, — они же ведь родные были.
— Как так родные?
— Любовь между ними была. Очень уж она его любила. Да и он тоже… Это на нее подействовало. А потом, как хотите, своими глазами видеть, как человек погиб, это хоть кого с ума стронет.
— И она тронулась?
— Не то чтоб совсем… Но появилось у ней такое, что раньше за ней не замечали. Забитая, молчаливая — это само собой, а все же нельзя здравый смысл совсем терять. Всем о смерти старика рассказывала. Поговаривать стали, что сидит по ночам она здесь в институте, то плачет, то смеется. Недельский сам слышал.
— Он услышит! — усмехнулся Второв, но тут же спохватился. — Спасибо вам, Сергей Федорович, за интересную беседу и помощь. Я здесь поработаю немного.
Когда механик ушел, Второв погрузился в чтение документов. Результатом лихорадочного перелистывания книг явился телефонный звонок директору.
— Филипп, ты можешь меня принять? Чем быстрее, тем лучше.
— Через полчаса, дорогой. А что, очень серьезно?
— Не знаю, очень ли. Но есть о чем поговорить.
— Хорошо, Саша, приходи.
«Ага! Саша, дорогой… Подействовал отпор. Командуют только теми, кто ожидает команду».
Второв собрал свои записи, спрятал лабораторные журналы в сейф и вызвал Сомова. В его присутствии он насыпал из дьюара в колбочку серебристой пыли, закрыл ее пробкой и сказал:
— Поезжайте в Москву, в мой институт. Найдите там моего аспиранта Фролова и передайте ему вот это и записку. Сомов с опаской взял колбочку.
— А оно… не радиоактивное?
Второв улыбнулся и указал на карандаш в карманчике пиджака:
— Это индикатор. Как видите, он безмолвствует. Значит, действуйте смело.
— Будет сделано.
— …Многоуважаемый Филипп Савельич, — торжественно говорил Второв, расхаживая по кабинету директора, — я потратил четыре рабочих часа из шести на изучение материалов Кузовкина и, кажется, кое-что понял. Здесь у меня все записано, но лучше я тебе изложу устно… Конечно, многое остается загадочным, но все же положение яснее, чем это было вчера или даже сегодня утром. Диковинные штуки происходят у тебя в институте, товарищ директор, скажем прямо…
— Вера Ивановна, никого не пускать! Телефон только междугородный. — Филипп уселся поплотнее в своем кресле. — Давай выкладывай, Шерлок Холмс, свои соображения и идеи.
— Десять месяцев назад твой институт получил ампулу с веществом, обозначенным буквой «А1». Что это за вещество? Из справки, приложенной Комитетом, следует, что указанное вещество было извлечено из контейнера одной нашей межпланетной станции, которая была отправлена в космос несколько лет назад. На борту этой станции находился набор биологических объектов. Там были мыши, земноводные, насекомые, микробы, вирусы и различные биологически активные вещества: белки, аминокислоты, ферменты, нуклеиновые кислоты — одним словом, известный ряд живой материи и жизненно важных веществ. Во время старта ракетоноситель на последней ступени превысил вторую космическую скорость, и межпланетная станция, вместо того чтобы описать эллипс и возвратиться на Землю, ушла к Солнцу. Где она болталась эти годы, знать нам не дано. Только в прошлом году ее совершенно случайно засекли вблизи Луны. Лягушка-путешественница была изрядно потрепана, очевидно в космических далях ее не раз бомбардировали метеоритные дожди.
— Я что-то не очень понимаю…
— Ты хочешь ясности? Наберись терпения и слушай… Итак, на этой станции целой и невредимой оказалась только эта ампула, о которой шла речь. Поскольку содержимое ее имеет некоторое отношение к биологии, ее направили Кузовкину на исследование. Академик заинтересовался объектом исследования. Вещества было мало, и он начал с физических методов исследований. Рентген, спектральный анализ, инфракрасная спектроскопия показали, что в руках у Кузовкина находятся молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты. Кузовкин, не будь дурак, запросил материалы по этой межпланетной станции, и ему сообщили все константы нуклеиновых кислот, которые были сняты перед их отправкой в космос. Собственно, на этом можно было бы закончить: структура и свойства вещества «А» и «А1» были известны. ДНК вилочковой железы человека и обезьяны — вот и всё. Но Кузовкин захотел проверить химические и биологические свойства препарата, и… Я сейчас процитирую тебе одно место… Вот что он пишет в лабораторном журнале незадолго до своей смерти: «Опыт 475 поставлен для обнаружения химической или биохимической активности препарата. Все наши усилия пока остаются бесплодными…»
О результатах опыта 475 больше нигде ни слова. Мне кажется, что смерть Риты связана с этим исследованием… Да, вот еще что, — продолжал Второв, — там же в сейфе я обнаружил серебристый порошок. Сначала я подумал, что это алюминиевая краска. Знаешь, такая блестящая, ею красят металлические поверхности. Потом я понял, что это вовсе не краска.
— ДНК?
— Что ты! У Кузовкина вначале было всего лишь пять граммов вещества. Под конец осталось что-то около грамма. В своих записях он и Манич все время пишут, что для такого-то анализа не хватает материала. А этого порошка там килограммов сорок. Нет, это не ДНК. Скорее всего, серебристый порошок является каким-то реагентом, с которым они экспериментировали последнее время. Я на всякий случай отправил его в свой институт на полный физико-химический анализ.
— Это ты правильно сделал, — одобрительно кивнул ему директор. — Но меня потрясает в этой ситуации роль Манич. Почему она молчала?
— О чем молчала?
— Об опытах с ДНК — Ведь прошло десять месяцев после смерти Кузовкина, а она ничего не сообщила. Работа, конечно, была секретной, но она должна была поделиться со старшими товарищами. Она молчала и ждала… Чего ждала? Запроса из Комитета?
— И тогда покончила жизнь самоубийством?
Они посмотрели друг на друга.
— Нет, нет, тут какая-то неувязка, я уже думал об этом, — сказал Второв. — Если бы Кузовкин погиб в результате неосторожных экспериментов с космической ДНК, Манич раструбила бы по всему свету. Но здесь что-то произошло, что-то такое, почему она должна была молчать. Какое-то постороннее вмешательство или неожиданный поворот событий… А вернее, просто несчастный случай с нейтринной пушкой, взрыв системы охлаждения и гибель Кузовкина. Все это потрясло ее… Говорят же, что она помешалась.
— Может, они облучали нуклеиновую кислоту нейтринным потоком?
— Ну и что? — спросил Второв.
— Как — что? Мог произойти взрыв!
— Нейтрино ни с чем не взаимодействует. Еще не было такого случая, об этом пишет вся мировая научная литература. Да ведь ДНК — безобиднейшее вещество!
— Да, для обычных веществ это положение справедливо. Но в данном случае мы имеем дело с необыкновенными свойствами. Поэтому можно ожидать чего угодно.
— Сомнительно. — Второв покачал головой. — Если эти молекулы не разбужены ударами гамма-лучей, вряд ли они проснутся от щекотания кварк-нейтрино.
— Какая досада, что погибла Манич. Она единственный человек, который знал так много! — воскликнул Филипп.
— Да, но что поделаешь… Остается только гадать. Может быть, эти анализы прольют какой-нибудь свет, только я очень сомневаюсь…
— Ты об этом порошке?
— Да.
— Он меня интригует. Мне все же кажется, что это ДНК.
— Образец примитивного мышления. В лаборатории, где содержатся сотни реактивов, происходит взрыв. Берут первый попавшийся образец и утверждают, что причина в нем. Ты неправ, Филипп. Он даже по цвету отличается от ДНК, не говоря уже о весе. Откуда же у них может взяться сорок килограммов из пяти граммов? Или из одного, потому что четыре они уже израсходовали.
— Ты говоришь, они по цвету отличаются. Разве ты видел эту ДНК, ты что, нашел остатки? — спросил директор.
— Нет, конечно. Там есть фото. Нуклеиновая кислота рассыпана на покровном стеклышке. Мелкие темно-серые зернышки. А мой порошок серебристый, блестящий.
— Да, пожалуй. Ну что ж, подождем анализа.
— Мне пришла идея, — медленно сказал Второв. — А что, если посмотреть еще… у Риты дома? Какие-нибудь записи, заметки… Как ты на это смотришь?
— Ты, я вижу, Саша, любишь доводить дело до конца, — устало сказал Филипп. — Наверное, ты поступаешь правильно. Только я тебе не попутчик. К Рите приехала мать, она сейчас дома. Плачет, убивается. Я не могу всего этого видеть. Сходи, если хочешь, правда обстановочка там сейчас не дай бог. Меня успокаивает только одно: мы сможем написать по тем материалам, что ты нашел, довольно неплохой отчет для Комитета, все константы получены…
— Черт с ним, с Комитетом! — махнул рукой Второв. — Давай адрес, я все-таки схожу.
— Вера Ивановна тебе объяснит. Это недалеко, в поселке…
Второв выехал из института, когда желтый язык заката начал жадно лизать окна. Завидное оказалось чистеньким, аккуратным поселком с новенькими коттеджами. В них жили сотрудники института и работники местной ТЭЦ. Второв без труда разыскал дом, в котором жила Манич. Навстречу ему из открытых дверей квартиры вышли женщины в черных косынках. (Глаза у них были красны, они сморкались в беленькие платочки.) Второв, как обычно в подобной ситуации, чувствовал себя неловко и напряженно. Он слишком плохо знал Риту, чтобы глубоко и искренне переживать, и в то же время обстановка требовала от него выражения неподдельного сочувствия.
В узком коридоре теснились несколько человек мужчин и женщин. Второв не знал их. В глубине комнаты, куда вели стеклянные двери, стоял гроб. Около него склонились, как-то обвисли, две пожилые женщины.
«Не ко времени я пришел, совсем не ко времени», — подумал Второв.
Мысль о документах, о каких-то бумажках выглядела в этой обстановке нелепой и даже оскорбительной.
«Надо бы уйти, — думал он. — Нехорошо получится. Неловко, неудобно».
Но он остался стоять, его ноги словно приросли к полу. Постепенно он передвинулся к стеклянной двери, за которой темные женские фигуры совершали таинственный и скорбный обряд.
— Вы проститься? Проходите. — Старушечьи пальцы осторожно потянули его за локоть.
Он прошел в комнату, где было очень душно, жарко и печально пахло цветами. Гроб утопал в цветах. Лица Риты он так и не увидел. Оно было забинтовано. Второв поклонился и пошел к выходу. Та же старушка, взяв под руку, провела его на кухню.
— Вы сослуживец Риточкин?
— Да. А вы ее мать?
— Тетка. Это несчастье свалилось на нас так неожиданно… — Старушка заговорила деловито и озабоченно: — У Риточки пятеро сестер и один брат. Приехать на похороны смогла только мать и одна из сестер — старшая. Пришлось столько хлопотать, чтобы организовать приличные похороны. Соседи бестолковые. Хорошо, хоть из института помогают, там Риточку любили…
— Простите, я хотел узнать, когда бы я мог еще прийти… — начал Второв и извиняющимся тоном изложил свою просьбу.
Старуха думала несколько мгновений.
— Идемте, — решительно сказала она. — Я знаю, что такое работа. Если у Риточки остались какие-нибудь материалы, вы их сейчас заберете с собой.
Она провела Второва в маленькую, уютно обставленную комнату и оставила одного, бросив на прощание:
— Посмотрите в столе, я скоро вернусь, — и бесшумно исчезла.
Второв с благодарностью посмотрел ей вслед.
«Вот человек, который может служить образцом. Спокойная, ясная скорбь. Деловитость, простота, здравый смысл…»
…Совсем поздно вечером, вымытый, выбритый, в черном костюме, Второв входил в ресторан гостиницы «Россия». Его шатало от усталости. Жену он увидел сразу. Она показалась ему очень молодой и очень красивой. Он испугался, что она снова будет смеяться над его прической, и торопливо пригладил и без того уже набриолиненные волосы.
Жена улыбалась ему какой-то новой улыбкой. Или это голова кружилась, и все вокруг казалось новым? Он присел к столику.
— Ну здравствуй!
— Только без ну! Просто здравствуй!
— Здравствуй! — покорно повторил Второв и рассмеялся: — Дрессируешь?
— Нет, скорее наоборот. Ты меня дрессируешь. Особенно, если учесть вчерашний разговор. Конечно, я заслуживаю самой суровой кары, но раньше ты был добрее.
— Возможно, я стал суше, черствее, — застенчиво сказал Второв. — Возраст, сама понимаешь.
— Как живешь? — Она налила ему рюмку коньяку.
— Как сказать… А ты?
— Я? Ты же все знаешь. Езжу. Я писала тебе о своих похождениях.
— Обо всех?
— Ну… в пределах безболезненной нормы.
— Ну, а я жил, как всегда. Работал…
— Ловил в пучинах науки золотую рыбку открытий?
— Я рад, что ты приехала, Вера. Сейчас особенно.
Второв как-то очень быстро охмелел. Пьянея, он становился словоохотливым, откровенным и добрым. Совершенно неожиданно для себя он увлекся и рассказал ей о событиях последних двух дней.
Смешно, странно и глупо рассказывать эту историю женщине, которая наверняка останется равнодушной него переживаниям, но Второв не мог удержаться и говорил, говорил… Она молчала, курила. Было непонятно, слышит ли она его или просто так смотрит ему в глаза. Иногда она улыбалась невпопад, совсем не там, где следовало, но Второв не обижался, он чувствовал тепло и сочувствие, исходившее от этой женщины, и ему было легко говорить.
— …Ничего интересного у нее я не нашел, — сказал Второв, — хотя вот обнаружил несколько отрывочных записей об опытах с собакой, по кличке «Седой», и с мышами да несколько заметок, где говорится, что «он сказал — надо изучить то и то». «Он» — это, очевидно, Кузовкин. Одна запись меня потрясла, она сделана в отдельном лабораторном журнале за несколько месяцев до гибели Аполлинария Аристарховича. Вот смотри.
Второв сдвинул тарелки и рюмки к краю стола и на освободившееся место положил блокнот. Вероника полистала страницы.
— Он совершенно чистый! — воскликнула она.
— Да, за исключением первой страницы, — сказал Второв.
Там было написано: «Сегодня он решил попробовать А1 на себе. Его подгоняет смерть Седого, меня — любопытство и боязнь потерять друга». Дальше следовал большой пропуск и внизу размашистым почерком начертана фраза: «Боже мой, и я еще хотела что-то записывать!»
— Все?
— Все.
— Из ученого ты становишься детективом, — снисходительно заметила Вероника, стряхивая пепел в недопитый чай.
— Каждый из нас немножко сыщик и охотник. Мы выслеживаем добычу, боремся за нее. Иногда побеждаем, чаще проигрываем.
— Ты впутался в интереснейшую, но, по-моему, слишком сложную историю. Эта пьеса уже сыграна, и все актеры погибли. Тебе не восстановить прошедшего. А что здесь для науки можно извлечь, я не совсем понимаю. Не запускать же снова межпланетную станцию?
— А почему бы и нет? Чтобы добыть ДНК с такими свойствами, о которых пишет Кузовкин? Можно!
— И снова ждать много лет?
— Погоди… Вот ты говоришь — восстановить, восстановить… — Второв задумался. — Это слово имеет для меня какое-то особое значение, — сказал он. — Меня мучает вопрос, почему Рита не уезжала. Она чего-то ждала, на что-то надеялась.
— В любом возрасте человек или надеется на будущее, или использует настоящее, или пытается восстановить прошлое.
— Рита, скорее всего, пыталась восстановить прошлое, особых надежд на будущее у нее не было.
— Странное совпадение, — усмехнулась Вероника. — Я тоже хочу восстановить прошлое…
— Прошлое?
— Я приехала к тебе, Саша. Совсем. Понимаешь? Совсем… Почему ты молчишь?
— Я? Что ж… очень хорошо. Я рад.
— Ты в своем репертуаре, Саша. Что меня всегда бесило в тебе, так это твое олимпийское спокойствие.
— Возможно. Но, по-моему, это спокойствие только кажущееся. Ты не замечала?
— Мне от этого не легче.
Они замолчали. Второв криво улыбнулся и покачал головой:
— Ну вот, произошло то, о чем я мечтал, а… кругом тишина, покой.
— Ты хотел фанфар и грома аплодисментов?
— Нет, но все же что-то должно было измениться. А ничего не изменилось…
— Ты просто устал. И я очень устала. Очень. Точно прожила тысячу лет.
— Пойдем домой, Вера?
— Да, поедем. И поскорее.
Рано утром дверь в спальню приоткрылась.
«Опять я не узнал насчет нового лекарства от подагры, сколько уже собираюсь», — с досадой подумал Второв, глядя на руки матери.
— К вам можно?.. Сашенька, только что звонили из института, просили срочно приехать. У них какая-то авария.
— Авария? Из какого института? Подмосковного?
— Ну, где ты работаешь.
— Я теперь работаю в двух. Кто звонил? Филипп?
— Нет. Алексей Кузьмич. Второв торопливо одевался.
— Плохой мне сон сегодня приснился, — сказала мать.