Карабичев был человеком совсем другого склада, чем полагал односторонний и пристрастный в оценках людей и их поступков Сергей. Его ясный ум не блуждал в потемках ассоциаций, отыскивая таинственные свойства вещей. Он видел явления такими, какими они были на самом деле. И никто в мире не мог бы заставить его думать о причинах и следствиях, которых он реально не ощущал.
Встреча с Арефьевым у кинотеатра "Марс" произвела на него определенное впечатление. Но до конца понятным для него оставалось только неприкрытое сочувствие Арефьева. Сергей не сказал ни одного слова утешения, но Карабичев понял все, что он хотел сказать. Однако Сергей ошибался, думая, что Карабичев тогда "кричал". Это было просто несвойственно ему. Арефьев, как всегда, судил о других по себе. Крик Карабичева был нужен Сергею как подтверждение своих глубоко личных мыслей о людях.
В августе Карабичев тоже получил отпуск и уехал отдыхать на юг, к родителям жены. Городок Пронок стоял на маленькой безымянной речушке с берегами, заросшими ивняком. Карабичев целыми днями пропадал в глухих ериках реки и возвращался к вечеру с мизерной добычей, усталый, но довольный. Методичный, спокойный Карабичев, у которого черви были подобраны по росту и по цвету, а пойманная рыбл подвергалась особой обработке под названием "супозиция", мог сутками сидеть на том месте, где последний удачный клев случился около полусотни лет назад.
В это утро Карабичев собирался к одному зеленому мыску, уже давно облюбованному и занесенному в особый список перспективных мест сидения. Там берег уходил в реку небольшим желтоватым конусом и срывался вниз круто и неожиданно... Надо было уже давно встать, окинуть беглым взглядом сумку, проверить, все ли на месте, выпить стакан холодного молока, прикрытого сверху ломтем черного хлеба, и зашагать по росистой траве, поеживаясь от холода, но Карабичев никак не мог проснуться. Откинув голову с подушки, выпятив тонкий розовый кадык, он храпел, стонал и задыхался, словно на его груди работал бульдозер. Что-то похожее происходило с его женой. Она изредка выкрикивала сквозь стиснутые зубы отрывистые фразы и слова.
Карабичев открыл глаза и сел, с удивлением осматриваясь. Он не узнавал спальни и, казалось, не понимал, где находится. Долго смотрел на кисти своих загорелых рук, щупал одеяло, прислушивался к бормотанию Марии.
- Кошмар... - прошептал он, встряхивая головой.
Затем встал и прошелся по комнате, впитывая босыми ногами прохладную свежесть пола. Остановился, подумал и сказал вслух:
- Я - Андрей Анатольевич Карабичев, я - Андрей Анатольевич Карабичев...
В утренней тишине голос прозвучал неожиданно громко.
- Нужно... на воздух, - решил он.
Спасительная мысль. Резкими четкими движениями собрал приготовленные вещи и вышел, не выпив молока из стакана, накрытого хлебом. На улице было безлюдно. Городок еще спал. Где-то далеко вставало солнце, нахальные утренние лучи пролезали в щели заборов и сквозь листву.
Карабичев шагал по пыльному асфальту и твердил себе, как ему хорошо сейчас, как легко и приятно и будет, вероятно, еще лучше...
Впереди него шла женщина. Она несла на покатых плечах коромысло, на нем раскачивались бидоны с молоком. Молодая, не в меру полная, очень спокойная, она катилась по утренней улочке колобком тихого и теплого счастья. Поравнявшись с ней, Карабичев бросил быстрый взгляд на румяные щеки и отвернулся.
Внезапно он увидел себя. Ни в одном зеркале никогда до сих пор не видел он самого себя так странно, так по-чужому неожиданно, как сейчас. Серо-зеленая спортивная куртка, высокие сапоги на молниях, рюкзак, удилища в правой руке, подсачникв левой, размашистая уверенная походка... Он увидел свою голову, красивую и большую, на высокой шее, повернутую в сторону резким энергичным движением. Одновременно Карабичев ощутил, что тело его разбухло, отяжелело, на шею опустился пук мягких волос, плечи согнулись под тяжестью коромысла. Ему почему-то вспомнилась совершенно незнакомая кухня, где за низеньким столиком сидел неуклюжий беленький мальчик и счищал остатки каши в пухлый открытый воронкой рот. Мальчика звали Владик, и при этом имени у Карабичева сладко заныло под сердцем и захотелось улыбнуться. И в это же время он вновь за доли секунды пережил весь ужас ночного кошмара, только что мучившего его. Неожиданный испуг охватил молодого ученого. Ему захотелось бежать, мчаться прочь от ужасного Карабичева, надвигавшегося на него с удочками, похожими на казачьи пики. Но длинная юбка мешала движению. Карабичев сделал шаг вперед...
Наваждение исчезло. Тетка с бидонами осталась позади.
Дойдя до поворота, Карабичев оглянулся. Женщина шагала, покачиваясь в такт своей ноше. Карабичев повернул на улицу, ведущую к реке. Женщина, пройдя еще несколько шагов, остановилась, поставила молоко на землю и долго смотрела вслед исчезнувшему Карабичеву. Тяжело вздохнув и обтерев с лица неожиданно, выступивший пот, она продолжала свой путь.
Карабичев продрался сквозь густую заросль крапивы к реке. Над серой поверхностью воды стлался голубой пар. Тени деревьев, росших на берегу, разрывали его в бесформенные клочья. Сильно пахло сыростью и гниющей тиной. Карабичев, не разматывая лески, бросил удочки в мокрую траву и сел, опершись спиной о рюкзак. Он молча смотрел на темную рябь реки.
Солнце всплывало все выше над горизонтом. Карабичев чувствовал его горячие лучи на своем лице, но не двигался с места. Он смотрел вниз, туда, где тени от травы и деревьев на воде становились короче, пока не исчезли совсем.
Наступил день. Знойный, ленивый, размаривающий, он выполз на землю и улегся на ней, как хозяин, подняв возбужденную трескотню кузнечиков. Солнце плыло и таяло в небесах. Жара усиливалась.
Когда стало очень душно, Карабичев разделся и проплыл несколько кругов в холодной воде. Одеваясь, он на мгновенье замер и произнес вслух:
- Неужели я сошел с ума?
И быстро осмотрелся по сторонам.
Может, кто подслушивает?
Домой он направился под вечер, когда зной спал и степь начала утихать.
Подходя к городку, он снова испытал тревожное чувство. Ему не хотелось входить туда. Неясный шум доносился из глубины кривых улиц. У Карабичева слегка кружилась голова, он целый день ничего не ел.
Первым ему встретился малыш лет семи. Мальчик катил ракету на колесах и горько плакал. Карабичев погладил его по белым завиткам волос, хотел что-то спросить и вдруг ощутил страшную обиду на маму, всыпавшую ему только что по попе. Карабичев почувствовал, что слезы сами потекли у него из глаз, а рот скривился смертельно обиженным крендельком. Он в ужасе отпрянул от мальчугана. Испуганный Гога (Карабичев понял, что так зовут мальчика) унесся, как ветер, волоча по земле видавшую виды ракету. Карабичев с отчаянием поглядел ему вслед. Он начинал бояться людей. При появлении человеческой фигуры он вздрагивал и быстро переходил на противоположную сторону улицы. Возвращаясь домой, он выбирал самые безлюдные и глухие улочки. Однако, шагая по мягкой и пыльной земле, он чувствовал, что в городе творится что-то неладное. Из темных дворов доносились выкрики, иногда смех, иногда ругань. Где-то завыла женщина. Это было очень страшнопротяжный человечий вой вырвался из темноты на свободу и унесся в лиловое небо.
Карабичев побежал. Ему захотелось побыстрей домой. "Мария... Ты поймешь меня. Я, кажется, попал в большую беду". Он с размаху влетел в группу юношей и девушек, набежавших откуда-то из темноты.
- Ты наш! Ты наш! - закричали они и стали вертеться, взявшись за руки, вокруг него. Ослепленный Карабичев молчал. Калейдоскоп невероятных ощущений кружился в его теле. Как и утром, он видел самого себя с рюкзаком, удочками, в сапогах, но на этот раз он видел затылок и лицо, спину и грудь, ноги и руки, всего себя одновременно. Странное поразительное зрелище. Странное поразительное чувство: он уже не был Карабичевым Андреем Анатольевичем. Он исчез, растворился в смеющихся лицах, в юрких подвижных телах. Ему захотелось вертеться еще быстрей, хотя он стоял неподвижно. Он чувствовал боль на запястье от сильных рук соседа, хотя его руки были свободны.
Карабичев с глухим стоном бросился вперед и, разорвав сплетение горячих рук, оказался на свободе. Толпа хохочущих ребят понеслась прочь.
"Вот оно что, - подумал Карабичев, - значит, это действует только, если люди рядом, совсем близко. А отойди на несколько шагов - и как не бывало. Нужно запомнить. Нужно очень хорошо запомнить".
Он подошел к дому, когда уже совсем стемнело. Слава богу, никого не оказалось ни во дворе, ни на крылечке. Карабичев заглянул в окошко. В ярко освещенной комнате за столом сидела Мария, подперев голову руками. Ее взгляд задумчиво скользил по нехитрому узору скатерти. Иногда она взглядывала в зеркало, стоявшее здесь же, и лицо ее искажала гримаса отвращения.
"Жена, самый близкий мой человек. Ты всегда меня понимала и сейчас поймешь. Напрасно я сбежал от тебя сегодня утром, твоя помощь мне бы здорово пригодилась. Я был дурак. Но ничего... Сейчас я..."
Мария встала, сделала несколько шагов, раскачивая бедрами. Резким движением достала сигарету и закурила.
Карабичев сначала не мог сказать, в чем необычность происходящего. Потом вспомнил. Мария никогда в жизни не курила! Он бросился в комнату и наткнулся на запертую дверь. Несколько толчков плечом - дверь распахнулась.
- Мария!
Жена в испуге выронила сигарету на пол и молча уставилась на него. Лицо ее страшно поблеянело и напряглось, губы приоткрылись...
Карабичев смотрел на нее. Лицо жены казалось ему незнакомым и чужим. От этого было страшно.
- Мария!
В глазах Марии скользнула тень замешательства, она повернулась и растерянно сказала:
- Ай донт ноу ю.
Карабичев остолбенел. Слова завязли у него в горле. Мария сказала еще несколько фраз поанглийски. Карабичев не знал, что и думать.
- Маша, Маша, успокойся. Ты вспомни, я твой муж, Андрей, - пролепетал он.
Мария пристально посмотрела на него. В ее глазах мелькнул было какой-то свет. Она даже шепнула что-то знакомое и ласковое. И вдруг с возмущением заговорила еще быстрее и непонятнее. Лицо ее покрылось пятнами, грудь вздымалась, такой Карабичев ее не помнил. Между бровями Марии легла незнакомая сердитая складка, округленный рот рассыпал слова звонким горошком.
Светила настольная лампа в перилоновом колпаке. На стене в тонкой рамке сгрудились родственники Марии. Недовольно брюзжала муха, застрявшая в оконной раме. Под окном коротко тявкнула собака с бессмертным именем Тузик.
Карабичев сделал шаг вперед и обнял жену. Мария замерла. Несколько секунд они стояли в оцепенении, склонившись друг к другу. Тишина окутывала их, словно ватное одеяло. Кто-то плакал в коридоре, и Карабичев слышал глухие всхлипывания и причитания.
Затем словно ток пробежал по их телам. Они резко отпрянули в разные стороны, сердито глядя перед собой. Карабичев выбежал, женщина осталась. Она упала на стул и заломила руки с видом крайнего отчаяния.
Карабичев вышел на крыльцо. В темноте он различил бесформенную темную массу, примостившуюся не ступеньках крыльца. Это была Евгения Николаевна. Она глухо рыдала, утираясь передником. До Карабичева доносились горловые звуки, наполненные слезами:
- Машенька, доченька моя бедная...
Карабичев остановился и сказал вздрагивающим голосом:
- Нет у вас больше дочери, Евгения Николаевна. Нет и у меня жены Марии. Есть миссис Дитти Браун, англичанка двадцати трех лет от роду.
Он осторожно обошел тещу и зашагал по неясно белевшей тропинке.
Звезды на темном небе казались чересчур крупными и неправдоподобно яркими. Люминесцентные фонари качались и бросали неровный свет на асфальт. Улица напоминала палубу корабля в шторм. Легкий ночной ветер нес тревогу и леденящее отчаяние.
Карабичев прошел несколько улиц и остановился у маленького домика, спрятанного под сплетением пыльных шелковиц и акаций. На старых дверях вместо экранчика с подсветкой торчала обыкновенная кнопка электрического звонка. Карабичев нажал ее. В дверях появилась тетя Глаша, дальняя родственница врача. Петра Михайловича Горина. На вопрос Карабичева старушка развела руками:
- Что ты, милый, что ты! В поликлинике он. Здесь такое творится! Вся больница переполнена, врачи с ног сбились. Аль у тебя тоже беда какая приключилась?
Карабичев повел плечом:
- Есть кое-что. Хотел с Петром Михалычем поговорить.
- Ну, что же, - засуетилась тетя Глаша. - Проходи. Ты у нас, чай, давненько не был. Все с рыбалкой своей никак расстаться не можешь. Иди, чайком угощу.
Старушке явно требовался собеседник. Карабичев, соблюдая дистанцию, пошел за ней.
- Как Машенька-то? - допытывалась тетя Глаша.
Карабичев промолчал, наклонив голову.
- Да, да, - затараторила она. - Сейчас со многими разные штуки происходят. С сегодняшнего дня началось. Даже с ночи, под утро. Вон наш соседжена, трое детей, хороший человек, работяга. И не пьет. А сегодня скандал такой закатил, если бы вы сдышали. Кричит, не мои это дети, и все тут! Жену прогоняет, знать, говорит, ее не хочу. Чужая, кричит, изменница. Двадцать лет прожил, и на тебе - чужая! А насчет изменницы, так это он нам всем как глаза открыл. Вот никогда б не подумали. Такая тихая, скромная женщина... Конечно, которые люди религиозные, они легче всякую суету переносят. У них опора есть...
- Как вы думаете, когда придет Петр Михалыч? - спросил Карабичев.
- Не знаю, батюшка. Ему больных отрядами сегодня доставляют. Такое творится...
Карабичев выпил стакан крепкого чая, полистал анатомический журнал и задумался. Невеселые мысли проносились в его голове. В передней раздался громкий голос: Петр Михайлович, шестидесятилетний крепыш с румянцем и сверкающей плешью, окруженной седым нимбом волос, вошел в комнату вместе со своим ассистентом Анастасией Свешниковой.
- Андрей Анатольевич! Рад вас видеть. Не здороваюсь по понятной вам причине. Сейчас быть вежливым означает быть невежливым. Садитесь, друзья мои. Сегодня тяжелый был день, и он еще не кончен. Я думаю, что ночь принесет нам свои сюрпризы, не правда ли, Анастасия Филипповна?
Девица серьезно кивнула головой, и зайчики на ее очках весело дрыгнули лапками. Карабичев спросил:
- Объясните мне, Петр Михайлович, что происходит?
- Сначала расскажите, что с вами, - ответил Горин.
Карабичев рассказал. Когда он говорил о себе, врач согласно кивал головой, словно все это было знакомо ему давным-давно. Стоило Карабичеву заговорить о жене, как Горин насторожился. Они переглянулись со Свешниковой и внимательно дослушали сбивчивое повествование.
- Такого случая мы сегодня еще не наблюдали, - пробормотала девушка.
- Да, это что-то новое, - сказал Петр Михайлович, вставая,- но сейчас все это не так уж важно. Сейчас главное другое...
Он прошелся по кабинету, подошел к окну и поднял штору.
- Вот, дорогие мои, городок, пожалуй, самый спокойный, самый тихий в нашей области. Милый мой Пронок, ты всегда дремал, лежа на берегах очаровательной Проны. Цивилизация и техника, автоматизация и прогресс лишь слегка затронули тебя. Ты покупал телевизоры и автолеты, но не интересовался добычей тяжелой воды. Ты поглощал супервитамины и не был увлечен ракетной техникой. Ты предпочитал животноводство кибернетике, виноград - атомной энергии. Даже ядерные испытания не нарушили твой трудолюбивый сон. Даже приземление ракеты с Венеры не перевернуло твоего упорного сельскохозяйственного мышления. А вот сейчас, посмотрите. Этот оазис спокойствия бурлит, как потревоженный улей. Уже час ночи, а нигде не погашены огни. Вы слышите эти голоса, эти крики, смех, плач и прочие странные звуки, вы слышите все это? О чем все это говорит? Пронок проснулся! Ему дали здоровый подзатыльник!
Петр Михайлович сел в кресло.
- Я не знаю, что происходит, - сказал он, тяжело вздыхая, - но мне ясно, что в мире сломалась или, наоборот, возникла какая-то новая пружина. Всех людей на Земле, понимаете, всех - в Москве, в Пронке, в Лондоне, Вашингтоне...
- Неужели всех, неужели это везде?! - закричал Карабичев.
- В том-то и дело, голубчик, что везде. Неужели вы не слушали радио? Правительства социалистических стран уже обратились с воззванием к своим народам.
- Меня не было... я сбежал за город, я думал, что я один сошел с ума.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся Петр Михайлович. - Этим психозом, которому еще нет названия, объято все человечество. Правда, в разных местах он протекает по-разному. Видели бы вы сотни моих сегодняшних пациентов. Но самое страшное в том, что они не больны. Они абсолютно здоровы. Им нечего делать ни в поликлинике, ни в больнице. Я сказал нашему парторгу, что не стану их принимать. На кой черт ко мне тянут всех этих избитых жен, отвергнутых мужей", родителей, не признающих своих детей, каких-то случайных любовников и т. д. и т. п. Он мне говорит, что вы, дескать, обязаны принять всех, кто к вам придет. А я стал с ним рядом и чувствую, что он врет, а думает он так же, как и я думаю. Он понял, что открылся, рассмеялся и говорит:
"А что же делать, дорогой Петр Михайлович, что же делать-то?" И тут я почувствовал, какой это приятнейший человек. Мне даже тепло стало, словно рюмку коньяку проглотил. А ведь раньше, кроме "зануда" и "формалист", другой характеристики для него я не знал. Вот тебе, батенька, и заболевание. Если и заболевание, то не смертельное. Я говорю одному оператору с мясокомбината, что жаловаться вам, молодой человек, не на что. Сердце как у быка, рефлексы в полной норме, нервная система - позавидует астролетчик, так что можете не волноваться. А он мне говорит, что ему, дескать, муторно: "Моя жена все про меня знает, и я все знаю про нее и уже не пойму, тде я, а где она. То мне охота на кухне возиться, то за шляпку хватаюсь, то какая-то чертовщина в голову лезет..."
- Я испытывал что-то похожее, - смущенно пробормотал Карабичев.
- Да, - улыбнулся Горин, - случаи здесь попадаются самые неожиданные.
Он продолжительно посмотрел на Свешникову.
- Но все же, в чем природа этого... заболевания? - спросил Карабичев. Старик пожал плечами.
- Неизвестно. Вон американцы кричат, что это эпидемия, распространяемая советскими биологами. Якобы выведен такой вирус, который сразу всех кусает. Чепуха, конечно. За несколько часов никакой микроб не может обежать всю землю. Да и что это за болезнь, если человек совершенно здоров? Ни психических, ни физиологических расстройств не наблюдается.
- Вот только "муторно" человеку, - тихо заметила Анастасия.
- Да, муторно, - подхватил Петр Михайлович, - но что это за "муторно", еще нужно разобраться. Человек как бы спит наяву. Он остался самим собой, но в то же время превращается в другого человека, стоящего рядом. Вое это происходит без слов, без каких-либо усилий со стороны людей. Если человек находится в толпе, мир начинает двоиться, троиться, четвериться. Происходит как бы наложение психических миров.
- Или их сильное расталкивание.
- Да. Или так. А на расстоянии в полтора-два метра эффект взаимного наведения исчезает. Человек становится самим собой. Вот и все. Я советую пациентам: находитесь подальше друг от друга, и все будет хорошо.
- Может, послушаем радио? - предложила Свешникова.
Она включила приемник. Взволнованная иностранная речь ворвалась в комнату.
- Что же мне делать с Марией? - тихо спросил Андрей.
Горин серьезно посмотрел на него.
- Лекарств нет и рецептов нет. Осталась только логика. Пусть послушает радиопередачи из Лондона, тогда она немного уяснит ситуацию. Поговорите с ней по-английски. Если плохо знаете язык, попросите кого-нибудь помочь. Постарайтесь возбудить какие-нибудь воспоминания, связанные с ее привычками, чувствами: наряды, знакомые туфли, можно поцеловать.
- Не могу, это чужая, незнакомая женщина, - сказал Карабичев.
Петр Михайлович поднял вверх кустики бровей.
- Пардон, но ведь это же ваша жена?
- Ничего подобного. Дитти Браун - и все тут. А где Маша? Ее тело осталось здесь, да и то это уже не ее тело, но где же Маша?
Приемник заговорил по-немецки. Карабичев знал этот языки прислушался:
- Говорит Вена. Передаем обзор событий второй половины суток 15 августа 19... года.
- Сегодня ночью? - шепотом спросил Андрей.
- Да, - ответил Горин, - сегодня ночью был ужас.
- ...Люди оказались вне пространства и времени. Все привычные нормы нарушены и опрокинуты. Пилот, ведущий самолет на большой высоте, чувствовал себя лежащим в ванне и начинал искать губку с мылом, выпустив рули управления. За десять часов автолетов и автомобилей погибло больше, чем за все истекшее пятилетие... Люди выпускали из рук рычаги, нажимали опасные кнопки управления, дергали педали, тормозили на полном ходу, падали из открытых окон, шагали через перила лестниц, наносили себе смертельные увечья или отделывались легкими ушибами.
Мир общепринятых представлений в каждом человеке был взорван. Осколки логики и причинности черными хлопьями пепла кружились в растерянных мозгах человечества.
Это был всеобщий мираж, охвативший детей и стариков, женщин и мужчин, военных и гражданских, идиотов и мыслителей. Каждый человек за секунды неповторимого сна переживал длительное потрясающее путешествие по душам других людей.
Бюрократ, в течение всей жизни не отрывавший глаз от полированной крышки стола, лицезрел вулканическую лаву, пенящуюся, с острым запахом, неумолимо подползающую к его ногам. Молоденькая женщина становилась стариком, ребенок - взрослым мужчиной, мужчины превращались в детей, негрыв белых, белые - в темнокожих, атеисты - в попов. Смерч мимолетных, отрывочных, часто неясных видений проносился через организмы людей. Австрийские ученые делают особое ударение на слове "организмы", так как все пережившие ночь 15 августа утверждают, что они не только видели, но обоняли, осязали и слышали возникавшие перед ними иллюзии. Ощущение реальности было настолько полным, что многие из совершивших ночное путешествие возвратились оттуда с "вещественными доказательствами". Бруно Б. показал нам два кровоподтека, якобы полученных в небольшой уличной стычке гдето на мысе Доброй Надежды. Инженер-химик Иосиф С. не спал в ночь на 15 августа, играл в преферанс. Перед утром он вдруг увидел себя на операционном столе. Ему делали резекцию желудка. Операция была мучительной. Когда он очнулся, перед ним снова были карты и его друзья. Видение продолжалось не более десяти секунд. Сильная боль заставила Иосифа лечь. Ощупывая живот, он обнаружил на нем шов, которого там раньше не было.
Похожих примеров приводятся тысячи. К нам поступают сведения о подобных случаях, происшедших одновременно в Европе, Америке, Азии, Африке, Австралии. Одни факты смешны, другие - печальны. Но у всех сообщений есть общее, что дает ученым надежду найти причину возникновения "большого сумасшествия". Это общее - кратковременность воздействия ночного кошмара. В отдельных случаях оно было настолько мимолетным, что его даже не заметили. В других - продолжалось полторы-две минуты. Кратковременность и единовременность больших видений позволяет сконцентрировать усилия научных работников, медиков и биологов на узком участке фронта исследований.
Дело в том, что кошмар не кончился и сейчас. Он остался в нас в виде особого эффекта, получившего название "эффекта взаимонаводки" или "эффекта дубль-ве". Есть указания на определенные моральные трудности, связанные с "эффектом", но они еще до конца не ясны. Доктор медицины Станислав Самовяк решительно отвергает эпидемиозную природу "эффекта дубль-ве", обоснованную американцем Паулем Джонсом. Никакой вирус...
- Что я говорил! - радостно воскликнул Горин. - Очевидная вещь, никто ни минуты не сомневался, что здесь не вирусы работают...
Карабичев вдруг решительно встал. Казалось, он нашел выход и решил действовать.
- Я пойду, Петр Михайлович, - сказал он, делая шаг вперед и протягивая руку старику. Он спохватился, но было уже поздно. Перед ним в чистом виде возникла любовь. Сладко сжалось сердце, легкая грусть поползла к горлу, по телу скользнула истома. Карабичев стоял растроганный и смущенный. Словно свежий дождь вылился ему на лицо. Он взглянул на Анастасию и только сейчас заметил, что она сидит почти рядом с Гориным, гораздо ближе пресловутых двух метров.
- Вот так, - дрогнувшим голосом сказал Петр Михайлович. Вот так. Кому горе, а у нас с ней... совсем другое дело. Пять лет вместе работали и фактически в глаза друг друга не видели. А сегодня... вот увиделись.
- Это... хорошо, это очень хорошо, - пробормотал Карабичев, попрощался и быстро вышел.
Он шел по темной улице упругими шагами, отталкивая от себя землю вниз, в бездонную вселенную. Он шел, и движения его становились все более четкими. Действовать, сейчас нужно только действовать! Раньше, когда ему казалось, что он один, он имел право заниматься самим собой, теперь, когда таких, как он, были миллионы, он должен был сделать все, чтобы помочь и им и себе.
Когда Карабичев подошел к разговорному пункту, там стояла небольшая толпа. Карабичев сразу отметил ее особенность. Никто из присутствующих не стоял рядом. Все держались на расстоянии в два-три метра.
"Вежливые", - подумал, улыбаясь про себя, Карабичев.
Связаться с Москвой оказалось нелегко. Карабичев долго сидел в прозрачной кабине и смотрел на экран, который подмигивал и щурился. В трубке телефона то и дело раздавался далекий женский голос:
- Подождите, линия перекрыта... Подождите... Подождите...
Наконец что-то щелкнуло, и экран озарился голубым пламенем.
- Включаю, - сказала за тридевять земель девушка.
На экране возникло деформированное лицо Ермолова. Он не стал слушать Карабичева, Его гулкий бас сразу наполнил кабину.
- Хорошо, что связался. Ты здесь здорово нужен. Выезжай немедленно. Как дела у тебя?
Карабичев с отчаянием махнул рукой.
- С Марией плохо.
- Вези ее с собой. В Москве сейчас почти полный порядок. Ночью и утром был сплошной кошмар, а сейчас уже ничего. В институте организована комиссия по изучению этого явления. Масштабы его гигантские. Ну да ты, наверное, уже слышал. Прочти обращение, там много важных указаний. Пока.
Он исчез. Карабичев с тяжелым чувством отправился домой. Там царила тяжкая атмосфера. Никто не ложился, опасаясь повторения ночного кошмара. Дитти Браун, она же Мария Карабичева, сидела на кушетке. Андрей с удивлением заметил, что она все меньше походит на его жену. Это была та же Мария, но щеки ее ввалились, под глазами легли тени, пухлый рот сжался в линейку, движения стали резкими и отрывистыми.
Карабичев, поборов желание сбежать куда-нибудь подальше от этого наваждения, взял русскоанглийский словарь и начал разговор с миссис Браун. Диалог их был наполнен недоуменными восклицаниями, пожатиями плеч и саркастическими взглядами. Только ему удавалось втолковать ей что-нибудь о возможности психической трансмутации, как она отрицательно мотала головой и говорила, что ничего не понимает. Тогда он потащил ее в комнату Евгении Николаевны, где стоял огромный старомодный "комбайн". Они поймали Лондон, и Мария преобразилась. Услышав английскую речь, она заплакала. Постепенно она становилась все более грустной. Удивительное потрясение, пережитое человечеством, проникало в ее сознание.
Карабичев успокаивал Евгению Николаевну, которая исходила горючими слезами, смотрел на Марию, с восторгом слушавшую далекий Лондон, и думал о том, как все это дико, нелепо, невероятно.
Он вышел на крыльцо и прислушался к глухим звукам ночи. Перед ним было цвета густого черного бархата южное небо с низкими звездами и спящая влажная земля. Но Карабичев не видел окружающего. Его тревожили другие картины.
Все перепуталось. Возможное и невозможное. Падали небоскребы. Грудь мостовых поднималась к небу. Стекла окон больше не пропускали света. Океанские лайнеры шагали на тонких ножках по суше. Можно было сорвать звезду с красных небес, но не было никакой уверенности, удастся ли зажечь простую спичку...
Кто-то тронул Карабичева за плечо. Перед ним стояла Дитти Браун с заплаканными глазами. Стараясь говорить по-английски возможно внятней, она извинилась перед Андреем. Теперь ей многое стало ясно. Она немного понимает в медицине. Такое горе.
Карабичев вздохнул и предложил миссис Браун завтра вместе с ним выехать в Москву. Та согласно закивала головой.