1

Трофим Матвеевич из Чебоксар с пустыми руками не возвращался.

Сколько лет проработал он в торговой системе и, конечно же, успел обзавестись многочисленными друзьями и знакомыми. Многие из этих друзей и знакомых работают в той системе и по сей день, и как же они могут не порадеть близкому человеку, как же они могут в чем-либо отказать Трофиму Матвеевичу.

В нужный день, говорят, и гнилой лапоть может понадобиться, а не будешь осторожным — но гнилой пень споткнешься. Трофим Матвеевич всегда держался этой заповеди и потому за время работы на посту председателя колхоза не только не растерял своих старых друзей, но еще и прибавил к ним новых. Язык у него подвешен, слава богу, хорошо, и познакомиться с человеком никакого труда не представляет. К тому же, в той самой торговой системе он своего рода знаменитость: ведь он, сменив должность председателя райпотребсоюза на председателя колхоза, тем самым как бы прославил своих коллег: вот, мол, в нашей системе какие люди вырастают!

Раздобыв и отправив запасные части для тракторов и автомашин, Трофим Матвеевич зачастил на двор товарной базы. В конце концов ему удалось выписать в счет райсоюза — об этом он договорился с председателем по телефону прямо из Чебоксар — две тонны белил и тонну хмеля.

Один из дружков Трофима Матвеевича, работавших на базе, поинтересовался:

— На что тебе столько хмеля? Колхоз, что ли, женишь?

— Первого мая провожу общеколхозную гулянку — раз, — начал загибать пальцы Трофим Матвеевич, — хмель нужен колхозникам — два. Хватит или еще?..

Отправив машины с белилами и хмелем, Трофим Матвеевич прикинул, какой доход это принесет колхозу.

Белила — товар дефицитный, а это значит, что нужны они всем, а достать их могут далеко не все. Своим, сявалкасинцам, и то белила можно будет продавать по высокой цене, а жителям окрестных деревень и подавно втридорога. Хмель по государственной цене стоит четыре рубля килограмм, а на базаре продают фунт за трешку. Правда, второй сорт. Но сельский житель в сортах не очень-то разбирается. К тому же скоро праздники: пасха, Первое мая. Не успеешь и глазом моргнуть, как весь расхватают. И один хмель даст чистого дохода не менее четырех тысяч. Столько же — белила. А кроме них Трофимом Матвеевичем закуплены и гвозди, и стекла, и рубероид, и масляная краска. Так что по самым скромным подсчетам поездка эта даст колхозу не меньше десяти тысяч.

Трофим Матвеевич любит вспомнить, как такая же вот успешная поездка в Свердловск прибавила в колхозной кассе сразу тридцать тысяч. Из Свердловска привез тогда председатель — ни много ни мало — вагон кровельного железа.

Приходилось наведываться Трофиму Матвеевичу по таким делам и в Горький, и даже в Москву. И ниоткуда он не приезжал «налегке» — следом же за ним шли груженые вагоны, контейнеры, платформы. Потому-то колхоз «Сявал» не только не знает недостатка в строительных материалах, но даже и соседям кое-что от сявалкасинских щедрот перепадает. Перепадает, понятное дело, по «московской» цене. Жители окрестных сел и деревень завидуют сявалкасинцам, нахваливают прямо им в глаза ихнего председателя, а это еще больше подымает авторитет Трофима Матвеевича, делает его имя еще более громким.

Только на четвертый день вернулся Трофим Матвеевич из Чебоксар. Вернулся радостный, довольный.

Однако же на вокзале произошла встреча, которая изрядно испортила его жизнерадостное настроение.

— Салам, Трофим Матвеевич! — Навстречу шел — и откуда только он взялся? — секретарь райкома. — Как говорится, на ловца и зверь бежит. Как раз к тебе собирался.

У Трофима Матвеевича екнуло в груди, но он, конечно, не подал вида.

— Так за чем же дело стало?

— Неудобно было ехать в гости, когда хозяина нет. Если не ошибаюсь, из Чебоксар заявился?

«И откуда только ему все известно? Уж не председатель ли райсоюза натрепал?.. Шагу шагнуть стало нельзя, чтобы не спросили да не проконтролировали». Но сказал Трофим Матвеевич опять совсем другое:

— Наверное, слышали украинское присловье: не было у бабы заботы, так купила порося? Вот и вы продали мне трактора и комбайны, а теперь я бегай язык на плечо по разным организациям, доставай разные шестеренки да подшипники. РТС, словно невеста, которая собралась замуж: и хочется, и нарядов еще маловато. А колхоз, как тришкин кафтан: в одном месте залатаешь, в другом прохудится, там залатал — глядишь, новая дырка образовалась. Председателю приходится быть и агентом по снабжению, и инженером, и даже, как видишь, портным.

— А язык тебе мать подвесила хорошо! — рассмеялся Василий Иванович. — Прибедняться — это, наверно, лучше, чем бахвалиться, но все же зачем уж такой казанской сиротой прикидываешься? Почему помалкиваешь, что полторы тысячи листов шифера раздобыл? А хмеля? Пивной завод, что ли, собираешься открывать?

Заныло под ложечкой у Трофима Матвеевича, сразу стало так жарко, что аж в пот бросило. Уж очень врасплох застал его секретарь райкома, надо что-то отвечать, а что ответишь?

— Подожди минутку, Трофим Матвеевич. С этим же поездом товарищ из обкома должен был приехать, ею я и пришел встречать. Не разошлись ли? Зайду к начальнику станции.

Василий Иванович ушел. А пока он ходил, Трофим Матвеевич немного собрался с мыслями.

— Проглядели. Говорят, уже ушел в райком. Пойдем и мы, а по дороге договорим.

Они вышли из вокзала и по черному, начисто обтаявшему тротуару зашагали вверх по улице.

— Да что тут договаривать, Василий Иванович, — так начал Трофим Матвеевич. — Бегаешь, мыкаешься, упрашиваешь, клянчишь, а потом сам же в дураках остаешься, тебя же и ругают.

— Ну, а конкретней. Зачем тебе столько хмеля?

— Хмель, Василий Иванович, всегда нужен. Колхозник из-за фунта хмеля идет на базар, вот тебе и пропал рабочий день. А так он подойдет к кладовщику, распишется, и все дело. Сами же на каждом пленуме твердите: «Надо думать о человеке, надо заботиться о человеке».

— Ты мне зубы не заговаривай, Трофим Матвеевич. Сам был крестьянином. Кто же тебе поверит, чтобы у лесного человека, у лесного чуваша не было хмеля.

— Убеждать я вас не буду, а только скажу: убежал лес-то, Василий Иванович, далеконько убежал.

— О хмеле колхозу давно бы следовало подумать. Сколько раз было говорено: столбы дадим, проволока есть. Почему бы вам не завести хотя гектаров десять? Пройдет сколько-то лет, и в достатке будет и шифер, и белила, и гвозди. А хмель — это не на несколько лет, а на сто лет. И сам знаешь, если хорошо ухаживать, каждый гектар может дать шесть-семь тысяч чистого дохода.

Не так-то просто разговаривать с секретарем райкома: все-то он знает, и общими словами не отговоришься.

— Рук не хватает, Василий Иванович. К осени все скапливается: картошку копай, свеклу убирай, конопель дергай. А тут еще и хмель — как все успеть, где столько рабочей силы найти.

Учить-то вы все мастера! Это и я бы смог: это делай так, а это эдак. А вот когда самому делать приходится, а не со стороны показывать — куда все сложней оборачивается.

Трофим Матвеевич с тоской думал о том, что сейчас в райкоме, куда они пришли, секретарь будет еще долго выспрашивать его о том и о сем, а потом они поедут в Сявалкасы и… что будет дальше, об этом даже и думать не хотелось.

И такой неожиданной радостью было услышать от Василия Ивановича после того, как он встретился в своем кабинете с председателем обкома, что сегодня вряд ли ему удастся выбраться в Сявалкасы.

— Товарищ приехал по важному и неотложному делу. Зато уж в следующий раз жди сразу на три дня.

— Жаль, — с грустью сказал Трофим Матвеевич, а про себя подумал: «Как хорошо, что есть неотложное дело, а то, чего доброго, нагрянули бы оба, а что там и как без меня в колхозе, неизвестно».

Он тут же позвонил в Сявалкасы, вызвал Марью и сказал, чтобы приехала за ним.

— У самой времени нет, а машину сейчас пошлю, — ответила Марья.

И не столько ответ, сколько тон его — холодный, безразличный — не понравился Трофиму Матвеевичу. Обычно Марья встречала сама. Уж не случилось ли что-нибудь?..

 

2

Солнце греет уже совсем по-весеннему. Тронулись снега, побежали ручьи, вот-вот вскроются реки. Вчера прилетели грачи.

С каждым днем все людней, все оживленней на колхозной усадьбе. Готовятся семена, заканчивается ремонт сеялок, плугов, культиваторов. Опробуются после ремонта тракторы. Шум, гам, машинный гул не утихает с утра до позднего вечера.

А сегодня вернувшийся из Чебоксар председатель взялся за фермы. Из дворов убирают навоз, на свиноферме перестилают полы, в коровнике проходы и стойла посыпают опилками, перемешанными с мелко рубленной соломой.

Поговаривали о том, что не сегодня-завтра в колхоз должен приехать большой гость. Потому Трофим Матвеевич и руководил наведением чистоты и порядка на фермах самолично.

Павел с Володей, как и обычно, работали около кузницы.

Сияющий, как весеннее солнышко, к ним подошел дед Мигулай.

— Ты, дед, как новый пятиалтынный светишься, — здороваясь с Мигулаем, сказал Володя. — Ну прямо помолодел на десять лет. Оказывается, весна не только на молодых, а и на стариков действует.

— Болтун ты, Улади. Не на десять, а сразу на двенадцать лет помолодел. Гляди!

И дед широко раскрыл свой рот, ослепив трактористов сплошной полосой сверкающей на солнце стали.

— Двенадцать зубов за один заход вставили. Во как!

Ребята только теперь заметили, что и в самом деле пропала мигулаевская шепелявость, дед говорил чисто и ясно. И видно было, что сейчас говорить для него — одно удовольствие: дотронется дед языком до новых зубов и, как в юности, как в детстве, язык чесаться начинает. А ведь надо было еще и то иметь в виду, что работа у Мигулая не как у всех. Когда он на своем рабочем посту — все спят, так что не с кем и словом перекинуться.

Дед угостил трактористов одной нравоучительной историей, затем другой, рассказал, как обрадовалась его новым зубам жена. И, наверное, бы конца не было его россказням, не подоспей из РТС машина со сварочным аппаратом. То трактористы делали свое дело, дед Мигулай — свое. А теперь оглушительный свист и шипение сварки даже переставший шепелявить дед перекричать не мог, и ушел, должно быть, в поисках новых слушателей.

К раме плуга, стоявшей пока на березовых чурбаках, стали приваривать оси колес.

Через какой-нибудь час работа, наверное, и была бы кончена, но у кузницы появился Трофим Матвеевич. Некоторое время он смотрел на работающих трактористов. Затем, не сходя с места, поманил пальцем Павла:

— Это еще что за штуковина?

Как только Павел увидел Трофима Матвеевича, мысли его смешались. Перед глазами встала Марья — красивая, горячая, с полураскрытыми губами, на которых застыли слова любви. Но он уже не ощутил того горделивого чувства счастливого соперника, которое владело им в тот вечер. Сейчас он скорее испытывал чувство, близкое к раскаянию: все-таки нехорошо, нехорошо получилось. И, объясняя Трофиму Матвеевичу назначение «штуковины», которую он сваривал, Павел почувствовал даже что-то вроде жалости к этому человеку.

— А где и кто этот плуг испытывал? — деловито спросил Трофим Матвеевич.

— Пока еще нигде…

— Ах, вот как! — председатель не дал договорить Павлу, в голосе его зазвучал металл. — Значит, еще неизвестно, будет ли от него пользы и на три копейки, а ты уже вводишь колхоз в расход. Колхоз — не испытательная станция!.. Кто вызвал мастерскую?

— Я сам.

— Выбрал момент, когда меня нет… — Трофим Матвеевич обернулся к сварщику и заорал на него: — Немедленно прекратите работу!

Павел первый раз видел председателя таким взвинченным и резким. Он ни минуты не оставался спокойным: шагал туда-сюда, размахивал руками, правая щека время от времени подергивалась.

— Смотри-ка, в кузнице открыли частную лавочку. Петр, подойди сюда.

А когда Петр вышел из кузницы, накинулся и на него:

— Закончил подготовку к посевной? Я тебе, как ехать в Чебоксары, давал три дня сроку. Почему эти плуги и эти бороны еще не отремонтированы?.. Вместо того чтобы делом заниматься, колхозное железо разбазариваете. Не ты ли плачешься, что, мол, того нет и этого не хватает? А тут нашел железа на постройку целого моста.

— Это Павел сам нашел, — глухо ответил Петр. — Это не колхозное.

— Разве его дед был богатым хозяином? Откуда бы ему взять?

Павел выступил вперед:

— Трофим Матвеевич, Петр тут ни при чем. Это моя затея, меня и вините. Но начатое дело я все равно доведу до конца.

— Ты бы лучше довел до конца ремонт трактора! А то не успел приехать, уже какие-то затеи, придумки. Пользы от тебя колхозу еще никакой, а расходы — вот они… Тут бьешься, каждую копейку экономишь, а ты…

Чем больше распекал председатель Павла, тем меньше Павлу хотелось возражать или что-то доказывать. Обидно, когда тебя не понимают. Еще обидней, когда и не хотят понимать.

— Ну, теперь ты получил боевое крещение, — сказал Володя, когда Прыгунов ушел. — Теперь ты будешь знать, что к чему и почему… А у меня так уже рефлекс выработался: когда начальство ругается, у меня аппетит разыгрывается. Пойдемте-ка, ребята, обедать!

Молодец этот Володя. Веселая душа!

«Володя-то молодец, — сам с собой разговаривал Павел по дороге домой, — а вот ты мне не очень понравился. Обида обидой, а разобраться — ты же попросту струсил перед Прыгуновым. На целине с самим генералом, директором совхоза, сколько раз цапался, а здесь — «меня вините». А в чем, собственно, ты виноват-то? В том, что хочешь чувашские поля сделать урожайными?.. Что выйдет или не выйдет изо всего этого — второй вопрос. Но надо ли ругать человека за то, что он думает и что-то ищет?! Ты посчитал, что пожалел Прыгунова, а на самом-то деле — струсил. Слабак ты, Павел, оказывается. Слабак!..»

Плохая весть, говорят, на коне скачет. О стычке Павла с Прыгуновым в тот же день узнали и остальные трактористы. Элекси с Гришкой где-то нашли и принесли ему совершенно новое магнето.

— Ты пока плюнь на плуг, а подкуй своего стального коня, — сказал Элекси. — А то ведь и плуг-то нечем тянуть будет.

— Плевать не будем, — вмешался Володя. — Мое научное предвидение подсказывает, что в Сявалкасы или едет, или уже приехал секретарь райкома… Все точно: уже приехал и идет сюда. Сейчас мы ему все и выложим.

К кузнице действительно приближался человек среднего роста в кожаном пальто и фуражке. На полном круглом лице заметен тоже круглый, но как бы разделенный пополам ямочкой подбородок.

— Ты, Володя, о плуге даже и не заикайся. Зачем жаловаться? Сделаем, испытаем — тогда скажем.

— Если Трофим Матвеевич так будет нам «помогать» — и за три года не сделаем.

— Привет добрым молодцам! — поздоровался подошедший.

— Здравствуйте, Василий Иванович! — отозвался Володя.

— А вас что-то не припоминаю, — Василий Иванович крепко пожал черную от въевшегося масла руку Павла. Получилось это у секретаря райкома естественно и просто: не снизошел до рядового тракториста, а поздоровался как равный с равным.

— Кадышев, тракторист, — представился Павел.

— И давно работаете?

— Нет. Только три недели, как приехал.

— Из армии вернулись?

— Из Казахстана. С целины.

— Ах, вон как… Мы, чуваши, должно быть, слишком сильно любим свою родину, свой родной край. Уезжают в Сибирь, Казахстан и многие возвращаются обратно. Даже и трудно сказать, хвалить нас за это надо или ругать.

— Василий Иванович, — влез в разговор Володя, — хорошие механизаторы нужны и здесь. Он там после армии отработал три года, и хватит. А приехал он по важной причине…

— В Казахстане, говорят, девушек мало, — прищурился на Павла секретарь райкома. — Не жениться приехал?

Павел почувствовал, что краснеет. А Володя смело, как ни в чем не бывало, начал рассказывать секретарю про плуг и про сегодняшнюю стычку с Прыгуновым.

В это время к кузнице подошел все такой же, как и утром, сияющий дед Мигулай.

Секретарь райкома поздоровался с Мигулаем, похлопал по плечу:

— Смотрю я, Николай Андреевич, ты все зубы навостриваешь. Значит, здоровье еще крепкое. А Екатерина Николаевна как, бегает? Как Анна?

— Наша Анна теперь большой начальник, — ответил дед Мигулай. — Ветеринарный фельдшер… А здоровье, Василий Иванович, оно от себя самого зависит. Если не хочешь упасть, как зачервивевшее яблоко, — побольше надо жизни радоваться, почаще шутить да улыбаться. А если в молодости горюй, в старости горюй — тогда и до шестого десятка не дотянешь.

— Смотри-ка, — засмеялся секретарь райкома, — относительно жизни у тебя, оказывается, своя теория.

— В старости человек больше думает.

— Что верно, то верно. Но в Сявалкасах и молодые тоже думают… Ну что ты, Кадышев, стоишь, словно в рот рябины набрал, айда, показывай свой плуг… А ты, Николай Андреевич, Екатерине Николаевне передавай привет. Как-нибудь выберу время, зайду на чай с медком.

— Да хоть нынче же приходи, Василий Иванович, — пригласил на прощанье дед Мигулай. — Мед еще ведется. Ночевать приходи…

Пока секретарь райкома разговаривал с дедом Мигулаем, Павел думал, что он уже и забыл о плуге или, во всяком случае, идея эта показалась ему несерьезной, не стоящей внимания. Нет, оказывается, все помнил, ничего не забыл.

Плуг Василий Иванович осмотрел и так и этак, подробно расспрашивал, как он сможет делать трехслойную пахоту. А в заключение сказал:

— Идея интересная и, как мне кажется, стоящая. Чем могу — помогу. Хорошо бы в этом же году и испытать. Будет польза — на будущий год дадим заказ сделать такой плуг на заводе… Трофим Матвеевич, наверное, просто не вник в суть дела, а может, вы ему плохо рассказали, — Повернулся к Володе: — А у тебя дела как идут?

— И тракторы, и прицепные машины готовы. Можем выехать в поле хоть сегодня, хоть завтра рано и — режь колхоз молодцам барана!

Павел подивился, как легко, свободно держит себя Володя с секретарем райкома: будто они старые друзья или давние знакомые.

В это время прибежала из правления колхоза техничка.

— Трофима Матвеевича здесь нет?

— А кто его разыскивает? — поинтересовался секретарь райкома.

— Телеграмма пришла. По телефону передали. Говорят, очень спешная.

— Мне можно прочитать? — спросил Василий Иванович.

— Небось вы сами ее и послали. Читайте.

Секретарь райкома взял в руки листок бумаги, на котором была записана телеграмма, прочитал. Павел увидел, как изменилось выражение его лица, как он медленно снял фуражку и глухо, другим голосом сказал:

— Большое горе, ребята. Умер Виссарион Маркович.

 

3

С тяжелым сердцем уезжал Виссар в эту поездку. Не давали покоя ни днем, ни ночью тревожные, угнетающие мысли. Ему все казалось, что он забыл дома что-то очень важное, очень нужное, но что именно, никто, и он сам в том числе, не знал.

Ехали они с Петром Хабусом в пассажирском, с пересадками.

Во время стоянок на больших станциях Виссар выходил, покупал газеты, даже книги, надеясь, что хоть чтение отвлечет его от тяжелых дум. Но он глядел в книгу, а ничего не видел, не понимал. Тогда он стал прислушиваться к разговорам едущих пассажиров. Один говорил, что не мешало бы новый дом срубить, другой — корову сменить, а то старая доится только тремя сиськами… Такие разговоры ему надоели и дома. Чем бы еще заняться? И когда на одной из остановок Петр Хабус купил карты, они стали до одури играть в подкидного.

В Москве задержались только сутки. Как узнали, что их вагоны уже прицеплены к составу, идущему на юг, так сразу же, следом за ними, выехали и сами.

Опять дорога. Опять телеграфные столбы бегут, бегут и никак не могут убежать от железнодорожного полотна. И это бесконечное и однообразное мелькание столбов наводит скуку, которую уже ни картами, ни чем другим не развеять.

К концу недели были на месте. Расторговались за два дня. И очень успешно: цена на картошку была высокая, даже выше той, на которую они рассчитывали.

Обычно колхозникам, которые сопровождали его в таких поездках, он, для покрытия дорожных и всяких других расходов, прямо на месте выдавал по полтораста рублей. На этот раз он выдал по двести: знайте, какая добрая у него душа, и не распускайте лишнего языки. Остальную выручку Виссар перевел через банк на текущий счет колхоза.

На юге весна была уже в полном разгаре. Цвели сады, проклевывались первые ростки всходов. А как-то там, дома? Тоже небось вот-вот выедут в поле. И Виссарион Маркович спешил. Они с Петром Хабусом полетели до Москвы на самолете.

На обратном пути в Москве обычно останавливались на двое-трое суток, чтобы успеть и город посмотреть, и что надо купить. На этот раз Виссарион Маркович с Хабусом уехали в тот же день вечером. Простых билетов на поезд Москва — Казань уже не было, и они, зная, что правление колхоза не возместит им покупку билетов в мягкий вагон, все же купили в мягкий.

— Как барина возишь, — кривил в усмешке толстые губы Хабус. — Только уж больно торопишься, как на пожар. Большое дело сделали, а даже рюмки толком не выпили. Закатиться бы в какой-нибудь шикарный ресторан и кутнуть. Все равно ведь не поверят, что не пили… Как ни осторожно ты себя ведешь, а и про тебя чего только не говорят.

Хабус помолчал, выжидая, какое впечатление произведут на Виссариона Марковича последние слова.

— Ну, а все же, что говорят? — осторожно спросил он.

— Разное говорят, — не сразу отозвался Хабус. — Ведь на чужой роток не накинешь платок… Поговаривают, что ссуду, взятую в колхозе на строительство дома, будто бы погасил деньгами, которые выручил от продажи колхозного картофеля. Вроде бы и на сберкнижке у тебя лежат две тысячи. Да мало ли чего говорят!

Хабус опять замолчал, глядя в сторону мимо Виссара. Лишь широкие ноздри выдавали его состояние: крылья ноздрей напряженно раздувались, седые волоски в них шевелились.

— Ну, уж начал, так договаривай до конца. Еще что?

— И насчет купли скота. Покупаешь как бы по дешевке, а указываешь дороже.

— Та-ак, — постепенно накалялся Виссарион Маркович. — Еще?

— А остальное спрашивай у колхозников…

— Ах ты подлец! — неожиданно для самого себя Виссарион Маркович ударил Хабуса по его противной роже. — Где у меня две тысячи? Где? Скажи, где?

Он часто дышал, губы мелко дрожали, а в глазах горела бессильная ярость.

— Ты что меня бьешь за чужие слова?! — наконец оправившись от удара, обиженно спросил Хабус.

— Знаю, чьи это слова! — Виссар в изнеможении опустился на мягкое сиденье, вытащил пачку денег. — На, иди, купи. Трезвый я не могу такое слышать.

— Наверное, поезд скоро тронется, — трусливо огляделся Хабус.

— Еще полчаса. Беги!

Как только ушел кладовщик, Виссарион Маркович откинулся на подушку, лег. Сердце закололо-закололо, а потом оно словно бы перестало биться. Он начал торопливо растирать грудь. Глаза его были закрыты, на лбу выступили крупные капли пота.

Вернулся Хабус с набитыми водкой карманами. Бутылку за бутылкой выставил на столик.

В купе до отхода поезда больше никто не сел.

По первому стакану выпили, не стукнувшись, не глядя друг на друга и не пожелав один другому ни добра, ни худа.

Быстро захмелели. Первым не выдержал тягостного молчания Хабус.

— Не держи зла на меня, Виссар, душа не стерпела… И мне двести, и другим по двести. Как же я могу вровень с ними? Умный хозяин, если и созовет гостей, смотрит не за всеми одинаково: кого-то сажает в красный угол, под образа, кого-то с краю стола. Вот, — кладовщик вытянул перед Виссарионом Марковичем свои худые длинные пальцы, — даже они и то неодинаковы.

Виссарион Маркович, ни слова не говоря, вытащил из-под сиденья маленький чемоданчик.

— На, еще сто! — протянул Хабусу пачку червонцев. — Только не плачь, христа ради. И еще вот что не забудь: это не мои деньги, а Марьины. Для себя я на этот раз ни рубля не взял.

— Да, господи, разве я тебя виню?! Я сказал только то, что люди говорят. А мало ли кто чего наболтает, близко к сердцу не принимай… Спасибо, Виссар. За мной не пропадет. У меня там лишний мешочек белой муки бережется. Как приедем — приходи.

— Было и не было, — несвязно, отвечая каким-то своим мыслям, проговорил Виссарион Маркович. — Кто болтать будет, заткни глотку… Прежнего Виссара забудь. Мне не нужна твоя мука. До сих пор жил не воровством, а трудом. И дальше буду жить так же. А муку отдай Марье, пусть насытится.

— Что ты, что ты, господи. Разве я не знаю, что ты всегда о Марье заботишься?! Мне она тоже петлю на шею накинула и с каждым днем все туже затягивает. То и дело от нее слышишь: Матвеевич много расходует денег на всякие колхозные нужды, — а ведь сам знаешь, не все добывается в государственных магазинах по государственной цене. Как отчитаешься? У тебя, говорит, должна быть для этого черная касса… То ей деньги нужны, то мясо… Эх, выпьем, что ли!

В первый раз чокнулись.

Хабус, уже совсем пьяный, продолжал разглагольствовать.

— Погляжу я на вас, коммунистов, и даже жалко становится. Уж больно вам тяжело: пить нельзя, по чужим вдовам ходить тоже не положено. Разве это жизнь? Ходишь по земле и сам себя боишься. А вот мне — мне что? Захотел пить — пью, и никто не упрекнет, никто выговора не даст. Я сам себе князь…

— Лишнего болтаешь, — остановил Хабуса Виссар. — Партию ты не задевай, она не для таких князей, как ты.

— И шутку не понимаешь? — Пьяный-пьяный, а понимал Хабус, где и что можно говорить и какие слова обратно взять.

— Ты бы лучше ложился спать.

— А и пожалуй.

Хабус лег на свою постель и быстро захрапел.

А Виссарион Маркович, хоть и много было выпито, чувствовал себя по-прежнему неспокойно, тревожно. Он тоже лег, но сон не шел. От разных мыслей начинала болеть голова. И он уже знал по опыту, что в таких случаях самое лучшее что-нибудь вспомнить из своей жизни, вспомнить хорошее, светлое. А самое светлое у каждого человека, наверное, детство.

…Ласковая, хотя и черствая от мозолей рука отца гладит еще не проснувшегося Виссара, чуть-чуть царапает его мягкое, теплое со сна лицо. И первое, что слышит очнувшийся мальчик, это запах чабреца и конского пота. С этими руками иногда и по зимам к нему словно бы приходила весна с ее цветущим разнотравьем, с зеленым лесом и синим Цивилем.

Отец был пастухом, а зимой конюшил, приходя домой после ночного дежурства, рано утром.

— Вставай, в школу опоздаешь, — будил он сына. — Ранняя птаха сыта бывает. Уроки-то сделал?

И так — каждый день. Сам отец только одну зиму походил в ликбез, и ему очень хотелось, чтобы его дети были грамотными.

По воскресеньям Марк Осипович обычно ворчал:

— Вот Советская власть с самого раннего возраста приучает детей к лености. Мы и в воскресенье работаем, зачем же вам давать отдыхать? От чего отдыхать-то? Разве от учения устают? Вы что, барские дети, что ли?.. Вставай, вставай, нечего. Сам учись, своих братишек учи.

Виссар был старшим во второй семье отца. Первая его семья погибла. Когда Марк Осипович однажды уехал в извоз в Чебоксары, кто-то то ли из зависти, то ли из ненависти поджег его дом, и спящие жена и двое маленьких детей сгорели. После этого он бросил родную деревушку и переехал в Сявалкасы, женился на восемнадцатилетней сироте. Избушка пастуха Марка была маленькой, сделанной из банного сруба. Мать, сколько помнит Виссар, в постели не спала: там валетом с Виссаром спали два его меньших брата. Он не помнит, чтобы и отец спал дома: летом он на лугах вместе с конским табуном, а зимой — в конюховской. И только перед самой войной они поставили большой дом и стали жить вровень с соседями…

Картины давнего прошлого наложились на нынешнюю жизнь Виссара, и ему стало стыдно самого себя. Разве может идти в какое-нибудь сравнение та, бедная, жизнь с нынешней его жизнью?!

Марк Осипович палки или, как говорят чуваши, спички чужой никогда не взял. Такими он растил и детей. Виссар и до снх пор помнит, как однажды он полез в соседский огород и как потом отец отстегал его уздечкой.

— Вот тебе! Вот тебе! Не зарься на чужое…

«Не зарься на чужое, — тяжело бьется в висках у Виссариона Марковича. — Не зарься на чужое…» Но ведь колхозное — не чужое, в колхозном вложена частица и его труда!.. «Ты не прав, н сам знаешь, что не прав… Чего тебе не хватает? Или у тебя нечего есть и не на чем спать?!»

Нет, тяжелые мысли опять вернули Виссариона Марковича на свой круг. И чтобы забыться, забыть обо всем, он налил полный стакан водки и залпом выпил. Сразу же стало душно и нестерпимо закололо сердце. Но на этот раз он даже не успел расстегнуть ворота рубашки, как ему кто-то то ли кулаком, то ли еще чем-то тяжелым ударил по груди. В глазах потемнело, и наступила полная тишина, в которой даже храпа Петра Хабуса уже не было слышно…

Петр проснулся уже под утро. В купе по-прежнему горела настольная лампа, колеса все так же монотонно отсчитывали стыки рельсов. Он протянул руку к стоявшей на столике бутылке. Почти совсем пустая, осталось на самом дне. Не наливая в стакан, выпил прямо из горлышка. Вроде бы стало полегче. Поворачиваясь на другой бок, увидел сапоги Виссариона Марковича. «Добавил, что ли, после меня, что сапоги снять не смог… И рука висит как-то неудобно, навыворот, как это бывает у закоченевшего на морозе человека…»

Почуяв что-то недоброе, Хабус приподнялся на локте и, увидев Виссариона Марковича в неестественной, неудобной позе с широко открытым ртом и бесцельно смотревшими в потолок остановившимися глазами, в ужасе прошептал:

— Убили… Воры убили.

Его охватила мелкая противная дрожь, когда он взял черный чемоданчик Виссара и начал открывать его. Руки не слушались, как чужие. И только когда Хабус увидел целыми пачки денег, он облегченно вздохнул. Быстро переложил деньги в свой чемодан и заорал дурным голосом:

— Виссара убили!

Хабус толкнулся в дверь купе, но она оказалась запертой. Тогда он повернул защелку, выскочил в коридор:

— Виссара убили!

Прибежала проводница, собрались заспанные пассажиры соседних купе. Остальное Петр Хабус помнил, как во сне. В Арзамасе двое мужчин в белых халатах вошли в вагон с носилками; Петра, не расстававшегося со своим чемоданом, тоже сопровождали два милиционера.

Вскрытие показало, что в смерти Виссара никто не повинен. Инфаркт, смертельный приступ. Петр послал телеграмму и следующим поездом уехал.

Похоронили Виссариона Марковича на сельском кладбище. Народу собралось много. Заплаканную, убитую горем Нину держали под руки Марья и Трофим Матвеевич.

На могилу поставили дубовый столб с пятиконечной звездой. Звезду вырезал из жести кузнец Петр, и рядом с живой зеленью хвойных венков она выглядела тускло и холодно.

 

4

Все чаще и чаще стали появляться в небе пролетные стаи диких гусей. Они летели по-над Цивилем. Урезав свой клин в синее весеннее небо, и несли на своих крыльях тепло южных стран.

Павел долго провожал взглядом вереницу гусей. И ему, как и в первый день приезда в родное село, опять пришло на память:

Да, птицы умеют хранить верность родному краю. Из полуденных стран, с их пышной природой и нескончаемым летом, они летят на эту вот холодную, еще не одетую землю с чернеющими полями и сквозящими перелесками, с реками, только что вскрывшимися ото льда. Что их манит сюда, что заставляет проделывать путь в тысячи и тысячи верст?!

На ветлах с утра до позднего вечера горланят грачи, чистят старые гнезда, строят новые. А вчера прилетели и скворцы, которых издавна зовут в народе гонцами весны.

Петр на длинный шест водрузил скворечню и приставил ее к задней стороне кузницы. Поначалу скворцы облетали приготовленный для них домик; должно быть, их пугал железный грохот, доносившийся из кузницы. Но умные птицы, надо думать, сообразили, что грохот этот мирный, рабочий, и бояться его нечего. Человек занят своим делом, мы будем заниматься своим. На скворечню села сразу пара черных, как уголь-антрацит, скворцов. Сначала один зашел в домик, проверил его пригодность к житью-бытью, затем другой. А потом оба взахлеб запели. Понимать это, видимо, надо было так, что домик понравился пернатым гостям, и они решили в нем поселиться.

— Ах, шельмы! — Петр сиял от радости. — А ведь, считай, прижились. И сразу — парой. Значит, с холостяцкой жизнью в этом году придется распрощаться.

— А я вчера непарного видел, — Павел тоже смеется. — Так что еще годик придется обождать.

Сегодня Павел закончил-таки ремонт своего трактора. Стальной конь к посевной готов. А вот плуг… До плуга все никак не доходят руки.

Павла окликнула подошедшая техничка из колхозного правления и сказала, что с ним хочет поговорить секретарь райкома.

Войдя в председательский кабинет, он почти столкнулся с вышагивающим взад-вперед Василием Ивановичем. Лицо озабоченное, руки заложены за спину.

Трофим Матвеевич, тоже озабоченный, хмурый, сидит в своем кресле и глядит за окно.

— Живые за мертвыми не ходят, — без всяких вступлений начал секретарь райкома. — А еще у нас есть поговорка: вместо умного находится умный… — Он остановился посреди комнаты. — Сколько раз я Виссариона Марковича предупреждал: брось пить.

— Он почти и не пил, — подал со своего места голос Прыгунов.

Павел знал, что председатель говорит неправду, что он хочет перед секретарем райкома обелить Виссара и надо бы об этом сказать, но вспомнил, что о мертвых плохо не говорят.

— Слава богу, я не первый год работаю в районе, — Василии Иванович пристально поглядел на Прыгунова, затем повернулся к Павлу: — Пришла твоя учетная карточка, и теперь можно считать, что я с тобой познакомился окончательно. И вот поговорили тут с Трофимом Матвеевичем и решили от имени райкома рекомендовать тебя секретарем партийной организации.

— Меня? — удивился Павел. — Нет, Василий Иванович, я не смогу. Скоро выедем в поле, сутками будешь пропадать, в селе не показываться… Да и в партии-то я всего два года. Нет у меня ни знаний для такой работы, пи опыта.

— Ну, знания и опыт — дело наживное. Было бы желание работать, — секретарь райкома опять зашагал по кабинету.

— Павел, хватит отказываться! — тоже встал на ноги Трофим Матвеевич. — Сявалкасы — не республика, тебя не секретарем обкома собираются ставить. А из коммунистов ты самый грамотный.

— Председатель правильно говорит: не боги горшки обжигают.

— Только прямо при вас, Василий Иванович, хочу вот что сказать. — Прыгунов вышел из-за стола и стал между Павлом и секретарем райкома. — По партийной линии Кадышев будет старше меня, но когда дело будет касаться хозяйства, пусть он этого старшинства не чувствует и в мои дела не вмешивается.

— Э, брат, — поднял палец Василий Иванович, — не выйдет. И так в последнее время мы слишком большую власть дали хозяйственникам. Будешь ошибаться — не беда, если тебя и поправят.

Последние слова секретарь райкома выговорил твердо, как бы подчеркивая их, и Павел видел, каким кислым стало выражение лица Трофима Матвеевича. Похоже, он даже хотел возразить секретарю, но раздумал, посчитав за лучшее промолчать.

Собрание длилось недолго. Коммунисты говорили мало, кандидатура Павла была дружно поддержана и прошла единогласно.

А потом они сидели в председательском кабинете вдвоем с секретарем райкома, и тот давал ему разные советы, говорил, что следовало бы, по его мнению, сделать в ближайшее время.

Как-то, к слову, вспомнив прыгуновское «пусть в мои дела не вмешивается», Василий Иванович сказал:

— Слабость нашего партийного руководства на местах в том и заключается, что секретари парторганизаций беззубы, что они глядят в рот хозяйственным руководителям и идут у них на поводу. Где там спорить, где там возражать! Что председатель сказал, то и свято. А тебе, Кадышев, будет особенно трудно, потому что придется работать с… — Василий Иванович запнулся, подбирая нужное слово, — мягко говоря, со своеобразным человеком. Мало, что он честолюбив, но ради достижения своих целей нередко заворачивает и в тот переулок, по которому ходить заказано. Бывает, что и мы, райком, тоже ему кое в чем прощаем: мол, не для себя мужик старается, а для колхоза. А Виссарион Маркович тот и вовсе покрывал его, перед райкомом всячески обелял. Надо быть принципиальным.

— Так ведь и я по работе в его подчинении.

— Знаю, братец, знаю… Эх, заиметь бы в колхозах освобожденных партработников, полностью независимых! Но это пока еще мечта… Ну, впрягайся в свой воз. А помощь потребуется — в любое время приходи, не жди, когда вызовут.

Василий Иванович крепко пожал руку Павлу, и они распрощались.

 

5

Заболел Трофим Матвеевич как-то вдруг. Еще утром чувствовал себя отлично, а к вечеру на партийном собрании его уже кидало то в жар, то в холод, и на лбу выступила испарина. Думал он после собрания позвать секретаря райкома на ужин — какой уж тут ужин! Он побаивался, как бы с ним прямо на собрании не случилось припадка: сильно ломило суставы и беспрестанно позывало на зевоту. И чтобы не заметили его больного состояния, он сразу же по окончании собрания со всеми попрощался и ушел.

Придя домой, лег в постель и укрылся ватным одеялом. Нет, озноб не проходил. На какое-то время делалось жарко, потом опять начинала бить лихорадка. И Марьи, как назло, нет, торчит где-то в своей библиотеке, а тут и воды подать некому.

Перед тем как войти в дом, вытри ноги перед крыльцом. Почему именно эта поговорка пришла на ум Петру Хабусу, когда он вошел в ворота прыгуновского дома. Зачем-то огляделся вокруг, зачем-то еще раз ощупал сквозь ватник грудной карман. Деньги тут! А где им еще быть?! Успокойся, Петр Хабус, успокойся!

Сквозь занавешенные окна на двор падают полоски света. На столбе качается от ветра кусочек коры. Где-то, в дальнем углу двора, промычала корова, следом за ней, словно бы отзываясь, хрюкнула свинья. С крыши падает звонкая капель… Слушает все это Хабус и сам же себя спрашивает: зачем, зачем тебе стоять тут и прислушиваться? Пришел — входи!

Схватил дверную скобу и… опять рука дрогнула: а что, если Трофим Матвеевич дома?.. Марья велела прийти ему в отсутствие мужа. Но как узнать, дома он или нет?.. Марья еще утром сказала:

— Ну, и долго ты будешь ходить и прятаться? Сегодня же принеси деньги. Смотри, с Трофимом не встречайся. Вечером приходи. Нынче у них партийное собрание.

— Какие деньги? — попытался было удивиться Хабус.

— Сам знаешь какие, — отрезала Марья. — Дурачком не прикидывайся и врать не пытайся…

«Перед тем как войти в дом, проверь, чиста ли твоя душа?» — вдруг переиначилась в голове Хабуса старинная поговорка, и даже мурашки пробежали по спине. Померещилось, что где-то рядом стоит Виссарион Маркович, и с испугу он изо всей силы дернул дверь.

На постели в углу лежал укрытый по самую шею Трофим Матвеевич, рядом на стуле сидит Марья. Лицо председателя было каким-то серым, как у мертвеца, и чувство страха перед ним и перед Марьей постепенно стало уходить. «Виссарионы Марковичи и Трофимы Матвеевичи умирают, Петр Хабус живет и здравствует», — мелькнула в голове утешительная мысль. Но мелькнула и пропала. Снимая шапку, он почувствовал, что руки его по-прежнему дрожат.

— Добрый вечер хозяевам. — И голос какой-то осипший, скорее, похожий на шепот.

Марья поправила одеяло, которым был укрыт Трофим Матвеевич, и молча указала на стул у печи. А когда он сел, быстро подошла к нему и тоже шепотом сказала:

— У меня времени нет, Трофим болен. Выкладывай, и можешь идти.

Дрожащими руками полез в карман, достал хрустящую пачку:

— Вот все деньги. Скажи спасибо, что и эти от милиционера спас. Все документы и деньги сактировали.

— Тут и половины нет, — все так же тихо прошептала Марья. — А где для кумы Нины? Давай еще восемьсот, и кончим разговор.

Он стал рассказывать ей, как все было, даже не скрыл, что Виссарион Маркович дал ему на сто рублей больше, чем другим.

— А может, он остальные почтой перевел, — откуда я знаю? Мне же он ничего не говорил, и я его не охранял. Ты скажи спасибо, что я спас эти деньги, а то бы они наверняка попали в милицию.

— Ну, ты не за одно «спасибо» ездил! Ладно, — вдруг согласилась Марья. — Мне хватит. Но Нине или сегодня же, или завтра восемьсот занеси. Если не отдашь, пеняй на себя, я церемониться с тобой не буду.

— Поверь, Марья, Виссарион Маркович ни копейки для себя не оставлял. Он же коммунист. Ты понимаешь, коммунист! И не мог он, как мы с тобой, присвоить себе колхозное…

— Не шуми, — Марья оглянулась на мужа. — Трофим болен. Ладно, может, почтой перевел. Еще три дня подожду. Потом смотри.

Пятясь задом, он отошел к двери. А на полу, на том месте, где он сидел, осталась грязная лужа.

«Перед тем как войти в дом, вытри ноги, — опять вспомнилась поговорка. — В чистый дом готов войти и разутым. А к этой змее…»

Вышел, не попрощавшись.

Проводив кладовщика, Марья подошла к Трофиму. Тот, похоже, спал, откинувшись на подушку. Дыханье было ровным, разве что лоб по-прежнему был горячим и влажным.

Она постелила себе на диване и тоже легла.

Почти трое суток подряд она не отходила от Нины, вместе с ней плакала. И нынче, мельком взглянув в зеркало, не узнала себя: глаза красные, со щек ушел румянец, а по углам рта легли горестные складки. Говорят, горе одного рака красит… А может, горе горем, а и молодость проходит. Проходит… Не прошла ли? Уже скоро тридцать. Тридцать! А много ли она видела радости в своей жизни, ради чего живет? В последние годы пристрастилась к деньгам: копит, покупает дорогие вещи. А зачем? В деньгах ли счастье? Много ли радости ей это принесло? Да и если бы эти деньги были чистыми!..

В окна, из которых уже выставлены вторые рамы, доносится песня:

Где-то — не под Березами ли любви? — веселится девичий хоровод. Говорят, когда кружит хоровод, и земле легко и радостно. Ее радуют девичьи песни, радует прикосновение молодых легких ног. От этих еще бездетных ног пахнет зеленым лугом и полем, пахнет ветром и солнцем…

В памяти Марьи всплывают те, теперь уже далекие, вечера, когда она тоже кружилась в хороводе. Хороводный круг. Песня. Песня и круг — они неразлучны. Где хоровод — там и песня, где песня — там хороводный круг. Тихий ветер расчесывает зеленые кудри берез. Слушает девичью песню умолкший в траве кузнечик. Подсолнухи, которых так много в Сявалкасах, тоже повернулись на песню, тоже слушают — не наслушаются. Да и не про них ли поют девушки? «Полным-полон подсолнушками наш огород — будто сорок одно солнце светится…» Кажется, что и звезды прислушиваются к хороводу. А вот из-за леса, покрытого молочной пеленой тумана, выкатывается огненное колесо луны и тоже спешит поближе к девичьей песне. Песня, словно бы не умещаясь на земле, летит в самое небо, к луне и звездам…

Где те далекие времена? Прошли и не вернутся. Другие кружатся в хороводе и поют песни. Поют, не думая, что когда-то с волнением и грустью будут вспоминать об этом счастливом — не самом ли счастливом в жизни человека? — времени…

Старая это песня. Старая, а не стареет. Вот и сейчас Марья слышит ее, и сердцу тесно становится в груди… Не зря сказано: плуг распахивает поле, годы — душу. Теперь она научилась понимать и ценить то, что плохо понимала и совсем не ценила в молодости… «Пусть будет любимый друг…»

Весь вечер Марья чувствовала себя так, словно бы что-то хотела вспомнить и никак не могла. И вот только теперь, вспомнив наконец, встала с дивана и начала поспешно одеваться.

Подошла к мужу, постояла около него. Дышит все так же ровно, но на лбу светятся капли пота. Марья взяла полотенце и вытерла пот. Не проснулся. Даже не услышал. Дыхание все такое же спокойное и глубокое.

Тихо, крадучись, Марья вышла на улицу и быстро, легким своим шагом, почти побежала в ту сторону, откуда доносилась песня. Она словно бы торопилась догнать свою молодость, свою девичью песню. Может, еще не поздно, может, еще и удастся догнать?..

Возвращается она этой же улицей уже на рассвете. Летит так же легко, будто у нее не руки, а крылья.

Девичьи песни давно смолкли, но у нее в груди все поет, и кажется, что весь мир радуется вместе с ней. Разве не для нее так ярко горит заря? Не для нее опрокинулся ковш Большой Медведицы и сыплет на землю счастье? И разве не о ее счастье шепчутся по сторонам дороги старые ветлы?..

Говорят, к старости у человека бывает больше всяких причуд, чем в молодости. Вот и у деда Мигулая в последнее время появилось вдруг неодолимое желание есть по ночам. Да ладно бы есть что пришлось, так нет же — подавай ему горячее. И вот, оставив за себя на посту какую-нибудь дежурную девушку, Мигулай ни свет ни заря спешит домой, будит свою старуху, и та варит для него суп или кашу.

Вот и нынче принесло деда на ночную трапезу еще до света. Да так торопился, что, переходя речку, поскользнулся и ушиб колено. Сорвал злость на палке, которая его не поддержала, но все равно домой пришел сердитым. А вот поел горячей пшенной каши, и настроение сразу поднялось.

Выйдя из избы, дед некоторое время постоял, любуясь рассветом.

У соседа щелкнула калитка.

«Да кто же это? — заинтересовался Мигулай. — Павлу на работу еще рано. — И по укоренившейся привычке сторожа глянул в щелку забора. — Анна? Она дома. Да кто же это? Пошла, ноги земли не касаются. Марья! Только она во всем селе ходит, раскрылив по сторонам руки».

Мигулай резко воткнул свою палку в мокрый снег и вслух выругался:

— Эй-я-яй! Из-за этой яловой коровы какой мужик пропадает!.. Жаль Матвеича. Женщине доверяй, да следить не забывай… Да и какие времена наступили: девки-бабы сами ходят. Эй-я-яй!..