В это утро солнце жарко светило в наши окна и грело мою голову, склонённую над столом. Я потрогала волосы — они были совсем горячие.

— Пора уже рамы выставлять, — сказала мама.

— Весна!

И после чая она пошла со мной к Даниле-дворнику в сторожку. С радостным лаем кинулся ко мне Чок, белый породистый щеночек, подаренный мне дядей Петром. Он не прыгал, а, подняв голову, вилял обрубком хвоста и смотрел на меня блестящими глазами. Ясно было, что он звал меня побегать по двору. И пока мама разговаривала с Данилой, может ли он сегодня придти вытащить рамы, мы с Чоком выбежали вверх по лестнице из сторожки.

Уже самый этот бег вверх по ступенькам доставляет радость. Мы с Чоком словно вырываемся из глубины подвала в голубой и ясный четырёхугольник открытой двери. И вот последняя ступенька, под ногами твёрдая песчаная, с мелкими камушками земля, и вокруг нас широкий и светлый простор!

Чок мчится впереди меня, чуть приостанавливается, поворачивает ко мне голову и снова бросается вперёд маленькими лапами, как будто он нападает на кого-то перед собой. Ветер охватывает меня, треплет волосы, мимо убегают забор, крыльцо, на бегу я вижу, как из красильной двое рабочих выносят на длинной палке большой ушат с краской. Ушат покачивается, синяя маслянистая поверхность морщится, и в ней отражается, блестит солнце.

В душистый тёплый воздух врывается струя кислого, тяжёлого запаха, но это уже позади. А впереди сарай, и за ним сад. Над крышей сарая в голубое ясное небо поднимаются голые ещё ветви высоких деревьев. Я пролезаю между досками забора: в саду ещё кое-где лежит снег, но его осталось совсем мало, а земля чёрная, мягкая, и от неё поднимается лёгкий пар. Ноги оскользаются на ней и оставляют большие следы. Интересно, что солнышко греет так сильно, а ещё лежит снег! Через забор заглядывают девочки, наши подружки, мы с Дуняшей всегда с ними играем. А! Сейчас я их встречу…

Я подбегаю к плоскому, как огромный блин, пятну снега: надо быстро скатать снежок и встретить друзей. Но рука скользит по блестящей и твёрдой поверхности, снег очень крепкий, он весь точно слеплен из ледяных крупинок. На языке они быстро тают, и от них хорошо пахнет свежей водой.

И вдруг у края снега, там, где он тонкий и прозрачный, прилёг к чёрной земле, я замечаю: из земли, покрытой бурым прошлогодним листом, поднимаются два или три зелёных плотных листка. Листья чуть разошлись, между ними вылез плотный стволик, а на нем видны голубые цветы!..

Какие блестящие, совсем новенькие листики, как упорно пробиваются они вверх рядом с холодным снегом! Да что же это такое? Как они не боятся холода? И вот я какая: сама нашла эти цветочки, никто их мне не показывал, я сама!

— Девочки! — кричу я. — Идите сюда! Подснежники!

Я не знаю, рвать или нет это необыкновенное чудо — цветок, выросший под снегом, но я уже протягиваю руку… И в этот самый миг мелькают чьи-то пальцы, хватают цветок и срывают.

— Дура! — кричу я в отчаянии. — Кто тебя просил? Зачем ты его сорвала? Это мой цветок!

Я мчусь за длинной, убегающей от меня худенькой Феней; вот я уже почти догнала её, я заношу руку, чтобы ударить её, и в этот миг нога моя скользит по мягкой грязи, и я растягиваюсь на земле.

Уже не замечая, что всё моё пальтишко выпачкано, я вскакиваю и снова бегу за Феней. Но крепкая на ощупь поверхность снега не выдерживает, мелькающие передо мной фенины ноги в полосатых шерстяных чулках проваливаются всё глубже, мои тоже, и вот мы с ней уже не бежим, а, едва переводя дух, барахтаемся по пояс в снегу и обе рядом падаем на снег. Я хватаю её за руку, вырываю подснежники… Но из нескольких цветов остался только один, и в помятых листьях нет уже той весёлой упругой силы, с которой они так смело вытягивались рядом со снегом…

— Куда это вас занесло? Разодрались, что ли? — спрашивает дворник, подходя к нам. — Тебе-то стыдно драться, — грозит он мне. — Вот погоди, я мамане скажу…

— Феня подснежник сломала! — жалуюсь я, бредя по снегу к Даниле.

— Невидаль — подснежник! Идите, я вас помирю.

Большой, широкий Данила направляется к сараю, и мы все бежим за ним. Он подходит к тому месту, где я нашла подснежник, и осторожно отгребает в сторону прелую листву. И под ней мы видим совсем маленькие ростки подснежников. Одни… другой… ещё… ещё! Твёрдые их синеватые листья плотно прижались друг к другу, цветов ещё не видно, но мы все радуемся первым весенним растеньицам. Теперь мы вспоминаем, что подснежники росли здесь и в прошлом году, только мы не заметили, откуда они появились. Самое интересное — это то, что мы сами увидели, как цветы сидят под снегом, дожидаясь весны.

— Вот и ходите, проведывайте, — говорит Данила. — Они обогреются на солнышке и зацветут.

— Да, теперь уж мы не пропустим ни одного денька, всё будем наведываться!

Никто не видел, что я пришла домой в мокром насквозь платье, сняла его и положила за кровать. На мокрое бельё я надела другое платье, и оно тоже сразу отсырело.

— Что это за переодевание? — строго спросила мама.

Но у неё не было времени вникать и разбираться. Пришёл Данила, и началось интересное для меня и, должно быть, трудное для него дело. Сперва Данила, ловко действуя стамеской, выковыривал замазку вокруг рамы, и замазка сыпалась на подоконник и на пол. Потом он отогнул клещами гвозди — забитые в подоконник, они держали зимнюю раму, — открыл форточку и, взявшись за перекладину, начал, легонько потряхивая, тянуть раму к себе. Так он потихоньку всё выдвигал да выдвигал её, наконец вынул и поставил на пол рядом с окном. Потом он вверху и внизу открыл задвижки другой, наружной рамы, схватился за ручку, нажал — и вот обе створки её распахнулись. В комнату хлынул свежий, душистый воздух, и сразу всё, что было до сих пор за окном, приблизилось: стали слышны голоса идущих по улице людей, по камням мостовой задребезжала пролётка, зачирикал, как будто у нас в комнате, воробей, близко залаял Чок, и шум фабрики вошёл в открытое окно. Я вдруг почувствовала, сколько же разнообразных голосов, движений и шума, зимою приглушенных рамами, теперь наполняют всё вокруг меня!

Мама налила в большой таз воды и, став на табуретку, стала мыть мочалкой стёкла; вся её крупная фигура на открытом окне была полна жизни и силы… Она наклонялась, наверно, тоже радуясь воздуху и движению, и всё так ловко спорилось в её руках.

Потом она обернулась ко мне и весело начала:

Стихи эти я знала, но было удивительно, что и у нас всё выходит, как в стихах. От этого мне стало так весело, что я закружилась по комнате.

Вечером я спросила у отца, почему цветы не замёрзли под снегом, и он ответил:

— Под снегом им было тепло, как под одеялом.

— Нет, — сказала я, — снег холодный… — и почувствовала, как меня пробирает озноб. Я повела плечами: спине было холодно.

— Что-то ты мне не нравишься сегодня, — сказал отец, ёжишься все время…

— Нет, я не ёжусь, только мне холодно.

— Вот так штука! — Он приложил руку мне ко лбу. — Так и есть, иди-ка в постель. Груня, дай мне градусник.

— Интересно, где ты могла простудиться? — озабоченно спросила мама. — Ты не промочила ноги сегодня?

— Нет — ответила я, ноги у меня были сухие.

Мне было стыдно обманывать её, но если скажешь, мама будет ругать, а мне почему-то именно сегодня этого не хотелось.

Я лежу на кровати закрытая до подбородка одеялом, поверх одеяла положен мамин тёплый платок. Меня сильно трясёт, по спине волнами проходит озноб, — значит, я в самом деле простудилась. Мама спит. Отец сидит, наклонившись над столом, спиной ко мне и работает; вокруг его лампы с привёрнутым фитилём мне видны радужные круги.

Ночью комната совсем другая, чем днём, и мне было бы страшно, если бы не спокойная фигура отца: вот он сидит и заслоняет меня от всего страшного на свете. Я очень люблю его, и мне хочется чем-нибудь показать это.

— Папа! — зову я.

Он встаёт и подходит к кровати.

— Мы сегодня по снегу бегали и проваливались… вот я и простудилась.

— Я так и думал. — Он садится на стул около меня. — Почему же ты маме не сказала?

— Она будет ругать меня.

— А я?

— За то, что я ноги промочила, не будешь ругать, а за то, что не сказала, будешь.

Он долго сидит молча, потом кладёт руку мне на лоб, качает головой и говорит:

— Спи спокойно. Раз уж сказала, никто тебя ругать не будет.

Так как утром я ещё не выздоравливаю и даже начинаю кашлять, мама применяет старинное, как говорит она, средство. Приготовление его необыкновенно занимает меня. Она берёт синюю плотную бумагу (такой бумагой обёртывают сахарные головы), даёт мне булавку и велит часто-часто накалывать бумагу. Я занимаюсь этим делом с увлечением, и скоро бумага делается похожа на тёрку. Мама смешивает свиное сало со скипидаром, намачивает бумагу и этой самой «тёркой» обёртывает мне шею и грудь.

Вот тогда-то я и узнаю, что значит лечиться старинными средствами! Скоро я догадываюсь, что лечение это можно вытерпеть только при полной неподвижности: малейшее движение головой — и бумага больно царапает кожу. Пахнет скипидаром, грудь и шея становятся горячими.

— Ничего, — говорит мама, — потерпишь. Зато завтра как рукой снимет!

И действительно, завтра всё снимает как рукой.

В этот день гулять меня ещё не пускают, я сижу в комнате, и девочка приходит к нам во флигель. Это Маня, она живёт вместе с матерью на нашей улице. Мать её тоже работает на фабрике. У Мани круглое румяное лицо, щёки с ямочками, тёмные глаза, и она умеет шить куклам платья. Но, самое главное, она учится в первом классе приходской школы. Маня гораздо больше меня ростом, и, когда мы с ней меряемся, она говорит:

— Ну, конечно же, я выше, тебе только пять лет, а мне уже исполнилось девять.

Мы долго играем с Маней в куклы, но вот она замечает в углу коробку с кубиками. Я в эти кубики не играю, они неинтересные, знаю только, что на них написаны большие чёрные буквы: буква «А», буква «В», ещё какая-то буква…

— Давай играть в школу, — говорит Маня.

— Давай! Я буду учительница.

Ну, чему же ты научишь? — резонно возражает Маня. — Ты будешь ученицей. Тебе надо фартук. А я буду учительница. И ты меня зови «Мария Степановна».

Я соглашаюсь. Быстрые руки Мани мастерят из синего лоскута фартук, пришивают пояс. Из пёстрого лоскутка она шьёт сумку для книг и засовывает туда несколько книжек.

— Вот теперь ты пойдёшь в класс.

Я усаживаюсь на скамеечку. «Мария Степановна» важно ходит по классу; на её чёрных башмаках спереди и сзади торчат полосатенькие ушки. Чулки у неё толстые, шерстяные и, наверно, «кусаются», как мой платок. На табуретке передо мной она раскладывает кубики.

— Это буква «А»! — говорит она, останавливаясь передо мной и поднимая кубик. Потом повёртывает кубик — на другой стороне его нарисована другая буква. — Это буква «Б»…

Так мы перебираем все кубики; одинаковые буквы попадаются по нескольку раз и легко запоминаются.

— А теперь, — говорит Маня, — мы будем складывать буквы, и ты взаправду научишься читать.

До сих пор шла весёлая игра. Маня в своём коричневом школьном платьице, с гладко причёсанными и заплетёнными в толстую косу волосами и впрямь похожа на настоящую учительницу. Мне было очень интересно повторять за ней: «А», «Бе». Но это всё игра, а в игре разве можно научиться взаправду?

Маня кладет передо мной два кубика и спрашивает, указывая на первый:

— Это какая буква?

— «Бе».

— Верно. А это?

— «А».

— А если рядом их поставить и читать подряд: «б-а», — выйдет «ба»!

Я читаю и подряд и по отдельности, но «ба» у меня не получается.

Маня, со своими спокойными движениями, то подходит ко мне, то отходит, кладёт кубики и так и этак, её круглое доброе лицо с тёмными глазами наклоняется над непонятливой ученицей…

— Так и не можешь сложить?

— Не могу, — вздыхаю я. — Это ведь ещё первый урок, на второй я, может, сумею.

Проходит час в весёлой беготне, но по игре прошёл уже целый день. И снова я в школе.

Всё-таки я никак не могу понять, чего добивается «учительница». Я тяну «б-а», а зачем это, не знаю.

— Так все учатся! — объясняет Маня. — А ты немножко бестолковая.

Скучное, видно, дело — ученье!

— Ну, вот что, — говорит Маня, — положи букву «М». Теперь «А». Теперь опять «М», ещё «А». Ты что сложила?

— «М» — «А» — «М» — «А», — читаю я, и вдруг совершается чудо: передо мною лежит и смотрит на меня слово «мама», я вижу это слово! Оно само читается с моего воображаемого школьного стола; оно говорит мне: «Мама!» Это уже не просто кубики, не чёрные буквы! Что-то случилось, и передо мною появилось слово, которое я так часто говорю…

— Мама! — кричу я. — Мама!

— Ну что? Поняла? — спрашивает «учительница».

Но я не верю, что у меня так может получиться ещё раз: может быть, это только вышло по игре, нечаянно… Я легонько отодвигаю в сторону букву «М», потом «А»… Маня протягивает руку и вдруг перемешивает эти кубики со всеми остальными.

— Ой, — кричу я, — зачем ты испортила?.. — и начинаю плакать. Маня смеётся.

— А ну, сложи опять, как было сначала.

С трепетом, что может не выйти, не получиться, я выбираю одну за другой знакомые буквы… Подвигаю кубик с буквой «М», за ним другой…

И снова с белой длинной полоски, составленной кубиками, крупными буквами со мною говорит слово «мама».

— Опять, опять вышло! — кричу я.

— Ну, вот ты и научилась читать «мама», — говорит «учительница». — Приходи завтра в школу, будем учиться.

Так у меня появилась новая подружка, Маня, и новая игра. А Маню даже все взрослые стали называть «Мария Степановна».