Больше всех сказок я любила сказку про Василису Прекрасную и могла слушать ее каждый день. Вместе с Василисой мы шли по дремучему лесу к дому бабы Яги, и череп двумя лучами освещал нам дорогу. Но самое чудесное происходило, когда Василиса за одну ночь справлялась с любой работой.

Вечер. У нас в комнате на сундуке сидим мы с Дуняшей и Митей (с тех пор, как мы встретились на Трубной, он иногда приходит к нам играть) и слушаем, как отец рассказывает нам сказку о Василисе Прекрасной. На столе горит лампа, мама, склонив голову, подрубает на руках тоненький платочек, и на лёгкой ткани красиво двигаются её пальцы. А Василиса тем временем выносит царю-батюшке вышитую ею за одну ночь нарядную рубашку!

Вдруг в окошко стучат. Мама открывает дверь и радостно вскрикивает:

— Ну, наконец-то! Мы уж и ждать перестали!.. Давай сюда чемодан. А это подушки? Нет, нет, я возьму…

Кто-то раздевается в передней, и в комнату с молодым оживлением входит невысокая женщина, поправляя рукой крутые завитки тёмных, чуть тронутых сединой волос. Пока она здоровается с отцом, и вижу, что волосы у неё подстрижены на затылке, и это меня удивляет так же, как и Дуняшу: у всех женщин, которых мы с ней видели, были длинные волосы.

Но чёрная с серебром шапка волос на небольшой её голове очень красива. И вот она подходит ко мне, неожиданно берёт двумя руками мою голову, прижимая уши, поворачивает к себе и наклоняется. Я вижу два карих глаза, они внимательно и любовно смотрят на меня, ласковый их свет греет, и я уже люблю эти немного печальные глаза. И вдруг замечаю, что щёки и лоб женщины густо покрыты маленькими ямками и только около губ чуть морщится улыбкой гладкая, молодая кожа.

Так вот она какая, Клавдичка, мамина двоюродная сестра! Это о ней мама предупреждала меня: когда увидишь Клавдичку, не рассматривай её лицо: оно сильно изуродовано оспой.

Но ведь первыми пришли и познакомились со мной удивительные ласковые глаза Клавдички, я совсем не замечаю, что её лицо изуродовано, и, закинув обе руки ей на шею, утыкаюсь в белую, складочками блузку.

Всегда бывает интересно ждать человека, который где-то существует, но ты никогда его не видела. Мама часто говорила: «Вот Клавдичка приедет, вот Варя от дедушки Никиты Василича приедет». Я думала, что они обе большие девочки, с косами, а вот она какая, Клавдичка!

Меня всё в ней привлекает: её белая блузка с высоким воротником, длинная чёрная юбка, схваченная в талии широким поясом, маленькая рука и густой низкий голос.

— А ну, показывай своих друзей, — говорит Клавдичка. — Так это Дуняша? Очень хорошо! Митюшка? Ну, здравствуй, Митюшка.

И внезапно в передней кто-то шумно хлопает дверью, и оттуда слышится:

— Вот! А вы говорили, я заблужусь, а я совсем не заблудилась!

И в комнату заглядывает девочка. Драповое её пальтишко всё осыпано крупными каплями дождя, тёмные волосы рассыпаны по плечам, улыбающееся лицо её сияет радостью. Ну и девочка! Но мне почему-то жалко, что у Клавдички оказалась такая девочка, — это, наверно, её дочка.

— Вот, Грунечка, я привезла Лёлю к родным, надо же учить девочку: исполнилось десять лет! — И строго: — Что такое, Лёля, ты не можешь сначала раздеться, а потом войти?

Девочка раздевается, и вот она вошла.

Смелое круглое личико осматривает нас всех, и глаза её с лукавством останавливаются на Дуняше и Митюшке. Она проходит мимо нас, чтобы поздороваться с мамой, и по дороге пальцами щёлкает Митюшку по лбу. Он конфузливо улыбается и отстраняет голову, но не обижается. Кажется, эта девочка может делать всё, что ей вздумается!

— Лёля! — укоризненно говорит всё замечающая Клавдичка и обращается к отцу: — Вы знаете, Саша, перед вашим переулком она отстала от меня, хотела подобрать какую-то кошку, которая в этом вовсе не нуждалась, и когда я сказала, что ухожу, нарочно задержалась, чтобы я беспокоилась. Но, — Клавдичка смеётся и хорошеет, — этого она не дождётся, я не умею напрасно беспокоиться, если вижу, что у человека есть голова на плечах. Конечно, я пошла спокойно вперёд.

— Значит, у меня есть голова на плечах? — звонким голоском говорит Лёля, повёртываясь к нам и морща свой гладкий лоб. — Вот и прекрасно!

Никогда я не слышала, чтобы дети так разговаривали со взрослыми, и догадываюсь, что девочка «представляется» перед нами. Мы, трое, сидим, как очарованные, и кажется, Дуняше и Митюшке так же нравится эта девочка, как и мне. Мне она кажется совсем большой; а она, как только что сказала Клавдичка, всего на три года старше меня, Дуняше она почти ровесница. Но Дуняша против неё кажется маленькой, робкой и даже некрасивой.

— Девочки, а во что вы играете? — спрашивает Лёля, подходя к нам, поднимаясь на носки и снова опускаясь.

— … Замечательные способности… — слышу я краем уха густой голос Клавдички. — Негде совершенно учить, нужен рояль, учитель… да многое нужно.

Клавдичка машет рукой и закуривает вынутую из коробочки папиросу. Женщина — и курит! Это очень удивительно.

— А он? — спрашивает отец.

— Работает один, тянет, как вол. На приём к нему за двадцать вёрст идут. А то сам пойдёт: ломит по грязи, по любой погоде; чуть не замёрз в степи прошлую зиму. Ноги отморозил, едва оттёрли… Любят его.

— Не женился ещё?

— Ну, едва ли женится: однолюб. Не надышится на неё! Это же форменный портрет матери! — Клавдичка показывает глазами на Лёлю, оживлённо рассматривающую мою куклу Марфушу. Вот интересно: девочка рассматривает чужую куклу, но как она это делает! Она приподнимает Марфушу над собой, заглядывает ей в курносенькое лицо, кивает ей и говорит: «Здравствуйте, Марфуша! Какие у вас растрёпанные волосы!» Марфуша кланяется ей и… тоненьким голосом отвечает: «Моя мама меня не причёсывает и не одевает…»

— Это правда? — спрашивает меня Лёля взрослым тоном и качает головой на мою нахмуренную физиономию.

— Видите, Марфуша мне сказала при всех, она не жаловалась, но правда, со своей дочкой вы обращаетесь… как мачеха.

Лёлино выразительное личико чуть-чуть омрачается, она садится между ними, отодвигая Митюшку, и он радостно уступает ей место. Болтая длинными ногами и стукая башмаками о край сундука. Лёля говорит:

— Мачеха — это когда у детей не родная мама, а чужая. Моя мамочка умерла, я её даже не помню. Тогда была какая-то тяжёлая болезнь, и мамочка вместе с папой лечили людей. Мамочка заразилась и умерла. Но папа сказал, что «никогда другая мама не войдёт в наш дом»…

— А Клавдичка кто?

— Тётя Клавдичка — это тётя Клавдичка! — уже смеётся Лёля. — Она папина сестра, только не двоюродная, а родная. И как-то так выходит, что я тебе тоже какая-то сестра… А что вы сейчас делали? — спрашивает она Дуняшу.

— Нам её папа сказку рассказывал про Василису Прекрасную, — отвечает Дуняша.

— А ты чего сидишь так смирно? — Лёле надо всех расшевелить, она взъерошивает митюшкины волосы и задумывается. — Мы тебя сейчас женим на Марфуше! — решает она. — Я видела, как справляют свадьбу. Это очень интересно!

— Не хочу, — отнекивается Митюшка, но Лёля сажает Марфушу рядом с ним, отходит немного, смотрит и вдруг бежит к маме.

— Тётя Груня, — говорит она, — нам надо подвенечное платье. Что можно взять?

— Возьми вон кисейную занавесочку…

Лёля деловито берёт из стопы только что выглаженного мамой белья занавесочку, говорит, что она «годится», и прикладывает её к марфушиным волосам. От тяжести занавески парик Марфуши, давно уже отклеившийся и надеваемый, как шапка, слезает совсем и обнаруживает круглое, срезанное отверстие в пустую марфушину голову. Там виден валик с грузиком, соединяющий оба глаза. Когда-то она с помощью этого валика могла закрывать и открывать глаза, но это было давно, и сама Марфуша не помнит, что у неё было это свойство; теперь в ней что-то испортилось.

— Да, — говорит Лёля. — Это теперь уже не Марфуша, а грудной ребёнок: уа-уа…

И, смешно сощурившись, она подхватывает Марфушу, закутанную в занавеску, качает её, как ребёнка, и поёт, обращаясь к Мите:

— Лёля! — говорит от стола тётя Клавдичка. (Раз Лёля назвала мою маму тётей, наверно, мне надо так называть Клавдичку!). — Пошли бы вы хоть в кухню, ведь невозможно разговаривать.

— Лёля, — говорит мой отец, — а ну-ка подойди сюда! — Он смотрит на неё внимательно и берёт из футляра скрипку. Он задумчиво прижимает скрипку подбородком, долго держит смычок в руке и потом берёт одну ноту.

Он кивает Лёле.

Поняв его, она легко и свободно серебряным голоском поёт эту же ноту. Отец, скосив на неё глаза, переходит к другой ноте.

И эту Лёля берёт легко, весело, ей это доставляет удовольствие.

— А ну, вот так…

Отец играет какую-то прелестную мелодию, много раз слышанную мною, которую я не могла спеть даже приблизительно. Серебряный голос Лёли звучит, как скрипка, даже ещё лучше.

— Флейта! — одобрительно говорит отец.

И тут я вижу, что Лёля испытывает удовольствие не оттого, что мы трое слушаем её, она больше не «представляется», она радуется сама для себя. Какое-то незнакомое чувство тянет меня к этой девочке и одновременно отталкивает. Мне не хочется, чтобы она была у нас, и вместе с тем я не могу глаз отвести от её весёлого круглого личика с открытым розовым ртом, откуда звучит звонко, как флейта, её голосок.

Отец опускает скрипку, гладит Лёлю по голове и задумчиво, непривычно долго укладывает скрипку в футляр. Он вздыхает, и я слышу этот вздох.

— Слух и голос великолепные, — говорит он. — И как я вспомнил себя! Когда-то так же Фёдор Карлович пробовал мой слух. Голоса у меня никогда не было, а слух его поразил. Великое благо — иметь талант, но талант не лежит спокойно, он требует проявления. Ему необходимо общение, нужны люди, которых он будит. Талант растёт, опираясь на душевную взволнованность окружающих. Но, чтобы пробиться с ним, надо много учиться. А на какие гроши было учиться? Лёле надо учиться музыке.

Клавдичка отводит руку с зажатой в пальцах папироской, как будто говоря, что хорошо, если Лёле удастся учиться.

— Нет, сколько у нас талантов, которым не дано хода! — возмущённо говорит отец. — Возьмите Петра. Да ведь и я бы мог быть хорошим музыкантом…

Мне ужасно хочется, чтобы отец мог говорить про меня с таким же волнением, как он говорит о Лёле. Мне хотелось бы тоже обрадовать его чем-то, суметь сделать что-нибудь замечательное. Хорошо бы иметь такой голос, как у Лёли! Отец играл бы на скрипке, а я пела бы, как та женщина в белом платье, которая пела «Снегурочку».

— Хотите, я вам стихи почитаю? — говорит Лёля.

Я понимаю её: она счастлива, и ей хочется делать хорошее всем. Но стихи-то я и сама знаю. Я не успеваю сказать, что лучше стихи прочитаю я, как Лёля становится у печки, на более свободное место в комнате, и начинает:

Лёля кончает последние слова, и мы все трое кричим:

— Ещё!

Взрослым лёлино чтение тоже нравится.

— Вот говорят тебе, что надо помнить, где остановиться, где помолчать, где сказать громче, где тише, — укоризненно говорит мне мама, — а ты всегда летишь, ничего не разбираешь.

— Нет, этому, — отец подчёркивает это слово. — Научить трудно. Это искра. А чего «искра» не будем говорить.

Потом мы, дети, перебираемся в кухню, и начинается потеха: мы играем в прятки. Лёля прячется за дверь и выскакивает на нас, когда мы ее увидим, забирается в глубину висящей на вешалке одежды, и мы её едва находим: она ухватилась за вешалку, подтянулась и повисла, подобрав ноги.

С хохотом мы вскакиваем обратно в комнату; раскрасневшаяся Лёля догоняет Дуняшу, и они, дружно обнявшись, валятся на сундук. Никогда я не думала, что может быть так весело. Я уже слышала от мамы, что Клавдичка приедет и поживёт у нас, и у меня пробуждается надежда, что Лёля тоже останется с нею.

Стучат в дверь. Мы с Дуняшей и Митюшкой, всей гурьбой, отворяем: наверно, пришёл дядя Пётр. Но на пороге стоит неизвестный человек с тёмной бородкой и держит за руку маленького, мне по плечо, мальчика.

— Клавдия Николаевна приехала? — спрашивает он и вдруг замечает Лёлю. — Лёлюшка, девочка, здравствуй! Ты меня не помнишь?

Он обнимает её, смотрит ей в лицо и, подняв руку, закрывает ею свои глаза. Мама, отец, Клавдичка — все выходят в переднюю. Отведя руку от глаз, высокий человек снимает шляпу, обнимает тётю Клавдичку, здоровается с мамой и всё глядит на Лёлю.

— Нет, как похожа, как похожа на Катю! — говорит он.

Мальчик Витя стоит молча, он ещё совсем маленький и не знает, что ему делать. Лёля и Дуняша бросаются раздевать его.

Все сидят за столом, пьют чай и разговаривают про лёлиного отца.

— Что же он сам не приехал? — спрашивает лёлин дядя. Он брат умершей лёлиной мамы. Лёля будет у него жить и учиться.

— Нельзя же, он под надзором полиции! — отвечает Клавдичка, передавая ему стакан чаю.

— И долго это будет? — неприязненно спрашивает лёлин дядя.

— Это будет всегда, — отвечает густым голосом Клавдичка. — Пора вам его знать.

— Да, знать-то знаю: сестру погубил, сам не умеет жить. И остался одиноким.

— Не будем спорить, — говорит Клавдичка. — Есть разное понимание жизни. Да он и не одинок. Я никогда его не оставлю.

Лёля уже возится с Витей, и он доверчиво смотрит на неё; удивительно, но она всем нравится!

— Я взял с собой Виташку, чтобы через него скорее найти общий язык, — говорит лёлин дядя.

Клавдичка, усмехаясь, смотрит на него. Когда Лёля не совсем охотно уходит со своим дядей и Виташкой, а за ними убегают Дуняша и Митюшка, мне кажется, что всё опустело вокруг.

Необыкновенное чувство не оставляет меня: в комнате сейчас что-то искрилось, сверкало, и вот всё затихло, и от этого больно сжимается сердце. Я слышу серебряный голос Лёли, когда она поёт за скрипкой отца, вижу её улыбку, когда она читает нам стихи…

— Мама, — спрашиваю я, — мы будем ходить к Лёле в гости и она к нам?

— Едва ли, — говорит мама и смотрит на тётю Клавдичку. — «Он» не очень-то захочет отпускать к нам Лёлю.

И тётя Клавдичка добавляет:

— Я говорила брату, что это большая ошибка — отпустить её в такую семью. Она может развить свои чудесные способности, но ведь не только в том дело, чтобы быть талантливым музыкантом, артистом. Важно направить её характер, мировоззрение. А если «он» воспитает не того человека? Ведь это же страшная вещь: они чужие нам по духу люди!

Мы долго не виделись с Лелей; её в самом деле не пускали к нам. Но с нею в тот вечер в наш дом вошло обаяние талантливого, богато одарённого человека, и в играх с Дуняшей и Митюшкой часто кого-нибудь из нас называли Лёлей: воображая себя Лёлей, почему-то легче было читать стихи и петь песни, чем от самой себя.