Роберт Енгибарян

О, Мари!

 

От автора

Дорогой читатель!

После многочисленных научных трудов, монографий и учебников я решил обратиться к художественному жанру [1] . Мне есть что рассказать: за свою жизнь я был участником и свидетелем многочисленных общественных и политических событий и процессов, трансформаций общественных отношений и государственных образований, следил за возвышением, взлетом и падением многих современников, размышлял над людскими судьбами, логикой их удач и неудач. И лишь художественное слово способно передать увиденное и пережитое, глубину и многогранность человеческих чувств, его переживаний и надежд. После университета работа следователя, научно-преподавательская работа, долголетняя работа в партийных органах, в том числе в идеологическом отделе ЦК КПСС в качестве консультанта – завсектором, многочисленные поездки по всему миру и жизнь за рубежом, знакомство и тесное общение с людьми разных национальностей, религий и рас привели меня к мысли о том, что люди оказываются неравноправны с момента их рождения и с места рождения, по национальности и гражданству. Мир, межгосударственные и межличностные отношения сегодня меняются быстрее, чем когда-либо. Происходят мощнейшие интеграционные и миграционные процессы, вместе с тем цивилизационный приоритет в этих отношениях более чем очевиден, о чем еще в 1990-е годы убедительно говорил Самюэль Хантингтон в своей нашумевшей книге «Столкновение цивилизаций» [2] ( The Clash of Civilizations) .

Какие факторы определяют судьбу человека? Их немало, но главными, на мой взгляд, являются время, место и страна рождения, религиозно-культурная приверженность, национальность и, наконец, гражданство. Разумеется, пол, социальный статус родителей, состояние здоровья и внешность тоже играют немаловажную роль в человеческой судьбе. Но все это так или иначе можно изменить – сменить страну проживания и социальный статус, улучшить или ухудшить здоровье, изменить внешность и даже пол. Единственный полностью объективный фактор, не подлежащий изменению, – это назначенное судьбой время рождения человека.

Размышления о том, в благоприятное ли время выпало нам родиться, на том или ином жизненном этапе охватывают, вероятно, каждого из нас. Я часто думал о том, что, если бы мне довелось родиться на десять или двадцать лет раньше или позже, мой жизненный путь сложился бы совершенно иначе. Да и ни один человек, друзья, не смог бы тогда стать тем, кем является сегодня. Одни исторические отрезки отличаются относительным спокойствием и благополучием, другие, наоборот, представляют собой сплошную череду катаклизмов, войн, эпидемий и революций, правления сумасшедших, сумасбродных руководителей (которых немало выпало на долю России).

Благополучие народов распределено неравномерно не только по времени, но и по географическому признаку. В одних странах, таких как Швейцария, США или Скандинавские страны, катаклизмы и возмущения носят редкий или локальный характер, в других – являются почти постоянным фактором жизни, с редкими спокойными и относительно благополучными годами. Есть страны, где человеческая жизнь имеет высокую или высочайшую цену, особенно в сравнении со странами «несчастной» группы, где личность абсолютно не защищена ни от государственного, ни от криминального произвола, где население сокращается или, наоборот, растет настолько бурно, что экономика страны не в состоянии выносить такую нагрузку. Средняя продолжительность жизни в таких странах на треть или более уступает аналогичным показателям благополучных стран и т. п. Таким образом, не только время, но и место, страна рождения предопределяют судьбу человека, ее наполненность благополучием, счастьем и радостью.

Национальность и гражданство играют важнейшую роль на протяжении всей жизни человека. Они являются той базой, на которой строятся все остальные гражданские, социальные и политические права. Прежде всего, стоит выяснить, какой смысл вкладывается в понятия «национальность» и «гражданство».

В большинстве современных государств под гражданством понимается одновременно и национальность человека, однако она может не совпадать с составляющей этническое большинство титульной нацией, отличаясь от нее даже по расовому или религиозному признакам. К примеру, гражданином России или Франции, помимо представителей титульной нации, составляющих большинство, может быть натурализованное лицо, причем не обязательно в первом поколении, – кореец, китаец, араб, африканец и т. д.

Политическая теория дает различные определения понятия национальности. Их можно разделить на две основные группы. Первая – когда человек является носителем культуры и языка конкретной национальности. Вторая – когда он разделяет судьбу этой национальности или, более широко, народа. Таким образом, вопрос своей национальной идентификации индивидуум решает лично, вне зависимости от места своего нахождения, и идентификация национальности является результатом цивилизационных запросов и ментальности конкретного человека.

Сегодня мононациональные государства – исключительная редкость. Их существование связано с воздействием ряда факторов: историческое образование государства на мононациональной базе, слабая экономика, высокая безработица, низкий уровень жизни, тяжелые климатические условия, удаленность от мировых центров, неразвитость коммуникационной системы, отсутствие демократии, слабость политических и гражданских институтов и связанный с этим высокий уровень преступности, незащищенность личности и собственности, ксенофобия, религиозная нетерпимость и многое другое. Все эти признаки свидетельствуют о том, что перед нами неуспешное, неперспективное, непривлекательное для своих граждан государство. Иностранцы лишь в редчайших случаях могут искать в таких странах свое будущее, а собственные граждане массово оттуда убегают, эмигрируют, любыми путями стараются переменить место жительства, найти убежище, а впоследствии и гражданство в более благополучных странах.

Большинство стран с развитой экономикой, демократией и действенным правовым механизмом, обеспечивающие высочайший уровень жизни своих граждан, – такие как США, Великобритания, Франция, Германия и ряд других, – являются крайне притягательными для эмигрантов из самых разных стран. Это обусловливает их полиэтничность при постепенно уменьшающейся доле титульной нации. Другие страны, например Россия, Италия, Испания, Великобритания, исторически сложились как многонациональные государства с доминирующим этносом. В России это русские, в Испании – кастильцы, в Великобритании – англичане. С середины XX века, после окончания Второй мировой войны, большинство европейских государств (а еще раньше – США) приобрели характер наднациональных. В современном мире стало уже аксиомой то, что приоритет принадлежит гражданству как правовому статусу личности, в отличие от этнико-национальной принадлежности. Отсюда вытекает, что гражданин той или иной страны находится под полной юрисдикцией именно этого государства вне зависимости от своего места нахождения.

Человек, который является гражданином не своей этнической родины, а другого государства, не имеет по отношению к этнической родине правовых обязательств. Более того, если в определенных ситуациях столкнутся интересы этнической родины и страны, гражданином которой является индивидуум, он обязан исполнить свой долг перед гражданской родиной, в противном случае он будет отвечать перед законом в зависимости от тяжести своих противоправных действий. В многонациональных государствах индивидуум, самостоятельно решающий вопросы своей этнической идентификации, религиозных и политических предпочтений, одновременно несет полную юридическую ответственность перед государством, гражданином которого он является. Основной закон страны предоставляет ему абсолютно те же права и в том же объеме, что и всем остальным гражданам.

Об этом свидетельствуют многочисленные примеры того, как человек, отличаясь по этническим и даже расовым признакам от титульной нации, становится политическим лидером своей гражданской родины – Барак Хусейн Обама, Николя Саркози и многие другие. В то же время в развивающихся демократиях, таких как Россия, неприязнь значительной части населения к лицам, не принадлежащим к титульной нации, делает невозможным полное равноправие граждан во всех аспектах социально-политической жизни. Трудно представить, что в сегодняшней России грузин, еврей, узбек или армянин может быть на основе волеизъявления граждан избран на руководящую политическую должность, не говоря уже о том, чтобы стать первым лицом страны. Не станем сейчас проводить исторические параллели с Советским Союзом, поскольку в то время на первый план выдвигался не национальный, а политический, классовый фактор.

Оставляет ли национальность свой отпечаток на характере и поведении индивида? Несомненно. Национальность – это не только место рождения, географическая широта, рельеф местности, но и особый генетический код, специфическая субкультура, более или менее очевидно отличающаяся от других. Все эти факторы влияют на характер, образ мышления, эмоциональность и даже внешность человека.

 

* * *

Следует отметить, что фактор религиозной принадлежности гораздо глубже затрагивает сущностный характер человека – даже неверующего, – чем его национальность. Пока невозможно представить, чтобы завтра пост президента той же Франции или США занял не христианин, даже если он объявит о своей нерелигиозности и светскости (этот факт вообще оттолкнет от него избирателей). Среди 44 президентов США не было ни одного еврея (несмотря на их политическую активность и значительную долю в населении страны – 6 млн.) или человека иной религиозной принадлежности, и лишь один не принадлежал к протестантскому направлению христианства – это был Джон Фицджеральд Кеннеди. Уверен, что если бы Барак Обама не объявил себя верующим христианином, то, каким бы политическим талантом он ни обладал, больше 3 % голосов избирателей – как раз таково число мусульман, проживающих в США, – он бы не получил.

Проблема ассимиляции приобретает крайнюю остроту, если этническая и гражданская родина представляют различные ветви цивилизации – скажем, христианства, ислама, иудаизма или буддизма. Радикальные изменения, затрагивающие сущность человека, весь его внутренний мир и поведение, происходят, когда меняется выстроенная на базе определенной религии культура. Я говорю не о смене, например, католицизма на протестантизм или православие. Здесь есть свои нюансы, но для человека нерелигиозного, каким являюсь и я, они почти неразличимы. Один Бог – Христос, одна Библия, одна – европейская – культура, отсутствие табуированных областей жизни. В XX, а тем более в XXI веке такие вещи, как прелюбодеяние, измена супругу, неуважение к Священному Писанию, богохульство или даже полный отказ от религии, перестали быть преступлениями, переместившись в область чисто этических проступков. Самое большее «наказание», которое может сегодня грозить, скажем, за супружескую измену, – шумные разборки в семье, осуждение родственников, в крайнем случае раздел имущества и проблема воспитания детей. Но если человек – мусульманин, особенно родившийся в стране радикального ислама, то за все вышеуказанные «шалости» он может быть жесточайше наказан, вплоть до повешения или забивания насмерть камнями.

Англичанин, француз или русский могут принять ислам, однако не следует забывать, что этот поступок означает не просто смену культурных ценностей. Он затрагивает саму мировоззренческую и поведенческую сущность индивидуума. Человек перестает быть тем, кем был раньше, – это уже новая личность с новым жизненным кодексом. Если же ислам принимает женщина, то ее место в обществе и весь комплекс отношений с последним меняется еще более радикально, чем у мужчин.

Замечу, что среди русских, грузин, армян, украинцев и проч. немало католиков или протестантов, но это не принуждает их оставаться в рамках своих национальных культур. Существует много семей, где муж, например, католик, а жена православная, и это не мешает каждому из них выбирать веру самостоятельно. К сожалению, подобный вариант невозможен, если речь идет о создании семьи с человеком мусульманского вероисповедания. Здесь есть только одно решение: христианин должен отказаться от своей веры.

Христиане в христианской среде растворяются быстро, особенно если страна пребывания по культурно-экономическим параметрам выше, чем страна, откуда прибыл человек. Одно-два поколения – и он уже мыслит на языке страны нахождения, живет ее интересами и культурными запросами. Сужу по примеру такой устойчивой к ассимиляции нации, как армяне.

Столетия нахождения армян в мусульманской среде, прекрасное знание местного языка и обычаев и нередко высокое социальное положение не могли склонить их к принятию ислама [3] . В то же время в России, тем более в США, мало кто из армян остается представителем своей этнической нации уже в третьем поколении. Зачастую об этнических корнях напоминают только фамилия и воспоминания о дедушке и бабушке, говоривших на русском с акцентом, а во многих случаях под нерусской фамилией указывается русская национальность. Вынужден отметить, что в России жить под русской фамилией значительно удобнее – к сожалению, это очевидный факт, не нуждающийся в комментариях.

Ситуация с ассимиляцией евреев несколько сложнее. Если человек не светский, а религиозный, то в этом случае он уже иудей, следовательно, по религиозному признаку находится в чужой среде. Первым шагом в сторону ассимиляции с доминирующей нацией будет уход от своей религии. Лишь потом возможно слияние с местной средой, восприятие культурных и других ценностей, местных обычаев и образа жизни.

Значительное число евреев в России приняли православие, в Америке – протестантизм, в Европе – католицизм, другие остались вне религии. Если еврей перестает быть иудеем, то в течение одного-двух поколений он или его потомки будут полностью ассимилированы с титульной нацией, хотя не исключено и ощущение у них некой этнической двойственности.

Таким образом, можно констатировать, что главным тормозом глобализационных процессов народов и наций, поглощения или ассимиляции большими социумами малых является именно религиозно-цивилизационное, а не этническое различие.

 

* * *

Не хотел бы показаться фаталистом и утверждать, что все в нашей жизни заранее предопределено и остается лишь смиренно и пассивно следовать объективно сложившимся обстоятельствам. В значительной степени наша судьба не связана внешними факторами, наоборот, она зависит именно от нас, от нашей целеустремленности, трудолюбия, умения правильно оценить происходящие вокруг события, людей и возможное их поведение. Безусловно, есть факторы судьбы, не поддающиеся объяснению, складывающиеся объективно, без участия и воли конкретного индивидуума. Не в наших силах выбрать время и место своего рождения, религиозно-культурную среду, национальность, язык и интеллект. Но тем, что Бог и природа дали нам, мы можем распоряжаться по своему усмотрению. Разумеется, наша судьба могла изначально сложиться гораздо лучше или, наоборот, значительно хуже, однако возможность совершенствования, повторю, зависит лично от нас.

Из всех объективных факторов, определяющих нашу жизнь, а в итоге и судьбу, три я без колебаний считаю огромным своим везением. Во-первых, это мои родители, во-вторых, то, что я родился в культурно-цивилизационной среде, базирующейся на христианстве, и в-третьих, то, что я родился мужчиной (да простят меня феминистки и гуманистки, зеленые и красные).

Именно христианская культура и цивилизация открыли для человечества самые большие возможности во всех сторонах социальной, политической, экономической жизни. Именно в этой парадигме родилось понятие свободы как величайшей ценности, традиция уважать свое и чужое достоинство и превыше всего ценить как свою, так и чужую жизнь. Именно эта цивилизация дала миру Великую французскую революцию, Декларацию прав и свобод человека и гражданина, Всеобщую декларацию прав человека, равно как и великую гуманистическую литературу, симфоническую музыку, оперу и балет, феноменальную архитектуру и живопись и т. д. Эта цивилизация вывела человека на Луну, направила атомную энергию на службу мирному труду, создала современные телекоммуникационные системы и передовую медицину, сумевшую открыть генетический код человека. И, что особенно важно, – установила высокие стандарты жизни человека и провозгласила своей ценностью защиту его прав и свобод.

Ни в коем случае не хочу оскорбить своим мнением религиозные и культурные чувства многих, без сомнения, достойных людей, принадлежащих к другим культурно-цивилизационным ареалам. Уверен, что они могут и должны наравне со мной гордиться и своей собственной, и христианско-европейской культурой, поскольку вместе они составляют общечеловеческое достояние.

 

* * *

Уважаемый читатель, мои многолетние наблюдения за поведением людей разных национальностей, происходящих из разных стран и регионов, привели меня к твердому убеждению, что, несмотря на общую схожесть людей и рас, они по многим параметрам отличаются друг от друга. Кто возьмется утверждать, что русский, украинец, грузин, белорус или грек (все представители православной ветви христианства) ничем не отличаются друг от друга и живут по одинаковым правилам? Конечно, у каждого народа есть свои отличительные черты, собственные доминанты в характере и менталитете, особенности поведения. Однако различия, существующие между христианскими народами, неизмеримо меньше тех, которые существуют между ними и народами ислама. Сможет ли современный мир благодаря своим жестким экономическим законам, общей валютно-финансовой и телекоммуникационной системам сблизить эти полюса, вынуждая их к сотрудничеству и существованию без глобальных конфликтов? По-видимому, альтернативы не существует. Остается лишь надеяться, что это сближение не затянется надолго и в обозримом будущем демографическая агрессия и связанная с ней безудержная миграция перестанут угрожать нормальной жизнедеятельности христианского мира. Впрочем, в мире идет необратимый процесс смешения культур, рас и народов. И, как показывают многолетние наблюдения, процесс этот ни в коей мере не обедняет генетический и культурный фонд человечества, наоборот, обогащает его, придавая новые оттенки и многогранность.

 

Предисловие

С 1948 года по решению Совнаркома СССР началась большая репатриация армян из зарубежья. Общее число приехавших составило более 200 тысяч. Главные потоки репатриантов шли с Ближнего Востока: из Ливана, Египта, Ирана и Турции. Немало репатриантов приезжало из Греции, Болгарии, Румынии и Франции. Их объединял только армянский язык и христианская вера. Говорили они на разных наречиях, смешивая слова из языка стран пребывания с армянским, и отличались от местных жителей бытовыми привычками, культурой и, разумеется, образом мышления. Все приезжие продолжали говорить между собой на языке страны их бывшего проживания, а с нами, местными, общались, разумеется, на армянском. Всех этих людей надо было приютить, накормить, трудоустроить, одним словом, создать нормальные условия жизни.

Последние большие группы репатриантов прибыли в конце 1948 года, а процесс их обустройства продолжался до 1949 года. Имеющиеся ресурсы были крайне скудными. Первыми объектами для размещения репатриантов стали действующие школы, общежития и военные казармы, которые с трудом успели кое-как отремонтировать. Бедные репатрианты, ожидавшие теплого приема, благоустроенных домов и изобилия, в чем настойчиво убеждала их советская пропаганда, вдруг оказались среди несчастных и неприветливых людей, в такой мрачной и бедной обстановке, что им и не снилось в кошмарном сне. Спустя годы они неоднократно рассказывали о своей доверчивости и глупости. Этот великий обман стал излюбленной темой юмористов и театральных постановок.

На больших военных машинах из порта Батуми или железной дорогой непрерывно возили людей с огромными баулами и многочисленными вещами. Вновь прибывшие мало были похожи на местных жителей. Их одежда, тональность разговора, поведение – все было ново, и мы с удивлением наблюдали за тем, как мужчины в цветных брюках и женщины на высоких каблуках ходили и возбужденно обсуждали предложенные им варианты. Некоторые сидели отрешенно, безучастно смотрели на происходящее и плакали. Среди прибывших было много детей разных возрастов.

Приехавшие из других стран люди впервые в жизни видели вокруг себя сплошь сородичей и думали, что все здесь любят друг друга, а их в особенности – за преданность исторической Родине, за то, что они, оставив обжитые места, где в течение полувека или века жили их предки, вернулись домой. Но вскоре им пришлось убедиться, что местные армяне бывают порой не совсем такими, какими их представляли. Они оказались агрессивными, воинственными и озлобленными. Советская власть успела оставить отпечаток на внешности и душах этих людей, успела научить их жестоким правилам выживания, зачастую заставляющим быть слепым и глухим к человеческому горю. Разумеется, немало было и других, не потерявших доброты и человечности, с большой теплотой и сочувствием принявших армян-репатриантов.

Случалось, что у репатриантов крали хлебные карточки, а это означало, что они вынуждены были жить месяц без хлеба, до получения новой карточки. Прежнюю карточку аннулировали и выдавали новую – благо человек мог получить хлеб только в одном магазине. Потом приходила милиция, начинала допрашивать потерпевших, свидетелей из очереди, продавцов. Практически всегда оперативно устанавливали личность вора, совершившего этот гнусный акт, грубо и бесцеремонно доставляли его в отделение и допрашивали, зачастую жестоко избивая. Суд и ссылка не заставляли себя долго ждать, и через какое-то время воровство карточек сошло на нет.

Несомненно, большевики умели жестко и быстро выходить из критических ситуаций, которые, как правило, сами и создавали, а вот налаживать спокойную, нормальную жизнь оказалось не их стихией. Им нужна была буря, борьба, герои, враги – и со временем народ понял, что это ему безмерно и до смерти надоело…

Приезд репатриантов сильно повлиял на общую культуру местного населения, что скоро стало заметным. Много представителей интеллигенции – писателей, учителей, артистов и музыкантов – приехало из Каира и Бейрута, известных центров армянской культуры за рубежом. Армяне из Европы, особенно из Франции, также были в массе своей образованными людьми, держались более достойно, даже внешне отличаясь от других. Среди них было много специалистов. В республике появились дантисты, портные, сапожники, музыканты, учителя иностранных языков, хореографы и певцы. За продукты и некоторые другие товары приезжие лечили и шили, обучали и обували.

 

* * *

Безмерная надежда советского народа на то, что после тяжелейшей войны, в которой почти каждая семья потеряла родного и близкого человека, а иногда и не одного, начнется совсем новая, светлая жизнь, быстро угасла в повседневных трудностях, в тяжелом добывании скудного пропитания и содержании жилья. Значительная часть ветхого жилищного фонда был разрушена во время военных действий, в стране остро не хватало продовольствия, в отдельных регионах разразился настоящий голод – люди умирали тысячами. Но людоедский сталинский режим не мог существовать без новых и новых человеческих жертв, без террора по отношению к своему народу. Огромные аппараты карательных органов не могли бездействовать. Чтобы оправдать свое существование, им надо было «раскрывать заговоры и антисоветские действия изменников родины», ведь вождь народов был весьма чуток к любым, даже сумасбродным слухам о заговорах – везде он искал происки против себя и своей власти.

Первым эпизодом послевоенных репрессий, который до сих пор вызывает чувство острой горечи и возмущения и не укладывается в нормальную человеческую логику, стал факт расправы над советскими военнопленными.

Количество военнопленных уже в первые годы войны достигло примерно 6 млн человек. Задумайтесь над этим числом – это больше, чем население таких государств, как Дания, Хорватия… В большинстве случаев советские солдаты и офицеры оказались в плену вследствие преступно безграмотных действий своих же военачальников в первые месяцы войны. Да и трудно было ожидать грамотных решений от вчерашних младших офицеров, в массовом порядке пришедших перед началом войны на замену старшему, опытному военному командованию, высланному или расстрелянному по приказу Сталина почти поголовно. Так, среди расстрелянных были маршалы М.Н. Тухачевский, В.К. Блюхер и многие другие. Будущий прославленный маршал Константин Рокоссовский после годового заключения и страшных пыток, с выбитыми на допросах зубами, по настоянию Георгия Жукова был выпущен и немедленно направлен на передовую линию фронта.

После широко распропагандированного объявления амнистии началась массовая отправка военнопленных на родину. Решение – оставаться за рубежом или вернуться в СССР – они принимали самостоятельно. Число военнопленных, которые не поверили Сталину и советской пропаганде и остались за рубежом, также было довольно внушительным – около миллиона человек. Их жизнь на чужбине сложилась несравнимо лучше и счастливее, чем тех наивных и доверчивых людей, которые вернулись в страну. Загруженные до отказа радостными солдатами эшелоны с ходу поворачивали в Сибирь, в сторону Колымы и Магадана. Так Сталин и руководство страны «исправили» свои ошибки, допущенные в первые годы войны, и «поздравили» родных и близких этих несчастных, жаждущих встречи со своими сыновьями и мужьями, не по своей воле оказавшимися во вражеском плену.

 

* * *

Начались репрессии в армии и военно-морском флоте. Советская пропаганда развернула разнузданную кампанию против «низкопоклонства перед Западом» и «безродных космополитов» – ее жертвами стали председатель Еврейского антифашистского комитета, известный общественный деятель Соломон Михоэлс и сотни евреев-интеллигентов. Началась бурная кампания против инженеров-«вредителей», где основными фигурантами также были евреи. Фактически на государственном уровне проводился явный антисемитский террор.

То, как храбро и беззаветно сражались евреи против фашистов, как 165 человек еврейской национальности были удостоены звания Героя Советского Союза, было предано забвению. Была арестована по выдуманному обвинению даже жена наркома иностранных дел Вячеслава Молотова, ближайшего соратника Сталина, – Полина Жемчужина, еврейка по национальности. А жена личного секретаря Сталина А.Н. Поскребышева, также еврейка, была обвинена в шпионаже и расстреляна в июле 1952 года.

Происходящее напоминало безумные годы великой испанской инквизиции. Как могли Вячеслав Молотов, Михаил Калинин (его жена тоже была арестована), Александр Поскребышев и другие на следующий день после ареста их жен выйти на работу, общаться с вождем и вести себя как ни в чем не бывало, даже хвалить его за мудрость и проницательность? Неужели страх этих людей был настолько велик, что для сохранения своей презренной жизни рабов сумасшедшего Молоха они не рисковали хотя бы попросить о помиловании – не говоря уже о том, чтобы, как нормальные люди, имеющие достоинство, отомстить параноику-вампиру в его же кабинете, где они так часто оставались с ним наедине? Ведь они могли пронести туда оружие, а Поскребышев всегда был вооружен. Я не сочувствую этим, безусловно, несчастным людям – я их презираю…

Действия Сталина стали уже совершенно параноидальными и не соответствовали никаким критериям разумности и нормального человеческого поведения. Интеллигенция, напуганная до смерти, молчала, зомбированное большинство «шариковых» кричало на митингах, требуя смерти осужденных и не пытаясь разобраться, в чем их вина… Великий злодей хорошо ощущал рабский дух подвластного народа, готового быть обманутым и затоптанным.

В 1947–1950 годах начались массовые высылки в Сибирь литовцев, латышей, молдаван по обвинению в «сотрудничестве с немцами». Были арестованы и сосланы десятки тысяч жителей Западной Украины и Западной Белоруссии. Начато «дело врачей-вредителей» – и опять с явным антисемитским уклоном. Высококвалифицированные, известные всей стране врачи обвинялись в якобы вредительской деятельности по отношению к руководству партии. Сталин вынашивал безумный план сослать всех евреев СССР, а это не менее двух миллионов человек, составлявших значительную часть элиты советской науки, медицины, экономики и других сфер, во вновь созданную Еврейскую автономную область. По всей стране составлялись списки евреев, определялись места их проживания, создавались транспортные ресурсы, на которых они могли быть вывезены до пункта назначения. Однако смерть вождя, наступившая 5 марта 1953 года, не дала ему возможности осуществить задуманное.

Волна арестов и террора против мирного населения добралась и до Армении, где после войны резко уменьшилось число мужчин. Первыми жертвами стали ничего не подозревающие репатрианты, недавно вернувшиеся на историческую родину из-за рубежа. Несколько молодых людей, осознав, насколько жестоко они были обмануты, попытались перейти границу между Арменией и Турцией, однако были пойманы и переданы в руки чекистов. Военный трибунал осудил их на длительные сроки, и они были отправлены в Сибирь. Из поздних ночных разговоров отца и матери я понял, что они очень встревожены. Родители имели на это причины, ведь оба они были из «непролетарских» семей. Отец моей мамы и два ее старших брата в то время еще находились в ссылке, а у отца один дядя был царским офицером, другой – армянским буржуазным деятелем.

Искали шпионов среди интеллигенции, рабочих, но особенно рьяно – среди репатриантов. Плохо разбирающиеся в происходящем, эти люди не понимали, чего от них хотят. На вопрос чекиста: «А вы слушаете по радиоприемнику передачи из-за рубежа?» – они охотно и не задумываясь отвечали: «Да, конечно, мы же знаем язык!» Через некоторое время чекисты «раскрывали» антисоветскую группировку, которая слушает вражеские радиостанции с целью распространения дезинформации среди населения СССР. Следовало заседание трибунала – и люди, не знающие ни слова по-русски, отправлялись «отдыхать» на просторах «солнечного» Магадана.

 

Сегодня, читая рассекреченные дела тех времен, мы удивляемся, как можно было верить такому идиотизму, кто составлял такие нелепые, чудовищно нелогичные обвинения и как могли на основе этого отправлять людей на верную смерть. Кто-то из чекистов мог быть и малограмотным, но ведь в военном трибунале заседали более или менее образованные люди. Почему же никто из них ни разу не обратил внимание на несуразность «творений» чекистов, ведь речь шла о человеческих жизнях?! Расскажу об одном случае, который произошел, когда мне было семь лет, и запомнился со всеми подробностями.

Дело было поздней осенью. В один из дней, ближе к полуночи, постучали в дверь. Отец, на ходу одеваясь, пошел открывать. Я узнал вошедшего – это был начальник ЧК нашего района, фамилию и имя его не помню. Замечу, к слову, что чекистами в основном служили армяне из Карабаха, Тбилиси, Ростова, местных было значительно меньше. Эти люди хорошо владели русским, но с армянским языком у них были определенные трудности.

Разговор чекиста с отцом шел на русском. Постепенно голоса звучали все громче и громче, под конец послышалась ругань – ругался в основном отец. Матерные слова на русском я уже знал. Чекист все время хотел успокоить отца, но разговор продолжался на повышенных тонах. Оказалось, что отцу принесли список людей, подлежавших высылке куда-то в Сибирь или Северный Казахстан, – в нем значилось больше ста человек. Сперва спорили о количестве. Отец бурно возмущался размерами списка, утверждая, что у него в районе нет такого количества подлежащих высылке людей. Потом, сократив количественный состав, перешли к фамилиям. На первой же фамилии снова начали спорить. «Это же наш дантист, – горячился отец, – хороший специалист, репатриант, единственный в районе! Другой специалист – женщина, и сейчас она в декретном отпуске!» Дантиста удалось отстоять. Среди других фамилий числились учителя французского языка и истории, два русских инженера, уже высланных в Армению и работавших на фабрике. По каждой фамилии отец приводил свои аргументы.

Потом сидели, пили чай и ждали, пока придут вызванные отцом председатель райисполкома и начальник райотдела милиции. Они приехали очень быстро, по-видимому, еще не разъехались по домам. Отец по представленным начальником милиции спискам предложил других кандидатов на высылку. Чекист не соглашался: «Что вы, товарищ секретарь райкома, подсовываете мне бандитов и воров, шпану какую-то. С таким списком пусть поработает ваш начальник милиции, мы ищем вредителей и шпионов, а они – среди районной интеллигенции. И что вы так защищаете их, чем они заслужили ваше доверие?..» Перед тем как уйти, он угрожал, что доложит о позиции районного партийного руководителя, т. е. отца и его помощников, своему руководству. В свою очередь, отец также перешел к угрозам, говоря, что поставит вопрос об уходе начальника ЧК из района, так как он мешает налаживанию нормальной жизни, ищет вредителей и шпионов там, где их нет, а это – своеобразная попытка саботажа, способная привести к срыву выполнения поставленных партией задач…

Чекист ушел, отец еще некоторое время возбужденно ходил взад и вперед и ругался, мама успокаивала его. К утру мы уснули. Как я понял из утреннего телефонного звонка, отец продиктовал секретарю текст телеграммы в ЦК Компартии республики, где сообщал о вчерашнем событии и критиковал действия начальника ЧК.Через несколько дней в районе прокатилась первая волна арестов.

 

* * *

С 1947 по 1950 год в республике полным ходом шла реализация постановления Совета Министров СССР за № 04083 «О переселении колхозников и другого азербайджанского населения из Армянской ССР в Кура-Араксинскую низменность Азербайджанской ССР». Причиной такого отношения к азербайджанцам послужило то, что во время Второй мировой войны они массово дезертировали с фронта, поэтому оказались в немилости у вождя народов. Азербайджанцы, как тюркский народ, понимали, что если для армян и грузин поражение СССР означало полную катастрофу, бойню и высылку с их территорий, то для них, наоборот, – возможность захвата новых земель и расширение границ до Черного моря.

Несмотря на значительное численное превосходство азербайджанского населения над армянами и грузинами, по числу награжденных, в том числе Героев Советского Союза, Армения почти в три раза превосходила Азербайджан. При этом Азербайджан в числе своих героев показывал проживающих на его территории армян и русских, особенно армян из Нагорного Карабаха, откуда вышли известный полководец, маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян, маршал авиации Арменак Хамферянц, расстрелянный Сталиным в 1950-е годы, главный маршал бронетанковых войск Амаяк Бабаджанян, адмирал флота Иван Исаков и другие. Скромные заслуги азербайджанцев во время войны объясняются также тем, что еще с царских времен в российскую армию с ее сильным христианским началом мусульмане призывались в редчайших случаях. Поэтому если среди армян и грузин были тысячи офицеров и специалистов военного дела, то для азербайджанцев эта профессия была закрыта и никогда не пользовалась особой популярностью.

Итак, по велению вождя народов более двухсот тысяч азербайджанцев и курдов были высланы из Армении, переселение проводилось в три этапа. Район, куда они переехали, был пустынной засушливой территорией без растительности, кишащей змеями и насекомыми. Однако после создания оросительной системы эти земли стали одним из центров бахчеводства Азербайджана – видимо, вождь предвидел такую перспективу, ведь должен же он хоть в чем-то быть прав. Замечу, что азербайджанцы – хорошие и умелые бахчеводы и скотоводы, хорошие торговцы овощами и фруктами, что тоже требует навыков. Не случайно на всех московских рынках доминируют азербайджанцы, а их бахчевые культуры считаются, наравне с узбекскими, лучшими.

На место переселенных азербайджанцев, как я уже отметил выше, в Армению вернулись из других стран двести тысяч репатриантов-армян. Однако такая простая арифметика оказалась неразумной, поскольку уехавшие азербайджанцы были бахчеводами и скотоводами, а вместо них приехали люди абсолютно других профессий: ювелиры, дантисты, музыканты, сапожники, танцоры, портные, – не имеющие никакого отношения к сельскому хозяйству. Постепенно в экономике республики образовался сильный перекос, сельское хозяйство пришло в упадок, а бытовые услуги развивались настолько бурно и были такими качественными, что жители других регионов СССР приезжали в Армению купить хорошую одежду и обувь, ювелирные украшения и многое другое. В последующие годы в республике бурно развивалась наука и культура, медицина и образование – в этих сферах деятельности репатрианты принимали самое активное участие. Одновременно их представители практически отсутствовали в государственных, тем более в партийных органах республики – их приход туда всеми возможными способами ограничивала местная партийная верхушка и КГБ, разумеется, с ведома Москвы. Вернувшиеся на историческую родину репатрианты подозревались в неблагонадежности и оказались фактически неравноправными с местным населением, а если говорить более грубо – людьми второго сорта.

Во многом именно этот фактор в совокупности с определенными культурно-ментальными различиями послужил причиной того, что с середины 1970-х годов армяне-репатрианты сперва индивидуально и отдельными семьями, а затем все более усиливающимися потоками начали покидать республику и возвращаться в страны, откуда они изначально прибыли. К началу нынешнего века подавляющее большинство репатриантов эмигрировало из Армении. Остались только приехавшие из мусульманских стран армяне, которым по понятным причинам возвращаться туда не имело никакого смысла. Отток репатриантов, а вместе с ними значительного количества активного населения, высококвалифицированных специалистов нанес человеческому потенциалу республики серьезный урон.

Я описываю сложившиеся в этот период общественно-правовые отношения, политическую ситуацию, психологию и нравы общества, чтобы читателю стала понятна мотивация поведения персонажей романа, где главная героиня – репатриантка из Франции. Вымышленных персонажей и событий в романе нет. Все персонажи имеют реальных прототипов, многие из них живы и здравствуют поныне. В ряде случаев персонажи романа выступают под своими настоящими именами и легко узнаваемы для тех, кто так или иначе когда-либо общался с ними.

 

Выбор Книга 1

 

Глава 1

Во все времена людям были присущи достоинство, независимость, стремление к свободе и счастью, любовь, отвага, благородство, верность, вдохновение, откровенность, доверчивость, щедрость, сострадание и доброта, равно как и ненависть, страх, себялюбие, подлость, мстительность, предательство, тупость, скрытность, равнодушие, злоба, подозрительность, зависть, ревность, скупость и многое другое. Эти черты человеческой натуры подарены нам природой, и они почти не изменились за долгие тысячелетия. Но каждое время, каждая эпоха придает им новые оттенки, открывает новые глубины, находит новые социальные формы и возможности их проявления.

Вопрос в другом. В какой пропорции эти черты смешаны в каждом из нас? Как мы их контролируем, насколько развит наш интеллект и чувство свободолюбия, достоинства и сострадания? Вот что движет нами. Может ли человек умышленно причинить другому вред, не испытав в глубине души жгучего сострадания? Может ли равнодушно пройти мимо, когда унижают слабого, немощного, девушку, ребенка, труса? Что он думает о себе, какими аргументами успокаивает взбунтовавшую совесть?..

Я говорю сейчас о людях со здоровой психикой, нормальным интеллектом и развитой душой. Есть и другие – примитивные эгоцентричные существа, вся жизнь которых подчинена инстинкту выживания. Они не склонны к интеллектуальному анализу как своих действий, так и происходящего вокруг, и никогда не задумываются о существовании каких-то высоких чувств. Такому человеку вполне достаточно, если он сыт, согрет, имеет возможность удовлетворять основной инстинкт, пользоваться минимальными благами цивилизации (свет, вода, телевизор) и при этом много не работать. Разумеется, это крайность. В жизни мы встречаем сотни и тысячи промежуточных вариантов человеческой натуры: от самого примитивного до сложнейшего, высокоинтеллектуального.

Все эти люди могут жить в одно и то же время, в одном городе, в соседних домах и квартирах и говорить на одном языке. Но какая огромная разница в социальном и личностном плане! Общество, законы, мораль, идеология призваны нивелировать эти различия и по возможности выработать некий усредненный тип индивидуума – главную опору любой власти. В стабильном социуме общественные и правовые механизмы работают на удовлетворительном уровне, и разницу между крайними проявлениями человеческой личности можно особо не замечать. Но если тормозной механизм общества – правоохранительная система – слаб и плохо отрегулирован, крайности человеческой натуры, особенно негативного плана, получают больший простор для проявления. Так было в докризисном Советском Союзе, так происходит и в сегодняшней России. Человеку приходится прикладывать значительно больше сил, воли и многих других качеств для защиты своего достоинства и жизненных интересов, ведь государство и власть ему не партнеры и вряд ли помогут – скорее, останутся инертными и равнодушными. Что уж говорить о стрессовых ситуациях, которыми была полна жизнь советского человека (хватает их и сегодня для среднего российского гражданина), да еще когда он молод, импульсивен и, не задумываясь, готов перешагнуть границы дозволенного, тем более если дело касается такого удивительного чувства, как любовь. Кто объяснит, каким образом вчерашний чужак, незнакомец вдруг становится главным человеком в вашей жизни – настолько важным, что ради него вы готовы совершать поступки и действия, еще недавно казавшиеся вам абсурдными и невозможными?

Становление каждого человека идет своим специфическим путем, в зависимости от времени, в которое выпало жить, особенностей социальной среды и личностных качеств, причем то, как сложится для него ситуация – благополучно или нет, – зачастую невозможно предсказать. Меняются времена, социально-политические и экономические уклады, но отношения между людьми в главном остаются такими же, какими сложились за тысячелетия человеческой истории. Любовь, верность, преданность, храбрость, подлость, зависть были, есть и будут. Внешне они могут принимать разное обличье, подкорректированное временем, местом и социально-культурным окружением, но по сути всегда останутся неизменными. Тем они и интересны.

 

* * *

История, которую я хочу вам рассказать, началась в сентябре 1959 года. Только что стартовал новый учебный год. Я переведен с вечернего на очное отделение второго курса и с опозданием на год включаюсь в процесс военной подготовки. Хрущевская реформа в системе высшего образования предусматривала запрет абитуриентам поступать на гуманитарные факультеты вузов сразу после школы. Необходимо было или отработать два года, или отслужить в армии. Исключение делалось лишь для золотых медалистов. Так как я не принадлежал ни к одной из указанных категорий, пришлось поступать на вечернее отделение и формально устраиваться рабочим в типографии – там печатался журнал, главным редактором которого был мой отец. Этой лазейкой в законе в то время воспользовалось немало людей. Было лишь одно «но»: если через год не перевестись на очное отделение, призыва в армию не избежать – и в этом случае придется не только потерять три года (а на флоте – и все четыре), но и столкнуться с различными опасностями, связанными с армейской службой.

Вместе со мной на очное перевелись еще четверо. Среди них Рафаэль – сын министра местной промышленности республики. Выше среднего роста, стокилограммовый крепыш с телосложением боевой машины, борец и боксер, драчун со шрамами на лице и шее, с русским образованием, с исключительно неуравновешенным характером, готовый за любое не понравившееся ему слово или косой взгляд лезть в кровавую драку – и в то же время с прекрасным чувством юмора, добрый и отзывчивый. Спортом (вольной борьбой) мы занимались вместе у Норайра Мушегяна, чемпиона мира и Европы, молодого талантливого тренера старше нас лет на десять-двенадцать. Наши родители были хорошо знакомы, несмотря на разность их профессий. Родители Рафы, так все звали моего приятеля, просили, чтобы я по возможности присматривал за ним, хотя их сын был старше меня на три года.

Все мои студенческие годы прошли в тесной дружбе с Рафаэлем, этот период моей жизни связан с ним неразрывно. На момент поступления в университет мне было семнадцать лет, а ему двадцать – разница в этом возрасте значительная. Мы знали, что у Рафы были проблемы с законом – в драке с ним погиб известный уличный авторитет, и пока шел судебный процесс, родители, опасаясь мести, где-то прятали сына. После двухлетнего судебного разбирательства он был оправдан по статье «необходимая оборона», год провел в каком-то военном училище, потом перевелся сюда и мы вместе стали получать юридическое образование. Ребята на курсе уже были наслышаны о Рафе, сторонились его и откровенно боялись.

Первый же день нового учебного года начался с неожиданного инцидента со старостой курса – им оказался нескладный худой человек со злым и неприятным лицом. Я запомнил его еще на приемных экзаменах: тогда он носил военную форму с погонами старшего сержанта и кирзовые сапоги. Председатель предметной комиссии по истории, пожилой лысый человек с огромным носом, обратился к нам, пришедшим со школьной скамьи в университет: «Смотрите, человек выполнил свой долг перед родиной, а вы без жизненного опыта хотите стать юристами, решать человеческие судьбы». Тот, в военной форме, слушал его с торжественным видом, высоко подняв голову на петушиной кадыкастой шее, и поглядывал на нас со злобой и презрением.

– Вот вас, молодой человек, как зовут? – кивнул в мою сторону председатель.

– Давид.

– Почему вы не хотите честно выполнить ваш гражданский долг перед родиной, отслужить в Советской армии? Это же такая честь! Или поработать в колхозе – с вашими-то физическими данными! Ах, вы городской житель?! Тогда на завод, на производство! Или пошли бы в институт физкультуры… А вы сразу в университет, да еще и на самый конкурсный факультет. Любите историю и общественные науки? Придется вам это доказать… И не ухмыляйтесь: боюсь, через час вам будет не до смеха…

Замечу, правда, что, к его великому удивлению, после интенсивного часового экзамена, когда уже вся комиссия перешла на мою сторону, он был вынужден поставить мне отличную оценку.

И вот через год мы снова встретились с молодым человеком в военной форме, которого председатель приемной комиссии привел мне в пример. Носил он причудливое имя Князь – в те годы многие родители, особенно те, которые не обладали высоким культурным уровнем, давали своим детям экзотические имена: Принц, Князь, Фердинанд, Марсель (Маркс, Сталин, Ленин), Пушкин, Бабель и т. п. Князь вел себя высокомерно, всегда носил, невзирая на жару, костюмы преимущественно светлых тонов – по-видимому, чтобы скрыть сутулость, – и красный галстук, а из нагрудного кармана его пиджака постоянно выглядывал уголок платка. Когда перед началом занятий, войдя в аудиторию, я сел за последнюю свободную парту у окна, он с другого конца комнаты громким голосом обратился ко мне:

– Эй, молодой, это мое место!

Если бы не его оскорбительный тон, в котором сквозило явное желание при всех унизить новичка, я бы уступил.

– А где тут написано твое имя? И вообще, я уже сел, найди пока другое место. На перемене разберемся, кто где должен сидеть.

– Да кто ты такой, чтобы со мной так разговаривать? Пошел вон, а то сейчас вышвырну за шкирку!

Это была уже явная агрессия, притом со стороны человека на голову ниже меня и явно килограммов на двадцать – двадцать пять легче.

Его замысел сразу стал мне понятен: он хотел унизить перед девушками (на курсе их было всего две, и одну из них даже можно было счесть симпатичной) новичка – высокого, спортивного, с виду явно городского парня. К тому же было понятно, что и он, в свою очередь, запомнил меня на приемных экзаменах. Я не смог удержаться и вступил в перепалку:

– Слушай, клоун в галстуке, а где твоя военная форма и сапоги, с помощью которых ты вымогал оценки на экзаменах? На перемене мне расскажешь, куда их дел! А вот платок, который у тебя из кармана торчит, тебе еще пригодится!

– Эй, чучело, а он прав, – вступил в разговор Рафа, только что вошедший в аудиторию с неизменной улыбкой на лице.

Князь, который впервые встретился с ним и ничего о нем не знал, обернулся и вместо ответа оскорбительно шлепнул Рафу по лицу. Тот отреагировал мгновенно, автоматически отвесив Князю жестокий хук в лоб – годы тренировок в спортзале не прошли даром. От мощного удара староста пролетел метра два и грохнулся у входа, потеряв сознание.

Весь курс пораженно встал.

– Рафа! Ты что, дурак? А если этот клоун умрет? Ребята, помогите, давайте отнесем его в туалет, приведем в чувство. Ничего страшного, парни просто познакомились… Ведь так?

– Ну да, – согласились со мной двое-трое парней, пришедших вместе с нами с вечернего факультета. Остальные молчали, понимая, что с приходом новичков что-то изменилось…

– Держите, чтобы язык не заглотил, а то задохнется «белоснежка», он в глубоком нокауте, – спокойно, с чуть смущенной улыбкой сказал Рафа. – Дав, – обратился он ко мне, – следи и, если нужно, вызови скорую, а то вдруг возьмет да умрет, подлец, а это мне ни к чему…

Девушки плакали, несколько ребят наклонились над лежащим, подняли его и понесли в туалет. Я последовал за ними. Там мы долго держали голову Князя под холодной водой. Постепенно он пришел в себя, но пока не мог твердо стоять на ногах и плохо соображал. Кто-то из наших сокурсников пошел искать такси. Подъехала машина, Князя вывели и один из его друзей поехал вместе с ним в поликлинику.

Две недели Князь не появлялся на занятиях, а вернувшись, первым делом обратился ко мне:

– Ты у меня еще попляшешь… Он кто? Отморозок! Я с тобой еще разберусь…

– Ну хватит, хватит! Давай помиримся! Что было, то было, ты ведь сам все это начал. Хочешь, уступлю место у окна? Правда, тогда ты будешь сидеть за одной партой с Рафой… Думаю, он будет рад с тобой подружиться – ты такой живучий…

– Да пошел ты, молокосос!..

– Перестань, я все понимаю, ты обижен. Все пройдет, забудем…

– Ну уж нет! Ты меня не забудешь! Сто раз пожалеешь, что оскорбил меня…

И действительно, Князь слов на ветер не бросал. Когда много лет спустя наши жизненные пути опять пересеклись, он неустанно писал на меня во всевозможные инстанции сотни писем и анонимок, обвиняя во всевозможных грехах, в основном в предательстве коммунистических идеалов, и продолжал это делать даже тогда, когда я давно покинул республику. С тех пор я неоднократно успел пожалеть, что нажил себе такого врага – явного шизофреника, но при этом изобретательного и исключительно последовательного.

Князь был неудачником, злым и почему-то обиженным на весь мир, однако амбициями обладал непомерными. За склоки и нечестность был с позором уволен с должности судьи, а после – уже не без моего участия – и с преподавательской работы. Написанные им анонимки пытались использовать против меня и другие, более влиятельные недоброжелатели. Повсеместное злобное стукачество вообще было характерно для тех лет, но настоящая вакханалия бесчинствующих анонимщиков началась с назначением Константина Черненко заведующим общим отделом и секретарем ЦК КПСС. Под предлогом борьбы с разного рода правонарушениями начали проверять любую, даже самую абсурдную анонимку («жалобы трудящихся», как называли это явление маразматические руководители страны, считавшие, что люди боятся подписывать свои письма, опасаясь мести чиновников). Было время, когда Князь и некоторые его друзья, такие же озлобленные люди, изгнанные из правоохранительных органов, стали знаменитыми в республике: одни функционеры использовали их в борьбе против других функционеров, и часто небезуспешно. Как-то раз я спросил его, трясущегося от ненависти, чего же он хочет – ведь, в конце концов, он уже наказан жизнью и обществом. Ответ поразил меня: «Ты занял мое место в жизни…»

 

* * *

Но вернемся в далекие дни моей молодости. В ноябре того же года был готов новый корпус Ереванского университета, и юридический факультет перевели туда. Условия для учебы там были значительно лучше, чем в старом корпусе. Юристы размещались на первом этаже, на втором – филологи, а третий и четвертый этажи занимал факультет иностранных языков. На пятом этаже находилась большая университетская научно-учебная библиотека на восемьсот мест. Это было чистое, удобное место для чтения, которое использовалось и для свиданий.

То, что вместе с нашим факультетом, сплошь состоявшим из парней, разместили два филфака с самыми красивыми девушками университета, разумеется, пришлось нам по душе, но этот факт создал для нас, юристов, и немало серьезных проблем.

После объявленной в 1956–1958 годах широкой амнистии из тюрем и колоний было освобождено более полумиллиона уголовников. Страна с сильной политической полицией и аморфной и слабой гражданской милицией была абсолютно не готова к возвращению в гражданскую жизнь стольких правонарушителей, оказавшихся на свободе без работы и жилья (по закону, если человек был осужден на срок более трех лет, его выписывали из квартиры). Обозленные несправедливостью и бездеятельностью властей, эти люди начали настоящую криминальную войну против мирных граждан. Бо́льшую часть амнистированных уголовников составляли сироты, отцы которых погибли на войне, – это поколение как раз успело подрасти.

Страну захлестнула волна уличного хулиганства. Даже на центральных улицах городов группа уличных «гопников» могла практически среди бела дня остановить школьника, студента, девушку, молодую пару, обыскать, унизить и отнять все, а в случае сопротивления жестоко избить. В этом неблаговидном деле, как ни странно, особенно «преуспели» глухонемые.

«Верхний этаж» криминала занимали «коронованные» воры и их подручные. Районы города были поделены между ними. Даже домохозяйки знали, в каком районе кто хозяин. Имена «авторитетов» произносились со страхом и уважением. Впрочем, серьезный криминал для обычного гражданина не был особенно заметен, а вот хулиганствующие группы, как я уже говорил, не давали людям покоя и были у всех на виду. Прохожие на улице могли стать свидетелями жестоких разборок группировок из различных районов города, вооруженных арматурой, палками, иногда даже оружием. Люди боялись в вечернее время выходить на улицу, пользоваться общественным транспортом, отпускать детей, особенно девушек, одних в школу или в институт.

Мы жили в центре города, который был относительно благополучным. Но случайное пребывание в незнакомом районе, особенно на окраине, нередко заканчивалось очень печально: при сопротивлении человека могли покалечить, отбить почки, выбить глаз, даже убить. Такая же картина наблюдалась и в Москве, и в других городах страны.

В больших индустриальных центрах – Донбассе, Новокузнецке, Ростове-на-Дону – все было еще круче. Улицы заполонили милиционеры в сопровождении двух-трех солдат, вооруженных автоматами. Но и это не спасало положение, ведь разместить патрули возле всех школ, кинотеатров, в других общественных местах было невозможно. К тому же их работа была малоэффективна.

Второго марта 1959 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли Постановление «Об участии трудящихся в охране общественного порядка в стране». Это постановление стало основным политическим и юридическим документом, определявшим задачи, полномочия и формы организации добровольных народных дружин (ДНД) вплоть до середины 1970-х годов. Руководство страны фактически признало свою несостоятельность в защите граждан от преступности. В Ленинграде некоторые крупные организации, фабрики и учебные заведения угрожали забастовкой, если не будут предприняты действенные меры по ликвидации хулиганского разгула. Поэтому первые добровольные народные дружины были сформированы именно в Ленинграде, и вскоре их численность достигла пятнадцати тысяч человек.

Объединив разрозненные силы интеллигенции, студенчества, работников многочисленных НИИ, фабрик и заводов, дружины очень быстро и резко изменили расстановку сил в борьбе с уличным хулиганством. Они создавались в каждом учреждении, даже с преимущественно женским контингентом. За каждой был закреплен офицер-оперативник. Дружинникам выдавали специальные удостоверения, а штабы ДНД размещали на нижних этажах административных зданий. В тесных комнатах, занятых многочисленными комсомольскими комитетами, по вечерам становилось еще многолюднее, так как размещенные там оперотряды разворачивали бурную деятельность.

Наш юрфак поголовно был принят в оперотряд университета. Одновременно был создан самостоятельный отряд, куда включили и меня с однокурсниками. Нежданно-негаданно для меня начался новый этап познания жизни. Фактически наши действия являлись узаконенным насилием над частью наших сограждан, но тогда мы этого не осознавали. Да и нельзя не признать, что во многих случаях жестокость была обоснованной. В стране вечного беззакония другой язык был непонятен…

Вновь созданные дружины наделялись широкими полномочиями – в частности, они имели право задерживать человека, доставлять его в милицию, составлять акты о задержании. Но, к сожалению, в обществе, не знавшем демократических традиций и не привыкшем уважать закон и правовые институты, дружины быстро перешагнули границы допустимого. Морально и психически неподготовленные люди под лозунгом борьбы с хулиганами и тунеядцами совершали многочисленные противоправные действия, а иногда и преступления. Вместе с хулиганами начали притеснять стиляг, девушек, одетых в короткие юбки или просто выглядевших вульгарно, бородатых художников, молодых писателей. Особенно жестоко расправлялись с геями: избивали до потери сознания, издевались и унижали. Оперотряды по звонкам соседей врывались в дома, где проводились «голубые» вечера – это означало, что там при свете голубого абажура (почему голубого, не понимаю до сих пор) торшера танцевали пары, а на столе стояли бутылки дешевого вина, ликера, хереса. Пойманных на таких вечеринках молодых людей потом вызывали на заседания комитета комсомола, могли наложить на них взыскание или даже исключить из ВЛКСМ. А это могло создать серьезные проблемы с последующим трудоустройством, не говоря уже о вступлении в партию.

Задержанные оперативниками хулиганы и уличная шпана также подвергались жестоким избиениям. За найденное в кармане холодное оружие (нескладной нож) могли покалечить, избить до смерти. Хулиганы, грабители, наркоманы (тогда героин и другие тяжелые наркотики химического происхождения не использовались, из Средней Азии через Азербайджан в Армению попадали большие партии гашиша и марихуаны) пытались убежать и даже сдаться в милицию. Но оттуда их возвращали в ДНД, со смехом объясняя, что в этом деле должны разбираться дружинники. Если знакомые и родные не могли быстро прибежать в оперотряд и уговорить дружинников отпустить их сына или друга, то практически любое физическое воздействие по отношению к правонарушителю было гарантировано, и мало кто захотел бы оказаться в штабе ДНД второй раз.

 

* * *

Одно из порученных нам заданий – очистить окрестности университета от так называемых женихов, которые во множестве поджидали там девушек, – мы восприняли с особым энтузиазмом. Дело в том, что самых красивых и видных студенток раньше всех приметили парни с улицы, и теперь они всячески старались избавиться от конкурентов. Даже если девушка серьезно встречалась с кем-то, «избравший» ее хулиган мог «запретить» парню видеться с ней, в противном случае ему угрожали, а чаще всего жестоко избивали. Правда, бывали случаи, когда после этого разъяренные родственники «линчевали» самого хулигана. А сотрудники милиции не считали нужным вмешиваться в эту область жизни граждан. Подумаешь – подержал девушку за руку, попугал ножом в кармане, заставил слушать объяснения в любви, задержал на пару часов, прогнал «друга», избил его без серьезных повреждений. «Разве это дело для милиции?» – говорили доблестные стражи порядка. Ну, возьмут подписку, дадут пустые предупреждения. А то, что жизнь молодого человека оказывалась надломлена, представителей власти не интересовало, у них были более важные задачи. Особенно тяжело приходилось детям из семей репатриантов – ведь у них не было местных корней, воинственных родственников, отцов-начальников и знакомых чекистов. К девушкам или парням с могущественной родней хулиганы и сами не подходили – знали, что большие неприятности неминуемы.

 

Итак, наш оперотряд взялся за дело. Второй запасной вход в университет мы быстро закрыли, а у главного входа установили дежурство по расписанию: два человека на одном занятии, на следующем их заменяла другая пара. Таким образом, пропуск лекций и семинаров был сведен к минимуму. На спортплощадках университета также дежурили студенты-дружинники, гонявшие многочисленных ротозеев, желающих поглазеть на девушек в коротких штанишках.

Обычно задержанных нарушителей приводили в штаб. Там их допрашивали, пинали, запугивали, в случае ответных угроз или сопротивления избивали (иногда сильно), потом составляли акт о правонарушении, записывали показания свидетелей и вызывали милицию. Это уже могло закончиться уголовным преследованием. Ссылки избитых и их родных на конституционные права гражданина воспринимались с хохотом и издевкой. Мы были твердо уверены в своей безнаказанности и считали, что наша деятельность исключительно полезна для общества.

Примерно месяц я наслаждался своей новой ролью, продолжал каждый день тренироваться в спортзале, готовиться к занятиям, в общем, жить нормальной жизнью советского студента тех лет.

Дежурили мы с удовольствием – для нас это было приятным времяпрепровождением, возможностью покрасоваться перед девушками, завоевать авторитет среди друзей, наконец, самоутвердиться. В штабе оперотряда играли в шахматы, говорили о девушках, спорте, музыке, иногда выходили на прогулку или в рейд.

Студенческую стипендию в двадцать семь рублей (по покупательной способности она равнялась примерно трем-четырем тысячам российских рублей) я поначалу не получал, так как жил с родителями, а у папы по тогдашним меркам была высокая зарплата. Однако половина моих соучеников на такую стипендию умудрялась жить весь месяц, и притом очень неплохо учиться. Со второго семестра за высокую успеваемость и общественную деятельность мне тоже назначили стипендию, чему я был очень рад – у меня появились интересы, требующие расходов.

В университете, особенно в нашем корпусе, я постепенно стал узнаваемым персонажем. Конечно, мне это льстило, и я с удовольствием красовался в своих твидовых пиджаках, узких темных брюках и мокасинах, а на переменах иногда гулял по коридору без пиджака в сорочке с коротким рукавом, чтобы показать натренированные руки и плечи. Рельефные мускулы были особым предметом моей гордости – ведь какой труд вкладывался каждодневно ради достижения физической мощи! В общем, для парня моих лет такое поведение было нормальным – так же поступали и другие ребята.

Однажды на перемене дежурный из оперотряда позвал меня, чтобы решить, как поступить с группой молодых людей, явившихся в университет без студенческих удостоверений. После короткого совещания ребятам все же разрешили пройти – мы знали их в лицо, – но предупредили, что в следующий раз из-за своей забывчивости они могут не попасть на занятия, тем более что у нас было строгое указание не пускать людей без соответствующих документов.

В стороне с подчеркнуто независимым видом стояла девушка, совершенно не похожая на других. Высокая блондинка, ростом не ниже ста семидесяти пяти, спортивная, она напомнила мне зарубежную киноактрису. Такой чуждой, абсолютно отличной от местных канонов красоты я еще ни разу не видел. Сформировавшаяся фигура, маленькая, почти незаметная грудь, длинные ноги и высокая шея, русые, с белесым оттенком, волосы до плеч… Я подумал: «Русская или полячка, а может, француженка… Интересно, кто она и что здесь делает?»

– Девушка, что вы хотели? – обратился я к ней на русском.

– Давид, это Мари, она учится на втором курсе факультета иностранных языков, – сказал один из студентов.

Мари гордо, не глядя в мою сторону, прошла мимо меня.

– Простите, девушка, как вас зовут?

– Вам уже сказали, но я могу повторить – Мари…

 

Глава 2

Прошло несколько дней. Образ Мари не выходил у меня из головы. Мысленно я строил различные сценарии знакомства. Может, пригласить ее в кино? Нет, лучше в кафе… нет, в кино, и там незаметно взять за руку… Да что ж такое! Как школьник, в самом деле! Я же начальник оперотряда, у меня первый взрослый разряд по борьбе… Взглядом я везде искал Мари и вот, наконец, увидел в буфете на перемене.

Единственный буфет находился на первом этаже и обслуживал студентов всего корпуса. В помещении было несколько стоячих рядов и немного сидячих мест. Естественно, при таком количестве посетителей суматохи и очередей было не избежать. Но кто на это обращал внимание? Ведь в стране не хватало буквально всего: спичек и туалетной бумаги, качественной одежды и обуви, даже газированной воды и газет. Везде надо было стоять в очереди, толкаться, потеть, унижаться, спорить, а желанный товар мог и не достаться. Бедный буфетчик дядя Аво вызывал на помощь жену, дочь, еще кого-нибудь, чтобы на коротких переменах успеть продать хоть что-то из своего нехитрого ассортимента: сосиски, бутерброды, булки, колбасу.

Увидев толпу, Мари смутилась и хотела пойти обратно, но я окликнул ее:

– Мари! Идите сюда, этот парень уже как раз закончил есть!

Один из моих однокурсников, быстро смекнув, в чем дело, взял свою тарелку с сосисками, положил туда кусок хлеба и освободил место за столиком.

– А, Дёвид…

Меня приятно удивило, что Мари знает мое имя. Произносила она его на французский лад – Дёвид.

– Ничего, Давид, я потом поем, после двух часов, когда уже никого не будет. У меня сегодня репетиция в театральном кружке, и я хотела что-нибудь перекусить… Спасибо, не беспокойтесь…

– Погоди, Мари! Садись, пожалуйста, и скажи, чего ты хочешь.

После минутного колебания она села.

– Ну, хорошо… ром-бабу и чай.

– Эй, ребят! Кто там стоит впереди, закажите Аво для меня две ром-бабы, плитку шоколада и чай, да поскорее! И еще салфетку!

– Давид, мне неудобно…

Мы впервые встретились взглядами. Раскосые, невероятно голубые глаза, прямой, правильный, как мне показалось – «капризный» нос, красивые чуть полные губы, нежный овал щек, высокий лоб, пышные блестящие светло-русые волосы до плеч… Такое незнакомое, но в то же время почему-то такое родное лицо…

Мне быстро принесли заказ.

– Аво, я потом заплачу. Ребята, а вы что уставились? У вас скоро занятия начнутся.

– Давид, а ты разве ничего не будешь есть? Возьми ром-бабу, мне одной достаточно. И шоколадку возьми.

– Нет, Мари, я уже поел сосиски и чаю попил. А шоколад я заказал для тебя.

Заметно было, что Мари стеснялась есть под пристальными любопытными взглядами ребят. Одну ром-бабу она лишь надкусила, другую завернула в салфетку, взяла плитку шоколада «Красный Октябрь», встала и поспешно вышла, поблагодарив меня на прощанье.

– Что, братан, в нокдауне? – послышался рядом голос Рафы.

– А ты что здесь делаешь? Пошли, Рафа, занятия начинаются.

– Нет, мы с Луизой идем в общежитие, ребята дали ключи от своей комнаты.

Луиза, тоже репатриантка из Франции, приземистая, большегрудая девушка, училась на факультете иностранных языков на французском отделении и знала всех и всё, что происходит вокруг.

– Рафа, – не удержался я, – спроси Луизу о Мари, встречается она с кем-нибудь? Да и вообще – кто она? В общем, мне нужно все, что имеет к ней отношение.

– Дав, я тебе сразу скажу – не советую связываться с этой куклой. Вокруг нее целый полк крутится, да еще несколько серьезных ребят. Измучаешься, будешь биться за нее, и я с тобой, конечно, а в конце получишь: «Прощай, парень, au revoir». Она не для тебя. Ей нужен взрослый интеллигентный парень с перспективой, а не студент-второкурсник, хоть и перворазрядник по вольной борьбе. С этим, друг мой, далеко не уедешь. Рядом столько девушек нормальных, а эта… знает себе цену.

 

* * *

На последней лекции я сидел, отрешенно глядя на доску и пропуская мимо ушей слова преподавателя. Все мысли были заняты Мари. Да, действительно, она уже взрослая девушка, и такая красивая! В городе таких больше нет. А я кто? Всего-то студент второго курса. Ну, еще спортсмен. Хотя – разве это всё? Я же начальник штаба дружины! И на улице, и в университете все меня знают, уважают, а многие даже боятся, хотят дружить.

– Давид, о чем задумался? Звонок уже давно прозвенел, – обратился ко мне мой хороший друг Георгий. Как-то мне сказали – а в Ереване люди многое знают друг о друге, – что его матерью была женщина-молоканка [4] , а потом мальчика усыновила семья судьи. Внешне Георгий действительно был похож на русского: светлая кожа, большие голубые глаза, русые волосы, плечистый, чуть полноватый. К слову, бабником он был ужасным: составлял списки девушек, куда заносил их телефонные номера и анкетные данные, на всех переменах общался только с ними, приглашал их куда-то, организовывал вечеринки и иногда предлагал познакомить с той или иной девушкой, если та была ему неинтересна или недоступна.

Я быстро собрался и вышел из аудитории, вспомнив, что у меня тренировка. На полдороге передумал и вернулся. Мысль, что Мари еще в университете, приковала меня к этому месту.

Постоял у входа, разговаривая с дежурными, минут через пятнадцать твердо решил пойти домой. Неудобно все-таки. Что обо мне подумает Мари? «Слюнтяй, влюбился с первого взгляда!» Прошел полдороги и опять быстро вернулся. В этот момент в дверях появилась Мари с большой сумкой на плече.

– О, Давид, ты еще здесь?.. Ты же говорил, что у тебя тренировка…

– Ну да… Но знаешь, у меня уже есть первый взрослый разряд по вольной борьбе, а становиться профессиональным спортсменом я не собираюсь.

Мари мои слова как-то не впечатлили. Она протянула мне бумажный сверток:

– Хочешь ром-бабу? Я ее не успела съесть, скоро буду дома – пообедаю нормально. До свидания, Давид…

– Мари… – девушка обернулась ко мне. Казалось, она уже знает, что я ей скажу. – Можно тебя проводить домой?

Мимо нас прошли несколько знакомых студенток. Вероятно, у меня было очень напряженное лицо, потому что, взглянув на нас, девушки захихикали и ускорили шаг.

– Хорошо, если у тебя есть время, проводи до троллейбусной остановки. Ты точно ром-бабу не хочешь?

– Нет, Мари, не хочу.

«Разве она не понимает? – думал я. – Как можно идти с девушкой и есть пирожное? Что подумают ребята? Смешно же!»

 

* * *

Было начало октября. Чудесная пора в Ереване! Всё вокруг в разноцветных осенних листьях, не холодно и не жарко, везде продают овощи и фрукты. Мы прошли через парк и вышли к остановке. Как раз подъехал троллейбус, и Мари уже собиралась подняться по ступенькам.

– Ну, прощай, Давид.

– Я с тобой, Мари! Провожу до дома.

– Нет необходимости. Это неблизко, и я не хочу…

– Послушай, ты очень странная девушка! Что случится, если я прокачусь с тобой до дома? Заодно оплатишь мой проезд и так вернешь долг за ром-бабу.

– Нет, Давид… Ну вот, видишь, я троллейбус пропустила. Не надо меня провожать…

– У тебя кто-то есть? Ревнивый парень? И ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Мне сказали, что ты встречаешься с высоким парнем в очках, он, кажется, аспирант…

– Неважно. Просто не надо меня провожать.

Подъехал другой троллейбус, Мари поднялась, я за ней. В салоне было почти пусто – время спокойное, люди еще не закончили работу.

– Давид, мы живем на улице Комитаса. От остановки до нашего дома примерно километр, идти надо по маленьким улочкам. Здесь много хулиганов. Меня знают, а ты чужой, будут неприятности.

– Ничего страшного, я представлюсь, скажу, что мы учимся вместе и едва знакомы.

– Нет, Давид. Там есть один хулиган – Жора, Жоко, он несколько месяцев назад вышел из тюрьмы. Он взрослый. Верховодит местной шпаной, его все боятся. Вдруг его дружки нападут на тебя, изобьют? У этого Жоко еще и пистолет есть. В общем, он опасный тип.

– А что нужно от тебя этому взрослому типу?

– Неприятно говорить об этом… В общем, пристает, не дает жить спокойно.

– Ну что ж, это уже интересно. А может, ты хочешь меня запугать, чтобы твоему аспиранту не сказали, что тебя провожал какой-то парень? Тогда я буду следить за тобой издали. Если что – подойду.

– Давид, я серьезно – езжай домой! Не ходи за мной. Или я из троллейбуса не выйду. Прошу, сделай, как говорю…

Она умоляюще посмотрела на меня, маленькая рука с золотистыми веснушками на тыльной стороне кисти сжала мою руку… Мне стоило огромного труда остаться в троллейбусе. Я был оскорблен, унижен, я стыдился сам себя. Всей душой я уже ненавидел этого Жоко. Ну ладно, мерзавец, посмотрим, какой ты храбрый, еще и с пугачом… Все кости тебе переломаю, в калеку превращу, на углу будешь попрошайничать – и то лишь с моего разрешения!

Стоя на остановке, Мари обернулась. Столько мольбы и нежности было в ее взгляде, что мне стало не по себе. Через остановку я выскочил из троллейбуса, нашел частника и приехал обратно. Ни Мари, ни подозрительных парней видно не было. После двадцати минут бесцельной езды по улочкам частник забеспокоился:

– Парень, что мы ищем, может, скажешь? Я помогу!

– Друг, ищу дом, адрес забыл! Не ропщи, деньги свои получишь…

Мы еще немного покрутились по маленьким переулкам – безрезультатно. Пришлось возвращаться домой. Дверь открыла мама:

– Что с тобой? Что случилось? Ты выглядишь каким-то обеспокоенным.

– Ничего страшного, мам, на тренировке спину немного ушиб… В общем, устал.

– Ладно, иди на кухню, поешь, я аджапсандал [5] приготовила.

– Да я не голоден, съел две ром-бабы вместо обеда.

– Это с каких пор ты стал есть ром-бабу? Для кого я обед приготовила?

– Ладно, мам, немножко отдохну, потом поем.

Через минуту мама вернулась с моей спортивной сумкой.

– Давид, ты говоришь неправду! Ты не был на тренировке. Почему полотенце сухое? Почему спортивная одежда не измята?

Каждое утро мама меняла мое полотенце и давала постиранную легкую тренировочную форму – ее у меня было несколько комплектов. Я тупо молчал, не зная, что сказать. Мне безудержно хотелось поговорить о Мари с кем-нибудь. Конечно, рассказывать маме – не самый лучший вариант, но я не смог сдержаться.

– Мам, у одной моей знакомой девушки Мари неприятности. Какие-то хулиганы ее преследуют, не дают покоя.

– Что еще за Мари? Впервые о ней слышу. Репатриантка, что ли? Откуда ты ее знаешь? И чем она занимается?

– Мама, она студентка, играет в волейбол. Да, репатриантка…

– И с чего это она вдруг решила посвятить тебя в свои проблемы?

– Ты же знаешь – я начальник оперотряда.

– Ну да… начальник… Иди поешь, начальник, потом поговорим. Папа придет, может, позвонит кому-нибудь в милицию, чтобы твоей волейболистке-репатриантке помогли, если все так, как ты говоришь. А что, у нее нет родителей, знакомых?

– Ты что, мам, папа здесь при чем? – возмутился я. – Хотите меня опозорить, на посмешище выставить? Я, начальник оперотряда, побегу, как слюнтяй, за помощью в милицию?! Дяденьки, помогите, девушку обижают?! А я ее защитить не могу, я хиленький, я скрипач… нет – арфист!.. Не вздумай! Если папе что-нибудь скажешь, из дома уйду! Все, мама, не беспокойся, я доложу моему руководству и дело получит официальный ход. Все будет хорошо, сами справимся, нас больше сорока человек! И не забывай – среди нас несколько спортсменов.

Маму я, как мог, успокоил, но когда пришел отец, я ни на шаг от него не отходил. Вдруг мама все-таки скажет что-нибудь про Мари, про милицию… Что тогда подумает Мари? Она мне доверила свою проблему, а я бегу и жалуюсь родителям? Да меня просто засмеют, а Мари будет меня презирать. Эх, вот что значит по-глупому довериться маме. У нее же первый инстинкт – уберечь меня от всего, что, на ее взгляд, представляет опасность, и ей неважно, что я уже не маленький мальчик…

 

* * *

Ночь прошла тяжело. Мне казалось, что она длится целую вечность. «А что если Мари похитили, изнасиловали?» – все это я представлял настолько живо и красочно, что почти не мог заснуть, метался по кровати, иногда даже вскакивал и ходил по комнате. Утром примчался в университет на полчаса раньше обычного. Ждал у входа. Наконец появилась Мари – как всегда, с опозданием. Я облегченно вздохнул и пошел ей навстречу.

– Здравствуй, Давид! Что случилось? Тебя что-то беспокоит?

Мне показалось, что она догадывается о моем состоянии.

– Мне надо поговорить с тобой.

– Если не срочно, давай после уроков встретимся, но ненадолго, у меня дела… И вообще, у тебя что-то важное?

– Да, Мари. Поговорим потом.

На занятиях я прорабатывал варианты разговора с Мари. Как обычно, она вышла, когда все студенты уже успели покинуть здание. «Женихов» во дворе почти не было, пришли только те, к которым девушки подходили сами, да еще студенты других вузов, особенно Политехнического института, – посмотреть на девушек, возможно, познакомиться. К этим ребятам мы относились нормально, со многими были знакомы, дружили, вместе ходили в спортзалы и различные секции.

Мы молча пошли к остановке троллейбуса. Мари заговорила первой:

– Я слушаю тебя, Давид.

– Знаешь, Мари, мы с ребятами разработали план, как утихомирить этого Жоко…

– Ну что за глупости? Вы уйдете, а они потом нападут на нас. А вдруг они изобьют отца, маму? Или пожар устроят? Ты просто не знаешь Жоко. Он дебил, дважды сидел в тюрьме, три месяца как освободился, никого не боится, вся уличная шпана под ним ходит.

– Брось, Мари, это же подонки, трусы! Такие всегда боятся силы. Разбегутся, увидев нас, и ты больше их не увидишь.

Мари пришлось уговаривать очень долго. То она соглашалась, то отказывалась. Видно было, что она очень хочет освободиться от невыносимого давления, но боится.

– Ну хорошо, Давид. Но знай, что милиция нам ничем не помогла. Опять он караулил меня за троллейбусной остановкой, хватал за руку, долго бормотал что-то, пытался поцеловать. Конечно, невыносимо часами стоять под солнцем и терпеть дурной запах табака, лука и гнилых зубов. Я буду рада, если ты мне поможешь. Только имей в виду, у него пистолет… и шпана, которая беспрекословно выполняет его команды.

– Эй, Давид, вы там еще долго? – окликнул меня Рафа, стоявший поодаль с большой компанией наших оперотрядовцев.

– Поехали, Мари. Они придут раньше нас и займут позиции. Я провожу тебя до дома, и как только Жоко подойдет, мы с ним поговорим… ласково, по-дружески. Не беспокойся, ты его после этого вряд ли увидишь…

– Он не подойдет.

– Почему это?

– Ты не похож на парня, который провожал меня домой.

– Кстати, где он, этот аспирант?

– Учится в Москве. Пишет… Иногда.

– Ну да, там, в Москве, такие девушки…

– Да я все понимаю, Давид. Кто я такая? Репатриантка, человек второго сорта, дочь портного. А вы все дети партийных работников, чекистов, министров… Знаешь, Давид, живи своей жизнью, дай мне разобраться в своих проблемах самой!

– Не говори глупостей, Мари. Пойдем, развлечемся. Обещаю, будет очень весело, а нам особенно!

Мы вышли из троллейбуса и двинулись по направлению к дому Мари. Ребята стояли тут и там небольшими группами, громко хохотали и что-то рассказывали друг другу. У многих в руках были завернутые в газеты метровые куски арматуры.

– Улыбнись, Мари! У тебя такой напряженный вид, будто ты идешь на похороны. Даже внимание привлекаешь!

– Послушай, Давид, зачем ты привел Рафу? Он же бандит, убил человека, на третьем слове кулаки в ход пускает! Все наши девушки знают о нем, одна Луиза им гордится.

– Мари, он не бандит. Рафа – мой близкий друг. Он не нападал, он оборонялся – ну, может, чуть активнее, чем следует. А вот тот, который погиб, как раз и был бандит и подонок, шмонал всю улицу, проходу никому не давал! Да только наткнулся на Рафу и остался лежать на асфальте.

– Мне не так рассказывали. Тот человек не поделился добычей с Рафой, они поссорились, и Рафа его убил.

– Это ложь, Мари, не могло такого быть! Рафа – очень добрый парень… Послушай, а где твой Ромео? На улице пусто, никого нет.

– Думаю, они откуда-то наблюдают за нами, к тебе не подойдут. Видно же, что ты спортсмен: большой парень, держишься свободно, не боишься.

Мы уже дошли до дома Мари, но не встретили ни души. Я предложил вернуться к остановке и пройти весь путь еще раз. Мари согласилась с некоторой неохотой:

– Пойдем, хотя маловероятно, что мы их увидим. Они обычно стоят на углу у магазина, иногда пьют пиво, квас…

Друзья встретили нас неодобрительными возгласами:

– Эй, Давид, мы что, на прогулку вышли? Где пацаны? Угостил бы хоть квасом, а уж пиво потом, после разборки…

Я сделал вид, что не знаю и не слышу их. Мы дошли до остановки и вернулись к дому Мари. У калитки стояла моложавая женщина лет сорока пяти, очень похожая на Мари – такая же высокая, русоволосая, в свободной светлой одежде.

– Мама, это Давид.

Женщина подала мне руку и внимательно посмотрела на меня:

– Меня зовут Сильвия. Мари рассказывала о вас, но вы выше и моложе, чем я представляла.

Говорила она со странным акцентом – с почти непонятным мне исковерканным армянским «х» и грассирующим «р».

– Мама – француженка. Она выучила армянский здесь, но, как видишь, пока говорит не очень хорошо, – пояснила Мари.

– Заходите к нам! – пригласила мадам Сильвия. – Я сделала вкусное печенье гато, выпьем черного кофе по-восточному [6] .

– Мама, Давид спортсмен и не пьет кофе. Он пьет молоко – это очень полезно для молодого человека его возраста.

– Мне пора идти, мадам Сильвия, до свидания, спасибо за приглашение! А с тобой, Мари, мы потом обязательно обменяемся мнениями насчет пользы молока. Надеюсь получить добрый совет!

Мне очень хотелось принять приглашение и зайти к ним. Но как сказать мадам Сильвии, что на улице меня с нетерпением ждут двадцать человек? Я вышел за калитку. Ребята стояли с разочарованным видом, кто-то курил.

– Плохо ты подготовил операцию, – сказал один из них. – А может, девушка покажет дом этого бандита, и мы его там возьмем?

– Не удалось нам выманить вонючку. А в самом деле, представь: он вдруг видит, что на его тихой улочке появляются незнакомые ребята, а в руках завернутые в газету железки. Они же не идиоты, все понимают. Да вы еще и ржали на всю улицу. Ничего себе – пришли двадцать мужиков и веселятся! Так что, может, нас увидели, а может, действительно сегодня никто из дома не выходил, отдыхают, мало ли что. Вот что я предлагаю: сейчас три часа дня, собираемся здесь в половине восьмого вечера. Пусть придут восемь-десять человек, не больше, остальные подождут в штабе. Так будет правильнее. Рафа, ты можешь отдыхать.

– Это уже не твое дело, начальник. Захочу – приду, нет – найду другое занятие, получше, чем уличную шпану пугать, – ухмыльнулся мой друг.

 

Глава 3

В семь часов вечера я уже стоял у калитки Мари. Через решетчатый забор был виден ухоженный фруктовый сад и виноградные лозы на деревянных подпорках, образующие двадцатиметровую зеленую арку. Под аркой стоял стол со стульями и табуретками, над ним электрическая лампа, поодаль – столик для пинг-понга, шторы из толстой ткани, позволяющие закрыться от чужих глаз. Все говорило о том, что семья Мари по вечерам собиралась здесь.

После минутного колебания я позвонил в дверь. Тишина. «Неужели Мари нет дома, а я ребят вызвал еще раз? Вот неудача!» Позвонил еще. Дверь открыла младшая сестра Мари – стройная застенчивая брюнетка, на вид не старше пятнадцати, очень приятная, но далеко не такая яркая, как старшая сестра, хотя в чертах лица просматривалось определенное сходство.

– Здравствуйте! Вы, по-видимому, Тереза?

– Да. А вы – Давид?

– Угадали. Мари дома?

Мари уже вышла на открытое крыльцо в легком коротеньком сарафане выше колен. На ногах резиновые шлепанцы. «Какая она все-таки красивая и как хорошо сложена», – невольно подумал я.

– Ты, вероятно, пришел сказать мне «добрый вечер»?

– Знаешь, мне не терпится поговорить с тобой о пользе молока. Я пил молоко, как ты советовала, и у меня прибавилось храбрости. К тому же твоя мама меня сегодня приглашала. Тогда я отказался от кофе, а сейчас мне стало очень неловко, я передумал и вернулся.

Видно было, что она старается не улыбаться.

– А если серьезно… Не кажется ли тебе, что ты, ну… немножко навязчивый?

– А если серьезно, то, может, у тебя дома хлеб кончился? Ты накинь что-нибудь, и мы с тобой сходим в магазин. Что касается навязчивости – ты меня обижаешь, Мари. Я просто последовательный. Привык доводить начатое дело до конца.

– Но я никогда не покупаю хлеб, его покупает папа.

– Что ж, все когда-то приходится делать в первый раз. Попробуй! Не нужен будет хлеб – нам отдашь, не пропадать же добру.

– Рафа здесь?

– Может, и здесь…

– Смотри, Давид, мы не хотим осложнений. Может, убедим Жоко не беспокоить меня?

– Да ничего не будет, не волнуйся. Только задушевный разговор с твоими благоухающими друзьями. Надо же знать, что у тебя за соседи! Уверяю, после нашего разговора Жоко убедится, что ваши отношения бесперспективны!

Мари повернулась и скрылась за дверью. Через минуту вышла, одетая в изящное летнее платье, с накинутым на плечи тонким розовым джемпером.

– Иди спокойно, Мари, не оглядывайся по сторонам. Не бойся, мы за тобой следим.

Возле магазина никого не было, только мои оперотрядовцы, разбившись на группы по два-три человека, караулили неподалеку. Мари зашла внутрь, я остался ее ждать. Прошло десять или пятнадцать минут, но девушка почему-то не выходила. Я поднялся на крыльцо и уже собирался открыть дверь, как вдруг прямо возле входа увидел Мари: она молча вырывалась из рук незнакомого мужчины лет тридцати, долговязого, с крючковатым носом. В зубах хулигана дымилась сигарета. По всей видимости, это и был тот самый печально известный Жоко. В магазине находились еще пять-шесть молодых парней, которые пили пиво прямо из бутылок и с ухмылками наблюдали за происходящим.

Ни слова не говоря, я со всего размаха ударил Жоко в лицо. От неожиданного мощного удара подонок отлетел обратно в магазин и грохнулся спиной о цементный пол. Я соскреб его с пола и с размаху швырнул в дверь, разбив стекло. Осколки дождем посыпались на него и на оперотрядовцев, вбежавших в магазин. Кто-то из дружков Жоко бросил пивную бутылку и попал в одного из наших, поранив ему голову, но ребята не растерялись и кинулись на хулиганов. Те были так напуганы, что даже не сопротивлялись. Продавщица съежилась за прилавком и, выпучив глаза от страха, дико кричала.

– Молчи, дура, мы дружинники, оперотряд! Вот удостоверение!..

– Прошу, пожалуйста, этого мальчика не трогайте, это мой сын Ашот, он никакого отношения к хулиганам не имеет!

– А не ты ли бутылку кинул? – ухватил я парня за грудки.

– Нет, дядя…

«Вот дурак, – подумал я, – мы примерно одного возраста, а он меня зовет дядей».

– Да брось, маменькин сынок, это же ты!

– Вот он, – Ашот указал на потемневшего от страха жгучего брюнета.

– Ладно, держите этого метателя, чтоб не убежал, мы с ним еще должны поработать.

Потрепанных и дрожащих хулиганов вытолкали на улицу и загнали за магазин. Парни так громко скулили и умоляли их отпустить, что возле нас начали задерживаться прохожие.

– Не видите, оперотряд работает! – отгоняли мы любопытствующих. – Проходите, не стойте!

Люди быстро уходили, только один пожилой мужчина осмелился несколько раз обратиться к нам:

– Ребята, они же молодые, ваши ровесники, не надо их калечить, хватит…

– А ты, хорек, – процедил сквозь зубы Айк, взрослый парень, недавно демобилизовавшийся из армии, – где был, когда они терроризировали всю улицу? Иди, папаша, твоя тетя тебя ждет. А то вдруг я рассержусь!

Рафа и Георгий обрабатывали плачущего Жоко. Взяв мужчину за руки и ноги, они с размаху ударили его о стену. Судя по всему, эту операцию они повторяли уже не в первый раз.

Метрах в десяти от них стояла Мари с искаженным от страха лицом. Увидев, что я вышел из магазина, она кинулась ко мне:

– Пожалуйста, отпустите его, он больше не будет! Давид, помоги, они убивают Жоко, он умрет… Достаточно, он свое получил… Больше не посмеет…

– Все, ребята, хватит! Кто-нибудь, принесите воды, паразит притворяется мертвым.

На Жоко опрокинули два ведра воды и с трудом привели в чувство. Рядом Рафа и еще пять-шесть парней из отряда «воспитывали» его дружков, но без особого рвения.

– Жоко, мой мальчик, ты пришел в себя? Молодец, умный сукин сын, – с притворной ласковостью протянул Георгий. – Ты знаешь, кто мы?

Одним глазом (другой полностью превратился в кровоподтек) Жоко уставился на меня:

– Вот этот ударил меня первым… Ара [7] , почему ты так? Вах, мама-джан… – он выплюнул выбитые зубы, – за что, вашу мать, за что вы со мной так, кто вы такие?

– Жоко, – вступил я в разговор, – ты плохо воспитан! Ни за что обругал меня матерными словами…

– Ара, ты что как педик говоришь!.. Ты не мужик, ты мусор, мент…

– Нет, Жоко, я еще не мент, я начальник оперотряда дружины.

– Что я вам сделал? Почему ты меня убиваешь?

– Сейчас объясню. Знаешь вон ту девушку? Мари, подойди ближе!

Мари неуверенно приблизилась. Ее трясло.

– Да, знаю, она моя соседка.

– Жоко, разве соседке угрожают ножом, а потом пистолетом? Разве это по-соседски – обещать изуродовать лицо, отрезать нос, правый или левый сосок и говорить, что один патрон на выбор предназначен правому глазу ее отца?

– Начальник, врет она, я пошутил, а пистолета у меня вообще нет!

Сильный удар ногой по ребрам на время лишил Жоко возможности говорить.

Передо мной лежало, все в грязи и крови, жалкое дрожащее существо, уже плохо понимающее, что с ним происходит. «Боже мой, как быстро человек может превратиться в корчащееся от боли животное, которым движет только инстинкт выживания, – подумал я. – Не дай бог когда-либо оказаться на его месте…»

– Умираю… – хрипел Жоко, изо рта у него текла кровь. – Прошу, вызовите скорую…

Мари, бледная от ужаса, смотрела на все это широко раскрытыми глазами. Я почувствовал, что еще чуть-чуть – и она больше не сможет сдерживаться, начнется истерика.

– Георгий, проводи Мари домой, сейчас мы с Жоко разберемся. Ребята, еще воды. Эй, пацаны, где эта крыса держит пистолет?

Избитые, напуганные дружки Жоко тупо смотрели друг на друга.

– Черныш, ты еще жив, начнем с тебя! – я ткнул пальцем в брюнета, швырнувшего в нас бутылку в магазине.

– Дядя-джан, пистолет видел, но где он его держит, я не знаю!

– Ладно, а ты что скажешь, паразит? – повернулся я к другому. – Хватит реветь, ты же не девственница, только что лишенная предмета своей гордости!

– Я тоже видел, но не знаю, где…

– Эй, сукин сын, – Рафа снова обратил внимание на Жоко, – все слышал? Видишь ремень? Я тебя сейчас повешу вон на том дереве!

Жоко не отвечал, только глухо стонал и плакал. От него шел жуткий запах мочи и кала. По-видимому, он был уже не в состоянии контролировать свой организм. Дотрагиваться до него было противно.

В это время подоспела помощь из штаба – оттуда на мотоцикле с коляской приехали сразу пять человек. Один из нас уже давно ждал ребят на троллейбусной остановке, чтобы проводить их к месту разбирательства. Мы опасались, что на помощь нашим противникам прибегут родственники из ближайших домов – тогда серьезной драки было бы не избежать.

Посовещавшись, мы решили пойти домой к Жоко с двумя его приятелями, которые еще были способны передвигаться, хотя и не без нашей помощи. Жоко оставили лежать на земле, велели продавщице вызвать скорую и – кто на мотоцикле, кто пешком – направились к его дому.

 

* * *

Семья Жоко занимала две маленькие полуподвальные комнаты в обшарпанном трехэтажном строении, похожем на барак или временное общежитие. Первым вошел я с Чернышом.

– Тетя Ануш, – начал Черныш, – Жоко велел отдать пистолет его другу. Может прийти милиция, надо спрятать в другом месте.

Передо мною в центре неубранной, тускло освещенной комнаты стояла неряшливо одетая опустившаяся женщина неопределенного возраста. Похоже, до нашего прихода она пила чай и смотрела телевизор с крошечным экраном.

– Я этого парня раньше не видела… и что-то он не похож на друга Жоко! А где он сам?

– Тетенька, или отдайте пистолет, или мы обыщем дом и сами все найдем, тогда получите срок за хранение, – сказал я.

Из соседней комнаты вышла сестра Жоко. Ребята говорили, что она сидит дома, нигде не работает, занимается проституцией, в основном с водителями-дальнобойщиками. Отец Жоко несколько лет назад умер в тюрьме от чахотки.

– Я знаю, где пистолет. Возьмите и убирайтесь.

Она подошла к шкафу и стала перебирать лежащие там старые школьные учебники. Один из наших ребят отстранил ее, вышвырнул все книги на пол и нашел завернутый в грязную тряпку пистолет.

– Отдай ствол, мусор! – неожиданно закричала девушка и попыталась выхватить оружие из рук парня. Сильный боковой удар свалил ее на пол, и пистолет перешел к Рафе.

– Да он не заряжен! Сука, хотела испугать нас? А вот сейчас я его зарядил, и ты, грязная шлюха, получишь пулю в пасть! Этих вонючих крыс надо всех перестрелять!

Рафа начал дрожать. Я понял, что приступ неконтролируемой ярости уже на подходе: все кровавые драки у моего друга начинались именно так.

– Рафа, дай пистолет, потом я тебе его верну! Пошли ребята, у нас дела.

Мы с трудом успокоили Рафаэля и вышли, оставив в доме плачущих женщин. Мне было жаль этих несчастных обозленных людей, ненавидящих нас, чужаков. Да и было за что – ведь вместо помощи мы принесли им новые унижения и горе.

Угрюмо, без того оживления, которое обычно охватывало нас после удачной операции, мы брели по улице. Дойдя до магазина, узнали, что Жоко увезла скорая и он жив. Вот кого я бы жалеть не стал. Сплошное несчастье для близких, да и жизнь наверняка закончит на тюремных нарах, как его папаша. Но сколько еще страданий он принесет людям…

Мы остановились возле троллейбусной остановки.

– М-да, Давид, ну и бузу же ты поднял за свою парижскую куклу, – со вздохом произнес Рафа. – Только все равно она с тобой не ляжет, такие знают только один вариант – замуж. Кто ты для нее? Они все хотят обратно в Париж, а ты живи здесь с говнюками и радуйся, что сам не такой. Тебе повезло, родился в нормальной семье, не урод и не дебил, еще и девушки тебя любят.

Его слова до глубины души задели меня. Я понимал, что в них много правды, и еле сдерживал слезы. Что я делаю? Чего я хочу? Совсем озверел, готов ломать, крушить, убивать любого, кто коснется этой девушки. В своем ли я уме?

– Подумай, парень, ты влюблен, как артист оперетты, – продолжал мой друг. – Что с тобой происходит? У нее своя жизнь, у тебя – своя. Встретились на миг на жизненном пути. Ты слышишь, брат? Соберись, возьми себя в руки, не то попадешь в беду…

Подъехал мотоцикл, Рафа уехал на нем, а мы с остальными ребятами погрузились в троллейбус и отправились кто куда – большинству надо было в общежитие. В центре города я попрощался с ними, вышел, поймал такси и поехал к дому Мари. Попросил водителя подождать, пообещав быстро вернуться. У Мари горел свет только в одной, дальней комнате. Хотя было еще не поздно, все вокруг показалось мне вымершим. «Интересно, что делает Мари? Может, даже забыла, что происходило час назад. Может, она безразлична ко мне, и для нее было важно только освободиться от назойливого дебила. А вдруг тот выйдет из больницы и убьет Мари? Сожжет ее дом? Да нет, Жоко еще месяц-два, если не больше, пролежит в больнице. После такого “массажа” он даже мышку не осмелится обидеть, духу не хватит. А если бы я оказался в таком положении, под безжалостными ударами десятка людей, готовых за неосторожное слово покалечить или даже убить? Ну нет, у каждого своя судьба, и Жоко свою заслужил… Конечно, он все это заслужил. Так долго терзал бедную девушку, угрожал ножом и пистолетом! Кто бы еще помог Мари? Милиция? Смешно. В лучшем случае поговорили бы с Жоко в очередной раз, составили бы протокол или взяли расписку, что он больше не будет беспокоить соседку. Тот еще больше уверился бы в своей безнаказанности, стал бы безобразничать еще сильнее…» Все эти мысли водоворотом крутились в моей голове, пока я стоял перед домом Мари и смотрел в ее затемненные окна.

– Парень, – окликнул меня водитель, – мы уже полчаса стоим, может, поедем?

 

Глава 4

Через двадцать минут я был дома. В полутемном подъезде привел себя в порядок, бесшумно открыл дверь и постарался незаметно проскользнуть в свою комнату. Папа, как обычно, сидел в своем кабинете и писал. Он вообще постоянно писал или читал что-нибудь, даже начал изучать английский, и это ему нравилось. Мама готовила обед на завтра. Брата, уже известного боксера, чемпиона страны среди юниоров – кстати, ученика всемирно известного спортсмена Владимира Енгибаряна, – дома не было.

– Давид, почему так поздно? – услышал я голос матери. – Может, чего-нибудь покушаешь?

– Нет, мам, я не голоден!

Быстро разделся, накинул на себя летний халат и вышел на балкон, служивший мне спортплощадкой. Там были установлены кольца и боксерская груша, лежали штанга и двухпудовые гири.

Было прохладно. Я уселся под лампой с томиком Драйзера – недавно начал читать «Финансиста». Зазвонил телефон. «Неужели это Мари откуда-то звонит? У них же дома нет телефона… Может, что-то случилось, напали на них?»

Мама сняла трубку.

– Да, Асмик, Давид дома, сейчас позову…

В динамике раздался взволнованный голос тети Асмик, мамы Рафаэля:

– Давид, что случилось, скажи честно? Рафа весь в пятнах крови: брюки, туфли, сорочка, даже на руках кровь!

– Тетя Асмик, мы тренировались, устроили спарринг. У него, как и у меня, кровь носом пошла…

– А обувь? Вы что, боксировали в туфлях? Нет, Давид, неправду ты говоришь… а я так надеялась на твою разумность… Ну ладно, всего хорошего.

– Спокойной ночи, тетя Асмик.

– Чего она хотела, Давид? – подозрительно спросила мама.

– Так, ничего особенного. Спрашивает, как ведет себя Рафа.

– Сынок, будь осторожен, этот парень себя не контролирует.

– Да все в порядке… Мам, пап, я пошел спать!

– Ты что-то рано сегодня! – папа вышел из кабинета. – Расскажи, как идут занятия. Может, тебе с курсовыми помочь?

Папа мог на любую тему сочинить целый том. Он обладал энциклопедическими знаниями и удивительной памятью, хранившей огромное количество исторических дат, цифр, имен и пространных цитат из классиков.

– Нет, пап, все нормально, помощь не нужна. Я сегодня что-то подустал, пойду лягу. Спокойной ночи.

– Гуд бай!

В час ночи я проснулся. А если все-таки дебил Жоко выпишется из больницы или его побитые друзья соберутся с духом и пойдут громить дом Мари? Маловероятно? Нет, невозможно! А если?..

Быстро оделся, сунул за пояс маленький топорик для рубки мяса, надел куртку и тихо вышел из дома. Дверь оставил открытой, чтобы, когда вернусь, щелчок замка не разбудил родителей. На улице поймал частника и опять поехал к дому Мари. Вышел за двадцать метров до дома, водитель отказался ждать, я обругал его, расплатился, и он, недовольно ворча, уехал.

Вокруг было тихо и темно. Казалось, будто я здесь впервые. У Мари горел свет, все в той же дальней комнате. «Интересно, это комната Мари? Может, подойти ближе? Что если она увидит и позовет меня к себе?.. А вдруг ее родители увидят меня здесь и подумают, что я маньяк? Девушку знаю меньше месяца, всего два-три раза провожал до дома, а сейчас, в два часа ночи, с топором за поясом кружусь вокруг ее дома… Да, Давид, что-то с тобой не так… и кто здесь говорит о любви? Ну, красивая, и что с того? Мы даже ни разу не целовались. Надо идти домой. Вдруг родители проснутся, увидят, что меня нет, шум поднимут. Да еще топать прилично до магистральной улицы. Пожалуй, оставлю где-нибудь здесь топор, завтра заберу, а то неровен час наряд милиции остановит: «Чего это молодой человек ходит в такое время один, да еще и с топором за поясом?» Вернулся к дому Мари и тихо опустил топор в заросли за забором.

«А как я его возьму завтра? Это же на их территории, вот незадача… Ладно, брошу его здесь, куплю новый, авось мама не заметит».

В четвертом часу я добрался до дома, на цыпочках прошел к себе, бесшумно разделся и залез под одеяло. Проснулся брат – мы спали в одной комнате.

– Ты почему так поздно? Что, девушку завел, спишь с ней?

– Давай дрыхни, не твое дело! Зеленый еще обсуждать такие вопросы.

В восемь тридцать утра я уже был в университете. На перемене спросил у дежурных, не появлялась ли Мари.

– Нет, что-то ее не было… Говорят, вы из-за нее хорошую мясорубку вчера устроили? Вот здорово! А почему нас не взяли?

– В следующий раз, ребята. Если она придет, дайте мне знать, надо сказать ей одну вещь…

После занятий стоял у входа, как будто дежурю, но Мари так и не увидел. Поднялся наверх. Было очень неловко под многозначительными взглядами и ухмылками девушек искать Мари или спрашивать, где она. До всех, по-видимому, дошел слух, что между нами что-то есть.

– Давид, твоя подруга в библиотеке, – сказала с ехидной улыбкой Иветта, знакомая, которой я раньше симпатизировал.

Вошел в зал. Мари сидела у окна и с отрешенным видом листала книгу. Я подошел к полке, тоже взял какую-то книгу и сел рядом с девушкой. Заметил, как вспыхнуло ее лицо, как задрожала рука, листавшая страницы… Несколько минут мы сидели, не говоря ни слова.

– Я не думала, что ты такой жестокий, – нарушила молчание Мари. – Как зверски ты и твои друзья-юристы избивали этих ребят! А если бы кто-то умер? Ты хоть поинтересовался, что с этим несчастным? Вдруг вы сделали его калекой, вдруг он вообще не выживет? Я звонила в больницу… он пришел в себя.

– Не беспокойся, такие выживают. А может, он тебе небезразличен? Ты что, влюблена в него?

– У меня нет настроения отвечать на твои дурацкие шутки. Если ты можешь так обращаться с человеком, пусть даже омерзительным хулиганом, значит, и к другим способен так отнестись. Радуйся, весь университет знает о вчерашнем. Ты уже отважный герой, готовый заступиться за девушку, все только об этом и говорят. Твои дружки так хвастаются, как будто победили полчища грозных врагов, а не кучку молодых хулиганов. Завтрашние прокуроры и судьи с остервенением избивали жалких, беззащитных юнцов! Ты думаешь, они после этого сделают выводы? Да они будут ненавидеть всех и так же жестоко бить слабых!

– Ну и неблагодарная же ты, Мари! Я так беспокоился за тебя, а ты меня чуть ли не ненавидишь! Вот спасибо, гуманистка, защитница хулиганов!

– И что я должна сказать? Спасибо, мой герой, я тебе очень признательна, обещаю любить тебя вечно, увези меня на белом коне?..

– Да ты просто великая поэтесса, Мари! Как красиво у тебя получается! А главное – оригинально! «Увези меня на белом коне» – просто шедевр! Нигде еще не встречал такой фразы… Браво! Я впечатлен.

Однако видно было, что Мари глубоко переживает и не обращает внимания на мои подколки.

– Давид, я тоже не спала. Мы с мамой сидели у окна, видели, как ты подъехал и долго крутился вокруг дома. Мама хотела выйти и позвать тебя, я не позволила. Потом ты уехал, через два-три часа опять пришел. Я уже сидела одна, чувствовала, что ты придешь. Хотела окликнуть тебя, но удержалась, поняла, что произойдет непоправимое. В глубине души я, конечно, благодарна тебе, но… все было очень жестоко и не по-человечески.

– Мари… так получается, ты… в общем… Ты, как будто, не совсем равнодушна ко мне?

– Мне это все не нравится, Давид. У нас разные жизни. Ты в своей стране, все здесь для тебя естественно. Подумаешь – избили человека до полусмерти! Да, подлого и отвратительного, но это для тебя и твоих друзей обычное явление. Умрет – кому какое дело? А я тут не чувствую себя своей, многое мне чуждо. Как же мне жалко родителей! Мама плачет по ночам, тоскует по родине, по своим родителям, брату и сестре, парижскому хлебу, парижским улицам… Папа чувствует себя виноватым за то, что привез нас сюда. В общем, жизнь у нас тут не сложилась. Я бы и рада быть как все, но не получается. Должно быть, внутренне я другая…

– Мари… – я не знал, что сказать. – Мари, пойдем, сходим куда-нибудь? В кино или в кафе…

– Нет, ничего я не хочу. Пойду домой, родители будут беспокоиться.

– Давай им позвоним!

– У нас нет телефона, папа никак не может его получить…

– Тогда я тебя провожу. К тому же твоя мама обещала мне гато, а может, и кофе попробую.

– Хорошо, поехали, – устало ответила она. – И с кем я связалась? Тебе бы во дворе в футбол играть, а не ухаживать за взрослой девушкой…

– Эй, взрослая девушка, нам обоим по восемнадцать лет! – рассмеялся я. – Ну ладно, ты на месяц-два старше – подумаешь, большая разница!

– Да, к сожалению, это большая разница. Скоро ты это поймешь…

На улице нас догнал Рафа.

– Здравствуй, Мари!.. Друг, мы опаздываем на тренировку, ты начал их пропускать.

– Нет, Рафа, сегодня не могу. Я должен проводить Мари.

– Ух ты! Мари, он что, в женихи к тебе записался?

– Давид, Рафа прав. Иди на тренировку. А на твой вопрос, Рафа, отвечу: вам, ребята, еще нужно повзрослеть. То, что вы накачали большие мускулы и научились драться, не значит, что вы выросли.

Мари отвернулась и быстро пошла к остановке.

– Рафа, – я бросился за ней. – Иди по своим делам, я не приду…

Когда я догнал Мари, троллейбус уже подошел. Мы поднялись в салон, обмениваясь ничего не значащими фразами.

– Мари, почему ты всегда опаздываешь по утрам на занятия?

– Пропускаю переполненные троллейбусы. Неприятно толкаться, стоять всю дорогу вплотную к другим пассажирам. Да и от мужчин иногда дурно пахнет. Добираюсь, как получается: то на маршрутном такси, то на обычном. Почти всю свою стипендию трачу на транспорт…

Выйдя из троллейбуса, метрах в десяти от остановки мы заметили Черныша с кровоподтеками и синяками под глазами. Он оживленно что-то рассказывал двум другим парням.

– Привет, Черныш!

– Привет, брат… Давид. Я Герман, ну, Гера.

– Надо же, ты и имя мое знаешь… Гера.

– Вы же звали там друг друга… Я запомнил тебя, Рафу, еще кое-кого.

– Лучше забудь, Гера. Здоровее будешь. А вот если увидишь, что кто-то на улице обижает Мари, шкуру с него спусти, а не то я огорчусь… Ты же здесь авторитет. Идет?

– Не беспокойся, брат, – заулыбался Черныш. – Мари никто и пальцем не тронет, уши отрежу!

– Как быстро ты нашел с ними общий язык, вот уж не думала… – задумчиво произнесла Мари. – А может, ты как-нибудь и пива с ними у магазина попьешь?

– Почему бы и нет? Нельзя отрываться от народа. Но ты же знаешь – я пью только молоко!

Моя шутка была вполне правдивой. Я и в самом деле еще ни разу в жизни не пробовал хмельных напитков, даже пива, и дома никогда не видел, чтобы папа пил. Одну и ту же бутылку коньяка мама могла выставлять на стол перед гостями несколько месяцев подряд. Как ни удивительно, Гавар, холодная высокогорная область, откуда был родом мой папа, славился именно своими пьющими жителями. Все анекдоты о пьянстве в Армении – о гаварцах. Но папа, а вслед за ним и мы с братом вообще не употребляли алкоголь. Лишь спустя несколько лет, уже в России, я постепенно привык к умеренному употреблению спиртного.

– Постой, Мари, а как же я в первый раз с пустыми руками к вам домой приду? Смотри, у магазина на улице продают арбузы, дыни – может, купить?

– Давид, никто тебя официально не приглашал.

– Ну вот. Неужели все французы такие негостеприимные? Но ты же наполовину армянка, так что должна быть гостеприимной хотя бы на пятьдесят процентов. А вдруг твоя мама встретит нас у калитки и пригласит?

– Не встретит. Или ты хочешь, чтобы мои родители встречали тебя с аплодисментами и хлебом-солью, рассыпаясь в благодарностях за то, что ты спас их несчастную дочурку, беззащитную репатриантку, от страшных мафиози?

Но я уже покупал большой, килограммов на десять, арбуз и дыню.

– Слушай, друг, – обратился к продавцу, – у тебя есть здесь помощник? Пусть мой арбуз и дыню принесут…

– Я знаю, где живет мсье Азат [8] , – улыбнулся продавец. – Сейчас доставим.

– Спасибо, друг! Я не знал, что отца Мари зовут Азат. Вот, возьми рубль [9] !

– Да-да, Азат. Оставь, парень, не надо денег.

Мари, успевшая уйти вперед на десять – пятнадцать шагов, остановилась.

– Ты что, Давид, хочешь, чтобы вся улица тебя знала? Если завтра меня будет провожать другой человек, это станет интересной новостью для всех. Люди спросят: а где же тот юный герой с рюкзаком?

– Другой – ты имеешь в виду аспиранта? Кстати, он дает тебе знать о своем существовании?

– А тебе не кажется, что это не твое дело?

– Нет, Мари, не кажется. Приедет он или не приедет, еще неизвестно, а я здесь. Кстати, какие у него были отношения с Жоко? Может, они дружили?

– Дальше остановки он меня не провожал. По моей просьбе.

– И такой парень смог тебе понравиться?

– Почему бы нет? Он очень интеллигентный и разумный.

– Ну-ну. Настолько интеллигентный, что не поинтересовался, почему нельзя проводить тебя до дома, не спросил, не обижает ли тебя уличная шпана? Нетрудно же догадаться, что такая девушка, как ты, не может не привлечь внимание этих «рыцарей»!

Щеки Мари вспыхнули, но девушка ничего не ответила. До ее дома мы дошли в молчании. Я был прав: калитку открыла мадам Сильвия с сигаретой в руке.

– О, Давид! Рада снова видеть тебя. Зайди, сегодня без угощения не отпущу!

– Мадам Сильвия, а согласие Мари обязательно?

Она засмеялась:

– Нет, конечно, но я знаю, она тоже рада, что ты здесь!

– Как-то очень глубоко она прячет свою радость… – вздохнул я.

В это время помощник торговца фруктами принес арбуз и дыню.

– Спасибо, сынок, за помощь. Это когда Азат успел заказать? – поинтересовалась мадам Сильвия.

– Мама, это не папа, это Давид купил.

Мари произнесла это небрежным тоном, но в ее голосе я почувствовал некоторую гордость за меня.

– Спасибо, Давид! Заходи, у нас как раз гости: Аида, кузина Азата, и ее дочка Кристина. И Тереза дома.

Я поблагодарил мадам Сильвию и вошел. Гости сидели за большим столом под виноградными лозами и оживленно что-то обсуждали. С моим приходом они замолкли. По-видимому, Тереза успела что-то шепнуть женщинам, пока мы разговаривали у калитки.

– Давид, ты можешь зайти в дом, вымыть руки, – предложила мадам Сильвия. – Мари тебя проводит.

– Пусть Мари переоденется, а я покажу, где ванная, – вступила в разговор Тереза.

С первой же минуты я почувствовал, что в лице Терезы у меня появилась союзница в этом доме. Оставив рюкзак на крыльце, я пошел за девушкой.

Туалетная комната была просторной и чистой. Сверкающий унитаз, рядом – биде (большая редкость для тех лет), чугунная ванна, много полотенец, в верхней части окна – фрамуга, открывающаяся во двор. Я уже знал, что уборку в доме Мари делает домработница (тогда это тоже не часто встречалось), скромная женщина средних лет.

Вымыв руки, вышел в залитый солнцем двор. Стояли последние дни октября, летняя жара миновала, было тепло и приятно. Над моей головой висели сотни кистей желтого, черного и белого винограда в маленьких марлевых мешках. Чуть дальше раскинул ветви огромный грецкий орех с уже созревшими плодами.

– Давид, это Кристина, дочь кузины Аиды. Она готовится стать артисткой, учится на первом курсе театрального училища. Кстати, Аида и ее муж Варужан, он инженер-химик, тоже приехали из Франции, только из города Лиона, – представила нас друг другу мадам Сильвия.

Подошла Мари в бело-красной спортивной форме, которая очень шла ей. Я с трудом оторвал от нее взгляд, почувствовав, что присутствующие за нами наблюдают.

– Мари, Давид, – продолжала мадам Сильвия, – мы только что поели летнюю долму [10] . Очень вкусно! Ну, что, будете?

– Да, будем, – решила за меня Мари.

– Вы где учитесь, Давид? – поинтересовалась смазливая подвижная Кристина.

– В университете, на юридическом.

– И на каком курсе?

– На втором, – с неохотой ответил я.

– А я подумала, что вы на четвертом или пятом.

– К сожалению, нет. Большинство друзей Мари – аспиранты… но иногда она опускает планку.

– Мари, а кто у тебя друг-аспирант? – спросила Кристина.

– Дети, долма готова! Тебе, Давид, сколько штук? – прервала наш разговор хозяйка дома.

– Спасибо, мадам Сильвия, по одной каждого вида.

– Так мало? Давай положу чуть побольше…

Тереза принесла сыр, лаваш, зелень, кувшин окрошки и, наконец, лимонад «тархун» и бутылку белого вина.

– Ой, что вы делаете! – с театральным ужасом воскликнула Мари. – Наш гость, будущий юрист, спортсмен-перворазрядник – учтите, борец! – пьет только молоко. Не смейте портить невинного юношу!

Присутствующие дружно захохотали. Я проглотил обиду и широко улыбнулся:

– Кристина, видите, какие таланты открывает наш студенческий театр? Может, одну высокую блондинку возьмете в ваше училище?

– Дети, дети, хватит подтрунивать друг над другом, тоже мне, нашли интересное занятие, – вмешалась мама Мари.

Я чувствовал себя неловко в центре внимания стольких женщин, поэтому замолчал и принялся за долму. Уловив мое смущение, мадам Сильвия обратилась ко мне:

– Давид, ты не представляешь, как красив Париж в конце осени, особенно набережная Сены! Тысячи людей катаются по реке на лодках, пароходах. Всюду музыка, бесчисленные маленькие кафе и рестораны, полно морепродуктов – лобстеры, устрицы, крабы… И люди такие вежливые, любезные! Когда вспоминаю все это и думаю, что больше не увижу, мне становится очень грустно…

– Ну, мама, ты опять об одном и том же… – всплеснула руками Мари. – Наш гость не знает, что такое устрицы, и тем более лобстеры.

– Я читал в книгах, но сам ни разу не пробовал, – честно признался я. – А вот ты, Мари, когда-нибудь пробовала лягушатину? Вот этого у нас в ущельях полно! Я лягушками брезгую, но ради тебя могу поймать и принести. Вот будет картина, когда ты их станешь есть!

 

– Давид, лягушки, которых едят французы, другие, здесь таких нет.

В дверь позвонили.

– Это папа, – воскликнула Тереза и помчалась открывать. Вошел высокий светловолосый мужчина лет пятидесяти, худощавый, с артистической внешностью, а с ним среднего роста полный брюнет в очках.

– Вот и Азат с Варужаном! – обрадовалась мадам Сильвия.

Как я понял, человек в очках был мужем Аиды.

– Здравствуйте, молодежь, – поздоровался папа Мари. – По-видимому, молодой человек – это Давид…

– Здравствуйте, мсье Азат, здравствуйте, Варужан, – я пожал руки вошедшим мужчинам.

– Хотел купить арбуз, но Геворг, продавец, сказал, что молодой человек, который приехал вместе с Мари, уже купил арбуз и дыню. Ну что ж, Давид, сейчас будем есть ваш арбуз и дыню, но сперва – что-нибудь более существенное. Что ты нам предложишь, Сильвия?

– Летняя долма очень вкусная получилась, как и все, что ты видишь на столе. Могу принести красного вина. Мы все уже поели.

Часы показывали полседьмого вечера.

– Спасибо за угощение, – поднялся я. – Я уже больше часа здесь, пойду домой.

– Что вы, Давид! – запротестовал мсье Азат (в отличие от женщин, он произносил мое имя правильно, без замены буквы «а» на «ё»). – Садитесь, мы еще должны съесть ваш арбуз! Сильвия угостит вас кофе и сладостями. Задержитесь еще минут на сорок, максимум на час, не больше.

В глубине души я не хотел уходить. Эти люди были мне приятны, и, конечно, хотелось подольше оставаться с Мари, которая притихла и задумалась о чем-то своем. Но несколько раз я поймал на себе ее быстрый взгляд и догадался, что она изучает меня – ей явно было интересно мое поведение в кругу ее семьи.

Варужан от ужина отказался и обратился ко мне:

– Как я понимаю, Давид, вы учитесь с Мари. В каком языке специализируетесь? Тоже французский?

– Нет, я изучаю юриспруденцию.

– Юриспруденция – хорошая и прибыльная специальность за рубежом. А здесь какая юриспруденция? Наказание уже назначено в парторганах, прокурору и судье фактически остается лишь зачитать приговор. А адвокат… его роль в суде и вовсе смешная: кто его слушает? Впрочем, вам виднее… У вас в семье есть юристы?

– Да, папа по специальности юрист, но по профессии ни дня не работал. Он журналист, главный редактор журнала.

– Ага, – воскликнул Азат, – он большой человек! И, видимо, очень умный, раз ему доверена такая должность, – вежливо добавил он.

– Давид, – обратилась ко мне мадам Сильвия, – Мари не знала, кто ваши родители. Чем занимается ваша мама, есть ли у вас брат или сестра, в каком районе вы живете?

– Мы живем рядом с площадью Ленина. Мама сначала тоже училась на юридическом факультете, но потом перешла на педагогический – ее дядя был там ректором. Сейчас она руководит объединением из нескольких детских садов. У меня есть брат, ему пятнадцать лет, но он уже стал чемпионом страны среди юниоров во втором среднем весе.

Краем глаза я заметил, что Мари внимательно слушает мой рассказ.

– Кстати, Давид, а вы в курсе, в каком состоянии молодой человек, которого вы и ваши друзья так сильно наказали вчера? – спросил мсье Азат. – Между прочим, я только теперь узнал от Мари, что он уже долгое время преследовал ее и не давал нормально жить. Как-то дочка об этом особо не рассказывала. Мы думали: обычное дело, парень просто неинтеллигентный, потому так назойливо и даже, возможно, грубо выражает свои чувства.

– В Мари невозможно не влюбиться, – вмешалась Аида. – Она такая красивая, что ни один мужчина не устоит. Но она очень гордая и хорошо знает себе цену.

– И все-таки, Давид, – продолжал мсье Азат, – если с этим парнем, как его…

– Жоко, – подсказал я.

– Да… если с ним случится беда и он, не дай Бог, умрет, вас же накажут. Вы думали об этом?

– Разумеется, думал. Но он мерзавец. Мари, должно быть, не рассказала, как он терроризировал ее, угрожая пистолетом и ножом.

– Что ты говоришь?! Вот подонок! – возмущались Аида и Варужан.

– Вот это новости, – удивился мсье Азат. – Дочь, почему ты об этом не говорила?

– Папа, он угрожал, что убьет тебя, если ты вмешаешься, и я решила как-нибудь самостоятельно уладить ситуацию…

– Но это же опасно! А если он выйдет из больницы и совершит что-то непоправимое? Тем более у него пистолет.

– Во-первых, – пояснил я, – он раньше чем через полгода из больницы не выйдет, во-вторых, собака боится бьющей руки, и, наконец, пистолет – у меня.

– Как это у вас, Давид? – подняла брови мадам Сильвия. – Пистолет сейчас у вас? А почему?

– Ну, разумеется, чтобы защитить Мари, потому что такую девушку в нашем городе без пистолета защитить невозможно.

– Это он дурачится, – покраснела Мари.

– А если всерьез, – продолжал я, – то пистолет в штабе, мы составили протокол о его изъятии. Если с этой мразью что-нибудь случится и встанет вопрос о нашей ответственности, мы предъявим пистолет как вещественное доказательство и отметим, что по-другому было невозможно изъять его из рук бандита. Если же он выйдет из больницы и будет вести себя тише воды ниже травы, мы пистолет сдадим в милицию, как будто нашли его на улице. Думаю, что этот жестокий урок пойдет Жоко на пользу и он больше не осмелится так обращаться с людьми – не только с Мари, но и с другими. Честно говоря, мне кажется, что так наказать да еще и посадить – было бы чересчур. Ему еще долго придется лечиться, не исключаю, что он останется инвалидом на всю жизнь.

– В самом деле, Давид, – задумчиво произнес Азат, – у вас большие задатки для того, чтобы стать хорошим прокурором или гэбэшником. Но какая жестокость сидит в советском человеке по отношению к другому! Видите ли, – продолжал он, – я – модельер, портной, приехал на родину, чтобы открыть свое дело, поставить его на рельсы и вернуться обратно. Но попал в западню. Какие тяжелые дни мы видели! Слава Богу, выжили, обустроились, посмотрим, что будет дальше. Но ваша психология – а вы юноша из интеллигентной семьи! – мне непонятна. Фактически то, что вы делали, это самосуд, суд Линча. А где же милиция, прокуратура, КГБ? Ведь полстраны их сотрудников! Неужели нельзя было все это решить законным путем? А если кто-то более сильный поступит так по отношению к вам или вашим близким?

– Мсье Азат, теоретически вы правы, но реально этот механизм – милиция, прокуратура – занят другими делами. Поэтому и созданы дружины для борьбы с уличным хулиганством. Когда они перестанут быть необходимы, то сами собой исчезнут.

– Таким образом, – вступил в разговор Варужан, – государство, имеющее такое огромное количество карательных органов, не в состоянии защитить своих граждан от насилия и перекладывает их защиту на плечи другой части общества. Это же гражданская война в миниатюре! Узаконенное насилие одних граждан над другими!

– Я с вами не согласна, – звенящим голосом возразила Мари. – Вам бы надо хоть раз оказаться на месте жертвы, когда бандит крутит ножом возле вашего лица и с ухмылкой глумится: «А если носик отрежу? А если сиськи? А ну-ка, сучка, не двигайся, а то глаз выколю», – и так час, а то и два. И ты стоишь и дрожишь, гадая, что будет дальше… Люди проходят мимо, делают вид, что не замечают происходящего, а ты понимаешь, что совсем одна и неоткуда ждать помощи. Каждый мой выход из дома был мукой: поймает меня Жоко или нет? Удастся незаметно проскользнуть до троллейбусной остановки или нет? Папу подвергнуть опасности? Да шпана избила бы его до смерти! Тысячу раз правы Давид и его друзья, что не оставили меня одну в беде! И ведь я их не просила, они буквально навязали мне помощь. Я очень благодарна ему за доброту! Наедине мне трудно было это сказать… Давид настоящий мужчина, и теперь я чувствую себя в безопасности. Спасибо, Давид. Моя жизнь стала другой, я снова стала замечать красоту осени…

Я смущенно молчал, молчали и все сидящие за столом. Мадам Сильвия тихо плакала. Арбуз и дыня остались нетронутыми.

Вдруг тишину на улице нарушили громкий треск мотоциклетного мотора и мужские голоса: «Этот дом, не ошибаешься? – Да, звони». Все насторожились.

– Эй, Дав, ты здесь? – я узнал голос Рафы. – Отвечай!

Тереза открыла дверь. За ней стоял Рафаэль и еще двое парней из нашего отряда.

– Здравствуйте, Давид здесь? Ага, вот он. Меня зовут Рафа, я его друг. Извините, что побеспокоил, но в девять часов позвонила его мама и поинтересовалась, не с нами ли Давид, так как обычно он звонит домой, когда задерживается. Ребята сказали, что он пошел провожать Мари. Мать беспокоится, а он сидит, арбуз кушает. Друг мой, ты на часы смотрел? Знаешь, который час? Половина одиннадцатого! Давай отваливай!

Я встал из-за стола и попрощался со всеми. Мадам Сильвия поцеловала меня, еще больше смутив, и, невзирая на мое сопротивление, отдала мне всю большую тарелку с гато.

– Ты уже который раз не притрагиваешься к моему печенью! Давай, угости своих друзей. Мари, иди проводи Давида.

Мари вышла со мной на улицу, я раздал ребятам печенье, тарелку вернул Мари. Она протянула руку, не глядя на меня. Я пожал ее кисть и почувствовал, как дрожь от ее пальцев передалась моим.

– Спасибо за поддержку, Мари.

– Будь осторожен, Давид, я беспокоюсь о тебе.

– Ребята, – тихонько сказал Рафа, – этого парня за несколько дней охомутали! Мне кажется или он и вправду похож на жениха?

Дружинники расхохотались. Я и Мари сделали вид, что не расслышали слов Рафы.

Наконец я вернулся домой.

– Давид, зайди ко мне, – раздался голос отца. Он поджидал меня в своем кабинете, сидя за столом. Рядом с ним в кресле сидела мама. Стало ясно, что миновать серьезного разговора не удастся.

– Давид, который час? – строго начала мама. – Выходишь рано утром, появляешься в полночь, в течение всего дня ни звонка, ни вестей. Знаешь ведь, что мы будем беспокоиться, но никакого внимания не обращаешь. Это сегодня. А вчера, когда ты пришел весь в крови и соврал, что был на тренировке, что с тобой случилось? Почему ты так и не ответил, откуда взялась кровь на твоей одежде? Кто эта девушка, у которой тебя нашли друзья? Ты можешь нам объяснить разумно и честно? И потом, твоя дружба с Рафой. Мы знаем его родителей, они хорошие люди, но всем известно, что Рафаэль – крайне неуравновешенный парень, что у него уже были проблемы с законом, притом серьезные. Его взрывной характер и безответственное поведение могут довести до трагедии, убийства, до чего угодно!

– Давид, – поддержал ее отец, – пора взрослеть, один неверный шаг – и твоя дальнейшая жизнь будет под большим вопросом. Твою воинственность и вспыльчивость я объясняю возрастом, желанием молодого человека самоутвердиться. Запретить тебе дружить с Рафой я не могу, вы однокурсники, к тому же у него есть и хорошие черты, он может быть добрым, веселым парнем. Но знай: храбрость также требует ума. Можно напасть на слона или на десяток вооруженных людей – но это не храбрость, это идиотизм! Если судить по твоим восхищенным рассказам, ты ничего не боишься. Но разве это нормально? Как может человек с нормальной психикой ничего не бояться, будь он даже гладиатор? А сейчас ответь нам конкретно: откуда вчера взялась кровь на твоей одежде и что за девушка появилась в твоей жизни? Со слов матери я понял, что девушка – не то волейболистка, не то баскетболистка, что она красивая, даже очень красивая, и что она репатриантка. Советую тебе говорить правду, сын. Если будешь лгать, как вчера, я серьезно задумаюсь над возможностью отправить тебя в военное училище. Парень ты сильный, неглупый, там твоим воспитанием займутся более серьезные люди и более основательно, чем мы. Сделаешь военную карьеру – может, там твое будущее? В нашем роду, как ты знаешь, было немало военных.

Все это время я лихорадочно обдумывал свой ответ, чтобы он прозвучал убедительно.

– Кровь на мою одежду, – начал я, – попала, когда в штабе утихомиривали избитого в уличной драке хулигана, а девушка – с французского отделения факультета иностранных языков нашего университета, она помогает мне с французским.

– Интересно, откуда так быстро появилась эта добрая девушка, знаток французского? И почему, Давид, эта прекрасная волейболистка так усердно принялась за репетиторство, что ты задерживаешься у нее до поздней ночи? Как я понимаю, она одновременно взяла на себя и вопрос твоего питания, – вступила мама. – Хотелось бы знать, как на такое, мягко говоря, отчаянное усердие смотрят ее родители?

– Послушайте, что вы цепляетесь к каждому его слову? – вмешался только что пришедший домой брат. – Подумаешь, задержался у девушки!

Брат учился в девятом классе. После того как он стал чемпионом СССР по боксу среди юниоров, его тренер, олимпийский чемпион и большой авторитет в республике, Владимир Енгибарян долго и упорно убеждал наших родителей согласиться на его перевод из дневной школы в вечернюю – это дало бы ему возможность более интенсивно заниматься спортом. Поначалу родители были против, но не смогли сломать брата и вынуждены были согласиться.

– А тебе полезно больше слушать, чем говорить, – воскликнула мама. – Что за семья! Школа боевых искусств! Когда же вы, как все нормальные ребята, своим первым делом будете считать учебу? Ну хорошо, Давид, а почему ты не позвонил от девушки – кажется, Мари? – и не предупредил, что задерживаешься?

– У них нет телефона, они многократно обращались во все инстанции, но им каждый раз отказывали под разными предлогами. Впрочем, может, тебе удастся им помочь, папа?

– Как я понимаю, это в качестве компенсации за твою языковую подготовку?

– Папа, я очень тебя прошу! Они интеллигентные, добрые люди. Отец Мари – прекрасный модельер и портной, мама – настоящая француженка, помогает мужу и сама очень хорошо шьет, у них большая клиентура, в том числе известные артисты, композиторы. Отсутствие телефона им очень мешает нормально организовать работу.

– А почему все эти известные артисты и композиторы не помогают интеллигентному портному и модельеру? Ждали, что появится отстающий по французскому языку студент и резво возьмется за добрые дела?

– Может, они никого об этом не просили? Я вот решил им помочь не по их просьбе, а по своей инициативе. Хочу что-то хорошее сделать для этих людей.

– Я так понимаю, в особенности ты это хочешь сделать для Мари.

– Почему бы нет? Это исключительно достойная девушка.

– Что ж, мне остается только радоваться, что ты так быстро и точно можешь определить достоинства людей, – закончил разговор отец.

 

Глава 5

Приближались ноябрьские праздники. Уже месяц на территории университета шли тренировки студентов: нашей задачей было промаршировать строевым шагом перед правительственной трибуной, хором, по возможности громко, декламируя лозунги. Особое внимание уделялось физкультпараду. Девушки и юноши в короткой спортивной форме, фактически полуголые, хотя в это время года уже могло быть довольно холодно, шли через всю площадь, демонстрируя спортивные упражнения. По бокам колонны шли дружинники, которые следили за тем, чтобы люди из толпы не смешались с участниками парада.

Каждая организация должна была внести что-то новое и яркое в оформление «головняка» – разукрашенной флагами и транспарантами грузовой машины с гербом и символикой данной организации. Студентам и студенткам раздали новую спортивную форму, разноцветные бумажные цветы, маленькие транспаранты с какими-то лозунгами и фотографиями. Впереди колонны везли на машине или несли в руках огромные изображения Маркса, Энгельса, Ленина и портреты живых вождей – поменьше размером.

Еще в те годы некоторые из нас, несмотря на общую политическую неискушенность, задавались вопросом: зачем небогатой стране, страдающей от дефицита всего и вся, тратить такие огромные суммы на подобную безвкусицу, пшик? Зачем, в конце концов, отрывать миллионы людей от работы, от отдыха? Кроме того, весь праздничный реквизит еще надо было где-то хранить, содержать в порядке, но, как правило, через год все так или иначе приходило в абсолютную негодность. Таким образом, возникало широкое поле для «трудовой деятельности» хозяйственников, придумывавших все новые и новые схемы выколачивания огромных государственных средств.

Образовалось целое племя художников-оформителей, рисующих только Ленина, Маркса, Энгельса и действующих руководителей страны. Все знали, у кого хорошо получается Хрущев, а у кого – Маркс. Некоторые члены Союза художников всю жизнь рисовали одного и того же вождя, в лучшем случае нескольких вождей, получая за это бешеные деньги от государства.

Руководители разных рангов соревновались между собой, кто пышнее и ярче организует праздник Великого Октября. Если средств из бюджета не хватало, то расположенным на данной территории хозяйственным организациям, заводам и фабрикам приходилось «изыскивать резервы» у себя. Учебные заведения привлекали студентов, а школы – родителей. Все должны были помогать кто чем может, чтобы «поддержать марку» организации. Потом на партийных, профсоюзных и комсомольских комитетах обсуждали результаты проведения праздника, выявляли недостатки, наказывали нерадивых сотрудников. Наказания могли быть и по партийной, и по административной линии, кого-то даже снимали с должности. Сколько человеческих судеб было сломано из-за такой ерунды!

Наш университет соревновался с Политехническим институтом, вторым по величине вузом в Ереване, имевшим двадцать пять тысяч студентов. Соревновались внутри института – юристы, историки, филологи и другие факультеты. Города и республики соперничали между собой в массовости охвата населения, пышности и яркости проведенных парадов. Особенно старались Грузия, Азербайджан и республики Средней Азии: кто из них выведет больше людей? Кто вынесет самые большие и яркие портреты живых вождей? Кто наиболее убедительно докажет свою преданность Москве и коммунистической идеологии?

В народе ноябрьские праздники обычно отмечались широко: либо дома в кругу семьи и друзей, либо на природе, – у кого какие были возможности. Каждый из вариантов для нас, студентов второго курса, имел свои плюсы и минусы. В конце концов мы решили устроить вечеринку в доме нашего друга Сергея, студента филфака: его родители уехали отдыхать в Кисловодск и оставили их с сестрой, тоже студенткой, в трехкомнатной квартире недалеко от университета. Мы – то есть я, Рафа, Сергей, Георгий и еще десять – двенадцать наших друзей – в течение нескольких дней старательно занимались организацией этого мероприятия. Достали магнитофонные записи танцевальной музыки, купили сыра, колбасы, фруктов, лимонада, несколько бутылок шампанского, вина и ликера «Южный» (честно говоря, ужасное пойло, но ликеры тогда были в моде, да и стоили копейки), что-то из сладостей. Надо сказать, я готовился к своей первой студенческой вечеринке основательно: уж очень хотелось поразить нашим «размахом» Мари. После некоторой паузы, во время которой, по-видимому, состоялось бурное обсуждение у нее дома, девушка приняла мое приглашение.

После парада Мари ждала во дворе университета, пока я сдавал транспаранты и прочий инвентарь на хранение завхозу. Поехать домой она не могла: дороги еще были перекрыты, городской транспорт, в том числе такси, не работал, и надо было ждать почти до вечера, пока на улицах откроется движение. После долгого бесцельного хождения по городу мы с Мари оказались возле моего дома, и я, неожиданно даже для себя, предложил девушке зайти. Мне очень хотелось, чтобы мои родители ее увидели. Сначала Мари отказалась наотрез, но затем уступила моим просьбам – я был очень настойчив, к тому же ей тоже явно было интересно познакомиться с моими родителями. И все же она колебалась.

– Что подумают твои родители, Давид? – твердила она всю дорогу. – Пришла незнакомая девушка, без предупреждения, без приглашения… Нет, я все-таки не пойду. Не проси, это невозможно! Я не могу…

– Послушай, Мари, сейчас всего-то начало первого, что нам делать на улице еще четыре часа? Все кафе закрыты, вокруг толпа, толкотня, куда нам деваться? Пойдем к нам, посидишь, отдохнешь. Мои родители – современные люди!

– Нет, ты иди, а я подожду.

– Тебе не кажется, что ты говоришь глупости?

– Не кажется.

– Пошли, пошли!..

За руку, почти насильно, я потащил Мари под удивленными взглядами прохожих через улицу. Минут пять пришлось уговаривать ее зайти в подъезд. И дальше, пока мы поднимались по лестнице, я снова и снова останавливался и убеждал упирающуюся Мари подняться к нам. Наконец мы добрались до четвертого этажа, где находилась наша квартира. Крепко схватив Мари за руку, я, удивляясь собственной смелости, позвонил в дверь. Надо сказать, что я впервые привел домой девушку и чувствовал себя как-то неестественно.

Дверь открыла мама и, пораженная, уставилась на нас. Однако она быстро справилась с удивлением, снова превратившись в гостеприимную хозяйку.

– Проходите, дети, проходите. Мари, я очень рада с тобой познакомиться. Какая ты красивая, высокая! Я-то думала, что самая высокая в этом городе женщина – я. Оказывается, ты мне не уступаешь!

– Здравствуйте! Это Давид меня заставил зайти, так неудобно, вы же не ждали гостей, – смущалась моя спутница.

Папа тоже вышел из кабинета, чтобы поприветствовать нас:

– Здравствуйте, ребята! Давид, Мари красивее, чем ты описал, настоящая кинозвезда, сошедшая с обложки зарубежного журнала! И как только она обратила на тебя внимание?

– Здравствуйте! Ну что вы, Давид – очень уважаемый человек среди студентов.

– Как, Давид уважаемый?

– Его уважают ребята, и многим моим подругам он очень нравится.

– Вот чудеса! Ну, такую удивительную новость надо отметить!

Мама быстро накрыла праздничный стол, за который мы уселись вчетвером. Мари попыталась было отказаться от угощения, но мама была непреклонна. Постепенно, за сладостями и фруктами, завязался разговор.

– Вы помните Париж? – задала вопрос мама.

– Да, конечно! Когда мы приехали сюда, мне было семь лет, но я помню все очень отчетливо. Я тогда училась в третьем классе – во Франции дети ходят в школу с пяти лет.

– Ваша мама, насколько я знаю из рассказов Давида, не армянка?

– Да, она француженка. Выучила армянский язык самостоятельно, когда по воскресеньям ходила в церковь, общалась с людьми.

– Она что, религиозная?

– Религиозная, католичка. Молится здесь со всеми вместе – ведь, по ее словам, у нас один Бог – Христос, и одна Библия. Она не видит особой разницы между нашими конфессиями.

– А вы, Мари, тоже верующая? – спросил папа.

– Я еще не определилась. Хотя иногда молюсь.

– На каком языке?

– На французском. На армянском я молиться не умею, меня не учили.

– Так, что это мы ребенку есть совсем не даем! – вмешалась мама. – Мари, возьми пирожки, они очень вкусные, а это – торт «Микадо», сейчас положу тебе кусочек.

– Знаете, Мари, я много работал с эмигрантами, – продолжал папа. – А как случилось, что вы приехали сюда? У вашего отца не было собственного дела?

– У него было ателье мужской одежды, он думал создать на родине сеть ателье, расширить свое дело, а потом вернуться, но не получилось. Мы прошли трудный путь, но папа быстро себя нашел, он же прекрасный модельер и мастер. Сейчас он оформлен как работник государственного ателье, но там занят всего несколько часов в день, остальное время трудится дома, у него много клиентуры…

Я смотрел на Мари и думал: какая же она умница, как естественно и с достоинством держится… И какая она родная! А ведь я ее знаю всего месяц…

– Мари, а если бы появилась возможность, уехали бы вы обратно в Париж? – спросила мама.

Такого вопроса Мари, по-видимому, не ждала. Она молча разрезала тортик на мелкие кусочки, один за другим отправила их в рот, потом положила вилку на тарелку и еще помолчала, опустив глаза.

– Еще месяц назад ответ на этот вопрос был для меня однозначным, и этот ответ был – безусловно, да, – произнесла она наконец. – Сейчас так же определенно я ответить не могу.

– И что же изменилось за этот месяц?

Мари не ответила. За столом повисло молчание.

– Ну что же, друзья, никто не кушает? – нарушил неловкую тишину отец. – Торт исключительно вкусный! Знаешь, Мари, я надеюсь потом как-то познакомиться с твоими родителями…

Внезапно Мари подняла голову, посмотрела на мою мать, потом на отца:

– Вы спросили, что изменилось за этот месяц?.. Появился Давид.

Простые слова Мари буквально оглушили всех. Никто не ожидал таких признаний от восемнадцатилетней девушки, впервые пришедшей в дом к фактически чужим людям с парнем, знакомым ей чуть больше месяца. Мой мудрый отец отреагировал, на мой взгляд, единственно правильным образом:

– Очень надеюсь, Мари, что дальнейшая дружба с моим сыном вас не разочарует. У него много недостатков, но в одном я твердо уверен: он добрый юноша, и у него характер настоящего мужчины.

– Я тоже так думаю, – ответила Мари.

Разговор свернули на другие темы, и здесь уже беседа шла главным образом между Мари и моей мамой.

Я пошел переодеваться. Надел свой лучший темный костюм, белую сорочку, черные туфли, пригладил волосы бриолином, как было модно, и во всей красе появился в гостиной.

– Куда собираетесь, Давид, на вечеринку или на концерт? – поинтересовалась мама.

– На вечеринку, там будет много моих друзей. Кстати, придут и наши родственницы, Рина и Ирма.

Рина была дочерью маминой сестры, а отец Ирмы, Арам Ароян, приходился моей маме дядей. Обе девушки учились в консерватории, и в городе их знали многие. Ирма уже успела сняться в главной роли в кинофильме, Рина – начинающая певица – делала первые успешные шаги. Впоследствии она станет очень известной в нашей республике и во всей стране, получит звание народной артистки СССР.

Родители тепло попрощались с Мари. Было заметно, что она им очень понравилась.

– Мари, девочка моя, – обратилась к ней мама, – будешь в наших краях, заходи, буду рада!

Мы вышли из квартиры.

– Знаешь, Давид, приблизительно так я и представляла твоих родителей, – улыбнулась Мари. – Очень приятные, интеллигентные люди. И в кого ты уродился таким агрессивным и драчливым?

– Это ты на меня так плохо действуешь. В обычной жизни я пай-мальчик, – отшутился я.

 

* * *

Городской транспорт уже возобновил работу. Мы поймали первого попавшегося частника на «Москвиче», Мари устроилась на заднем сиденье, с трудом разместив свои длинные ноги, я сел рядом с шофером, и мы поехали на улицу Комитаса – Мари тоже нужно было переодеться. Дома у них были гости: Аида с мужем Варужаном и дочкой Кристиной и какая-то пожилая дама с сыном – неулыбчивым мужчиной лет тридцати, с уже наметившимся брюшком.

Все присутствующие были репатриантами – я их отличал от местных без труда. Да и вообще отличить их было нетрудно, даже тех, кто уже долгое время жил на родине, – выдавала манера говорить, одеваться, более европейский внешний вид. Местные выглядели попроще, одевались, может, и не беднее, но по-другому: в мешковатые плохо пошитые вещи темных, глухих тонов, купленные в обычных универмагах. Репатрианты, наоборот, предпочитали более модную, яркую и разноцветную одежду, скроенную по фигуре.

В каждом молодом человеке в окружении Мари я видел своего конкурента. Интуиция подсказывала, что в данном случае мои подозрения небеспочвенны. Мне показалось, что родители Мари меня не ждали, однако поздоровались они очень тепло.

– Познакомьтесь, это Давид, – представила меня мадам Сильвия, – учится в университете вместе с Мари.

– Ну как, сходили на парад? – спросил мсье Азат. – Успешно все прошло, интересно было?

– В общем, да, думаю, мы произвели хорошее впечатление. Телеоператоры нас все время снимали, университетская колонна всегда привлекает особое внимание. Так что в новостях обязательно увидите Мари! Она шагала в первом ряду и махала большим бумажным цветком, волосы у нее развевались на ветру, и ее было видно, наверное, за километр. Потом мы зашли ко мне домой, Мари познакомилась с моими родителями. Уверен, она им очень понравилась…

– Ах да, парад, – скривился Варужан. – Наша организация там тоже была, и мне с коллегами пришлось…

Я почувствовал, что он опять начнет критиковать всех и вся. И не ошибся:

– Народ отрывают от работы, отдыха, заставляют ходить по городу с дурацкими транспарантами, выкрикивать идиотские лозунги, – возмущался химик. – Я нес транспарант «Пятилетку – за четыре года!». Ну что тут скажешь? Вот ведь Франция, Англия, Америка и другие нормальные страны живут без пятилеток, и что? У них хуже, чем у нас? Да ничего подобного! Живут в сто раз лучше и по-человечески, не тратят впустую миллионы и не ходят толпами по улицам с плакатами. Вот люди приехали из Парижа, путешествуют по всему миру, наслаждаются жизнью, а мы? Делаем вид, что верим этим дурацким лозунгам, а руководству кажется, что они смогли нас обмануть. Впрочем, есть и немало искренне верящих идиотов: их каждый раз обманывают, а они снова и снова верят пустым заявлениям и никчемным руководителям.

Гости настороженно слушали. Они явно не ожидали, что на родине, где, по их представлению, свирепствует КГБ, возможны подобные разговоры.

– Послушай, Варужан, – вмешалась мадам Сильвия, – дай мальчику спокойно покушать, попить. Ты опять взялся за политику! И что бедный студент может тебе ответить?

Почему-то поддержка мадам Сильвии мне очень не понравилась. Может, причиной тому стало присутствие гостей из Франции – хоть и армян, но граждан другой страны. Выступление Варужана, подумал я, как-то укрепляет их уверенность в превосходстве над нами. А еще мне показалось, что эти люди неспроста оказались в доме Мари. С чего это, например, мадам Сильвия так расхваливала при мне этого пузатенького мсье Дашяна, пришедшего со своей мамой, успешного, сравнительно молодого ювелира? Конечно, в моих глазах он выглядел далеко не юношей – впрочем, несмотря на свой представительный вид, мсье Дашян и вправду относился к категории людей, которые ни в каком возрасте не бывают молодыми.

– Во Франции и других странах люди тоже ходят с плакатами, если они чего-то требуют, что-то одобряют или с чем-то не согласны, – нехотя отреагировал я.

Мои мысли были заняты предстоящей вечеринкой, и тема политики меня совсем не интересовала. Поэтому защищался я вяло, просто чтобы поддержать разговор.

– Давид, – поднялась с места мадам Сильвия, – я не хотела тебя обидеть, прости, если это так! Дай поцелую. Ты извини меня.

Подошла, обняла, поцеловала в щеку и в лоб.

– Давид хороший друг Мари, – обращаясь к гостям, продолжала Сильвия, – мы его очень любим.

«Что это она со мной обращается, как с ребенком?» – подумал я.

Пришла Мари. Она переоделась, наложила легкий макияж и сразу показалась мне странно чужой, не студенткой, а взрослой, недоступной для меня девушкой лет на пять старше. Села рядом, почему-то нарочито очень близко, почти прижавшись ко мне.

 

– Куда вы идете, Мари? – спросила Аида.

– Давид пригласил на вечеринку к своему другу Сергею, он тоже учится с нами, только на армянском филологическом. Уже пишет статьи, говорят, в будущем из него получится хороший журналист.

Все это время семейство Дашян – пожилая дама и ее важный представительный сын, которого я почему-то окрестил про себя «женихом», – молчали. Неожиданно мужчина обратился к Мари:

– Кажется, вы через два-три года заканчиваете университет? Какую профессию вы получите?

– Педагога, журналиста. Можно устроиться в «Интуристе» переводчицей, а может быть, продолжу учебу в аспирантуре.

– И какова будет предполагаемая зарплата?

– Здесь о таких вещах не думают, – вступил в разговор Варужан, – они идейные. А что касается зарплаты, они вам не скажут: стыдно.

– С голоду не умрем. Проживем, и даже очень весело, – отрезала Мари.

– Конечно, – язвительно заметил Варужан, – папа же известный портной, будет зарабатывать для тебя, а возможно, и для будущего мужа.

– Ничего, мсье Варужан, время еще есть. О том, как жить, мы подумаем потом, – Мари повернулась к матери. – Мама, я вернусь поздно, может, даже к утру. Не беспокойся, Давид со мной.

Все удивленно замолчали.

– Давид, Мари, может, вы и меня с собой возьмете? Мне с вами будет веселее, – попросила Кристина.

– Мари, а что? Может, возьмем и Кристину?

– А я? – обиделась Тереза. – Я что, одна останусь дома со взрослыми?

– Тогда никого не берем, – заявила Мари. – Пошли, Давид.

Встали, попрощались. Мама Мари пошла проводить нас до калитки.

– Мари, – тихо попросила мадам Сильвия, – может, что-нибудь скажешь гостям на прощанье? Неудобно, люди проделали такой путь.

– Мама, я их не приглашала. Они ваши гости, вот и окажите им внимание. Свою часть я выполнила.

Мадам Сильвия, по-видимому, смущенная моим присутствием, промолчала. Подошел отец Мари.

– Давид, будьте осторожны, это ее первая вечеринка.

– Почему первая, папа? Я уже была на днях рождения.

– Ну что ты, дочь, то были родственники, знакомые. А с молодым человеком ты впервые уходишь куда-то вечером, да к тому же объявляешь, что придешь чуть ли не завтра. Постарайтесь вернуться до полуночи, мы будем ждать.

Мы направились к магистральной улице, чтобы поймать такси.

– Мари, почему ты так резко говорила? – спросил я. – Потом вдруг демонстративно подсела ко мне вплотную, чуть ли не в обнимку. С чего бы это? Когда мы одни, ты меня ближе, чем на метр, к себе не подпускаешь.

– Что, не понравилось? – огрызнулась она.

– Не глупи. Почему ты так агрессивно настроена?

Она не ответила. Я поймал такси, и минут через пятнадцать мы уже были на месте.

– Неужели ты не догадался? Ты же взрослый парень! – нарушила молчание Мари.

– О чем ты?

– Эти туристы из Парижа приехали специально, чтобы познакомить со мной того молодого мужчину, уже достаточно богатого делового человека. Понял?

– Вот это да! Ну ты и артистка, Мари! После того, как ты себя вела, эти люди вряд ли еще захотят слышать твое имя.

– Не думаю.

 

Глава 6

Сергей жил в большом, облицованном гранитом доме напротив медицинского института. Уже в подъезде была слышна музыка, звучавшая с последнего, пятого этажа. Гости еще только начинали собираться. Рафа и Сурен, его двоюродный брат, сидели у накрытого стола и о чем-то увлеченно разговаривали. Сестра Сергея Анжела и еще две девушки приятной наружности носили с кухни бутылки лимонада, виноград, салат «оливье», нарезанный сыр… Подошли мои кузины Рина и Ирма, потом Георгий со своим двоюродным братом Ованесом – это имя часто переиначивают на русский манер: Ваня. Ваник был известным мотоциклистом, многократным чемпионом республики. Он был старше нас лет на десять – двенадцать, симпатичный, разумный человек. Сергей стоял у магнитофона и выполнял роль диджея – правда, тогда этого слова никто из нас не знал. Было весело и оживленно. Мои родственницы окинули Мари оценивающими взглядами и через минуту уже общались с ней, как давние подружки.

Рина успела шепнуть мне на ухо:

– Дав, какая киношная девочка, прямо с обложки! Но она выглядит старше и слишком шикарна для тебя, мальчика-студента.

– Вот дура, да что ты понимаешь!

Я любил Рину, мы были с ней очень дружны. Свои фортепианные уроки она практически всегда проводила у нас – в двухкомнатной квартире, где Рина жила вместе с бабушкой, не было ни инструмента, ни подходящих условий для занятий. Так что кузина прибегала к нам почти каждое утро и, когда мы расходились по своим делам, барабанила на нашем немецком пианино марки Rönisch. Дефицитный инструмент отец в свое время «достал» (тогда почти все приходилось «доставать») по настоянию матери – она надеялась, что когда-нибудь ее сыновья научатся играть. Но в наше время среди ребят моего возраста музицирование считалось занятием не почетным, если не сказать позорным. А вот спорт, особенно боевые искусства, которыми мы с братом так увлеченно и успешно занимались, – это было совсем другое дело: друзья уважали, улица боялась.

Собравшиеся знали, что Рина начала профессиональную карьеру певицы и ей сулят большое будущее. Что касается Ирмы, то после успешного дебюта в кино она думала продолжить карьеру киноактрисы, а пока училась в консерватории. Несколько раз ее портрет публиковали на обложках различных журналов, в том числе журнала «Советский Союз» – аналога «Америки».

Кроме мотоциклиста Ваника, все были студентами разных вузов, одногодками. Молодые люди с удовольствием общались между собой, шутили. По общей просьбе Рина собиралась спеть, как вдруг в дверь позвонили. Сергей пошел открывать и через минуту появился с двумя взрослыми, лет тридцати пяти, ухоженными, модно одетыми мужчинами. В одном из вошедших все узнали Леонида Вартанова, популярного артиста Русского драматического театра, любимца «золотой молодежи», особенно женской ее части. Другого Сергей представил как своего старшего коллегу, журналиста, кино– и театрального критика Сергея Бабуряна.

– Ну что, братья-студенты, не помешали? – обратился к нам Леонид. – О, и Ирма здесь? Наша молодая звезда!

Поглядев вокруг и остановившись взглядом на Мари, он добавил:

– Какие тут чувихи! А я-то идти не хотел. Молодец Серж, что насильно затащил меня сюда.

Мне показалось, что он где-то уже успел набраться спиртного.

– Рафа, что это значит – «чувиха»? Проститутка, что ли? – вполголоса спросил я.

– Да нет! Ты в своей армянской школе, конечно, таких слов не слышал. Это что-то вроде разбитной девушки, простой, веселой, не более того. В общем, уличный жаргон, не обидное слово.

– Ну что, давайте познакомимся, – громко, уверенно, как на сцене, продолжал Леонид.

Подходя к каждой девушке, он целовал ей руку, а парням кивал.

– Почему я тебя раньше не видел? – обратился он к Мари. – Ты не бываешь в Русском театре?

– Предпочитаю армянский.

– Ничего, увидишь меня на сцене – никуда больше не пойдешь. Вот, держи контрамарки и запиши мой телефон. Отныне двери театра для тебя всегда открыты.

– Давид, – повернулась ко мне Мари, – мне некуда положить билеты, возьми их, пожалуйста.

– Спрячь под бюстгальтер, если некуда положить! – похабно ухмыльнулся Леонид. – А это кто, твой помощник?

Мари покраснела до корней волос. Воцарилась неловкая тишина.

– Это мой близкий друг, а если точнее – мой парень.

– Вот тебе на, парень! Слушай, парень, тебе к семинару готовиться надо, а не вздыхать по взрослым девушкам.

От возмущения я чуть не потерял дар речи.

– Послушай, артист, – вмешался высокий, мускулистый Ваник, – ты в гостях, веди себя прилично. А лучше уходи!

Ваник был местной знаменитостью. По ночам, сделав стойку на руках, он с сумасшедшей скоростью гонял мотоцикл по центральным улицам города под восхищенные возгласы собравшихся ребят, выполнял различные цирковые номера. Конечно, рискованные трюки не давались легко – Ваник неоднократно разбивался, был тяжело травмирован. В городе его любили и уважали.

– А ты что, тоже студент? Заочник, видимо? Ты что вообще тут делаешь, мотоциклист?

– Я тебе еще раз говорю, как тебя там, Леонид! Ребята здесь собрались культурные, но, поверь, непростые. Мой тебе совет – уноси ноги, пока цел. Если и дальше будешь так себя вести, через пять минут в этом убедишься, но будет уже поздно.

– Серж, – артист повернулся к другу, – я не понял, он мне угрожает, что ли, этот велосипедист, мотоциклист, да хрен знает, кто он…

– Леня, посиди здесь пять минут, – показал Серж на стул рядом со столиком, – поздравим ребят с праздником и уйдем, пусть спокойно веселятся.

Так хорошо начавшийся вечер оказался под угрозой срыва. Сергей на правах хозяина попытался спасти ситуацию.

– Ребята, ставлю «белое» танго! Девочки приглашают мальчиков.

Девушки начали приглашать кавалеров. Мари подошла ко мне, сестра Сергея выбрала Сержа-кинокритика, одна моя кузина танцевала с Георгием, другая – с Суреном, двоюродным братом Рафы. Я пытался внушить себе, что не стоит обращать внимание на наглое поведение артиста. Остальные тоже делали вид, что веселятся и ничего особенного не случилось, однако было видно, что все напряжены. За столом остались сидеть Леонид, Рафа и Ваник. Последние налили себе немного вина, чокнулись и выпили.

– Хозяин, – громко обратился к Сергею Леонид, – а есть в этом доме какая-нибудь приличная выпивка? Коньяк, водка? А то на столе не пойми что. Какая-то вода для стирки.

Сергей достал из шкафа полбутылки коньяку. Леонид наполнил свою стопку до краев и разом выпил, закусив сыром и лимоном.

– Давид, не обращай внимания, человек выпил, – пыталась успокоить меня Мари, – мнит себя звездой. Ему кажется, что общаться с ним – большая радость для окружающих.

Я рассеянно слушал Мари и думал: «Если я сейчас не разобью этому артисту нос, не пущу ему кровь, то, наверное, неделю не смогу от обиды ни спать ни есть».

– Пусть идет своей дорогой, – продолжала девушка. – Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся.

Я заметил, что Рафа перестал беседовать с Ваником и, наклонившись, уставился на Леонида. Его большое, могучее тело пришло в движение, дергались плечи, мускулы щек, на лице застыла кривая улыбка. «Ох, кажется, будет беда, – насторожился я. – Рафа сейчас впадет в ярость и станет неконтролируемым».

– Эй, хозяин, включи какую-нибудь нормальную музыку: твист, рок-н-ролл! А то какая-то похоронная, – продолжал громко командовать Леонид.

– Пошли, Леня, пошли, – снова вмешался Серж, – а ребята пусть продолжают свой вечер. Спасибо, друзья, извините за вторжение.

– Станцую один рок, покажу, как это делают настоящие мужчины, и уйду, – упирался артист.

Минуту он танцевал один, свободно и упруго двигаясь в такт музыке. Леонид был высоким, красивым мужчиной, хорошо сложенным, с интеллигентной внешностью. В посвященных театру местных теле– и радиопередачах не раз говорили, что он прекрасно исполняет трагические роли, особенно Гамлета, за что был удостоен премии Ленинского комсомола.

Продолжая танцевать, Леонид схватил за руку Мари и потащил в центр комнаты. После минутного колебания девушка подхватила его па, и через минуту они уже танцевали слаженно и гармонично. Смотреть на них было приятно. «Да, надо бы и мне научиться хорошо танцевать, – подумал я. – С одним танго и фокстротом не будешь интересен девушкам».

Внезапно Леонид наклонил свою партнершу назад и крепко поцеловал в губы. Мари пыталась освободиться и чуть не упала на спину. Сзади ее поддержали девушки, Леонид опять попытался вытащить Мари в центр комнаты, но вместо руки схватил за плечо ее тафтяного платья и порвал его.

Я уже не мог сдержаться. Схватив двумя руками Леонида за лацканы пиджака, я оторвал его от пола и потащил к выходу. Коленом он попытался двинуть мне в пах, тогда я резко дернул его на себя и отработанным движением сильно ударил головой в лицо. Звук ломающейся носовой перегородки подтвердил, что я попал в цель. Второй удар головой пришелся вхолостую – артист сперва обвис у меня в руках, а когда я его выпустил, грохнулся на пол.

– Вай, твою мать, ты мне нос сломал! – выговорил он окровавленными губами.

– А я тебе, пижон, еще и челюсть сломаю, чтобы тебе монолог Гамлета лучше удавался, – радостно воскликнул оживившийся Рафа. Он почувствовал, что пришло его время – а то сидит в забвении, никто его не замечает…

– Перестаньте, мальчики, перестаньте, – закричали девушки. – Ну он же известный артист, подумаешь, выпил, давайте его простим!

– Он себя вел не как артист, а как уличный хулиган и подонок, – вступила в разговор моя кузина Ирма, – но ему и так изрядно досталось, хватит с него, ребята.

Сестра Сергея отвела Мари в другую комнату зашить оторванное плечико на платье, Серж и Сергей с трудом подняли хнычущего и матерящегося артиста и повели его к выходу. Уже у самых дверей Леонид вдруг взбесился.

– Твою мать, это ты мне нос сломал! – взвизгнул он, повернувшись ко мне и выхватив из внутреннего кармана пиджака маленький дамский браунинг. – Я тебе сейчас голову продырявлю, студент! Подонок!

Из соседней комнаты вышла Мари. Моментально оценив обстановку, она обратилась к плачущему от боли Леониду:

– Леонид, пойдем! Я провожу тебя… Успокойся, парень здесь ни при чем! Он просто хотел меня защитить…

Леонид не обратил на нее внимания. Он явно с трудом соображал, что он делает и что происходит вокруг. Артист стоял метрах в трех от меня, держа пистолет на уровне моей головы.

– Ну, пидор, конец тебе!

– Да брось, Леонид! – храбрился я. – Откуда я знаю, может, у тебя игрушка и ты хочешь просто напугать меня?! Ты же артист!

– Молчи, Давид, не говори с ним! Леонид, он мой родственник. Хватит, брат, прости его, пойдем со мной, – вступил в разговор хозяин дома Сергей.

Неожиданно Ваник изо всех сил дернул ведущую в коридор ковровую дорожку, на которой стоял Леонид. Тот сильно пошатнулся, но не упал. Одним прыжком Рафа подскочил к нему, выхватил из ножен на поясе охотничий кривой нож, с которым никогда не расставался, и полоснул Леонида по животу. От боли и неожиданности мужчина вскрикнул, инстинктивно наклонился вперед, и тут Рафа свалил его на спину апперкотом левой. Пистолет Леонид все еще держал в руке, но Ваник прижал его запястье ногой к полу и отобрал оружие. Хозяин квартиры Сергей и журналист Серж стали поднимать Леонида на ноги, а я развернулся и пошел к девушкам, на ходу поинтересовавшись у Ваника:

– Так это на самом деле пистолет или пугач? Ах, он даже заряжен? Тогда держи пока у себя и ни в коем случае не отдавай. Потом будет видно, как дальше поступить.

– Давид, иди сюда, – закричал из коридора Сергей, – у Леонида сильно течет кровь из живота!

– Ты уверен? А может, из носа?

Я прекрасно знал, какими бывают последствия удара головой. Ближайший месяц или даже два артисту предстояло ходить с синяками под глазами и бесформенной картошкой вместо носа. Вряд ли в таком виде его выпустят играть Гамлета. «Вероятно, придется кому-то уступить эту роль», – не без злорадства подумал я.

Ваник с Сержем положили Леонида на кушетку и расстегнули пиджак. Кожа по краям длинного пореза, протянувшегося поперек всего живота, словно вывернулась наизнанку, из раны торчал жир и маленькие кусочки мяса. Порез обильно кровоточил. Мы быстро нашли полотенце, простыню и обмотали Леониду живот.

– Слушай меня внимательно, – отчетливо проговорил я, глядя артисту в глаза. – Сейчас мы вызовем скорую. Врачам ты скажешь, что на тебя на улице напали хулиганы. Ты же, подлец, сам хулиганил, сам напал на нас!

– Твою мать, студентик, пока пистолет не отдадите, я отсюда никуда не уйду, – простонал Леонид.

Оставлять его и дальше без медицинской помощи мы опасались, он мог умереть от кровотечения, но и спорить с Леонидом было бесполезно. Посовещавшись, решили вернуть ему пистолет, а обойму с патронами оставить у себя.

– Леонид, – сказал Ваник, – вот твой пистолет, сейчас давай спустимся, отойдем метров на сто от дома, чтобы не было очевидно, где тебя порезали, и по телефону-автомату вызовем скорую.

– Если скажешь, что случилось, сам будешь расхлебывать свое дерьмо. Ты же напал на нас, в больницу тут же придет милиция, – добавил я. – У тебя найдут оружие, мы все будем свидетельствовать, и прощай, Гамлет, на долгие годы. Пистолет мы отдадим твоему другу Сержу, выйдешь из больницы, разберемся.

– Выйду из больницы, всех вас поставлю раком, подонки! Вы еще долго будете сожалеть, что со мной так поступили, сопляки!

– Ты молодец, храбрый парень, – заметил Ваник. – Я видел много аварий, смертей… У тебя, Леня, сейчас одна проблема – выжить. И не глупи.

Мы почти на руках несли его по лестнице вниз, потом подальше от дома. Подъехала скорая помощь, Леонида вместе с Сержем увезли в больницу.

Вернулись домой. Девушки тряпками, полотенцами, всем, что попалось под руку, оттирали квартиру, лестницу, подъезд от крови артиста. Казалось, тут зарезали целую отару барашков.

– Рафа, дебил, ты зачем ударил артиста кинжалом? Чуть не убил его! Что, руками не мог его стукнуть? Боксер хренов! – накинулся я на друга.

– А ты – двойной дебил, фраер! А если бы он выстрелил тебе в голову? В такие моменты не церемонятся, пусть лучше он подохнет, чем ты! Ты мне друг, как-никак, а он никто! И вообще, идите вы все подальше, я пошел домой. Но помни, Давид: все началось из-за твоей куколки. Где она, там и кровь! Не для тебя она, парень. Тебе надо жить своей жизнью, готовиться к занятиям, штудировать право, а не хвататься за парижанку. Все равно она уедет, а ты останешься с фигой в кармане, – кричал в ответ Рафа.

– Если ты такой умный, зачем за нож хватался? На ровном месте создал такую проблему. Выбрось свой ятаган в помойку, только сначала рукоятку вычисти!

Отвернувшись от Рафы, я увидел, что Мари, вся в слезах, слушает наш разговор.

– Ребята, девочки, давайте немного посидим, успокоимся, чаю попьем, – обратилась ко всем сестра Сергея.

 

* * *

Уже за полночь мы с Мари и кузинами вышли на улицу. Стояла удивительно теплая для начала ноября, тихая погода. На улице было спокойно и очень приятно. Трудно было поверить, что совсем недавно мы стали участниками кровавой драмы.

– Мари, Ирма и Рина живут совсем близко, давай прогуляемся до их дома? Проводим их и сами немножко развеемся, а потом возьмем машину и я тебя отвезу домой.

Мари молча кивнула, и мы двинулись к дому девушек.

– Нехорошо получилось, – начал я. – Испортил, идиот, наш праздник.

– Давид, а вдруг Леонид умрет? – обратилась ко мне Ирма.

– Будем надеяться, что этого не произойдет. Он, конечно, заслуживает наказания, но никак не смерти. Если это случится, Рафе не избежать срока, второй раз по статье «необходимая оборона» его не освободят. Возможно, меня тоже накажут. Может, дадут срок за превышение необходимой обороны – небольшой, год или два, – а может, нет. Но из университета точно отчислят. А могут и папу с работы снять: что за партийный идеолог, у которого сын замешан в убийстве, пусть и со смягчающими обстоятельствами? Придется переквалифицироваться в историка, я же историю люблю, даже больше, чем юриспруденцию.

– Ты что, дурачишься?! Или все это серьезно? – заметила Мари.

– И то и другое.

– Подлец Леонид! Пижон, Гамлет проклятый, и откуда он только взялся!

– Знаешь, я верю в судьбу. Если у меня есть ангел-хранитель, он не позволит мне и моему безмозглому другу безвинно пострадать. Это наглец артист заварил всю кашу. Бедный Рафа вообще тут ни при чем! Дурак, конечно – обычную драку превратил в кровавую драму. Мне его так жаль, представляю, как он сейчас переживает. Но, девчонки, вы свидетели: мы защищались!

– Да, похоже на то, Давид. Но ты защищался как-то слишком агрессивно.

– Девушки, никому ни слова! Особенно ты, Рина, ты всегда была болтушкой. Держи язык за зубами, а то останешься без них. Смотри, это не шутка и не детская игра. Забудьте все, сестрички. Вы ничего не видели и не слышали и вообще были дома. Все, поехали, Мари.

Мы попрощались с сестрами и пошли искать такси.

– Давид, перед тем, как сядем в машину, я бы хотела поговорить с тобой, – придержала меня Мари.

– Не поздно? Твои не будут беспокоиться?

– Когда я с тобой, они не беспокоятся.

– Спасибо, что пользуюсь таким доверием. Значит, заслужил.

Мы стояли перед театром оперы и балета, напротив которого в старинном здании когда-то жила моя мама – в шестилетнем возрасте она осиротела, и ее взял к себе дядя, Арам Ароян. Сейчас там жила Ирма с родителями.

– Давид, мы с тобой знакомы почти два месяца. Столько событий произошло за это время, сколько крови пролилось, и все из-за меня.

– Ты меня в этом винишь? Я же старался отвести от тебя любую угрозу! – нахохлился я.

– Да, это так. Возможно, ты даже влюблен в меня. Сама я не постеснялась и фактически призналась в своих чувствах сегодня перед твоими родителями, – продолжала Мари.

– Честно говоря, я был поражен.

– Спасибо. Я о другом хочу сказать. Да, сначала ты рисковал фактически ради незнакомой девушки. Но сейчас ситуация изменилась, между нами возникло определенное чувство… большое чувство. Я с трудом представляю, что со мной будет дальше, если вдруг тебя не окажется рядом.

– Что ты хочешь услышать, Мари? Я навеки твой! Давай поженимся…

– Ах, Давид… Ну да, тебе всего восемнадцать. Поэтому, наверное, простительно, что ты так говоришь. Я о другом… но вряд ли ты меня поймешь.

Мимо шла группа ребят. Двое, увидев Мари, остановились:

– Вай, смотри, какая девушка!

Я шагнул вперед. Это был мой район, и здесь я знал почти всех.

– А, это ты, Давид, – узнал меня один из парней. – Пошли ребята, нечего рот разевать.

– Так что такого сверхсложного ты мне хотела сказать, Мари, что я не сумею понять?

– Видишь ли, Давид, у тебя и у твоих друзей слишком жесткое, даже жестокое отношение к людям. Вы, может, и не виноваты, у вас воспитание такое, но это меня пугает. Я не хочу тебя видеть таким. Тебе нужно пойти в церковь, молиться и просить прощения.

– Ты что, шутишь? Крестить меня собралась, что ли? Кажется, бабушка тайком от отца меня окрестила, но в церковь я не хожу.

– Нет, я не шучу. Ладно, Жоко – мерзкий негодяй. Не успел выйти из тюрьмы, как начал терроризировать и меня, и всю улицу. Но это еще не повод так поступать с человеком! Ну, попугали бы его, наказали слегка, но выбивать ему глаз… Мне сказали, что этим глазом он больше не будет видеть. Он фактически стал инвалидом. А ты не думаешь, что он мог бы исправиться, жениться, иметь детей, жить нормальной жизнью? Как ему теперь жить? Сегодня вы могли этого наглого артиста обезоружить, просто отправить домой, но ты сломал ему нос, а твой товарищ чуть его не убил. И неизвестно еще, чем все закончится. Я давно заметила, что в этой стране люди не любят друг друга. Вы готовы ни за что лишить человека жизни, покалечить, унизить. Не дай Бог, ты попадешь в тюрьму или в такую же ситуацию. Ведь с тобой поступят подобным же образом! Ты не допускаешь такой возможности?

– Ну хорошо, а если я, Рафа, другие мои друзья пойдем в церковь, помолимся и попросим у Бога прощения, думаешь, все исправится? Да нас просто примут за сумасшедших. И если я окажусь одновременно неправым и слабым, меня накажут, возможно, хлеще, чем мы Жоко. Если я слаб, я уязвим, Бог и закон тогда не на моей стороне. Здесь любят сильных, а удел слабых – молиться и жаловаться на несправедливую судьбу. В этой стране так было и так будет еще долго. Быть правым, безусловно, хорошо, но этого недостаточно. Надо быть и правым, и сильным, вот тогда, возможно, ты будешь защищен. В случае с Жоко или с артистом мы поступили с ними, как с преступниками, и не сказать, чтобы очень жестоко. Ладно, артиста оставим, он сам напросился. Может, ему даже повезло. Да-да, повезло, не удивляйся! Если бы он успел выстрелить, мог бы меня убить. Тогда он на долгие годы сел бы в тюрьму. Но артист, так или иначе, нормальный член общества. Жоко – совсем другое дело. Кому он нужен? Есть он или нет, кого это волнует? Он же сорняк, человеческий отброс! Поверь, он еще многим попортит кровь и принесет страдания, пока в конце концов не подохнет или в тюрьме, как его папаша, или где-нибудь под забором, или его не убьет такой же подонок.

– Давид, ты сейчас говоришь, как чужой, злобный и жестокий человек! Я начинаю опасаться тебя. Тебе никто не давал права решать, кому жить, а кому умереть, кто преступник, а кто просто несчастный человек. Спасибо, что думаешь обо мне, не даешь в обиду, но не такой же ценой! Ведь есть и другие способы!

– Знаешь, если ты не изменишь своих взглядов на жизнь, на окружающий мир, тебе будет очень трудно, если не сказать невозможно, жить здесь, – парировал я. – Лучше тогда пакуй чемоданы и езжай в страну сердобольных и верующих людей. Или выходи за этого божьего одуванчика-ювелира, как его, Дашяна! Будешь примерной женой, все спокойно, все предсказуемо, улыбайся и ходи в церковь!

– Вот, именно об этом я и говорила! Теперь ты и мою судьбу хочешь решить… Все, поймай мне такси, я хочу домой…

Я остановил проезжающее такси, заплатил водителю, предупредил, что записываю его номер и через тридцать минут, если девушки не будет дома, позвоню в милицию. Пожилой таксист с удивлением посмотрел на меня и успокоил: «Все будет в порядке».

Не попрощавшись с Мари, развернулся и пошел домой. Вошел в подъезд, поднялся до второго этажа, постоял минут пять, потом быстро сбежал по лестнице, поймал первую попавшуюся машину и помчался к дому Мари. Она ждала у калитки. Ни слова не говоря, девушка пошла к себе, я последовал за ней…

 

* * *

Когда проснулся, было уже светло. В углу комнаты в кресле сидела Мари и делала вид, что перебирает свою одежду. Она не смотрела в мою сторону и явно была смущена.

– Который час?

– Уже одиннадцать. Иди в ванную, там все есть, умойся и спускайся в сад, наши уже там.

– А что я скажу твоим родителям? Может, смогу незаметно уйти?

– Нет, не сможешь, они знают, что ты здесь.

– Черт, а мои, наверное, сейчас с ума сходят!

– Все нормально. Рано утром приходил твой брат. Мама сказала, что мы поздно вернулись и ты остался переночевать у нас.

– Послушай, мне ужасно неудобно.

– Да, в общем, ничего особенного не случилось. Всего лишь остался ночевать у девушки.

– Что, у вас во Франции с этим так просто?

– У нас во Франции все просто. Это у вас тут за любую малость готовы убить друг друга.

– Твои родители подумают черт знает что.

– Ну, ты же взрослый парень. Совсем недавно ты мне предлагал жениться, а сейчас смущаешься. Когда-нибудь пора было повзрослеть. Вот ты и повзрослел.

– Нет, Мари, ты все-таки сумасшедшая. Сейчас я спущусь вниз – и как буду смотреть в глаза твоим родителям?

– Можешь извиниться или попросить моей руки. Впрочем, не советую. Я не собираюсь замуж за восемнадцатилетнего студента, который верит, что все проблемы в жизни решаются только силой.

– Думаешь, за эту ночь ты сильно поумнела?

Мне показалось, что Мари сейчас заплачет. Она помолчала минуту, потом спокойным голосом произнесла:

– Наши во дворе, давай спустимся, позавтракаем.

– Послушай, Мари, случилось то, что должно было когда-нибудь случиться, но у тебя это было со мной… с человеком, который любит тебя больше, чем собственную жизнь… обожает тебя…

– Давид, поэт из тебя никудышный. Удары головой тебе удаются значительно лучше.

– Ишь, какая ехидная! Интересно, все полуфранцуженки-полуармянки такие?

– Ну все, умывайся и пошли.

В тот год стояла удивительно теплая и долгая осень, поэтому стол по-прежнему был накрыт во дворе.

– Давид, мой мальчик! – улыбнулась мне мадам Сильвия. – Как я рада, что ты остался переночевать у нас, ведь ночью на улице небезопасно! Позавтракаешь с нами?

Тереза смущенно смотрела то на Мари, то на меня. Мари, все в той же бело-красной спортивной форме, присела на краешек стула и машинально отвечала на вопросы матери и сестры. Вернулся с рынка загруженный продуктами мсье Азат.

– Ну, Давид, как вчера провели вечеринку? Весело было?

– Да, очень весело! Моя двоюродная сестра пела. Она вообще станет известной певицей. Я как-нибудь приглашу вас на ее концерт.

– Танцевали? – спросила Тереза.

– Конечно, а Мари больше всех.

Через несколько минут я поднялся.

– Спасибо, с праздником вас, пойду домой. Мари, до встречи завтра в университете. До свидания, мадам Сильвия, мсье Азат, Тереза!

– До свидания, Давид! Передай привет родителям.

Мари отрешенно сидела на своем месте, не глядя на меня.

 

Глава 7

– Не кажется ли тебе, что ты слишком рано начинаешь взрослую жизнь? – строго спросила мама, как только я вошел в дом.

Папа, как обычно, сидел в своем кабинете в большом кресле.

– Что это за люди, у которых ты пропадаешь ночами? Как быстро они переманили к себе такого умственно незрелого бычка! – продолжала мама. – Может, они знают, что твой папа – известный человек в республике, а ты – перспективный молодой человек, живущий в четырехкомнатной квартире в центре города? Ты не думал о последствиях? А если родится ребенок? Твоя белокурая волейболистка будет ухаживать за ним? А мне она показалась такой взвешенной, порядочной, искренней девушкой… Как все-таки обманчива внешность!

– Мама, Мари – исключительная девушка, ее родители – добрые, отзывчивые люди, и для них папина должность и наши жилищные условия ровным счетом ничего не значат. У них прекрасный собственный дом с садиком, который нам и не снился. А в Париже у них осталась большая квартира на набережной Сены, на проспекте маршала Фоша, и они мечтают когда-нибудь туда вернуться.

– Прихватив тебя в качестве трофея, – вставила мама.

– Да кому я там нужен со своим смешным школьным французским, со своими амбициями? Я даже помощником портного не смогу работать, разве что сторожем или разносчиком готовой одежды.

– Зато будешь гулять по набережной Сены, о чем ты так мечтаешь, – вмешался в разговор папа, – возить на машине маму Мари, а может, и саму Мари, если она выкроит на это время между волейбольными тренировками. Ты ведь будешь уже человеком не ее круга – охранник, водитель, приживала.

Я уже готов был рассердиться, но вместо этого расхохотался в голос, живо представляя, как, встав на одно колено, по приказу мсье Азата снимаю мерку с клиента; как, посвистывая, иду по набережной Сены, как, сидя за рулем в шоферской фуражке, везу Мари и Сильвию по городу, выскакиваю, открываю дверцы машины, а Мари дает мне указания, глядя куда-то мимо. Все это я словами и жестами изобразил отцу и матери, не переставая смеяться. Через минуту родители уже хохотали вместе со мной. Мама пыталась сохранить рассерженный вид, но это у нее плохо получалось.

– Да, сынок, – продолжал папа, – главное, что ты понимаешь всю бесперспективность и комичность своей будущей жизни в Париже. Наши предки были храбрыми воинами, они сумели, отстреливаясь, перевезти своих жен, детей и скот из старого, занятого мусульманами-турками Баязида до холодного высокогорного озера Севан. У каждого из них на шее висел на веревке простой крест из меди или железа, они верили в Бога и надеялись на его справедливость. И вдруг их далекий потомок – помощник портного в Париже! Ладно, Люсь, пусть мальчик отдохнет, по-видимому, у него была трудная ночь.

– Что за глупый разговор! Он должен учиться, а не сидеть возле детской коляски с соской и бутылочкой с молоком! А француженка заставит его поступить именно так.

– Перестань, Мари – девушка разумная, хорошая и, несомненно, красивая, неприлично красивая. У тебя, Давид, будут проблемы. Большие проблемы. Помни, мой мальчик, такая красота обычно становится общественным достоянием, или ты будешь вынужден охранять ее.

– Ты что, папа, хочешь сказать, что Мари станет проституткой?

– Неразумная, просто идиотская трактовка. Просто она должна понимать, что такая красота может иметь более эффективное применение – театр, телевидение и так далее. С такой внешностью глупо просто сидеть дома, растить детей и ждать, пока молодой муж сделает карьеру. А может, начальник мужа польстится на красоту жены и повысит подчиненного в должности? Если все пойдет успешно, к сорока годам молодой перспективный юрист, возможно, станет районным прокурором с официальной зарплатой двести – двести восемьдесят рублей, ну а неофициальная, как ты понимаешь, это взятки. Путем взяток можно заработать большие деньги, но такой путь может закончиться тюрьмой и позором, и тогда такая красивая жена на самом деле станет общественным достоянием. Не ждать же мужа из заключения десять – пятнадцать лет, борясь за каждый кусок хлеба! Если пойдешь в науку, лет в тридцать – тридцать два, даже раньше, можешь стать кандидатом наук, доцентом, с зарплатой двести восемьдесят – триста двадцать рублей, ну, где-то сто – сто пятьдесят будет зарабатывать и твоя жена. Тогда спокойная, достойная жизнь обеспечена. К сорока – сорока пяти годам – профессор, четыреста – пятьсот рублей. Классный портной, каковым является Азат, – я навел справки, – за один сшитый костюм берет сто двадцать – сто пятьдесят рублей. Клиентов у него полно. Лично я себе этого не могу позволить, но его клиентуру в основном составляют люди, живущие не на честные деньги, а таких немало. В неделю он делает три, а то и четыре заказа, он ведь только мерки снимает, шьют за небольшие деньги другие, они же выполняют и всю остальную работу. Ты, Давид, ни там, ни здесь им не нужен. Вы с Мари еще молоды, вас переполняют чувства. Но потом, сынок, наступит время жестокой прозы жизни. Помни, репатрианты на чужбине прошли тяжелый путь, поэтому они более материалисты, чем мы, марксисты. Серьезно подумай о своем будущем! Мозги у тебя есть, но длинный светлый хвостик волос на красивой головке этой девушки может завести тебя не туда, куда нужно. Тогда будет уже поздно что-то менять, годы улетят бесследно, и ты останешься неприкаянным неудачником.

Я понимал, что мой мудрый, начитанный отец говорит правду – возможно, несколько утрируя, чтобы впечатлить меня, но правду. Однако сердце мое противилось тому, как он рассуждает о Мари.

– Мари – моя путеводная звезда, я хочу быть с ней и только с ней, никакую другую девушку я не могу представить своей женой. Этот вопрос для меня решен, – упрямо заявил я.

– А если твоя путеводная звезда родит ребенка? Кажется, она вполне земная женщина? Не рано ли для студента-второкурсника становиться отцом? – вмешалась мама.

– Ну что же, в конце концов, все дети от Бога, и этот ребенок может заменить на земле моего несчастного брата, погибшего на войне совсем юношей, – возразил ей отец. – Потерь и в нашей семье, и вообще у армян предостаточно, даже десять детей в каждой семье их не восполнят.

– То, что ты говоришь, папа, возможно, и правильно, но не имеет никакого отношения к Мари. Она совсем другая.

– Сынок, а то, что ты говоришь, естественно для влюбленного по уши парня восемнадцати лет. Дай Бог, чтобы мы оказались неправы, – закончила разговор мама.

 

* * *

До самого вечера я слонялся по квартире, пробовал листать какие-то книги, но все мысли были о Мари, о том, что произошло между нами этой ночью. Может, она себя плохо чувствует, может, отец и мать наказали ее за вчерашнее, кто знает? Да нет, они же люди европейской культуры, не азиаты какие-нибудь…

– Папа, мама, вечер такой хороший! Пойду немного погуляю с ребятами.

Прямо у подъезда поймал такси и полетел к Мари. Дверь открыла домработница Айкануш, за ней стояла Тереза.

– Здравствуй, Давид!

– Привет, Тереза, где Мари?

– Сидят с мамой под ореховым деревом, разговаривают.

Ни Мари, ни ее мать мой приход ничуть не удивил:

– Добрый вечер, я… у меня тут неподалеку была встреча с друзьями, вот я и решил заглянуть, посмотреть, как вы поживаете, может, с Мари немножко позаниматься французским.

Мари выглядела заплаканной, во всяком случае, глаза у нее покраснели.

– Ладно, дети, пойду, займусь делами, – сказала, поднимаясь, ее мать, – а вы сидите, скоро мсье Азат подойдет, вместе поужинаем, попьем чаю.

– Что случилось, почему глаза красные? – спросил я, когда она ушла.

– Ничего не случилось, тебе показалось.

Я поднял с земли несколько упавших орехов. В это время года они уже поспевают. Для сбора урожая ветки грецкого ореха трясут длинными крепкими палками, иначе орешки высохнут под солнцем, и вкус свежести будет потерян. Признаком мужской силы считалось взять два ореха и, не напрягаясь, расколоть их пальцами. Если скорлупа еще покрыта кожицей, от нее на пальцах останется черная краска, смыть которую удается лишь через несколько дней… Я старался, чтобы Мари заметила, как легко я раскалываю орешки, очищая их для нее.

– Хорошо, хорошо, я знаю, что ты очень сильный, уже не раз в этом убедилась. Хватит, руки испачкаешь. Что сказали твои родители? Наверное, думают, что я испорченная парижская девица, которая применяет все возможные хитрости, перед которыми бледнеет даже Миледи из «Трех мушкетеров», чтобы заманить в свои сети наивного студента?

– Что за глупости ты говоришь! Я взрослый человек и сам решаю, что для меня хорошо.

– А конкретнее? Ты, конечно, с родителями согласен, ведь со мной у тебя перспектива может быть только за границей, а уехать туда ты не можешь и не хочешь.

– Да что вы все о перспективах! У нас все только начинается, давай думать, как нормально жить, веселиться, успешно окончить университет, стать хорошими специалистами.

– Папа научил? Ну, добавь еще: стать строителями коммунизма, успешно завершить пятилетку и прочую подобную чушь.

– Ты, Мари, повторяешь слова Варужана. Между прочим, люди верят в эту, как ты говоришь, чушь и живут нормально, а ты не веришь. Думаешь, ты умнее других?

– Ты живешь во лжи, Давид. А я так жить не хочу.

– И что ты предлагаешь? Уехать? Это твоя правда? А как же мои папа, мама, брат, друзья? В конце концов, моя страна. Что я буду делать на чужбине?

– Может, ты и прав, Давид, просто я боюсь тебя потерять.

– Мари, давай оставим эту тему. В жизни много вариантов. Для меня ясно одно: я эмигрировать не хочу.

– А я, Давид, представляю свою жизнь только в Париже, где я родилась, где начала ходить в школу, где проучилась несколько лет. В конце концов, моя мама – француженка. Но туда я могу поехать только с тобой.

– Мари, хватит об этом! Два месяца знакомы, и уже начинаем решать, что будет через пять или десять лет?

Наши с Мари голоса звучали все громче и громче. Казалось, мы вот-вот поссоримся, но тут подошла Тереза.

– Мари, Давид, идите ужинать!

– Кстати, Мари, забыл спросить: когда я подъехал к вашему дому, от него отходила какая-то неопрятная женщина. Мне она показалась знакомой. Вроде бы она вышла из вашей калитки. Можешь напомнить, кто это?

– Ты ошибаешься. Должно быть, она просто проходила мимо.

– Нет, подожди, я вспомнил! Это была мать Жоко. Что она здесь делала? Угрожала, что ли? Так я сейчас отправлю ребят за этой воровкой, за свои угрозы загремит в милицию.

– Давид, она не угрожает, папа сам предложил ей деньги. Ведь Жоко нужно носить передачи, на одной больничной еде долго не протянешь. Я же говорила, у него сильно поврежден глаз, почти не видит, он фактически стал инвалидом, и во всем этом есть и моя вина.

– Что ты говоришь, Мари? Ты что, ему глазки строила, кокетничала? В чем твоя вина?

– Неостроумно. Он мерзавец, но мерзавец тоже имеет право на жизнь. За это не бьют, не пинают человека, не доводят до инвалидности. Папа и мама, как нормальные верующие христиане, оказали его семье небольшую помощь. Ведь эти люди одни, никто им не помогает, в том числе и твое любимое государство.

– Запомни, Мари, с каждым днем они будут все больше и больше требовать. Это люди без чести, они все сделают, лишь бы не работать. А помощь государства, между прочим, состоит в том, что злостный хулиган и садист бесплатно лечится в больнице.

– Ребята, чай стынет!

– Спасибо, мадам Сильвия. Извините, в другой раз, сейчас я тороплюсь. До завтра.

 

* * *

Выйдя из дома Мари, я прямиком зашагал в магазин, на место сбора уличной шпаны. Внутри никого не было.

– Женщина, вы меня помните? – обратился я к продавщице.

– Да, да, конечно, помню. Что случилось? Могу предложить свежее пиво.

– Позовите этого, Черныша… Геру или как там его? Пошлите за ним кого-нибудь, я на улице подожду.

Минут через двадцать приехал Черныш.

– Да, брат, что случилось? Мари никто не трогает.

– Молодец, вопрос в другом. Ты знаешь, что пистолет Жоко у меня, и если я отнесу его в милицию и свидетели, в том числе и ты, подтвердят, что нашли его у Жоко, парень будет лежать не в городской больнице, а в тюремной, так?

– Да, так.

– Тогда иди домой к Жоко и скажи его матери, что, если она сама или кто-нибудь от нее подойдет к дому Мари ближе, чем на сто метров, Жоко окажется в тюрьме. Если родители Мари сами предложат помощь, ни в коем случае не принимать. Понятно?

– Конечно, понятно.

Пожали друг другу руки и разошлись.

 

* * *

Утром я с трудом заставил себя проснуться.

– Вставай, Давид, опаздываешь на пробежку, – поторопил меня брат.

– Я сегодня не пойду бегать, ограничусь зарядкой.

– Как знаешь. Что-то ты в последнее время не ладишь со спортом.

Быстро привел себя в порядок и собрался уходить. Уже стоя в дверях, услышал голос мамы:

– Давид, возьми с собой завтрак в университет.

– Мам, дай лучше денег! Если я выну из кармана завтрак и начну есть, меня засмеют, как маменькиного сынка.

– Ну да, я и забыла, что все карманные деньги ты тратишь на такси. Надо это учесть в семейном бюджете…

 

* * *

В университет добрался без опозданий. Вся группа была уже в сборе.

– Привет, ребята, какие вы дисциплинированные!

– Привет, Давид, как провел праздники?

– Да ничего особенного, по большей части дома, с родными.

– А говорят, Рафа из-за твоей Мари какого-то известного артиста порезал, человек при смерти, в больнице.

– Кто сказал такую глупость?

– Девушка одна, подружка сестры Сергея с филологического факультета.

Я выбежал из аудитории и кинулся искать Сергея.

– Сережа, скорее отыщи свою сестру, она болтает глупости как заводной граммофон. Понимаешь, что это значит? Ты, как организатор вечеринки, соучастник произошедшего, и если дело дойдет до милиции, то если не Рафа, так я сам тебе кости переломаю. А ты окажешься в тюрьме! Оставляй занятия и бегом за сестрой, пусть скажет подруге, что она пошутила. Не поймете по-хорошему, идиоты, болтуны, – пеняйте на себя.

Бедный интеллигентный Сергей, сконфуженный моим грубым напором, испуганно отошел.

Внизу меня остановил староста курса – как обычно, в светлом костюме и при галстуке.

– Ходят слухи, что Рафа чуть не убил какого-то артиста? Молодец, эти артисты себя ведут так развязно, что любому нормальному человеку хочется их наказать.

– Ах ты, провокатор! Вот кто про нас слухи распространяет!

Я резко ухватил Князя за галстук и прорычал ему в лицо:

– Я тебя сейчас в унитазе утоплю! Будешь знать, стукач несчастный, как провокациями заниматься!

– Отпусти, я пожалуюсь в комитет комсомола, в партком!

– Ребята, что там лопочет этот хлыщ? У нас что, комитет комсомола переместился в туалет? Разберитесь-ка с ним, только мягко, а то и так чахоточный, вдруг сдохнет.

Трое однокурсников, все моложе Князя на несколько лет и ненавидящие его за стукачество и тесную связь с деканатом, потащили старосту в туалет. Такое случалось с ним уже не первый раз. Его трепали, пинали, иногда рвали сорочку, пиджак, галстук, но он все равно стучал, стучал сладострастно, аккуратно отмечал в журнале всех отсутствующих, особенно тех, кого недолюбливал, докладывал в деканат обо всем, что происходит в студенческой среде, что говорят, кого из преподавателей ругают. А ведь согласно студенческому кодексу подобные вещи могли закончиться лишением стипендии, которая для ребят из бедных семей значила очень многое – остаться без стипендии для них фактически означало лишиться возможности учиться дальше.

Вдалеке мелькнул светлый хвостик Мари. Рафы не было видно. А что если его арестовали, а потом придут за мной? Если артист умер, нас точно накажут. Вот подлец! Ворвался к нам, оскорблял, хулиганил, а виноватыми оказались мы! Мимо прошел Князь, весь растрепанный, без галстука, в распахнутом пиджаке с оторванными пуговицами. Один из потрепавших его в туалете однокурсников, тоже дружинник, под хохот других студентов чистил свою обувь его галстуком, предлагая последовать его примеру. Студенты других факультетов смотрели на происходящее молча, с показным одобрением. Членов оперативного отряда боялись, старались не вмешиваться в их грубые шутки и потасовки. Впрочем, студенты-юристы даже по внешности отличались от философов, филологов, историков. Будущие прокуроры, судьи и силовики были более резкими, грубыми и малокультурными. Многие из них уже отслужили в армии, у некоторых родители работали в правоохранительных органах. Сила и мускулы ценились здесь больше, чем на других факультетах. Мой собственный выбор был предопределен юридическим образованием отца и желанием матери увидеть сына в роли вершителя справедливости.

Уже подходил к концу последний лекционный час, когда дверь аудитории открылась, и Рафа, извинившись перед преподавателем, жестами вызвал меня в коридор.

– Ну что там, артист умер, что ли?

– Да нет, такие сволочи живучие. Пошли во двор, разговор есть.

Университет находился в зеленом районе города и с двух сторон был опоясан небольшими парками. Обычно студенты там встречались, общались, ели бутерброды. У каждого были свои излюбленные места, и, если нам кто-нибудь был нужен, мы знали, где его искать.

– Ребят, у нас небольшой разговор, если можно, освободите, пожалуйста, эту скамейку.

– Конечно, Рафа, пожалуйста! – несколько студентов тут же встали со скамейки и ушли. Рафу и меня знал весь корпус.

– Не тяни, Рафа, ну, что у тебя за информация?

– А тебе до фонаря, да? Сам даже не поинтересуешься! Я по уши в дерьме, а твоя голова занята только белокурой французской куколкой! Я из-за нее человека чуть не убил, и на этот раз никакое состояние аффекта меня не спасло бы!

– Молодец! Вот, значит, как ты объясняешь свой идиотский поступок! Ты зачем вообще его порезал? У тебя же мускулы в рукава не вмещаются! Может, ты ненормальный или трус, если чуть что хватаешься за нож? Любой из нас укокошил бы этого артиста за секунду, голыми руками, а ты, стокилограммовый зверь, перворазрядник по боксу и вольной борьбе, вздумал бить ножом. Может, ты мясник? Ну скажи, зачем ты так поступил? Выпил, под мухой был?

– А если бы он продырявил твою влюбленную башку? Тогда твоя блондинка досталась бы другому! Ишь ты, как сладко поет о милосердии, а сам так башкой ударил, что чуть инвалидом не сделал человека! Влюбленный пингвин, вот ты кто!

– Что? Я влюбленный пингвин? Это ты мне говоришь, носорог безмозглый?

– Ну ладно, ладно, не злись, не хочешь быть пингвином – не будь им.

– Знаешь, Рафа, если я пингвин, то ты, я уже сказал – бешеный носорог. Может, даже сумасшедший. Но настроение у тебя вроде неплохое, как я погляжу?

– Мы с Ваником ходили в больницу. Вообще он молодец, опытный, классный мужик. Я внизу подождал, а Ваника там знают, поэтому пропустили. Он нашел знакомого врача и пошел к этому педику, артисту. Его уже прооперировали. Рана глубокая, порез обширный, много крови потерял, так что месяца три-четыре проваляется, но угрозы для жизни нет и, надеемся, не будет. Он живет со старой полуслепой матерью, есть старший брат, не то архитектор, не то чертежник. Дознаватель уже дважды был у него. В этом плане артист оказался мужиком, ничего лишнего не сказал, но если мы пистолет ему не отдадим, он угрожает, что все расскажет. Это его требование.

– Да ладно пугать-то! Ему же будет хуже.

– Тут есть одна тонкость. Он говорит, что пистолет не его, мол, попросил у Миши, хотел покрасоваться в компании девушек.

– Байки для первоклашек!

– Подожди, не торопись. Миша – серьезный парень, авторитет.

– Это какой Миша? Тренер по дзюдо?

– Да нет, директор фабрики спортивных товаров, председатель Федерации бокса республики, богатый мужик, близкий друг начальника уголовного розыска Сано Багдасаряна. А про Багдасаряна ты знаешь, он подонок и садист. Короче, это не уличные хулиганы, с которыми можно справиться с помощью дружины, лучше дело закончить миром.

– А артист им кто? Кто он такой для авторитета Миши и его милицейских бандюг?

– Ваник сам в почете и говорит, что, во-первых, Миша и Леонид – одноклассники, даже родственники. Во-вторых, Леонид всегда поставлял Мише и Сано девчонок: своих воздыхательниц и всякую театральную шушеру. В общем, так, студент, хоть ты и начальник оперотряда, но я лучше знаю улицу. Эти ребята серьезные, они не играют в пионерские игры вроде уличных драк и ударов головой. Снесут башку, и будет твоя куколка пару недель ходить в черном платье. Ах, как романтично! Букетик роз положит на свежую могилку храброго дружинника… Дай платок, сейчас разревусь… Понял, влюбленный, чуть не сказал – пингвин?

– Ну ты, носорог, мясник, чего ругаешься? Меня уже похоронил, Мари рыдает в трауре… Кстати, она меня ищет, видишь, идет к нам.

– Привет, ребята! Давид, я тебя искала, хотела узнать, как Леонид себя чувствует.

– Рафа навел справки, опасность миновала, но артист месяца два-три, а то и больше, проведет в больнице. Есть моменты, связанные с законом, надо их уладить.

– Ребята, я рада, что все может закончиться благополучно. Жаль, конечно, что человек получил серьезную травму. Ты, Рафа, не должен был так поступать, так нельзя.

– Девочка, это не твое дело и к тебе никакого отношения не имеет.

– Что имеет отношение к Давиду, имеет прямое отношение и ко мне.

– Ого! Ну вы даете! Уже тайно обвенчались? Ну молодец, начальник! Вот ребята посмеются…

– Такой вариант нашей жизни тоже возможен, хотя и преждевременен, – сдержанно заметила Мари.

Я изумленно уставился на нее.

– Ты что, студент, глаза таращишь? – зубоскалил Рафа. – А может, вы сообща решили надо мной поиздеваться? Да нет, она вроде всерьез решает за тебя! Вах-вах-вах, как плохо! Я потерял боевого друга, начальника оперотряда, а вместо него нашел подкаблучника… Сперва просит разрешения у подруги, нет, невесты, нет, лучше – будущей жены, и потом только говорит!

– Хватит, юморист, ты сегодня в ударе. Давай, продолжай, Мари в курсе всех моих дел.

– В общем, так. Леонид по телефону вызвал брата, мы ждали внизу. Они долго совещались, вышел брат и сказал, что на мировую артист пойдет после выполнения двух условий. Первое – вернуть пистолет.

– Ладно, выйдет из больницы, вернем. Но без обоймы.

– Ты слушай, это еще не все. Что самое интересное – он требует, чтобы мы дали ему пять тысяч рублей, иначе он напишет в ЦК, в Москву. Вот здесь, мой влюбленный друг, надо хорошо подумать и быть очень осторожными. Брат артиста намекнул, что они даже наняли одного журналиста. Ты ведь понимаешь, какие могут быть последствия? Мой папа, член правительства, вылетит тут же, твой папа – главный редактор партийного журнала – тоже вылетает с треском. Я, однажды уже освобожденный решением суда, вылечу из университета, и ты, влюбленный пингвин, тоже вылетишь. Но самое печальное – ты лишишься перспективы стать большим руководителем. И что особенно печально – язык даже не поворачивается говорить! – Мари не выйдет за тебя, такого бесперспективного, замуж.

Я молча слушал, ошеломленный чудовищностью суммы, которую требовал артист за свое молчание. За такие деньги можно было купить четырехкомнатную квартиру в Ереване, трехкомнатную квартиру в Москве, машину «Волга»…

– И тогда, – продолжал, задыхаясь от хохота, Рафа, – ты, не могу не сказать «пингвин», сойдешь с ума и станешь поэтом! Будешь петь свою любимую песню: «О, Мари! О, Мари!»

Его веселье было так заразительно, что я тоже захохотал, как безумный. У обычно сдержанной Мари слезы брызнули от смеха:

– Давид – сумасшедший поэт, дерется головой, а ты, Рафа, станешь учителем физкультуры для трудновоспитуемых детей, там тебе самое место. Давид, а почему он называет тебя пингвином?

– Потому что дебил, мясник, да еще и носорог!

Студенты, сидевшие на соседних скамейках, удивленно смотрели на нас, а потом тоже начали хохотать.

– Слушай, Рафа, а может, мы его напугаем? – сказал я, отсмеявшись. – Засвидетельствуем, что он начал хулиганить, насильно целовал девушку, угрожая пистолетом…

– Самое страшное обвинение из вышеперечисленных – то, что он насильно целовал девушку. Ох, какая девушка меня с ума свела, разбила сердце мне… – напел Рафа слова известного шлягера. Потом продолжил: – Пистолет, как он теперь говорит – ясно, что его научили, – он нашел на улице, думал, пугач. Когда ты его нокаутировал своей гениальной головой, он вспомнил, что у него есть пугач, и решил спасти свою жизнь в чужой враждебной компании. Вытащил ствол, а его чуть не убили. Есть результат, остальное – сказки. Если бы за мной не было еще одного эпизода, можно было бы побороться. Но бороться сейчас? Я – рецидивист, ты – зачинщик. Если за каждый поцелуй нокаутировать, да еще головой… Полмира окажется в нокауте. Нет, я понимаю, поцелуй Мари этого стоит! Правда, не у всех голова такая крепкая, как твоя.

– Да, ты сегодня явно в ударе. Ладно, но, может, сторгуемся?

– Он дал нам недельный срок. После этого деньги должны быть у брата, а сейчас он готовит письма, – возразил Рафа.

– А если мы дадим денег, а он отправит письма?

– Не думаю. Мы возьмем расписку, что он получил от нас деньги на лечение, и его брат тоже подпишет.

– Смотри-ка, мозги у тебя работают. Сколько лет дружим, а я и не думал, что ты такой мыслитель! Прямо Вышинский.

– Короче, в пятидесяти метрах от нас ресторан «Крунк» [11] , там подают вкусные хинкали, между прочим, отлично укрепляют мозги, – заключил мой друг. – Приглашаю вас, почти семейную пару, в ресторан. Покушаем, подумаем, Аллах велик, может, найдется какой-нибудь выход для нас, правоверных. Вместе с тем действия артиста подтверждают мои опасения, что он готовится к ответному удару, поэтому надо торопиться. Эта мразь не забудет, как мы его наказали. Такие избалованные жизнью и вниманием эгоисты бывают очень мстительны. Ему кажется, что все должны им восхищаться и терпеть любые капризы.

– Но как мы достанем такую огромную сумму, Рафа? Если только я соберу свою стипендию за пятнадцать лет. Это же почти годовая зарплата отца, что я скажу родителям?

– Как что скажешь? Расскажи, как ты хорошо дерешься головой.

– А ты – как ловко режешь по живому.

– Итак, Давид, – Рафа посерьезнел. – Я понимаю, что банальную драку я превратил в серьезную поножовщину. Стрелял бы артист или нет – это второй вопрос. Скорее всего, стрелял бы, потому что трус. К тому же после полученного удара он был в состоянии глубокого грогги [12] и не вполне контролировал свои действия. Но все это предположения, а результат таков: человек с сотрясением мозга, с глубоким ранением живота находится в реанимационном отделении. Безутешные поклонницы, сорванные спектакли, ажиотажный интерес – за какую Офелию дрался наш Гамлет? Пойдут слухи по городу – всем хочется знать, что случилось с их любимым трагическим артистом. И выяснится, что студент-второкурсник с очень хорошо отработанной техникой нанесения удара головой защищает студентку, но не обычную, а блондинку, француженку, от любвеобильного Гамлета. А кто обидчики Гамлета? Представители «золотой молодежи», устроители голубых вечеринок, дети высокопоставленных функционеров. Чем не тема для Би-би-си, а?

– Ты все больше и больше поражаешь меня своим умом. Где же он был, когда ты схватился за кинжал? Ладно, не будем обвинять друг друга, факт есть факт: надо спасаться…

 

* * *

Вечером я проводил Мари и быстро вернулся домой.

– Ты что такой мрачный, сынок? – забеспокоилась мама.

– Все в порядке, мам, просто забот много: учеба, дружина, занятия, спорт. В ближайшее время студенческие соревнования…

– Давид, иди сюда, – подозвал меня отец, услышав мой голос. – Какой точный адрес Мари?

– А тебе зачем?

– Как это зачем? Я поинтересовался насчет установки телефона у них дома. Мне сказали, что в этом районе, вероятно, только через год-два проведут кабель, но воздушную линию установить можно. Пусть завтра Мари напишет заявление от имени отца и укажет, что папа или мама – сердечники, серьезно болеют, необходима постоянная связь или что-то в этом духе. Во всяком случае, так мне сказал председатель райисполкома. Как Мари? Видишься с ней?

– Да, на переменах.

– Давид, я повторю то, что уже сказал: Мари – девушка, несомненно, хорошая, но она уже знает, чего хочет в этой жизни, а ты – нет. Твоя будущая жена сейчас учится в начальной школе. Вот твоя мама – на восемь лет моложе меня. Возраст и опыт придают мужу весомость, он несет ответственность за семью, в том числе и за жену. Ее дело – вести хозяйство, хранить семейный очаг, рожать детей и следить за их воспитанием. Это ее главная задача, получится работать – хорошо, нет – не трагедия, на то и муж, он должен просчитать все варианты. Мари твоя ровесница, но по жизни она гораздо старше и умнее тебя, минимум лет на пять – восемь. Ты можешь быть для нее любимым мужчиной, но никогда не будешь настоящим авторитетом. Встречайся с девушкой, дружи, если, конечно, возможна простая дружба с такой красавицей, но не глупи, не порть себе и ей жизнь.

– Хорошо, папа, тогда я отложу свою свадьбу на один день.

– Не дурачься. Я надеюсь, ты понял, о чем речь. Жду заявления от Мари. Кстати, как ее фамилия?

– Фамилия? Отца зовут Азат, мать – Сильвия, а вот фамилия…

– Да, вижу, ты и вправду готов хоть завтра жениться на девушке, даже фамилии ее не спросив… – усмехнулся отец.

 

* * *

На следующий день после занятий я спросил у Мари, как ее фамилия.

– Ты как начальник оперотряда спрашиваешь? – съязвила она. – Думаю, правильней сказать: «Гражданка, предъявите паспорт!»

– Ладно, черт с твоей фамилией, пиши заявление насчет установки телефона от имени отца, укажи, что дома есть сердечник и необходима постоянная связь с поликлиникой.

– Сердечника у нас нет, но сумасшедшая есть.

– Догадываюсь: это ты.

– Я имею все основания восхищаться твоей догадливостью!

– И все же ты забыла назвать свою фамилию. Я не могу подать заявление в загс, не указав фамилии невесты.

– Ну хорошо, товарищ начальник, вы меня уговорили. Только будьте добры, в свою очередь, предъявите мне паспорт: хочу убедиться, не ожидает ли меня уголовное наказание за совращение несовершеннолетних. Кажется, так это называется на вашем юридическом языке? Открываю страшный секрет – моя фамилия Тоникян.

– Что за странная фамилия? Впрочем, у тебя все получается странным.

– Это еще одна причина, чтобы ты задумался, с кем связался, Давид… Знаешь, мне очень неудобно перед твоими родителями. Я очень признательна, что ты и твой папа по собственной инициативе делаете для нас такую, безусловно, важную вещь. Но мне очень неудобно. Может, ты скажешь им, что я и мои родители тебя об этом не просили? Пожалуйста!

– Это очень трудная просьба, я подумаю. А что взамен?

– Пирожки, ром-баба в буфете и бесплатный урок французского для отстающего студента!

– Мало.

– Вот станешь прокурором, тогда и будешь, как твои коллеги, брать более весомые взятки.

 

Глава 8

Прошло несколько дней, резко похолодало. Город стал неопрятным, людей на улицах поубавилось, летние кафе закрылись. Начиная со второй половины ноября Ереван теряет свою прелесть. Бывают годы с холодной, бесснежной зимой, в другие, наоборот, выпадает немало снега. Но обычно зимой не очень холодно, идет снег с дождем.

В полупальто до колен, со спортивным рюкзаком на плече, я выходил утром из дома и до трех часов дня проводил время в университете. На переменах, особенно на большой, встречался с Мари, мы вместе ходили в буфет или общались с друзьями. Почти все знали, что мы с Мари – неразлучная пара. Я гордился, что самая красивая и экзотичная студентка встречается со мной, начал больше внимания уделять своей внешности. Вся моя одежда казалась мне устаревшей и немодной. Бедная мама изо всех сил старалась доставать в комиссионных магазинах или с рук у спекулянтов все, что отвечало тогдашним критериям шика. Она понимала, что я старался быть равным Мари, и в свои расходы отца особо не посвящала. Мой франтоватый вид многим, особенно старшекурсникам и комсомольским активистам – как правило, серым, невзрачным ребятам из провинции, – казался вызывающим. Мол, зазнался парнишка, на папины деньги одевается, да еще с француженкой ходит. Так думали некоторые, но слава хорошего спортсмена, борца и боксера, да еще и друга Рафы, не позволяли моим завистникам эту внутреннюю неприязнь излить наружу. Малейшая попытка заканчивалась вызовом во двор для выяснения отношений, что доставляло Рафе безумное удовольствие.

– Если ты, француз, сейчас же не припечатаешь его к асфальту через бедро или не отправишь в нокдаун, мне придется это делать самому.

– Не горячись, Рафа! Ну, обменялись парой нелестных слов, но это же еще не повод для драки!

– Еще чего! Он оскорбил моего друга, ясно? Я этого так не оставлю. Может, вы с ним братья? Или из Общества защиты животных? Ты же мужик! Или уже в штаны наложил? Давай, французский жених, а то завтра появятся желающие отнять у тебя Мари.

Так что я был вынужден иногда проявлять агрессивность, чтобы оправдать свое реноме.

– Слушай, старик (или «колхозник», если парень был из деревни), – обращался я к своему противнику, – уходи, здесь тебе не рады. А если еще раз оскорбишь эту белокурую девушку своими идиотскими фразами и хихиканьем, твоя колхозница-мамочка будет очень опечалена, потому что тебе понадобится долгосрочное лечение с усиленным питанием. Так что отвали!.. Ладно, до свидания, без обид, дружище.

– Ты ему еще и «до свидания» говоришь? – кипятился Рафа. – Эй, ты, куда пошел? Вот этот высокий хочет перед тобой извиниться, а может, и уступить свою француженку!

– Да пошел ты, Рафа, маньяк чокнутый! А ты, колхозник, быстро топай, пока я не передумал.

Из-за этих моих выходок кто-то из старых знакомых даже спустя много лет меня недолюбливал, кто-то ненавидел, а с некоторыми мы стали открытыми врагами. Бывало и другое: мы вместе вспоминали юношеские шалости, шутили и расходились, позабыв о былой неприязни. Приходилось мне и извиняться за глупое поведение перед теми, кого я серьезно обидел. Но особенно мстительные недруги продолжали враждовать со мной еще долгие годы. Я заметил, что злобные и завистливые люди, как правило, болели сильнее и умирали раньше, чем добрые и умеющие прощать. Злоба и зависть разъедают душу и тело, мешают нам жить легко и свободно.

Столичных ребят на юрфаке было немного, основную массу составляли провинциалы не только из Армении, но и из соседних республик, в том числе из Краснодарского края РСФСР. Более-менее обеспеченные семьи отправляли своих детей в Москву и Ленинград. Ереванский государственный университет находился в центре города, где родились и выросли мы с Рафой. С восьми лет мы занимались боксом и борьбой. Частые совместные тренировки, несмотря на разницу в возрасте, сблизили нас с большинством спортсменов, среди которых превалировали уличные ребята, предпочитавшие именно силовые виды спорта. Впоследствии многие были осуждены на различные сроки, кое-кто «поднялся» и закрепился в криминальном мире. Немало их стало успешными дельцами теневой экономики, фактическими хозяевами государственных заводов и фабрик, хотя числились они простыми рабочими, мастерами или заместителями начальников цехов. Еще тогда, в шестидесятые годы прошлого века, весь полуторамиллионный город знал, кому принадлежит карамельный завод, кому – текстильная и пищевая фабрики, кто хозяин бензоколонки на одной улице, а кто – на другой. Разумеется, большие машиностроительные и оборонные заводы остались под контролем государства, но бытовое обслуживание и местная промышленность были полностью «приватизированы» задолго до перестройки.

Некоторые из старых знакомых стали вполне умеренными, добропорядочными гражданами и отцами семейств, строго державшимися моральных устоев и ценящими дружбу, и отношения, которые завязались у нас в детстве и юношестве, продолжались многие годы, несмотря на то что в своем общественном и социальном развитии мы пошли по совершенно различным путям.

Мы с Рафой знали законы улицы и были в приятельских отношениях с уважаемыми в городе и республике спортсменами, что придавало нам особую значимость в кругу соучеников.

Родители Мари шили для нее модную одежду, на переменах девушки подходили и спрашивали, как и откуда она достает такие платья, многие просили пошить такие же и для них. Позже я понял, что это была своеобразная реклама их семейного мастерства, способ увеличения клиентуры. В университете училось немало детей обеспеченных – разумеется, по тогдашним меркам, – родителей.

Расслоение общества уже шло полным ходом. Появились первые подпольные миллионеры, скупщики золота, ювелирных украшений и антиквариата – все это привозили из Москвы, Ленинграда и других городов и перепродавали в республике по баснословным ценам. Многое из этого добра возвращалось в Москву в качестве взяток союзным чиновникам из правительства, прокуратуры, Госплана для получения даже законно выделяемых для республики металла, древесины, техники, медицинского оборудования. В этом плане Армения никак не могла соревноваться с соседними республиками – Грузией и Азербайджаном, богатыми сельскохозяйственными продуктами и природными ресурсами. К тому же традиционно сложившиеся в этих республиках взаимоотношения населения и элит позволяли руководству более широко использовать криминальные деньги для подкупа союзных чиновников.

Как известно, в этом особенно усердствовал бывший глава КГБ Азербайджана Гейдар Алиев. В один из приездов Леонида Брежнева в Азербайджан Алиев – бывший генерал, а впоследствии первый секретарь ЦК Компартии республики – подарил генсеку его бюст из чистого золота весом семнадцать килограммов и инкрустированную пятикаратными бриллиантами саблю. Все это служило наглядной демонстрацией сложившейся в обществе ситуации фактического сращивания криминала и власти. Процесс внутреннего гниения огромной страны усиливался с каждым годом. Мы это видели, что-то понимали, но такого позорного коллапса, который последовал спустя всего несколько десятилетий, естественно, не ожидали.

Должен заметить, что провинциальные ребята, которые учились со мной в университете, во многом отличались от городских и по характеру, и по поведению. Они легко подчинялись власти, силе, заслуженному или незаслуженному авторитету. Дети несвободы, зачастую прожившие сложное, бедное детство, они, порой неосознанно, завидовали нам, более удачливым уже по рождению, сравнительно более свободным и обеспеченным. Разумеется, ни меня, ни Рафу, ни некоторых наших друзей, детей из чиновничьих кругов, нельзя было назвать богачами, но тем, кому пришлось жить в общежитии, на стипендию, по пять-шесть человек в одной комнате, с утренними длинными очередями перед холодными грязными туалетами, мы казались чуть ли не классовыми врагами – еще бы, ведь мы жили с родителями в квартирах в центре города, и у нас каждый день был горячий завтрак и горячий душ. Еще одной причиной острого раздражения служило то, что я и многие мои друзья не служили в армии, не работали до поступления в университет в колхозе или на заводе, носили модную и добротную одежду и более того – встречались с самыми красивыми девушками. Парни из провинции понимали, что им такие девушки вряд ли доступны. Как несправедливо устроен мир! У них отцы погибли на войне, а эти фраера наслаждаются жизнью, веселятся, ходят гоголем, гордые и независимые, и мало того – нагло себя ведут, готовы в любой момент без особых причин ударить, унизить. Они же враги, подлецы, возможно, ненавидят Советскую власть!

Все это я инстинктивно чувствовал. Как же эти середнячки обрадуются, если артист Леонид обратится в органы, если нас с Рафой посадят, выгонят из университета! С каким возмущением они выступят на собраниях с требованием исключить нас из комсомола, отчислить из университета, посадить, отправить в Сибирь! Убрать подальше этих благополучных и удачливых, чтобы самим не чувствовать свою ущербность, невезучесть…

 

* * *

Ванику с трудом удалось убедить Леонида и его брата продлить срок выплаты денег еще на две недели. Как мы и предполагали, артист рассказал авторитету Мише, своему однокласснику, при каких обстоятельствах он получил ранение и потерял пистолет. Миша через посредника требовал от Ваника вернуть пистолет с условием, что он после этого умывает руки и не вмешивается в наши с Леонидом отношения. Леонид, в свою очередь, еще не знал, кто эти ребята, которые так жестоко с ним расправились. Он плохо помнил подробности того вечера, но мы понимали, что как только он чуть-чуть придет в себя, тут же все выложит Мише, а тот заставит журналиста Сержа рассказать, ничего не скрывая, где и когда произошел инцидент.

Меня особенно беспокоило, что Мари окажется в центре разборок – по всему выходило, что фактически драка произошла из-за нее. Посоветовавшись, решили пистолет не возвращать: он был весомой уликой в наших руках. Если вдруг Леонид начнет жаловаться на нас, нам придется использовать этот факт. К тому же, пока пистолет у нас, Леонид побоится возбуждать уголовное дело. Нам хотелось юридически безупречно оформить передачу артисту денег, чтобы в случае чего представить этот факт как шантаж и вымогательство. Это, по нашему мнению, заставило бы его молчать. Для авторитета Миши уголовное разбирательство тоже представляло опасность: неизбежно возник бы вопрос, откуда у Леонида пистолет.

Мы с Рафой многократно совещались, перелистали всю возможную криминальную литературу, имеющую хотя бы отдаленное сходство с нашим случаем, взвешивали все аргументы за и против, но все равно понимали, что придется отдать артисту требуемую сумму, чтобы выйти сухими из воды. Я ходил на занятия, тренировался, встречался с Мари, но в голове у меня бесконечно крутились всевозможные варианты развития событий. Мама не оставила без внимания мою озабоченность, но она все объясняла проблемами, связанными с Мари.

Мари принесла заявление об установке телефона, и через несколько дней было принято решение провести в их дом воздушную линию. Я был безмерно рад тому, что в любой момент смогу общаться с любимой.

– Давид, послезавтра воскресенье, мама собирается готовить вкусный обед. Приходи, пообедаем вместе, послушаем музыку, а если будет не очень холодно, можем поиграть во дворе в настольный теннис.

Все как будто складывалось нормально, но угроза, исходящая от Леонида, не давала успокоиться. Я лихорадочно размышлял, где взять денег, и никак пока не решался поговорить с родителями. Каждый день откладывал беседу по пустяковым причинам, но понимал, что в конце концов придется выложить правду.

Воскресный день начался как обычно: я пришел к Мари, принес торт «Птичье молоко». Терезы дома не было, мы сели за стол, заговорили о каких-то незначительных делах. Я почувствовал, что родители Мари напряжены и хотят что-то мне сказать.

– Давид, – обратился ко мне за чаем мсье Азат, – я узнал, что ты попал в сложную ситуацию и тебе необходимы деньги для выплаты потерпевшему. Ты нам не чужой человек, мы все переживаем за тебя, поэтому решили предложить тебе нужную сумму. Она, конечно, немаленькая, но думаю, главное сейчас – выправить ситуацию. Если сможешь, когда-нибудь, лет через пять – десять, вернешь. Не сможешь – ничего страшного, переживем.

Мари, напряженная, покрасневшая, смотрела в одну точку у себя в чашке.

«Любимая моя девочка, – подумал я, – как она переживает, сколько нервов потратила, пока решилась рассказать об этом родителям! Интересно, как они восприняли подобную весть и как пришли к такому решению?» Я не знал, что и как ответить. Бедные люди, в какое дурацкое положение я поставил не только меня и мою семью, но и родителей Мари! На что они идут ради своей дочери! Имею ли я моральное право брать у них деньги? Не по-мужски, не по-честному получается. Я сам пригласил девушку на вечеринку, и кто мог подумать, что случится такой кровавый инцидент? А в конечном счете приходится расплачиваться этой семье… Я смотрел на побледневшую, взволнованную мадам Сильвию, напряженное лицо мсье Азата, готовую заплакать или взорваться Мари. Эти люди казались мне близкими и родными, но мне от этого было не легче. Я продолжал молчать. Интересно, как я выгляжу в их глазах?

– Знаешь, Давид, – начала Мари, – эти деньги тебя ни к чему не обязывают.

– То есть? Что ты хочешь сказать?

– То, что ты можешь не встречаться со мной.

– Это что, цена моего ухода? – мне показалось, что от обиды Мари сейчас заплачет. – Ну, если я получу миллион, нет, десять миллионов, тогда, возможно, соглашусь уйти, но это еще не предел моей фантазии.

Родители Мари облегченно рассмеялись.

– Ну и дурацкие у тебя шутки, Давид, – прошептала Мари.

– Послушай, умная девочка, не лучше ли дурацкие вещи сказать шутя, чем с таким скорбным видом, как у тебя, сообщить приятные новости?

– Давид, я поступаю так потому, что во всем этом есть и моя вина.

– Да в чем она состоит, Мари? Можешь объяснить?

– В том, что я согласилась танцевать с этим артистом.

– Мне показалось, что этим ты хотела разрядить обстановку. В общем, денег я от вас не возьму.

– Почему? – спросила Сильвия. – Разве мы чужие? Мы знаем, что ты не решаешься сказать родителям. В конце концов, не исключено, что найти такую сумму для вашей семьи довольно сложная задача.

– Должен признаться, что Мари была права. Надо было обо всем честно рассказать родителям. Я знаю, в какое затруднительное положение их ставлю, но это честнее, чем получить деньги от вас, никак не причастных к произошедшему. Мне придется нелегко, но совесть моя будет чиста.

– Тогда ни в коем случае не рассказывай родителям, что мы предложили тебе деньги, – попросила Мари.

– Почему? Это такой благородный шаг с вашей стороны!

– Нет-нет, не нужно им об этом знать. Вдруг они подумают, что я хочу еще теснее привязать тебя к себе.

– Куда уж теснее! Я и так каждый день у вас, за два месяца дома почти ни разу не обедал.

– Они могут подумать, что я хочу женить тебя на себе.

– Интересную мысль ты мне подала. А почему бы и нет? Я согласен! Как я могу отказаться от такого предложения?

– Папа, мама, я же говорила вам, что этот парень совсем зеленый, он еще мальчик, – вздохнула Мари. – Знай, Давид, какие бы чувства я к тебе ни испытывала, я за тебя не выйду никогда. Запомни мои слова: никогда.

– А ты знаешь известный афоризм: никогда не говори никогда?

– Ну все, дети, заканчивайте ваш дурацкий спор, – заявил мсье Азат. – Кто и когда выйдет замуж или женится, нам неинтересно. Жизнь у вас только начинается, вы еще много раз измените свое решение. Знай, Давид, – продолжал он, – эти деньги у меня, в любой момент ты их получишь, мы предложили их тебе без какой-либо задней мысли. Нам с Сильвией Бог не дал сына, и мы тебя искренне любим, как родного, а за себя пусть Мари сама решит.

 

* * *

Вечером я долго крутился на кухне, пока не привлек внимание мамы.

– Ты что-то хочешь сказать, Давид?

– Нет, мам, просто так.

– Папа скоро придет, тогда поужинаем. Чувствую, что-то тебя беспокоит.

– Мам, мне нужны две тысячи рублей, – выпалил я.

– Две тысячи! Ты хочешь машину купить?

– Нет. В общем… у меня долг.

– Ты что, в зары [13] играл? С кем? И проиграл такую сумму? Кто этот бандит? Папа его посадит! Да нет, ты в такие игры играть не стал бы… Или это как-то связано с Мари?

– Ты что! – закричал я. – Не трогай Мари, она святая! Да они сами были готовы мне дать эти деньги, даже заставляли их взять!

– Заставляли? Что случилось, Давид, почему они заставляют тебя брать деньги? Вот сейчас отец придет, и мы во всем разберемся. Хотели людям помочь телефон установить, девушка показалась мне такой достойной, умной, а что получается на самом деле? Всего пара месяцев, как она появилась, и все пошло кувырком!

– Мама, эти люди к моим проблемам не имеют никакого отношения, они просто хотели помочь мне!

– Люди тебя знают два месяца, однажды ты у них переночевал. А потом они предлагают тебе такую сумму, почти двухлетнюю мою зарплату! Это что, так принято у французов? Должна я удивляться или нет? Или ты считаешь, что это абсолютно логично и естественно, да?

Вошел папа, открыв дверь своим ключом.

– Все дома? Где наш молодой боксер? А, свои талоны на усиленное питание расходует… Что-то случилось? У вас напряженные лица.

– Переодевайся, мой руки, я пока на стол накрою, – сдержанно произнесла мама.

– Что случилось, Люсь?

– Сущий пустяк, парню срочно нужны две тысячи рублей. А французы его заставляют взять эти деньги.

– Все не так, мам, дай мне сказать! – вспыхнул я.

– Люсь, а чего ты волнуешься? Что меня поражает – это та прыть, которую проявляют наши возможные будущие родственники.

Папа был в хорошем настроении, он вообще всегда шутил, и ему это, как правило, удавалось.

– По-видимому, – продолжал он, – они хотели купить для молодых небольшую квартиру, ну, предположим, однокомнатную, чтобы наш сын не мотался каждый день по всему городу. Чтобы они с девушкой вместе ходили на занятия, вместе возвращались… обед, понятное дело, они готовить не будут, в один день придут обедать к нам, во второй – к ним. Они же будут очень заняты созданием потомства… Чем плохая перспектива, Люсь?

– Папа, у меня нет настроения шутить. Я хочу, чтобы вы знали: я попал в сложную ситуацию.

– Почему в сложную? Ты же не остался без крыши над головой. У нас четыре комнаты, одну возьмете вы, думаю, и на кухне место для нашей белокурой парижанки найдется. Понятно, что она там появится только для того, чтобы покушать. А я брошу английский и начну заниматься французским. Все очень даже интересно складывается.

– Папа, меня могут выгнать из университета, наказать, даже посадить!

– Что случилось? – отец моментально стал очень серьезным.

Я рассказал всю историю в общих чертах, стараясь поменьше упоминать о Мари.

– И этот артист сейчас в больнице? Есть угроза его жизни?

– Врачи говорят, рана серьезная, но опасность миновала.

– И он требует от вас пять тысяч рублей? Да, это, конечно, немалые деньги. Но опасность кроется в другом – в незаконном хранении огнестрельного оружия, это тоже чистый криминал.

– Знаю, но пистолет – наша единственная серьезная улика. Если дело примет другой оборот, артиста можно посадить именно за незаконное хранение оружия.

– Что вам с того, что артиста посадят? Начнем с того, что пока во всей этой истории он единственный потерпевший. Публика его любит, и этот случай – дополнительная реклама для него, как и для парижанки, за которую два стокилограммовых спортсмена набросились на подвыпившего артиста, еле стоящего на ногах. Один из них применяет излюбленный прием уличных хулиганов, кувалдой-головой ломает любимцу публики носовую перегородку, а другой, уже побывавший под следствием за убийство, правда, совершенное как будто в рамках необходимой самозащиты, наносит человеку глубокое ранение в живот. Дослушай, не делай резких движений. Все там присутствовавшие также подлежат наказанию за то, что не сообщили о преступлении. Но с учетом того, что они студенты и это было в первый раз, их ждет административное наказание, так как, повторяю, фактически они стали свидетелями преступления и никому не сообщили. Понял? Вот так, сын, выступают адвокаты, прокуроры, вот так преподносят газеты. Конечно, нам с отцом Рафы в этом случае на своих должностях не удержаться. Как я могу быть руководителем идеологического фронта, если мой сын, борец-хулиган, наносит трагическому герою, учтите, Русского театра, травму? Может быть, он вообще против того, чтобы в Армении действовали культурные заведения на русском языке? Да еще и родные дяди его отца отличились: один был армянским националистом, убил пристава, а другой, царский офицер, сражался против Советской власти. Не говоря уже о материнской линии, тоже далеко не пролетарской. И вот их потомок сегодня наносит травмы не кому-нибудь, а человеку – проводнику языка великого Ленина, в далекой, мечтающей о независимости и историческом реванше Армении. Вот, мой мальчик, как можно объяснить происходящее. Первый же инструктор ЦК КПСС или Комитета партийного контроля из Москвы напишет такой доклад, что ты сам себя будешь презирать и требовать самого сурового наказания. А если к этому делу еще подключится КГБ, а они обязательно подключатся, им сейчас особо нечего делать, окажется, что Мари – это не Мари, а Мата Хари, засланная в нашу родную социалистическую страну шпионить и разлагать советскую молодежь. Она уже смогла с помощью своей исключительной красоты создать вокруг себя шпионскую сеть с привлечением двух идиотов-спортсменов, юристов, детей высокопоставленных чиновников. Вот так, сын мой. В прежние годы сосланные в Магадан и на Колыму люди имели в сто раз меньше улик против себя, чем вы сегодня.

– Папа, Жюль Верн и другие писатели-фантасты просто дети перед тобой. Ну и фантазия!

– Сынок, я партийный журналист, учти, заслуженный журналист, а вот фантасты, да еще какие, сидят в КГБ и КПК, и притом то, что я сказал, намного логичнее, чем все, за что в свое время увозили в Магадан собирать урожай винограда и бананов. Еще недавно людям предъявляли такие обвинения, которые только последнему дебилу могли показаться обоснованными и разумными.

– Тогда что мне делать? Может, уже не ждать суда и приговора, а сразу купить билет в Магадан и устроить там комсомольскую свадьбу с Мари?

– Не получится, для этого надо сперва принять ее в комсомол.

– Да, в комсомол она не хочет…

Прозвучал телефонный звонок. Я пошел снимать трубку – вдруг это ребята из штаба?

– Давид, это я, Мари, с нашего телефона, первый звонок вам! Поблагодари отца и маму от меня и от моих родителей, я очень рада и признательна! Позвоню сейчас Варужану и Аиде, другим знакомым и подругам. Запиши номер, я перезвоню через час. Еще раз спасибо!

– Мари благодарит за установку телефона от себя и от своих родителей.

– Хорошая девочка, – кивнул папа, – жаль, что не наша.

– Что значит – не наша? Советская гражданка, ну, полуармянка. Она же не виновата, что родилась там.

– Не национальность и не гражданство определяют внутреннее состояние человека, а его предпочтения. Мари и ее семья не нашли в этой стране того, что искали, – человечности и доброты. При первой же возможности они улетят. Попомни, сын, мои слова: они не останутся здесь. Сожалею, но послушайся моего совета, не связывай с этой девушкой свою судьбу, расставаться потом будет сложно. Придется всю оставшуюся жизнь жить со шрамом на сердце…

 

* * *

Папа и мама нашли необходимую сумму для покрытия моего долга. Собирали по частям у родственников и знакомых под предлогом покупки импортного мебельного гарнитура. Деньги Ваник передал брату артиста, взяв с обоих расписку, что претензий и жалоб они не имеют. Кроме того, братья подтвердили в милиции главную версию произошедшего: что незнакомые хулиганы напали на Леонида на улице и нанесли ему ножевое ранение, что он был пьян и потому не помнит подробностей. Ваник и Рафа пообещали вернуть пистолет, но, получив от Леонида расписку, Рафа внезапно передумал и решил оставить оружие у себя. Мои уговоры сдать пистолет в милицию как найденный на улице никак на него не действовали. Я знал, что маленький дамский браунинг ему очень понравился, и Рафа не расставался с ним – даже в жару он носил пистолет под сорочкой навыпуск или в кобуре на ноге. В общем, сколько я знал Рафу, без оружия он практически никогда не выходил из дома – до браунинга он постоянно носил тот самый охотничий нож, который чуть не превратил происшествие с Леонидом в непоправимую трагедию.

Постепенно частые встречи с Мари и оживленная студенческая жизнь отодвинули случившееся на дальний план. Лишь через полгода Леонид вернулся на сцену. Несколько раз мы с Мари видели его на улице, потяжелевшего и какого-то несвежего. Он делал вид, что не замечает нас, мы, в свою очередь, проходили мимо, делая вид, что не замечаем его. Ваник, несмотря на свой уже солидный возраст – ему было тогда лет тридцать пять, – продолжал с нами дружить. Особенно тесно он общался с Рафой и постепенно превратил того в заядлого мотоциклиста. Когда я в последний раз по его просьбе попытался уговорить Рафу вернуть пистолет и забыть имя Леонида, предупредив, что пока мы это не сделаем, возможность подвохов со стороны Миши остается, разговор закончился острым спором.

– За этот пистолет мы с тобой заплатили бешеные деньги! – жестко заявил Рафа. – Раз ты его не хочешь, он мой. Можешь передать Мише, что пистолет именно у меня. Кто хочет вернуть пистолет, пусть попробует отнять его. Баста! Я свое слово сказал.

Больше мы к этому разговору не возвращались. Мои родители постепенно отдавали долги.

 

Глава 9

Приближались январские праздники. В дни моей молодости к этому главному событию года люди готовились особенно старательно. В течение предыдущих месяцев каждая семья, по мере своих возможностей, накапливала большое количество консервов, выпивки, сладостей, сухофруктов и многого другого. Люди обменивались излишками продуктов с таким расчетом, чтобы по возможности расширить имеющийся у них ассортимент.

В праздничные дни близкие или просто более-менее хорошо знакомые люди ходили друг к другу в гости. Если кто-то из друзей не появлялся, об этом помнили: «Такой-то и в прошлом году у нас не был, значит, не хочет с нами дружить». Особенно много гостей принимали люди, стоящие на более высокой социальной ступени. Порой новогодние поздравления принимали форму подхалимажа, когда утром первого января весь коллектив, вернее, руководящий состав коллектива, шел поздравлять своего начальника. Таковы были правила социальной жизни, начиная со школы и заканчивая ЦК и Совмином республики. Инструкторы райкомов, горкомов, ЦК утром шли поздравлять первого заместителя отдела, а потом вместе с ним – заведующего отделом. Последний со своими заместителями поздравлял отраслевого секретаря. Тот, уже с другими членами Бюро ЦК, отправлялся поздравить первого секретаря и выразить бесконечную благодарность судьбе за то, что он с самого рождения всей своей деятельностью отстаивал благо нации и народа, а подчиненным выпала великая честь и счастье быть его соратниками и солдатами. Здесь я ничего не приукрашиваю – скорее, даже смягчаю, потому что, например, в мусульманских республиках лесть и подхалимаж принимали совсем уже средневековые формы, напоминающие отношения вассалов с падишахом.

Хождение по гостям продолжалось до 13 января включительно. Тогда еще раз отмечали Старый Новый год, и праздники завершались. Замечу, что до советизации в народных традициях всего этого не было. Почему же небогатое население богатой страны так пышно отмечало новогодний праздник? Это был почти языческий обряд, можно сказать, гимн изобилию и сытости. Народ, видевший в своей жизни только постоянный голод и лишения, именно в эти праздники хотел оставить все негативные воспоминания в прошлом. Только в эти дни люди любого возраста пели, плясали и радовались самозабвенно, от души. По количеству коньячных бутылок – почетно было приносить с собой марочные коньяки – считали, сколько гостей в этот день было у хозяина дома. На улицах празднично одетые люди семьями ходили от одного знакомого или родственника к другому.

Наша семья во многом была нехарактерной. Во-первых, папа ходил только к бабушке, пока та была жива, и к своим сестрам, причем без мамы – она оставалась дома. Во-вторых, он никогда не курил, а к спиртному еле притрагивался, и то только после произнесенного тоста. Мама иногда позволяла себе шампанское и легкие вина. Мой дед по материнской линии Арутюн, согласно народным традициям Зангезура, откуда он был родом, сам готовил сорокаградусную водку из тутовых ягод из собственного сада. Некоторое количество водки делалось еще более крепкой, выше шестидесяти градусов – дед называл ее «водородной». Такая водка обладала лечебными свойствами, в частности, широко применялась в народе при лечении язвы желудка и ряда других болезней. Несколько трехлитровых бутылок такой водки дед обязательно приносил нам в подарок. Папа с удовольствием угощал ею гостей, особенно приехавших из Москвы или из других республик, долго хвалил ее и рассказывал о ее целебных качествах. Было у этой водки еще одно чудесное свойство: очень быстро, буквально через час, чувство тяжести и опьянения полностью испарялось.

Дома у нас царил культ спорта, физической силы, мужественности, которую с раннего возраста прививал нам отец. Он часто напоминал, что мы – потомки храбрых воинов и добропорядочных христиан, но сам никогда в церковь не ходил и был нерелигиозным, впрочем, как и мама. Однако у мамы была на то другая причина. Если папа был партработником и партийным идеологом, то мама все время повторяла одно и то же: «Если Бог есть, почему на земле столько жестокости и несправедливости, особенно по отношению к такому маленькому клочку земли, как Армения, и к такому маленькому христианскому народу?»

Первого января моя бабушка и тети всегда ходили в церковь молиться за ушедших близких – своих погибших мужей, сыновей и родственников. Мари, в черной одежде и с покрытой головой, тоже ходила вместе с родителями в церковь, но двадцать пятого декабря – по католической традиции. В следующий раз семья Тоникян отправлялась в церковь шестого января – в этот день армяне празднуют Рождество. Молились они с чувством, усердно.

Традиция обмениваться подарками не была еще распространена так широко, как сегодня. Конфеты, торты, вина, коньяк, духи и платки женщинам – вот и все, не более. Да и подарить было особо нечего, ведь страна жила в тотальном дефиците. Однако голод и нищета давно остались позади, на улицах можно было видеть немало полных людей, чего раньше не встречалось. Появились первые валютные магазины, как мы их тогда называли – «чековые». Первый же рейд моего оперотряда в такой магазин грубо и бесцеремонно сорвали переодетые в форму милиционеров чекисты, которые никому не разрешали вторгаться в их вотчину.

Мама, понимая, что я ищу подарок для Мари, достала через знакомую привезенную из Москвы большую куклу, очень похожую на мою девушку, а я приобрел по сходной цене у молодых фарцовщиков блок сигарет More для мадам Сильвии – длинных черных, тогда они были очень модными – и несколько блоков жвачки для Мари и Терезы.

Приход Нового года мы отмечали два раза: по ереванскому времени, что на час раньше московского, и по московскому, с боем кремлевских курантов. По традиции встречать полночь полагалось дома, среди самых близких и родных, поэтому я сидел за столом вместе с мамой, отцом и братом. Первый телефонный звонок был от Мари, которая радостно и сердечно поздравила моих родителей с наступившим праздником. Через тридцать минут я уже был у нее. Наступил 1960 год – первый Новый год после моего знакомства с Мари.

Нам обоим стукнуло девятнадцать лет.

 

* * *

– Давид, сынок, ты не представляешь, как мы праздновали Новый год в Париже! Мы с Мари катались на карусели. Потом все вместе в кафе встречали полночь. Весь народ пел и танцевал.

Все они – мсье Азат, мадам Сильвия, Мари – взахлеб пересказывали мне какие-то памятные им эпизоды парижской новогодней жизни, показывали чудесные открытки, привезенные оттуда. Я старался делать вид, что мне интересно, но на самом деле мне становилось все грустнее и грустнее. Я понимал, что они все еще находятся в той жизни и втайне мечтают вернуться туда. А у меня другая жизнь, и линии наших жизней как будто идут параллельно, не соединяясь, а потом одна вдруг сворачивает налево, а другая направо, и обе исчезают за горизонтом.

– Давид, сынок, почему ты загрустил, что случилось? – спросила мадам Сильвия.

– Ничего. Странные люди в нашем деканате, на третье января уже назначили экзамен по финансовому праву.

Мари долго и пристально смотрела на меня, не мигая и не отводя взгляда, как будто понимала, о чем я думал минуту назад.

– Кстати, Давид, – оживился мсье Азат, – у меня есть один клиент точно твоего размера и комплекции, но его почему-то нет в городе, а пальто для него я обещал сшить точно в срок. Давай я сниму мерку с тебя, посмотрим, что получится.

Я равнодушно согласился и вскоре, сославшись на необходимость готовиться к экзаменам, попрощался и уехал домой. Мари не вышла меня провожать, как она это обычно делала. На улице было сыро и неуютно. На душе у меня скребли кошки.

– Почему так рано? – удивилась мама, когда я открыл дверь. – Я думала, ты еще часа на два задержишься.

– Нет, мам, у них были гости, и я решил поскорей вернуться. Отдохну, чтобы утром успеть сходить к дедушке, к бабушке, к тетям, в общем, совершить все необходимые визиты.

– К дедушке мы пойдем вместе, а сейчас еще можно успеть к бабушке и тетям. Папа и твой брат уже там. Иди, они всегда радуются, когда ты их навещаешь. Не забудь взять шоколад и шампанское.

 

* * *

Сессионные экзамены мы сдавали по отлаженной схеме. Все курсовые я выполнял за себя и за Рафу. Оба варианта с рукописного черновика перепечатывала машинистка из редакции отца. Конечно, было слегка подозрительно, почему мы представляем работы в печатном виде. Но преподаватели знали, кто мой отец, многие печатались у него в журнале (это было почетно), так что особых проблем не возникало. На экзамен мы приходили или самыми первыми, или самыми последними, но всегда вместе. Рафа вслух читал вопросы, как бы сомневаясь, правильно ли он их понимает, я быстро писал для него ответы, разными путями передавал ему листки, и он зачитывал текст. Конечно, случались и казусы – например, когда Рафа забывал прочитать вопросы вслух. Тогда приходилось ему подсказывать. Удивленному преподавателю мы объясняли, что готовимся к экзамену вместе.

Конечно, Рафа был далеко не глупым парнем, довольно начитанным и остроумным, но предпочитал делать лишь то, что ему нравилось. Читал он, в основном, детективы, хорошо разбирался в технике. Часто пропускал занятия. Он мог появиться в середине учебного дня, вздремнуть на лекции, но спортом занимался страстно и даже как-то ожесточенно. Для него, как во многом и для меня, спорт был способом самоутверждения, выходом накопившейся энергии, возможностью встречаться с друзьями вне университетского круга. Я входил в сборную университета по вольной борьбе, Рафа – по боксу, так как был перворазрядником по обоим видам спорта. В отличие от него я боялся сломать нос, повредить лицо и обращал повышенное внимание на свой внешний вид. Старался быть отличником, выполнять общественную работу начальника оперотряда, чтобы на третьем или, в крайнем случае, четвертом курсе вступить в члены КПСС. Это было необходимым условием для будущей удачной карьеры: открывалась возможность получить хорошее назначение – скажем, в прокуратуру, районную партийную или комсомольскую организацию, райсовет, райисполком или КГБ. В противном случае меня ждала милиция, какая-нибудь юридическая контора, юротдел завода или фабрики, в конце концов адвокатура или нотариат.

Разумеется, я не собирался надолго задерживаться в любой из этих организаций, так как главной целью была очная аспирантура в Москве, но три или четыре года было желательно поработать. Как я уже сказал, вступление в КПСС предусматривалось в основном на третьем или четвертом курсе, редко – на втором, только если кандидат имел трудовой стаж или прошел службу в армии. Университетский партийный комитет каждому факультету выделял в год по три – пять мест. На них претендовали отличники учебы, аспиранты, студенты вторых – пятых курсов, молодые сотрудники учебно-вспомогательного состава. Конкуренция была сильнейшая и ожесточенная, так как каждый уже с этого возраста боролся за свое место в обществе.

Первыми кандидатами в члены КПСС стали староста Князь и еще двое взрослых ребят, служивших в армии, серьезных и неплохо учившихся. Это было нормально: у них за плечами было несколько лет трудового стажа, и мне с моими данными претендовать на вступление в партию на втором курсе было преждевременно.

Комсомольская организация рассматривала кандидатуры нескольких студентов нашего факультета. Серьезность вопроса была всем известна, все в душе хотели пройти отбор, хоть и по разным причинам, а вот реальная возможность имелась у очень немногих. Первое условие – высокая успеваемость, второе – активная общественная работа и, наконец, поддержка курса. Я был уверен, что удовлетворяю всем этим условиям.

В тот год мы получили всего два места. Князь поддерживал и хвалил мою кандидатуру: мол, я хорошо учусь, занимаюсь саморазвитием, выполняю общественную работу да еще представляю университет на межвузовских спортивных соревнованиях. Но я еще молод, а другие ребята – с большим трудовым стажем, прошли армию, из рабочих трудовых семей, что тоже считалось плюсом. Поэтому он отдает предпочтение им и считает целесообразным обсудить мою кандидатуру в следующем году. Вероятно, он был прав, но его главная мотивация ни для кого не была секретом.

Собрание проводил бесхребетный легковесный доцент, секретарь парторганизации факультета. Начались выступления. Ребята из провинции с трудовым и армейским стажем составляли большинство учащихся курса, и чаша весов постепенно склонялась в сторону их общей кандидатуры. Все они меня хвалили, но поддерживали других. Видно было, что в этот раз Князь сумел сколотить группу из нескольких человек, которые, впрочем, все были членами моего оперотряда. Рафа, до этого сидевший молча, обернулся к залу и поднялся с места:

– Я согласен, что у этого парня за плечами армия, но чем он себя проявил уже здесь, в университете? Учится неплохо, но ведь уступает Давиду, это факт, да и никакой общественной работы не ведет. Поэтому хватит, кончайте базар! Я сам проведу голосование. Кто за Давида? Начинаю с первого ряда. Ты? Ты?.. Кто против? Против нет? Молодцы, умные ребята, сделали правильный выбор, продолжайте собрание, – и сел на свое место.

Все понимали, что даже если я обижусь, то не стану ни к кому применять физическое принуждение. К тому же подобные отношения были характерны на первом курсе, редко – на втором, когда все уже хорошо познакомились друг с другом. Сейчас все уже успели подружиться, и решать такие вопросы с позиции силы никому и в голову не приходило. А Рафа другой, с ним что-либо обсуждать сложно, конец мог быть самым непредсказуемым. Перед его бешеной агрессивностью трепетали все. Подавленный, обиженный, несмотря на успех, я покинул собрание. «Вот как, – думал я, – ребята меня любят, но как только доходит до столкновения интересов, все хорошее и объективное забывается». Мари с нетерпением ждала меня в коридоре.

– Получай, подруга, своего партийца! – обратился к ней Рафа. – Давайте отметим нашу удачу! А я должен еще встретиться с Юлей.

Пришли в наше излюбленное место рядом с университетом, заказали, как обычно, куриный кебаб, овощной салат, хинкали, тархуновый лимонад, сыр, мацони. Подошла новая подруга Рафа, русская девушка Юлия из Нижнего Новгорода. Юля училась на третьем курсе Института физкультуры и уже имела звание мастера спорта по метанию диска, жила в общежитии в сравнительно неплохих условиях, и Рафа был у нее частым гостем. Девушка она была видная, одного роста с Рафой, и могла без труда свалить двух крепких парней, при этом была удивительно стройна, даже изящна. Как часто бывает, когда встречаются две противоположности, они легко сходятся. Крепкая и мужественная Юлия и женственная, артистичная Мари быстро нашли общий язык и даже подружились.

– Мари, ты почему такая невеселая? И какая-то задумчивая. Что-нибудь случилось?

– Нет, Давид, все в порядке.

Вскоре мы тепло распрощались с Рафой и Юлей и поехали домой к Мари.

 

* * *

– Может, чаю попьешь, Давид? У меня сегодня вкусные пирожки, – предложила мадам Сильвия, – а потом пойдешь домой.

– Мама, он вступил в партию.

– В какую партию?

– Какая еще есть партия в этой мрачной стране? – воскликнула Мари со слезами в голосе. – Давид, и на кой черт тебе партия? Ты что, до конца своих дней решил жить в этой жестокой, несправедливой империи, где все люди – враги друг другу?

– Мари, мы с тобой по-разному воспринимаем окружающий мир. У тебя обостренное и гипертрофированное восприятие негативных сторон нашей жизни.

– Да, конечно, для тебя, сына партработника, уже партийца, открылась дорога к хорошей по вашим меркам государственной службе. А вот скажи, репатриант может вступить в партию?

– Исключительно редко, только если это известный артист или врач.

– А есть ли среди партработников, чекистов, милицейских чинов хоть один репатриант?

– Нет, конечно, и ты это хорошо знаешь.

– А ты сам знаешь, кто твой участковый милиционер? Фининспектор? Вряд ли. А ведь их надо кормить, этих людей с мизерными зарплатами, государство же их не кормит, государство в вашей стране все перекладывает на плечи своего народа. Их кормит частный, индивидуально работающий ремесленник, стоматолог, врач, портной, сапожник, торговый работник, да тот же спекулянт. И, в конце концов, криминал. Я сужу по моему отцу. Не хочу, чтобы он вечно дрожал от страха перед этими людьми. Не хочу вечно быть человеком второго сорта у себя на родине. В капиталистической Франции мы были абсолютно равны, все мы: партийцы, не партийцы, французы, евреи, хоть черти, неважно, все были равны во всем. А здесь даже среди представителей одной нации такое различие – местные и приезжие, русские и все остальные, основная нация в республиках и национальные меньшинства. Так, Давид, вы когда-нибудь дойдете до новой гражданской войны. Я никак не чувствую себя ниже других и в корне отвергаю то, что мы ниже русских, что я ниже тебя, потому что ты местный и партиец.

– Ну вот, новая Роза Люксембург появилась. Очевидно, Варужан перестарался. Ты же повторяешь его слова.

– Можешь донести на Варужана, так должен поступить настоящий партиец. Чем ты хуже Павлика Морозова? Возможно, это тебе зачтется.

– Не уверен, что зачтется, поэтому не донесу. Такая версия тебя устраивает? Интересно другое. Почему ты всю эту чушь говоришь мне сегодня? Как-никак день для меня такой удачный, и ты с таким нетерпением ждала результатов голосования. Неужели ты не рада моему успеху?

– Нет, не рада.

– И почему же?

– Боюсь, что все это, Давид, отдаляет нас друг от друга. Это для меня важнее, чем твой мнимый успех.

– Не хочу спорить. Может, куда-нибудь сходим? Или останемся дома?

– Завтра у нас концерт Стравинского по абонементу. Давай лучше сегодня немного позанимаемся.

В университете нам раздавали абонементы на симфонические концерты, и мы, по настоянию Мари, два раза в месяц присутствовали на них. Постепенно я тоже увлекся классической музыкой и с удовольствием ходил почти на все концерты. Сперва эта новость сразила Рафу и некоторых моих друзей своей дикостью и необычностью. А потом они пришли к общему выводу, что я просто хочу быть с Мари, так как «нормальный» парень моего склада не может любить симфоническую музыку, тем более по собственной воле ходить на такие концерты.

 

* * *

Пятого января, перед православным Рождеством, как правило, проводился молодежный вечер. Обычно все мероприятия подобного плана организовывал наш друг Георгий, Голубоглазый Джордж, как мы его называли. Он получал истинное удовольствие от таких встреч, имел много друзей в разных институтах, особенно в театральном и в консерватории, из-за возможности завести там новые интересные знакомства. Девушки с большим удовольствием принимали его приглашения. Георгий умел найти общий язык со всеми, искал и находил новых интересных людей, в том числе артистов, певцов, литераторов. У него была отдельная трехкомнатная квартира, которую он превратил, как он выразился, в оазис ненормальной еды и ненормальной выпивки, куда приходят сплошные педики – имея в виду длинноволосых музыкантов, артистов и писателей, среди которых и впрямь иной раз трудно было с первого взгляда отличить юношу от девушки. Георгий был любителем живописи и имел большую коллекцию работ отличных мастеров. А еще он скрывал, что это его квартира, и всем говорил, что она принадлежит мифическому дяде Георгия, которого мы ни разу не видели. Такая осторожность объяснялась тем, что отец Георгия был членом Верховного Суда Армении и, по всей видимости, старался держать в тайне свои реальные финансовые возможности. К тому же он знал, что его сын дружит с нами, был знаком с нашими родителями и явно не хотел, чтобы мы рассказывали дома об их квартире, серебряной посуде и коллекции картин.

Гости на вечеринке собрались в основном из медицинского института, консерватории и театрального института, все интеллигентные и все, как на подбор, русскоговорящие, выпускники русских школ и учащиеся факультетов, где преподавание велось на русском. В консерватории, политехническом и медицинском институтах русский язык использовался чаще, чем в Ереванском университете: у нас занятия проводились на армянском, за исключением только одного факультета – русской филологии.

Пришла Иветта – моя давнишняя знакомая. Она была удивительно похожа на Элизабет Тейлор: невысокого роста, прекрасного телосложения, с большущими миндалевидными глазами, гладкой матовой кожей, красивым, даже несоразмерным ее изящной комплекции пышным бюстом, роскошными черными волосами и тонкими, очень густыми бровями. Иветта безумно нравилась всем ребятам – в том числе за веселый характер и свободный нрав. Родом она была из Баку и жила в доме родителей Лили. Я знал, что отец Иветты – профессор Бакинского института экономики и финансов и что с родителями осталась старшая дочь – не то разведенная, не то в процессе развода женщина с двумя детьми. Иветта одной из первых обратилась в оперотряд, чтобы мы помогли ей отвадить назойливых «женихов», и мы быстро разобрались с ними – в отличие от Мари девушка жила в благополучном центральном районе, где рядом были дома известных людей, и местная шпана там фактически отсутствовала. Какое-то время я общался с ее компанией, между нами существовала взаимная симпатия, но появление Мари заставило меня забыть обо всем вокруг.

С виду казалось, что ничего особенного не произошло. Иветта всегда была окружена повышенным вниманием, но Мари она недолюбливала – прежде всего, за ее характер, за холодную непроницаемую вежливость и нежелание близко общаться. Конкурсы красоты тогда еще не проводились, но, по общему мнению, в соревновании двух типов женской внешности, североевропейского и южноевропейского, выиграла бы сверкающая белокурая Мари.

– Ну что, мой мальчик, парижанка так тебя заколдовала, что ты уже никого рядом не замечаешь?

– Если ты имеешь в виду себя, то к тебе очередь, как в Мавзолей – не пробьешься.

– А ты попробуй! Ты же у нас герой, защитник слабых и обиженных.

– Но ведь, как известно, ты к их числу не относишься.

– Этого еще не хватало!

– Тогда зачем тебе мое внимание?

– Для спортивного интереса. Твоя парижанка думает, что она одна на этом свете и любого может охмурить и окрутить. Хочу тебя порадовать: у нас появился московский аспирант, сын директора «Интуриста» Генрих. Вчера он так развеселил твою парижанку, она так искренне хохотала в коридоре, что не замечала никого вокруг. К тому же у нее в руках была большая коробка – по-видимому, подарок из Москвы.

– Спасибо за информацию. Но, знаешь, Мари вольна поступать по своему усмотрению.

– Поэтому ты сейчас так побледнел? Может, принести тебе таблеточку? Вдруг инсульт случится.

– Спасибо, не нужно.

– Бедный мальчик, у тебя даже голос изменился! Не думала, что ты такой чувствительный, а строишь из себя отважного рыцаря… Можно узнать, почему ты сегодня один? Как она вдруг отпустила тебя?

– У Мари сегодня домашний праздник, поэтому я и один. И она может быть одна, когда захочет.

– Что-то не заметно. Вы, как сиамские близнецы, все время вместе. Такое впечатление, что она охраняет все подступы к тебе.

– Ты сегодня как-то язвительно настроена. Может, завидуешь ей?

– Я завидую? Да я могу в любой момент заманить к себе и тебя, и любого, кого захочу.

– Ну ладно, Иветка, сегодня ты меня заинтриговала. С француженкой я объяснюсь – возможно, в последний раз.

– Погоди. А как же этот коварный аспирантик, интеллигент в очках? Вот кому врезать надо! Он у тебя девушку уводит и не боится! Даже Рафы не боится, а ведь знает, что вы друзья.

– Так-так, подруга, я сейчас только понял: ты хочешь, чтобы я по-дружески похлопал аспиранта по бокам, пристыдил: «Ай-яй-яй, как неблагородно уводить девушку у студента». А тебе-то что с того?

– Мне тебя жаль.

– О да, твой аргумент меня сразил. Тем не менее, спасибо за сочувствие.

– Я добрая, могу утешить…

– Эх, Иветка. Тобою движет только чувство неприязни к Мари, больше ничего. А я-то думал, ты славная девушка.

 

* * *

С трудом отвязавшись от Иветты, я подошел к телефону и позвонил Мари. Трубку сняла ее мать.

– Алло, мадам Сильвия, добрый вечер, это Давид. Могу я поговорить с Мари?

– Давид, два часа назад она поехала к вам домой поздравить твою маму и отца с Новым годом. Что-нибудь случилось, сынок?

– Нет-нет, мадам Сильвия, все в порядке, спасибо.

Быстро вышел на улицу, поймал такси и поехал домой. Открыл дверь ключом. Из комнаты доносились голоса мамы и Мари.

– А вот и Давид! – воскликнула мама, выходя мне навстречу. – Мы с Мари очень интересно беседовали. Недавно заходили Ирма и Рина, посидели с нами час и ушли. А почему ты пошел на вечеринку без Мари?

– Я узнал, что ее должен поздравить один аспирант, который учится в Москве.

– Ну что же, очень благородно со стороны этого аспиранта.

Мама принесла для нас с кухни еще чая и пахлавы, после чего ушла в свою комнату, оставив нас с Мари наедине.

– Думаешь, ты остроумен? – тихо спросила Мари.

– Нет, я думаю, что я обманутый идиот.

– Идиот – возможно. Но кто тебя обманул – я не знаю. Ты думаешь, я не поняла, почему в Новый год ты загрустил и поспешно ушел?

– И почему?

– Потому что ты подумал, что когда-нибудь я уеду в Париж и мы расстанемся.

– Да, я так и подумал. А как ты догадалась?

– Это было нетрудно. У тебя на лице все написано.

– Но Мари, ты же знаешь, что это когда-нибудь случится.

– Нам с тобой пока надо готовиться к экзаменам.

– Ладно, нянюшка. А как насчет того аспиранта, с которым ты так громко хохотала, будто хочешь спящего в Мавзолее разбудить?

– Во-первых, тот, который «живее всех живых», не спит, и будить его не надо. Во-вторых, Генрих пришел вручить мне подарок. И знаешь, что он принес? Точно такую же куклу, какую подарил мне ты. Я сказала, что уже получила такой же подарок от любимого человека, и наши давно прерванные отношения окончательно завершились.

– Он не поинтересовался, кто твой так называемый любимый человек?

– Он сказал, что Иветта была права.

– Молодец, Иветта, настоящая подруга. А я-то ее ругал. А что с куклой?

– Я ее вернула, а он забрал. Это так похоже на него…

 

Глава 10

– Давид, – подбежала ко мне покрасневшая от удовольствия Иветта, – если, конечно, это тебе интересно, то Мари сегодня, как и вчера, на больших переменах чересчур радостно и оживленно общалась с Аресом Атояном!

Доцент Атоян, сравнительно молодой, красивый мужчина с артистической внешностью, уже несколько лет вел на республиканском телевидении уроки английского языка, которые пользовались бешеной популярностью, особенно у дам бальзаковского возраста и юных студенток. Его популярность возросла еще больше после громкого скандала, связанного с его романом с одной красивой телеведущей ереванского телевидения. Доцент Атоян, тоже приезжий, но из Великобритании, развелся с женой, оставив ее с двумя малолетними детьми, и вел довольно бурную холостяцкую жизнь. Своей последней эскападой он как бы обозначил готовность к свершению других подвигов такого же плана, что резко повысило его рейтинг среди любительниц английского. Его знала буквально вся республика. Образ жизни Атояна, его манера одеваться и причесываться тут же копировались многочисленными поклонниками, в основном молодыми людьми из артистической и научной среды.

Обида душила меня. Вот сволочь! Нашел себе беззащитную куклу, хочет вскружить голову бедной девушке, ищущей свой путь в жизни. А что я могу ему противопоставить? Свою молодость? Бицепсы? Возможность безнаказанно побить уличную шпану? Что я могу предложить? Достать билеты в кино, в театр? Угостить, и то не всегда, хинкали, куриным кебабом, мороженым? Даже модный, плотно облегающий костюм и ратиновое пальто, которое бесплатно сшил для меня мсье Азат, я не мог надеть: Рафа и ребята сразу начинали хохотать, говоря, что в этом наряде я похож на учителя танцев или артиста оперетты. Мари и еще несколько девушек уверяли меня, что я прекрасно выгляжу в модной одежде, но этого мне было недостаточно, и я, во избежание насмешек со стороны друзей, быстро вернулся к своим спортивным свитерам, твидовым пиджакам и узким брюкам.

«Мари скоро заканчивает учебу, рвется в Париж, – вернулся я к своим раздумьям, – к западной жизни, а кто ты? Обычный парнишка без достаточного знания иностранных языков, если не считать русский как иностранный, с неопределенным будущим. Ну, станешь следователем прокуратуры с зарплатой в сто двадцать рублей [14] . Взятки брать по мелочам? На большее у тебя не хватит ни должности, ни возможностей. Замарать руки и, если не загреметь в тюрьму, то дискредитировать себя, лишиться будущего? Нет, Давид, тебе не стать мсье Дёвидом, у тебя другая жизнь. И не мешай бедной девушке, пусть найдет свой путь, устроит свою жизнь, как может. Как ни поступай, жизнь нас все равно разводит».

Я стоял в углу коридора на своем этаже, машинально отвечал на приветствия и думал. Не могу в таком душевном состоянии слушать лекции, пойду, посижу в садике, немножко успокоюсь. «Вот, значит, какая ты, Мари! Бесконечно клянешься в любви: “Ты мой первый и единственный мужчина, ты – самое главное, что есть у меня”, – и тут же предаешь с первой попавшейся знаменитостью, с этим пожилым прожигателем жизни!» Доценту было лет тридцать семь, но мне он тогда казался пожилым. «Да я за полсекунды припечатаю его к асфальту и оторву руки и ноги, как цыпленку!»

– Эй, друг, угости сигаретой!

Проходивший мимо взрослый студент, видимо, отслуживший в армии, со смутно знакомым лицом, вынул пачку «Авроры»:

– Извини, Давид, других не имею. Но ты же не куришь?

– Брат, прости, не хочу разговаривать.

– Что-нибудь случилось? Может, я чем помогу?

– Спасибо, не надо…

Отвратительный дым дешевых сигарет попал в горло, и я долго кашлял до слез в глазах.

– Что за новость, Давид? – услышал я голос Мари. – Ты начал курить?

– Что тебе нужно?

– Тебя ищу.

– Зачем?

– Понятно, доброжелатели уже передали. Послушай, Атоян сделал мне интересное предложение: вести по телевидению, правда, не в час пик, но в довольно удобное время, где-то в пять-шесть вечера, занятия по французскому языку, ведь французский – мой родной, и у меня отличное произношение. Ну и внешность, кажется, подходящая, – закончила она не без кокетства. – Завтра первые пробные съемки, очень хочется, чтобы они прошли успешно.

– Сперва постель, а потом пробы? Или наоборот?

– Не считаю нужным отвечать на такую глупость. У меня есть любимый молодой человек, и, кажется, ты догадываешься, кто он. Между прочим, Атоян просил, чтобы я передала, как он сказал, воинственным спартанцам, что у него ко мне только деловое предложение.

– Что-то я не верю такому развратному типу, как Атоян. Вряд ли ему не хочется переспать с такой девушкой, как ты. – Прав был мой папа – у этой девушки необычная внешность и это затруднит мою с ней совместную жизнь.

– И что ты предлагаешь? Может, мне следует изуродовать лицо, и ты мне в этом поможешь? Послушай, юрист-коммунист, ты же думаешь о своем будущем. А как мне быть? После университета устроиться учительницей иностранного языка в средней школе? Затемно впопыхах мчаться на занятия, стоять в очереди на остановке, впихиваться в троллейбус, с раннего утра до трех-четырех часов дня торчать в школе, тайком, чтобы ученики не заметили, пользоваться грязными, отвратительно пахнущими туалетами, есть что-то невкусное и несвежее в школьном буфете, и потом уже дома вечером проверять домашние работы – и все это за восемьдесят рублей в месяц? Спасибо коммунистической партии и советскому правительству за их заботу об учителях, которые растят в подобных условиях будущее страны! И такая каторжная работа до конца жизни – без интереса, без вдохновения. Годам к пятидесяти, если повезет, буду получать на двадцать – тридцать рублей больше… Покажи, Давид, хоть одну область жизни в вашей светлой стране, которая была бы организована по-человечески? Да такой просто нет! Поэтому все любыми путями убегают отсюда, десять дней пребывания по туристической путевке за рубежом считаются великой наградой. Не так ли? Ты такую жизнь и перспективу хочешь для своей жены, матери твоих детей? Любовь любовью, мой дорогой, но голова для того, чтобы думать, а не только волосы расчесывать. Второй вариант, слушай, слушай: стать помощницей отца, шить его заказы, занимать клиенток разговорами, листать с ними модные журналы и целыми днями пить кофе. И наконец, лучший вариант, о котором я мечтала всю жизнь: некий молодой юрист с блестящим будущим следователя, по натуре Отелло – с пистолетом, между прочим, – делает мне предложение. Я таким образом реализую свою голубую, нет, розовую, нет, лучше красную – ты же коммунист! – мечту. После нескольких лет жизни в съемной квартире в Черемушках [15] мы наконец получаем двухкомнатные хоромы. Мой муж – не забуду сказать: следователь, – достает плитку, чешский унитаз, болгарскую мебель, и мы счастливо живем до глубокой старости на его сто двадцать рублей. Да, забыла сказать: если он не берет взятки, то прощай, чешский унитаз и болгарская мебель. А, еще чуть не забыла: я толстею от хорошей жизни до ста десяти килограммов, слава Богу, рост позволяет, ведь в Черемушках худым женщинам не место, немодно там быть худой. Ну что, юрист, первый претендент на мою руку, о чем задумался?

– Что сказать, Мари, реалистичную картину рисуешь. Фантазии у тебя на большее не хватает. Как я понимаю, если ты становишься дикторшей, то открывается еще более чудесная перспектива. Каждый день муж-следователь, он же еще и Отелло, заряжает пистолет и приходит на телестудию. «Эй, вы, всякие там артисты и операторы! – кричит он страшным зычным голосом. – Кто ближе метра подойдет к дикторше-француженке – уложу, ох, как уложу!» – и они счастливо рука об руку идут домой, в свою двухкомнатную квартиру в Черемушках. А еще весь миллионный город знает этого следователя – еще бы, он ведь молодец, какую француженку заарканил! Почему бы его не сделать прокурором района? Нет, лучше прокурором города!

И мы оба начали хохотать, как сумасшедшие.

– Ладно, куда уж нам… В Париже и не такие телеведущие есть, и с французским, и с русским языками…

– Значит, решено. Иди завтра на свои пробы. Я согласен. Но если что, я доценту Атояну челюсть сломаю. У него от этого, знаешь, английский акцент только улучшится. Пойдем сегодня к нам, посмотрим, что скажут на этот счет папа и мама.

 

* * *

Приходя домой вместе с Мари, я всегда звонил в дверь, несмотря на наличие у меня ключей. Это для того, чтобы родители знали, что пришли гости. Как обычно, дверь открыла мама. Увидев нас, радушно пригласила за стол:

– Хорошо, что вы пришли, дети, у меня как раз вкусный обед – летняя долма.

Это было излюбленное блюдо отца, и мама готовила его как минимум раз в неделю.

– Давайте накроем стол в гостиной. Не будем же мы есть на кухне, у нас такая гостья!

– Какая же я гостья, мадам Люси? Вот Давид у нас настолько освоился, что иногда самостоятельно идет отдохнуть в моей комнате перед уроком французского.

– Да что ты? Ну, Мари, это скорее говорит о его плохом воспитании, если не сказать – о наглости.

– Мама, папа, можете радоваться! – вступил я в разговор. – Скоро вы сможете видеть Мари каждый день.

Родители многозначительно посмотрели друг на друга.

– Я думала, – осторожно сказала мама, – вы подождете до окончания университета, но рано или поздно это должно было случиться. Поздравляю вас, дети! Сколько недель, Мари?

Мари недоуменно посмотрела на маму, потом на папу, потом опять на меня и, поняв о чем идет речь, вспыхнула:

– Что вы, мадам Люси! Это совсем не то, что вы думаете!

– Ну, мам, ты даешь, – наконец понял и я. – Речь совсем о другом. Мари каждый день, кроме субботы и воскресенья, будет вести телепередачу на французском языке. Придется, папа, тебе оставить английский и переключиться на французский.

– Работа на телевидении наверняка очень интересна, но она отнимает много времени, а для Мари, как мне казалось, предпочтительнее аспирантура или преподавательская работа, – заметил папа. – Кроме того, – продолжал он, – работа Мари на телевидении означает дополнительную временну́ю нагрузку и для тебя, Давид. Если она охватит еще и вечернее время, то нагрузка увеличится вдвойне. А у тебя начинается преддипломная стажировка в Москве. В общем, друзья, подумайте. Приходит время каждому определиться, как жить дальше…

По дороге на улицу Комитаса мы молча доехали до остановки, молча вышли из троллейбуса, и каждый думал о своем. Первой начала разговор Мари:

– Тебе не кажется, Давид, что твои родители как будто не совсем одобрили мою возможную работу на телевидении?

– Окончательный выбор за тобой, Мари. Тебе решать, они всего лишь высказали свое мнение.

Через несколько дней получасовой урок французского языка вышел в эфир. Мари держалась хоть и не совсем свободно, но очень естественно. На экране она почему-то казалась не такой яркой красавицей, как в жизни. Интеллигентная, привлекательная, пышноволосая, голубоглазая девушка с хорошими манерами и прекрасным французским языком. На телевидении решили – на мой взгляд, правильно, – что с макияжем она будет резко выделяться среди других ведущих и внесет некоторый раздражающий диссонанс в их отношения. Постепенно ее новая работа стала для нас обыденной, но на улице и в общественных местах многие начали узнавать Мари, что не всегда радовало меня.

 

* * *

– Давид, тебя вызывают к декану!

Интересно, зачем? Событий особых как будто не произошло, оперативный штаб работает нормально, во всяком случае, никаких масштабных побоищ не было…

Деканом факультета был пожилой солидный профессор, специалист по международному праву. Умный, знающий, он оставался ученым провинциального ранга, так как публиковался только на армянском и цитировал исключительно русскоязычных авторов. Он не владел никакими иностранными языками, что ограничивало его возможности выйти на более широкую аудиторию.

В то время иностранная литература, особенно по юриспруденции, была почти недоступна. Несмотря на мое армянское школьное образование, я пользовался только учебниками, изданными в Москве. Обычно за месяц-два я переводил и конспектировал отдельные фрагменты, а иногда и значительную часть всего учебника. Интересно, что тексты этих конспектов, взятых прямо из оригинала, получались лучше, богаче и разнообразнее, чем длинные изыски и квазиновые трактовки наших преподавателей, которые старались добавить что-то свое, как правило, неудачно. Так поступали во всех провинциальных вузах – хоть в Тбилиси, хоть в Алма-Ате. Более-менее серьезная наука создавалась в Москве, отчасти – в Ленинграде и редко – в Киеве. Но даже студенты-старшекурсники вроде меня понимали, что идеологическая зашоренность и однобокость не дает нормально развиваться обществоведческим наукам, особенно праву. Каждый раз, когда критиковали ту или иную буржуазную концепцию, притом приведенную или процитированную с искажениями, критикуемый материал даже в таком виде выглядел более логичным, аргументированным и разумным, чем сама критика. Она через минуту улетучивалась, а буржуазная теория крепко укоренялась в голове. Этими своими размышлениями по поводу учебников – столичных и наших, представляющих так называемую национальную юридическую школу, – я часто делился с однокурсниками, иной раз не без хвастовства, чтобы подчеркнуть свои знания и самостоятельную работу.

Конечно, ребята понимали, что мои рассуждения во многом позаимствованы или, точнее, сверены со знаниями моего отца, который слыл признанным авторитетом во всей республике в области обществоведческих наук. В его журнале часто печатались серьезные и глубокие исследования. Разумеется, многие однокурсники об этом знали, но предпочитали даже мою небольшую самостоятельность объяснить простым повтором отцовских слов. Интересно, что дома я критиковал официальную идеологию, сопротивлялся отцу, но при этом понимал его правоту и в кругу друзей начинал приводить его аргументы и был значительно более осторожным в высказываниях.

Я был студентом в академическом плане одним из лучших, а если без лишней скромности, то, может, и лучшим. Учился прилежно, но не всегда держал язык за зубами. Во время дебатов горячился, часто говорил лишнее. Зачастую возмущался, критикуя национальную политику Ленина, особенно то, как он и его команда проиграли туркам дипломатически, уступив им исконные армянские земли, более ста пятидесяти лет входившие в состав Российской империи, а Карабах и Нахичевань передали в состав вновь созданной Республики Азербайджан. Конечно, эта истина была известна всем, но высказывать ее вслух было опасно, могли возникнуть проблемы. Князь старался вызвать нас на откровенность и тотчас сообщал декану или в партком о нездоровых националистических настроениях среди студентов. Несдержанный, взрывной характер в дальнейшем принес мне немало осложнений, создавал иногда конфликтные ситуации.

Все это так или иначе доходило до чекистов, которым очень хотелось обезвредить какую-нибудь националистическую или диссидентскую группу, еще лучше – с выходом за рубеж. Кроме того, отец каждодневно внушал мне, что я очень удобный объект для доблестных чекистов. Все признаки налицо: отец идеолог, дед по материнской линии – недобитый враг, сосланный на пятнадцать лет, сам я крепко дружу с девушкой, родители которой официально обратились с просьбой выпустить их из советского «рая»… Все это я прокрутил в голове, пока шел к декану.

В приемной рядом с секретарем сидел молодой голубоглазый русский парень, в котором я узнал одного из прикрепленных к университету оперативников КГБ. Мы были знакомы, поздоровались за руку. Его присутствие меня обеспокоило, но особых причин я не находил. Может, во время дискуссий допустил грубую идеологическую ошибку? Маловероятно, да и не докажешь. Никто такие показания не даст, даже Стукач (так мы между собой называли Князя). А может, это что-то связанное с Мари? Тоже маловероятно. Хотят меня завербовать? Версия не выдерживает критики: все знают, что я импульсивный, резкий, не избегаю конфликтов и чересчур высокого мнения о себе. Все эти качества противопоказаны для такой тихой, неблагородной, прямо сказать, подлой работы. Да и стукачей, таких как Князь, и без меня полно, они с таким энтузиазмом возьмутся за дело, что их еще надо будет утихомиривать, предадут всех – и Ленина, и Христа. Тогда что? Все мы с детства были наслышаны о представителях органов госбезопасности, так что любая встреча с ними вызывала бурные эмоции, и я снова и снова обдумывал всевозможные версии.

Секретарь, девушка по имени Аида, была моей соседкой по дому и хорошей знакомой – я учился вместе с ней и ее мужем на первом курсе на вечернем отделении. Иногда она тайно давала списать мне и Рафе хорошие курсовые работы, поступившие в деканат, – разумеется, не все, потому что по любимым мною дисциплинам я выполнял курсовые сам, но были и такие разделы, которые я не жаловал, например колхозное, семейное или финансовое право. На мой немой вопрос, почему я здесь, Аида пожала плечами. В кабинете декана за столиком сидел незнакомый человек лет пятидесяти, армянской внешности. Декан представил меня и вышел.

– Как рука, сухожилие не сильно повреждено?

Месяц назад я действительно получил травму во время рейда оперотряда. Интересно, откуда он знает об этом малозначительном инциденте?

– Все нормально. Сухожилие, к счастью, пострадало лишь частично, но пришлось сделать двухчасовую операцию и наложить несколько швов.

– Покажи руку. Пальцы нормально работают?

– Не жалуюсь. Все уже восстанавливается, только большой палец пока не сгибается.

– Мешает писать?

– Ничуть.

– А как твоя подруга-француженка перенесла твое ранение?

– Я сказал, что повредил руку на тренировке, поэтому наложили лангет.

– Дело еще рассматривается?

– Да, но уже предъявлено обвинение в нанесении легких телесных повреждений и меня признали потерпевшим.

– Что-то новое известно об обвиняемом?

– Обычный уличный хулиган, в рукавице держал хирургический ланцет. К сожалению, я его не заметил. Думаю, это случайность.

– Но твои друзья перестарались. У парня тяжелое сотрясение мозга, перелом ребер.

– Сочувствую, но после случившегося у него, думаю, пропадет охота орудовать на улице острыми предметами.

– Почему не спрашиваете, кто я такой?

– Мне и так ясно.

– А более конкретно?

– Вы – в кабинете нашего декана, он, бывший заместитель министра иностранных дел республики, скромно удалился, это уже говорит о многом. К тому же в прихожей сидит оперативник КГБ Виктор Луценко, которого я знаю. Значит, вы из известной организации. Только сомневаюсь, что такой маленький инцидент привлек ваше внимание.

– Вы догадливый молодой человек. Не исключаю, что при определенных обстоятельствах вас может ждать неплохая карьера и интересная служба. Советую оставить оперотряд и уличные драки. Понимаю, для вас это азарт, высокое место в молодежной иерархии, да еще и продолжение спорта, только уже на улице. Но однажды, друг мой, удар ножом или ланцетом попадет в другое место, и вы останетесь инвалидом или все кончится еще хуже. К тому же скоро вы закончите университет. Пора подумать о дальнейшей жизни.

«Все-таки, чего хочет этот мужик и куда он клонит?» – подумал я.

– Вам интересно, кто я и чего хочу от вас? – собеседник словно читал мои мысли. – По словам декана, для вас, как одного из лучших студентов, предусмотрена дипломная работа в Московском университете и стажировка в Генеральной прокуратуре. Возможно, мы предложим вам другую, более интересную схему: полугодовую ознакомительную стажировку в Москве, но в другом учреждении, не менее почетном, чем Генпрокуратура.

– Можно узнать, что это за учреждение?

– Скажем так – почти военное. Мы учли, что по академическим показателям вы хороший студент, если не сказать – лучший, член КПСС, общественник, родители – интеллигентные, известные люди. Ну, драки, спорт, шалости, ореол бесстрашного рыцаря в глазах студентов и особенно студенток – будущих филологов оставим позади. Когда-нибудь мы все взрослеем. Пора вам, дружище, оставить оперотряд, провести преддипломную работу, пройти стажировку и начать взрослую жизнь. Кем вы себя видите? Какую область деятельности предпочитаете?

– Я бы предпочел заниматься наукой, возможно, преподаванием…

– А как же правоохранительная деятельность? Ведь вы с таким рвением занимались оперотрядом!

– И такую работу не исключаю, если учесть, что для поступления в очную аспирантуру необходим трехлетний стаж по специальности. Но все же предпочитаю гражданские правоохранительные органы. На то у меня есть некоторые причины.

– Что ж, будем считать, что наше знакомство состоялось. Я – полковник КГБ, начальник управления внешней разведки Григорий Аршакович Оганезов. Да, кстати, как я понимаю, у вас серьезные отношения с девушкой – диктором с телевидения. Во всяком случае, вы, по-моему, дружите уже более трех лет?

– Да, ваша информация верна, но она вряд ли имеет какое-то отношение к нашему разговору.

– Давид, о нашей беседе пока никому ничего не говорите, ни отцу, ни декану. Впрочем, мы только познакомились, и неизвестно, будет это знакомство иметь продолжение или нет. Но тем не менее.

Через день-два я забыл об этом разговоре, хотя иногда с какой-то внутренней тревогой вспоминал о нем. Но прямо перед летними каникулами, когда я только что сдал последний сессионный экзамен и через несколько минут должен был встретиться с Мари, меня вызвали в комитет комсомола университета.

– Давид, – обратился ко мне первый секретарь комитета Альберт Сагикян, худощавый, симпатичный человек, к сожалению, рано ушедший из жизни, – спасибо за хорошую работу. Конечно, были перегибы, и немало, но в основном вокруг университета установилась спокойная обстановка. Хулиганье и уличная шпана теперь на пушечный выстрел к нему не подходят. Хорошая работа оперотряда и лично твоя очевидны. Мы представили тебя к награждению грамотой ЦК комсомола республики.

«Интересно, это полковник дал такое указание или причина в том, что я скоро получу диплом?» – подумал я. По-видимому, второй вариант более логичен, ведь мне предстоит провести в университете еще только пару месяцев, а потом стажировка, преддипломная работа, и все – завершаю учебу.

А ведь в самом деле, Мари – уже ведущая на телевидении, я тоже взрослый человек. Неудобно как-то до сих пор сражаться с хулиганами, ходить с перебинтованными руками… Действительно, пора становиться серьезным.

 

* * *

Разумеется, я тут же со всеми подробностями рассказал о состоявшейся беседе отцу. Через некоторое время к разговору присоединилась мама:

– Давид, человек такого уровня – а это серьезная должность, он же одновременно заместитель председателя КГБ республики и член коллегии КГБ, – не стал бы беседовать целый час со студентом просто с целью знакомства. Из его вопросов видно, что они имеют о тебе подробную информацию. Но при чем здесь Мари? И почему внешняя разведка? Больше всего мне не нравится именно эта часть вашей встречи.

– Может, просто чтобы дать ему знать об их осведомленности? Возможно, предусмотреть переход к ним на работу, – предположил папа. – Впрочем, нет, не думаю. Не хотел бы я, чтобы эту бедную, ни в чем не повинную девушку вмешивали во что-то связанное с КГБ.

– Но, папа, после меня он говорил еще с одним студентом с нашего курса. Нет, прости, не с нашего, а с пятого, и, кажется, с этим студентом он встречается второй раз.

– Ну, значит, идет подбор кадров. Они к этому вопросу относятся очень серьезно.

– Давид, – подхватила эстафету мама, – пойми, это подлая служба. Я никогда не забуду, как они арестовали моего отца и старших братьев. Как нас, маленьких детей – мне было восемь лет, пять лет сестре и два годика младшему брату, – оставили в доме совсем одних. Всю ночь соседи боялись зайти к нам, лишь к утру нас разобрали по домам. Иначе через день нас распределили бы по детским приемникам в разных концах страны, и больше мы никогда не увидели бы друг друга. Я потеряла бы все, даже память о семье. Ты знаешь, после этого мой бедный папа отсидел пятнадцать лет, его освободили только в 1948 году. Старших братьев я потеряла. А сама я, моя сестра и младший брат чего только не перенесли! Мы выросли у родственников, встали на ноги, но никак не можем избавиться от комплекса сирот. А твой папа, который молчит и не рассказывает тебе, при каких обстоятельствах мы поженились? После того как стало известно, что мы зарегистрировались в загсе, его вызвали в ЧК и спросили, знает ли он, что женился на дочери врага народа, отец и братья которой сидят в тюрьме? Фактически предупредили, что не одобряют его выбор. Это мой отец – враг народа? Человек, у которого все отняли – землю, дом, все имущество, – который защищал свою семью и родину от мусульманских погромщиков! После этого партийная карьера твоего отца по сути остановилась. Именно его, единственного с высшим образованием, кандидата наук, бесспорно, самого грамотного человека среди партработников района, отправили на учебу. И кого назначили первым секретарем райкома вместо него? Бывшего машиниста паровоза, закончившего лишь техникум. Смешно! Нет, сын мой, такая служба не для нашей семьи. Гражданские правоохранительные органы – возможно. Но и этот вариант не для тебя. Вообще все эти органы не для интеллигентных людей. Тебя, конечно, с натяжкой можно отнести к интеллигенции, но ты парень думающий, много читаешь, выбрал себе в подруги безусловно интеллигентную девушку, которую я никак не могу представить в роли жены следователя или прокурора. Может, сынок, я много говорю, но это нужный разговор, ты уже взрослый, твой выбор затрагивает дальнейшую жизнь нашей семьи, будущее твоего брата, который также выбрал юриспруденцию. И наконец, я твоя мать и знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Ты не сможешь беспрекословно подчиняться кому-то, характер не позволит.

– Ты – врожденный диссидент, – добавил папа, – спорщик, критикуешь все вокруг: большевиков, Ленина, марксистскую идеологию – между нами, рассчитанную на примитивов, лживую и антигуманную. Хорошо, что ты не имеешь трибуны и ограничиваешься домашней аудиторией и Мари. Кстати, хочу тебя попросить: не забивай ей мозги. Она – филолог, у нее все на импульсивной, эмоциональной основе. Где-нибудь повторит твои дурацкие выступления и испортит себе жизнь, а она у нее и так несладкая. Эти люди сломлены, они приехали из другой страны, такие трудности преодолели! Понимаешь, идеология и политика не для этой девушки, и эти разговоры ты при ней заканчивай. Пусть занимается своим французским, телевидением, пусть родит троих детей. Позже придет в себя, увидит, что молодость прошла, пышная шевелюра поредела, красота увяла, и очень пожалеет, что вышла замуж за ровесника, не вполне еще взрослого. Между мужчиной и женщиной, как я уже говорил и скажу еще не раз, должно быть минимум семь лет разницы в возрасте. Пойми, сын, – уже более шутливым тоном продолжал отец, – женщина – скоропортящийся продукт.

– Не отошел ли ты от темы, уважаемый глава семьи? – обратилась к нему мама. – Я понимаю, что последняя часть разговора своей животрепещущей актуальности для тебя не теряет. Но сейчас речь идет о нашем сыне, не вполне зрелом молодом человеке, чуть не заработавшем себе сухорукость всего месяц назад. Итак, сынок, мой тебе совет: мягко и, по возможности, вежливо отказывайся от службы в КГБ. Огромные просторы России – не для нас. Отправят в Хабаровск, Монголию, Карелию или, если очень повезет, в Венгрию, Чехословакию и так далее. Тогда прощай, Мари, прощай, родительский дом и вкусная еда, полетел орел служить. Столько грязи и подлости, пьянства и нечисти ты там увидишь – захлебнешься и забудешь песню «О, Мари, о, Мари», которую ты орешь по утрам под душем.

Я понимал, что родители сгущают краски. Судя по нескольким старшекурсникам, перешедшим на работу в КГБ, дела у них обстояли совсем неплохо, кроме того, и служба, и окружение были гораздо цивилизованнее, чем в прокуратуре, а тем более в бандитской милиции. Но эти парни были детьми работников КГБ и военных, людьми совсем иного склада, чем я: сдержанные, осторожные, замкнутые, свято чтущие субординацию и, откровенно говоря, неяркие. Но самое главное – о каком КГБ может идти речь, если Мари не будет со мной?

– Запомни, Давид, если последует конкретное предложение, откажешь мягко и вежливо. Скажи, что мечтаешь быть ученым. Так, чтобы они не думали, что ты отказываешься по идеологическим соображениям, а то испортят тебе жизнь. И не забудь: ни в коем случае не вмешивай Мари ни во что.

 

* * *

– Шеф, слух пошел, что ты идешь на работу в КГБ…

– Кто тебе сказал такую глупость, Рафа?

– Брось темнить, французский жених! К декану пригласили человек пять, но дольше всех задержался ты. Стукач стучит во всю мощь, злорадствует, хочет свою гнусную рожу обелить, мол, смотрите, кто готовится стать настоящим стукачом – лихой парень, сердцеед!

– И ты, Рафа, веришь в этот идиотизм? Мало ли кто и на какую тему может со мной беседовать, это же не означает, что вопрос решен именно так.

– Вот видишь, ты уже признался, что разговор состоялся. Значит, Стукач хотя бы на пятьдесят процентов прав.

– Ты что, хочешь, чтобы я заставил Стукача сожрать его мятый красный галстук? Вот будет хохма.

– Сегодня у него желтый галстук, ну прямо химически желтый. А потом, вы же братья по партии. Разве ты можешь себе позволить так относиться к своему товарищу?

Стукачу было уже под тридцать. Сухой, черно-желтый, сутулый и нескладный, он весь излучал злость и зависть.

– Слушай, крыса, – подошел я к нему. – Я старался не замечать твое гнусное существование, но ты, сукин сын, опять путаешься у меня под ногами. Перед девушкой не хочу продолжать, поэтому выходи из аудитории, обменяемся комплиментами.

– Давид, если ты на Князя руку поднимешь, я обращусь в милицию, к декану, к ректору! – заверещала его подруга, невзрачная, болезненная с виду девица.

Возле нас уже собрались несколько однокурсников.

– Видите, ребята, Давид в присутствии моей девушки меня оскорбляет, обзывает разными неинтеллигентными словами…

– Ах ты тварь!

– Брось, Давид, скоро мы закончим университет, разлетимся в разные стороны. Замараешь сейчас руки, а что толку? Родился он змеей, таким и помрет, – урезонивал меня наш однокурсник Арташес, рассудительный парень с крестьянской внешностью, отслуживший на флоте и прошедший после этого еще и рабочую школу. Родом он был из сурового края Ахалкалаки, что на территории Южной Грузии, рядом с Арменией. Этот район с холодным климатом и скудными природными ресурсами почти на девяносто процентов был заселен армянами, а его жители слыли храбрым и воинственным народом.

 

Я понял, что Стукач хочет, чтобы я вслух признался насчет предложения работать в КГБ. Если скажу, что не пойду туда, тут же донесет, да еще и вывернет все по-своему – что я дискредитирую такой уважаемый орган, что человек я незрелый, оглашаю разговор с ответственным чекистом. Сколько невинных людей посадил бы такой подлец в 1937 году или в годы послевоенных сталинских репрессий? Страх перед органами сидел в нас так глубоко, что любой боялся сказать о них вслух что-то плохое. Как я ни старался, ребята уже знали о моем разговоре с чекистом. Конечно, вряд ли они одобрят мое решение, хотя это не значит, что, появись такой выбор у них, они отказались бы. Когда дело касается себя или других, моральные оценки всегда сильно отличаются. А вот кто искренне сожалел, что такое предложение ему не сделали, так это, конечно, Князь. Вот тогда бы он точно показал мне, где раки зимуют, обвинил бы в самых немыслимых грехах, например, что я внук Троцкого или незаконнорожденный сын Берии… О, как бы мне хотелось пустить его черную кровь, вышибить его кривые желтые зубы!

– Ты что застыл в позе мыслителя? – Рафа встряхнул меня за плечо. Ненависть к Князю так захватила меня, что я не заметил, как мой друг вошел в аудиторию. – Не знаешь разве, что это кобра? Хотя нет, кобра – красивая змея, а этот – гадюка, если не выплюнет свой яд, сам сдохнет. Его мозги работают только в одном направлении – кому бы причинить зло. А ты, француз, возможно, и прав был, что даже мне не говорил о сделанном тебе предложении. Лишняя информация и для меня, и для других. Но там работа не для тебя. Может, и не совсем подходящее время и место, но я тебе так скажу: ты парень искренний в любви и дружбе, сильный духом, потому и доверчивый. Вот тут у тебя в жизни будут проблемы. Я твой друг, мы с тобой многое повидали, и я знаю: как только кто-нибудь унижается и распускает сопли, ты сразу же его прощаешь. Вот только тот, кто унижался, не простит своего унижения и обязательно найдет возможность унизить тебя еще больше.

Через минуту Стукач уже рассказывал о чем-то своей подруге и так шумно радовался при этом, будто только что взял золотую медаль на Олимпийских играх (в те годы это было мое самое сокровенное желание). А мне стало ясно: даже ребята, которые готовятся идти на работу в правоохранительные органы, остерегаются этого зловещего КГБ. Благодаря совету и одобрению родителей свое решение я уже принял, но сегодняшний ерундовый инцидент лишь подтвердил правильность выбора. Мудрые мои мама и папа повторяли многократно: «Не иди против сердца. Даже разум может подсказать неправильно, сердце – никогда».

Но я и представить не мог, какие трудности ждут меня впереди…

 

Глава 11

– Мари, скоро ты получаешь диплом. В деканате ничего не говорят насчет распределения?

– Пока ничего конкретного. Очень сложно с трудоустройством: одним предлагают работу в пригороде Еревана, другим и вовсе на окраинах республики. Исключение лишь для замужних и беременных.

– Ну, если ситуация станет совсем уж критической, придется пойти на жертвы и жениться на тебе – лишь бы ты осталась в городе. Не могу же я оставить подругу в беде!

– Надо же, я знала, что ты великодушный, но такого отчаянного порыва даже от тебя не ожидала! Но почему-то не чувствую в тебе искренности, так что вынуждена отказаться… А если серьезно, Давид, у меня же есть моя телепередача. Ну а получится остаться в университете – тоже хорошо. Зарплата преподавателя маленькая, но вместе с зарплатой на телевидении, пожалуй, поможет содержать мужа-следователя. Нам, мой молодой друг, пора серьезно подумать о прозе жизни. Я женщина европейская и не считаю, что материальные проблемы – дело одного лишь мужа. Кстати, ты ничего не замечаешь?

– Да, только сейчас обратил внимание… Очень красивые серьги! Неужели бриллиантовые? С виду и впрямь как дорогие камни блестят. Что-то я их раньше на тебе не видел…

– Ну, ты же знаешь мою требовательность! Я ношу только бриллианты. А эти серьги ты не видел, потому что раньше их у меня не было.

– И откуда они взялись?

– Подарок.

– Эй, ты что, серьезно? Кто тебе дарит такие дорогие подарки? Неужели этот лощеный Атоян?

– Да что ты! У Ареса столько проблем с женщинами, что ему не до бриллиантовых серег. Он еле успевает платить своим многочисленным женам алименты.

– Тогда, наверное, ты их вчера нашла на улице у мусорного бака?

– Парень, я всегда говорила, что у тебя большие задатки сыщика! Со временем ты даже Шерлока Холмса затмишь!

– Ладно, несостоявшаяся телезвезда, не тяни!.. Ну хорошо, думаю, это твои родители по случаю скорого окончания университета купили тебе дорогие безделушки, чтобы ты себя чувствовала настоящей звездой. Но почему-то они мне кажутся старинными. Не похоже, что они из «Ювелирторга».

– Ты прав в одном: я их получила по случаю окончания университета. А кто подарил, ты не догадался… Ну же, коммунист, пошевели мозгами, если они у тебя есть! Серьги мне подарила мадам Люси. Вчера она была у нас дома.

– Вот это да! Прямо тайны мадридского двора…

Какая молодец мама! Восстановила равновесие. Как-никак, уже больше трех лет я встречаюсь с Мари, она и ее родители так внимательны ко мне: подарили три костюма, прекрасное пальто, дорогие часы «Картье». А с моей стороны – ни одного серьезного подарка… И в самом деле – что может подарить студент? Ну, доставал импортные сигареты для мадам Сильвии или жвачки для Мари, покупал билеты в кинотеатр – разве это подарки? А как хочется порадовать Мари чем-нибудь существенным, скажем, шубой или дубленкой… Ничего, успею, еще вся жизнь впереди.

 

* * *

– Мари, можешь меня поздравить! На весь наш курс выделили всего два места на стажировку в МГУ, а параллельно – в Генеральной прокуратуре СССР. Заявителей было много, но утвердили меня и еще одного парня с курса. Я буду стажироваться в Главном следственном управлении, а он – в Центральной лаборатории криминалистики.

– И сколько же времени продлится твоя стажировка?

– Три с половиной месяца. Ты рада?

– Так долго… В Москве я не бывала, но знаю, что там много красивых девушек и они себя очень свободно ведут. Три с половиной месяца – большой срок.

– Ну а если я что-нибудь придумаю и ты приедешь ко мне – хотя бы на месяц?

– Ты серьезно? А где я буду жить? Тебе же предоставят общежитие. И потом, как я оставлю телевидение, стажировку в школе? Тем более что скоро январь, в Москве холодно, а у меня нет подходящей одежды.

– Надо подумать… В любом случае, не представляю, как я смогу так долго жить без тебя. Сколько лет уже знакомы, но ведь дня почти не было, чтобы мы не виделись, даже когда болели! Время еще есть, что-нибудь придумаю.

В тот же день я начал действовать.

– Папа, по твоему совету я обратился в деканат и мне дали направление на стажировку в Москву. Это очень интересно и почетно, но я бы не хотел на такой большой срок расставаться с Мари.

– А предложения из КГБ не было?

– Слава Богу, они обо мне забыли. А может, поняли, что я откажусь – во-первых, из-за Мари, а во-вторых, я уже говорил, что предпочитаю спокойную жизнь ученого. Пусть это менее почетно, но зато дает больше свободы и самостоятельности – ни служебных командировок, ни жесткого режима, ни многочисленных начальников…

– Начальников, сынок, в нашей жизни везде хватает, и в науке в том числе. И люди это, как правило, не самые умные. Где думаешь приютить Мари? В гостинице дорого, и туда страшно трудно устроиться. Кроме того, вы не расписаны, так что вместе вас не поселят. Следовательно, этот вариант отпадает.

– Давид, – вступила в разговор мама, – я понимаю, что вы с Мари давно перешагнули границы дозволенного. Удивляюсь, как девушка до сих пор не забеременела. Может, ее мама-француженка знает какие-то секреты, неизвестные нам, простым советским труженицам?

– Чего ты хочешь, мам? Помочь или раскрыть тайну физиологии Мари и ее матери?

– Без грубостей, пожалуйста. Мнение нашего окружения о девушке для тебя хоть что-нибудь значит? Что скажут люди, если завтра вы вступите в законный брак? Или все это тебе неинтересно? Я против этой поездки. Или Мари останется здесь, или регистрируйтесь и поезжайте хоть в Антарктиду.

– Подожди, подожди, Люсь, – успокоил ее папа. – По форме, как говорил наш великий вождь, ты права, но по сути получается издевательство. Для тебя ведь давно не секрет, что наш бравый дружинник бо́льшую часть дня совершенствует свой французский. Если родители девушки это терпят, ты тем более должна смириться со свершившимся фактом. Девушка, слава Богу, отличная по всем статьям. Правда, для сотрудника КГБ женитьба на репатриантке, большинство родственников которой живет во Франции, – неприемлемый вариант. Но, к счастью, наш сын не собирается там работать.

– Да, с такой женой в КГБ не возьмут, – согласилась мама.

– Папа, мама, вы о чем? Вы что, предлагаете нам с Мари расписаться, чтобы меня не взяли в КГБ? Да если я сейчас женюсь, то всех друзей насмешу. Через несколько лет, годам к двадцати шести – пожалуйста. Тебе, пап, сколько было, когда ты женился? Двадцать семь? А маме двадцать?

– Что же получается, Давид, – ты думаешь только о себе? Ведь девушка – твоя ровесница. И она еще года три или больше должна ходить обрученной?

– Граждане родители, я не хочу вдаваться в теоретические дебаты. Мои задачи четкие и ясные: я еду в славную столицу нашей родины стажироваться и набираться опыта, но с условием, что Мари поживет там со мной хотя бы месяц. Поэтому мне нужны деньги – желательно, конечно, побольше. Думаю, родители Мари тоже не оставят ее без средств. Но самое главное – крыша над головой, остальное решаемо.

– Да, Люсь, парень, конечно, обнаглел и потерял чувство меры… Однако его предложение не лишено здравого смысла. Во-первых, один в Москве он заскучает и начнет искать утешения… знаешь, у кого? Хорошо, что знаешь. Во-вторых, красавица Мари без конвоя в лице бравого борца-дружинника тоже окажется в центре повышенного внимания. Так что мы еще больше будем беспокоиться и о нем, и о ней. Ну что ж, я подумаю, какие еще есть варианты.

Я обрадовался. Если отец сказал «подумаю», то обязательно поможет.

Почти аналогичный по содержанию разговор состоялся у меня вечером с родителями Мари. Главный вопрос был тем же самым – что подумает окружение? Ну хорошо, встречаются ребята уже более трех лет, это понятно. Но вместе поехать в далекую Москву и жить в этом чужом, холодном и суровом городе под одной крышей? Это было уже чересчур. Мари слушала спокойно, не вмешиваясь в мой разговор с мадам Сильвией, и вдруг сказала:

– А что если я на недельку-две возьму с собой Терезу? У нее ведь тоже каникулы.

Тереза уже училась на втором курсе, на факультете архитектуры.

Таким образом, задача усложнилась. Главный вопрос – удастся ли мне решить «квартирный вопрос»? Ведь, как известно, с этим в Москве всегда было чрезвычайно тяжело.

Вся первая половина января нового, 1963 года прошла в лихорадочной подготовке к поездке. Девушки возбужденно обсуждали, какие наряды будут носить в столице, куда ходить, что смотреть. А я думал, как найти приличное жилье и успешно пройти стажировку, от которой во многом зависели перспективы будущего трудоустройства.

В конце января мы втроем вылетели в Москву утренним рейсом на «Ту-134». Эту поездку я помню в мельчайших подробностях – ведь в определении нашей дальнейшей судьбы она сыграла решающую роль.

 

* * *

Москва встретила нас легким морозцем и нервно-беспорядочной суматохой – как я потом убедился, постоянной. Долго, больше двух часов, ждали багажа, потом носильщика. Затем женщина-таксист, похожая на мужчину-зека, привезла нас на улицу Чехова, в самый центр города. Там жила машинистка журнала «Партийная жизнь» – по просьбе своего главного редактора, коллеги отца, она согласилась сдать нам на три месяца свою квартиру, а сама перебралась к сестре. Всю дорогу девушки с любопытством разглядывали город через грязные, запотевшие окна, а таксистка беспрерывно переругивалась с другими водителями. Зашли в подъезд, на старом решетчатом лифте поднялись на пятый этаж, взяли ключи у соседки – пожилой женщины в потрепанном ватнике, встретившей нас с подозрением.

– Иностранки, что ли? – спросила она. – Нужна прописка. Я, как ответственная по подъезду, должна в течение трех дней доложить участковому о новых жильцах. А вы им кем приходитесь?

– Понимаете, бабушка…

– Какая я вам бабушка? Зовите меня Вероникой Васильевной и покажите ваши паспорта. А может, вы вовсе не советские граждане?

– Вероника Васильевна, я покажу паспорта и вам, и кому угодно. Дайте только нам ключи, мы устроимся, и я представлю все документы.

После повторных переговоров по телефону с квартирной хозяйкой и сверки моей фамилии с паспортом старуха отдала мне ключи, предупредив:

– В десять вечера подъезд закрывается. Чужих людей не приглашать, гулянки и танцы не устраивать. Через три дня представить документы о прописке. Всё! – и захлопнула дверь.

– Да, – обратился я к ошеломленным девушкам, – пока что столица встречает нас неприветливо. Но все будет хорошо!

Беспричинная злоба старой москвички показалась нам странной. Уже много позже, повзрослев и приобретя жизненный опыт, я понял причину агрессивности несчастной женщины – ее, потерявшую на войне или в годы сталинских репрессий мужа, а возможно, и других близких и живущую в одиночестве на мизерную пенсию, должно было невыносимо раздражать любое счастливое лицо, да к тому же еще молодое и чужое.

Квартирка, довольно чистенькая, но бедная, давно требующая ремонта, с двумя смежными комнатами и крошечной кухней, узким длинным коридором, отдельной ванной и отдельным крошечным туалетом, тесно заставленная мебелью и пахнущая старьем, никак не соответствовала нашим представлениям о столичной жизни.

– Не вижу восторга, девушки! Посмотрите – есть горячая вода, маленький телевизор, холодильник хоть и старый, но работает хорошо, и притом без шума. В одной комнате две кровати, в другой одна – как раз чтобы Тереза могла читать по ночам. Чистая постель. Хозяйка оставила для нас все!

– Я в такой постели спать не буду, – объявила Мари. – Хорошо, что мама положила на всякий случай пару комплектов для меня и Терезы.

– Ну а что касается меня, Мари, придется тебе делить белье со мной или принять в гости, другого выхода я не вижу… Пошли, пошли, девушки, погуляем! Мы же рядом с кинотеатром «Россия»! Там же памятник Пушкину!

 

* * *

Это была моя вторая поездка в Москву. Первый раз мы останавливались в столице на два дня проездом в Польшу по комсомольской путевке – было это два года назад. Тогда было лето, я приехал с друзьями, город, утопающий в зелени, казался нам чудесным. К тому же поселили нас в гостинице «Юность» недалеко от станции метро «Спортивная». Новое, только что построенное здание выглядело модным и нарядным.

С возрастом я понял, как сильно влияют бытовые условия на наше восприятие окружающей действительности. Чистая гостиница, хорошая постель и удобная сантехника, горячий душ, уютный ресторан и кафе внизу – и город становится красивым и дружелюбным. Помню одну из моих первых командировок за рубеж, в Лондон. Это было в 1971 году, только что двенадцать сотрудников нашего посольства были с позором изгнаны из Великобритании за шпионаж: их действия не оставляли места для сомнений, отличаясь при этом крайней топорностью – замечу, как и многие другие действия нашей внешней разведки. Отдельные удачи были заслугой в основном местных научных и разведывательных кадров, переходивших на нашу сторону по идеологическим или материальным соображениям. Предвижу возмущение патриотов разведслужбы. Не торопитесь меня линчевать! Лучше успокойтесь и с холодной головой взгляните на «славную» историю нашей внешней разведки – от перебежчика Шевченко до новой «мученицы» Анны Чапман.

Так вот, где-то в недрах Лубянки в головах неких полуграмотных сотрудников (готовых, как показала история, за небольшие деньги продать всю нашу агентурную сеть вместе с кремлевскими звездами) родилась мысль о вероятной провокации по отношению к нам. Во избежание этого членов делегации на один день поселили в полуподвальном помещении в советском посольстве, причем какие-либо удобства там были не предусмотрены, за исключением самых элементарных. Не успев умыться и переодеться, мы вышли на улицу вместе с двумя сотрудниками посольства, которые боялись всего и в первую очередь нас. К вечеру я уже возненавидел Лондон. Однако через день мы переехали в нормальную гостиницу, утром перед зеркалом я остался доволен своей физиономией, днем общался с нормальными людьми, которые нормально выглядели и нормально себя вели, и город начал мне нравиться все больше и больше.

 

* * *

Зимняя Москва показалась нам сумрачной и суровой, плохо убранной от снега и недостаточно освещенной. Движение в центре было хаотичным и неорганизованным, отовсюду раздавались гудки клаксонов: водители изо всех сил старались обратить на себя внимание соседей.

Увидев огромную вывеску магазина «Армения», я вспомнил, что его директор приходится дядей одному из наших оперотрядовцев. Приятель рассказал мне об этом, узнав о моей поездке в Москву, и предложил обязательно зайти к дяде Араму – по его словам, тот имел в городе обширнейшие связи и мог быть полезен в решении многих вопросов.

– Смотрите, девушки, магазин «Армения». Зайдем, посмотрим, что там продают? Может, найдем что-нибудь на ужин.

Мы сделали кое-какие покупки, и на всякий случай я спросил у девушки-продавщицы, здесь ли Арам. Она пообещала узнать и удалилась. Уже у кассы к нам подошел симпатичный мужчина лет сорока – грузный, краснощекий, очень похожий на грузина.

– Вы спрашивали меня? – обратился он ко мне на русском.

– Здравствуйте, я друг вашего племянника Геворга. Он мне сказал, что вы работаете здесь.

– Здравствуй, здравствуй! Могу быть чем-нибудь полезен? Геворг мне звонил и настойчиво просил оказать тебе всяческую помощь. В какой гостинице остановился?

– Не в гостинице, а у знакомой женщины. Спасибо, все более-менее сносно.

– Ну смотри, если будет нужен армянский коньяк (тогда он был большим дефицитом) – для тебя всегда найдется, ну и всякое другое: колбаса копченая, пиво чешское, суджук, бастурма… Знаешь, я как раз хотел перекусить в кафе «Лира», вон там, напротив. Давай зайдем вместе, посидим, поговорим. Расскажешь, что нового происходит в нашем городе, а я посоветую, как хорошо провести время в Москве.

– С удовольствием, но в другой раз, я не один, – я показал в сторону девушек.

– Что, эта девушка с тобой? Она же иностранка! Ну ты даешь! Только прилетел и успел подцепить такую девушку? Молодец! Геворг мне сказал, что ты парень уважаемый, но что такой шустрый, я и предположить не мог.

– Арам, неудобно. Они понимают, что вы говорите.

– Откуда она знает армянский?

– Она армянка. Наполовину.

– Здравствуйте, – обратилась к нам Мари на армянском с таким видом, будто и не слышала наш разговор.

– Здравствуйте, я и представить не мог, что вы – армянки! Очень рад знакомству! Ребята, я приглашаю вас в кафе. Всего несколько дней назад вышел из больницы, аппендикс удалили. Не откажите в компании – хочу отметить.

– Мари, Тереза, пойдемте! Немного посидим, потом сходим на вечерний сеанс в кино. Рано еще домой.

– Давид, может, не нужно? Мы с дороги, не успели привести себя в порядок.

– Ребята, ну надо же что-нибудь покушать! Уже пять часов. Пусть это у вас будет ранний ужин или поздний обед. Пошли, пошли, – настаивал Арам.

Мы последовали за ним. Пересекли Бульварное кольцо напротив магазина «Армения» и зашли в очень модное тогда кафе «Лира». Красивый по тогдашним меркам дизайн, большой зал, лаконичное, редкое для того времени модерновое оформление. Кафе только готовилось принимать вечерних посетителей, и зал был почти пуст.

Обслуживающий персонал знал Арама – он был здесь частым и желанным гостем. Подошел директор кафе, еще довольно молодой лысеющий мужчина. Ни о чем не спрашивая, официанты усадили нас за большой круглый стол, и буквально через несколько минут перед нами уже стояли многочисленные закуски, рыбное и мясное ассорти, икра. Меня несколько смутило такое неожиданное, теплое и богатое угощение, особенно внушительного размера ваза с апельсинами и бананами – тогда эти фрукты считались экзотикой и редко были доступны. Чувствовалось, что Арам – добрый и щедрый человек, и я от всей души был благодарен ему за столь замечательный прием. Он оказался еще и прекрасным рассказчиком, знал много хороших анекдотов, одним словом, мы искренне наслаждались прекрасным вечером.

 

* * *

В разгар нашей оживленной беседы в зал вошли семеро высоких, плечистых, модно одетых молодых ребят – грузин, судя по внешности, – а с ними девушка, с виду легкого поведения. Нетрудно было догадаться, что парни уже выпили. Не обращая никакого внимания на окружающих, они веселились настолько шумно, что слышно их, пожалуй, было даже на улице. Уселись через стол от нас, вызвали официантку и, перебивая друг друга, стали делать заказ. Я напрягся, почувствовав исходившую от них агрессию, и постарался сделать вид, что не замечаю эту чересчур оживленную компанию. «Ничего, пошумят и успокоятся», – вполголоса проговорил Арам, и мы попытались продолжить разговор.

Я был наслышан, что грузины в Москве очень популярны и пользуются большим успехом у русских девушек, поскольку они богаты и, как правило, внешне привлекательны. Знал я и то, что зачастую они ведут себя шумно и вызывающе, поэтому происходящее не было для меня такой уж неожиданностью.

Не обращать внимания на молодых людей за соседним столом было уже невозможно. Спор с официанткой и с подошедшим метрдотелем шел на повышенных тонах и привлекал внимание появившихся уже в зале немногочисленных посетителей. Главный спорщик (из разговора я понял, что его зовут Арчи), симпатичный молодой человек лет двадцати пяти, светловолосый, с крупными и четкими чертами лица, возмущался, показывая на наш стол:

– Почему для них есть бананы и апельсины, а для нас нет? Вот, возьми пятьдесят рублей и принеси нам тоже!

Отмечу, что пятьдесят рублей считались по тем временам неплохими деньгами – я уже говорил, что мои соученики умудрялись жить месяц на вдвое меньшую сумму, выплачиваемую им в качестве стипендии.

– Нету, ребята, нету фруктов, это были последние, – отмахивалась сконфуженная официантка.

Тогда Арчи встал и нетвердым шагом подошел к нам. Рост у него был за метр девяносто.

– Друзья, мы из сборной команды Грузии по гандболу. Сегодня победили москвичей. Не хотите поздравить нас?

– Искренне поздравляю, – улыбнулся Арам.

– Тогда, дядя, вазу с фруктами я забираю – это и будет поздравление, от вашего стола нашему столу.

С этими словами парень взял своими огромными ручищами тяжеленную вазу и собрался отойти.

– Ладно, возьмите, – вынужденно согласился Арам.

– Погоди, Арчи, – как можно более мирно обратился я к грузину, – я возьму по банану и по апельсину для девушек, остальное забирай. Поздравляем с победой, – я взял несколько фруктов.

Вечер был, несомненно, испорчен. Я чувствовал себя оскорбленным наглостью и бесцеремонностью гандболистов, то же самое, по-видимому, ощущали девушки и Арам. Он пригласил официантку и попросил рассчитать нас. Я кипел от возмущения, но понимал, что благоразумнее спокойно уйти. Мари делала вид, что ничего не произошло. Только Тереза выглядела страшно сконфуженной и чуть не плакала. Девушка, пришедшая с грузинами, показывала на нас пальцем и хохотала в голос, передразнивая наши обиженные физиономии. Официантка принесла счет, Арам уже собирался расплатиться, и вдруг под хохот товарищей Арчи опять подошел к нам.

– Ты сказал, твои дэвушки любят бананы? Да, дэвушки? Вы любите бананы? У нас такие бананы! Мы вас угостим. Сочные, большие, свежие… Вам очень понравится, уверяю!

Гандболисты чуть не падали со стульев от хохота. Мы сидели молча, бледные и униженные. Почему эти ребята с таким наслаждением оскорбляют нас, чувствуя свою безнаказанность? Если бы у меня был пистолет, я бы не задумываясь застрелил Арчи, и будь что будет. Такой бесчеловечный гаденыш не должен гулять под солнцем и радоваться жизни.

– Что, гандболист, может, выйдем к гардеробу? – не выдержал я. – Обсудим тему бананов?

– Перестань, Давид, пошли! – вмешался Арам. – Ребята навеселе, не обращай внимания. Таня, – обратился он к официантке, – я заплачу завтра, сейчас мы торопимся…

– Да-да, Арам Арсенович, не беспокойтесь.

Это уже было похоже на бегство.

– Ты хотел мне что-то сказать? – высокомерно и вызывающе, с оскорбительной ухмылкой бросил Арчи. Не дожидаясь ответа, он схватил меня за лацкан пиджака и со всех сил потащил в сторону гардероба. Грузин был на полголовы выше меня, и освободиться от его ручищ было невозможно. На миг я представил, насколько комично и жалко выгляжу со стороны – словно равнодушное могучее животное треплет от скуки маленького слабого щенка. Моя гордость, мое мужское достоинство ничего не значили для Арчи, он рад был втоптать меня в грязь, насладиться своей силой и моей беспомощностью. И все это – на глазах у моей девушки и хохочущих гандболистов. Я изо всех сил старался держаться достойно и при этом не вступать в схватку, понимая, что в этом случае на выручку Арчи тут же подоспеют друзья – тогда достанется и больному Араму, а возможно, и Мари с Терезой.

– Оставь человека, Арчи! Он гость, – попытался вмешаться Арам, – мы уходим!

– Да сядь ты, мешок! – гандболист сильно толкнул Арама, и мужчина тяжело плюхнулся на стул.

– Не трогай его, – резко сказал я, – он только что из больницы, у него швы на животе не зажили. Давай поговорим и разойдемся. Я не хочу ссоры, со мной девушки. Отпусти.

Арчи, раззадоренный хохотом и улюлюканьем друзей, наглел все больше и больше.

– Таня, – воскликнул Арам, – вызывай милицию!

– Что? – левой рукой Арчи опять отпихнул Арама, не отпуская моего пиджака. – Пошли! – и сильно дернул меня к выходу. Дорогу ему преградила Мари:

– Молодой человек, отпустите его, пожалуйста, мы против вас ничего не имеем!

– Мари, уходи!

– Мэри? Мэри, я сейчас с твоим парнем поговорю, займусь его воспитанием, потом с тобой потанцую, – он сделал неприличный жест. – А ну дай дорогу, – и грузин небрежно толкнул Мари в грудь.

В глазах у меня потемнело. Я попытался ударить его в лицо, но удар не получился – пиджак сковывал мои руки. Арчи обхватил меня обеими руками и прижал к стене. Я все еще пытался найти какие-то слова, способные погасить конфликт, но по глазам парня понял, что он уже ничего не слышит, только ищет удобную позицию для удара. Продолжая крепко держать меня, Арчи сам повернулся спиной к стене – видимо, опасаясь покалечить руку, если вдруг не попадет мне в лицо.

Правой, свободной рукой я сумел в это время достать из внутреннего кармана пиджака автоматический раскладной нож. От хлесткого звука открывающегося лезвия и его холодного блеска гандболист отпрянул и ударился затылком о стену. Я моментально упер острие ножа ему под подбородок, лишив возможности шевелиться, даже свободно дышать. От любого резкого движения лезвие вошло бы ему в горло.

Я почувствовал, как острый кончик ножа на миллиметр, а то и больше, углубился в кожу. Тонкая струйка крови потекла по шее Арчи, спустилась по лезвию ножа и медленно заструилась по моей руке. Моментально протрезвевший гандболист замер, стоя на цыпочках и стараясь не шевелиться. Ни подвинуться хоть на миллиметр, ни даже говорить он уже не мог.

Вокруг стояла звенящая тишина, только глухой шум улицы доносился через окно. Через несколько секунд моя сорочка, рукав моего пиджака и одежда на груди Арчи промокли от крови. Со стороны могло показаться, что его серьезно порезали. Драматичность момента чувствовали все, даже хохотушка девка.

– Давид, не убивай его! Он скотина, достойная наказания, но не бери грех на душу. Пойдем, – испуганно проговорила Мари по-армянски.

– Вы что, армяне? Я тоже армянин! У Арчила мама – армянка. Не убивай его, – глухим дрожащим голосом обратился ко мне один из парней, только что задыхавшихся от хохота. – Мы просто хотели пошутить!

Они понимали, что любое их движение спровоцирует меня, и тогда инцидент закончится трагедией. Я тяжело дышал. Острая жгучая ненависть к Арчи неудержимо требовала пригвоздить его к стене, воткнуть в его мерзкое горло все десять сантиметров лезвия ножа до самой рукоятки, выпустить кровь наглой мрази, оскорбившей меня беспричинной насмешкой в присутствии любимой девушки.

«А почему я должен его жалеть? – думал я. – Это всего лишь большое, красивое животное, которое боится только силы… Но стоит ли его жизнь моей жизни?» На мгновение я вспомнил лица родителей, посмотрел в искаженное от страха лицо Мари и чуть отодвинул нож от горла Арчи.

– Ты что, обоссался, тварь? Мать твою! Давай, тихо опускайся, мразь. Опускайся, педик, на колени. Одно резкое движение – в гробу полетишь в Тбилиси. Арам, уведи девушек, я сейчас выйду. Возьмите мое пальто.

– Я не пойду! Я с тобой, Давид! Не губи нашу жизнь, он этого не стоит, – взмолилась Мари.

– Мари, уходи! Дай нам поговорить с этим трусливым шакалом о его любви к бананам! Ссыкун несчастный! Эй, вы, гандболисты, ваш друг-педик со страху лужу сделал. Кто придет вытирать? Ну, что замерли, трусы?

– Стоять! Стоять на месте! Милиция! – к нам бежал старший лейтенант, придерживая на ходу спадающую фуражку, за ним – двое рядовых.

– Володя! Володя, сюда! – закричал Арам. – Вон того, что на коленях, арестуйте, этот молодой человек у него нож отнял.

– Записать свидетелей, Арам Арсенович? – засуетился лейтенант.

– Не надо. Только его заберите. Он напился, хулиганил, ножом пугал людей. А этот молодой человек молодец, настоящий гражданин! Нож отнял у мерзавца, даже сам поранился. Слышите, вы, гандболисты, это мой район! – разошелся Арам. – Чтобы я вас больше здесь не видел, наглые сопляки! – и выругался по-грузински матерными словами.

Парни молча проглотили обиду и суетливо, испуганно удалились. Двое или трое пошли с милиционерами, пытаясь уговорить их отпустить Арчи. Рядовые вели его в наручниках, еле волочащего ноги – опозоренного, испачканного кровью, в мокрых брюках, с искаженным от пережитого ужаса лицом.

– Арам Арсенович, нож я заберу у гражданина, чтобы составить протокол.

– Забирайте, разбирайтесь, он ваш.

На улице шел снег. От блестящих в свете фонарей хлопьев вокруг сразу стало весело и светло. Мы попрощались с Арамом как-то неловко, оба ощущали смутную вину.

– Прости, Давид, черт дернул меня пригласить вас сюда. Хотя – я ведь здесь почти каждый день обедаю или ужинаю, такого ни разу не случалось… Но ты молодец, не потерял самообладание, а то бы кровь пролилась. Спасибо, что побеспокоился обо мне.

 

– Арам, будь осторожен! Эти парни уже знают, кто ты и где работаешь.

– Да ну, ерунда. А вот тому, которого забрали в отделение, придется откупиться. Так легко московская милиция провинившегося грузина не отпустит, большой штраф потребуют и точно еще добавят статью за сопротивление властям. Если родители окажутся богатыми – штраф утяжелят, дотянет до цены хорошей квартиры. С грузинами в таких случаях не церемонятся, это тебе не русский пьянчуга рабочий или провинциал из Рязани. Здесь, друг, за все надо платить – и за хулиганство, и за национальность. В этом плане грузины в особом «почете», да и армяне и азербайджанцы иногда удостаиваются. В общем, мы крупный подарок сделали ребятам из милиции.

– А если гандболист расскажет, что ножом его поранил Давид? Это же может быть опасно, – заволновалась Мари.

– Тогда ему придется рассказать обо всем. А свидетелями выступим не только мы, но и официантка, и метрдотель, и кое-кто из посетителей. Схлопочет статью не только за хулиганство и сопротивление милиции, но еще и за ношение холодного оружия.

– Арам, это же был мой нож…

– Был твой, а сейчас уже принадлежит ему. Рана у него пустяковая, он сам нанес ее себе при сопротивлении, к тому же был пьян, о чем свидетельствуют его мокрые штаны. Что еще? Да, есть еще в запасе вариант, что у него в кармане найдут наркотики, а если его родители нашим друзьям из милиции очень «понравятся», то и несколько долларов или фунтов. Окажется еще и валютчиком. Так что как минимум лет пять отдыха ему обеспечено. О гандболе придется забыть… а жаль, по-видимому, спортсмен был перспективный. Сейчас его задержат, оставят в «обезьяннике», пока не прилетят родные из Тбилиси, а потом уже по возбужденному уголовному делу переведут в камеру следственного изолятора.

– Черт с ним, Арам, из-за этого наглого подонка у нас весь вечер пошел насмарку. Еще и мой любимый нож достался милиционерам, а ведь я с ним уже несколько лет не расставался… Хотя, если честно, после твоего рассказа мне как-то стало жаль гандболиста. Он подлец, конечно, но уж больно строгое получается наказание. Десять минут назад я был готов его убить, а сейчас думаю, что случившегося для него вполне достаточно. Арам, прошу, если можно – не нагнетай, не дави на милицию, пусть наглец выкручиватся сам, может, у него получится. А мы, если нас вызовут в свидетели, пожалуй, дадим более мягкие показания.

– Вас не вызовут, я скажу, что в кафе случайно познакомился с земляками, вот и все. Ты, Давид, зайди ко мне завтра, попробую найти для вас билеты в Большой театр или еще куда-нибудь на новые постановки. А может, в кино на зарубежный фильм, на закрытый просмотр… Я из больницы только вышел, не успел пока узнать, что где идет. Видишь, – улыбнулся Арам, – какая у меня обширная клиентура: я им – дефицитный коньяк, хорошее вино, колбасные изделия, а они мне – билеты, концерты, модную одежду, в общем, обмениваемся любезностями…

 

* * *

Домой приехали молча, придавленные грузом впечатлений, и быстро легли спать.

– Давид, ты не спишь? Не притворяйся, я знаю, что не спишь.

– Что, Мари?

– Меня словно какой-то рок преследует. Может, я приношу несчастье? Сколько уже драк! Сколько крови! Я боюсь, что однажды с тобой что-нибудь случится. Этого я себе не прощу.

– Ну что ты, Мари, стычка произошла не из-за тебя, а из-за фруктов.

– Нет, Давид, мы с тем парнем случайно встретились взглядами. Он на миг пристально посмотрел на меня, а потом разыграл всю эту трагикомедию.

– Ты мнительная и воображала.

– Хотела бы я оказаться неправой… Давид?

– Что еще, Мари? Поздно, давай спать!

– Не могу… Нервы разыгрались. Почему люди такие жестокие, почему наслаждаются, унижая и оскорбляя других?

– Ты думаешь, такие люди только у нас? А во Франции совсем нет жестоких и бессердечных?

– Разумеется, есть, но это же подонки, криминал! А те ребята были успешными, красивыми, хорошо одетыми, к тому же их было семеро! Неужели ни в ком не заговорила совесть, чувство справедливости, желание остановить своего друга, прекратить унижение других, ни в чем не повинных людей? Не любят они ближнего, нет у них в душе сострадания, вот что страшно. Как дальше жить среди жестоких и неверующих людей?

– Ты, конечно, и меня имеешь в виду. Но что я должен был делать? Позволить, чтобы меня избили, унизили перед тобой? Неужели ты не понимаешь, что, если бы это случилось, мы не смогли бы больше встречаться? Что в моей душе появилась бы обида не на конкретного человека, а на все человечество в целом? Возможно, на сей раз уже мне из-за своей ненависти пришлось бы найти и унизить слабого, чтобы только успокоиться. Или найти этого парня и наказать его, убить, покалечить. Иначе как бы я смог жить дальше – оскорбленным и опущенным?

– Вот видишь! Бог есть, и он помог тебе.

– Не Бог помог мне, а мой нож. Силе надо противопоставлять силу, мир держится на равновесии добра и зла. Спи, моя девочка. Мне очень жаль, что жизнь показывает нам не только улыбающуюся половину своего лица. Это слова моего отца. И я благодарен ему за то, что, вопреки моему детскому желанию играть в футбол, он отвел меня в зал спортивных единоборств.

– Давид… тебе не кажется, что Бог против нашего союза?

– Я не верю в Бога, Мари. Наша судьба в наших руках.

 

Глава 12

На следующий день, оставив еще спящих девушек дома, я пешком добрался до Генпрокуратуры СССР, где в Главном следственном управлении должен был проходить стажировку. На проходной дежурный сверил заявку на пропуск с моим паспортом и направил меня в кабинет заместителя начальника Следственного управления. Краснощекий, моложавый замначальника с двумя большими звездами на погонах собрал стажеров, прибывших из разных районов и республик – было нас человек сорок, – в небольшом зале для приветствия, затем нас распределили по отделам или закрепили за следователями по особо важным делам, которых в обиходе звали «важняками». Вместе со мной стажировку у следователя должны были проходить парень из Волгограда Иван Фоменко и москвич Марк Тумаркин. Следователя звали Аркадий Венедиктович – фамилия его со временем стерлась из моей памяти. Это был худой неулыбчивый человек лет пятидесяти, умный, жесткий профессионал.

С понедельника по среду я должен был стажироваться в прокуратуре. Оставшиеся два дня были свободными – так называемые библиотечные. Координационным центром стажировки являлась кафедра уголовного права и процесса Московского государственного университета.

Мари и Тереза обычно выходили из дома не раньше десяти утра и по составленной заранее программе посещали московские музеи, выставочные залы, магазины. Вместе мы ужинали после моей работы в каком-нибудь кафе, редко – дома, а потом опять отправлялись на улицу. Часто ходили в кино или театр, потом обсуждали наши впечатления. Надо заметить, что каждый раз мы с Мари воспринимали увиденное по-разному, порой совершенно противоположным образом. Не скажу, что мне часто удавалось убедить ее в своей правоте. Иногда к нам присоединялся Арам, временами – с супругой, молодой, красивой, полной москвичкой по имени Надежда. Несколько раз я приглашал поучаствовать в культпоходах моих новых друзей – Ивана и Марка, отец которого был профессором гражданского права и имел довольно активную частную адвокатскую практику.

После кафе «Лира» и московских музеев Мари и Тереза, как и все приезжающие в столицу, продолжили знакомство с городом в ГУМе, ЦУМе и универмаге «Москва». В последнем был с ними и я. В поисках нижнего белья и косметики девушки посещали и другие магазины – и везде была толкотня и очереди. Иной раз люди выстраивались к прилавку, не зная, какой товар продают: надо было покупать, если была такая возможность, потом можно было обменять «добычу» на нужный товар у счастливчиков из другой очереди. Было очевидно, что денег у людей значительно больше, чем пользующихся спросом товаров в магазинах, а спрос был только на импорт, хотя бы из социалистических стран. Лучшими из них считались югославские товары, но они попадали в страну в очень небольшом количестве – отношения между СССР и СФРЮ были напряженными. Изделия советского производства, неудобные, неэстетичные и непрестижные, направлялись преимущественно в провинцию, в сельские магазины. В Ереване продавался более-менее сносный польский трикотаж, труднее было достать немецкий, производства ГДР, но с переплатой – вполне возможно. Впрочем, и местное трикотажное производство, нелегально находившееся в руках частников, по уровню особо не уступало социалистическим странам.

В Москве нас особенно впечатлила откровенная кипучая озлобленность и грубость людей на улицах как по отношению к чужакам, так и друг к другу. Разумеется, и у нас в Ереване были свои хулиганы, бандиты, но в целом все относились друг к другу несравнимо терпимее, если не сказать – доброжелательнее. По-видимому, сказывалось то, что безумная централизация всего, в том числе товаров и продовольствия, превратила столицу в огромный проходной двор, гигантский рынок, вещевой базар, где каждый видел в другом соперника, претендующего на катастрофически дефицитные социальные блага. Иногда нам казалось, что гражданская война еще не закончилась. Теперь, по прошествии времени, я еще отчетливее вижу, что в Москве тех лет царил ожесточенный дух именно базара и базарных отношений.

Мари и Тереза пришли к выводу, что им удобнее будет выдавать себя за француженок. В этой роли им все удавалось без труда – благодаря отличному знанию языка, эффектной внешности и модной одежде, сшитой их родителями, девушки легко открывали двери центральных ресторанов: «Метрополя», «Будапешта», «Пекина», – кафе, музеев и выставок. Люди уже привыкали считать иностранцев привилегированной категорией, в отличие от советских граждан – совков, как мы сами себя презрительно называли.

Вечером, в театре или на концерте, оставив пальто в гардеробе, мы оказывались в другой Москве – интеллигентной, думающей, ищущей духовности и эстетических удовольствий. К моему удивлению, многие москвичи посещали театры или концерты исключительно редко и зачастую только слышали о существовании таких мероприятий, как закрытые просмотры зарубежных фильмов, немногие из которых потом демонстрировались в кинотеатрах. Эти же фильмы по несколько сокращенному списку отправлялись в большие города республиканского значения и областные центры для просмотра уже местной элитой. Сопровождался закрытый показ синхронным переводом. Такие показы пользовались ажиотажной популярностью. Посмотреть иностранный фильм, приобщиться к зарубежной культуре считалось особой привилегией, подтверждавшей статус человека, его принадлежность к элите. Я на всю жизнь остался благодарен Араму за чудесную возможность расширить наш кругозор, другими глазами посмотреть на окружающий мир.

Единственным не решенным до конца вопросом, омрачающим наше праздничное настроение, оставалась квартира. Даже не квартира – там все было более-менее терпимо, – а проблема доступа к ней. Ключ от подъезда я без особого труда, за небольшие деньги добыл в домоуправлении. Мы спокойно возвращались домой в любое время, когда нам было удобно, однако приходилось бесшумно подниматься по неосвещенным лестницам и ни в коем случае не пользоваться лифтом: он громыхал так, что мог разбудить всех жильцов не только нашего подъезда, но и соседнего.

Хватало, впрочем, и чисто бытовых неудобств. Кровати шатались, сантехника вызывала отвращение. Единственный крошечный гардероб в квартире мог вместить только мою одежду: несколько сорочек, два костюма, две пары брюк, свитеры. Одежду девушек приходилось складывать прямо на полу. Это было неудобно, и перед каждым выходом приходилось долго орудовать старым утюгом, приводя вещи в порядок. Вероятно, как я сказал однажды Араму, наличие такого маленького гардероба в советских квартирах означало, что нормальное количество одежды считалось излишней роскошью для строителя светлого социалистического общества.

Вообще квартира была очень маленькой, по-видимому, предназначенной для скромной бездетной пары. В дальнейшем, уже из рассказов знакомых, мы узнали, что в Москве жилищная проблема чудовищно гипертрофирована, и в обозримом будущем никаких перспектив ее решения не существовало. Конечно, жилья остро не хватало не только в Москве, но и во всей Стране Советов. Тем не менее в том же Ереване основная часть населения жила гораздо более просторно благодаря тому, что было разрешено строительство частных домов, что безоговорочно запрещалось в Москве. Построить частный дом стоило сравнительно недорого, и целые районы города возводились именно собственниками. Сегодня это покажется странным, но в те времена машина «Волга» на рынке стоила дороже, чем трехкомнатная кооперативная квартира.

 

* * *

На предложение Арама разместить нас в гостинице я не решился ответить положительно. Во-первых, нужны были два номера, а из-за отсутствия регистрации брака нас с Мари ни в коем случае не поселили бы вместе. К тому же жизнь в гостинице была не только недешевой, но и непредсказуемой: в любой момент ее обитателей могли выставить на улицу по причине неожиданного приезда группы болгарских сельскохозяйственных работников или деятелей африканского профсоюзного движения, не говоря уже о более серьезных делегациях. Права и интересы советских граждан всегда находились на последнем месте.

– Арам, я и так доставляю вам много хлопот, – отмахивался я. – Скоро Тереза уедет, а через какое-то время и Мари. Таким образом, вопрос решится сам собой. Я перееду в общежитие и буду жить вместе с друзьями. Так логичней и проще.

На следующее утро, выходя из подъезда, я лицом к лицу столкнулся с молодым лейтенантом милиции. Через десять шагов плохое предчувствие заставило меня вернуться. Уже с первого этажа я услышал громкий голос милиционера:

– Откройте, я участковый! Должен проверить ваши паспорта.

И испуганный голос Мари:

– Простите, мы не одеты! Можно встретиться с вами вечером?

– Если не откроете, вызову наряд и придется выломать дверь!

Я уже бегом поднялся на наш этаж:

– Уважаемый коллега, не стоит пугать девушек.

– Вы кто такой? Предъявите документы. Так, паспорт, студенческий билет… А говорите, мы коллеги. Скажите женщинам, пусть откроют дверь.

Мари, в халате, застегнутом на одну пуговицу, уже услышала мой голос и открыла дверь. Вслед за участковым я зашел в нашу крохотную прихожую.

– К нам поступила жалоба, что имеет место факт нарушения паспортного режима. Пусть женщины также предъявят паспорта. Так, фамилии разные. Кем они вам приходятся?

– Родственницы.

– А я откуда это знаю? Может, вы здесь притон открыли. Одевайтесь, пройдемте в отделение. Там выясним все обстоятельства, вызовем ответственную квартиросъемщицу. Посмотрим, почему она превратила квартиру в бардак.

– Послушайте, лейтенант…

– Товарищ лейтенант. Я вам не сосед и не одноклассник.

– Хорошо, товарищ лейтенант… посмотрите, вот письмо, я направлен на стажировку в Генеральную прокуратуру СССР. Через несколько месяцев я буду уже следователем прокуратуры, поэтому обратился к вам как к коллеге.

– Откуда мне знать, что эта справка не липа? Нет уж, собирайтесь, в отделении все проверим.

Перспектива провести полдня вместе с девушками в компании алкоголиков и бичей в грязном, отвратительно пахнущем отделении милиции меня страшила. Замечу, что и сегодня «славная» традиция обустройства отделений не претерпела каких-либо изменений, несмотря на «демократизацию» страны. Думаю, это в первую очередь связано с низким культурным и бытовым уровнем тех социальных слоев общества, откуда рекрутируются будущие сотрудники и сотрудницы милиции…

– Давайте поступим по-другому, – я изо всех сил старался выправить ситуацию. – Минуточку… девушки, вы одевайтесь, но пора познакомиться с товарищем… простите, вы не представились.

– Петр Петрович Еремин, участковый сто шестнадцатого отделения милиции города Москвы.

– Петр Петрович, скажите мне номер телефона и фамилию вашего начальника, я сейчас попрошу, чтобы из Генпрокуратуры ему позвонили.

– Кто бы куда ни звонил, вы нарушили паспортный режим, у вас нет печати временной прописки в Москве, – строго ответил лейтенант. – Ответственная квартиросъемщица должна написать заявление, пройти вместе с вами проверку в паспортном столе и подать заявление с просьбой о временной прописке. Только после получения согласия начальника отделения и проставления соответствующей отметки в паспорте ваше пребывание в столице может быть узаконено.

Излишне говорить, что в надежде получить прописку в отделении милиции можно было торчать месяцами. У меня потом часто возникало впечатление, что буквально все в СССР выстроено против нормальной логики и направлено к максимальному неудобству человека. Требовалось предоставить гору справок обо всем на свете, в том числе о том, что вы официально находитесь в отпуске, или приехали в командировку, или направлены в столицу для лечения министерством здравоохранения. Без взяток и подношений этот путь могли пройти, по-видимому, или самые стойкие, или люди с солидными знакомствами, или, наконец, те, у кого не было иного выхода. Поэтому паспортный режим нарушали все, благодаря чему открывались новые широкие возможности для незаконного кормления столичной милиции.

– Петр Петрович, прошу, не усложняйте вашу и мою жизнь. Кроме того, одна из девушек через несколько дней уезжает, и ей попросту нет смысла проходить всю эту процедуру. Я знаю, что в данном случае все зависит от вас и что именно вы можете уладить ситуацию по-дружески. Вот, у меня есть для вас мужской подарок – две бутылки армянского коньяка и бастурма. Давайте закончим эту историю. В ближайшие дни я постараюсь все решить.

– За коньяк спасибо, но я должен «закрыть» письмо, оно зарегистрировано в канцелярии.

– Тогда напишите, что мы уже уехали. Или что вы приходили дважды, а нас не было дома.

– Ладно, что-нибудь придумаю. Только не шумите, ведите себя тихо. И потом, не исключено, что жалобы повторятся – тогда в следующий раз может прийти другой сотрудник, это зависит от того, кому начальник поручит это дело. Не говорите, что мы встречались. Авось пронесет, кто знает.

– Давид, как я понимаю, в любой момент: ночью, утром – может прийти другой милиционер и нас увести? – спросила Мари, когда за участковым закрылась дверь.

– Теоретически да, но маловероятно.

– А что нам делать, если тебя дома не будет? Ты же до вечера отсутствуешь.

– Придется не открывать дверь или тоже отсутствовать.

– Не лучше ли нам с Терезой вернуться домой? И тебе будет спокойнее.

– Решать, конечно, тебе, но мне бы очень не хотелось, чтобы ты уезжала…

– Господи, какой идиот придумал этот паспортный режим? В этой стране все не так! В нормальных странах люди живут, не зная таких глупостей, как прописка. А тут кругом словно один большой исправительный лагерь!

– Сожалею, Мари, другой страны у меня нет. Понимаю, что это неудобно, но у нас нет выхода. Придется терпеть.

 

* * *

– Вы почему опоздали, стажер Ариян?

– Простите, Аркадий Венедиктович, пришел участковый и требовал, чтобы мы временно прописались в квартире.

– А разве вы не остановились в общежитии университета, как другие стажеры? Вам же полагается там прописка. И кто это «мы»?

– Я приехал с подругой и ее сестрой. Вернее, с невестой и ее сестрой. Они очень хотели увидеть Москву.

– Ариян, вы что, на прогулку приехали? Или все-таки на стажировку? Ваше руководство вообще знает об этом? Вам оказали такое доверие – отправили стажироваться в столицу, в Генпрокуратуру! Вы сознаете, какая это ответственность и какая честь? А вы притащили сюда подружку и еще какую-то девушку!

– Аркадий Венедиктович, – подал голос Марк, – Давид – очень ответственный человек, а девушка, я подтверждаю, его невеста.

– Я вам слова не давал, Марк Наумович. Когда разрешу, тогда и будете говорить.

– Аркадий Венедиктович, я не думал, что моя личная жизнь настолько интересна для руководства, что я должен ставить его в известность, с кем поеду в Москву на стажировку.

– Вы нарушили паспортный режим столицы, не остановились там, где вам предписано. На работу пришли с двухчасовым опозданием, а по вечерам без пятнадцати шесть рветесь на выход. Между прочим, рабочий день у нас ненормированный.

– Ну и что страшного случилось? Чем я здесь занят? Технической работой. Ношу тома уголовных дел из одного кабинета в другой, переплетаю их, сшиваю. Вы вечно заняты, ни разу нам не объяснили, в чем содержание нашей стажировки. Я, Марк и Иван просто сидим, читаем газеты и обсуждаем спортивные новости!

– Ариян, человек с таким поведением и таким настроем не может работать в прокуратуре. Я вынужден отказаться от руководства вашей стажировкой и доложу об этом начальству.

– Аркадий Венедиктович, если вы так поступите, – поднялся с места Иван Фоменко, – я также обращусь к начальнику Главного следственного управления. Полагаю, Марк и Давид меня поддержат. Мы сами откажемся от вашего руководства. Давид прав: уже почти две недели мы у вас впустую теряем время. Если использовать вашу терминологию, то это халатное отношение к своим обязанностям.

– Ах так, значит. Сговорились? Ну что же, сейчас уже время обеда. Потом я решу, как с вами поступить, – прошипел следователь и вышел, хлопнув дверью.

– Надо же, – недоумевал я, – вроде нормальный, разумный мужик, что с ним сегодня? И какие идиотские, я бы даже сказал, провокационные обвинения он выдвинул в мой адрес… А ведь если подумать, он действительно может на пустом месте испортить человеку жизнь. Спасибо, друзья, за поддержку. Я уверен, он и сам испугался и на глупости не пойдет. Пойдемте, нам тоже пора перекусить.

«Вот неудачный день! – думал я про себя. – А ведь в Ереване все совсем по-другому… Странно – одно государство, одна власть, но свободы на окраинах значительно больше, и человеческие отношения другие, пусть и более провинциальные, но несомненно более доброжелательные. А здесь… Я же студент, стажер, в чужом городе, нуждаюсь в помощи, а мой куратор, человек, занимающий такую высокую должность, вместо того чтобы поддержать меня, выдвигает такие абсурдные обвинения в мой адрес… Сколько же в нем злобы! И ведь ему доверено решать человеческие судьбы! Не завидую тому, чье уголовное дело он будет вести. Это же человеконенавистник, садист. Как мне не повезло… Вокруг холодные, бессердечные люди, что для них чья-то жизнь? Прав отец: в Советском Союзе суд и прокуратура – не органы правосудия, а фактически карательные органы, они работают с обвинительным уклоном. Даже если уголовное дело возбуждено по ошибке, никто не возьмет на себя смелость прекратить его. Не дай Бог вдруг подумают – а главное, начальник подумает, – что следователь заинтересован, более того, хочет сам нажиться, ни с кем не делясь, обмануть, обойти своего начальника! Нет, уж лучше натиском, запугиванием, физическим воздействием добиться от подследственного полного или хотя бы частичного признания, отправить в тюрьму…»

Кто же он, этот рядовой бесправный «совок», кто за ним стоит? Кому, кроме своих близких, он нужен – профсоюзу, трудовому коллективу, средствам массовой информации, соседям? Смешно. У них тоже мозги работают с обвинительным уклоном. Даже извещение, всего лишь извещение о том, что надо быть свидетелем, объясниться по какому-то вопросу, создает вокруг человека атмосферу отчуждения, настороженности, подозрительности. Все подозревают всех. Неужели наш социалистический рай так жесток и несправедлив, как предупреждал отец? А может, в судебной системе все по-другому? Но нет, там то же самое. В советских судах оправдательных приговоров почти не бывало – они автоматически означали бы большой скандал, ссору между судом и прокуратурой с последующими служебными расследованиями и рассмотрением профессионального досье всех фигурантов, но уже в партийных органах. А там не шутят – самого апостола Павла обвинят в чем угодно, в том числе и в моральном разложении… Не зря меня предупреждали родители: советская госслужба, особенно судебно-прокурорские органы, не для гуманистов и не для светских людей, не говоря уж о службе в КГБ и милиции. Человеческий фактор, неординарность, собственное мнение, отличное от мнения руководства, в этих структурах абсолютно исключались. К сожалению, обо всем этом я только смутно догадывался.

 

* * *

Полное понимание пришло значительно позже. А ведь Аркадий Венедиктович, этот замкнутый, невзрачный человек – только один из них! По коридорам здания Генпрокуратуры ходили мрачные, сосредоточенные люди, одетые, как правило, в блеклую, плохо сшитую, немодную одежду темных тонов. Прокурорскую форму выдавали раз в три года, поэтому ее занашивали до дыр. Шить новую форму за свой счет не рисковали даже те, кто имел еще какие-то доходы помимо зарплаты – старались выдавать себя за бедняков. Светлых, веселых лиц, не считая девушек-машинисток и секретарш, почти не было.

Чем живут эти люди? Какие у них интересы, радости? Судя по разговорам в столовой или в коридорах, речь шла в основном о днях рождения, юбилеях. Главным был вопрос, кто, чего и сколько выпил. Кто из руководителей присутствовал, обратил ли он внимание лично на рассказчика, дал ли понять хоть намеком, что карьерный рост для него не исключен… Жалкие, трусливые рабы, недалеко ушедшие от бессмертного гоголевского Акакия Акакиевича! Интересно, в каких условиях они живут? Как устроен их быт? Судя по тому, что после работы мало кто рвался домой, – не очень хорошо. После окончания рабочего дня сотрудники часами играли в кабинетах в шахматы, в домино, тайком пили водку, часов около девяти еще раз ужинали в столовой, и лишь потом отправлялись восвояси. По-видимому, ни вкусный ужин, ни спокойный заинтересованный разговор за столом, накрытым белой крахмальной скатертью, ни радостные лица членов семьи их не ждали. Все не так: в крохотной хрущевке вечно ворчащая жена, замученная бытом и недовольная своей судьбой, неухоженные дети, нерешенные проблемы, нехватка денег… И каждый считал виновником своих неудач другого.

Разговоры в столовой и кабинетах нередко касались командировок, цен на продукты, профсоюзных путевок. Все это с очевидностью говорило о том, что у сотрудников вечно не хватает денег, они кое-как сводят концы с концами. Причем, судя по выступлениям на производственных совещаниях, проходивших по понедельникам, здесь было много умных, высококвалифицированных специалистов. В этом плане работники прокуратуры республики, где я дважды проходил месячную стажировку, несомненно, уступали им и по знаниям, и по профессиональной подготовке. Еще бы! Сотрудники Генпрокуратуры осуществляли важную функцию прокурорского надзора и расследования громких уголовных дел в масштабах всей страны. Они учились в лучших вузах на родном языке. Им преподавали лучшие специалисты, о чем я, студент юрфака с далекой национальной окраины, где преподаватели с трудом доставали изданные в Москве учебники, опаздывая при этом на два-три года, мог бы только мечтать.

С другой стороны, было бы странно, если бы их зарплаты было достаточно для обеспечения нормальной жизни. Ведь государственная традиция, заложенная еще в Российской империи, гласила: никому, ни одному госслужащему не давать достойного жалованья, чтобы он воровал, приспосабливался, чтобы при необходимости можно было его наказать – если не как политического оппонента или инакомыслящего, то как вора и расхитителя. Люди понимали это, боялись и дрожали перед любым вышестоящим чиновником. Боялись даже своих жен, соседей, друзей, способных в конфликтных ситуациях раскрыть подробности их жизни.

Могучие, высокопоставленные, мрачные госслужащие серьезно боялись даже анонимщиков – ведь письма без подписи могли послужить причиной служебного расследования. И даже если это расследование не приносило результатов, о человеке уже складывалось мнение, как о воре и взяточнике. Дыма без огня не бывает, просто в настоящее время это доказать невозможно – так думали окружающие. И их мысли оказывались недалеки от истины. Кто мог получить от государства больше – получал. Кто мог брать что-то от населения – брал. Кто осторожно, застенчиво, кто нагло, особо не скрывая того, что они могут позволить себе и своей семье каждый день хорошо питаться, пить хорошие спиртные напитки, красиво и модно одеваться, покупать жене шубы и ювелирные украшения, отдыхать на море. Высший пилотаж – приобретать все это в валютных магазинах, иметь хорошую дачу и машину «Волгу», записанную на чужое имя. А уже совсем зарвавшиеся «наглецы», которым завидовали все, имели любовниц, предпочтительно – артисток или балерин, обеспечивали их квартирами, содержали, одевали и тайком ужинали с ними в ресторанах «Метрополь» и «Будапешт».

Когда уже в постсоветское время частично раскрылась информация о личной жизни вождей страны, можно было только поражаться их алчности и бесцеремонному нарушению всех моральных норм, на защите которых они должны были стоять по долгу службы. Конечно, непревзойденными расхитителями бюджетных средств по праву останутся Борис Ельцин и Юрий Лужков – думаю, со временем их «подвиги» войдут в Книгу рекордов Гиннесса. Но сейчас речь идет о советской эпохе и о людях, окруженных ореолом славы и всенародной любви. Печально, что в этот список вошли маршал Жуков, который в числе многочисленных трофеев вывез из Германии 1335 аккордеонов в личную собственность, и маршал Рыбалко, который тем же путем обзавелся многомиллионной коллекцией антиквариата. Министр обороны СССР маршал Дмитрий Устинов в свое время получил восемь многокомнатных квартир в центре Москвы, две из которых предназначались его любовницам, а «совесть партии» Михаил Суслов – несколько престижных квартир для своих родственников… И подобного плана «заслуги» имели все советские вожди.

Честные чиновники составляли мизерный процент и были либо идеологически убежденными фанатиками, либо нерешительными, патологическими трусами. Безусловно, я допускаю, что были среди них и просто честные люди. Но что значит быть честным в стране, где государство не думает о своих гражданах, об их потомстве, их жизни? Люди не особо задумывались над этим, просто были те, кто брал – подавляющее большинство среди госслужащих, – и те, кто не брал – мизерное меньшинство – или не имел такой возможности.

Секретарша начальника управления Люба, широкоплечая, грудастая девушка с крепкими толстыми ногами, не лишенная при этом обаяния, как-то во время нашего дневного безделья заметила, что в среднем прокурор получает двести двадцать, а при высоком чине – четыреста рублей. Зарплата напрямую зависела от стажа и классного чина – «звания» сотрудника. На четыреста рублей, особенно при работающей жене, можно было в среднем обеспечить неплохой по советским меркам уровень жизни. Мой папа получал триста пятьдесят – четыреста рублей, но у него, как у партработника, были некоторые привилегии: квартира, машина, бесплатные санаторные путевки для него и мамы. Правда, ни разу в течение двадцати пяти лет мама ими не воспользовалась, так как не хотела нас с братом, ребят очень неспокойных, оставлять одних. Тем не менее общественная жизнь в Советском Союзе строилась на тотальном взяточничестве: все, начиная с нянечек в больницах и воспитательниц в детских садах и заканчивая профессорами высшей школы, имели определенную «надбавку» за свою работу. Квалифицированный врач получал настолько мизерную зарплату, что без подачек больных (медицина, заметьте, была еще бесплатной) просто физически не мог существовать. Что уж говорить о госслужащих, бесконтрольно пользующихся огромными полномочиями!

 

Каждый раз, когда в стране менялась власть, новые чины на всех уровнях раскрывали такие масштабные случаи воровства и нечистоплотности старой команды, что становилось не столько печально, сколько завидно. И новая команда бралась за старое уже с удвоенной, даже с утроенной энергией.

Может, права Мари, мечтающая о Париже, о совершенно других человеческих отношениях и жизненных условиях?

 

* * *

– О чем задумался, Давид, почему не ешь? – прервал мои размышления Иван. – Харчо вкусное, куриные котлеты тоже неплохие… Слушайте, ребятки! Я сегодня решил Любку привести ко мне в общежитие, попрошу соседей по комнате погулять пару часиков. Как вы думаете, она согласится?

– Почему же не согласится? Девка сильная, целый взвод обслужит и не охнет. Подумаешь – один хахаль Ванька!

– Не оскорбляйте мои романтические чувства, Марк Наумович! Была бы тоненькая черноглазая евреечка с пышной грудью, скажу с пролетарской прямотой – не отказался бы, ох не отказался бы! Но на меня, простого русского парня, сына провинциального преподавателя истории, настоящая мадемуазель типа Мари внимания не обратит. Духами, как некоторые, не пользуюсь, пригласить в Большой театр не могу, в ресторан тоже.

При этом Иван многозначительно смотрел на меня.

– Ладно, Вань, не прибедняйся. Мало пей, мало жри, думай, что покупаешь, – и будешь при деньгах. Кстати, ты русский или украинец?

– Судя по фамилии, скорее украинец, но особой разницы между этими народами не вижу.

– Просто ты как-то все время подчеркиваешь нашу национальность, вот я и спросил. Хотя для меня это никакого значения не имеет – все мы советские граждане.

– Постой, Давид, ты хочешь сказать, что армяне, евреи, узбеки и все остальные, будучи советскими людьми, абсолютно равны русским? Если ты и вправду так думаешь, ты ошибаешься. Не хотел обидеть вас, друзья – может, по конституции мы все и равны, но кто в этой стране считается с конституцией? Это всего лишь стопка ненужной бумаги, не больше. Какие прекрасные слова о свободе человека, о его личных и политических правах есть в нашей – сталинской, заметь! – конституции! Но уже через год после ее принятия начали миллионы людей отправлять в тюрьмы, ссылку, расстреливать без суда и следствия. Где была конституция? Ты, друг мой, не заблуждайся. Все эти бумаги: конституция, законы – они живут своей жизнью. А страна, народ живет своей. Вот смотрите: и ты, Давид, и Марк по конституции обладаете равным правом со мной занимать любые государственные должности, в том числе стать Генеральным прокурором СССР. И теоретически все выглядит именно так. Но реально, согласитесь, у меня гораздо больше шансов занять государственный пост, особенно такого плана. Сталинские времена закончились, сейчас время консолидации русских. Ведь вы, маленькие нации, такие сплоченные, вы нацелены на успех, знаете, чего хотите. Поэтому, как правило, и добиваетесь. А мы, русские, бесшабашны и бесхитростны, живем одним днем, от безысходности иногда пьем, пьем и спиваемся, спиваемся и умираем. Это и есть русский социальный протест. А потом, в один прекрасный день, берем стволы, топоры и вилы и убиваем своих начальников, богачей, тех, кто отличается от нас по внешности и по образу жизни, добропорядочных и чистеньких. Пока самый подлый и жестокий – скорее всего, даже скрытый нерусский, – не возьмет верх. Но это моя страна. И все равно вы ниже меня. Вы должны помнить, что можете добиться здесь успеха, иметь деньги, связи, спать с лучшими и чистыми барышнями, но реальная сила – армия, КГБ и силовые структуры – наши. Поэтому я когда-нибудь стану Генеральным прокурором, а вы, ребята, будете моими советниками, потому что вы умные и я вам доверяю. Придется вам ограничиться такой ролью – или меняйте фамилии, уже ваших внуков от нас отличить будет трудно.

– Странно, Ваня, всего час назад ты показал себя как человек, которому не чуждо чувство справедливости, – удивился я. – А сейчас раскрываешься совсем с другой стороны. В тебе живет скрытый националист. Как ты думаешь, долго ли такие как Марк и я, советские, но нерусские люди, согласятся быть в вечном подчинении у людей, которые отличаются от нас лишь одним – русской фамилией? Даже не генами – ведь, судя по внешности, многих из вас трудно назвать славянами или европейцами. И тем не менее все, чья фамилия Иванов, Петров или Сидоров, считают, что они соль земли, а мы должны им служить, обхаживать, давать взятки, оказывать всяческие услуги. Но, Ваня, ни по уму, ни по силе, ни по мужеству мы тебе не уступаем. А вот по организованности, бытовой гигиене – извини, без обид! – значительно тебя превосходим. По вечерам в воскресенье в театре, куда я тебя приглашаю за свой счет, ты считаешь нужным обязательно выпить в буфете, тратя на спиртное иногда даже больше, чем стоит билет. А ведь ни я, ни Марк себе этого не позволяем. Теоретически я признаю, что шансов стать Генпрокурором у тебя больше, но надеюсь все-таки, что страна будет развиваться по пути нормальных демократических государств, таких как Америка, Франция и другие.

– Ты что же, Америку пропагандируешь?

– А ты что – провокатор или прикидываешься идиотом?

– Да ладно, ребята, я пошутил, – шутливо поднял руки Иван. – Просто хотел вам нервы пощекотать.

– Мне так не показалось. В кругу провинциальных историков, коллег твоего отца, такие мысли считаются нормальными и логичными. Но авторитет и уважение завоевываются в личной конкуренции, а не за счет национальной принадлежности. Чем ты лучше Марка или меня?

– Тем, что я христианин и православный.

– А религия Марка существует более пяти тысяч лет. Христианство возникло на базе иудаизма. И кроме того, ты знаешь, кем были по национальности Христос, Маркс, отчасти Ленин? Ты знаешь, кто по национальности все остальные твои коммунистические вожди? Конечно, знаешь. А я могу сказать вот что: армяне приняли христианство как государственную религию в 301 году, на шесть веков раньше, чем русские. Я не хвастаюсь, это не фактор хвастовства, просто исторический факт. И я искренне признаю: всем нам, кто живет на рубеже религий, на границе христианского и исламского миров – армянам, грузинам, грекам, болгарам, сербам, – Россия оказала неоценимую помощь, да попросту спасла от физического уничтожения. Разумеется, при этом она в первую очередь преследовала свои государственные цели, хотела защитить свои границы от непосредственного соприкосновения с исламским миром. Но так она приобрела храбрых, умных и верных союзников. В свою очередь, армяне и грузины, украинцы и белорусы вошли в европейскую культуру и цивилизацию через русскую культуру, которую я очень люблю, которая сформировала и меня, и многих из нас. Если бы я родился не той национальности, что мои родители, и мне предоставили бы выбор, кем я хочу быть, я бы ответил: христианином, русским и мужчиной.

– Почему русским? Есть же более счастливые – англичане, французы?

– Конечно, есть, просто я их не знаю. Так вот, Ваня. Ростом я выше тебя, вешу больше, насчет интеллекта – великодушно соглашусь, что это спорный вопрос, по физической силе – давай померимся, не бойся, не покалечу, просто немножко потреплю, чтобы мозги прояснились. Ну что, покажи свое величие!.. Улыбаешься? Значит, не обиделся. Но помни: если будешь так думать – жизнь тебя обидит. Человек так устроен, что никогда не согласится иметь меньше прав, чем другой, по одному лишь национальному признаку.

– Не обиделся, Давид. Говори, что хочешь, но лет через двадцать – двадцать пять ты станешь прокурором маленькой республики, а я – Генеральным прокурором СССР. Ты будешь моим подчиненным, так что сейчас правильно делаешь, что приглашаешь меня в театр, угощаешь спиртным, одним словом, выслуживаешься… Я это учту, не забуду, – ухмыльнулся Иван.

– Ага, шутишь, значит, хочешь уйти от разговора. Я все понял, это тоже форма признания своей ошибки. Пошли, а то Аркадий Венедиктович снова начнет выговаривать нам за долгое отсутствие.

 

Глава 13

– Почему так поздно? Уже восьмой час!

– Простите, девушки, руководитель стажировки сегодня просто озверел, продержал нас без дела до последнего звонка… Надеюсь, завтра все будет в порядке. Вы не голодны? Эй, француженки, чего хихикаете?

– Потом расскажем. Ужинать будешь? Есть сыр чанах, зелень, лаваш, мацони, сухофрукты – все из магазина «Армения».

– Нет, не хочу, пообедал в столовой прокуратуры. Устали сегодня?

– Так, поколесили по городу.

– Что интересного видели? Опять хихикаете! Точно, у вас какая-то интрига! Думаете, я сейчас упаду на колени и буду умолять, чтобы раскрыли секрет? Ну уж нет, я подожду – потом не выдержите и сами расскажете… Вот что, девушки, я предлагаю пройтись до главпочтамта и позвонить домой. А то уже третий день без вестей, родители будут беспокоиться.

– Тогда давай позвоним Варужану? Он здесь в командировке, остановился, если не ошибаюсь, в гостинице «Россия». Хочет встретиться с нами, передать посылку от родителей.

– Отлично, Мари, позвони ему. Скажи, чтобы в восемь вечера был у входа в главпочтамт. А потом можно будет где-нибудь в центре поужинать, чаю попить.

Главпочтамт, или К-9, находился на улице Горького (ныне – Тверская), рядом с гостиницей «Националь». Это было излюбленное место встречи всех приезжих из Закавказья, потому что телефонная связь с домом осуществлялась именно отсюда. Особенно много собиралось грузин и армян – они обменивались с земляками информацией, московскими адресами, встречались с вновь прибывшими. Большинство приезжих из Еревана отправлялись к почтамту узнавать, кто из их знакомых сейчас находится в Москве. Нередко между армянами и грузинами возникали стычки по пустякам, но они, как правило, быстро улаживались. Более серьезные конфликты принимали другой оборот. Третейской стороной в них выступали известные криминальные авторитеты, чаще солидного возраста. После обсуждения они улаживали отношения спорящих и нередко наказывали виновных – выгоняли из Москвы, вынуждали платить деньги, извиняться.

Имена коронованных «воров в законе» были известны многим, начиная с республиканских партийных руководителей, руководителей КГБ и МВД. Негласно эти люди могли решать многие вопросы, особенно экономического плана. Они были вхожи в околоправительственные, околовластные и другие лоббистские круги. Особенно тесно криминальные авторитеты дружили с богемой: звездами советской эстрады, известными художниками, скульпторами и цирковыми артистами. При необходимости деятелей искусства отправляли к большим начальникам ходатайствовать, добывать квартиры, дачи, земельные участки. В свою очередь, авторитеты платили им или обеспечивали их безопасность, доставали для них у валютчиков модную одежду и ювелирные изделия. Иной раз только по благословению или согласию воров тот или иной милицейский чин мог быть назначен начальником ОБХСС (отдела борьбы с хищением социалистической собственности) или уголовного розыска.

На республиканском и тем более союзном уровне влияние криминальных авторитетов было меньшим, но все-таки было. А вот на местном, городском, районном уровне это была реальная сила. Воров уважали и боялись. В стране, погрязшей в беззаконии и коррупции, где значительная часть общественных отношений осуществлялась нелегальным путем, «по понятиям», криминал занимал особую нишу и тесно сросся с властными, особенно силовыми, структурами.

К сожалению, эта традиция общественной жизни и сегодня во многом сохранилась. Столкновение обычного гражданина, государственного чиновника или даже депутата, если только он не является особо охраняемой важной персоной (как правило, тоже так или иначе связанной с преступным миром), с крупным криминалом может закончиться поражением и даже гибелью. При этом нередко заказ на убийство будет исполнен не просто при попустительстве полиции, а при непосредственном участии ее сотрудников.

 

* * *

До главпочтамта дошли пешком – быстрым шагом, чтобы не замерзнуть. Я заказал пять минут разговора с домом, девушки – десять. Стали ждать вызова. В то время автоматической связи еще не было, и междугородные соединения осуществлялись только через оператора. Если разговор был международным, КГБ автоматически заводил на человека досье, где хранились записанные тексты всех его телефонных бесед. Попутно проводились разного рода проверки. В первую очередь проверяли, конечно, советского гражданина: не агент ли он зарубежной разведки? Затем через нашу агентуру за границей проверяли, кем является тот знакомый или родственник, с которым ведется общение. Если он представлял интерес для разведчиков, можно было «обработать» советского гражданина с целью вовлечения его зарубежного визави в советскую агентурную сеть. Огромный, чудовищно разбухший аппарат КГБ нуждался в работе – чекистам нужно было доказать, что они не даром едят свой хлеб, а денно и нощно стоят на страже родины, защищая ее интересы.

Получить разрешение на международный разговор было нелегко. Если у КГБ имелись подозрения (а сотрудники комитета были очень и очень подозрительными), оператор всегда отвечал, что линия занята или нет связи, а чаще – что абонент не отвечает. Не говорю уже о том, что стоил такой разговор очень дорого. К счастью, при сегодняшнем развитии телекоммуникационных технологий держать границу под замком стало невозможно, и все это осталось позади.

Отец очень сдержанно, но методично просвещал меня в подобных вопросах, четко предупреждая: «Интересы семьи и твоего будущего требуют предусмотрительности и осторожности. Не надо нарываться на неприятности. Лучше быть в ряду победителей, чем побежденных. Голодные, холодные жена и дети никогда не поймут, почему папа – неудачник, не помогает и не защищает их. А здесь мускулы и компания драчливых друзей тебе не помогут. Не трать жизнь на абсурдные идеалы». Я все понимал, но не всегда мог придерживаться принципов, которые он внушал мне.

Разумеется, я знал, что мадам Сильвия часто пишет письма во Францию, а несколько раз в год с центрального почтамта Еревана говорит по телефону с родителями и сестрой, и четко осознавал, что моя связь с Мари и ее семьей давно зафиксирована и прослеживается КГБ. В любом случае, я стал или в ближайшее время стану объектом подозрения и слежки.

– Давид, давай закажем разговор с Парижем! Я хочу поговорить с бабушкой, дедушкой, и тетей Клотильдой, – щебетала Мари. – В последний раз я разговаривала с ними где-то полгода назад. Из Еревана это так сложно сделать! Может, здесь удастся?

Ну что сказать этому любимому существу?.. Да и стоит ли забивать ей мозги?

– Попробуй. Только на это уйдет много времени.

– Ничего, время у нас есть, зато какой приятный сюрприз мы им сделаем!

Девушки прошли к окну междугородней телефонной связи, а я отправился бродить по залу в поисках знакомых. В летнее время посетители почтамта, особенно молодежь из столиц закавказских республик, сотнями толпились на улице, громко разговаривая и зачастую перегораживая и затрудняя проход. Москвичи неодобрительно поглядывали на эту шумную и, как правило, дорого и модно одетую публику, но делать замечание осмеливались только глубокие старики и старушки. Сейчас, зимой, на улице было холодно, и люди наводняли зал.

 

* * *

Проталкиваясь между группами посетителей, в углу я увидел известного спортсмена и одновременно именитого криминального авторитета Артака по прозвищу Монстр, окруженного компанией людей, уважительно внимавших его словам. В свое время Артак был многократным чемпионом республики по боксу в тяжелом весе. Этот человек огромной силы, способный за считаные минуты сделать кольца из толстых гвоздей и собрать их в тяжелую неуклюжую цепь, считался беспредельщиком, не принимающим воровских законов. Одевался Монстр очень странно – что-то среднее между цирковым артистом и пижоном, говорил тоже странно – очень литературно и вежливо. Любое общение с ним оставляло тяжелое и гнетущее чувство. Все мы знали, что он неадекватен, и предсказать его следующий шаг было невозможно. За плохо рассказанный анекдот Монстр мог посмотреть на рассказчика – разумеется, из числа своих же «шестерок» – немигающим взглядом и спокойным голосом, обращаясь на «вы», приказать тому встать на колени. Мог тут же поменять свое решение или, наоборот, за невыполнение приказа тяжелым ударом в пах свалить несчастного. По голове не бил – знал, что это может закончиться смертью. Какие у него интересы, куда он так часто исчезал и откуда возвращался, никто не знал. Многие фарцовщики, валютчики и успешные дельцы, связанные с криминалом, платили ему дань, хоть и не постоянно. Обычно он просто отправлял к соответствующему лицу своего подручного по имени Було и вежливо просил денег. Как правило, давали. Если нет, Монстр не обязательно мстил сразу, но удобного случая не упускал.

Иногда он возлагал на богатых людей, связанных с криминальным бизнесом, точнее, с теневым сектором экономики, «почетную» обязанность закрыть свой, как правило, умеренный долг или открыть счет в каком-нибудь известном ресторане. Артак никогда не пил, не употреблял наркотиков, ел мало и только специально отобранные продукты. Иногда заказывал проституток, которые обслуживали его бесплатно за счет сутенера. Бывало так, что сутенеры отправляли ему в Ереван проституток из Москвы и даже из Эстонии – на неделю, на месяц. Поднадоевших девушек он предлагал своим знакомым, иногда «шестеркам».

Несколько раз Монстр совершал громкие преступления: насиловал, вымогал, избивал людей, в том числе милиционеров. Сроки он всегда получал небольшие, так как тут же находились влиятельные лица, готовые походатайствовать за него, – артисты, в том числе московские, члены Спорткомитета СССР, – и его освобождали от наказания или выпускали из тюрьмы до окончания срока. Каждый раз ссылались на то, что он известный спортсмен, чемпион республики, мастер спорта международного класса. Отец Артака был влиятельным хозяйственником республиканского масштаба и имел большие связи. Младший брат, физически тоже очень сильный, но спокойный и вежливый парень, был моим школьным другом – мы два или три года учились вместе, потом он перешел в другую школу, но теплые отношения и взаимное уважение между нами сохранились.

Увидев компанию Монстра, я хотел незаметно пройти мимо, но стоящий рядом Було заметил меня:

– Глядите-ка, даже не хочет поздороваться с нами! Еще бы, он ведь скоро станет следователем или уже стал. Да еще встречается с красивой дикторшей с телевидения! Куда нам до него…

– Здравствуй, Артак, здравствуйте, ребята. Как вы? Давно здесь?

Отношение Монстра ко мне было почти уважительным. Он избегал открытого столкновения со мной или Рафой, да и попросту не имел для этого особых причин. Мы существовали вне круга его интересов, более того, были связаны с правоохранительными структурами и могли вывести против него сильную команду дружинников. Столкновение с нами ничего хорошего Артаку не сулило. К тому же давняя драка Рафы с уличным хулиганом, одним из «шестерок» Монстра, собиравших деньги с мелких спекулянтов и лавочников, закончилась смертью последнего, и бандит об этом помнил.

– Ладно, ребята, у меня дела, извините, что не могу задержаться. Еще увидимся. До свидания.

– Подожди, Давид! Что, даже за руку не хочешь поздороваться? – вдруг сказал Монстр.

Я посмеялся, но руки не подал. Всем была известна любимая «дружеская шутка» Монстра: продолжая спокойно говорить с вами, он сжимал вашу кисть, как в стальном прессе. Освободить руку было невозможно, приходилось прыгать на месте и кричать от боли под смех присутствующих. Если же рядом никого не было, шутка становилась неинтересной.

Природа наделила Артака нечеловеческой силой и пониженным инстинктом самосохранения – он почти не чувствовал страха. При всем том сумасшедшим он не был и старался получить максимум выгоды от своей роли признанного беспредельщика, лидера хулиганствующей молодежи. Артак слыл азартным картежником и хорошим игроком в покер. Иногда не возвращал долги, но старался этого не допускать, если партнер был столь же известным человеком, – иначе с ним перестали бы садиться за стол в игре с большими ставками. Репутация Монстра в мире бандитов и воров в этом плане была безупречной.

– Постой, я еще не все сказал, – продолжал он. – Мои знакомые грузины наводили справки о тебе и Араме. Серьезные люди о вас спрашивали.

Я поинтересовался, что он имеет в виду.

– Один идиот, которого вы отправили в милицию, оказался двоюродным братом вора в законе и авторитета Кахи Кутаисского. Отец этого осла интересуется, кто вы, а потом решит, как поступить: подключить Каху или поговорить с вами самому.

– И зачем ты это мне говоришь? Надеюсь, после разговора с тобой они потеряли ко мне интерес?

– Знаешь, воровское окружение – не мое окружение. Они меня не уважают, но я от этого не плачу. Они, конечно, трусливые шакалы, но опасные. Могут отомстить исподтишка и неожиданно… Мне рассказали, что ты хотел порисоваться перед своей девушкой, подошел к парню, приставил нож к его шее, выпендрился. Потом решил, что этого недостаточно, и вместе со своим другом передал его в руки милиции.

– Кто тебе сказал такую чушь? Ты же меня знаешь много лет, чуть ли не с пионерского возраста. Разве я мог так по-идиотски поступить? Этот подонок вел себя отвратительно, а нож появился, потому что их было семеро бугаев, а со мной – больной пузатый Арам и две девушки. Это что же получается – семеро верзил заходят в кафе, я, увидев их, встаю и говорю: «Девушки, посмотрите на этих больших парней, сейчас я буду их унижать, покажу, какой я храбрый!». Потом вытаскиваю нож и приставляю к чьей-то шее со словами: «Моя девушка хочет кайфануть от твоего унижения, а я хочу покрасоваться перед ней», – так, что ли?

– Хорошее кино рассказываешь, Давид. Можно, конечно, так и передать отцу этого осла, но совсем «соскочить» не удастся. Они на тебе особо не грузятся, знают, что ты из ментуры, но Араму придется дать задний ход – выкупить фраера из КПЗ. Какое-то бабло для этого потребуется, штук пятьдесят – шестьдесят, как говорят. В общем, так: рули как знаешь, свое слово я сказал. Если кто-то тебя тронет, будет иметь дело со мной. Это им известно. Насчет Арама – другой вопрос. Он мне не оказал уважения, не просил, чтобы я его защитил. Если обратится ко мне, возможно, я смогу скостить эту сумму и решить проблему – смотря как договорюсь с грузинами, особенно с Кахой. Если он захочет вмешаться, то свой пай возьмет. А ты лучше мотай домой со своей телезвездой, голова меньше будет болеть.

– Не могу, Артак, я на стажировке и должен остаться в Москве еще на какое-то время. Что касается Арама, то он достойный человек и мой друг. Я тебя прошу – не вмешивайся в это дело. У Арама есть опыт, он знает, как ему поступить и к кому обратиться.

– Лучше договориться с ворами, Давид. Они свой навар не упустят. Менты, конечно, тоже свое возьмут, но не уверен, что они защитят Арама. А без «донорского» поступления ни менты, ни воры от вас не отклеятся.

 

* * *

Распрощавшись с Артаком, я отыскал Мари и Терезу и снова огляделся. В другой стороне зала Варужан говорил с каким-то франтоватым парнем, похожим на фарцовщика. Этот тип был очень распространен в Москве, его нетрудно было отличить в толпе, в первую очередь по одежде и манере поведения. Мы подошли к ним.

– Здравствуйте! – поздоровался парень по-армянски. – Я и представить не мог, что в нашем городе живут такие по-европейски красивые девушки.

– Спасибо, – ответила Мари, не глядя на него. – Пойдем, Варужан, уже поздно.

– Давид, это Генрих, – представил нас Варужан. – У него смешное прозвище – Бифштекс. Его мама работает в нашем институте лаборанткой, он живет в Москве уже много лет. Генрих, – повернулся он к парню, – если не ошибаюсь, ты окончил какой-то экономический вуз? Не хочешь вернуться в Ереван?

– Да нет, я здесь работаю экономистом в НИИ Академии наук. Держусь. Есть кой-какой свой бизнес. Между прочим, девушки, если вам нужно что-то достать, то я все могу – дубленки, шубы, меховые шапки, зимние сапоги. Запишите мой номер телефона. Лучше звонить поздней ночью или утром. Я вижу, у вас модные, красивые вещи незнакомой мне фирмы, однако сейчас холодно, а вы одеты по-демисезонному.

– У тебя склад, что ли? – удивился я.

– Покупаем у иностранцев, если нужно. Это дешевле, чем по чекам.

– Дай мне твой номер, может, я позвоню.

– У меня женские товары, мужские бывают очень редко.

– А я о женщинах и говорю. Если что, звонить буду я.

На протяжении разговора Генрих пристально вглядывался в меня, потом вдруг заявил:

– Кажется, я тебя знаю – ты с соседней улицы, не то боксом, не то борьбой занимался. Вроде бы несколько раз во дворе нашей школы в футбол играли.

– Не помню, извини. Но вряд ли мы общались. Я бы тебя запомнил.

– Это почему?

– Да ты просто такой… – замешкался я с ответом, – извини, не хочу тебя обидеть… ну, живой, шустрый очень!

– Не отрицаю, – засмеялся Генрих. – Тогда до свидания, девушки. Если что, буду рад вашему звонку. Простите, можно узнать ваше имя?

Мари отошла, оставив его вопрос без ответа.

Варужан, взглянув на часы, заторопился и собрался уходить.

– А разве в новой гостинице «Россия» буфеты и рестораны тоже закрываются в десять тридцать вечера? – спросил я.

– Гостиница «Россия» за короткий срок работы превратилась в большой бордель. Девушки легкого поведения ходят по бесконечным коридорам в поисках нужного номера, куда их послал сутенер. Все этажные дежурные, администрация гостиницы, прикрепленные сотрудники милиции имеют от этого свой процент. Там очень шумно и беспокойно, случаются разборки, кражи, поэтому я решил перебраться в скромную гостиницу Академии наук на Октябрьской площади. Кстати, там тоже все закрывается в десять. Гостиница рядом с метро, да и цена за номер не такая высокая, как в «России». По-видимому, недельки на две еще останусь в Москве.

– А почему так надолго, Варужан? – спросила Мари.

– Разве я не сказал? Меня назначили заместителем управляющего делами Академии наук республики.

– Поздравляю, высокая должность! – заметил я.

– Похоже на то. Снабжение всей Академии, закупка нового оборудования, техники и стройматериалов – все возложено на меня. Боюсь, правда, не выйдет из меня снабженец – я как-никак ученый, хотя и имею представление о технике. Особенно сложно налаживать отношения с союзными структурами… Ладно, до свидания, запишите мой номер. Между прочим, гостиница, где я остановился, входит в нашу систему, и если возникнут сложности с жильем, можете обратиться ко мне. Заявки из нашей республики для бронирования номеров в этой гостинице дает моя служба, то есть фактически я.

– Спасибо, Варужан. Мы пока вполне сносно устроились. Дом в центре, есть горячая вода. Правда, мебель старая, кровати скрипучие, запахи неприятные, но постепенно привыкаем… Спокойной ночи!

 

* * *

Выйдя из лифта под тусклым светом подъездной лампочки, я заметил на двери нашей квартиры бумажную ленту с приклеенной сургучной печатью.

– Вот тебе на! Похоже, здесь была милиция и, не найдя нас, опечатала квартиру. Не пугайтесь, девушки, дайте минуту подумать. Если мы сейчас войдем и останемся дома, соседка-ведьма вызовет наряд и в этот раз нас точно заберут в отделение. Сволочи, что ж за идиотские правила установили: паспортный режим, прописка, регистрация, – просто крепостное право! Того нельзя, этого нельзя, ничего нельзя! Страна запретов, большая колония… И ведь соседка сама прошла годы террора, войну, голод, чего только не видела, но так и не стала добрее или человечнее. А может, поэтому она и ненавидит молодых, которым выпала иная, более счастливая судьба? Может, у нее нарушена психика и она всем желает зла, не может видеть счастливых лиц вокруг? Представляю, с каким удовольствием она в свое время доносила и отправляла невинных людей в тюрьму, в ссылку… Прав отец, именно подобные люди и создали нынешнюю бесчеловечную, жестокую власть. Впрочем, это российская специфика – вряд ли в другой европейской, христианской стране возможно было установление и существование такой власти. Такие вещи случайными не бывают, эта женщина одна из миллионов. Жестокость и бессердечие здесь норма, особенно в России – ведь с каким упоением простой русский мужик убивал свою интеллигенцию, аристократию и священников! Жаль, что великая русская культура оказалась бессильна, и ужасное кровопролитие перекинулось на самые окраины, хоть и в значительно смягченной форме…

– Давид, не время для рассуждений! – прервала меня Мари. – Давай соберем вещи, поедем в аэропорт и первым же рейсом улетим домой. Не хочу оставаться в этом чужом, негостеприимном и холодном городе со всеми его недостатками, ограниченностью интересов и провинциальностью… В нашем городе жить свободнее.

– Постой, Варужан же сказал, что может устроить нас в гостинице. Скорее всего, он уже добрался до номера… Зайдем домой, нужно позвонить. Не искать же мне ночью двухкопеечные монеты для телефона-автомата. Будь что будет! – я сорвал наклеенную ленту, и мы вошли в квартиру.

– Не торопитесь, спокойно соберите вещи, пока я дозвонюсь до Варужана. Черт, куда он подевался? Поехать за ним, что ли?

Через какое-то время Варужан снял трубку:

– Что случилось, Давид? Почему так поздно звонишь?

– Пожалуйста, сделай нам номер! Объясню на месте.

– А нельзя ли завтра? К чему такая спешка?

– Варужан, нужно срочно. Мы сейчас приедем.

Не дожидаясь его ответа, я бросил трубку и начал собирать свои вещи.

– Давид, – крикнула из кухни Тереза, – что делать с едой и фруктами в холодильнике?

– Фрукты возьмем с собой, а еду положи в пакет, поставлю перед дверью ведьмы. Подумает, что отравленная, направит на экспертизу, пусть ее примут за сумасшедшую.

– Это ты сумасшедший, раз в такую минуту думаешь об идиотских шутках!

Спустились вниз, остановили такси.

– Я в парк, – буркнул таксист, – если по пути, возьму.

– Друг, срочно нужно в ближайшую гостиницу, это недалеко. Двойной тариф. Пойдет?

– Ну ладно, садитесь.

– С вещами не поможешь?

Водитель нехотя вышел, вдвоем мы загрузили многочисленные чемоданы и пакеты в багажник. Отъехали метров на тридцать, и тут я заметил, что к нашему подъезду мчится милицейская машина. «Не успели, твари, добыча от вас ускользнула. Вот так всегда: если убийство, грабеж или поножовщина, приедут с таким опозданием, чтобы все уже закончилось – еще бы, это же может быть опасно. А из-за такого пустяка, как нарушение паспортного режима, четверо бойцов мчатся во весь опор, – с горечью и злорадством подумал я. – С другой стороны, эти малограмотные крестьянские ребята не видят для себя смысла служить как положено. У них семьи, дети, неустроенный быт, они живут в коммунальных квартирах и милицейских общежитиях, ютятся в одной комнате, получают такую мизерную зарплату, что даже зарплатой не назовешь. С чего бы им тогда любить других людей, бороться за их безопасность? Нет, все здесь устроено как-то криво и нелогично».

 

Варужан ждал нас в холле гостиницы, у регистрационного стола.

– Что случилось? Час назад вы были довольны вашей квартирой и вдруг примчались сюда сломя голову.

– Варужан, если в двух словах, то мы не оформили временную прописку. Хозяйка не хотела лишней головной боли – ведь нужны справки, зачем мы приехали в Москву на такой длительный срок. У меня справка есть, а у девушек нет, они же собирались просто погостить в столице две-три недели. Кроме того, меня с Мари и Терезой наверняка не прописали бы в одной квартире, начали бы спрашивать, кем мы приходимся друг другу. У нас же страна высокой коммунистической морали. В общем, нам нужен номер, душ и постель. Остальное расскажу потом.

– Дежурная говорит, что есть одноместный номер и она может заселить туда двоих. Разумеется, это девушки.

– Безусловно. Со мной ничего не случится, оставлю вещи здесь и пойду на аэровокзал, там переночую, утром что-нибудь придумаем. Мари, Тереза, ваши паспорта у меня. Если номер известен, поднимайтесь, а я пока все оформлю и подниму чемоданы.

– Я не пойду, я с тобой! – запротестовала Мари.

– Мари, сейчас не время для нежностей. Иди, отдохни. На вокзале мне будет неплохо. Пока оформимся, пока туда приеду, уже будет почти утро.

– Давид, у меня в номере есть небольшой диван, я там как раз помещусь, – предложил Варужан. – А ты длинный, так что спи на кровати.

– Спасибо, Варужан, на месте разберемся.

Через двадцать минут я уже засыпал на диване, слушая краем уха ворчание Варужана, что в этой стране все не так, как у нормальных людей. Во сне увидел соседку в облике вампира, гоняющуюся на милицейской машине за Мари, вскочил в холодном поту, но, сообразив, где я, снова уснул под размеренный храп химика.

«Интересно, – промелькнула мысль, – над чем Мари и Тереза так многозначительно смеялись днем? Что-то их обрадовало, и они решили, что меня это заинтригует…»

 

Глава 14

Проснулся в прекрасном настроении.

– Доброе утро, Варужан! Спасибо, что помог устроиться в гостинице, извини за беспокойство. Слишком долгое и хлопотное дело оформить прописку – можно неделю потерять в очередях, а то и больше, причем нет никакой уверенности, что результат будет положительным.

– Я уже не раз говорил, Давид, это страна кривых зеркал, здесь все придумано так, чтобы осложнить жизнь нормальному человеку.

– Кстати, я вижу здесь два номера в одном коридоре с санузлом посередине. Сможешь устроить нас в гостинице на три недели? Я был бы тебе очень благодарен. Через неделю Тереза улетит, а мы с Мари останемся еще на полмесяца, может, чуть дольше. Когда и Мари улетит, перееду в общежитие.

– Ты говоришь, через неделю Тереза улетит домой?

– Да, у нее уже занятия начинаются.

– А почему бы Мари не отправиться вместе с сестрой? Может, так будет лучше?

– Зачем? Она вполне может остаться, у нее последний курс, занятий очень мало, на телевидении ей нашли временную замену.

– Дело не в этом, Давид. Присутствие Терезы придает некий приличный вид тому, что вы здесь вместе с Мари. Не задумывался об этом? Что скажут знакомые, твои и наши друзья? Азат – мой родственник, у него традиционные взгляды на отношения мужчины и женщины. Правда, Сильвия более свободна в воззрениях. Короче говоря, вы с Мари не собираетесь узаконить ваши отношения?

– Варужан, мы же еще студенты. Пройдет несколько лет – все решится само собой. Мари не сомневается в моих чувствах к ней, и, честно сказать, о приличиях я даже не задумывался.

Зазвонил телефон.

– Варужан, – услышал я голос Мари, – скажи Давиду, что он опаздывает на работу.

– Возьми трубку, Давид. Не знаю, как тебе, но мне минут через сорок пора выходить из дома.

– Мари, сегодня у меня библиотечный день, можно погулять. Через полчаса спускайтесь на первый этаж, там неплохое кафе, позавтракаем, наконец, по-человечески.

Снова раздался звонок. Должно быть, Мари забыла что-то сказать.

– Варужан?

– Он в ванной. Что-то передать? Кто говорит? – я сразу узнал голос вчерашнего юркого парня. Мне не понравилось, что он звонит Варужану. – Генрих, я узнал твой голос, это Давид.

– Давид? А что ты тут делаешь в такую рань?

– Есть кое-какие дела, – уклончиво ответил я.

– Слушай, я как раз хотел с тобой поговорить. Можешь через час быть на вчерашнем месте?

– Генрих, не знаю, что вдруг пришло тебе в голову, но мне пока не до общения. Перезвони на днях, или я сам позвоню.

– Подожди, Давид, не клади трубку, у меня к тебе серьезный разговор.

– Да? Ты меня удивляешь. Какой у нас может быть серьезный разговор? О чем? Об импортных шмотках или о дамских бюстгальтерах?

– Не злись, Давид, ребята мне уже сказали.

– Конкретно кто и что сказал?

– Это неважно.

– Для меня важно.

– Було.

– И что такого серьезного сказал тебе Було?

– При встрече расскажу. Я не хотел тебя обидеть.

– Слушай, Бифштекс, я что-то плохо тебя понимаю. Ты думаешь, что можешь меня обидеть? Ты меня просто заинтриговал. Встречаемся в двенадцать у главпочтамта. Идет?

– Идет.

 

* * *

Внизу в кафе было тепло и сравнительно чисто. Девушки заказали яичницу, салат «оливье», простоквашу – простое меню советских кафе. Можно было взять еще сосиски, сардельки или докторскую колбасу. Других вариантов практически не было, но мы привыкли к такому нехитрому ассортименту, и он вполне нас удовлетворял.

– Чем сегодня займемся, девушки? Мне нужно в библиотеку на пару часов, потом зайду к Араму, куплю что-нибудь наше: сухофрукты, лаваш, мацони, зелень, сыр. Согласны?

– Я останусь дома, проведу «санитарный день», а то все время на улице, – сказала Мари. – Узнала, что здесь есть срочная химчистка. Нам всем необходимо освежить вещи, так что займусь хозяйством и своей гигиеной. А когда ты закончишь, решим, что делать дальше.

Рассказывать Мари о встрече с фарцовщиком Генрихом я не стал. Интересно, что ему нужно?

 

* * *

– Привет, Давид.

– Привет, Бифштекс.

– Тебе не холодно в ратиновом пальто? И девушки с тобой были легко одеты.

– Давай к делу. Что сказал Було и какое это может иметь отношение к тебе или ко мне?

– Да ничего особенного он не сказал. Ну, в общем, что ты уже давно с Мари, никого близко к ней не подпускаешь и, по-видимому, пока не решил на ней жениться.

– А какое тебе дело до моих отношений с Мари?

– У меня, Давид, есть интересное предложение. Ради Бога, я не хочу обидеть ни тебя, ни твою девушку. Вижу, что ты злишься, но попрошу без агрессии, я сам боксер, и в Москве я тебя не боюсь. Ереванские штучки – менты, оперотряд, дружба с громилой-буйволом – здесь не пройдут. Здесь мы с тобой равны. А заодно учти – Артак на моей стороне, у него ко мне интерес.

«По-видимому, Монстр отгоняет от его бизнеса уличный криминал, значит, с милицией у Генриха работает кто-то другой, – прикинул я. – Иначе вряд ли он смог бы так развернуться».

– Давид, ты мне очень симпатичен, – продолжал фарцовщик.

– Генрих, я никак не пойму, куда ты клонишь. Ты, часом, не педик?

– Сделай одолжение, позволь мне двадцать минут поговорить с Мари наедине. У меня к ней серьезное предложение. Если согласишься, отдам тебе и Мари по себестоимости югославские дубленки, а может, даже испанские. Не спеши отказываться.

– Об этом и речи не может быть! – вспыхнул я. – Тем более что через месяц мы летим домой, а там дубленки не особо нужны, даже по себестоимости. Но ты меня так заинтриговал, что мне даже не хочется пройтись по твоей смуглой харе и убедиться, какой хреновый ты боксер. О чем ты будешь говорить с Мари? И почему идешь на такие уступки? Ты же торгаш, за копейку удавишься!

– Я хочу эмигрировать! – выпалил Генрих. – Ненавижу эту страну, все здесь ненавижу!

– Подожди. Ты хочешь эмигрировать во Францию? – у меня отвисла челюсть. – И при чем здесь Мари?

– Ты знаешь, что моя мама работает в одном институте с Варужаном. Жена Варужана, Аида, общается с мамой и покупает у нее разные шмотки для своей будущей артистки. Так вот, мама узнала, что семья Мари получила от сестры Сильвии официальное приглашение эмигрировать во Францию. Если ты не хочешь ехать, дай мне предложить Мари фиктивный брак, я за это щедро заплачу.

– Что еще за фокусы, Бифштекс? Почему ты не обратился с таким предложением к Варужану?

– Обратился, он отказал, сказал, что без твоего согласия не получится. Мари, скорее всего, откажется со мной поговорить, к тому же обязательно расскажет тебе. Более того, он предупредил, что у меня возникнут с тобой проблемы. А я этого искренне не хочу.

Слова фарцовщика привели меня в бешенство.

– Но ты же врешь, мразь, хочешь меня вокруг пальца обвести. Почему то же самое не предлагаешь Терезе? Ишь, какую сказку сочинил! Да я прямо сейчас позвоню домой, и мамочку твою, спекулянтку, заберут в милицию. Пошел вон, крыса! Еще раз возникнешь, пеняй на себя. Проваливай!

– Я не думал никого обманывать, надеялся, что Мари может согласиться! – заорал Бифштекс. – Я же недаром такой вариант предлагаю. Заработать перед отъездом какие-то деньги, притом неплохие, никому не помешает!

– Пошел, пошел, сукин сын, твою мать! Все хочешь в этой жизни купить и продать?

– Оставь в покое мою мать! Что ты знаешь о жизни, счастливчик, цэковский сынок? Мой отец погиб на войне. Ты знаешь, каких трудов стоило маме вырастить меня? Не от хорошей жизни я стал фарцовщиком. Кто будет содержать меня в Москве? Как на восемьдесят пять рублей мама проживет в Ереване? Я рискую, работаю, а ты? Не все же могут стать членами партии и прокурорами. Ничего, придет наше время – тогда поменяемся местами. Охранником у меня будешь работать, если я, конечно, захочу. Мама родная, как же я ненавижу вас всех!

– Вот ты как запел, торгаш! – я ухватил его за воротник.

– Ты не осмелишься меня бить на глазах у стольких людей! Тебя заберут в милицию, и конец твоей карьере тупого наглого прокурора-взяточника!

– Ладно, фарцовщик, живи пока, руки пачкать не буду. Когда-нибудь наши дорожки пересекутся. Запомни это.

«Вот как, значит! Мари и ее семья обсуждают за моей спиной варианты эмиграции, а мне ни слова? – лихорадочно размышлял я по дороге в гостиницу. Внутри у меня все кипело. – Ну ладно, семью оставим. Но как Мари умеет притворяться! Какова артистка! А меня держит за дурака… Нет, не может быть. Мари не способна меня обмануть. Она такая честная, искренняя. И почему я должен верить фарцовщику?»

 

* * *

Сестры были у себя в номере. Мари открыла мне дверь и встревожилась, увидев мое мрачное лицо.

– Что случилось, Давид? Плохие вести из дома? Или здесь что-то произошло? – она только что закончила сушить волосы, и у нее был такой счастливый вид… Весь ее облик излучал спокойствие, чистоту и здоровье. Нет, такое бесконечно родное существо не может обмануть меня, сказать неправду…

– Мари, ты меня обманула, да? И все твои родные – тоже обманщики?

– Что за чушь ты несешь, Давид? Кто сумел так быстро настроить тебя против нашей семьи?

– Бифштекс, фарцовщик, узнал от Варужана, что вы получили официальное подтверждение, разрешающее вам уехать, и скоро собираетесь во Францию. Он даже собирался предложить тебе фиктивный брак. А мне ты не сказала ни слова. И кто ты тогда, если не искусная лгунья? Что ты смеешься? Я серьезно говорю!

– Какой же ты доверчивый, мой будущий следователь. Как быстро ты усомнился в моей честности, более того, в моих чувствах к тебе… Уже четыре года мы общаемся почти ежедневно, но ты все равно сразу, не выяснив, что к чему, клеймишь меня и мою семью лицедеями, обманщиками!

– Тогда скажи мне, когда намечается ваш отъезд, а точнее, ваша эмиграция?

– О чем ты говоришь? Какая эмиграция? Это только приглашение посетить Францию. Да, родители очень хотят вернуться обратно, но официальная эмиграция связана со многими обстоятельствами. Чтобы все уладить, нужно определенное время, может, год, может, больше.

– А ты? Ты как поступишь?

– Я не верю, что наша эмиграция скоро состоится и что она состоится вообще. Кроме того, я ведь уже говорила, что без тебя никуда не уеду.

В дверь постучали. Вошел Варужан.

– Добрый вечер, ребята. Мне удалось вас устроить – пока на две недели, а потом постараюсь продлить бронь уже из Еревана. Немножко дороговато получается, поскольку вы с Мари не можете жить в одном номере. Придется занять два отдельных, зато рядом. Ну как, подходит?

– Спасибо, Варужан, конечно, подходит. Пойду вниз, все оформлю и оплачу. Давайте паспорта, девушки.

– Кстати, Давид, деньги у вас есть? Если что, могу одолжить, дома вернете.

– Спасибо, Варужан, все в порядке, – соврал я.

Мы договорились встретиться с Варужаном позже и вместе поужинать. Химик распрощался с нами и пошел к себе отдыхать, а мы занялись переносом моих вещей в новый номер. Мари предпочла остаться в старом – все равно через несколько дней Тереза должна была улететь.

 

* * *

– Давид, я долго думала, сказать тебе или нет, – тихо сказала Мари, когда мы закончили раскладывать вещи.

– Не знаю, о чем речь, но, судя по твоей интонации, ты хочешь сказать что-то серьезное.

– Помнишь, несколько дней назад ты спрашивал, почему мы с Терезой смеемся?

– Конечно, помню, просто пока не получилось об этом поговорить. И почему? Наверняка из-за какой-нибудь ерунды.

– Не совсем. Несколько дней назад я встретилась с Генрихом.

– С каким Генрихом? Бифштексом, что ли? Фарцовщиком?

– Успокойся, дай договорить. С Генрихом – бывшим аспирантом. Кстати, он защитил диссертацию и уже кандидат экономических наук.

– Очень радостная новость. Хочешь, чтобы я его поздравил, букет отправил? Или мне надо лично засвидетельствовать свое почтение? Интересно, а как вообще вы нашли друг друга? Это точно ваша первая встреча? Или вы тайком от меня встречались все время, пока я ходил в прокуратуру на стажировку?

– Ты можешь говорить без обвинений и необоснованных подозрений? – повысила голос Мари. – Или уже репетируешь роль прокурора? Так вот, на главпочтамте, когда я спрашивала, есть ли на мое имя письма или переводы, неожиданно нашлась открытка от Генриха, где он просил позвонить ему по очень важному и срочному делу и оставил номер телефона. Я долго колебалась. Но когда вторично получила открытку, где он уже умолял меня ответить, решила позвонить. На встречу с ним брала с собой Терезу, чтобы не было никаких недомолвок. Не торопи меня, мне еще многое надо тебе рассказать. Мы впервые оказались вдали от дома, на чужбине, и я еще раз убедилась, что ты надежный человек. Господи, что я говорю? Ты самый родной, единственный… Короче говоря, Генрих защитился…

– Ты уже сказала. Что, он и докторскую защитил?

– Дай договорить. Ему предложили хорошую работу в советском торгпредстве в Брюсселе.

– Конечно, у него же папа директор «Интуриста». Друзей, знакомых пруд пруди.

– Через три месяца он должен уехать, сейчас оформляет дело. Но ты же знаешь, его не выпустят, если он не женится до отъезда.

– И ты предложила кандидатуру Терезы?

– Он хотел жениться на мне. Я отказалась. Он очень расстроился.

– А где его подруга, генеральская дочь с квартирой в Москве и дачей в Подмосковье? Или он все это меняет на тебя? Ну что ж, он вырос в моих глазах. Какой великодушный, я бы даже сказал, романтик! А ты окончательно отказалась? Если сожалеешь, может, еще не поздно? Кто я такой по сравнению с этим торгпредом?

– Послушай, юморист, может, нам следует пожениться, и все сомнения исчезнут? Генрих на пять лет старше тебя. Ты тоже добьешься немалого успеха в его годы. Я не просто на это надеюсь, я уверена.

– Мари, мне, конечно, всего двадцать два года, и я, может быть, слишком много шучу, но, по-видимому, ты не понимаешь последствий нашего брака.

– Объясни. Просвети меня, ты же юрист, светлая голова.

– Мы живем не в вакууме, а в обществе. И у тебя, и у меня есть семья, родные, близкие. Мы должны считаться с их интересами и желаниями. Согласна?

– Все правильно. Что дальше?

– В вашей семье бурно обсуждается возможность эмиграции. Предположим, через какое-то время вы получите разрешение и твоя семья уедет. Ты, как замужняя женщина, не сможешь уехать без согласия мужа. Но я уже не раз говорил тебе, что не уеду ни в коем случае. Моя родина здесь, плохая или хорошая, но она моя. И моя семья, родные, друзья тоже здесь. Мое решение окончательное. Более того, я не дам согласия на твой отъезд. Тогда у тебя останется одна возможность – развестись и только потом уехать. Но может быть, ты все-таки рассматриваешь для себя возможность остаться здесь, ведь ты много раз говорила, что без меня не уедешь? Тогда все будет именно так, как нужно, по-человечески и по закону.

– Да, говорила и сейчас говорю. Надеюсь, что, когда придет время, ты будешь думать иначе… Посмотри вокруг! Разве эти люди смогут в корне измениться даже через десять, двадцать или тридцать лет? Бессердечные, жестокие, готовые за любой пустяк друг другу горло перегрызть, посадить, навредить, донести. Ты бы хотел, чтобы твои дети жили в таких же условиях, как ты?

– Мари, у тебя обостренное восприятие всего негативного. А я все-таки надеюсь на какое-то будущее на ненавистной вам родине. Кто знает, каким будет лет через тридцать любимое занятие строителей коммунизма? Я молодой человек, живу сегодняшним днем, и все мое внимание сконцентрировано на моем ближайшем окружении – это мы с тобой, наши семьи, друзья. Вырвать меня отсюда, превратить в жалкого эмигранта, не имеющего ни профессии, ни денег? Я не согласен.

– Спасибо тебе за «жалкого эмигранта». Вот ты как думаешь обо мне!

– Не цепляйся к словам. Вы вернулись на свою историческую родину, и это был ваш выбор. Материально вы живете даже лучше, чем большинство населения: построили собственный хороший дом, многие местные жители о таком и мечтать не могут!

– Может, и так, но мы добились успеха своим трудом. Но это лишь материальная сторона вопроса. А как насчет того, что мы бесправны, не защищены ни от вороватой, несправедливой власти, ни от криминала?

– Подожди, в дверь стучат. Войди, Варужан.

– Ребята, о чем вы так громко спорите? Ваши голоса слышны даже в коридоре. О чем речь?

– Мы обсуждаем, где будет лучше жить через двадцать или тридцать лет – здесь или во Франции.

– Ответ на этот вопрос для меня понятен и однозначен, я хоть химик, но, как-никак, доктор наук. Я тоже репатриант и помню страну, откуда приехал. Таких трудностей, которые мы, как и семья Мари, преодолели здесь, я врагу не пожелаю. Слава Богу, все позади. Но вот что пугает, Давид. Сейчас по долгу службы я почти каждые полмесяца бываю в Москве. И всю намеченную Госпланом технику для Академии наук и ее институтов приходится выбивать, по-другому не скажешь. Абсолютно не имеет значения, законно вы получаете эту технику или нет. Любой, кто проворнее, шустрее, наглее и, наконец, богаче, берет все, что ему захочется. Взяточничество здесь, в Москве, фактически узаконено – начиная от вахтера, который говорит, что «ваша фамилия в списке не значится», и заканчивая секретаршей, которая вас в буквальном смысле к начальнику не пропустит, если подарок не получит. С начальником – тяжелее. Иногда удается решить вопрос несколькими бутылками коньяка или звонком моего начальства, вице-президента Академии наук, или высоких партийных работников. Но чаще всего приходится платить или же оставлять им часть техники, оборудования. А как свысока, оскорбительно, снисходительно они обращаются с нами, представителями республик и национальных меньшинств, всячески подчеркивая свое превосходство и могущество! В подробности не хочу вдаваться. Вот нужный тебе начальник с коллегами в рабочее время устроил в кабинете банкет, ты слушаешь их возбужденные голоса и униженно ждешь. После двухчасового ожидания секретарь, не глядя в твою сторону, чеканит: «Совещание у них будет продолжаться, приходите завтра». Ты возмущаешься: завтра у тебя самолет, билет куплен за месяц, срок командировки закончен, из гостиницы тебя выдворят, надо продлевать пребывание, а деньги на исходе… И ты хочешь все бросить и уехать. Но вспоминаешь, что на родине ждут эту технику уже два года. Тогда в душе ты начинаешь плакать и ненавидеть все вокруг…

Варужан помолчал, потер виски, затем устало продолжил:

– Россия нереформируема, это особая страна, особые люди. Вчерашний знакомый, нормальный парень, получает должность – и за неделю становится абсолютно безжалостным чиновником. Власть не любит свой народ, народ боится власти, ненавидит и ее, и своего соседа, особенно если тот другой национальности. Это страна кипучей социальной ненависти, она вечно открыта для внутренней борьбы и в любую минуту готова взорваться гражданской войной. Помни, Давид, геополитически Россия всегда будет доминировать в отношениях с Арменией – так распорядилась судьба, дав нам такую землю и таких соседей. Но другие соседи еще хуже. Если русские унижают и оскорбляют, то мусульмане хотят тебя физически уничтожить. Поэтому мы всегда будем с Россией, и все, что есть в России, всегда будет и у нас – пусть и в смягченном виде, исходя из генетики малой нации. Не скрою, как только представится возможность – уеду к чертовой матери, брошу все. Здесь я доктор наук, там буду плиточником, улицы буду мести… но я уже не могу жить в таких условиях. Ну и наконец, я много раз слышал, как мои родственники Азат и Сильвия обсуждали твои и Мари отношения. Они тебя любят и мучают своими сомнениями и себя, и Мари. Они уедут, а за ними и я. Не теряй свой шанс.

 

* * *

Я внимательно слушал Варужана и внутренне был согласен со многими его мыслями, кроме одной – покинуть родину. Все это время я следил за выражением лица Мари. Видно было, что она сильно переживает и полностью согласна с Варужаном, надеется, что тот убедит меня, раз она не в состоянии этого сделать. Впервые я почувствовал, что между нами существует некий труднопреодолимый культурный барьер, что мы по-разному воспринимаем мир и человеческие отношения, что, в конце концов, мы не одно целое и что такое любимое существо в мыслях может желать того, что абсолютно неприемлемо для меня. Мне трудно было продолжать разговор, но я все же решился.

– Мари, сейчас конец февраля, в июне мы получим диплом и попрощаемся с университетом. Четыре года мы были вместе. Я засыпал и просыпался с мыслями о тебе. Сейчас, когда ты в течение недели получаешь по три предложения с просьбой выйти замуж…

– Какие три? Мне было сделано одно предложение серьезным парнем. Второе я сама сделала тебе. А то, что ты рассказал насчет фарцовщика, – какой-то идиотский розыгрыш.

– Хорошо, допустим, серьезный парень предлагает тебе уехать в хорошую страну, где живут честные, добрые люди, а ты, в свою очередь, предлагаешь мне зарегистрировать брак. Это естественно при наших отношениях, абсолютно нормально и естественно. Но я думаю, что надо повременить год-два, а может, и три. Если через год или два твоя семья уедет – а это, судя по всему, обязательно случится, – что сделаем мы? Мой ответ ты знаешь, не буду повторять при Варужане. Решай, время еще есть.

Мари молчала, глаза ее наполнились слезами. Варужан явно почувствовал себя неловко.

– Ладно, ребята, сами разберитесь в своих проблемах. Я пока живу здесь и делаю все, что мне полагается делать. Спокойной ночи!

– Пожалуйста, Варужан, достань для меня билет, я хочу вернуться домой вместе с Терезой, – глухо произнесла Мари.

– Мари, не утруждай Варужана, – перебил ее я. – Если необходимо, я сам достану билет. Спокойной ночи, Варужан.

– А ты не пойдешь отдыхать к себе в номер? – спросил химик.

– Я посмотрю телевизор здесь.

Включил телевизор, но не мог сосредоточиться. Мари, отвернувшись к стене, тихо плакала. Я смотрел на такую знакомую фигурку, на вздрагивающие плечи, и на сердце у меня скребли кошки. Несколько раз я готов был вскочить и закричать: «Не плачь! Уеду с тобой, хоть на Аляску, хоть в Антарктиду», – но сдерживал себя. Примерно через час встал, принес из ванной полотенце, утер покрасневшее от слез лицо любимой, укрыл ее одеялом, погладил по светлым волосам и вышел из комнаты, не говоря ни слова.

Я долго ходил вокруг гостиницы по заснеженным московским улицам. Страшная тяжесть лежала на душе, ощущение чего-то непоправимого не оставляло меня. Внутренний голос подсказывал, что сейчас решается моя судьба и судьба Мари.

 

Глава 15

Через несколько дней сестры улетели домой. С ними был и Варужан, поэтому я не поехал в аэропорт провожать их. Мои попытки заплатить за авиабилеты Мари мягко, но решительно отвергла: «Ты, Давид, еще долго будешь здесь, тебе деньги нужны больше». Все эти дни мы общались, говорили о пустяках, но к прежнему разговору не возвращались. Думаю, каждый из нас решил тогда для себя, что другой должен будет уступить, пойти навстречу, что возможен какой-то компромисс.

Я мысленно спорил с Мари, считал ее позицию несправедливой. Как это так? Я мужчина, но она хочет принимать решения не только за себя, но и за меня, не хочет жить отдельно от своей семьи, а меня принуждает оставить родителей и уехать в неизвестность. А думала ли она о моих интересах, о моих амбициях? Если у меня в другой стране ничего не получится, я превращусь в жалкого, беспомощного, полностью зависящего от нее и от ее семьи нахлебника. Да она перестанет меня не только любить, но и уважать! Кому нужен неработающий, не зарабатывающий, косноязычный (это еще в лучшем случае) мужчина, клянчащий у жены деньги на карманные расходы или на международные телефонные разговоры с родителями, которых он бросил ради «великой любви»? Да, я действительно люблю Мари, люблю, может, даже больше жизни… Нет, неправда. Жизнь мне нужна, чтобы любить ее, иначе она достанется другому. А кроме того, любовь и долг – это два великих чувства, данных природой человеку. Любовь прекрасна, но себялюбия и стремления к удовольствию в ней больше, чем в чувстве долга. Я не должен любить женщину такой ценой, даже Мари, но я должен любить моих родителей, которые дали мне жизнь и вырастили меня, не жалея сил и времени. Если я не выполню долга перед родителями, то не смогу чувствовать себя полноценным человеком, достойным уважения и любви. Да такого человека и Мари не сможет любить – будет просто жалеть.

Боже, какие душевные муки выпали на мою долю! Если бы я родился не армянином, не в Советском Союзе, такой проблемы у меня бы не было. Как жаль, что я армянин, – был бы англичанином или французом, не пришлось бы учить эти языки… Счастливые страны, счастливые люди. Но мои родители именно те, кто они есть – представители этой нации с трудной судьбой. Я их люблю, боготворю. Значит, любя их, я люблю и свой народ, и страну, где я родился. Нет, просьба Мари невыполнима. Она никоим образом не вписывается в мое понимание долга и морали. Предположим такой сценарий: я вдруг оказался за границей и разочаровался. Что я сделаю? В один прекрасный день скажу: «Собери чемоданы, возвращаемся домой»? А она ответит: «Мужчина, а есть ли у вас деньги на обратный билет? Нет? Вот когда заработаете, тогда и подумаем, как поступить». От таких мыслей мне стало жалко самого себя. А потом – даже смешно, когда я представил, как униженно прошу денег на авиабилет. Какие романтические отношения у нас были, а сейчас, к сожалению, проза жизни берет верх. Но ничто не может поколебать моего решения. И если Мари убедится, что я твердо стою на своем, она в конце концов уступит. А если нет?

 

* * *

После отъезда Мари с Терезой жизнь в Москве потеряла для меня свои краски, потускнела, стала какой-то серой и будничной. Я исправно проходил стажировку, за две недели упорной работы в библиотеке закончил дипломную работу. Кажется, получилось хорошо. Аркадий Венедиктович не особо вмешивался в наши дела, и на стажировке мы с Иваном и Марком были в основном заняты чтением криминальной литературы, болтали с Любой и ее подругами, ходили обедать в столовую. Пару раз побывали в гостях у Марка, пили чай, говорили о том о сем. Родители Марка и его сестра Фаина оказались людьми живыми, импульсивными, с разносторонними интересами.

Араму все-таки пришлось постараться, чтобы гандболиста Арчи выпустили из камеры предварительного заключения. Из слов Арама следовало, что он вместе с грузинами внес значительную сумму для передачи прокурору и милицейскому начальнику. Он считал, что это меньшее зло, чем связываться с опасным миром наркоманов и воров. «Знаешь, Давид, – каждый раз повторял он, – я не боюсь их, но эти подлецы знают, где я работаю и где живу, знают весь мой маршрут, распорядок дня, а это очень многое значит. Фактически я становлюсь уязвимым. Что им стоит найти отморозка, наркомана, который за пару доз пырнет меня ножом или даже убьет? Кто меня защитит? Родная милиция? Она будет шевелиться, если почувствует материальный интерес или получит команду с самого верха. Слава Богу, я небедный человек, кое-что зарабатываю, лучше разойтись с миром, чем подвергаться опасности и жить в страхе. Но я ни о чем не жалею. Этот подлец гандболист получил достойный урок, его он не забудет до конца жизни». Перед отъездом девушек Арам попросил их взять с собой в Ереван какие-то ювелирные украшения для его знакомых. Мари с готовностью взялась помогать Араму, ведь он был к нам так внимателен. Знали бы мы, что этот, на первый взгляд, обычный эпизод будет иметь такие сложные последствия!

Через несколько дней я позвонил родителям, и те сообщили, что Мари иногда звонит, даже как-то раз зашла к нам домой. Попросил Рафу быть внимательным к ней, чтобы ее вдруг не обидели. С Мари мы обменивались ничего не значащими фразами и обыденной информацией.

На главпочтамте я несколько раз видел Монстра в неизменной малиновой беретке, окруженного «шестерками» на голову ниже его. К нему подходили с разными просьбами: защитить от беспредельщика-хулигана, рэкетира, заставить кого-то вернуть долг и тому подобное. Артак приказывал кому-нибудь из своего окружения исполнить поручение от его имени, заранее назначая невысокую сумму вознаграждения. Надо сказать, что в этом плане он был человеком нежадным и не стремился, в отличие от многих своих коллег по криминальному цеху, наживать большие деньги. Вообще, к материальным ценностям он не был особо пристрастен, добывал денег столько, сколько нужно было для поддержания его образа жизни. Но когда проигрывал в карты или кости, терял чувство меры. Если его подручным не удавалось выполнить поручение, включался в процесс лично. Фактически Монстр выполнял роль криминального арбитра, уличного мирового судьи высокой инстанции. С воровским миром у него был паритет: обе стороны старались не вторгаться в сферы влияния друг друга. Однажды, увидев меня, он своим странным, лишенным каких-либо человеческих эмоций голосом позвал:

– Здравствуй, Давид. Может, подойдешь?

– Здравствуй, Артак. Как ты? Как брат?

– Спасибо, все хорошо. Молодые люди, – обратился он к своему окружению, – я хотел бы вас видеть на расстоянии десяти метров от нас, смотрящими в другую сторону. Мне передали, – продолжал он, – что твой друг Рафа перешел на работу в Управление уголовного розыска города. Я всегда знал, что в конце концов он будет работать с ментами и при возможности вести самостоятельный бизнес.

– Да, мне известно, что его туда направили. Но я не знал, что он уже начал работать. Думаю, из него получится хороший оперативник, он знает улицу, ее нравы.

– Он уже успел себя проявить. Восемь лет назад убил честного фраера, работающего на меня. Если он такой способный, почему не проявил себя в спорте, остался нокаутером, без техники, без мастерства? Дошел всего до первого разряда. А я – чемпион, причем многократный чемпион, мастер спорта международного класса. Рафа не уважает старших, это нехорошо. Передай ему, чтобы не заходил на мою территорию, не хочу с ним бодаться. Рога обломает. Все мы смертны, все под Богом ходим.

– Что-то, Артак, речь у тебя получилась немирной. Может, вы просто постараетесь избегать друг друга?

– Я никогда ничего и никого не избегаю. Что будет, то будет. Я такой, какой есть, и до сих пор никто не мог меня заставить свернуть с дороги. С тобой я говорю, потому что ты друг моего брата, а это значит, что ты и мне друг. Я Рафу не трогал, пока он был студентом, а сейчас он погоны нацепил – тоже мне! Пересечемся – значит, так нужно. Ты в наши дела не вмешивайся, займись своей француженкой. Так для тебя будет лучше. Ты человек с головой, тебя ждет другая жизнь.

– Тогда я не понимаю, почему ты все это мне говоришь. Какое отношение я имею ко всему этому?

– Имеешь, Давид, и очень даже прямое отношение. Там, где твой друг со своими отморозками не мог взять верх, звали тебя с оперотрядом, и вы, уже как бы государственная сила, громили его конкурентов. Так он расчищал территории у валютных магазинов, и теперь там верх взяли его люди.

– Не уверен, что это так.

– А может, ты тоже в доле?

– Глупости! При чем тут я?

Я знал, что Рафа имел интерес к этим магазинам, но объяснял это тем, что там работали знакомые девушки, которые попросили его отогнать уличную шпану. Но вместе с тем я начал сомневаться: может, какая-то доля истины в словах Артака есть? О том, что одна смазливая особа из валютного магазина иногда появлялась с Рафой то в общежитии, то в ресторане, я знал. Рафа часто приглашал нас в ресторан, оплачивал заказы и не позволял мне открывать кошелек. Откуда у него деньги?.. Да нет, вряд ли. Ах, да, ведь его дядя – директор рынка, и с ним он в очень тесных отношениях.

– И вот еще что, Давид, – продолжал Монстр, – не трогай Бифштекса. Этот парень работает на меня.

– Кто, Бифштекс? А я-то думал, он по мелочи фарцует, чтобы кормить себя и свою мать. Оказывается, он целый кооператив двигает!

– Ты меня услышал. Тормозни своего друга, пусть кушает свой паек, но Бифштекса и его людей не трогает. Я им обещал. Это вопрос моей чести, а я себя очень уважаю и данное слово держу. Тебе, кажется, это известно?

 

* * *

В середине марта, за две недели до окончания официального срока стажировки, мне удалось получить справку о ее успешном прохождении и положительную характеристику, и я, счастливый, помчался домой. Жить без общения с Мари, без привычного окружения стало уже сложно, почти невыносимо. Мы тепло попрощались с Иваном и Марком, пообещав не терять связи и по возможности навещать друг друга. И действительно, оказалось, что впоследствии наши жизненные пути еще не раз пересекутся.

Арам снова попросил отвезти в Ереван ювелирные украшения, предупредив, чтобы я был осторожен, так как они представляют большую ценность. Через день за посылкой пришел человек от его имени. Внутренний голос подсказывал, что происходит что-то неладное – на эти мысли меня наводило поведение и внешний вид посыльного, но я успокоил себя и отогнал подозрения. Спустя шесть лет, когда я уже давно забыл обо всем, повестка, врученная милицейским курьером и предписывавшая мне явиться в течение двух дней в Москву в Главное следственное управление прокуратуры СССР, вернула меня к тем дням.

 

* * *

В аэропорту друзья встретили меня как героя, вернувшегося из дальних опасных странствий. Рафа приехал на служебной правительственной машине отца. Вторая машина, старая «Победа», принадлежала моему другу Леону, недавно вернувшемуся с учебы в Москве.

– Ну как, – спрашивали ребята, – интересно проводил время? Доволен поездкой?

Мой рассказ о стажировке и почти законченной дипломной работе никого не интересовал.

– Ты о другом рассказывай: познакомился с красивыми москвичками? – сверкал голубыми глазами Георгий. – Может, летом пригласишь их сюда?

– Ребята, вы что, забыли, что с июня – августа мы начнем работать? А там видно будет. Какие еще девушки?

– Не надейся, Георгий, что он тебя с кем-нибудь познакомит. Луиза сказала, что Давид был с Мари, какие там еще москвички? Но она почему-то раньше вернулась, – добавил Рафа.

В середине марта в Ереване обычно тепло и сухо. После московских холодов, серого неба и постоянной слякоти и грязи город показался мне светлым и чистым. Одним ухом я слушал друзей, их шутки, хохот, и думал о Мари – как она встретит меня? Позвонить или поехать к ней? Она же знает, каким рейсом я прилетаю. Может, она ждет меня у нас дома? Нет, вряд ли, она, должно быть, у себя, с семьей. Как будет правильнее – сперва поехать домой или, наоборот, к Мари, а потом домой?

Мама и папа, с нетерпением ждавшие меня дома, пригласили моих друзей за стол. В те годы люди настолько редко ездили даже в Москву (а уж тем более за рубеж), что каждый подобный случай отмечался, как важное событие.

– Мама, папа, – после двадцати минут общения обратился я к ним, – я хотел бы пройтись немного с друзьями. Загляну еще к Мари и быстро домой.

– Не задерживайся. Мы хотим с тобой поговорить.

На улице я попрощался с ребятами, купил большой букет гвоздик и помчался к Мари. Уже издали, по тому, как был освещен дом и двор, понял, что меня ждут.

Как обычно, калитку открыла мадам Сильвия с сигаретой в руках. Она неожиданно заплакала и долго держала меня в объятиях, с другой стороны меня обняла Тереза. От такого приема я почувствовал себя ужасно неловко. Поздоровавшись с мсье Азатом, я направился к дому. Мари, стоявшая на крыльце, как-то нерешительно и сдержанно обнялась со мной.

За столом говорили о разном – в основном, о Москве и московской жизни. Тереза заявила, что никогда бы не согласилась жить в столице. Климат ужасный, всегда холодно, слякоть, люди страшно неприветливые, все торопятся куда-то. В общем, всем известные истины, но уже в ее интерпретации. Я вяло возражал, что Москва – мировой культурный, политический и экономический центр, там сконцентрирована вся интеллектуальная часть нашего общества, и жить там очень интересно, если у человека есть работа и возможность общаться, а не просто толкаться на улице. На протяжении всего разговора меня не покидало впечатление, что эти симпатичные люди, уже ставшие мне родными и близкими, что-то недоговаривают и им от этого неудобно.

– Давид, а мама тебе ничего не говорила?

– Нет, Мари, я еще не успел как следует с ней пообщаться. Сразу же приехал сюда.

– Спасибо, что ты так внимателен.

Еще через несколько минут я засобирался домой. Мадам Сильвия, улыбаясь, передала мне сверток с печеньем для родителей, я поблагодарил ее, так же отчужденно попрощался с Мари и уехал.

 

* * *

– Мари ничего не говорила? – спросила мама.

– Что вы все ходите вокруг да около? О чем она должна была сказать? Я пробыл у них совсем недолго, вероятно, поэтому она ничего не успела. В чем дело?

– Дело в том, Давид, что ты уже взрослый человек, юношеская романтика позади, пора взрослеть и смотреть на вещи трезво.

– Мам, можно конкретнее?

– Конкретнее? Хорошо. Твоя девушка пришла к нам через несколько дней после своего возвращения из Москвы и почти без вступления начала просить. Можешь представить, о чем?

– Понятия не имею.

– Чтобы мы, твои родители, убедили тебя согласиться уехать вместе с ней – как она говорит, хотя бы на несколько месяцев. Ты слышишь? На несколько месяцев уехать во Францию и только после этого принять окончательное решение. А я-то думала, что Мари разумная девушка. Обращаться с такими просьбами к матери может только законченная эгоистка, а если быть до конца честными – помешанный человек.

– Нет, Люсь, здесь я с тобой не согласен, – вступил в разговор отец. – Надо понимать, в каком отчаянии девушка, раз приходит с таким предложением. Какой родитель посоветует своему ребенку покинуть родной очаг, если ничто не угрожает его жизни? К тому же это означает, что через день меня снимут с работы, притом с позором. Давид уже взрослый парень и прекрасно это осознает. Да и его, молодого коммуниста, исключат из партии. Разумеется, конец государственной карьере, обратной дороги уже не будет и быть не может. Я, правда, не присутствовал при разговоре, но мне жаль Мари. Она, по-видимому, в состоянии крайнего отчаяния, поэтому и поступила так неразумно.

Я был не в силах сердиться на Мари. «Бедная, заблуждающаяся девочка, ты же была такой гордой, зачем же сейчас так унижаешься? Да, трудно нам с тобой, Мари. И думаю, будет еще труднее. Впереди столько неизвестного…»

 

Глава 16

Повседневная жизнь, подготовка к государственным экзаменам и защите дипломной работы, предстоящее назначение на службу полностью занимали мои мысли и внимание. Мы встречались с Мари, я часто бывал у них дома, но наше общение казалось мне уже не таким искренним, как раньше. Или это говорила моя вновь появившаяся мнительность? Было нечто, чего, казалось, мне не раскрывали. Я понимал, что официальное разрешение на эмиграцию не за горами. Родственники Мари во Франции, по-видимому, приложили максимум усилий, чтобы отъезд состоялся. Надо сказать, что отдельные, крайне редкие случаи реэмиграции уже имели место, однако все они совершались либо в глубокой тайне, либо под пропагандистскую шумиху о людях, недостойных звания советского гражданина, чуть ли не изменниках.

– Давид, завтра в час дня состоится церемония вручения дипломов. Мама по этому случаю приготовила торжественный обед. Приглашено много людей, в том числе несколько моих подруг. Думаю, человек тридцать, не больше. Может, и своих родителей пригласишь? Стол накроем в саду, надеюсь, будет весело и интересно. Что молчишь? – тормошила меня Мари.

– Да-да, я слушаю. Спасибо за приглашение. Посмотрю, как у них со временем, – я почувствовал, что мой ответ Мари не понравился. – Пригласи их сама, Мари, это более вежливо и как-то обяжет их, что ли. Ты же так хорошо знаешь моих родителей!

– Кстати, на празднике будет Жак Дувалян.

Я знал этого певца, несколько лет назад он иммигрировал из Франции и был безумно популярен в нашем городе.

– Его родные, – продолжала Мари, – хорошо знакомы с моими родителями. В свое время там, в Париже, они часто общались то в армянской церкви, то на разных мероприятиях нашей диаспоры. Несмотря на свою занятость, Жак сразу согласился. Ты что опять молчишь?

– Да-да, он молодец.

Я думал о том, как убедить родителей присутствовать на празднике – ведь они обижены на Мари. Кроме того, папа – партработник. Слух о готовящемся отъезде семьи Мари уже разошелся, присутствие отца может быть истолковано бдительными соглядатаями – а такие обязательно найдутся! – в превратном свете. Времена такие…

– Знаешь, что я надену? Не скажу, завтра увидишь!

Моя белокурая девочка, чем занята ее головка? Ну, что поделаешь! Это естественно для молодой девушки.

– Завтра я буду на твоей защите с большим букетом белых и красных гвоздик – а возможно, и роз.

– Не защита, я уже говорила тебе, ты опять все перепутал! Вручение диплома.

– Ах да, я забыл.

– Завистников и так хватит, прошу без букета. Штук пять белых гвоздик достаточно.

 

* * *

– Мама, завтра Мари получает диплом, а у меня почти не осталось денег, – издалека начал я. – Может, одолжишь нуждающемуся молодому специалисту? Да, еще семья Мари приглашает вас на это торжество. Пожалуйста, мам, не отказывайся, будет очень неудобно.

– Что она будет делать с этим дипломом во Франции?

– Ну, если уж так ставить вопрос, то с дипломом всяко лучше, чем без диплома. Так что, вы с папой придете?

– Нет, Давид, разумеется, папа не придет, он ведь почти не знает родителей Мари. Он очень сердечно к ней относится, но с Сильвией и Азатом его пока ничто не связывает. Что касается меня, я тоже не хочу общаться с людьми, которые намерены похитить моего ребенка.

– Это кто ребенок? Кого собираются похитить? Не ожидал от вас такого неразумного подхода. Все, мамочка, ты придешь обязательно. Мне это нужно. Папа может не приходить, я не могу его заставить. А ты – другое дело!

Моя добрая, светлая мама, конечно, придет, если сын просит! Ради меня она была готова на любые жертвы…

 

* * *

Утром я проснулся в радостном настроении, сделал часовую физзарядку, принял душ, надел один из своих лучших костюмов, сшитый мсье Азатом – предмет зависти всех друзей, – и с большим букетом белых гвоздик отправился в университет.

– Смотрите, кто идет! – подобравшийся непонятно откуда Рафа хлопнул меня по плечу. – И какой веник в руках! Это же наш французский жених! Bonjour monsieur, comment ça va?

– Ничего себе! Я скорее ожидал, что корова замычит по-французски, чем офицер славной советской милиции.

– Мы не только по-французски говорим, но и кое-что еще по-французски умеем, ха-ха-ха.

– Был ты дураком, Рафа, а сейчас будешь дипломированным дураком. Кстати, тебя никто не приглашал на церемонию вручения диплома Мари. Это не для слабонервных оперуполномоченных уголовного розыска. Еще начнешь рыдать, как сорокалетняя грудастая девственница, опозоришь славную, чистую, честную организацию.

– Я иду на девушек смотреть. К тому же моя старая подружка Луиза тоже сегодня диплом получает. А слезы умиления по твоей длинноногой кукле оставлю тебе.

– Ну ладно, только сиди где-нибудь в дальнем углу, а то своей милицейско-бандитской мордой испортишь общую интеллигентную гармонию.

Уже у входа я увидел страшно взволнованную Иветту.

– Давид, я тебя жду, мне срочно надо с тобой поговорить.

– Привет, Ив, ты ведь тоже получаешь диплом? Давай после церемонии? Или лучше завтра обсудим, что у тебя за проблема.

– Не могу ждать, очень срочно. Два слова, всего два слова. Я же тебя так люблю! Давид, это вопрос жизни и смерти!

– Ну, говори быстрей. Некогда.

– Ты знаешь, Мартын – сволочь. Он меня обокрал.

Мартын, молодой симпатичный архитектор, был другом Иветты. Поговаривали, что они, возможно, поженятся.

– Как это обокрал? – удивился я. – Он же чуть ли не твой жених.

– Давид, церемония начинается, – выглянувшая из дверей Мари не дала нам договорить.

– Не говори ей ничего, – прошептала Иветта, крепко сжав мою руку. – Обещай, что сегодня встретишься с ним и заберешь краденое.

– Иду, Мари, сейчас. Пошли, Иветта.

– Нашли время объясняться в симпатиях, – шутливо нахмурилась Мари. – Или ваши чувства уже переросли в любовь?

– Надо же, какая ты прозорливая! Или ревнуешь? Только не надо рвать на себе такое прекрасное платье!..

 

* * *

Церемония вручения дипломов проходила в обычной большой аудитории – просто, без выдумки, до печального обыденно, как и все советские мероприятия неполитического характера. Небольшой стол с красной скатертью не первой свежести, пара букетиков, проректор, декан, три преподавателя в президиуме. В зале около пятидесяти нетерпеливо ожидающих вручения дипломов девушек и шестеро юношей, их коллег. Родители, друзья – в общей сложности больше ста человек. Несколько выступлений членов президиума – неинтересных, шаблонных, скучных. А в зале рядом со мной родное белокурое существо дрожало от волнения, ожидая светского торжества, веселья, музыки. Зачитывали фамилии, вручали «корочки». Дали слово нескольким отличницам, закончившим университет с красным дипломом. Я запомнил одну фразу из короткого выступления Мари: «Спасибо моим родителям и моим учителям. Больше всего я хотела бы в последующей, взрослой жизни не терять друзей, которых приобрела здесь». И вдруг, к удивлению всех собравшихся, Мари заплакала, заплакала горько. Зал воспринял это как естественное волнение выпускницы, но я и близкие, зная исключительную сдержанность Мари, догадывались об истинных причинах ее слез.

«Бедная девочка, как глубоко она переживает возможную разлуку, выбор между родными и мною! Неужели их отъезд становится реальностью? Ведь бумаги только начали оформлять, а это обычно занимает год, а то и больше», – снова начал я утешать сам себя, не обращая внимания на предчувствие, говорившее совсем другое.

Вышли из зала. Выпускники радостно прощались друг с другом. Мари задумчиво, не обращая внимания на окружающих, шагала в сторону троллейбусной остановки между матерью и сестрой. Я остановил такси, посадил их, заплатил водителю и, пообещав скоро появиться, вернулся к университету.

У входа меня с нетерпением ждала Иветта и две ее подруги – Лиля, спокойная, уравновешенная девушка старше меня на год, учившаяся в ординатуре медицинского института, и русская баскетболистка Ольга Пискунова. Все они получили дипломы вместе с Мари. С Ольгой мы часто общались в последующие годы, и я всегда уважал ее за решительность и твердый характер, несмотря на то что мы часто подтрунивали над ней – главной ее заботой было найти очень высокого парня, соответствующего ее баскетбольному росту, что, к сожалению, в наших краях нелегко было сделать.

– Слушай, Иветта, может, помиритесь с Мартыном? Он же нормальный парень, не бандит, не хулиган…

– Давид, – вступила в разговор Лиля. – Ты наш давний друг, скажи, к кому нам обратиться? В милицию? Мы бы не хотели, чтобы так все обернулось. Огласка, допросы, парня накажут… Вот и решили посоветоваться с тобой. Мы знаем, он тебя уважает, даже, пожалуй, боится. В конце концов, он понимает, что ты можешь и силу применить.

– Подожди, Лиля, дай разобраться. Я одного не пойму, Иветта, с чего уравновешенный, нормальный парень, архитектор, вдруг взял да ограбил тебя? С ума сошел, что ли? Или есть другая причина, о которой ты молчишь?

– Вот так, взял и ограбил. Все мои украшения, бриллиантовые серьги, кольца… А ведь там были подарки мамы! Ну и несколько золотых безделушек, которые он мне сам подарил…

– Ив, ты что-то недоговариваешь. Разве может быть такое? В чем причина? Почему нормальный парень вдруг взбесился?

– Долгая история. Факт остается фактом. Давид, помоги мне, прошу. Что ты устраиваешь допрос? Через неделю-две приезжает моя мама. Что я ей скажу? Где мои украшения?

– Девушки, дорогие, я обязательно поговорю с Мартыном, но сегодня день очень неудобный. Давайте подождем до завтра. Иветта, ты что, плачешь? Милая моя, ты же получила диплом, хорошее назначение, будешь переводчицей в «Интуристе», поездишь по миру, сведешь с ума своей фигуркой и бюстом англичан и французов… А вдруг заарканишь хорошего большого парня из Ротшильдов или графа Мальборо?

– Не издевайся! «Мальборо» – это сигареты…

– Ну что, дорогая, начала улыбаться? Между прочим, Мальборо – дворянский род, к которому принадлежит и великий Уинстон Черчилль.

Оставить плачущую Иветту наедине со своим горем в такой день я не мог. Я понимал, что вопрос, возможно, пустяковый и скоро решится сам собой, но другого выхода у меня не было.

– Ив, а если он выдвинет какие-то версии? Что я ему скажу?

– Пойдемте сядем, здесь открытое кафе-мороженое на углу, – предложила Лиля.

– Пошли, но ненадолго.

Мы зашли в небольшое уютное кафе-мороженое на углу улицы Саят-Нова.

– Ты знаешь, я из Баку, – начала Иветта, – и у меня здесь никого нет. Родители решили, что после окончания школы мне лучше перебраться или в Москву, или в Ереван. В Баку к власти пришел Гейдар Алиев и под лозунгом «Опираться только на местные кадры!» стал выживать всех армян и русских с государственных и хозяйственных постов. С моей фамилией Саркисова поступить на факультет иностранных языков, где дикий конкурс, было очень сложно, если не сказать невозможно. В Москве тоже были свои трудности. Столица далеко, климат другой, жизнь сложнее, человеческие отношения жестче, с родителями видеться я могла бы реже. Вот это была главная причина для меня приехать в Ереван.

– Ты не очень издалека начала? Говори конкретней, меня ждут.

– Кто ждет? – вспылила Иветта. – Твоя бессердечная француженка, которая скоро вернется в свою счастливую страну? Даже если она станет булочницей, все равно ей будет в сто раз лучше там, чем среди невежественных мусульман, ненавидящих тебя только за то, что ты армянка и христианка, умнее и воспитаннее их. И в Ереване я тоже чужая. Во всяком случае, не имею таких возможностей, как местные армяне. У меня здесь ни родных, ни близких.

– Послушай, Ив, через тридцать минут у бессердечной француженки начинается семейный праздник, неудобно, я должен быть там.

– А у меня нет желания отметить мой праздник, как ты думаешь? Но со мной только мои подруги, и больше никого. Я была более высокого мнения о твоих человеческих качествах.

– Иветта, ближе к делу.

– Короче, я решила порвать с Мартыном, потому что убедилась, что он глубокий провинциал, ограниченный и старомодный тип.

– И каким образом ты пришла к такому сногсшибательному выводу?

– Во-первых, как бы я ни заставляла его мыться каждый день, приучить его к чистоте мне не удалось. Иногда он вонял, как лошадь после забега. Но это еще ничего. Во-вторых, у него отвратительно пахнет изо рта: то луком, то чесночным соусом. Должно быть, его мамочка любит готовить такие ароматные обеды. А может, у него пародонтоз. Я мягко намекала, что не стоит есть лук или чеснок перед встречей с девушкой, что, вероятно, стоит сходить к дантисту. Но безрезультатно. К тому же он дымит, как паровоз. Общаться стало невозможно, и уж тем более целоваться.

– А что, когда вы начали встречаться, ты всего этого не замечала?

– Тогда, судя по всему, он за собой следил более внимательно. Болезнь не была так запущена. Сначала он был очень предупредительным и скромным, а со временем, должно быть, решил, что уже полностью меня завоевал, и стал опускаться.

– Брось, вылечить пародонтоз – не особо сложная задача, дай парню шанс, я думаю, он легко с этим справится. Не есть лука или чеснока – тоже невеликая проблема. Просто надо донести до него, что тебе это очень и очень не нравится. Да и то сказать, кому это может нравиться? И тем не менее, Ив, скажи, пожалуйста, в чем основная причина? Может, в конце концов объяснишь, в чем дело?

– Давид, поищи для своей иронии лучшее применение. Когда я была у Мартына дома, его мама и две некрасивые сестры так невежливо и неделикатно вели себя со мной, что я решила больше с этими людьми никогда не общаться.

– Послушай, дипломированная переводчица, ты не чувствуешь, что говоришь ерунду? Детский сад какой-то. Что, после этого он забрал твои украшения и порвал с тобой?

– Ты опять себя ведешь, как следователь, не даешь мне высказаться! Я уже говорила, что сама с ним порвала.

– Основная причина в чем, Ив? Что вы ухмыляетесь, девушки? По-моему, вы знаете, в чем дело, а со мной играете в кошки-мышки.

– Давид, Иветта стесняется сказать, что этот вонючий азиат требовал от нее пойти к врачу для освидетельствования, девственница она или нет, – пояснила Ольга. – Только после этого он был согласен узаконить их отношения. Это ее очень обидело.

– Ну надо же. Вы больше полугода ходили неразлучной парой, неужели между вами не было ничего серьезного?

– Ничего не было. Мартын такой робкий, что я иногда думала – может, импотент?

– А потом пошла к врачу? Покажи справку.

– Циник.

– Здоровое любопытство молодого мужчины. Должен же я знать, с кем дружу – с девственницей или уже перешедшей Рубикон женщиной?

– Что, хорошую тему нашел, чтобы поиздеваться? – опять разозлилась Иветта. – Ты над собой посмейся. Так никого, кроме француженки, в жизни не увидишь. На улице будут пальцем тыкать: «Смотрите, видите, кто идет? Тот самый однолюб!»

– Ладно, подружка, я подумаю над твоим предложением. Как я понял, ты не хочешь, чтобы я стал посмешищем улицы, и не прочь предложить свою помощь?

 

Лиля и Ольга так громко и искренне расхохотались вместе со мной, что даже Иветта не удержалась и захихикала сквозь слезы, продолжая повторять:

– Над несчастьем моим смеетесь? Это несправедливо!

– Ладно, что потом?

– Я его выгнала. Он в сердцах взял шкатулку и мешочек с украшениями и вышел из комнаты. Пригрозил, что вернет, только если я соглашусь возобновить наши отношения.

– Хорошо, а если я встречусь с архитектором и начну требовать назад твои побрякушки, он не подумает, что между нами нечто большее, чем дружба?

– Вряд ли. Он знает, что ты сумасшедший и без ума от своей француженки. Счастливая… А ведь ты не спрашивал, девственница ли она.

– Знаешь что, подруга, она выше твоих подозрений, не смей так отзываться о ней.

– Ой-ой-ой, влюбленного мальчика обидели. Француженка же святая!

– Ив, я тебя прощаю, потому что ты взволнована. Короче, в чем моя задача? Вернуть украшения, слегка приструнить? На большее не рассчитывай, парень этого не заслужил. Или постараться вернуть его вместе со шкатулкой? Это уже, как ты понимаешь, более сложная задача.

– Тогда я Рафу попрошу, он не откажется поговорить с Мартыном по-мужски. Он подлец, его надо наказать.

– Не глупи, для Рафы это работа. Он потребует вознаграждения, если не материального, то… сама понимаешь, какого.

– Пусть, я даже на это согласна. Пусть только как следует поговорит с этим уродом. Месяц в больнице проваляется, тогда я на него посмотрю.

– Иветка, ты отчаявшаяся дура. Всё, девушки, я пошел. Не давайте ей делать глупости. Свои украшения, подруга, ты получишь, если не сегодня, то завтра. Я примерно представляю, где Мартын живет. Лучше дай мне его точный адрес и номер телефона.

Получив необходимые сведения, я подошел к знакомой буфетчице Нине:

– Девушкам бутылку шампанского, плитку шоколада и фрукты. Вот деньги. Если попросят что-то, не отказывай, я завтра возмещу. Денег с них не бери, у них сегодня большой праздник.

 

* * *

Купив букет белых роз, я с почти двухчасовым опозданием подъехал к дому Мари. Калитка была открыта – гости вышли покурить на улицу. Первой, кого я заметил, была мама, сидевшая между мадам Сильвией и Аидой и оживленно беседующая с ними. Мари с Терезой и Кристиной и еще несколько девушек стояли в дальнем углу сада. Было многолюдно, некоторых я видел впервые. К большому моему удивлению, среди гостей я заметил Бифштекса с пожилой женщиной, по-видимому, его мамой. Мари делала вид, что не заметила моего прихода. Новое светло-розовое платье смотрелось на ней великолепно. Я подошел к ней и вручил букет.

– Спасибо, что наконец нашел время приехать.

Я заметил, что некоторые гости, особенно незнакомые, переглядываются, показывая на меня.

– Так получилось, потом расскажу.

– Чего хочет эта смазливая бакинка?

– У нее проблемы с парнем, и она очень просила помочь.

– В день самого большого торжества в моей жизни, зная, что без тебя это событие будет неполным, она заманивает тебя в какую-то авантюру. Тебе не кажется, что она специально так поступила, чтобы испортить мне праздник?

– Твои подозрения абсолютно необоснованны. Чуть позже я все объясню. Скажи, пожалуйста, что здесь делает этот аферист и фарцовщик? Кто его пригласил?

– По-видимому, Варужан. Я даже не знала, что Генрих будет здесь.

– Неужели они с Варужаном настолько близки, чтобы притащить этого низкопробного типа на твое торжество, на всеобщее обозрение? Не ожидал.

– Честно, я тоже удивлена. Не обращай внимания. Потом я спрошу Варужана, почему этот Бифштекс в такой день оказался у нас дома.

– А он к тебе подходил?

– Да, поздравил с получением диплома. И все, ничего больше.

– Надо сказать родителям, что я не хочу больше видеть его у вас. Тем не менее интересно знать, что связывает с ним Варужана, уважаемого человека. Совместная работа с его мамой? Маловероятно, она же незаметная фигура в институте, всего-навсего лаборантка. Таких там сотни, а Варужан – руководитель большого подразделения, доктор наук. Что-то тут не так…

Сели за стол. Молодежи места в саду не хватило, что никого особенно не огорчило – для них специально накрыли на кухне. Мари, окруженная всеобщим вниманием, была очень взволнована и возбуждена. Я сидел рядом в своем темном костюме и белой сорочке. Люди произносили тосты, поздравляли Мари и ее родителей с окончанием университета, желали счастья, как-то многозначительно – или мне так казалось – поглядывая на меня. Мы молча сидели, время от времени говоря какие-то благодарственные слова. Мне казалось, что мы с Мари смотримся, как жених и невеста, и все сидящие думают так же. Я стеснялся смотреть в сторону матери – благо, она была увлечена разговором с Аидой и мадам Сильвией или делала вид, что все происходящее абсолютно естественно, без какого-либо подтекста.

Как обычно бывает при большом скоплении народа, для бочки меда нашлась своя ложка дегтя. Выступивший Варужан, как всегда, критиковал все и вся: солнце и луну, ветер и непогоду. Он сомневался, пригодится ли полученный диплом Мари – не будет же она, талантливая девушка, работать по профессии, переводчицей или преподавателем за смешные деньги. А работа на телевидении хоть и почетна, но материальная сторона опять-таки оставляла желать лучшего… К слову, официальное распределение на работу Мари не получила – считалось, что она и так уже трудоустроена.

Вышли мы от Мари довольно поздно. Приехал брат на машине какого-то своего друга и отвез нас домой. Я сообщил маме, что у меня важная встреча и что через час я буду дома, и на другой машине помчался к архитектору Мартыну. По дороге представлял, как красивая дурочка Иветта сидит в одиночестве в полутемной комнате и ждет, когда я принесу ей ее побрякушки. Разумеется, можно было все сделать и завтра, – но раз она так волнуется и переживает, пусть успокоится и счастливо уснет, нежно прижимая мешочек к пышной груди…

 

* * *

Время было уже позднее, начало двенадцатого. Неудобно было тревожить людей, собирающихся ложиться спать или даже уже спящих. Какой же дурак архитектор, этот спокойный вежливый парень! Он думает, что играет в какую-то любовную игру, и даже не представляет, что это чистый криминал, ведь если отчаявшаяся Иветта обратится в милицию, ему придется очень и очень туго. Сам-то он не откажется от того, что сделал, преступление очевидно – вот и загремит на нары.

Дверь открыла молодая простенькая девушка с внешностью студентки педагогического училища.

– Мартын дома? Простите, что беспокою вас в такой поздний час, у меня к нему срочное дело.

Она пошла звать брата, и через полуоткрытую дверь я услышал их разговор:

– Мартын, тебя спрашивает какой-то молодой человек. Высокий, хорошо одетый, как будто только что с концерта.

Появился Мартын. Я вошел в маленькую, тускло освещенную прихожую и закрыл за собой дверь.

– Привет, извини, что так поздно.

– Здравствуй, Давид. Догадываюсь, зачем ты пришел. Эта нечестная идиотка попросила забрать ее вещи?

– Ты догадливый.

– Я сам отдам ей то, что взял, а заодно скажу, что о ней думаю.

– Когда?

– В ближайшее время.

– Сейчас. Понимаешь, если она пожалуется в милицию, тебя арестуют. То, что ты сделал, по уголовному кодексу называется грабеж. Не больше и не меньше. Серьезная статья.

– Мартын, может, пригласишь своего друга в гостиную, чаю попьете? – позвала сестра из комнаты.

– Пусть меня посадят, и пусть еще один грех будет на ее совести, – понизил голос Мартын. – Если, конечно, у нее есть совесть.

– Мартын, я юрист, а не священник, отпускающий грехи. О совести мы поговорим в другое время и в другом месте. Принеси шкатулку, а подарки свои можешь оставить себе. Хотя по закону они тоже принадлежат Иветте.

– Пойдем выпьем чаю, мы же уважаем друг друга. Дай мне все объяснить.

Ну вот, подумал я, мама будет беспокоиться, Мари точно позвонит, догадается, что я поехал по делам Иветты или к ней, начнутся упреки, ненужные объяснения…

– Извини, Мартын, меня ждут.

– Кто? Иветта?

– Иветта тоже, но уже завтра.

– У тебя с ней что-то есть?

– Она моя подруга, мы пять лет учились в одном корпусе и, наконец, она в беде. Иветта живет в нашем городе одна и обратилась ко мне за помощью. Чисто по-человечески я не могу ей отказать. Если у тебя есть какие-то подозрения, то они глупы. Ты же знаешь, что у меня есть любимая девушка.

– По-видимому, только мне не везет.

– Мартын, дружище, я не хочу углубляться в ваши проблемы, разбирайтесь сами. Дай мне шкатулку, мешочек, что там у нее, и я уйду.

– Ты знаешь, что она мне изменяла?

Тут я уже не мог сдержать любопытства:

– С кем? Когда?

– Немцы устанавливали бегущую световую рекламу на нашем стадионе. Иветта проходила стажировку в «Интуристе», и ей поручили поработать переводчиком не то у инженера, не то у техника, в общем, у немца, который работал с нашими специалистами.

– Но ведь у нее французский, какой там немец?

– У нее немецкий идет как второй и она неплохо болтает. Не знаю, может, под рукой не оказалось другой переводчицы.

– И?

– Что «и»? Когда ни позвоню, она занята: то обедает с ними в ресторане, то показывает достопримечательности… уверен, не только городские, но и свои.

– Это догадки, подозрения или что-то более конкретное?

– Я видел их выходящими из номера гостиницы.

– Кто-то из твоих знакомых видел, как они целуются? Ну ладно, значит, ваша любовь ушла, испарилась. Бывает.

– Тебе легко говорить.

– Мартын, у каждого свои проблемы, без них не обходится. Будь другом, мне надо идти.

– Давид, я сам решу свои проблемы.

– Согласен, но сейчас одевайся, бери свой трофей и поехали к Иветте.

– Хорошо, поехали.

– Постой… Есть телефон? Сейчас сделаю два звонка и пойдем.

Я набрал номер Мари.

– Милая, ты звонила? Я скоро буду дома. Что ты молчишь?

– Ты у Иветты? В день моего окончания университета… спасибо!

– Ты моя любимая, глупая, ревнивая девочка, я все потом расскажу.

– Нет, сейчас!

– Ладно, тогда в двух словах: ты – единственная, самая-самая. Прошу, позвони маме и скажи, что я задерживаюсь.

Мартын переоделся, взял из комода мешочек и положил в карман:

– Я готов.

– Зубы почисти, у тебя изо рта плохо пахнет. Наверное, пародонтоз. Несколько уколов, и все пройдет. Я сам профилактику проходил.

– Это Иветта тебе сказала? Или ты сам почувствовал?

– Сам.

– Плохо, я не знал. Сейчас.

 

* * *

Минут через десять мы уже стояли перед домом, где жила Иветта.

Дом, принадлежащий родителям Лили, находился на живописной зеленой улице, носящей имя маршала Советского Союза Баграмяна. Отец Лили был известным профессором-гинекологом и имел большую частную практику. Через двухметровый каменный забор трудно было что-то увидеть, но из дома доносилась музыка, веселые молодые голоса. На звонок вышла женщина-молоканка, по-видимому, домработница.

– Здравствуйте, Лиля и Иветта пригласили нас на поздний чай.

Женщина с подозрением посмотрела на нас, но в дом пропустила. В открытое окно первого этажа я увидел радостное, смеющееся лицо Иветты, улыбающихся Лилю и Ольгу.

Мы зашли в комнату. На диване сидели двое мужчин лет тридцати с небольшим, по виду европейцы. Один из них старался говорить по-русски, и его произношение, то, как он старался выговорить слова, вызывало бурный хохот девушек. На столе было несколько пустых и полупустых бутылок вина и шампанского. Мне показалось, что все разгорячены алкоголем и находятся в приподнятом настроении.

– Я же говорил, что она сучка, – тихо произнес Мартын.

Кровь бросилась мне в лицо.

– Привет, голубки. Вам как раз не хватает одного мужика, ну так я его привел! Обрати внимание, Иветта, у него ювелирные изделия, это сделает его для тебя особо желанным! Но ты, дорогая, все-таки постарайся хотя бы какое-то время не попадаться мне на глаза. Прощай, Мартын. Она тебя не ценит, но это не беда, найдешь себе получше. Главное, побрякушки не забудь вернуть.

Вслед мне полетел голос Иветты:

– Давид, подожди, я объясню… Давид!..

«Дура, – мрачно думал я, спускаясь по ступенькам, – испортила мне такой день. Как хорошо, что моя Мари не такая! Спит, наверное, сейчас тревожным сном».

 

Глава 17

Через два дня я тоже получил диплом, и весь наш курс вместе с несколькими преподавателями выехал за город отметить торжество. Всю неделю Князь с группой ребят развивали бурную деятельность: собрали со всех деньги, заказали два автобуса и грузовую машину, на которой доставили к месту пикника все необходимые вещи – дрова, огромное количество мяса для шашлыка, шампуры, выпивку. Доехали до красивейшего уголка в районе Гарни рядом с Ереваном: вода, ущелье, горы, лес, старинные памятники. Возбужденно говорили о разном, строили планы.

Шел 1963 год. Страной еще руководил неуравновешенный, импульсивный Никита Хрущев. Иногда, слушая его речи, примитивно объясняющие весь ход мирового развития с марксистских позиций, я думал: «Как мог такой человек, по всем параметрам не подходящий на роль лидера, достичь таких вершин? Воистину, умом Россию не понять». Человек, свирепствовавший на Украине во время Великого террора, требовавший от центра все время увеличивать квоту людей, подлежавших отправке в тюрьмы и ссылки, человек, замаравший руки приказом стрелять в толпу бастующих рабочих в Новочеркасске в 1962 году [16] , человек, по вине которого начался Карибский кризис и дело чуть не дошло до третьей мировой войны, – как мог он стать руководителем такой огромной страны?

Потом, когда один за другим к власти приходили и уходили люди, абсолютно не соответствующие занимаемой ими должности руководителей великой, мрачной и негуманной империи, я, уже умудренный жизненным опытом, перестал удивляться. Какая там великая держава! Без какого-либо внешнего давления, только из-за бездарности, ограниченности и идеологической зашоренности своей элиты, СССР так бесславно самоликвидировался, рухнул, перестал существовать. Уменьшенная Россия потеряла всех своих друзей, мир отвернулся от нее. Вслед за СССР рухнул так называемый социалистический лагерь.

Когда я уже близко стоял к высшей власти страны и был непосредственным свидетелем всех событий, ознаменовавших последние годы существования СССР, я был просто поражен глубиной системного сбоя и степенью деградации советской элиты. Поражал Горбачев, прихотью судьбы назначенный великим реформатором, оказавшийся на деле безвольным, недостаточно грамотным, обычным советским партийным работником, пытавшимся спасти положение при помощи устаревших идеологических догм, которые никого уже не в состоянии были убедить. Когда в феврале 1988 года толпы обезумевших от религиозного дурмана и националистической идеологии азербайджанцев безумствовали в Сумгаите [17] , устраивая погромы и самосуд над безвинными армянскими женщинами и детьми, Горбачев ограничился абстрактной, беспредметной речью о советском интернационализме и не предпринял ни одного конкретного шага для наказания исламских погромщиков. Это был конец липовой, ложной идеологии, заявлявшей о существовании некой наднациональной общности – советского народа. Это было начало глобального политического и экономического поражения Советского Союза, конкретно – России, отхода от нее всех советских республик, за исключением геополитически обреченной на дружбу с Россией бедной, несчастной, растерзанной Армении.

После Сумгаита начался другой, еще не до конца осознанный политической элитой России, процесс исламизации Юга и Уральского региона, усиления векового непримиримого врага, уже не просто экономического или политического, а цивилизационного, ни по одному параметру не совпадающего интересами с Россией, – Турции, понимающей исключительно язык силы. Естественно, ликующие выпускники юридического факультета Ереванского университета в 1963 году не могли предвидеть всего этого. Мы не могли представить, что наше поколение всего через тридцать пять лет окажется абсолютно в других политических и социальных условиях, в корне изменится наша судьба и окружающая реальность, Россия станет иностранным государством, а Армения – самостоятельной, что Россия под предводительством «талантливого стратега» Ельцина объявит в июне 1991 года свою независимость от Армении, Грузии, Прибалтики, Крыма, Донбасса… Нормальному человеку и в голову не мог прийти такой гротескный поворот истории – исчезновение в одно мгновение всего привычного, казавшегося до этого незыблемым.

В те далекие годы мы с отцом внимательно следили за политическими событиями и международными отношениями. Помню состояние моей души. Я, как и Мари, окончил университет. Ее семья, возможно, собирается эмигрировать. Для меня это будет тяжелым моральным ударом: трудно даже представить, как жить дальше, как найти себя в стране, где все, начиная с внешней и внутренней политики и заканчивая идеологическими концепциями классовой борьбы и существования двух враждебных лагерей – капитализма и социализма, – противоречит твоему мышлению, представлению о мироустройстве и естественном развитии мировых процессов. Я не смогу даже навестить Мари – границы закрыты, да и материальные возможности даже думать об этом не позволяли. В мутном потоке советской пропаганды я искал правду, мою правду, которая даст мне возможность жить не во лжи, а в реальной действительности. Когда я смотрел документальные кадры, запечатлевшие встречу в Вене в 1961 году Никиты Хрущева и Джона Кеннеди, поймал себя на мысли: «Боже мой, как мне стыдно за него, за лидера моей великой страны, за этого неопрятно одетого, неуравновешенного мужика, олицетворяющего нашу уродливую действительность! А Кеннеди? Интеллигентный, улыбающийся, стройный и ухоженный. И как отличается его жена Жаклин от добродушной Нины Петровны с внешностью провинциальной домохозяйки… Нет, внешность редко обманывает. Она отражает внутренний мир, бытовую и интеллектуальную культуру человека».

Правда, Хрущев внес новую струю в общественно-политическую жизнь страны, но не решил ни одну проблему в области межнациональных отношений. А так долго продолжаться не могло. Все мы надеялись, что он сделает хоть один правильный шаг в сторону справедливого решения чудовищных национальных проблем в СССР, но надежды не оправдались. А жаль – ведь он мог бы! Азербайджанское руководство, по-восточному, по-мусульмански льстивое и изворотливое, первым поздравило бы его за мудрость, за последовательный ленинизм, за справедливое решение национального вопроса. Не хватило смелости нашему экспериментатору-«кукурузнику» – ведь все советские руководители, начиная с Ленина, верили в строительство наднационального государства. Вот только в этом неудачно, неразумно построенном колхозе, каким был СССР, объединявший народы и нации, отличавшиеся друг от друга вековой разницей в культуре и ментальности, это было невозможно. Такое объединение не имело будущего, и рано или поздно оно дало бы трещину.

 

* * *

– Эй, Давид, все валяешься на травке и мечтаешь о своей парижанке? Иди, помоги готовить шашлык, – оторвал меня от раздумий Георгий.

– Да, сейчас.

А кто эти люди, с которыми я пять лет учился на одном курсе? Кроме четырех-пяти ребят, с которыми я поддерживал дружеские отношения, остальные мне абсолютно чужие. Вот сейчас мы разойдемся, и многих из них я больше не увижу, ведь мы такие разные и по возрасту, и по культуре, и по устремлениям. Это сейчас мы вежливо и уважительно относимся друг к другу, а на первом и втором курсах скольких из них пришлось уложить на пол, разбить лицо, чтобы они обращались со мной нормально, по-человечески? Между собой они общались так же некультурно и грубо, но как только получали отпор, быстро приходили в себя, начинали меняться. Что поделать, ведь большинство из них выросло в провинции, многие прошли армию, работали в колхозах и на заводах, в общем, вышли из самых низов. Спасибо Рафе, что всегда стоял рядом со мной. А не то, объединившись, эти ребята могли бы серьезно осложнить мою жизнь. Конечно, я бы их одолел – в крайнем случае, пришлось бы позвать на помощь моих друзей-спортсменов.

Сложно в этой грубой, недоброй среде быть мягким и интеллигентным. Эти качества могут уважать такие же интеллигентные, мягкие люди. А что можно требовать от этих ребят, которые повидали все прелести советской жизни: недоедание, бараки, ветхие дома без воды и удобств, в лучшем случае хрущевки? У половины курса отцы погибли на войне, ребята с трудом дожили до сегодняшнего дня и в итоге ожесточились. Теперь вот радуются – заслужили возможность сытно жить за счет других. Такое положение им кажется абсолютно нормальным. Впрочем, они понимают, что надо быть осторожными, иначе недолго и в тюрьму загреметь, ведь такую сладкую жизнь на честной зарплате не построишь. А как по-другому? Как один из самых успевающих студентов, я получил одно из трех мест в прокуратуре, причем именно в Центральном районе столицы. И какая у меня будет зарплата? Чистыми выйдет сто рублей. С годами ставка чуть-чуть поднимется, но ненамного.

Почему-то лица иностранцев, их культура и быт мне ближе, чем все, что окружает меня. Я же не верю ни одному слову руководителей страны! Рубен, парень с нашего курса, был танкистом и участвовал в подавлении Венгерского восстания. Он рассказал очень многое, раскрыл нам глаза на события, о которых мы тогда и не догадывались. Конечно, у меня были свои представления о том, что происходит в мире. Смутно я понимал, что СССР сегодня представляет собой зло для планеты. Как Россия в свое время была полицейской державой, консервативной силой в Европе, так и СССР продолжает эту линию, выступая против западного образа жизни, западной музыки, техники, культуры, машин – всего того, что вызывает у меня благоговение и восхищение. Тогда зачем приспосабливаться, притворяться, что любишь одно, хотя любишь другое? А ведь мои родители не вечны: старость, болезни… Если Мари выйдет за меня и ее родители уедут, как я обеспечу ей жизнь хотя бы на том уровне, к которому она привыкла, живя с отцом и матерью? Взятки? Опасно и низко. Впрочем, если работать с экономическими преступлениями, то почему бы и нет – ведь экономика страны организована абсолютно по-идиотски, там миллион пробелов, и люди пользуются этим. Попался – ну, значит, плати. Но что же получается: я хищник, а они травоядные? Я гоняюсь за ними, достаю добычу и этим живу? Плохо, некрасиво. Неужели жизнь вынудит меня стать хищником, социальным хищником? Боже упаси от такого развития событий! Не хотел бы я так жить.

Что тогда делать? Уехать с Мари туда, в красивую чужую страну? А папа, мама, брат? Эти ребята, которых я могу любить или не любить, но они мои друзья, часть моей жизни. И что я буду делать во Франции? Стану приживалой в семье Мари? Пойду учителем в армянскую школу? Или вынужден буду еще несколько лет учиться для подтверждения диплома? Нереально. Кто будет меня содержать все это время? И уверен ли я, что смогу преодолеть лишения, унижения? Нет, это сложно. Меня там никто не ждет. А родина – что означает это слово? Ведь я предаю не только родных, но и родину.

В первую очередь, это город, где я родился, моя страна. Хотя – сомнительно. Символ моей родины, гора Арарат, которую я вижу каждый день, когда она не закрыта тучами, благодаря Ленину и его группе международных авантюристов оказалась на территории Турции. Землю, принадлежавшую моим предкам, отняли у нас. Язык – что ж, во Франции огромная армянская диаспора, десятки организаций, сотни школ и церквей, но я все равно никогда не смогу говорить на французском так, как говорю на своем родном. Моя речь будет примитивной, без интонаций и выразительности, без души. Вера? Я неверующий, хотя и человек христианской культуры, как и французы – правда, они католики. А в чем разница между армянской апостольской церковью и католицизмом или протестантизмом, не говоря уже о православии? Не знаю, да это и неважно. Один Бог, одна Библия, одна культура. Подумаешь, какие-то смешные различия, придуманные попами. Лично я ни среди русских, ни среди французов не чувствую себя чужим. Но уехать все-таки не смогу. Оставить все? Этот вариант не для меня. Но как жить без Мари? Вот и диплом получил, уже взрослый…

– Давид, ну что размечтался? Уже два часа лежишь на спине и смотришь на небо. Шашлык готов, пошли кушать.

– А, Георгий, это опять ты. А где Рафа?

– Приехал на отцовской «Волге», лежит под деревом и потихонечку пьет. Побудь рядом, вдруг начнет буйствовать – он тебя слушается.

Вечером, уже во дворе университета, мы прощались друг с другом. Многих своих однокурсников я не видел больше ни разу и о них ничего не слышал. Наши судьбы сложились абсолютно по-разному. Из всех студентов курса только пятеро остались на моем горизонте. Георгий и Денис стали прокурорами крупных районов. Размика Антоняна по кличке Черный Курд расстреляли через год после выпуска за двойное убийство супружеской пары – репатриантов, которые уже продали всю свою собственность и собирались уехать обратно. Как я мог столько времени сидеть в одном помещении с этим худым, смуглым, кадыкастым человеком и не распознать в нем убийцу? А как вообще узнать, что у человека в душе? Даже свою любимую девушку я не знаю до конца. Может, мы так устроены, что в экстремальных условиях меняемся в зависимости от того, что заложено в нас генетикой, и в нашей психике берет верх либо хищник, либо травоядное, либо человек…

Несколько однокурсников погибли: кто по своей вине, кто во время выполнения служебных обязанностей из-за халатности. Другие успешно начали карьеру, но потом попались на взятках или утратили доверие и были выгнаны с работы. Кто-то находился в розыске, убежал в Россию и исчез на ее просторах. В отношении Князя и другого сокурсника возбудили уголовные дела за клевету и взяточничество, начался суд. Они смогли отделаться маленькими сроками. И что интересно: я приложил массу усилий, чтобы их не наказали строго, а они снова долгие годы портили мне жизнь. Слава Богу, все прошло. Прошли мои студенческие годы.

 

* * *

Через несколько дней после вручения мне диплома я вышел на работу. Приказ о моем назначении следователем Центрального района города уже был подписан. Прокуратура района находилась недалеко от моего дома, в 15 минутах ходьбы, рядом с парком. Мари два-три раза в неделю ездила на такси в телестудию и выходила в прямой эфир. Тогда записи по техническим причинам, а может, за неимением достаточного количества запасных материалов, мало практиковались. В основном это было прямое включение, прямой эфир. После эфира я ее встречал и, если была хорошая погода, мы гуляли пешком по городу, сидели в открытых кафе, общались со знакомыми, друзьями. Это был мой район, где я родился, вырос, я знал многих, и многие знали нас. Я все время увлеченно рассказывал Мари о своих повседневных делах, о дальнейших планах. Мне было ее жаль, так как я знал, что она каждый день выдерживала настойчивые, многочасовые просьбы, убеждения, плачи родителей и с трудом отстаивала свою позицию.

Осенью, в середине октября только с одним концертом в Ереван приехал первый раз наш прославленный земляк, известный французский певец, композитор, шансонье Шарль Азнавур. Вообще, культурные связи Франции и Армении, благодаря большой армянской диаспоре Франции, обосновавшейся там после Первой мировой войны, были довольно тесные. В эти дни приезд Шарля Азнавура стал главным событием в республике. Все хотели попасть на этот концерт, поэтому билеты по спискам распределял не кто иной, как сам министр культуры республики, разумеется, с активным участием вездесущих чекистов. Быть на концерте Шарля Азнавура значило не только иметь возможность послушать великого певца, но и заявить свою принадлежность к республиканской элите, удовлетворить свои амбиции.

Это была первая встреча великого певца с родиной. Шарль начал петь. Позже я слышал его в Нью-Йорке, в Париже, в Монреале и минимум три раза в Москве. Он всегда был на высоте, но я никогда не слышал, чтобы он пел так, как тогда, в Ереване. Возможно, это потому, что тогда я слышал его первый раз и это было обусловлено моим юным восприятием. Зал был наэлектризован, люди неистово аплодировали, многие плакали. Во время концерта я мог наблюдать за выражением лиц Мари и Сильвии. Мари ничего не видела и не слышала, кроме Азнавура. Широко раскрытыми глазами она смотрела на певца, ничего не замечая вокруг. Дважды она повернулась в мою сторону, но мне показалось, что она меня не видит. Мадам Сильвия, наоборот, смотрела в пол и тихо плакала. Слезы текли у нее по лицу, она их не вытирала. Азнавур пел и пел. Вместо намеченного полуторачасового концерта он выступал около трех с половиной часов. Я завороженно следил за его пением и живо, как в кино, представлял Париж, его улочки, набережную Сены, открытые кафе, уличный шум и музыку.

После этого ни один концерт не производил на меня такого глубокого впечатления. Ну улицу мы вышли подавленными от захлестнувших нас чувств. Всю дорогу Мари и Сильвия не сказали ни слова. У дома они поблагодарили меня, не пригласив, как обычно, пить с ними чай. И тогда мне стало ясно, что я совершил роковую ошибку, пригласив Мари на этот концерт. Она приняла свое решение.

 

* * *

Телефонный звонок. Это Мари.

– Давид, почему ты мне не звонишь?

– А ты почему не звонишь?

– Ну, обычно ты звонил.

– Пора менять такую глупую привычку.

– Ты какой-то злой. Может, пойдем немножко погуляем? Потом я зайду на студию, у меня выступление минут на сорок, а после я опять свободна.

– Нет, хочу сегодня остаться дома.

– Ладно, пока, – обиженно протянула Мари и повесила трубку.

Через час, в половине девятого, я все-таки оделся и пешком дошел до студии. Вышла Мари с большой спортивной сумкой, с ней мужчина и женщина. Она попрощалась с ними и подошла ко мне.

– Возьми сумку, пройдемся пешком, пока не холодно. Может, пойдем к вам, Давид? Еще не поздно. Я давно не виделась с твоими родителями.

– Ничего, привыкай. Скоро ведь у тебя вообще не будет возможности повидаться с ними.

Мари сделала вид, что не слышит.

– Зачем ты таскаешь с собой в студию спортивную сумку?

– Так нужно.

Дома, в гостиной, Мари рассказывала о своих впечатлениях от концерта Шарля Азнавура, потом перешла к студийным новостям. Впервые на моей памяти она была такой многословной.

– Ой, как поздно, уже двенадцатый час! Мадам Люси, можно, я переночую у вас?

Никогда раньше Мари не обращалась к нам с такой просьбой – ведь на машине до их дома можно добраться самое большее за пятнадцать минут. С чего вдруг она решила остаться у нас?

– Разумеется, дорогая! А твои родители не будут беспокоиться?

– Сейчас Давид позвонит им и предупредит.

– А почему не ты сама? – удивился я.

– Лучше ты.

Трубку взяла Тереза.

– Привет, Тереза. Передай родителям, чтобы не беспокоились, Мари переночует у нас.

 

После короткой паузы девушка ответила:

– Знаю, спокойной ночи.

В комнате мама устраивала Мари на ночлег.

– Это кровать Давида, он будет спать на месте своего брата.

– А брат?

– Не беспокойся, у нас места достаточно. В кабинете отца большой диван, он свободен. Сейчас я принесу тебе ночную рубашку.

– Не беспокойтесь, мадам Люси, я взяла с собой все необходимое.

– Послушай, Мари, может, объяснишь, что случилось? – спросил я, когда мама вышла из комнаты. – С чего ты решила переночевать не дома, а у нас? А если бы я не пришел в студию? Тогда что?

– Я бы сама пришла.

– Что случилось? Что за фокусы?

– Я устала, хочу спать.

– Ну ладно, спи, фокусница.

 

* * *

В семь тридцать утра я уже был на ногах, сделал свою обычную физзарядку, принял душ и тихо зашел в комнату переодеться. Мари крепко спала, лежа на животе, длинные волосы почти закрыли красивое, порозовевшее от жары лицо. Красивые, сильные руки и изящные ступни были открыты. Как спокойно и доверчиво она спит у нас дома! Все так естественно, словно по-другому и быть не могло. Вероятно, опять поссорилась с родителями, она ведь не соглашается ехать вместе с ними, хочет остаться со мной. А ведь после концерта Шарля Азнавура я уж было решил, что все пропало. Но решение Мари переночевать у нас говорит совсем о другом.

Скоро все уйдут на работу, а Мари останется дома. Я положил на стол свои ключи с запиской: «Если захочешь выйти, закрой дверь моими ключами, а днем, в перерыве, или после работы увидимся». В коридоре я встретил маму, сказал, что мои ключи у Мари, так что они с отцом могут спокойно закрывать дверь и идти на работу. Мама решила задержаться дома еще на час.

Где-то в полдень позвонила Мари. В этот момент я в присутствии молодого стажера допрашивал несовершеннолетнего карманника с дебильным лицом.

– Представляешь, я только час назад проснулась. Мадам Люси оставила мне завтрак, но кушать я не хочу. Может, пройдусь пешком к тебе, как раз будет время перерыва, перекусим вместе.

– Хорошо, постараюсь быть вовремя, но если меня не будет у входа, значит, я задержался. Тогда поднимись, пожалуйста, на второй этаж, в четырнадцатую комнату.

Мари пришла раньше времени. В кабинете находились еще несколько моих коллег, и мы активно обсуждали предстоящий футбольный матч давних соперников – команды «Арарат» и бакинского «Нефтяника». Все удивленно посмотрели на Мари. Кое-кто видел ее по телевизору и знал, что она моя девушка. Как диссонировала она с этой спартанской, казенной обстановкой, с решетками на окнах, старой, изношенной мебелью и особым запахом советского учреждения! Мари за секунду внимательно осмотрела всех по очереди и представилась:

– Я – Мари, невеста Давида.

– Мы вас знаем, видели по телевизору, но в жизни вы намного красивее, чем на экране, – вступил в разговор Грачя, известный в прокурорских кругах как блестящий оратор и вообще превосходный человек. – Да, Давид, тебе скорее надо стать как минимум прокурором города, чтобы соответствовать такой девушке.

– Думаю, после своего визита в прокуратуру она передумает выходить за меня, и все решится само собой. Пока, коллеги, вернусь через час-полтора.

– Я беру на себя функции прокурора и освобождаю тебя на сегодня, завтра, да и на всю неделю от необходимости присутствовать на работе, – засмеялся Грачя, и мы с Мари вышли из комнаты.

– Хорошие у тебя друзья, абсолютно не похожие на мрачных прокуроров. Тем не менее, Давид, это не твое место.

– Я ничем не лучше их. Знаешь, какой Грачя начитанный, какой он прекрасный оратор? А тот рыжеватый мужчина с лысиной, который пожелал мне скорее стать прокурором города, – Левон Багдасаров, талантливый следователь, бывший чемпион Закавказья по прыжкам в воду.

– Не отрицаю, возможно, все так и есть. Они хорошие, а кое-кто еще и талантливый, но я никак не хотела бы, чтобы ты стал одним из них. У тебя другой путь.

 

* * *

Поблизости было летнее кафе-ресторан, где меня все уже знали – каждый день мы обедали здесь с друзьями из прокуратуры, – так что обслуживали нас быстро и качественно. В то время понятия «меню» фактически не существовало. Официант говорил, какие блюда сегодня имеются, приносил закуски: сыр, лаваш, помидоры, огурцы, перец, масло, лимоны, тан, лимонад «Тархун», – не спрашивая клиента, и только после этого принимал заказ. Что бы ни заказывали прокурорские сотрудники, сумма на одного человека не поднималась выше трех рублей. Мы делали вид, что платим за еду настоящую цену, но знали, что это не совсем так. А официанты и метрдотель, который не отходил от нас, любезно благодарили за то, что мы посетили их ресторан, и говорили, что будут рады увидеть нас и завтра.

Однажды во время нашего коллективного обеда появился уполномоченный ОБХСС (отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности), в прямую обязанность которого входила борьба с нарушениями в области торговли и бытовых услуг. Помощник прокурора увидел его, подозвал к себе: «Ты что тут делаешь? Не знаешь, что мы здесь обедаем? Выбирай другое место. Чтоб я тебя здесь больше не видел!» Обэхаэсэсник тут же исчез. Понятно, почему сотрудники ресторана так ценили наше общество…

– Почему он попросил всего пять рублей? То, что было у нас на столе, стоит раза в два дороже!

– Мари, какую зарплату получаю я, дипломированный следователь? Чистыми сто рублей. Значит, если я только на обед буду тратить три рубля – сегодня не в счет, ты со мной, – то на это уйдет вся моя зарплата, а ведь надо еще утром завтракать и вечером ужинать, не говоря уже обо всем остальном. Как быть? Может, ты скажешь? Или есть другие варианты? Завернуть с собой утром хлеб с сыром и в кабинете тайком от друзей его съесть?

– И как ты собираешься жить в дальнейшем, если мы поженимся? Ну, предположим, двести рублей получу я. Но это тоже никак не решит наши проблемы. Нужна квартира, нужна одежда. Необходимо купить машину, мебель. Появятся дети…

– Понятно. Все это я знаю, Мари, мы уже с тобой не раз говорили на эту тему. Какой-нибудь выход найдется.

– И ты предпочитаешь нечестно жить здесь? Государство тебя ставит в такие условия, что ты вынужден брать взятки. Но взятки задаром не берут. Ты освобождаешь кого-то от наказания, а он идет и продолжает совершать преступления, чтобы, в свою очередь, содержать семью и при необходимости откупаться от властей, одним из представителей которых являешься ты!

– Ты становишься социально зрелой, моя девочка! Одни твои туфли от спекулянта стоят больше, чем моя двухмесячная зарплата. Это Советский Союз. Во все времена в этой стране работник был вынужден воровать. На этой азиатской традиции крепко держится наша страна, так и живем. Возможно, завтра что-нибудь изменится, не знаю. Видишь, люди рядом довольны своей жизнью, живут, как могут, как умеют.

– И ты хочешь всю жизнь оставаться здесь, чтобы жить во лжи, отрывать кусок у слабого, бояться сильного, потому что нарушаешь закон? Не хочу, чтобы мой любимый человек оставался здесь. Вчера я так сильно поссорилась с родителями, что пришлось попроситься к вам на ночлег. Давид, эта страна не для нормальной и счастливой жизни. Может, передумаешь? Прошу тебя!

– Опять ты вернулась к этой идиотской теме! О чем ни говорим, конец один и тот же. Я не могу быть обслугой.

– Не оскорбляй моего отца, он прекрасный модельер! Но в вашей стране такие специальности не нужны, даже мода – одна, как ваша партия, и устанавливается из одного центра для всех. Какой там индивидуальный пошив! Все одинаковое, как военная форма. Поэтому отец стал портным, и, как видишь, немало людей в городе, в том числе и ты, ходят в нормальной, человеческой одежде. Портной – это художник, мастер, а не обслуга. К нему идут те, у кого есть деньги, кто согласен на условия, которые предлагает мой папа. Как они их зарабатывают – это не проблема моего отца. За свою работу он назначает определенную цену и взяток не берет. Не хотите – ваше дело, пользуйтесь услугами государственных ателье.

– Мне пока никто не предлагал взяток, чтобы приходилось задумываться – брать или не брать.

– Не сомневайся, предложат. И ты, как все, будешь брать, ведь ты сам только что сказал: к этому вынуждает вас ваше любимое, родное государство.

– Мари, да ты просто народный трибун, обличитель несправедливости в дорогущих туфлях! Но почему ты свой праведный гнев обращаешь на ближнего? Я пока чист, можно сказать, социальный девственник. Я не революционер и не праведник, живу и буду жить так же, как мое окружение. Это наша страна и наша реальность. Выживает сильнейший, процветает наглейший, и без таких комплексов, как совесть. О, Мари, о, Мари…

– Хватит петь эту глупую песню!

– А мне она очень нравится. Ее как будто специально для меня сочинили, и она в моем исполнении получает неповторимую душевность.

– Пошли, неповторимый певец.

– Спасибо. Знаешь, что талантливый человек – природная скромность не позволяет мне сказать о себе «гениальный» – талантлив во всем? Не хочешь отдать мне ключи от дома?

– Пока нет. Пойду, приведу себя в порядок: в половине девятого у меня эфир. К тому же скоро приедет Тереза и принесет кое-что из моей одежды.

– Хорошо, поступай, как тебе удобно.

 

* * *

Мари оставалась у нас около двух недель. Соседи и родные начали поздравлять нас с женитьбой. Это меня смешило, и я в шутку отвечал, что у нас просто идет испытательный срок. Мои родители переживали, старались избегать разговоров с соседями и родственниками. Как только Мари уходила из дома, папа и мама обращались ко мне с увещеваниями: «Ты позоришь нас, и она – вместе с тобой. Идите, регистрируйтесь по-человечески. Пригласим ближайших друзей, родственников, и все встанет на свои места».

Однако предчувствие говорило мне, что до окончательного решения вопроса еще очень далеко. Каждый день я беседовал с мадам Сильвией и мсье Азатом. Обычно начинал так: «Сообщаю последние новости из прекрасной жизни талантливой дикторши Мари Тоникян. Понимаю, вы не скучаете по ней, потому что через день видите ее лицо по телевизору. Настроение у нее хорошее, аппетит отменный, но есть она старается мало…»

Я делал вид, что не понимаю, из-за чего произошла ссора. Несколько раз просил маму поговорить с Сильвией, но ответ всегда был одним: «Они дружная семья, любят друг друга, пусть сами решат свои проблемы». Наконец однажды, когда Мари не работала, пришли Сильвия с Терезой. Никого из нас не было дома. Когда я вернулся с работы вечером, Мари уже с собранными вещами ждала меня. Я почувствовал, что в ее настроении произошла какая-то перемена, однако подавленной она не выглядела.

– Все, Давид, я собираюсь домой. Уже попросила извинения у твоих родителей за то колоссальное неудобство, которое я вам причинила.

Подошла мама:

– Ребята, еще раз спрашиваю, собираетесь ли вы жить по людским законам? Я к вам обоим обращаюсь. Не обижайся, Мари, но особенно – к тебе. Если ты пришла, то оставайся, это твой дом и мы тебя любим. Вы с Давидом уже взрослые, самостоятельные или почти самостоятельные люди. Как же вы относитесь к своей жизни, к мнению окружающих? Сегодня здесь, завтра там. Не пора ли взрослеть? Или на все это вам наплевать?

– Погоди, мама. Вот уже больше четырех лет все видят нас вместе, знают о нашей близости. Никому не интересно, есть печать в наших паспортах или нет, Мари живет у нас или я – у них.

– Как у вас все легко! А если родится ребенок? Удивляюсь, что этого не случилось до сих пор. Что тогда будете делать? Отдадите кому-нибудь из бабушек и опять будете беззаботно порхать?

– Мадам Люси, разумеется, я об этом тоже думала, – вмешалась Мари. – Если родится ребенок, то, во-первых, он будет от любимого человека и, во-вторых, надеюсь, Давид от него не откажется. Тогда, конечно, жить, как сейчас, будет невозможно.

– Мари, – не успокаивалась мама, – но ведь ребенок должен где-то жить со своими родителями, а родители должны вести нормальный образ жизни! А этого, к сожалению, я не вижу. Вот сейчас ты уедешь, и с завтрашнего дня – впрочем, почему с завтрашнего, прямо сейчас! – начнутся хождения Давида между нашими домами. И что дальше?

– Мадам Люси, я всех вас очень уважаю и люблю, но я должна считаться также с интересами моей семьи, – умоляюще сказала Мари. – Скажу только одно: я не представляю дальнейшей жизни без Давида. Уверена, выход найдется.

 

Глава 18

Все продолжалось, как прежде. Моя работа была крайне интересной с точки зрения познания души и поведения людей. Как правило, мне поручали несложные случаи: хулиганство, драки, телесные повреждения, воровство, кражи, – но так как это происходило в центральном районе города, нередко встречались и резонансные дела, особенно когда фигурантами проходили местные знаменитости, дети известных людей. Если днем мы не встречались с Мари, то вечером всегда были вместе. Внешне у них дома все было, как прежде, но некую внутреннюю напряженность я уже чувствовал. Мне казалось, что родители Мари что-то скрывают. Выглядели они задумчивыми, не такими радостными, как прежде.

Новый, 1964 год встречали в ресторане вместе со старыми и новыми друзьями. Пришли Рафа с Юлей, несколько институтских приятелей и сотрудников с работы с женами и подругами. Потом поехали ночевать к Мари, а утром 1 января вместе пошли поздравить моих родителей.

– Давид, нам уже по двадцать три. Как думаешь, может, в этом году узаконим наши отношения? – обратилась ко мне Мари.

– Давай еще немного подождем! Никто из моих друзей пока не женился, засмеют. Успеем.

– А для девушки двадцать три – нормальный возраст, особенно в таком консервативном городе, как наш. Да, кстати, Клотильда (так звали родную сестру Сильвии) через знакомых передала маме новое средство, предотвращающее нежелательную беременность.

– Неужели есть такое лекарство?

– Да, мама уверяет, что оно действует безотказно.

– Ну что же, будь что будет.

 

* * *

Весна пришла как-то быстро и внезапно, уже в конце марта расцвели деревья, днем на солнце температура поднималась выше пятнадцати градусов. Я уже ждал досрочного присуждения мне прокурорского ранга юриста третьего класса. Был полдень, и я собирался вскоре пойти пообедать в обычном месте. Возможно, подъедет и Мари. Она уже привыкла к некоторым ресторанным блюдам и ела там с удовольствием. Телефонный звонок оторвал меня от мыслей.

– Давид, ура, ура! Наше приглашение пришло. Еще месяц-два – и всё, мы уедем!

К этой вести я готовился давно, но она все равно ошеломила меня своей неожиданностью, какой-то жестокой реалистичностью. Что-то тревожное, непонятное вторглось в мою жизнь.

– Что значит уедем? Я так понимаю, уедут твои родители. С тобой все ясно. А как насчет Терезы? Она встречается с хорошим парнем – сыном известного архитектора, через два года заканчивает институт… Ну, говори, что молчишь?

– Мы с тобой это обсудим.

– Что обсудим? Мы сто раз уже все обсуждали!

Мари повесила трубку.

В ярости я собрал бумаги, закрыл сейф, сообщил в канцелярию, что должен допросить одного обвиняемого в центральной тюрьме, и помчался к Мари домой.

Она ждала меня. В доме царила суматоха. Родители Мари не скрывали своей безмерной радости.

– Давид, сынок, ты не представляешь, как хорошо будет в Париже! – смеялась мадам Сильвия. – Приедешь – сам убедишься, и тогда примешь решение.

– Я решение давно принял и, в отличие от некоторых, не меняю его каждый день. Что молчишь, Мари?

– Давид, я согласна с родителями, нам с тобой надо хоть на два месяца уехать в Париж, а потом только все окончательно решить.

– Ты что-то по-новому запела!

– Пожалуйста, не разговаривай со мной так. Пойми, как я брошу мою семью? Они так нуждаются в моей помощи, особенно в первые несколько месяцев.

– А я могу бросить семью, родину, работу, друзей – всё? Это у вас все легко. Нет ни родины, ни привязанностей, ни искренней любви ко всему этому. Здесь хорошо – останусь, там хорошо – уеду. Попрыгунчики!

– Давид, – вступил в разговор мсье Азат, – не оскорбляй нас, у нас и так тяжелая судьба. Мы родились в Западной Армении. Родину мои родители потеряли еще в 1915 году. Я был двухлетним мальчиком, когда оказался во Франции. Родители и армянская церковь внушили мне любовь к родине, мы поверили и вернулись. И что увидели здесь? Людей, которые говорят на армянском, но будто бы на другом наречии. Наш язык им смешон, наш быт, одежда, привычки, религиозность им непонятны и вызывают смех, в лучшем случае недоумение. Мы, в свою очередь, не понимаем их грубости, нечестности, жестокосердия, бескультурья. Казалось бы, мы одна нация, с одной религией и языком, но оказывается, культурные различия важнее. Может, мои дети и начинают привыкать ко всему, но я не хочу этого, я не вижу для них перспективы здесь. Ты стал нам родным, ты взрослый человек и, я знаю, ты любишь Мари. Сделай правильный выбор. Пойми, я не могу рисковать будущим моих детей. Поедем! Ты полюбишь Париж.

– Странно, конечно, все это слышать, но особенно странно услышать это от Мари. Неужели все это время ты меня обманывала?

– Давид, мне тяжело, не говори так. Я не могу представить свою жизнь без тебя. Прошу, поедем туда всего лишь на небольшой срок. Не понравится – вернешься.

– Как я поеду? Кто я вам?

– Мы узаконим наш брак. Да-да, брак. Перед Богом мы давно муж и жена, и печать здесь мало что добавляет.

– Я смотрю, тебя хорошо подготовили. Ты же много лет живешь в этой стране, так неужели не понимаешь, какие неразумные вещи ты говоришь? Если я женюсь на тебе и уеду, моего отца исключат из партии и снимут с работы в течение недели, даже быстрее. Меня исключат из партии и вышвырнут из прокуратуры. Мой брат станет невыездным, и за рубеж его уже не отпустят даже на соревнования. И куда я вернусь? Предположим, там я себя не найду, а так и будет. Как я посмотрю в глаза моим родным? Я ведь всех сделаю несчастными, потому что у меня, видите ли, трагическая любовь! Не знаю, что тебе сказать… Отойди, иначе ударю.

– Если тебя это успокоит, давай, милый, давай, ты же это так хорошо умеешь!

– Я ухожу, не хочу видеть твое лживое лицо. Бездушная кукла, оставь меня, не цепляйся! Я сказал, оставь меня!

– Осторожней, Давид, она беременна! – закричала Сильвия.

– Беременна? Как это беременна? От кого беременна?

– Конечно, Давид, ты здесь ни при чем, – мягко улыбнулась Мари. – Непорочное зачатие!

– Ты и здесь меня обманула своими чудесными лекарствами? Лицемерная артистка!

Я изо всех сил ударил кулаком по стене и опрометью выбежал из дома.

– Подожди, Давид, ты куда? – зарыдала Мари. – Не можешь же ты оставить меня? Я же все делала, чтобы ты остался со мной! Не уходи! Если я поеду и там рожу ребенка, это же будет твой ребенок! Ты же не можешь отказаться от него! Ты не можешь не приехать! Ты не понимаешь, что даже это я делала для тебя!

– Давид, – выскочила за мной на улицу бледная, с дрожащими губами Сильвия, – не убивай ее! Мы тебя любим, она не может без тебя, ты же наш, родной…

– Не ожидал от вас… – прошептал я. – Все, меня больше нет с вами. Делайте, что хотите, я ухожу.

 

* * *

– Давид, что случилось? – мама пытливо заглядывала мне в лицо. – На работе, что ли, непорядок?

– Мари уезжает.

– Как уезжает? Ты ошибаешься. Уезжают же ее родители.

– Нет, она обманывала меня. Она уезжает вместе с ними.

Вышел из кабинета отец:

– Да, не могут эти люди спокойно жить на одном месте. Вольному воля, сынок. Может, это и к лучшему. Каждый день они меняют свое решение, все еще не состоялись окончательно, чего хотят, сами не знают.

– Что ты говоришь, папа? Я же люблю ее, куда она уедет?

– Послушай меня, зеленый прокурор! Кто-кто, а я прекрасно знаю страну, в которой мы живем. Если ее родители уедут, а она останется и вы поженитесь – прощай, серьезная государственная карьера. Сможешь работать только следователем прокуратуры, дойдешь до помощника прокурора, не выше. В крайнем случае нотариусом или адвокатом. А выше, с должности прокурора, начинается номенклатура. Ты знаешь, что это такое? Номенклатура – это перечень должностей, которые утверждаются соответствующим партийным комитетом, разумеется, на основе справки от КГБ. Должность прокурора – это уровень отдела административных органов ЦК КП республики. КГБ никогда не даст тебе допуска. А значит, твой потолок – помощник прокурора. Можешь уйти в науку, там посвободнее, но опять же, наверх тебя не пустят. А ты парень честолюбивый. Пойми, между тобой, Парижем и родителями Мари выбрала их. Возможно, она права, но мне кажется, что-то здесь не так. Она девушка слишком честная и чистая.

– Папа, мама, еще один момент… Мари беременна и скрывала это от меня…

– Боже мой, Давид! Может, это неправда? Просто они хотят, чтобы ты последовал за ними?

– Нет, мама, Мари… Родители Мари не способны на такую ложь.

– Как видишь, очень даже способны. Бедная девушка, на что только она не идет, чтобы сохранить тебя…

Зазвонил телефон.

– Не подходи, мам, это они…

– Слушаю. Да, Мари… Не плачь… Я ничего не понимаю… Дай трубку маме.

Сильвия долго объясняла что-то моей маме. Та молча слушала.

– Возьми трубку, Давид, – повернулась она ко мне. – Мари хочет сейчас поговорить с тобой.

– Я не хочу.

– Возьми трубку, – мамин голос похолодел.

– Алло, Мари? Что тебе нужно?

– Давид, если ты так против, я останусь.

– Послушай, дорогая, это не детская игра. Оставайся на здоровье, если хочешь. Ты остаешься, уезжаешь, приезжаешь – я уже запутался.

– Ты меня любишь?

– Неподходящий момент для объяснений. Скажи, ты соврала насчет беременности, чтобы убедить меня последовать за тобой?

– Нет, это правда.

– Значит, ты обманула меня.

– Разве это обман? Пожалуйста, приезжай, еще не очень поздно, переночуешь у нас…

Я молча положил трубку.

– Что она сказала, Давид?

– Сказала, что остается, просит, чтоб я поехал к ней.

– Поезжай, – решила мама. – Все равно ни ты, ни она не сможете спать спокойно, слишком вы взволнованы. Возьми белье, свежую сорочку, утром прямо оттуда пойдешь на работу.

Дверь открыла домработница Айкануш. Мсье Азат, бледный, расстроенный, не вступая в разговор, пожелал нам спокойной ночи и удалился. Мадам Сильвия накрыла легкий ужин и последовала за ним. На кухне мы остались втроем. Тереза весело болтала о чем-то. Мари с опухшим, покрасневшим лицом смотрела в стену, иногда переводя взгляд на меня. Как так получается, что моя любимая, родная женщина мыслит совсем иначе, чем я? Разве такое возможно? Мы встретились взглядами, она попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Ладно, Тереза, хватит чирикать, иди спать.

– Ты действительно беременна? – спросил я.

– Не задавай глупых вопросов. На такие темы я не шучу.

– А почему скрывала?

– Думала, что так будет лучше.

– Что будем делать?

– Уже поздно, не хочу ничего обсуждать. Завтра тебе на работу.

– Ты можешь на животе лежать?

– Конечно. Я пока ничего не чувствую, просто иногда тошнит.

 

* * *

Утром меня вызвал к себе прокурор района, бывший партработник, неулыбчивый, серьезный очкарик лет пятидесяти.

– Давид, ты прошел у нас стажировку, следователем работаешь чуть меньше года. На запрос мы дали о тебе хорошую характеристику. Сегодня из центрального аппарата спрашивали, не хотел бы ты работать в секретариате прокурора республики? Как понимаешь, это почетно, ты будешь общаться с руководством прокуратуры республики, и не только прокуратуры, перед тобой откроются хорошие возможности для быстрого восхождения по служебной лестнице.

– Видите ли, мне бы не хотелось.

– Так быстро, не раздумывая, отказываешься от столь лестного предложения? Можешь объяснить, с чем это связано?

– Если честно, я не собираюсь оставаться в прокуратуре. Как пройдут три года, поступлю в очную аспирантуру, это моя давнишняя мечта. Я чувствую, что меня тянет в науку.

– Что ж, выбирать тебе. Но здесь у тебя, на мой взгляд, гораздо лучшие перспективы. Аспирантов в нашей стране пруд пруди. Ни социального веса, ни влияния. В прокуратуре ты станешь влиятельным человеком, немало вопросов сможешь решить в этой жизни. А на что может влиять бедный аспирант или даже ученый, преподаватель? Ставить студентам двойки, через их родителей решать мелочные вопросы? В нашей общественной системе человек без власти, то есть без денег и влияния, никто – разве что он относительно свободен и может активно помогать жене на кухне и по хозяйству. Видите ли, коллега, наука и преподавание в нашей стране – удел неудачников и отверженных. Вы человек активный, даже чересчур активный и честолюбивый, обладающий гипертрофированным чувством собственного достоинства. Это видно по тому, как вы держитесь, как одеваетесь, да еще и собираетесь жениться на красавице-дикторше с телевидения. Послушай меня, Давид, – перешел на «ты» прокурор, – наше общество иерархично, здесь полковник всегда кажется красивее подполковника, а если они дружат, то подполковник обхаживает полковника, и его жена, соответственно, тоже. Твоя жизнь пройдет в добывании еды и одежды. Ты мне симпатичен, и я не хотел бы для тебя такой судьбы. Но ты парень ушлый, и раз твердо решил пойти в науку, полагаю, у тебя в голове скрыт какой-то хитрый ход, как в шахматах. Хочешь вернуться в студенческую жизнь? Не забудь: наука и преподавание в нашей стране – удел тех, кого не берут на государственную службу.

– Спасибо за предложение, но я все же откажусь. Со всем, что вы сказали, я полностью согласен, почти так же думает и мой отец. Но на нынешнем этапе жизни я предпочитаю свободу и возможность учиться, а может, и утвердиться в Москве. Этот огромный, сложный и жесткий город мне по душе. Другой такой возможности у меня не будет. Здесь у нас все ясно – и в плане карьеры, и в плане человеческих отношений. Вечером на ужин опоздал – уже в определенном смысле событие. А я именно этого избегаю, мне нужна новая среда, возможность проявить себя в новых условиях и узнать новых людей.

– Ну что же Давид, большой успех и большое разочарование ждут именно таких, как ты, сторонников революционного развития, не принимающих спокойной эволюции. Желаю успехов!

 

* * *

«Интересно, это папа постарался? Вряд ли, – думал я, вернувшись к себе в отдел. – Без моего согласия он ничего не станет предпринимать. Не могу же я сказать прокурору, что здесь я свободен и днем и вечером, мое время во многом зависит от меня, когда захочу, тогда и смогу видеться с Мари. А там? Известно, что прокурор республики весь день бывает на заседаниях правительства, в ЦК, на собраниях, встречах, и только к концу рабочего дня, где-то часам к пяти, возвращается в кабинет. Настоящая работа начинается с его приходом и продолжается до поздней ночи. Нет, это не для меня. Мой вариант со многими неизвестными более заманчив!»

Позвонила мама:

– Давид, звонил Арам из Москвы, о котором ты так много рассказывал, просил перезвонить ему.

Было начало одиннадцатого утра. Может, позвонить Мари? Какое огромное место она занимает в моей жизни! Вот в этом вопросе я бы совсем не хотел неожиданностей, а между тем все время чувствую какую-то неопределенность. Ясно, что родители Мари скоро покинут страну. Может, и правда, пока они здесь, пойти в загс, провести хорошую свадьбу, а то они уедут и не смогут принять участия в таком торжестве, и кто знает, когда мы вообще увидимся… Боже мой, как неожиданно все это свалилось мне на голову! Дура, как она решилась на такой шаг – сделать меня папашей в двадцать три года? Прав был папа: «Твоя невеста учится в школе, где-то в шестом-седьмом классе. Женщина должна быть моложе мужа на пять-десять лет, ведь она – скоропортящийся продукт». Другие ребята меняют множество девушек и только после этого женятся. А я? Знаю только одну женщину. Права Иветта, называя меня однолюбом.

Какие глупости! Да, только одна женщина, но ведь это Мари! Я еще не видел девушки красивее и привлекательнее, чем она. И как она любит меня! Уверен, при необходимости готова любой ценой меня защитить. Может, убедить ее сделать аборт? А если с ней что-нибудь случится? Или потом не сможет родить, что тогда? Останемся бездетной парой? Или я брошу Мари? Нет, никогда. Я себе такого не позволю! Гнать подальше такие подлые мысли… Да какая разница, сегодня она родит или завтра, все равно мы не раз говорили, что хотели бы иметь троих, а может, и четверых детей. Двух мальчиков старших и двух девочек младших, чтобы мальчики защищали сестер. А может, девочек старших, чтобы они ухаживали за младшими братьями? Да как получится! Не останется же страна навеки такой дикой, а власть – такой идиотской и бесчеловечной. В конце концов человеческое начало верх возьмет. Люди ведь добреют со временем, вот и в стране рано или поздно установятся нормальные правила жизни и достойная оплата труда… Мои мысли прервал междугородный телефонный звонок:

– Давид, – услышал я голос Арама, – привет! Как ты? Как Мари? Не собираетесь в ближайшее время в Москву?

– Привет, Арам, дорогой! Тебе, наверное, мама сказала мой рабочий телефон? Прости, что сразу не перезвонил.

– Ничего страшного. Давид, у меня к тебе одно дело. Важное дело, слушай внимательно. Подойдет человек, ты его знаешь – помнишь, я для него одну вещицу отправил с тобой? По телефону не могу объяснять, он сам все скажет. Помоги ему. Считай, что для меня это делаешь.

– Конечно, постараюсь быть полезным.

– Давид, это нужно, очень нужно, мы в долгу не останемся.

Я помнил человека с неприятным взглядом и внешностью. Тогда он произвел на меня нехорошее впечатление. Интересно, что ему нужно? Ладно, сегодня у меня много дел, необходимо допросить нескольких свидетелей и провести очную ставку. Позвоню Мари, а то потом времени не будет.

– Привет, мамаша, уже проснулась?

– Только что. Мне это не нравится. Ты почему меня не разбудил?

– Ребенку и молодой маме нужен долгий крепкий сон.

– Ну что ты зациклился на одном и том же?

– Напоминаю, что тебе уже пора постепенно готовить детское приданое…

– Об этом только что сказала твоя мама, а папа меня поздравил, – не без торжества заметила Мари.

– А что там за голоса?

– Это вероятные покупатели нашего дома. Обсуждают, обмениваются мнениями.

– Что за люди? Что они собой представляют? Откуда они?

– Не из Еревана. По-моему, не то из Тбилиси, не то из Баку.

 

* * *

Позвонил человек от Арама. Договорились встретиться после работы недалеко от прокуратуры. Когда я вышел, он уже ждал меня. На этот раз он мне показался менее отталкивающим.

– Давид, я знаю, ты хороший друг Арама, он тебя хвалил, говорил, что ты настоящий мужчина.

– Спасибо. Чем могу быть полезным?

– Я знаю, что ты близко дружишь с Левоном Багдасаровым, ну, с Прыгуном, – это был тот самый рыжеватый следователь по особо важным делам, бывший чемпион по прыжкам с вышки. Я начал догадываться, к чему клонит посетитель.

 

– Ну, мы хорошие знакомые, общаемся, иногда обедаем вместе. Человек он уважаемый, старше меня лет на десять, поэтому не могу сказать, что мы близкие друзья. Но хорошие рабочие отношения установились.

– Он расследует одно дело, по которому проходит мой брат, да и я немножко. Брат уже под арестом. Не исключаю, что и меня скоро возьмут. И все это, понимаешь, из-за пустяка. Сущая чепуха. Брат – директор центральной базы по древесине. ОБХСС обнаружила недостачу около семидесяти тысяч рублей. Копейки, но ему грозит «вышка». Мы многого не хотим. Переквалифицировать с хищений в особо крупном размере на халатность, а это уже не более пяти лет. К тому же это в первый раз, судимости нет, с судьей тоже найдем общий язык, адвокат почти договорился, и брат через год или чуть больше выйдет. Твоему другу-следователю – пятьдесят, тебе – десять. Или «Волгу», на рынке столько же стоит. Помоги, у брата четверо детей, он деловой, шустрый мужик, далеко не бедный. Его никто не трогал, но пришел новый начальник ОБХСС – и сразу в три раза поднял ставку. Брат хотел поторговаться, а тот, подлец, чтобы набрать очки у начальства, решил именно его посадить. Должен же он начать свою карьеру с громкого дела! У любого, если проверить, можно нарушения найти, смотря куда клонишь и чего хочешь.

– Послушайте, мне ничего не надо, я не в таких отношениях с Багдасаровым, но попрошу его быть объективным.

– Давид, о чем ты говоришь? Недостача есть. Вопрос в другом: захочет он переквалифицировать с хищения на халатность или нет. Как раз за это и платим! Ты же знаешь, когда возбуждают дело, ставят самую тяжелую статью.

– Ладно, я попрошу, чтобы он вас выслушал, и скажу, что вас рекомендовал мой хороший знакомый.

– Хотя бы так, а там видно будет…

 

* * *

Да, жалко человека. Какое драконовское, антигуманное законодательство действует у нас в сфере хозяйственной деятельности! Если сумма превышает две с половиной тысячи рублей – копейки, цена средней шубы, – человек попадает под расстрельную статью. Вот как дешево ценит «самая народная» власть жизнь своего гражданина! Четверо детей, молодая неработающая жена. Кому есть дело до них? Получается, именно жизнь человека ничего не стоит. Права Мари – нет, Варужан, она повторяет его слова: это не страна, а большой исправительный лагерь.

А кто мне даст хорошую страну? Хватит ли моей жизни, чтобы дождаться счастливого конца? И что делать? Трусливо убежать к французским круассанам? А мама, родные? Выходит, страна – это мои близкие и родные, а не город, в котором я вырос, и уж тем более не эта власть. Может, удобнее жить по существующим правилам? Ведь это пустяковая услуга – побыть посредником в деле, которое без труда можно переквалифицировать, и оно скорее на самом деле больше похоже на халатность, чем на хищение. Фактически за правильный подход мне предлагают почти мою десятилетнюю зарплату. А Багдасарову – сколько это будет? – да он за всю жизнь не заработает такие деньги! А здесь – без труда, и к тому же почти без риска. Всего лишь переквалификация. Это не преступление, а позиция следователя, к которой он пришел после изучения материалов дела. Разумеется, прокурор не дурак, он поймет, что Багдасаров ведет дело правильно, но не утвердит, пока не получит свою долю. Также надо будет, видимо, договариваться с надзирающим прокурором, заместителем начальника или начальником следственного управления, а дальше – с заместителем прокурора республики, который ведет следствие. Бо́льшая часть суммы, которая причитается Багдасарову, не менее тридцати тысяч, пойдет наверх. Но, черт побери, как хорошо иметь черную «Волгу»! С белокурой моей девочкой кататься по городу – вот ребята будут завидовать!

А что я скажу родителям? Откуда у меня деньги? Руководству что отвечу? Но ведь другие сотрудники после нескольких лет работы имеют и машины, и загородные дома. Отдыхают каждый год в Сочи и Кисловодске, каждый день гуляют в ресторанах. А мы с Мари должны довольствоваться вонючими такси и машинами частников? К тому же все мои старшие коллеги оформили свои машины и дома на кого угодно, даже на престарелых бабушек, только не на себя. А я оформлю на папу, он известный в республике человек. Нет, он меня из дома выгонит! А если оформить на Мари и сказать, что машину подарил мсье Азат? Он точно согласится, не откажет мне. Что ему за дело? Через месяц-два он уедет, осталось только продать дом и имущество. Непонятно только, что он будет делать с нашими деревянными рублями в Париже. Хотя есть и другой путь – купить у валютчиков доллары, франки, марки, фунты, что угодно, но это уже область не милиции и не прокуратуры, за этим следит валютное управление КГБ, а там хищники отменные. Поймают – посадят надолго или разденут догола. Жалко, Азат хороший человек, честный труженик. Предположим, он купит валюту – это можно, многие так делают. А как отправит за кордон?

Вот и выходит: чтобы хорошо жить в этой стране, надо воровать, брать взятки, обманывать. Сколько вокруг подпольных миллионеров, богатых цеховиков! Идеология и законы – отдельно, реальная жизнь – отдельно. Живем во лжи. Попадаются только жадные, не желающие делиться дураки и неудачники.

Но как хочется иметь машину! Мари будет восхищаться мною. А сколько девушек хотели бы быть на ее месте? Да черт с ней, с машиной… чуть не прошел мимо своего дома!

 

* * *

– Знаешь, папа, родители Мари продают дом. Что, если они купят для меня и Мари машину? Ведь советские рубли им там не особенно нужны.

– Это твои догадки или было такое предложение?

– Мне показалось, был какой-то намек в разговоре.

– Неплохо, но лучше, конечно, построить дом где-нибудь недалеко за городом или купить готовый, скажем, в Гарни. Речка, ущелье, горы, земля прекрасная, все растет. Я всегда мечтал жить на земле, иметь собственный сад. Может, когда выйдем на пенсию, переедем за город, а эта квартира останется вам. Надеюсь, твой брат станет известным спортсменом и тоже получит квартиру.

– Я подумал – наверное, все-таки откажусь. Жалко людей. У них такие проблемы впереди, ведь там тоже надо обосновываться, открывать свое дело, не жить же вечно за счет родственников. Ладно, уже поздно, пойду навещу Мари.

– Останешься или приедешь?

– Посмотрим. Как судьба повернет и какое у меня будет настроение часа через два.

– Вижу, настроение у тебя неплохое. Ну, дай Бог всегда тебе удачи, сын.

 

Глава 19

– Что за шум, а драки нету? Может, я не вовремя пришел?

– Заходи, Давид, у нас нет секретов от тебя, – пригласила меня взволнованная мадам Сильвия.

Мсье Азат нервно ходил по гостиной. Вид у него был предельно измотанный, болезненный, у левого глаза появился тик. Заплаканная Тереза сидела на кресле рядом с Мари, с отрешенным видом смотревшей в сторону.

– Что случилось? Почему вы так напряжены? Кто с кем спорит, не пойму. Кто едет, кто остается?

– Давид, мы – несчастная семья! Мне так неудобно, что ты становишься участником всех наших ссор! Представь, когда мы уже фактически продали дом и почти собрали вещи, внезапно взбунтовалась эта глупая девчонка! Видимо, пример старшей сестры повлиял на нее.

– Видишь ли, Давид, – вступил в разговор мсье Азат, – сегодня после занятий эта незрелая девочка приходит домой и заявляет, что не поедет с нами. Если Мари я еще как-то понимаю – у нее есть ты, работа, возможен пересмотр вариантов дальнейшей жизни, – то у Терезы нет никаких причин оставаться здесь!

– Давид, ты мне как брат, – Тереза смотрела на меня умоляющими глазами, прося защиты и поддержки, – мне остается два года, чтобы закончить институт, мне здесь хорошо, я люблю мою профессию, у меня много друзей, я не хочу уезжать! Еще несколько дней назад мне казалось, что наша поездка нереально далека! Но сейчас, когда отец продает дом и уже нашлись покупатели, я вдруг представила, что через месяц не буду здесь жить, и мне стало страшно. Я не уеду, я не Мари, которую можно склонить в ту или иную сторону мольбами, просьбами, плачем или угрозами. Не поеду! Слышите, папа, мама? У вас своя жизнь, у меня своя. Я другой родины не знаю. Если Мари еще помнит что-то, то я ничего не помню и никуда не хочу. Мама, папа, если начнете меня убеждать, кричать и умолять, я прямо сейчас соберу вещи и уеду!

– Куда, Тереза, можно узнать? – простонала мадам Сильвия.

– Куда? К Варужану, к Аиде, они наши близкие родственники, а Кристик – моя подруга. В общежитие к девушкам, да, наконец, к тебе, Давид! Ты же фактически муж моей сестры. Не можете же вы с Мари отказаться от меня! Через несколько месяцев, полгода, не знаю, у вас будет ребенок. Я помогу Мари присматривать за ним, чтобы оказать хоть какую-то помощь по дому!

Воцарилось тягостное молчание. Только слышно было, как плачет мадам Сильвия, закрыв лицо руками. Тихим, спокойным голосом, как будто речь шла о чем-то обыденном, вступила в разговор Мари:

– Мама, папа, мы вчера долго говорили с Терезой, она решила не уезжать, и не надо разрушать ее жизнь. Она взрослая, пусть примет самостоятельное решение. У вас свои представления о счастье, у нас свои представления, и это нормально. В конце концов, мы люди разных поколений. Я понимаю, что здесь очень много плохого и негативного, но здесь Давид и моя жизнь, которая уже сложилась и вполне меня устраивает. Кто-то из нас должен уступить. Я понимаю, мама, что тебе это особенно тяжело. В нас есть и армянская кровь, но ты никак не хочешь войти в нашу жизнь, даже язык как следует не выучила, месяцами из дома не выходишь, если не считать воскресные посещения церкви. Что нам делать? Мама, папа, умоляю, уступите, не продавайте дом. Или продайте, все равно. Я все равно скоро перееду. А Терезе всего двадцать лет, и из этих двадцати она шестнадцать живет здесь!

– Я уеду во что бы то ни стало! – хрипло воскликнула мадам Сильвия. – Мои родители, сестра, брат, моя страна – всё там. Азат будет со мной, – продолжала она, – а дети не понимают, что в этой стране найти свое счастье невозможно, особенно нам!

– Разумеется, я не оставлю Сильвию одну, – вторил ей мсье Азат.

– Друзья, не хочу вмешиваться в вашу семейную проблему, но в какой-то степени вы – и моя семья, – сказал я. – Если Тереза решит остаться, то где мы с Мари, там и она. Не обижайтесь, мадам Сильвия и мсье Азат, но я бы не рискнул строить свое счастье на несчастье своих детей. Мари, поедем со мной, переночуешь у нас, пока страсти не улеглись.

– Не нужно, я останусь дома. Извини, Давид, что мы доставляем тебе столько беспокойства, но что поделаешь, другого выхода у нас нет.

 

* * *

– Что, опять у них споры кипят?

– Да, мам. Жалко их. Сейчас и Тереза решила не уезжать.

– Похоже, сынок, ты несколько в ином виде повторяешь мою судьбу, – задумчиво сказал папа. – Когда мы познакомились с твоей мамой, она скрывалась, чтобы ее не арестовали вслед за отцом и братьями. Представляешь, ее чуть в розыск не объявили! Она жила в далекой деревне у своих знакомых, преподавала в местной школе. К счастью, страшные 1937–1938 годы миновали, и о маме забыли. Но когда в сороковом я объявил, что женюсь на ней, меня вызвали сам знаешь куда и с серьезным видом начали внушать, что этим опрометчивым шагом я лишаю себя будущей карьеры. Я без минуты колебания ответил, что таким путем я не могу строить свое счастье. Сам себя перестал бы уважать. После этого, как ты знаешь, пути к номенклатурным должностям для меня закрылись, о чем я и не жалею. Я идеолог, руковожу идеологическим журналом философского плана и чувствую себя на своем месте. Так вот, сын, конечно, нельзя строить карьеру за счет своей любви и своего счастья. И я, и мама давно убедились, что ты любишь эту девушку. Это твоя первая серьезная любовь, и Мари ее достойна. Если до сих пор я старался тебя убедить в обратном, то сейчас сам пришел к выводу, что мой сын – мужчина и идет до конца. Живите вместе, семья – наивысшая ценность в жизни, все остальное производное от нее. Найдешь себя если не в госслужбе, то в науке. Вопрос в другом. Мари слишком красива и привыкла к обеспеченной, красивой жизни. Сможешь ли ты ей все это дать? Если нет, начнется недопонимание на этой почве, потом ссоры, а там и до развода недалеко.

– Не сгущай краски, пап. А почему я должен жить плохо? Вот буквально вчера человек предложил мне десять тысяч за несложное дело.

– Десять тысяч? Это же огромная сумма. Всего неполный год работаешь, и тебе предлагают такие деньги? Что за нравы? За что – и так понятно, взятка и криминал. Что происходит в правоохранительной системе? Значит, вскоре ты станешь махровым взяточником – если, конечно, останешься на свободе, – возможно, даже будешь подпольным миллионером… А ты не думал, что, если вдруг попадешь в тюрьму, твоя Мари пойдет по рукам?

– Что ты говоришь, папа? Взятки берут все. Покажи мне человека, который имеет реальную власть и не берет взятки! Ты партийный журналист, поэтому тебе, понятно, никто взяток не предлагает. Интересно, если бы тебе посулили десять тысяч, твою почти трехлетнюю зарплату, и притом по абсолютно безопасному варианту, как бы ты поступил?

– В нашей жизни много глупости, и в первую очередь – наша экономика и система оплаты труда. Но кроме норм, установленных государством, есть и нормы морали и совести. Какими бы нелогичными ни были наши законы, их нарушение будет караться и осуждаться обществом.

– Папа, посмотри вокруг! У нас, кроме более-менее нормальной квартиры и какой-никакой мебели, ничего нет. Ни машины, ни дачи, даже шубы у мамы нет до сих пор. Все жены чиновников ходят в шубах, продавщицы и буфетчицы ходят в шубах, даже у жены нашего оперуполномоченного есть шуба, а у моей мамы – нет. На работу она ездит общественным транспортом. Если ты и даешь ей машину, то всегда добавляешь, что государственная машина имеет свои цели использования и что это нарушение. Я понимаю – ты так живешь, это твой выбор. Я же не собираюсь брать взятку у насильника, убийцы! Ты знаешь, как я к ним отношусь, но вот в отношении деловых людей, которые сумели заработать большие деньги, небольшое кровопускание не считаю зазорным. Это даже полезно для их здоровья, да, в конце концов, и для общества с точки зрения перераспределения расходов!

– Смотри, парень, Сибирь большая, лесов много, а дровосеков никогда не хватало. Не порть себе жизнь. Соблазнов в этом мире много… Впрочем, ты уже взрослый, не мальчик, чтобы я тебя наказывал. Живи своим умом и отвечай за свои действия сам.

 

* * *

Утром я вызвал Багдасарова на разговор.

– Доброе утро, Левон, у меня к тебе серьезное дело. Помнишь, я как-то рассказывал о моем московском друге Араме? Сейчас его назначили на ответственную должность во «Внешторге», мужик отчаянно деловой, грамотный и, что очень важно, адекватный. Серьезные деньги делает, почти не нарушая закон. В общем, на хорошем счету у руководства, и в окружении у него немало серьезных людей.

– И чего хочет отчаянно деловой товарищ?

– От него пришел человек, предлагает интересные варианты, я бы сказал, очень даже достойные варианты с гуманитарным уклоном. Дело у тебя в производстве, по нему предусмотрена «вышка».

– Знаю, у меня всего одно такое дело. А кто пришел – серьезный человек или жулье, посредник? Знаешь, очень важно знать, какой канал начал работать. Может, подстава? Поэтому я и спрашиваю – если ты этих людей не особо знаешь, не уверен в них, пока не вступай ни в какие переговоры. Мало ли у нас врагов, конкурентов? Скольких я сажал!

– Не думаю, что это подстава. Во-первых, это брат подследственного, зовут его Маис, а во-вторых, его порекомендовал мой московский друг.

– Да, что-то я слышал об этом Маисе, вроде где-то пересекались. Это, чтоб ты знал, известный делец, занимается золотом и камнями, иногда антиквариатом и ювелирными изделиями. Человек скользкий, с ним надо быть очень осторожным. Ты доверяешь своему московскому другу?

– Да, безусловно. Понимаю, что он не ангел, но даже в таких делах есть порядочные люди. Он из порядочных.

– Тогда пусть гарантом будет он, взноса ни ты, ни я пока не будем касаться. Я один такое дело не смогу провернуть. Необходимо пройти по полному кругу, каждому пообещать, каждого заинтересовать. Но так, чтобы в конце концов без брюк не остаться. Ничего не обещаю, и ты тоже сильно не обнадеживай, оставь зазор для дальнейшей работы или для отказа. Посмотрим, какие еще коршуны кружатся над добычей. В таких делах вряд ли мы с тобой окажемся первопроходцами. Там увидим, кто еще выступит, куда приведет нас расследование. А ты будь собран, предусмотрителен, занимайся своим делом, это твое первое серьезное крещение. Никому ни слова, особенно нашим коллегам. Я уже ознакомился с делом, его нетрудно переквалифицировать на халатность, потому что умысел не докажешь, а вот халатность налицо. Можно и вообще развалить, это сложно, но и цена будет совсем другая. Объем работы большой, месяц-два придется серьезно попотеть. Необходимо назначить общую бухгалтерскую и товарную экспертизу, направить работу экспертов в желаемое русло, чтобы они акцент делали именно на халатности, понятно?

– Да, разумеется.

– Все это надо делать очень аккуратно, не подставиться. И, если возможно, помочь людям. Я сам знаю, что такие дела очень неустойчивые и на каком-то этапе запросто могут развалиться. Если не на уровне прокуратуры, то на уровне суда, если не на уровне суда, то уже в Верховном суде. Или уж, в самом крайнем случае, на Президиуме…

Самый легкий путь – отправить дело на доследование с невыполнимыми требованиями, – начал посвящать меня в тонкости следовательской работы Левон. – Вот в этом деле расследуется крупная недостача древесины, значит, стоит задача выяснить условия и срок хранения. Если древесину долго держали в сухом месте, то ее вес резко уменьшается, а тут общее количество измеряется весом. Значит, это естественная убыль. Древесина хранилась в закрытом помещении или в открытом? Если прошло лето, ты пишешь, что она лежала под открытым небом, отчего подсохла и потеряла в весе. Если зима – значит, в закрытом помещении, где было тепло. Что случилось с древесиной? Правильно, опять-таки высохла. Естественная убыль налицо, ну и халатность в легкой форме. Кто дает такую справку? Эксперт. Причем ты ему намекаешь, а он смотрит тебе в рот и ждет указаний, как поступить – у него ведь тоже семья, нормальные человеческие потребности, жена вечно недовольная.

Мы понимаем, что обвиняемый не ангел. Сколько стоит кубометр дерева на рынке? Все строятся, всем нужен материал. Сколько он заработал на недостаче? Солидная цифра выходит. Хорошо, но ты поделись, подлец, с нами, у нас древесины нет, зато мы можем решить вопрос твоей жизни. Тогда, ты прав, мы выполняем акт гуманизма, детей не оставляем сиротами, а жену – вдовой, да просто сохраняем жизнь нормальному мужику. Он же не убийца. Только тупая и бесчеловечная власть может за экономическое преступление, за ерунду предусматривать смертную казнь. В итоге все мы гуманисты, всем нам хорошо, понял, коллега? – хохотнул Левон. – И кстати, имей в виду, что все дела, которые считаются здесь нерешаемыми, без особого труда решаются в Москве. Просто разваливаются, как карточный домик. Москва же – последняя инстанция. Плевать им, кто что подумает в далеком Ереване! Это мы им подчиняемся, а они никому. Берут на всех уровнях, да мало того, еще и требуют, думают, мы на местах с жиру бесимся. Поэтому есть в Москве категория людей, таких как мы, которые действуют на начальном уровне и дальше спокойно ждут. Люди это серьезные, решают серьезные дела. Удовлетворить столичных начальников с мизерными зарплатами, но гигантскими запросами, очень и очень трудно. Если мы здесь вопрос не решим, в Москве цена утроится, но результат будет стопроцентно. А теперь давай оставим теорию и подумаем, как правильно подступиться к нашему делу. И еще, Давид: по телефону с Арамом, особенно из нашей конторы, не говори. Если твой московский друг такой серьезный и тасует большие бабки, его могут прослушивать. Хищники из разных служб таких бычков непременно пасут, могут весь навар отнять, вместе с твоей и моей свободой, а могут и жизни лишить.

 

* * *

– Мари, я сегодня должен встретиться с Рафой, уже две недели как мы не виделись, только по телефону общались. Хочешь к нам присоединиться?

– К сожалению, не могу. Родители на нервах, не знают, что делать. Тереза все больше и больше определяется, она и слышать не хочет о поездке. А я, несмотря на все просьбы родителей, не могу ничего с ней поделать, ведь я сама лучший пример, что ей мои слова. И, наконец, Тереза взрослая девушка, пусть сама решает свои проблемы. Покупатели дома готовы заплатить, но с условием немедленного оформления у нотариуса. Дают нам не больше месяца, чтобы освободить дом. Они из Баку, их самих оттуда выживают. По их рассказам, в Азербайджане с каждым днем усиливаются националистические настроения, всех немусульман выдавливают из Баку, особенно тех, у кого хорошая, прибыльная работа. Армянам, евреям, русским приходится уезжать – разве что с последними себя ведут поаккуратнее. В общем, борьба за «опору на местные кадры» превратилась в очевидную борьбу за экономические блага.

– Понятно, значит, после работы приеду.

– Только не забудь – дома нет обеда, Айкануш занята только упаковкой вещей, а мама не в силах что-то готовить сама. Салат, сыр и прочие пустяки есть. Лучше дома пообедай и приходи.

– Может, привезти тебе что-нибудь из ресторана? Чего бы ты хотела?

– Ну, если ты такой великодушный и располагаешь средствами, тогда выполни мою скромную просьбу: я хочу семгу, жареные овощи, люля-кебаб из курицы и ламаджо [18] .

– Да ты прямо Гаргантюа! Какой у тебя хороший аппетит! Ты начинаешь меня удивлять.

– Сама стараюсь себя ограничивать, но ведь хочется! Да и приходится делиться кое с кем.

– Да, я же совсем забыл, что вас уже двое!

Вечером забрал из соседнего ресторана ужин на пятерых и, заплатив неизменные три рубля за каждого, через двадцать минут уже был у Мари.

– Мадам Сильвия, мсье Азат, я принес ужин! Я тоже голоден, скорее за стол. А где наш молодой архитектор?

– Со своим другом обсуждают жизненные перспективы, по-видимому, у них назревает большая любовь. Не хочет отставать от старшей сестры. Дурной пример, как мы знаем, заразителен, – вздохнул мсье Азат.

– Кстати, есть молча, конечно, полезно для пищеварения, но давайте сочетать полезное с приятным, – заявила мадам Сильвия. – Скоро состояние Мари будет заметно, неудобно в таком виде идти в загс или показываться в обществе. Может, ускорим все формальности? Мы говорили с адвокатом, имеющим опыт в иммиграционных делах. Он сказал, что если узаконить ваши отношения, то ты, Давид, должен будешь или уехать, или развестись с ней.

– Да, мы об этом говорили, но ведь Мари остается.

– А не лучше ли другой вариант? – перебил меня мсье Азат. – Мари уезжает на время с нами, вы пока не расписываетесь, она через определенный срок получает права резидента и вид на жительство, рожает ребенка, который потом будет иметь преимущественное право французского гражданства, и потом только возвращается сюда. Тогда и узаконите ваши отношения. Мари получит право в любое время навещать нас, ты тоже, как законный муж, сможешь им воспользоваться. У ребенка откроются большие перспективы для дальнейшей жизни, к тому же, если что – а в этой стране всегда возможно «если что», – он тут же сможет приехать во Францию.

– Это уже какой-то новый оборот. Все время находите другие варианты. Я хотел бы, чтобы Мари была рядом, а там видно будет.

– Давид, – снова вступила Сильвия, – ты даже не представляешь, какая там медицина, в какой клинике будет рожать Мари! Никакого сравнения со здешними варварскими условиями.

– А что может случиться с Мари? Я тоже родился здесь, как и многие другие, вполне нормальная медицина. К тому же родить ребенка – это же не нейрохирургия или еще какие-нибудь сверхсложные завоевания науки. Мари здорова, она спортсменка, вчера еще лихо прыгала и била по мячу на волейбольной площадке!

– Не скажи, мой мальчик, мало ли как может все обернуться! Вдруг во время родов обнаружится какая-нибудь болезнь?

– Мари, что ты молчишь? – подтолкнул я ее. – Может, у тебя какая-то скрытая болезнь, о которой ты не хочешь говорить?

– Какая еще болезнь?

– Ну, скажем, тугодумие, умственная отсталость. Может, ты даун? Или у тебя косноязычие? Между прочим, по каждой телепередаче я в этом убеждаюсь все больше и больше…

– Удивительно, что ты все это обнаружил после четырех лет общения. Может, это результат присущих именно тебе этих прелестных недугов?

– Хватит, дети, не дурачьтесь, мы говорим о серьезных вещах, – нахмурился мсье Азат.

– Давид, может, стоит подумать, ведь мои родители так просят?

– Умоляю, Давид, на колени готова встать! – сжала руки мадам Сильвия. – Это такой хороший шанс для нашей семьи! Буду знать, что моя дочь и внук в любое время могут навещать меня… А может, и Тереза последует ее примеру…

 

* * *

– Левон, добрый день! Мне сказали, что ты хочешь меня видеть. Готов перевернуть горы и перекрыть реки. Наконец, на Луну полететь за презренный желтый металл. Жду указаний.

– Молодец, решительно настроен. Видать, твоя девушка тебе дорого обходится, ты уже до ручки дошел. Я что хотел тебе сказать: в этой подлой среде каждый час что-то меняется. Хищники посильнее нас почуяли запах крови, хотят дело забрать в городскую прокуратуру. Дичь оказалась слишком крупной и легкой для районного уровня. Это во-первых. Во-вторых, твои друзья могли перестараться и зарядить других сердобольных гуманистов уже из городской или из республиканской прокуратуры. Посмотрим, наш прокурор может отыграть обратно. Я ему уже в общих тонах обрисовал ситуацию. Мужик он нормальный, понимает, что ему достанется лучший кусок добычи, а ты, мой молодой друг, удовлетворяйся своими мелкими хулиганами и карманниками. Большая охота у тебя еще впереди. Пока что мы с тобой не акулы – по крайней мере, нам дали понять, что мы только на рыбу-лоцмана тянем. Надо подрасти, тогда можно и зубы показывать.

– Да, Левон, огорчил ты меня. Но я кончать жизнь самоубийством не собираюсь! Хоть и обидно – я уже начал представлять себя за рулем черной машины, рядом со мной Мари, окна открыты, музыка включена…

– Не ты один, – усмехнулся Левон, – все фраера именно так начинают. Вместо того чтобы, сорвав большой куш, ходить первое время в рваном пиджаке, они покупают новую машину, как правило, черного цвета, и обвешивают своих жен и подруг золотыми побрякушками, как новогодние елки. А вообще, мой принцип такой: что должно получиться, то получается, а если нет, то и сожалеть не о чем.

 

* * *

Время близилось к полудню, я проголодался, а полный кошелек настраивал на оптимистический лад. Утром я попросил папу одолжить мне денег, и тот, как всегда, велел написать шуточное заявление – мы с братом писали их, если у нас внезапно заканчивались собственные средства. Мама ставила на них свою резолюцию, а отец выделял пятьдесят процентов указанной суммы, повторяя: «Запомни, просящему дают половину того, что он просит. Это закон жизни». Я знал, что папа сохраняет эти листки, чтобы потом при случае показать своим внукам, если мы вдруг окажемся недостаточно щедрыми по отношению к ним.

Позвонил Мари и пригласил ее пообедать вместе. Она с удовольствием согласилась.

– Садись только в такси, частникам я не доверяю, – сказал я на прощанье. – Частники нам годятся только тогда, когда я с тобой.

 

Глава 20

– Давид, ты почему один? – обратился ко мне Грачя. – Присоединяйся к нам!

Мои сослуживцы уже заканчивали свой обед в кафе-ресторане.

– Жду Мари, сейчас она подойдет. Что-то она задерживается.

– Ладно, тогда мы пойдем.

Может, что-то случилось? Мари обычно очень точна, может опоздать минут на пятнадцать, не больше. Пойду к директору ресторана, позвоню из его кабинета…

– Добрый день, мадам Сильвия. Мари давно вышла?

– Примерно час назад.

– Странно, обычно дорога занимает пятнадцать минут… Ну, пока дойдет до магистральной улицы, предположим, еще десять минут…

– Может, она куда-нибудь заехала по дороге?

– Не думаю. Она знала, что я жду ее в ресторане и мое время ограниченно.

– Ах, Боже мой, что могло случиться с моим ребенком?! Может, она попала в аварию? Что произошло?

– Успокойтесь, может быть, она и правда заехала куда-то.

Но нехорошее предчувствие не отпускало меня. Поймав первую попавшуюся машину, помчался к дому Мари. На улице никого, пусто. Объехал дом, вернулся к магазину.

– Скажи мне, Женя, – так звали продавщицу – где Гера живет? Может, своего сына за ним отправишь?

– Давид-джан, сына сейчас нет, а Гера живет через два дома, в той старой трехэтажке, где Жоко жил.

– А он что, не работает? Дома сидит?

– Какая работа?! Паразит он! Сидит на шее у матери и старшего брата.

Через пять минут я уже открывал дверь в обшарпанную комнату Германа, которую мне указали сидевшие внизу старушки.

– Вставай, дармоед! Весь мир работает!

– И я, и я работаю! Давид-джан, что случилось? Я ничего плохого не делал.

– Узнай, не было ли часа полтора назад чего-то необычного, подозрительного. Может, кто-нибудь видел, в какую машину села Мари? Встань, расспроси свою шпану. Если что-то выяснишь, позвони мне в прокуратуру или родителям Мари, сообщи им. Дело очень важное. Точно не скажу, но, возможно, Мари попала в беду. Собирайся быстрее, мы же друзья! Давай, жду твоего звонка…

 

* * *

Помчался обратно в прокуратуру, попросил секретаря пропустить меня к прокурору без очереди, извинился перед коллегами, сказав, что у меня очень срочное и важное дело и много времени я не займу.

В двух словах рассказал прокурору о случившемся.

– Ты уверен, что она не зашла к подруге кофе попить? Или, может, у тебя дублер завелся, а ты об этом не знаешь? Не обижайся, но я прокурор и видел самые невероятные истории.

– Мари – чистейшая девушка, она любит меня. К тому же она беременна.

– Все наши избранницы первоначально кажутся нам светлыми ангелочками, особенно в свадебных платьях, а потом быстро превращаются в полных, вечно недовольных, ворчливых дам. Впрочем, Мари мне показалась разумной и гордой девушкой. Правда, я ее видел всего пару раз, но, Давид, такую красавицу удержать сложно, ох, как сложно… Сейчас позвоню в милицию, подниму для начала наш отдел уголовного розыска, а если не будет результатов, обратимся в республиканский розыск.

 

* * *

Позвонил отцу и, изо всех сил сдерживая волнение, рассказал о случившемся.

– Ты уверен, Давид, что не поднимаешь шум по пустякам?

– Папа, у меня плохое предчувствие. Возможно, Мари в беде.

– Посмотрим, что можно сделать. Я постараюсь найти по правительственной связи кого-нибудь из руководителей МВД. Сколько времени прошло с этого момента?

– Пап, уже третий час, как она вышла из дома. Третий час! Мари не может просто исчезнуть, тут ехать всего два километра, максимум три. Маршрут известен – в пункте А она садится, в пункте Б выходит, всё! К тому же она знала, что я ее жду.

– Ладно, держись. Похоже, что-то не так. Начинаю действовать.

 

* * *

– Рафа, Мари похитили.

– С чего ты взял? Или паршивый сон видел?

– Помоги, если можешь!

– Француз, ты меня не разыгрываешь? Чего молчишь? Когда это случилось, что знаешь? Подожди, подожди, дай подумать… это не дело рук воров или авторитетов. Они сперва узнали бы, с кем имеют дело. Мари – известная в городе девушка, теледиктор, да и ты, хоть и француз и интеллигент, но далеко не фраер, следователь прокуратуры, не последний в городе человек. Опять-таки все знают, что ты мой друг, а это для таких ребят многое значит. Возможно, это дело рук какого-нибудь безмозглого беспредельщика, наркомана? Сейчас включу тех, против кого ты борешься, криминальных авторитетов. Каждый из них контролирует свой район не хуже нас, если не лучше. Будем обмениваться информацией каждый час, если выйдешь из комнаты, назначь кого-то, кто ответит на телефонные звонки.

 

* * *

Телефонный звонок:

– Давид, это Гера.

– Кто?

– Ну, Черныш! Значит, слушай. Женя, продавщица, говорит, что видела, как два-три дня подряд в разное время недалеко от дома Мари стояла старая «Волга» первого выпуска, серого цвета. В ней сидели то один, то два мужика. Ей показалось, что она видела утром, как Мари быстро идет в сторону троллейбусной остановки. Но машины там уже не было.

– Она не разглядела номер, лица мужиков?

– Говорит, особого внимания не обратила, какие-то обычные мужики, скорее, работяги, не блатные, а то она запомнила бы. Ясно было, что они кого-то ждут, ну, мало ли что.

– Спасибо, Гера, продолжай работать, пройди по ближайшим домам, спроси, может, дети, старушки, соседи видели что-то подозрительное.

 

* * *

Сидя в своем кабинете, я отвечал на беспрерывные звонки коллег и друзей. Даже удивился, как много их у меня. Большинство звонивших просто интересовались, насколько верен слух о похищении Мари и могли бы они быть чем-то полезны. Рабочий день давно уже закончился, я, отупевший от усталости, бесконечных звонков, волнения и неопределенности, сидел и думал, что делать дальше, где может быть Мари, что с ней. Сценарии один ужаснее другого, как в кинохронике, проходили перед глазами. Я отгонял их, старался сосредоточиться. Все возможные места, где могла быть Мари, уже проверены. В программе первых вечерних городских новостей показывали видеозапись Мари с просьбой сообщить по указанному телефону все, что известно о ее местонахождении. То и дело звонила плачущая Тереза, и я снова и снова просил ее не занимать телефон: если будет какая-то новость, я тут же сообщу.

Что случилось с Мари? Уже известно, что аварии не было, тогда что? Похищение? Но кто может быть организатором и исполнителем? Допустим, Монстр – он неадекватен, но его задержали в Прибалтике и посадили в следственный изолятор. Да и маловероятно, что он пойдет на такое: ему проституток на любой вкус хватает с лихвой, а здесь он представляет, какие могут быть последствия! Яйца разобью, застрелю прилюдно, зачтут, как состояние аффекта, годик-другой посижу и выйду. Тогда уеду в Париж подальше от этих мест, мне нечего здесь будет делать.

Кто еще? Много авторитетов, человек шесть самых известных, контролирующих рынки, загородные рестораны, подпольные производственные цеха, автомастерские. Но они ребята взрослые, под сорок, даже старше, их полет мысли дальше шлюх не идет, некоторые даже состоят в гражданском браке с бывшими проститутками. К тому же люди серьезные, чтут традиции, понимают, что Мари – не для них: девушка домашняя, не бесхозная. Эти сперва непременно поинтересовались бы, кто она, чем занимается, замужем или нет, опять-таки большинство меня знают лично, а остальные – заочно. Не их профиль работы. Они богаты, обеспечены, целый день гуляют в загородных ресторанах, собирают дань, играют в нарды. Даже парикмахеров и массажистов там принимают. Поставить под угрозу все это, а возможно, и жизнь, – нет, они на такое не пойдут. Не говоря уж о том, что каждого из них опекает кто-то из высших милицейских чинов – начальник районного отдела, начальник уголовного розыска или ОБХСС. За подобные шалости менты провинившемуся уши отрежут и лично упекут в тюрьму по первому попавшемуся делу, а то и вообще уберут – шум-то поднимется великий, многое раскроется, а это не входит в их интересы. Их интерес только один: чтобы авторитет исправно собрал дань, принес им и особо не сачковал. Так происходит и у нас, и в соседних республиках, и везде в огромной стране. Тот же начальник милиции или прокурор должен платить своему первому секретарю райкома и председателю райисполкома, начальникам структурных управлений милиции города, те – начальнику милиции и прокурору города. А эти, в свою очередь, министрам, через которых средства пойдут руководителям республики. Последние уже должны выходить на союзный уровень, в противном случае первая же комиссия из центра смоет их с занимаемых должностей, как дождь смывает грязь с асфальта. Выпасть из схемы – все равно что с платформы попасть под идущий поезд. Хочешь быть честным – иди работай учителем или инженером в НИИ.

Тогда кто? Жоко? Он же четыре месяца в больнице провалялся, выписался полуинвалидом, пролежал еще месяца два дома и уехал из города. Говорили, что видели его в Гаграх, в Сочи, в Ростове-на-Дону – жульничает на вокзалах, колется. Он не из тех, кто горит жаждой отмщения. Сильный избил – значит, все нормально, на то он и сильный, надо тогда найти более слабого.

Тем не менее надо проверить. С одним из оперативников поехал домой к Жоко. Гера и несколько ребят, несмотря на холод, стояли на привычном месте у магазина, курили и о чем-то громко разговаривали.

– Гера, не думаешь, что это мог быть Жоко? Кстати, он не давал о себе знать?

– Да нет, шеф-джан. Жоко исчез, не то убили, не то арестовали – одним словом, ни слуху ни духу.

– У него дома кто-нибудь есть? Мать, сестра?

– Только мать, с какой-то старой родственницей. Сестра лежит в наркологической больнице, говорят, ей хана, не выйдет уже оттуда.

– Пошли, хочу сам убедиться.

Через пять минут вернулся оперативник с Герой.

– Пусто, товарищ следователь, две полоумные старушки, больше никого.

 

* * *

Была уже почти полночь. Решил заскочить к Мари домой, раз уж я здесь – хоть как-то успокою бедных людей. Нет, не заслужила моя светлая девочка такой участи! Она всем желает добра, смотрит на мир распахнутыми доверчивыми глазами, жалеет бедняков и животных. Боже, если ты есть, спаси ее, она же невинное существо! Она хочет только одного – любить и быть счастливой…

На мой звонок выскочила радостная Тереза.

– Ты что, не знаешь, что случилось? Мари нашлась полчаса назад, сейчас она у вас дома. Ее выпустили возле телестудии в парке, и она пешком пошла к вам домой, сейчас чай пьет и ждет тебя.

Я стоял в полном смятении, не понимая, как поступить. Я представлял себе Мари в кандалах в темнице, вот я нахожу ее, освобождаю, расшвыривая похитителей и круша все преграды, и вдруг такой сюрприз! Но что случилось на самом деле? Вдруг ее изнасиловали, издевались над ней? Если так, то изменится ли мое отношение к Мари? Не может быть. Но ведь тогда Мари испачкана! Правда, ее вины тут нет, ее могли заставить насильно, под угрозой смерти, но она все равно другая, познала другого мужчину… Господи, я сейчас сойду с ума. Даже если она чиста – кто в городе в это поверит, что подумают мои родители, друзья, коллеги? Но какой же я подонок! Не радуюсь, что моя невинная чистая девочка освободилась после таких страшных переживаний целая и невредимая, а размышляю, что подумает мое окружение…

– Ну же, Давид, что ты встал в дверях как вкопанный? Заходи, такая радость!

– Нет, поедемте к нам, я же на машине!

Оперативника я попросил дойти до отделения самостоятельно, разместил на заднем сиденье ликующих родителей Мари и Терезу, сам сел рядом с водителем. По дороге продолжал мысленно себя мучить. Подлые завистники будут злорадствовать, смешают наше имя с грязью. Пойдут слухи, что Мари сама убежала от меня, но была поймана и возвращена вопреки ее желанию, что ребенок не от меня… Бедные мои родители, за что вам такие переживания? Сколько их уже было в вашей жизни, а я и сейчас не даю вам жить по-человечески, держу вас в страхе, что внезапно уеду с Мари. А мои драки? Артист чуть не отправился на небеса раньше срока, и вам пришлось влезать в огромные долги, чтобы спасти меня от неприятностей. Какой же я после этого сын, какой будущий муж? Во всем в первую очередь вижу себя, свою мнимую гордость. Хочу, чтобы все восхищались мною: ай да парень, ай да Давид, какую девушку заарканил!

А может, судьба против нашего с Мари союза? Выбрал бы какую-нибудь скромную лаборантку в очках, стал бы аспирантом, а не бандюгой-следователем, будущим взяточником, жили бы тихой, скромной жизнью, и никому бы до нас не было дела…

Нет, Мари я никому не отдам! Найду гадов – убью медленной, мучительной смертью, горло зубами перегрызу! У-б-ь-ю-ю!!!

– Давид, приехали, о чем задумался? Пошли!

Тереза побежала вперед, и уже снизу слышны были ее и мамин голоса. Зайдя в квартиру, я увидел Мари, смущенно-отрешенную, мою родную Мари! Она медленно подошла ко мне, взглянула с печалью и тревогой своими небесно-голубыми глазами, обняла меня и горько расплакалась.

– Что, Мари? Они трогали тебя? Что?.. Угрожали, изнасиловали?

– О чем ты говоришь? Там, куда меня привезли, была только молодая женщина с девочкой лет пяти-шести.

– А кто тебя похитил, чего они хотели и почему отпустили?

– Машина «Волга», не новая, какого-то грязно-серого цвета. Водитель – человек средних лет, вежливо предложил отвезти меня в центр. Проехали метров двести, он остановил машину, попросил извинения, сказал, что должен посадить своего друга. Тот, более молодой, уселся рядом со мной. Я хотела предложить ему пересесть вперед, к водителю, но тут он вынул из кармана спецовки длинную отвертку и приказал мне лечь на сиденье, потом накрыл каким-то плащом, пахнущим машинным маслом. Я несколько раз повторила, что мой муж – следователь прокуратуры Центрального района города, он и его друг Рафа найдут их обязательно, тогда они будут очень сожалеть. Старший даже сказал молодому: «Ара, кажется, не ту забрали». Тот ответил, мол, на месте разберутся.

Ехали молча минут сорок, въехали во двор какого-то неказистого загородного дома. Меня привели в полуподвальную комнату, вместо окна там была фрамуга, в углу стол и стулья. Подошла женщина, о которой я уже говорила, все время с ребенком, показала туалет рядом с комнатой в маленьком коридоре. На столе был графин с водой, хлеб, сыр, масло, зелень, вареная картошка. Потом я услышала, как отъехала машина. Остался мужчина-работяга. Они громко спорили с хозяйкой, но слов было не разобрать. Женщина несколько раз заходила и спрашивала меня, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Я ей говорила, что я беременна, замужем, что мой муж и свекор известные люди и это просто так не закончится. Что мне бы очень не хотелось, чтобы она, молодая мать, попала в тюрьму за соучастие в покушении.

Мы все, затаив дыхание, слушали Мари. Только мама несколько раз подходила к телефону и отвечала звонившим, что Мари жива и невредима, просила перезвонить позже. Папа уже успел позвонить заместителю министра МВД республики, поблагодарить и сказать, чтобы прекратили поиски, так как Мари нашлась. На звонок Рафы мама пригласила меня. Я коротко рассказал о случившемся, друг поздравил меня и добавил: «Если бы я не знал Мари, трудно было бы поверить в ее рассказ, какое-то индийское кино получается. Будем искать гадов, выясним, чего они хотели и почему так поступили».

– Уже стемнело, – продолжала Мари. – Было часов десять вечера, опять пришла женщина. До этого она не отвечала на мои вопросы, на этот раз сама спросила: «Вы работаете на телевидении и действительно беременны»? Потом ушла, минут через десять вернулась, извинилась и проводила меня во двор. На этот раз там стоял «Москвич» красного цвета. За рулем сидел тот молодой работяга, снова велел укрыться пледом на заднем сиденье и, ни слова не говоря, привез к телестудии. Оттуда я сама пришла домой пешком. Давид, я тебя очень прошу, если когда-нибудь выяснится, кто и почему это сделал, не трогай эту женщину. Мне кажется, это она настояла, чтобы меня выпустили.

– Не исключено, Мари, что женщина сыграла положительную роль в твоем освобождении. Из ее вопросов следует – и это подтверждает время, когда она начала задавать вопросы, – что она посмотрела вечерние новости, где несколько раз прошли сообщения с просьбой откликнуться всех тех, кто мог сообщить что-то о твоем местонахождении. Она убедилась, что дело шумное, много людей подняты на ноги, похитителей найдут, и тогда ее маленькой дочке придется расти в тюремной школе или в сиротском доме.

– Какие страшные вещи ты говоришь, Давид.

– Мари, какие еще моменты ты запомнила? Надо прояснить хоть что-то.

– Когда мы ехали в тот дом, то все время поднимались, это было понятно по звуку мотора и по тому, как водитель переключал скорости. А на обратном пути постоянно спускались.

– Да, интересная история. Мы тебе верим, Мари, но поверят ли люди? Впрочем, это не главное, – заключил папа. – Главное, что ты цела и невредима, но ребус придется разгадать, а то спокойно жить вряд ли получится.

– А ты, Давид, веришь мне? – спросила Мари со слезами на глазах.

– Какие могут быть сомнения! Конечно, верю, ты же не идиотка, чтобы себя и всех нас заставить мучиться, переживать, чуть ли не объявлять по городу чрезвычайное положение. Но папа прав – поверят ли чужие? Вопрос не главный, но все же важный.

– Друзья, сейчас уже далеко за полночь, таким полным составом двух семей мы еще не сидели за столом! – воскликнула мама, разряжая обстановку. – Жаль, отсутствует наш младший сын, он на сборах. Предлагаю выпить чаю, а через какое-то время я вызову такси.

Но посидеть и спокойно поговорить нам не удалось – звонки продолжались. Я всех благодарил, отвечал кратко, но убедительно. Одним из последних звонил заместитель прокурора.

– Давид, хорошо, что все закончилось благополучно. Теперь необходимо дать показания дознавателю, так как факт похищения, со слов потерпевшей, имел место. Надо разобраться, кто и почему. Поздравляю, отдыхай, восстанавливай силы, завтра приходи к двенадцати.

– К сожалению, сын, вы с Мари становитесь скандально популярными, – вздохнул отец. – Если для телеведущей это невредно, то для человека, который находится на государственной службе, очень даже нежелательно. Этот факт – большой минус в твоей жизни и плюс в активе твоих недоброжелателей, а их число будет умножаться после каждого твоего заметного успеха…

 

* * *

– Доброе утро, Мари! Ты так хорошо спала, не хотел тебя будить. Завтрак на кухне. Не переживай, все прояснится.

– Давид, я опозорена и стала посмешищем! Еще только одиннадцать утра, а уже столько звонков! Даже твоя Иветта звонила, притворялась, что переживает за меня. А в душе радуется, змея: наконец-то Мари в чем-то неблаговидном замешана…

– Тогда будь выше этих глупостей и к телефону не подходи. А что касается Иветты, ты зря о ней так думаешь. Может, она и не вполне серьезная девушка, но человек добрый.

– Ты уже успел убедиться в ее доброте?

– Хватит, опять ты глупости говоришь! Она моя подруга и всё. Вы же с ней однокурсницы!

– Давид, оставь свою подругу в покое, и пусть она оставит меня в покое.

– Мари, ты сейчас взволнована и говоришь не то, что нужно. Ладно, перейдем к нашим делам, сейчас не до Иветты. Ты сегодня работаешь? Я приеду за тобой.

– Я не знаю. Позвоню на студию, но без тебя из дома больше одна не выйду, так и знай, не выйду! Боюсь…

Бедная девочка! Бедные ее родители! В такой решающий момент для нее и для них, когда у всех тысячи дел, появляется новая, огромная забота. Пока не выяснится, что случилось и кто за всем этим стоит, спокойной жизни нам с Мари не видать.

 

* * *

Уже к обеду последовал звонок Рафа.

– Привет кабинетным рыцарям, фехтовальщикам перед зеркалом! Это я – труженик если не полей, то улиц и трущоб, подъездов и подворотен. С утра до ночи мотаюсь по городу, и что особенно печалит и ранит мою нежную душу – даже симфонические концерты пропускаю. Ответь, как мне жить дальше? Это же невыносимо!

– Рафа, я смотрю, у тебя приподнятое настроение! Это меня радует, видать, у тебя какая-то зацепка появилась. Не зря ты чуть не заплакал честными милицейскими слезами.

– Дело нашей француженки поручено Ашоту Аршакяну. Это мужик серьезный, дотошный и очень опытный. Ты его должен знать – такой, почти пожилой, худой, в очках, похож на учителя черчения.

– И все, ты только это хотел сказать?

– Только что позвонили и сообщили в ответ на нашу заявку, что в этом году в городе исчезли – слушай внимательно! – исчезли четыре девушки, и что характерно, все приезжие. Три девушки, обрати внимание, русские, одна эстонка, все молодые. Усек, фехтовальщик ты французский в кружевных трусах? Все дела подняты заново и объединены в одно производство, которое передано Аршакяну. То, что случилось с Мари, и большой шум, который мы подняли, явились поводом для поиска аналогичных преступлений. И вот эти четыре случая налицо. Ни одно дело пока не раскрыто, ни одна из исчезнувших девушек не найдена. Сразу ясно, что все это не случайно, во всем прослеживается некая логика. По-видимому, действует человек или, скорее, группа, которая похищает молодых красивых туристок, ведь тогда шума будет значительно меньше: всегда есть сомнение, не уехали ли они в Тбилиси, в Баку или еще куда-нибудь и не дают о себе знать. Да мало ли, в конце концов – отравились, утонули, погибли в автоаварии… Документы не нашлись, поэтому похоронены как неизвестные трупы. Понял? Или мне все это повторить на французском?

– Ты фантазируешь, как Конан Дойл, или реально действуешь, как Шерлок Холмс. Хотя – ты ведь не знаешь, кто они такие. Последней, небось, «Красную Шапочку» читал, да еще, может быть, «Муму».

– Фантазия, друг мой, – область прокурорская, мы ребята реальные. А вот это последнее, что ты назвал, – это твои настольные книги? Дай хоть одну на ночь, прочту и быстро верну.

– Ладно, реальный, что-то дельное есть?

– Дельное, возможно, сообщу уже вечером, заодно и встретимся. Давно не общались. Впрочем, могу догадаться – вы еще не успели наплакаться, нежно обнявшись, сами себя еще не жалели. Так что хочу вывести вас из траура. Всё, звони, сегодня у меня как раз подходящий день, будет возможность вечером немножко отдохнуть. Компания у вас, конечно, неподходящая, но чего не сделаешь ради дружбы! Не забудь принести книги, которые ты мне обещал.

– Я тоже хочу с тобой встретиться, Рафа. Ты, хоть и умственно отсталый, но меня поймешь: это был удар не только чисто моральный, он выбил меня и Мари из нормальной жизненной колеи. Ни я, ни Мари, ни наши родные не можем чувствовать себя спокойно и в безопасности. В конце концов, ответы нужны не только нам и нашему окружению, но и правосудию. Исключительно важно найти этих гадов, похитивших и загубивших столько молодых невинных девушек. К слову, ты варишься в этом котле, у тебя много возможностей, авторитет среди уличных ребят – подними всех бойцов, обрати особое внимание на то, фигурирует ли в тех делах старая серая «Волга» и красный «Москвич». Отдельно эти факты ничего не значат, но в сочетании могут дать нам какую-то зацепку. А второе, на что следует обратить внимание, – предполагаемое место похищения: примерно сорок пять минут езды от столицы спокойным ходом, в сторону пригорода подъем, обратно – спуск. Какие поселки и села находятся на таком расстоянии от города на возвышенности? Это может существенно сузить круг поиска.

И еще, Рафа, включи местных авторитетов. Вряд ли они разрешат на своих территориях работать неизвестной самодеятельности. Парочку можно задержать на день-два, пройтись по физиономиям, тогда их шпана будет носом землю рыть, возможно, и появится результат. Хорошей зацепкой будет, если кто-то видел девушку, высокую, белокурую, с виду абсолютно не местную, выходящую из этих машин. Это тоже факт немаловажный. У кого во дворе стоят две машины, или кто ездит на двух машинах, или у кого есть серая «Волга», к которой приезжает красный «Москвич», или, наоборот, к красному «Москвичу» приезжает серая «Волга»… Все эти вопросы поставь перед своей шпаной.

– Ты что, прокурор, такие поручения мне давать? – ухмыльнулся Рафа. – Но с присущим мне чувством справедливости должен отметить, что твоя голова бывшего отличника как будто немножко варит. Правда, обо всем этом мы уже думали. Хорошо, что ты все факты так сформулировал и подтвердил наши подозрения. В общем, может, твои размышления как-то помогут Аршакяну. Конечно, я уверен, что все это он уже для себя прикинул, но он, как и ты, оформитель протоколов. Костоломы и ищейки – это другие ребята, настоящие романтики, знатоки тональностей плачущих человеческих голосов, выражающих глубину их покаяния, а может, только страха. Вот когда мы найдем этих гадов, я по голосу сразу определю, человек мне правду говорит и плачет искренне, или издевается надо мной.

– Ну ты все же аккуратно, без садизма, вдруг человек ни при чем.

– Это, друг мой, издержки профессии этих ребят, которых величают авторитетами или криминалами, – правда, не первого эшелона. В данном конкретном деле, может, они и не виноваты, зато в другом признаются. Сам знаешь, если дело небольшое, они именно его нам и предложат. Любят эти парни признаваться по мелочам – тогда шанс скрыть более серьезные шалости увеличивается. Так что сделаем им полезное кровопускание, чтобы давление немножко стравить. Ладно, фехтуй дальше в кабинете перед зеркалом, а я пошел работать…

 

Глава 21

Мне пришлось долго убеждать Мари выйти на работу. Коллеги приняли ее радушно, как будто случившееся было чем-то обыденным. Я с тоской смотрел, как постепенно пустеет ставший уже для меня любимым дом родителей Мари. Сколько воспоминаний связано с этим домом, где фактически прошли все мои студенческие годы, где мы с Мари провели множество незабываемых счастливых дней! Даже любимый наш сад, всегда ухоженный, окружающий нас цветущими деревьями, свежестью и благоуханием, как-то загрустил, как будто понимал, что люди, которые любили каждый его уголок и ухаживали за ним, покидают его. Мне становилось там неуютно, как всегда бывает неуютно в жилище, которое покидают хозяева. Родители Мари вместе с Варужаном, Аидой и другими близкими людьми пытались продать все, что только возможно. Со временем осталось лишь самое необходимое – кровати, стол, стулья, кухонная мебель, небольшое количество посуды. Тереза перебралась к Аиде, и моя мама уже начала готовить в моей комнате постоянное место для Мари, вдобавок привезли большой гардероб для ее одежды. Брата переселили в кабинет отца. Я докучал следователю Аршакяну своими каждодневными расспросами. И наконец, к великой нашей радости нам сообщили, что есть подозреваемые и назначен день их опознания.

Схема Рафы – работать с местными авторитетами и шпаной – быстро дала свои результаты. Десятки молодых людей и подростков, знающих всех и вся в своих населенных пунктах, без особого труда нашли по приметам автомашин их владельцев. На опознании Мари без колебания указала на них и узнала хозяйку дома. Последняя сразу же чистосердечно призналась, и даже маленькая девочка узнала Мари.

Подозреваемым было предъявлено обвинение, они признались еще в двух случаях похищения молодых женщин-туристок, приблизительно по той же схеме, что и Мари. Один из подельников вызывался везти их с вокзала или из аэропорта, затем в машину садился более молодой мужчина, и женщин с угрозами везли к известному дому. Через день-два за ними приезжали машины с тбилисскими номерами. До нас уже доходила информация, что там в закрытых ресторанах и загородных домах широко применяются услуги секс-невольниц. Некоторые женщины, преимущественно сироты или выходцы из неблагополучных семей, настолько привыкали к подобной жизни, что оседали там, превращаясь в официанток, гражданских жен или сожительниц криминальных авторитетов, или же становились наставницами вновь поступивших девушек. Женщина с ребенком оказалась любовницей более молодого преступника, а водитель был его двоюродным братом. Муж этой женщины уехал на заработки на целину пять лет назад и исчез бесследно – вероятнее всего, погиб, что на целине было не редкостью.

Главным для меня оставался вопрос, откуда поступил «заказ» на Мари и кто за этим стоит. Ведь Мари не туристка, тот, кто знал ее, знал и меня, а следовательно, мою семью и мое окружение. При любом исходе дела было ясно, что без широких ответных мер оно не останется. Тогда зачем рисковать? Должна же быть мотивация. Но какая?

 

* * *

– Рафа, мы специально пригласили тебя, чтобы со всей пролетарской прямотой сказать: ты – молодец!

– Спасибо, Рафа, – улыбнулась Мари, – я знала, что у тебя доброе сердце, ты хороший друг. Ты себе представить не можешь, какое облегчение для меня – очиститься от оскорбительных подозрений.

– Друзья, не стоит меня перехваливать. Зная моего друга и его гнусный характер, могу сказать, что он увлечется и постепенно перейдет к критике, обвиняя меня в смертных грехах, вроде того, что иногда я не пахну духами. Да, это так, но об этом просят мои подруги, они уверяют, что мой запах здорового мужского пота безумно их возбуждает, а когда мужчина надушен, впечатление такое, будто целуются две подружки-лесбиянки. Не делай грозный вид, француз, в присутствии Мари ты не осмелишься меня пинать и обзывать неинтеллигентными словами. Ну да, я не партиец, но я тоже могу быть самокритичным! Например, не ношу шелковые трусы с кружевами, потому что их просто нет в магазинах.

– Ладно, хохмач, ты кого из себя изображаешь? Фрунзика Мкртчяна? С тобой девушка, которая впервые с нами встречается, что она о нас подумает?

– Простите, совсем забыл! Хочу познакомить вас с моей новой подругой Гаяне, она биолог, работает в нашей криминалистической лаборатории экспертом, у нее четырехлетняя дочь, но она свободная женщина. Не исключаю, что мы создадим образцовую милицейскую семью – скорее всего, без формальностей. Представляете картину: вечером перед сном каждый из нас снимает кобуру с пистолетом и кладет рядом со вставными челюстями. Утром просыпаешься, открываешь глаза и видишь: жена целится прямо в твое ну очень дорогое место и хриплым голосом спрашивает: «Признавайся, гад, ты где шлялся вчера вечером, почему тебя не было на политзанятии?»

– Правильно мне сказали на работе, Рафа, комедийный жанр тебе удается, – вступила в разговор Гаяне. – Вижу, ты сегодня в ударе. Но хватит позорить меня перед друзьями! Пистолета у меня нет и не полагается его иметь. Поэтому для правдоподобия картинки ты должен найти настоящую милиционершу с пистолетом. Здравствуйте, Мари, я знаю вас по телепередачам и всегда восхищалась вашей красотой и манерой ведения эфира.

– Смотри-ка, ты на работе времени зря не теряешь, сочетаешь полезное с приятным, – продолжал зубоскалить Рафа.

– Какие новости по делу Мари? – спросил я. – Кто-то же должен стоять за этими подонками?

– Еще не знаем. Мне кажется, что Аршакян уже вынюхал что-то, он ведь лиса и законник, угрожать, что посадит этих тварей в камеру с крысами или агрессивными гомиками, не будет. Я предложил ему провести придуркам водные процедуры, освежить им головы, пока «добровольно» чистосердечно не признаются. Но он пока отказывается – вдруг подлецы с перепугу дадут неправильные показания, тогда время на проверку будет потрачено впустую. Вот ты, Мари, своей интуицией что чувствуешь? Кого подозреваешь?

– Разумеется, во всем и всегда виноват Давид, но в данном случае я отметаю его участие. Ему меня похищать незачем, я сама согласна пойти туда, куда он укажет. А кроме того, у меня нет врагов и никогда не было, поэтому, думаю, это случайная акция.

– Но ведь они несколько дней следили за тобой, пока улучили подходящую минуту, – возразил я. – И о какой случайности может идти речь, если они знали, где ты живешь! Значит, кто-то направил их по твоему адресу. Этот кто-то определенно знает тебя. Но какую цель он преследует – пока не известно.

– Не начинайте, ребята, я еле начала отходить от этого кошмара, – поежилась Мари.

– Твоя версия, Давид? И вообще, она у тебя есть?

– Версий у меня несколько, но все имеют много пробелов, нестыковок и неувязок, – признался я. – Может, подождем еще несколько дней и все прояснится? Не будут же эти подонки молчать вечно, скоро наверняка запоют некрасивыми голосами: о, Мари, о Мари, ой, прости нас, ой, прости…

– Видишь, несостоявшийся прокурор, из твоих же слов вырисовывается первая версия, – потер руки Рафа.

– Ну тогда просвещай нас, интеллектуальный представитель неподкупной советской милиции!

– Значит, так, – продолжал мой друг, – заказчиком является не какая-нибудь мелкая сошка, а свирепый авторитетный чувак, с которым шутки плохи. Если что – хана.

– В твоей речи много латинских слов, что делает честь настоящему юристу, но я надеялся услышать что-то более существенное.

– Ну, во-первых, это не Жоко. Этого недоумка-инвалида – к чему ты, защитник обиженных девушек, тоже приложил руку, могу засвидетельствовать как нейтральный очевидец, – никто не будет бояться. Во-вторых, это не почерк воров-авторитетов, их полет мысли дальше официанток в харчевнях и трамвайных кондукторов не идет. Конечно, их полностью не исключаем, а вдруг! Бывшего воздыхателя Мари, аспирантика, исключаем: он женился на дочери начальника «Плодовощторга», трижды небедного человека, по которой, кстати, прошлись многие достойные ребята, к числу которых я, к сожалению, не отношусь. Остаются беспредельщики, самый авторитетный из которых – Монстр. С другой стороны, его брат – нормальный парень и твой друг. Правда, это для Монстра мало что значит, но, главное, он попался в Риге и, кажется, сидит в СИЗО. Есть еще Миша Золотой Зуб, но он работает в связке с милицейскими кругами, и это не их профиль. У них своя излюбленная область – экономика. Остаются более-менее мелкие бандиты и случайные шакалы. Думаю, мелких бандитов они сдали бы сразу.

– А может быть организатором Бифштекс? – внезапно спросила Мари.

– С чего ты вдруг вспомнила этого жулика? Его даже я не боюсь, он фарцовщик, а не бандит. Короче, кто бы ни был, найдем. Если мои ребята отыщут гада раньше, чем славные мои коллеги, уверяю, от всей души угощу его большой порцией мышьяка или дам полкило снотворного – смотря что выберет, я не жадный, – закончил свою зловещую шутку Рафа.

– Гаяне, не бойтесь, он не такой кровожадный, каким хочет показаться, – улыбнулся я. – Что верно, то верно, ко всякой мрази он беспощаден. Но друг непревзойденный, и душа у него добрая. Только вот язык колючий.

 

* * *

– Смотри, как интересно Рафа живет: что ни месяц, то новая девушка. А ты?

– Я старомоден.

– Как-то неубедительно звучит из твоих уст, особенно после того, как отчаянно ты взялся помогать бакинке, – надула губки Мари.

– Тогда сама найди причину.

– Ты хочешь хорошо выучить французский язык и, как только достигнешь своей цели, меня бросишь.

– Каждый раз я удивляюсь, откуда у этой девушки такой феноменальный философский склад ума! – я театрально всплеснул руками.

– Хотя… французский у тебя еще очень далек от совершенства, всей моей жизни еле хватит, чтобы довести его до нужного уровня. Придется, похоже, заниматься с тобой до глубокой старости. Следовательно, я тебе нужна!

– Железная логика! Меня интересует другое: что с твоим отцом? Он какой-то болезненный, издерганный, весь на нервах. Посмотри, какой у него цвет лица, руки дрожат… мне его очень жаль. Еще интересно, что они так бурно и эмоционально обсуждают с Варужаном, а иногда с твоей матерью. При этом от нас стараются скрывать, о чем идет речь.

– Я тоже заметила, и мне это не нравится. Но они меня не посвящают в свои дела.

– Должно быть, это связано с продажей дома, с переездом, мало ли что их сегодня беспокоит. Когда покупатели принесут деньги, дома их не держите, отнесите в банк. У вас законная сделка, бояться нечего. Многим известно, что вы продали дом, мебель и прочее в связи с переездом. Повторяю, будьте осторожны.

 

* * *

– Давид, Сильвия просит тебя к телефону.

– Мам, спроси, что случилось? Если не срочно, я им с работы позвоню.

– Сильвия очень хочет поговорить с тобой до того, как ты уйдешь на работу.

– Слушаю, мадам Сильвия. Что-нибудь случилось с Мари?

– Нет, Давид, все в порядке, просто мне надо срочно поговорить с тобой. Очень прошу, можешь заехать сначала к нам?

– Мадам Сильвия, что-то я беспокоюсь. Позовите Мари к телефону.

– Ты же знаешь, она в это время еще спит.

– Хорошо, скоро буду.

По дороге заехал в прокуратуру, сообщил только что пришедшему на работу секретарю, что задерживаюсь на час, и помчался к Мари. В гостиной нашел во взволнованно-сумасшедшем состоянии мсье Азата, мадам Сильвию и Варужана.

– Давид, прости, что тебя беспокоим, – начал Варужан, – но нам не к кому обратиться. Вопрос к тому же очень деликатный, и только ты можешь нам помочь.

– Где Мари, что с ней?

– Мы бы не хотели, чтобы Мари принимала участие в этом разговоре.

– Тогда я пойду к ней.

– Ну что ты, не беспокойся. Я сейчас приведу ее, – с этими словами мадам Сильвия поспешно вышла из комнаты.

– Давид, – дрожащим голосом начал Варужан, – нас обманули, ограбили.

– Кто, когда, как? Покупатели дома, что ли?

– Да нет, этот подонок Бифштекс!

– Подожди, Варужан, он ведь с тобой как будто в нормальных отношениях. Мне показалось, что он тебя уважает. Его мать работает в твоем подчинении, твоя жена Аида общается с ней.

– Да, все это так, но кто мог подумать, что он окажется таким мерзавцем! Все, что ты говоришь, значимо для нормальных людей, но для него человеческие отношения – пустой звук…

Все это время мсье Азат сидел весь бледный и не говорил ни слова. Видно было, что ему плохо. Подошли Сильвия и Мари – с припухшими от сна глазами, в шелковом белом халате. Она подсела в кресло, прижавшись ко мне.

– Ну, Варужан, так каким образом он обманул вас?

– Все деньги от продажи дома – шестьдесят тысяч рублей – мы вручили ему, чтобы он купил для нас валюту [19] .

– Какой идиот может целиком передать такую огромную сумму такому скользкому типу, как Бифштекс?!

– Ну я этот идиот, я! – закричал Варужан. – Я убью его, пусть меня арестуют, расстреляют!

– Понимаешь, Давид, – заплакала мадам Сильвия, – это все наши деньги, которые мы заработали здесь страшным трудом за долгие пятнадцать лет. Думали поменять на валюту, через знакомых постепенно переправить во Францию. И там несколько лет спокойно жить, пока не устроимся как следует, привести в порядок нашу квартиру, наладить дело. Сразу же мы не сможем включиться, пока адаптируемся, пока откроем мастерскую, найдем обученных людей, пройдет год, а то и два.

Я знал, что так поступают многие, так как менять такую сумму в банке никто бы не разрешил. Официальный лимит устанавливался очень небольшим, каждому выезжающему полагалось не больше пятисот долларов. Валюта в Стране Советов была бесценной, да и ювелирные изделия можно было вывозить лишь в очень ограниченном количестве. Люди уезжали фактически голыми, что, по мнению наших гуманных властей, должно было воспрепятствовать им в стремлении покинуть страну.

– Вы начали это дело, вы его и заканчивайте, – подняла голову Мари. – Не надо втягивать сюда Давида! А если с ним что-нибудь случится? Ведь Бифштекс не так уж прост, у него много знакомых в криминальном мире, а может, есть и оружие.

– Что же, дочь, ты хочешь, чтобы мы уехали туда нищими? Этот дом уже не наш, – медленно, с трудом подбирая слова, начал мсье Азат, – мы даже в милицию не можем обратиться. Варужана и нас посадят за незаконные операции с валютой. Я сейчас даже согласен не уезжать, остаться, но где мы будем жить? Тот путь, который я прошел в молодости, невозможно повторить…

Мсье Азат тихо заплакал. Видно было, что он переживает больше всех.

– Азат, я хотел тебе помочь, но оказался доверчивым идиотом! Отдам тебе свою квартиру, а подонка точно убью, вот этими руками! – рвал на себе волосы Варужан.

– Варужан, успокойся, – начал я.

– Подожди, Давид, – опять вступила в разговор Мари, – они же с тобой не посоветовались, даже мне ничего не говорили. Сами приняли решение уехать и хотят сейчас решить эту проблему твоими руками. А здесь всякое может случиться. Бифштекс тебе может навредить, или ты ему, тогда тебя накажут.

– Не ожидала, дочь, от тебя такого, ты говоришь, как чужая! – покачала головой мадам Сильвия. – Мало того, что мы с отцом одни уезжаем, брошенные тобою и сестрой, так ты даже не хочешь нам помочь. Эгоистки вы, устроили себе жизнь за счет нашего труда! Мы вам ни в чем не отказывали, работали, как проклятые, – и мадам Сильвия снова расплакалась. Видно было, что Мари тоже с трудом сдерживает слезы.

– Варужан, – спросил я, – как получилось, что ты сразу всю эту огромную сумму отдал ему?

– Он уверял меня, что чем больше будет сумма, тем легче будет ее обменять на валюту по хорошему курсу.

– И почему Бифштекс этого не сделал? Ведь свой навар он в любом случае получил бы? Он что, отказывается вернуть деньги?

– Фактически да, уже больше двух месяцев, как он получил деньги, и все это время по разным причинам откладывает выполнение своего обещания. А сейчас я случайно узнал, что дома он не ночует, где-то у него есть другая, тайная квартира. Более того, на днях он собирается улететь в Москву. Понятно, что там его уже не найти, и вернуть деньги будет невозможно.

– Как ты узнал об этом?

– Случайно. Его мать, отвечая на мой вопрос, почему Генрих не подходит к телефону, сказала, что он уже несколько дней не появляется дома.

– Адрес новой квартиры известен?

– Где-то в районе крытого рынка, первого участка.

– Это ничего не говорит. Более конкретно что известно?

– Более конкретно я ничего не могу сказать. Вообще мне сказали, что у него две квартиры в разных местах, но вероятней всего – то здание, о котором я тебе уже говорил.

– Точнее – какой подъезд, какой этаж?

– Я ничего не знаю! Даже об этом здании говорю со слов матери и наших общих знакомых. Может, спросить ее еще раз?

– Тогда ты их спугнешь, и Бифштекс убежит окончательно. А может, привезем сегодня маму к вам или еще куда-нибудь? Можно даже против ее воли. Я сейчас посоветуюсь с Рафой. Подержим ее день-два, пока адрес сынульки не скажет.

– Нет, такой ценой я не согласен, – возразил мсье Азат, – лучше мы станем бездомными, чем поступим таким образом. Женщина она нездоровая, а вдруг умрет? От этого нам еще хуже станет. Давид, мать Генриха – слабая, несчастная женщина, не следует с ней так поступать.

– Ну, тогда надо стараться, чтобы ничего не случилось. Впрочем, риск всегда есть. Но меня больше беспокоит не ваша забота о ближнем, а то, что этот шаг спугнет подонка и он исчезнет бесследно. Это не тот тип, чтобы стал особо беспокоиться о матери. К тому же он знает, что мы ничего угрожающего ее жизни не сделаем. Ну и наконец, что меня больше всего беспокоит, мама Бифа может попросту не знать его адреса. Скорее всего, так и есть. Варужан, какие еще могут быть приметы? Может, мама скажет, во что он был одет – в пальто, дубленку? Ведь он одевается очень ярко, тогда кто-нибудь из дворовых ребят по тем приблизительным адресам, где мы будем его искать, мог обратить на это внимание.

– Да, конечно, последний раз, когда мы встречались, пять дней назад, он был одет в черное лайковое пальто с мехом внутри и большим меховым воротником и норковую шапку, как она называется… «пирожок».

– Ну что же, тогда каждый занимается своим делом. Мари, я позвоню, сегодня вечером, возможно, не встретимся.

– Не делай глупостей! Пропади он пропадом, этот подлец, а заодно и задуманный вами дурацкий переезд в «счастливый рай»! – закончила Мари в сердцах.

 

* * *

– Рафа, есть разговор.

– Освобожусь только вечером.

– Я сейчас подъеду к тебе, выходи на десять минут.

– Ну, фехтовальщик прокурорский, подходи ближе – понюхаю, как сегодня пахнешь. Опять что-то случилось с Мари? Не много ли?

– Да нет, а впрочем, почти да. Скорее, все связано с ее семьей.

Кратко рассказал Рафе о случившемся.

– Значит, единственная зацепка – его пижонская одежда… А если он надел телогрейку или еще какую дрянь, тогда что? Пока мы будем дергаться, размножим его фотографию, раздадим ребятам – а ведь им тоже надо что-то пообещать, – твой фарцовщик в лайковом пальто ускользнет, нырнет в глубокие московские воды. Этак будешь его искать в очереди у Мавзолея, а он, представляешь, не скучает по великому вождю пролетариата! Даже, страшно сказать… он его не уважает!

– Рафа, ты же сам понимаешь, обращаться в милицию – все равно что искать помощи у Бога. Последнее даже более надежно. Услышав о такой сумме, менты скорее дважды закатают поганца в асфальт вместе с мамочкой, на куски разрежут и крысам скормят, чем бабки вернут.

– Как ты плохо думаешь о моих коллегах. Так ведь эта сумма – годовая зарплата целого отделения. А они ребята нормальные, правда, не как некоторые – белье каждый день не меняют и моются реже, симфонические концерты или оперу не посещают, гуляют в ресторанах, пьют не только минеральную воду, а еще у них есть жены, веселые подружки и, наконец, прожорливые дети. Слушай, прокурор, а может, у чувака имеется постоянная телка? Узнай, кто она, и через нее выйдем на «друга семьи» Мари – сопроводим ее интеллигентно до пункта назначения, там и побеседуем душевно о нечестности.

– Вспомнил! Варужан сказал, что последнее время у Бифштекса была какая-то приезжая русская девушка.

– Все?

– По-моему, да.

– Негусто. Можно, конечно, поинтересоваться, покупал ли он авиабилет. А может, он уже улетел в Тбилиси или Баку, или уехал поездом, или на машине, а оттуда рванул еще дальше… Понимаешь, да?

– Удивляюсь, Рафа, почему ты так плохо учился в университете, а сейчас себя выдаешь за крупного мыслителя.

– Учеба для фраеров, для тех, у кого нет природного ума, а я талантлив по жизни. Можешь – помоги, если нет, не суйся. Помнишь клятву Гиппократа – «не навреди»? Я ребят заряжу, но с тебя причитается.

– Обещаю при твоих подружках не рассказывать, как ты учился все пять лет. И не говорить, кто писал для тебя курсовые и рефераты, которые ты с трудом зачитывал.

– А я-то думал, ты от этого получал истинное наслаждение! Вот и старался предоставить тебе такую возможность…

 

Глава 22

Поздней ночью Рафа позвонил:

– Адрес есть, приезжай за мной. Кто за рулем?

– Рубо.

– Годится, хороший парень. Тогда к двум часам ночи жду.

– Что ты задумал, Давид, с кем говоришь? – вышла из родительской спальни мама.

– Спите, мам, дежурный прокурор просит заменить его. Мы все-таки близко живем, неудобно человеку отказывать.

– Тепло одевайся, на улице холодно.

Тихо подкатили по названному Рафе адресу, машину с водителем оставили метров за пятьсот.

– Рафа, я поведу. Адрес как добыли?

– Просто знали его окружение, вышли на ближайшего подельника, Каро, ты, может, его знаешь. Такой, с тонкими усиками, волосы вечно бриолином прилизаны, носит узкие брюки и обувь на толстой подошве. Припомнил?

– Кажется, да, знаю такого.

– Ну вот, взяли его, он тут же в штаны и наложил. Это тебе не ворюги и бандиты. Фарцовщики ребята хрупкие, у них девиз: дал, взял, выгоду получил. Чего ему скрывать? Но пока держим в отделении, чтобы вдруг не предупредил Бифа. Не беги так резво, спокойно.

– Раф, у тебя оружие есть?

– Какое тебе дело?

– Дай, я проверю.

– Пошли, пошли. Быстрее надо заканчивать твою прогулку. Надеюсь, ты когда-нибудь оценишь мою дружбу. Представь: тепленькую Гаяне в два часа ночи оставил, тащусь с недобитым под Бородино французом по холодным городским закоулкам…

– Конечно, оценю. Порекомендую тебя в ряды КПСС, великой, светлой и гуманной организации передового отряда советских людей – сразу станешь лучшим.

– Ну спасибо. Чего еще ожидать от прокурорского халявщика, все деньги на нижнее белье и духи спускает. Кстати, хороший анекдот на эту тему вспомнил…

– Перестань, Рафа, – мы вошли в подъезд и стали пешком подниматься по лестнице.

– Дав, надень галоши, чтобы шума не было. Вот сволочь, забрался на седьмой этаж. Говорить будешь ты, он мой голос хорошо знает. Представишься дежурным водопроводчиком из домоуправления.

– Знаю, знаю, скажу, что заливает соседа этажом ниже. Да, как договорились – веду я и никакого оружия.

– А ты что-нибудь взял с собой?

– Тупой кастет, без острых граней.

– В любом случае, надень перчатку. А то сделаешь рассечение, крови будет много, забрызгаемся.

– Да, я уже все предусмотрел.

– В голову не бей, а то может насовсем отрубиться. Коридоры узкие, стой левым боком, чтобы хорошо замахнуться. Помни, трус стреляет сразу, без предупреждения. То, что у него пушка есть, даже не сомневаюсь. Он и дверь может пойти открывать с пушкой… Первым же ударом гаси его. У меня ствол наготове, мало ли что может случиться, – шепотом инструктировал меня Рафа.

– Не учи попа молиться.

– Слушай, поп, самое неожиданное случается именно тогда, когда ничего не ждешь. Пошли, гаси свет в подъезде…

– Вот молодец, и кто сказал, что милиционеры тупые?..

 

* * *

Пару минут тихо постояли у двери. Все вокруг было спокойно. Конец февраля, темнеет рано, на улице сыро, холодно и неуютно, все нормальные люди давно спят. Я постучал в дверь – ни звука. Через полминуты – еще раз, более громко. Послышались приближающиеся шаги.

– Кто там, – услышал я недовольный голос Бифштекса, – чего надо?

– Открой, друг, это водопроводчик Карлен из домоуправления! Сильно течет на соседа, он нас позвал.

– Как течет? У нас все выключено.

– Может, скрытая течь? Извини, открой, проверю за минутку и уйду.

Послышались звуки открывающегося замка. Как только дверь чуть приотворилась, мы с Рафой вдвоем навалились на нее. Бифштекс отскочил, мы вошли в коридор. На всякий случай я без замаха ударил кастетом ему в грудь. В этот самый момент фарцовщик нагнулся, и удар пришелся ему по горлу. Бифштекс рухнул на пол и страшно захрипел от удушья.

– Давид, Рафа, я ожидал, что вы придете, не убивайте, все скажу, – еле выговорил он.

– Дав, дай ему воды.

– Пей, тварь, твоя черная кровь нам не нужна. Верни ворованное.

– Давид, конечно, верну, куда денусь! Я просто ждал, когда Монстр мне их вернет…

– Надо же, я так и знал, что этот сукин сын какой-нибудь фокус выкинет! – сильным ударом ноги в грудь Рафа свалил сидящего на полу Бифштекса на спину, нагнулся и вытащил из кармана его халата пистолет. – Видишь? А говоришь, без оружия, безобидный фарцовщик… Минуту бы промедлили – и застрелил бы он нас без размышлений о ценностях гуманизма.

– Вставай, мразь, не прикидывайся мертвым! Ну что, Рафа, начни, пожалуй, с пальцев рук, он же не пианист какой-нибудь. Зачем ему пальцы? Деньги что ли, пересчитывать?

– Не надо, ребята, я все отдам, когда Монстр вернет! Еще пять тысяч баксов сверху, – Бифштекс с большим трудом выговаривал слова. Видно было, что ему на самом деле плохо.

– Что ты врешь, гнида, Монстр уже четыре месяца, как сидит в Риге, а ты деньги взял у Варужана от силы сорок дней назад. Зачем врешь? Ты же не дебил, понимаешь, что мы так легко тебя не отпустим.

– Було от имени Монстра приехал, сказал, что деньги нужны для освобождения, если не дам, зарежет!

– Откуда Було знал, что у тебя такая большая сумма? Это во-первых. Во-вторых, это же не твои деньги. И, наконец, я с тобой останусь, а Рафа поедет и привезет Було сюда. Понятно, что ты врешь. И я заставлю Було собственными руками утопить тебя в ванной. Полминуты на размышление!

– Дав, ты только посмотри, кто у нас в комнате! Бифа не оставляй одного, тащи тоже сюда.

– Було?

– Какой Було?! Приятное знакомство приготовил для нас, мерзавец. Глянь, какая молодуха! Беленькая, чистенькая, да еще и сисястая!

– Рафа, не дури, мы сюда не за этим приехали.

– Ты займись своими делами, а в мои не лезь. Я с девушкой поведу светский флирт, она, правда, пока онемела от радости, увидев такого джентльмена, как я.

– Биф, лучше отвечай. Ты же понимаешь, если Було приведем, у нас выхода не останется, как тебя выбросить с седьмого этажа. Шансов даже для такой живучей мрази, как ты, никаких. Или утопим в ванной, или тихонько через подушку пристрелим из твоего же пистолета. Форменное самоубийство. Но тогда придется пристрелить и девушку, и Було, а как-то не особо хочется. Не тяни, тварь, отвечай. Не пытайся падать в обморок, пой, птичка!

– Дав, ты же знаешь, как я тебя уважаю…

– Докажи, и я тебе отвечу взаимностью.

– У меня … у меня… шесть тысяч фунтов…

– И где они?

– Ты не найдешь… проводи меня в ванную, я не могу ходить, ноги подкашиваются.

– Дав, я слышал, что он говорит, сейчас подойду, – сияющий Рафа вернулся из спальни, в руках – несколько галстуков Бифштекса. – Смотри, какие шикарные галстуки, жаль, придется их использовать не по назначению.

Своими могучими руками он перевернул Бифштекса и крепко связал ему сзади руки.

– Ай, больно!

– Ничего, мразь, недолго тебе осталось, потерпи.

За зеркалом, под приклеенным картоном, нетолстыми пачками лежали деньги.

– Молодец, даже ты иногда способен говорить правду. А где остальное?

– Я же сказал, я обязательно отдам, клянусь честью! Ну, пять тысяч отдал Було, остальное ребята еще должны поменять на валюту, деньги у них на руках.

Ничего не говоря, я начал заполнять серую, нечистую на вид ванну водой.

– Ты что делаешь?

– Ты, скотина! Честью он, видите ли, поклялся! Издеваешься, да? Готовься к водным процедурам. Выдержишь – выживешь, нет – судьба у тебя такая. Пойми, идиот, у тебя полон дом добра: картины, ювелирные изделия, серебро. Мы же все заберем. Не лучше ли нам отдать деньги, и мы уйдем? Ты зачем пришел, Рафа? Выйди, займись поиском денег, а я пока с человеком мирно побеседую, он поклялся честью, как же я могу ему не поверить?

– Слушай, Дав, чего мы с ним цацкаемся? Смотри, сколько добра у этого говнюка, всю оставшуюся жизнь можно прожить без напряга. Ты не видел, а там два Айвазовских, правда, небольшие, Башинджагян, Коровин, Шишкин, Сарьян, а ювелирки сколько!..

– И что?

– Как что? Шлепнем его на хрен из его же оружия и уйдем! Правда, у меня ствол тоже не зарегистрирован, могу использовать, искать его без вариантов.

– Ты что, садист сумасшедший, а девочку?

– Жалко, конечно, девка аппетитная, но, значит, не судьба. Неразборчива она в выборе друзей, попала в дурную компанию.

– Но нельзя же так просто лишать людей жизни, ты что, Бог? Тем более, невинную душу губить?

– Какую невинную, одной шлюхой меньше станет! Кому какое дело? Бесследно исчезнет, и всё, они тысячами пропадают, кто их ищет? А эта вонючая крыса заслужила смерть сполна. Пусти меня, не держи, а то первая пуля в твою дурную башку влетит!

Рафа говорил настолько искренне, что даже я не заметил в его голосе и интонациях ни малейшей фальши. Только взглянув на его лицо, чуть не захохотал от неожиданности. Жестом он велел мне молчать и вошел в ванную.

– Рафа-джан, умоляю, не убивай! Все отдам! Только обещай, что слово сдержишь и не убьешь меня! Девушка будет ваша, что хотите, то и делайте, но она не проститутка, она студентка института Мориса Тореза, подрабатывает у меня…

– Пошли быстро, твою мать!

 

* * *

В спальне я увидел сидящую в кровати смертельно напуганную, полуголую девушку лет двадцати.

– Вика, встань, – проскулил Бифштекс, – под матрасом двойное дно, деньги там. Только лишнее верните мне.

– Послушай, Дав, ты раньше мог себе представить человека, который деньги любит больше, чем жизнь? Сволочь! А как же наши переживания?! Мы же интеллигентные люди, а по твоей вине заняты совсем неинтеллигентным делом, вынуждены в присутствии девушки говорить грубые слова… Знаешь, как нам от этого тяжело? А впрочем, посмотрим, сколько там. Укройся, Вика, чужие мужчины не должны видеть тебя раздетой, – обратился к ней Рафа. – Мы с тобой одинокие сердца и только что нашли друг друга, давай, шевелись, твою мать! Сколько здесь, Биф?

– Двадцать тысяч долларов, шесть тысяч фунтов вы уже забрали, еще десять тысяч франков и семь тысяч немецких марок.

– Короче, курс мы не знаем. Ты должен Азату тридцать пять тысяч долларов?

– Нет, тридцать три с половиной, остальное мне причитается за обмен.

– Смотри, как чирикает! Ожил, подлец, как речь пошла о деньгах. Биф, я забираю чуть больше тридцати пяти, остальное твое. Забирай и исчезни, чтобы завтра тебя в городе не было. А пистолет заберем и составим акт, подпишешь и ты, и девушка. Потом я с вас возьму короткую объяснительную, что ты добровольно вернул нам деньги. Пока между нами всё, но если начнешь петь, эти документы с пистолетом представлю прокурору. Ясно? Рафа, вот фотоаппарат, сними меня с улыбающимся Бифштексом, как он радостно выполняет акцию гражданской сознательности и передает мне деньги. А сейчас с Викой вместе фотографируй. Биф, ты меня понял? Завтра исчезни, чтобы я тебя не видел, и не вздумай выступать или обращаться к авторитетам. Тогда у меня руки будут развязаны, и за твою жизнь я не ручаюсь.

– Разрешите спросить, товарищ прокурор, вы лишили меня голоса, или я могу еще говорить?

– Заканчивай клоунаду, Рафа, пошли.

– А мне здесь очень даже нравится, просто этот плачущий мужчина портит общую радостную картину! Я тоже принадлежу к стану победителей и как истинный джентльмен предпочитаю деньгам это прелестное невинное создание. Одевайтесь, моя Дульсинея, ваш паспорт пока останется у меня, вдруг этот нехороший человек его украдет. Скажите, моя прелесть, этот низкий человек оплатил вам ваши романтические услуги?

– Вика, этот великий артист спрашивает, Бифштекс отдал вам причитающиеся деньги?

– Ну так, по мелочи.

– Во сколько вы оцениваете вашу дружбу с ним?

– Авиабилет до Москвы – тридцать пять рублей, еще сорок, пока не получу стипендию…

– Подожди, Давид, эта светлая душа стесняется таких грубых, материальных отношений. Думаю, одна тысяча рублей – достаточное, хоть и скромное, возмещение ее усилий. Так вот, мразь, я забираю оставшиеся деньги, завтра проверю, улетел ли ты, насчет остального – включи свою фантазию. Давид, курс валюты скачет, забери еще две картины в качестве гарантии от неожиданностей. Мало ли их в нашей жизни! То банки рушатся, то валюта падает в цене. Выйди на минутку, хочу два слова сказать.

– Рафа, на хрена нам эти картины? Деньги забрали и всё.

– Да нет, француз, нам надо провентилировать такой невинный вопрос, как покупка картин через комиссионный магазин. Интересно, что выкинет этот подлец и кто выйдет его опекать. И вообще, исчезнет он или…

– Ладно, раз чувствуешь какую-то опасность, давай включим перестраховочные варианты.

 

* * *

Мы вернулись в спальню.

– Биф, продашь мне эти два Башинджагяна?

– Дав, возьми лучше Айвазовского.

– Слушай, нечестный человек и недостойный член советского общества, завтра в двенадцать тридцать ты будешь на углу улицы Амиряна, подойдешь к Минасу Ленинаканскому, товароведу комиссионного магазина, и оформишь сдачу этих двух Башинджагянов для продажи по нормальной цене, после получишь свой паспорт. Годится?

– Дав, верни хотя бы записную книжку! Там телефоны серьезных людей, они мне по работе нужны.

– Ну нет, я еще буду изучать, какие там номера, с кем ты работаешь. Возможно, найду много интересного для себя.

– Пожалуйста, хочешь, возьми японский магнитофон, только записную книжку верни!

– Верну, когда изучу. Уверен, что найду что-то, о чем даже не догадываюсь. И вообще, нечего оскорблять нас такими предложениями, будто мы грабители. Мы берем только то, что ты украл.

Неожиданно резким движением Бифштекс попытался отнять у меня записную книжку. Завязалась небольшая потасовка, но быстрый удар в голову отправил Бифштекса на пол.

– А, черт, теперь придется задержаться, пока придет в себя…

– Ничего, сейчас приведем его в чувство. Дав, держи за ноги, потащили в ванную….

После холодного душа Бифштекс пришел в себя.

– Ну что, успокоился? Все нормально? Жив, невредим? Кроме твоего наворованного, мы ничего не взяли, а вот блокнот останется у меня. Я так хочу. Может, и правда что-нибудь там найду. Пошли, Рафа.

– Постой, девушка с нами. Она – мой трофей.

– Да ладно, я думал, ты шутишь! Ты и впрямь, что ли, чокнутый?

– С такими серьезными чувствами, как любовь с первого взгляда, я не шучу.

– Вика, ты хочешь с ним идти? Решай сама.

– Ну, да. Он же советский офицер, показал свое удостоверение, обещал помочь вернуться домой и дал большую сумму денег… Да и паспорт мой у него.

– Ну что ж, поехали. И помни, Биф, чистая совесть – залог спокойного сна.

Оставив Бифштекса на полу в ванной комнате, мы вышли из квартиры.

С рассветом я уже был дома. Дверь открыла Мари в ночной рубашке.

– Ты что тут делаешь? – удивился я.

– Как видишь, тебя жду. Дома не могла оставаться. Слава Богу, ты вернулся!

– Давай поспим хоть несколько часов, уже почти утро. Потом пойду на работу, хоть и с опозданием. Не хочешь спросить, удачно ли завершилась моя миссия?

– Догадываюсь. Тебе удалось забрать деньги? Надеюсь, без крови?

– А почему тон такой невеселый?

– Потому что это означает, что мои родители теперь точно уедут.

– Но это огромные деньги! Стоимость вашего дома и всего проданного имущества…

– К сожалению, да, у каждого свой выбор. Мы не смогли убедить друг друга в своей правоте. Главным инициатором является мама, и это понятно, ей все здесь чуждо. Папа мечется между нами. Ну ладно, пошли спать, жизнь расставит все по местам. Будь что будет.

 

* * *

Я уже собирался выйти из дома, когда зазвенел телефон. Голос Рафы был радостным и бодрым.

– Представь, мне вообще ночью не дали спать, в семь тридцать уже вызвали в управление. И знаешь, почему?

– Ну?

– Что «ну», фраер прокурорский, твои друзья-похитители, они же колхозники, запели! Ты даже представить не можешь, как интересно было слушать их чириканье!

– И что, кто заказчик?

– Увы, это оперативная тайна, узнаешь, когда дело будет официально передано прокуратуре. Я, как законопослушный сотрудник республиканского управления уголовного розыска, не имею права сообщать тебе об этом.

– Тогда зачем звонишь?

– Чтобы ты знал: советская милиция не спит, стоит на страже интересов нашего гуманного общества.

– Ты что, покурил с утра? Что за веселье? Ах, да, девушка, как ее… Виктория, так, что ли? Она с тобой?

– Она, чистая и довольная после горячего душа и двух рюмочек коньяка, видит во сне заснеженные подмосковные леса.

– Постой, но ты говорил, что у тебя была Гаяне!

– Но я же попрощался с Гаяне, когда вышел встретиться с тобой. Поэтому сейчас у меня вместо Гаяне другая девушка, юная и романтичная, принимает жизнь такой, какая она есть.

– Ну ладно, у меня нет времени разделять твои романтические настроения, я тороплюсь на работу. И, как тебе известно, в двенадцать тридцать иду встречаться с Бифом у комиссионного магазина. Мне интересно, что этот человечек предпримет, кто выплывет на поверхность, поэтому надо операцию довести до конца. Будь у телефона и отвечай на мои звонки. И все-таки, законопослушный сотрудник, может, скажешь хотя бы, откуда дул ветер? Я тебя прошу.

– Ветер дул с Севера.

– Пожалуйста, не дури.

– Ты так упрашиваешь француженку, когда она капризничает?

– Я серьезно!

– Дав, перед тем как взять картины и выйти из комиссионного, позвони мне. Сделай это непременно. Мерзавец исключительно хитер, у меня есть некоторая информация, правда, пока не проверенная.

– Что ты сегодня говоришь загадками? Ни на чем не могу сосредоточиться. Хочешь, дам поносить в любое время мои часы «Картье» – подарок отца Мари? Только скажи, кто был заказчиком похищения?

– Не отнимайте мое драгоценное время пустой болтовней.

– Тупица!

В трубке послышались короткие гудки.

 

Глава 23

– Давид, вас приглашает к себе прокурор, – позвонила из канцелярии помощница прокурора. – Прямо сейчас.

Примчался в кабинет.

– Давид, позвонил из КГБ курирующий прокуратуру сотрудник и сообщил, что тебе надо в шестнадцать часов быть в Управлении КГБ по борьбе с незаконным оборотом валюты. Как думаешь, что это может быть?

– Сам удивлен. Может, просят оказать какую-то помощь?

– Ладно, не хочешь, не говори. Товарищеский совет: ребята там коварные и без комплексов порядочности. Каждое слово взвешивай и не торопись с ответами. Если сочтешь нужным, звони после встречи. Ты понимаешь, что не должен разглашать содержание вашей беседы даже своему руководителю, то есть мне? Вот и хорошо. Пока. Удачи.

«Неужели Бифштекс на меня настучал? Нелогично. Конечно, то, что делали мы с Рафой, это превышение служебных полномочий, да и нанесение телесных повреждений, по-видимому, средней тяжести, налицо. Возможно, было даже сотрясение мозга. Получается, мы совершили уголовное преступление. Но его надо еще доказать. А как Бифштекс докажет? Тогда вскроются его махинации и мошенничество с валютой, и потом, мы ведь с Рафой наотрез откажемся признавать, что были там. Я был с Мари, а он – с Гаяне. Подтвердят мои родители и кто-нибудь со стороны Рафы. Девушку спрячем, да она и сама никогда не признается – во-первых, испугается, во-вторых, получила бешеные деньги. Биф ничего не докажет, у нас железное алиби. А его железка у меня в кармане, и он это знает. Значит, здесь еще одна статья. Нет, Биф мошенник, но далеко не идиот. Не будет же он сам себе выкалывать глаз. Тут явно что-то другое. Но что?»

– Рафа, – позвонил я другу, – меня вызывают «соседи» (так мы называли чекистов). Как думаешь, что это может значить? Если вчерашний друг решил стучать, то я был с Мари у нас дома, а ты мне сообщил, что вел интенсивную беседу с Гаяне. Девочку надо отправить в пионерлагерь, подальше отсюда, но не сейчас, а когда все уляжется. Здесь она под нашим контролем. Ты понял? Что молчишь?

– Прикидываю, какие у нас карты. Нет, у наших друзей очко не получается. Нет у них козырей. Займись делом, Дав. И помни, скоро двенадцать. Пойдешь с большим опозданием, на минут сорок пять – час. Биф никуда не уйдет, будет ждать до упора. Я только что придумал гениальную пословицу: «Всему свое время». Оригинально, да?

 

* * *

Еще издалека я заметил стоящего возле входа в комиссионный магазин Бифштекса. Он выделялся из общей массы людей богатым пальто из лайковой кожи с мехом, в руке зажат головной убор – «пирожок» из норки. «Сукин сын! – подумал я. – Выкидывает новый номер. Интересно, где картины и что он задумал? Посмотрим, кто выйдет на его зов. Что они приготовили для меня? И кто, в конце концов, за ним стоит?» Вблизи фарцовщик выглядел измученным, на лице заметные кровоподтеки. «Живучий, подлец, другой бы на его месте пролежал дома недели две, не меньше».

– Давно здесь?

– Скоро час.

– Ну да, я задержался. Как вижу, предложить тебе нечего?

– Почему, я успел картины сдать по той цене, которую предложил оценщик. То есть цена нормальная, никому и в голову не придет, что я для тебя делаю какое-то одолжение.

– Ладно, тогда пошли.

В магазине было очень мало посетителей – человека три, – незнакомый оценщик и незнакомая продавщица, смазливая молодая женщина, которую я здесь ни разу не видел. Да, игра начинается… явная подстава.

– Есть новые поступления? – обратился я к приемщику. – Вот товарищ говорит, что сдал картины, но они почему-то не выставлены.

– О каких картинах идет речь?

– Он сказал, что сдал две картины, кажется, Башинджагяна. Я интересуюсь этим художником и хотел бы посмотреть, что за картины и по какой цене.

– Видите ли, уважаемый, один наш клиент, коллекционер, давно заказал картины Башинджагяна, поэтому мы не стали их выставлять.

– Что вы говорите? Но вы же обязаны их выставить.

– Строго говоря, я обязан провести экспертизу картин, и только потом их можно будет выставлять. Вы, по всей видимости, в курсе. Так что вы хотели, уважаемый?

– В таком случае, разрешите представиться. Я – следователь прокуратуры Центрального района, у нас имеются оперативные сведения, что эти картины ворованные. Составим акт об изъятии, проверим. Если человек докажет, что это его картины, тогда продажа состоится, разумеется, после соблюдения всех необходимых формальностей.

– Послушай, – обратился ко мне Бифштекс, – мы договорились, что картины я привезу сюда, остальное – не мое дело.

– А с чего ты взял, что мы договорились? Пару месяцев назад я невзначай попросил: если вдруг будет Башинджагян, пожалуйста, дай мне знать, я хочу приобрести. И всё! А сейчас мне на работу звонит аноним и говорит, что пытаются ворованную картину сбыть через комиссионный магазин. А вот уважаемый приемщик решил на этом еще и спекульнуть.

– Дорогой, в чем моя вина?

– Дайте сюда документы, я посмотрю, как оформили прием. Вот видите, у вас только расписка в получении картин, притом не по форме. Потом из-под полы по тройной цене продадите и навар в карман? Вы же должны были оформить акт хранения, назначить день экспертизы, и только после этого вынести картину на продажу. Я вынужден вызвать оперативников, все оформить и, возможно, задержать вас обоих. Кстати, а где паспортные данные этого гражданина?

– Он сказал, что придет человек и принесет его паспорт.

– Да? Вы, ребята, шутники! Принимаете в государственном учреждении ценные вещи без паспорта! Кстати, я иногда бываю в этом магазине, и вас, уважаемый приемщик, вижу впервые, как и женщину. Товарищи, задержите этих людей, выясним, кто они такие. На всякий случай нужно записать все нужные сведения: ваши данные, данные гражданина, который принес сюда картины, список необходимых документов… Начинаем, ребята.

– Ты что делаешь, Давид?

– Хочу очистить общество от такой мрази, как ты, – отрезал я и тихим, только Бифштексу слышным шепотом добавил: – Подонок, ни в чем не можешь быть честным! Решил подставить, да? Забыл, что у нас железка с твоими отпечатками пальцев и официальным протоколом? Засунь язык в задницу, а то никто тебя не спасет.

– Не делай этого, Давид, тебе же хуже будет.

– Ребята, – обратился я к оперативникам, – акт предварительного задержания вот этих людей, подписанный заместителем прокурора, у меня. Держите, пожалуйста. Приемщика тоже забираем. Через час у вас будет акт о его задержании. Уважаемая, – обратился я к продавщице, – могу я посмотреть ваши документы?

– У меня с собой ничего нет.

– А кто вы такая? Как здесь оказались?

– Я не обязана вам отвечать.

– Вызовите директора или кого-то из дирекции магазина. Женщину тоже задерживаем, пока не выясним, кто она такая и как здесь оказалась. Вот этого в милицию, – показал я на Бифштекса, – остальных не выпускать. Магазин закрываем, пока не появится директор или кто-нибудь из руководства. А хотя, у меня есть номер телефона другого приемщика, Гургена, он наверняка тут работал до вчерашнего дня. Сейчас позвоню ему домой, выясню, почему его нет, и кто эти люди.

Через пятнадцать минут я уже докладывал заместителю прокурора о проведенной операции.

– Скажи мне, Давид, звонок на самом деле был, или ты играешь в какую-то игру? И почему ты пошел сам, а не отправил оперативников?

– Мне показалось, что без меня операция может не состояться. Кроме того, мне было интересно. А главное – звонок был за пятнадцать минут. Я не успел бы все это провернуть, поэтому тут же зашел к вам, попросил акт о возможном задержании и побежал туда. Это недалеко, метров двести – триста от нас. А тут и оперативники подоспели. К тому же иногда так хочется побыть на свежем воздухе, среди людей.

– Ну что ж, прокурор мне сказал, что ты через какое-то время должен ехать в КГБ. А я сделаю вид, что поверил всему тому, что ты мне тут наговорил.

– Спасибо, что напомнили. И если я вдруг слегка задержусь, пожалуйста, доложите об этом прокурору.

 

* * *

– Мне на четвертый этаж, к начальнику управления. Могу я узнать его фамилию, имя, отчество?

– Секретарь в приемной вам все скажет.

Поднялся в приемную.

– Здравствуйте, полковник Эдуард Сергеевич Аветисов вас ждет.

В большом, плохо освещенном кабинете рядом с настольной лампой сидел тучный, среднего возраста человек, довольно интеллигентной внешности. Лампа хорошо освещала сидящего напротив хозяина кабинета человека, в данном случае – меня, а я видел только общие черты. Успел разглядеть, что он довольно молод, но при этом почти лысый, с редкими, тщательно залаченными волосами, круглолицый, с жирным подбородком. Курил он длинные сигареты «Кент», пачка которых вместе с позолоченной зажигалкой лежала рядом. «Интересно, – подумал я, – откуда достает? Конечно, из валютного магазина. Или Бифштекс для них старается». И тот и другой варианты, по-видимому, имели под собой реальную основу.

– Вы всего год работаете, но как-то чересчур активны. Похоже, ушлый парень, не зря вас хотели пригласить в наше ведомство на работу.

– Спасибо. Правда, не знаю, чем заслужил эту, как я понимаю, похвалу.

– Откуда знаете Генриха Абгаряна?

– Кого? Не припомню такого.

– По прозвищу Бифштекс.

– А, теперь понял. По городу. А кто его не знает?

– Зачем вы вчера ночью ворвались к нему домой?

– Простите, это допрос? Если да, знает ли об этом мое начальство?

– Это пока беседа.

– Ну, если беседа, то я, разумеется, волен трактовать ваши вопросы по своему усмотрению, так как не обязан давать предусмотренные законом правдивые показания. Пожалуйста.

Он с минуту помолчал. По его взгляду было понятно, что я вызвал у него острую неприязнь. Я старался обдумывать любой его вопрос, тянул с ответами и взвешивал каждое свое слово. Интересно, что рассказал ему Бифштекс и что он знает? Неужели знает про деньги? Нет, вряд ли, Бифштексу это невыгодно. В данном случае он выступает как явный аферист и понимает, что его вина очевидна. Эту часть он не раскроет. К тому же мы с него взяли чуть больше, с учетом награды Вике и, как выразился Рафа, исходя из того, что валютный курс скачет. И всё. А деньги Вики – это ерунда, мелочь. Про железку мошенник тоже не расскажет. В конце концов, мы можем и это отрицать. Но если он раскроется, с ним вместе в валютных спекуляциях обвинят Варужана и Азата, а это серьезная статья. Посмотрим, что будет дальше.

– Обдумываете, что я знаю, а чего нет? Оставим моральную сторону вопроса. Нам, как, впрочем, и вам, приходится работать не только с честными людьми. Что вы хотели от Генриха? Почему пошли к нему?

– Кто это «вы»?

– Хотите узнать, известно ли нам, кто был с вами? – он вопросительно смотрел на меня.

– Генрих всякое может сказать. Он же известный мошенник.

– С вами был старший уполномоченный Республиканского уголовного розыска, ваш однокурсник Рафаэль.

– Предположим. А пользующийся таким большим доверием у вас Бифштекс не сказал, почему это мы вдруг оказались у него? Какова была причина?

– Он рассказал свою версию. Вы расскажите свою.

– Я был дома с семьей. Моя невеста Мари тоже была со мной.

– Значит, вы отрицаете, что были у него? А вы в курсе, что только что мы беседовали с вашим другом, и он без особых угрызений совести сказал: «Да, были у Генриха, хотели купить картины»?

– Видите ли, при всем уважении я не могу поверить в это. С какой стати Рафа должен оговаривать меня, да и себя тоже? Картины из комиссионного магазина я хотел купить сегодня, я ими интересуюсь. Но чтобы специально зайти к Генриху?! Я и не знал, что он занимается картинами. Да, он располагает обширной информацией, и о картинах тоже, но, повторяю, заходить к нему специально никто и не думал, и Рафа это может подтвердить. Наконец, я слишком плохо его знаю, чтобы ходить в гости. Непонятно, с какой стати он сочинил такую басню и решил нас оговорить?

– Ценю ваше чувство юмора. Но то, что вы говорите, это даже не смешно, скорее, смахивает на наглость. Возможны, знаете ли, ситуации, когда даже ваши высокопоставленные папы не смогут вам помочь.

– Не уверен, что есть какая-то необходимость вмешиваться нашим родителям.

– А что вы сегодня делали в комиссионном магазине?

– Сегодня к полудню поступило анонимное сообщение, что будет предпринята попытка через комиссионный магазин реализовать ворованные картины Башинджагяна. Я доложил заместителю прокурора, решил задержать подозреваемого и выяснить все обстоятельства. Оказалось, что картины принес Генрих Бифштекс. Увидев новых сотрудников магазина, действовавших с грубыми нарушениями правил, я пришел к выводу, что там на самом деле разворачивается какое-то преступление. Пришлось их задержать, сейчас оперативники выясняют, кто эти люди и что там происходило.

– И анонимный звонок последовал именно вам?

– Так и есть.

– Не чувствуете, что все у вас белыми нитками шито? Я думаю, кто-то вас отправил к Генриху целенаправленно, чтобы отобрать у него несколько ценных картин. Так? Не торопитесь с ответом.

– Послушайте, я уже говорил на эту тему. Мы фактически повторяем одно и то же. Понятно, вы думаете, что, если я вдруг отвечу иначе, появится зацепка из-за одного этого ответа. Но я не был у Генриха. Я был дома. Если следовать вашей логике, уважаемый товарищ полковник, тогда напрашивается вопрос: почему мы не отобрали те картины, которые вы считаете ценными, и которые, по вашему мнению, были там? Нелогично получается.

– Хорошо, молодой человек, я вижу, вы уже начали входить в вашу профессию. Недурно, недурно. Но в ваших ответах я не увидел искренности. Вы не доверяете столь уважаемому органу, который в данном случае представляю я. И в этом ваша ошибка. Если будет необходимо, мы вас вызовем, а сейчас мы должны проверить то, что вы сказали. Удачи вам. Да, и верните Генриху паспорт. Всё, свободны. Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор нельзя разглашать.

 

* * *

– Рафа, ты еще на работе?

– А ты куда звонил? Нет, я в филармонии, слушаю симфонический концерт, побрит, надушен и на всякий случай сменил нижнее белье. Что нужно?

– Хочу видеть твою интеллигентную физиономию. Убедиться, действительно ты пахнешь, как свежий цветок, или воняешь тюремными нарами.

– Вчерашний вечер ты мне испортил, но сегодня я тебе не позволю. Ладно, раз просишь, мягкость моего сердца не позволяет отказать другу. Будь в кафе-булочной «Аракс» через двадцать минут.

– Рафа, как я понимаю, тебя не вызывали в КГБ? И спасибо, что предупредил о подставе.

– Я же сказал: опаздывай. Мои люди тут же сообщили, что настоящего приемщика Гургена и продавщицу прямо после открытия магазина увезли. Сейчас их освободят, извинятся, скажут что произошла ошибка. На их место поставили своих людей. Если бы ты не пошел, они бы подумали, что ты предупрежден, это бы их насторожило. А так ты выглядел наивным фраером. Ну что, в том, что мы с тобой задумали, и мы и они остались при своих. Никто на нас серьезно не выходил, кроме Аветисова, который хотел прощупать что-то. Что – пока не догадываюсь, надеюсь, ты прояснишь. Ясно то, что они работают в связке с Бифштексом. Они нужны друг другу. Бифштекс не мог бы так свободно работать, ездить в Москву и другие города, заниматься валютными махинациями и оставаться на свободе – только в случае, если ему покровительствует КГБ. А покровительствуют не зря, есть у них какой-то серьезный интерес, а этот сукин сын так или иначе его обеспечивает. В свою очередь, интерес Генриха в том, чтобы их руками устранить своих конкурентов. При необходимости они для него это делают, потому что таково одно из обязательных условий сотрудничества. Говоришь, их особенно интересовали ценные картины? Не помнишь, какие там были классики?

– Подожди, давай-ка поразмыслим на эту тему. Знаешь, много раз в разговорах с отцом я слышал, что первому эшелону руководителей республики в дни рождения или юбилейных дат дарят картины известных художников, иногда – классиков. Ценятся также армянские классики, скажем, Мартирос Сарьян, Геворк Башинджагян и другие. Но в особой цене – картины Айвазовского, Шишкина, Коровина. Потом часть этих картин и ценностей первые лица республики, в том числе руководители КГБ и МВД, «дарят» своим московским начальникам и проверяющим. Если в Азербайджане московской верхушке дарят бриллианты и золотые изделия – что поделаешь, Восток! – то здесь предпочитают как бы не прямую взятку, а интеллектуальный подарок.

Немного отходя от темы, хочу отметить, что в одну из поездок Леонида Брежнева в Азербайджан в 1970-е годы Гейдар Алиев подарил генсеку ЦК КПСС бриллиантовое кольцо с одним большим камнем в середине, символизирующим Брежнева, окруженным пятнадцатью меньшими, символизирующими составляющие СССР республики. Ценность этого подарка составила тогда 226 тысяч рублей. С учетом тогдашнего соотношения рубля и доллара, это составило бы более триста тысяч долларов. Сегодня по покупательной способности они равны трем миллионам долларов, не меньше. В государстве с нормальным разделением властей, с парламентским контролем, при верховенстве закона Алиев и Брежнев, как совершившие тяжкое уголовное преступление, были бы пожизненно заключены в тюрьму, ведь хищение социалистической собственности всего на две с половиной тысячи рублей согласно Уголовному кодексу РСФСР и других союзных республик предусматривало 15 лет лишения свободы или расстрел. А ну-ка, давайте прикинем, сколько раз по 15 лет могло бы вместиться в этой сумме?

В Грузии ювелирные изделия в виде золотых и серебряных чеканок сочетались также с подарками художественного плана, в том числе картинами национальных классиков, таких как Пиросмани. Но так как армянское руководство всегда было более осторожным и располагало значительно меньшими материальными возможностями, чем руководители соседних республик, оно предпочитало более доступные художественные ценности с трудноопределяемой ценой. Таким путем они старались продлить свое политическое долголетие. Мне достоверно известен случай, когда через сына Мартироса Сарьяна Лазра Сарьяна, ректора Ереванской консерватории, первые лица республики приобрели картину мастера за тогдашние пятнадцать тысяч рублей для подарка одному из родственников Брежнева – Чурбанову. Немалые деньги для обычного обывателя – стоимость двух тогдашних трехкомнатных кооперативных квартир. Сегодня эта картина стоит не менее миллиона долларов. Постепенно эти факты становились известны все большему кругу лиц. При Ельцине и Лужкове взятки и воровство фактически стали узаконены, превратившись в обычное явление, а тогда они все еще поражали воображение наивных и бедных советских граждан

– Да, я тоже краем уха слышал о таких нравах нашей элиты. Но при чем здесь Бифштекс – фарцовщик и валютчик?

– Понимаешь, такая крыса должна обеспечить свою безопасность и со стороны власти, и со стороны криминала. Для первых он рыщет повсюду и покупает все, что угодно: и картины, и валюту; выполняет любые их поручения, ведь жены, любовницы и любимые чада наших руководителей часто бывают за рубежом. Они там покупают все, что им заблагорассудится: технику, лекарства, одежду, получают удовольствие, оплачивая все это валютой. Для них валютные поступления обеспечивают такие, как Бифштекс. Ну, понятно, не ехать же им за рубеж, подобно хомо советикусу, с тридцатью – сорока долларами в кармане, мечтая о бокале пива и ветке бананов! От криминала милиционеры и чекисты Генриха полностью не освободят, бандиты свое получат, но если Бифа «оштрафует» серьезный авторитет, его никакая «крыша» не спасет. Поэтому он служит двум хозяевам. В основном, понятно, это чекисты. Кстати, тебе не кажется, что этот подонок Бифштекс хотел подставить Мари и ее родителей?

– Маловероятно. Он взял свое – и ищи ветра в поле, что ему родители Мари!

– Не скажи. В день передачи небольшой части валюты по его доносу их могли задержать, деньги изъять. Наличная часть перекочевала бы в руки чекистов, остальное осталось бы у Бифштекса. Азат и Сильвия отправились бы в тюрьму на долгие годы, а Бифштекс остается безнаказанным и с валютой. Все в выигрыше, преступление раскрыто, чекисты хорошо поработали, раскрыв большую валютную операцию, плохие люди в тюрьме.

– Теоретически возможно, но не думаю, что Бифштекс с чекистами пошли бы на такую подлость.

– А ты разве сомневаешься? Во-первых, Бифштекс на любую подлость пойдет. Что касается чекистов, я удивляюсь, что у тебя есть какие-то сомнения насчет них. Это же главная составляющая их профессии!

– М-да, дружба с француженкой сделала тебя непатриотичным. Ладно, закончим.

– А где девушка Вика?

– С нетерпением ждет интеллектуального общения со мной. Кстати, Давид, валюту спрячьте подальше от дома Мари.

– Я уже позаботился.

– И как?

– Попросил отца держать у себя в сейфе. Потом по частям отдам родителям Мари для отправки по их каналам за кордон.

– А папа не спросил, что это?

– Ну, я сказал: «Папа, это деньги родителей Мари, твой сейф в ЦК недоступен никому. В течение короткого срока они все заберут». Папа молча согласился… Постой! Обо всем поговорили, кроме важного. Что проясняется насчет заказчика похищения Мари?

– Информация есть, но недостаточная. Этим ребятам, которые сейчас там сидят в отдельных кабинах, со вчерашнего дня вместе с едой дают легкие наркотики, развязывающие язык, так что они должны завтра-послезавтра уже полностью расколоться, и через несколько дней у нас будет полная, ясная картина.

 

* * *

– Мари? Расскажи, обрадовались ваши, когда получили деньги, которые похитил этот мерзавец?

– Обрадовалась только мама, она не сомневалась, что ты в конце концов спасешь нас. Папа какой-то безразличный, ушел в себя, его состояние вызывает у нас серьезное опасение. Да, забыла сказать – во время эфира у меня чуть не началась рвота, слава Богу, пронесло.

– Пошли к нам домой, там отоспишься.

– Лучше буду у себя. Родители издерганы до предела. Профессор Долбачян, тоже репатриант из Франции, подозревает, что у отца предынфарктное состояние. «Будьте осторожны, не напрягайте его. А то, не дай Бог, инсульт и сопутствующие прелести», – предупредил он. Мы очень опасаемся, вдруг с ним что-нибудь случится и папа останется инвалидом навсегда или произойдет что-нибудь похуже…

 

Глава 24

– Давид, дорогой, скоро мы освободим тебя от тяжелого бремени нашего присутствия. Если бы я знала, с какими трудностями будет связан наш отъезд, я не предприняла бы этот роковой для нашей семьи шаг!

– Ничего, мадам Сильвия, постепенно все уладится.

– Понимаешь, сынок, я разбила мою семью на две части. Дети выросли здесь, и эта ужасная страна для них стала понятной, жизнь привычной, в конце концов, они нашли свою судьбу. А мы? Бедный Азат от переживаний впал в глубокое безразличие, часами сидит и смотрит в одну точку. Возврата нет, понимаешь ты это? Дом и имущество проданы, вернуться к прежней жизни мы уже не можем. Тысячу раз прости, что причинили тебе столько переживаний и неудобств! Но пройдет время, все забудется, так уж устроен человек. Дай Бог моим планам хоть частично исполниться. Я иногда задумываюсь, Давид, зачем я вышла замуж за Азата? Вся трагическая судьба вашей несчастной нации перенеслась на меня и на моих детей. Жить с таким грузом до конца своих дней очень тяжело. Знала бы я, что мое замужество принесет мне бесконечное страдание, отказала бы Азату.

– Мадам Сильвия, что сделано, то сделано. Откуда вам известно, что ваша судьба не сложилась бы еще хуже? Слава Богу, она не так плоха, как вы думаете. Сейчас просто один из этапов вашей жизни. Уверен, у вас все получится! О Мари и Терезе не беспокойтесь, они уже не одни и вполне самостоятельные девушки.

Пришли Варужан и Аида:

– Давид, я узнал радостную весть, ты спас не только эту семью, но и меня! В какое положение этот тип поставил меня и этих бедолаг? Пожалуйста, завтра-послезавтра принеси какую-нибудь часть суммы, мы переправим ее через верных людей за рубеж.

– Варужан, ты, конечно, близкий этой семье человек и я тебе полностью доверяю, но все денежные вопросы будем решать через Сильвию. Я как можно быстрее, в течение часа-двух доставлю вам необходимую сумму. А как вы собираетесь ее отправить? Ведь на границе могут отобрать, не говоря уже о последствиях. Это же контрабанда, нарушение валютного режима, можно серьезно загреметь.

– Да нет, система отлажена. Приезжает человек, скажем, французский армянин, гражданин иностранного государства, в кармане – пять-шесть тысяч долларов или даже больше. Дает родственникам, брату, сестре, а потом чуть меньше привезенной с собой суммы везет наличными обратно, как будто ничего не потратил. Его родственники через спекулянтов или сами продают эту валюту по цене, многократно превышающей официальный курс, или продают людям, которые едут за рубеж по туристической путевке и хотят купить лекарства или что-нибудь еще. На вырученные от перепродажи валюты деньги они здесь нормально живут. Некоторые покупают за валюту автомашины, за которыми тут очередь лет на десять, другие – импортные вещи, в основном технику, вещи из валютного магазина и модную одежду, то есть фактически живут за счет разницы курсов валюты и рубля. В качестве благодарности своим родственникам, в свою очередь, стараются чем-то им ответить: возят их по республике, бесконечно накрывают богатый стол, готовят вкусные шашлыки и тому подобное. Богатые жулики тоже остро нуждаются в валюте. Во-первых, они ее скупают и держат в тайниках. Во-вторых, большие взятки большим чиновникам передаются тоже в валюте. В-третьих, женам, любовницам и детям больших людей нужна валюта как здесь, так и за рубежом. Иногда валюту приобретают люди, нуждающиеся в лекарствах, которых здесь нет. Так что валютный рынок в СССР процветает, а вместе с ним и околовалютные дельцы, хищники из различных органов: чекисты, милиция, прокуроры, судьи, если дело, конечно, доходит до последних. Обычно чекисты надежно глушат дело на начальном уровне. Валюта всегда в большом спросе у нас, в провинции огромной империи. В Москве и Ленинграде немало дипломатов, работников «Внешторга», чиновников высокого ранга, известных артистов, давно привыкших «смягчать» валютой повседневную суровую жизнь с ее постоянным дефицитом. Тысячи девушек образовали специальную касту так называемых валютных проституток и продают свои услуги только за деньги иностранных государств – среди них есть даже известные балерины, артистки, представительницы столичной богемы, дочери генералов и прочих высокопоставленных лиц. Вот, друг мой, как удачно разлагается твоя любимая страна.

– Да, Варужан, не любишь ты нашу страну, где человек проходит, как хозяин, как поется в известной песне.

– За что мне любить страну, где человек бесправен и напуган, страну, которая не производит ничего качественного, кроме подлецов, воров, взяточников, чекистов и стукачей? Страну лживую и жестокую, с кипучей социальной ненавистью и скрытой угрозой гражданской войны, страну, где со страниц газет, из радио– и телеприемников льется бурный поток наглого, тупого вранья, ничего общего не имеющего с настоящей жизнью? Мечтаю когда-нибудь тоже уехать отсюда, жить среди улыбающихся, морально и физически чистых людей с нормальной психикой. Если мне будет трудно, то хотя бы повезет моей дочери, а возможно, и внукам.

– Смотри, не ошибись, как Сильвия и Азат. Видишь, их дочери не хотят ехать в твой рай, пожелали остаться здесь.

– Мне их жаль, потом они будут сожалеть об этом всю жизнь. Ладно, Давид, у меня был напряженный день, пойду домой. Будем поступать, как договорились. Ты тоже будь осторожен.

– Не беспокойся, я в своей стране и чувствую себя хозяином. Не исключено, что ошибаюсь, но каждому свое.

– Давид, рабочие Новочеркасска в июне 1962 года тоже думали, что они хозяева страны – государство-то рабоче-крестьянское. И чего они хотели, эти бедные, заблудившиеся люди? Всего-навсего улучшения экономических условий, не больше. И как ответила родная коммунистическая партия народу, хозяевам страны? По приказу Хрущева и министра обороны маршала Малиновского их давили танками и расстреливали!

– Послушай, Варужан, откуда ты все это знаешь?

– В отличие от тебя, Давид, я слушаю Би-би-си и другие голоса оттуда. Но я продолжу. Убили двадцать семь невинных людей и тайком захоронили в чужих могилах. Где ваши профсоюзы, средства массовой информации, общество, суд, закон? Трезво смотри на жизнь, друг мой, эта страна – не для человека, не для нормальной жизни. Дикая диктатура, угроза всему миру! Как начала она свою жизнь с кровопролития в 1917 году, с гражданской войны, так и уйдет когда-нибудь с исторической арены тоже с кровью.

– А мне, Варужан, не страшно. Солнце светит, люди живут, любят друг друга, рожают, радуются и веселятся. Не ищут только черное и негативное, оно везде есть. Мне интересно работать, у меня любимые родители, друзья, Мари, и на жизнь я смотрю с оптимизмом.

– Ах, Давид, в тебе говорит юношеский оптимизм. Трезвость придет потом, но, возможно, будет уже поздно. Дай Бог тебе удачи.

 

* * *

– Знаешь, не могу ни на чем сосредоточиться. Сегодня у меня в тюрьме два допроса, но я к тебе по дороге заскочу.

– Ладно, по старой дружбе уделю тебе четыре с половиной минуты. Букет необязателен. В общем, французский зять, у меня две новости. Одна плохая, другая – сам догадайся. Что скалишься? Вторая еще хуже. Эти тупицы, исполнители похищения, ничего не знают, и даже после «витаминов» и водных процедур указывают, что прямой заказчик – Було. Это они подтвердили еще на очной ставке, Було взяли два дня назад. А он поет идиотскую песню, что был влюблен в Мари, и так как он не имел никакой надежды на взаимность, и к тому же опасался ее жениха, то решил организовать похищение и добиться ее согласия выйти за него замуж. В общем, все замыкает на себя.

– Похоже, ты получаешь садистское удовольствие от слов этой трусливой уличной швали? Було совсем страх потерял. Ничего, наберемся терпения, подождем, когда он выйдет из тюрьмы, если, конечно, выйдет. Если сильно нас разозлит, найдем людей, которые за небольшую мзду превратят его жизнь в тюрьме в ад.

– Подожди. В итоге под действием определенных «витаминов» и лечебных процедур Було признался, что заказ получил от Монстра.

– Может, он опять хочет повести нас по ложному следу? Монстр-то уже несколько месяцев сидит в тюрьме.

– Сперва мы тоже так думали и немного незаслуженно его потрепали, но он нас почти убедил. Кроме того, Було настолько труслив, что только под Монстром чувствовал себя человеком. На самостоятельные действия он не способен. По его словам выходит, что еще до последней отсидки, примерно три месяца назад или чуть больше, Монстр в Сочи крупно проигрался в кости грузинскому вору в законе Принцу [20] , большому авторитету. Ты знаешь, что в этом кругу необходимо держать слово. А Монстр, после ряда проигрышей не найдя ничего интересного для Принца, вдруг взял и предложил поставить для него очень красивую дикторшу ереванского телевидения. Его предложение заинтересовало Принца, который объявил, что проститутки ему надоели, и в случае выполнения обещания он скостит Монстру большую часть долгов. Тот успел озадачить Було, направив ему маляву из тюрьмы, а может, до этого – неизвестно. Как бы то ни было, Було, передав поручение и страшно напугав простых ребят – он угрожал, что подожжет их дома и убьет детей, – свое главное обещание не выполнил. Не передал деньги – во-первых. А во-вторых, женщина в доме, увидев объявление по телевизору, испугалась, вызвала этих тупоголовых исполнителей и пригрозила, что если они не отпустят девушку, то она сама так поступит.

– С ума сойти. Ты уверен, что это не сюжет индийского фильма? Хотя у этих подонков все не по-людски, у них же психика не как у нормальных людей. Через несколько дней Було переведут из следственного изолятора в тюрьму, там возможностей его обработать не меньше, в том числе и с помощью сокамерников, он же из стана беспредельщиков, которых, как ты знаешь, в зонах очень не любят. Но это одна новость, более или менее правдоподобная. Изъянов много, но хоть какая-то ясность есть. А вторая, которой ты решил меня развеселить?

– Вторая? Ну вот, радуйся: Монстр сбежал. Трудно поверить, но он смог освободиться от наручников. Двоих вооруженных охранников, перевозивших его из следственного изолятора в тюрьму, избил, как первоклашек, оружие оставил, обоймы, ватники, деньги и документы забрал. Маловероятно, что он здесь появится, но кто знает, возможно, он захочет выполнить свое обещание Принцу, для него это вопрос чести. С этого дня Мари ни шагу не должна сделать без твоего надзора, а ты даже в туалет не ходи без оружия. Физические возможности Монстра, его сумасшедший дух и изобретательность тебе известны. Будем ждать. Девушку особо не пугай.

– Как же я мечтаю когда-нибудь всадить в Монстра полную обойму из моего «макарова»! Вот увидишь, мечта сбудется. Вопрос только – когда?

– Странные у тебя мечты. Может, ты становишься психом-садистом?

 

* * *

Весь рабочий день я провел в маленькой, плохо освещенной, темной комнате следственной части тюрьмы. Сначала понадобилось заполнить заявку с требованием привести такого-то заключенного на допрос. Обычно эта процедура занимала час, я в это время читал принесенные с собой книги по тем предметам, которые мне следовало сдавать в качестве кандидатского минимума или для подготовки соответствующих рефератов. Сданные кандидатские минимумы могли быть зачтены как приемные экзамены в аспирантуру, кроме специальности. Поскольку я хотел уехать из республики и поступить в аспирантуру в Москве, специальность я должен был сдавать уже там. Эта форма была самой удобной для работающего человека, желающего поступить в аспирантуру. Несмотря на уголовно-правовой профиль моей работы, специализировался я по теории государства и права и по конституционному праву. Но самым моим любимым предметом была – и осталась на всю жизнь – всеобщая история.

К заключенным я испытывал жалость, иногда презрение, иногда симпатию, редко – ненависть. В сумке, как правило, приносил в тюрьму шоколад, сигареты, так как люди нередко расслаблялись и просили о каком-то маленьком одолжении. После одного-двух месяцев изоляции они с огромным нетерпением ждали следователя, который если не принесет освобождение, то хотя бы внесет определенность – что будет дальше, что их ожидает. Мне, молодому следователю, поручали не самые важные дела: хулиганство, кражи, спекуляции, нанесение средних и легких телесных повреждений, реже – дела об изнасиловании или попытке изнасилования, о нарушении правил торговли.

В отличие от опытных следователей, которые вели одно большое дело несколько месяцев, через мои руки проходило несколько дел в неделю, поэтому мне приходилось общаться со многими людьми. Тем не менее все эти дела предусматривали в виде наказания определенный срок лишения свободы, поэтому требовалось тщательное расследование. В душе я не любил свою работу, особенно если расследование требовало посещать морг. Правда, к этому я смог более или менее привыкнуть в последующие годы, когда специализировался по тяжким преступлениям, таким как убийства и нанесение тяжких телесных повреждений со смертельным исходом. Не любил бывать в больницах, особенно в венерологическом и психиатрическом диспансерах. Возможно, слово «не любил» не совсем уместно, но бывал я там только в крайних случаях, и если можно было получить необходимые сведения по каким-то другим каналам, предпочитал их. Я не мог преодолеть свою брезгливость и бесконечно вытирал руки и нос одеколоном, чем вызывал хохот коллег. Но, зная мой невыдержанный, взрывной характер, они старались избегать крайностей и не доводить меня до кипения, ограничиваясь легким подшучиванием.

Я долго раздумывал о непредсказуемости судьбы, о логике случайностей, о невезении, представлял себя на месте фигуранта того или иного уголовного дела, прикидывал, как бы я поступил в той же ситуации. Ответы давались нелегко. Я пришел к выводу, что любой человек может избежать многих сложных ситуаций в жизни, если будет вести себя осмотрительно, но полностью исключить их невозможно, здесь начинают действовать абсолютно другие факторы, о наличии которых человек даже не подозревает. Обстоятельства иногда складываются так, что невозможно предугадать ход развития событий. Предположим, Жоко умер бы от наших побоев. Или, еще того хуже, умер бы артист Леонид, известный человек. А ведь главным героем и в том и в другом инциденте фактически выступал я.

Вспоминались и другие случаи, когда мы, чувствуя свою силу и относительную безопасность, молотили уличных хулиганов, не заботясь о последствиях. А ведь один из этих случаев мог закончиться трагедией. Тогда уличная драка превратилась бы в убийство, и кому-то пришлось бы за него ответить. Тогда… Тогда я бы вышел на авансцену. Что стало бы со мной? Исключение из университета, судимость, пусть небольшой, но срок, тюрьма. Тогда уже другой молодой следователь сидел бы передо мной и допрашивал меня. Такие мысли приходили мне в голову всякий раз, когда мне доводилось допрашивать людей моего возраста.

Людей я чувствовал интуитивно, по каким-то импульсивным ощущениям, причем первое впечатление, как правило, впоследствии оказывалось верным. Правда, моя излишняя доверчивость не раз оборачивалась против меня, что вызывало у меня бурное возмущение, и я искал немедленного и жестокого наказания неблагодарного, иногда с применением грубого физического насилия. Тот факт, что значительное количество людей, прошедших по уголовным делам и впоследствии получивших различные сроки наказания, остались со мной в добрых отношениях и старались обращаться ко мне за помощью в вопросах, где я мог быть им полезным, – таким как трудоустройство, написание ходатайств, составление характеристик, – говорил о том, что мое стремление видеть в каждом человека и быть, насколько это возможно, добрым, вполне оправданно. Конечно, все это не вписывалось в советскую обвинительную логику, которая заранее видела в людях виновных.

Случалось, что бывший молодой хулиган, освободившийся из тюрьмы, вдруг женился, становился нормальным гражданином ущербной страны и неожиданно приходил ко мне в гости, порой с женой – особенно в новогодние праздники, когда все двери открыты для всех. Это происходило даже тогда, когда я уже давно не работал следователем. Многих я помнил в лицо и по совершенному преступлению, но без имен и отчеств. Я поздравлял их с освобождением, знакомился с женами, подругами, родителями, с которыми они приходили, просил при необходимости обращаться за помощью. Разумеется, садились за стол, я угощал гостей и старался как можно глубже вникнуть в их жизнь, в их проблемы. Такие связи редко имели продолжение, но я понимал, что в моем лице они не теряли доверия к людям, а может, и к власти, так как я представлял в данном случае и власть. Значит, я правильно живу, думал я, но надо освободиться от излишней агрессивности и жесткости, помнить, что, если ты когда-либо поднял руку на человека, потом, каким бы добрым ты ни был по отношению к нему, он никогда тебе этого не простит. В душе я признавался себе, что во многом здесь чувствуется воздействие Мари и ее семьи, их глубокой религиозной доброты.

Но встречалась и иная категория людей, с которыми меня сводила работа следователя: неуравновешенные, дебильные, лживые и свирепые, хитрые, коварные и неблагодарные. По этому поводу я всегда вспоминал прекрасную повесть замечательного грузинского писателя советского периода Нодара Думбадзе «Кукарача». В ней рассказывалось, как офицер милиции вопреки долгу службы спасал от наказания вора, бывшего любовника своей горячо любимой женщины. А тот, через какое-то время застигнув врасплох не предполагавшего такого оборота офицера, направил на него дуло пистолета. На недоуменный возглас: «Я же спас тебе жизнь!» – вор ответил: «А ты был фраером», – и застрелил его. Это означало, что ставить себя на место преступника не всегда было правильно, ведь у многих из них была нарушена психика, начисто отсутствовало такое великое качество человеческого естества, как благодарность, стремление на добро отвечать добром и никогда не забывать сделанное тебе добро. Не зря говорят, что по наличию чувства благодарности можно судить о честности человека. Неблагодарный не может быть честным.

Такие люди не могли принести своему окружению ничего, кроме несчастья. Выходили на свободу – и каждый раз, сопровождаемые проклятиями и плачем людей, имевших несчастье встретиться с ними на жизненном пути, опять возвращались в тюрьму. Часто там и заканчивали свою никчемную, гнусную, безрадостную жизнь, так и не отблагодарив никого, хотя бы родителей за факт своего рождения. На все эти мысли навели меня слова Рафы, сказанные о Монстре: «Этот человек родился преступником, он хищник и от привычки есть мясо никогда не откажется». Жестокий, изобретательный, спокойный, как рептилия, невероятно сильный и выносливый, Артак вызывал страх как у представителей криминального мира, так и у милиционеров, работников прокуратуры и суда, знакомых, соседей. Попадая в очередной раз в тюрьму или в лагерь, он умудрялся наводить ужас даже на заключенных, в том числе самых закоренелых преступников. После жестоких столкновений с намного превосходившими его по численности подручными лагерных авторитетов ему не раз удавалось полностью подчинить весь лагерь своей воле.

Каждый раз, когда я вспоминал о нем, в душе появлялась тревога за себя и за Мари. Не дай Бог, чтобы когда-либо он встретился с Мари в каком-нибудь более или менее тихом месте. Я живо представлял, как он нападает на свою жертву прямо на улице, не обращая внимания на окружающих, тащит в первый же подъезд, в машину, рвет на части, насилует, терзает, убивает. Сотрудники милиции, даже если будут стоять рядом, в девяносто восьми случаях из ста убегут с места происшествия. Люди разбегутся, как мыши. Даже если кто-нибудь выступит в защиту – он всего лишь исключение из правила. Советская власть научила нас бояться всего, думать только о себе и о своем выживании. Тот, кто сообщает о найденном трупе или разбитых окнах магазина, тот, кто останавливает машину, чтобы помочь жертве ДТП, становится для милиции первым подозреваемым. Все знали об этом, и все боялись принимать хоть какое-то человеческое участие в чужой беде. Разумеется, были случаи, когда люди забывали об угрожающей им опасности и человеческие качества брали верх, но, повторюсь, такие ситуации являлись скорее исключениями.

Вместе с тем Монстр обладал и каким-то своеобразным гипнозом, я это чувствовал сам и старался во время разговора не смотреть ему в глаза. Человек нетрусливый и даже ищущий приключений, под его немигающим, как у огромной кобры, взглядом я ощущал внутреннюю тревогу. Хотелось тут же уйти, не встречаться с ним больше. Поэтому слова Рафы глубоко впечатлили меня и были мне более чем понятны. Может, даже бесстрашный Рафа бессознательно, не допуская даже такой мысли, хотел перебороть в себе чувство тревоги и страха желанием уничтожить объект, излучавший агрессию и тревогу. Возможно, несмотря на свою огромную силу и сумасшедшую храбрость, он понимал, что перед ним жестокий хищник в человеческом обличье. Приблизительно такие же чувства овладевали и мной. Значит, и в этом вопросе мы с Рафой солидарны. Кошмар существования этого чудовища преследовал нас обоих, каждого по-своему, ведь Монстр в душе не простил Рафе такого плевка в свою сторону, как убийство одного из подручных.

Допрашивая очередного мелкого «жаворонка» и задумчиво глядя на жестикуляцию этого примитивного существа, я раздумывал обо всем этом. Да, как внезапно скрестились наши жизненные пути! Ведь до сих пор я думал, что Монстр существует где-то далеко, параллельно со мной, а оказывается, нет, он совсем рядом. А если обдумать варианты его обезвреживания? Скажем, вытащить его наружу, используя Мари как приманку и, сымитировав нападение, пристрелить, как бешеную собаку? Но нет, я никогда не буду рисковать жизнью Мари в таких делах. А может, использовать другой вариант? Убедить моего друга, брата Артака, выйти с ним на связь – должна же у них быть какая-то связь, – сказать, что нам нужно передать ему что-то, что поспособствует его безопасности. Назначить свидание – и опять-таки пристрелить. А как тогда поступить с его братом? Они же такие разные! Какая ирония природы – одна родная кровь, но ничего общего даже внешне! Нет, все это подло. Вот до чего может довести страх. А разве я боюсь Монстра? Да нет, я никого не боюсь. Пусть он, мразь, боится меня. Но стоит ли игра свеч? Вдруг все обнаружится, и я превращусь фактически в камикадзе. Неужели жизнь этой сволочи стоит моей жизни? Ведь у меня столько интересного впереди. Я обязательно достигну в жизни служебных и карьерных вершин, стану, возможно, одним из руководителей республики, может быть, даже послом в одной из политически интересных стран, скажем, во Франции. Вот Мари обрадуется! Как она будет счастлива, как будет гордиться мною, и ее родные тоже!

 

– Товарищ следователь, вы закончили допрос? А то уже полчаса сидим молча. Скоро разнесут ужин, и я останусь голодным.

– Да-да, прости, задумался. Подпиши вот здесь и здесь. До свидания.

 

* * *

– Слышишь, Мари, без меня ни шагу, – уговаривал я свою любимую. – Родители ваши скоро уедут. Терезу устроим в общежитии или снимем для нее квартиру, как ей больше нравится. Когда она узаконит свои отношения с этим архитектором, а ты будешь жить у нас, жилищный вопрос решится сам собой. Телестудия совсем близко к нашему дому, для меня не составит проблемы провожать тебя туда и обратно.

– А что случилось, почему такая повышенная предосторожность?

– Монстр сбежал из тюрьмы. Неприятная новость.

– Ну и что? Кому нужна беременная женщина? И какое отношение Монстр имеет ко мне? Ты зациклен на моей безопасности, а ведь у нас сейчас гораздо более важная проблема – здоровье отца с каждым днем становится все хуже и хуже.

– А может, еще раз пригласить профессора Долбачяна? Вы, кажется, ему платите?

– Нет, он отказался от денег. Но дело даже не в этом. Профессор согласен в любое время прийти к нам и посмотреть отца еще раз, снова и снова, но он говорит, что папе нужно стационарное лечение, все остальные меры уже бесполезны. Должно быть, доктор чего-то не договаривает и все серьезней, чем мы думаем.

– Давид, – мадам Сильвия коснулась моей руки, – спасибо, что ты согласился отпустить Мари с нами хоть ненадолго. Ты ведь представляешь, как мне будет тяжело одной с совсем больным Азатом в совершенно новой обстановке! Как только его состояние улучшится, Мари тут же вернется. Я думаю, что это произойдет очень и очень скоро.

– Мадам Сильвия, мы с вами уже говорили об этом. Я тогда не сказал ни да ни нет, но, как видите, события развиваются таким образом, что других вариантов вроде бы и нет. Ты окончательно приняла решение, Мари?

– Давид, ты представляешь, если с отцом что-нибудь случится? Я же никогда себе этого не прощу.

– Ну что ты, Мари, не могу же я быть таким бессердечным. Значит, так нужно. Очень надеюсь, что мсье Азат скоро поправится и ты вернешься.

Пришли Варужан и Аида, которые каждый вечер навещали своих родственников.

– Кстати, Давид, – спохватилась Сильвия, – отдай Варужану все оставшиеся деньги, пусть он постепенно распределит их по отъезжающим за рубеж людям. У нас есть наметки. Несколько человек приедут уже в ближайшее время. Всех мы хорошо знаем, со всеми есть определенные отношения, так что не беспокойся.

– Хорошо, мне так даже легче. А то как-то неудобно каждый раз заходить к отцу, просить его. Конечно, он ни о чем не спрашивает, но я понимаю, что он беспокоится. Завтра все деньги будут у тебя, Варужан. Кстати, что слышно об этом аферисте Бифштексе?

– Вчера его мама невзначай сказала, что он упал и разбился. Улетел в Москву весь в синяках. Кстати, после падения у него появились сильные головные боли. Давид, неужели это вы так жестко с ним обошлись?

– Ничего, Варужан, такие твари живучие. Разумеется, без рукоприкладства не обошлось, иначе я бы не добился результата. Но как он улетел без паспорта?

– А что? Где его паспорт?

– Скажем так – не у него.

– Давид, ты очень наивен. Разве ты не знаешь, что в твоей любимой стране все продается и покупается: свобода, должности, звания, титулы, водительские удостоверения, – все абсолютно? Что уж говорить о такой мелочи, как паспорт! Пишешь заявление в отделение милиции об утере документа с просьбой предоставить новый. Паспортистки получают гроши, которых хватает на несколько дней, так что за небольшую мзду они в три-четыре дня сделают тебе любой паспорт и сколько угодно раз. Паспорт – это не проблема.

– Не думал, что он выберет такой путь.

– В отличие от уголовников, он мошенник экономического плана. Месть для него не первоочередная задача. Конечно, при удобном случае он не откажется отомстить, если почувствует, что это безопасно. Но всегда выберет самый рациональный и эффективный способ – деньги. Вряд ли он захочет встретиться с тобой еще раз. Если ему понадобится оружие, он купит его в Москве на барахолке без особого труда. Возможно, даже с помощью милиции – они продают любое оружие, это тоже одна из статей дохода. Сейчас, Давид, у меня другие заботы. Я должен ускорить отъезд Азата, меня очень беспокоит состояние его здоровья. Необходимо, чтобы он как можно скорее оказался под постоянным наблюдением врачей. Не дай Бог, случится непоправимое, тогда вся эта семья окажется в бедственном положении – ведь фактически сегодня он единственный из них, кто работает. Билеты заказаны, сейчас я добавлю еще и билет для Мари.

– Спасибо, Варужан. Я, пожалуй, полечу в Москву вместе с вами. Сердце велит. Посажу всех в самолет и вернусь. Надо забронировать номера в гостинице, а то еще останутся на улице…

 

* * *

Оставшиеся две недели прошли в безумной суматохе. Я разрывался между работой и подготовкой к отъезду Мари. Большую часть ее одежды, обуви, книг, даже любимые игрушки и постельные принадлежности мы перевезли ко мне. Брата окончательно устроили в кабинете отца, частично превратив в кабинет гостевую комнату. Для Терезы сняли комнату у знакомой учительницы, когда-то работавшей вместе с мамой. Оставшиеся вещи забрали Варужан и соседи.

Последнюю ночь Мари провела у меня на своей постели, мсье Азат и мадам Сильвия – у Варужана, Тереза – в своем новом жилище. Утром Мари долго и тепло, со слезами, прощалась с моими родителями. Мы заехали за Терезой и отправились в аэропорт, где встретились с мсье Азатом, мадам Сильвией, Аидой, Варужаном и Кристиной. К моему удивлению, кроме Рафы и Георгия туда приехала целая группа моих друзей, пришли и подруги Мари, даже Иветта с Ольгой и Лилией. Все были возбуждены. В буфете накрыли стол с фруктами и сладостями, то и дело слышался громкий звук открывающегося шампанского. Все обещали Мари, что приедут в Париж, как только откроются границы – так же не может продолжаться вечно!

– Друзья мои, что вы все время твердите о приезде в Париж? – смеялась Мари. – Да вы глазом не успеете моргнуть, как я уже буду здесь. Месяц пролетит незаметно!

Я изо всех сил старался отогнать охватившее меня тревожное предчувствие, что расстаюсь с Мари навсегда. Да это просто невозможно! У нее на руках обратный билет – правда, с открытой датой и сроком на три месяца, но ведь ничто не может помешать ее возвращению. Устроит родителей, папа придет в себя, и мы снова будем вместе! Но я никак не мог поверить собственным словам. Сердце подсказывало другое.

На следующий день, уже в Москве, я провожал Мари и ее родителей на самолет. Все мы были подавлены и старались не встречаться взглядами. Перед выходом на посадку Мари разрыдалась. Не стесняясь окружающих, крепко обняла меня, прижалась к моей груди:

– Прости, любимый, я испортила тебе жизнь! Сколько тревог и опасностей ты пережил из-за меня… Что за проклятье? Почему судьба все время разлучает нас?

Я отводил глаза, делал какие-то попытки пошутить, но мне это плохо удавалось. Залитое слезами лицо Мари навсегда врезалось в мою память.

– Давид, сынок, не знаю, что было бы с нами, если бы не ты, – мадам Сильвия вытирала платком покрасневшие глаза, губы ее дрожали. – За Мари не беспокойся. Как устроимся, она тут же вернется к тебе.

– Мадам Сильвия, я очень надеюсь, что все у вас будет хорошо…

Мсье Азат стоял отрешенно. Казалось, что все происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения.

Как только светлая голова Мари исчезла из виду, я дал волю чувствам. Укрывшись воротником пальто, плакал горько и безутешно. Варужан, сам бледный и расстроенный, старался успокоить меня:

– Брось, Давид, что ты волнуешься? Месяц пролетит как день, оглянуться не успеешь…

В тот же день поздним ночным рейсом я вылетел домой. Начался новый этап моей жизни: взрослый, суровый. Отныне мне предстояло жить без Мари. Но в мыслях моих, в сердце моем каждую минуту и каждую секунду она оставалась со мной.

 

Раздвоение Книга 2

 

Глава 1

В самолете мне вспомнился отрывок из стихотворения Аветика Исаакяна [21] . Мама, учительница армянского языка и литературы, в свое время заставила нас с братом выучить наизусть множество стихотворений этого замечательного поэта и декламировать их на семейных торжествах.

Где моя душа? В какой части моего тела она находится и как ее боль передается каждой клеточке организма? Нет, такое великое чувство, как любовь, должно приносить радость, а не причинять такие страдания! Надо собраться. Я не могу в таком душевном состоянии показаться на глаза родителям, друзьям, младшему брату, для которого я должен быть примером для подражания. Показаться жалким и разбитым – это эгоистично, не по-мужски. Слабость оскорбляет и унижает мое достоинство, а оно для меня превыше всего. Слабых и жалких не любят – презирают. Любят гордых и сильных. Это аксиома. Что ж, моя голубоглазая девочка с нелегкой судьбой, отныне одно мое «я» постоянно будет рядом с тобой, а другое «я» пусть живет своей самостоятельной жизнью.

Но как же трудно будет жить раздвоенным…

 

* * *

– Вставай, Давид, уже девять. На работу опоздаешь.

Открыв глаза, я увидел папу, маму и брата, стоявших возле моей кровати.

– И приведи себя в порядок, – продолжала мама. – У тебя лицо опухло. Ночью ты во сне плакал, даже в нашей комнате было слышно… Ничего, сынок, все образуется, – улыбнулась она и вдруг сама расплакалась: – Что же ты делаешь с нами, Мари? Мой сын этого не заслужил, да и мы не заслужили…

– Перестань, Люсь, у нас что, траур? Кто-то умер? – одернул ее отец. – Оба хороши, и мать и сын – каркаете, как черные вороны. Пройдет месяц-два, и наша лучезарная девочка вернется! Я только одного боюсь – что все это может повлиять на плод, отразиться на нервной системе малыша.

– Ну что ты, пап! Нас ругаешь, а сам ведешь себя как персонаж из рассказа «Смерть Кикоса» [22] . Я не каркаю. Может, и плакал во сне – но мне и правда тяжело! Мари стала частью нашей жизни – и вот ее нет, испарилась. Пять лет я жил, встречаясь с ней ежедневно, а сейчас чувствую на ее месте какое-то огромное пустое пространство…

– И что теперь? Будете и дальше с мамой плакать? Вы еще тетушек и соседок позовите на помощь, может, тогда все образуется. Будь мужчиной, сын, приведи себя в порядок и иди на работу. Вернется Мари – хорошо; не вернется – значит, не судьба. Жизнь продолжается, свято место пусто не бывает. В конце концов, другая девушка займет ее место. Хватит причитать, давайте каждый займется своим делом.

Через час я был уже на работе. Ребята делали вид, что ничего особенного не произошло, – а может, им и правда не было дела до моих печалей.

«Конечно, – подумал я, – у каждого своя жизнь. Это для меня отъезд Мари – событие вселенского масштаба. А люди вокруг ходят на работу, радуются, печалятся, ссорятся, погибают в авариях, умирают от болезней – мало ли что у кого происходит. Подумаешь, девушка уехала. И куда? В Париж! Тоже мне, трагедия».

Зазвонил телефон.

– Алло, слушаю!

– Француз, тебе надушенный платок с кружевами нужен? Что, неужто еще не все израсходовал? А то ведь ты у нас такой нежный, чувствительный, ранимый, прямо как Арамис из «Трех мушкетеров». Хотя нет, скорее, твой герой – Герасим, друг Муму. Надо мне сегодня же познакомить тебя с одним нежным существом, а может, и с двумя. Как они умеют сострадать! Сам посмотришь: которая из них громче и выразительнее будет рыдать, ту и выберешь. А люди будут говорить: «Смотрите, смотрите, вот идет рыцарь печального образа! Он плачет, не может забыть бессердечную блондинку, которая из социалистического рая улетела в капиталистический ад, где люди, чтобы спастись от голода, кушают симпатичных лягушек, где жестокие капиталисты бьют негров!..»

– Послушай, лирическая душа, – расхохотался я, – рядом с тобой кто-то есть? На публику работаешь? А знаешь, как ни странно, я соскучился по твоей интеллигентной физиономии. Может, встретимся после работы? Да, к твоему сведению, негров бьют в другой загнивающей стране, под названием Америка. Слышал о такой?

– Спасибо, что просветил. Ну, до встречи. И обещай, что плакать не будешь и не испортишь настроение моим подругам.

– Трудная просьба, но постараюсь выполнить.

Рабочий день прошел как обычно. Говорили о делах, о последних назначениях, о спорте, обедали в соседнем кафе, даже погода была солнечной. Как будто и не было Мари, и никто, кроме меня, не заметил ее отсутствия.

Перед уходом позвонил Терезе.

– Здравствуй, сестренка, какие новости? Как доехали? Все нормально? Сообщи мне, как только что-то узнаешь. Постараюсь сегодня-завтра дозвониться Мари. Ты же понимаешь – с работы не могу, домой прихожу поздно, а ведь нужно полдня сидеть и ждать у телефона. Звони мне в любое время, когда удобно, не пропадай. Я тоже тебя найду. Кстати, надо будет мне познакомиться с твоим парнем – как-никак, возможно, будущий родственник…

 

* * *

В условленном месте Рафы не было. Я прождал около часа, прежде чем друг появился в кафе, и еще издали было заметно, что он напряжен, даже встревожен. Не здороваясь, Рафа уселся рядом, вынул пачку «Кента», сосредоточенно закурил и, глядя в стол, произнес:

– Монстр в городе.

– Да не может быть! Как он может появиться здесь, где все его знают? Что у него на уме?

– Трудно сказать, – пожал плечами Рафа.

– Может, непроверенная информация? Кто его видел, в каких обстоятельствах?

– Ты же знаешь, он неадекватен. Искать логику в его поступках бессмысленно. Монстр верит в колдовство, в возможность наслать на человека порчу. У него возникают маниакальные идеи, поэтому от неожиданных действий с его стороны никто не застрахован. Возможно, он приехал забрать деньги или какие-то вещи, да кто его знает! В последнее время у него связь с молоденькой девушкой со странной внешностью, похожей на монахиню, – по слухам, она дочь известного кларнетиста Гуго. Говорят, что Монстр ее изнасиловал и теперь держит в страхе.

– А нам-то что? Какое он имеет отношение к нам?

– Ну, если ты не забыл, мы посадили его подручного Було и сорвали планы похищения Мари, – мрачно ухмыльнулся Рафа.

– Тогда пусть он нас боится. А то по-твоему получается, что он на нас напал, организовал похищение и нам же еще будет мстить за то, что его планы сорвались!

– Не собираюсь забивать себе голову мотивами. Как считаешь, есть хотя бы один, два, три процента из ста, что он повернет в нашу сторону? Есть? Ну а в таком случае думай. Первый вариант…

– Подожди. Мы ведь даже точно не знаем, что он вернулся.

– Я знаю. Я его чувствую. Мои биотоки кричат об опасности. Я же все-таки охотник, зверя издалека чую.

Я знал, что в последнее время Рафа сильно увлекся охотой и ездой на мотоцикле. Вернее, на охоту он начал ездить еще в школьные годы – вместе с отцом, заядлым охотником, – а впоследствии стал проявлять к этому занятию все больший интерес и существенно пополнил свою и без того многочисленную коллекцию охотничьих ружей, ухаживал за ними, чистил, смазывал. Время от времени Рафа уезжал на мотоцикле в неизвестном направлении и через день-два возвращался похудевшим, обветренным, с исцарапанными лицом и руками. Однажды я согласился поехать с ним в горы, на озеро Айгерлич, расположенное в полусотне километров от Еревана. Оставили мотоцикл в ближайшем селе, переночевали в маленькой палатке и в четыре утра уже были на ногах. Было начало октября, довольно холодно. Берега озера густо заросли камышом, и в поисках куропаток мы с Рафой разминулись. Не увидев ни одной птицы, я от нечего делать начал стрелять в лягушек. Через несколько минут появился Рафа, страшно возмущенный, и обругал меня за то, что своей стрельбой я распугал всю дичь. Мы поссорились и вернулись домой. Это была моя первая и последняя охота.

– Это не твои ребята подъехали на «Волге» и ждут рядом со входом? – спросил я, глядя в окно. – Не пойму, Рафа, что у тебя может быть с ними общего? У них же на рожах написано, что они бандиты.

– Я их много лет знаю. Парни, может, и простые, зато верные, на них можно положиться.

– Смотри, когда-нибудь они попадутся и потянут тебя за собой.

– Это мои проблемы. А вот Монстр – проблема не только моя, но и твоя. Будешь меня искать, звони на работу или Гаяне, криминалистке. Я у нее ночую. О моем местонахождении никому ни слова, даже моей маме.

– По-моему, у тебя какая-то навязчивая идея насчет Монстра.

– А ты, Дав, никогда не представлял себе, как ты избитый, весь в крови стоишь на коленях перед Монстром, страшась заглянуть в его змеиные глаза, и понимаешь, что пощады не будет? Я такой сон видел не раз и хочу освободиться от этого кошмара. Что скажешь?

– Рафа, мы же с тобой прошли курс судебной психиатрии, были на практике в психбольницах, общались с преступниками и невменяемыми, больными людьми. Подумай, ты и вправду зациклился на Монстре. Это, друг мой, болезнь. Или освобождайся от нее самостоятельно, или иди лечись. Ты сам себе отравляешь жизнь, заводишь себя, кипишь ненавистью к этому человеку. Да, я согласен, он жестокий и коварный хищник, но он живет в своем мире, а мы – в своем. За тобой вся сила государства. Ты вооружен, у тебя есть друзья. К тому же, по-моему, ни ты, ни я – не беззащитные школьницы, которых можно запугать, сломать, разбить в пух и прах.

– Француз, признайся: ты сейчас так трезво рассуждаешь, потому что Мари далеко? Ага, молчишь. Я же помню, как ты беспокоился, когда она была здесь.

– Может, отчасти ты и прав, но я искренне сказал то, что думаю. Нужно жить своей жизнью, Рафа. У тебя же все складывается как нельзя лучше: каждый месяц новая подруга, целый арсенал дорогущих ружей, два мотоцикла, растешь по службе, тратишь деньги не раздумывая и, наконец, ты не раздвоен, как я. Ты сам создаешь себе проблему. Жизнь покажет, как нам поступить.

– Ты вроде все верно говоришь, Дав, но внутренний голос мне подсказывает совсем иное. Ладно, закончим на этом.

– Да вот и Юля пришла. Желаю вам приятного вечера. Рафа, ты не забыл, что твои друзья в машине ждут?

– Они мне могут еще понадобиться. Есть одно небольшое дельце.

 

* * *

Дома меня ждала мама.

– Давид, только что звонили из военкомата. Просили подтвердить, что ты получил извещение, и передать, что завтра в девять утра тебе нужно быть у них. Сказали, это связано с какими-то формальностями.

– Надоели они мне, мам! Они что, не знают, что работа в прокуратуре и вообще государственная служба приравнивается к армейской? Нашли тоже время! Не пойду я.

– Сын, сейчас не время для капризов. Все дела, связанные с военкоматом, необходимо завершить.

Не заподозрив никакого подвоха, я перед работой отправился в военкомат, который находился недалеко от моего дома. Там царило необычайное оживление. Взволнованные молодые люди, в основном призывного возраста, ходили по коридорам из одного кабинета в другой. Ожидание затянулось минут на десять. Оскорбленный тем, что меня, следователя прокуратуры, заставляют ждать, я собирался было уйти, но в этот момент младший офицер громко назвал мою фамилию и пригласил войти меня в кабинет начальника призывной части.

Рядом с хозяином кабинета майором Мартиросяном, худым высоким человеком, беспрерывно курящим «Казбек», сидел незнакомый мужчина славянской наружности, крупный, лысый, одетый в гражданское. Беседу начал Мартиросян. Первые вопросы были нейтральными: «Вы выпускник юрфака ЕГУ? Следователь Центрального района города? Член КПСС? Неженаты?» – и тому подобное. Я отвечал с гордой улыбкой и еле скрываемой снисходительностью. Говорили мы по-русски. Затем в разговор вступил здоровяк-славянин – спокойно, убедительно, почти дружелюбно:

– Товарищ следователь, среди множества кандидатур для особой службы мы рассмотрели и вашу. Вы подходите по всем статьям: коммунист, спортсмен, из интеллигентной семьи, обязательный, дисциплинированный, не курите, не пьете, хорошая характеристика. Почему бы вам не пройти двухгодичную переподготовку в Высшей школе КГБ? Работа более интересная и ответственная, к тому же несравнимо более перспективная, чем общение с ворами и хулиганами. Переподготовку будете проходить в Москве.

Упоминание о Москве было единственным приятным моментом из всего им сказанного. Интересно, он в курсе, что его начальник два года назад сделал мне такое же предложение, а потом все утихло? По-видимому, когда я начал мягко отходить от темы, тот чекист понял, что я против.

Начал я издалека:

– Спасибо за предложение, но я хотел бы внести некоторые уточнения. Во-первых, насчет семейного положения. Я фактически женат, моя жена сейчас находится за рубежом, вернется через несколько месяцев, и мы оформим наш брак. Более того, мы ждем ребенка примерно через пять месяцев. Ее родители вернулись во Францию и будут восстановлены во французском гражданстве, которое они сохранили. К сожалению, эти обстоятельства, равно как и другие, о которых я сейчас не говорю, делают невозможной мою службу в КГБ.

– Где вам служить, будем решать мы, – резко сменил тон славянин.

– Простите, могу я узнать вашу фамилию?

– Это еще зачем? Вы мне угрожаете?

– Товарищ Икс, я не восемнадцатилетний сопляк, чтобы со мной так разговаривать. Я должен знать, с кем беседую. Не хочу, чтобы мою судьбу, и не только мою, решал человек-инкогнито. Может, вы старший лейтенант, как и я?

– Что ты себе позволяешь, мальчишка?! Я войну прошел! Честно выполнил долг перед отечеством, потерял близких и родных. А вы тут…

– А что мы тут? Продолжайте, товарищ Икс, не останавливайтесь. И кто это «вы»? Если вы имеете в виду мою республику и мой народ, то они потеряли людей не меньше, чем те республики, на территориях которых шла война. Если вы имеете в виду мою семью, то я потерял моего младшего дядю и еще троих близких родственников, мои три тети остались вдовами с шестью малолетними детьми. В живых остались только мой отец и старший дядя, инвалид войны. Поэтому буду краток: я выбираю гражданскую службу. Не хочу, чтобы мною командовали такие, как вы.

– То есть ты против русских? – прищурился славянин.

– Мужик, да ты дешевый провокатор! – вспыхнул я. – Майор, будьте свидетелем нашего разговора, потому что этот бугай в сорочке точно доложит своему начальству всякую лживую ахинею!

– Товарищ призывник, – торопливо вмешался напуганный майор. – Вы находитесь в центральном райвоенкомате! Решается вопрос формы вашей дальнейшей службы. В нашей компетенции оставить вас продолжить службу в прокуратуре или же отправить на три года служить в армию, в соответствующее подразделение с учетом вашей специальности.

– Но я прошел полный курс военной подготовки и получил армейское звание лейтенанта запаса, а в прокуратуре – звание юриста второго класса, которое приравнивается к армейскому званию старшего лейтенанта!

– Вопрос о вашем возвращении из запаса на срочную службу решаем мы. Сейчас вам нужно пройти медицинскую комиссию.

– Зачем?

– Таков порядок.

– Ну хорошо, раз порядок, простите меня за переход на личности. Я не сдержался. Не хотел вас обидеть.

– Что, испугался? – усмехнулся здоровяк в гражданском. – Ничего, я тебя так обижу – надолго запомнишь.

– Еще вопрос, кто из нас больше испугался, – парировал я. – Вы же так и не представились. Тогда, может, я бы испугался по-настоящему. Товарищ майор, все это происходит в вашем кабинете, а товарищ Икс, по-видимому, человек злопамятный. Возможно, он захочет продолжить эту тему, так вы запомните, что он мне угрожал. Не говорите потом, что вы об этом забыли.

– Не беспокойтесь, я ничего не забываю. А сейчас идите на медкомиссию. Мой заместитель вас проведет.

– Вот наглец, – услышал я, выйдя за дверь. – Надо его так приложить, чтобы на всю оставшуюся жизнь запомнил.

– Товарищ подполковник, – приглушенным голосом ответил майор Мартиросян. – Самое большее, что мы можем сделать, – призвать его в армию не на два, а на три года. Поскольку он офицер, придется еще пройти республиканский и окружной военкоматы, а там могут быть сбои. У него будут ходатаи.

– Это не самое большее…

Ко мне подошел офицер, и я был вынужден отойти от двери.

 

* * *

Большая комната, где заседала медицинская комиссия, была заполнена молодыми людьми лет по восемнадцать-девятнадцать – я узнал нескольких ребят из соседних дворов. Парни голыми стояли перед небольшими группами врачей, среди которых были и женщины, притом еще не старые. Вся эта процедура показалась мне унизительной, и я, оттеснив молодых, быстро прошел медосмотр.

На выходе меня поджидал майор Мартиросян. Он с торжествующим видом вручил мне повестку:

– Желаю вам, товарищ следователь, доброй службы в рядах советской армии. Через три дня вы должны явиться в призывной пункт с металлической кружкой и вещами, список которых указан в повестке. Предупреждаю: неявка – уголовно наказуемое деяние. Вы об этом знаете не хуже меня.

– Послушайте, товарищ майор…

– Все, – прервал он меня. – Вы уже в распоряжении военкомата, так что ведите себя соответственно.

– Товарищ майор, – продолжал я, не обращая внимания на его грубый тон. – Жизнь не кончается ни сегодня, ни через три дня или три года. Прошу, мне нужно знать, какие еще могут быть варианты? На что намекал человек в гражданском? Моя фактическая жена на чужбине, она вернется через несколько месяцев, мы ждем ребенка. Мне никак нельзя отсутствовать дома…

– Товарищ призывник, разговор окончен. Возьмите расчет и освобождайтесь с работы. Пройдете карантин и оттуда отправитесь на службу. Куда – не знаю: может, на север, может, на восток, но только не в нашу республику и не в соседние. Страна у нас большая. Все, свободны.

Я вышел из военкомата и еще несколько минут стоял на тротуаре, не двигаясь с места.

«Вот бессердечная сволочь, торжествует, – с досадой подумал я. – Интересно, он ненавидит только меня или всех подряд? А что будет с Мари? Меня заберут на три года, а она с ребенком будет ждать меня у нас дома? Я ведь не смогу помогать ей, если она не вернется или даже если будет здесь, а я в армии. Мсье Азат болен, когда встанет на ноги, неизвестно. А что я скажу маме? Может, если бы я не вел себя так возмутительно, все обернулось бы по-другому? Хотя вряд ли. Мои проблемы и переживания для этих людей смешны. Подумаешь, беременная жена ждет в Париже! Пускай приезжает и устраивается на работу в школу в военном гарнизоне, познакомится с бытом офицерского общежития. Чем она лучше миллионов советских женщин, живущих в бараках, в общежитиях, ежедневно простаивающих долгие часы в очередях, чтобы раздобыть еду и одежду? Что же делать? Мари сегодня будет ждать моего звонка. Смогу ли я скрыть свое волнение? Бедная девочка, сколько всего на нее свалилось, да еще я с такой новостью. Как не хочется тревожить отца… не говоря уже о матери. Бедные мои родители, никак я не даю им спокойно жить. Сначала проблемы с Мари, а теперь и армия…»

Я представил, как Мартиросян и столичный кагэбэшник наблюдают за мной из окна, смеются и злорадствуют. Вот ведь как бывает – воображал себя таким храбрым и сильным, а сейчас стою оглушенный, в глубоком грогги! Однако лучше не терять времени, а побыстрее сообщить о случившемся отцу. Решил пройтись пешком, чтобы собраться с мыслями.

 

* * *

Здесь следует сделать небольшое отступление и объяснить читателю, почему я и мои сверстники старались любым путем избежать военной службы.

До Великой Отечественной войны и в первые годы после нее советская армия была материально и технически обеспечена лучше, чем общество в целом, и пользовалась большим авторитетом. В голодной стране служба в армии являлась своеобразной школой воспитания и формирования сотен тысяч городских и сельских ребят, в основном из малообразованных и малообеспеченных слоев населения, открывала путь к достижению более высокого социального уровня, гарантировала сравнительную обеспеченность и обладала престижем в глазах населения. Но позже, уже в середине 1950-х годов, началась деградация. В это время Никита Хрущев стал проводить в армии реформы, включавшие довольно значительное сокращение – вполне оправданное, так как страна была не в состоянии постоянно содержать около десяти миллионов вооруженных людей. Однако, как всегда бывает, даже самые правильные решения реализуются у нас настолько необдуманно, хаотично и коряво, что эффект получается совершенно обратным. Сотни тысяч офицеров, никак не подготовленных к гражданской жизни и профессиональной деятельности, оказались на улице. Героический миф оказался развенчан, вера народа в перспективы достойной, красивой и успешной офицерской жизни, которую показывали в кино, резко заколебалась.

На каждом шагу можно было встретить полуголодных, неухоженных солдат, вынужденных бесплатно выполнять строительные или другие тяжелые физические работы. Моральный и культурный уровень офицерства, пополняемого в основном вчерашними сельскими жителями, рабочими и городской беднотой, никак не мог привлечь детей из интеллигентных семей, перед которыми были широко распахнуты двери самых различных высших учебных заведений. Отсюда и проистекало другое хрущевское новшество – охватить призывом в армию все слои населения равномерно и только после прохождения службы разрешить молодым людям мужского пола поступать на определенные факультеты, в частности на юридический.

Несмотря на массированную агитацию, расписывающую прелести армейской жизни, до населения доходили слухи о зверских нравах, царящих в армии, о дедовщине, о пьяных офицерах, побоями приучавших молодых солдат к порядку и дисциплине. И эти слухи не были беспочвенными, они подкреплялись тысячами фактов. Случаи жестоких стычек между солдатами разных национальностей, иногда со смертельным исходом, стали предметом широкого обсуждения. При этом в российских регионах армейские нравы были намного жестче, а смертей и увечий значительно больше, чем в республиках или в столичном военном округе.

Был и еще один негативный фактор – климатические условия военной службы для жителей разных регионов: южан отправляли служить на север и наоборот. Поэтому, если освободить парней от военной службы никак не удавалось, многие родители давали военкомам огромные взятки за то, чтобы их дети хотя бы служили в родном регионе или в своей республике.

Понятно, что для меня, получившего высшее образование и звание офицера, работа на шахте, на строительстве или в сельском хозяйстве была исключена. Однако мало кого могла бы привлечь перспектива на три года оказаться выключенным из привычной обстановки, находиться в неприемлемых гигиенических и климатических условиях и, наконец, подвергнуться насилию со стороны вышестоящих офицеров и в полной мере испытать непредсказуемость армейской жизни.

 

Хочу подчеркнуть: именно армейская тема стала одним из важных факторов последующего отторжения республик от российского центра. Страшная вакханалия, царящая в армии, в совокупности с неумением организовать внятную общественную и экономическую жизнь среди гражданского населения в очередной раз убеждала республики в бесперспективности дальнейшего совместного существования в большой России под названием Советский Союз.

 

Глава 2

«Вот неожиданный удар, – продолжал возмущаться я по дороге в отцовскую редакцию. – Как же я не догадался, что возможен и такой вариант? Все мысли были заняты Мари и ее отъездом, а события повернулись совсем по-другому. Ну ладно, в конце концов, можно и служить пойти, но ведь это означает, что я впустую потрачу несколько лет, а самое главное – Мари не сможет вернуться сюда, пока я в армии».

Папы не оказалось на месте. Секретарь сказала, что он на встрече с редакторами районных газет и журналов и освободится не ранее чем через два часа. Терять время на ожидание мне не хотелось, и я отправился на работу, решив поставить в известность о случившемся прокурора – в надежде, что он поговорит с военкомом, – а заодно позвонить Рафе.

 

* * *

– Здравствуй, Давид, хочешь о чем-то доложить? Кажется, у тебя нет отсроченных дел… Почему такой растерянный вид? Переживаешь по случаю отъезда своей девушки?

– Спасибо за участие. Хочу поставить вас в известность, что меня призывают в армию. Я должен получить расчет и через три дня быть в призывном пункте.

– Как это? – прокурор удивленно поднял брови. – Странно, не припомню в последние годы такого случая, чтобы кого-то из состава следователей прокуратуры забрали в армию. Наша служба приравнена к армейской и такие проблемы, как правило, не возникают… В каком районе военкомат?

– В нашем, Центральном.

– Тем более странно. Соедините меня с военкомом, – обратился он к секретарю. – Скажите, что срочно… Здравия желаю! Юрий Гарникович, что за недружественная акция по отношению к прокуратуре? Ни слова не говоря, ценного работника, в ведении которого десяток уголовных дел, ваш сотрудник, начальник призывного отдела обманным путем заманивает на медкомиссию, и нате – приходите через три дня с металлической кружкой! А ты, – он перешел на «ты» и постепенно нагнетал тон беседы, – даже не в курсе! То есть тебе на нас плевать. Считаешь… Нет, ты подожди, подожди, дай закончу! Ты считаешь, что со мной, лично со мной можно так поступить? А знаешь почему? Не знаешь? Ну тогда знай. Потому что я все жалобы на твоих коршунов, на этих хищников, оставил без внимания. Но ничего, дело-то поправимое. Вы нашему человеку вручили металлическую кружку, а я вас заставлю в металлической миске носить передачи в центральную тюрьму кому-нибудь из твоих сотрудников. Ну как, годится? Что говоришь? Ваши дела в компетенции военной прокуратуры? Молодец, имеешь право. А кто запретит моим оперативникам поймать на месте преступления взяточника, возбудить уголовное дело, а только потом передать в военную прокуратуру? И наконец, кто осуществляет прокурорский надзор?.. Хорошо, что тебе понятно… Вот как, говоришь, дело под контролем представителя центрального аппарата КГБ в республике? А почему? Что тут может быть? Не думаю, что что-то серьезное, да и мне могли бы дать знать. Значит, не доверяете… Небось очередная кампания по проверке, служат ли дети высокопоставленных госработников и партработников в армии. Ну, предположим, даже так, но это не тот случай! Тем более что одним следователем, к тому же уже набравшимся опыта, вашу паршивую статистику не исправить. Нет, товарищ полковник, не клеится, не убедил. Ладно, давай конкретно: что можно сделать? Отменить решение медицинской комиссии или райвоенкомата?..

Военком в свою очередь долго и с напором что-то объяснял. По выражению лица прокурора было видно, что полученная информация ему активно не нравится. Закончив разговор, он положил трубку и хмуро посмотрел на меня:

– Давид, почему ты вел себя вызывающе? Послушай, я же не раз тебе говорил, что ты слишком вспыльчивый, слишком обидчивый, тут же начинаешь грубить… Пора бы научиться держать себя в руках! На ровном месте поссорился с незнакомым дядей, создал себе проблемы… Ладно, иди работай. Посмотрим, что можно сделать.

 

* * *

Время было обеденное, в кабинете я оставался один.

«Оказывается, дело более серьезное, чем можно было ожидать. Тот мужик знал меня. Но чем же я интересен? Кому я нужен, кроме моих родных и моей девушки? Жил бы в нормальной стране, разве отказался бы служить? Хотя там никто насильно в армию и не потащит… Может, как раз лучше было бы уехать вместе с Мари и пойти служить во французский Иностранный легион, получить и деньги, и гражданство? Ладно, хватит глупостей. Позвоню Рафе, послушаю, что он скажет».

Не успел протянуть руку к телефону, чтобы набрать номер, как раздался звонок.

– Привет, Давид! Понимаю, что разочаровываю тебя, но это не Мари.

– Привет, Ив! Спасибо, что пришли Мари проводить.

– Переживаешь?

– Какое-то непонятное состояние. Не могу объяснить, слов не подберу. В общем, все по-другому. Что у тебя случилось, Иветта?

– Ничего особенного. Просто хотела поплакать вместе с тобой.

– А если серьезно?

– Да так, небольшая проблемка. Мои, как ты знаешь, переезжают из Баку. Я тебе рассказывала – для нас, христиан, там обстановка ухудшается с каждым днем. Жить уже стало невозможно.

– Да, понимаю. Ну что ж, если буду в городе, приду на новоселье!

– А что случилось? В Париж, что ли, уезжаешь?

– Не глупи, Ив. Если бы так! Родная власть отправляет меня служить.

– Куда?

– Пока что речь идет об армейской службе, возможно, в системе военной прокуратуры.

– Постой, ты что, не шутишь? Но ты же не колхозник какой-нибудь и не сирота из детдома!

– Ну, в общем, пока так получается.

– Тогда я перезвоню в течение часа, может, чуть позже.

– Подожди, ты же хотела о чем-то спросить?

– Потом, потом!

 

* * *

Рафа снял трубку после первого гудка.

– Слушаю.

– Рафа! Не думал, что так легко найду тебя.

– Иду обедать. Если успеешь минут за десять – двенадцать добраться до меня, подожду, если нет – буду в кафе поблизости. Только я не один.

– Нет, вряд ли я приду. Хотел просто сказать, что меня забирают в армию.

– Это что за новости? Ты же на госслужбе, тем более в прокуратуре!

– Ну, судя по всему, другой механизм заработал. В общем, такие дела.

– Подожди, ведь медкомиссию пройти несложно. Они дадут любое заключение, напишут даже, что ты беременный гермафродит и ожидаешь двойню. Разве не так? Дав, почему не отвечаешь? Тебе правда плохо? Через десять минут буду у тебя.

– Не надо, я еще с отцом не говорил. Ох, как же не хочется его расстраивать… Представляешь, как родители будут переживать, особенно мама?

– Ты сейчас где, в кабинете? Закрой дверь, поплачь как следует. Если кто-нибудь спросит, что случилось, скажи, что сочувствуешь подследственным, которых так легко отправляешь в тюрьму. Все, жди меня через десять минут.

– Не надо!

Но он уже положил трубку. Зашел помощник прокурора Грачя, с которым у нас сложились близкие, дружеские отношения, несмотря на шестилетнюю разницу в возрасте.

– Давид, прокурор мне поручил изучить список работников военкомата, проверить их близких родственников – кто где работает, чем зарабатывает на жизнь. Настроен решительно, по-видимому, готовит «наезд». Правильно, а то зажрались, мать их! Скоро начнут одноногих в армию посылать, чтобы выполнить план по призыву. Велено было особое внимание обратить на начальника призывного отдела. Сейчас подключу оперативников, пусть задействуют своих осведомителей. Может, у тебя есть какая-то информация? Ты парень городской, живешь в центре, общаешься со всеми местными ребятами… Давай обсудим.

Я и раньше слышал о разного рода столкновениях между силовыми структурами, особенно КГБ и МВД, а иногда и прокуратурой. Нередко становилось известно о случаях возбуждения уголовных дел в отношении сотрудников военкоматов – эта армейская служба была широко и масштабно коррумпирована. А почему бы и нет? Есть общественный спрос: люди не хотят попасть в армию. Естественно, возникает и предложение.

Влияние и мощь разветвленной сети КГБ были значительно больше: внешние сношения, оборона, государственная безопасность, иностранный туризм, валютные операции и валютные магазины, гостиницы. Даже среди проституток, обслуживающих иностранцев, у чекистов были свои осведомители. Но реальная власть над населением, хозяйственными организациями, торговлей и криминалом принадлежала милиции и отчасти, конечно, прокуратуре, осуществляющей надзор за деятельностью сотрудников МВД. Без покровительства милиции, а на более высоком уровне и прокуратуры, невозможно было осуществить сколь-нибудь удачную хозяйственную деятельность, сколотить капитал, построить большой частный дом или дачу, иметь хорошую автомашину.

Тем не менее, несмотря на то что МВД, КГБ и прокуратура старались держаться в предусмотренных законодательством границах своих полномочий, они зачастую «заходили на территорию» друг друга. Хотел бы я знать, поможет мне вмешательство прокуратуры или, наоборот, привлечет еще больше внимания к моей персоне, и без того уже обросшей немалым количеством громких, если не сказать скандальных, историй?

 

* * *

Снова зазвонил телефон.

– Давид! – послышался в трубке задорный голос Иветты. – Какой у тебя район?

В кабинет вошел Рафа со своей неизменной кривой улыбкой, в щегольской импортной кожаной куртке светло-коричневого цвета. Костюмы он обычно не носил – его могучие плечи никакой пиджак не вмещал, приходилось шить на заказ, и все равно в костюме Рафа выглядел толстяком.

– С кем говоришь?

– Это Иветта.

– А зачем она тебе звонит?

– Хочет знать, в каком районе мой военкомат.

– Молодец, парень! Ты прав, клин клином вышибают, – ухмыльнулся Рафа.

– Все, не мешай, дай договорить с Иветтой.

– Иветта, – громко произнес Рафа, чтобы его было слышно на том конце провода, – по любому вопросу обращайся ко мне! И не смей разрушать романтическую французскую семью, они католики, у них крепкие семейные узы!

– Так что ты сказал, Дав? Центральный?

– Да, но ты не ответила, зачем это тебе нужно.

– Затем, что дочь военкома республики Армине, кажется, ты ее знаешь, учится в медицинском институте и близко дружит с Лилей. Более того, собирается к ее отцу в аспирантуру!

– Ив, мне как-то неудобно… Но раз так, скажи, что я прошел медицинскую комиссию и фактически уже призывник.

– Ничего, на то он и генерал, чтобы решать сложные вопросы, если хочет, чтобы дочь поступила в аспирантуру! – рассмеялась Иветта и повесила трубку.

– Все французы такие шустрые? – поинтересовался Рафа. – Я-то думал, ты тут плачешь горючими слезами! Всего несколько дней, как уехала твоя белокурая зазноба, а ты уже вовсю развернулся и начал кадрить других девушек.

– Каждый судит в меру своей испорченности, – отшутился я.

– Ладно, лучше расскажи, как это ты так по-фраерски попался? Введи меня в курс дела.

– Даже не знаю, как все получилось. Мне позвонил начальник призывного отдела майор Мартиросян. Аферист гребаный! Сказал, что нужно зайти и уладить какие-то формальности, а там, оказывается, уже капканы расставлены. У Мартиросяна в кабинете сидел гэбэшник, высокий начальник из Москвы. Сперва предлагал перейти к ним, а когда я отказался, меня через пять минут завели в соседнюю комнату и протащили через комиссию.

– А ты не мог сказать, что ты беременный, сифилитик, сумасшедший, в детстве страдал припадками? Вообще, что-нибудь такого плана? Как ты сейчас опротестуешь решение комиссии? Может, ты маразматик? Забыл обо всем и только сегодня вспомнил, что болен? Француз хренов, надушиться не забываешь, а о том, что у тебя эпилепсия, не помнишь. Жаль мне Мари. Тебе-то что – офицер, силач, а кругом всякие медсестры, машинистки, телефонистки… мало, что ли, ищущих мужского внимания дамочек, мягких и пушистых? А ты хоть и тяжелобольной, но парень видный. Будешь пахать в три смены до конца срока, а потом с отрицательной характеристикой и партвыговором за аморалку отправишься обратно к маме.

– Перестань, Рафа, мне и так несладко, а ты еще нагнетаешь. Жаль Мари и родителей, сволочная ситуация получается. Вернуться Мари не сможет. И потом, если честно, я очень переживаю за маму. Она тяжелее всех перенесет разлуку.

– Короче, дружище, выбираем нервную болезнь. Раз там замешан гэбист, все остальные варианты легко можно вывести на чистую воду. Запоминай: у тебя головокружение, припадки, приступы бешенства. Тем более что так оно и есть на самом деле. В общем, найдем специалиста, он посоветует, как себя вести.

Телефон опять зазвонил. Торжествующая Иветта сообщила:

– Давид, после обеда иди в республиканский военкомат к помощнику военкома подполковнику Карпенко. Он тебе посоветует, как составить заявление и опротестовать решение медкомиссии.

– Ив, спасибо за участие, извини за беспокойство. Как-то неожиданно все это получилось…

– Да что ты, Дав! Вспомни, о чем только я тебя не просила за эти годы! Я очень рада, что сейчас могу быть полезной хоть чем-то.

Мне было приятно, что Иветта приняла мою проблему так близко к сердцу. Значит, она оценила все то, что я сделал для нее, и благодарна мне. А благодарность, как часто повторял мой отец, – лучшее проявление человеческой честности.

– Да, кстати, Ив, какая у тебя была проблема?

– Давай ты сначала разберешься со своими, а потом я к тебе обращусь.

– Скажи, что ты занят! – крикнул Рафа. – Я лучше решу ее проблемы!

Я прикрыл ладонью трубку.

– Рафа, не вмешивайся! Она меня попросила.

– Давид, передай Рафе спасибо за предложение помочь, но мне сейчас неудобно тебя о чем-то просить, тебе и самому нелегко.

– Ну хватит, не тяни, в чем дело?

– Я уже говорила, что наши переезжают. Хотела нанять грузовую машину для перевозки мебели и прочих вещей, особенно беспокоюсь о старинном пианино. На машине, безусловно, будет лучше, чем поездом, – там погрузят, здесь выгрузят, и все. А поездом придется сначала загрузить вещи в машину, привезти на вокзал, потом перегрузить в вагон, ну и так далее. К тому же поезд идет долго, мало ли что по дороге случится. Поэтому прошу, если у тебя есть на примете нормальный водитель грузовика, договорись с ним о переезде. Мы все оплатим, как полагается.

– Да, да, Иветта, конечно, я помогу.

Я сразу вспомнил о Рубике, моем хорошем школьном друге. Он работал дальнобойщиком, и для него проехать 700 километров в Баку и обратно было несложно.

– Иветта, он тебе позвонит, ты только дай ему бакинский адрес, и все. Остальное он сам организует и привезет вещи.

– Иветта, – опять вмешался Рафа, – я готов завтра же выехать с тобой в Баку на легковой машине и сопровождать груз до вашего нового дома. Что она говорит?

– Говорит, что с тобой пойдет только на симфонический концерт, да и то вместе с мамой и двумя подругами.

– Ладно, спасибо и на этом. Пожалуй, стоит иной раз нацепить белую бабочку и чинно сходить на концерт. Вот будет хохма!

– Кстати, за эти два дня как будто что-то изменилось? Ты опять ожил, Рафа!

– Информация насчет Монстра была ложной.

– Ты уверен, что тебя не вводят в заблуждение? Вообще, с какой стати проблема Монстра должна беспокоить нас больше, чем ответственные за его розыск органы? Хотя давай уже наконец проверим надежность канала информации. Я начну с его брата.

 

* * *

Подполковник Карпенко, моложавый, интеллигентного вида человек, принял меня вежливо, сухо, не интересуясь, почему я не хочу проходить армейскую службу. Несколько раз он советовался с врачом из военного госпиталя и только потом остановился на статье «Болезни нервной системы, дающие отсрочку от призыва».

– Значит, товарищ старший лейтенант, у вас бывают ощущения головокружения, вспышки немотивированной агрессии, временная потеря сознания – ну, на несколько секунд.

Я понял, что все это должен написать в заявлении и потом повторить перед республиканской медицинской комиссией.

– Но учтите: при тех симптомах, что вы описываете, умственный труд противопоказан. Об этом, скорее всего, зайдет речь на комиссии. Конечно, вы можете ответить, что находитесь в процессе лечения и после окончания курса возможно улучшение вашего состояния. Еще вероятный вопрос: в семье, у родственников были у кого-нибудь нервные заболевания? Если нет, тогда какова предполагаемая причина? Скажем, последствия инфекции, физические или психические травмы?

– Как раз травм у меня было немало. Я борец и боксер, несколько раз после неудачно проведенного приема ударялся головой об пол за пределами мата или получал сильные удары в голову. Несколько раз даже прикусывал язык, из-за чего пришлось накладывать хирургические швы. Следы остались, причем очень заметные.

– Да, видно, что вы – человек некабинетный. И зачем вам такие осложнения? Вы офицер, специалист, думаю, служба не была бы вам в тягость. Фактически она являлась бы продолжением вашей сегодняшней службы.

– Это сугубо личная проблема, товарищ подполковник.

– Что ж, вам виднее.

 

* * *

Я позвонил на работу, предупредил, что собираюсь в спокойной обстановке написать обвинительные заключения по некоторым уголовным делам, попросил звонить мне домой, если возникнет что-то срочное, и помчался на центральный почтамт – он находился в моем районе, на полпути между домом и прокуратурой. Заочно я был знаком с заместителем начальника главпочтамта, бывшим майором-связистом, которому меня представил помощник прокурора Грачя.

– Давид, разговоры с Парижем недешевые. Может, бумагу принесешь, оформим как служебные? – предложил он.

– Нет, неудобно. Вдруг проверка, что я отвечу? Кто в такое поверит? Какие могут быть дела у нашей прокуратуры и парижских коллег? Поговорю за свой счет.

– Смотри, если часто будешь звонить, вся зарплата уйдет на разговоры. Хочешь, подожди в моем кабинете.

– Спасибо, лучше я спущусь в зал, не буду вам мешать.

– Подойди к начальнице смены, она уже предупреждена. Зовут ее Лида. Смотри, девушки там отчаянные, не соблазнили бы тебя!

– Буду сопротивляться изо всех сил, насколько возможно!

Терезу я предупредил, что с четырех до шести вечера буду говорить с Мари, и через несколько минут она подошла ко мне со своим парнем. Не знаю, что ему рассказала Тереза, но он сильно смущался при общении со мной. Молодой человек показался мне нормальным, порядочным, чуть провинциальным по внешности и поведению. Примерно через полчаса меня пригласили в кабину, и я услышал такой родной и близкий голос Мари. Я живо представил ее сильные красивые руки, длинные гибкие пальцы с еле заметными веснушками, выражение лица и глаз, то, как она краснеет от волнения – сперва щеки, потом все лицо до корней волос, как поправляет волосы, отрывисто смеется.

– Как ты, Мари?

– Я – нормально, а как ты?

Этот вопрос мы задали друг другу, наверное, еще четыре или пять раз.

– Ты забыл меня?

– Конечно, забыл, и часа не прошло.

– Нет, забыть меня ты не сможешь, у тебя не получится.

– Почему? Я буду очень стараться, чтобы получилось.

– Все равно не получится.

– Терезка, не входи, пожалуйста, в кабину, я тебя потом позову, дай мне поговорить с Мари.

– Сестра с тобой?

– Да. Неотступно преследует, звонит вечером, проверяет, когда прихожу домой.

– Это я велела. Знаешь, почему у тебя не получается забыть меня? Потому что я целыми днями с тобой разговариваю. Знаю, что ты меня слышишь и твои мысли заняты мною.

– Да, это так. Я тоже все время разговариваю с тобой. Несколько раз в день машинально начинаю набирать твой номер. Не плачь, моя смуглянка!

Это было нашей шуткой – ведь у Мари даже ресницы были светлые.

– А бакинка не звонит?

– Нет, – соврал я, – она, вероятно, очень занята переездом семьи. И почему это тебя интересует?

– Просто так.

– Как папа, мама, как Париж? – попытался я перейти на другую тему.

– Я видела сон, как ты с Иветтой рука об руку, словно мы с тобой когда-то, идешь по нашей любимой аллее.

– Глупости!

– Знаю. Но сон я видела вчера ночью, и весь день у меня было плохое настроение… Папе плохо, он лежит и редко разговаривает. Тетя Клотильда подключила всевозможную медицину. Надеюсь, черная полоса в нашей жизни когда-нибудь закончится. У тебя все хорошо?

– Да, Мари, все нормально.

– У меня дурное предчувствие. Очень прошу, будь осторожен. Не хотела тебе говорить, но не удержалась. Дай Бог, чтобы оно оказалось ложным.

Я знал, я верил, что самые близкие люди чувствуют друг друга на расстоянии. Но чтобы так! Неужели телепатия и вправду существует? Моя светлая девочка все видит, все чувствует. Я ведь тоже вижу, будто на экране, во что она одета, как ходит, в какой комнате стоит…

– Во что ты одет, Давид?

– В коричневый костюм, один из моих парадных.

– Мне почему-то так не кажется. И еще у тебя озабоченный голос, но ты стараешься казаться веселым.

– Мари, что за телепатический сеанс? У нас столько тем для разговора! Я так надеюсь на твой скорый приезд…

Связь отключилась. Телефонистка сообщила, что я превысил трехминутный лимит разговора и мне надо подойти к кассе для дополнительной оплаты.

– Давид, – спросила Тереза, – что случилось? Чем ты так озабочен?

– Терезка, если Мари спросит, во что я сегодня одет, скажи, что на мне твидовый пиджак. Запомни, это важно.

– А почему ты не хочешь сказать, что ты в коричневом костюме?

– Так нужно, – туманно ответил я и поймал на себе удивленные взгляды ребят.

– А о чем еще вы говорили?

– Я сказал, что раз в неделю, по четвергам, буду звонить, примерно в это время. Мари будет звонить мне домой с утра по воскресеньям.

– Я знаю, что она каждый день пишет тебе длинные письма. Не получил еще ни одного?

– Нет… Тереза, скажи Мари, чтобы писала на русском. Письма на армянском проверку проходят дольше, потому что нужно искать специалиста-шифровальщика, владеющего языком, а это сложнее, чем найти шифровальщика на русском. И письма должны быть очень простыми и четко изложенными, если там будут какие-то намеки и неясности, они до меня просто не дойдут. Ты все поняла?

 

Глава 3

Через день на основании моей жалобы вышел приказ военкома республики, отменяющий решение областной комиссии райвоенкомата, и меня направили на дополнительное обследование в республиканский военный госпиталь. Новое здание госпиталя, просторное и красивое, находилось в живописном районе города, в окружении тенистых парков и фруктовых садов.

Меня разместили в офицерском отсеке, в большой палате, где, кроме меня, было еще минимум человек двадцать – в основном раненные на военных учениях или больные. Одежду мою забрали и взамен дали чистую, хотя и поношенную, офицерскую форму без погон, которая оказалась меньше, по крайней мере на размер, и заметно сковывала движения. Посмотрев в зеркало, я остался не вполне доволен своим видом. Выданные в качестве больничной обуви безобразные кирзовые тапки, похожие на галоши, я сменил на почти не отличающиеся по цвету мокасины.

«Что скажешь, Мари? Как бы я в такой одежде смотрелся в Париже? Ты, вероятно, была бы разочарована. Нет? Спасибо, моя девочка! Я же знаю, что ты тонкая и интеллигентная натура, и даже если я не выгляжу соответствующим образом, ты сделаешь вид, что все нормально».

Надо бы сказать Терезе, где я, а то она каждый день звонит мне на работу и домой. Бедняжка! После отъезда родных она какая-то потерянная, ищет опору во мне и Варужане. Какой все-таки неумный поступок совершила мадам Сильвия! Сколько людей сейчас страдает от такой резкой перемены в жизни – и в первую очередь сама эта семья…

– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает начальник отделения нервно-сосудистых болезней подполковник Сёмушкин.

Пора отправляться на прием.

 

* * *

– Здравствуйте, товарищ подполковник!

– Представьтесь по форме!

– Здравия желаю, товарищ подполковник! Старший лейтенант Ариян по вашему приказу явился для прохождения медицинского обследования! – без задора, вяло доложил я.

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант. На что жалуетесь?

«Надо же! – подумал я. – Сейчас выяснит, что я симулянт, и с позором выгонит».

– Мы сейчас составим ваше личное дело, после чего решим, как дальше поступить, – продолжал врач. – Сестра подробно запишет все ваши жалобы.

«Может, не стоит бороться, проходить столько мелких неприятных процедур, лгать, кривить душой? Тебе хочется петь, Давид, прыгать и бегать, шутить и смеяться, а ты должен притворяться больным, немощным, чуть ли не сумасшедшим! Да, парень, не в свою игру играешь. Ты такой болезненно самолюбивый, а вынужден бродить понуро, низко опустив голову. Показаться жалким? Только не это! Я и в гробу не смогу быть жалким! Это самое низкое и отвратительное, что может быть! Бедным, тупым, неповоротливым неудачником – пусть так, но жалким – никогда! Моя девушка смотрит на меня издалека и чувствует на расстоянии. Если я буду выглядеть жалким, она разочаруется!»

– На что жалуетесь, товарищ старший лейтенант? – прервала мои мысли сестра, сухопарая интеллигентная русская женщина лет 45–50.

Вероятно, она работала здесь с мужем. Вообще, русских в Ереване проживало немного, не считая молокан, покинувших Россию в результате гонений во времена Екатерины II и компактно проживающих в двух живописных районах Армении.

Мой неуклюжий рассказ сестра исправляла, насыщала медицинскими терминами, задавала вопросы и, не дожидаясь моего ответа, записывала. Мне было стыдно. Невидимая рука вела меня к вожделенной свободе. Неужели просьба соблазнительной хохотушки Иветки могла иметь такое значение? Я думал, ее роль завершилась в тот момент, когда меня отправили на повторную комиссию в военкомат. А здесь такое явно благосклонное отношение!

Начальник отдела ушел, женщина спокойно, со знанием дела заполняла документы. В конце концов из моих отрывочных корявых фраз она подготовила целый реферат.

– Товарищ старший лейтенант, можете ознакомиться с документами. Сделайте себе выписки, чтобы грамотно выступить перед комиссией. Она состоится через неделю, может, чуть позже. Вот вам бумага и ручка, анкету потом оставите здесь, на столе, – с этими словами сестра вышла из кабинета.

«Спасибо вам, честная труженица. На таких добросовестных, незаметных людях держится мир, с их помощью совершаются все большие дела», – подумал я с благодарностью, провожая ее взглядом.

Минут через пятнадцать вошла другая сестра, молодая, довольно приятная женщина. Явно кокетничая, она сообщила, что мне привезли обед из дома и что я могу съесть его в столовой, а держать продукты – в холодильнике для сотрудников. Решил чуть попозже сходить пообедать и потом позвонить домой, а то мама спросит, понравилась ли мне еда, а я не знаю, что там. Обидится!

По дороге меня остановила дежурная сестра и сообщила, что начальник госпиталя полковник Аганов примет меня примерно через полчаса.

 

* * *

Кабинет начальника госпиталя находился на втором этаже, в самом конце коридора. В ожидании приема я стоял у открытого окна, выходящего во двор, и смотрел, как девочка-подросток с пышными светлыми волосами рыжеватого оттенка самозабвенно играет большим волейбольным мячом, бросая его об стенку и стараясь потом поймать. Этот уголок двора выглядел островком беззаботности, абсолютно диссонирующим с общей невеселой атмосферой военного госпиталя и проходящими там и сям больными в повязках и на костылях.

Невольно я улыбнулся, забыв на минуту о своих проблемах.

Девочке на вид было лет двенадцать-тринадцать. Она носила коротенькую юбку и светло-коричневый свитер, на еще по-детски пухленьких ногах – высокие белые гетры и спортивные туфли на толстой резиновой подошве. Пока я любовался играющей девочкой, к ней подошел высокий симпатичный юноша лет шестнадцати-семнадцати и попытался отнять у нее мяч. Она активно и шумно сопротивлялась, обхватив мяч двумя руками. Я высунул голову из открытого окна и довольно грубо сделал парню замечание, потребовав оставить девочку в покое. Он удивленно посмотрел на меня и ответил:

– Какое ваше дело? Это моя сестра!

– Да вы не вмешивайтесь, – улыбнулась проходившая мимо санитарка. – Это дети нового начальника госпиталя. Они живут здесь, пока не получили квартиру.

Мальчик ушел, а девочка, взглянув на меня без интереса, вновь начала играть в мяч. Конечно, для нее я взрослый, мрачный военный дядя…

Из кабинета начальника госпиталя вышел офицер средних лет, одетый в белый халат, и пригласил меня пройти, а сам удалился.

За большим письменным столом сидел добродушный круглолицый человек лет пятидесяти, со светлыми волосами и карими глазами. Рядом на стуле висел офицерский китель с погонами полковника.

– Садитесь, молодой человек. На что жалуетесь? В заключении медицинской комиссии райвоенкомата сказано, что у вас никаких жалоб нет и вы абсолютно здоровы. Потом вы написали заявление, где отметили, что у вас имеется ряд заболеваний, притом довольно серьезных, при наличии которых военная служба невозможна.

– Вы знаете, – промямлил я, – физически я вполне здоров, но… в общем, у меня не в порядке нервная система.

– И как это у вас проявляется, товарищ следователь?

– Ну… я очень легко возбуждаюсь, у меня появляется желание ударить человека, разбить что-нибудь, выступает холодный пот, я начинаю плохо контролировать свое поведение… – повторил я то, чему меня научили пожилая медсестра и подполковник Карпенко.

– А где вы оставили табельное оружие? – неожиданно спросил полковник.

– Я его оставил в сейфе у себя на работе.

– Как же вы с такими слабыми нервами можете работать в прокуратуре, притом не на канцелярской должности, а следователем, которому необходимы железная выдержка и терпение, не говоря уже о гуманности?! Судя по вашей характеристике собственной нервной системы, вы того и гляди кого-нибудь пристрелите. Сами же тогда попадете в тюрьму!

Говорил он спокойно, с едва заметной иронией. Его доброе лицо и размеренный доброжелательный тон внушали мне доверие.

– В общем, молодой человек, как я понимаю, вы не хотите служить в армии. Ну что же, это тоже аргумент. Впрочем, нынешняя ваша служба очень приближена к армейской, так что пусть это будет вашим оправданием.

Мне было нечего возразить. Я отрешенно смотрел на большой шкаф с толстыми книгами по медицине и молчал.

Нажатием кнопки звонка полковник вызвал дежурного офицера и распорядился перевести меня в другую палату, где народу было значительно меньше.

 

* * *

Устроившись на новом месте, я тут же вышел в коридор к телефону и после нескольких попыток нашел Терезу у Варужана.

– Тереза, – начал я издалека. – Работники прокуратуры раз в два-три года проходят диспансеризацию в военном госпитале. Так вот, я сейчас там, через неделю выпишусь. Мари ни слова, а то начнет беспокоиться! Ясно?

– Конечно, ясно, только неожиданно. А как насчет воскресенья? Она же будет звонить тебе домой.

– Что-нибудь придумаю и тебе сообщу. Как у тебя дела? Кушаешь нормально? Деньги есть?

– Спасибо, все в порядке!

Потом позвонил на работу и сообщил заместителю прокурора, что задержусь в госпитале, предположительно, на срок около двух недель.

– Какой у вас там распорядок дня? – спросил он.

– Обход утром, до двенадцати, потом – свободное время.

– Значит так, отпуска и свободного времени тебе никто не давал. Заскочишь на работу после обхода и постараешься закончить свои дела. Несколько дел, которые тебе переданы недавно, я возьму, а остальные ты должен завершить сам. Все и так загружены до предела.

Пришлось отправляться к начальнику госпиталя за разрешением отлучаться на несколько часов в течение двух дней для завершения срочных уголовных дел. После этого я практически каждый день отсутствовал в госпитале с двенадцати часов дня до шести-семи вечера: завершал дела по работе, бывал дома, встречался с друзьями, – одним словом, как будто жил нормальной привычной жизнью. Возвращался в палату только на ночь и до обеда находился там обязательно. Недолгие телефонные контакты с Мари стали постоянными. По ее интонации я чувствовал, что дела не улучшаются – мсье Азат уже окончательно стал лежачим больным и не выходил из дома.

 

* * *

Однажды, выйдя под вечер на большую прогулку по госпитальному саду, я опять встретил детей полковника. Девочка крутила хула-хуп, парень старался подтянуться на турнике, что у него не особенно хорошо получалось. Сперва я собирался пройти мимо, а потом неожиданно для себя вступил в разговор:

– А слабо подтянуться раз пятнадцать – двадцать? Или на одной руке?

– А ты разве можешь? – переспросил с подозрением юноша. – Ты же больной!

Я рассмеялся и, ни слова не говоря, скинул с себя военную гимнастерку, а затем, несмотря на то что было уже не так тепло, снял нижнюю рубашку с длинными рукавами, чтобы похвастаться перед ребятами своим натренированным телом. Сначала подтянулся четыре или пять раз на правой руке, потом три раза на левой, потом, не останавливаясь, – больше десяти раз на обеих. Ребята смотрели на меня со сдержанным восхищением. Я заметил, что девочка красива – особой наивно-чистой красотой, присущей детям и подросткам, – и с удивлением обнаружил, что она со своей светлой кожей и пышными светло-рыжеватыми волосами очень напоминает Мари.

Я спрыгнул с турника и молча стал одеваться.

– Дядя! – неожиданно обратилась ко мне девочка. – Вы сказали, что вы следователь. А вы когда-нибудь ловили вора?

От неожиданности и наивности вопроса я чуть было не рассмеялся, однако вовремя остановился и, не желая потерять в глазах ребят ореол бесстрашного следователя, небрежно ответил:

– Да, конечно. Каждый день этим занимаюсь.

– А вам не страшно?

Если бы не взгляд, полный искреннего восхищения, можно было бы подумать, что она иронизирует.

«Да, малышка, в твоих глазах я дядя – конечно, дядя. Скоро у меня будет ребенок, меня ждет девушка, ради которой я готов взорвать Солнце и Луну и отдать жизнь без малейшего колебания. Должно быть, нас с тобой разделяют какие-нибудь десять или двенадцать лет, но ты уже принадлежишь к другому поколению. Как быстро мы взрослеем!»

– Может, чуточку и страшно, но служба такая!

Застегнул гимнастерку, махнул на прощанье рукой удивленно глядящим на меня ребятам и отошел.

«Что с тобой, друг? – мысленно спросил я у себя. – Кокетничаешь перед малявкой из средней школы. А ведь всего через несколько месяцев ты станешь отцом, у тебя родится ребенок, а Мари, твоя стройная, гибкая девочка, тоже изменится – станет, возможно, чуть полной молодой мамой. Какое все-таки сложное создание – человек».

 

* * *

Через несколько дней я выписался из госпиталя с заключением об отмене решения медицинской комиссии райвоенкомата и о невозможности прохождения военной службы по состоянию здоровья. Вечером Иветта с Лилей заявились в гости с букетом роз, поздравить меня с удачным завершением военно-госпитальной эпопеи. Пришли помощник прокурора Грачя с женой, следователь Леон Багдасаров и еще несколько друзей. К концу вечера появился Рафа с корзиной марочных коньяков и сладостями – осунувшийся, с забинтованной рукой. Я все время опасался, что заглянет Тереза и весть о присутствии Иветты дойдет до Мари, – она начнет переживать, а это было бы очень нежелательно. Однако опасность миновала.

Когда гости разошлись, мама, убирая со стола, сухо произнесла:

– В нехорошие игры ты играешь, Давид. Я никогда не соглашусь с тем, что эта девушка может заменить нашу Мари, которая буквально излучает чистоту и порядочность. Возможно, Иветта девушка и неплохая, несомненно, она красива, но ее красота какая-то порочная, вызывающая. Давид, нельзя травмировать Мари, это нечестно. Но ведь сразу видно, что между тобой и этой девушкой существует какое-то притяжение.

– Дорогие родители, а вам не кажется, что перед тем, как утвердить ваш приговор и меня морально расстрелять, надо располагать хотя бы малейшим доказательством моих прегрешений? Эта девушка и ее подруга помогли мне избежать головокружительной карьеры военного следователя в начищенных до блеска сапогах, и я от всей души им благодарен.

– Ну, раз уж речь зашла о благодарности за отсрочку от службы, то ты должен знать, что военком, безусловно, помог, но медицинская часть вопроса – целиком и полностью заслуга начальника госпиталя полковника Аганова, – заметил отец. – Он оказался земляком твоей матери, более того, близким школьным другом твоего дяди Осика, умершего в ссылке, когда ему было всего девятнадцать лет. Наши добрые ангелы и за такой короткий срок пребывания на земле успевают оставить по себе добрую память. Даже из могилы они помогают нам, – завершил папа под тихий плач матери.

Ночью во сне я видел залитую солнцем аллею госпитального парка и крутящую хула-хуп девочку-подростка, глядящую на меня со смесью веселья и смущения.

 

* * *

На работу я шел со странным чувством – облегчения и в то же время непонятной тревоги. Не было ощущения, что угроза военной службы уже миновала. «Вечером позвоню Мари и обрадую», – решил я.

Зампрокурора велел забрать переданные моим коллегам дела, которые они еще не успели завершить. Я едва приступил к разбору документов, как вдруг в дверь кабинета постучали. Обычно прием свидетелей и других посетителей начинался с десяти утра – до этого шли совещания, составление плана работы, ознакомление с новыми материалами.

Вошел майор Мартиросян. Он явно был чем-то озабочен и выглядел потерянным.

– Что случилось, товарищ майор? – удивился я. – Не можете меня забыть?

– Давид, я пришел попросить: не совершайте такую подлость!

– Что вы имеете в виду? О чем речь?

– Не притворяйтесь, что это не ваших рук дело!

– Товарищ майор, я попросил бы вас обойтись без странных намеков. Я на самом деле не знаю, в чем вы меня подозреваете.

– Повторяю, это подло! Что вы за люди, а? Есть вопросы ко мне – со мной и разбирайтесь. Зачем вы арестовали моего брата? Он-то здесь при чем? По вашей наводке люди в штатском пришли в таксопарк, где он работает диспетчером. Кто же не знает, что после смены каждый таксист дает диспетчеру несколько рублей? Брата поймали с поличным, арестовали, через день возбудили уголовное дело по нескольким статьям, потом по прямой санкции прокурора отправили в тюрьму. А у него двое детей, ему едва исполнилось тридцать. Думаешь, так гадко мстить – это по-человечески?

– По закону они поступили правильно. Другой вопрос, почему закон был применен выборочно по отношению к вашему брату. Что ж, такая у нас страна, ему выпал несчастливый лотерейный билет. Что касается меня, то я не принимал в этом деле никакого участия. Но это не значит, что, если бы это дело попало ко мне, я точно так же не отправил бы вашего брата в следственный изолятор и под суд. Товарищ Мартиросян, я сочувствую вашему брату и его семье. Вам – нет. Вы недобрый человек, и сейчас самое время напомнить вам известную пословицу: «Посеешь ветер – пожнешь бурю». Прощайте.

– Хорошо, Давид. Но я как раз не прощаюсь. Не думай, что ты победил. Ты меня еще вспомнишь.

Значит, прокурор слов на ветер не бросал и, как видно, ответная акция уже развернулась по полной программе. У прокурора в сто раз больше возможностей прессовать своих противников по всем статьям, чем у военкома. А тот что может сделать? Отправить меня в армию? Смешно! Жаль, конечно, молодого брата Мартиросяна – сломанная судьба, слезы жены, разлука с семьей, бедность, возможно, развод… Дети вырастут несчастными, не зная, почему так сложилась их жизнь. И никто из нас, по большому счету, не виноват. Таковы реалии этой страны, люди живут по ее жестким, негуманным законам, сильный пожирает слабого… Но несмотря на то что в случившемся не было моей вины, на душе было скверно.

Я задумчиво убрал дела в сейф, запер дверцу, опечатал сургучом и медленно, не торопясь, пошел домой.

 

* * *

Дома были гости: приехал близкий друг отца Папин Айрапетян, первый секретарь райкома партии города Гавара, где родился папа, и его жена, главный врач больницы тетя Асмик. Дядя Папин, как я называл его с детства, был очень колоритным человеком, анекдоты о нем ходили по всей республике.

Наши семьи были дружны, а сам я в детстве дружил с сыном Айрапетянов, красивым, немного странным парнем на год старше меня. Потом наши пути разошлись. Пользуясь большой занятостью родителей, сын рано начал курить, гулять с уличными девушками, хулиганить, был весь покрыт наколками, лез в драку по любому поводу, несколько раз оказывался под следствием и с трудом окончил сельскохозяйственный институт. Родители решили отправить его в Москву, будто бы для продолжения учебы, но на самом деле – чтобы спасти от плохого окружения.

– Как дела, товарищ следователь? – весело поинтересовался дядя Папин. – Егише Амирян говорит, что ты перспективный работник, подумывает вскорости забрать тебя в городскую прокуратуру. Серьезное повышение! – Амирян был прокурором города Еревана, нашим земляком и близким другом Айрапетяна.

– Спасибо за добрые слова. Конечно, это серьезное повышение! Сразу должность советника первого класса, то есть майора. Но я так привык к своему коллективу, что не хотел бы переходить в другое место. Все равно, как только проработаю три года, уйду в аспирантуру.

– Поверь моему опыту, Давид, не всегда в жизни бывает звездная полоса. Не думай, что везение вечно, не упускай удачу! Кстати, как твоя теледикторша? Говорят, уехала обратно в Париж?

– Да, уехала, но это временно.

– Живи, сынок, своей жизнью, никто из Парижа еще обратно не вернулся. Впрочем, если знаешь хоть один пример, скажи.

– Как раз наш случай будет первым примером!

Я сделал вид, что слова дяди Папина меня не задели, но вечер был окончательно испорчен.

 

Глава 4

Через несколько дней эпизод с призывом и военным госпиталем отступил в моей памяти на задний план под натиском повседневных бурных событий.

Пришло сразу несколько писем от Мари. Несмотря на то что она обещала писать каждый день, по датам было видно, что ей это не всегда удавалось. Она подробно описывала все, происходящее с ней, поэтому я имел почти полное представление о ее жизни и жизни окружающих ее людей. После переезда семье сразу же пришлось выплатить немалую сумму денег для погашения образовавшегося долга за коммунальные услуги и уход за квартирой, – благо последние несколько лет удавалось ее сдавать, иначе долг был бы значительно больше. Частые визиты доктора и покупка недешевых лекарств тоже требовали серьезных расходов. Вопрос, когда мсье Азат начнет работать и будет ли работать вообще, по-прежнему оставался открытым. Мари пока не искала работу, так как надеялась на улучшение состояния здоровья отца, кроме того, через несколько месяцев ей все равно пришлось бы остаться дома в связи с рождением ребенка.

С тетей Клотильдой и двумя ее взрослыми дочерьми, одна из которых была замужем, у семьи сложились очень близкие, дружеские отношения. Много общались и с братом Сильвии Патриком – у него было двое взрослых сыновей и двенадцатилетняя дочь. В общем, родня немаленькая. Все они очень добры к Мари, особенно бабушка. Однако Мари пока не вошла в их жизнь – интересы слишком разные. Мыслями она полностью оставалась здесь, в СССР.

По вечерам они с матерью обычно сидели рядом с отцом перед телевизором, время от времени кто-то из родственников приходил их навестить. Мсье Азат не принимал никакого участия в разговорах, смотрел на экран, но видно было, что он не понимает, о чем речь. На вопросы отвечал вяло, нехотя, а зачастую вообще не отвечал. Иногда, в солнечную погоду, Мари гуляла по близлежащим улицам, делала какие-то небольшие покупки, пила кофе на открытой террасе. На окружающую жизнь смотрела со стороны, как будто находилась в кино. Не покидало ощущение, что все это временно и она скоро вернется обратно. Оставить отца дома одного они с матерью не могли, мадам Сильвия отказывалась выходить на улицу и все время с печальным видом сидела рядом с кроватью больного. Поэтому если Мари и отлучалась из дома, то всегда одна, и быстро возвращалась, чтобы не пропустить звонок телефона, который теперь в основном и связывал ее с внешним миром.

На первых порах ее поражало изобилие товаров, отсутствие очередей, доброжелательность прохожих, чистый город. Потом все стало привычным. Сначала по здешней привычке покупали много еды, а сейчас только на один, от силы на два дня. Скучает по мне, по Еревану, передает привет всем друзьям, особенно Рафе.

Да, невесело. Много неопределенного. Что будет с ними, особенно когда Мари родит? Все планы строились на том, что мсье Азат начнет работать, Мари получит вид на жительство, так как она родилась во Франции и ее родители имеют французское гражданство, после чего она вернется обратно. Сейчас же картина диаметрально меняется.

– Давид, что пишет Мари? – спросила мама. – Иди на кухню, поужинаем и заодно поговорим обо всем. Бедные люди, в какое тяжелое положение поставили сами себя из-за собственной глупости! Жили здесь уже много лет, привыкли к окружению, а теперь получили столько проблем!

– Фактически, Давид, приезд Мари зависит от состояния здоровья ее отца, – подытожил отец.

 

* * *

Позвонила Иветта.

– Спасибо, Давид, всё получили в целости и сохранности! Мебель расставили, дом уже в более-менее приличном состоянии. В субботу в пять часов вечера приглашаю тебя на новоселье. Я пополнила свой репертуар несколькими новыми песнями и в этот день исполню их для вас. Мама и папа наслышаны о тебе, я часто рассказывала им, как ты опекал меня все эти годы. Пригласи от моего имени и Рафу.

Я что-то промямлил, однако отказываться было неудобно, и я пообещал, что приду на новоселье.

– Кто это, Давид? – поинтересовалась мама.

– Да так, одна знакомая девушка.

– Не Иветта?

– Ну, предположим.

– Мари всего месяц как уехала, а ты уже заигрываешь с этой девушкой! Не думаешь, что слухи могут дойти до твоей невесты? У них здесь много знакомых, родных. Добавишь бедняжке новые переживания!

– Мам, ничего особенного! Иветта моя подруга, мы пять лет учились бок о бок. Вспомни, как она старалась, чтобы я не попал на эту «почетную» службу! Что предосудительного в том, что она приглашает меня на новоселье?

– Давид, – вступил в разговор отец, – бакинки очень женственные и соблазнительные. Мама права – к твоему сведению, от таких игр, как ни странно, иногда рождаются дети. Ты пока хотя бы одного узаконь. Или ты, как кукушка, везде яйца кладешь и летишь дальше?

– Спасибо вам, дорогие родители, за нравоучения, а особенно за сравнение с кукушкой! Но все ваши обвинения я начисто отметаю. С тобой, папа, я принципиально согласен в одном: бакинки, а особенно Иветта, действительно очень соблазнительны! Вот что я ценю в исламе – многоженство. Поэтому они и размножаются как кролики! А здесь, видите ли, общество в лице обожаемых родителей обвиняет тебя в аморальных намерениях, в то время как ты просто сторонник демографического роста христианского мира!

– Ну что же, если так, почему бы тебе не принять ислам?

– О нет, все остальное там слишком мрачно и строго. А вот насчет многоженства… Пожалуй, подход весьма демократичный и даже гуманный. Это же фактическое претворение в жизнь христианского принципа «возлюби ближнего своего». Ведь кто может быть более близким, чем оказавшаяся рядом с тобой девушка? Сколько их кругом, незамужних! И как хочется их всех осчастливить! Если, конечно, ты настоящий гуманист. А я себя считаю именно таковым!

– Спокойной ночи, гуманист-доброжелатель, – усмехнулся отец. – Ты постарайся сперва хоть одну девушку сделать счастливой, а потом уже берись за остальных. Кстати, у девушек христианского мира, особенно тех, кто обладает высоким социальным статусом, абсолютно другие запросы! Они никогда не согласятся на роль второй или третьей жены и не удовлетворятся одной лишь близостью с тобой. Им нужна обеспеченная жизнь, хороший дом и одежда, поездки, няни и английская или французская школа для детей, не говоря уже о таких мелочах, как ювелирные украшения и автомобили. Поэтому, если примешь ислам, тебе сразу надо становиться еще и шейхом. И сдается мне, товарищ следователь, что здесь у тебя возникнет небольшая такая проблемка… Думай-думай, голова нужна не только для красоты или ударов в драке!

 

* * *

– Рафа, Иветта нас приглашает послезавтра на новоселье.

– Я так и знал, что она на меня глаз положила, – весело воскликнул друг.

– Какой ты проницательный! Как тонко чувствуешь настроение женщины! Да она просто сохнет по тебе!

– А может, я только прикрытие? У вас там шуры-муры, кошки-мышки, а до Мари дойдут слухи, что между мной и Иветтой родилась большая и трепетная любовь, возможно, с печальным исходом – свадьбой. Что на это скажешь?

– Я передаю то, о чем меня попросили. Хочешь, сам позвони и скажи, что ты отказываешься приходить на новоселье, так как у тебя в душе вдруг возникло огромное чувство к Иветте, а отведенной тебе ролью ширмы или покрывала ты недоволен.

– Шутить изволите? И вообще, по какому праву самые обаятельные девушки должны доставаться тебе? Одну отправил в Париж с разбитым сердцем, другую хочет соблазнить здесь… Приду и отобью Иветту у тебя! Скажу, что Мари, по прогнозу врачей, должна родить тройняшек. Тем более что даже по росту, цвету волос и веселому характеру мы с Иветтой больше подходим друг другу. А еще ей безумно нравятся мои шрамы и татуировки на плечах. Я видел, как летом она от них глаз не могла оторвать!

– Ага, то есть ты придешь в декольте, чтобы их показать?

– Это уж мое дело. Знай, что в этот день я буду особенно неотразим! Даже отрепетирую несколько романсов. Вот, например: «Мой нежный друг, я часто слезы роняю и с тоской вспоминаю дни былой любви»… Очень печальная песня. Или, наоборот, спляшу «Кукарачу», – и Рафа начал танцевать, показывая, как он будет при Иветте исполнять этот номер.

– Кстати, Рафа, какой подарок возьмем? – спросил я, отсмеявшись. – Я тут подумал, может, какую-нибудь интересную картину молодого, не очень известного художника? Я знаю многих талантливых ребят, несколько раз бывал на их выставках. Многие из них со временем вырастут в великих художников, как Сарьян, Башинджагян, Абегян…

– Ну нет, Иветта – девушка музыкальная, шумная и шебутная. А у меня как раз появился музыкальный центр фирмы «Грюндиг», с колонками и их фирменным стеклянным шкафчиком. Мечта всех фраеров и стиляг! Я для тебя тоже могу устроить такой подарок. Но с одним условием: ты должен подтвердить перед Иветтой, а особенно перед ее мамой, что ты женат и Мари по прогнозам врача скоро родит тройняшек.

– Рафа, давай оставим всю эту чепуху. То, что ты предлагаешь, вероятно, очень дорогая вещь?

– Разумеется. Если хочешь на девушке жениться, ты должен принести ей дорогую вещь, только так можно оставить ударное, даже шокирующее впечатление, а не томиком стихов Сильвы Капутикян или Фета.

– Что это за ругательное слово?

– В отличие от тебя, мой друг, я – поклонник высокой русской поэзии, созвучной моей тонкой и романтичной натуре. И девушек привлекаю не только песней «О, Мари, о, Мари!» или ежедневным купанием и использованием всяческих дурно пахнущих жидкостей.

– А если серьезно, поклонник Фета, надо бы скинуться. Мне неудобно приходить к Иветте фактически без подарка. Давай посчитаем, какая математика у нас получается, я тоже хочу принять соответствующее участие.

– Твое участие будет в том, что ты понесешь коробки. Их две, они большие, но не особенно тяжелые. А я буду идти руки в брюки и указывать, где их поставить. Потом ты осторожно откроешь коробки, заранее сняв пиджак, а картонки резво отнесешь в мусорный контейнер. Можешь засучить рукава, можешь не засучивать. Некультурно, конечно, но ты можешь петь свою любимую песню: «О, Мари, о, мои дети…» Кстати, не забудь захватить с собой тряпку. Дом-то новый, вдруг у хозяев ее не будет, а пыль надо удалить. И помни, Дав: если начнешь приставать к девушке, я скажу маме Ив, что ты женат, что у тебя скоро родится, а может, уже родилась целая орава плачущих по-французски детей, и повторю это уже при собравшихся гостях!

Последняя фраза, будто электрическим током, ударила меня прямо в сердце. Чем я тут занят? Пустой болтовней! Готовлюсь к вечеринке, сам себе не желая признаться, что меня тянет к соблазнительной хохотушке. А там, далеко, моя беременная девушка сидит у постели больного отца и думает, что будет с ней, с ее семьей, как сложатся наши судьбы…

– Что задумался, Дав?

Я не ответил, и после минутного молчания Рафа тихо произнес:

– Прости, брат, я пошутил, не переживай. Все образуется. Ну, пока, увидимся!

 

* * *

Был четверг, девять вечера, разница во времени с Парижем – три часа. Удобный момент для звонка. Я быстро оделся и пошел на главпочтамт. Подождал час с небольшим, затем меня соединили, но никто не подошел к телефону. Я, удивленный, вышел из кабины, попросил телефонистку попытаться еще раз соединить меня через час. Что могло случиться? Мари ведь знала, что я буду звонить. Это не похоже на нее, она никогда не забывает о таких вещах. Может быть, что-то случилось с мсье Азатом? Такой вариант был наиболее вероятным.

 

Через час меня опять соединили с Парижем. Результат тот же – никто не брал трубку. По-прежнему недоумевая, я вернулся домой и, едва войдя в квартиру, услышал раздирающие душу рыдания Терезы и голос мамы, которая, тоже плача, пыталась ее успокоить. При звуках открываемой двери Тереза выскочила из комнаты, обняла меня и заплакала еще сильнее. Задыхаясь от слез, она сообщила: «Папа, папа получил обширный инсульт! Вся левая часть лица, левый глаз, левая рука, левая нога парализованы, и неизвестно, выживет он или нет. Если выживет, останется инвалидом, будет прикован к постели до конца жизни!..»

Мне было очень больно. Но, к своему стыду, я в первую очередь подумал о Мари. Бедная девочка! Весь город завидовал тебе, гордой и независимой. Хорошая же тебе уготована жизнь в Париже! Отец – инвалид, роды на носу, в семье никто не работает. Я понимал, что сегодня, в эту минуту в моей жизни происходит резкий и тяжелый поворот, и надежда соединиться с Мари становится все более далекой и призрачной.

Мы напоили Терезу чаем, и мама уложила ее спать в моей комнате, а я перешел к брату, который, как это часто бывало, находился на сборах.

С отцом и матерью, обмениваясь редкими словами, мы просидели до глубокой ночи, почти до рассвета. Что за рок преследует нас? Все складывается против нашего с Мари союза, против наших планов. Ведь она не сможет оставить мать одну с отцом-инвалидом и приехать сюда, а после рождения ребенка все еще больше осложнится. А я – кто я такой? Несостоявшийся муж, трудный и проблемный сын. Какое моральное право я имею так мучить своих родителей? У них и так была чудовищно тяжелая жизнь, а я вместо радости причиняю им все новые и новые переживания и боль. Прости, моя белокурая, что я не с тобой! Как жаль, что тебе выпала такая доля! Казалось бы, Господь с лихвой наделил тебя умом и удивительной красотой, но судьба твоя складывается не лучшим образом…

 

* * *

– Рафа, прости, но, по-видимому, к Иветте ты пойдешь один. У меня нет настроения. Отец Мари вчера получил обширный инсульт и лежит в коме. Жизнь, кажется, вне опасности, но инвалидность и постельный режим неминуемы.

– Ох, черт! Сожалею, особенно жаль Мари. Прости, что говорю такое, но если бы мужик умер сразу, обуза для семьи была бы меньше. Погоревали – и всё, жизнь пошла бы своим чередом. Но ничего не поделаешь, такова реальность. Мари с ребенком уже не вернутся – по крайней мере, пока отец жив, дай ему Бог, конечно. А он в таком состоянии может протянуть и год, и пятнадцать, и двадцать лет. Думай, Давид.

– Что думать? Жизнь подскажет какой-нибудь выход. Остается только ждать.

– А какой тут выход? Уехать ты, ясное дело, не можешь. Предположим, они тебя приглашают, здесь тебе разрешают выезд, что, как мы знаем, нереально, но ты же не можешь заявиться к ним нахлебником со словами: «Принимайте меня, дорогая жена и дорогая теща! Материально я вам ничем помочь не смогу, но так соскучился по жене, что взял и приехал».

– Грубо, но так и получается.

– В общем, все понятно. Ты горюешь, плачешь, из дома выходишь редко, посыпаешь голову пеплом и настолько опечален, что даже на новоселье не пойдешь. Представляешь, если я это расскажу Иветте и всем собравшимся там девушкам?

– Ты этого не сделаешь!

– У меня другое предложение: почему бы тебе не покончить жизнь самоубийством? Только сперва сделай плакат на шею со словами: «По случаю инсульта отца моей любимой девушки и будущего тестя лишаю себя жизни». Впрочем, на плакате можно и что-нибудь другое написать. Ну как, хороший совет в трудную минуту? Может быть, ты даже войдешь в Книгу рекордов Гиннесса и прославишь нашу республику на весь мир! Все будут говорить: «Ай да парень! Ай да коммунист! Только они так умеют сострадать!» Однако я не уверен, что Мари через год, самое большее через год и неделю, не выйдет замуж. Не все же ей сидеть с ребенком, обливаясь слезами. Надо еще и кушать, а главное, малыша кормить! Она же не виновата в том, что его отец сумасшедший.

– Ты бесчеловечный циник, Рафа. Вместо нормальных утешительных слов несешь какую-то ахинею!

– Во-первых, такие слова сильнее отрезвляют, а во-вторых, я реалист, материалист и в душе марксист. Так вот, я не могу пойти к Иветте и высказать все, что о тебе думаю. Ты станешь посмешищем в городе, а мне стыдно будет показываться вместе с тобой на людях. Ты мой друг, и я не хочу, чтобы к тебе пристала слава чокнутого влюбленного.

– Ладно, я заеду за тобой и отправимся вместе.

– Нет, мне удобнее, если ты подождешь у себя, а я за тобой заеду. Скажи только адрес Иветты, отправлю туда заранее коробку с техникой.

 

* * *

Дом, который купили родители Иветты, находился в том же районе, где жили родители Лилии. Раньше он тоже принадлежал репатрианту, который вместе с семьей уехал на постоянное место жительства в Америку. Уже начался масштабный миграционный процесс, отток людей из СССР усиливался с каждым годом. Вместо уехавших репатриантов в республику начали возвращаться армяне из Азербайджана, Узбекистана, Туркмении, Грузии. Больше всего людей уезжало из республик, исповедующих ислам. Великое братство советских народов дало глубокую трещину, и она расширялась с каждым годом. Маразматичные руководители страны продолжали награждать друг друга орденами, произносить трогательные речи, смачно и с энтузиазмом целоваться в губы – особенно в этом усердствовал добряк и жизнелюб Леонид Брежнев. «Шедевральная» фотография, на которой Брежнев целует взасос руководителя ГДР Эриха Хонеккера, разлетелась по всему миру как лучший пример пропаганды гомосексуализма [23] , вызывая удивление, брезгливость и насмешки.

А страна жила своей обычной жизнью. Народ работал без энтузиазма, а говоря точнее – работал плохо, производя плохие, некачественные товары. В южных республиках и крупных российских городах появились «цеховики», теневая экономика набирала обороты, повсюду свирепствовали пьянство, взяточничество, криминал, чиновничья несправедливость, буйно расцветал национализм. Однако Брежнев и Политбюро не вникали в суть объективно существующих в стране огромных системных проблем и не занимались их решением. Они просто меняли руководителей, надеясь, что проблемы решатся сами собой, в то время как они лишь углублялись и распространялись еще шире, подобно раковым метастазам. Когда же количество и тяжесть политических, экономических, национальных и гуманитарных проблем превысили допустимый предел, страна рухнула, а все ее бывшие вожди и руководители превратились в жалких и смешных героев комедий и анекдотов.

 

* * *

Калитку открыл незнакомый мужчина интеллигентной внешности, с аккуратно подстриженной бородой и усиками. На вид ему было чуть за пятьдесят. Я догадался, что это отец Иветты Рудольф Михайлович, известный экономист, профессор, которому предложили должность заведующего кафедрой экономической теории политехнического института в Ереване. Во дворе я увидел немало знакомых молодых людей, учившихся вместе с Иветтой, и ее близких подруг Лилию и Ольгу. Сама Иветта с визгом выскочила нам навстречу, столь же восторженно встретили нас ее мама и сестра, такая же красивая, молодая, пышная женщина лет около тридцати.

– Ребята, вы с ума сошли! Какой царский подарок нам сделали, я и предположить не могла!

– Это все Рафа. А я дарю тебе вот эту картину, натюрморт Хореняна. Думаю, достойная вещь. Поверь, через несколько лет ее ценность возрастет и она будет стоить гораздо больше, чем музыкальный центр.

– Спасибо, ребята, – тепло поблагодарила нас мать Иветты. – Дочка рассказывала о вашей дружеской помощи и поддержке. Двери нашего дома всегда открыты для вас.

Мужская часть гостей собралась вокруг отца Иветты. Обсуждали вопросы политики и межнациональных отношений. Рудольф Михайлович говорил как человек, уже переживший происходящие в стране негативные процессы, из-за которых его семья была вынуждена переехать на новое место жительства:

– Уже больше года страной руководят Брежнев и его команда. А какая новая экономическая и политическая программа ими выдвинута? Новый генсек и его окружение решили кормить народ байками о победе в войне. А о том, что побежденные давно живут несравнимо лучше, чем победители, что они внедрили у себя в производстве новые технологии, которые нам и не снились, что мы отстаем с каждым днем все больше и больше – ни слова! Нас лишь призывают к более глубокому изучению марксизма, ища ключ к решению всех проблем в этой давно уже устаревшей идеологии. В этом плане они напоминают мне исламских богословов, которые все жизненные проблемы последнего тысячелетия загоняют в рамки Корана и шариата, обрекая свои народы на вечную отсталость и средневековое мракобесие. Почему мы оказались здесь? Да потому что в Азербайджане разрозненные мусульманские племена, которых Ленин назвал кавказскими татарами, почувствовали себя на подаренной им Советами территории хозяевами. Когда нация неконкурентоспособна, она начинает расчищать себе дорогу к разным благам путем грубого и нахрапистого национализма. Построенный русскими, армянами, евреями Баку вдруг оказался в руках вчерашних темных босоногих феллахов [24] . Они переместились во дворцы, построенные Нобелем и Манташевым [25] , и начали бесцеремонно вытеснять немусульман за границы республики. Взорвется Союз! Россия не в состоянии выдвигать новых людей и идеологию. Кто у нас оказывается у власти? Смешные и анекдотичные люди! Разве может главный идеолог страны Михаил Суслов хоть у кого-то вызвать доверие или симпатию? Внешность человека – отражение его души, а у Суслова внешность инквизитора. А чего стоит наш новый вождь Леонид Брежнев со своим примитивным гедонизмом? И эти люди хотят повести за собой мир в светлое будущее? Печально… Сколько нас здесь человек? Раз, два… Одиннадцать – запоминайте, кто присутствовал при этом разговоре. Если завтра меня вызовут к «соседям» [26] , значит, среди нас стукач, крот. Давид, ты один здесь из силовой структуры, но со слов Иветты я знаю о тебе и твоих взглядах, поэтому ты вне подозрений.

– Раз вы упомянули мое имя, Рудольф Михайлович, хочу добавить. Брежнев работал в Казахстане и тесно общался с местной элитой. Ему нравится восточная лесть и подхалимаж. Период его «царствования» будет периодом усиления исламского фактора в стране, а руководители республик, исповедующих ислам, окажутся в фаворе и получат простор для своих действий [27] .

– Молодец, Давид! Я не ожидал такого тонкого знания материала. Надеюсь, несмотря на разницу в возрасте и профессиях, мы будем друзьями. Кроме того, я знаю, с какой симпатией моя дочь относится к тебе.

Подошедший Рафа услышал последнюю фразу Рудольфа Михайловича.

– Ты что, француз, опять в женихи записываешься?! – саркастически заметил он, когда мы отошли чуть подальше. – Знаешь, есть категория мужчин, которые, чтобы войти в контакт с женщиной, не могут придумать ничего более толкового, чем женитьба. Пойми, любовь, хоть на день, хоть на год – хотя нет, такой срок я не выдержу! – должна быть без обязательств. Встретились, снюхались, испили, так сказать, нектар друг друга – и разлетелись! Вот мой девиз. А ты начинаешь: «Моя Эсмеральда, я твой Хвазимоду!»

– Не Хвазимоду, а Квазимодо, – уточнил я.

– Ладно, француз, похоже, сестра Иветты скучает одна. Пойду представлюсь ей. Хвазимоду, Хвазимоду…

Я продолжал беседовать с новыми знакомыми из окружения Рудольфа Михайловича, когда через полчаса возле меня опять возник Рафа.

– Видишь, Дав, сколько вокруг обаятельных женщин, а ты хотел остаться дома и поплакать в одиночестве. Какая красавица сестра Иветты! Мне сказали, что она разведена. Ничего, настоящие мужчины всегда оказываются в нужное время в нужном месте. Вот женщина, которой можно доверить тайны своей души, а иногда и кошелек – особенно после хорошей дозы прекрасного коньяка!

Несколько мужчин из числа гостей через удлинитель подключили музыкальный центр к электророзетке в доме и поставили танцевальную музыку.

– Давид, ты почему не в духе? – незаметно подошедшая Иветта взяла меня под руку. – Скучаешь по Мари?

– Разумеется. Но ты не права, у меня как раз очень даже неплохое настроение. Я рад, что ваша семья так хорошо устроилась. Кстати, молодец, Иветта, ты очень искренне и с большим чувством исполняла песни!

– Давай потанцуем! Не время для разговоров.

Кружась в танце, я заметил Рафу, что-то оживленно рассказывающего сестре Иветты.

– Смотри, Ив, Рафа и твоя сестра как будто подружились!

– Моя сестра кому хочешь голову вскружит, а вот мне твою никак не удается.

– А что с твоим немцем? Он испарился или все еще здесь?

– Во-первых, он никогда и не был моим. У человека двое детей, ему под сорок, и к тому же немец-то наш, гэдээровский, а не настоящий, из Западной Германии. А между нами и ними какая разница? Все одинаково бедные. Вот такой подарок, как вы с Рафой, мне никто бы не сделал, никакому немцу и в голову бы не пришла такая сумасшедшая идея.

Как же она соблазнительна и женственна! Даже на расстоянии я чувствую ее тепло, головокружительную энергетическую волну. Черные миндалевидные глаза таинственно мерцают, алые влажные губы, приоткрывающие белые ровные зубы, неудержимо притягивают взгляд. Какая огромная разница между моей сдержанной Мари и этой обольстительницей, такой близкой и доступной…

– А ведь я впервые почувствовала, что ты тянешься ко мне… Не стесняйся, мой мальчик, не стесняйся! Мы все земные люди…

Гостей начали звать к столу. Воспользовавшись образовавшейся суматохой, я незаметно проскользнул на улицу.

 

* * *

Дома никого не было. Я вспомнил, что сегодня, в субботу, отец с матерью были приглашены в драматический театр на новую постановку известного в Армении писателя и драматурга Вардкеса Петросяна. С ним, ставшим впоследствии председателем Союза писателей республики, мои родители дружили, а позже подружился и я. Нашей дружбе немало поспособствовал Левон Мкртчян, человек многих талантов, писатель, переводчик, критик, академик РАН, первый ректор Русско-армянского университета в Ереване. Обе эти светлые личности закончили свою жизнь очень рано и трагично. Вардкес Петросян был застрелен неизвестными личностями в собственном подъезде в первые годы независимости республики. Преступление так и осталось нераскрытым. Через несколько лет умер от инфаркта Левон Мкртчян, а еще через год от пули неизвестных бандитов погиб его сын, молодой талантливый филолог, декан филологического факультета Ереванского университета. Расследование, как и в случае убийства Петросяна, не дало результатов. К сожалению, трудный путь независимости проходят все бывшие советские республики, и Армения не стала исключением.

Тема театральной постановки затрагивала начавшуюся эмиграцию и была созвучна моему состоянию. На душе было неспокойно, сумбурные мысли проносились одна за другой. Да, я поступаю нечестно по отношению к Мари. Но в чем моя нечестность? Я здоровый молодой человек, не религиозный, обета безбрачия не давал. Меня физически и эмоционально тянет к Иветте. Когда Мари была рядом, такая мысль мне и в голову не приходила – мы с утра до вечера были вместе, отдавая друг другу все душевные и физические силы. Я вспомнил одну из любимых шуток отца: «Не надо искушать Бога – отправлять свою молодую красивую жену отдыхать на курорт в одиночестве. Вдруг поднимется шторм, она начнет тонуть, а рядом окажется молодой красивый спасатель. Тогда, друг мой, возможно, даже Бог не спасет твою красавицу от соблазна. Поэтому запомни: на Бога надейся, но не ставь его перед выбором».

И вообще, зачем я подвергаю себя физическим мучениям? Я же не собираюсь влюбляться в кого-то, строить постоянные отношения, в конце концов, жениться! Жаль, что границы закрыты, а то бы прямо сейчас встал и поехал к Мари. Что это за глупые законы, которые воздвигают барьеры между людьми, сужают мир из-за идеологических противоречий! Какому нормальному человеку нужна эта идиотская идеология, под которой скрываются самые низкие человеческие инстинкты – властолюбие, жестокость, корысть? Почему я должен страдать не только морально, но и физически? Ведь я часть природы, а у природы свои законы. Почему любовь к одной женщине и телесная близость с другой несовместимы?

Вот у мусульман такие проблемы морально-этического плана не возникают. Когда мужчина хочет привести домой другую женщину, он советуется с первой женой, а если имеются другие жены – и с ними тоже. При этом, как правило, эти женщины дружат, поддерживают друг друга. Если у одной из них нет грудного молока, другая выкормит ее ребенка. Эдакая маленькая коммуна. Чем плохо? Понятно, что и мусульманский мир меняется, многоженство осталось только в деревнях, в глубокой провинции. Но мусульманская женщина до сих пор остается неравноправным партнером мужа и рожает больше детей, чем женщина из христианского мира. Полная эмансипация и равноправие приводят к тому, что женщина уже не хочет рожать, во всяком случае, иметь несколько детей.

Разумеется, мусульманский приземленный подход – результат другого уклада жизни, других моральных ценностей. Но разве в нашей, более цивилизованной, среде институт многоженства не заменен институтом внебрачных связей? Ведь мужчины часто имеют любовниц, притом в основном среди замужних женщин. И в редких случаях от таких связей рождаются дети. Опять получается раздвоенность. Тебе кажется, что ты герой-любовник, а другой знает, что ты обманутый муж. И человек с удовольствием примеряет роль любовника, а роль обманутого мужа с возмущением отвергает. C’est la vie! [28]

В первые годы советской власти большевики фактически стремились ликвидировать институт семьи и брака, считая их продолжением собственнических отношений. Надо сказать, в этом плане советская власть немало преуспела, фактически уравняв женщин и мужчин путем выплаты им почти одинакового нищенского жалованья, в результате чего мужчина фактически не мог прокормить свою семью самостоятельно. Жена обязательно должна была работать, и лишь таким образом супруги могли хоть как-то удовлетворять элементарные материальные запросы. Мужчина чувствовал, что он в доме не хозяин, и, будучи не столь сильным от природы, как женщина, начинал сдавать. А «сдавать» в российских условиях – это значит пить. Пить и спиваться. Спиваться и постепенно стать уже совершенно ненужным дома…

Вспомним историю великих правителей. Чингисхан, имея тысячи жен и наложниц, не переставал любить одну-единственную женщину – Бортэ, которая была старше его на несколько лет. Эта любовь пережила и похищение, и изнасилование, и долголетнее отчуждение Бортэ от Чингисхана. А другой мой любимый исторический герой, Наполеон Бонапарт, любил Жозефину, уже бывшую замужем. Став единоличным правителем половины Европы, он узнал, что Жозефина изменяет ему с молодым фельдъегерем, и не пристрелил его, а лишь цивилизованно отдалил, отправив на фронт, простил жену и продолжал ее любить.

Здесь возникает другой вопрос: согласился бы я, чтобы моя мама была второй или третьей женой, безмолвной послушной полурабыней, а я делил своего отца с какими-то детьми от других жен? Ни в коем случае! Мой папа единственный, и мама единственная. Они для меня святые, и такие сравнения мне оскорбительны. Мои родители выше таких низменных мыслей, и я не собираюсь делить их любовь ни с кем, кроме родного брата.

То, что я люблю Мари, сомнению не подлежит, и делить ее любовь с кем-то я не готов. А если Мари изменит мне? Не может быть! Она любит меня, и такого просто не может быть. Но почему? Она ведь тоже молодая, и рядом с ней, как говорит мой папа, «как раз вовремя» может оказаться симпатичный мужик. Тогда что? Как что? Не может такого быть, и все тут.

А как же равенство? Это же достижение современной цивилизации – равенство полов, когда миллионы и миллионы женщин включились в общественно-политическую и экономическую жизнь, показали себя равными мужчинам, а по многим параметрам даже превзошли их. Нет, я не согласен. В этом вопросе не может быть никакого равенства полов! Юридическое равенство я принимаю. Фактическое и моральное – нет. Не можем мы подчинять законы природы своим людским законам, да еще таким глупым, как в этом случае. Любой из нас способен допустить, что его отец в молодости имел «амурные грешки». Но по отношению к матери кто может допустить такое? Любой, кто заподозрит подобное, просто сукин сын. Боже упаси! Какие идиотские мысли приходят в голову! Но, вероятно, такие случаи в жизни имеют место – раз я додумался до этого, додумаются и другие. Значит, с кем-то такое случается?

Хватит, пора ставить точку. Я мужчина, Мари женщина, и такими нас создал Бог. Я отвечаю за нее, я готов нести ее на руках до Антарктиды, работать в три смены, пахать землю и заново изобретать водородную бомбу, но делить мою Мари с какой-то мразью, пачкающей ее запахом своего пота, слюнявящей ее лицо своими губами, невозможно! Не дам! Убью!

– Кого убьешь? – вбежал в комнату только что вернувшийся брат. – Кто-то еще дома есть? С кем ты споришь?

Примерно полминуты я с затуманенным взглядом стоял посреди комнаты, постепенно приходя в себя. Да, я и правда неуравновешенный тип, холерик. И абсолютно правильно меня в госпитале освободили от военной службы.

– Да так. Вспомнил одного подлого преступника, который насиловал честных женщин.

– Не знаю, кого ты там вспомнил, но у тебя такой яростный вид!

– Забудем. Пошутили и хватит.

– Хороши шутки! Твои вопли с первого этажа слышно. Пугает народ, а потом оказывается, он просто пошутил!

Зазвонил телефон.

– Боксер, ответь, я не хочу говорить. Если спросят, скажи, что меня дома нет.

– Подожди, слышишь, междугородный звонок. Может, это Мари?

– Да, правда, подожди, я сам.

– Здравствуй, милый, – услышал я как будто совсем рядом родной голос. – Субботний вечер, ты почему дома?

– Мари, дорогая, а ты почему сегодня звонишь? Я ждал твоего звонка завтра утром.

– У меня на душе вдруг так тоскливо стало, хотела послушать тебя хоть минуту. У нас все по-прежнему, но я чувствую, что становлюсь больше с каждым днем.

– Будь осторожна, милая, смотри, не споткнись нечаянно. Питаешься хорошо?

– Да, дорогой. Привет передай всем. Завтра уже не позвоню. Не сиди дома, сходи, повидайся с друзьями. Затворничеством делу не поможешь. Это же не навсегда.

Как хорошо, что я оказался дома! Но не могу же я каждую субботу сидеть у телефона и ждать ее внезапных звонков? Это уже мазохизм какой-то.

Опять зазвонил телефон.

– Эй, француз бакинский, ты почему так позорно драпанул? Испугался, что не устоишь перед чарами младшей сестры моей Эсмеральды? Иветта чуть не плачет, ее мама спрашивает, где ты. Что прикажешь ответить? Пошел домой порыдать? Не будь смешным и жалким! Знаю, как это тебе не нравится, но ты сейчас создаешь впечатление именно жалкого человечка. Все!

И положил трубку.

Да по какому праву я порчу людям праздник? Это же эгоизм высшей пробы!

Я быстро оделся и выскочил из дома, поймал первую же машину и помчался к Иветте. Конечно, прав Рафа, я поступаю с этими людьми не просто некрасиво, но и попросту оскорбительно. Порчу им такой радостный вечер! Сколько лет они ждали, чтобы опять собраться вместе, чтобы семья снова зажила нормальной жизнью. А я хочу, чтобы все вокруг лили слезы вместе со мной?

Через двадцать минут я уже был у Иветты.

– Прости, Ив. Родители сегодня пошли в театр, ключи от дома были у меня, а я забыл их передать соседке [29] . Пришлось быстро смотаться туда-сюда.

Через минуту повеселевшая Иветта уселась за пианино и начала играть и петь французские песни, в том числе из репертуара Шарля Азнавура. Еще через несколько часов я в хорошем настроении вернулся домой. Праздник удался.

 

Глава 5

В последующие дни все шло как обычно, однако предчувствие чего-то недоброго, зловещего по-прежнему не покидало меня.

Незаметно прошли ноябрьские праздники. Я вспоминал, как мы с Мари впервые пришли ко мне домой после парада. Как мы были молоды и наивны! Прошло всего пять с половиной лет, а ощущение такое, словно целая жизнь позади.

Прокурор сообщил, что на днях он будет вынужден со мной расстаться, так как меня ждет новое назначение с заметным повышением. Речь шла о моем переводе в прокуратуру города старшим следователем. Конечно, это был серьезный карьерный рост: если здесь я был юристом второго класса, то там по должности сразу получал советника, что соответствовало армейскому званию майора.

К слову, я давно заметил, что все интересные события в моей жизни происходят в ноябре. Однако месяц уже кончается, скоро зима, и, по всей видимости, никаких других интересных событий уже не будет.

 

* * *

Рабочий день подходил к концу, когда меня неожиданно вызвал прокурор. По выражению его лица я понял, что произошло нечто весьма неприятное.

– Давид, я не знаю, какие силы были пущены в ход нашими противниками, но, по-видимому, довольно влиятельные, раз они сумели добиться отмены решения республиканской военной комиссии. Похоже, чтобы их успокоить, придется еще кое-кого посадить, кроме брата Мартиросяна. Тебя отправляют в Тбилиси, в госпиталь Закавказского военного округа, на повторную комиссию. Не переживай. Не освободят – послужишь два-три года в военной прокуратуре и спокойно уедешь домой. После призывного срока тебе могут предложить контракты на более длительное время – никаких бумаг не подписывай, пока не уточнишь, что за этим стоит.

Я сразу вспомнил представителя центра в КГБ республики, его недоброжелательность по отношению ко мне и разговор с Мартиросяном о каких-то других вариантах. Чем я привлек их внимание? Ни выдающихся способностей, ни богатства, ни известных родственников. Единственное, что меня выделяло в кругу студентов-гуманитариев, – что я, будучи начальником дружины, был замечен в шумных акциях. Простая, обыкновенная семья. Жена – француженка, ну и что? Мало ли таких в республике? Кроме того, чем Мари может быть полезна такого рода службам? Ничем. Красота и непомерная гордость, которая в большей степени обусловлена ее стеснительностью, – не предмет для интереса этих органов. Может, дело в моей дружбе с Рафой? Тоже несерьезно. Известный драчун, уличный авторитет, таких в миллионном городе полно. Значит, надо искать другую причину. А может, просто обстоятельства для меня неудачно складываются? Нет, неубедительно.

Зашел в военкомат, представился военкому, с которым до этого не был знаком. Сухо, без лишних слов получил необходимые документы, узнал, куда пойти на месте и кому представиться. Вечером папа встретился с начальником республиканского военного госпиталя полковником Агановым, и тот подчеркнул, что мне следует придерживаться того диагноза, который был поставлен здесь, – спокойно повторять зафиксированные в личном деле симптомы болезни.

Все это было мне противно. Я чувствовал себя униженным и оскорбленным и все пытался найти причину, по которой мой случай стал делом принципа для военных, а возможно, и каких-то других служб. Больше всего мне было жалко родителей, стократно обсуждавших одни и те же детали, стараясь найти пути моего освобождения от армейской службы.

Рафа, разумеется, был в курсе того, что я еду в Тбилиси.

– Раз тебя, товарищ офицер, с таким упорством зовут в армию, значит, ты нужен нашей славной Родине. Знал бы, кому дать на лапу, сунул бы ему двойной тариф и закончил бы эту идиотскую карусель. В самом деле, француз, если тебя возьмут под присягу, мне будет невесело. Как-никак, сколько себя помню, ты всегда маячишь рядом. Искренне жаль Мари, еще один удар для нее!

– Что-то многовато ударов для Мари, – соглашался я. – Вынужденный отъезд, беременность, болезнь отца, а тут еще и мои проблемы с армией. Какая-то черная полоса, ни конца ни края не видно.

– Ничего, брат, и на нашей улице будут народные гулянья!

Я знал, что Рафа далек от сентиментальности, но то, как он понимал мое душевное состояние, меня тронуло.

– Ты тоже будь осторожен, особенно когда под кайфом гоняешь на мотоцикле. Не дай Бог, покалечишься, станешь жалким инвалидом.

 

* * *

Через два дня, ничего не говоря многочисленным друзьям и знакомым, с одним лишь школьным другом Рубиком по прозвищу Втвт [30] я сел в вечерний поезд Ереван – Тбилиси и утром уже был на месте. Предложение Рафы отправить меня на легковой машине с двумя его ребятами, могущими оказать мне всяческую помощь, я отклонил.

Дежурный офицер военного госпиталя отправил меня с документами в нервное отделение, здание которого находилось в другом углу обширной территории. Я отправился туда, стараясь не вглядываться в мрачные, угрюмые лица бредущих туда и сюда по дорожкам пациентов.

В целом контингент госпиталя произвел на меня гнетущее впечатление. Это были настоящие больные – серьезно травмированные, передвигающиеся на костылях или с помощью санитаров. Встречались солдаты и офицеры, потерявшие от взрыва снарядов на военных учениях часть лица – нос, глаза, – ослепшие, оглохшие, пережившие нервный шок, неуравновешенные, с нарушенной психикой. Все это в очередной раз подтверждало чудовищную неорганизованность и непрофессионализм нашей армии, сумбурность ее действий, низкий уровень военной подготовки командного состава и хроническую необученность рядовых – все то, что стало особенно очевидно в первые годы Великой Отечественной войны, когда несколько миллионов наших солдат и офицеров оказались в плену.

Палата, наполненная запахами лекарств, гноя, испражнений и немытых полов, грязные туалеты, отвратительная кухня – конечно, ко всему этому можно было каким-то образом привыкнуть. Ведь ребята, лежавшие на соседних койках, как будто не замечали неудобств. Но если окружной госпиталь таков, то что собой представляют простые медицинские пункты при полках и дивизиях советской армии, обычные госпитали на бескрайних просторах страны?

Мои мысли прервал знакомый голос:

– Ну как, товарищ офицер, хорошо устроились?

С удивлением увидел стоящего рядом в больничном халате Рубика Втвта, с которым расстался всего несколько часов назад.

– Как ты сюда попал?

– А что, сложно? Один из друзей-дальнобойщиков еще давно дал мне адрес женщины, которая сдает комнату недалеко отсюда. Она познакомила меня с соседкой, работающей здесь сестрой-хозяйкой, та – со старшей сестрой Лидой, тут же нашли тебя в списках, а меня сопроводили сюда. Выйдем, поговорим, Лида ждет у входа.

– Подожди, Втвтик, дай сосредоточусь. Посмотрю, что к чему, как устроиться, как себя вести.

– Послушай, Дав, если можно облегчить эти свинские условия, почему этого не сделать? Я же знаю, какой ты щепетильный в вопросах гигиены. На что уж я привык сутками находиться за рулем без душа и туалета, но и мне вряд ли удалось бы быстро привыкнуть к здешним условиям. Сколько больных! Что за вонь! А цена вопроса – копейки. Вообще, не бери в голову, все проблемы я решу.

Мы вышли во двор, где Втвт познакомил меня с Лидой, женщиной средних лет, грубой, угрюмой и неприветливой с виду.

– Значит, так, молодой человек. Меня можешь найти вон в том бараке напротив, с девяти утра до шести – шести тридцати вечера. Любой вопрос: ресторанная еда, выход в город, сигареты, выпивка, девушки – все решу. Только плати. Твой друг мужик денежный и с понятиями. Я многим помогала, многие меня знают. Как-никак, уже двадцать с лишним лет здесь работаю.

– Спасибо, Лида. Единственная просьба: есть здесь какая-нибудь запасная душевая? А то в нашей постоянные очереди, и каждому отводится пять минут.

– По утрам каждый день в удобное время заходи в санитарную часть вашего отделения, скажешь, что от меня, они тебя будут ждать. За каждый заход три рубля, деньги отдашь им.

– Лида, это мои вопросы, – вступил в разговор Рубик. – Я все решу с тобой, а ты уже сама решай, с кем хочешь.

– Да нет проблем, какая мне разница, кто деньги дает? Рубо, тебя я знаю, ты не подведешь. Если так решаешь – я согласна.

Я знал, что у Рубика обширные знакомства во всех городах Советского Союза. Дальнобойщиков всегда отличала профессиональная солидарность, они всячески помогали друг другу, особенно если кто-то оказался на их территории и нуждался в помощи. Мужики хорошо зарабатывали и, когда возвращались из очередного удачного рейса, с размахом тратили деньги. Много раз ко мне обращались мама и сестра Рубика с просьбой образумить его, когда он, отмечая возвращение из рейса, гулял в ресторане в окружении каких-то дармоедов. Я тут же находил его, разгонял ораву паразитов и возвращал подгулявшего Втвта с уцелевшими остатками денег домой. Часто среди нахлебников оказывался и подлый Було – сейчас он, получив семь лет за попытку похищения, мотал срок где-то за Уралом. Помню, как однажды Монстр собирался поставить Рубика на счетчик, то есть взять с него «налог», но я не разрешил.

 

* * *

Переодевшись в офицерскую форму без погон и без ремня, я начал свое знакомство с госпиталем. Замечу, что выдавать пациентам ремни здесь строго запрещалось – совсем как в тюрьме и по тем же причинам: чтобы больные не могли на них повеситься или нанести друг другу увечья во время драк, которые вспыхивали тут ежедневно и чуть ли не ежечасно. Общая картина была далеко не радостной и внешне мало чем отличалась от мест лишения свободы. По сравнению с тем, что я увидел здесь, республиканский военный госпиталь в Ереване показался мне просто санаторием.

Не надо было быть особо проницательным, чтобы после увиденного продолжать питать какие-то иллюзии насчет реалий армейской жизни. Лица людей говорили о многом – служба накладывала на них особый штамп, отличающий их от гражданских. Больше всего солдаты напоминали заключенных в лагере, только в армейской форме, хотя офицеры, конечно, отличались от них и по возрасту, и по поведению.

«Почему же все так скверно, дискомфортно, неумно и негуманно, – думал я, – почему все устроено вопреки человеческому разумению, логике, естественному удобству и общественным требованиям? Какой государственный социальный институт ни возьми – армию, милицию, государственную безопасность (хотя эту службу я ставлю особняком), больницы, вузы, школы, исполнительные органы, – везде грязно, мрачно, везде человек нежеланный гость, работа любой конторы организована наихудшим, наитупейшим образом. Жестокость обращения любого официального лица с посетителями запредельная, а свой непрофессионализм и неумение работать чиновники объясняют какими-то высокими государственными интересами и требованиями идеологии». Нормальный человек от возмущения теряет дар речи и способность возражать. Хочется выть, кричать, взорваться!

Но кто это – власть, государство? Ведь они образуются из тех же людей, что окружают меня, – таких же неорганизованных, безразличных и жестоких. Это наш народ, и не следует питать иллюзий. Если и были другие – а они, конечно, были, – то они составляли всего несколько процентов от огромной массы. Пора осознать, что государство не может заставить своих граждан быть чистыми, ухоженными, содержать в чистоте свой угол, не напиваться до скотского состояния и не валяться на улицах, любить свою семью, детей и, в конце концов, себя. Наша власть, особенно ее низший уровень, тоже состоит из городских люмпенов и деревенской бедноты, привыкших жить в нечеловеческих санитарно-гигиенических условиях, и несмотря на то, что тоталитарное государство просачивается во все поры общественного организма, все равно есть огромное число вопросов, которые каждый в состоянии решить сам. Если же у человека есть всего пятнадцать – двадцать квадратных метров жилой площади в тесном бараке, и даже этот барак он не хочет привести в порядок, а живет в грязи и запустении, если его дети месяцами ходят немытые, разве может государство приставить к каждому надсмотрщика, чтобы они следили за всеми вопросами повседневного быта?

Когда я уже в 2000-е годы ознакомился с творчеством талантливого и язвительного Ильи Кабакова, то вспомнил, насколько мое тогдашнее настроение было созвучно его творчеству. В самом деле, насколько неприглядной рисовала российскую бытовую культуру серия его инсталляций, в особенности «Туалет» и «Жизнь мух»! Впоследствии на основе этих инсталляций на сцене театра «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке был поставлен балетный спектакль «Мухи». Творчество Кабакова вновь укрепило меня в мысли, что страна с такой бытовой культурой не сумеет стать для своих обитателей комфортной и гуманной, пока по быту и гигиене не поднимется с африканского уровня на европейский.

Нет, все-таки неправильно во всем винить власть. Она сама лишь отражает дух народа. Возможен ли социализм с таким немытым, мрачным и хищническим лицом в той же Великобритании, Франции, Швеции? Нет, и еще дважды нет. Каков народ, такова и власть. Народ сам порождает такую власть, такую действительность. Но ведь я – часть этого народа, не могу же я бросить все и убежать к «чистым», к благополучным, туда, где сейчас находится Мари? А может, я просто ищу идеологическое обоснование, которое могло бы оправдать такой поступок?

Если бы я родился в Великобритании или Франции, могла бы армейская служба вызвать во мне такие эмоции и такое неприятие? Уверен, что нет. Любая армия – это далеко не школа бальных танцев, но человек должен знать, что он сам добровольно выбрал эту службу, что он служит родине, которую любит, а не боится, как кролик удава, и родина отвечает ему любовью. Кроме того, собранные Россией в единый конгломерат люди разных национальностей, языков и культур отличались друг от друга настолько разительно, что казалось, будто они живут в разных веках. Предполагалось, что армейская служба должна была их объединить, а на деле получалось совсем наоборот.

Было уже темно, около девяти вечера, а я все бродил по территории госпиталя. Пьяные солдаты и офицеры встречались на каждом шагу. Выпивали все, кроме азербайджанцев и уроженцев среднеазиатских республик, которые традиционно проявляли бо’льшую страсть к наркотикам, нежели к спиртному. По запаху нетрудно было догадаться, что рядом курят гашиш. Несмотря на то что повсюду ходили дежурные офицеры в красных повязках, сопровождаемые двумя-тремя солдатами, и уже совсем немного времени осталось до комендантского часа, пьяных и накурившихся это мало беспокоило. Забирали только тех, кто валялся на земле или буянил.

Как может столь чудовищно неорганизованная страна не рухнуть? С какой пролетарской завистью мы не любим чистый, ухоженный, благоустроенный Запад, который прилагает всевозможные усилия к тому, чтобы мы элементарно соблюдали права своих же граждан! Как мы негодовали, когда они вмешивались в наши так называемые «суверенные дела», в нашу «внутреннюю жизнь». Какое ваше буржуазное дело, говорили мы, дайте нам и дальше обращаться с народом как с крепостными, люди же терпят своих маразматиков-вождей, благоговеют перед ними, а вы – «права человека, гуманизм, демократия»… Мы лучше знаем свой народ, он ничего этого не хочет и вполне доволен своим положением.

Ни для кого не было секретом, что власть больше боялась собственного народа, чем Запада. Вся огромная карательная машина была нацелена внутрь страны. Даже пограничные войска имеют своей первоочередной задачей не пускать советских людей за границу – ведь любой гражданин Запада, если он, конечно, имел средства и желание, мог в любое время приехать в Союз, жить в лучшей гостинице, обедать в лучших ресторанах и развлекаться с нашими красавицами, мечтающими познакомиться с иностранцем, каким бы убогим он ни был.

Живешь ты, Давид, в сомнениях и во лжи, – обращался я к себе. Ты – противоречивая натура, в тебе живут два человека. Один приспосабливается, делает вид, что живет общественной жизнью, другой – не может соглашаться с действительностью, критикует, страдает. Что за трагедия! Ложь, раздвоение – никак не можешь себя найти. Боже, как хорошо было бы сейчас обнять мою чистую, пахнущую розой светлую девушку и забыть обо всем, увидеть моих печальных родителей, быть с ними рядом… Как же мне вернуться в светлую полосу своей жизни?

Лучше возвратиться в палату, замотать голову полотенцем, чтобы не отравиться этими запахами, и лечь спать, не слушать плач и ругань бедных страждущих солдат. А вдруг, если я закрою лицо, какой-нибудь сумасшедший ударит меня чем-нибудь тяжелым по голове и укокошит на месте? Это же отделение нервных болезней, и убийце ничего не будет, ведь он ненормальный. Что ж, друг мой Давид, значит, судьба твоя такая. Ты же притворялся нервнобольным? Ну так вот, первый шаг навстречу судьбе ты сделал сам.

Ладно, уже давно стемнело. Пожалуй, и правда вернусь в палату, и неплохо было бы чего-нибудь перекусить.

 

* * *

Недалеко от входа стояла группа ребят-армян, а в центре – Рубик, что-то весело им рассказывавший. Все парни были младше нас, лет по восемнадцать-девятнадцать. Увидев меня, они почтительно поздоровались и замолчали. Рубик уже рассказал им, кто я и почему нахожусь здесь, еще кое-кто был знаком со мной на гражданке. Для молодых парней следователь прокуратуры, офицер был серьезной величиной. Ребята были в основном деревенские, простые, только двое-трое, судя по манерам и жаргону, показались мне городскими – более того, «цветными», то есть представителями криминальных кругов, еще не ворами, но уже живущими по воровским законам. Согласно этим «понятиям» вор не может служить в армии, а значит, «цветные» должны были или любыми путями получить освобождение от службы, или же совершить преступление и получить тюремный срок.

– Дав, я кое-что принес из хинкальной, – порадовал меня Рубик. – Есть еще две бутылки водки, я ребятам утром обещал. Давай перекусим на той скамейке, пока не объявили отбой. Пошли, ребятки.

– Это хорошо, я как раз голодный, но пить не буду. Завтра, возможно, будет обследование, еще и кровь придется сдавать, – пояснил я, взял причитающуюся мне порцию хинкали и, отойдя чуть в сторону, приступил к ужину.

Так прошел первый день моего пребывания в окружном военном госпитале в Тбилиси в ноябре 1965 года.

 

Глава 6

Первые числа декабря, но еще довольно тепло, восемь – десять градусов днем, на солнце даже больше. Постепенно осваиваюсь в обстановке. Лида с поразительной легкостью решает многие мои бытовые проблемы, даже смогла перевести меня в другую палату, где не было тяжелобольных, кричащих и плачущих всю ночь людей. Да и народу там было меньше, где-то человек двадцать вместо прежних пятидесяти или семидесяти.

Втвт каждое утро передавал мне последние известия из дома. По просьбе родителей начальник ереванского госпиталя полковник Аганов обратился к заместителю начальника окружного военного госпиталя, с которым он служил в Германии, и попросил его по возможности помочь мне.

Однако получилось не совсем так, как спланировали я и мои бедные родители. Безусловно, полное опровержение медицинского заключения ереванского военного госпиталя создало бы ряд крайне нежелательных последствий как для меня, так и для руководства госпиталя, в том числе для полковника Аганова. В этом случае меня могли обвинить в умышленной симуляции и найти в моих действиях состав преступления, предусмотренный уголовными статьями. Конечно, это был крайний вариант, но возможный и, в общем, неудивительный, если учесть, что в моем случае ситуация развивалась по наихудшему сценарию.

Все это я осознавал, но как-то равнодушно, следя за развитием процесса как бы со стороны. Если так, выходит, госслужба для меня будет закрыта, любая другая карьера тоже, и тогда я спокойно пошлю все и всех к чертовой матери и уеду к Мари. Значит, так распорядится судьба. Но захочет ли Мари принять меня такого – сломленного, ищущего поддержки? Что за дурацкие мысли! Конечно, она примет меня в любом состоянии. Надо отбросить сомнения, тревоги, умерить раздражительность, это не приведет ни к чему хорошему. А то хожу по территории госпиталя взвинченный, ожесточенный, постоянно готовый к агрессии… К черту, надо успокоиться.

И вот настал день, который, как оказалось, сыграл роковую роль в моей судьбе. Нам предстояло провести чемпионат по футболу между представителями трех закавказских республик. Половину состава каждой команды должны были составлять офицеры, половину – солдаты. Пару дней договаривались, уточняли условия. Согласно договоренности проигравшая команда, занявшая последнее, третье, место, покупала призовое угощение: ингредиенты для «ерша» – два ящика пива и четыре бутылки водки – и пятьсот штук хинкали.

Во время этих переговоров я познакомился со многими молодыми людьми из Тбилиси и Баку, находящимися в таком же положении, что и я. Ребята были нормальные, интеллигентные, все с высшим образованием, особенно много было выпускников медицинских вузов. Но единственным, кто уже почти два года служил в прокуратуре, да еще следователем, в более высоком, чем у остальных, чине старшего лейтенанта, который мне засчитали при переводе на военную службу, был я.

Разумеется, призовые пиво и хинкали не играли особой роли. Главным для нас был вопрос престижа, ведь Армения, Грузия и Азербайджан соревновались между собой во всем. Футбольные матчи, в которых встречались команды закавказских республик, проходили исключительно напряженно. Во время этих игр вся общественная жизнь в республиках замирала, большинство жителей семьями или просто компаниями сидели у телевизоров или радиоприемников. Даже на таком фактически дворовом уровне страсти кипели не на шутку.

Руководство госпиталя дало согласие на проведение матча, и в воскресенье после обеда, несмотря на довольно прохладную погоду, игроки и множество болельщиков собрались на спортивной площадке, приспособленной для футбола. Играли по круговой системе, по тридцать минут каждый тайм, при ничейном результате – до победного гола. Грузины сперва в напряженном матче победили нас – 2:1 и довольно легко выиграли у азербайджанцев – 5:1. Стало ясно, что команда азербайджанцев явно уступает соперникам.

После пятиминутного перерыва игра между армянской и азербайджанской командами началась. В составе азербайджанцев вышел новый игрок – высокий, толстый, неуклюжий, он плохо бегал, смешно бил по мячу и в основном был занят тем, что грубо толкал соперников и мешал им играть. По-видимому, с этой целью его и вывели – заметно было, что парень абсолютно неспортивный, просто обладает большой массой тела: я примерно оценил его вес в сто десять – сто двадцать килограммов. Дважды он чуть не сбил меня с ног. В первый раз я довольно резко обратил на это его внимание, а во второй – предупредил, что если он еще раз так со мной поступит, то горько об этом пожалеет. Еще несколько раз мне пришлось сделать ему замечание:

– Парень, ты не за мной бегай, а за мячом.

Толстый вытирал пот с лица, отходил в сторону и улыбался, но продолжал делать то же самое. Ровно через минуту после моего паса, когда я стоял без мяча, он нарочно изо всех сил на полном ходу толкнул меня в спину. От мощного толчка я отлетел на несколько метров и грохнулся на твердую землю, больно ударившись руками и подбородком. Вместо извинений толстяк громко засмеялся, его поддержали болельщики-земляки. В бешенстве, забыв обо всем на свете, я вскочил и двумя резкими ударами в подбородок и в пах свалил его на землю. Он даже не успел увернуться. Я было собрался добавить ему ногой, но, убедившись, что противник повержен, отошел.

Через секунду, вскочив на ноги, парень с диким ревом кинулся на меня сзади. Я резко отскочил вправо, подставил подножку, и он опять впечатался лицом в землю. Прыгнув на него, я поймал обеими руками его левую руку и резким движением провел болевой прием, результатом которого обычно оказывается вывих предплечья. Аяз – так звали парня – страшно взвыл от нестерпимой боли. Подоспевшие медсестры и фельдшеры уложили потерпевшего на носилки и с помощью его земляков перенесли в травмпункт. Тут же меня окружили наши болельщики с одобрительными возгласами:

– Молодец, Давид, все правильно сделал, поставил на место этого турка! Так ему и надо!

Но сам я радости победы не ощущал. Зачем я так поступил? Идиот, что ли? Мари во Франции на последних месяцах беременности, дома плачущая мать и больной отец, у которого обнаружили диабет в тяжелой форме, младший брат – студент и драчливый боксер, чье будущее меня очень беспокоит… Все они надеются на меня, я должен быть для них опорой, а я тут, как последний уличный хулиган, срываю аплодисменты под одобрительные возгласы какой-то шпаны!

– Не переживай, Дав, – начал утешать меня Рубик. – Я поговорил с азербайджанцами. Проблемы будем решать по-мужски, убедим толстяка не жаловаться.

– Ладно, ребята, расходимся. Если что – напишем объяснительные, как все произошло. Все видели, что он меня фактически спровоцировал, ведь так?

– Конечно, Дав, конечно. Мы все, что нужно, подтвердим. Скажем, что он тебя матом обругал, сказал, мол, «мало вас турки резали, и вообще, надо было искоренить всех подлых христиан на этой земле».

– Что за глупости? Еще окажется, что я за веру сражался. Говорите все как есть, если, конечно, понадобится. Он меня просто спровоцировал, вы видели, как он свалил меня на землю, – и все, ничего больше. Если вопрос будет поставлен именно так и получит резонанс, потерпевшим окажусь я, а не этот мешок с дерьмом.

Зрители и игроки быстро разошлись, но с десяток армян еще долго сидели на скамейках недалеко от моего корпуса, опасаясь, что «турки» могут напасть на меня.

В палате я улегся на кровать и стал массировать травмированную правую руку, на которой передние зубы парня оставили глубокий порез. Рану я предварительно промыл, перевязал кисть носовым платком и попытался вздремнуть, но распухшие суставы и рассеченная кожа болели и мешали отключиться хоть ненадолго.

 

* * *

Примерно через полчаса, когда я уже закрыл глаза и думал о возможных последствиях, над моей головой раздался требовательный голос. Возле моей койки стоял капитан с повязкой дежурного в сопровождении двух солдат.

– Одевайтесь и следуйте за мной.

Я взял куртку, какую-то книгу, полплитки шоколада, лежавшие у меня в тумбочке, и вышел из палаты.

Возле дежурной части госпиталя увидел стоящих кучками «футболистов», а также довольно большую группу, состоявшую из солдат и офицеров разных национальностей и нескольких медсестер. Все они присутствовали на футбольном матче и теперь оживленно обсуждали произошедшее.

– Дав, не бойся, мы с тобой, – кричал кто-то из армян.

– Ребята, не кучкуйтесь здесь, идите по своим делам, – махнул я забинтованной рукой. – Все будет нормально.

В комнате дежурного сидел неулыбчивый угрюмый майор и листал какие-то бумаги.

– Здравствуйте, товарищ майор.

– Представьтесь, как положено по уставу.

Я представился. Только после этого майор поднял на меня взгляд, посмотрел внимательно и пригласил сесть. Кажется, перед ним лежало мое личное дело – я заметил свою фотографию, приклеенную на бланке.

– Значит, скоро уже два года, как вы работаете по специальности следователем прокуратуры? Дослужились до старшего лейтенанта, но в армию идти категорически не хотите?

– Я бы рад, но, похоже, здоровье не позволяет. Кроме того, я не согласен со словом «категорически».

– И чтобы более наглядно доказать, что здоровье вам служить не позволяет, разбили другому офицеру, вашему сверстнику, лицо, выбили зубы и нанесли тяжкие телесные повреждения?

– Видите ли, матч был азартный, мы разгоряченные. Я и не заметил, как игра превратилась в потасовку.

– Может, имела место провокация на религиозной или национальной почве?

– Не могу утверждать. Насколько я помню, ничего подобного не было.

– Так что ж, выходит, ваши друзья врут? Тогда их можно привлечь к ответственности.

– А разве вы уже возбудили уголовное дело и они дали официальные показания? И после этого вы нашли столько доказательств, что взялись за свидетелей?

– Найдем, если будет необходимо.

– Вами движет жажда истины или желание непременно меня наказать?

– Вопросы здесь задаю я. В медицинском заключении республиканского военного госпиталя отмечено, что вы легковозбудимый холерик, порой не контролирующий свои действия. Тогда как вам можно разрешать носить оружие? Сегодняшний случай еще раз доказывает, что никак нельзя, – ответил он на собственный вопрос.

Вызвав дежурного, майор скомандовал:

– Сопроводите его на гауптвахту.

 

* * *

Первая мысль – предупредить Рубика, чтобы он не сообщал об инциденте моим родителям. Еще посмотрим, какой оборот примет это дело.

В полутемной, плохо пахнущей комнате, куда меня привели, никого не было. Вся обстановка – двое деревянных нар, рядом желто-черного цвета унитаз и чугунная мойка.

«Вот, друг мой, – подумал я, – и ты оказался примерно в тех же условиях, куда отправил столько народу, в том числе таких же молодых людей, как ты сам. Было тебе интересно, что чувствовали эти люди, что они переживали? Ты когда-либо об этом думал? Или был убежден, что все они оказались за решеткой за дело? А ты? Твоя выходка объективно тянет на хулиганство и нанесение телесных повреждений.

Интересно, подвергнут ли азербайджанца судебно-медицинскому обследованию и какие будут результаты? Если сотрясение мозга, что вполне вероятно, то можно и под суд загреметь. Допустим, получишь полгода условно, но это все равно судимость, а значит, тебя исключают из партии. Прощай, карьера, генеральские погоны, восхищенные взгляды…

С другой стороны, армия на треть состоит из людей, которых, вместо того чтобы посадить в тюрьму на небольшие сроки, отправляют служить. Возможно, со мной тоже так поступят. Подумаешь, подрались двое молодых ребят, офицеров… А если у парня серьезные травмы? Да нет, он такой толстый, здоровый, надеюсь, особо не пострадал.

Как же грязно и ужасно тоскливо вокруг… За несколько дней с ума можно сойти. Интересно, другие чувствуют то же самое или это я особо утонченная натура? Но кто же признается, что он не особенный, не чувствительный? Таких, должно быть, единицы – конченые дебилы, которые вовсе о таких вещах не думают. Что поделаешь, человеческая натура так устроена. Каждый думает, что он особенный, что у него особые права на жизнь, на счастье, на переживания… Да брось ты это, Давид, будь реалистом!

Эх, вот бы случилось чудо – вдруг открывается дверь и заходит Мари! С ней мне здесь было бы не скучно, хоть целый год… Нет, нет, не дай Бог! Какой же я эгоист! Как мне даже в голову пришло пожелать, чтобы моя невинная, чистая, ничего не знающая об этой стороне жизни девушка оказалась в таких нечеловеческих условиях?»

 

Дверь со скрипом открылась, и зашел сержант. Ни слова не говоря, бросил на нары так называемое постельное белье и серое вафельное полотенце, сильно пахнущее хлоркой, поставил на пол алюминиевый кувшин с водой, рядом сгрузил кружку, деформированную алюминиевую миску и ложку.

«Интересно, как может нормальный человек спать в такой постели, есть из такой посуды и вообще находиться в таких скотских условиях? А чему я удивляюсь? Бытовая культура народа находит свое отражение в больницах, в тюрьмах, в школах. У народа такая культура, соответственно, его больницы и школы именно такие. Большинство людей всего этого и не замечают, они привыкли из поколения в поколение жить в тесноте и в грязи.

Может, это все от бедности? Да нет, не соглашусь. Я на студенческих соревнованиях дважды был в Прибалтике. Они такие же бедные, как и остальное население страны, но дома и улицы чистые и ухоженные. Прибалты даже беднее, чем мы, потому что живут по закону, на те скромные зарплаты, что установлены государством. У нас каждый второй имеет дополнительный доход, который так или иначе уходит в оборот и оседает в других карманах. Многие наживают большие деньги на подпольном производстве, продаже сельскохозяйственных продуктов, воровстве бюджетных средств и живут на широкую ногу – строят трехэтажные «виллы», приглашают на дом портного и парикмахера, покупают машины, держат водителей и прислугу, продукты покупают только на рынке, отдыхают в Ялте, Сочи, Гаграх, а то и в Юрмале (в те годы это было самое престижное место, куда могли добраться наши отдыхающие).

Во всех закавказских республиках, не говоря уже о Средней Азии, за считаные дни раскупались выделяемые для предприятий торговли импортная мебель и другие товары, ювелирные изделия, автомобили. Многие затем отправлялись в российскую глубинку или в ту же Прибалтику покупать выделенные уже для них машины и импорт, а потом втридорога продавали в республике. Время от времени – правда, нечасто – кто-то попадался на спекуляции, и это уже был корм для милиции, прокуратуры и судов.

А какую хорошую мебель производят литовцы и латыши! Конечно, она уступает по качеству импортной, скажем румынской или югославской, но все равно абсолютно пригодна для повседневных нужд.

Значит, вопрос в культуре. Даже в бедности можно сохранить человеческое лицо, тогда как у нас бедность и грязь неразделимы, одно подразумевает другое. Как и каким образом внедрить в повседневную жизнь населения потребность мыться, менять белье каждый день, спать в чистой постели? Ведь от этого человек даже добреет, чаще улыбается, потому что внутренне удовлетворен хотя бы своим гигиеническим состоянием. Правда, он становится более восприимчив к грязи, в том числе и в общественном плане, то есть к проявлениям несправедливости. Только чистое тело полностью воспринимает все разнообразие и красоту жизни и стремится улучшить свое окружение.

В доме, где я вырос, жили очень разные люди. Большинство из них были скромными интеллигентами, всегда чистыми и опрятными. А одну из квартир на первом этаже занимали люди, приехавшие из отсталого региона, и вот они-то в корне отличались от других соседей по своим бытовым привычкам и даже по внешности. Двери их квартиры никогда не закрывались, а многочисленные дети бесконечно бегали повсюду, кричали и безобразничали. Плохо одетые, неумытые, с куском хлеба и сыром в грязных руках, они целыми днями слонялись по двору. Сколько раз папа и мама старались воздействовать на эту семью, отдавали нашу старую одежду, какие-то другие вещи, советовали, как организовать быт, – ничего не помогало. Из кранов у них круглосуточно текла вода, из-за чего она не доходила на более высокие этажи, в том числе и на наш. Нередко приходилось спускаться на первый этаж, заходить в открытую дверь квартиры и лично закрывать все краны. Было даже несколько случаев, когда мы приглашали за свой счет водопроводчика, чтобы он починил их испорченную сантехнику.

Нет ничего удивительного в том, что сыновья наших соседей с первого этажа превратились в грозу двора. Они мусорили везде, ломали деревья и топтали газоны, спекулировали билетами в кино, воровали автопокрышки и радиолы. Так как по возрасту они были лет на пять – семь моложе меня, их «воспитанием» занимался мой брат, которого они страшно боялись и уважали как именитого боксера и чемпиона, но даже неоднократные жестокие избиения с нанесением травм им не помогли.

Так и росли они в грязи и хаосе. Мальчики как-то быстро постарели, начали пить и курить травку, попали в тюрьмы и лагеря. Кто-то погиб, кто-то исчез из моего поля зрения. Девочки, толстые и неприятно смуглые, стали билетершами, кондукторшами в трамвае или торговками на рынке.

Иногда я думал, что если бы у нас была кастовая система, как в Индии, то эти люди наверняка относились бы к шудрам, самой низкой касте. К сожалению, в каждом народе есть свои «шудры», «шариковы», не поддающиеся или трудно поддающиеся реформам. Вопрос лишь в том, какой процент они составляют от общего числа населения. Не дай Бог, если в России эти шариковы вдруг составят значительное количество, – тогда страшной беды, как в 1917-м, не миновать. Но если среди одного народа, в одном городе, в одном здании люди такие разные – насколько они будут различаться уже по более обобщенным критериям, скажем, по национально-религиозному признаку?

А ребята разных национальностей, с кем я играл в футбол, показались мне вполне симпатичными и интеллигентными. Даже толстый медик Аяз, которого мне пришлось так жестко поучить джентльменским манерам, был мне более близок и понятен, чем соседи с первого этажа нашего дома, говорящие со мной на одном языке, объединенные со мной национальностью и верой. Значит, культура важнее – она сближает или разводит людей сильнее, чем национальная, а то и религиозная принадлежность».

 

* * *

Мои мысли прервал громкий звук открывающейся двери. Я с надеждой посмотрел на входящего в камеру человека – может, он пришел меня освободить? Нет, это всего лишь принесли ужин. Как же неприятно пахнет эта темно-красная жидкость под названием «щи» или «борщ»!

– Сержант, оставьте, пожалуйста, только хлеб и масло и налейте чаю. Остальное заберите.

– Борщ только с виду такой, товарищ старший лейтенант, а так ничего, нормальный. Вы поешьте, сами убедитесь.

– Нет, если можно, добавьте мне еще кусок хлеба, масла и сыру, если есть.

– Это запросто!

Значит, если до ужина за мной не пришли, придется ночевать здесь. Попробую получить хотя бы свою зубную щетку и пару нижнего белья. А может, еще придут? Нет, это звук шагов дежурного – офицер-конвоир ходит громко, чеканя каждый шаг…

Ну, майор, мрачная сволочь, мог бы не отправлять на гауптвахту хотя бы до выяснения сути произошедшего! Недобрый тип. Вообще-то доказано, что добрые и честные чаще смеются и дольше живут, чем злые и подлые. Не зря в свое время Максим Горький заметил, что подлец никогда не бывает веселым. Хотя ладно, зря я человека сразу отнес в разряд подлецов. Посмотрим, как он себя поведет дальше.

А может, я и вправду холерик, легковозбудимый, неуравновешенный тип? Как я мог попасть в такую ситуацию? Подвел родителей, этих честнейших и добрейших людей, имевших несчастье родиться в такое страшное время – война, эпидемия, безумная власть, несчастный народ. И я такой же вырос. Сколько страданий им принесли мои драки, мое беспокойство, наконец, моя любовь! У всех любовь – это радостное великое событие, у нас она превратилась в трагедию – «уеду, останусь»… Сколько раз моя мама, расстроенная моей очередной, подчас безумной выходкой, в сердцах говорила одно и то же: «Дай Бог, чтобы твои дети, Давид, отвечали тебе тем же, чем ты своим родителям!» Или: «Сирота не может быть счастливой, Бог наказывает меня тобою и твоим братом».

И как я подвожу Мари! Окажусь в тюрьме, вылечу с работы, стану человеком без будущего и перспектив… Ладно, хватит об одном и том же! Но все-таки, что мне остается делать? Вместе с Рафой сколотить шайку, которая у него и так есть, и, подобно бандитам, прокурорам или милиционерам, обложить налогом подпольных бизнесменов, покуда с нами не расправятся какие-нибудь конкуренты, такие же, как мы?

Хватит ныть. Другие годами сидят и не ломаются. А я… первая ночь в камере, а уже начал: неприятные запахи, поганая еда, мрачная обстановка… А чего ты ожидал, дружок? Здесь не санаторий! Прав Рафа, когда презрительно зовет меня «интеллигентом» и «французом». В его понимании это одно и то же. Если я расскажу ему о своих терзаниях, друг только посмеется – он же больше года сидел в СИЗО, пока шло расследование. Потом учился в военном училище, а это похлеще нашего госпиталя будет. Там-то все – безбашенные юнцы по восемнадцать – двадцать лет, а мне уже двадцать четыре, у меня двухлетний стаж весьма нелегкой работы, я офицер с высшим университетским образованием, и под стражу меня взяли по мелким идиотским статьям. А Рафу обвиняли в преднамеренном убийстве, это вам не шутки! Короче, Давид, надо вести себя по-мужски и извиниться перед толстым медиком. Но как же он меня подвел, мать его!..

Хоть бы все закончилось благополучно, поскорее бы выбраться отсюда. Интересно, Мари чувствует, что со мной что-то случилось? У нее же есть телепатический дар! Ладно, уже поздно, надо ложиться спать. Как ужасно пахнет это одеяло! А может, уже утро? Который час? Свет еще не включили, значит, нет семи…

Через несколько минут включили свет. Попробовал сделать физзарядку – не получилось. С нечищеными зубами, в душной камере даже этого не хотелось.

 

* * *

Спустя некоторое время солдат принес мой бритвенный прибор. Я умылся, но побриться не смог из-за отсутствия зеркала и достаточного света. По моим расчетам было часов одиннадцать, когда прозвучала команда на выход. Через несколько минут я уже сидел в кабинете перед неулыбчивым майором.

– Товарищ старший лейтенант, получено заключение медицинской комиссии. Призывник Аяз Сабыров получил легкие телесные повреждения. И по свидетельским показаниям, и по признанию самого потерпевшего, вы оба спровоцировали драку, то есть фактически оба совершили хулиганские действия в присутствии большого количества свидетелей. Но телесные повреждения нанесли вы Сабырову, а не наоборот. Собранный материал дает возможность при определенных условиях возбудить против вас уголовное дело с последующей передачей его в военный трибунал. Но с учетом того, что на прежней работе вы рекомендуетесь положительно, вашим профессиональным знаниям дана высокая оценка, вы являетесь членом КПСС, противоправное деяние совершили впервые в жизни, а самое главное – еще можете честной службой оправдать свое офицерское звание, полагаю, что если вы обратитесь с просьбой отправить вас на военную службу, то вопрос вашего привлечения к уголовной ответственности будет пересмотрен. Пройдете карантин, и вас отправят в распоряжение Главной военной прокуратуры при Генпрокуратуре СССР. Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, что для вас это лучшее решение? В противном случае – уголовное или служебное расследование, возможно, трибунал. Тогда вы потеряны для государственной службы, тем более для прокуратуры. Имейте в виду, что учли также и то обстоятельство, что потерпевший отказался жаловаться на вас и частично взял вину на себя.

Вот как? Молодец, Аяз! Порядочным парнем оказался. Надо извиниться и вообще подружиться с ним. Не ожидал!

– Товарищ майор, а есть еще какой-нибудь вариант, не связанный с армейской службой?

– Конечно, есть, я же сказал: возбуждение уголовного дела, трибунал и срок. Но это худший вариант, к тому же означающий для нашей службы потерю ценного специалиста с достаточным опытом работы. Заявление можете писать на имя начальника госпиталя генерал-полковника медицинской службы Зараминского Игоря Алексеевича. Все, разговор окончен, свободны.

Вот так поворот судьбы! Не хотел в Париж – ну так любимое государство дает тебе возможность поближе познакомиться с необъятными просторами огромной страны и проживающими там людьми.

На выходе Рубик и еще десяток земляков встречали меня как героя.

– Ну как, Давид, все нормально?

– Конечно! Но придется пару лет похлебать казенный борщ.

– Сказали, где будешь служить?

– Пока неизвестно, или держат в секрете. Рубик, позвони моим, скажи, что меня на полгода отправляют на учебу в Москву. Пусть так и сообщат Мари. Как только появится возможность, сам позвоню.

Чуть поодаль стояла группа азербайджанцев, среди них Аяз. Я подошел, пожал ему руку:

– Спасибо, Аяз, что не держишь на меня зла. Очень сожалею, что так получилось, но ты начал, а я сорвался. Сам себя виню за это.

Через два дня меня выписали из госпиталя, вернули гражданскую одежду, подаренные мсье Азатом золотые часы Cartier (я очень боялся их потерять), документы, вручили билет в плацкартный вагон до Москвы и какие-то смешные командировочные.

Моя служба должна была проходить в военном городке Ногинске, в Подмосковье. Позже я узнал, что этим сравнительно неплохим назначением обязан начальнику республиканского госпиталя полковнику Аганову и военкому республики, к которому снова обратилась его дочь по настоятельной просьбе Иветты. «Против течения, сын, не плывут, – вспомнил я наставления отца, – а стараются, чтобы оно вынесло на зеленые берега».

 

Глава 7

Через день к десяти утра поезд прибыл на Курский вокзал. Поскольку в документах о командировке был отмечен день, а не время моего прибытия, я решил позвонить с главпочтамта домой, потом Мари, Рафе, Араму и, возможно, Марку, с которым я поддерживал связь после совместного прохождения стажировки. Оставил рюкзак с вещами в камере хранения и в легкой куртке, накинутой поверх свитера, вышел в город.

Было холодно. Термометр на улице показывал минус шестнадцать градусов. Однако я жадно и с удовольствием вдыхал морозный освежающий воздух нервно-суматошного города, ритм жизни которого соответствовал моему темпераменту и будоражил мое воображение.

– Арам, привет! Я в Москве ненадолго, еду служить в город Ногинск.

– Как так получилось?

– Долгая история, при встрече расскажу.

– Приходи в ресторан «Арарат» на Неглинной, покушаем хаш вместе.

– Прости, мне еще надо сделать несколько звонков. Потом, как освобожусь, встретимся.

– Тогда я на хаш не пойду, в три приходи туда, пообедаем. Только обязательно, а то потом сложно будет тебя найти. К тому же есть одно очень интересное дело.

Первым делом дозвонился до дома. Трубку взяла мама:

– Давид, сынок, ты где? Рубик был у нас дома, привез сухофрукты, которые ты нам передал из Тбилиси.

Молодец, Рубик, я даже и не додумался!

– Говоришь, тебя отправили на учебу? С чего бы это? И почему ты с гражданской службы едешь на учебу по военной линии? Твой папа не смог толком ничего объяснить.

– Мама, хорошо, что так близко получилось! Это Подмосковье, до Москвы всего сорок минут, максимум час. Позвони, поблагодари своего земляка, начальника госпиталя. Ну и, мам, может, тебе и неприятно это слышать, но Иветта к этому тоже приложила большие усилия. Мари не звонила?

– Подожди, а на какой срок тебя вообще отправляют?

– Ненадолго. Где-то на полгода. Ну, может, на год.

– А говоришь – ненадолго! Как же мы можем целый год с тобой не видеться? Тогда весной, ко дню твоего рождения, мы с папой приедем к тебе. Сынок, я тебя прошу, не демонстрируй характер, не спорь с людьми! Если даже тебе что-то не нравится – не обращай внимания, пройди мимо…

– Мам! Что с Мари? Я сейчас постараюсь до нее дозвониться.

– Она звонила, спрашивала о тебе, но чувствуется, что она надломлена. Еще бы, сплошные переживания – за отца, за тебя, да мало ли у нее сейчас проблем.

– А как папа?

– К сожалению, диабет прогрессирует, нужно делать инъекции инсулина, другие лекарства уже не помогают. Твой отец сам делает себе уколы. Безрадостная картина. Ты не расстраивайся, сынок, у тебя и так проблем хватает.

– Мам, я же в Москве! Я могу найти инсулин и все остальное, что есть в стране для лечения сахарного диабета, самое лучшее! В конце концов, попрошу Мари, она оттуда пришлет.

Трубку уже взял отец:

– Ничего не надо. Четвертое управление [31] обеспечивает всем необходимым. Мама отошла, так что скажу тебе пару ласковых. Как ты мог, взрослый, неглупый человек, без пяти минут отец, из-за какого-то футбола нанести телесные повреждения другому такому же образованному идиоту и чуть не загреметь в тюрьму? Иди и служи нормально! Выбрось дурь из головы! Тебе скоро двадцать пять, а не шестнадцать! У тебя обязанности перед этой бедной девушкой, перед маленьким существом, которое скоро родится, и перед нами!

– Пап, я тоже переживаю. Сам не пойму, как все это вышло.

– Ладно, дозвонись Мари, успокой ее. У нее и так в душе буря. Из всех нас она оказалась в самом сложном положении. Повезло же ей заполучить такого инфантильного отца для своего будущего ребенка!

Попрощавшись с папой, я заказал разговор с Парижем. Телефонистка сказала, что, возможно, сможет меня соединить в течение двух часов, так что я должен находиться в зале.

Рафу и Марка я дома не застал, общался только с сестрой Марка Фаиной, которая очень обрадовалась, узнав, что я в Москве и буду работать в Подмосковье.

– Давид, заходи к нам! Отдохнешь, я быстренько приготовлю что-нибудь. Марк катается на лыжах и будет только вечером после семи, а папа и мама по субботам и воскресеньям на даче, они вернутся в понедельник к полудню.

– Спасибо, Фаина, дорогая, в другой раз! У меня заказан разговор с Мари, я не могу отлучиться из зала. Днем встречаюсь с Арамом, уже договорился. А потом оттуда поеду в пункт назначения, иначе сильно осложню себе жизнь.

Фаина, высокая симпатичная брюнетка, была мне интересна в первую очередь своим живым и критичным, как принято говорить, «мужским» умом. Девушкой она была исключительно начитанной и, несмотря на филологическое образование, особенно интересовалась политикой и разбиралась в ней на профессиональном уровне, обзавелась множеством знакомств в самиздатовских кругах и правозащитных организациях. Первые книги Авторханова, Солженицына, Тополя, Зиновьева и других запрещенных авторов я получал от нее и читал взахлеб. «Доктора Живаго» Пастернака принес домой, даже дал прочесть отцу и матери, чем вызвал немалое их беспокойство. Фаина не скрывала своей симпатии ко мне, я отвечал ей взаимностью, но это были отношения двух молодых людей, которые в силу возраста инстинктивно тянутся друг к другу и в то же время понимают, что судьба предназначила им быть только друзьями, не более того. Однако сейчас, когда Мари не было рядом со мной, я чувствовал определенное мужское одиночество, которого раньше не ощущал.

– А как Мари?

– Ты разве не в курсе? Она с родителями уехала в Париж.

– При случае передай ей привет от меня и Марка, она очень достойная девушка. Надеюсь, ваша разлука не будет долгой.

 

* * *

Я бродил по оживленному залу главпочтамта. Всё как прежде… Сейчас, зимой, в помещении было особенно многолюдно. Встретил нескольких ереванских знакомых, обменялись общими фразами, наконец, нашел свободное место на скамейке, сел и надвинул на лоб кепи, прикрывая глаза, в надежде немного вздремнуть после неспокойной ночи в поезде. Уже почти сомкнув веки, увидел входящего в зал Бифштекса в пижонском черном норковом пальто и черной же норковой шапке пирожком. Вид у него был самоуверенный, какой-то торжествующий, почему-то заставляющий меня еще больше чувствовать себя помятым и опустошенным. Сперва я решил не обращать на фарцовщика внимание, но потом все же начал следить за его передвижениями. Он недолго пообщался с какой-то парой, судя по внешности, приехавшей из Тбилиси; затем к нему подошли двое мужчин, и они втроем начали оживленно и заинтересованно обсуждать что-то. Но было видно, что Бифштекс кого-то ждет, поминутно сверяясь с наручными часами и поднимая голову к большим часам, висящим в зале.

«Может, он ждет Монстра? – мелькнуло в голове, – хотя вряд ли Монстр придет в такое оживленное место, ведь он во всесоюзном розыске». С другой стороны, почему бы и нет? Артак хорошо знает, как работает наша милиция. Находясь в розыске, можно годами жить по соседству с отделением милиции, и никому не будет до тебя никакого дела. Нужна чья-то личная заинтересованность или прямая наводка. А что если все-таки Монстр? Но приказ о призыве в армию автоматически освобождает меня от работы в прокуратуре, и я не обязан его задерживать. Тем более, как это осуществить технически? Он же не собирается подчиняться. Кричать: «Этот человек преступник, задержите его» или «Позовите милицию»? В лучшем случае подойдут два неуклюжих рядовых, которые потребуют у Артака документы или предложат пройти в отделение. Монстр их за секунду обезоружит. Со мной ему, конечно, придется повозиться, но нужно ли это мне? Впрочем, я хорошо знал себя: сейчас я могу рассуждать как угодно, но если появится Монстр, я без оглядки, ни секунды не раздумывая, ринусь в бой.

К Бифштексу подошла приятная девушка лет двадцати пяти – двадцати восьми, по виду танцовщица. Через минуту к ним присоединилась еще одна девушка похожего типа, и они направились к выходу. Рядом гостиницы «Националь», «Москва», чуть выше «Метрополь», вспомнил я. Девушек он явно ведет туда для кого-то. Для Монстра? Нет, Монстр не может там поселиться – слишком все на виду, половина личного состава КГБ и МВД с особым рвением и удовольствием занимается этими гостиницами. А что если это для полковника Аванесова? Остановиться здесь для него не проблема, весь его облик говорил, что он не прочь воспользоваться любыми услугами, в том числе услугами валютных проституток. Вряд ли эти девушки пошли бы на сближение с нашими «колхозниками» с «деревянными» рублями. Решил по возможности незаметно проследить за ними. А если меня вызовут для разговора с Мари? К тому же и немалые деньги заплатил. Она будет беспокоиться, если я вызову ее к телефону, а сам не отвечу.

Особо не задумываясь, выскочил за Бифштексом и девушками на улицу. С Бифштексом остался еще один мужчина, он что-то говорил, оживленно жестикулируя и не обращая внимания на окружающих. В конце концов, ничего противоправного он не делает, чего ему бояться. Ладно, предположим, я выясню, что Бифштекс поставляет девушек и оказывает другие услуги высокопоставленным чинам КГБ из Управления по борьбе с незаконным валютным оборотом. Допустим, Аванесова снимут, причем я еще сам не знаю, как буду доказывать его причастность и нужно ли мне все это. «Авантюрист ты, Дав, возвращайся и спокойно жди разговора с девушкой!..» Но сидящий во мне неугомонный бес направил меня по другому пути.

– Простите, гражданин, это не вы паспорт потеряли?

На лице резко повернувшегося ко мне Бифштекса отразилось крайнее удивление.

– Это… мой хороший знакомый, – объяснил он мужчине, который вместе с ним и девушками шел в сторону гостиницы. – Он пошутил.

– А мне не кажется, что он шутит, – нахмурился мужчина.

– Вы очень наблюдательный товарищ, – вклинился в их диалог я. – Не могли бы вы оставить нас одних?

– Давид, товарищ – ответственный сотрудник органов, пожалуйста, будь с ним повежливее! – нервно воскликнул Бифштекс.

– А я кто? – наигранно удивился я. – Не гардеробщик же и не бармен в гостинице. В данном случае дело об утере вами паспорта находится в моем производстве.

Мужчина, оценив ситуацию, видимо, посчитал, что дело принимает нежелательный оборот, а он здесь не для этого. Поэтому он быстро удалился, буркнув напоследок:

– Кажется, я в вашем разговоре лишний.

– Вам правильно кажется, товарищ! – бодро воскликнул я и обратился к Бифштексу: – Вот видишь. Настоящий чекист: тут же понял, в чем дело! Ведь в случае чего ему пришлось бы объяснять, зачем он здесь и что делает в компании такого фарцовщика и сутенера, как ты.

– Чего ты хочешь, Давид?

– Скажем так. То, что ты девушек поставляешь Аванесову, меня ведь не касается?

– Ты следил за нами?

– Неважно. Факт в том, что мне об этом известно. Так вот, меня интересует, где Монстр. Адрес!

– Ха, думаешь, Монстр скажет мне свой адрес? Это же его главный козырь – он всегда появляется ниоткуда и внезапно.

– Можешь подсказать, где его найти? Тогда обо всех остальных твоих грехах я забуду.

– Он иногда заходит сюда. Раз-два в месяц, не чаще.

– Как тебя находит?

– Звонит очень поздно вечером или рано утром.

– А зачем ты берешь трубку, если знаешь, что в это время звонит только он?

– Он или его люди все равно найдут меня возле какого-нибудь из валютных магазинов.

– Понятно. Кстати, можешь порадоваться: меня перевели в Москву.

– Неприятная новость.

– Ладно, Биф, давай мне свой телефон и адрес. И не вздумай со мной шутить.

– Слушай, Давид, сразу предупреждаю: по вопросу Монстра я с вами не буду поддерживать никакие отношения! Ты же понимаешь – узнав, что я вам сдал или как-то с вами связан, даже только заподозрив, он меня убьет тут же, без разговоров? А вы – нет. Мне это уже известно.

Разумно говорит, подлец. И чего я хочу от него? Должно быть, и разговор с Мари уже пропустил… Ну ладно, хоть какую-то информацию получил. Живи пока, мразь.

– Давид, паспорт не вернешь?

– Тебе придется очень постараться.

– Ладно, держи на память – у меня есть другой.

– Ох, Бифштекс, боюсь, что когда-нибудь твой паспорт случайно найдут на месте какого-нибудь серьезного преступления…

 

* * *

Так и есть. Разговор пропустил. Вот неудачный день! И попросить еще раз соединить некогда – Арам ждет. Может, успею позвонить после встречи с Арамом? Авось и Рафу на этот раз найду. Надо только выяснить, как добраться до этого Ногинска.

Возле выхода нос к носу столкнулись с Фаиной. От неожиданности я обнял ее:

– Фаина! Как ты здесь оказалась?

– Решила хоть на десять минут с тобой встретиться. А то неудобно: ты приехал – а с моей стороны ноль внимания! Куда идешь?

– Меня Арам ждет на Неглинной. Тут пешком минут пять – семь. Может, пройдемся? А ты потом можешь спуститься в метро на «Пушкинскую» и оттуда поехать домой.

– Спасибо, я на машине. У нас «Жигули-FIAT», совсем недавно приобрели. Кстати, мне несложно отвезти тебя в твой Ногинск! Всего сорок пять минут езды, не больше, к тому же сегодня воскресенье и дороги не загружены.

– Даже тяжело отказываться от такого предложения! Но раз это так близко, не утруждайся, я доеду на такси. А с тобой и Марком встретимся в следующее воскресенье – если, конечно, мне разрешат, я пока не знаю, каков распорядок моей службы.

Мы побеседовали еще несколько минут, затем очень тепло расстались, договорившись встретиться в следующее воскресенье. Как похорошела сестра Марка! И какая она сердечная девушка – в Москве это большая редкость. Странно, не стал ли я после отъезда Мари более обостренно воспринимать женщин? Да нет, по-моему. «Кто может сравниться с Мари? – успокаивал я сам себя. – Конечно, никто! Но какой подругой оказалась Иветка! И как экстравагантно хороша стала Фаина! Артистичная, интеллигентная и с таким характером!»

Арам сидел за столиком в углу ресторанного зала и давал официанту какие-то поручения. Мы сердечно поздоровались, я вкратце объяснил, как возникла проблема моей службы в армии.

– Да, твой случай и вправду какой-то нелогичный. Чтобы следователь прокуратуры, разбитной городской парень, не смог договориться с военкоматом своего же района об отсрочке? У них же тоже бывают к вам просьбы, притом гораздо более важные, чем твоя служба! Не могу поверить. Ладно, время покажет, откуда ноги растут. А ты почему так легко одет, Давид?

– Выехал из дома месяц назад, когда у нас еще было тепло, и оказался прямо здесь.

– У меня дома как раз лежит новая дубленка, но она на меня никак не налезает. Сам видишь, как я поправился после операции! Поэтому носи на здоровье. И ондатровую шапку тебе дам. Два слова, пока официант еду несет, – он понизил голос. – Помощник заместителя Генштаба полковник Евгений Юрьевич Самохвалов, Женя, со мной в дружеских отношениях, все время отоваривается у меня. Я для него даже импортную мебель достал по себестоимости, его жена от радости чуть с ума не сошла. Для него решить твои проблемы – сущий пустяк. Будешь расти по службе как на дрожжах. А как насчет перевода в Москву, в Московскую военную прокуратуру? Служба есть служба, конечно, но здесь условия несомненно будут лучше.

– Ну что ты, Арам, отказаться будет полным идиотством.

– Тогда вот что. Я держу водителя, он как раз бывший военный, офицер в отставке. Сейчас он поедет ко мне домой, привезет твою дубленку и шапку, возьми еще немного денег до зарплаты. Кстати, знаешь, сколько будешь получать? Хотя это неважно. На одно-два таких застолья, может, и хватит. И не стесняйся, я же твой друг! Даже если не попросишь, я тебя заставлю взять кое-что от меня. Когда-нибудь вернешь. Не сможешь деньгами – найдется другой способ оказать дружескую услугу.

– Спасибо, Арам. Пока особо не нуждаюсь.

– Кстати, есть еще одно деликатное дело. Уверен, ты сможешь его решить.

– Если смогу – конечно, решу. Но, боюсь, то, что связано с нашим городом, решать отсюда уже будет сложно.

– Смотри, интерес большой, двадцать процентов на круг.

– Давай сперва выясним, что за вопрос. Я тебе помогу безо всяких условий, ведь ты мне всегда помогаешь просто так.

– Брось, Давид, дубленка, шапка – для меня копеечное дело. Не будем мелочиться. Короче, помнишь Маиса? Хорошо. Помнишь дело его брата, что вы там не смогли решить? В Москве мы его решили в два счета. Но пока суд, пока приговор – человеку пришлось еще полгода сидеть в тюрьме. А за это время он мог заработать нормальные деньги. В общем, Маис меня крупно подвел, оказался человеком неблагодарным. Тянет одно важное для меня дело очень долго. Уже два месяца, как он отвез большую порцию ювелирки и еще два камня серьезных размеров, первого класса. Общая сумма очень приличная. Так чего я хочу: возьмите с него деньги или мой товар. Как уже сказал, двадцать процентов ваши. А это, друг мой, большие деньги, ты столько на своей работе и за десять лет не получишь. Я навел справки, мне сказали, что твой близкий друг в таких разборках очень авторитетный. Но постарайся, чтобы крови не было. Спокойно, интеллигентно ведите дело. Знаю, что твой парень жесткий и нетерпеливый, но здесь нужна ювелирная работа. Пойдем, прямо сейчас из кабинета директора позвонишь ему, но без подробностей. Дай Бог, если он весь товар возьмет. Перевозка сюда на мне, твой сокурсник Георг, мой племянник, привезет.

Через пять минут я уже говорил с Рафой.

– Француз, мама сказала, что ты звонил. Ну что, получается, тебе все-таки придется отдавать высокий долг родине? Ты в чем-нибудь нуждаешься? Все решу, кроме доставки к тебе Мари. Иветту – могу. Она сама прилетит на крыльях, только свистни. Молодец девчонка! Как неожиданно себя проявила, на нее можно положиться. Но жениться на ней я пока не готов.

 

– А она предлагала тебе жениться?

– Нет, – засмеялся Рафа. – Я чувствую прилив романтических чувств к ее сестре. У нас родилась такая большая, трогательная дружба! Через папу я ее устроил на хорошую работу, но почему-то Иветта опять благодарна тебе! Впрочем, я пока решаю, кому из сестер отдать предпочтение.

– Рафа, – возмутился я. – Хватит фонтанировать, как аварийный водопровод! Дай слово сказать!

По возможности завуалированно обрисовал суть вопроса и подытожил:

– В общем, условия нормальные. Я пас. Напрямую с заказчиком работаешь ты. И последнее: Монстр где-то в Москве, залег в берлогу.

– Молодец, француз. А я уж думал, ты потерян для общества! Не зря тебя приняли в ряды партии лучших людей планеты. Если все пройдет удачно, считай, что хлеб с селедкой и бутылкой горячительного заработал на весь срок службы. А что еще солдату нужно? Духи, помаду, гигиенические прокладки для подарков женам твоих начальников? Ладно, я подумаю. А насчет Монстра собери любую информацию, это важно. Не надейся, что он исчезнет. Готовься обязательно – в самый неудобный час он появится. И, Давид… будь терпеливее. Не ссорься с людьми по любому поводу.

– Это кто мне тут советует? Ладно, ты тоже веди себя нормально, пока я не приехал и не вернулся к своей наставнической роли начальника оперотряда. Ты же был моим дружинником.

– Да, да, да. Утешайся этим.

Какие мы разные! Но по главным жизненным вопросам всегда понимаем друг друга. Все-таки Рафа родной мне человек. Золотое сердце! Вот только прирожденный анархист и беззаконник…

Длинный и противоречивый день у меня получился. И похоже, что служба не будет такой страшной, как представлялось мне раньше.

 

* * *

Дорога показалась долгой и нудной. Еще семь часов не пробило, а за окнами уже темно и мрачно. Как же ошиблись русские цари и большевистские правители! Почему не стали двигать страну на юг? Чем было бы плохо, если бы столицей России и деловым центром стал, скажем, Краснодар, Ростов-на-Дону, Сочи или Симферополь? Десятки миллионов людей переместились бы на юг. Стратегически исключительно важные территории были бы окончательно освоены, да и исламский вопрос оказался бы в корне решен. Проживающие там народы – чеченцы, ингуши, карачаевцы, адыги, аварцы, кумыки, черкесы, лезгины и другие – талантливые и своеобразные люди с большим чувством собственного достоинства. После сталинских репрессий, выселения и унижения в подсознании этих народов крепко сидит подозрение и недоверие к России. Силой их не сломить. Прав мой отец, который говорит, что остается культурно-экономическая экспансия, слияние и строительство наднационального государства, подобного США.

Другие национальные автономии – Татария, Башкирия, Удмуртия, Чувашия, Калмыкия, Коми – совсем другие, они более толерантны, менее религиозны и фактически уже срослись с Россией. Кто возьмется определить, сколько в русских людях татарской, башкирской, калмыцкой или удмуртской крови? И по культуре, и по быту эти народы давно сблизились. Но главная проблема – это сам русский человек. Он и его семья перестали быть примером для подражания в глазах других народов страны, в особенности прибалтийских республик, не говоря уже о населении европейских социалистических стран.

Приобщаясь к передовой европейской и мировой культуре через Россию, жители национальных республик замечают, что она с каждым днем все больше и больше отстает от Европы, не говоря уже об Америке, именно по причине отсталости своего населения и таких исторически унаследованных негативных качеств, как пьянство, необязательность, лень, раболепие, беспрекословное подчинение начальству, безынициативность… Россия остается непривлекательной, недоброй, неухоженной, негуманной. А может, если бы страну двинули на юг, русские люди не были такими хмурыми и неулыбчивыми? Ведь так почти девять месяцев в году они не получают подзарядки от солнечных лучей. И самое главное – может, они пили бы меньше?

– Кажется, приехали, – услышал я голос водителя.

Как бы то ни было, мне повезло. Мог бы оказаться за Уралом, а то и где подальше.

 

Глава 8

Хмурые, в неряшливой форме солдаты открыли железную калитку, и я, попрощавшись с водителем, прошел на территорию военного городка. На проходной дежурный лейтенант, парень примерно моего возраста, недоверчиво осмотрел меня и мою пижонскую, по его понятиям, одежду, отставил алюминиевую кружку с чаем и, отвернувшись от включенного телевизора, начал долго и нудно проверять мои документы. Через десять минут он поднял голову и закричал:

– Анискин! Позови Ивана Денисыча! Офицер прибыл, – после чего снова уткнулся в телевизор.

– Товарищ лейтенант, почему вы такой неприветливый? Во-первых, выключите телевизор – с вами говорит старший по званию. А во-вторых, могли бы и чаю предложить. Одним словом, быть более гостеприимным.

Лейтенант, удивленно посмотрев на меня, однако не говоря ни слова, выключил телевизор, принес кружку и поставил кипятить чайник. Через несколько минут подошел коротенький, толстый, неряшливый майор – по-видимому, замначальника гарнизона по хозяйственной части.

– Приехал бы ты, старлей, завтра – сегодня мы отдыхаем…

– А что вы предлагаете? Вернуться в Москву и найти гостиницу? Или переночевать на вокзале? В документах указано сегодняшнее число, вот я и приехал.

– Да-а-а, видно, что сердитый. Служба не по душе. А кому, кроме русского человека, служба по душе?

– Это вы у меня спрашиваете? Считаете, сейчас удобное время для обмена мнениями?

– Ты смотри, сразу видно – следователь! Прямо слова нельзя сказать! Ладно, это я для примера. Пойдемте, посмотрим, где вас разместить, – перешел на «вы» майор. – Скорее всего, сегодня переночуете в гостевой комнате, а завтра ваш вопрос решим.

Проводив меня к месту ночлега, майор выдал мне ключи и сказал:

– Пока устраивайтесь здесь, а я кому-нибудь из военной прокуратуры дам знать, что прибыл их коллега. Если есть у них время и желание – зайдут за вами. Теперь что касается ужина. Сейчас в городке все магазины закрыты. Собственно, их два. Надо будет вам поесть или чайку попить – заходите, я живу вот тут, в соседнем с вами подъезде. – Он показал на пятиэтажную «хрущевку», где, по-видимому, были размещены семьи офицеров.

Да, с первого взгляда мужик показался каким-то неприветливым. Но видно, что он неплохой человек, просто манера общения у него такая.

 

* * *

Я зашел в отведенную мне квартиру, бросил на пол сумку с вещами и несколько минут стоял у окна, вглядываясь сквозь темноту в нехитрый пейзаж офицерского городка. Многие окна в домах ярко светились, слышны были музыка, смех, громкие голоса. Люди живут в привычной для себя обстановке, у них свои радости, многие, по-видимому, вполне довольны жизнью. Почему бы нет? Всё относительно. Семья Мари тосковала в Ереване по Парижу, а нам казалось, что мы живем очень даже хорошо. Я тоже привыкну. Человек ко всему привыкает, так уж он устроен. Самое главное – есть горячая вода, кровать, относительно чистое белье, и я один в маленькой квартирке. Но вот вместе с Мари я даже здесь был бы очень счастлив. Нам бы и на улицу лишний раз выходить не захотелось – всегда ведь есть что сказать друг другу…

Отошел от окна, прилег на кровать и заснул, не раздеваясь. Проспал, похоже, не меньше часа и проснулся от стука в дверь.

– Войдите, не заперто!

Зашла молодая светловолосая девушка с добрым, улыбчивым круглым лицом. Вот кто в России улыбается, так это девушки и женщины – несмотря на то что замужние с головой погружены в домашние заботы и решение проблемы вечной нехватки семейного бюджета, а незамужние находятся в вечном и почти безуспешном поиске нормального непьющего мужика.

– Здравствуйте, я – дочь Ивана Денисовича. Он попросил зайти к вам, узнать, может, принести что-нибудь покушать или попить?

– Нет, спасибо. Потерплю до утра.

– Меня зовут Василиса. Я студентка третьего курса Московского педагогического института, готовлюсь стать учителем географии.

– Да что вы говорите? – оживился я. – Мне это чрезвычайно интересно. Знаете, меня давно мучает вопрос: куда впадает Волга – в Черное море или в Средиземное?

– Шутите! – улыбнулась она. – А еще я здесь занимаюсь вопросами самодеятельности. Чем бы вы могли нам помочь?

– Да что ж вы стоите, Василиса Ивановна? Садитесь!

Я более внимательно посмотрел на девушку. Своеобразная, но очень приятная внешность, округлая фигура, тяжелая грудь, полные ноги. Все пропорционально. Смотрелась Василиса очень мило. Заметив мой изучающий взгляд, она слегка покраснела, но видно было, что новый человек из далеких, по ее представлениям, мест заинтересовал ее.

– Чем же я могу помочь самодеятельности? Разве что петь в женском хоре.

– А почему в женском?

– Дело в том, что, когда я пою, у меня голос меняется и становится женским меццо-сопрано.

– Опять шутите?

– Нет. Вот, пожалуйста, – и я женским голосом спел романс, который Рафа очень любил: – Мой нежный друг, я часто слезы роняю, и с тоской вспоминаю дни былой любви…

– Да, действительно. Но вы, кажется, не настоящим своим голосом поете?

– Нет, что вы, это самый настоящий мой голос! А еще я бывший спортсмен, имею первый разряд по вольной борьбе и боксу. Могу тренировать по этим видам спорта девушек и незамужних женщин от восемнадцати до тридцати лет и от пятидесяти пяти до восьмидесяти килограммов.

– А зачем женщинам бокс или борьба?

– Как зачем? Чтобы уметь дать отпор насильнику или пьяному мужу.

– А почему вы тренируете только незамужних женщин?

– Потому что, если придут замужние, мужья будут ревновать и захотят со мной разобраться, а я этого не хочу.

– Можно еще вопрос? А девушкам чуть больше восьмидесяти килограммов можно тоже быть в группе?

– Если это вы, то вам можно.

– Вы женаты?

– О да, понимаю, для вступления в самодеятельность это исключительно важный вопрос! – рассмеялся я. – Отвечу вам, Василиса Ивановна, честно: да, я женат. Но моя жена в Париже. Услышав, каким голосом я пою, она сломя голову сбежала от меня во Францию.

– Хороший анекдот… Смешной.

– Согласен. Очень смешной анекдот.

В дверь снова позвонили. Зашел молодой мужчина, приятный, высокий, улыбчивый. Представился капитаном Сергеем Вадимовичем Трошиным, военным следователем, выпускником Саратовского юридического института.

– Работаю здесь третий год, семью перевез. Узнал, что нашего полку прибыло. Что, Василиса зовет в самодеятельность?

– Да, мы уже все обсудили. Но наше решение пусть остается в тайне. Я хочу выступить с неожиданным номером. Да, Василиса, мы договорились?

– Да, – согласилась она недоуменно, подумав, вероятно, что у новенького не все дома.

 

* * *

«Вот так, друг мой, – после ухода гостей я опять начал разговаривать сам с собой, – ты просто места себе не находишь. Оказывается рядом человек, на какое-то время занимает твое внимание, ты стараешься отвлечься, а потом опять возвращаешься в свой мир воспоминаний, надежд, разочарований. Не хочешь себе признаться, что перспектива воссоединения с Мари крайне призрачна. Пока ты на службе, как минимум три года об этом и речи не может быть – это во-первых. А во-вторых, она не может оставить мать одну с инвалидом отцом. Если же, не дай Бог, мсье Азат умрет, то неизвестно, сможет ли она убедить мадам Сильвию вернуться в СССР…»

Ясно было только одно: служить мне еще три года, а то и больше. И что делать – вести монашеский образ жизни? Реально ли это? Значит, права Мари, говоря, что Бог против нашего союза? Слово «Бог» я, конечно, заменю на слово «обстоятельства», так как я человек не религиозный, но суть вопроса от этого не меняется. И вообще, что еще произойдет в течение срока моей службы, какие неприятности у меня впереди?

Но какой же я страшный эгоист! Все мои мысли – лишь обо мне и Мари. А мои родители? Как они переживают сейчас, наводят справки, где я и чем занимаюсь, копят деньги, чтобы приехать ко мне! А как это отразится на здоровье отца, который каждый день вынужден ставить уколы и фактически тоже превратился в полуинвалида? И все-таки самое главное, что Мари, моя бедная девочка, вот-вот родит. Представляю, какие заботы лягут на ее плечи. По всей вероятности, деньги у них закончатся уже через год-полтора. Как они будут жить? Понятно, что какой-то выход обязательно найдется. Моя покойная бабушка Сатэник, видавшая много горя, говорила: «Если Бог закрывает одну дорогу, он открывает другую».

Опять стук в дверь оторвал меня от невеселых раздумий. На пороге стояла смущенная Василиса с большим подносом в руках.

– Я сказала, – начала она оправдываться, – что вы отдыхаете. Но папа заставил принести вам ужин. Говорит, первый день, человек не подготовился. Сейчас всего восемь вечера.

– Спасибо, Василиса Ивановна! Могу я вас называть просто по имени? И можно ли от вас позвонить домой, а то мои родители будут беспокоиться.

– Конечно, можно!

– Прости, дай я понесу поднос. Давай вернемся к вам домой, там и чаю попьем. Ты иди вперед и предупреди, что у вас неожиданный гость. Если в той комнате, где телефон, кто-нибудь спит, я звонить не буду.

Я знал, что у многих российских мужчин, в том числе у большинства военных, принято ложиться спать уже в девять-десять часов вечера, предварительно употребив некоторую дозу спиртного, – специфическая черта культуры быта в России. Так и оказалось. Меня встретила только мама Василисы Татьяна Федоровна, пышная, но отнюдь не толстая женщина приятной внешности, совсем еще молодая, с порога сообщившая мне, как она рада, что в их части будет служить «такой интеллигентный молодой человек».

Говорили о правилах жизни военного городка, скромных местных развлечениях, где расположены кино, кафе, столовая, баня, школа, детский сад, как быстрее добраться до Москвы. Я рассказывал о большом южном городе, где я родился. Наконец меня соединили с домом. Я успокоил родителей, сказал, что все у меня нормально. Попросил в мягкой форме сообщить Мари о моей службе и предупредил, что в следующее воскресенье, по всей видимости, поеду в столицу и снова позвоню.

Поблагодарив радушных и милых хозяек и пообещав иногда заглядывать к ним, я вернулся к себе. Странно, почему я лукавил перед женщинами? Зачем старался произвести на них благоприятное впечатление, для чего словами и взглядами исподтишка обнадеживал Василису, эту наивную провинциалку? Разве между нами что-то возможно? Ведь мне прекрасно известно, что в таком безвоздушном пространстве, как офицерский городок, где все друг друга знают, любая вольность будет иметь серьезные последствия! Этой чистой, наивной девушке чуть за двадцать, и она уже готовится выйти замуж за нормального непьющего человека – это здесь главный критерий. А я офицер, молодой, подтянутый, да еще в дубленке и ондатровой шапке – значит, богатый. Южанин же! И если не я, то мои родственники, в представлении этих людей, непременно должны торговать овощами и фруктами и зашибать большие деньги. Чем не кандидат в женихи? Жалко, конечно, что не русский, но и не мусульманин, так что вполне сойдет. А какое чудесное превращение меня ожидает, когда наивная стеснительная Василиса окажется в роли жены!

В период службы и во время дальнейшей работы мне довелось близко познакомиться с бытом и культурой других народов, и нигде я не видел такого диктата женщин, как в русских семьях. Может, это своеобразная защитная реакция нации в условиях, когда большинство мужчин то и дело «расслабляются» и вся ответственность ложится на плечи жены? Не раз я видел, как грозный начальник и воин дома превращался в послушного исполнителя приказов супруги. История показывает нам массу примеров, когда мнение жены руководящего лица, касающееся даже сугубо служебных вопросов, имеет если не решающее, то исключительно важное значение. Вспомним хотя бы слабовольного Николая II – по многим важным вопросам, касающимся внутренней и внешней политики Российской империи, его мнение формировала жена. В годы перестройки немало ходило слухов относительно того, что Михаил Горбачев чересчур внимательно прислушивался к советам волевой и строптивой Раисы Максимовны. А «дорогой» Борис Николаевич, нанесший, вероятно, самый мощный удар по российской государственности после Ленина? Важнейшие решения, касающиеся внешней, а особенно внутренней политики, Ельцин принимал по совету дочери, Татьяны Дьяченко, и ее окружения: мужа Валентина Юмашева, Бориса Березовского, Романа Абрамовича.

Много лет спустя, тесно общаясь с различными государственными деятелями, в том числе с дипломатами, я убедился в правоте своего мнения. Не раз я видел, как посол, представляющий страну в столицах первых государств мира, полностью передавал бразды правления в том, что касалось внутренней жизни многотысячного дипломатического корпуса, своей супруге, а та рулила посольством железной рукой. Дипломаты высокого ранга с дрожью в коленях отправлялись к «хозяйке» на доклад, понимая, что их служебная карьера в значительной степени зависит от нее.

Представил, как мною будет командовать Василиса, и мне стало смешно. «Значит, дружище, хотя бы в мыслях, пусть даже иронических или фантасмагорических, ты все-таки допускаешь, что с тобой рядом может оказаться какая-то другая женщина, не Мари? О, моя Мари! Мягкая, сдержанная, но исключительно принципиальная во всем, что касается достоинства и справедливости…» Ну все, пора спать. Завтра начнется новая жизнь. Интересно, чем занята сейчас Мари? Я живо представил, как она, потяжелевшая, с большим животом, сидит рядом с матерью в полутемной комнате у постели больного мсье Азата. Женщины тихо беседуют, и, вероятно, каждая из них думает о своем. Мари, конечно, думает обо мне, о нас, о ребенке… На глазах у меня выступили слезы. Как я тебя жалею, моя любимая девочка! За что тебе выпала такая участь? Не лучше ли быть в числе первых в небольшом городе, нежели в огромном и богатом мегаполисе оказаться на задворках жизни?

 

Глава 9

Утром в восемь тридцать я уже сидел в приемной заместителя начальника гарнизона полковника Сидоренко. Через несколько минут пришел сам полковник – среднего роста, крепко сбитый мужчина лет пятидесяти. Вообще, я заметил, что этот тип был крайне распространен среди советских военных, милиционеров и отчасти чекистов: среднего роста, полные, щекастые, с толстыми ляжками, зачастую с заметным животом, что сразу выдавало их рабоче-крестьянское происхождение и соответствующую культуру питания и быта. Высоких, стройных, подтянутых и ухоженных офицеров с интеллигентной внешностью я и сегодня вижу исключительно редко. Неудивительно – в подавляющем большинстве эти люди были выходцами из среды рабочих и крестьян или же потомственными военными. Дети советских партийных служащих, профессуры и вообще интеллигенции среди людей в погонах почти не встречались.

– Значит, юрист с опытом работы в прокуратуре? В чем провинился? Почему отправили к нам? Девушки, выпивка, деньги, карты, драки? Понятно, все отрицаешь. Хотя характеристика хорошая… Запомни – у нас с этим строго! Это не в вашей республике, где все друг другу родственники, или кумовья, или из одного тейпа, одним словом, круговая порука. Что смешного?

– Позвольте с вами не согласиться, товарищ полковник? Вы когда-нибудь были в этих республиках? Их столицы – современные, международного уровня города, уступающие разве что Москве, ну, может, еще Ленинграду. Вместе с тем они очень разные по культуре и религии. Кстати, тейпы – это у северных кавказцев, исповедующих ислам. И наконец, если бы я в чем-нибудь провинился, то был бы наказан по партийной линии – я же член КПСС.

– Подожди, а если не ислам, тогда какая религия у армян и грузин?

– Если вам интересно, то это одни из первых христианских стран мира с исключительно развитой культурой и наукой.

– Ну что ж, в этих республиках мне бывать не приходилось, тут ты прав. Всю жизнь прослужил на Дальнем Востоке, на Камчатке и в Сибири, а месяц назад сюда перевели. Вижу, ты грамотный парень. Но смотри, без шалостей. У тебя будет своя служба и свой начальник – военный прокурор подполковник Дегтярев. По вопросам общей службы и военной дисциплины – ты в моем подчинении. Пройдешь положенный карантин – и приступай к службе. Минуту, – он вызвал дежурного. – Проводите товарища к военному прокурору.

Военный прокурор, довольно молодой человек лет тридцати семи – сорока, круглолицый, лысый, голубоглазый очкарик, принял меня неожиданно радостно.

– Я уже ознакомился с вашими делами. Со мной говорил замначальника гарнизона. Какой карантин? Я здесь буквально задыхаюсь! На каждого следователя тройная нагрузка. Один болеет все время, но я знаю, он в запое, подлец! За него приходится пахать нам. Другой два года не был в отпуске, не видел родных – пришлось отпустить. Вы, слава Богу, следователь с опытом, так что прямо сейчас принимайте уголовные дела, пока сравнительно несложные. Мой заместитель введет вас в курс дела и покажет свободный кабинет. Час на подготовку, а потом приступаем к работе. Всё. Извините, времени нет. Бегу на заседание трибунала.

 

* * *

Минут через двадцать, сидя за столом в небольшой, небрежно покрашенной в какой-то тоскливый цвет казенной комнате, начал знакомиться с уголовными делами. Вот так поворот судьбы! Кто бы мог подумать месяц назад, что я окажусь здесь, в военном городке, название которого услышал впервые? Вчера в разговоре с Василисой и ее матерью я узнал, что город раньше носил имя Богородск, потом был переименован в Ногинск, в честь какого-то революционера Ногина. Вероятно, сперва он был бомбистом, а потом стал членом правительства Советской России и занимался вопросами торговли и быта. Судя по всему, из той когорты большевиков, которые думали, что насилием можно построить рай на земле… Да черт с ним, с этим революционером! Я ни чаю попить не успел, ни элементарно устроиться. Надо поторопиться – здесь несколько дел, срок расследования которых скоро закончится. Начну с них.

«А кто виноват, что я здесь? – вновь отвлекаясь от своих прямых обязанностей, начал рассуждать я. – Во-первых, наши дурацкие, бесчеловечные законы. Я не могу служить, я не хочу служить! Я не верю в то, что я делаю. Эти люди, дела которых я расследую, – несчастные примитивные создания. В подавляющем большинстве случаев они воровали, грабили прохожих, дрались и наносили увечья друг другу в пьяном состоянии. Украсть, чтобы выпить, – вот главный движущий мотив.

Почему они так страстно, так безудержно стремятся к спиртному? Молодые восемнадцатилетние солдатики и сорокалетние офицеры-сверхсрочники, занятые на хозяйственных службах; полуграмотные и сравнительно пристойно образованные выпускники военных училищ и гражданских техникумов… Может, потому что мы на севере и люди здесь, исходя из климатических условий, стремятся согреться спиртным? Может быть. Пьют ведь и финны, и шведы, и норвежцы, и канадцы, и американцы, и другие. Но никто не пьет до полной деградации, самоуничтожения! А может, генетика? Да, это тоже фактор. Сотни лет их предки пили – и это не могло не сказаться на генах. Постепенно у людей вырабатывалась уже физиологическая тяга к спиртному. Или это скорее вопрос бытовой культуры и культуры вообще? Ведь люди с высшим образованием и высоким культурным уровнем так не пьют – вернее, пьют, но редко напиваются до потери сознания. А может, это протест против той убогой, примитивной, безнадежной, страшно тоскливой жизни, которой они живут, – в бедноте, в тесноте? Жизни, которую им уготовила социальная среда, а в конечном итоге – государство, власть? Ведь этому государству не нужны независимые, справедливо и критично мыслящие люди. Да и откуда им взяться, если нет собственности, базового материального фактора свободы! От кого у нас все зависит? От начальника, от вышестоящего, верховного вождя, генсека, от системы. Чуть что не так – снимут с работы, лишат жалкого куска хлеба.

Не случайно всех диссидентов – писателей, ученых – выгоняли с работы, после чего они устраивались дворниками и кочегарами. Неужели в этой стране нужны только примитивные существа, исполнители, доведенные до состояния робота? Гудок – выход из убогих коммуналок и трущобных домов. В полумраке, в грязи, топая в слякоти, добраться до работы. Не думать, выполнять команды. Гудок – перерыв, гудок – домой, где ждет тоже только что пришедшая с работы жена и неухоженные разновозрастные дети. Да, жена обязательно должна работать, ведь на одну твою зарплату семью не прокормить. А нужно еще стоять в очередях, все доставать с боем, иногда даже хлеб – хлебные заводы и магазины тоже работали с постоянными перебоями. И так из года в год. Что остается? Забыться. Что для этого нужно? Водка, что льется рекой. И недорого – у каждой второй бабули можно почти в открытую приобрести бутыль мутного самогона. Хорошо! Ведь социальный протест глушится.

В реках водки тонет народ, солдаты спиваются, стреляют, наносят увечья друг другу, воруют, попрошайничают. Жалко – погибают люди, умирает страна. Как мне найти себя в этой среде – представителю маленькой несчастной нации в огромной империи, сплотившейся вокруг большой, мощной и тоже глубоко несчастной нации? Да еще с моим психическим складом, взрывным, независимым характером… Власть одинаково жестока ко всем – русским, армянам, евреям. Евреям, пожалуй, даже еще хуже. Любой представитель даже далеко не развитой нации в этой стране считает себя выше других.

Так что же, стать диссидентом? Нет, не могу. Потерять все, стать жалким неудачником – тогда я не нужен буду ни Мари, ни другим девушкам, ни своим друзьям. А в моем возрасте это очень важно. Надо суметь сохраниться, не сломаться, вырваться из этой обстановки, вернуться в мою солнечную республику. Там тоже далеко не рай – и подлецов, и завистников, и бандитов хватает. Но хотя бы солнце светит восемь-девять месяцев в году, даже зимой! Но нет. Это не выход. Слишком тесное пространство, слишком мелкие интересы и масштабы. Вот Москва – мой город. Океан людей и огромные возможности. Поэтому и интересно!

Все началось с диссидентской литературы, которую давала мне Фаина. Живем только раз, и не надо терять инстинкт самосохранения. Как говорил папа: «Во-первых, постарайся не выделяться. Во-вторых, не соблазняйся первой же доступной пышногрудой светловолосой хохотушкой – офицерской дочерью или женой». Кроме того, это будет просто нечестно по отношению к моей далекой, любимой девушке».

Ого, уже полдень, а я только рассуждаю и ничего не делаю. Надо хотя бы поесть. Загляну в соседние кабинеты, спрошу у ребят, с которыми меня познакомил зампрокурора, где и чего можно перекусить. Хотя бы стакан чая выпить! Но перерыв только в час. Значит, придется еще потерпеть. Вспомнил, как в Ереване мы с Мари ходили обедать в кафе во время перерыва. Солнце, тепло, вкусная еда… И все кажется еще вкуснее и светлее от присутствия рядом этого юного, любимого, сверкающего чистотой существа. Неужели все в прошлом? И повторится ли когда-нибудь вновь?

 

* * *

Прошел месяц. Постепенно я начал привыкать к людям, к тонкостям службы. Мой прокурор оказался незлобивым честным трудягой, он много работал и не стремился особо пропесочивать сотрудников следственного аппарата за недостатки и недосмотр, наоборот, старался нам помогать. С родителями я установил постоянную связь, причем мог почти бесплатно разговаривать из кабинета по служебному телефону с ними, с Рафой, с друзьями. Дважды из Москвы говорил с Мари, но бурной радости, какая слышалась раньше, в ее голосе не почувствовал – по-видимому, Мари была полностью погружена в свои проблемы и ожидание предстоящих родов. Часто общался с Марком и Фаиной. Как-то раз попытался связаться с Иветтой, но подруги не оказалось дома. Я поговорил с ее мамой, оставил номер телефона и пообещал, что позвоню при первом же удобном случае.

В свободное время без проблем добирался на автобусе до Москвы, а там городской транспорт доставлял меня в нужное место. Постепенно удалось вернуть себе душевный покой. Фаина давала мне почитать новую диссидентскую литературу, разнообразную, интересную. Иногда я удивлялся, почему отдельные абсолютно нормальные произведения – скажем, «Доктор Живаго» Пастернака – у нас не печатаются. По-видимому, перестраховались сверхбдительные цензоры и партийные идеологи.

Несколько раз звонил Арам, интересовался, как продвигается решение его вопроса. Со слов Рафы я сообщил ему, что интересующий его человек в городе отсутствует – по имеющейся у нас информации, он находился в Ташкенте и пытался сбыть кое-что из вещей Арама. В общем, было похоже, что если все и дальше пойдет в том же духе, то срок своей службы я вполне нормально проведу здесь, отсюда же поступлю в аспирантуру в Москве, сниму небольшую квартирку – разумеется, с помощью родителей, которые время от времени будут меня там навещать, – и, вполне возможно, ко мне приедет Мари с ребенком. Не хотелось даже мысленно отдавать себе отчет в том, что это возможно только после смерти ее отца. Насчет мадам Сильвии я оставлял вопрос открытым.

 

* * *

Ближе к восьми вечера пришла Василиса с блинчиками и пирогами с картошкой. Честно говоря, меня смущало повышенное внимание ее семьи к моей особе. На зависть всем коллегам, меня перевели в сравнительно чистую однокомнатную квартиру, оборудованную всем необходимым – холодильником, телевизором и прочим. Когда отмечали новоселье, после шумного застолья заместитель прокурора пошутил, что «за все это» – он описал пальцем широкий круг – я обязан жениться на дочери Ивана Денисовича. Мне не хотелось никого посвящать в мои личные дела, поэтому я предпочел отшутиться и перевести разговор на другую тему, однако твердо решил впредь никогда не обнадеживать этих добрых и заботливых людей. Кроме того, я планировал провести вечер в одиночестве, читая новые поступления самиздатовской литературы или книги по специальности, поэтому визит Василисы не входил в мои планы.

– Давид Ваганович, у меня два билета на девять вечера в кино. Будет новый итальянский фильм, говорят, очень интересный.

– Сожалею, Василиса, но пойти не могу. На завтра у меня срочное задание, я должен его закончить.

– Ладно. Пойду с мамой. Она очень хотела посмотреть этот фильм. А может, пойдем завтра, а мама сегодня сходит с подругой?

– Нет, Василиса. Я и завтра вечером занят.

Было видно, что девушка обиделась, но не хочет это показывать.

– Давид Ваганович, уже семнадцать женщин записались в спортивный кружок. Директор нашего спортклуба предлагает проводить занятия во вторник и четверг с семи вечера до восьми тридцати.

– Постой, Вася, о каком кружке идет речь?

– Как о каком? – явно испугалась она. – О кружке спортивных единоборств! Я объявление повесила! Даже жена и дочь начальника гарнизона записались…

 

– А! Конечно! Прости, что-то я отвлекся, – я ни в коем случае не хотел обидеть бедную девушку отказом.

«А что тут плохого? – подумал я. – Все равно я несколько раз в неделю занимаюсь спортом, тренируюсь дома, на улице, да где придется. А здесь – установленное время, оборудованный спортзал, женщины, девушки… Тренироваться с ними будет забавно и приятно».

– Я вот что подумал – ты, Василиса, будешь моим спарринг-партнером, то есть мы с тобой будем показывать приемы остальным.

– Вот здорово! – обрадовалась она. – Ну, тогда я пошла, до завтра!

– До завтра, Вася!

 

* * *

Я начал накрывать стол для нехитрого ужина, жуя на ходу принесенные Василисой блинчики, и тут в дверь опять постучали.

– Вася? Ты что-то забыла?

– Звонит ваша мама, просит срочно позвать вас к телефону!

Я вспомнил, что просил родителей до семи вечера звонить мне на работу, а после, если случится что-то срочное, – по домашнему телефону Василисы. Значит, произошло что-то важное. Что бы это значило? Если что-то хорошее, можно было и до утра подождать. Но что может случиться хорошего? А вдруг с папой что-то не так?

– Алло!

– Давид, большая радость! – раздался в трубке ликующий мамин голос. – Пять минут назад звонила Тереза, у Мари родился ребенок, мальчик! Папа от радости места себе не находит, давно я его не видела таким счастливым! Что ты молчишь?

– Ребенок?.. Как… неожиданно.

– Что тут неожиданного? – возмутилась мама. – Не могла же бедная девочка вечно держать его в матке! Самое главное, что Мари чувствует себя хорошо. Первым делом попросила немедленно позвонить тебе. Запомни день рождения своего ребенка – 31 января. Тебе уже через несколько месяцев исполнится двадцать пять, на тебя ложится немалая ответственность. Ты теперь не сам по себе, есть еще Мари и ваш сын. Дай Бог, она к нам вернется, какая будет радость!

– Да, мам, хорошо…

Еще полминуты я простоял молча, ошарашенный услышанным.

– Вы говорили на армянском? – спросила Василиса. – Похоже на греческий или итальянский.

– Да, – машинально ответил я, – индоевропейская языковая группа. Но лучше, чтобы было похоже на французский.

– Почему?

– Потому что я люблю Париж. Там живут два очень близких мне человека.

– Что-то случилось?

– Ничего особенного, у меня родился сын!

– Сын? А где?

– В Париже.

– Хорошая шутка!

– Да, я с тобой почти согласен…

 

* * *

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. То, что неминуемо должно было произойти, наконец случилось. Какая игра судьбы! Отныне моя жизнь окончательно раздвоилась. Если я обращусь к армейскому руководству с просьбой отпустить меня в Париж, потому что у меня там родился сын, меня примут за сумасшедшего. «Парень, – скажут, – ты на срочной службе, через три года выйдешь на гражданку и тогда обращайся куда угодно!» Теоретически так и есть, но беда в том, что и там я стопроцентно получу отказ: «Чем докажешь, что именно ты – отец мальчика, который родился где-то там, далеко за рубежом?» Частные поездки в капиталистические страны допускаются только по приглашению прямых родственников: отец, мать, брат, сестра, ребенок… Но, предположим, произошло чудо и мне разрешили поехать. С собой я имею право взять только пятьсот долларов по курсу шестьдесят копеек за один американский доллар…

Вот так, не успел маленький человек появиться на свет, как возникли новые проблемы – новые расходы, новые покупки. Как будет жить семья Мари, кто будет их содержать? Судя по всему, моя девочка будет вынуждена оставить ребенка на попечение матери и найти работу. Это тоже большая проблема. Впрочем, какое-нибудь место при ее знаниях французского, итальянского (в университете она изучала итальянский как второй язык), русского и армянского, да еще и с учетом внешности, для нее, несомненно, найдется. А вдруг какой-нибудь подлец-начальник будет приставать к ней и обещать дать работу только на определенных условиях? Я знаю Мари, она на такое никогда не пойдет, слишком уж горда и самолюбива, к тому же она меня любит. Но если обстоятельства заставят? Вдруг ради ребенка, ради семьи моя девочка вынуждена будет уступить чьим-то грязным домогательствам? Боже, помоги нам! Да, друг мой Давид, так ты скоро и в церковь пойдешь, будешь свечки ставить и молиться.

Бедная мадам Сильвия! Так рвалась в Париж, а сейчас обречена на обязанности сиделки, из дома может выйти только по воскресеньям, когда Мари не работает. Хорошую жизнь вы нашли в Париже, мои француженки! Видишь, Мари, ты всегда говорила, что Бог против нашего союза. Оказывается, нет – ведь у нас ребенок, плоть от плоти нашей, и он еще крепче объединил нас по Божьим законам. И лишь по людским законам мы никак не можем объединиться… Посмотрим, что ждет нас впереди.

Уснул я, когда уже почти рассвело, и почти сразу проснулся от сильного стука в дверь. «Если это Василиса, да еще так рано, она у меня точно получит!»

На пороге стоял дежурный сержант. Он отдал мне честь и четко произнес:

– Товарищ следователь, у дежурного офицера сидит ваш друг из Москвы и ждет вас. Документы в порядке. Можно впустить его к вам?

– Да, пожалуйста.

«Должно быть, Марк», – подумал я, забыв спросить фамилию посетителя.

 

* * *

Вошел взволнованный Арам.

– Арам, что случилось, почему так рано? – удивился я. – Сегодня воскресенье, я как раз собирался в Москву.

– Давид, я думал, ты авторитетный человек и твое слово что-то значит. Ты доверяешь человеку, которому поручил разобраться с моей просьбой? Он что-то мухлюет.

– Человек, которого я попросил, мой ближайший друг, я ему доверяю как себе. А в чем конкретно проблема? Чем ты недоволен? Вы общались с ним по телефону? Я же просил работать напрямик, без меня.

– Он что-то не то говорит. Короче, поехали в Москву, оттуда позвоним – может, ты поймешь, чего он хочет.

– Ох как все некстати… – я с силой потер лоб ладонью. – Знаешь, Арам, вчера у меня родился сын. Я думал из Москвы дозвониться до мамы Мари, а может, и с ней самой поговорить, если выясню номер телефона больницы. Ладно, раз все так срочно, может, пока меня соединяют, успею поговорить и с Рафой. Поехали на главпочтамт. По дороге говори на армянском, водитель не поймет, о чем речь.

– В общем, твой друг, как утверждает и Маис, в один прекрасный день рано утром, часов в шесть или семь, появился у него, – возмущенно рассказывал Арам, бурно жестикулируя. В тесном салоне такси ему чудом удавалось не задевать руками мое лицо. – Всю семью заперли в одной комнате, поставили человека у двери и начали обыск. Несколько часов там орудовали, весь дом перевернули. Потом составили какой-то протокол и ушли.

– Все сделано грамотно, – я пожал плечами. – Значит, ничего не нашли. Протокол составили для проверки данных, будто бы полученных по агентурным каналам. Если бы нашли твои ценности, тогда был бы другой разговор.

– Да не нужна была мне вся эта волокита! Мне нужны мои вещи, а не протокол какой-то. Я же обещал хороший процент!

– Арам, Маис – стреляный воробей, богатый семейный человек, твой друг и партнер. Применять к нему физические меры было бы неправильно. Это же не уличный хулиган, он никуда не убежит. Не убивать же человека! Надо было брать на испуг. Если бы у него нашли твои вещи, ему бы пришлось сказать, откуда они взялись. Он же не может доказать их происхождение. Тогда ребята под предлогом того, что формальности в этом деле нежелательны, вернули бы тебе твои вещи, и все, конец операции. Но, к сожалению, именно так не получилось. Что сделано неправильно?

– Дав, я не красная девица, которую надо долго уламывать. Я – человек дела. Мне нужны мои вещи, и я готов отстегнуть положенную премию.

– Ты опять говоришь одно и то же. Я удивляюсь – ты же деловой человек, а не видишь ничего, кроме своей прибыли и своего интереса. Пойми, мы поставили Рафу в трудное положение. Ты же помнишь, он поначалу отказался связываться с этим делом, понимал, что будет много сложностей.

С Рафой удалось связаться быстро.

– Дав, – услышал я голос друга, – хорошо, что позвонил. Я так и думал, что в воскресенье надо ждать звонка. Значит так, тот деятель – человек опытный, со связями. Стали брать на испуг, но дома, к сожалению, ничего не нашли. Главное – он не отказывается, что получил товар от твоего друга. Кое-что, по его словам, находится у других людей, по разным причинам, в основном для проверки подлинности. Это же не мешок картошки купить – все-таки речь о камнях, у них важно качество, величина, огранка, еще черт знает что, я плохо во всем этом разбираюсь. Но среди клиентов товарища твоего товарища есть Миша Золотой Зуб. И тут начинаются сложности. Товар достается или покупается для начальника угрозыска республики, который путем щедрых подарков хочет стать начальником столичного управления милиции.

Все это пришлось повторять несколько раз, иносказательно, а не прямым текстом, называя вымышленные имена, пока я не вник в суть дела.

– Арам, – сказал я, выйдя из телефонной кабинки, – когда по-крупному работаешь, обязательно наткнешься или на милицию, или на КГБ. Партия получилась затяжной. Подожди. Меня вызывают в восьмую кабину… Мадам Сильвия, это я! Какая радость! Не плачьте, пожалуйста… Как Мари? Как маленький?

– Давид, мой мальчик, сколько мы вспоминали о тебе! Если можешь, прости меня. Это я виновата, что сегодня ты не можешь быть рядом с Мари и малышом. Но Бог есть, он поможет вам вернуться друг к другу. Через два-три дня, может, и раньше, Мари будет дома. Мсье Азат редко встает, в основном лежит. Говорить ему сложно, язык частично парализован, но я немного понимаю его речь. Спасибо от меня и Мари за прекрасный комплект детского приданого, который ты послал через Варужана и Аиду!

«О чем речь? Какое приданое? Впервые слышу, – удивленно подумал я. – Кто этот благотворитель и почему через Варужана?»

Машинально распрощался с мадам Сильвией и повесил трубку. Арам дергал меня за рукав:

– Отвечай, Дав, что ты застыл? Что будем делать? Может, мне самому полететь в Ереван? Сумма-то огромная! Через какое-то время уже мне придется думать о возврате долга, часть же на мне. Думал сорвать хороший куш, а ни хрена не получается.

– Подожди, не суетись. Посмотрим, как будут развиваться события. Кстати, Арам, не надо меня переводить на другое место службы, я уже освоился в Ногинске. Скучно, от столицы далеко, но люди неплохие, даже очень.

– Но я уже попросил, передал твои данные. Если мой товарищ успел доложить своему начальнику, отыграть назад будет не так легко.

Пока мы не уехали, решил позвонить Варужану и Аиде, поблагодарить за благородный поступок и договориться о возврате денег за покупку. Я-то думал, они сами достали подарок и отправили его во Францию, чтобы порадовать меня и Мари. Каково же было мое удивление, когда Варужан сказал, что подарок передал ему Бифштекс от моего имени!

«Вот подлец! Какую-то игру затеял. Что он задумал?»

Всю обратную дорогу я напряженно размышлял об этом, глядя в окно на тоскливый зимний пейзаж, и не находил ответа.

«Надо найти Бифштекса и выяснить, с чем связан столь благородный поступок. Этот парень не из тех, кто мог бы забыть нашу недружественную акцию полугодичной давности… Каким же все-таки неприветливым выглядит этот городок зимним вечером, – думал я, шагая по скрипучему снегу от автобусной остановки к моему дому. – И такой безлюдный. Даже фонари на улице не горят, и только свет из окон худо-бедно помогает не сбиться с пути».

 

Глава 10

– Эй, ты, б…дь в дубленке! Куда топаешь? Дай закурить!

Мне не раз говорили, что грабежи, а иногда и убийства – нередкое явление в спальных рабочих районах Москвы и в особенности в пригородных поездах и подмосковных городах. В центре столицы преступления подобного рода случались гораздо реже. В основном совершали их люди в состоянии опьянения, желая разжиться небольшой суммой денег для покупки очередного литра мутного самогона у проживающей недалеко бабули, адрес которой был известен всем алкоголикам района, но только не сотрудникам милиции. На самом деле, конечно же, милиционеры, в особенности участковые, все прекрасно знали, но, будучи фактически брошены государством на произвол судьбы, эти малообразованные, ожесточенные тяжелой жизнью и царящими вокруг нравами мужики даже не собирались пресекать подобный нелегальный алкогольный бизнес – они либо облагали самогонщиц данью, либо бесплатно забирали у них часть продукции. Все знали, что по ночам патрульные милиционеры обходят свои маршруты в состоянии подпития различной тяжести, особенно зимой, в мороз, когда они, желая согреться, мало-помалу напиваются уже по-настоящему. Поэтому обычный «совок» привык опасаться и грабителей, и патрульных.

В тусклом свете, падающем из окна соседнего дома, я увидел двоих мужчин в ватниках и ушанках. Убежать не удастся – они в трех метрах от меня, к тому же появившийся сзади третий уже отсек мне пути к отступлению. Да и зачем бежать? В таких случаях, как показывает мой уже немалый опыт, помогает только внезапность и жесткость.

Не раздумывая, неожиданно для грабителей я кинулся вперед и резким ударом правой в лицо свалил более высокого и крупного из них как подкошенного. Почувствовал, что удар пришелся по носу и зубам, – если бы не перчатки, суставы точно вышли бы из строя. Слева меня ударили чем-то увесистым, похоже, металлическим кастетом. К счастью, я успел чуть отклониться в сторону, и это смягчило силу удара, однако он определенно достиг цели. В ушах зазвенело. Повезло, что на голове у меня была подаренная Арамом ондатровая шапка, у которой я опустил уши, выходя из автобуса на мороз, в ином случае мог бы получить серьезную травму. Я быстро отскочил на полметра от нападавшего с кастетом и подсечкой по ногам свалил его на землю, ухватил одну ногу в сапоге и изо всех сил вывернул ступню – раздался хруст ломающегося сустава. Все, этот тоже не боец. До меня долетел резкий запах спиртного – нападавшие были сильно пьяны. Так вот почему они двигались так медленно и хаотично! Я два раза ударил поверженного противника ногой в лицо и взялся за третьего, низкорослого полного мужчину, который, увидев, что дело принимает плохой оборот для него и его друзей, решил удрать. Догнать эту пивную бочку было несложно – мужик бежал медленно, вперевалку, как утка. Я подставил ему подножку, сбил с ног и начал пинать, стараясь не задеть лицо, а он закрывался руками, плакал и умолял отпустить его. Один из ударов попал в живот, мужик стал задыхаться, потом его начало рвать. Я брезгливо отошел в сторону. Все продолжалось полминуты, не больше.

Уже почти покинув поле боя, я подумал: а ведь тому мужику с кастетом сильнее всех досталось, вдруг умрет? Я же дважды ногами в тяжелых зимних ботинках ударил его в лицо.

Вернулся. Заметил, что первый, которого я свалил ударом в зубы, пытается подняться. Пришлось подойти и добавить ему в челюсть. Мужчина с глухим стоном мешком рухнул на снег.

Второй, с кастетом на руке, лежал на боку. Нос и челюсть разбиты настолько, что невозможно различить черты лица, не то что определить, сколько ему лет. Но, слава Богу, жив, дышит, грязная вонючка! Правда, на ночную охоту он теперь долго не выйдет. Задыхаясь от перегара и запаха немытого тела, расстегнул его ватник, нашел во внутреннем кармане документы. Каково же было мое удивление, когда, застегивая ватник, я вдруг заметил, что нападавшие одеты в солдатскую форму! В пылу драки мне было не до деталей, но сейчас сомнений не было. Достал документы всех троих, посмотрел вокруг – тихо. Вернулся к остановке и другой дорогой вышел к КПП, предъявил удостоверение и отправился домой. Под дверью стояла завернутая в солдатское полотенце кастрюля, полная еще горячих пирогов.

Ай да Василиса! Если бы эта милая пышнотелая блондиночка сейчас оказалась рядом со мной, я бы ее точно расцеловал.

 

* * *

Я зашел в квартиру, зажег свет и стал рассматривать документы нападавших. Так и есть, все трое сверхсрочники, один – по-видимому, самый толстый, которого выворачивало, – старший сержант. На улицах ни души, холод собачий, градусов двадцать. Если парни пролежат там еще полчаса, точно замерзнут насмерть. Надо вызвать «скорую». Но если я позвоню от дежурного, сразу станет понятна моя причастность к избиению, и неизвестно еще, чем все закончится. Вполне возможно, что кто-то из них получил серьезные увечья и, не дай Бог, умрет. Тогда прощай, Мари, прощай, мама. Теперь уж точно осудят. Я ведь уже в госпитале едва не угодил за решетку, хорошо, что тот парень, Аяз, оказался порядочным. А здесь все обстоятельства против меня: кавказец, да еще в дубленке, под музыку тренирует женщин, а по ночам нападает на бедных подвыпивших мужиков, вышедших освежиться перед сном, чтобы завтра с честью нести свою трудную и очень нужную для родины благородную службу.

Все эти мысли промелькнули в голове за секунду. Надо действовать. Пойду к Василисе, будто бы поблагодарить за пирожки, попрошу разрешения позвонить домой, а сам незаметно вызову «скорую». Хорошо, что Арам утром принес две бутылки коньяка и две упаковки сухофруктов. Половина девятого – еще не поздно. А может, и поздно, но у меня другого выхода нет. Люди умрут. Они, конечно, человеческие отбросы, но все равно живые существа. Может, и этих подлецов кто-то дома ждет.

Дверь открыли Василиса и ее мама, которые явно не ожидали увидеть меня в такой час.

– Простите, ради Бога, я думал, еще не поздно. У нас люди ходят в гости, особенно летом, не раньше девяти-десяти, когда жара спадает… – бессвязно бормотал я.

Василиса сияла, ее мать поблагодарила меня за коньяк и сухофрукты.

– Давайте немножко выпьем с чаем, – предложила Татьяна Федоровна, – а то завтра Иван Денисович с друзьями нам и капельки не оставит.

– Извините, можно мне позвонить? – попросил я. – Всего одну секунду, необходимо узнать о здоровье отца.

Дозвонился до «Скорой помощи», сказал, что шел по улице и увидел лежащих на земле троих выпивших мужчин с разбитыми в кровь лицами.

Вернулся за стол, мы с женщинами выпили по рюмочке, Василиса лишь пригубила коньяк. Разговор зашел о тренировках – девушка начала взахлеб рассказывать, как всем понравились наши занятия, как некоторые ей завидуют, как она старается хорошо выполнить показанные мною приемы.

Вскоре я поблагодарил хозяек за гостеприимство и засобирался домой. Прощаясь в коридоре, погладил прильнувшую ко мне Василису по полной горячей щеке. Вернулся к КПП, вышел на улицу и почти бегом отправился к месту происшествия, желая убедиться, что людям оказана медицинская помощь. Уже издали увидел свет фар удаляющейся «скорой».

 

* * *

Хорошо, а как мне поступить с документами этих подонков? Сжечь? Незаметно выбросить где-нибудь, чтобы люди нашли? В любом случае, через час военный дознаватель будет у них, и как только они придут в себя, их переведут в закрытую часть военного госпиталя. Признаки преступления очевидны: они пьяные, избитые, все в крови, без документов, к тому же у одного из них на руке кастет. Остается лишь неясным, кто их избил, где их документы и какова причина драки.

Начал разбирать в уме все возможные зацепки, которые остались в этом деле, и вдруг вспомнил: дубленка. Среди военных дубленки есть только у меня и еще двоих офицеров более старшего возраста. В городе их немало, но там носят в основном дубленки местного производства или болгарские, смахивающие скорее на тулупы.

Опять вляпался ты, парень. Хоть ты и защищался, но границы необходимой самообороны превысил. На этот раз не простят, вспомнят трехмесячной давности инцидент в госпитале. Может, лучше доложить обо всем дежурному? Пройти освидетельствование, доказать, что я не пьян. Но волокиты будет столько! И не факт, что удастся выйти сухим из воды. Как же все это некстати, и всего на второй день после рождения ребенка! Может, лучше было отдать дубленку и шапку этим подонкам, да и дело с концом? Да нет, они бы меня полностью обобрали, вплоть до ботинок, еще бы и избили безжалостно. Сволочи были пьяные в стельку и озверевшие от выпитого. Кто бы мог подумать, что, находясь на военной службе, ночью эти подонки выходят грабить прохожих? А вдруг всплывут и другие случаи грабежа, оставшиеся в милиции нераскрытыми, и окажется, что это их рук дело? Хорошо бы выяснить, это важно… А, черт с ним, будь что будет.

Спит Мари, спит маленький человечек… Спокойных снов, любимая. Ни к чему тебе знать, что происходит сейчас в этой далекой, холодной и жестокой стране. Впрочем, Мари не раз доказала, что чувствует на расстоянии опасность, да и вообще все, что со мной происходит. Или это только когда я общаюсь с девушками?

Левая часть головы, куда пришелся удар кастетом, болела нестерпимо. Спасибо Араму – если бы не его меховая шапка, лежал бы я сейчас на земле вместо этих мерзавцев. Вот только «скорую» они бы никогда не вызвали – им безразлично, что по их вине человек умрет, как бездомная собака. Обидное сравнение – даже собаки добрее и лучше, чем такие мерзавцы.

Выходит, я прав, с какой стороны ни посмотреть. И мой ангел-хранитель до сих пор со мной. Дай Бог сохранить себя для моей далекой любимой, для крохотного беззащитного сына и обожаемых родителей. Как же я люблю их всех! И они меня любят. Любовь близких – вот что охраняет человека. Гляди-ка, новоиспеченный военный следователь, ты становишься сентиментальным? И ладно бы только сентиментальным, это еще полбеды, но еще и суеверным! Берегись, не то завтра каждый свой шаг будешь сверять с расстановкой звезд.

Первого февраля маленькому человечку исполнится два дня. А почему мы до сих пор не придумали, как его назвать? Может, в честь кого-нибудь из моих любимых исторических героев? Но не называть же мальчика Наполеоном – разве это имя? Смешно. Может, Уинстон? Тоже как-то не по-нашему, не пойдет. А в отечественной истории не так много фигур, имя которых я с радостью дал бы моему ребенку. Разве что Александр подходит – Александр II, Александр Суворов… Но Александров и без нас слишком много, имя очень распространенное. Из армянских деятелей – пожалуй, царь Тигран Великий, он жил до нашей эры. Или Андраник Озанян, герой национальной освободительной войны 1915–1920 годов. Больше ничего и в голову не приходит. Хотя… лучше я остановлюсь на имени моего отца – Ваган. Есть же в Москве Ваганьковское кладбище. Большинство москвичей наверняка и не знают, что это название созвучно армянскому слову «ваган» – «щит».

Опять я перевозбудился и опять не могу спать…

 

* * *

Всю ночь промучился головной болью. Должно быть, от удара я получил легкое сотрясение мозга. Каждый час прикладывал к больной голове завернутый в полотенце лед и уснул только к пяти часам. В девять уже был на работе. Сидел в кабинете в шапке, сославшись на простуду – чтобы скрыть сильно опухший и покрасневший лоб. Через пару часов не выдержал, пошел к заместителю прокурора и получил разрешение поработать дома. Вернувшись в кабинет, стал собирать некоторые дела, чтобы взять их с собой, и тут позвонил старший следователь капитан Сергей Шестков.

– Здравия желаю, коллега. Я тут заходил, хотел обменяться информацией, а кабинет был заперт. Говорят, ты себя плохо чувствуешь, собираешься домой? Помощь нужна?

– Нет, спасибо. Простудился, все тело ломит. Вчера в Москве с друзьями ходили в баню, должно быть, на улице потом простыл. Ну ничего, пройдет.

– А ты, кстати, в курсе, что здесь вчера была большая драка? Зверски избили троих военнослужащих, милиция бездействует, руководство рвет и мечет. Менты клевещут на наших, а ты же понимаешь, это может бросить тень на всю воинскую часть. Ничего об этом не знаешь, случайно? Каждый слух надо проверять. Мне сказали, ты примерно в это время вернулся из Москвы. Вспомни, может, ты что-то видел, слышал, информация какая-нибудь до тебя доходила? Не в курсе? Ну ладно. Да, я вчера вечером тебя по какому-то вопросу искал и не нашел… Когда, говоришь, ты приехал?

– Точно не помню, но было не поздно. Я пошел навестить Татьяну Федоровну с Василисой и весь вечер провел у них дома.

– А, да, вспомнил. Говорят, Василиса из-за тебя начала худеть? Ты, пожалуйста, вовремя ее останови, а то не за что будет подержаться… – хохотнул Сергей. Довольный своей шуткой, он положил трубку, а я заторопился домой – вдруг кто-нибудь из следователей захочет лично обсудить со мной какой-нибудь вопрос и увидит мой разбитый лоб. Ни к чему давать им повод для лишних размышлений.

Молодцы ребята, быстро вышли на след, подозревают всех вокруг. Ну что ж, это было очевидно, логично и не слишком трудно. Кто-то из мерзавцев, придя в себя, дал показания, что на них напал человек в дубленке.

А я еще сомневался, надеялся на элементарную объективность! Военная прокуратура получила от руководства приказ любыми способами отрицать участие военных в грабежах и хулиганских действиях, ведь в противном случае нахождение в должности конкретного начальника будет под вопросом. Министр обороны выступит с заявлением, что клеветники и антисоветчики хотят очернить светлый образ советской армии, победившей фашизм. Другой идеологии в стране уже не осталось, все было поставлено под сомнение, осталась бесспорной только тема победы над фашизмом. О том, что армия с каждым днем теряет боеспособность, за исключением разве что нескольких элитных частей в авиации и ракетных войсках, и превращается в гигантскую трудовую колонию, укладывающую рельсы, роющую котлованы, массово используемую на строительстве и сельскохозяйственных работах, – ни слова. Но ведь только демагог-маразматик может не заметить, что армейская служба в СССР превратилась в трудовую повинность для молодежи мужского пола! Я и сам оказался в армии исходя из этой логики… Итак, если обнаружится другой участник драки и это будет военный, все может закончиться внутри военной прокуратуры. Тогда в чем дело?

Вот что, догадался я: «скорая помощь» отвезла мерзавцев в городскую больницу, пьяных и избитых. А у одного обнаружен еще и кастет. Документов у них нет, форма военная, сверху гражданская одежда. Дежурный врач обязан в таких случаях позвонить в милицию. Тут же пришли орлы, обрадовались – вот удача, нашли группу грабителей! Нераскрытых случаев грабежа по городу с десяток наберется, значит, можно все свалить на этих людей. К тому же, скорее всего, в некоторых они действительно виновны, хотя наверняка не во всех. Прокуратура, партийные и советские органы требуют от милиционеров найти грабителей, прекратить участившиеся случаи нападений. Милиция трудится в поте лица и наконец находит преступников, но военные хотят все повернуть по-иному – пытаясь защитить честь мундира, представить грабителей в роли потерпевших и оставить милиции еще одно нераскрытое дело, чем ухудшить и без того не лучшую статистику. Поэтому важно отыскать другого участника инцидента. Если милиция меня найдет, я буду потерпевшим, что в данном случае правда. Если военные закроют дело и ограничатся дисциплинарными взысканиями, то я тоже получаюсь простым участником драки, который подлежит наказанию. Проведут служебное расследование, не больше. Все довольны, кроме меня. Ну а если у одного из подлецов еще и серьезные увечья? Тут можно и под трибунал попасть, такой вариант не исключен.

Что-то я расслабился. Вместо того чтобы действовать, сижу со стаканом чая и рассуждаю. Надо предупредить Василису и Татьяну Федоровну, что я якобы был у них дома, скажем, с семи тридцати и до позднего вечера. А как мне им об этом сказать? Стыдно. Вызову подозрение. А свидетели на пункте КПП? Кажется, офицеры там не отмечаются, если только не приходят после отбоя, это получившие увольнительные солдаты подлежат учету. Но я же пришел значительно позже, примерно в десятом часу. С другой стороны, сколько раз я уже выходил и приходил – никто пока не отмечал.

Усилием воли заставил себя сосредоточиться на уголовных делах. Они были в основном несложные – солдаты, как правило, тут же честно признавались в случившемся. Вот ирония судьбы: через десять минут ко мне могут прийти, допросить, даже арестовать, сколько бы я ни кричал, что невиновен, а сейчас я решаю, какова будет участь других людей. Хотя эти ребята какие-то очень простые, несложные натуры. Может, и переживания у них менее глубокие? Но нет, так нельзя судить о людях. Как можно измерить глубину их переживаний? Впрочем, это же очевидно: на допросе плачут, через пять минут, рассказывая друзьям о чем-то, хохочут от всей души… Нет, люди очень разные, но делить их на сложных и простых с соответствующими юридическими последствиями недопустимо. Ни у кого нет и не может быть такого права. Можно сколько угодно философствовать и рассуждать о морали – пожалуйста, ради Бога. То, что между людьми существуют огромные различия в интеллекте и морали, – объективная реальность, на это невозможно закрывать глаза. Но попытка установить исходя из этого юридические нормы ввергнет общество в состояние хаоса.

 

* * *

Погрузившись в отвлеченные размышления, я не заметил, что день уже на исходе. Пришла Василиса. Я перестал удивляться ее неожиданным визитам и принимал их совершенно естественно.

– Давид, – с порога начала она, – я позвонила вам на работу в конце рабочего дня, но вас там не было. В канцелярии сказали, что у вас недомогание и вы работаете дома. Решила заглянуть, поинтересоваться, как вы. Боже мой, Давид, – воскликнула девушка, взглянув на меня, – что случилось? У вас опухоль на пол-лица, в глазу кровоизлияние… Что с вами?

– Ерунда. Вчера, когда возвращался домой, было уже темно, а улицы скользкие. Упал неудачно, ну и треснулся со всей силы лбом обо что-то твердое – должно быть, ледяной бугор. Ничего страшного, пройдет.

– Да, еще насчет вчерашнего. Мама передала, что сегодня днем, пока я была на занятиях, позвонил старший следователь Шестков и между прочим поинтересовался, были ли вы вчера у нас дома и в какое время. Мама сказала, что вы зашли, кажется, часов в семь и остались допоздна. Давид, что это значит? Это связано с тем, что какие-то бандиты жестоко избили наших военных и поэтому сейчас ищут свидетелей?

– Возможно, – уклончиво ответил я. – Нашли тоже, где искать свидетелей…

– Я еще вот что хочу спросить: завтра вторник, день тренировки. Она состоится? Вы же болеете…

– Ничего, надеюсь, до завтра все пройдет и ничего отменять не придется.

– А что мы все на пороге стоим? Может, пригласишь домой? – неожиданно перешла на «ты» Василиса и слегка покраснела.

– Просто не хочу, чтобы слухи пошли. Сама ведь знаешь наш городок. А ты такая привлекательная, очень многие тобой интересуются, особенно когда за такой короткий срок ты смогла сбросить два килограмма четыреста восемьдесят пять граммов, – улыбнулся я.

– Ну хорошо, увидимся завтра, – улыбнулась в ответ Василиса и заторопилась вниз по лестнице.

 

Зачем я флиртую с этой милой девушкой? Но как ей сказать, не обидев, что я женат, у меня ребенок? Рано или поздно сказать все равно придется, но сейчас момент неподходящий. Лучше повременю, авось само собой все уляжется.

Если Шестков будет копать так глубоко, он должен выяснить, было у избитых налетчиков столкновение со мной или с кем-то другим – или другими. Маловероятно, чтобы один человек напал на троих и так жестко разобрался с ними. Кроме того, Шесткову лучше, чем кому-либо еще, известно о наличии кастета. Следовательно, нападавшей стороной являются те трое. Но так как командованием поставлена иная задача, необходимо найти другую сторону драки. Тогда можно будет доказать обратное или хотя бы прояснить истинную картину и выстроить удобную, устраивающую командование версию. Во-первых, можно выяснить, приезжал ли я примерно в это время автобусом или поездом. Нелегкая задача: автобусы и загородные электрички прибывают каждые двадцать минут. Могут ли водитель и машинист опознать человека в дубленке? Если в военном городе в дубленках только я и два служивших в Германии старожила, то в самом городе таких немало. Во-вторых, остается вариант опознания. Здесь уже направленность расследования станет очевидной, что нежелательно, так как в этом случае неизбежно расползание слухов и мои протесты.

 

* * *

В дверь громко и требовательно стучали. Это точно не Василиса! Я приглушил свет в прихожей, чтобы отек на лице не был так заметен, и открыл дверь. За ней стоял дежурный солдат.

– Товарищ старший лейтенант! Вас вызывают в дежурную часть.

– Солдат, ты мне чуть дверь не снес! Нельзя ли поаккуратнее?

– Виноват, товарищ старший лейтенант. Надо торопиться, вас зовут к телефону.

Накинув злополучную дубленку прямо на домашний спортивный костюм, я ринулся к телефону. Кто бы это мог быть?

– Линия уже десять минут занята, – буркнул дежурный офицер, когда я схватил трубку.

– И что прикажете делать? Значит, так нужно. Чем вы недовольны?

– Я на дежурстве.

– А я чем занимаюсь? Разбираю уголовные дела и сажаю в тюрьму таких, как ты, грубых и недовольных, – я перешел на «ты».

– Простите, я не хотел вас обидеть, – смутился дежурный.

– Представляю, как вы общаетесь с другими, если уж со мной так разговариваете! Будьте повежливее. Вы именно что на дежурстве… Слушаю, – я поднес трубку к уху.

– Алло, Давид! Это Варужан. Я слышал твой разговор. Беда этих людей – в беспричинной ненависти друг к другу. Ты замечаешь? Они привыкли к такой манере общения, как на работе, так и дома. Я уже не говорю о том, как вышестоящие обращаются с подчиненными…

– Варужан, я давно тебя ищу, но мне сказали, ты в командировке. Объясни, пожалуйста, какое приданое получила Мари от меня? Это ты послал от моего имени?

– Ты о чем, Давид? Посылку принесла мне мама Генриха, ну, Бифштекса, и сказала, что это подарок от тебя для Мари. А сам он передал через мать, что ты велел дать ему адрес и телефон Мари, чтобы в дальнейшем другие посылки отправлять напрямик.

– Вот сукин сын! Варужан, это все вранье. Какую-то аферу он плетет…

– Вряд ли. Ты же знаешь, Давид, что после того случая я с ним не общаюсь. Думаю, он просто хотел этим добрым поступком показать тебе, что не держит зла и готов дружить.

– Предположим. А зачем ему адрес и телефон Мари?

– А это мне тоже показалось странным. Поэтому я не давал.

– Варужан, запиши мой рабочий телефон. Я там почти весь день, до восьми вечера. А на днях я сам тебе позвоню, продолжим эту тему. Передай привет Аиде и Кристе. И, пожалуйста, почаще общайся с Терезкой, хотя, может, это лишнее. Да, Мари не стоит беспокоить насчет этих посылок. Пусть радуется, что я так внимателен и так стараюсь ради нее.

Уже третий день, как Мари родила. Может, она уже дома? В воскресенье обязательно позвоню. Думаю, она даст знать о себе, как только выпишется из больницы.

– Дежурный, я хочу знать вашу фамилию.

– Я не хотел вас обидеть, товарищ следователь.

– Фамилию.

– Воробьев Валерий Петрович.

– Спасибо, лейтенант Воробьев, что вызвали к телефону, но запомните на будущее: не надо так грубо и невежливо обращаться с людьми.

Как мне найти Бифштекса? Разве что дежурить у главпочтамта. А если он там год не появится? Надо будет осторожно предупредить Мари, чтобы о любом контакте сообщала мне. А как искать фарцовщика, я еще подумаю. Самый верный вариант – выйти на него через мать.

От дежурной части до моего дома метров сто – сто десять, не больше. Но каким мрачным мне показался военный городок: бесцветные «хрущевки», тусклые окна, холод, низкое серое небо, ни луны, ни звезд… И это еще ближнее Подмосковье, мне повезло, что я оказался здесь. А если бы попал черт знает куда? Скажем, в Удмуртию, в Сибирь, в Приморье – там действительно значительно хуже. Хотя какая разница? Везде служат одни и те же люди. Не аристократы, не холеные интеллигенты, а такие же невысокие, щекастые, полные, пьющие мужики. Иногда очень даже симпатичные. И квартиры, и быт, и жены, и дети у них ничем не отличаются от здешних. Мне повезло в том, что рядом столица, этот сумбурный новый Вавилон. Там столько интересного!

Правда, везение было бы полным, если бы меня вообще не взяли в армию. Значит, есть различные уровни невезения и своя ниша везения в каждом. В конце концов, ты, друг мой Давид, не похож на типичного советского молодого человека, живущего в очерченных родной властью рамках. По здешним меркам ты даже очень удачливый. Довольствуйся тем, что имеешь, не то и это потеряешь. Но мозг опять бунтует. Не дает покоя сознание того, что где-то совсем недалеко течет красивая спокойная жизнь, интеллигентные благовоспитанные мужчины и женщины идут в театр или на концерт (как я видел в фильмах и читал в книгах), потом в ночной ресторан или клуб, где смотрят варьете или слушают какого-нибудь певца, пьют изысканное вино или шампанское, все вокруг чисто и красиво. Увижу ли это когда-нибудь?

Возможно ли, чтобы все люди рядом со мной изменились в течение короткого срока – скажем, двадцати – тридцати лет? Неужели они не осознают, какая у них убогая и тоскливая жизнь? На что я трачу свою молодость – на расследования нехитрых дел мелких примитивных людей… Я являюсь частью бездушного механизма, который кого-то наказывает и отправляет в тюрьмы, сам ввязываюсь в скотский жестокий кулачный бой с человекообразными приматами, никогда не задававшимися вопросами, для чего они живут, чего хотят, кроме удовлетворения своих примитивных инстинктов. Этого и высокоразвитые индивиды хотят, вопрос в том, в какой форме. Вот главное различие, как осуществляется удовлетворение основных человеческих потребностей – только в форме инстинктов или же сопровождается напряженной работой интеллекта, когда отношения мужчины и женщины насыщены духовностью, романтизмом, уважением и, разумеется, нежностью.

Нет, как я ни стараюсь быть как все, не получается. Что за максималистский дух сидит во мне? Ложные, гипертрофированные представления о чести, достоинстве, справедливости… Выскажи я все это – меня примут за сумасшедшего и упрячут за решетку. Но как странно я себя чувствую в этой тоскливой грубой действительности! Когда я погружаюсь в мечты, моя жизнь как будто светлеет, становится лучше, даже настроение улучшается. Кто-то из философов, кажется, Шопенгауэр, говорил, что реально лишь настоящее, а все, что было или будет, уже миф. Иными словами, счастье либо в прошлом, либо в будущем. В настоящем его не будет никогда. А жаль.

Какая жалкая квартира, как казенно здесь пахнет и как тоскливо скрипит кровать… А та маленькая девочка в белых гетрах, игравшая в мяч в осеннем саду, уже повзрослела на год. Интересно, сколько ей сейчас? Должно быть, тринадцать или четырнадцать, не больше. Вот счастливчик тот, кому она достанется. Хотел бы я знать, как выглядит мой мальчик и не очень ли беспокоит по ночам мою милую Мари?

 

Глава 11

Утром, не выспавшись, с трудом побрел на работу. А ведь вечером тренировка с группой, надо быть в форме: вовремя пошутить, быть вежливым, внимательным, особенно с женой начальника гарнизона. Этой влиятельной в городке женщине, кажется, очень нравились занятия – она всегда приходила в хорошем настроении и прощалась со мной ласково, с улыбкой. Такие виды восточных единоборств, как дзюдо и карате, тогда еще не были широко распространены в стране, поэтому вольная борьба и разработанное на ее базе самбо были самыми продвинутыми в этом плане. Численность моей группы начала катастрофически увеличиваться – я неожиданно обнаружил в себе дар тренера и с удовольствием показывал женщинам все те приемы, которым в свое время терпеливо обучал нас будущий чемпион мира и Европы по вольной борьбе Норайр Мушегян. Честно говоря, в плане овладения приемами борьбы наши занятия не были так уж эффективны, но общую спортивную и физическую подготовку давали неплохую.

Глядя на разновозрастных участниц группы, я часто думал: как много красивых женщин среди русских и вообще у северных народов! Разве что тяжелые бытовые условия, неправильное питание, а с определенного возраста – и совместные с мужем посиделки за рюмкой водки меняют их гибкие формы, делают их более полными. И все равно эти бедные женщины стремятся похудеть, выглядеть лучше, при том что большинство мужчин ничего подобного не делают. Что у военных, что у гражданских личная гигиеническая культура практически отсутствует, требования к себе очень невысоки. Будь человек хоть полковник, хоть генерал, но выглядеть чаще всего будет так же, как остальные: полный, потный, пахнущий дешевым «Тройным» одеколоном.

 

* * *

День, как обычно, выдался суматошным. На ходу перекусив бутербродами, я работал без перерыва, стараясь закончить самые срочные дела до восьми часов. Вечером позвонила мама и радостно сообщила, что ей удалось поговорить с Мари:

– Она уже дома, мальчик себя чувствует отлично. Мари передает привет и спрашивает, когда у тебя заканчивается стажировка и когда ты с ней свяжешься. Постарайся в следующее воскресенье дозвониться до нее.

В восемь часов вечера я запер кабинет и бегом отправился домой принимать душ – все-таки с дамами работаю вплотную. Придя на тренировку, с удивлением заметил стоящего в конце длинной шеренги женщин стройного молодого лейтенанта в военной форме, но в спортивных тапочках. Он подошел ко мне и представился:

– Товарищ старший лейтенант, я выпускник военного училища лейтенант Юрий Скворцов. Разрешите приступить к тренировкам? Имею первый спортивный разряд по вольной борьбе.

– Да, конечно, вы меня очень обрадовали. Если возникнут сложности со временем, я попрошу вас меня заменить.

«Парень вроде нормальный, – подумал я. – Сможет помочь в нужную минуту, так что у меня появляется больше свободы и больше возможностей заниматься собой».

Как будто все складывается неплохо. Надеюсь, что все трудности остались позади. Однако предчувствие, что все не совсем так, снова меня не обмануло. Обычно, когда на сердце у меня бывало тревожно, со мной или моими близкими всегда происходило что-то нехорошее. Я уже научился различать легкую, сильную и сильнейшую степень тревоги и каждый раз убеждался, что у многих людей все-таки имеется этот удивительный дар предчувствия неких событий – у кого-то обостренный, а у кого-то чуть притупленный, но тем не менее он есть. Утро началось с того, что старший следователь капитан Шестков пригласил меня к себе.

– Сергей Владимирович, что-то срочное или я могу зайти к вам в другое время?

– Желательно нам с вами через час встретиться и поехать в военный госпиталь. Там у меня несколько допросов, я выбрал вас в помощники.

– Хорошо, надо так надо. Через час буду.

Ясно. Хочет провести скрытое опознание. Но драка заняла считаные секунды, вряд ли изрядно выпившие солдаты узнали бы меня в лицо. Я и сам, нанося удары, не различал лица – разве что общие черты.

 

* * *

На работу я ходил в военной форме, на мой взгляд, неудачной – она сковывала движения и даже в шинели было холодно. Поэтому иногда сверху надевал дубленку. Увидев меня в дубленке, Шестков спросил:

– А почему не по форме?

– Знаете, там речь идет о каком-то человеке в дубленке. Пусть для сравнения эти потерпевшие посмотрят и на меня.

Думаю, Сергей понял, что я догадываюсь о его истинной цели. Он промолчал и всю дорогу смотрел в окно. Как я и предполагал, среди избитых солдат меньше всего досталось первому, высокому, – он сразу отключился и перед вторым ударом еще не пришел в себя.

Когда мы зашли в палату – Шестков в халате поверх кителя, я также в халате, накинутом на дубленку, – лежащий на койке больной с разбитыми губами и огромными синяками на лице и под глазами внимательно посмотрел сначала на меня, потом на Шесткова (его он уже видел) и опять на меня. Задержал взгляд на секунду и снова уставился на Шесткова.

– Сержант, постарайтесь вспомнить, какого роста и комплекции был человек, который вас ударил?

Я уже понял, что сержант меня не узнал и даже не подозревает, что человек, который его избил, стоит сейчас рядом с ним в военной форме (она была видна под расстегнутым халатом и дубленкой). Я и сам не узнал его, несмотря на то что не раз разглядывал фотографии в военном билете и солдатском удостоверении.

– Примерно ростом с моего товарища? – Шестков показал в мою сторону.

– Нет, он был выше и значительно крупнее.

– А сколько их было, трое или четверо? – неожиданно для Шесткова спросил я.

– Мне кажется, четверо, может, и больше. Они нас окружили, удары сыпались со всех сторон.

Шестков хотел меня остановить, но я продолжал:

– Разумеется, их было несколько, иначе они бы с вами не справились, вы же крепкие ребята. Вы запомнили еще какие-нибудь приметы, кроме замшевого пальто или дубленки? Кстати, это была дубленка наподобие той, что на мне, или тулуп?

– Нет, те мужики были в тулупах темного цвета.

«Ну, тогда поди разберись, капитан Шестков, – злорадствовал я. – От этих показаний уже никуда не уйдешь». Шестков понял, что бой проигран, и уставился в окно. Я поспешил закрепить успех.

– Значит, вы точно утверждаете, что число нападавших было не менее четырех?

– Да, выходит так.

– И они были пьяны?

– Все пьяные и очень злые. Мы слова не успели сказать, а они уже налетели со всех сторон.

– Ну что же, товарищ капитан, приблизительно так я и представлял ситуацию.

Шестков продолжил допрос, одновременно заполняя протокол.

– Вы все успели внести, товарищ капитан? А кстати, сержант, вы сами в тот вечер не выпивали?

– Так, слегка.

– Экспертиза показывает другое. А откуда у вас кастет?

– Да не было у нас кастета, нам его подбросили.

Через час, закончив допрос, мы вышли из госпиталя. Всю дорогу капитан молчал и наконец произнес:

– Если они напали на тебя втроем с кастетом, как тебе удалось справиться с ними как с мальчишками? И вообще, на кой черт тебе нужно было на них нападать? Толку никакого. Но все равно, что-то здесь не так. Ладно, оформим как есть. Двое говорят одно и то же с небольшими различиями – может, договорились. Третий говорить не может, челюсть сломана, кормят его через зонд, но пишет почти то же самое.

– Ну и где во всем этом я?

– Ну, знаешь ли, надо было проверить все версии. Человек в дубленке – это мог быть только ты. Во всяком случае, я знаю только тебя. Из автобуса ты вышел в это время, есть свидетели, они тебя знают. У тебя кровоподтеки на лбу в левой части лица. И наконец, ты спортсмен. Я через окно видел, как ты показываешь приемы – резко и четко. Это тоже вызывает сомнение. В конце концов, эти олухи были выпившие, поэтому такой, как ты, пожалуй, мог их одолеть и в одиночку. Вопрос лишь в том, зачем так жестоко избивать. И главное для меня – на хрена тебе это было нужно? Вот на этот вопрос у меня нет ответа. Значит, надо искать нападавших в другом месте.

– Хорошо, что вы сами пришли к такому выводу. Это основной вопрос, который я хотел бы вам задать.

– Ты же понимаешь, коллега, мы думаем по-другому. Но есть еще особист [32] , кагэбэшник. Заняться ему больше нечем, в любом происшествии видит тайный умысел, заговор, поэтому дело так не закончится. Да и черт с ними, так и доложу прокурору.

 

* * *

В словах Шесткова слышалась вся неприглядная правда. Ситуация была очевидной – трое выпивших подонков в военной форме напали на прохожего. Обычное, обыденное событие, случающееся в Москве и Подмосковье едва ли не ежечасно. Убитые, покалеченные, осужденные исчислялись сотнями и тысячами, притом эти случаи составляли самое большее пять или десять процентов аналогичных происшествий. Но конкурирующие силовики – милиция, армия, КГБ, внешняя разведка, ГРУ, прокуратура – начали бурную деятельность, где каждый хотел выиграть позицию за счет другого. Каждая структура придерживалась удобной для себя версии и постепенно начинала верить, что все было именно так. Если бы я по-идиотски честно написал докладную о факте нападения на меня, кто знает, чем бы все это закончилось. Наверняка завели бы дело о превышении границ необходимой обороны и нанесении тяжких телесных повреждений.

Совсем забыл! А если в мое отсутствие обыщут квартиру и найдут в туалетном бачке завернутые в целлофан документы? Ведь все идиоты именно так и хранят что-то для себя важное.

Поспешил домой – нет, все на месте. Вышел в город через контрольно-пропускной пункт и выбросил документы в первый попавшийся мусорный бак, предварительно потоптавшись по ним в грязной луже и основательно промочив.

Ну ладно, пьяные мерзавцы этот случай надолго запомнят. Может, пронесло? Неужели все позади? Пора вернуться к нормальной жизни. Я никак не мог успокоиться.

Несмотря на холод, решил выйти прогуляться. Жаль, что в моей квартире нет телефона. В моменты, когда становится особенно тоскливо, говорил бы с близкими и друзьями. Проходя мимо Василисиного дома, заметил свет в окнах ее квартиры. Может, зайти к ним и сделать хотя бы один звонок – Марку, Фаине, Араму? Так я смогу немного развеяться и не буду себя чувствовать таким одиноким. К тому же звонок из Подмосковья в Москву бесплатный, людей я этим никак не утруждаю.

Я уже двинулся по направлению к дому, как вдруг заметил возле входа в подъезд оживленно беседующих Василису и новичка спортгруппы лейтенанта Юрия Скворцова, светлоглазого высокого блондина. Они были настолько заняты своей беседой, что не заметили меня, несмотря на то что я прошел совсем рядом.

Какая хорошая, славная девочка Василиса! У нее от природы огромное желание кого-то любить, заботиться о нем, иногда помечтать, иногда погрустить. И как хорошо они с Юрием подходят друг другу!

А сам я, мое окружение, мои желания, мои, в конце концов, культурно-цивилизационные потребности никак не вписываются в эту среду. Предположим на минуту, что в моей жизни нет Мари и ребенка и завтра я женюсь на Василисе. Как я буду строить отношения с Иваном Денисовичем? Представил, как по воскресным дням мы с Василисой приходим к ее родителям в гости с бутылкой и завернутой в газету селедкой. Теща ставит на стол горячую картошку, маринованные огурцы и все, что полагается. Выпиваем по полбутылки. Приходят два офицера из соседних квартир, приносят еще бутылку, картошка и все остальное – наше. Еще пьем. Потом встаем и громко кричим три раза – гип-гип, ура! Затем начинается пение и танцы, кто-то, уронив голову на стол, уже спит. К нам поднимается обозленный сосед снизу, но тут же присоединяется к общему веселью. Ближе к полуночи Василиса насильно отрывает меня от застолья, но я успеваю еще выпить с Иваном Денисовичем на посошок. Жена заставляет меня одеться, и мы, беспричинно споря, идем домой. Идиллия!

Такую картину я неоднократно видел в советском кино, но в своем исполнении представил ее впервые. Как бы я выглядел в этой роли? Мне кажется, очень смешно и глупо, тем более что я сознаю, что это роль не моя, а какого-то другого человека…

Попробую представить обратную картину: Василиса у нас, в нашем городе. Пришлось бы с девушкой немного поработать, адаптировать к местным условиям. Материал ведь хороший – душа у нее добрая, да и внешность неплоха, если сбросить килограммов двадцать, станет вообще красавицей. Через год, гуляя с ней по улице и случайно встретившись с Иветтой, смогу с гордо поднятой головой подойти и познакомить дам, обменяться любезностями.

Во всяком случае, огромное число армян и грузин женятся на русских, и семьи часто получаются очень хорошие. А какие красивые дети! Прав отец, который говорит, что нашу древнюю кровь необходимо освежить северной русской кровью. Вековая замкнутость не пошла на пользу еще ни одной нации – начинается вырождение, различные болезни, некрасивые хилые дети. А кроме того, мы же из одной большой христианской семьи, есть только бытовые различия. Ну еще в меньшей степени ментальные, моральные и прочие, они несущественны и легко преодолимы. Во всяком случае, я сам знаю множество подобных примеров. Как и обратных, когда мужьями армянок и грузинок становятся русские, и у них тоже все нормально, хотя первый вариант встречается гораздо чаще.

 

* * *

Мои биологические часы регулируют сон таким образом, что я просыпаюсь всегда в одно и то же время. Если мозг устанавливает время моего подъема, скажем, в семь утра, значит, я открою глаза именно в семь. Правда, спать буду неспокойно, сверяя свое внутреннее ощущение времени с часами. Лучше поставить будильник.

Как темно на улице! Еще только начало февраля, самое холодное время года. Уже больше семи месяцев ни одного по-настоящему солнечного дня. Какое все-таки огромное значение в жизни человека имеют солнце, тепло, свет! Без них трудно чувствовать себя счастливым или хотя бы живущим в комфортных условиях. Должно быть, я максималист. Живу хоть и в крохотной, но отдельной квартирке, питаюсь более-менее нормально, во всяком случае, не голодаю. Конечно, с натуральной домашней едой мой рацион не сравнится, но надо учитывать, что я на службе и получаю так называемую зарплату. В конце концов, на удовлетворение элементарных потребностей хватает. По воскресеньям езжу в Москву, могу поехать даже в субботу вечером и переночевать там. Имею постоянную телефонную связь с близкими людьми. Но все равно недоволен! Другие на учениях спят в палатках или огромных казармах, едят в общей столовой, а мне все чего-то не хватает. С другой стороны, всем довольный человек не стремится совершенствоваться, улучшить свою жизнь и жизнь своего окружения.

С такими размышлениями я начал свой рабочий день. Бесконечная череда до тошноты примитивных уголовных дел. Как же легко добиться признательных показаний от солдат! Без крика и запугиваний выкладывают практически все. С офицерами, понятно, чуть сложнее, приходится работать более изощренно. Может, это тоже национальный характер? Русские люди открывались легче, признавались сразу. В крайнем случае ссылались на то, что были пьяны. Жаль их. Большинство этих ребят совсем неплохие, просто жертвы обстоятельств. Слабость, пагубная тяга к алкоголю или просто желание не выделяться из окружения толкает их на правонарушения. А что будет дальше? Так можно большую часть населения отправить в тюрьмы и лагеря.

Работаю как бездушная машина. Вот молодые офицеры, дела которых я расследую. В чем вообще состоит их преступление? Я бы сказал одно: в неорганизованности, невоспитанности, расхлябанности. В пьяном состоянии ночью открыли стрельбу. Вовремя не сдали оружие. Нарушили уставные требования хранения оружия. Избили непослушного солдата. Проявили неуставные отношения с окружением. Участвовали в пьяной драке. В таком же состоянии один из них нанес телесные повреждения жене, другой – теще. Жалко отправлять их в тюрьму, надо бы по возможности как-то помогать им. Может, исправятся, не будут потеряны и для себя, и для близких, и, в конце концов, для общества? Скука беспросветная. Скорее бы воскресенье!

К счастью, ночной инцидент как будто остался для меня без последствий, хотя у многих возникли подозрения насчет того, что я в этом как-то участвовал. Если в глазах Василисы и некоторых молодых людей это повышает мое реноме, то других, наоборот, заставляет относиться ко мне более настороженно и враждебно.

 

* * *

Мои мысли прервал телефонный звонок.

– Давид Ваганович! – узнал я голос прокурора Дегтярева. – Вам надо явиться к подполковнику Митрофанову, начальнику особого отдела гарнизона.

Почувствовав мое недоуменное молчание, прокурор добавил:

– Не знаю, чем это вызвано, но я сообщил им о своем положительном отношении к вашей работе и поведению.

А я-то обрадовался, что пронесло. Ан нет, эти ребята никогда не приглашают, они всегда вызывают. И неважно, что времена уже как будто другие, а я офицер на военной службе, это мало что значит. Такой вызов не может быть добрым. Он всегда зловещий. Не случайно у советских людей за прошедшие десятилетия накопились страх и отвращение к органам госбезопасности. Этот страх живет в нас уже на подсознательном, инстинктивном уровне. Я опять начал мысленно развивать интересующую меня теорию фатума, судьбы. Жаль, что я не француз или англичанин… Счастливые люди – они даже не подозревают о существовании подобных структур. Вернее, знают, что такие органы есть, но их функции абсолютно иные, они никому не угрожают. Интересно, сколько людей у нас задействовано в госбезопасности вместе с оплачиваемыми агентами, сексотами (секретными сотрудниками), стукачами? Думаю, огромное количество. И вся эта орава паразитирует на хилом организме социалистической экономики.

Во время войны органы безопасности в лице СМЕРШа стояли позади линии фронта и открывали огонь на поражение по нашим же солдатам, если тем случалось дрогнуть или отступить. Безусловно, наши воины сражались храбро, но вместе с тем понимали, что отступление означает смерть, притом позорную смерть. Тогда их жены и дети лишились бы мизерной пенсии и хлебных карточек и могли погибнуть даже в тылу. Лучше уж хотя бы за них пойти вперед и умереть. А сейчас, в мирное время, чем заняты эти люди? Любое нормальное, естественное человеческое проявление, новые мысли, новые поступки они стараются запретить, подозревают, что нечто свежее и незнакомое может подорвать основы социалистического государства.

Меня вызвали в десять. Я жду уже больше часа, и никакого ответа. Это тоже прием запугивания. Когда меня примут? Кто примет? При этом я сижу один в тишине, лишь время от времени слышу шаги в коридоре. Ни туалета, ни буфета. Терпи, «совок». Идет очищение твоих глупых мозгов. А проблемы физиологического плана – это сугубо мои проблемы. Лучше выйду в коридор, поищу туалет. «Давид, – сказал я себе, – ты же можешь терпеть и час, и два, и полдня. Но опять твой дурной и упрямый характер ведет тебя неверным путем».

В конце коридора сидел сержант. Когда я подошел, он спросил у меня пропуск на выход.

– Я пока не выхожу, мне нужен туалет.

– А где сопровождающий?

– Это что, обязательно?

Не удостоив меня ответом, дежурный по внутреннему телефону вызвал солдата, который проводил меня в уборную.

Я вымыл руки, постоял перед тусклым зеркалом, всячески оттягивая время. Внутри поднималась волна глухого протеста против этих коридоров, людей-роботов с одинаковыми лицами, лишенными выражения, против моей рутинной жизни, против всего того, что разлучало меня с Мари, с родителями, с близкими. В дверь постучали:

– Побыстрее, пожалуйста.

Постоял еще несколько минут и вышел. Молча проследовал за солдатом и опять оказался в той же приемной перед наглухо закрытой дверью, обтянутой черным дерматином, набитым ватой.

 

* * *

Минут через пятнадцать – двадцать дверь открылась, и темноволосый мрачный капитан с изможденным лицом пригласил меня войти.

В казенном длинном кабинете под портретом Дзержинского сидел подполковник средних лет и что-то писал. Я представился. Не поднимая головы, он жестом указал на стул и продолжал писать. Несколько раз отвечал на телефонные звонки и давал какие-то поручения.

Я посмотрел на часы.

– Торопитесь?

– Да, тороплюсь. Я уже два часа без толку торчу здесь. Не помешает хотя бы узнать, для чего меня вызвали.

Человек удивленно поднял на меня глаза.

– И куда вы торопитесь?

– На работу. У меня очень много дел.

– Это хорошо, что вы так искренни, но почему вы не были таким искренним перед родиной?

– Могу я узнать, каким образом я оказался неискренним перед родиной? На молекулярном уровне? И кто эта родина?

– В данном случае это органы, которые я представляю.

– Через полчаса-час, выйдя отсюда, я буду сидеть перед подозреваемыми или свидетелями и представлять власть, то есть родину. Выходит, я тоже родина?

– Странно вы себя ведете, товарищ старший лейтенант. Вы можете понести наказание за неискренность перед родиной. Вам это непонятно?

– Я не понимаю, в чем именно заключается моя неискренность.

– Позавчера был звонок из Парижа. Женщина, представившаяся вашей женой, пригласила вас к телефону. Получив отказ, начала возмущаться и сказала, что обратится в советское посольство во Франции. Почему вы скрыли и не указали в своих документах, что вы женаты и ваша жена – иностранка? За это вас могут исключить из партии, снять с должности следователя и перевести на строевую службу. Вам это ясно? Что вы улыбаетесь? Издеваетесь, что ли? Надо же, я думал, что с евреями работать сложно. А оказывается, с армянами тоже нелегко.

– Улыбаюсь, чтобы вдруг не сказать лишнего. Насчет евреев не знаю, но армяне бывают очень разные. Однако в данном случае я не армянин, не еврей, не азербайджанец, а просто советский офицер, как и вы.

– Молодец, хорошо подкован идеологически.

– Спасибо отцу, он – главный редактор журнала ЦК Армении «Ленинским путем».

– Это мы знаем, продолжайте.

– В действительности я собираюсь оформить законный брак с женщиной, которая позавчера, узнав мой номер телефона, тут же позвонила, чтобы поговорить со мной. Всего несколько дней назад она родила ребенка. Более того, после этого мы не успели даже обменяться словом. Женщина не иностранка, а советская гражданка, временно находится во Франции с родителями, тоже советскими гражданами. Где, в каком пункте анкеты мне все это указать? Что же касается того, с какой нацией легче работать, а с какой сложнее… я согласен с вами в том, что национальность накладывает определенный отпечаток на характер людей. Согласен, что у евреев, армян и представителей ряда других малых народов более ярко выражен индивидуализм, чем, возможно, у большинства русских. Поэтому у русских такое большое государство, а у этих народов такие маленькие. Индивидуализм очень хорош в личной жизни и в конкурентной среде. А субординация, подчинение руководству и конкретному начальнику прекрасны при строительстве большого государства. Есть еще ряд моментов, но я бы не хотел сейчас углубляться.

 

– Углубляйтесь, мне интересно следить за ходом ваших мыслей.

– С вашего позволения. Если государство не политическое, а правовое и политика подчиняется праву, а не наоборот, субординация будет мешать индивидууму проявлять себя всесторонне и свободно как в общественной, так и в экономической жизни. Он все равно будет ждать указаний вышестоящего начальника.

– Ну что ж, товарищ старший лейтенант, я рад, что в советской армии служат думающие офицеры, хотя не все ваши идеи я разделяю. Надеюсь, вы понимаете, что мы должны жить и работать в рамках наших законов и воинского устава и отвлеченные размышления здесь ни к чему. Что касается истории вашей трогательной любви к советской гражданке, – здесь он впервые улыбнулся, – пишите подробную докладную, где все будет соответствовать вашим словам. Мы этим удовлетворимся. Заранее уверен, что вы, как профессиональный следователь, рассказали всю правду. Вы же понимаете, что проверить это очень легко. Удачной вам службы.

– Есть, товарищ подполковник. Разрешите идти?

– Разрешаю.

Подполковник встал, подошел ко мне, пожал руку и уже другим голосом, в котором я уловил человеческую теплоту, сказал:

– Надеюсь, вы скоро увидите своего сына.

Надо же, оказывается, и здесь есть нормальные люди! А я был так агрессивно настроен, что чуть не нарвался на большие неприятности. Но на этот раз все обошлось.

 

Глава 12

– Мари, моя любимая девочка, наконец я дозвонился до тебя! Как ты? Как папа? Как мальчик?

– А ты как, Давид? Целую вечность я тебя не видела! Такое ощущение, что уже не увижу никогда…

– Все пройдет, милая! У нас все будет замечательно. Я в порядке, все нормально, ты лучше ответь на мои вопросы.

– Я себя чувствую хорошо, и Себастьян тоже. Папа… тут ничего хорошего не могу сказать. Мама – более-менее, – сдержанно ответила она. – Все мои мысли с тобой. Я постоянно думаю о нас, о том, как я не ценила то время, когда мы были счастливы… А теперь все ушло и вряд ли повторится.

– Мари, кто это – Себастьян?

– Как кто? Это твой сын, наш ребенок! Мы его назвали в честь моего дяди, младшего брата матери. Он погиб на войне. Ты забыл? Я же не раз тебе о нем рассказывала, показывала фотографии. Ты не против?

– Нет, конечно. Просто я обещал отцу, что, если родится мальчик, назовем его Грайром – в честь моего дяди, погибшего под Веной всего в девятнадцать лет.

«Никак не выходит война из нашей жизни», – подумал я.

– Давид, когда заканчивается твоя учеба? Или это стажировка? Я не поняла. Позвонила по телефону, который мне дала Тереза, а какой-то грубиян сказал, что это воинская часть, и не пригласил тебя к телефону.

– Мари, милая, так получилось, что я временно оказался на военной службе. Не беспокойся, все нормально, просто я сейчас сравнительно несвободен. Похоже, придется мне отслужить положенный срок – два года, а может, и все три… Понимаю, что в создавшихся условиях твое возвращение невозможно, но если ты все же решишься на такой шаг, то можешь жить у моих родителей. Прилетала бы ко мне время от времени, а мама смотрела бы за малышом или нашла кого-нибудь, кто присмотрит. Я и сам мог бы приехать в отпуск. В конце концов, ты даже можешь приехать ко мне с ребенком и остаться на две или три недели, а то и дольше… Понимаю, что все это эгоистично и звучит нереально, но кто знает!

– Нет, дорогой, ты не хуже меня понимаешь, что пока все складывается для нас не лучшим образом. Ничего, Бог найдет какой-нибудь выход. Я часто молюсь и верю, что он услышит мои молитвы.

– Как видишь, Мари, Бог пока нам не помогает, а людские законы разъединяют. Надеюсь, это все временно.

– Давид, надо быть более покладистым. Ты в чужой среде. К тому же не забывай, что на тебе уже двойная ответственность – мы с Себастьяном оба ждем тебя!

 

* * *

Не обрадовал меня этот разговор. В душе бушевала буря. Почему я не могу жить как хочу, как нормальный человек?

На выходе из главпочтамта нос к носу столкнулся с Монстром. Он перекрасил волосы, отпустил бороду и усы, надел очки и шляпу, но я все равно моментально его узнал. Остолбенело стояли мы друг против друга, мешая движению.

– Гниль, подонок! – с ненавистью прошипел я.

– Дав, отойдем в сторону, – тихо и быстро проговорил Монстр. – Я не убегу!

– Сволочь! Как ты мог так поступить с Мари? Ты же знал, кто она для меня!

– Так получилось. Я – сука, признаюсь.

– И все? У тебя все так просто?

– Давай отойдем… Слушай, ну, дай мне в морду, плюнь в глаза, я это заслужил. Но лучше нам сейчас просто разбежаться. Обещаю, что ты меня больше не увидишь. И другу своему, который засады устраивает, скажи, что я больше в этих краях не появлюсь, у меня другие планы. Ты о них потом услышишь…

С этими словами Монстр, не заходя в главпочтамт, развернулся и исчез в соседнем переулке.

Противоречивые чувства душили меня. Догнать его, врезать по ненавистной морде, позвать милицию? Бесполезно! Как жаль, что нет с собой оружия, хотя бы кастета! А может, это и к лучшему? Мало ли у меня проблем в жизни? Пусть идет своей дорогой, все равно его ждет бесславный конец.

И действительно, долгие годы мы ничего не знали о Монстре. Забегая вперед, скажу, что снова мы услышали о нем только лет через пятнадцать, если не больше. Выяснилось, что все это время он был за границей: сперва в Мексике, а затем в штате Калифорния, где уже тогда проживало не менее миллиона армян. Как он оказался там, не имея визы, или как умудрился ее добыть, осталось загадкой. Местные армянские дельцы, подвизавшиеся в сфере игорного бизнеса и иных незаконных видов деятельности, желая защитить себя от мексиканского криминала, с которым их интересы пересекались, постепенно перетащили к себе из республики известных спортсменов и признанных криминальных авторитетов (зачастую это оказывалось одно и то же). В их числе оказался и Монстр, которого приняли со всем радушием.

Он быстро сколотил ударные группы из приезжих спортсменов и уголовников, и через некоторое время они заметно потеснили мексиканцев, удивляя власти и жителей штата своей агрессивностью, организованностью и невероятной жестокостью. Американцы и представить не могли, какую жестокую школу прошли в Стране Советов эти парни. Большинство из них были сиротами, потерявшими отцов на войне, многие с малых лет оказались вовлечены в криминальную деятельность и провели юность в сибирских, дальневосточных, поволжских лагерях и колониях – полуголодные, озверевшие в стычках друг с другом и надзирателями, еще более жестокими, чем они сами. Вырос новый тип людей – homo sovieticus: никому и ничему не верящие, не признающие никаких аргументов, кроме силы, отличающиеся упорством, агрессией и удивительной волей к выживанию. Районы Лос-Анджелеса, Сан-Франциско и других калифорнийских городов, покинутые в свое время белыми американцами под натиском пришельцев из Мексики, теперь стремительно заполнялись приезжими армянами.

Широко разошлась история о встрече одного из классиков американской литературы, этнического армянина Уильяма Сарояна [33] , имевшего огромный вес в армянской общине в Америке, и армянина по отцу Джорджа Докмеджяна, губернатора Калифорнии – он сменил на этом посту Рональда Рейгана после того, как тот стал президентом США. Обрушив сперва на своего собеседника поток информации о неблаговидных действиях обосновавшихся в Калифорнии представителей армянской диаспоры, губернатор Докмеджян решил попросить Сарояна, чтобы тот использовал свой огромный авторитет среди армян, убедив их быть добропорядочными гражданами и не преступать закон. Маэстро внимательно слушал губернатора, наматывая на палец свои огромные пышные усы, а затем спокойно произнес:

– Армяне – талантливый трудолюбивый народ, среди них много хороших ученых, архитекторов, композиторов, певцов. Согласны?

– Да, – кивнул губернатор, а маэстро энергично закончил свою мысль:

– Тогда, поскольку армяне полноценный народ, почему среди них не может быть воров, бандитов и проституток?

…Монстр был убит во время жестокой криминальной разборки с пуэрториканцами в начале 1980-х годов, вскоре после своего пятидесятилетия. Ни жены, ни детей у него не было, только брат. Похоронили его там же, в Калифорнии. Надгробная надпись гласила: «Артаку от благодарных соотечественников». Парадокс: человек, даже такой, как Монстр, не оставляет по себе одних лишь негативных воспоминаний – на общем черном фоне найдется хотя бы одна тоненькая белая полоса.

 

* * *

Ранее я договаривался встретиться с Арамом. После обмена приветствиями друг пригласил меня пообедать: в зимние месяцы московские армяне каждое воскресенье собирались в ресторане «Арарат» [34] на хаш. В этом экзотическом блюде, состоящем из простых компонентов, но трудоемком в приготовлении, используется много чеснока, поэтому «хашист», то есть человек, как следует поевший хаша, еще день-два продолжает пахнуть чесноком – запах выделяется вместе с потом.

– Спасибо, Арам, – отказался я от приглашения. – Должен встретиться с друзьями, Марком и Фаиной, так что даже в этой комнате не смогу долго находиться, иначе вся одежда пропитается запахами хаша, вина и табака.

– Да не беспокойся, они не обратят внимания, евреи сами большие любители чеснока! Впрочем, up to you, как говорят наши друзья-азербайджанцы, – это была специфическая армянская шутка: приписывать известные французские или английские фразы грузинам и азербайджанцам, эдакая соседская шалость.

– Кстати, Арам, кажется, по твоему делу есть движение. В ближайшее время Рафа обещает все закончить. Нелегко было, но он молодец, справился.

– Ну, не задаром же сделал! Я торопился, а мог бы закончить через других людей с меньшими затратами. Да-да, не смотри на меня так удивленно. Все это очень дорого мне обходится!

– Ты и правда меня удивляешь. Это вместо благодарности, что ли? Человек вообще-то сильно рисковал. Ты же сам предложил условия, не так ли? Так? Хорошо, не хочешь – сейчас позвоню, Рафа оставит все как есть. Или, если даже уже взял, вернет обратно.

– Да что ты, Давид! Я просто сказал то, что думаю.

– Арам, я от предложенного тобой вознаграждения отказался. Рафа – честный и жесткий игрок, ты с ним не шути. Справедливость на его стороне. Или сам лети в Ереван, забирай свое добро и возвращайся. Ты мой друг и много хорошего для меня сделал. Но я не учел, что ты человек бизнеса. Не нравится мне ни твое настроение, ни твои сомнения. Еще раз предупреждаю, чтобы ты помнил: при любом развитии событий я на стороне Рафы. Я втянул его в это дело по твоей же просьбе и хочу, чтоб все закончилось добром.

– Давид, этот подлец Маис меня подвел! И теперь я, вместо того чтобы реализовать товар и получить сверху хоть что-то, получаю товар обратно, но с двадцатипроцентной надбавкой! Ты же знаешь, деньги для покупки товара я занимал, значит, вернуть их надо уже с процентами. Я просчитался! Притом по-крупному.

– Понимаю твои проблемы. Единственное, что я могу для тебя сделать, – попросить Рафу снизить предложенный тобой процент с учетом того, что я от своей доли отказываюсь. Но не забывай, ты мог вообще не получить назад свой товар. Ведь так?

– Может, и так…

 

* * *

Расстроенный, шел я на встречу с Марком и Фаиной в кафе «Москва», расположенное в начале улицы Горького, ныне Тверской. Куда я лезу? Что я забыл в этом чужом для меня мире бизнеса и криминала? Или все это находит меня против моей воли? С Марком и Фаиной все иначе. С ними легко, и я абсолютно забываю о различиях в национальности и религии. Может, это потому, что они нерелигиозны, как и я? Мы просто современные люди, у которых общие культурные ценности и бытовые запросы, сходные взгляды на жизнь и нравственные ориентиры. И какая умная и начитанная девушка Фаина, при этом женственная и привлекательная! Конечно, по красоте ей с Мари не сравниться, но проводить время с Фаиной исключительно интересно. Она так неистово занимается политикой, с такой страстью поглощает бесконечное количество самой разнообразной литературы, что иногда мне делается неловко. В разговорах со мной Фаина перечислила названия десятков книг, которых я не то что не читал – даже имена их авторов были мне незнакомы. Жорж Сартр, Альбер Камю, Герберт Маркузе [35] не публиковались у нас, я впервые услышал о них от друзей. Не ударить лицом в грязь мне помогало только системное знание всеобщей истории.

С другой стороны, сколько мы изучали в школе армянских классиков? Думали, что весь мир обязан знать этих, безусловно, достойных, талантливейших людей, а оказалось, что они известны лишь отдельным литературоведам. Да, даже большие гении маленьких народов, какими бы древними эти народы ни были, могут стать всемирным достоянием только в очень редких случаях – слишком ограничена аудитория. А великие мастера, пишущие на английском, французском, немецком или русском – как мои любимые Лев Толстой, Пушкин, Достоевский, Гюго, Бальзак или Диккенс, – становятся сокровищем всего человечества. Писал бы Шекспир на армянском или грузинском – кто знает, стал бы он так знаменит? Тогда с ним должен был работать равный ему по таланту переводчик, а это вряд ли возможно. Кто сегодня может вспомнить о такой заметной фигуре раннего Средневековья, как Григор Нарекаци, живший в X веке? Этот гениальный поэт и философ ничуть не уступает своим современникам, признанным во всем мире, а знает о нем только узкий круг специалистов. Хотя еще лорд Байрон специально изучал армянский язык, чтобы читать Нарекаци.

Зря родители отдали меня в армянскую школу. В моей памяти осталось огромное количество прочитанных в детстве произведений, но только с земляками я могу обсудить их реальные достоинства. Жаль. Хотя – почему жаль? Может, еще и в этом причина моей раздвоенности – ведь после восьмого класса я читал только на русском. В студенческие годы опять вернулся к русской классике, и также на русском ознакомился впоследствии с мировой классикой: французской, английской, итальянской, немецкой, чуть позднее – с американской и латиноамериканской. Но армянские пословицы, детские сказки, стишки и рассказы остались со мной навсегда.

Мысли мои снова вернулись к Фаине. Безусловно, она удивительно умна, можно сказать, агрессивно умна. Она постоянно держит тебя в напряжении, рядом с ней забываешь насладиться присутствием красивой девушки. Нет, Фаина – не мой идеал женщины, слишком много придется трудиться, чтобы взять интеллектуальный верх над ней. Мужчина должен быть начитанней и умней своей жены или подруги, в противном случае ставится под сомнение его главенствующая роль в семье.

Никто не может сравниться с моей Мари! Мягкая, женственная, ранимая, она полностью принимает мое мужское превосходство и всегда, незаметно для меня самого, своей мягкостью направляет мои действия в ту или иную сторону. Никогда не упорствует, всегда соглашается и тянет, тянет меня вглубь своего томного, завораживающего светлого обаяния… Как же я хочу хоть на миг оказаться рядом с ней! А этот постоянно плачущий и писающий теплый комочек, наш сын, – каков он? Похож ли он на меня? Интересно, чувствует ли Мари, что я сейчас думаю о ней? И все-таки – как странно устроена жизнь! Все мои мысли о Мари, а своих родителей, этих славных людей, сделавших для меня все возможное и невозможное в тяжелейшие военные и послевоенные годы, я вспоминаю значительно реже. Правы те, кто утверждает, что никогда ребенок не вернет своим родителям то тепло и внимание, которое он получает от них, а его дети, в свою очередь, поступят с ним так же, – и так из поколения в поколение. Так действует великий инстинкт продолжения рода… «Не оправдывай себя высокоморальными теориями, – строго сказал я себе. – Ты просто эгоист».

 

* * *

Ребята уже были на месте, когда я подошел. Рядом с Марком сидела незнакомая мне высокая девушка с веснушчатым лицом и ярко-рыжими, почти красными волосами.

– Простите, дорогие дамы, что я только с одним букетом! Не знал, что здесь присутствует еще одно прекрасное создание.

– Вот какой элегантный наш друг-офицер! – рассмеялась Фаина. – Это Давид, военный следователь, – представила она меня. – А это Нина Меламед, выпускница журфака Московского университета, работает редактором в журнале. Сними дубленку, Давид. Или ты хочешь, чтобы все видели, какая она у тебя красивая?

– Безусловно, друзья, этот момент тоже немаловажен! Но я в военной форме, поэтому хотя бы накину дубленку на плечи.

– Да, я только что заметила твои военные брюки. Но ничего, в форме ты тоже неплохо смотришься. Кажется, она тебе маловата. А что случилось? Почему ты не хочешь расставаться с такой красотой?

– Ничего особенного, это чтобы пьяные не приставали, когда я поздно возвращаюсь домой. Они видят военную форму и не подходят. Поэтому, как видите, я и фуражку ношу, несмотря на холод. Приходится на автобусной остановке менять шапку на фуражку, а то опять попаду в историю, как в прошлое воскресенье.

– Что-то серьезное случилось? – забеспокоилась Фаина.

– Да нет, легкая потасовка. Все благополучно закончилось.

– Похоже, нам всем придется надеть военную форму, чтобы в этой стране быть защищенными, – заметил Марк.

– Ну вот, дали Марку тему! – съязвила Фаина. – Довольно! Я хочу провести романтический вечер с шампанским, фруктами и шоколадом. И вдохновляет меня не только присутствие этого бравого офицера – жаль, что он без усов, – но и принесенный им слегка подмороженный букет. У меня предчувствие, что совсем скоро со мной случится какое-то невероятно радостное событие, способное изменить всю мою жизнь! Даже Москва станет светлее и чище, а люди – культурнее и доброжелательнее. Пусть каждый из присутствующих выскажет свое предположение, какое событие сделает меня счастливой. Потом мы обсудим достоинства и недостатки каждого варианта, но сперва закажем шампанское, фрукты и шоколад. А поужинаем у нас дома. В этот час, – было шесть вечера, – в воскресной Москве попасть в ресторан – все равно что заново взять штурмом Брестскую крепость. Начнем с тебя, Нина, – ты, как женщина и моя ровесница, лучше поймешь желания тоскующей беспокойной души.

– Фаиночка, нетрудно предположить, о чем тоскует душа молодой девушки! Она ищет любви и взаимопонимания молодого человека в своем вкусе, красивого, умного, интеллигентного. Ну что, я права?

– Ответ недалек от истины, но он очень прямолинейный и однобокий. Только не обижайся, Нина! Ну а ты что скажешь, мой дорогой брат Марк Наумович? Напряги, пожалуйста, свой могучий ум.

– Я согласен с Ниной. Иначе и быть не может. Но, зная тебя и твой максимализм, добавлю, что тебе хотелось бы, чтобы этот парень к тому же был выдающейся личностью, а это, моя дорогая сестра, сверхзадача!

– Хорошо, а что скажешь ты, мой друг-вояка? Если, конечно, твоя фантазия не иссякла от воинского устава и армейского борща.

– В нашем возрасте каждый думает, что он особенный, – начал я, – и что ему предназначена особая судьба, особая любовь, не такая, как у остальных, удивительная, наполненная чудесами жизнь…

– Простите, товарищ военный, – прервал меня мужской голос. – Можно пригласить вашу даму на танец?

Рядом со мной стоял высокий плотный парень примерно моего возраста, с симпатичным простоватым лицом, в расстегнутой сорочке и сбившемся на сторону галстуке марки «Луч» – это было заметно даже за пятьдесят метров. Парень явно был навеселе. По-видимому, ему хотелось приключений и общения с симпатичной девушкой.

– Друг мой, разве здесь танцуют? А где музыка? Где оркестр?

– А ты что, не слышишь? Вот же музыка! – он махнул рукой в сторону репродукторов, откуда и в самом деле доносилась какая-то популярная мелодия.

– Знаешь, друг, в другой раз, – как можно мягче продолжал я. – Именно сейчас я собираюсь просить руки и сердца у этой девушки.

– Тогда я потанцую с другой.

– Она тоже не танцует.

– Так пускай сама скажет! Чего ты за нее выступаешь?

Терпение мое лопнуло. Ни слова не говоря, я встал, схватил парня за шиворот и за ремень и быстро поволок в сторону туалета.

– Ты что делаешь, офицер? А ну отпусти!

– В туалете поговорим…

Туалет находился на первом этаже. Пришлось, расталкивая людей, спустить парня по лестнице, стараясь, чтобы он не грохнулся об пол и не ушибся.

– Давид, не надо! – услышал я голос Фаины.

Марк бежал за мной, пытаясь остановить:

– Ты же видишь, что он пьян! Пусть идет своей дорогой, оставь его в покое!

Не слушая Марка, я втолкнул парня в туалет, с силой нагнул его голову под кран и включил холодную воду. Он изо всех сил старался освободиться, но я крепко держал его под ледяной струей, потом подтащил к выходу из кафе и пинком вышвырнул на улицу.

– Возьми его номерок, – приказал я испугавшемуся швейцару. – И брось ему пальто. Вот тебе три рубля. Обратно его больше не пускай.

Когда мы с Марком вернулись в зал, я увидел, что Фаина уже расплачивается с официанткой.

– Куда вы, девушки? А романтический вечер? – попытался пошутить я.

– Продолжим у нас дома, – предложила Фаина.

Мы уселись в припаркованную неподалеку машину, Марк за рулем, Нина рядом, мы с Фаиной позади. Молча доехали до Мичуринского проспекта, где жили Марк и Фаина. Наконец девушка заговорила:

– Давид, почему ты все время ведешь себя, как унтер Пришибеев? [36] Хочешь везде установить порядок? – помолчав минуту, она добавила: – Разве возможно быть счастливой в таком окружении? И ведь это насилие так обыденно, что мы его даже не замечаем! Правы родители, здесь у нас нет перспективы. Хочу эмигрировать.

– Фаина, неужели из такого маленького и, как ты верно подметила, обыденного эпизода можно было сделать такие радикальные выводы? Значит, внутренне ты уже сама себя готовишь, ищешь аргументы, подтверждающие твое решение. На эту тему есть анекдот: армянин-репатриант, уже давно сожалеющий, что приехал на родину, жалуется друзьям: «Как же все плохо! Представляете, мой брат недавно вышел на улицу – а вы же знаете, какой у нас весной сильный ветер, какая изменчивая погода. Конечно, брат простудился и теперь с высокой температурой лежит дома! Ну разве может нормальный человек жить в такой стране?» Так что, Фаина, не думаю, что твой вердикт правильный. Ты в курсе, что моя подруга эмигрировала. Думаешь, она нашла там свое счастье?

– В конце концов, Давид, она тебя вытащит отсюда, – убежденно заявила Фаина. – Не сомневайся.

– Знаете, ребята, – решил я, – я к вам домой не пойду. Лучше доберусь до автобусной остановки, тут недалеко, и поеду к себе.

– Но как же, Давид! Ты ведь собирался просить моей руки и сердца…

– Это обязательно делать именно сегодня?

– Тогда мы отвезем тебя до твоего военного городка, – в голосе Фаины прозвучала неподдельная теплота и нежность.

– Нет, друзья, не нужно. Вы уже возле дома, да еще и выпили по бокалу шампанского. Я быстро доберусь.

 

* * *

На проходной было жарко, пахло сигаретным дымом и мужским потом.

– Товарищ старший лейтенант, – доложил дежурный сержант. – Вам звонил ваш бывший начальник, герой Советского Союза полковник Рафаэль Победоносный.

– Это он так представился?

– Так точно, товарищ старший лейтенант.

– Интересно, когда он успел стать полковником? – вслух задумался я, едва сдерживая смех. – Когда он был моим начальником, он был еще подполковником… Ах да, он ведь тогда уже был представлен на полковника! И чего же хотел герой Советского Союза полковник Победоносный?

– Он сказал, что продолжает по-отцовски заботиться о вас, и скоро вы получите приятную посылку. Только приведите в порядок вашу комнату и в ближайшее время не отлучайтесь. Да, еще он добавил, что вам нужно приготовить вторую кровать.

– Спасибо. Я бы хотел ему позвонить. Надолго я телефон не займу.

– Полковник Победоносный сказал, что летит на ответственные военные учения, проводимые совместно с монгольской армией, так что вы его не ищите, все равно не найдете.

Интересно, что задумал этот «полковник Победоносный»? Чертов хохмач. Рафа, как же я соскучился по тебе! И о какой второй кровати он говорил? Неужели задумал приехать сам? Вряд ли. Тогда бы он взял лучший номер в гостинице и круглосуточно ездил на такси, ведь денег у него более чем достаточно, особенно сейчас.

Предположим, ему и правда вздумалось приехать и пару раз переночевать у меня. Это возможно. Нужно будет просто спросить разрешения у коменданта. Ничего страшного, ко многим офицерам приезжают родственники, остаются на день, два, на неделю. Это же военный городок, а не лагерь, и люди тут считают, что им очень повезло – жилье рядом со столицей, пусть скромное, но свое…

Боже, но как же можно годами жить втиснутыми в это маленькое пространство, в эти крошечные хрущевские клетушки! Это же проклятие! Все на виду, все друг друга знают… Ограниченные возможности, серая, убогая, тоскливая жизнь. По выходным – поездки в город за продуктами. Иногда походы в кино. Еще реже – в цирк, на стадион. Может, раз в пять или десять лет выбираются театр или на концерт. Можно еще поехать в Москву, в Парк культуры имени Горького… Черт, застрелиться можно!

 

* * *

– Эй, уважаемый! Чего носишься тут как угорелый, старших не замечаешь?

– Виноват, товарищ майор, – в свете фонарей я увидел незнакомого майора и еще двух офицеров из нашего городка, которых я знал только в лицо.

– Честь не отдаешь, одет не по форме… по-пижонски как-то, погоны не разглядеть… Пьян, что ли?

– Товарищ майор, – обратился к нему красный от спиртного капитан в расстегнутой шинели. – Это следователь. Ведет с нашими бабами спортзанятия по похуданию. Мужик непьющий. Поговаривают, что был замешан в одной драке – солдаты наши чуток перебрали и их сильно избили в поселке. Один до сих пор в больнице.

– И что, слух не подтвердился?

– Нет, ничего толком не известно. То ли он сам избил, то ли был среди тех, кто избивал.

– Ладно, друзья, – нетерпеливо сказал я. – Вы пока разберитесь, что, кто и когда, а я домой пошел, у меня свободный день. Вам бы тоже не помешало отдохнуть.

– Стоять! Я тебя не отпускал!

– Послушайте, майор! Вы сейчас далеко не в штатном состоянии. Так нажрались, что даже отлить, не оперевшись на столб, не сможете. Так что шли бы вы, товарищ майор, писать и спать. Если я вам понадоблюсь, эти раки-шептуны подскажут, где меня найти. А вы… Фу! От вас воняет, как от пивной бочки! – с этими словами я отвернулся от пьяной компании и направился к своему дому.

Надо же. Закрытый военный городок, всего сто метров до дома, но везде, на каждом шагу тебя подстерегает какая-то неожиданность! Завтра эти парни как ни в чем не бывало пройдут мимо меня и даже ни о чем не вспомнят. Вполне возможно, что они очень хорошие, дружелюбные люди, но когда пьют, становятся непредсказуемыми. Черт, но пьют же постоянно! А если бы здесь оказался Рафа? Без единого слова уложил бы всех на тротуар – поди потом разберись, кто прав, кто виноват…

До моих ушей долетела матерная ругань, которую изрыгал мне вслед расхорохорившийся майор:

– Твою мать! Ну погоди, б…дь, я тебя еще выведу на чистую воду!

Может, стоит вернуться и образумить вонючку? Один удар в опухшее от пива, водки и картошки пузо, и он запоет совсем по-другому… Нет уж. Пошел он к черту, одного случая на сегодня достаточно.

Как жаль, что с каждым днем люди пьют все больше и больше! Пьют – и забывают обо всем… Повышение материального благополучия для них означает всего лишь возможность покупать больше спиртного. Где же хваленая дружба советских народов? Неужели, чтобы и вправду стать одним народом, нужно жить по правилам большинства? По крайней мере, по правилам окружающего тебя большинства? В данном случае – пить, а потом безудержно гулять и веселиться, на следующий день похмеляться и с изжелта-бледным лицом, еле волоча ноги, приходить на работу. А через несколько лет такой жизни неизбежно начнутся частые и длительные запои… Что за злой рок преследует этот добрый и талантливый народ! Такое впечатление, будто большинство мужчин живут и работают, чтобы пить…

Уверен: тот симпатичный парень из кафе через несколько часов даже не вспомнит, что с ним случилось! В крайнем случае, запомнит отдельные детали и завтра, протрезвев, нормально пойдет на работу, со смехом расскажет друзьям, что вчера немного перебрал и его выставили из кафе. Парни дружно посмеются – и все! Случись такое со мной, я бы умер от стыда, прежде всего перед самим собой. Может, это комплекс человека из маленького города, где все друг друга знают и мнение окружающих имеет для каждого огромное значение? Может быть. Но тут ведь и генетика важна. Если бы я выпил столько же, сколько этот майор, непременно бы отравился и неделю пролежал дома. Представляю себе лицо Мари, если бы она увидела меня в таком полуживотном состоянии – шатающимся, мерзким, пахнущим алкоголем… А родители? Да с ними бы инфаркт случился! Но ведь и на Кавказе пьют, иногда немало… И тем не менее в полуторамиллионном Ереване нет ни одного вытрезвителя, пьяные встречаются редко, по улице идут сосредоточенно и тихо, глядя под ноги. Получается, что отношение человека к алкоголю предопределяют гены, бытовая культура и реакция окружения – ну и географическая широта, разумеется. Поэтому русские мужчины и не осуждают пьянчуг, возложив это бремя только на своих жен и матерей.

Не следует забывать и о том, что советская армия в подавляющем большинстве состоит из детей рабочих и крестьян… в основном из крестьян, а для них крепко пить, жестоко ругаться, охотиться, рыбачить – основная форма времяпрепровождения, стиль жизни, необходимый ее компонент. Так что моя национальность, может, и имеет здесь какое-то значение, но далеко не самое важное. Просто я другой, непохожий, чужой. А чужаков надо остерегаться. Более того, чужаков не любят. Представляю, с какими гигантскими трудностями сталкиваются служащие в армии мусульмане или иудеи! Не завидую им. Ну что ж, каждому свое.

Почему-то вспомнился очень показательный анекдот: «Надо же, говорили: “Еврей, еврей”, – а оказался нормальный пьющий человек». Выходит, я прав – не национальность отделяет меня от пьющего большинства, а бытовая культура и мировоззрение. Пьющий человек боится непьющего, настораживается, ожидая от него подвоха или же внутренне сознавая, что у того есть перед ним неоспоримое преимущество…

 

Глава 13

Незаметно миновали две недели. Несколько раз я созванивался с родителями, один раз – с Мари. Встретился в Москве с Варужаном, сходил с ним пообедать. В Ногинск вернулся мрачным: настроение было испорчено потоком чернухи и негатива, который Варужан в своих речах выплескивал на нашу действительность и перспективу развития страны. Интересно, что со многими его аргументами я был согласен, однако мы расходились в главном: я был убежден, что у страны есть будущее и со временем все улучшится, а химик настаивал на обратном.

– Запомни, Давид: рано или поздно эта страна рухнет! Человеческий материал здесь таков, что никакая власть его не улучшит. Люди и власть всегда взаимодействуют, улучшают или ухудшают друг друга. Но главным фактором все-таки остаются люди – это именно из них, из общей среды создается власть и властные структуры. Люди должны улучшать власть. А здесь оба фактора отрицательные и вполне достойные друг друга. Этот народ не способен строить демократическое государство и гуманное общество. Получит он свободу – будет анархия и криминальная война. Будет собран под сильной, властной рукой – получится тотально коррумпированное антигуманное полицейское государство. Не спорь, Давид. Ты же видишь – новая власть опять пришла путем переворота или заговора – называй как хочешь. Это же большевики! Они никогда не спрашивали народ, хочет ли он их или нет. В 1917 году, составляя мизерное меньшинство, смогли свергнуть слабого царя и перехватить власть, принеся в жертву десяток миллионов людей. Сталин пришел к власти путем интриг в партийной верхушке, опять же без участия народа или хотя бы широких властных структур. В свою очередь Хрущев, этот смешной неотесанный мужик, возглавил страну, сыграв на страхе членов Политбюро перед Берией, а заодно использовав национальный фактор – русские люди уже не хотели подчиняться нерусским, именно это казалось им причиной всех происходящих с ними трагедий. А ведь Сталин в истории России был вторым Петром Великим, пусть и с грузинской фамилией, таким же жестоким и бесчеловечным – а может, и в большей степени, потому что масштабы перемен были непомерно громадны. Берия был таким же людоедом, как остальные члены Политбюро, но в то же время, не удивляйся, более прогрессивным, чем они все. Ведь именно он в конце 1940-х предложил разрешить ограниченную частную собственность и инициативу в европейских социалистических странах, доказывая, что, если этого не будет, в конце концов они уйдут от нас. Именно он сумел в свое время организовать создание атомного оружия и атомных электростанций в СССР. Тот же Хрущев в 1936–1938 годах истребил сотни тысяч людей на Украине. А наш Микоян? Да, может, он и был ангелочком по сравнению с остальными, но на его совести сотни сосланных и репрессированных в 1936–1937 годах лучших представителей армянской интеллигенции. Какая разница, убиваешь ты одного человека или миллион, – все равно ты убийца. Они все убийцы… Хрущева сверг его выдвиженец Брежнев, которого Сталин называл молдаванином. Внешность этого бровастого жизнелюба и в самом деле вызывает сомнение в его русском происхождении, хотя это и не главное. В конце концов, вся российская элита, начиная с Романовых, была основательно перемешана с представителями других наций. Себя они идентифицировали в качестве русских царей и вельмож, но русскость их всегда была под вопросом. А самое главное – они никогда не любили свой народ, который отвечал им тем же. История этой страны – история вождей. Любые радикальные изменения здесь связаны не с естественными процессами в обществе, а с приходом нового вождя с собственными представлениями о путях и методах дальнейшего развития…

– Варужан, не насилуй мои мозги, мне и так несладко! – взмолился я наконец. – Именно дурацкое противостояние двух идеологий и систем разъединило меня с Мари и ребенком. Я человек молодой, могу жить и при коммунистах, и черт знает еще при ком, лишь бы Мари была со мной и условия были более-менее человеческими. На все согласен! От моей любви или ненависти к власти ничего не изменится, только еще сильнее отравлю свою жизнь. Я хочу жить нормально, со своей семьей, с родителями, среди друзей. Если идеология и власть будут соответствовать моим абсолютно нормальным человеческим желаниям и способствовать их реализации, я их поддержу, будь это хоть коммунисты, хоть буржуа, красные, белые, зеленые… Хотя нет, зеленые – это уже исламисты, на это я не согласен. Ислам лишит меня даже той минимальной свободы, что у меня есть.

Именно так обычно и заканчивались наши споры, но все равно несколько дней после этого я ходил расстроенный и взвинченный. Слава Богу, трудная неделя позади! Сколько было работы… Возвращаюсь в свою каморку только к девяти или десяти вечера, уставший, как крестьянин после уборки урожая, и тут же ложусь спать. Хорошо, что у нас появился Юра Скворцов – он проводит вместо меня спортивные занятия, притом довольно успешно.

 

* * *

Была пятница, рабочий день близился к концу. Завтра отдохну, устрою себе санитарный день. Хорошо, что мне удалось за сносную плату найти помощницу по хозяйству, тетю Женю, которая стирает и гладит мою одежду, убирает дом. Конечно, у многих появился новый повод недолюбливать меня, но оно того стоит.

– Товарищ следователь, дежурный по проходной старший сержант Алексин, – послышался в телефонной трубке бодрый молодой голос. – К вам гость – ваша сестра.

Неужели Рина? Я знал, что она уже разъезжает с гастролями по стране. Но почему она не сообщила заранее о своем приезде? Нет, Боже мой, как же я не догадался? Это же Мари! Ведь у нее советский паспорт. Взяла и прилетела, хотела сделать мне сюрприз! От Парижа до Москвы всего-то пять часов. А ребенок? Не могла же она оставить малыша и отца-инвалида на мать, мадам Сильвия не справилась бы одна. К тому же у Мари было разрешение только на разовый въезд во Францию, если она оттуда уедет, обратно ее не впустят. Значит, это не она. Но кто же?

Я вызвал конвой, не завершив допрос подследственного – старшего сержанта, подозреваемого в сексуальных домогательствах к новобранцу. Он уже прислушался к моей угрозе добиться для него максимального наказания, подкрепленной парой ударов в пах, и начал давать признательные показания. Ничего, закончу завтра, ты у меня еще попоешь, гад… Закрыл сейф и сломя голову помчался к выходу. Как я сразу не догадался? Рафа, чертов хохмач, прилетел, нашел какую-то девчонку и отправил ко мне, а сам, должно быть, сидит в машине и ждет моего конфуза, чтобы потом с хохотом выскочить оттуда. Ну погоди, носорог ты мой дорогой, сейчас ты у меня получишь! Но как же хорошо, что он прилетел! Уже шестой месяц я не видел ни одного родного лица…

Каково же было мое удивление, когда я увидел смущенно стоящую в дежурке Иветту! Она была похожа на цветущую розу в грязно-снежном поле. Шуба из светлой каракульчи с широким норковым воротником плотно облегала стройное тело, из-под норковой шапки были видны коротко подстриженные волнистые волосы, на ногах – черные сапоги на высоких каблуках. Стояла тишина. Все находящиеся на проходной военнослужащие смотрели на нее как на инопланетянку, невесть как оказавшуюся в этой душной, пахнущей потом и нечистотами каморке. Проходившая мимо санитарка в солдатской тельняшке громко заявила:

– Что, мужики, баб не видели? Баба есть баба, хоть наша, хоть заморская.

Огромные черные миндалевидные глаза смотрели на меня испуганно и выжидающе.

– Ив, дорогая! Моя красавица, какими судьбами ты здесь оказалась? А где этот носорог? Наверное, в машине спрятался?

– Ты о Рафе, что ли? Я одна, – увидев мое недоумение, она добавила уже на армянском: – Если хочешь, я уеду. Рафа сказал, что ты очень просил, чтобы я приехала. Однако я все как-то стеснялась это сделать…

– Что же мы тут стоим, пошли! – заторопился я. – Дежурный, отметьте, что ко мне приехала моя двоюродная сестра. Все формальности я улажу. Солдат, будь другом, отнеси чемодан в дом 5-А на четвертый этаж. Давай кульки, Ив.

– Неси осторожнее, здесь твои любимые сухофрукты и еда – лаваш, сыр, зелень, еще что-то в этом роде.

– Как добралась, легко ли нашла меня?

– Очень легко. В аэропорту меня встретил водитель твоего друга – если не ошибаюсь, Арама – и привез прямо сюда. Сказал, что он уже бывал здесь несколько раз.

«Вот идиоты, – подумал я. – Оказывается, сговорились за моей спиной!»

Мы быстро дошли до моего дома и поднялись в квартиру.

– Прости, Ив, у меня тут очень тесно, условия спартанские, но зато чисто, есть горячая вода, нормальная кровать. Я устроюсь на диване или попрошу раскладушку. Если у меня тебе не понравится, вызову такси, поедем в Москву и устроим тебя в какой-нибудь гостинице.

– Я столько хочу тебе сказать, что и месяца не хватит, а ты – «давай поедем в Москву»! Что за глупости? Главное, что тепло, чисто и мы вместе. Да, спасибо тебе за шубу, шапку и сапоги, которые Рафа достал по твоей просьбе в валютном магазине! Шикарный подарок, я о таких даже мечтать не могла. Спасибо еще раз, дорогой! А эти деньги он сказал отдать тебе, это остаток от той суммы, которая тебе полагается от твоего московского друга.

Я стоял посреди комнаты, слушая льющуюся потоком речь Иветты, и не знал, какое решение принять. С одной стороны, я был безумно рад, что Иветта, веселая, обаятельная и легкая в общении, здесь, – ведь с ней связано столько воспоминаний о моем совсем недавнем, но уже кажущемся таким далеким прошлом. С другой стороны, все это нечестно по отношению к Мари. Какой подлый удар я нанесу ей! Отец при смерти, на руках грудной младенец, будущее туманно, а здесь любимый мужчина, именем которого она клянется, оказался ей неверен, притом сошелся с девушкой, которую Мари всегда недолюбливала, а та платила ей взаимностью. Хотя, собственно, о какой неверности я говорю? Подруга студенческих лет приехала Бог знает куда, в чужой город, чтобы повидаться со мной. Ни о какой физической близости и речи нет. О происхождении подарков, которые наверняка были существенным мотивом приезда Иветки, я, конечно, догадываюсь. Но это же Рафа! Его поступки порой не поддаются логике. А в чем виновата эта доверчивая красавица, так отчаянно пытавшаяся помочь мне избежать военной службы? Я обязан с честью выйти из создавшейся ситуации. Не отправлять же девушку зимним вечером непонятно куда? А если слух дойдет до Мари? Не будет же хохотушка Иветта держать язык за зубами… Ладно, будь что будет. Черт, какая она обаятельная, взорваться можно!..

– Я знала, что ты меня всегда любил, но Мари удалось меня оттеснить, – щебетала между тем Иветта. – Согласна, девушка она достойная, но я тоже не уродина! Она дочь портного, а мой папа известный ученый, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой. Впрочем, Давид, ты знаешь – я неравнодушна к тебе за твою доброту, отзывчивость, за настоящий мужской характер. Никто, даже мои родители, никогда не делал мне сразу столько подарков! Представляю, как ты тосковал по мне, как хотел меня видеть, раз приобрел для меня все эти красивые вещи! Но знай – я не буду вешаться тебе на шею и просить, чтобы ты на мне женился. Выходить за тебя замуж я не собираюсь. Ты слушаешь, дорогой? Повторяю: я не собираюсь отбивать тебя у Мари. У вас ребенок. И потом, хотя ты мне и очень симпатичен, но в роли мужа я тебя совсем не представляю. Мне нужен солидный мужчина, старше меня лет на десять – двенадцать, состоявшийся, обеспеченный, с положением и безумно любящий меня. А ты вряд ли сможешь предложить мне что-то серьезное, кроме своего спортивного тела, молодости и задора. Возможно, когда-нибудь ты и достигнешь значительных высот, но лишь в далеком будущем. Если, конечно, тебя и Рафу не посадят или не случится что-нибудь еще более ужасное, прости Господи. Думаешь, я дурочка и не понимаю, что вы с Рафой такие огромные деньги добыли не за сбор колхозного урожая? Тем не менее, дорогой мой друг, пора тебе взрослеть, становиться солидным. С твоим буйным нравом нетрудно оступиться. Что ты стоишь? Садись за стол. Вот шампанское, коньяк, еда… Ты ведь хозяин, а приглашаю я. Понимаю, ты сейчас ошалел от счастья, что я согласилась приехать. Могла бы и раньше, но гордость не позволяла. Через неделю я с группой «Интуриста» лечу в Бельгию, а после возвращения опять заеду к тебе. Так что, мой мальчик, без моего внимания ты долго не останешься! Открывай коньяк. Давай первый тост за нас, за нашу молодость! Все глупости совершаются именно в молодом возрасте. Любовь, романтика, глупость неотделимы друг от друга. Кому нужны глупые старики? Они смешны. А у нас не глупость, а зов сердца… Ты всегда был неравнодушен ко мне, признавайся! Это я знала с первой нашей встречи, с первого твоего взгляда. Экзотичной блондинке удалось тебя завоевать раньше, но сейчас мой черед. Правда, ты слегка растерял свой лоск и глаза уже не такие веселые… Ты стал более грубым, что ли, а может, и мужественным. Знаю, тоскуешь по француженке. Она молодец, что тут скажешь, сумела влюбить в себя…

– Ив, дурочка, хватит склонять имя Мари! Она далеко, притом не в лучшем положении.

– Согласна. Давай выпьем за Мари. Не скрою, Бог ее красотой не обделил. Спасибо ему, что и меня не обидел, хотя все говорят, что я женственнее и обаятельнее. И конечно, я доверчивее, чем твоя любимая Мари. Она ведь такая вежливо-сухая, любого отошьет. Я – нет. Пей, пей, не халтурь! Ты же ее любишь. Знаешь, красота для женщины всё, но нужен еще один крошечный штрих – удача. Сколько парней крутилось вокруг меня, но никто не любил меня так, как ты Мари. Многие хотели завоевать меня, потому что это потешило бы их тщеславие, но я их отвергла, я ведь знаю себе цену. Были и достойные, но не в моем вкусе. Пожалуй, на первых порах, когда мы только встретились, я смогла бы удержать тебя рядом, но мне нравились старшие ребята, а ты был слишком молод. К тому же вы с Рафой были так грубы и агрессивны, ваша дурная слава хулиганов и драчунов меня пугала… хотя и притягивала. И не успела я оглянуться, как ты уже был очарован Мари. В отместку я решила подружиться с Генрихом, сыном директора «Интуриста», который тоже крутился вокруг Мари, но и тут опоздала. Вот скажи, почему притворная недоступность девушек так завораживает парней? А я такая бесхитростная…

– Ив, мне кажется, тебе достаточно.

– Подожди, я хочу поднять бокал за твоего французского мальчика, пусть он растет здоровым. Хотя не представляю, как ты будешь с ним общаться, сказки рассказывать? А впрочем, мама переведет. Ну же, я выпила до дна, а ты опять халтуришь? Вот молодец… Давай теперь за наших родителей!

– Хватит, напьешься!

– Ну и что? Может, я так хочу? Нет, прости, я как-то глупо себя веду. От волнения, что ли, или от вина? Помоги мне снять сапоги. Так вот, я повторю: ты щедрый, а щедрость компенсирует все недостатки мужчины, даже то, что он заочно женат и имеет ребенка… Тяни, тяни, они трудно снимаются… Должно быть, ноги отекли от дороги и от жары в доме… Спасибо. Где у тебя душ? Ночнушка и полотенце у меня с собой, я догадалась, что здесь не «Метрополь»…

 

* * *

– Иветка, я побегу на работу, ты пока спи. Завтрак на столе, в холодильнике тоже что-то найдется. Займи себя чем-нибудь, в перерыве заскочу. Если освобожусь пораньше, можем съездить в Москву, если нет – сходим в кино здесь.

– Надеюсь, ты не будешь, как отец Сергий [37] , рубить себе палец или, не дай Бог, что-нибудь еще?

– Нет, дурочка, разумеется, нет. Хотя не скрою – в душе я осуждаю себя за то, что воспользовался твоей доверчивостью, а может, и временным беспомощным состоянием.

– Не смеши, пожалуйста! Приняв твой подарок и приехав к тебе, я знала, зачем и для чего еду. Или ты хочешь, чтобы я разыгрывала перед тобой обманутую девственницу? Ты же мне всегда нравился, если не сказать больше. Поэтому я не осуждаю себя за вчерашнее, это осознанный шаг. Но тем не менее я не хочу строить свое счастье за счет француженки. Неизвестно, как еще распорядится судьба, и кто знает, что у нас впереди? Если у тебя есть сомнения, я уеду. Не беспокойся – собрать вещи, вызвать такси и добраться до Москвы я смогу.

– Не глупи, детка! Я опаздываю на работу.

– Всю ночь ты говорил с Мари. Слов не разобрать, лишь какие-то обрывки, но имя ты произнес четко и много раз. А еще ты плакал. Знаешь… я все-таки не могу быть на вторых ролях. У меня есть достоинство, и я знаю себе цену. Оставлю тебе твои подарки – шубу, шапочку, даже сапоги – и уеду. Мне ничего не нужно!

– Иветка, дорогая моя девочка, перестань! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Извини, что обидел! Отдыхай. Вчера у тебя был тяжелый день.

– Ты меня хоть немного любишь?

– Конечно, люблю. Ведь ты такая красивая и такая родная…

– Тогда не ходи на работу. Скажи, что плохо себя чувствуешь.

– Ив, глупышка! Мои сослуживцы – взрослые хмурые дяди, они меня не поймут, особенно после того, как ко мне в гости приехала «двоюродная сестра».

– Ну ладно, тогда задержись, мне еще нужно с тобой серьезно поговорить!

– Погоди. Хоть сообщу, что задерживаюсь…

 

* * *

– Товарищ старший лейтенант, вас ищет прокурор.

Было около часа дня. Я только что пришел к себе в кабинет и начал принимать свидетельские показания, когда раздался звонок от секретаря. Пришлось быстро отправляться к начальству.

– Давид, намечается командировка в Тулу. Создается объединенная группа следователей для расследования одного крупного дела. Обнаружено не менее десятка трупов, речь идет о серийном убийстве. Есть первые задержанные, среди них, к сожалению, военные. Убиты несколько человек из южных республик, в том числе и из вашей. Поэтому в областной прокуратуре вспомнили о вас: свидетели из ваших краев плохо владеют русским, необходим следователь, который знает их родной язык. Вам необходимо за неделю-две закончить находящиеся в производстве дела и отбыть по указанному адресу. С момента прибытия в Тулу вы будете находиться в подчинении военного прокурора Тульской области. Есть вероятность, что назад вас не отправят, закончите службу там или получите новое назначение. Со своей стороны, я направлю в соответствующее управление Главной военной прокуратуры при Генпрокуратуре СССР ходатайство, чтобы вас вернули в Ногинск, если возможно, но результат пока предсказать нельзя. Желаю удачи.

Надо же! Только освоился, и снова куда-то ехать. Не дают спокойно пройти службу. Сейчас даже Ногинск, несмотря на свою серость и неказистость, кажется мне знакомым и близким. Интересно, не застряну ли я в Туле? Расследование убийств, особенно серийных, слишком трудоемкое и долгосрочное дело, оно может затянуться на год, а то и больше. Впрочем, до сих пор мне никто даже внятно не сообщил, каким будет срок моей службы и когда она закончится. А кроме того, Тула – это все-таки не Биробиджан и не Благовещенск, от Москвы не особо далеко: на машине – около четырех часов, на поезде – чуть больше. Плохо, но ничего не поделаешь.

Зазвонил телефон.

– Слушаю.

– С вами говорит полковник Победоносный. Ну как, получил мою посылку? Свежую, тепленькую, в упаковке из норки и каракульчи!

– Рафа! Дорогой ты мой Победоносный, как я рад слышать твой голос! Вот почему я две недели не мог тебя застать! Ты ведь готовил посылку в глубокой тайне, хотел меня ошарашить. Что ж, тебе это удалось! Если честно, я переживал из-за того, что предаю сам знаешь кого. Но… что делать, так сложились обстоятельства.

– Чувства, которые бурлят в твоей французской душе, мне не особо интересны. Меня волнует другой вопрос: ты не обидел девушку? Вел ли ты себя как настоящий мсье? Ведь к тебе приехала кузина, а французы своих кузин ох как не щадят! Каждый третий женат на кузине. Фу, лягушатники! – расхохотался Рафа. – Деньги, как ты понимаешь, законные, мы честно выполнили просьбу твоего московского друга, – продолжал он. – Конечно, не фонтан, но жаловаться грех. Надеюсь, ты не против того, что за шмотки для девочки я отстегнул из твоей доли? Так что пусть угрызения совести тебя не мучают – ты здесь наслаждаешься не задаром, а на свои. И потом, девочка сперва хотела отказаться, но, когда увидела шмотки, чуть в обморок не упала от восторга. То и дело повторяла: «Я знала, что Давид меня любит». Признаюсь, мне даже совестно стало. Чуть не пустил слезу раскаяния. Не обижай красавицу, у нее добрая душа.

– Спасибо, Победоносный, за заботу. Иветта – часть нашей общей жизни. Сколько воспоминаний связано с ней, сколько общих друзей… Никогда не забуду, как отчаянно она старалась спасти меня от армии. Но ты держи язык за зубами, мне бы не хотелось, чтобы слух дошел до Мари. Ей такие удары ни к чему, а я буду себя чувствовать мерзавцем. Вот что, Рафа, мне тут в голову пришла одна мысль, но неудобно тебя просить…

– Валяй, кузен!

– Ты знаешь, что зимой в Париже не так уж тепло, иногда бывает снег…

– Я знал, что ты об этом заговоришь. Видишь ли, будущий лягушатник, дело в том, что шубу на такой рост, как у Мари, в нашей республике найти сложно. Таких сюда просто не завозят. Но на всякий случай я уже поручил моим девочкам подыскать что-нибудь подходящее или сделать специальный заказ.

– Рафа, а может, полушубок? Деньги я отправлю с Иветкой. Шмотку передашь Варужану, он отправит через знакомых, понял?

– Видали такого? Отрывает меня от государственных дел и даже не спрашивает, успешно ли прошли совместные учения с монгольской армией! Только и занят кузинами да шмотками. Давай, парень, ты коммунист и офицер, служи честно. До свидания.

– Подожди, подожди! У меня к тебе еще несколько вопросов, а то все время о себе говорю.

– Слушаю.

– Как у тебя на работе? Все нормально?

– Более-менее. Ожидается даже внеочередное повышение в должности, так что, похоже, скоро и капитана получу.

– Как папа, как мама?

– Нормально. Правда, в связи с уходом Якова Никитича [38] из республики папа, по-видимому, не останется на своем месте. Ты же понимаешь – командная система. Придут новые люди, составят новую команду. Он, конечно, еще надеется, но сам я уже практически уверен, что так и будет. Только, видишь ли… он человек активный, еще не старый, а я единственный ребенок. Боюсь, они с мамой переключатся на меня и заставят жениться, чтобы я больше бывал дома. Все-таки мне скоро двадцать девять, не мальчик уже.

В голосе Рафы я уловил какую-то грусть, недосказанность. А может, парень просто взрослеет, как и я? Ведь с каждым годом мы меняемся и воспринимаем мир уже чуть-чуть по-другому.

 

Глава 14

Недели с Иветтой пролетели как час. Представившись моей двоюродной сестрой и невестой, она развила бурную деятельность: Василису и других местных девушек учила французским романсам, каким-то новым танцам, давала советы по новейшей моде. В те годы все французское было исключительно модным. Это было время Ива Монтана, Симоны Синьоре, Жана Маре, Жерара Филипа, Алена Делона, Эдит Пиаф и многих других, чуть позже – Джо Дассена. Все американское и английское было отодвинуто на второй план, в том числе и по политическим соображениям.

С Иветтой было легко и весело. Она никогда не скучала, всегда радовалась и смеялась, улыбка не сходила с ее лица. Повезет же тому, кто женится на ней, – всю жизнь будет счастливым! Чудесный, легкий характер – если, конечно, он останется таким и в браке, ведь часто бывает, что вскоре после свадьбы жизнь и поведение и мужчин, и женщин претерпевают удивительные метаморфозы. С ее приездом к числу моих недоброжелателей добавились еще и завистники. Однако прокурор со всей серьезностью разрешил мне не оставаться на работе после пяти, и несколько раз мы ездили в Москву – на концерт, в театр или просто в ресторан. Арам сделал вид, что ничего не знает о Мари и ее пребывании в столице.

 

* * *

В субботу после обеда я снова повез Иветту на такси в Москву, где в гостинице «Метрополь» для нее был забронирован номер. Группа работников искусства и культуры, которых девушка должна была сопровождать в Брюссель, уже прибыла. Чтобы избежать случайной встречи со знакомыми, я предложил Иветте поужинать в кафе гостиницы «Националь» – там, как правило, было немноголюдно и почти никого из республик и регионов. Иветта сообщила, что вечером к нам присоединится Ольга, которая через день должна лететь с другой группой в Монреаль. Решили, что, если удастся уговорить дежурную, я переночую у Иветты. Если нет – Арам меня где-нибудь устроит: может, у себя дома, в крайнем случае – в гостинице при Центральном доме Советской Армии.

На ужин девушки пришли в чудесном настроении. Они шутили, смеялись и бесконечно перебивали друг друга, предвкушая поездку. Вдруг позади меня раздался знакомый голос:

– Давид, могу я присоединиться к вам? Как раз вы с двумя девушками, а я один.

Обернувшись, я увидел широко улыбающегося и по обыкновению модно одетого Бифштекса. Не дожидаясь приглашения, он подсел к нашему столику и тут же обратился ко мне с вопросами:

– Что пьете? «Советское шампанское»? Давид! Такие девушки с вами, а вы угощаете их советским шампанским! Понимаю – вы патриот, советский офицер, но все-таки разрешите мне заказать французское! Лариса, – подозвал он официантку, – бутылку «Дом Периньон», пожалуйста, и ананас.

– Девушки, это Бифштекс. Шустрый парень.

– Бифштекс? Что за странное прозвище? – расхохотались подруги.

– А вы недожаренный или пережаренный бифштекс? – обратилась к фарцовщику острая на язык Ольга.

– Просто он в детстве очень любил бифштексы, вот друзья его так и прозвали, – пояснил я.

– Ничего, ничего, девушки. Я не обижаюсь. Действительно, меня многие знают под этим прозвищем. Но мое настоящее имя Генрих.

– А прозвище все-таки очень хорошее и почему-то так вам подходит! Так и хочется называть вас Бифштексом. Можно?

– Можно.

– Вы артист, Генрих? Какого жанра? – спросила Иветта.

– Иветта, как ты правильно угадала! – воскликнул я. – Он артист, и неплохой артист! А жанр у него – трагикомедия.

– Мальчики, – вступила в разговор Ольга, – мне показалось, что вы не особенно ладите? Мы рады знакомству с вами, Генрих, а ваше шампанское выпьем в другой раз.

– Ну что же, друзья, я вижу, у вас есть свои темы для разговора, не буду мешать. Давид, а может, сфотографируемся с девушками на память? Когда еще выпадет такая встреча? Пошлете родным, друзьям, в том числе и одной зарубежной подруге, к которой вы, кажется, крайне неравнодушны. Все будут рады, что ваша военная служба проходит в таких замечательных условиях. Вы просто везунчик!

– Надо же, а я-то подумал, это был дружественный шаг с твоей стороны. Даже расчувствовался – какой, оказывается, неплохой парень Биф! По-видимому, я ошибся. Все совсем не так.

– Ты что думаешь, Давид, у меня настолько короткая память? Вы с твоим дружком меня чуть не убили! Меня до сих пор мучают головные боли от твоих ударов кастетом. Разве такое забывается?

С этими словами Бифштекс развернулся и ушел. Воцарилось неловкое молчание. Иветта уставилась на меня, ее огромные глаза пылали негодованием.

– Давид, почему вы с Рафой хотели убить этого человека?

– Дурацкий вопрос! Этот человек сделал одну гнусную подлость. Мы его слегка наказали.

– То есть ударить кого-нибудь кастетом по голове – это «легкое наказание»? А ты непрост, Давид. Я начинаю тебя бояться. Я-то думала, что все о тебе знаю – такой честный, такой мужественный! А ты, оказывается, бандит, чуть ли не убийца! Помнишь, Ольга, когда мы отмечали новоселье, Давид с Рафой принесли чудесный подарок – музыкальный центр? Потом была шикарная шуба и прочие дорогие вещи… Еще тогда моя мама засомневалась: «Дочка, чем занимаются эти юристы? Симпатичные ребята, но странно, что они могут себе такое позволить». Так вот в чем дело!

«Биф, сволочь! – подумал я. – Добился своего. А я уже собирался его простить».

– Погоди, Ив! Что за сногсшибательные выводы – убийца, бандит! Откуда подарки? Я тебе так отвечу: они не вполне в рамках морали, но точно в рамках закона. Больше вам ничего знать не нужно, девушки, лишняя информация только навредит вам и вашему здоровью. А сейчас, чтобы разрядить обстановку, расскажу один анекдот:

«Петр, Иван и Гиви танкистами прошли всю войну. Спустя пятнадцать или двадцать лет они решили встретиться. Сперва прилетели в Воронеж к Ивану, который был командиром танка; через год – в Челябинск к Петру, который был стрелком; а еще через год – в Тбилиси к Гиви. Петр и Иван с гордостью показывали гостям свои трехкомнатные квартиры, обставленные советской мебелью, угощали борщом и пельменями. Друзья пили водку, вспоминали суровые дни войны, пели, навещали братские могилы. В Тбилиси, выйдя из самолета с маленькими чемоданчиками в руках, Петр и Иван по обыкновению направились к автобусной остановке, но Гиви, ни слова не говоря, повел их к стоящей неподалеку блестящей черной “Волге”.

“Это твоя машина?” – спросил Иван.

“Да, моя”, – скромно ответил Гиви.

“Откуда она у тебя?”

“Бабушка с материнской стороны оставила мне по завещанию дом и сад, я их продал и купил эту машину”.

“Здорово!” – радовались друзья.

Гиви привез их в просторный каменный дом на берегу Куры, весь обставленный импортной мебелью, чешским хрусталем, венецианским стеклом.

“Гиви, – удивлялись друзья, – это же дворец! Откуда он у тебя?”

“Когда умерла бабушка с отцовской стороны, оставила этот дом”, – скромно ответил Гиви.

Три дня они наслаждались шашлыком и прочими вкусными вещами, пили литрами прекрасное грузинское вино и коньяк, после чего Гиви предложил прокатиться в Сухуми, где у него была дача:

“Поплаваем, ребята, пару деньков в море, а потом и домой можно ехать”.

Друзья обрадовались такому гостеприимству, и Гиви повез их в Сухуми уже на белой “Волге”.

“А это что, другая машина?” – спросил Иван.

“Да, конечно, – ответил Гиви. – В Сухуми же жарко. Как можно там ездить на черной машине?”

“Откуда она у тебя?”

“ Когда умер мой отец, он завещал мне деньги, и я купил ее”.

Когда же они въехали во двор великолепного трехэтажного дома с широкой террасой, смотрящей на Черное море, Иван опять спросил Гиви:

“Скажи, пожалуйста, а откуда у тебя эта дача?”

“Ты помнишь тот большой зеленый танк, на котором мы громили фашистов?” – не выдержал Гиви.

“Конечно, помню”.

“Я хоть раз спросил, откуда он у тебя?”»

Ольга вполголоса засмеялась. Иветта все так же сосредоточенно смотрела на меня невидящими глазами.

– Проснись, доехали, мы уже в Брюсселе! – помахал я рукой перед ее лицом. – Я анекдот рассказал, не слышала? Жаль. Запомни, Ив: надо довольствоваться той информацией, которую тебе дают. Спрашивать больше – моветон. А оправдываться перед тобой и твердить, что я честный, считаю для себя унизительным. Подонок, который только что общался с вами, не сказал, за что его избили. Не сказал, что совершил тяжкое преступление, за которое положены долгие годы заключения. Его простили, а он по ресторанам шляется, расфуфыренный, как петух… Все, я пошел. Bon voyage! [39]

Подошел к официанту, закрыл счет и вышел. Ольга догнала меня:

– Давид, не сердись на нее! Она так ждала встречи с тобой, а вышло, к сожалению, по-другому. Ну подумаешь, девушка хочет знать подробности – что тут предосудительного?

– Спасибо, Оля, за чудесный вечер и за отзывчивость. Но своими подозрениями Иветта меня оскорбила, – с этими словами я вышел из ресторана.

Как объяснить этой прелестной хохотушке, что если бы не я и Рафа, подонок убежал бы с деньгами родителей Мари? Обращаться в милицию в этой ситуации было бы не просто бесполезно, но еще и глупо и опасно. Во-первых, всех, замешанных в этом деле – и Бифштекса, и Варужана, и мсье Азата, – посадили бы лет на десять – двенадцать за незаконный оборот валюты. Семья Мари осталась бы без средств и без крыши над головой. Может, так было бы лучше? Тогда Мари бы не уехала. А как же Азат и Сильвия? Они бы попросту погибли – один сразу, в тюрьме, среди уголовников, другая чуть позже, от тоски и чувства вины. Деньги были бы изъяты в пользу государства как объект преступления. Глупые, неестественные законы, противоречащие человечности и логике. А я действовал по закону сердца и разума.

Может, сегодняшний вечер с Иветтой стал расплатой за мою легкомысленность? Я не суеверен, но стоило бы предположить, что Бифштекс вполне может оказаться в «Национале». Впрочем, это неважно. Что было, то было. Судьбе угодно, чтобы я вычеркнул Иветту из своей жизни. А жаль – я успел по-своему полюбить ее, какой-то исключительно плотской и в то же время нежной и дружеской любовью. Неужели любовь может иметь различные оттенки? Кажется, да. Человеческая душа сложнее, чем нехитрая схема «любовь, семья, дети». Вокруг этой магистрали есть еще тысячи, миллионы сливающихся с ней дорожек и тропинок.

 

* * *

Через полтора часа я был уже в военном городке. Дежурный на проходной сообщил, что мне звонила плачущая девушка, назвавшаяся моей родственницей Терезой, и сказала, что ее отец вчера ночью скончался.

Я поднялся в квартиру, разделся, принял душ и пошел на кухню ужинать. Машинально что-то жевал, отвлеченно думая, как будут хоронить бедного мсье Азата, так и не нашедшего родину… Интересно, тело покойного осталось дома или его увезли в морг? Как переживают сейчас Сильвия и Мари! Кто из родственников сейчас рядом с ними? Знают ли мои родные о случившемся? Постепенно мозг заработал быстрее, и я начал осознавать весь ужас того, что произошло. Какая ситуация сложится сейчас, после того как мсье Азат ушел в мир иной? Ведь Мари не может оставить мать одну! А мадам Сильвия, в свою очередь, не захочет покидать родину и могилу своего мужа… Снова поймал себя на том, что не столько горюю о бедном мсье Азате, сколько тревожусь за наше с Мари будущее. Как все-таки эгоистичен человек!

Быстро оделся и пошел на автобусную остановку. Было уже за полночь. Начало марта, на улицах серо, пусто и холодно. Не без труда я отыскал частника за рулем старенького «Москвича» и убедил его отвезти меня в Москву за двойную плату. В зале главпочтамта было всего несколько человек. Через час с небольшим меня соединили с Парижем. Трубку взяла незнакомая женщина, должно быть, Клотильда. Узнав, кто я, она попросила подождать, и вскоре к телефону подошла Мари.

– Мари, здравствуй! Прими мои соболезнования. Я так сожалею!

– Спасибо, Давид. Откуда ты звонишь? У вас уже три часа ночи…

Я ожидал безутешных рыданий, но чуть хрипловатый голос Мари был спокоен.

– Смерть отца не стала неожиданностью, – пояснила она. – О таком исходе нас предупредили еще два месяца назад. Мы свое уже отплакали. Сейчас я стараюсь, насколько возможно, утешить маму и сохранять спокойствие. Не хочу лишать ребенка материнского молока. Его здоровье для меня важнее всего в этом мире.

– Мари, не знаю, чем тебе помочь, как облегчить твою участь…

– Здесь все по-другому, дорогой. Все цивилизованно, обо всем заботится соответствующая организация – с ее представителями связались тетя Клотильда и ее муж. Да и друзья помогают.

– У тебя уже появились там друзья?

– Ну, это скорее друзья родителей. Мой единственный и самый большой друг здесь пока Себастьян.

– Как он?

– Знаешь, он такой маленький, но мне кажется, что он все понимает. Подолгу смотрит на меня не мигая, как будто хочет что-то сказать. В течение дня несколько раз меняет облик – то похож на меня, то на тебя, то на папу. За секунду плач переходит в смех, и наоборот. Ест, как крокодил! С ним я не тоскую. Весь мир, все мои интересы сконцентрированы на нем. Прошлое кажется таким нереальным, словно это была не моя жизнь, а чужая. Даже ты иногда, уж прости, вспоминаешься мне как сон.

«Мари, бедная моя девочка, в этот тяжелый момент малыш полностью занимает тебя. Ты ничего не видишь и не слышишь, кроме него, ограничила свой мир комнатой, где пускает пузыри крохотное существо, – подумал я. – Материнский инстинкт… А разве моя мама не была такой в еще более суровые и тяжелые годы?»

– Мари, как бы я хотел сейчас быть рядом с вами!

– Понимаю, милый.

– Что нам делать?

– Жизнь покажет. Ты постарайся не подвергать себя опасности. Чем полна твоя жизнь в этом диком поле?

– В каком диком поле?

– Ну, я имею в виду вашу страну.

– Не сгущай краски. Совсем недавно ты с сожалением вспоминала о нашем прошлом.

– В тот момент я именно так и думала… Давид, мы уже получили телеграмму от твоих родителей. Передай им привет и нашу благодарность. Как-нибудь попозже я им позвоню. Ты получил письма, которые я отправляла через Терезу?

– Да, дорогая, получил. Но я предпочитаю звонить, хочу слышать твой голос.

– Ты видел, я сняла мерку ручки и ножки Себастьяна? Каждый месяц буду делать то же самое и следить за прогрессом…

Да, жизнь не стоит на месте. На смену ушедшему приходит маленький человек и полностью занимает пространство, любовь и память своих близких.

Через неделю я отбыл в Тулу. Тепло попрощался с Василисой, Татьяной Федоровной и Скворцовым. Других близких друзей в Ногинске у меня, к сожалению, не было. Из московских знакомых мой отъезд, кажется, больше всех огорчил Фаину.

Вся моя одежда и книги уместились в один чемодан и небольшой саквояж. Всего восемь месяцев назад я покинул дом, отправившись в военный госпиталь в Тбилиси, а столько уже было в моей жизни новых событий и новых людей! В поезде, глядя в окно на бесконечное, серое зимнее пространство, я думал, какая большая и разная у нас страна. Казалось бы, все предельно унифицировано – государственный язык, законодательство, правила организации экономики, образование, здравоохранение, официальная идеология, – но какие разные люди и народы населяют эту территорию! Удастся ли из этой разноэтничной, разноконфессиональной массы выплавить нового советского человека? Вряд ли. Эстонец и туркмен, таджик и латыш, белорус и якут, армянин и азербайджанец – как север и юг, как тундра и пустынные пески. Да и временны’е отрезки, в которых живут эти народы, совершенно разные: одни полностью находятся в ХХ веке, для других еще не закончилось Средневековье. Объединить такие противоречивые культуры и народы невозможно. А бесконечно удерживать их вместе силой – невозможно вдвойне.

 

* * *

Вышел в Туле на площади Московского вокзала. Попросил носильщика донести мой багаж до стоянки такси. Оказалось, что гостиница «Москва», где я должен был разместиться, находится почти на площади. На стойке регистрации, как и во всех гостиницах Советского Союза, стояла табличка с надписью «Свободных мест нет». От дверей тянулась унылая очередь командировочных и приезжих. Все молча и униженно ждали – вдруг появится какой-то шанс заселиться? За стойкой две женщины среднего возраста, упитанные, в дешевых золотых побрякушках, громко и весело обсуждали какие-то только им интересные темы, не обращая ни малейшего внимания на стоявших в очереди людей. Ясно было, что эта картина им хорошо знакома и приносит огромное удовольствие, наполняя чувством превосходства.

Я знал, что у меня бронь, но тем не менее пристроился в конец очереди, надеясь, что она все же рассосется и я смогу получить ключ от своего номера, не вызывая злобы и ненависти у остальных. Прошло пятнадцать или двадцать минут – никакого движения. Несколько раз к дежурному подходили шустрая молодая девушка и разбитной парень, получали от женщин анкеты для заселения, заполняли их и отдавали сидящим неподалеку в креслах мужчинам, по виду – южанам, торговцам овощами и фруктами. «Что за негодный человеческий материал! – вернулся я к своим мыслям. – Вот эти женщины – казалось бы, обычные добродушные пышки, нормальные матери семейств. Но какое удовольствие переполняет их! Они ведь даже не скрывают своего наслаждения властью, пусть и сиюминутной, над униженно стоящими перед ними людьми».

Я подумал, что дежурные наверняка успели побывать и по другую сторону «баррикад» – в других ситуациях точно такие же люди, представляющие на разных уровнях государство и власть, в свою очередь унижали их. Похоже, они считают такое положение вещей абсолютно нормальным. Почему эти люди не уважают, не жалеют друг друга – я уж не говорю о любви! Может, это специфика советской власти? Или чисто российская особенность? Ведь великий Союз объединен вокруг России, и общественные нравы, культура поведения переносятся на окраины, в национальные республики и автономные образования. Как безропотно стоят люди! Ни слова возмущения, ни даже простого недовольства. В Прибалтике, Армении, Грузии, да и на Западной Украине подобное было бы невозможно. Вызвали бы директора, поднялся бы шум, скандал, потребовали бы от дежурных хотя бы внятного ответа. А здесь ждут, надеются. Как легко управлять таким народом – послушным, готовым подчиняться любой власти! Но история показывает, что народ нельзя доводить до точки кипения – начнется кровопролитие, и потом окажется, что именно простым людям от этого станет еще хуже… Интересно, если я подойду к стойке, очередь будет протестовать? Конечно, я ведь уже неоднократно ставил такие опыты. Лучше сделать вид, что не замечаешь ненавидящих глаз стоящих в очереди людей, подойти к дежурным, спокойным, уверенным голосом сказать: «У меня бронь!» – и, взяв анкету, удалиться со словами: «Пусть швейцар поднимет чемодан в мой номер». Но нет. Неинтересно. К тому же у меня еще как минимум два часа до сбора следственной группы, а одному в номере делать совершенно нечего.

– Друзья, не пропустите меня без очереди? Мне нужно только спросить.

Проход был свободен, я просто хотел проверить свои наблюдения. Не получив ответа, еще громче повторил вопрос. Люди отвернулись, делая вид, что не слышат. Я спокойно подошел к стойке, отделяющей дежурных от очереди.

– Думает, что, если в дубленке, имеет право без очереди лезть! Стойте на своем месте! Вы не лучше нас, – пробурчал мужчина средних лет с физиономией типичного хозяйственника, проводящего значительную часть времени в командировках. Причем его тон был скорее рассуждающим – видимо, мужчина опасался конфликта с незнакомым молодым человеком, уверенным и хорошо одетым, – не дай Бог, разозлится и устроит мордобой.

Да, ничего не меняется. Первая мысль была верной, не стоило зря экспериментировать. Везде одно и то же, хоть в Москве, хоть в Туле.

– Не видите табличку? Или читать по-русски не умеете?

Я решил сыграть иностранца и сделал недоуменный вид:

– Бонжур, мадам! Я из Парижа. Потерял мою группу. Ищу их. Разве они не здесь?

– Надя, – обратилась одна из дежурных к напарнице, – тут, похоже, иностранец от группы отбился. Позвони в «Интурист», скажи, что их потерянная овечка у нас.

Как они начали меня обхаживать! Какие душевные, милые и добрые были у них лица! Меня провели в служебное помещение, усадили в кресло, угостили чаем с тульскими пряниками, начали звонить в разные места. Как же у нас уважают иностранцев и как презирают своих! Спасибо Мари, что выучила меня французскому хоть на троечку. Вот только к чему это дурачество, эти психологические эксперименты? Получается, если я уеду за рубеж, женюсь на Мари и стану иностранцем, сразу стану на голову выше, чем эти люди из очереди. Куда бы я ни пришел, всюду мне будет оказан несравнимо более уважительный прием – ведь за мной другое государство, посольство, в конце концов, общество соответствующей страны! А здесь я один. Абсолютно один. Здесь я не нужен никому, кроме нескольких самых близких людей. Печально!

Дверь открылась, и в комнату, снимая на ходу цигейковую шубу, решительно вошла стройная женщина лет тридцати пяти – тридцати семи, в прокурорской форме с двумя большими звездами на петлицах. Обхаживающие меня дежурные вскочили и вытянулись по струнке.

– Скороходова Ольга Викторовна, заместитель начальника следственной группы. Я заметила вас еще в холле. Узнала сразу, так как все личные дела и фотографии находятся у меня. Когда вы задержались, решила выяснить, что случилось. В чем дело?

– Провожу психологический эксперимент, – честно признался я.

– Да он прикидывался иностранцем! – возмутились дежурные.

– Хотел выяснить, почему здесь так искренне и беззаветно уважают иностранцев и с таким презрением относятся к советским гражданам.

– Вы это серьезно? Или решили схохмить?

– Всего понемножку, – я не смог скрыть улыбку.

– Согласно характеристике, вы опытный и грамотный следователь. Но объяснение вашему поведению мне трудно найти.

– Что поделаешь, дурная наследственность. Доложите начальнику – он и найдет ответы. Мадам, чего вы ждете? – повернулся я к дежурной. – Дайте мне ключ от моего номера.

– Фамилия?

– Старший лейтенант Ариян.

Когда я в сопровождении женщины-прокурора покинул комнату дежурных, одна из стоявших в очереди женщин позлорадствовала:

– Так ему и надо! Хамло!

– Пардон, мадам, – шутливо поклонился я. – Пардон, пардон…

– Похоже, с вами не соскучишься, – холодно заметила Скороходова. – А работа сложная и тяжелая.

– Коммунисты трудностей не боятся.

– Шутить изволите?

– Нет, я совершенно искренен, как настоящий ленинец. Трудностей я не боюсь, а работать стараюсь весело, чтобы мой задор передался другим.

– А ведь с виду интеллигентный, разумный молодой человек… Постарайтесь так не шутить с начальником. Ваш бьющий через край юмор может оказаться ему непонятен.

– Спасибо, Ольга Викторовна, за доброе отношение. А если серьезно – рад знакомству. Надеюсь, работой смогу искупить свою вину.

Когда через полчаса, приняв душ и переодевшись, я спустился в буфет перекусить, очередь все так же безмолвно стояла в холле. Людей в гостиницы обычно заселяли поздней ночью, когда становилось ясно, что забронированные номера остались свободными. Всякий, кто хоть раз оказывался в ситуации, когда после полуночи швейцар и милиция выгоняли людей, иногда с детьми, из холла гостиницы, даже если на улице стоял двадцатипятиградусный мороз, понимает, что значит не суметь заселиться. Неудачники были вынуждены ловить такси и за двойную цену отправляться на окраины города, где бабули сдавали скромное жилье на ночь или на пару дней, или находить приют в вокзальных залах ожидания, кишащих карманниками, проститутками и бродягами, в ужаснейших санитарно-гигиенических условиях. Такая картина была особенно характерна для Москвы, которая из-за чудовищной централизации всего и вся превратилась в скопище обозленных людей, приезжающих туда за продуктами, чаще всего за колбасой или мясом. Иногда я задавался вопросом: возможно ли такое в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке? В таком виде – нет. Бомжи и бездомные есть везде. Но это, как правило, психически неуравновешенные люди, не желающие пользоваться существующими приютами и социальным жильем, тогда как миллионы жителей СССР, стоящие в очередях за местами в гостинице, продуктами, одеждой и прочим, были вовсе не бездомными и не умалишенными – а просто гражданами огромной, холодной, жестокой и демагогической страны.

 

* * *

Все мы, кроме начальника и его заместителя, уже известной мне Ольги Викторовны, были размещены в однокомнатных двухместных номерах. К великому моему огорчению, моим соседом оказался следователь из Киева Валентин Коробко – молодой человек года на три-четыре старше меня, низкорослый, темноволосый, худой и кривоногий, с глубоко посаженными маленькими глазками. Он сразу же мне активно не понравился, и, похоже, это чувство было взаимным. Зайдя в номер, я увидел, что он уже там – должно быть, заселился, когда я внизу валял дурака, ставя свой сомнительный психологический эксперимент. Бо’льшая часть единственного шкафа была занята брезентовым плащом, бушлатом, какими-то ватниками, высокими болотными сапогами, дурно пахнущими нестираными свитерами и прочим барахлом. Из-под кровати торчали упакованные лыжи, а в углу стояло охотничье ружье в чехле.

– Заходи, генацвале! [40] Что стоишь? Бросай якорь вот здесь, – Коробко, не вынимая сигареты изо рта, указал на кровать под окном. – Охоту любишь? А я, генацвале, заядлый охотник. Надеюсь, хоть по воскресным дням удастся выезжать. Ребята мне сказали, что по берегам Упы [41] , особенно в устье Оки, полно дичи, до хрена можно настрелять. Перед тем как сюда приехать, я все разузнал! Вообще люблю все знать, все изучить и всюду влезть. Однокурсники меня за это Сперматозоидом прозвали. Ха-ха-ха!

Для большинства людей, в том числе и для меня, запах является важным фактором, влияющим на восприятие окружающих. На открытом пространстве или при нечастых встречах этот вопрос отодвигается на второй план. Но если от человека, с которым мы часто общаемся, учимся или работаем вместе, исходит дурной запах – это становится тяжелым испытанием. Мы стараемся избегать таких людей, держаться от них подальше, даже если они чем-то интересны. Мало кто способен добровольно поддерживать тесные отношения с человеком, запах которого вызывает отвращение. Конечно, у некоторых неприятный запах обусловлен природой, являясь, вероятно, признаком нездоровья, но, к сожалению, множество мужчин, да и немало женщин, попросту редко моются. Запах нечистоты – зачастую верный признак низкой бытовой культуры, а во многом еще и показатель социального положения человека, особенно в нашей стране.

– Послушай, генацвале… – начал я.

– Почему это я – генацвале? Я хохол! Правда, с татарскими корнями, – перебил меня Коробко. – Генацвале – слово грузинское, вот я тебя так и называю.

– Сэр, не могли бы вы попросить у гостиничного руководства предоставить вам доступ к какому-нибудь закрытому помещению и перенести туда ваше охотничье хозяйство? Смотри, у меня полный чемодан одежды – два костюма, пиджаки, сорочки. Где я их размещу?

– А это, генацвале, уже твоя проблема, – невозмутимо хмыкнул Коробко, заходя в туалет.

– Эй, охотник, дверь за собой закрой!

Он что-то глухо проворчал и ногой с грохотом закрыл туалетную дверь.

Если бы я был верующим, то решил бы, что это Бог посылает мне испытание за какие-то мои грехи. В тот момент я больше всего на свете ненавидел этого тщедушного кривоногого человечка. Почему-то мне вспомнились слова Руссо, легшие в основу французской Декларации прав человека и гражданина: «Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого». А этот тип посягает на мою гигиеническую свободу. Как поступить в данном случае?

– Ну что, будем знакомы? – выходя из туалета, Коробко протянул мне руку, пожимать которую у меня не было ни малейшего желания.

– Охотник, ты руки забыл помыть.

– Ах, вот что! Ну, дело хозяйское, – он отвернулся от меня, что-то насвистывая, прямо в одежде повалился на кровать поверх покрывала и закурил.

Я поморщился.

– Уважаемый охотник, ты слышал когда-нибудь о скунсах? Это такие зверьки, которые в момент опасности обращают противников в бегство своим отвратительным запахом.

– Это я, что ли, скунс? – прищурился Коробко.

– Ну, в переносном смысле, конечно. Но сейчас ты со мной поступаешь именно как скунс. Давай найдем выход из этой ситуации. Первым делом, не кури в номере, здесь и так душно.

– С чего бы это вдруг? Где написано, что я не имею права курить в номере?

Действительно, тогда в Союзе курили везде – и в гостиничных номерах, и в школах, и в больницах.

– Если хочешь, тоже кури, – продолжал Валентин.

– Я некурящий. Давай уважать друг друга. Я не хочу неприятностей.

– Ты что, мне угрожаешь?! Да ты знаешь, кто я такой?

– Ты уже сказал – Сперматозоид. Но я знаю, что ты еще и скунс.

– Ах так? Ладно, сейчас пойду к начальнику и доложу, что ты мне угрожал.

– Как я тебе угрожал? Охотник, будь мужчиной! Если уж пойдешь к начальнику, скажи честно, что я тебя назвал скунсом, и больше ничего.

Разъяренный Коробко, буркнув, что наглого генацвале надо проучить, выскочил из комнаты. Я вышел в коридор, сел на стул и стал ждать, чем все это закончится. Распахнуть настежь окна в комнате не удалось – они были наглухо заклеены на зиму. Я смог открыть только форточку. Пойти попросить себе отдельный номер? Но я видел внизу очередь. И потом, в этом случае все заинтересуются, откуда у меня деньги. Разве я могу жить не на командировочные, которые выплачивает государство, а самостоятельно оплачивать отдельный номер?

Вскоре послышался возбужденный голос Коробко, излагающего свою версию случившегося. В конце коридора появилась высокая, симпатичная Ольга Викторовна, по-прежнему в форме, рядом подпрыгивающей походкой семенил низкорослый Коробко.

– Ариян, что вы себе позволяете? – строго сказала Скороходова, подойдя ко мне. – Если так пойдет и дальше, мы отстраним вас от работы и отправим обратно. Может, вы именно этого добиваетесь? Но помните, что последуют и другие административные меры. В чем суть вопроса?

– Ольга Викторовна, прошу вас, зайдите в комнату – и вам станет ясна причина моего недовольства.

Я коротко рассказал о недавней словесной перепалке между мной и моим соседом.

– Вы что, сумасшедшие оба? – изумилась Скороходова. – Вам доверено решать людские судьбы, а вы не можете поделить маленькую комнату?

– Ольга Викторовна, я понимаю, что нет такого закона, который может заставить этого человека мыться, не курить в комнате, закрывать за собой дверь туалета. Но это обязательные среди цивилизованных людей нормы, необходимые для совместного проживания.

– И что мне делать, Ариян? Приказать, чтобы он мылся? – в голосе Скороходовой я уловил дружественную нотку.

 

– Прикажите хотя бы, чтобы он не курил в комнате. А потом, если возможно, я попросил бы развести нас по разным номерам.

– Посмотрим. В восемнадцать часов встречаемся в номере двести два. Начальник следственной группы объяснит план действий, и каждый из вас получит конкретное задание. С завтрашнего дня начинаем работать. И пожалуйста, без ребячества и глупостей!

 

* * *

Через час вся следственная группа в количестве пятнадцати человек заседала в отведенной для этих целей большой комнате. Каждый из нас получил собственное задание, связанное с исчезновением людей в соответствующем регионе.

В двух районах Армении – Арташатском и Аштаракском – в течение последних двух лет пропали шесть человек. Все они на грузовых машинах привозили в Тулу партию ранних абрикосов и после завершения торговли пропали бесследно. Первые оперативные данные говорили, что южане торговали в основном на двух рынках: Южном и Зареченском. Реже – на Центральном. Впоследствии тела четверых из них обнаружили на берегу реки Упа, довольно далеко от города. Трупы были завернуты в одинаковые грязные мешки, которые обычно используются для хранения и перевозки овощей, с привязанными к ним кирпичами. Двоих пропавших до сих пор не нашли.

На всех телах судебно-медицинская экспертиза обнаружила следы насильственной смерти. Люди были убиты почти одинаково – ударом по голове тупым тяжелым предметом. В одном случае к мешку с трупом была привязана десятикилограммовая гиря от рыночных весов. Все это косвенно свидетельствовало о том, что людей, возможно, убили на территории рынка, в каком-нибудь подсобном помещении, потом завернули в мешки и выбросили в реку. То, как были совершены преступления – примитивно, очень схожим почерком, – давало веские основания подозревать, что на рынках, по крайней мере на одном из них, орудует группа жестоких убийц.

Военная прокуратура подключилась к расследованию, когда пьяный охранник рынка, бывший офицер, предполагаемый член банды, тяжело ранил своего напарника из пистолета, похищенного со склада воинской части вместе с партией оружия. При обыске у него дома нашли более десяти единиц стрелкового оружия – пистолетов и автоматов. Что удивительно, проверки склада в воинской части данное хищение не выявили. Каким образом эти преступления были связаны между собой, следовало еще установить. Согласно оперативным данным, охранники – бывшие милиционеры и демобилизованные военные – имели прямое отношение к убийствам.

 

* * *

Поздно вечером, готовясь ко сну, я вспомнил слова, которыми Скороходова охарактеризовала мой конфликт с Коробко. Неужели она не понимает, что наше противоречие – это не ребячество и не глупость? Это столкновение двух бытовых культур, а на самом деле – двух идеологий. Я стараюсь совершенствоваться, быть ухоженным, чистым и приятным в общении. Таким я хочу видеть все мое окружение, а в итоге – и всю страну. А мой сосед по номеру не ценит свое здоровье, наплевательски относится к мнению других, своей внешностью и запахом отталкивает людей и не замечает грязи и уродства вокруг. К тому же Коробко охотник, он убивает животных. Такой тип не способен к жалости и состраданию. Похоже, он еще и человеконенавистник, готов посадить любого, кто волей судьбы окажется у него под следствием. И скорее всего, он даже не задумывался над такими понятиями. Получил образование, знаком с азами юриспруденции, но абсолютно бесчеловечен, равнодушен к духовной жизни, ко всему высшему и прекрасному. Должно быть, именно такие, как он, расстреливали царских детей, были доносчиками и стукачами, как Павлик Морозов, разрушали церкви и убивали священнослужителей. А ведь подобных типов у нас много! Они, что ли, будут строить коммунизм? Смешно! С такими людьми ни у одной страны нет и не может быть перспектив!

– Эй, генацвале, ты чего на меня уставился? Слушай, если ты что-то задумал…

– Нет, охотник. Ты мне, конечно, глубоко отвратителен, но о тебе я сейчас думаю обобщенными категориями. Не хотелось бы, конечно, иметь с тобой что-либо общее, но жизнь свела нас здесь, в этом городе, в этой гостинице. Иди помойся, охотник, и ложись спать. Но если вдруг вздумаешь курить в комнате, а ночью пить водку, закусывая чесноком, – я твое ружье сломаю! Это для начала. Помни, я не сказал, что сломаю тебе шею, ноги, руки. Я сказал: сломаю ружье. Так? Но это, еще раз повторю, только для начала.

Мари, дорогая моя, знала бы ты, где я сейчас и о чем размышляю… Вместо того чтобы спать рядом с тобой, вдыхая чудесный аромат, исходящий от тебя и малыша, я вынужден находиться в одной комнате с этим существом, вызывающим только физическое и моральное отвращение и ненавидящим весь мир – может быть, даже собственных родителей.

 

Глава 15

Расследование длилось уже три недели. Мне предоставили отдельную комнату в прокуратуре Пролетарского района города и двух оперативников – молодых смышленых ребят примерно моего возраста. Раз в неделю мы отчитывались перед руководителем следственной группы, следователем по особо важным делам Генпрокуратуры СССР. Это был крупный, упитанный большеголовый человек, с большими руками и ногами, с пышными светлыми волосами. Всегда носил форму с генеральскими звездами. Говорил резко, не допускающим возражений тоном. Его заместителем из военной прокуратуры был подполковник Самохвалов, худой моложавый очкарик с внешностью учителя истории, а координировала работу следственной группы Ольга Викторовна, заместитель прокурора города Севастополя, временно, как и все мы, командированная в Тулу.

Группа была очень разношерстной: высокий, дородный и краснощекий Нугзар Лордкипанидзе, круглолицый темноволосый азербайджанец Вагиф Сулейманов; несколько опытных сотрудниц прокуратуры лет сорока – сорока пяти, с виду типичных представительниц среднего чиновничьего слоя – полных и абсолютно неприметных женщин; маленький, чернявый и кривоногий Валентин Коробко. Запомнился еще похожий на водопроводчика Никита Васин из Симферополя и Сигизмунд Пиракичюс, меланхоличного вида литовец, высокий, широкоплечий и голубоглазый. Несколько раз следователи выбывали по различным причинам, на их место приходили другие.

Все мои попытки поселиться в другой номер пока заканчивались неудачно. Я был значительно моложе большинства следователей, приехавших из разных регионов страны и временно объединенных в одну группу численностью от двенадцати до четырнадцати человек. Мы знали, что, скорее всего, один из нас – сотрудник КГБ, в задачу которого входило своевременное сообщение в центр информации о результатах нашей работы, но кто конкретно, нам было неизвестно, и поэтому мы с еще большим подозрением относились друг к другу.

На оперативных совещаниях обычно докладывала Ольга Викторовна: четко, грамотно, со знанием дела. Я внутренне восхищался ее высоким профессионализмом, работоспособностью и доходившей до педантичности аккуратностью. Доклады строились таким образом, чтобы контролировать и координировать деятельность группы в целом. Во избежание утечки информации каждый следователь данные по конкретным фигурантам, проходившим по его части уголовного дела, докладывал лично Ольге Викторовне, реже – руководителю следственной группы. Секретность, недоверие, подозрительность во всем.

Во время совещаний я пристально разглядывал всех, стараясь не привлекать внимания. Какие мы разные! Граждане одной страны, все говорим по-русски, но совершенно несхожи по ментальности, характеру и темпераменту, бытовой культуре. Внешне все ведут себя доброжелательно, но желания сблизиться, завязать дружеские отношения никто не проявляет. Лично мне был более-менее симпатичен Нугзар Лордкипанидзе, несмотря на то что он явно считал себя особенным, Божьим избранником и говорил покровительственным и высокомерным тоном – одним словом, поступал в полном соответствии с особенностями грузинского менталитета. В то же время он был великодушным и гостеприимным человеком, регулярно получал посылки из дома и часто приглашал других следователей к себе на ужин, практически не принимая отказов. Я пару раз бывал у него, однако разница в возрасте и абсолютная несхожесть жизненных целей не позволили нам сблизиться. Тем не менее мне весьма импонировали его нескрываемое чувство собственного достоинства и доброжелательность. С Вагифом, неплохим, хотя и несколько суетливым человеком, мы несколько раз обменялись мнениями о кавказской кухне, о наших овощах, зелени, фруктах, о футбольных командах. Он хвалился, что умеет готовить шашлыки как никто другой. С остальными только здоровались и прощались.

 

* * *

По долгу службы я больше всего общался с Ольгой Викторовной. Просил разрешения на проведение тех или иных следственных мероприятий, требующих координации действий различных служб – экспертов, оперативников. Во время доклада и обмена мнениями всегда невольно думал: «Как эта молодая, красивая, подчеркнуто недоступная женщина находит время следить за собой? Всегда ухоженная, с идеально уложенными длинными русыми волосами, умеренным макияжем, в неизменной прекрасно отутюженной прокурорской форме, которая очень ей идет и, как ни странно, подчеркивает все ее женские достоинства. Ведь она, несомненно, трудится больше всех нас. Интересно, как она представляет себе женское счастье, замужем ли? К чему стремится в этой жизни? Вряд ли она старше тридцати пяти – тридцати семи лет, разве что совсем ненамного. И какой прекрасный профессионал!»

Нередко я чувствовал себя неловко, когда она, словно учительница, спокойно объясняла, что и как следует делать. Иногда возникало желание возражать, но Ольга Викторовна снова без улыбки, спокойно, настойчиво указывала на допущенные в ходе следствия недостатки. Были случаи, когда я, забыв попрощаться, выходил из ее кабинета раздраженным, мысленно ругая ее за придирчивость и мелочность. «Здесь же все опытные мужики, прошли большой путь следственной практики, а она с чисто женской педантичностью придирается к мелочам – протокол осмотра места происшествия недостаточно полный, отсутствуют подписи понятых, не все свидетели, имеющие хоть отдаленное отношение к делу, опрошены и так далее и тому подобное. Как объяснить ей, что, составляя тот протокол осмотра места происшествия, мы шесть часов стояли на улице под снегопадом, было холодно, пальцы не сгибались и отказывались писать!» Через час успокаивался. Возможно, она права. Ведь дело об убийстве рассматривает суд второй инстанции, и человек может быть приговорен к смертной казни. А следовательно, каждая мелочь, безусловно, имеет значение.

Да черт с ней! Мне надо решить проблему с Валентином; придумать, где держать деньги, полученные через Иветту за дело Арама; договориться с горничной, чтобы два раза в неделю стирала и гладила мою одежду, потому что уборщица глажку делает очень неважно; найти нормального парикмахера… Уже три недели, как я здесь, а деньги таскаю с собой в портфеле. Из-за тебя, сволочь Коробко, приближение ночи для меня стало кошмаром! Вот была бы хохма – обратиться к Ольге Викторовне с заявлением: «Вы знаете, Коробко ночью пьет под одеялом. Как минимум трижды выходит в коридор курить; специально громко открывает и закрывает дверь, чтобы разбудить меня; заходит в туалет и не закрывает за собой дверь; наконец, от него воняет, как от переполненного мусорного бака. Боюсь в какой-то момент потерять над собой контроль и вышвырнуть его на улицу с четвертого этажа. А вы одна в двухкомнатном номере, всегда ухоженная и свежая, примите меня в соседи, пожалуйста! Не беспокойтесь, для меня вы – человек без пола». Представляю, как она возмутится и какую чопорную состроит физиономию! Интересно, что бы она стала делать потом – помчалась докладывать руководству или посмеялась? Хотя я трус и на такое не осмелюсь. А Рафа сделал бы. Но вообще-то за такой поступок могут наказать, как за хулиганство, и отправить на строевую службу. И что я тогда скажу Мари, Себастьяну, родителям? Только Рафа посмеется и скажет: «Ты настоящий мужик, но сумасшедший».

– Давид! Давид! Проснитесь!

Открыл глаза – передо мной стояла Ольга Викторовна в халате.

– Что случилось?

– Уже за полночь, а вы спите в холле. Дежурная меня вызвала, говорит, один из следователей с портфелем в руках спит в кресле. Подумала: может, там секретные уголовные дела, вдруг украдут? Вы что, выпили?

– Какое там! Я безразличен к алкоголю. Жду, пока вонючка Коробко примет душ, проветрит комнату и ляжет спать, только после этого я туда войду. С ним у меня не только человеческая, но и гигиеническая несовместимость.

– Пойдемте, вот вам ключи от двести второй комнаты. Она предназначена для проведения совещаний и фактически пустует. Перенесете туда часть своих вещей и постель. Но к девяти утра все должно выглядеть так, как будто никто там не ночевал.

– Спасибо огромное, Ольга Викторовна! Вы меня спасли от удушья. Этот скунс превратил мою жизнь здесь в ад!

– Да, еще – постарайтесь на эту тему не распространяться. Коробко скажите, что вас временно разместили в другом номере, а то пойдут ненужные слухи.

– Какого плана слухи, Ольга Викторовна?

Она с минуту смотрела на меня строгим взглядом, потом улыбнулась:

– Не прикидывайтесь простачком.

– А я думал, вы вне подозрений.

– А что, я не женщина? Или вы меня уже списали в тираж? Идите спать. Да, кстати, почему вы все время таскаете с собой портфель? Что, материалы уголовного дела возите по городу?

– Нет, что вы! Здесь мои личные документы, предметы гигиены, кое-какая еда.

 

* * *

Руководителю следственной группы были предоставлены значительно более комфортные условия для проживания – тихая обкомовская гостиница с бильярдным залом и сауной. Поэтому двести второй номер, приспособленный для различных мероприятий, со столом для конференций на тридцать человек и прочей мебелью, был свободен. Я устроился в комнате отдыха, примыкающей к залу и имеющей все коммунальные удобства, и чувствовал себя почти счастливым. Как странно устроен человек! За те недели, что я находился здесь, для меня главным вопросом стала даже не разлука с Мари и родителями, а бытовые условия проживания. Главным раздражающим фактором был, конечно, Коробко. Мне казалось, что исходящий от этого маленького человечка смрад обволакивает меня, проникает в поры кожи. Постоянно, особенно во время обеда и ужина, этот запах нечистоты преследовал меня. Несколько раз я выставлял пьяного Валентина в коридор вместе с матрацем и одеялом, но утром он опять возвращался, бормоча себе под нос, что пожалуется начальнику или что когда-нибудь его терпение лопнет и он пристрелит меня. Я, в свою очередь, как мог, досаждал ему: выбрасывал из окна его охотничьи патроны, держал ружье под душем, засовывал в ствол грязь, щепки, куски тряпок и все, что оказывалось под рукой.

Как хорошо в этой комнате, чисто и светло! Вот интересно – обычно мы не ценим санитарные условия, в которых живем, но как только происходит перемена в худшую сторону, ломающая все наши привычки, оказываемся выбитыми из колеи. Даже те наши граждане (надо сказать, составляющие значительную часть населения), для которых низкий уровень бытовой культуры был привычным, чувствовали себя подавленными, оказавшись в армии, в тюрьме или в обычной периферийной больнице: окружающая действительность обрушивалась на них своей агрессивной запущенностью, нечеловеческими условиями содержания, почти враждебным отношением должностных лиц и обслуживающего персонала.

Разумеется, особо выделялись тюрьмы и лагеря. По сорок, шестьдесят, а то и больше человек в одной небольшой камере. Известно было множество случаев, когда заключенные-сердечники умирали от духоты. Спальных мест не хватало, как и всего в Стране Советов, – люди иногда спали в три смены по очереди. Вместо туалета – параша, ведро, закрытое деревянной крышкой. Духота, вонь, чахоточные, курильщики, наркоманы, которые каким-то образом и там умудрялись получать свою дозу. Воры и авторитеты устраивались у окна, где воздух сравнительно чище, имели свой угол, свою кровать. В лагерях они не выходили на работу – положенную норму за них выполняли простые заключенные, «фраера». Тюремная криминальная элита наравне с надзирателями «прессовала» слабых, случайно попавших в места лишения свободы людей – виновников автомобильных аварий или осужденных за экономические преступления. Мужеложство, избиения, издевательства… Подобные условия содержания переносились гораздо тяжелее, чем даже многолетняя изоляция.

Может быть, причиняя своим провинившимся гражданам физические страдания, государство стремилось еще жестче и строже наказать их? И да, и нет. Во-первых, по давней российско-азиатской традиции людей, находящихся во власти, трудно было назвать гуманистами – человеческая жизнь и достоинство были для них пустым звуком. Во-вторых, как власть, так и народ в основе своей стояли на исключительно низкой ступени бытовой, а главное – гуманитарной культуры, и проблема обеспечения заключенных элементарными санитарно-гигиеническими условиями никого, по большому счету, не беспокоила.

Худшие традиции царской России советская власть зачастую не только не меняла к лучшему, а наоборот, ухудшала еще сильнее, особенно в области гуманитарной политики. Невольно возникал вопрос: разве могут люди, живущие в грязи и хаосе и не замечающие уродства и неустроенности своего окружения, построить гуманное общество, любить и уважать друг друга, беречь природу, заботиться о слабых? Конечно, нет. Гуманная власть и общество начинаются в первую очередь с повседневной бытовой чистоты, а скученность и бедность коммунальных квартир создавала предпосылки к тому, чтобы люди жили в хаосе, сражались, как в тюрьме, за каждый сантиметр пространства, враждовали и ненавидели друг друга. Здесь снова на ум приходят работы Ильи Кабакова, ярко и точно показывающие всю мерзость (иначе и не скажешь) бытовой культуры «строителей самого гуманного общества».

…Приземляйся, товарищ следователь, у тебя свои проблемы! Завтра тяжелый день. Не забудь завести две-три книжки в Сберкассе – вклад на каждой из них будет равен твоей полугодовой скромной зарплате.

 

* * *

После месяца упорной следственной работы постепенно начала вырисовываться общая картина преступления, выглядевшая настолько же примитивной, насколько ужасной и жестокой.

Торговцы, привозившие из южных краев овощи и фрукты, арендовали на рынке весы с гирями, которые после окончания продажи своего товара должны были вернуть главному весовщику – хозяину склада. На рынке главный весовщик – заметная фигура, правая рука директора. Когда торговец приходил сдавать весы, его почти насильно приглашали на дружескую попойку, где исподтишка выясняли, где он держит выручку. Если деньги были при нем, подошедший сзади член банды тяжелой гирей ударял несчастного по голове, после чего труп заворачивали в мешки, прятали под каким-нибудь мусором, а при удобном случае, подвесив к нему груз, выбрасывали в реку. Обычно жертвами становились одинокие торговцы – бандиты заранее наводили справки, сопровождает ли кто-то интересующих их людей. В одном случае убили сразу двух братьев, оставив сиротами пятерых малолетних детей.

Тем, кто сумел переправить деньги домой раньше, повезло. Однако вся система почтово-денежных переводов была настолько сложна и в то же время примитивна, что люди прибегали к ее помощи лишь в крайних случаях. Гораздо надежнее было везти наличные с собой, несмотря на все опасности, которые могли подстерегать по дороге. Люди просто не верили никаким государственным институтам и не хотели иметь с ними дело, боясь засветиться и показать свои доходы, что тоже могло создать для них серьезные неприятности.

Ездить на арендованных или пригнанных с собой автомашинах было также крайне сложно. Зачастую их останавливали для проверки сотрудники милиции, и если находили большую сумму денег, могли отнять их, иногда дело доходило и до убийства. Авиационное сообщение было развито слабо: требовалось сперва добраться до Москвы и лишь оттуда лететь к себе. К тому же купить авиабилет было крайне сложно. Более или менее приемлемым оставалось железнодорожное сообщение, поэтому после окончания торговли люди прямо с рынка разъезжались по домам, зачастую собравшись в группы, чтобы сообща противостоять опасностям.

Крайне негативную роль играли перекупщики, которым трудности с реализацией сельскохозяйственной продукции играли на руку: таким образом у них появлялась возможность приобрести товар у производителей по гораздо более низкой цене. При определенных условиях, вступив в сговор с милицией и рыночной охраной, перекупщики могли фактически отнять товар у приехавших на рынок крестьян под видом оптовой скупки.

 

* * *

Уже более двух месяцев я в сопровождении оперативника каждый день ходил по рынкам Тулы, по грязным, темным, мрачным помещениям, где совершались жуткие убийства. Вокруг – торговцы, весовщики, уборщики, мусорщики, грузчики, контролеры, охранники, бичи, нищие, алкоголики, опустившиеся грязные проститутки, карманники, воры, убийцы, калеки, сумасшедшие, убежавшие из дома дебиловатые подростки. Даже обслуживающие рынок милиционеры были чем-то похожи на них. Андеграунд. Подземелье. Ад. По-другому и не скажешь. Боже, сколько же здесь человеческих отбросов, которых пользующийся услугами рынка простой обыватель даже не видит! Он заходит, покупает товар и уходит. А то, что я вижу вокруг, даже хуже той картины, которую описал в книге «Москва и москвичи» Гиляровский. Эта картина не только не изменилась к лучшему, наоборот, стала еще хуже.

Первое же знакомство с этой изнанкой жизни грозило полной потерей уважения к человеческому роду. Да, власть жестока и безразлична, но как могли сами эти люди – а их было так много! – до такой степени опуститься? Как можно добровольно уподобиться рыночной собаке, убегающей в укрытие с куском украденного мяса в зубах? Собак я жалел даже больше, чем этих людей, безнадежно утративших человеческий облик…

С такими мрачными мыслями я с утра до вечера обходил рынки в поиске нужных мне свидетелей, которых перед тем, как взять у них показания, приходилось отправлять в приемник для санитарной обработки. Всех этих несчастных объединяло не только то, что они родились с физическими и психическими отклонениями, но и то, что все они страдали алкоголизмом разной степени тяжести. Бедная Россия! Какая страшная угроза нависла над тобой! Целый пласт генофонда в опасности. Людские отбросы мне доводилось видеть и в Ереване, и в Тбилиси, и в Баку, и в Ростове-на-Дону. Но такое множество существ, дошедших до нижайшего состояния человеческого бытия, я не встречал нигде.

Но, может быть, еще не все потеряно? Ведь женская часть населения России, несомненно, еще сильна, устойчива, более того – красива, и во многом именно женщины выносили на своих плечах самую тяжелую ношу, поддерживая жизнь огромной страны. Вот Ольга Викторовна – сильная, волевая, красивая, обладающая такими профессиональными навыками и работоспособностью, что с ней не может сравниться ни одна женщина, занимающая аналогичную должность у нас в республике, да и во всем Закавказье. Мне доводилось принимать участие в нескольких крупных конференциях вместе с судебно-прокурорскими работниками закавказских республик, и я заметил, что все наши женщины, служащие в данных структурах, выглядят какими-то несерьезно-домашними, провинциальными, находятся на третьих ролях. В области науки, культуры, образования было немало ярких самостоятельных женщин, но в правоохранительных органах такие встречались исключительно редко. Возможно, здесь продолжали действовать определенные национальные традиции – женщины в южных республиках еще не стали полностью самостоятельными, а мужчины, в свою очередь, старались во что бы то ни стало сохранить главенствующую роль в семье и обществе, поэтому более усердно работали, ограничивая себя ради семьи. Разумеется, встречались исключения из этого правила, но общая картина была именно такой.

Смешно даже представить мою Мари или Иветту в роли следователя или строгого прокурора. Бог создал их с точным предназначением – быть женщинами и быть любимыми. А Ольга Викторовна? Она ведь не только профессионал высшей пробы, но и умна, и по-европейски красива. Я видел, как вальяжный Лордкипанидзе со снисходительной усмешкой заходил к ней в кабинет на доклад и через полчаса выходил оттуда красный и смущенный. А ведь он опытный следователь, старше меня лет на двенадцать – пятнадцать. Вот тебе и слабый пол! Похоже, что социально состоявшихся, чистых и интеллигентных русских мужчин гораздо меньше, чем женщин, поэтому женская конкуренция именно за таких мужчин крайне высока. Россия вечно воюет, бунтует и уничтожает внутреннего врага – то есть своих же мужчин. Миллионы других мужчин с оружием в руках охраняют бесконечные границы, плавают по морям и океанам на военных кораблях. Еще миллионы в пьяном состоянии совершают преступления и оказываются в тюрьмах или лагерях, где их охраняют опять-таки мужчины. Да, сложный выбор для русской женщины. Интересно, а кто муж Ольги Викторовны?

 

Глава 16

С Мари мы общались преимущественно по переписке, изредка говорили по телефону. Письма приходили сначала к нам домой, потом мама заменяла конверты и отправляла на главпочтамт Тулы до востребования. Каждый день или через день я заходил туда получать письма или отправить свои и успел познакомиться со многими сотрудницами. С родителями и друзьями общался без ограничений. Все как будто налаживалось, но я пока не знал, сколько пробуду здесь, когда закончится следствие, куда потом меня направят. По моим расчетам, мне предстояло задержаться здесь еще на полгода, может, и дольше.

Приметы весны стали уже очевидны, воздух заметно прогрелся, на улице посветлело. Я возобновил пробежки по утрам и долгие физзарядки. Наконец-то смог сменить поднадоевшую дубленку на короткую кожаную утепленную куртку и сразу почувствовал себя помолодевшим, легким и спортивным. Еду мне приносили в номер из гостиничного ресторана. Другие в отличие от меня отправляли значительную часть своей зарплаты домой, поэтому я старался не афишировать перед коллегами свой образ жизни, чтобы не выглядеть тайным графом Монте-Кристо или, скорее, подпольным миллионером Корейко из книги Ильфа и Петрова «Золотой теленок».

В девять уже был в прокуратуре, где по нескольку часов опрашивал свидетелей. После получасового перерыва либо отправлялся на рынок, чтобы взять показания у вновь обнаруженных свидетелей, либо шел в тюрьму для допроса очередного подозреваемого. Так как все обвиняемые были алкоголиками, они болезненно переносили вынужденное отсутствие спиртного, впадали в депрессию, хандрили, кого-то пришлось отправить в психиатрическую больницу. Я был вынужден терпеть плач и потери сознания, вспышки агрессии и попытки нападения. Как-то раз один из подозреваемых, одноногий инвалид войны, с диким воплем кинулся на меня, пытаясь ткнуть мне в глаз ручкой (мы пользовались чернилами и перьевыми ручками, прикованными к столу металлической цепочкой). Впрочем, мне даже не приходилось применять физическую силу, поскольку после каждой такой выходки люди сами впадали в транс, бились на полу в конвульсиях или заходились в приступе рвоты.

Трудно было все это переносить. Приходилось держать в кармане одеколон – во время допроса я смачивал им платок и прижимал к носу. Я с сожалением отдавал себе отчет в том, что гуманные методы следственной работы подходят лишь для вменяемых людей, когда идет состязательность ума и аргументов. Сейчас же мне приходилось иметь дело с полусумасшедшими, которые, не успев войти в комнату для допросов, начинали грязно ругаться или падали в истерике на пол, и по отношению к ним часто применяли грубое физическое давление. От меня требовалось лишь грамотно составить протоколы для суда. Такая тупая бездушная работа не могла приносить удовлетворение. Единственной радостью оставалось общение с Мари и с друзьями.

 

* * *

В тот весенний вечер я решил попытаться поговорить с Мари. Было уже поздно, начало одиннадцатого, посетителей на почте почти не было, и я с книжкой в руках ожидал вызова, как вдруг услышал обращенное ко мне приветствие:

– Добрый вечер, Давид!

– Не ожидал увидеть вас здесь, Ольга Викторовна! Вы тоже пришли с кем-то поговорить?

– Как видите, я уже заказала разговор и жду вызова.

– Ольга Викторовна, а разве к вам домой сложно дозвониться из номера?

– Нет, я хочу поговорить с мужем. Он военный моряк, капитан второго ранга. Его корабль сейчас находится у берегов Кубы… Посмотрим, удастся ли пообщаться, не всегда получается наладить связь.

– Он в первый раз так далеко уплыл?

– Да нет. Скоро шестнадцать лет, как я замужем, но, к сожалению, служба мужа не дает нам возможности часто бывать вместе. Если сложить все его отпуска, получится не больше двух лет – это и есть вся наша совместная жизнь. Что поделать, такова участь жены военного моряка.

– А дети у вас есть?

– Вам это действительно интересно, Давид?

– Мне интересно все, что связано с вами.

– Почему?

– Вы же моя начальница и добры ко мне. Чего стоило хотя бы мое спасение от этого «парфюмера»!

– Другие мужчины не обратили бы на это особого внимания или отнеслись бы более терпимо.

– Возможно, если перед сном пропускать рюмочку-другую, не будешь так остро чувствовать запахи, как я. Мы все очень разные.

– Да вы просто маменькин сынок! Хотя выглядите бравым, как зарубежный киногерой.

В этот момент раздался голос телефонистки:

– Вызываю Париж, вызываю Париж, четвертая кабина!

– Извините, Ольга Викторовна, это меня.

– Вас?

 

* * *

– Мари, дорогая, как ты, как ребенок, как мама? Как ваше финансовое положение? Извини, что каждый раз задаю одни и те же вопросы, просто они всегда для меня самые интересные.

– Начну с того, что твоя подруга Иветта послала мне через Генриха-полпреда косметичку. Я рада, что вы так близко общаетесь и что ты через нее посылаешь мне подарки. Не торопись, подумай, прежде чем отвечать. Что хохочешь? Я действительно искренне рада, что ты не скучаешь. Не могу сказать, что ты нашел достойную замену, но хоть какую-то. Похвально, что не хочешь оставлять занятия по французскому языку.

– Моя любимая девочка, единственная моя путеводная звезда! Вот чем занята твоя красивая головка! Что плохого в том, что Иветта послала тебе подарок в ответ на другую любезность, которую я ей оказал?

– Может, ты любезно заменил для нее архитектора или немца?

– Как хорошо ты подготовилась к разговору! Прямо составила схему допроса… При встрече все подробно объясню. Жаль тратить на это дорогие секунды.

– Ну, судя по другому твоему подарку, присланному Варужаном, – кстати, премного благодарна, – цена этих секунд для тебя несущественна.

– Что ты имеешь в виду?

– А ты забыл? Может, для тебя это мелочь? Ты же через Варужана отправил мне норковый полушубок и шапку… Спасибо, что не спутал мой размер с размером Иветты. Хотя такие подарки меня не столько радуют, сколько беспокоят. Чем ты сейчас занимаешься? Подробности не спрашиваю, потому что ты ответишь любимым анекдотом Рафы про Гиви и зеленый танк.

– Нет, дорогая, сейчас другая ситуация. Я получил госпремию за создание новых агрокультур. Так тебе нравится?

– О, похоже, тебе не дают покоя лавры великого Лысенко? Боже, Давид, ты и представить не можешь, насколько непонятной и чуждой здесь выглядит тема нашего разговора – какие-то зеленые танки, госпремии, Лысенко… Люди здесь просто живут, работают, веселятся по любому поводу или даже без повода, радуются приходу весны, дружескому общению. Если бы не ты и не маленькое существо, глядящее на меня твоими глазами, я бы все прошлое оставила позади, вместе с твоей бакинкой.

– Мари, моя любимая девочка, я рад, что у тебя такой задорный и боевой настрой. Как говорят в народе, если ревнуешь – значит, любишь. Ты даже не представляешь, где я сейчас и чем занят, с какими людьми приходится общаться. Единственное мое утешение – что когда-нибудь, каким-то образом тебе удастся убедить свою маму вернуться. Где жить и как жить – не проблема. Мне ничего не надо, только чтобы мы были вместе. Все остальное решаемо.

– Давид, когда все это будет? Как я скучаю по тебе! Если бы не ребенок, я бы, наверное, с ума сошла. Ничто мне не интересно, ни прошлое, ни настоящее, ничто, кроме тебя и ребенка. Все, что связано с моим прошлым, которое я тогда не ценила, сейчас мне дорого, даже твою Иветту я вспоминаю с любовью. Мама после смерти отца ушла в себя. Все время плачет, считает себя причиной его смерти. Жизнь моя очень однообразна. Правда, сейчас погода улучшилась, так что иногда мы с мамой вывозим мальчика в коляске на свежий воздух, гуляем или сидим где-нибудь в открытом кафе. Как только ребенку исполнится год, смогу оставить его с мамой и пойти работать, кое-какие предложения уже есть. В следующий раз, когда появится что-то конкретное, я тебе сообщу, и мы все обсудим. Любимый, будь осторожен! Помни, что я и Себастьян ждем тебя. И больше никаких подарков, иначе буду очень беспокоиться.

 

* * *

Я вышел из кабины, все еще продолжая мысленный разговор с Мари.

– Давид, вы уже закончили? Я могу спросить, с кем вы говорили? Впрочем, можете не отвечать. Хотя я не ожидала, что вы докладываете вашему руководству в Париж.

– Я вас плохо понимаю, Ольга Викторовна.

– Я представляю специфику вашей службы, но непонятно, при чем здесь Париж? Может, это кодовое название вашего руководителя?

– Ольга Викторовна, вероятно, после разговора с Парижем я отупел, но, простите, я не понимаю, о чем идет речь.

– Скажите, вы сотрудник прокуратуры или военный?

– Я сейчас прохожу военную службу в прокуратуре, и вам об этом известно.

– Понимаю, у вас своя специфика. В группе все гадали, кто среди нас из органов – ну, вы сами понимаете из каких. По крайней мере, для меня сейчас вопрос прояснился. Это ничего не меняет, каждый из нас делает свое дело, но ясность всегда лучше, чем постоянные подозрения.

– Не буду оправдываться, вы все равно не поверите. Однако реальность такова, что после университета я два года работал следователем прокуратуры, получил звание юриста третьего класса, то есть старшего лейтенанта, в переводе на армейский, а потом меня призвали на военную службу и отправили работать по специальности. Вот я и оказался здесь. Как только отслужу положенный срок, планирую в Москве поступить в аспирантуру.

– Замечательная версия и почти убедительная. Простите, меня зовут к телефону.

Интересно, почему в группе подозревают, что я из КГБ? Может, я на самом деле, даже не подозревая, нахожусь у них на службе? Глупости. Тогда я должен кому-то подчиняться, докладывать, а здесь я знаю только Ольгу Викторовну и начальника, который, кажется, не горит желанием вникать в подробности работы следственной группы. А кстати, статус «гэбиста» мне на руку или наоборот? Понятия не имею. Да и черт с ним, не буду же я кричать на каждом углу: люди, верьте мне, я честный, я искренний!

Как долго Ольга Викторовна разговаривает. Как она сказала – год не виделись? Что за семейная пара? Что за жизнь? Как они строят свои сексуальные отношения? Должно быть, у нее есть любовник или любовники. Ведь она еще молодая женщина, и такая красивая! Вот только кто осмелится к ней подойти? Прирожденная начальница, суровая, как капо [42] , хоть и освободила меня от небходимости спать в противогазе. Не завидую ее мужу, тем более любовникам. Смешно: Ольга Викторовна и любовники. Может, она только прикидывается строгой? Выбрала такую защитную маску? Хотя какая мне разница! А вот наконец и она…

– Что-то случилось, Ольга Викторовна? Почему вы плачете?

– А, вы еще здесь? Зря ждете, пошли бы отдохнули. У вас был тяжелый день.

Я почувствовал, что она хочет поговорить, излить кому-то душу, нуждается в сочувствии.

– Представляю, как вам сложно находиться так далеко друг от друга, годами не видеться, – начал я.

– Спасибо за сочувствие. Мне жаль только ребенка. Мальчику скоро пятнадцать лет, он учится в нахимовском училище. Страшно скучаю по нему. Что за жизнь! Знаете, я виню в первую очередь себя. Годы идут, а мы еще в поисках. Не сегодня завтра мальчик станет взрослым и уже не захочет с нами жить, привыкнет быть самостоятельным. И эта командировка – не знаю, сколько еще она продлится? Может, полгода, может, больше.

– А может, вам не следовало на нее соглашаться?

– Меня обещали после командировки перевести в Москву. Ведь я родом из Ступино, это в Подмосковье. После свадьбы мы с мужем переехали в Севастополь. Как я мечтаю вернуться в Москву! Не могу больше нигде жить. Боже, дай мне терпения!

Беседуя, мы медленно шли в сторону гостиницы. Было не холодно, дул приятный свежий ветер. Я рассеянно слушал Ольгу Викторовну, думая о своем. Да, все люди разные, у всех свои трудности, и каждый ищет собственный путь к решению проблем. В одном мы едины: хотим любой ценой быть счастливыми.

Возле входа в гостиницу, метрах в десяти-пятнадцати от нас, двое явно подвыпивших молодых мужчин писали в мусорный бак. Я хотел незаметно сбавить шаг, однако Ольга Викторовна, погруженная в свой монолог, не замечала вокруг ничего. Парни стояли боком к нам, так что нам необходимо было обойти их, чтобы попасть в гостиницу. Я громко кашлянул, желая обратить на себя внимание, но мужчины были слишком заняты разговором, каждое второе слово которого сопровождалось смачной руганью.

– Мужики, что, другого места не нашли для своих нужд? Давайте валите отсюда!

– Не надо, Давид, – тихо произнесла Ольга Викторовна. – Они пьяные, пусть идут своей дорогой.

– Ты кто, пижон? – поднял на меня мутные глаза один из пьяниц.

– Смотри-ка, голубой шарф! – кивнул ему второй, застегивая ширинку. – Видать, сам голубой. Мужика ему захотелось, – наглец громко захохотал.

Я находился уже в двух-трех шагах от них. Молча, без предупреждения, я кинулся на «шутника» и резким ударом в челюсть отшвырнул его на метр. Его приятель, не ожидавший такого поворота событий, застыл на месте, а я пнул его ногой в пах и, когда он согнулся, ударом колена в лицо опрокинул на спину рядом с первым, затем взял под руку оцепеневшую от изумления Ольгу Викторовну, и мы поднялись на гостиничное крыльцо. Все это длилось три – пять секунд, не больше. Швейцар почтительно, с улыбкой открыл дверь. Мы жили здесь уже третий месяц, и он всех нас знал в лицо.

– Друг мой, – обратился я к нему, – там внизу лежат два мертвецки пьяных мужика. Вызовите, пожалуйста, милицию, пусть их отвезут в вытрезвитель. Спокойной ночи, Ольга Викторовна.

Не отвечая, глядя под ноги, она пошла в свой номер.

 

* * *

На следующий день перед ужином Ольга Викторовна в своей обычной жесткой деловой манере проводила совещание. Каждый из нас отчитывался о результатах нашего недельного труда. Она делала заметки, давала указания, обобщая уже сделанное, констатировала, что у всех есть заметные сдвиги.

– Признательные показания лучше всех добывает Коробко. Всем остальным тоже следует стараться завоевать доверие подследственных, убедить их, что чистосердечное признание будет рассмотрено в их пользу, возможно, смягчит для них меру наказания.

За все это время она ни разу не посмотрела в мою сторону. Когда совещание закончилось, все встали и начали расходиться, уже у двери я услышал:

– Давид Ваганович, останьтесь, у меня есть к вам вопросы.

Я остановился, потом повернулся и подошел к Ольге Викторовне. В комнате, кроме нас, никого не осталось.

– Ну что, решили произвести на меня впечатление? Признаюсь, ваша профессиональная бойцовская выучка действительно впечатляет. А если бы те люди получили травмы, стукнувшись головой о мостовую, наконец, погибли? Тогда что? Я бы первой дала показания о случившемся.

– Не вижу смысла производить на вас впечатление. Вы в своей жизни видели столько преступлений, убийств, драк, что этот маленький инцидент вряд ли бы вас поразил. Просто у меня свой кодекс чести. Пьяный мерзавец мочится прямо у входа в гостиницу, обзывает меня голубым, видя, что я иду с женщиной. И как, по-вашему, я должен был отреагировать? Сделать вид, что это не имеет ко мне отношения? Быстро прошмыгнуть в гостиницу, поспешно распрощаться с вами, повесив на лицо деланую улыбку, и пойти спать с осадком на душе? Да я бы заснуть не смог от возмущения и унижения. На следующий день вы бы делали вид, что ничего не случилось, но осадок у вас на душе тоже остался бы. А эти мерзавцы обнаглели бы еще больше. Это не мужчины, а пьяные животные, которые не отвечают за свои поступки, мочатся где попало и оскорбляют всех подряд. Так что я считаю, что поступил правильно, и не сожалею о случившемся.

– Давид, это Россия, пьяный мужик тут не в диковинку. А если бы кто-нибудь из них умер? Что тогда?

– Это было бы, конечно, очень нежелательно. Они заслужили то, что получили, и не более того. С другой стороны, это не обычные безобидные пьяницы, а наглые и агрессивные хулиганы.

– Но все-таки давайте представим худший сценарий. Вы бы тогда попали в тюрьму, а меня, как вашего руководителя, не сумевшего остановить хулиганствующего подчиненного, отстранили бы от должности, а возможно, и уволили из прокуратуры. Как вы на это смотрите?

– Даже при таком исходе событий вряд ли было бы возможно доказать, что инцидент произошел с моим участием. Может, они подрались друг с другом? Мне кажется, что все так и было. А вы, хорошо представляя все последствия, дали бы несколько иные показания.

– Вы считаете меня человеком, который может пойти на сделку с совестью?

– Все мы в определенных ситуациях вынуждены идти на сделку с совестью. Так требует инстинкт самосохранения и разум. Если быть принципиальными до конца, то вы уже должны были представить начальнику докладную о вчерашнем происшествии. Но тогда ваше имя и репутация были бы скомпрометированы. Вы, будучи в командировке, возвращаетесь в гостиницу за полночь в компании подчиненного – пусть даже и с почты. Хоть сто раз докажи, что все было именно так, подозрения определенного плана все равно остались бы. Впрочем, не отрицаю, что, если бы вас сопровождал Коробко, никто не заподозрил бы вас в предосудительном поведении.

– А вы не считаете, что это звучит самонадеянно и даже нагло? – холодно усмехнулась Ольга Викторовна.

– Возможно, но я ни в коем случае не хотел вас обидеть. Вы мне очень симпатичны и как руководитель, и как женщина. Ольга Викторовна, могу я пригласить вас на ужин? Мы могли бы в неофициальной обстановке обсудить за рюмкой коньяка наши мировоззренческие подходы к различным жизненным ситуациям.

– Давид Ваганович, вы несколько перешли границу, – резко сказала Ольга Викторовна. – Ищите себе компанию среди ваших сверстников. Я вас не задерживаю.

– До свидания, Ольга Викторовна.

Ответа не последовало.

Глупо получилось. Невольно я поставил свою начальницу в двусмысленное положение. Но ведь я приглашал ее на ужин без всякой задней мысли! Черт, получилось как в известном анекдоте: женщина, придя к врачу, на его вопрос, как она себя чувствует, отвечает, что у нее болит голова, а доктор парирует: «Собственно, я вам ничего и не предлагаю». Надо же!

 

Глава 17

Шла вторая половина апреля 1965 года. Буквально через несколько дней, 24-го, наступала годовщина страшной даты Мец Егерн – Великого Злодеяния, геноцида армян, учиненного пришедшими к власти в Османской империи исламистами-младотурками. В результате геноцида было жесточайшим образом вырезано почти два миллиона христиан – армян, греков, ассирийцев, русских (молокан). Большинство из них составляли армяне – миллион семьсот или миллион восемьсот тысяч человек. Это было первое в истории массовое убийство мирных граждан по религиозному признаку. Так турки-османы ответили на требование правительств стран Антанты решить армянский вопрос. Уничтожая христиан, в первую очередь армян, турки стремились решить и вторую немаловажную для себя задачу в регионе – ослабить позиции России, главным союзником которой выступали армяне. Решение армянского вопроса, в котором с момента подписания Сан-Стефанского договора 1878 года до Северского договора 1920 года участвовали Россия, Англия, Франция и США, было прервано в 1915 году в результате этой кровавой резни.

К концу 1920 года образованная после падения царского режима в 1918 году Республика Армения контролировала области Еревана, Карса, Ардагана, Карабаха, Зангезура и Нахичевани. Национальные съезды Карабаха (1918–1920) принимали решения о присоединении области к республике Армения.

Северским мирным договором от 10 августа 1920 года Турция и союзные державы признали независимость Армении, включающей вилайеты Эрзурума, Трапезунда, Вана и Битлиса. В результате совместных действий против Армении Турции и Советской России, руководители которой считали, что традиционно дружественная Армения стала ближе Франции и Англии, не только была сорвана возможность претворения в жизнь решений Северского договора, но и сама республика подверглась расчленению: Карс и Ардаган были переданы Турции, Карабах и Нахичевань – Азербайджанской ССР, Джавахк – Грузинской ССР. Оставшаяся незначительная часть Восточной Армении была советизирована и на этой небольшой территории образована Армянская ССР.

История показала, что Ленин и большевики в затеянной ими авантюрно-дипломатической игре с турками жестоко обманулись, не предусмотрев возрождения постоянного стратегического противника, не отказавшегося от планов пантюркизма. Огромная поддержка, которую Советская Россия после Первой мировой войны оказывала Турции, фактически спасая ее от полной капитуляции и исчезновения с политической карты в качестве суверенного государства (что предусматривалось планом президента США Вудро Вильсона и английского премьер-министра Дэвида Ллойд-Джорджа), оказалась забыта. Турция и после Второй мировой войны, и по сей день считала и считает Россию своим главным стратегическим врагом.

Рискну утверждать, что аналогов тем грубым и преступным стратегическим ошибкам, которые были допущены советскими руководителями за весь срок существования государства, мировая история не знает. Послевоенное заявление Вячеслава Молотова, в котором говорилось, что Советский Союз не имеет территориальных претензий к Турции, прозвучало как гром среди ясного неба. Это при том, что Турция самым активным образом всевозможными способами поддерживала фашистскую Германию, сконцентрировав на южных границах СССР более сорока дивизий, готовых в любой момент перейти к боевым действиям! В самые тяжелые годы войны угроза турецкого вторжения сковывала с десяток полностью боеготовых советских дивизий, так нужных на Западном фронте. Лишь разгромное поражение немцев под Сталинградом вынудило Турцию отказаться от плана вторжения в Советский Союз и создания пантюркской империи от Европы до Китая. Поразительно, что, несмотря на все бесчисленные зверства в отношении своих соседей, особенно христианских народов – армян, грузин, греков, русских, украинцев, болгар, румын, сербов, хорватов и т. д., – Турция сумела остаться безнаказанной, искусно используя противоречия между четырьмя великими европейскими державами – Россией, Германией, Францией и Великобританией – и США.

Год назад, в день полувековой годовщины великой трагедии Егерна армян и других христианских народов, впервые в истории Советского Союза население всей республики вышло на демонстрацию, показав этим, что народ ни при каких условиях не забывает проявленной по отношению к нему бесчеловечности и исторической несправедливости.

Во время Второй мировой войны армянский народ, униженный и разорванный на куски, оказавшийся после геноцида разбросанным по всем уголкам земного шара, встал на борьбу против фашистской Германии, на защиту своего крошечного куска территории, где размещалась великая некогда нация, хорошо понимая, что поражение Советского Союза – России означает их окончательное исчезновение как государственного образования. Маленькая республика вывела на войну полмиллиона бойцов, не считая десятка тысяч армян, сражавшихся в Европе и Северной Африке в составе вооруженных сил Франции, Великобритании и США.

Парадокс: потери армян, сражавшихся только на фронтах СССР, составили 316 тысяч человек. Это почти сопоставимо с потерями, понесенными за всю войну США, – 405 тысяч, при том что эта великая страна вела боевые действия на всех континентах и вывела на войну огромную армию в 16 миллионов человек. Вот цена человеческой жизни там и здесь, вот организованность государства и бережное отношение к своему главному богатству – человеческому потенциалу! Свое несчастье армяне делили в первую очередь с братской Россией и другими народами СССР. Но это отдельная тема.

Чего требовал этот оскорбленный народ? До смешного мало. Ни о наказании Турции, ни о возврате потерянных территорий речь не шла – это было бы нереально и связано с международными осложнениями. Демонстранты настаивали лишь на признании Советским Союзом факта геноцида армян в 1915 году и возвращении в состав республики Нагорного Карабаха со стопятидесятитысячным населением и территорией всего четыре с половиной тысячи квадратных километров. Факт геноцида сегодня признан наравне с Холокостом почти всеми цивилизованными странами и народами, в том числе и Россией, более того, во Франции непризнание этого факта считается сегодня уголовным преступлением. Но могли ли тогдашние советские правители, смешные, ограниченные и малообразованные Брежнев, Суслов, Кириленко и прочие, достойно решить этот вопрос? Ни они, руководствующиеся в своих действиях марксистской демагогией, представленной в виде разрозненных цитат (логики марксистской идеологии они также не знали, довольствуясь лишь отдельными отрывками), ни четверть века спустя избранный судьбой в качестве «реформатора» Горбачев не были готовы к разумному политическому решению накопившихся в стране национальных проблем. Впоследствии произошли известные события в Сумгаите, Тбилиси, Вильнюсе, и бездарное руководство Советского Союза, неспособное даже применить свои главные аргументы – танки и войска, – позорно, трагикомично рухнуло.

 

* * *

Мой отец, всегда критично и трезво оценивавший события, советовал мне не распространяться на эту тему, поскольку для моего нынешнего окружения события в Армении значили примерно столько же, сколько извержение вулкана на обратной стороне Луны. Но в то же время он был убежден, что такие события бесследно не проходят. «Пойми, сын, – говорил он. – Прежде всего это пробуждение самосознания народа, понимание, что он не просто население, а нация – со своей идеей, стремлением жить самостоятельно и развивать свою собственную культуру». Было очевидно, что центральная власть по своему обыкновению не будет вникать в объективные причины происходящего, а все объяснит плохой идеологической работой и ограничится отстранением руководителей республики.

Так и вышло. Меньше чем через год первого секретаря ЦК компартии Армении Якова Заробяна сняли с должности и отправили в Москву заместителем министра энергетики. А жаль! Из всех первых секретарей ЦК республики до и после него Заробян, безусловно, был лучшим и как партийный функционер, и как настоящий политик стратегического масштаба. Остальные, по сути, являлись менеджерами среднего уровня, главной их задачей было уцелеть и продержаться у власти как можно дольше. Особняком стояли, пожалуй, лишь Григорий Ханджян, погибший в Тбилиси при невыясненных обстоятельствах, и Григорий Арутинов, проработавший на этом посту самый долгий срок, с 1937 по 1953 год. Последний глава компартии Армении – Карен Демирчян, четырнадцать лет руководивший республикой, так и остался в большей степени промышленно-хозяйственным деятелем (до своего назначения он был директором завода) и не дорос до уровня масштабного политика, каковыми были его коллеги Эдуард Шеварднадзе и Гейдар Алиев.

К сожалению, Армения, всегда богатая учеными, деятелями культуры и военачальниками, никогда не давала сильных политиков широкого масштаба. Это и понятно. Страна, много столетий лишенная государственности, не могла серьезно готовить политические кадры. Если же и появлялись такие фигуры, как Михаил Лорис-Меликов – министр внутренних дел при Александре II, или Нубар-паша Нубарян – египетский политический деятель XIX века, они фактически были уже политическими деятелями соответствующих стран. Анастас Микоян также не в счет: он никогда не возглавлял республику и был российско-советским функционером, притом не самой большой звездой.

 

* * *

Возвращаясь в свой гостиничный номер после тяжелой и напряженной работы, я каждый раз с благодарностью вспоминал Ольгу Викторовну. Поужинав, предавался своему любимому занятию: размышлял о судьбах наций, народов и отдельных личностей, об удивительных случайностях и парадоксах истории.

Почему я родился армянином, унаследовав тем самым огромный груз трагической судьбы этого народа? Хотел бы я быть представителем более счастливой нации – англичанином, французом, шведом, голландцем, американцем? Люди, рожденные в этих странах, зачастую и не сознают, какое счастье им выпало уже по факту места рождения и гражданства, какое преимущество они имеют перед гражданами других, менее везучих стран. Государство и власть – не враги, а партнеры, готовые предоставить любую помощь и возможность развиваться. Перед человеком созидательным открываются такие цивилизационные просторы, что другому и не снились: дороги, инфраструктура, медицина, наука, учеба, туризм, путешествия, – все в твоем распоряжении. Даже с климатом им повезло – тепло, солнечно, люди улыбаются, они добры и довольны своей жизнью.

А здесь сумрачно и холодно, вокруг неухоженность, запустение, хмурые, бесконечно недовольные и агрессивные люди – великое множество больных, пьющих, сумасшедших и полусумасшедших несчастных, живущих в нечеловеческих условиях. Главная цель в жизни – напиться и забыться, любым способом отключиться от постоянной борьбы за существование. Советская власть далеко не гуманна, более того, бесчеловечна и жестока. С другой стороны, если она даст трещину и потеряет контроль, то вся эта огромная масса недовольных и безумцев хлынет на улицы, громя и сжигая все на своем пути. Узкая прослойка интеллигенции сразу же погибнет или убежит вслед за политико-государственной верхушкой куда только сможет, как уже не раз показывала история. Нет, в российских условиях власть обязана быть централизованной, сильной.

Я не могу быть кем-то иным. Не могу быть представителем более счастливого народа, жителем симпатичной мне страны, где живет моя любимая девочка и маленький беззубый человечек. Я – сын моих родителей, светлых, добрых, обделенных судьбой людей. Они родились христианами, армянами. И я такой же, иного не дано. Противное означало бы, что я предаю их, а их образ свят для меня. А если Армения выйдет из состава СССР – какой у меня выбор? Ведь я вырос преимущественно на базе российской культуры, именно благодаря ей я формировался как человек, как европеец. Для меня Толстой, Пушкин, Лермонтов, Чехов, Чайковский, Рахманинов стали родными, я не отделяю себя от русского языка, музыки и культуры.

Отец часто повторял: «Помни сын, геополитика и Бог уже определили отношения между этими двумя народами. Армения не представляет и не может представлять собой самостоятельную политическую ценность – она в зоне российской политики. И так будет всегда! Другого выхода не существует. Рядом Турция, Иран, Азербайджан. Другое дело, если бы Армения находилась между Францией и Швейцарией, тогда геополитика определила бы для нашего народа другие задачи. Но реальность такова, какова она есть, и эту реальность надо знать, понимать и ценить, быть благодарным Богу за то, что рядом оказалась Россия. Правда, она тоже далеко не друг малых народов, но хотя бы не занимается их физическим уничтожением, а нам, единоверцам, дает возможность приобщаться к европейской культуре и развиваться».

 

Снова раздвоенность. В России я чувствую себя жителем великой страны, судьба которой мне небезразлична. По душевному состоянию и политико-правовой принадлежности я советский гражданин, но я никогда не смогу забыть свои корни и родину моих предков, этот крошечный клочок земли с трагической судьбой. По большому счету, людей я разделяю не по национальности, а по их человеческим качествам, и себя хочу относить к наднациональной общности добрых и порядочных людей.

 

* * *

Интересно, кто это так поздно звонит? Уже половина одиннадцатого.

– Давид, извините за поздний звонок. Это Ольга Викторовна. Я долго колебалась, звонить ли вам. В воскресенье труппа МХАТа дает в городе единственное представление, и я очень хочу присутствовать на спектакле, но как-то неудобно идти туда в одиночестве. Решила позвонить вам. Вы свободны?

Я уловил беспокойное ожидание в ее голосе.

– Вы меня очень обрадовали, Ольга Викторовна! Это будет светлое пятно в моей серой скучной жизни. Спасибо, что выбрали меня.

– О каком выборе вы говорите?

– Могли же вы пригласить Коробко? Однако честь сопровождать вас и находиться несколько часов рядом с вами выпала именно мне.

– Злопамятный вы, Давид! Хотя умения по-восточному слащаво льстить у вас не отнимешь.

Как я должен вести себя? Чего она ждет от меня? Знаков внимания? Но какого плана – как к начальнице или как к женщине? Как поступить, чтобы ее не обидеть? Ольга Викторовна взрослая женщина, кажется, ей тридцать семь, то есть она старше меня чуть ли не на двенадцать лет. Окажешь мужское внимание – а она вдруг возьмет да обидится, напишет такую докладную, что не избежать наказания, да и насмешек. Безусловно, ее зрелое женское обаяние притягивает меня, но у меня и в мыслях нет вступить с ней в более близкие отношения. С девушками моего возраста – Мари, а потом с Иветтой – все было иначе. В Мари я влюбился с первого же мгновения, как только увидел, и после этого моя жизнь перевернулась. Она стала центром всего. Когда Мари была рядом, я даже не замечал, какая погода на улице. Может, такая любовь – своеобразная форма помешательства? С Иветкой отношения складывались по-другому. Фактически она сама инициировала нашу близость, но в ней столько соблазна и трогательно-наивной навязчивости, что устоять было невозможно, да я и не жалею, что сблизился с ней. Она тоже оставила в моей душе светлые чувства и теплые воспоминания. Впрочем, почему я говорю об Иветте в прошедшем времени? Она есть и, если я пожелаю, окажется рядом.

Здесь же – абсолютно незнакомая ситуация. Взрослая, влиятельная женщина, моя начальница, стоящая на значительно более высокой ступени социальной лестницы, к тому же замужняя. Правда, семейные узы оказались призрачными – с мужем она встречается пару раз в год, не больше, но, будучи молодой и обаятельной женщиной, несомненно, нуждается в мужской ласке и внимании. А если она сама выкажет ко мне расположение, как мне себя вести? Прикинуться идиотом или ответить тем же? Не ответить – значит нажить могущественного врага. Но если знаки внимания с ее стороны окажутся жестом простой вежливости, не навлеку ли я на себя еще большую беду? Мне тут же припомнят, что я кавказец, отличающийся по поведению от других и замеченный уже в нескольких драках. Накажут по полной программе – вплоть до отправки на строевую службу, где придется мне чистить картошку, мыть туалеты и маршировать до потери сознания под командованием какого-нибудь деревенского парня-сержанта.

Перспектива и в том, и в другом случае отнюдь не радужная. Сказать, что у меня есть возлюбленная и я хочу быть ей верным? Прозвучит фарисейски, если не сказать издевательски. Она ведь тоже замужем. Получится, что я такой верный и высокоморальный, а она чуть ли не развратница, которая тащит в постель молодую неопытную овечку. Обидно, оскорбительно для нее и для меня. Лучше выглядеть наглым идиотом, чем овечкой. В конце концов, мы совершенно разные люди и можем спокойно выяснить свои позиции, хотя бы на теоретическом уровне.

Люблю ли Мари? Несомненно. Несу ли по отношению к ней моральную ответственность? Безусловно. Понимаю ли я под моральной ответственностью верность? Но какую верность? Моральную – да, физическую – сомневаюсь. Однако не поступаю ли я опрометчиво, удовлетворяя свои естественные желания или, говоря более высокопарно, идя навстречу зову природы? Не рухнет ли цивилизация, если руководствоваться такой логикой? Ведь цивилизация в первую очередь подразумевает самоограничение, на основе которого и строится общественная жизнь.

Как будто два человека живут во мне и находятся в постоянной борьбе. Один хочет быть свободным и жить, как ему хочется, не считаясь ни с какими условиями. Другой хочет жить в рамках общественной морали и быть верным любимой женщине. Но ее нет рядом. И даже самый яркий воображаемый образ всегда тускнеет перед реальностью, перед настоящим. Правы философы: реально лишь настоящее, тогда как будущее и прошлое призрачны и существуют только в нашем воображении. Но что если так поступит по отношению ко мне и Мари? Нет, не имеет права, она женщина и мать! Опять раздвоенность, эгоизм и безграничное себялюбие… Я бы не думал так, если бы Мари была рядом. Одиночество – это и есть искушение. И усугубляющая одиночество весна…

 

* * *

На следующий день, в пятницу, я решил после работы отправиться в спортзал, а потом в сауну. Когда я уже возвращался в свой номер, меня догнал молодой, приблизительно моего возраста технический сотрудник, помощник Ольги Викторовны.

– Давид, где вы были? Я вас весь вечер ищу. Ни в номере вас нет, ни в баре… Ольга Викторовна просила зайти к ней.

Я быстро привел себя в порядок и поспешил к начальнице.

– Что случилось, Ольга Викторовна?

– Давид, я должна извиниться перед вами. Могу представить, как вам это неприятно, но придется опять вернуться в ваш номер. Начальник нашей следственной группы назначен прокурором Оренбургской области. На его место отправили другого человека. Он решил быть поближе к группе и остановится в номере двести два.

Было видно, что ей неловко и она действительно переживает за меня.

– Жить в одном номере с Коробко – все равно что спать на помойке! – с досадой воскликнул я.

– Не будь таким заносчивым и капризным, – незаметно для себя начальница перешла на «ты». – Тебе надо собрать вещи. Новый руководитель группы будет здесь к десяти утра.

– Кто он вообще?

– Я не знаю. Говорят, сравнительно молодой и очень требовательный.

– Жаль. Предыдущий начальник был удобным. Есть он, нет его – мы и не замечали. Приглашение в театр остается в силе?

– У вас что, есть сомнения? Или вы заняты? – изменившимся, сухим тоном спросила она, пристально глядя мне в глаза. – Мне будет очень жаль, если посещение спектакля не состоится.

 

* * *

Вернуться в старый номер было выше моих сил. Я опасался, что мои нервы не выдержат соседства с этим мерзким, отвратительно пахнущим типом. Как может человек так вонять даже после душа? Видимо, какие-то особенности физиологии. Я вспомнил прочитанную однажды маленькую заметку в какой-то газете. Там рассказывалось о продавщице крупного супермаркета в Нью-Йорке, которую пришлось уволить с работы и назначить пожизненную пенсию, так как, несмотря на все ее старания и использование всевозможных духов, от нее пахло так ужасно, что находиться рядом было невыносимо. Но этот тип, похоже, гниет и изнутри. Должно быть, он чем-то болен. Чисто по-человечески можно было его пожалеть, не будь он таким гнусным и отвратительным субъектом.

Не хочу и не буду делить свое жизненное пространство с Коробко! Надо забрать оставшиеся в номере вещи и убираться в другой. Платить за него я буду самостоятельно, деньги не особенно большие. Конечно, то, что я не хочу пользоваться государственными средствами и четверть своей зарплаты трачу на отдельный гостиничный номер, все равно выглядит странно. Ладно, будь что будет. Пусть пойдут пересуды о моих скрытых денежных возможностях, мне все равно.

Открыл номер своим ключом. Коробко не было. Должно быть, ужинает где-нибудь в самой дешевой харчевне. Он считал, что в гостинице все дорого, и находил на окраинах города рабочие столовые, где подавали отличные, по его мнению, сардельки с тушеной капустой и тому подобные блюда.

Уже выходя из номера со своими немногочисленными вещами, я случайно зацепил ногой большой бесформенный портфель Валентина, с которым он не разлучался, отправляясь на допросы в следственный изолятор. Раздавшийся звон стеклотары заставил меня вернуться. Что это у него в портфеле? Он что, бутылки сдавать ходит?

С интересом открыл портфель – там оказались три полулитровые бутылки водки самой дешевой марки. Вот почему Коробко всегда ходит, согнувшись под тяжестью портфеля, но старается этого не показывать, бежит так бодро. На работе, что ли, пьет, скотина? Вдруг меня осенило: вот откуда у него признательные показания! С этими бутылками Коробко приходит в тюрьму. Несчастные алкоголики с дрожащими руками, по два-три месяца лишенные спиртного, готовы подтвердить что угодно за глоток водки. Да они бы не отрицали, что хотели взорвать Мавзолей, Кремль, да хоть Луну! Точно, я прав. Вот и леденцы-монпансье, которые он дает им после допроса, чтобы замаскировать запах алкоголя.

Сволочь! Все-таки телесно грязные люди нечистоплотны и духовно. Нормальный человек, даже если он занимается физическим или грязным трудом, скажем, шахтер, принимает после работы душ и только потом идет домой. У этого – никакой потребности быть чистым. И вот результат – преступление, нарушение всех норм человечности и правосудия. Надо поставить в известность Ольгу Викторовну. А что я скажу? Каким образом обнаружил этот факт? Получится, что я рылся в вещах Коробко… Все равно. Я обязан сказать правду, и пусть думают, что хотят.

Дежурный администратор, который отлично знал меня, тут же выделил мне светлый и довольно чистый однокомнатный номер в другом крыле гостиницы.

 

* * *

Новый начальник следственной группы – еще сравнительно молодой, хотя и начавший уже лысеть человек лет сорока двух или сорока пяти, среднего роста, широкоплечий, самоуверенный, с приятной внешностью – гордо носил свою прокурорскую форму государственного советника третьего класса с генеральскими петлицами. Говорил он с еле заметным южнороссийским акцентом, резко, требовательно, как все высокопоставленные прокурорские чины, и в конце выступления поставил нереально короткие сроки для завершения следственных действий.

Для начальников всех силовых структур, да и вообще для российских начальников любого ранга такой командный стиль общения с подчиненными был обычным явлением. Культуры диалога, означающей возможность оппонирования власти или руководителю и включающей в себя элемент интеллектуального состязания, не существовало. К сожалению, вежливость и сегодня не является доминирующей формой общения руководителей и подчиненных – военно-командный, приказной стиль, нивелирование мнения подчиненных считается в России необходимым качеством сильного руководителя.

– Требую от каждого из вас представить подробный отчет о проделанной работе. Срок – пять дней.

Ольга Викторовна пыталась смягчить тягостное впечатление от его выступления и стала перечислять то положительное, что было в нашей работе. Константин Петрович – так звали нового начальника – резко и довольно грубо прервал ее, заявив, что общая неудовлетворительная работа обусловлена в том числе ее слабым руководством. Воцарилось тягостное молчание. Я уже лихорадочно думал, как построить свою речь, какими аргументами убедить нового начальника в том, что он заблуждается, но неожиданно Ольга Викторовна проявила характер.

– Я не согласна с вашей оценкой работы следственной группы. За небольшой срок сделано очень много. Основная схема преступления уже ясна. Главные фигуранты арестованы. Такое сложное дело со многими обвиняемыми, причастными к убийствам и содействующими убийствам, требующее проведения многочисленных экспертиз, не может завершиться в столь короткие сроки.

Ответ не заставил себя ждать:

– Ну что же, если вы так считаете, по-видимому, придется нам с вами расстаться. Надеюсь, в Генпрокуратуре согласятся со мной.

– Уважаемый Константин Петрович, тогда я попрошу меня также отозвать, – резко бросил я. – Если Ольга Викторовна откажется оставаться в следственной группе, я напишу рапорт о несогласии с вами, с вашими нереальными требованиями и, простите, необъективностью!

К моему удивлению, едва я замолчал, с места поднялся Сигизмунд. С несвойственной ему резкостью литовец заявил, что тоже не согласен с выводами начальника.

– Кто еще так думает? – нахмурился Константин Петрович.

Все следователи группы, за исключением Коробко, более-менее четко высказались в поддержку Ольги Викторовны. Валентин сидел молча, угрюмо смотрел вниз, не поднимая глаз.

– Как вы знаете, в нашей системе такие вопросы голосованием не решаются, – подытожил Константин Петрович. – И приказ вышестоящего прокурора обязателен для нижестоящих. Но я пока приказов не отдаю, а просто хочу ознакомиться с состоянием расследования и вашим отношением к происходящему. Все свободны, кроме Ольги Викторовны. Жду ваших отчетов в указанный мною срок.

Вот сволочь! Он сразу же, с первого взгляда, мне не понравился. Опять первое впечатление оказывается правильным. Настоящий советский тип начальника. Неважно где: на хозяйственной или на государственной работе – не вникать, не помогать, только угрожать и требовать. Для него существует только вышестоящее руководство. Всех, кто ниже его, можно оскорблять, унижать, требовать круглосуточной работы до изнеможения.

Через полчаса вышла Ольга Викторовна – к моему удивлению, без тени волнения на лице.

– Почему вы здесь, Давид? Я думала, вы уже на работе.

– Ничего, я успею. Уже иду. У вас все в порядке?

– Спасибо за поддержку. Надеюсь, все образуется. Придется потерпеть.

 

Глава 18

На почтамте я был частым гостем, и меня все уже знали. Несколько раз я приходил туда в прокурорской форме, успел познакомиться с начальниками смен, телефонистками, даже с местным нарядом милиции. Там я получал письма от Мари, переадресованные из дома; длинные письма от отца, в которых он, по обыкновению красиво и красочно формулируя, советовал мне, как лучше использовать время, как строить отношения с окружением, предупреждал о необходимости нормально питаться, даже приводил цитаты из Энгельса о пользе мяса для человеческого организма. Мама писала прочувствованные, эмоциональные письма. Я знал, что она ведет дневник и пишет стихи, но стесняется показывать их кому-либо, хотя и обдумывает предложение отца об их публикации. Брат только вкладывал в конверты газетные вырезки с заметками о своих выступлениях на различных соревнованиях. Рафа и друзья вообще не писали. Впрочем, я бы, пожалуй, даже удивился, получив от Рафы письмо. Иветта несколько раз отправляла красивые открытки с коротенькими романтичными текстами. На открытке с изображением танцующей пары – красивого мужчины в смокинге и обворожительной девушки-брюнетки в роскошном платье – она написала: «Вот и мы могли быть такой парой», – вызвав мою улыбку.

Вечером я, как обычно, поговорил с родителями, заверил их, что нормально питаюсь, сплю в чистой постели, что с окружением, в частности с начальством, у меня нормальные отношения. В конце мама спросила, получил ли я фотографии ребенка и Мари? Она уже две недели как отправила их заказным письмом. Я тут же помчался к окну «До востребования», к которому в этот день еще не подходил, нетерпеливо открыл крепко заклеенный конверт, достал оттуда фотографию ребенка и еще одну фотографию – Мари с ребенком на руках. Боже! Я же знаю этого малыша! Это я в детстве! Откуда они взяли мой старый снимок, чтобы смонтировать с фотографией Мари? Нет, это не я… Да это же Мари в детстве! Я же видел ее фотографии… Нет. Это не Мари. Как же это существо похоже и не похоже на меня! Неужели это мальчик? Конечно, мальчик! Но и на девочку чем-то похож…

– Девочки, прошу, срочно соедините меня с Парижем! Всего на пять минут!

Через час с небольшим, когда на часах была уже почти полночь – во Франции, значит, девять вечера, – услышал родной голос.

– Мари! Я получил фотографии. Сперва подумал, что это я; потом, что это ты; потом только понял, что на фотографии наш малыш, наше солнышко! Как же я люблю вас! Кажется, сейчас сердце разорвется! Не плачь, моя девочка! Все в жизни имеет конец. Скоро закончится и наша разлука.

– Не знаю, Давид, что и сказать. Я хочу так думать, хочу верить, что так и будет! Но у меня другое предчувствие… Так или иначе, разлуку мы переживем. У нас все спокойно. Только мама не находит себе места. Часами смотрит на ребенка и тихонько плачет. Я часто слышу, как она обращается к тебе: «Прости меня, Давид, сколько страданий я вам причинила!» Мне так жаль ее! Сперва покинула родной город, но не нашла новую родину. Вернулась – но и здесь уже многое изменилось. Ужасно, когда человек отрывается от привычной жизни и через много лет, стремясь вернуться туда, обнаруживает, что той, прошлой жизни больше нет – она стала другой. А папа, единственный самый близкий маме человек, умер, и она осталась одна… Мы молоды, у нас впереди еще долгая жизнь. А у нее? Жизнь сломана.

 

* * *

По дороге в гостиницу я то и дело останавливался и снова рассматривал фотографии. Вошел в холл. Чувства переполняли меня, хотелось с кем-нибудь поделиться, показать снимки. Может, еще не поздно, и я могу подняться к Ольге Викторовне? Другого, более близкого собеседника я вряд ли сейчас найду. Нет, не стоит. Что она подумает? Заглянув в бар, заметил там Валентина Коробко и двух наших женщин-следователей – круглолицых и добродушных провинциальных тетушек, по слухам, опытных и толковых специалистов. Женщины пили сухое красное вино, Валентин, как обычно, мрачно глотал водку.

– Вот еще одному из наших не спится, – дружелюбно заметила одна из них, татарка Раида Мирзоевна. – Идите к нам, Давид, присоединяйтесь. Откуда так поздно? Хотя, что это я? Глупый вопрос! У такого молодого симпатичного парня, в отличие от нас, найдутся дела и поприятней, не все же в чужом грязном белье копаться.

– Спасибо за высокое мнение! Но если кто и пользуется успехом у женщин, так это Валентин.

– А почему ты думаешь, что у тебя одного может быть успех у женщин? – вызывающе спросил Коробко, уставившись на меня мутными глазами. – Я их повидал столько, что тебе двух жизней не хватит!

– Согласен. Я так и подумал – твой успех у всех женщин просто огромен. Друзья, я хочу показать вам фотографию моего сына. Я его еще не видел. Это его первая фотография.

– Какая у вас красивая жена! Она что, актриса?

– Нет, Раида Мирзоевна. Она филолог, специалист по французскому языку. Впрочем, вы не так уж далеки от истины – какое-то время она работала теледиктором.

– Ничего особенного не вижу, – ухмыльнулся Коробко. – Обычная смазливая баба! Я несколько таких посадил за проституцию, они еще и покрасивее были. А пацан вообще на тебя не похож, и уши какие-то оттопыренные…

Ощущение было такое, будто меня облили дерьмом. Изо всех сил стараясь сдерживаться, я дрожащими руками собрал фотографии и, с трудом проглотив подкативший к горлу комок, хотел уже удалиться. Но внезапно другая часть моей натуры пришла в бешенство. Обеими руками я схватил Коробко и отшвырнул это мерзкое вонючее существо на несколько метров от барной стойки. Работавшие там уборщицы уже собирались заканчивать, когда Коробко налетел на них и, опрокинув ведра с грязной водой, остался лежать на мокром полу. Моя обозленная половина требовала растоптать эту мразь в человеческом обличье, другая половина требовала разумности и осторожности. Оцепеневшие на минуту женщины подбежали к Валентину и помогли ему, плачущему и охающему, подняться на ноги.

– Я тебе еще покажу, армянин чертов! Ты у меня еще поплачешь!

При чем здесь моя национальность? Просто столкнулись два абсолютно разных человека, как ни странно, одной профессии. Один по-хамски оскорбил другого. Этот другой оказался слишком эмоциональным и фактически допустил хулиганскую выходку, за что подлежал порицанию, возможно, даже наказанию. Возбужденный, я выскочил на улицу, решив хоть двадцать минут походить на свежем воздухе, прийти в себя. Что будет, если этот подлец пожалуется Дудареву – новому начальнику? Несомненно, тот отправит его на медицинскую экспертизу или просто напишет рапорт моему руководству с требованием меня наказать – вплоть до гауптвахты, а то и трибунала. Да и черт с ними со всеми! Будь что будет! Пойду в адвокаты, в конце концов, поступлю в аспирантуру… Ну-ну, кто с такой характеристикой возьмет меня в аспирантуру? Ничего, возьмут!..

Опять я стою на перекрестке судьбы. Но раз мне суждено быть наказанным, значит, судьба прислала этого ненавистного типа мне в испытание. А может, все к лучшему? Покончу с этой гнусной действительностью, уеду к Мари. Стану таксистом, да неважно кем. Всегда найдется какая-нибудь работа.

– Мужчина, пойдемте с нами, повеселимся!

Две полупьяные привокзальные проститутки – одной лет восемнадцать – двадцать, другой за тридцать – вопросительно смотрели в мою сторону. Подошел ближе. Внимательно вгляделся в лица несчастных женщин. Младшая – совсем юная девушка, с простеньким полудетским личиком со следами размазанной помады и туши. Другая – рано постаревшая, костлявая, возможно, чахоточная – еле стояла на ногах. Что за жалкие, неопрятные существа!.. Мой пристальный изучающий взгляд, по-видимому, смутил и напугал их.

– Ну что, мужчина?

Я поднял руку, подозвал такси, по-видимому, поджидавшее женщин неподалеку, показал водителю удостоверение.

– Вот три рубля. Развезешь их по домам. Понял? Только по домам. Номер твой я записал. Завтра в восемь тридцать приедешь сюда и доложишь, что довез их благополучно.

– Я завтра не работаю.

– Тогда послезавтра.

Что ждет этих несчастных? Что у них впереди? Венерические болезни, вытрезвители, психбольницы, ранняя смерть, возможно, тюрьма… Либо пьяный клиент в припадке злобы зарежет или задушит их, либо сами кого-нибудь отравят… Несправедливо устроена жизнь! Эти женщины уже не в состоянии себе помочь, а обществу и государству они безразличны. Родились в несчастной стране, в несчастной семье, никому не нужные, как придорожные сорняки. Как же много в нашей холодной стране несчастных – бесприютных людей, бездомных собак и кошек… Бедные животные смотрят на людей умоляющим взглядом, ищут, чем прокормиться, как согреться… Даже собака, родись она в Европе или Америке, никогда не оказалась бы без человеческой помощи и внимания. А вот в Китае или в Корее животным пришлось бы еще хуже – возможно, их бы попросту съели. Какое же огромное значение имеет место рождения! И какое счастье, что мой ребенок родился в чистой солнечной стране!

Опять я рассуждаю как эгоист. Утешаю себя, что хоть в чем-то я счастливее других. И что, становится мне лучше от этого? Надо вернуться в гостиницу. Холодно.

 

* * *

– Товарищ следователь, – обратился ко мне швейцар, отпирая дверь (после полуночи двери гостиниц закрывались на замок), – Ольга Викторовна велела явиться к ней, когда бы вы ни вернулись.

Было уже ближе к часу. Что ж я за человек, ни себе, ни другим не даю спокойно жить! Поднялся на этаж, постучал в дверь номера.

– Входите, открыто!

Ольга Викторовна в плотно облегающем стройную фигуру халате нервно ходила взад и вперед с сигаретой в руках. Я впервые видел ее курящей и до такой степени разъяренной.

– Какова бы ни была причина, нормальный человек, следователь не имеет право поднимать руку на своего коллегу. Это хулиганство, и вы можете быть наказаны в предусмотренном законом порядке! Давид, ты можешь вообще загубить свою жизнь! Спрашивается, из-за чего? Из-за каких-то фотографий? Из-за нелестного высказывания? Разве за это можно убивать человека? Подожди, подожди, дай мне закончить!

Как она переживает за меня! Даже не заметила, как перешла на «ты».

– Ты понимаешь, что, если Коробко обратится к Дудареву, твоя песенка спета? Во-первых, тот не простит тебе сегодняшнее открытое выступление в мою поддержку. А во-вторых, у него появляется прекрасная возможность, наказав тебя по всей строгости, дать понять остальным членам следственной группы, кто здесь хозяин. И дело не только в твоем наказании. Я считаю, что оно будет обоснованным. Но этим Дударев продемонстрирует, поддержкой каких людей пользуюсь я! Своим невыдержанным, а если конкретнее – хулиганским поступком ты поставил под удар не только себя, но в определенном смысле и меня. Хочу сразу внести ясность: за себя я не боюсь – меня всего лишь раскритикуют, даже до выговора дело не дойдет. А ты понимаешь, в каком положении окажешься? Что это за фотографии, что за ребенок? Очевидцы представили дело так, что ты показывал фотографии своей жены и ребенка. Это правда?

Я вкратце рассказал о Мари, о ребенке. Заметил, что Ольгу не особенно заинтересовала романтическая часть моей истории.

– Понятно, он оскорбил твои чувства, и ты пришел в состояние аффекта. Небольшое утешение, но хотя бы отдаленно объясняет причину твоего дикого поступка. Между прочим, как ни странно, женщины на твоей стороне, но вместе с тем не оправдывают расправу над Коробко. Во что превратятся отношения между людьми, если каждый за оскорбление своих романтических чувств будет швырять другого на грязный пол, как чучело? Нам, – я обратил внимание, что она говорит «нам», – повезло, что этот мерзавец не умер на месте, но это еще не освобождает нас от последующих неприятностей.

Высказав все, что хотела, Ольга с силой затушила в пепельнице сигарету и порывисто села в кресло, закинув ногу на ногу. Полы халата слегка разошлись, приоткрывая длинную красивую ногу. Заметив направление моего взгляда, женщина тут же запахнула халат.

– Ольга Викторовна…

– Послушай, Давид, когда мы одни, обращайся ко мне нормально, а то я себя чувствую старухой.

– Спасибо, Ольга Викторовна, – продолжал я в том же духе. – Скажите, вам известно, что Коробко спаивает подозреваемых и обвиняемых и таким образом получает любые нужные ему признания, не подтвержденные ни свидетельскими показаниями, ни косвенными уликами, ни материалами дела? Из-за этого в суде второй инстанции [43] его часть дела может рухнуть, как карточный домик, а заодно и поставить под угрозу результаты всей нашей работы.

Я вкратце рассказал начальнице о моей находке и наблюдениях.

– Я подозревала, что Валентин нечистоплотный тип, но такое мне и в голову не приходило, – нахмурилась она. – Однако сейчас у нас другая проблема – как отвести угрозу от твоей дурной головы. Неприятная роль, но придется мне завтра рано утром вызвать Коробко и косвенно намекнуть, что в его собственных интересах было бы промолчать и что это единственный разумный выход.

– Спасибо, Ольга Викторовна, – я взглянул на часы. – Ого, уже третий час. Слава Богу, завтра воскресенье. Да, кстати, мы идем в театр?

– Пока все остается в силе, но я уже опасаюсь выходить с тобой на улицу – вдруг где-нибудь увидишь людей, справляющих нужду в неположенном месте!

 

* * *

В коридоре было безлюдно и темно, только в дальнем конце горела тусклая лампа. План созрел у меня в голове, когда мы с Ольгой обсуждали создавшуюся ситуацию и варианты выхода из нее. Осторожно, почти на цыпочках, я дошел до номера Коробко. Хотел открыть дверь своим ключом, но она оказалась не заперта. Видимо, когда он вернулся, то был настолько пьян и разбит, что сразу пошел в кровать. Минут пять я стоял у входа, пока глаза более-менее привыкли к темноте. Так и есть. Валентин лежал поверх покрывала в сорочке, в брюках, одна туфля на ноге, другая на полу. Тихо, на ощупь я отыскал его портфель – он стоял на том же месте, что и в прошлый раз, – достал одну из бутылок, открыл пробку и подошел к спящему на животе Валентину. Поднял с пола его пиджак, поставил бутылку возле кровати, резко перевернул Коробко на спину, прижав его коленом и закрыв пиджаком лицо, приподнял голову и без особого насилия начал медленно, чтобы вдруг не захлебнулся, лить ему в горло содержимое бутылки. Когда почувствовал, что поллитровка пуста, старательно вытер ее платком, снова поставил возле кровати и на руках вынес Коробко на лестничную площадку. Оглянулся – ни души. Положил Валентина на пол, прислонив головой к перилам. После спустился на первый этаж. Швейцар спал в кресле и только после настойчивой тряски открыл глаза. По запаху я почувствовал, что он тоже изрядно нетрезв.

– Слушай, шеф, вот тебе десять рублей на завтрашнюю опохмелку, а сейчас вызови «скорую»! На лестничной площадке лежит мужик. Боюсь, что у него инфаркт. Только никому ни слова, что это я тебе сказал, а то люди удивятся, почему я сам «скорую» не вызвал. Просто, знаешь, у меня сейчас в номере женщина… Времени нет. Давай, действуй! Сболтнешь – пеняй на себя. Посадить тебя или шею сломать повод всегда найдется. Понял?

– Понял, понял, товарищ следователь!

До приезда «скорой» я тихо стоял в темноте, злясь на медлительность врачей. Они появились только минут через сорок. Впереди шла бригада с носилками, слышались их громкие голоса.

– Какой инфаркт? – жаловался фельдшер. – Мужик мертвецки пьян! Ему вытрезвитель нужен, а не больница! Ладно, раз уж приехали, забросим его туда, не оставлять же здесь.

Наконец-то можно отправляться спать! Уже глубокая ночь, скоро утро… Мне снилось, как мы с Мари и ребенком гуляем по набережной Сены. Потом Мари вдруг сменила девочка-подросток из военного госпиталя. Утром, вспоминая свои сны, я никак не мог объяснить себе, что бы это могло значить. Почему я так часто вспоминаю маленькую девочку, которую видел всего два раза, и то не больше пяти минут? Должно быть, просто странные игры воображения.

 

* * *

В воскресенье, уже к полудню, после пробежки и часовой физзарядки, спустился в буфет позавтракать. Встретил там моих друзей-кавказцев. Мы как раз заговорили о том, что, по-видимому, с новым начальником будет сложнее работать, когда в буфет вошла Раида Мирзоевна.

– Ну-ка, что тут обсуждает наша кавказская братва? – весело обратилась она к нам.

– Присоединяйтесь и все узнаете! Что вам заказать, Раида Мирзоевна?

– Раз уж ты такой любезный, Давид, закажи мне яичницу с беконом и чай. Спасибо. Какой у тебя чудесный мальчик! О жене я и не говорю. Такая девушка, слов нет! И, похоже, очень гордая и правильная.

– Да, вы правы. Жаль, что этот подлец Коробко испортил вечер.

– Не припомню, чтобы я видела его вчера. Да, ребята, слышали новость? – оживилась женщина. – Ночью «скорая» увезла Коробко в вытрезвитель.

 

– Вот тебе и на! Нехорошая, конечно, новость для нашей группы, особенно если история получит огласку, но в России таким никого не удивишь, даже если в вытрезвитель попадает алкоголик-следователь.

 

* * *

С Ольгой Викторовной мы договорились встретиться у входа в театр в половине седьмого вечера. За час до условленного времени я вышел из номера, на улице взял такси. Таксист посоветовал мне цветочный магазин, где я сумел найти неплохой букет, привезенный с юга. В точно назначенный срок, минута в минуту, подошла Ольга Викторовна – на высоких каблуках, в плаще.

– Зря ты взял букет, Давид, мы обращаем на себя излишнее внимание. Потом еще придется возвращаться с ним в гостиницу…

– Думаю, лучше подарить букет артисту, который вам понравится.

Публика, как и везде в Стране Советов, была бесцветной, одетой однообразно и тускло, без особого вкуса. Только женщины вносили какое-то цветовое разнообразие в общую темно-серую мужскую массу. Ольга Викторовна старалась не выделяться, и, пожалуй, лишь независимо-уверенная манера держаться и строгая интеллигентная внешность говорили о ее внутренней самооценке и социальном положении. До конца спектакля мы обменялись всего несколькими короткими репликами. Я старался не коснуться ее ненароком, поэтому не клал руку на подлокотник.

– Ольга Викторовна, спектакль скоро закончится. Кому вы решили подарить букет?

Женщина не отрывала глаз от сцены, но я чувствовал, что она глубоко задумалась о чем-то своем.

– В Москве они играли лучше. Здесь вышли вторым составом, хотя в афише были объявлены другие имена. Жалко букета. Никому не подарю, разочарована.

– Еще очень рано, еще и девяти нет. Может, посидим где-нибудь за бокалом вина?

– Можно, если знаешь подходящее место.

Мы вышли из театра. Было по-весеннему тепло и сухо. Мы неспешно бродили по улицам и, не найдя ничего подходящего, вернулись в гостиницу.

– Ольга Викторовна…

– Ольга, – поправила меня она. – Кстати, ты в курсе, что вчера случилось с Коробко? – женщина посмотрела на меня внимательным изучающим взглядом.

– Случайно услышал в буфете, не помню от кого.

– Можно сказать, что тебе – нам, – исправилась она, – определенно повезло. Тем не менее жаль этого несчастного. Не сомневаюсь, что в системе прокуратуры его не оставят. В крайнем случае, переведут во вспомогательную службу.

– А знаете, я предлагаю посидеть у меня в номере, – сменил я тему разговора. – Он в другом крыле гостиницы, в той стороне никто не бывает. У меня найдется, что выпить, еще есть фрукты.

– Тогда купи внизу сухое белое вино и плитку шоколада. Дай мне ключи, я пойду вперед, подожду тебя в номере.

 

* * *

Через десять минут мы сидели в моем скромном номере в легких креслах возле небольшого столика. Я включил торшер, и от его приглушенного света сразу стало уютнее и теплее.

– Бывают дни, когда человек анализирует свою жизнь и хочет с кем-то поделиться, – начала Ольга. – Ты не самый лучший собеседник с учетом твоего возраста и жизненного опыта, но я чувствую к тебе некую внутреннюю симпатию и доверие, поэтому хотела бы, чтобы ты меня выслушал. Неважно, что ты подумаешь обо мне, что посоветуешь. Через месяц-два мы разойдемся и вряд ли еще встретимся в этой жизни.

– Ольга, последний пункт мне активно не нравится!

Она слабо улыбнулась и пригубила вино.

– Еще несколько дней назад я думала, что у меня вся жизнь впереди. Но приход весны и, как ни странно, встреча с тобой, новым для меня человеком, принадлежащим к другому поколению, заставили меня думать иначе. Сейчас объясню, что я имею в виду. С тобой я начала чувствовать свой возраст. Я будто бы еще совсем не старая женщина, но уже и не молодая. А в душе у меня столько нерастраченных чувств, столько неисполненных желаний! Я уже скоро шестнадцать лет в браке. Все завидовали, когда я вышла замуж за молодого красивого морского офицера. Ему было двадцать пять лет, мне двадцать один, я только окончила университет. Думала, начинается новая, интересная, сверкающая жизнь. Гуляли месяц, может, чуть больше. Потом он ушел в дальнее плавание, а я осталась с его мамой в маленькой двухкомнатной квартирке в Севастополе, куда мы переехали. Как отличница, получила назначение в прокуратуру. Муж вернулся из плавания, когда ребенку было уже два месяца. Через двадцать дней он уехал в санаторий для военных, и я опять осталась с его матерью. Слава Богу, она оказалась нормальной женщиной, правда, со своими причудами. И так прошли шестнадцать лет. Каждую весну я думала, что вот-вот в моей жизни произойдет чудесное обновление, я покончу с этой серой однообразной повседневностью, но увы… Муж уходит в плавание, возвращается раз в год на месяц, лечится в санатории. Он весел, доволен жизнью и не хочет ничего менять. А я продолжаю свой сумасшедший бег по кругу. Сперва детсад, потом школа, на работу, в магазин, стирка, обед, уроки с мальчиком, и так каждый день. В выходные иногда ходим гулять. Ни друзей, ни подруг, только рабочие отношения. Думала, вот сын подрастет, мне станет легче. Когда свекровь скончалась, муж даже на похороны не успел, а через неделю опять улетел на службу. После смерти бабушки мне очень трудно было оставлять мальчика дома одного. С трудом удалось устроить его, двенадцатилетнего, в нахимовское военно-морское училище. Редкие встречи не способствовали нашей близости. Сейчас, уже находясь здесь, я решила во что бы то ни стало забрать его оттуда. Будет трудно, потому что утром я ухожу на работу и возвращаюсь в семь-восемь вечера. Ничего, как-нибудь справимся, найду кого-нибудь, кто будет присматривать за ним днем. Зато сын будет со мной, почувствует, что у него есть семья, а мне не будет так одиноко. Понимаю, что через несколько лет он тоже уйдет в море, как его отец. В любом случае, у него начнется самостоятельная жизнь… И вот новая весна. Я здесь, мой сын в училище, муж в плавании. А что впереди? Старость, мизерная пенсия, одиночество. В сорок пять муж выйдет на пенсию, домой приедет чужой человек. Никакой духовной близости между нами нет. Пустышка! Пьет, хохочет, ест, спит, встает, опять хохочет, опять пьет или спускается во двор забивать «козла», встречается с друзьями, опять выпивает, часто пропадает на охоте или рыбалке. Так проходит его жизнь, так проходит и моя жизнь. Нерадужная перспектива, не так ли? Извини, что нагружаю тебя своими проблемами. Ты молодой, тебе хочется веселиться. А здесь взрослая тетя плачется о своих горестях. Ты почему не пьешь?

– Я уже выпил целый бокал.

– И знаешь, мой юный друг, я не одна такая. Хотя это меня не утешает. В нашей стране миллионы и миллионы женщин и мужчин находятся в аналогичном положении и даже не осознают, насколько они несчастливы. В неправильном месте и в неправильное время я родилась… Ладно, отдыхай, я пойду. Да, запомни: чтобы выдержать этого самодура и выскочку, нового начальника, нужны крепкие нервы. Не спорь с ним больше и готовь свой отчет. И, чтобы развеять твои сомнения насчет того, как вести себя со мной, скажу следующее: я никогда не имела любовников и отгоняла ухажеров, предлагавших мне мимолетную любовь в запертом кабинете или квартире друзей во время обеденного перерыва. Для кого-то такие варианты вполне приемлемы, но только не для меня. Я слишком себя уважаю. Хотя, если бы я знала, что это сделает меня счастливой, может, и задумалась бы. Но я еще не встретила человека, которого могла бы полюбить, – интеллигентного, широкого, щедрого. Вокруг таких нет. Наша жизнь и материальные условия унижают человека, делают его мелочным и жалким. Не хочу, чтобы мой любовник утаивал из своей скудной зарплаты жалкие рубли на поход в кафе, потому что на ресторан ему все равно не хватит. Или же он должен воровать, брать взятки, если, конечно, имеет соответствующую должность или полномочия. Нет, Давид, мое время романтических прогулок по паркам с подаренным томиком стихов под мышкой прошло. Я хочу спокойствия, любви и стабильности. Ты меня заинтересовал своим независимым характером, мужеством, незаурядной внешностью, начитанностью, оригинальными суждениями. Но я чувствую, что ты живешь еще какой-то другой жизнью, которую держишь в тайне. Я же профессионал и чувствую людей. Ты можешь быть добрым и отзывчивым, но также непредсказуемым и жестким. Нас с тобой разделяет возраст, прошлое, обязанности перед близкими людьми, наконец, среда, где мы формировались. Поэтому мимолетный служебно-гостиничный роман нам ни к чему. Да это и на роман не тянет, просто кратковременное физическое удовольствие. Даже не пытайся возражать! Если мы поступим иначе – ты понимаешь, о чем речь, – потом я буду очень сожалеть и стыдиться. Лучше этого не делать. Твои проблемы, мой мальчик, решаемы, потому что, повторяю, ты молодой, у тебя другие исходные данные, и эта работа, уверяю, не для тебя. Ты слишком эмоционален, честолюбив и по-другому представляешь свою жизнь. А здесь – рутина для обычных несложных мужиков, не мечтающих о славе и признании. Спокойной ночи, Давид…

Ольга ушла – как всегда, с гордо поднятой головой, оставив на столе букет и недопитый бокал вина.

 

* * *

На следующий день в половине девятого утра началось оперативное совещание. Мы ждали начальника следственной группы минут двадцать, но он задерживался. Ольга Викторовна была вынуждена сама начать совещание фактически с получасовым опозданием.

– По-видимому, Константин Петрович задерживается. Поэтому мы обсудим несколько технических вопросов. После его прихода коротко изложите содержание ваших отчетов.

Обсуждали координационные вопросы – по каким эпизодам действия членов следственной группы пересекаются и как лучше их согласовать. Быстрым шагом в кабинет зашел Константин Петрович, несвежий, плохо выбритый, мрачный. Не здороваясь ни с кем, сел на место председательствующего.

– Отчеты у всех готовы? Хорошо. Оставьте у меня. Потом я вызову каждого по отдельности. Сроки поджимают. Начальство требует быстрее закончить это идиотское дело, которое столько шума наделало. Слухи дошли даже до иностранной печати через аккредитованные в стране зарубежные информационные каналы. Работать нужно день и ночь, а не гулять с букетами по театрам и черт знает где еще!

– Константин Петрович, вы имеете в виду кого-то конкретно? – спокойно поинтересовалась Ольга.

– Почему этот вопрос вас так интересует?

– Потому что в театре была я. В воскресенье в семь вечера. Вот уже три месяца, как мы здесь, и я впервые пошла в театр, и то лишь по случаю приезда московской труппы.

– Ваша личная жизнь и то, с кем вы проводите время, меня не интересует. Мне нужны результаты и настоящие следователи, а не театралы!

Черт! Опять события меня тянут в ненужном направлении.

В воцарившемся молчании я, неожиданно даже для себя, услышал собственный голос:

– Театр, букеты, прогулки освежают голову, обогащают духовно, помогают на следующий день лучше работать. А вот сидеть в номере и осушать бутылку за бутылкой, бухать до потери сознания – это гораздо хуже, – медленно, акцентируя каждое слово, произнес я.

– Вы что, следите, кто чем занимается?

– Не имею такой аристократической привычки. Но вчера после девяти вечера, выйдя в коридор, я увидел следователя Коробко, который с двумя бутылками водки в руках на заплетающихся ногах вышел из бара. Прошел мимо меня и даже не заметил. Так как с ним на днях уже случилась одна любопытная, но очень и очень неприглядная для нас история, я решил его подстраховать. Мало ли что, вдруг упадет, разобьет бутылки, поранится? И опять за ним приедут добрые дяди в белых халатах, а ведь это явно нежелательно для сотрудника прокуратуры. Но, к моему великому удивлению, Коробко вошел… Если вам интересно куда, потом отдельно вам скажу.

Я лукавил. Конечно, я ничего не видел. Просто зашел в бар за минеральной водой, а бармен, бывший свидетелем инцидента с Коробко, со смехом сказал: «Ваш приятель – маленький, чернявый алкаш – взял две бутылки и пошел вон туда» – и показал в направлении комнаты Константина Петровича. Сегодняшний помятый вид начальника подтвердил мои подозрения.

– Вам бы следовало не шпионить за своими товарищами, а лучше делать свое дело!

– Согласен с вами, Константин Петрович. Но как член партии я не могу не обратить внимание на не соответствующее моральному облику строителя коммунизма поведение некоторых товарищей. Это, повторяю, мой долг как коммуниста. Я не могу иначе. Вы не согласны со мной?

Рядом, стараясь сдерживаться, тихо хмыкнул грузин, потом Раида Мирзоевна, потом остальные, кроме безучастно смотревшего в стол Коробко. Ольга Викторовна сидела с таким видом, словно происходящее не имеет к ней никакого отношения.

– Что вы тут балаган устроили?! Правильно человек говорит! – вдруг прервал всех начальник. – Для любого из нас честь коммуниста превыше всего! Будем работать как следует! Партия возложила на нас великую ответственность – искоренить еще кое-где встречающуюся в нашей стране преступность! Все свободны.

Вот трусливый подлец! Как испугался провокации! А что он мог сказать? Что я не имею права следить за моральным обликом члена моей родной партии? Для нормального человека это чушь, бред сумасшедшего, но в данной ситуации Дударев не мог действовать грубо и напролом. Если я напишу в парторганизацию по месту службы, что, в то время как у нас имеют место такие неприглядные истории, как случай с Коробко, начальник зажимает партийную критику и таким образом поощряет пьянство среди работников прокуратуры, а кто-либо из присутствующих подтвердит правдивость моих слов, это может поставить крест на его карьере. Ольга Викторовна и некоторые другие сотрудники понимали, что я валяю дурака. Но в глазах большинства я подтвердил слухи о моем сотрудничестве с органами госбезопасности. Уже в коридоре Ольга, еле сдерживая хохот, обратилась ко мне:

– А у тебя хорошо получается комедийный жанр! Может, ты ошибся в выборе профессии?

– Не зря же я с букетами хожу по театрам! Зато предотвратил хоть на время любую подлость с его стороны по отношению к вам или ко мне.

– С этим придется согласиться.

 

Глава 19

Приближались майские праздники. С трудом убедил родителей не прилетать – скоро я вернусь в Москву, возможно, тогда и увидимся. Может быть, мой прокурор Дегтярев – он хороший мужик – разрешит на несколько дней слетать домой. В общем, эта проблема была снята.

Сперва я решил на два дня съездить в Москву. Для этого не нужно было специального разрешения. Думал провести время с ребятами: Марком, Фаиной, – возможно, встретиться с Арамом. Да и Иветта намекала, что не исключен ее приезд в Москву по каким-то интуристским делам. Вариантов было немало. Но когда я спросил Ольгу, что она собирается делать, она промолчала. Потом ответила, что праздники – всегда самые грустные дни для нее, потому что именно в эти дни она сильнее всего чувствует свое одиночество.

– Хотела с сыном повидаться, но технически это трудно реализовать. Всего два дня – сложно успеть слетать туда и обратно. Посижу в номере, отдохну. Немножко похожу по городу, почитаю что-нибудь. В общем, найдется чем заняться. А ты что будешь делать?

– Да так, хотел поехать в Москву, встретиться с друзьями.

– Правильно. Зачем торчать в гостинице в чужом городе? Хоть немного освежишься.

– Нет. Не поеду.

– Почему?

– Не могу оставить вас на два дня одну. Как-то не по-человечески.

– Послушай, Давид, у тебя нет никаких обязательств по отношению ко мне. У тебя своя жизнь, у меня своя. Ты молодой, живи своей жизнью…

Но я заметил, как в ее глазах сверкнула радость от мысли, что я, возможно, останусь. Ольга поняла, что я уловил ее взгляд, отвернулась и покраснела.

Мои дорогие женщины! Какие вы разные и какие похожие, чувствительные и ранимые! С какой благодарностью вы принимаете человеческое тепло и внимание!

– Впрочем, я пока не решила. Возможно, улечу в Севастополь.

– Как только решите улететь, я тут же сяду на поезд и поеду в Москву. Между прочим, я еще ни разу не был в Севастополе. Может, полетим вместе?

– Ты что, сумасшедший? Мы здесь один раз в театр сходили – и сразу столько слухов!

– Но, Ольга, у вас сейчас там никого нет. Могу остановиться у вас, могу в гостинице. Посмотрю, каков из себя Севастополь – город боевой славы российского флота. Познакомлюсь с условиями, в которых вы живете…

– Не ставь себя и меня в глупое положение. Это тема не обсуждается. Не заставляй меня быть резкой с тобой. Отдыхай, Давид. Послушай моего совета, езжай в Москву.

Повернулась и ушла. Но держалась чуть по-другому, чем обычно, – скованно и неестественно, чувствуя, что я взглядом слежу за ней.

Бедная взрослая девочка! Она, повидавшая сотни преступлений и человеческих трагедий, сейчас мало чем отличалась по поведению от двадцатилетней студентки. Но ведь это так естественно! Человек часто забывает о своем возрасте и социальном положении, думая, что его собеседник поступает таким же образом.

Ладно, пойду на главпочтамт, поговорю с Мари. А уже из номера позвоню родителям.

 

* * *

– Давид, ты с кем так долго болтаешь? Уже час, как мы с Марком пытаемся до тебя дозвониться.

– Фаина! Как хорошо, что ты позвонила! Я сам собирался искать вас. Говорил с родителями, с моим другом Рафой, которого вы по моим рассказам уже знаете, с другими друзьями. У них же время на час вперед. А после этого хотел позвонить вам. Хорошо, что ты меня опередила. Хотел спросить, могу я приехать на праздники в Москву, если, конечно, вписываюсь в ваши планы? Если нет – ничего страшного, погуляю, встречусь с Арамом, найду, чем заняться.

– У нас встречный план. Мы с Марком и Ниной хотели прокатиться к тебе. Дорога займет немногим более трех часов. А то родились и живем в России, но нигде, кроме Москвы и Ленинграда, до сих пор не были. Начнем хотя бы с Тулы, тем более что ты там. Возможно, другого такого случая и не представится. Как ты смотришь на это?

– Ребята, здесь нет ничего особенного, боюсь, вы разочаруетесь! Хотя вообще-то найдется на что посмотреть. Приезжайте. Я забронирую для вас номер в гостинице, чтобы ночью не возвращаться. Переночуете и утром спокойно поедете домой. Буду ждать вас первого мая с одиннадцати часов в гостинице «Москва». Она в центре города, вы ее легко найдете. Дежурный будет в курсе. На всякий случай запомни мой номер – триста сорок три.

Тут же позвонил Ольге, сообщил, что вопрос моего отъезда снят, так как друзья сами приедут сюда на машине, и предложил присоединиться к нам – ребята веселые и остроумные, очень начитанные, с ними будет интересно.

– Давид, вы ровесники, давно друг друга знаете. Я только помешаю вам чувствовать себя свободно, радоваться от души. Нет, не приду. Смысла не вижу.

– И все-таки я завтра утром зайду к вам, может, передумаете. Зачем сидеть дома в праздничные дни? Да и на улице делать нечего – всюду толпа, музеи и магазины закрыты.

– Посмотрим.

 

* * *

Была чудесная погода. На улице было шумно, слышались людские голоса, музыка из репродукторов. Как парадоксальна жизнь! Всего в километре отсюда на жутких рыночных задворках одни люди могли безжалостно убивать других людей. А ведь среди них были прошедшие войну, орденоносцы, офицеры… Убивали, бросали в подсобке, как мусор, как ненужную тушу, а потом, сидя рядом с завернутым в грязные тряпки трупом, устраивали застолье, пели фронтовые и народные песни… Как может все это укладываться в голове нормального человека?

Мы часто не ищем сложных ответов, ограничиваемся тем, что, возможно, убийцы – сумасшедшие, психически неразвитые люди. Так мы пытаемся себя успокоить, не углубляться в проблему. Может, ответ отчасти и верен, но это будет самый простой и легкий ответ из всех существующих. А как ответить на другой вопрос – почему есть люди, которые не способны без боли и жалости пройти мимо бездомного животного, даже курицу не могут зарезать? Может, и правда есть какая-то градация между человеческими существами? Скажем, одних роднит с людьми лишь внешний вид и умение говорить, а в остальном они еще не выросли из животного, хищнического мира, живут инстинктами, не достигли минимального уровня человеческого самосознания, главное для которого – естественная доброта ко всем живым существам, и в первую очередь к себе подобным? Может быть, придет время, и уровень развития технологий позволит обнаруживать таких приматов и изолировать их до того, как они совершат злодеяния?

Сложная задача. Цивилизация тысячелетиями создавала публичное право, суды, институт защитников и обвинителей, кассационные инстанции, прессу, возможность широкого обсуждения. А здесь непонятно, по какому принципу принимать вердикт, согласно которому данный человек – не человек, хищник, ошибка природы, опасное бешеное животное, каннибал или педофил, подлежащий изоляции, кастрации… И ведь сам технический прибор для проверки не может быть абсолютно совершенным. Вдруг ошибка? Что тогда ждет этих людей? Лишать их жизни или изолировать? По какой процедуре пересматривать первоначальное решение? И кто будет принимать решение о применении к тому или иному человеку такой проверки?

Погруженный в эти абсурдные размышления, я стоял у крыльца гостиницы, держа в руках куртку, и ждал Марка и девушек. Заметил я их еще издали – в коротких легких брюках чуть ниже колен, в цветастых свободных рубашках шли они мне навстречу. По внешности, по манере двигаться они заметно отличались от окружающих. Ничего не поделаешь, даже житель центрального района города отличается от жителя окраины того же города, тем более пригорода. Обрадованные встречей, мы обнялись, и я пригласил ребят зайти ко мне в номер – помыть руки, что-нибудь выпить или перекусить, а потом обсудить план дальнейших действий.

– Друзья, я хотел еще пригласить мою начальницу. Она очень достойная молодая женщина, не по-человечески получится оставить ее скучать одну в номере в такой прекрасный праздничный день!

– Опять ты, Давид, придумал какую-то причину, чтобы не попросить моей руки! – картинно надула губы Фаина.

– Дорогая Фаина, этот день все равно наступит. Но ты никак не захочешь выйти замуж за военного следователя, который еще не нашел себя в этой жизни, который не знает, что с ним случится через месяц, через два года, через три и так далее. И который, если все сложится благополучно, заставит тебя уехать на далекий солнечный юг и жить там по местным правилам, определенно отличающимся от московских!

– Ты меня небылицами не стращай! Я готова научиться скакать на коне, танцевать с кинжалом в зубах, а еще заворачивать долму!

– Поразительно! Как точно ты описываешь то, что тебя там ждет! – расхохотался я.

Опять кокетничаешь, Давид? Разве ты не знаешь, что даже в шутках есть большая-большая доля правды? Ты же сейчас думаешь о Мари, сравниваешь девушек, чтобы еще раз восхититься своей любимой. Как гармонично она, католичка, парижанка, вошла в твою семью, как ее любят твои обожаемые родители, с каким достоинством и естественностью она держалась у вас дома…

Что и говорить, есть какие-то генетические особенности, определяющие поведение людей. Сколько усилий должен приложить человек других традиций, даже самый цивилизованный, чтобы приспособиться к новой среде? Вот Фаина – отличная девушка, умная, интеллигентная, красивая, но ее принципиальность и максимализм не вписываются в мое понятие женственности. Она никому не согласится уступить в идеологическом или любом другом споре, даже моему отцу – хотя бы из вежливости, из уважения к старшему. А Мари? Ей не нужно ничего говорить. Она просто промолчит и постарается не подать виду, что не согласна с тобой.

 

* * *

Вот и номер Ольги.

– Давид, может, действительно, не нужно мне к вам приходить? Я хотела выйти в город и просто немножко прогуляться. Погода неплохая. Потом вернусь в номер, посижу с книжкой. Я привыкла к одиночеству.

«Дорогая моя Ольга, я же вижу, что ты оделась не для прогулки. На тебе то же платье, что было в театре. Как бы мне попросить тебя надеть что-нибудь другое, более простое и современное?»

Словно уловив мои мысли, она ответила:

– Знаешь, к своему ужасу я обнаружила, что, кроме зимней одежды и прокурорской формы, почти ничего с собой не привезла.

– Понятно. Но я боюсь, твое платье помнется, мы же собираемся ездить по городу на машине. Может, отыщешь что-нибудь другое? Вот эти брючки как раз подходят. Подбери к ним какой-нибудь верх, и все будет в порядке.

– Ты шутишь! Это мои дачные брюки. Что подумают твои друзья?

Как же все-таки женщины, даже несмотря на значительную разницу в возрасте и абсолютно разный жизненный опыт, похожи друг на друга! Перед выходом всегда сомневаются: что надеть? Как они выглядят? Что скажут окружающие?

– Ладно, тогда ты иди, а я сейчас приду.

Минут через десять Ольга вышла к нам в брюках и легком светлом джемпере.

– Познакомьтесь, друзья. Это Ольга Викторовна, моя начальница, советник юстиции второго класса, подполковник, заместитель прокурора славного города Севастополя.

– Ты хочешь убедить нас в том, что эта молодая, красивая женщина – твоя начальница? Что она сажает людей в тюрьмы? – поразилась Фаина.

– Ольга Викторовна, в представлении этих девушек прокурор – это жестокое мрачное создание, отличающееся от других людей, – с улыбкой пояснил я. – Хотя Марк в курсе, что не все так однозначно, – он наш коллега, успешный адвокат.

– Моя внешность обманчива. Я именно такая, как вам представляется, – жестокая и бессердечная. Получаю огромное удовольствие, отправляя людей в тюрьмы и лагеря!

Мы рассмеялись, оценив юмор Ольги Викторовны и ее нежелание хоть как-то подчеркнуть свой служебный статус.

 

* * *

Осмотрев город и его окрестности – там действительно оказалось мало интересного, – мы, уставшие и голодные, вернулись в гостиницу, где в моем тесном номере накрыли праздничный стол.

– Друзья, – начал я, – сегодня сорок пятая годовщина со дня рождения моей матери. Поэтому вы все приглашены на этот большой и светлый для меня праздник в качестве моих дорогих гостей.

– Значит, Давид, если бы я была старше на восемь лет, то могла бы быть твоей матерью? – пошутила Ольга Викторовна.

– Почему бы и нет? А будь вы индианкой, могли бы родить ребенка лет в двенадцать, а то и раньше! Но вам и мне повезло не быть связанными столь близкими родственными узами.

Проницательная и острая на язык Фаина не замедлила выступить:

– Так-так, заметили, что происходит? Эти двое обсуждают перспективу своих возможных отношений. Но, Давид, роль Эдипа [44] для тебя в этом случае исключается!

– Я о другом, – отмахнулся я. – Каких-то двадцать лет отделяют меня по возрасту от моей матери. Но какая огромная разница между жизнью, которую уже успела прожить она, и моей! Как будто целый век, а то и больше. Знаете, друзья, у меня есть три любимых женских имени. Лусик – это имя моей мамы, на европейский манер – Люси. С армянского оно переводится как «светлая», Светлана. А еще – Анна и Мари, означающие святость и чистоту.

– Ты куда, Фаина? – удивился Марк.

– Как куда? Хочу выяснить, открыт ли сегодня загс в этом городе? Иду менять имя Фаина на Анна. Как я понимаю, это место еще не занято! – улыбнулась его сестра.

 

* * *

После нескольких общих фраз разговор постепенно начал приобретать политико-идеологическую окраску.

– Когда выходишь из дома или с работы, – начала рассказывать Фаина, – и оказываешься в гуще толпы, ощущаешь какую-то отчужденность, враждебность к себе. Как будто ты чужой в этой среде, среди этих людей.

– У меня никогда не возникают такие ощущения. Может, это связано с тем, что люди чувствуют некую вашу непохожесть на них? – спокойно сказала Ольга, отпивая шампанское маленькими глотками.

В ее спокойном голосе я услышал целую гамму затаенных чувств, и в первую очередь сидящую у многих славян где-то на подсознательном уровне настороженность, предубеждение, а если точнее, скрытый антисемитизм. В конце концов, христианская церковь столетиями преследовала и всячески притесняла иудеев, такое не скоро испарится из народной памяти. Ощущалась и некая женская ревность, соревновательность, вызванная, без сомнения, молодостью, красотой и подчеркнутой раскованностью Фаины. Она излучала независимость и абсолютное невосприятие превосходства представителя советской карательной системы. Дочь московского профессора, исключительно образованная и начитанная, к тому же моложе Ольги Викторовны лет на пятнадцать, Фаина была человеком нового поколения. Ольга в сравнении с ней выглядела как-то старомодно, провинциально, несмотря на физическую красоту и привлекательность, и, должно быть, сама это понимала.

Воцарилось неловкое молчание. Я хотел было перевести разговор на другую тему, но Фаина уже ринулась в бой:

– То есть вы, сотрудник прокуратуры в высоком звании, представитель власти, считаете, что можно относиться к конкретному человеку враждебно или, мягко говоря, недружелюбно исходя просто из того факта, что он не похож на вас и, возможно, является представителем другой национальности? В моем случае, как вы догадываетесь, еврейской национальности.

– Лично я так не думаю, но знаю, что немалая часть населения с учетом той роли, которую играли евреи в истории России, имеет к ним определенное негативное отношение. Повторю: я не высказываю сейчас свое мнение, а лишь констатирую факт.

– Но оно у вас есть?

– Возможно, – уклончиво ответила Ольга.

– А можно узнать, лично вы что думаете о роли евреев в истории России?

– Это долгая история, не для сегодняшнего дня.

– И все-таки, можно хотя бы вкратце услышать ваш ответ? Евреи – часть российско-советского народа, так? Можем ли мы рассмотреть положительную или отрицательную роль в истории страны каждого из многочисленных народов по отдельности и сделать вывод, что одни народы, исходя из сегодняшних идеологических предпочтений, заслуживают поощрения и преференций, а другие достойны осуждения, наказания, может быть, даже высылки? Кто это определит? Каким образом? И возможна ли для такой страны, притом многонациональной, перспектива мирного совместного проживания всех ее частей? Или да здравствует вечная гражданская война?!

Я сразу заметил, в каком неловком и затруднительном положении оказалась Ольга – скорее всего, случайно, не ожидая встретить такую жесткую и логически выдержанную критику в лице этой молодой интеллигентной девушки. Но вмешаться не успел: Ольга упрямо продолжала гнуть свою линию в споре.

– Почему же? Ведь то, что Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Радек, Литвинов – могу, если хотите, назвать их настоящие фамилии [45] – и ряд других революционеров-евреев были связаны с немецкой военной разведкой, прямо субсидировавшей их деятельность по разрушению Российской империи, – известный факт.

 

– Но вы забыли о главном революционере – Ульянове-Ленине. Его мать, в девичестве Бланк, также представляла известную национальность. Тем не менее я рада, что все эти фамилии осели в вашей памяти, значит, этот вопрос вам действительно интересен. В таком случае, может быть, вам что-то говорит и фамилия Парвус? [46] Именно через него шли деньги из Германии в Россию. Как вы знаете, основную ставку немцы сделали на Ленина. Так что я не вижу логики в том, чтобы делить революционеров по национальности. Они все были идеологическими противниками царизма, старались его свергнуть, при этом абсолютно не жалели свой народ, тем более интеллигенцию. Вы помните, по чьей инициативе начался «красный террор», по чьей инициативе самых известных представителей интеллигенции погрузили на корабль и отправили за рубеж? И вам наверняка известно, кто назвал российских интеллигентов известным русским словом на букву «г».

– Личность Ленина не подлежит обсуждению, его имя свято для нашего народа. А фамилию Парвус я слышу впервые. Должно быть, она упоминается где-то в диссидентской литературе. Я вам советую – не увлекайтесь этой грязной макулатурой, вы можете понести за это уголовное наказание [47] .

– Ну вот, узнаю типичный стиль представителя советской власти! Как только логики и аргументов не хватает, тут же включаются угрозы и запугивания. И все-таки хочу спросить: евреи, как часть советского народа, имеют право тоже гордиться этим святым именем? Или нам и в этом отказано?

– Ваш юмор неуместен.

– Почему? Я просто хочу внести ясность. Ленин, Троцкий, Сталин, Дзержинский и другие большевики, представители самых разных национальностей, свергли царя. Но потом оказалось, что в этом, как и в других бедах народа, виноваты в основном евреи. Я хочу знать, почему именно евреи так маниакально хотят разрушить Россию? В чем причина? Мне очень важно ваше мнение, потому что до сих пор я не нашла вразумительного ответа на этот вопрос. Возможно, вы, как просвещенный человек, занимающий серьезную должность, знаете то, чего не знаю я?

– Но вы же не станете отрицать, что уже после войны евреи-космополиты снова поставили под угрозу интересы нашей страны?

– Уважаемый прокурор – простите, запамятовала отчество в пылу дискуссии, а обращаться к вам по имени как-то неудобно… На ваш вопрос, который я считаю крайне нелогичным, могу ответить лишь вопросом: а как получается, что и в Америке, и в Европе евреи являются примерными гражданами, они всегда в авангарде мирового прогресса, составляют большинство среди нобелевских лауреатов, все мировые открытия в большинстве случаев связаны с еврейскими именами, а здесь, в Советском Союзе, эти люди делают все, чтобы разрушить великую страну рабочих и крестьян? Разве великие советские физики-ядерщики – не евреи? Разве не евреи занимают первые позиции в химии, медицине, других отраслях науки? Разве не евреи главным образом двигают советское искусство, культуру, литературу? Разве вся страна не поет песни, созданные композиторами-евреями, даже не подозревая, что это не русские народные песни? Разве не космополиты Розенберги украли у Америки атомные секреты, передав их Советскому Союзу? Разве тысячи евреев не стали Героями Советского Союза? Тогда откуда такая несправедливость к этому народу? В чем причина? Я вам отвечу. Потому что они не могут беспрекословно подчиняться любому вождю, любому начальнику. Они критичны, конкурентны, рациональны и не подвержены таким уже ставшим генетическими болезням, как пьянство, безответственность, лень и раболепие!

– Гонг, брейк, – вскочил Марк. – Ничья! Девушки, я восхищаюсь вашим умом, а особенно вашей красотой! Интересная привычка у советских людей: стоит им собраться вместе – тут же начинается политика, которой наша жизнь и без того переполнена. Нет бы порадоваться встрече, поговорить о спорте, о музыке! Мы же собрались веселиться, а не спорить и не затевать идеологические дебаты! Уверяю вас, дорогие женщины, рая в нашей отдельно взятой стране с огромной территорией в ближайшее столетие не предвидится. Если у вас другое мнение – поищите соответствующую аудиторию. А я хочу радоваться! Но добавлю: деды моих дедов родились в Польше. С включением этих территорий в состав Российской империи стали ее подданными. Я люблю российскую культуру, созданную великими людьми, русскими и нерусскими. Это моя страна. Но если она будет продолжать развиваться как сегодня, когда евреев и вообще всех интеллигентов без разбора начали постепенно вытеснять на обочину жизни, когда евреев не берут на службу во властные структуры и ограничивают для них прием на физико-математические, технические и медицинские факультеты вузов, я, к сожалению, буду вынужден уехать. Никогда не соглашусь быть человеком второго сорта. На своем факультете я был первым отличником все годы учебы, но меня не приняли в партию. Однокурсников направили в прокуратуру – меня в адвокатуру. Именно поэтому адвокатская деятельность считается сегодня еврейской профессией, и ясно, что такая же судьба уготована и моим детям. Но, слава Богу, времена меняются, границы постепенно открываются, и отнюдь не по желанию коммунистических вождей, которые собственного народа боятся больше, чем всех западников, вместе взятых, это требование времени и закономерностей мирового развития. Повторяю, мой отъезд будет вынужденным шагом. Кто выиграет от того, что российская интеллигенция славянской и неславянской национальности окажется за рубежом? Жизнь покажет. Но что дальше? А дальше, уверяю вас, начнется война между регионами России – между Смоленском и Рязанью, Владимиром и Тверью и так далее… Но раз в этой стране жить без войны невозможно, я включаю магнитофон и на этой маленькой площадке начинаю свой внеидеологический танец. Не еврейский, не русский – просто человеческое движение. Кто хочет, присоединяйтесь. Давай, Нина, пошли!

 

* * *

Марк и Нина танцевали. Ольга и Фаина, недовольные, напряженные, сосредоточенные, остались сидеть на своих местах.

– Девушки, чтобы никого не обидеть, я приглашаю на танец вас обеих.

– Знаешь, Давид, – заметила Фаина, – есть несколько грубая, но емкая по смыслу русская пословица: одним задом на двух стульях не сидят.

Как точно она определила мое внутреннее состояние! Во всем раздвоенность, противоречивость, сомнения, ничего цельного и законченного. Хотел соединить две противоположности, каждая из которых по-своему дорога мне, – не получилось. Каждая из этих женщин достойна уважения и симпатии, обе они добрые, интеллигентные, порядочные и, наконец, бесспорно красивые. Но есть нечто, что их разъединяет: жизненный опыт, настроение той среды, где они формировались, парадоксы и перекосы истории и современности, инерция народной психологии, носителями которой они являются, даже не осознавая этого, и, наконец, вечная советская «болезнь» – везде и во всем искать противоречия, а не то, что способно объединить людей.

Через пять минут Ольга попрощалась и ушла, сославшись на то, что должна позвонить сыну. Фаина продолжала задумчиво сидеть в кресле и на мои попытки отвлечь ее разговорами не реагировала. Марк и Нина тихо обсуждали какие-то вопросы.

– Прости, Давид, – наконец обратилась ко мне Фаина, – кажется, я испортила твои отношения с начальницей. Как ты думаешь, сегодняшний инцидент не будет иметь для тебя какие-либо негативные последствия?

– Фаина, Ольга Викторовна очень порядочная женщина, и ваш спор никак не может отразиться на наших рабочих отношениях. Для меня остается загадкой другой вопрос, более общего плана: почему наши люди всегда стараются найти – и, к сожалению, находят – то, что их разъединяет, а не то, что объединяет? Ведь так легко пойти на компромисс, обсуждая отвлеченные темы, особенно если они не затрагивают твое достоинство и честь!..

Утром мы вчетвером позавтракали, и гости уехали в Москву. Прежней легкости и игривости в наших отношениях с Фаиной, к сожалению, уже не было.

 

Глава 20

Сразу после майских праздников начались напряженные рабочие дни. Необходимо было выстроить в одну логическую линию все свидетельские показания, четко определить, в чем конкретно обвиняется каждый более чем из тридцати преступников, выделить организаторов убийств и простых исполнителей. Это была, кажется, самая сложная часть расследования, так как обвиняемые давали запутанные и противоречивые показания, стараясь свалить вину друг на друга. Необходимо было снова организовать ряд очных ставок и, что самое неприятное, провести несколько эксгумаций по причине вновь выявленных фактов, касавшихся уже захороненных тел [48] .

Тело одного из убитых, расследованием смерти которого занимался непосредственно я, год назад было перевезено в Армению и после проведения медицинской экспертизы похоронено там. Причины смерти второго покойного, похороненного в Пятигорске, также вызывали сомнение и требовали дополнительных следственных действий. У других следователей тоже возникала необходимость в проведении подобных процедур в разных местах страны. Я надеялся, что меня отправят для проведения эксгумации в Армению и мне удастся повидаться с родителями, братом, Рафой и друзьями.

– Нечего тебе портить отношения с земляками, могилы перерывать, – заявил мне начальник. – Полетишь в Курган, там тоже возникла необходимость проведения эксгумации.

– Но, Константин Петрович, проходившие по моей части следствия тела захоронены в Аштаракском районе и в Пятигорске.

– Туда полетит другой следователь, а ты в Курган.

– Но где же логика?

– Логика в том, что так нужно, и нечего базарить! Приказы надо выполнять. Это тебе не прогулки по театрам с букетиками и нежным воркованием. Что смотришь? Думаешь меня загипнотизировать или напугать? Не на того нарвался, я опытный волкодав! Да и гипнотизер получше тебя.

«Сволочь, мать его, евнух, алкаш! – в бессильной злобе думал я. – Не может проглотить прошлое свое поражение! Тогда он испугался провокации, мяч был на моем поле, а сейчас что я могу сделать? Он командует, я исполняю! Ему неважно, что я о нем думаю, по каким моральным критериям оцениваю его действия. Имеет возможность безнаказанно гадить – вот и гадит. Никаких комплексов и угрызений совести! Ничего, сволочь, может, когда-нибудь и я тебе отвечу тем же».

– Что случилось, Давид? На тебе лица нет.

Это была наша первая встреча с Ольгой после майских праздников.

– Случилось то, что этот злопамятный тип хочет мне отомстить, не может забыть, как из-за меня оказался в идиотском положении. «Мои» трупы на юге, а он меня отправляет проводить эксгумацию в Сибирь. Разве это нормально?

– Ничего странного, взаимная перепроверка. Но я сейчас с ним поговорю.

Через десять минут меня опять вызвали к начальнику.

– У Ольги Викторовны имеются некоторые соображения, с которыми я склонен согласиться. Ты, Давид, проведешь две эксгумации здесь, на двух разных кладбищах, а в Курган полетит другой человек.

– Вот красота! Сначала речь шла об одной эксгумации, а сейчас уже о двух. За время, потраченное на вторую эксгумацию, я бы в Кургане хоть погулял, познакомился с новым городом, достопримечательности посмотрел.

– Вот видите, Ольга Викторовна! Я же сказал, что Давид все равно будет недоволен.

– Константин Петрович, Давид все сделает как надо, но сперва он должен посомневаться, все обдумать, возможно, поспорить и лишь потом приступить к работе.

– Надо же, как хорошо вы его знаете. Впрочем, у вас, театралов, все не так, как у простых людей. Чем недоволен, Давид?

– Константин Петрович, а нет ли командировки в Ленинград? Я бы с удовольствием помог балетной труппе Мариинского театра подготовить постановку на тему эксгумации.

Посмеялись и разошлись. Вроде бы конфликт исчерпан. Схожу-ка я лучше на почтамт, посмотрю, есть ли письма, позвоню домой. А может, и с Мари удастся поговорить.

 

* * *

– Здравствуй, Давид, это я, Иветта! Как хорошо, что я тебя застала.

– А что мне делать в одиннадцать часов ночи на улице в чужом и тоскливом городе? Что-нибудь случилось, Ив?

– Хочу сказать тебе одну вещь, но не знаю, как начать.

– А что тут сложного? Прямо так и начни: «Давид, я хочу выйти замуж».

– Откуда ты знаешь? Ну конечно, Рафа передал.

– Не понял, разве Рафа следит за твоими действиями, знает, с кем ты встречаешься, за кого хочешь выйти замуж?

– Мне казалось, раз ты мне отказал, то я свободна.

– Постой, разве у нас был такой разговор – согласиться, отказаться? Вот новости! Я никогда не ограничивал твою свободу, да и права такого не имею. И потом, без обид – ты не из тех девушек, которые могут долго оставаться без мужской дружбы. Не плачь, Ив, разве я что-то обидное сказал? Ты хорошая, душевная, красивая, просто природа тебя создала именно такой.

– Хочешь сказать, я хуже, чем Мари?

– Глупое сравнение! Вы разные, и обе по-своему хорошие. Но у вас разное воспитание, разные судьбы и разные взгляды на жизнь.

– Может, если бы я встретила такого парня, как ты – хотя ты тоже не подарок, – который любил бы меня, как ты Мари, моя жизнь сложилась бы по-другому. И потом, меня обижают твои слова. Ты ведь знаешь, что, кроме легкого флирта, у меня ни с кем ничего нет.

– Да, я знаю, что ты очень щепетильна в вопросе выбора кавалера. Скажи, пожалуйста, конкретную причину твоего звонка. Ты хочешь просто меня обрадовать, посвящая в свои планы насчет замужества, или есть конкретный объект, который, возможно, станет в будущем твоим женихом, а может, и супругом?

– Пожалуйста, скажи Рафе, пусть не мешает. Моя сестра уже попросила, но он посмеялся и сказал, что должен получить разрешение «француза». Что ты смеешься? Мне плакать хочется, а ты хохочешь. А может, я прилечу к тебе на недельку? Весна, погода хорошая, погуляем, найдем, чем заняться.

– Ив, в другое время я бы не отказался, но сейчас… Только тебя тут и не хватает. Может, прилетишь и поможешь мне в проведении двух эксгумаций?

– А что это такое?

– Неважно, забудь… В чем конкретно Рафа тебе мешает?

– У нас есть знакомая семья из Баку, очень порядочные люди. У них взрослый сын, лет тридцати шести или чуть постарше, начальник отдела в Госплане. Он безумно влюблен в меня, мама убедила не отказывать ему и сходить с ним на концерт, в театр. Я согласилась, хотела посмотреть, что за человек, что собой представляет. На днях, после концерта в консерватории, Борис пригласил меня в ресторан «Армения», а туда часто ходит Рафа. Я не могла сказать, что мы туда не пойдем, подумала, может быть, Рафы не будет, но, когда мы уже выходили, он встретил нас у дверей, улыбнулся и ушел. Ты же знаешь, его всегда сопровождают какие-то мрачные ребята. А сам он был с какой-то девушкой, мне показалось, она спортсменка. Уже у нашего дома нас догнали двое парней, молча сорвали с головы Бориса шляпу, забросили за забор и так же молча ушли.

– Может, они хотели познакомиться с Борисом?

– Хороший способ знакомства они выбрали! Просто хотели поиздеваться надо мной, ведь Борис лысый. Что ты опять смеешься, обрадовался, да? Хотела бы я посмотреть, как бы ты поступил на месте Бориса! Погнался бы за хулиганами? А если у них нож?

– Молодец, Борис! Солидный мужчина, видно и по лысине, и по поведению. А с чего ты взяла, что это дело рук Рафы? Он же взрослый серьезный человек, старший оперуполномоченный уголовного розыска города, и очень хорошо относится к тебе, к твоей сестре, да ко всей семье.

– Нет, это организовал он. Пожалуйста, позвони ему, не вынуждай меня просить Мари, чтобы она тебя урезонила и вы перестали издеваться надо мной. Между прочим, она будет вовсе не рада, случайно узнав, как ты в Ногинске «тосковал» по ней вместе со мной.

– Ив, оказывается, ты еще и злючка! Ну, если честно, я бы и без твоих угроз позвонил Рафе, хотя, знаешь, в жизни иногда и угрозы очень действенны. Особенно если они не пустой звук, а подкреплены аргументами.

– Послушай, Давид, может, ты действительно не хочешь, чтобы я вышла замуж?..

 

* * *

Последующие дни были полностью заняты подготовкой к проведению двух эксгумаций. Я заново детально изучил все материалы дела: свидетельские показания, касающиеся убитых, их биографические данные, материалы судебно-медицинской экспертизы, перепроверил сведения об их привычках, о том, во что каждый из них был одет в день своей смерти, заново прошелся по кругу лиц, так или иначе имевших отношения с жертвами, и многое другое. Фактически осуществил полную ревизию проведенного Коробко расследования. Материалы уголовного дела выглядели более-менее логичными и доказанными, настораживало лишь то, что двое фигурантов, обвиняемых в убийстве, почти дословно, будто под диктовку, повторяли показания друг друга: якобы год назад, в конце мая, с разницей в несколько дней, они с целью ограбления убили двух торговцев-перекупщиков, а тела с привязанными к ногам гирями выбросили в реку Упу. Однако уточняющие вопросы – какого веса гири были использованы, где убийцы прятали трупы до того, как выбросили их в реку, на чем их перевозили, какие суммы денег были взяты у убитых, кто ударил первым и тому подобное – остались без ответов, обвиняемые путались и давали противоречивые показания. У меня возникло подозрение, что протоколы допросов составлены произвольно, не с их слов. В наличии имелись лишь полностью признательные показания о том, что жертв убили ударом сзади и выбросили в реку.

Первая же эксгумация дала сенсационный результат. В действительности в последних числах мая прошлого года в реке было найдено несколько трупов, в том числе и эти два. Месяц они пролежали в морге и после были захоронены как неопознанные. В это время года подобные находки не редкость – в основном алкоголики, утонувшие в состоянии опьянения, иногда самоубийцы или жертвы убийств. Человек, проходивший по уголовному делу как убитый гирей, на самом деле был убит другим тупым предметом, возможно, ломиком. Во всяком случае раны на его голове свидетельствовали о том, что в данном конкретном случае гиря не применялась. Данный эпизод отличался по способу убийства от всей серии, и это в корне меняло дело: значит, осталось нераскрытым другое преступление, совершенное, судя по всему, по другим мотивам и другим человеком – возможно, другой группой.

Вторая эксгумация также не подтвердила версию следствия, а результаты нового допроса, проведенного другим следователем, не совпадали с теми, что были получены Коробко. Обвиняемые не могли сказать ничего, кроме подтверждения версии следствия об убийстве гирей одного человека. Впрочем, и по второму эпизоду они не отказывались категорически: допускали, что могли совершить убийство, но не помнят, как все это случилось, так как были пьяны. Эти больные люди с нарушенной психикой были настолько неадекватны и безучастны ко всему, что, кажется, можно было приписать им все жертвы Освенцима – и они согласились бы: в любом случае их ждет расстрел, какая им разница. Еще неизвестно было, дотянут ли они с таким здоровьем до суда.

Глядя на этих безразличных полумертвецов, я снова возвращался к размышлениям насчет теории судьбы – фатума. Существа, за которыми мне довелось наблюдать, уже с момента рождения были по сути полулюдьми, неразвитыми психически и морально, поддающимися любому влиянию и тупо следующими инстинктам. Соответствующая социальная среда могла им помочь, пусть и ограниченно, – во всяком случае, обеспечить минимальные условия и возможности пристойного существования, но они никому не были нужны, никогда не получали человеческой ласки и внимания. Никого не интересовало, зачем они родились, как жили и как закончили свой земной путь [49] . Для прокурора они были фигурантами раскрытого уголовного дела, единицей статистической отчетности, улучшающей или ухудшающей ее, не больше. Милицейские оперативники, как и следователи прокуратуры, всегда были заинтересованы в том, чтобы при установлении полностью доказанного факта преступления повесить на фигуранта все безнадежно нераскрытые эпизоды и отправить все вместе в суд. А ведь сколько известно случаев, когда осужден был не тот человек – как правило, тоже принадлежащий криминальному миру, но не совершавший именно этого преступления. Втройне опасно при этом то, что если невиновный в конкретном правонарушении человек оказывается в тюрьме, настоящий преступник остается на свободе. Вспомним хотя бы известное дело серийного убийцы-маньяка Чикатило. Этот нелюдь убил больше пятидесяти человек, в основном молодых ребят и девушек, среди которых было немало бродяг, алкоголиков, умственно отсталых. За преступления, которые совершил Чикатило, несколько человек оказались осуждены, а два брата расстреляны.

Впрочем, Константин Петрович оказался не таким уж простаком. Не стану с уверенностью утверждать, проснулся в нем профессионал или сработала привычная осторожность чиновника, а может, он внял подсказке Ольги Викторовны. Как бы то ни было, после проверки явного брака в уголовном деле уже не осталось, а отдельные несогласованности, шероховатости, нестыковки и слабости доказательной базы всегда устранимы. Слава Богу, скоро все закончится и я уеду в Ногинск – ближе к Москве, ближе к моей привычной жизни. Жаль, что придется расстаться с Ольгой. Всегда тяжело, когда встречаешь в жизни достойного человека, а потом теряешь его безвозвратно. Впрочем, кто знает – ведь мы работаем в одной системе… Всего девятый месяц, как я уехал из дома, – и как расширился для меня мир! Сколько новых людей, какие интересные встречи и сколько нежелательных событий, в которых я мог застрять, как в непроходимом болоте. Должно быть, мой ангел-хранитель со мной. Он хранит меня для Мари и маленького сынишки.

 

* * *

Несколько дней я гордился собой, ожидая от руководства похвалы за то, что сумел обнаружить серьезные упущения в расследовании. Два месяца, фактически лучшее время года – май и июнь – мы напряженно завершали юридическое оформление уголовного дела. Но никаких благодарностей в мой адрес не последовало, руководство приняло все как должное. Начальник следственной группы с некоторой неохотой написал докладную об отстранении Коробко от дальнейшего расследования, но пока его не отозвали, и докладная рассматривалась в Генеральной прокуратуре. Коробко продолжал угрюмо, как обычно, выполнять какие-то технические поручения. Спускался на короткое время в магазин, покупал водку, хлеб, картошку, лук; ухитрялся варить в номере какую-то еду, всегда пахнущую чесноком и уксусом. Ольга под различными предлогами избегала моих предложений вечером после работы погулять по тихим городским улицам или посидеть где-нибудь.

Почему-то мне вспомнился один из отцовских афоризмов: «Когда делаешь добро, не жди благодарности. Она может и не последовать, а ты потеряешь друга». Смысл этого изречения я понял гораздо позже, когда уже повзрослел и набрался определенного жизненного опыта. Каждый из нас, совершая по велению сердца доброе дело, чисто по-человечески ждет в ответ благодарности, признательности, теплых слов. Но зачастую этого не происходит. Человек считает, что проявленная к нему доброта – в порядке вещей, ему безразлично, каких физических или душевных усилий тебе это стоило, какое доставило беспокойство, какие трудности ты преодолел. Многие и вовсе выбирают неблагодарность, не желая быть вечно обязанными. Поэтому, делая добро, не стоит ждать признания. Вы попросту сделали это для себя, для своего спокойствия, для собственной души, а удовлетворенная совесть и самоуважение в конце концов принесут вам внутреннюю гармонию.

Я по-прежнему часто общался с родителями и Рафой. Как правило, на вопрос «Какие новости?» Рафа отвечал двумя-тремя новыми анекдотами, иногда очень смешными. Я тут же пересказывал их моим новым коллегам, вызывая бурное веселье. «Анекдоты от армянского радио» были в те годы очень популярными, и вся страна рассказывала их друг другу. Думаю, многие из этих анекдотов создавались в московских диссидентских кругах, потому что тематика их была очень разнообразна и часто не соответствовала армянской специфике. Истории о теще или водке малопопулярны в Армении – это как раз излюбленная российская тематика. А вот анекдоты про азербайджанцев, про политику, про руководителей страны, про взяточничество, байки про супружескую неверность, где обманутой стороной всегда выступала жена, а не муж, уже по праву можно было назвать армянским народным творчеством.

Наконец Константин Петрович объявил, что представленное нами обвинительное заключение объемом более двухсот страниц направлено на утверждение в Генеральную прокуратуру и, если все пройдет благополучно, скоро последует приказ о расформировании нашей группы и отправке нас по местам службы. Мой вопрос остался открытым, так как мое последующее назначение было уже в ведении военного прокурора Тульской области. Я позвонил Араму, и тот подтвердил, что ему обещали перевести меня в Москву. В хорошем настроении, в предвкушении радостных перемен я пришел в гостиницу и собирался уже спуститься на ужин, как вдруг раздался звонок.

– Давид, я в Москве. Послезавтра с группой лечу в Париж, там проходит Неделя армяно-французской культуры. Через час сажусь в поезд Москва – Тула. Вагон восьмой, в двадцать два сорок буду уже там, встречай!

– Иветта, почему так внезапно? Что-нибудь случилось?

– Сама не знаю. Встречай, – подруга положила трубку.

Сначала я обрадовался, но тут же меня начали терзать сомнения. Неужели она поставит передо мной ультиматум: или женись, или все сообщу Мари? Глупо. Иветта добрая, интеллигентная, мягкая девушка, это не ее стиль. Вот повеселиться, похохотать и тут же обидеться и заплакать – это она. А может, она беременна? Ведь эту тему мы с ней никогда не обсуждали. Но прошло уже почти пять месяцев, все стало бы очевидно. Что ж, будь что будет. События сами тянут меня черт знает куда… Хотя это было бы очень нежелательно! Я часто посмеивался, вспоминая предупреждения отца: «В твоем возрасте от таких “невинных игр” могут неожиданно появиться дети!» Только этого мне и не хватало! Стану заслуженным заочным отцом – объектом всеобщих насмешек и анекдотов «армянского радио». Нет, я не заслужил такой участи. Взять хоть Рафу и других моих знакомых – сколько подружек, сколько встреч! А я знаю только этих двух девушек – и что теперь, по ребенку от каждой?

Спустился к администратору, хотел добавить вторую койку, но оказалось, что рядом свободен двухместный люкс. Забронировал его, попросил привезти ужин из ресторана и помчался на вокзал. Люди спускались из вагона с чемоданами, баулами – шумно и торопливо. Наконец появилась Иветта в легком белом пальто, длинном красном шарфе, с распущенными черными волосами и кожаной сумкой в руках. Она нерешительно стояла в тамбуре на своих высоких каблуках, пока я не поднялся и не помог ей спуститься на перрон.

«Слава Богу, такая же изящная и хрупкая, как и раньше, никаких признаков беременности», – первым делом констатировал я про себя.

– Извини, Давид, за беспокойство, но я не могла тебя не увидеть.

– А жених? Он не будет ревновать, что ты оказалась здесь?

– Шутка неуместна. Мне необходимо было с тобой повидаться. Ты мне заказал отдельный номер?

– Как-то странно ты себя ведешь. Пойдем. Если нужно, я закажу тебе отдельный номер, могу даже в другой гостинице, да хоть в другом городе. Но сейчас, пожалуйста, давай без дурацких капризов. Пойдем…

 

* * *

Была уже полночь. От ужина Иветта отказалась. Сделав несколько глотков минеральной воды, она подняла на меня свои прекрасные миндалевидные глаза и тихо спросила:

– Как ты, Давид?

– Нормально. Жду, пока закончу свои дела, возможно, тогда будет какая-то определенность. Скорее всего, вернусь в Москву – ближе к родным местам. Что еще, Иветта? Ты приехала, чтобы задать мне только этот вопрос?

– Я часто вспоминала о тебе. Но, когда мы общались в прошлый раз, я еще на что-то надеялась. Увы…

– Ив, мне не терпится узнать, что тебя ко мне привело? Мы остались друзьями, я испытываю к тебе самые теплые чувства, но вспомни – ты сама, испугавшись непонятно чего, инициировала разрыв наших отношений.

– Ты прекрасно знаешь причину тогдашнего моего беспокойства. Я не хотела, чтобы подарки для меня были добыты путем насилия. Я слишком далека от таких вещей и, несмотря на мое глубокое уважение и даже любовь к тебе, на дружеские отношения с Рафой, испугалась и начала опасаться вас. А в дружбе такого быть не должно. Вы какие-то непредсказуемые, особенно Рафа. Ну и, честно говоря, от тебя иногда тоже исходит какая-то скрытая опасность. Во всяком случае, я и верю тебе, и настораживаюсь.

– Погоди, но раз ты здесь, значит, твой испуг или настороженность исчезли? Или ты успела побывать у ясновидящего и выяснить, чего тебе ждать от встречи со мной?

– Не надо иронии, Дав. Я здесь по другой причине. Прошло уже полгода, я изменилась, многое обдумала. Я поняла, что ты будешь ждать Мари еще долго, а чем это закончится – не знаю. Мне уже двадцать пять, пора делать в жизни выбор. Во всяком случае, мои родители настаивают на этом…

– Ну же, продолжай, повзрослевшая Иветта…

– Возможно, я когда-нибудь выйду за Бориса или за кого-то другого. Что касается Бориса, то он порядочный, состоявшийся человек. К сожалению, не все выходят замуж или женятся по любви… Давид, мне необходимо увидеться в Париже с Мари.

– Зачем тебе с ней видеться? Наши отношения – это сугубо наши отношения, и нечего ее расстраивать.

– Неужели ты мог подумать, что я способна доставить тебе неприятности! Я ведь все-таки испытываю к тебе определенные чувства. Просто тебе необходимо знать, что встреча с Мари – это условие моей поездки в Париж.

Я долго смотрел ей в глаза. Иветта не отводила взгляд и вглядывалась в мое лицо так пристально, как будто видела в первый раз.

– Ты изменился, Давид. Повзрослел. С каждой встречей я отмечаю одно и то же: лоск и романтизм покидают тебя, ты все больше превращаешься в мужика, соответствующего своей профессии.

– Знаешь, Ив, о причинах изменения моей внешности я скажу просто. Когда ты проводишь эксгумацию и из трупа выскакивают крысы; когда месяц после этого ты не просто не можешь есть мяса, а один его вид и запах вызывают рвоту; когда тебя преследуют кошмары; когда месяцами в подвальных помещениях ты допрашиваешь полуживотных, убийц, – все это, как ни странно, не добавляет ни лоска, ни романтичности. От этого грубеешь и внешне, и сердцем. Впрочем, это всего лишь героизация гнусной профессии хирурга человеческой души, сборщика людского мусора. Но ты не ответила: зачем тебе необходимо увидеться с Мари? Разве не по велению сердца? Вы же подруги, однокурсницы, пять лет сидели в одних и тех же аудиториях и, как ни странно, в большей или меньшей степени симпатизировали одному и тому же парню, искали его внимания и поддержки.

 

– Это все так, поэтому я здесь. Я не могла поступить иначе, моя работа переводчицы в «Интуристе» оказалась бы под угрозой. Я могу стать невыездной и навлечь на себя другие беды, о которых даже и представления не имела!

– Успокойся, Ив! В чем дело?

– Когда шло утверждение кандидатур для поездки в Париж… Дав, можешь представить, как много это для нас значит – находиться в Париже несколько недель, особенно для подготовки такого большого культурного мероприятия, как Неделя армянской культуры! Мы будем встречаться с известными деятелями кино, театра, эстрады… Еще немаловажный момент – командировочные, которые дают нам возможность более-менее прилично одеваться, да еще и с собой кое-какие подарки привозить. Такие поездки – смысл нашей работы. Я уже не говорю о том, что все девчонки мечтают познакомиться с каким-нибудь интеллигентным обеспеченным иностранцем и выскочить замуж. Ну, как ты понимаешь, это уже не для меня. Так вот, одним словом, наш гэбист, который работает с «Интуристом» по линии Франции, неожиданно пригласил меня на встречу. Говорил о каких-то отвлеченных вещах, высказывал общие пожелания. Потом в комнату вошел незнакомый человек, русский, довольно молодой. Спрашивал, какие у меня отношения с подругами по курсу, и, наконец, дошел до Мари.

– Странно, чем им интересна Мари? Она же абсолютно аполитична! Я сомневаюсь, что она знает фамилию президента Франции.

– В общем, он велел мне встретиться с Мари, пригласить ее на праздник и познакомить с какими-то людьми, которые там подойдут ко мне. Сначала я пообещала, так как ничего предосудительного в этом не видела. Потом начала сомневаться – не навлеку ли я на девушку какую-то беду, ведь у нее совсем недавно скончался отец, ребенок на руках, ты здесь… В общем, я не могла не сообщить тебе. В конце концов, она и моя подруга, несмотря на то что, по понятным причинам, я к ней отношусь специфически.

– Иветка, больше ничего? Мало ли кто знает Мари или может кого-то с ней познакомить. Может, что-то еще?

– Пожалуй, ничего. Да, еще… хотя это неважно. Что Мари может пригласить на мероприятие своих родственников – скажем, дядю Патрика, брата матери, и его сыновей, тетю Клотильду с дочерьми. Странно все это… Точнее, по-человечески нормально, но странно, что об этом просит разведчик. Чем им интересна Мари?

Некоторое время мы оба молчали. Иветта посмотрела на часы:

– Уже третий час ночи… У меня обратный билет в Москву на десять тридцать утра. Завтра подготовительный день, я еще должна буду объяснить, где пропадала ночью. Хотя у меня есть ответ: двоюродная тетя живет в подмосковных Жаворонках, скажу, что была у нее. Ты больше ничего не хочешь мне сказать? Хочу, чтобы ты знал: мое отношение к тебе не изменилось, но я не хочу выглядеть в твоих глазах легкомысленной дурочкой. Я надеялась, что ты поймешь – Мари не вернется. Тогда в наших отношениях возникла бы перспектива. Очень многие достойные люди мечтали бы оказаться на твоем месте. Но ты надеешься. Что ж, это делает тебе честь. Но мне становится обидно и больно, к тому же у меня есть гордость. Я буду ждать еще какое-то время. Имей в виду, Давид, все мы постепенно меняемся, Мари не исключение. Новые жизненные обстоятельства выдвигают на первый план другие ценности, о которых еще вчера мы и не думали. Сейчас перед Мари сложный выбор: с одной стороны – Париж, мать, будущее для вашего ребенка. С другой – ты. И она выберет первый вариант, как бы сама ни сопротивлялась. C’est la vie.

– Может, ты и права. Но я все-таки надеюсь… Ляг поспи, Ив, у тебя завтра напряженный день.

– Да, сейчас. Знаешь, что я вспомнила?

– Ну вот, нашла время для воспоминаний!

– Подожди. Я вспомнила, как на третьем курсе преподаватель исторического материализма, круглолицый, полный деревенский парень, настырно навязывал мне свою дружбу. На зимней сессии он не поставил мне оценку – мне, отличнице! – и предложил дополнительно с ним позаниматься.

– Да, я тоже что-то в этом роде припоминаю.

– Я, как обычно, разревелась – все-таки красный диплом оказался под угрозой! Ольга отправилась искать тебя. Нашла у Мари, она уже сдала экзамен в другой группе. Было уже под вечер. Но когда ты узнал, в чем дело, тут же примчался в университет, подошел ко мне, погладил по щеке, взял зачетку и зашел в аудиторию. Минут через пять – десять вышел, вернул зачетку с отличной оценкой, опять погладил по щеке и ушел. Я тебя даже поблагодарить не успела. Все время хотела спросить, но забывала: что ты сказал ему в тот день? Напугал, что ли?

– Дурочка, там же сидели твои подруги, как я мог при всех так поступить с преподавателем, пусть даже совсем молодым и деревенским? Просто он увидел меня и насторожился. А я проникновенно посмотрел ему в глаза и сказал, что ты активный член моей дружины. Он все понял. Но почему ты вдруг вспомнила об этом глупом происшествии?

– Да потому что все это из жизни не выкинешь, Давид. Ни этот случай, ни схожую историю с преподавателем физкультуры. Я всегда знала, что ты где-то рядом, и не могу примириться с мыслью, что тебя не будет в моей жизни.

– А скажи, раз уж мы вернулись к воспоминаниям, почему у Мари такие проблемы не возникали?

– Потому что она была убийственно холодна и считала себя выше своего окружения. А я, как ты знаешь, улыбалась всем, никогда никого резко не прерывала. Вот так и складывалось неправильное впечатление, а у кого-то возникали беспочвенные надежды.

Утром я проводил Иветту, посадил в поезд. Она шла, сосредоточенно глядя вперед, и лишь в последнюю секунду с надеждой посмотрела на меня. Я отвел глаза, понимая, что из моей жизни уходит еще одно дорогое существо – часть моей розовой, беспечной, глупой молодости.

– Спасибо, Иветка. Жизнь не кончается. Будь очень осторожна, ни с кем об этих вещах не говори, особенно по телефону. Надеюсь, я найду объяснение тому, что ты мне рассказала.

 

* * *

На следующий день рано утром дозвонился Варужану – тот еще спал.

– Что-нибудь случилось, Давид? – обеспокоенно спросил он.

– Варужан, скажи, пожалуйста, только постарайся без имен, чем занимается брат мадам Сильвии? Насколько я знаю, он не то ученый, не то преподаватель. Чем он может быть интересен? Ну, ты знаешь, кто у нас больше всего интересуется людьми, особенно живущими за рубежом.

– А разве ты не знал, что дядя Мари – известный авиаконструктор? Ты же в курсе, что французская авиационная и военно-авиационная промышленность – одна из самых передовых, почти наравне с Америкой. Говорят, он там занимает солидную позицию, возглавляет конструкторское бюро. Правда, об этом почти никто не знает, людям известно, что он просто ученый, преподаватель. По его стопам пошел и старший сын, которого считают восходящей звездой. Обо всем этом мне говорил в свое время Азат. Других новостей о них не имею. Почему ты вдруг заинтересовался ими?

– Да так, ничего особенного. Тогда, пожалуйста, пусть Тереза позвонит Мари и предупредит, что если появятся друзья отсюда, хорошо бы Мари с ними встретиться, но никакие просьбы не выполнять.

– Тогда, может, вообще нет никакого смысла встречаться с этими друзьями?

– Нет, это поставит под подозрение человека, который выйдет на связь.

– Что за дурацкая страна, а? – Варужан снова завел свою излюбленную тему. – Вечно кто-то с кем-то воюет, затеваются какие-то опасные игры…

– Что поделаешь! Наша страна всегда сумрачная, с плохим климатом, здесь дуют сильные ветры, часто и резко меняющие свое направление; и все, кто живет на этой огромной холодной равнине, должны быть очень и очень осторожными, чтобы не простудиться и не подхватить болезнь с непредсказуемым исходом…

Неужели этот родственник и был причиной непонятных действий по отношению ко мне, которые затевались все эти годы? То пригласили сотрудничать с органами, то начали различными способами загонять меня на армейскую службу. Теперь понятно, почему я оказался здесь, – оказывается, хотели надо мной приобрести какую-то власть, заставить пойти на сотрудничество. Ну а какое сотрудничество, с меня-то что взять? Может, просто хотели через меня выйти на родственников Мари? Вряд ли, неубедительно. Все как-то сумбурно, как вся наша жизнь. Хотя, разве можно искать логику в действиях наших органов?

Должно быть, информация о знаменитом дяде Мари дошла до соответствующих служб, вот они и пробуют самые разные варианты по линии внешней разведки или технического шпионажа. По тем или иным причинам идея оказалась нереализованной, но не снятой с повестки дня, а советские спецслужбы никогда не скупятся. Вспомним хотя бы Розенбергов или другие аналогичные случаи.

Да, к сожалению, человек не может даже предположить, от каких неожиданных факторов зависит его судьба, и многие события в нашей жизни не поддаются логическому объяснению. Кто знает, как будут дальше складываться обстоятельства? Одни зависят от тебя, а другие затрагивают твою жизнь и судьбу независимо ни от твоих желаний, ни от твоих поступков.

 

Глава 21

После отъезда Иветты я долго не находил себе места. Что со мной происходит? В окружении чужих по духу людей делаю работу, которая ни по каким параметрам не соответствует моему внутреннему миру, желаниям и стремлениям. Люди! Я хочу другую жизнь! Не заставляйте меня ненавидеть мир! Пусть человеческую грязь вычищают другие, менее эмоциональные, с более крепкими нервами. Я хочу быть учителем или тренером, а не таскаться по моргам, кладбищам и тюрьмам!

– Давид, у тебя какой-то усталый, тусклый вид. Что-то случилось?

– Спасибо, Ольга, все нормально. Ничего особенного – должно быть, уже начинаю скучать по дому.

– Ну, тогда ты можешь представить себе мое состояние. Я уже больше пяти месяцев не видела сына. Проклинаю каждую такую командировку и каждый раз обнадеживаю себя тем, что она последняя, возвращаясь домой, даю себе слово, что больше никогда не отлучусь надолго… Так что, Давид, если сравнишь себя со мной, увидишь, что ты в значительно лучшем положении. Утешайся хотя бы этим.

– Думаю, еще несколько недель, и мы закончим это мрачное дело. Каждый из нас вернется к прежней жизни. Скажи, Ольга, ты так и будешь жить дальше? Ведь ты достойна лучшей участи.

– Не расстраивай меня, я и так все время об этом думаю…

После ужина мы гуляли с Ольгой вокруг гостиницы и размышляли, что будем делать после этой командировки.

– Скорее всего, я уйду из прокуратуры, Давид. Возможно, стану адвокатом или нотариусом. Или найдутся другие варианты. Но прокурором больше не хочу работать – если, конечно, меня не переведут в Москву с предоставлением квартиры. Может быть, попытаюсь защитить кандидатскую, стану преподавать в каком-нибудь юридическом вузе. Благо материала сколько угодно. И зарплата будет более-менее достойной, ведь других источников дохода у меня нет. То, что присылает муж, имеет скорее моральное, чем реальное материальное значение.

– Ольга, – переменил я тему, – мне кажется, вся наша группа думает, что между нами сложились не только дружеские, но и интимные отношения.

– Давид, я не девочка, чтобы сломя голову увлекаться первым понравившимся мужчиной. Ты – надежный, хороший друг, неглупый и начитанный. Но мы далеко не ровесники, у каждого из нас свой путь и свои ожидания в жизни. Мне нужны стабильные отношения, а не командировочный роман. Радость приобретения неминуемо окажется десятикратно меньшей, чем горечь потери. Мой пылкий друг, все подвластно человеку, кроме времени, это закон жизни. Я буду жить в своем времени. Выйти из него не получится – судьба и обстоятельства обязательно жестоко накажут. Человек должен помнить о своем возрасте и жить в соответствии с ним.

 

* * *

В пятницу в девять утра вся следственная группа в полном составе собралась в комнате двести два. Все были в приподнятом настроении – расследование этого пусть не особенно сложного, но объемного и громкого уголовного дела закончилось. Перед судом предстали пятьдесят три человека, из которых тринадцать принимали непосредственное участие в убийствах и грабежах. Остальные – соучастники, сыгравшие в отдельных эпизодах преступления вспомогательную роль. Директора рынков, несколько охранников и милиционеров также были арестованы и отданы под суд за фактическую помощь преступникам и укрывательство. Трое обвиняемых, в том числе главарь – участник войны, офицер, – умерли в тюрьме. В процессе следствия были освобождены от занимаемой должности начальники райотделов милиции соответствующих районов – кроме одного, который получил назначение совсем недавно.

Начальник следственной группы несколько раз выступил по телевидению и всячески старался присвоить себе все лавры, оставляя Ольгу Викторовну и всю остальную группу в тени. Мы понимали, что это в порядке вещей: любой успех по существующей в стране традиции приписывался в первую очередь начальнику, первому лицу, и лишь потом вспоминали о рядовых исполнителях. Все разговоры о том, кто получит благодарность генерального прокурора Руденко, а кто – досрочное повышение и награду, для меня мало что значили. Конечно, досрочное звание капитана не помешало бы, и в душе мне очень хотелось похвастаться перед друзьями новенькими петлицами с четырьмя звездочками. Но звание всегда связано с занимаемой должностью и стажем работы, а оба эти обстоятельства, разумеется, не оставляли мне шансов на успех.

В том же хорошем расположении духа члены группы собирались на банкет после итогового совещания. Это был последний вечер командировки, завтра всем предстояло разъехаться по домам. Люди обменивались адресами, обещали друг другу повидаться при первом же удобном случае. Обычно в такие моменты все искренне верят своим словам и убеждены, что именно так и поступят. Но, как правило, и командировочные, и курортные знакомства недолговечны и быстро забываются под натиском повседневных забот.

Начальник группы Константин Петрович по своему обыкновению опаздывал. Ольга разговаривала с женщинами. В дальнем углу отрешенно сидел Коробко, мрачный, с пожелтевшим опухшим лицом, на котором были еле заметны его маленькие колючие глазки. От постоянного безумного употребления спиртного его руки все время тряслись, и весь он оставлял впечатление глубоко больного, опустившегося человека. Неожиданно я пожалел Коробко. Скорее всего, его с позором выгонят из прокуратуры. И вообще, кому нужен этот злобный неряшливый человечек? Я даже не знал, есть ли у него семья, дети. Какой должна быть женщина, способная выносить рядом с собой дурно пахнущего пьяницу? Наверное, или героиня, или такая же, как он сам. Что ж, каждому из многочисленных видов homo sapiens – свое…

Когда я уже хотел подойти к Ольге, вошел торжествующий Константин Петрович в компании прокурора области и прокурора города Тулы. Первым выступил прокурор области. Из его речи складывалось впечатление, что следственная группа всего лишь оказала содействие доблестным сотрудникам областной прокуратуры в расследовании этого непростого и объемного дела. Выступавший вслед за ним прокурор города Тулы всячески старался тянуть одеяло на себя. Главная заслуга в раскрытии серии убийств и завершении уголовного дела, по его мнению, принадлежала прокуратуре города. Константин Петрович, как истинный чиновник советской генерации, не желая вступать в конфликт с руководством области и города, неожиданно передал слово Ольге Викторовне:

– Уважаемые коллеги! Всем вам известно, что я был назначен руководителем следственной группы в самый ответственный период ее напряженной, можно сказать, героической работы. Составленная по приказу руководства Генеральной прокуратуры следственная группа больше двух месяцев работала без меня, поэтому было бы правильнее дать слово Ольге Викторовне, которая с первого до последнего дня осуществляла непосредственное оперативное руководство. К тому же мы уже услышали выступления двух руководителей-мужчин, так что и в связи с этим свое предложение считаю оправданным.

Молодец, Константин Петрович! Не разгадал я в этом мрачном, резком, сумасбродном любителе горячительных напитков искусного чиновного дипломата. Ведь все равно докладную в Генпрокуратуру напишет он – и обязательно укажет, что раскрыть гнусное преступление, угрожающее человеческому роду в целом, удалось исключительно благодаря его руководству.

Ольга опять удивила меня своей выдержкой и подготовленностью. Спокойно перечислила трудности, с которыми столкнулась в работе следственная группа, и достигнутые ею успехи, нашла нужные слова для всех – естественно, пропустив Коробко.

– Хочу особенно отметить действенную помощь, которую мы получили от Главной военной прокуратуры в лице подполковника Самохвалова и старшего лейтенанта Арияна. И считаю необходимым отдельно обратиться к руководству военной прокуратуры с просьбой о представлении их к награде, а возможно, и о досрочном присвоении очередного воинского звания, – спокойно закончила она.

Вот как! Она хотела оказать мне добрую услугу. А Самохвалову просто повезло, и этот серый, бесцветный мужик тоже попал в нужное течение. К великому моему удивлению, слова Ольги Викторовны никому, даже Константину Петровичу, не показались странными. Сияющий и взволнованный Самохвалов подошел поблагодарить Константина Петровича и Ольгу Викторовну и пообещал удивленному Дудареву, что проект ходатайства уже утром будет у него на столе. Вот мастера чиновничьих игр! Отказаться от слов Ольги Дударев уже не может. Ему приходится делать вид, что все ее слова согласованы с ним, более того, она озвучила именно его мысли. Вот удача! Мои шансы покрасоваться перед Иветтой и Рафой, а может, даже перед Мари в капитанской форме уже не кажутся столь призрачными. А как удивятся Марк и Фаина! О родителях уж и не говорю. Не сглазить бы…

 

* * *

В банкетном зале стоял гул от возбужденных голосов собравшихся, звона бокалов, смеха. Я поздравлял коллег с удачным окончанием работы и, улучив момент, подошел к Константину Петровичу.

– Весьма признателен, Константин Петрович, за высокую оценку моего труда!

Он без улыбки выслушал мою благодарственную речь и, не глядя на меня, процедил сквозь зубы:

– Вот уж не думал, что театралы так высоко ценят заслуги друг друга. Какую, однако, большую роль в оценке вашего труда может сыграть своевременно подаренный букетик цветов! Но это я так, в качестве шутки. Надеюсь, в докладной вашему руководству вы столь же достойно оцените нашу работу.

Неужели даже высокопоставленный прокурор настолько опасается вызвать неудовольствие госбезопасности, что даже не решается выяснить, действительно ли я имею к ней отношение? С другой стороны, он прекрасно знает существующие правила. Если он обратится в КГБ с подобным запросом, ответ в любом случае будет отрицательным, независимо от того, числюсь я там или нет, однако возникнут вопросы к нему самому. Какая могущественная организация! Одно лишь упоминание о ней наводит страх на всех, в том числе и на прокуроров в генеральском звании. Может, я действительно ошибся в свое время, когда, имея такой шанс, не пошел туда на работу? Уже потом я выяснил для себя, насколько глубоко КГБ был внедрен во все властные структуры страны, включая даже Политбюро. Особенно выросло влияние чекистов при Андропове – ни одно решение, касающееся в том числе международных отношений, экономики, технической и гуманитарной политики, не принималось без их согласия, что и послужило одной из причин бесславной кончины советской власти.

Проходя мимо сидящего в одиночестве Коробко, я вдруг услышал брошенные мне вслед слова: «Торжествуешь, гад? Я тебе еще покажу!» Удивленно обернулся. Валентин, по своему обыкновению, сосредоточенно смотрел в одну точку перед собой. «Должно быть, показалось», – подумал я. Пошел дальше, ища глазами Ольгу. Хотелось поблагодарить ее за столь неожиданно высказанные слова похвалы в мой адрес.

Ольги нигде не было видно. Вернулся к Нугзару и Вагифу, мы продолжили прерванный ранее разговор. Через полчаса я опять обратил внимание, что Ольги в зале нет. Неужели она так рано ушла к себе в номер?

Все присутствующие оживленно разговаривали, смеялись, чокались, выпивали. Взяв бокал шампанского, я незаметно подошел к выходу, выскочил в коридор и помчался к номеру Ольги. Постучал в дверь, услышал: «Заходи, Давид». Женщина спокойно укладывала вещи в чемодан.

– Как ты узнала, что это я?

– А кто же еще придет ко мне в номер?

– Почему ты ушла так рано?

– Этот этап жизни мной уже пройден. Надо готовиться к завтрашнему дню, а он для меня – уравнение со многими неизвестными. Возвращайся в зал. А то кому-нибудь покажется подозрительным, что нас, театралов, там нет.

– Да что ты говоришь? Кто на это обратит внимание? Все заняты беседой и своими бокалами.

– Кстати, почему у тебя в руке бокал с шампанским?

– Для тебя принес.

– Ну давай…

Она выпила шампанское и села на диван. Я хотел устроиться рядом, но она указала мне на стул напротив.

– Давид, завтра я еду в Москву, в Генпрокуратуру. Возможно, удастся попасть к начальнику управления кадров. Хочу представить заявление о моем переводе в Москву или в Подмосковье. Если последует отказ, тут же представлю второе заявление об увольнении из прокуратуры.

– Ты так решительно настроена?

– Более чем. Хочу нормальной человеческой жизни с сыном и с матерью. Она еще не старая женщина, живет в Ступино. У нее там небольшой дом, сад. По выходным буду приезжать к ней с сыном. В общем, главное для меня – переехать в Москву. А там найду, чем заняться, чему себя посвятить.

– Тебе надо завести ребенка. Ты еще молодая. Сын рано или поздно вылетит из гнезда, останешься совсем одна. А малыш будет с тобой еще долго, и ты не будешь себя чувствовать одинокой. Не обижайся, что я так заинтересованно обсуждаю эти вопросы. Отношения двух бесполых существ беспредметны и неинтересны. А мы разумные люди и можем спокойно, без ханжества и театральной чувствительности, поговорить обо всех возможных вариантах отношений мужчины и женщины.

– Я пока не решила – стоит ли мне рожать второго ребенка. Хотя этот вариант приходил мне в голову.

– Мне очень не хочется думать, что мы расстанемся навсегда. Когда я встречаюсь с хорошим, симпатичным человеком, то стараюсь его не терять, каким-то образом сохранить его в моей жизни. Знаешь, когда моя девушка была со мной, такие мысли у меня не возникали – я просто ни с одной молодой женщиной не оставался наедине, даже на полчаса. Но судьба распорядилась иначе, и я обнаружил, что вокруг много интересных и своеобразных женщин. В каждой из них – целый новый мир. Иветта – ты ее не знаешь; Фаина, с которой я тебя познакомил. Соедини я свою жизнь с любой из них, она сложилась бы абсолютно по-другому. Но моя любовь к женщине, которая является матерью моего ребенка, совсем иная. Это даже трудно объяснить… Она всегда со мной.

– Давид, каждый человек по-своему переживает бурную стадию любви. Дай Бог, чтобы это чувство еще долго оставалось в тебе. Но со временем оно меркнет, и постепенно разум берет верх над чувствами. Я тоже хочу, чтобы ты оставался у меня в поле зрения, но понимаю, что у каждого из нас своя дорога в жизни и пересечение ничего нам не даст, особенно мне – кроме разве что переживаний и еще большего осложнения моих проблем…

В таких отвлеченных рассуждениях о жизненных перспективах время пролетело незаметно. На следующий день, в субботу, Ольга собиралась уезжать, а мне нужно было дождаться вестей от Самохвалова. На всякий случай мы обменялись телефонами и адресами, Ольга сообщила мне адрес и телефон матери, через которую я мог бы найти ее. Был почти третий час ночи, когда я вернулся в свой номер. Завтра первым делом позвоню Араму и поинтересуюсь насчет моего нового назначения. Интересно, как прошла встреча Иветты с Мари в Париже? Надо узнать!

 

* * *

Я проспал, должно быть, не больше двух часов, когда сильный стук в дверь и раздавшийся в тот же момент телефонный звонок разбудили меня. Посмотрел на часы: без двадцати пять. Кто может искать меня в такое время? Может, с отцом что-то случилось? После того как мать сообщила мне об обострении у него диабета, глухая тревога не покидала меня. В одних трусах, босиком я открыл дверь и, к своему удивлению, увидел подполковника Самохвалова в сопровождении двух военных, за их спинами в коридоре стоял Дударев.

– Оружие?

– Какое оружие? У меня его нет. Вы что, именно сейчас решили это выяснить?

По знаку Самохвалова военные вошли в комнату и начали обшаривать мои вещи.

– Может, объясните, что случилось? Сон, что ли, плохой приснился? Или перебрали вчера?

– Молчать! Молчать! – закричал петушиным голосом тщедушный, всегда тихий Самохвалов. Ему вторил пришедший с ним капитан.

– Ты чего орешь, капитан? – возмутился я. – Заткни глотку и дай сюда мои брюки!

– Без грубостей, – встал между мной и коренастым капитаном Самохвалов. – Дайте ему одеться.

– Константин Петрович, а вы что стоите? После трех бутылок водки обнаружили, что я турецкий шпион? Или царское золото храню у себя в номере?

– Старший лейтенант Ариян, вы подозреваетесь в тяжком преступлении, ваш вопрос находится в ведении военной прокуратуры! Давид, – обратился он ко мне уже менее формально, – будьте разумны и выполняйте приказы. Я надеюсь, что вскоре картина случившегося прояснится. Параллельно работаем и мы.

Мне не разрешили подойти к вещам. Военные осматривали все и лишь потом передавали мне. Я неторопливо оделся, мысленно разбирая всевозможные причины случившегося.

– Константин Петрович, что-то случилось с Ольгой Викторовной?

– Странные вы люди, театралы. Все с ней нормально! Думай и анализируй свои действия.

Все мои вещи собрали в мешки, опечатали, оставив мне только электробритву, зубную щетку, свитер и пару нижнего белья. Я машинально подписался под протоколом обыска и описью моих вещей, и мы вышли.

Да эти идиоты как будто ведут меня в следственный изолятор? Что произошло? Я испытывал не столько тревогу, сколько любопытство – какой новый сюрприз приготовила мне судьба? А ведь всего несколько часов назад я уже представлял себя в капитанской форме, со снисходительной улыбкой беседующего с друзьями. Сейчас в Париже и Ереване глубокая ночь… Интересно, проснулись ли в холодном поту Мари и моя мама? Посмотрю, который час, чтобы потом проверить. Ровно пять тридцать утра. Под удивленными взглядами дежурных и швейцара меня вывели из гостиницы.

 

Глава 22

Знакомая картина: все вокруг обшарпано, грязно, криво, косо, такие же нары. Только, перед тем как запереть меня здесь, кого-то, видимо, перевели в другую камеру. Даже не успели проветрить – я чувствую человеческий запах.

Из всех моих вещей забрали только ремень. Я раскрыл одеяло, постелил на подушку платок и лег на тонкий ватный матрас темно-коричневого цвета. Что могло случиться? Что-нибудь, связанное с делом Арама и Рафы? Маловероятно, скорее даже невозможно. Чистый междусобойчик, все друзья, все довольны. Здешнее уголовное дело закончено, там тоже все нормально. Никаких избиений со смертельным исходом – личных контактов с внешним миром у меня вообще не было. Может, нашли два моих счета в Сберкассе? Чушь. Деньги там небольшие, еле хватит на машину «Москвич». Коробко? А что с ним может быть? Да, он мне угрожал, мол, «я тебе еще покажу»… Тоже ерунда, мало ли что ляпнет алкоголик? И вообще, сколько меня здесь продержат? Придется терпеть до утра – когда меня вызовут на допрос, с первых же слов пойму, в чем дело.

Но как же обидно повел себя этот смешной тщедушный Самохвалов, похожий на учителя истории! Как он расхорохорился – как будто в первый раз меня видел. Ни грамма сочувствия! Да даже если я в чем-то виноват – почему не проявить человечность? А он сразу определился: мы стоим по разные стороны баррикады, я преступник, а он человек государственный – чистый и честный. Сволочь! Вот такие же смешные и хиленькие человечки, вроде гомосексуалиста Ягоды или коротышки Ежова, отправляли на смерть сотни тысяч людей. Когда подобные ничтожные комедианты вдруг оказываются вершителями человеческих судеб – какими жестокими они становятся! Ни жалости, ни угрызений совести…

А как волновался Самохвалов, когда Ольга объявила нам благодарность! Выказывал такую сердечную солидарность со мной, но стоило ветру подуть с другой стороны – превратился во врага. Бездушный раб! Начальник прикажет – родного отца повесит, не спрашивая даже почему. Вот на каких людях держится эта гнусная власть! Поступил приказ – надо выполнять, не размышляя о законности и справедливости…

 

* * *

В таких раздумьях, не сомкнув глаз, я пролежал до утра. В семь тридцать принесли недурно пахнущую овсяную кашу, хлеб, масло, чай – как и в прошлый раз, в алюминиевой посуде, но более чистой и новой. Я попросил у солдата-разносчика кипяток, вымыл ложку и с аппетитом съел все, что он принес. Должно быть, аппетит разыгрался из-за того, что вчера я нормально не ужинал, а только выпил два бокала шампанского. Через полчаса меня отвели в следственную комнату. Там уже ждали двое военных – майор и капитан, оба славянской внешности, с виду неплохие парни лет тридцати двух – тридцати пяти. После уточнения формальных анкетных данных первый и, как я почувствовал, главный интересующий их вопрос звучал так: где я был вчера с девяти тридцати до трех ночи.

– В промежутке времени между двадцатью одним тридцатью и двадцатью двумя часами вы покинули мероприятие и вышли из зала. По уточненным данным, к себе в номер вы пришли к трем часам ночи, а более точно – в два пятьдесят. Просим по возможности подробно, если нужно, поминутно описать, где вы были и чем занимались.

Почему то, как я провел вечер, стало вдруг настолько интересным, что меня, следователя, заключают в изолятор и так усердно допрашивают? Я начал тянуть время, перефразировав один и тот же ответ несколько раз, чтобы понять, что случилось на самом деле.

– Вышел из зала где-то около… да, вы правы, в десять вечера. Решил подышать свежим воздухом, так как был взволнован похвалой, прозвучавшей в мой адрес, тем, что мы наконец завершили дело и вот-вот сможем уехать обратно. Походил вокруг гостиницы, прогулялся по близлежащим улицам. Вернулся, кажется, после полуночи и прямиком пошел к себе в номер.

– Нескладно у вас получается. Вернее, вы говорите неправду. Ни швейцар, ни кто-либо еще не видели вас выходящим из гостиницы. Более того, дежурная по этажу видела, как вы заходили в номер именно около трех утра. Свидетели того, что вы не выходили из гостиницы и вернулись в ваш номер в указанное время, у нас есть. Сейчас мы проведем очную ставку, и вы поймете, что лучше сказать правду.

– Я сказал то, что сказал. Тем не менее я удивлен. Почему вопрос, был я или не был в гостинице в указанное время, так важен для вас?

– В каких отношениях вы находитесь с Коробко?

– Как человек, как личность он мне глубоко неприятен, а если точнее – омерзителен.

– У вас есть для этого серьезные причины?

– Для меня да. Это бездушный и примитивный, да просто несостоявшийся человек. К тому же он исключительно нечистоплотен – не моется и воняет, поэтому я не мог жить с ним в одном номере. Строго говоря, он вообще преступник – добивался признательных показаний, спаивая подследственных. Я не понимаю: не любить Коробко – преступление? Поэтому меня сюда привели?

– У вас были столкновения с ним?

– Словесные – да, неоднократно.

– Нет, речь о физическом столкновении. Вы пытались его убить. Напомню, у нас есть свидетельские показания на этот счет.

– Вы что, не опохмелились после вчерашнего? Или сон дурной приснился? Зачем мне убивать эту вонючку? Да, он мне глубоко неприятен, я испытываю к нему отвращение, но делать из этого вывод, что я способен его убить, желать ему смерти, – нелогично. Более того, просто смешно.

– Вчера с двадцати двух тридцати до трех ночи вы были в номере у Коробко?

– Нет.

– А где вы были?

– Гулял по городу.

– Ну что ж, придется проводить очные ставки. То, что вы говорили до сих пор, не подтверждается, а, наоборот, опровергается имеющимися у нас свидетельскими показаниями.

 

* * *

Меня вернули в камеру, предупредив, что через пару часов вызовут на очную ставку. Вот неожиданность! Интересно, что случилось с Коробко? Напился и выпал из окна? Что еще могло с ним произойти? Не могу же я признаться, что был у Ольги – это может ее скомпрометировать. Кто поверит, что мы просто беседовали до трех ночи? Конечно, это не преступление, но определенно нарушение служебной этики. К тому же всего несколько часов назад она предложила представить меня к награде, а это можно расценить как еще одно доказательство наших близких, даже интимных отношений. Значит, я прав: сколько бы ни говорили о равенстве полов, но, как только возникает вопрос нравственного плана, общество более строго относится к поведению женщины, нежели мужчины. Для мужчины связь с женщиной – повод для гордости, подчеркивающий его достоинства, особенно если партнерша красива или занимает высокое социальное положение.

В течение двух часов со мной провели три очные ставки. Сперва с дежурной по этажу – ни одной из них я до этого не замечал. После двенадцати ночи они обычно уходили в свои комнаты или спали в коридоре на диване, укрывшись одеялом. Вторым был швейцар, который, не глядя на меня, подтвердил, что не видел, как я выходил из гостиницы или заходил обратно.

– Как вышел, – добавил он, – возможно, проглядел, но вернуться после двадцати четырех незамеченным невозможно. Я сам открываю дверь, она в это время уже заперта. Возможно, товарищ следователь вернулся раньше, до полуночи? Тогда я мог его и не заметить.

Третьим вызвали бармена. Он проявлял ко мне явную симпатию и говорил, стараясь уловить, какой вариант ответа устраивает меня больше. Рассказывая об инциденте с Коробко, он представил дело так, что я чуть ли не защищался от атаки пьяного Валентина. Это вызвало мою улыбку, однако я молча согласился с ним. Раиду Мирзоевну и Светлану Горелову на очную ставку не позвали, так как я признал факт драки, подтвердив, что именно так все случилось на самом деле. Перед уходом бармен Борис вспомнил, что, со слов Тани, дежурной по этажу, вчера около полуночи она отнесла в номер двести двадцать четыре – это был номер Ольги – бутылку шампанского, яблоки и две плитки шоколада и там увидела мужчину, но не смогла разглядеть, я это или кто-то другой. Я вспомнил, что действительно просил дежурную принести нам шампанское и фрукты. Обычно они держали у себя в холодильнике спиртное, бутерброды, шоколад, минеральную воду и продавали их запоздалым гостям по завышенной цене.

Следователи, майор и капитан, работали четко, без особого рвения, держались сухо и вежливо. Мои попытки пикироваться пропускали мимо ушей, вероятно, понимая мое душевное состояние. Постепенно стало ясно, что главный акцент делался на моих отношениях с Коробко. Должно быть, с ним произошла какая-то трагедия. Он мог выпрыгнуть или выпасть из окна – на зиму окна в гостинице заклеивали, а сейчас их уже открыли. Его могли убить, что маловероятно, или же он покончил жизнь самоубийством, что больше похоже на правду. Но разве сложно доказать факт самоубийства? Ведь после судебно-медицинской и баллистической экспертизы картина случившегося станет очевидной. Однако, судя по всему, пока рассматривается версия убийства.

– Коллеги, – обратился я к следователям, – я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что Коробко – алкоголик, притом не начинающий, не любитель, а самый что ни на есть законченный. Он выпивал даже ночью, его организм все время требовал новой дозы спиртного. В этом я убедился, когда мы жили в одном номере.

– Знаем. Эта версия также рассматривается.

– А может, вы мне скажете, что случилось с этим мерзавцем? Почему вы считаете, что я могу иметь к этому какое-то отношение? Вы рассматриваете самый примитивный вариант. Я признался, что у меня с ним недоброжелательные отношения, и вы кинулись проверять версию о моей причастности к смерти Коробко. Предположим, мы и правда были не в лучших отношениях, но это еще не повод для меня поступать с ним таким образом. В конце концов, я же ваш коллега. Могли бы не применять по отношению ко мне в качестве меры пресечения задержание. Допросили бы в здании военной прокуратуры, в гостинице, а не запихивали сразу в изолятор. Меня особо интересует, кто принял решение о моем задержании?

– Следствие закончится – узнаете.

– Жалкие вы служаки, примитивные человечки!..

– Не горячитесь, Ариян. Соберитесь с мыслями, может, вспомните какие-то факты, способные пролить свет на произошедшее. А сейчас отдыхайте.

 

* * *

Меня вернули в камеру, принесли обед. Есть не хотелось. Уже ясно: с Коробко случилось что-то серьезное. Раз он сам не может дать показания, значит, или тяжело ранен, или, что самое вероятное, убит. Каким образом – придется еще доказать. Несчастный был человек – родился физическим и духовным уродом… Должно быть, его физическое уродство на Украине было заметно особенно сильно, ведь украинцы, как правило, крупные, красивые люди, широкие по натуре, большие любители гулять и веселиться. Какое необъяснимое смешение генов наделило его такой отталкивающей внешностью! Маленький, чернявый, тощий, весом чуть больше пятидесяти килограммов, и невероятно злобный. Похоже, он был зол на Бога и людей и искал возможности доказать свое превосходство над кем-нибудь, а работа следователя как раз и дала ему такую возможность. В таких случаях особенно беспощадны бывают по отношению к высоким, рослым и красивым. Именно такие ошибки природы, физически и психически ущербные люди, составляют большую часть криминального мира, являясь основным источником преступлений, а оказавшись у власти, терроризируют всех, кто находится в зависимом положении по отношению к ним.

Я почему-то вспомнил Георга Артавазяна, университетского преподавателя по гражданскому праву – невысокого, страшно худого человека с большими голубыми глазами. Если по итогам экзамена оказывалось много двоек, он ходил радостный, весело улыбаясь и потирая руки. А если курс хорошо готовился и сдавал успешно, мрачнел и в злобе стремительными шагами покидал аудиторию. Позже я понял, что он был настоящим человеконенавистником. Помню, однажды Аида, моя подруга из деканата, дала мне списать курсовую работу одного отличника. К моему удивлению, Артавазян поставил мне «неуд» и указал на множество ошибок в работе. Я с улыбкой вспомнил, как пошел к нему выяснять, в чем причина такой низкой оценки.

– Нечего выяснять, смотрите в курсовик – там все указано!

Я взял оригинал курсовой и, несмотря на все протесты Аиды, зашел к декану. Тот посмотрел, сравнил две работы, посмеялся:

– А тебе не стыдно, что списал? И еще имеешь наглость говорить о справедливости!

– В этой части, Агасей Аршакович, – так звали нашего декана, – признаюсь, я не прав. Но Артавазян необъективен, а это хуже, чем студенческая шалость.

Если бы преподаватель поставил мне «неуд» за списывание, я бы, разумеется, согласился. Но он проявил явную пристрастность. Почему-то Артавазян недолюбливал меня и не скрывал этого, даже не отвечал на мои приветствия, сталкиваясь со мной в коридоре. Может, потому что я на голову выше и на сорок килограммов тяжелее его? На факультете уже заметили, что всех рослых, спортивных и более-менее симпатичных парней он «гоняет» беспощадно. Позже он занимал высокие должности в правоохранительных органах республики, где окружил себя такими же хилыми, болезненными, невзрачными людьми. При этом он был грозой для всех, кто имел несчастье пересечься с ним, но безропотно, с трепетом выполнял любые указания начальства.

Но какую свинью подложил мне Коробко! И какими странными бывают повороты судьбы. Разве мог я когда-нибудь представить, что окажусь в Туле, в одном гостиничном номере с этим человеком, а потом из-за него попаду под подозрение в убийстве и окажусь в следственном изоляторе? Воистину, пути Господни неисповедимы.

Скоро конец рабочего дня. Должно быть, меня оставят здесь еще на сутки. А может, объявят соучастником Гаврилы Принципа?.. [50] Жаль, конечно, если Коробко все-таки погиб – как-никак, живое существо. Даже гадюка и скунс имеют право на жизнь, ведь Бог создал мир таким разнообразным. А люди, несмотря на внешнюю схожесть, внутренне столь же разнообразны, как и животные: одни – хищники, другие – трусливые зайчики, третьи – вольные птицы, четвертые – хладнокровные змеи или рыбы, и так далее… Итак, если Коробко мертв, обязательно проведут судебно-медицинскую экспертизу. Если застрелился – еще и баллистическую. Мать вашу! Это же еще несколько дней займет, а если не торопиться, то и несколько недель! Нет, Ольга меня не бросит, она моя подруга и очень порядочная женщина. Представляю ее состояние! Должно быть, она сейчас борется за меня. А если нет? Я же торчу здесь, потому что не хочу даже имени ее называть, чтобы не скомпрометировать, хотя мог бы попросить ее вызвать. Она даст свидетельские показания, расскажет, что мы все это время находились в одной комнате, подтвердит мое алиби, и дело с концом. Это же элементарно! Впрочем, думаю, и без того все закончится успешно. Незачем бросать тень на бедную женщину, ей и так нелегко приходится в жизни.

Интересно, какой вариант она предпочтет? Меня могут продержать здесь долго, но все будет шито-крыто, а кроме того, я все равно выйду из этой истории чистым – ведь фактически нет никаких доказательств моей причастности к смерти Коробко. Или же Ольга может прийти и дать показания, невзирая на возможные осложнения по службе и подмоченную репутацию из-за якобы интимных отношений с молодым подчиненным, по ее же рекомендации представленным к награде. Бюрократическая машина легко наказывает и репрессирует, но когда приходит время принимать решения, связанные не с наказанием, а с оправданием, никто не станет торопиться. Каждый будет стараться доказать, что это не он, а кто-то другой принял ошибочное решение. Или, наоборот, попытается приписать мне хоть какую-то вину – пусть даже косой взгляд на королеву Непала…

– Товарищ старший лейтенант, ужин.

– Что там у тебя?

– Квашеная капуста, сарделька, винегрет, блинчики с картошкой.

– Ого, прямо «Метрополь»! Что это вы так разошлись, ребятки?..

Сюда бы Иветку – вот бы она убедилась, где настоящий «Метрополь»! А интересно, как бы повели себя Мари и Иветта, оказавшись в таких условиях? Должно быть, Мари сидела бы в углу, поджав свои красивые длинные ноги, и со слезами молилась. А Иветка разревелась бы, бурно и безутешно. Не дай Бог! Они не для этого созданы, они – украшение природы. Их удел – давать счастье людям, рожать красивых детей, любить своих мужей, а может, и не только мужей. Нет, по отношению к Мари я свои сомнения снимаю. А Иветка… ну, смотря какой муж попадется. Как можно любить Бориса? Могу себе представить, каков он: умный, серьезный, лишенный эмоций – счетная машина, а не человек. Что ж, у каждого своя судьба и свой выбор. Если Коробко покончил с собой – он тоже сделал свой выбор. Так устроен мир.

 

* * *

– Товарищ старший лейтенант, на допрос.

Неторопливо умылся, почистил зубы и последовал за конвоем. Меня повели по уже знакомому коридору в следственную комнату. Скоро девять вечера, а ребята работают. Молодцы, значит, торопятся! В комнате вместе с двумя следователями была Ольга Викторовна, сосредоточенная, серьезная. Она старалась не смотреть в мою сторону.

– Садитесь, коллега, – впервые обратился ко мне майор-следователь. – Итак, свидетель Скороходова Ольга Викторовна, вы знаете подозреваемого?

– Разумеется. Это сотрудник следственной группы, где я числюсь заместителем начальника, Давид Ариян.

– В каких отношениях вы с ним находитесь?

– В рабочих, а последний месяц и в дружеских.

– А вы, Ариян, знаете свидетеля?

– Да, знаю. В течение полугода мы вместе вели одно большое, всем известное дело.

– Какие между вами отношения?

– Рабочие. Она – мой начальник.

– Вчера вечером вас не было в гостинице и вы гуляли по городу?

– Простите?

– Отвечайте на вопрос. Где вы были с двадцати двух часов тридцатого июня до трех ночи следующего дня?

– В моих прошлых показаниях я уже говорил об этом. Не собираюсь повторять одно и то же несколько раз.

– То есть вы утверждаете, что вас не было в гостинице и вы гуляли по городу. Что скажете, свидетель Скороходова?

– По понятным причинам Ариян не хочет говорить правду, – пожала плечами Ольга. – В указанное время он находился у меня в номере и ушел только в три часа ночи.

– Чем вы были заняты все это время?

– Беседовали.

– А вы что на это скажете, подозреваемый?

– Скажу, что от вашей еды у меня временный провал в памяти.

– Но вы не отрицаете, что могли находиться в номере двести двадцать четыре вместе со свидетелем? Кстати, именно оттуда в двадцать четыре пятнадцать вы заказали шампанское и фрукты. Этот факт освежит вашу память?

– Возможно.

– Пожалуйста, подпишите здесь. И еще вот здесь – что ознакомлены с протоколом об изменении выбранной меры пресечения.

– Я хотел бы ознакомиться с протоколом моего задержания.

Так и знал: там подпись Самохвалова.

– Передайте ему, что он жалкий, презренный холуй, вечно трясущийся от страха. Передайте, что я брезгую его женой за то, что согласилась лечь в постель с этим грязным трусливым человечком, и потому не могу даже обругать ее известными словами!

– Пойдем, Давид, перестань ругаться.

– Ваши вещи получите на проходной в течение получаса.

– Пошлите солдата, пусть принесет в гостиницу. Ни минуты больше не могу здесь оставаться. Спасибо, коллеги, вы работали четко и профессионально. Разрешите пожать вам руку.

– Давид, придется подождать здесь, у нас мало времени. В гостиницу мы вернемся, только чтобы забрать вещи. Прости, я приняла решение за тебя. Сегодня мы уезжаем в Москву, нам предоставили двухнедельный отпуск. Затем ты вернешься в Москву и поступишь в распоряжение военной прокуратуры Московского военного округа. Приказ получен.

– Хорошие вести, Ольга! А кстати, что все-таки случилось с Коробко? В чем дело, в конце концов?

– Он застрелился. Думаю, он смог пойти на этот шаг из-за того, что был сильно пьян. Приказ о его увольнении из прокуратуры был получен днем раньше. У него в номере еще нашли письмо от женщины – жены или сожительницы. Она пишет, что уходит от Коробко и что ребенок не от него. От звука выстрела люди в соседних комнатах выскочили из постелей и вызвали дежурную. Пока открыли дверь, пока приехала милиция… только в два часа дня начали следственные действия.

– Я так и думал. А разве трудно было сразу определить? Ведь к табельному оружию выдается определенное количество патронов и они все на строгом учете.

– Если бы! Он застрелился из охотничьего ружья. Жуткая картина. Патрон был большого калибра, предназначенный для охоты на кабанов. Череп разлетелся, как яичная скорлупа. Тем более трудно было сперва предположить, что Коробко сможет выстрелить из ружья себе в голову – рука же никак не дотянется до спускового крючка. Уже потом Раида Мирзоевна и Светлана смогли установить, что он нажал на спуск большим пальцем правой ноги. А первая версия – что, раз он не мог совершить самоубийство таким способом, значит, кто-то ему «помог». Потому тебя и задержали – ведь все знали о ваших напряженных отношениях и подозрение пало на тебя. Пока провели экспертизу, пока расследование… Я думала, что меня допросят, но когда рабочий день закончился, а меня никто не вызвал, сама пришла сюда давать свидетельские показания.

– Зря ты это сделала, Ольга. Все равно бы все выяснилось, пусть даже с опозданием на пару дней. А так пойдут слухи, подозрения…

– Ну и что! Пускай думают что хотят. В конце концов, внебрачные отношения не караются законом.

– Выходит, я твой любовник. Спасибо, Оля! – я наклонился к Ольге и крепко поцеловал ее в губы.

– Сумасшедший! Все, кончай свои глупости, ты еще зеленый, чтобы быть любовником зрелой женщины.

– Знаешь, Ольга, я впервые в жизни целовал сотрудника прокуратуры, подполковника! Должен сказать, мне это очень понравилось. Как учит нас великая коммунистическая партия – нельзя останавливаться на достигнутом!

– Вам, молодым, море по колено! – засмеялась она и тут же снова стала серьезной: – Давид, я очень ценю твою доброту и порядочность. Но чтобы не портить отношения, давай останемся друзьями.

Рано утром мы уже были в Москве. Несмотря на протесты Ольги, которая уверяла меня, что прекрасно доедет до Ступино рейсовым автобусом, я посадил ее в такси, заплатил водителю, мы тепло попрощались, и она уехала. Я знал, что отпускное время женщина посвятит проблеме своего перевода в Москву и только после этого улетит в Севастополь. Зимнюю одежду я отправил с Ольгой к ее матери, пообещав, что сразу же после моего возвращения пришлю за вещами водителя Арама или приеду сам.

Прямо с вокзала поехал в аэропорт. Билеты были только в ночь, но я, договорившись с экипажем самолета, ближайшим рейсом смог улететь домой.