Родился в 1918 году в д. М. Саллинкорва Калеваяьского района Карельской АССР в семье крестьянина. Окончил среднюю школу, а затем Литературный институт им. Горького в Москве. Работал учителем, зав. отделом в редакции журнала «Пуналиппу». Сейчас — литконсультант Союза писателей республики. Во время Великой Отечественной войны находился в партизанском отряде, был ранен, награжден несколькими медалями.
Печататься начал в 1944 году. Первая повесть «Залом» была опубликована в 1954 году. В 1964 году вышел сборник рассказов «Сказание сосен». В 1968 году и в 1969 в журнале «Пуналиппу» были напечатаны две новых повести «Клад» и «Рийко Мартинен».
Член Союза писателей СССР с 1970 года.
Две долгие ночи
В тот день нам пришлось пройти на веслах немалый путь против ветра. Шел дождь и было темно. Почти ощупью вытащили мы лодку на берег у рыбацкой избушки, схватили свои рюкзаки с провиантом и ружья и — скорей под крышу.
Чай вскипел моментально, избушка нагрелась, и от развешенной по закоптелым стенам одежды повалил пар. Спать не хотелось. В осеннюю пору, в октябре, ночи долгие. Мы слонялись без дела или коротали время у жаркой каменки с полыхающим пламенем. С улицы в стену стучали тяжелые капли дождя. Из темного угла кто-то буркнул:
— Да, наваляешься тут до утра, отлежишь бока…
Один из моих попутчиков, уже не молодой линейный связист Охво Тервассов, погрузился в раздумье. Он лежал на полу и, потягивая свою самодельную трубку из березового капа, пристально глядел на огонь. Всю войну Охво провел в партизанах и немало побродил в этих местах по вражеским тылам. Видно, вспомнив о тех временах, он сказал:
— Бывают ночи и долгими. Особенно осенью… Да не большое дело просидеть одну ночь в избушке, хоть и долгую. Это просто. А вот у меня была один раз и в самом деле долгая ночь. Долгая, как сама война. Ей, казалось, и конца не будет.
Все встрепенулись и притихли. Каждому захотелось услышать про долгую ночь. И Охво продолжал:
— Это было в сорок третьем. Я и мой друг Вилле Карху, вместе с которым мы целых три года пробродили по этим оккупированным лесам, однажды ночевали на окраине родной деревни Тайвалниэми в сеннике старика Омелинена. Наш рейд в тот раз был удачным. Оставалось только уточнить некоторые детали да потихоньку удалиться восвояси.
Стояла поздняя осень. Целый день шел дождь. Мы промокли до последней ниточки.
Вассели Омелинена мы считали вроде бы своим помощником в Тайвалниэми. Мы уже однажды бывали у него, за год до этого. И вот теперь, измученные переходом через мокрый лес, подошли к его дому. Битый час нам пришлось сидеть под забором, пока удалось связаться со стариком. Он-то и посоветовал нам укрыться в сеннике, где, по его словам, мы найдем единственное убежище. В деревне полно финских солдат, вот и в его доме они ночуют. Метрах в трехстах-четырехстах — штаб гарнизона.
Мы прокрались в этот сенник, половина которого была занята сеном, уложенным на вешалах из жердей, чтобы оно лучше проветривалось. Присели в проеме ворот и наскоро перекусили остатками своих припасов. Зуб на зуб не попадал, так мы озябли. Пришлось зарыться в сено, чтобы отдохнуть и немного отогреться.
Неплохо угнездились. Вскоре стало теплее, пальцы рук и ног обрели чувствительность. Мы уже, кажется, слегка вздремнули, как вдруг слышу голоса. Толкаю Вилле в бок: дескать, слышишь ли? Вот незадача: в сарай пришли два финских солдата, караульные. Как они додумались нагрянуть? Не понимаем. Когда мы пробирались в сарай, никого поблизости не видели, да и старик Вассели ничего такого не говорил. К счастью, догадались прибрать за собой следы своего ужина.
А солдаты не собирались уходить. Они спокойно располагались здесь на ночь. Нам ничего не оставалось, как приноровиться к обстановке.
Длинной показалась нам эта ночь. Чтобы не зашуршало сено, нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой. Зато, как это ни странно, наша одежда за ночь совершенно просохла. Наверное, и страх способствовал этому. Ничего не попишешь, пришлось до утра лежать настороже с заряженным парабеллумом. Мой приятель так всю ночь и держал палец на спусковом крючке автомата.
Мы ждали, когда уйдут постовые. Однако на рассвете в сарай пришла новая смена караула, а через некоторое время пожаловали еще шестеро солдат.
Не диво тут и дар речи потерять. Под ложечкой у меня засосало так же, как и ночью, когда явились первые караульные. Только теперь, конечно, ощущение было куда противнее: начался день, и стражников у нас уже целый отряд.
Мы не имели ни малейшего представления о том, что эти люди собираются здесь делать. Они располагались как дома. Одни против дверного проема развели костер и начали кашеварить, другие разлеглись в каких-то метрах от нас на том же сене. Они болтали, играли в карты. Мы слышали все, понимали каждое их слово. Вскоре нам стало ясно, что эта братия получила отпуск и завтра отправится домой, «на старую родину», как они говорили.
Только завтра! Ужас! Что, они собираются, даже сами того не ведая, держать нас арестантами еще сутки? Немалый срок… Это, может быть, последние сутки в нашей жизни. Тогда раздобытые нами сведения навсегда останутся при нас…
Когда я немножко оправился от этого ошеломившего нас известия, меня больно кольнула мысль о старике Омелинене. Неужели это он как-нибудь?.. Какие только мысли не приходили в голову! Ведь мы были как прикованы. Что могло принудить старика к этому? И чего он добивался? Почему же нас не схватили сразу, как перепелок из силков?
Я хорошо знал старого Вассели. Не раз мы вместе с ним работали на лесозаготовках, на сплаве, в извозе, даже выпивали в одной компании. Весь свой век он трудился, чтобы прокормить ораву детей. Изо всех сил выкладывался мужик, чтобы из них людей вырастить. Двое его сыновей служили в Советской Армии. Да и остался он здесь по чистой случайности. Ловил рыбу на лесных озерах, а потом уже никуда нельзя было уехать. Я знал его как прямого и твердого старика. И чтобы он на старости лет навлек на себя такой позор?! Даже думать об этом было противно! Но финские солдаты находились рядом…
Они что-то варили и толковали о своих делах. А мы, скрытые от них тонким слоем сена, как занавесом, присмирели в своей норе, словно сурки. Больше всего мы опасались того, что в любой момент может прорваться душивший нас кашель: сенная труха нестерпимо щекотала в носу, да и сказывалась полученная в походах простуда.
Чем дальше тянулось время, тем мучительнее становилась и жажда. Ночью в холоде пить не хотелось, а днем пересохший рот как огнем жгло. У моего приятеля во фляжке оставалось со стакан холодного чая, и мы буквально капельками его смачивали язык. Чай — это ценная вещь! Помогало.
Сквозь сено в нос безжалостно ударял запах табачного дымка. Нетрудно понять, каково приходилось нам, курильщикам. Мы выскребывали из карманов крошки махорки и жевали их. Я еще все время сосал свою пустую трубку.
Так прошло самое светлое время суток. Осенью оно недолгим бывает. А когда начало смеркаться, мы сквозь щели в стене сарая увидели: двор запорошило снежком. Это еще больше ухудшало наше положение. Теперь не улизнешь отсюда незамеченным. Съежившись в своей норе, мы настороженно прислушивались к тому, о чем говорили наши «гости». Временами разговор переходил на высокие тона и разгорался спор.
Какой-то хриплоголосый, видимо, уже пожилой человек рассказывал:
— …Оно бы и мой сын в живых был, если бы его не послали за «языком» прямо в траншеи русских. Там, говорят, и остался… Уже две недели будет. Старуху в постель свалило. Надо бы проведать да приглядеть за ней.
— Слышали мы это уже, Хейккинен. Брось ты к черту эту чепуху. Да, кроме того, скоро ты будешь у своей старухи. Может, уже послезавтра заберешься к ней под крылышко. Глядишь, и новых сыновей…
— Неужели, дьявол возьми, не можешь ты держать за зубами свой грязный язык, кривоногий ты черт!
Разразился общий хохот.
— Да, неплохое бы колесо вышло из твоих ходуль, Коккола. Тебе надо было идти в кавалерию.
— Не лучше и у других эти шагалы, — выделился еще один голос. — Хотя бы поприличнее шмотки дали. Вот и у меня в Котка есть невеста, да как к ней в таком рубище явишься? Я позавчера попросил у нашего лейта чего-нибудь покультурнее, так он чуть не поставил меня под ружье.
Хриплоголосый Хейккинен снова включился в разговор молодых.
— Ну, и ума же, у тебя, парень! Додумался выклянчивать выходной костюм. Ха-ха! Подумал бы лучше о том, как в целости и сохранности доставить к зазнобе свой котелок с мозгами. До Котка не близкий путь. Не забыл, поди, что на прошлой неделе на той самой дороге произошло? Так что черт знает, из какого куста прогремит выстрел.
— А ты, Хейккинен, как я погляжу, не из храброго десятка, того и гляди штаны перепачкаешь, наверное, и сынок твой не лучше был, раз он…
— Ну, теперь-то ты заткнешься, мать твою!..
— Но, но, это уже лишнее…
Поднялась невообразимая буча, посыпались отборные проклятия. Кажется, кто-то сиганул из сарая, так как Хейккинен пожалел, что не успел кому-то кишки выпустить.
Эта перепалка принесла нам облегчение. Когда она как следует разгорелась, мы смогли устроиться поудобнее, глотнуть чаю из фляги и погрызть сухаря. Разговоров у солдат хватало, они говорили и такое, за что офицеры не погладили бы по головке.
Вторая ночь была почище прежней. Поужинав, пришельцы по-прежнему не помышляли никуда уходить. Наоборот, они начали присматривать себе местечко на ночь на том же месте, где сидели и мы. Один за другим они стали зарываться в сено, и только дежурный остался у костра.
В этой свалке у нас были свои преимущества и свои страхи. Никто уже не мог сказать, кто где шуршит сеном. Один из солдат залез прямо под бок к моему приятелю, но Вилле отругал его на чистейшем финском языке:
— Куда ты на человека прешь, где у тебя, перкеле, глаза?
Тот ответил в той же манере, но все же отодвинулся немножко в сторону.
Ночью нам с приятелем удалось даже чуточку соснуть, спали, конечно, по очереди. Кто-нибудь из нас все время держал палец на спусковом крючке. Мы ждали утра и надеялись, что с рассветом солдаты уйдут.
Но утром, когда финны, сварив эрзац-кофе, стали собираться на свою «старую родину», произошло худшее из всего, что мы видели.
В сарай запятили лошадь с телегой: солдаты надумали прихватить с собой воз сена. Вот тут-то нас продрал мороз по коже. Я почувствовал холодный пот на ладонях. Теперь крышка: снимут с нас сено, и мы в их лапах. Ведь их-то с десяток вооруженных людей, а нас только двое. Из сарая можно выскочить только через проем, где теперь вдобавок ко всему стояла запряженная в телегу лошадь. Западня захлопнулась окончательно.
Ночью, пока в сене копошилась вся эта орава, часть его сползла с жердей. Сквозь тонкий занавес из свешивающегося сена я внимательно следил теперь за каждым шагом этих людей. Я видел, как один пожилой человек, вероятно, тот самый Хейккинен, взял с телеги вилы и, намереваясь подцепить навильник сена, приблизился как раз к тому месту, где я лежал. У меня наготове пистолет: теперь это неминуемо случится. Как только он ткнет меня вилами, мой парабеллум ответит выстрелом, а это — верная смерть: сперва — ему, потом… Нас отделяет друг от друга какой-то метр.
С вилами в руках он подается вперед. Я смотрю на него в упор. Изборожденное глубокими морщинами лицо. И этот старик не одним ситным питался в своей жизни. Две недели назад погиб его сын, теперь очередь за отцом, а потом… за мной.
Секунды тянутся, последние секунды моей жизни в этом сарае, в тылу у врага… и все-таки — в родной деревне. Мы пробрались сюда по болоту, раскорчеванному и осушенному в то лето, когда началась война.
Неплохое поле получилось бы из этого болота. Канавокопатель и сейчас валяется там и ржавеет. Выкорчеванные корневища так и остались тогда неспаленными. Это должен был сделать я в конце лета. Теперь это останется несделанным… Там, за деревенской околицей, на склоне песчаной гряды похоронены мои родители и прародители, там много моих соседей, знакомых…
— Эй, мужики! — вдруг послышался в проеме ворот решительный голос рассерженного чем-то старика Омелинена: — Ишь чего задумали! Я же разрешил взять сена оттуда, из заколины, с поля. А вы сюда! У вас же лошадь. Это сено вы оставьте мне. Отсюда не дам ни одного навильника! И марш сейчас же из сарая, или я пожалуюсь начальникам.
Я не поверил своим ушам, не посмел даже осмыслить до конца всего происходящего. Видно, финнам не хотелось иметь дело с начальством: при таких переговорах, чего доброго, и отпуск может улыбнуться. Потому они и перешли с Вассели на примирительные тона.
Нацеленные в меня вилы в руках старого солдата остановились. Он заговорил спокойно, с нотками безразличия в голосе:
— Из заколины так из заколины. Для меня все равно. — Он небрежно швырнул вилы на телегу, взял с пола вожжи и сказал: — Давай, ребята, поехали туда, к заколине. Мы тут немного помяли ваше сено. Вы, хозяин, на нас не очень сердитесь.
— Да уж помяли вы тут, помяли, — ворчал Вассели и демонстративно стал подбирать растасканное сено и закидывать обратно на жерди.
Выехав на телеге из сарая, Хейккинен крикнул:
— Побросайте-ка свои причиндалы на телегу.
Оружие и вещмешки, которые имел в виду Хейккинен, солдаты свалили на телегу, и вся компания отправилась.
— Ничего не оставили? — послышалось еще.
— Какого дьявола мы тут размазываем?! Нагрузим воз сена — и в путь, прежде чем господа чего-нибудь надумают. Неизвестно, увидим ли мы свою «старую родину», если будем здесь долго мешкать.
Они быстро накидали воз. Вскоре вся эта братия удалилась вслед за телегой.
Через некоторое время Омелинен опять пришел в сарай. Подбирая и закидывая сползшее сено на вешала, он бормотал будто бы себе под нос:
— Охво!
— Ну?
— Сидите тихо да слушайте. Когда уйдете отсюда, не ходите через мост на Тайвалеки, там охрана. Идите по дамбе, потом вдоль того берега Витсаболота — и пряменько к Вийтавуаре. В избушке у Вийталамбы — финны. Ну, да помоги вам бог. Передай там привет нашим. А пока сидите тихо.
Старик заложил проем ворот тремя жердинами и, ругаясь про себя, заковылял к дому.
Когда наступили сумерки, мы вышли, установили перегораживающие проем жерди на место и нырнули в сгустившуюся тьму. Мокрый лес, несмотря ни на что, казался более надежным, чем сеновал.
1964 г.