1. Поиски. Хабиб и вещи

Никак я не думал, что эта ночь будет проходить так. По идее, мы с ребятами должны были бы сидеть сейчас за долгим улучшенным ужином в подвальчике гостиницы «Душанбе». Я посмотрел на часы — была половина второго. Конечно, нас бы оттуда уже давно попросили, так что мы сейчас продолжали бы снимать стресс у кого-нибудь в номере. Но… Как там мне Эсквайр читал про изумруды из своей справки? «На лжецов навлекает несчастья и болезни» — это все точно случилось, слово в слово. «А людей чистых остерегает от заразы и бессонницы» — и это про меня. Но все по порядку.

Я вчера под утро все же, видимо, загнулся. Во всяком случае, электрифицированный муэдзин вырвал меня откуда-то издалека. Вся носоглотка у меня была как будто заткнута губкой, пропитанной кислотой. Все горело, воздух проникал в легкие с сипом и клокотанием, голова раскалывалась. Дома в Нью-Йорке я бы залег в постель с книжками и дисками дня на три интенсивной терапии. Но на войне как на войне! Так я себе сказал утром. Сглазил!

Чай мне принес Хусаин — дядя мальчика. Он в чем-то долго убеждал меня, а уходя, похлопал по плечу.

Я первым делом растворил пару таблеток болеутоляющего. Но голова не прошла, и я закончил завтрак еще двумя таблетками. С текилой. У нас с ребятами было взято с собой две литровых бутылки текилы. Мы перед сном принимали по чуть-чуть, для дезинфекции, и одна бутылка была едва начатой. Сейчас растягивать драгоценную влагу уже было бессмысленно. Я сделал несколько больших глотков — трубы сразу прочистило. Действие было настолько убедительным, что я наполнил текилой фляжку и сунул ее в куртку. Бог с ним, с рамаданом!

Хабиб не появлялся, и я решил идти на базу без него. Проходя мимо старшего караула, я махнул рукой в направлении своего движения и повторил несколько раз:

— Масуд! Масуд!

— Авто?

— Какое там авто? Пешком пойду!

Языки во многом роскошь. При непосредственном контакте они только затеняют главную мысль ненужными подробностями.

На базе ко мне уже привыкли. Часовой побежал открывать шлагбаум, но я просто махнул ему рукой и пролез под ним.

Смотри-ка, Хабиб был там! Может, он и не должен был заезжать за мной? Я в своем сомнамбулическом состоянии уже не помнил, как мы договаривались. Наш переводчик стоял посреди двора в небольшой группе во главе с Фаруком. В другой группе верховодил командир Гада — он инструктировал патрули. Я кивнул ему и направился к Фаруку. Что, они действительно, как и обещали, бросят все силы на поиски ребят?

Пока я шел к нему, я понял одну вещь: Хабиб говорил обо мне. Фарук смотрел на меня не просто потому, что я направлялся к нему, а потому, что он во мне что-то заново оценивал. В какой-то момент он перевел взгляд на командира Гада, и я похолодел. Что, если они уже обнаружили пропажу камня, и Гада попал под подозрение? С кем это их офицер говорил по телефону в Душанбе в моем присутствии? И это я еще не знаю, что именно он сказал!

— Ты совсем больной! — как всегда, со смехом произнес Фарук, пожимая мне руку. — Может, тебе лучше вернуться в постель?

— Я их потерял, мне их и искать, — буркнул я. Каждое слово прорывалось сквозь горло, как морской еж.

Фарук запнулся на секунду, как бы размышляя, говорить ему это или нет.

— Ты, похоже, большой человек в Душанбе! — все-таки решился он.

— Что ты имеешь в виду?

— Сына нашего командира Гада.

Знаете, что сделал Хабиб? Кивнул и отошел, как если бы не хотел присутствовать при конфиденциальном разговоре. Нет, стукачом он был неопытным!

— А ты уже знаешь?

Фарук захохотал. Здоровый, кровь с молоком, рубашка чистая, толстые черные волосы блестят и переливаются — явно мыл только сегодня утром. А я как из землянки вылез: из-под свитера свитер торчит, глаза больные, глотка заложена! Что ему ответить? Да ничего! Посмотрим, что он дальше скажет.

— У меня в Душанбе тоже пара проблем есть, — продолжил Фарук — Поможешь?

— Если смогу, конечно! Телевидение там, похоже, уважают. Но мне главное ребят найти!

— Найдем! До вертолета еще куча времени.

Народ во двор все прибывал. Хм, иранские телевизионщики тоже были здесь! Мы помахали друг другу рукой.

Командир Гада что-то крикнул, но его голос потерялся в общем гаме. Тогда он снял с плеча автомат и пустил в небо короткую очередь. Сигнал «слушайте все!» на афганский манер! Теперь действительно все взгляды обратились на него.

По его команде люди сначала построились, а потом стали выходить вперед по трое. Гада говорил им пару фраз, видимо, обозначал их сектор, и моджахеды, выстроившись в цепочку, выбегали со двора. Часть из них рассаживались по грузовикам и джипам, другие так же трусцой разбегались по улочкам.

— Точно не хочешь вернуться в гостиницу? — спросил Фарук. Я помотал головой. — Тогда поехали с нами.

Мы прошли к «Тойоте», похоже, той самой, которая встречала нас на вертолетной площадке. Когда это было? Мне казалось, месяц назад. Я залез на заднее сиденье, и тут же слева и справа меня сплющили моджахеды. Нас оказалось четверо, но я был этому рад: меня бил озноб.

В кузов залезло еще человек десять — они стояли, держась друг за друга. Фарук сел рядом с водителем, за ним проскользнул Хабиб, и машина тронулась. С западной стороны ослики в город не тянулись — как мы вчера убедились, фронт проходил лишь в нескольких километрах. Мы проехали через центральный перекресток, где посередине еще оставалось небольшое круглое возвышение для регулировщика. Трудно было представить себе, что оно еще когда-нибудь может здесь понадобиться.

Через десять минут мы были на северном выезде из города — я там еще никогда не был. Здесь, судя по всему, когда-то была автотракторная станция, но сейчас двор был заставлен в основном разбитыми самоходными орудиями и танками. Я отошел за один из них и с наслаждением отхлебнул из фляжки. Резь в глотке сразу отпустило, но я знал, что это ненадолго.

Когда я вернулся к нашей «Тойоте», около нее стоял только водитель. Толку от меня все равно не было. Я залез в машину, прислонился лбом к спинке переднего сиденья и провалился в тяжелый вязкий сон.

Я проснулся, когда машина тронулась, что-то промычал Фаруку, снова отключился. Смутно помню, что мы остановились еще где-то, после чего Фарук вернулся уже один — с ним не было даже Хабиба. В следующий раз я пришел в себя на базе — Фарук тряс меня за плечо. Я посмотрел на часы — было начало третьего. Вертолет мог вылететь самое позднее в пять.

— Ты совсем больной! Вот тебе лекарства, — Фарук сунул мне в руку какие-то две упаковки, — поезжай домой и лечись. Толку от тебя все равно немного!

Фарук улыбался, но я не обиделся — он был прав.

— У тебя вещи собраны?

Я вспомнил своего учителя Некрасова с его неисчерпаемым запасом поговорок и афоризмов на все случаи жизни.

— У нас говорят: «Солдату собраться — только перепоясаться».

— Ха-ха! Ты вещи ребят собери тоже. Я надеюсь, мы, их найдем до отлета, но все же. Пусть все будет готово.

— Фарук, ты должен понимать, что я без них не полечу.

Фарук недоуменно посмотрел на меня. В глотке у меня снова был огненный шар. Я достал фляжку и отхлебнул.

— Извини, это единственное, что мне немного помогает.

— Ты серьезно? — спросил Фарук — Я про вертолет.

— Совершенно!

— Ты не понимаешь, что завтра с рассветом здесь могут начаться бои?

— Они начнутся и для ребят. Которые непонятно где.

— Но ты-то можешь уехать! Даже я улечу.

Я покачал головой. Слов я старался произносить минимум:

— Я их здесь не оставлю.

Фарук, глядя на меня, расхохотался. Наверное, это и вправду было похоже на бред больного с температурой за сорок.

— Но как ты им можешь помочь? Мы продолжим прочесывать дома, хутора, всякие блиндажи. Они найдутся, и мы их отправим вслед за тобой! От тебя ведь действительно никакого толку, согласись!

Я упрямо качал головой. Фарук посмотрел на меня, и по его взгляду я понял, что он понял. Я здесь нужен был для того, чтобы ребят продолжали искать. Он тоже это знал.

— Хорошо, у нас еще есть время, — примирительно сказал Фарук и добавил пару фраз на дари для водителя. — Все-таки собери все ваши вещи — ребят могут найти в последний момент. Водитель отвезет тебя домой.

Я отказываться не стал.

А дальше… Как так могло получиться? Я вернулся раньше времени? Хабиб с Фаруком плохо друг друга поняли? Человек, который должен был стоять на стреме, отлучился на минутку, когда я подъехал? Не знаю! Но когда я вошел в комнату, Хабиб рылся в наших вещах.

Он повернул ко мне свое круглое лоснящееся лицо с бегающими глазками. Он был испуган. Рот у него был полуоткрыт и нижняя губа дрожала.

— Это ты? Я хотел… Я только хотел взять свои деньги! Хабиб прекрасно знал, где лежат его деньги. Там, куда мы их при нем же положили — под провода в сумку с аккумуляторами, которую мы с собой на съемки не возили. Эта сумка лежала в самом низу, под всем нашим багажом. А руки у Хабиба были в моем чемоданчике, том самом, где в тайнике лежала «Слеза дракона».

Говорить мне было слишком больно. Я отпихнул Хабиба — возможно, слишком резко: он едва устоял на ногах. Ухватившись обеими руками за оттопыренный карман аккумуляторной сумки, я вытащил ее из-под груды вещей. Вышвырнув наружу провода, рамки и еще какую-то дрянь, я достал пакет с деньгами и, не глядя, протянул его за своей спиной. Пакету упасть не дали.

Я обернулся. Губа у Хабиба по-прежнему дрожала, но заговорить со мной он не решался. Я полез за бумажником: я должен был ему за вчерашний день. Наверное, он и на сегодняшний рассчитывал. «Снимаете вы или нет!» — вспомнил я. Я достал двести долларов, сунул их Хабибу куда-то за воротник — он был в бурнусе, а руки у него были заняты его походным банком. Потом взял его за шкирку, открыл дверь и молча вышвырнул его из комнаты.

И чуть не сбил Хабибом Хан-агу — мальчик едва успел увернуться. Что, это он должен был стоять на шухере? Но взгляд у Хан-аги был лишь удивленным, без тени замешательства или страха. Я кивнул ему и закрыл дверь. Я это понял чуть позже, но я был рад, что мальчик меня не предавал.

 

2. Размышления. Отъезд

Я собрал вещи, но надежды на то, что все мы через пару часов полетим в Душанбе, у меня не было никакой. Успокаивало то, что изумруд был на месте и, похоже, Хабиб даже и не пытался вскрыть контейнер. Хорошо бы, если бы он просто решил немного поживиться. А если он действовал по приказу Фарука и искал именно пропавший камень?

Я пытался сосредоточиться и никак не мог: в голове у меня была вата. Я разорвал упаковки с лекарствами, даже не читая их названия, достал по две таблетки, забросил их в рот и запил глотком текилы. «Думай, думай! Сейчас не время раскисать!» — сказал я себе.

В дверь робко постучали, и в проеме появилась голова Хан-аги. Смотри-ка, он стал стучать! Быстро учится!

— Чой? — спросил мальчик. Они здесь все произносят «чой».

— Чой! Чой! Лёт фан! — с радостью отозвался я. Хан-ага вернулся так быстро, что было ясно, что чай он заварил до того, как спросил. А единственным европейцем, которому это позволялось в это время года, был я. Он меня явно баловал, а сникерсы у меня кончились. Но это дело поправимое!

Я открыл термос и с наслаждением вдохнул пахучий дым. Сюда бы еще эвкалиптовых листьев! Я полез за таблетками и по порванным упаковкам сообразил, что уже выпил их. Только что! Нет, с головой что-то надо было делать!

То ли лекарства помогали, то ли чай меня взбодрил, но после второй пиалы мысли у меня прояснились. Пропажа изумруда, скорее всего, еще не была обнаружена. Все вокруг меня, совершенно очевидно, занимались одной, на сегодняшний день, похоже, главной проблемой — похищением русских журналистов. Наверное, кто-то думал и про возможное, даже вероятное возобновление военных действий уже завтра, но наше ЧП, по всему получалось, было единственным.

Иначе… Иначе первым человеком, попадающим под подозрение, автоматически становился я. С какого перепуга приехавший на несколько дней русский корреспондент вдруг тесно сходится с фактически начальником гарнизона? Настолько, что делает невероятную вещь — добивается освобождения его сына-наркоторговца из тюрьмы в Душанбе. При том, что этот корреспондент даже не является гражданином Таджикистана. Тут я сморщил нос и цыкнул зубом. Даже без обнаружения пропажи изумруда я уже стал человеком более чем подозрительным!

Почему Фарук не захотел продолжить расспросы? Кто-то, несомненно парнишка на спутниковом телефоне, рассказал ему, что сначала я поговорил с каким-то русским, а потом дал трубку командиру Гада. А тот русский совершенно очевидно передал трубку сыну Гады. Который, как они все знали, только вчера еще сидел в тюрьме.

Знали ли? Скорее всего, да. Режим талибов просто существует в основном на деньги от продажи героина. Если, как многие поговаривают, и Северный альянс пополняет свою казну таким способом, это может быть частью операций, которые готовит и проводит армия. Тогда очень многие знают, что та переброска наркотиков провалилась. Более того, из-за перестрелки и убийства русского пограничника члены ее на свободу выйдут не скоро, если выйдут вообще.

И тут появляется журналист, делает один звонок, и младший Гада через считанные часы оказывается на свободе. Ясно, что были задействованы очень влиятельные государственные структуры, и просто так никто — ни этот журналист, ни эти структуры — ничего делать не станет. Кто же он такой на самом деле? А что, если спросить об этом его самого? Фарук так и делает, но я ухожу от разговора. Если бы исчезновение изумруда уже стало известно, связь между этими двумя странными обстоятельствами выстраивается мгновенно. Нет, точно, они пока не знают! Но это дело дней, может быть, часов. А возможно, это уже произошло, и через пять минут они будут здесь.

Мне надо было срочно лететь обратно в Душанбе! Пусть я ничего не узнал про генерала Таирова, но хотя бы одно задание из двух я выполнил. И даже если бы не выполнил, мне все равно нужно было срочно выбираться отсюда. Мой провал был делом времени, счетчик уже тикал. Casus incurabilis, как сказал бы Некрасов, неизлечимый случай.

Я посмотрел на часы — половина четвертого. За мной заедут где-то через полчаса. Надежды на то, что сейчас дверь откроется и войдут Димыч с Ильей, уже практически не оставалось. Но и другого выхода у меня не было.

Не знаю, был ли у вас случай в этом убедиться, но я давно знаю, что внутри нас по крайней мере двое. Один — это я, человек, который думает, чувствует, принимает решения, ошибается, иногда хитрит сам с собой, но это тем не менее человек. Второе существо внутри нас — это биологическая машина. Она тоже думает, но только мозжечком, а абстракции ей неведомы. Ей важно только выжить — любой ценой! Заложить друзей, продать свою мать, валяться в грязи, целуя чужие сапоги, — только жить дальше! И голос у этой твари соответствующий — тонкий и гаденький. Я давно уже его не слышал, а вот сейчас он прорезался. И говорил он только два слова: «Уноси ноги!» И в эти минуты я этот голосок ненавидел больше, чем когда бы то ни было. Потому что на этот раз наши мнения совпадали.

Я вылил в себя остаток текилы из фляжки. И даже подержал ее над открытым ртом. Жар выгоняет жар — подобное лечат подобным. Надо наполнить ее на дорогу! Я залез в свой чемоданчик и снова залил фляжку. Залил буквально — руки у меня тряслись. Потом я сделал впрок пару глотков, но все равно осталось почти полбутылки. Ничего, пригодится в Душанбе! Мне на глаза попался мой швейцарский ножик с кучей лезвий. Вот что порадует Хан-агу! Я сунул нож в карман.

В коридоре раздался топот. Армейские ботинки — галоши ступают мягче. Короткий стук — в комнату вошел Фарук.

— Ты готов?

Хм! Мы расстались на том, что я никуда не поеду.

— Готов.

Фарук что-то сказал двум моджахедам, оставшимся ждать в коридоре. Мы все взяли по паре сумок и пошли к выходу.

— Новостей, конечно, никаких? — спросил я.

— Пока нет.

— Все патрули вернулись?

— Все. Те, что не вернулись, сообщили, что пока ничего не нашли.

— Понятно.

Во дворе болтал с часовыми Хусаин.

— Хусаин, где Хан-ага?

— Хан-ага?

— Да, Хан-ага! Где он?

Мужчины засуетились. Кто-то стал звать его, кто-то побежал к котлам, дымящимся в углу двора.

— Паша! — крикнул мне от ворот Фарук. И это опять звучало как '«государь».

— Сейчас!

Моджахеды уже отнесли сумки в машину, и сейчас шли за оставшимися. Хан-ага не появлялся. Я достал из кармана приготовленную пачку мелких долларов — с полсотни, может, больше, я не считал — и отдал ее Хусаину. Пайса живо заинтересовала часовых, и я обвел их жестом: поделишься.

— Спасибо тебе, Хусаин, ташакор. А это для Хан-аги!

Я вложил ему в ладонь ножик Хусаин понял:

— Хан-ага!

— Паша! Мы опоздаем!

Мы все пожали друг другу руки, похлопали друг друга по плечу, и я выбежал на улицу. Мои вещи тоже схватили, пока я стоял с часовыми, но я отметил, что мой чемоданчик с изумрудом был положен в кузов.

Не думал я, что уезжать придется так скоропалительно. Это фактически было бегство. Я утешал себя тем, что я спасал не себя — я спасал камень. Что не было неправдой.

Мы въехали в торговые ряды, и я вспомнил про аятоллу. Следующая остановка мысли называлась командир Гада. Да-да, командир Гада! Я про ножичек для мальчика помнил, а про него забыл. Гада ведь свое обязательство выполнил. Мы свое — тоже, первую часть. Сегодня же я прослежу, чтобы его сын получил и обещанные деньги. Но ведь Гада об этом не знает! А что я улетаю сейчас, знает? И если знает, что подумал? Господи, только бы его не оказалось случайно у вертолета! Вечером, если пропажа еще не обнаружится, он, возможно, сообразит пойти снова к тому парнишке со спутниковым телефоном, вызвать из памяти Левин номер и убедиться, что и для меня уговор есть уговор и честь дороже всего. Хотя сможет ли он это сделать без меня? Одно дело, русскому журналисту надо сообщить о похищении друзей! А ему-то зачем звонить в Душанбе?

И еще вопрос. Фарук сказал мне, что знает об освобождении сына, шутя и не вдаваясь в расспросы. Так ли он поговорил с самим командиром Гадой? Ведь роль предводителя басмачей в этом деле была не менее подозрительной. У Гады Фарук мог спросить напрямую, что за такие таинственные отношения нас связали. И что ответил Гада? И что скажет, когда пропажа камня обнаружится и его спросят об этом снова?

— Уноси ноги! — сказал голосок.

Однако у меня была значительно более серьезная причина для волнений и беспокойств. Ребята! Мы ведь их, как это называется на нашем жаргоне, используем втемную. Они знать не знают о подлинной цели нашего сюда приезда и даже под пытками не смогут ничего выдать. Ну разве что я на самом деле давно уже живу в Германии и наш материал предназначается для западного телеканала. Однако, допустим, к моменту, когда их наконец находят, исчезновение «Слезы дракона» уже обнаружено. Главарь похищения уже вне их досягаемости, но два члена этой спецоперации оказываются в руках моджахедов. И что с ними делают?

Да-а! С другой стороны, хорошо, допустим, я остался. Мы с ними будем на равных. Чем я смогу помочь им из соседней камеры? Нет, как ни неприглядна была вся эта ситуация, я обязан был лететь. К тому же, если Гада не расколется, никаких прямых улик против ребят у моджахедов не будет. Тогда зачем Масуду удерживать их и тем самым ссориться с союзниками?

Мы подъехали к вертолетной площадке, на которой стоял одинокий «Ми-8». Я надеялся, что это был не тот же самый, что по пути сюда. Мы вышли из машины, и Фарук, хохотнув, хлопнул меня по спине:

— Иншалла Эйр-Лайнз!

Но я был не в том настроении и лишь улыбнулся кривой улыбкой.

Моджахеды стали выгружать наши вещи, и я подошел помочь им. Я вытащил свой драгоценный чемоданчик и другой рукой — первую попавшуюся сумку. Это была сумка Димыча — такая большая, брезентовая, темно-зеленого цвета.

— Подожди! — сказал я Фаруку. — Зачем же я увожу вещи ребят? Они, может, промокли, продрогли до костей, а им даже переодеться в сухое не удастся.

Фарук, сморщив лоб, кивнул: в этом есть смысл!

Вот из-за чего все случилось так, как случилось, — только сейчас, поздней ночью, я наконец стал понимать. Возникло новое соображение, которое дало толчок для новой мысли. Сознание мое вроде бы занялось личными вещами ребят, о которых я раньше не подумал. Но это обстоятельство освободило и другую мысль, которую я насильственно остановил и которая теперь продолжила ход сама по себе где-то на подкорке. Я прямо чувствовал, что пошел еще один процесс, но ухватить эту мысль мне не удавалось. Для этого нужно было если не поспать хотя бы пару часов кряду за все эти пять дней, то, по крайней мере, не разгуливать с шаровой молнией в голове.

— Так какие вещи мы оставляем? — спросил Фарук. — Их отвезут обратно в гостевой дом.

Я отложил в сторону и черную сумку Лени. Она была такая же, как и сумки для аппаратуры, с плотными прокладками, но у нее одна ручка была обмотана клейкой лентой.

— А эти берем? — уточнил Фарук.

А аппаратуру я зачем везу? Камера и штатив у ребят. Но они ведь вряд ли захотят что-то снимать после всех приключений и волнений? Я впервые поймал себя на том, что сознательно отгоняю от себя мысль о том, что ребят, возможно, и не найдут вовсе. Тогда аппаратура вообще ни к чему! Да и кассеты с отснятым материалом пусть поскорее попадут на Большую землю.

— Не знаю, — сказал я. — Они ни там не нужны, ни здесь. Ну, давай я их увезу сейчас!

Моджахеды внесли сумки в вертолет, и мы вошли следом. Так тот же это все-таки вертолет или нет? По левому борту такая же большая красная цистерна, над ней висит парашют. Такие же две скамейки, вон иранцы кричат и машут рукой: они держат нам два места в хвосте. На полу сегодня народу поменьше, но все равно перегруз.

Я поздоровался с иранцами и сел. Нет, похоже, это все же другой «Ми-8»: иллюминатор за моим плечом весь покрыт паутиной трещинок от удара. Хотя эту рану вертолету могли нанести и за прошедшие пять дней.

Как и тогда, из кабины вышел пилот — по-моему, тогда был другой. Пилот пересчитал нас по головам, и я сделал это вместе с ним: 25, в прошлый раз было 32. Машина вздрогнула и запела: летчик включил винт.

Мы уже бились в предвзлетной лихорадке, когда мысль, одиноко прокладывавшая путь по границе сознания, пробилась наконец сквозь слой ватина в моей голове. Я понял вдруг, как будет. Как разрулится в итоге вся эта ситуация! Мы сделаем вид, что не брали изумруд, а афганцы сделают вид, что не нашли ребят, — даже если найдут. Потому что они рано или поздно узнают или поймут, что камень у нас, но раз улик нет, обвинять нас не станут. А мы, со своей стороны, будем знать, что ребят якобы не нашли в качестве мести, но тоже будем молчать, потому что у нас рыльце в пушку. Таким образом, никакого дипломатического инцидента — собственно, никакого инцидента вообще! Все будут продолжать друг другу мило улыбаться — ну, кроме Димыча с Ильей. Потому что живыми отсюда они не выберутся в любом случае.

— Стойте!

Я вскочил с места. Вертолет уже тронулся, а здесь он мог разогнаться по земле метров двадцать, не больше. Голосок внутри меня запаниковал: «Ты что это, парень?»

— Стойте! Я остаюсь! — крикнул я Фаруку.

Я подбежал к кабине пилотов. Дверь была не заперта, и я распахнул ее.

— Подождите! Я выхожу! Фарук схватил меня за рукав.

— Что ты делаешь?

— Скажи им, чтобы они выпустили меня! Давай говори!

Пилоты смотрели на меня так, как будто я помешал им кончить. Фарук что-то сказал им, и вой винта немного стих. Я подхватил свой чемоданчик.

— Ты не знаешь, что ты делаешь! Фарук тряс меня, как пьяного.

— Ты просто в бреду! Завтра на этом месте может быть одна большая воронка от снаряда. Вообще неизвестно, когда снова появится возможность отсюда улететь! Да поставь ты свой чемодан!

Я поставил чемодан и двумя руками взялся за рычаг, которым запиралась наружная дверь вертолета. Рычаг повернулся неожиданно легко. Я толкнул дверь и выпрыгнул на траву.

— Спасибо тебе за все, но я не могу их бросить! — сказал я Фаруку. — Давай мой чемодан!

— Я понял: ты псих! Нет, ну надо же! Полетели с нами, я говорю!

«Уноси ноги! Идиот, уноси ноги!» — истошно вопил внутри меня гаденький голосок.

Моя биологическая машина знала меня хуже, чем я ее. Я теперь точно не мог уступить.

— Давай чемодан!

Я мог бы его оставить — его бы через пару часов забрал Лев. И тогда одно задание оказалось бы выполненным независимо от всего остального. Но «Слеза дракона» была главным козырем в моей колоде, и неизвестно, какой окажется следующая сдача.

— Ты псих! Летишь с нами или нет?

У Фарука прошел первый шок, и сейчас новое развлечение, которое ему предложила жизнь, его только веселило.

— Пока, Фарук! Мягкой посадки!

— Псих! Ну, ладно! До встречи!

Покачивая головой, в сущности, удовлетворенно, Фарук закрыл дверь. Винт вращался намного выше моей головы, но, отходя в сторону, я все равно пригнулся. Все так делают.

«Тойота», на которой мы приехали, еще стояла на поле. Моджахеды с изумлением смотрели, как я забросил в кузов свой чемоданчик, и разом загалдели, размахивая руками. Я только улыбался им. Я знал, что совершил, вероятно, самую большую глупость в своей жизни. Не из-за возобновляющейся завтра войны — из-за моего неминуемого разоблачения. С остротой, которой я никогда еще не ощущал, я понял вдруг, как действует судьба. Человек знает, что идет на огромный и неоправданный риск и что шансов выбраться из передряги, на которую он себя обрекает, у него практически нет. И все же что-то внутри заставляет его поступить именно так. Это не неосторожность и не недомыслие, это просто судьба! Мехтуб!

Я перевел дух. Но почему минуту назад я не подумал о своих близких? О том, что почувствуют Джессика, моя мама, Бобби, Пэгги — все, кого я люблю и кто любит меня? Я ведь молился тогда в вертолете, чтобы остаться в живых и не причинить им этого горя. И что теперь? Что? И почему мне не пришло в голову, что еще две недели назад я был готов послать ко всем чертям Контору, из-за которой вся моя жизнь шла не так, как мне хотелось бы? Пять минут назад я еще мог бы это сделать! А теперь вон он, вертолет, набирает высоту — уверенно, не так, как тогда с нами!

Мне очень захотелось приложиться к своей фляжке, но при моджахедах делать этого не стоило. В последний день рамадана, да еще алкоголь! Хотя наверняка от меня все равно разило, как из самогонного аппарата. А, черт с ним! Я достал фляжку и, покашливая, чтобы показать, как я болен и нуждаюсь в лекарстве, сделал три больших глотка. Мои спутники не возмутились, даже сочувственно покивали.

Я подошел в дверце машины и взялся за ручку. Вертолет, четко выделяющийся в розовых предзакатных лучах, уже скользил над голыми каменистыми склонами на север от города. И пусть себе! Но я зря себя успокаивал — я знал, что я сотню раз успею пожалеть, что не остался на его борту.

И тут я застыл в ужасе. Там, где только что был вертолет, произошла яркая вспышка. Через секунду, когда до нас долетел шум взрыва, на этом месте осталось лишь густо-серое, с черными подпалинами облачко.

Знаете, что пронеслось у меня в голове? Та молитва, которую я произносил все время, когда мы чуть не разбились по пути сюда. «Владычица моя, Пресвятая Богородица, спаси и защити мя!»

 

3. Артобстрел. Мечеть

Я снова сидел в нашей комнате — министр геологии не успел вернуть себе права ответственного квартиросъемщика. Хусаин принес мне чаю. Я хотел спросить, нашел ли он Хан-агу и отдал ли ему ножичек, но сил на объяснения у меня не было.

Я достаточно повидал смертей. Не говоря уже о том, что мою первую жену и наших близняшек убили на моих глазах. Но это все равно шок — по крайней мере, для меня, по крайней мере, пока. Перед моими глазами стоял Фарук — такой жизнерадостный, такой заразительный в своем веселье от всего, что преподносила ему жизнь. Да, он уже начал меня подозревать, и, скорее всего, нам предстоял непростой разговор. Но я бы сто раз предпочел поговорить с ним начистоту — даже здесь, где я был в его власти, — чем знать, что он мертв. Клянусь, это так! Я знаю, что даже если бы это был формальный допрос, с Фаруком это была бы интеллектуальная игра, некий торг, который в любом случае закончился бы без насилия. Это, конечно, немного безапелляционное заявление. Скажем, мне так кажется — насколько я разбираюсь в людях.

К этим мыслям присоединялись и некоторые эгоистические соображения. Успел ли Фарук поделиться с кем-то своими подозрениями в мой адрес? Был ли кто-то еще здесь, в Талукане, в курсе наших странных отношений с командиром Гада? Конечно — не буду лукавить! — смерть Фарука решала для меня большую проблему, и я не мог об этом не думать. Но все равно, если проблема еще существовала, я бы предпочел решать ее с Фаруком.

Со двора послышался звук запускаемого дизельного движка, и в комнате вспыхнул свет. Сейчас принесут ужин, последний праздничный ужин рамадана. Я достал еще по две таблетки из упаковок и проглотил их с глотком чая. От горячего ли чая, или просто от жара я был весь мокрый, в носоглотке резало так, как будто там была открытая рана. Я достал полотенце и вытер лицо и шею. И невольно улыбнулся: сколько раз по всему Востоку я видел сцену, как в тени брюхатые мужчины с висящим на шее полотенцем пьют чай, потом стягивают полотенце и промокают им все доступные части тела. Вот и я сейчас выглядел так же.

А дальше случилось вот что. Я услышал несколько далеких хлопков, потом гул летящих снарядов, а потом, совсем близко, оглушительные разрывы. Взрывы доносились со всех сторон, и спереди, и сзади, и теперь, кроме них, не слышно было уже ничего. Талибы не стали дожидаться утра. Не знаю, по какому календарю они считали и какие у них доктринальные различия с исламом моджахедов, но они возобновили военные действия прямо с заходом солнца, натощак.

Помните, я в один из вечеров, когда весь город опустел перед ужином, подумал, что сейчас его можно взять голыми руками? Мне не одному такая мысль пришла в голову.

А еще сегодня утром, когда я пытался убедить себя, что моя болезнь — ерунда, я сказал себе: «На войне как на войне!»? Вот, добился своего! Я становился суеверным.

Я вышел во двор, по которому сновали наши охранники. Они бегали деловито, не суетясь, без каких-либо эмоций. Обычное дело — война! Старший караула заметил меня и, видимо, вспомнил, что под его охраной остался иностранец. Он кивнул мне, мол, я видел тебя, сейчас тобой займемся. Я стоял и смотрел на посветлевшее от разрывов небо, на первые клубы дыма и зарево пожара где-то неподалеку.

Один из снарядов разорвался совсем близко, метрах в пятидесяти — похоже, талибы били по казарме моджахедов. Осколком над моей головой срезало голую ветку и уронило ее к моим ногам. Я вернулся в дом — оставаться под обстрелом было глупо.

Свет в доме по-прежнему горел. Я осмотрел свой дастархан, на котором оставалась почти целая лепешка. Я завернул ее в полотенце, открыл «молнию» бокового отделения чемоданчика и сунул ее туда. И опять вспомнил Некрасова. Он в таких случаях говорил: «Запас есть-пить не просит монах, хоть не е…, а х… в запасе носит». Я даже улыбнулся. Странная вещь: когда вокруг начинается кошмар, меня от внешнего мира отключает. Я не паникую, голова остается ясной. Все это как будто происходит не со мной, а я только наблюдаю или читаю про это в книге. А сейчас я даже на время забыл, что заболел.

Вот так передо мной возник Хан-ага. Он мне все время что-то говорил, но, поскольку я не понимал, достаточно будет описывать, что я понимал из общего контекста и его жестов. Было ясно, что мальчик хочет куда-то меня увести. Он схватил сумки ребят, но я отобрал у него одну — вещи были тяжелые. Хан-ага обвел пальцем комнату, чтобы я проверил, все ли вещи взял. Я кивнул и подхватил во вторую руку свой чемоданчик.

Артобстрел продолжался. Снаряды теперь ложились ближе к нам — талибы явно пристреливались к казарме. Какой в этом был смысл? Даже такому гражданскому человеку, как я, было ясно, что командир Гада уже давно вывел своих людей на позиции. Даже если в момент начала обстрела они все сидели за пловом.

Хан-ага вывел меня со двора и увлек в улочку слева. Когда я поравнялся с ним, он вытащил из кармана мой ножик. Я кивнул: я был рад, что он до него дошел. Но мальчик протянул его мне — мол, раз я не уехал, он мне понадобится. Я закрыл его ладонь:

— Бакшиш!

Мы подошли к высокой глинобитной стене, Хан-ага толкнул дверь, и мы вошли в просторный голый двор. Это была мечеть.

На пороге стоял невысокий бородатый мужчина в тюрбане и серых восточных шароварах с курдюком. Вероятно, это был мулла. Как и Хан-ага, он не обращал ни малейшего внимания на вой снарядов и взрывы совсем рядом. Мулла церемонно поздоровался со мной, получив в ответ столь же учтивое и уважительное приветствие.

— Мусульман? — спросил он.

Наверное, я был похож на мусульманина — смуглое лицо, а теперь еще заросшее десятидневной щетиной.

— Христианин, — ответил я по-русски. Потом вспомнил, как арабы зовут Иисуса, и добавил: — Иса бен-Мариам.

— М-м, — оценил мулла и добавил что-то по-арабски. Похоже, он спросил, говорю ли я на этом языке.

Я выложил ему примерно десятую часть своего словаря на этом языке:

— Шуйя арабийя. Рабби уарахам ту!

То есть: «Мало-мало по-арабски». И «Господь милосерден». Мулла спросил меня еще что-то, понял, что общаться нам не дано, и успокоился.

Мы обошли мечеть и оказались перед низкой дверью. Мулла толкнул ее и, наклонившись, вошел. За дверью начиналась лестница, которая вела в подвал. Мулла повернул выключатель, и вспыхнул свет. В мечети тоже был свой движок.

Мы вошли в просторный подвал, фактически нижний этаж мечети. Пахло сыростью, усугубленной низкой температурой, но и здесь было электричество. Слева и справа стояла старая мебель, разная утварь, большие плоские корзины с фасолью, чечевицей, еще какими-то припасами. В дальнем углу заштукатуренными перегородками была образована небольшая комната, в которой была только печка и лежанка из досок, покрытых двумя толстыми матрасами. Это было бомбоубежище.

Мулла обвел помещение руками. Мол, располагайтесь — чем богаты, тем и рады.

— А вы где прячетесь от бомбежки? — больше руками, чем словами, спросил я.

Мулла что-то ответил. Как я понял, он на это место не претендовал.

— Но я не хочу занимать вашу комнату! — возразил я и показал жестами. — Вы — здесь спите, а я — пойду!

Мулла понял и улыбнулся:

— Рабби уарахам ту!

Хан-ага, не мешкая, приступил к своим привычным обязанностям. Он поставил сумку и открыл дверцу печки. У хозяйственного муллы там уже лежала закладка дров и призывно торчал наружу уголок газеты, который нужно было поджечь. Спички лежали на железном листе, рядом с выложенной пирамидой запасной кладкой.

Мулла показал жестом, что ему надо идти.

— Это вы: Аллах Акбар? — изобразил я.

Мулла улыбнулся и что-то возразил. Видя, что я не понимаю, он отрыл в памяти международное слово: tape, кассета. Я был прав.

Повинуясь мулле, Хан-ага вышел за ним. Я с наслаждением вытянулся на матрасе и закрыл глаза.

Я провалился надолго. Когда я открыл глаза, на часах была полночь. Артобстрел продолжался, но взрывы доносились сюда, как через ватные затычки в ушах. Но я и без них чувствовал себя как контуженный.

В комнате было тепло, и я снял Куртку. Свет не выключали, на стоящем рядом с лежанкой подносе я увидел тарелку плова, термос с чаем и блюдечко со сладостями. Я открутил крышку термоса и с наслаждением налил горячего чая в пиалу. Где там мои наркотики? Я снова достал по две таблетки каждого лекарства и закинул их в рот. Это Фарук проявил такую трогательную заботу, вспомнил я. И вспомнил все остальное.

Что дальше? Раз талибы начали артобстрел, они явно собираются захватить Талукан. Вряд ли они станут соваться в незнакомый город в темноте, они дождутся утра. Так что спешить выбраться на свет божий мне не стоит: ночью из-за снарядов, а завтра днем — из-за уличных боев. Да и куда мне идти?

Я провел ревизию съестных припасов. Мулла меня, похоже, принимает, как это предписано в Коране, но сколько это продлится, неизвестно. У меня, помимо почти целой лепешки, в пакетах оставалось несколько горстей миндаля и слипшийся комок кураги. И еще пол-литра текилы, этого концентрата энергии. Не пропаду! Тем более, когда жар, есть не хочется.

Но я весь день пил, и хотелось другого. Я поднялся и вышел в подвал. Напротив моей комнатки была еще одна дверь, сколоченная из грубых досок. Я толкнул ее. Чутье вывело меня правильно: я увидел арабский унитаз — зацементированный кусок пола с возвышениями для ног, большое отверстие, сливной бачок и изящный образец восточной чеканки в углу. В углу — умывальник над облупленной эмалированной раковиной. В подвале мечети у меня была полная автономия в несколько суток.

А что дальше? Если моджахедам удастся отстоять город, я понимал, что делать. У меня среди людей Масуда была уже куча знакомых, и очень многие, даже незнакомые знали про легендарного Лёт фана. Так что мне достаточно будет вылезти наружу, чтобы потом мое будущее можно было спланировать, хотя бы пунктирно. Как ни парадоксально, возобновление войны было даже благоприятно для моих отношений с моджахедами. Конечно, был риск, что сокровищницу захотят перевезти в более надежное место, и пропажа «Слезы дракона» обнаружится. Но война — это всегда неразбериха. Что произошло в этом хаосе, кто получил доступ к изумруду, куда его повезли? Число подозреваемых увеличивается в десятки раз, и все понимают, что часть этих подозреваемых анонимна и таковой и останется. Так что моджахеды снова были для меня друзьями и союзниками.

Теперь талибы. Знакомых у меня среди них не было. Хотя… А Хаким Касем? Пакистанский офицер и наш агент, которого я навещал в тюрьме! Надеюсь, до него дошла хотя бы пачка сигарет! Если победят талибы, его освободят, как он того и желал. Пусть это произошло без моей помощи, но ему нужно было быть фанатичным идиотом, чтобы всерьез возлагать на меня надежды. Захочет ли он мне помочь? Если меня задержат талибы и я сошлюсь на него? Вполне возможно, что да. Хаким же знает, что его за это щедро вознаградят. Так что и в этом случае вполне реально выстроить комбинацию, которая приведет меня на волю.

Настроение у меня улучшилось. Как бы дело ни повернулось, оно для меня не было безнадежным. Мне оставалось молиться, чтобы никто не погиб — ни с той, ни с другой стороны. Я вспомнил, как весело и совсем по-дружески препирались пленные талибы со своими тюремщиками-моджахедами. Надеюсь, их не прикончат при отступлении, если таковое случится.

 

4. Гада. Звонок в Душанбе

На Востоке свое отношение к секретам и тайнам.

С одной стороны, здесь все состоит из расплывчатых намеков, недосказанностей, завуалированных вопросов и загадочных метафор в качестве ответов. Здесь нет ничего конкретного, ничего, что можно было бы взять в руку. Здесь нет твердой почвы, и ты никогда не знаешь, куда ставишь ногу. Это по определению мир иносказаний, в котором нет места реальности, мир «Тысячи и одной ночи».

С другой стороны, на Востоке, как в деревне, все про все знают. Здесь ты можешь быть уверен, что даже в сердце пустыни найдется пара глаз, которые замечают каждое твое движение. Здесь у всех стен есть уши, а у каждого осмысленного существа — язык, которым он пользуется не стесняясь, умело и, как правило, в собственных интересах.

Я это знаю и поэтому ничуть не удивился, когда в час ночи в моем новом убежище ко мне пришел посетитель. Это был командир Гада. Для него, возможно, даже в большей степени, чем для всех других, война была рутиной. Артобстрел артобстрелом, но мы с ним договаривались еще раз позвонить его сыну в Душанбе. Знал ли он хотя бы о гибели Фарука? Гада знал и высказал по этому поводу свои комментарии, из которых я, естественно, не понял ни слова. Однако я уловил без тени сомнения, что эта смерть его никак не огорчила, напротив! Видимо, ситуация вокруг наших совместных телефонных звонков успела вступить в опасную фазу. Кроме того, судя по видимому облегчению командира Гады, только у Фарука было достаточно информации, чтобы доставить ему неприятности.

Наш диалог немых можно было бы изобразить так. Тон реплик приводится один раз, так как он от раза к разу не меняется.

Гада (с достоинством, без тени упрека или недовольства): Мы договаривались позвонить моему сыну. Вот я пришел!

Я (доброжелательно): Голубчик, я-то готов! Но как ты собираешься это сделать?

Гада: А что случилось? Пойдем и позвоним.

Я: Куда пойдем? На базу Масуда?

Гада: А куда же еще? Телефон же там!

Я: А ничего? Ты уверен?

Тут происходит явный сбой. Гада понимает, что я высказываю сомнения, но к чему они относятся? Я боюсь идти по городу под обстрелом? Или мне кажется, что опасно укреплять подозрения по поводу наших странных отношений?

Я решаю помочь ему. Я морщу лоб, как бы погружаясь в размышления:

— Хм-хм-хм! Командир Гада! — я машу указательным пальцем, мол, что-то тут не так. — Хм-хм-хм! Паша! — я умышленно сделал ударение на последний слог, как Фарук. И опять тот же жест визиря, подозревающего, что евнух водит в гарем государя молодого янычара.

Командир Гада решительным жестом отвергает мои сомнения:

— Фарук — беханоман! Путь свободен!

Знаете, какая мысль вдруг меня посетила? Случаен ли был тот взрыв на борту вертолета? Ведь там, я потом прокрутил это в голове, вспышка была двойная: сначала маленькая, а потом ослепительная. Похоже, что сначала взорвалось что-то небольшое, что спровоцировало взрыв горючего в цистерне. Но чем был вызван этот первый взрыв: технической поломкой или терактом? Что мешало командиру Гаде подложить в вертолет или в вещи кому-то из пассажиров взрывное устройство, чтобы устранить опасного и могущественного человека, у которого он оказался на подозрении?

Правда, Гада мог полагать, что и я полечу на том же вертолете. Меняло ли это что-то в его планах? Возможно, это устраивало его даже больше. Одним ударом уничтожался не только заподозривший его контрразведчик, но и соучастник, и даже сама улика. Гада убедился, что русский якобы журналист — человек влиятельный и верный слову. Сын его уже был на свободе, так что, вероятно, и деньги он тоже получит. Хорошо, этот якобы журналист разбился на вертолете, но так ведь случается время от времени! Вряд ли из-за этого русские аннулируют" договоренность. А на изумруд этой Гаде плевать — обладание такой ценностью не может принести ничего, кроме несчастий. «Слезу дракона» ведь и не продать, и не подарить без риска для жизни. Не случайно у каждой из знаменитых драгоценностей есть свой мартиролог размером с телефонный справочник.

Дальше. Гада, если это он организовал взрыв, не мог предполагать, что я выскочу из вертолета в последний момент. Но узнать об этом было проще простого! О взрыве наверняка были разговоры. Кто-то вспомнил: «Так ведь там же еще и русский был!» И кто-то другой сказал: «Нет, он выскочил в последний момент!» И тогда Гада решил убедиться, что сын получил и деньги.

Я похолодел. Вдруг кому-то придет в голову та же мысль, что пришла сейчас мне? Я ведь мог в последний момент выбраться из вертолета, именно потому что это я подложил туда взрывное устройство, чтобы убрать кого-то. Ну, собственно, понятно кого — Фарука! Который начал меня подозревать и мог этим с кем-нибудь уже поделиться.

Хотя нет! Такая мысль могла появиться только в моем бредовом сознании. Мне было гораздо выгоднее уносить ноги из этой страны, пока не стало слишком поздно. Как, кстати, мне и советовал мой внутренний голос! Что-то он, кстати, примолк? Знает, кто его спас!

Мы уже вышли со двора мечети и шли к базе Масуда. Слева от нас горела казарма: в розовом зареве вились сизые клубы дыма и потрескивали искры. Мы шагали посреди улицы, не прячась — при артобстреле это бессмысленно. Кстати, интенсивность его начала стихать — видимо, снаряды были не без счета. Означает ли это, что талибы вот-вот перейдут в атаку? Иначе какой смысл давать противнику прийти в себя!

Командир Гада тоже напряженно о чем-то думал. Он выразил плод своих размышлений в одном слове:

— Замарод? Изумруд?

Я махнул рукой в сторону неба…

— Вертолет, Фарук, замарод. Все беханоман!

Это слово я успел здесь выучить. Хана, по-нашему!

Гада забеспокоился. Я попытался, как мог, успокоить его, что в нашей договоренности это ничего не меняло.

— Сын твой, песар, ОК, хуб! Пайса — тоже хуб! — заверил его я. — А остальное — мехтуб!

Как хороший мусульманин, это арабское слово — «Так было написано!» — командир Гада знал.

— Мехтуб! Мехтуб! — глубокомысленно согласился он.

Мы дошли до базы. Двое часовых у въезда болтали, сидя на ящиках. Они сделали нам приветственный жест рукой и вернулись к разговору. Похоже, продолжающийся обстрел никак не мешал налаженному быту.

База казалась вымершей. Посередине двора зияло несколько воронок от снарядов. В крыше продолговатого здания, где работал Масуд, тоже была пробоина, но, видимо, огонь сразу потушили. Похоже, отсюда выехали и штаб, и большая часть бойцов, занявших свои позиции на передовой.

Однако в штабной комнате ничего не изменилось. Увидев меня, парнишка вскочил. Он явно знал, что вертолет разбился, но что я не полетел.

— Душанбе?

— Душанбе, лёт фан!

Парнишка улыбнулся себе под нос. Он уже тоже слышал о единственном в Талукане человеке, который употреблял этот жеманный языковой анахронизм.

Лев принял звонок мгновенно, как если бы он его напряженно ждал.

— Паша! Ну, слава богу! Я был уверен! Я знал, что ты без ребят не полетишь! Господи, я был уверен!

— Подожди, подожди! Ты уже знаешь про вертолет?

— Конечно! Все знают! Только списков еще никаких нет. И все знают, что у вас там началось!

— Началось, — я отвел трубку от уха. — Слышишь? Талибы перенесли обстрел куда-то севернее, но ухало различимо. Еще как различимо!

— Слышу! Ты давай там поаккуратнее! Значит, ребят не нашли?

— Нет! А теперь, как понимаешь, и искать никто не будет.

Гада стал проявлять признаки нетерпения.

— Ну, а с кассетами хоть все в порядке? — спросил я. Лев замялся.

— Ты понимаешь… Короче, борт сегодня был, но кассет они не привезли.

Этого мне только не хватало!

— А ты звонил по тому телефону, который я тебе дал?

— Раза три! Похоже, уже надоел!

— И что говорят?

— Говорят, завтра!

Гада вопросительно смотрел на меня. Я отрицательно покачал головой.

— Он рядом с тобой? Ну, маршрут?

— Да нет, какой смысл! Он все равно ничего не сможет подтвердить.

Что случилось с Бородавочником, почему он тянет? Номер его мобильного телефона я, разумеется, помнил. Эсквайр менял телефон каждые три-четыре месяца, но все же риск был. У Северного альянса в Москве было посольство, следовательно, резидентура. Что стоит такому московскому Фаруку дать пятьдесят долларов какому-нибудь мальчику или девочке в МТС или «Би-лайн» и попросить узнать, кому принадлежит номер телефона, по которому регулярно звонят его жене? И если этого номера нет в списках, как это и должно быть, тем более мой звонок в Москву будет подозрительным. Так что лучше оставить эту возможность на крайний случай.

— Лева, ты звони туда понастойчивее, не стесняйся! Прямо сейчас звони! Передай, что, если завтра кассет на месте не будет, пусть он считает, что мы с ним попрощались.

— Так и сказать?

— Так и скажи!

Гада протянул руку к трубке. Я снова помотал головой — твоего сына там нет! Мы попрощались с Левой, и я вернул трубку парнишке. Командир Гада смотрел на меня в упор, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.

Главная проблема возникла там, где я ее совсем не ожидал.

 

5. Госпиталь. Пистолет

Как-то, еще в гостинице «Душанбе», Димыч рассказал мне одну историю из своей афганской эпопеи, которая не шла у меня из головы.

Их окружили духи на каменистом холме, где из укрытий были только большие валуны. Деваться десантникам было некуда, но афганцы, видимо, боялись, что утром прилетят вертолеты с подкреплением и они их упустят. Поэтому бой продолжался и когда уже стемнело. Ребята отступали все выше и выше, пока не оказались на вершине холма. Димыч понял, что здесь они все и полягут.

В какой-то момент он откинулся назад, чтобы достать из лифчика последний магазин для «Калашникова». Они сами шили такие жилеты с большими карманами, в которых носили боезапас и всякие другие полезные для войны вещи. Так вот, Димыч откинулся на спину и вдруг заметил в небе светящуюся точку — самолет. Он летел в десяти километрах над землей, но эти десять километров представляли собой границу между двумя мирами. Димыч представил себе, как там сейчас люди, какие-нибудь пассажиры рейса Ташкент — Дели, ужинают, переговариваются, слушают музыку, кто-то флиртует, стюардесса разносит выпивку. А здесь, под их ногами, звучат очереди, несколько его товарищей убиты, да и сам он ранен и уже ни на что не надеется.

Я сейчас испытал нечто подобное. Лев сейчас повесил трубку и пошел в наш подвальчик. Закажет себе люля-кебаб, овощной салат, сто граммов водки, пару пива и будет там тихо переживать за нас — если будет. А я повесил трубку и не знаю, буду ли я жив через час, к утру, да и просто через пять секунд. Я посмотрел на часы — без двадцати два.

Я поблагодарил паренька, и мы с Гадой вышли во двор. То ли талибы получили новые разведданные, то ли, отбомбив один сектор — наш, — они перешли на другой, но зарево сейчас висело над северными кварталами.

Мы были на западной окраине и из-за отсутствия домов могли наблюдать за процессом целиком. Правда, больше ушами, чем глазами. Вот слева, за холмом, раздается крепенький энергичный «бух». Дальше поворачиваем голову, пользуясь, как радарами, своими ушами. Вой конкретный, зловещий, отдающийся где-то в корнях зубов. Вот слева, за домами, взрыв, и еще один отблеск пламени добавляется к зареву. Я представил себе, что там сейчас творилось, — талибы били прямо по жилым кварталам.

Командир Гада взял меня за локоть. Его лицо стало каким-то рельефным — прорезались тени под глазами, ушедшими еще дальше вглубь черепа, щеки тоже ввалились, обозначив скулы. Теперь это привлекало взгляд даже больше, чем желтые корешки зубов у него во рту.

Мы уже вышли за шлагбаум, а Гада все еще говорил: горячо, сверкая глазами. Капельки слюны летели у него изо рта в самых драматических местах. Ключевые слова были те же: сын, изумруд, деньги, но чего он хочет от меня, я не понимал.

— Стоп! стоп! — остановил я его. — Командир Гада, я тебя понял: песар, замарод, пайса! И ты пойми меня тоже! Я не знаю, что там произошло! Это все-таки сто пятьдесят штук — такие деньги не лежат под подушкой, их надо найти!

Гада перебил меня и минуты на две держал слово.

И, знаете, что? Все это время он не был агрессивен, он не угрожал. Он просто очень переживал и просил — не униженно, с достоинством, — но просил меня снять с его души эту тяжесть.

— Голубчик, говорю же тебе: я все прекрасно понимаю! Но и ты меня пойми! — встрял я, когда ему понадобилось перевести дух. — Ведь пока все идет по плану. Я тебе тогда сказал, что сына освободят либо на следующий день, либо через один. Его освободили на следующий! Если бы его освободили только сегодня, тогда было бы нормально, что деньги он получит завтра. Фарда!

Я, как мог, иллюстрировал свои слова жестами, но Гада понял, похоже, только последнее слово.

— Фарда? — переспросил он.

— Ну, говорю же тебе! Фарда!

Гада снова горячо заговорил. Я молча смотрел на него. Только тут Гада ясно осознал, что я его не понимаю. Он задумался на секунду.

— Малек!

Конечно же, нам нужен был переводчик! Хотя в данной ситуации большого смысла в этом, в сущности, не было. Малек объяснит Гаде то, что я уже достаточно ясно выразил словом «фарда». Но я представлял себе, чем сейчас занимался единственный хирург города, по которому уже много часов беспрерывно палили из пушек!

— Малек! — повторил командир Гада. Его тон означал: вот решение проблемы, и других быть не может.

Мне пришлось изобразить целую пантомиму. Разрывы снарядов, раненые, Малек со скальпелем мечется от одного операционного стола к другому.

Гада выпрямился. Он приложил руку к груди и сказал несколько коротких фраз. Я различил только слово «Аллах» и потом, в самом конце, «лёт фан». Так бы я мог сказать ему «Христом Богом молю», а потом, поняв, что мой собеседник другой веры, добавил бы общечеловеческое «пожалуйста».

Я пожал плечами.

— Ну, пошли!

Я старался, как мог, изображая фронтового хирурга, но действительность не имела ничего общего с моим воображением.

Больница была одним из самых больших зданий в Талукане — трехэтажным, построенным, несомненно, при коммунистах. Оно находилось в глубине двора, а перед ним, как это делалось в Советском Союзе, были посажены деревья, вкопаны скамейки и даже сооружен цементный бассейн с торчащей посередине ржавой трубой фонтана. Так вот, все это пространство сейчас было заполнено людьми. Отовсюду то и дело подъезжали с бубенчиками конные пролетки, украшенные красными бумажными цветами. Из них родственники, суетясь и громко руководя друг другом, выгружали завернутых в того же цвета простыни раненых. Четверо мужчин бежали, скользя, среди луж, вцепившись двумя руками в угол одеяла, в котором переливалось человеческое тело.

Вслед за ними мы вошли во двор. Там люди выстраивались в очередь, но это была очередь тел. Два санитара в видневшихся из-под бурнусов белых халатах сортировали раненых. Кого-то живым не донесли, кто-то мог подождать, а кого-то санитары сразу отправляли в операционную. Этого и пытались добиться все родственники — чтобы их близкого немедленно показали врачу. Гомон стоял страшный — голосов было не различить уже в двух метрах. Поразительная вещь — не было слышно ни воплей, ни рыданий, этих естественных и ритуальных шлюзов горя на Востоке. Я понял, почему — женщины были только среди раненых.

Я обернулся к командиру Гада и развел руками: как ты хочешь здесь поговорить с Малеком? Но он вдруг схватил меня за руку и потащил к боковому входу больницы. Через пару метров, переступив через лежащего на одеяле раненого старика, я увидел за головами Малека, вышедшего на крыльцо.

Было видно, что он оперирует уже несколько часов: его светло-зеленый халат был забрызган кровью, взгляд отстраненный, как у сомнамбулы. Он зажег сигарету и сделал несколько жадных затяжек — пять или шесть. Он уже собирался бросить едва начатую сигарету и вернуться в больницу, когда заметил нас. Гада вцепился ему в рукав и что-то горячо закричал в самое ухо. Гам вокруг стоял такой, что в метре от них я уже не различал слов.

— Он очень беспокоится за сына, — наклонившись ко мне, крикнул Малек. — Он считает, что тот снова в тюрьме!

— Скажите ему, что нет — он на свободе! — крикнул в ответ я. — И завтра он получит деньги! Скажите ему, что он выполнил, что обещал, и мы выполним тоже. Что бы ни случилось! Я отвечаю за это!

Похоже, Малек перевел Гаде все слово в слово, фразу за фразой. Гада попытался задать еще какой-то вопрос, но Малек уже хлопнул его по плечу, в последний раз затянулся, бросил сигарету в лужу и исчез за дверью. Мы с ним и не поздоровались, и не попрощались.

Пробираясь среди тел — лежащих и стоящих, — мы вышли на улицу. Я осознал вдруг, что что-то изменилось, и сразу ощутил, что именно. Талибы прекратили артобстрел. Странно, это только сейчас пришло мне в голову: а ведь моджахеды не палили в ответ из всех орудий! Когда еще был рамадан и стрелять было нельзя, баловались время от времени, для острастки. А сейчас молчали. Что, это такой план? Или просто не из чего стало стрелять?

Однако конец артподготовки ничего хорошего не обещал. В ней есть смысл, только если сразу за ней начинать атаку. Так что установившаяся тишина таила в себе не успокоение, а тревогу.

Командир Гада остановился поговорить с двумя вооруженными моджахедами. Я узнал одного из них — он снимался у нас в эпизоде рукопашного боя. У него была классная растяжка: он мог наносить удар ногой в голову противника, вытягиваясь практически в шпагат. Теперь его нога была зажата между двумя досками, а брюки стали бурыми от крови. Я поздоровался со всеми за руку, бойцы Дикой дивизии улыбались мне, как старому приятелю.

Гада что-то сказал одному из моджахедов. Тот скинул с плеча свой «Калашников» и протянул мне.

— Это что, мне? — удивился я. — Не надо! Зачем мне оружие?

Но Гада настаивал, да и его солдат отдавал мне свой автомат без малейшего неудовольствия.

— Нет-нет, ребята! — сказал я. — Я — журналист. Журналист! Ти-Ви! Меня оружие не спасет, скорее погубит.

Я решительно отпихнул автомат.

— Спасибо, конечно! Ташакор!

— Лёт фан! Лёт фан! — засмеялись басмачи. И даже раненый улыбнулся сквозь гримасу боли.

Командир Гада настоял, чтобы проводить меня до моего нового убежища. На лице его было написано облегчение. Бедняга! Он решил, раз изумруд взорвался, то его сын не только не получит денег, но и был снова брошен в тюрьму. Я счел полезным укрепить его в уверенности, что уговор остается в силе.

— Замарод беханоман — мехтуб. То есть, что изумруд накрылся — это судьба такая. А песар твой, то есть сын…

Как сказать, на свободе, я не знал, и поэтому изобразил, как ему сняли наручники.

— Азади, — подсказал Гада.

Азади — свобода, я слышал это слово!

— Песар азади — фарда, фарда, фарда, фарда!

А как еще выразить идею будущего? Оно ведь состоит из бесконечной череды завтра! Хотя я сомневался, что, учитывая его способ зарабатывать на жизнь, у сына Гады эта череда будет долгой.

Командир Гада покивал: он ухватил мою мысль. Взгляд его был мечтательным — похоже, будущее своего сына он воспринимал по-другому.

— Пайса? — продолжал я свою мысль. — Командир Гада, — я указал на него пальцем, — хуб, хорошо! Я, — я ткнул себя в грудь, — тоже хуб! Пайса фарда!

Гада опять покивал: он мне верил. Да и лицо его как-то расправилось, и его главным отличительным признаком снова стали редкие корешки зубов в темном рту.

Мы дошли до мечети. Окна и в самом храме, и в домике, где жил мулла, были темные. Я собирался попрощаться на улице, но Гада вошел со мной во двор. Он довел меня до двери и открыл ее — он хотел убедиться, что я смогу вернуться в свое убежище.

Я пожал Гаде руку, но он придержал ее. Он залез себе под бурнус, вытащил оттуда пистолет и протянул его мне на ладони. Это был хорошо мне знакомый «Макаров» — я часто стреляю из такого, когда прохожу переподготовку в Москве.

Я вздохнул. Конечно, если оружие находят у человека гражданского, или который выдает себя за такового, тем более журналиста, оно чаще может его погубить, чем спасти. Но ведь, во-первых, я человек военный — да-да, кстати, подполковник! — и стреляю из этой штуковины очень неплохо. А во-вторых, я здесь совсем не для съемки репортажей и с пакистанским офицером в любом случае хотел бы еще повстречаться. В-третьих, мне надо найти своих ребят. В-четвертых, нам всем придется как-то отсюда выбираться. Короче…

— Спасибо, друг, ташакор! — сказал я, забирая пистолет. — Сочтемся!

Я тогда сказал это просто так, обычная присказка к благодарности. Но из таких мелочей жизнь и составляет в итоге важные события.