Энрике «Сакс» Мендоса был шестидесятилетним мулатом с широким носом, толстыми негритянскими губами, пучками седых волос в ноздрях, ушах, а также на бровях, под которыми прятались трогательные детские глаза. Все его звали Сакс. Он действительно был саксофонистом в кубинском оркестре, перебравшемся в Штаты в середине 40-х. От золотых времен у него осталось две афиши: одна, застекленная, висела в зале ресторана, вторая, без рамы, с уголками, съеденными несколькими поколениями кнопок, была закреплена на внутренней стороне двери его спальни. Когда оркестр распался, Сакс попробовал играть в паре-тройке других, но чары были разрушены. Он ушел из шоу-бизнеса и вложил заработанные деньги в свой ресторан. В сущности, «У Денни» – это не ресторан в европейском понимании; так, закусочная, хотя и не забегаловка.

Однако, хотя Сакс и оставил эстраду, его сверкающий баритон-саксофон с влажным волнующим звуком («От него у мертвого встанет!» – подмигивая, говорил Сакс, неважно, в отсутствие женщин или при них) всегда лежал на полке под прилавком. Иногда, когда посетителей было немного или на него просто находил такой стих, он доставал инструмент и давал бесплатный концерт минут на пятнадцать. Играл он классно. И голос у него был, как у джазового певца – глубокий и мелодичный. Сакс говорил короткими фразами, нараспев, так что нам с Ритой – с Розой! Розой! – постоянно казалось, что он вдруг запел спиричуэлс.

Сакс понял, кто мы такие, едва мы вышли из такси. Рита взяла за руки детей, а я прихватил два чемодана со всем нашим имуществом. Он вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук, и, дождавшись нас в дверях, с шутливой церемонностью поздоровался за руку с каждым, включая Карлито и Кончиту, которым тогда было по три года. Потом усадил нас за длинный столик у окна, сел с нами сам и попытался впихнуть в нас всё свое меню. Я сдался после буррито с фасолью и зеленым чили, омлета с грибами и гренками и трех толстых гречишных блинов с кленовым сиропом. Мое давно отвалившееся семейство смотрело на меня, как на сказочного великана, способного поглотить целый город.

А подавал нам сын Энрике с неподходящим для него именем Серафин. Возможно, он возненавидел меня именно с того завтрака. Хотя, не исключено, что и заочно – с момента, когда его отцу пришла в голову мысль выписать на работу соотечественника. Серафин – у него в 30 лет было уже четверо детей – жил со своей семьей в городе, и мы, к счастью, общались с ним мало.

Сакс казался недалеким: он громко хохотал по малейшему поводу, шлепал по заднице Амалию, страшную, как черт, кривоногую посудомойку, тоже кубинку. Брызжа слюной, рассказывал по-английски анекдоты, из которых я поначалу понимал половину, но смеялся вместе с ним. Однако отношение к нам своего младшего сына – двоих старших ресторанный бизнес не привлекал, и они, получив образование, давно разъехались по стране – Сакс просек сразу. Поэтому, даже когда через две недели после нашего приезда новый ресторан был открыт, он оставил нас у себя. Мы вздохнули с облегчением – Серафин стал управляющим, дел у него прибавилось, и теперь он появлялся у нас редко.

Мы поселились в пристройке, в двух небольших комнатах, в которых в первую ночь были лишь кровати и шкаф. Сакс – он был вдовцом – занимал еще две, такие же маленькие. И ресторан, и пристройка были одноэтажными, что нам с Ритой казалось странным. Мы воображали себе, что цены на землю в одном из крупнейших мегаполисов Штатов должны были быть заоблачными, в крайнем случае, на уровне небоскребов даун-тауна.

Жилой флигель занимал почти половину участка, огороженного проволочной сеткой. Вторая, бòльшая, часть была отведена под лужайку, на которой рос кустарник, цветущий круглый год, стоял стол и перед ним на железных столбах была закреплена садовая качалка. Это явно была зона для барбекю, и мы с Ритой поначалу были уверены, что Карлито и Кончите вход сюда будет запрещен. Как раз наоборот – Сакс сам показал им, где что растет и где лучше прятаться, так что наши дети весь день качались на качалке или играли в индейцев, с криками продираясь сквозь кусты, чтобы напугать нас. Нам – нам всем – повезло, что у нас были двойняшки: они занимали друг друга целый день, и вспоминали про взрослых, только когда хотели есть. Так что взрослые могли спокойно заниматься делом.

Мне эти годы запомнились как время долгих дней. Я начинал работу в половине шестого, хотя вставать по будильнику мне не приходилось. Нас всех будил Карлито. Зимой и летом он просыпался в пять, откидывал одеяло и радостно кричал: «Ночи больше нет!» Мы вставали, крутились до десяти-одиннадцати вечера, потом – дети уже давно спали – тоже закатывались в постель. Засыпали мы совсем поздно – мы всё еще были влюблены друг в друга.

Я работал официантом, а Рита помогала на кухне. Окно кухни выходило как раз на задний двор, так что наши двойняшки играли у нее на виду.

Сакс относился ко мне… Чуть не сказал, как к сыну, что было бы неправдой: Серафина он недолюбливал, а с другими я его не наблюдал. Но на самом деле, когда я чуть не сказал «как к сыну», я имел в виду, в первую очередь, не теплоту, а строгость. Энрике строжил меня, как сына, от которого многого ждет. Теоретически я ему даже годился во внуки: мне было 23. Я тогда часто считал, что он придирается.

– Хотел бы я знать, черт побери! – произносит добрый дядюшка Энрике своим густым, как нижние ноты саксофона, голосом, заполняющим весь ресторан. И это звучит, как «Я знаю, Иисус меня любит!» – Сможет ли кто обслужить… (Пауза – фразы короткие, как строки песнопения.) Это симпатичнейшее терпеливое семейство…

Сакс выглядывает в окно, где припаркована машина симпатичнейшего семейства из двух отвратных молодящихся старух и прыщавого отрока в ярко-зеленой футболке, чья монументальная задница заняла весь диван напротив. Они уселись от силы пять минут назад и только-только оторвали головы от меню в прозрачных пластмассовых стойках.

– Из далекого штата Аризона? – разглядев их номерной знак, допевает свой спиричуэлс Сакс.

Я в мыле собираю грязную посуду со стола компании шоферов. У нас любили перекусывать дальнобойщики – не столько из-за качества пищи, сколько из-за колорита заведения. Пальцы у меня в кетчупе – а я ненавижу, когда у меня липкие руки, – стопка тарелок в неустойчивом равновесии прижата к груди.

– Черт побери, Сакс! – чем хороша Америка: какова бы ни была дистанция между хозяином и работником, вы не обязаны терпеть помыкания. На уровне слов вы на равных, особенно, если хозяин не прав. – Я у вас на глазах с половины шестого. Я что, танцую здесь самбу с клиентами?

Клиенты с интересом ждут продолжения: случайные – с напряженным, постоянные – с оживленным. Услышав мой голос на повышенных тонах, из кухни вылетает Роза – мы всегда были готовы защитить друг друга.

Но добрый дядюшка Энрике подмигивает ей и наклоняется к своему тайнику под прилавком:

– А что, я, может, был бы непрочь… (пауза). Если бы здесь танцевали самбу!

Он достает саксофон и начинает играть, приплясывая. А когда я прохожу мимо со своей грудой тарелок, готовых рухнуть, Сакс шутливо пытается поддеть меня бедром.

Посетители счастливы. А симпатичнейшее семейство из Аризоны, закусив, награждает меня королевскими чаевыми – они считают, что я из-за них пострадал. Нет, Саксу надо было покупать не закусочные, а настоящие рестораны, где вечером пьют и танцуют. Это был – и есть, хотя ему уже под восемьдесят, – мастер по созданию настроения.

Я не сразу разобрался, сколько в таких сценах было желания вышколить нового работника и сколько – игры, в первую очередь, на публику. Рита – я всё-таки думаю о ней как о Рите, хотя все эти годы она была Розой, – поняла это раньше. Они с Саксом вообще очень быстро спелись. В частности, они были двумя умудренными жизнью наставниками, на попечении которых оказался молодой строптивец.

Сейчас я знаю, что именно Сакс научил меня работать и, возможно, именно благодаря этому я выжил. Но в те времена мне иногда казалось, что он пережимал. У нас даже возникла условная фраза. Я говорил:

– Карамба, Сакс!

И он знал, что я считаю, что он перешел черту. Это случалось не часто – раз в два-три месяца. Сакс извиняющимся жестом выставлял между нами светлую, как у всех черных и мулатов, ладошку – это был его белый флаг. Потом, как правило, он накладывал две вазочки мороженого и сам относил его Кончите и Карлито. Вот их он точно любил, как своих внуков.

Так прошло три с лишним года.