Дели

 

1

Учитывая разницу во времени, в Дели мы прилетели уже ночью. Но, в отличие от Израиля, здесь и после захода солнца воздух колыхался теплой тяжелой массой, основу которой составляли, по моему ощущению, песчаная взвесь и продукты выхлопа двигателей внутреннего сгорания. Лениво отбиваясь от таксистов, наперебой предлагающих отвезти нас в город, мы стояли и ждали машину, заказанную Фимой, Сашей и Деби. Фима, Саша и Деби были моими новыми знакомыми.

Тогда в самолете выпад Маши по поводу роскошных блондинов и смуглых замухрышек вроде меня сначала меня завел. Но мне опять пришел на ум мой первый куратор от Конторы Петр Ильич Некрасов. Вот и сейчас он произнес миролюбиво, черпая из своего бездонного запаса присказок и поговорок: «От нашего ребра нам не ждать добра!» Уже одного его тона было достаточно, чтобы меня успокоить.

Так что я просто решил существовать в автономном режиме. Читать своего Иогананду у меня не получалось, и я приобрел у стюардессы с римским профилем литровую бутылку Бифитера и двухлитровую — тоника. Я уже приметил сидящих через проход трех симпатичных израильтян, двух парней и девушку, совсем молоденьких, лет двадцати — двадцати с небольшим. Парни разговаривали с девушкой на иврите, а между собой по-русски. В надежде, что и в остальном они с исторической родиной еще не порвали, получив напитки, я повернулся к ним:

— Ребята, поможете?

Молодежь отзывчива душой — парни, не ломаясь, тут же согласились. Машу я игнорировал.

За первым стаканом мы выяснили, кто есть кто. Мои новые друзья только что закончили службу в армии и теперь летели в Индию на месяц, чтобы… Здесь возникла заминка.

— Ну, как правильно сказать…

Парня через проход звали Фима. Он был невысокий, кругленький, ярко выраженной еврейской внешности, очень живой и смешливый. По-русски он говорил свободно, только с неправильной мелодикой. Так говорят дети эмигрантов, рожденные уже в другой стране.

— Если мы скажем «отдохнуть», вы можете неправильно нас понять, хотя можно и так сказать, — пришел ему на помощь Саша. Этот же явно родился в России, скорее даже, на Украине. В отличие от Фимы, он выражался сложно. — Отдыхают обычно тихо, а мы хотим как раз наоборот!

Саша был высокий, поджарый, светловолосый, с загорелыми мускулистыми ногами, вылезающими из шорт цвета хаки. Оба парня, как, впрочем, и большинство пассажиров мужского пола, кипы оставили дома, подчеркивая светский характер своего путешествия.

Саша сидел у окна, а между ребятами сидела девушка, Деби. Я dcc еще на таких заглядываюсь, хотя и понимаю, что по возрасту она мне годится в дочери. Но у природы ведь главная задача — обманывать нас с помощью всех наших органов чувств, в обход мозга. Лучше всего это у нее получается через зрительные образы. Так вот Деби она, природа, создала стройной, с длинными ногами, обтянутыми джинсами, с загорелым плоским животом, который по последней моде у всех девушек должен быть наружу, и совсем не плоской попкой. Лицом она была похожа на итальянку с севера, откуда-нибудь из Ломбардии или Венето. При этом волосы у нее были пепельными, с отливом — не знаю, природным или от хорошего шампуня, мимика очень живая, за стеклышками модных, практически без оправы, очков умные серо-зеленые глазки. Хотя глаза у всех троих были умными: ребята учились на историческом факультете в Иерусалимском университете. — Да нет, Юра-то как раз может понять нас правильно, — поправил его Фима.

Я вспомнил нужное слово, выученное мною в один из последних приездов в Москву, — в мое время так не говорили.

— Вы едете в Индию оттянуться!

— Точно! — в один голос отозвались демобилизованные.

Деби требовала перевода — этим занялся Саша. А Фима перегнулся ко мне через проход поближе и доверился вполголоса:

— В Индии же гашиш на любом углу продают. Хотя официально это запрещено, за этим в основном туда и ездят. Здесь полсамолета таких, как мы.

Это я уже заметил: средний возраст пассажиров не превышал тридцати. Даже учитывая тех, кто портил картину, вроде меня. Или вон того усатого мужика в мятых брюках с бледным, даже зеленоватым лицом, который разминал ноги в проходе.

— Я считал, что за этим летят в Гоа, — сказал я.

— Туда мы и едем. Только сначала хотим все-таки посетить ловушки для туристов, типа Тадж-Махала. В Дели ничего сверхъестественного нет, но все равно, побудем там пару дней, чтобы отметиться.

— А где вы остановитесь?

— Есть там одно место опробованное, на Мейн Базаре, — Фима перегнулся к Саше. — Как оно называется?

— Аджай Гест Хаус, — отозвался Саша.

— Ха! — удивился я. — Так и мы туда едем.

Совпадение, если задуматься, было удивительное, даже невероятное.

Но в моем тогдашнем состоянии малейшее умственное усилие было пыткой. Этo я потом всерьез задумался на этот счет.

Тогда, в самолете, мы говорили про израильскую армию. В Штатах, где нет всеобщей воинской повинности, нет и такого вопроса. В России, где такая повинность есть, от армии норовят откосить, кроме тех, кто хочет в армии служить, но те стремятся сразу поступить в офицерское училище. В Израиле служить обязаны все, даже девушки, но большинство стремится это сделать.

Мы, наконец, нащупали общий язык для всех четырех. Да, английский, спасибо за подсказку! Ребята владели им довольно приблизительно, Деби, напротив, говорила бегло, с легким акцентом. Мне же приходилось себя постоянно контролировать, чтобы мой английский оставался в рамках того, как на нем мог говорить скромный компьютерщик из России.

— Если я потом захочу выйти замуж, и семья жениха узнает, что я не служила в армии, они решат, что я больная, — со смешной серьезной гримаской поделилась со мной Деби. Она пила наравне с нами.

— Я бы взял тебя, какая есть, — заверил ее я.

Это алкогольные пары во мне говорили. У нас так всегда с Кудиновым: я потом пару дней не могу остановиться.

— А вы сами-то служили в армии? — спросила Деби, подхватывая мой шутливый тон.

Она таких, как я, не боялась. Армейская закалка?

— Я нет, — честно признался я.

Я, вообще-то, был полковником Службы внешней разведки, но они ведь имели в виду срочную службу.

— И как я могу быть уверена, что вы не больны?

— Как в этом можно быть уверенным? И у вас таких гарантий нет и быть не может.

— Но я-то служила в армии. Это уже какая-то гарантия!

Деби этот разговор, похожий скорее на начало флирта, нравился. Не нравился он ребятам, особенно сидевшему напротив меня Фиме.

— Старина, ты не переживай, — успокоил я его, в очередной раз наполняя нам всем стандартные пластмассовые стаканчики. — Никто не собирается вашу девушку уводить.

— А это и невозможно! — рассмеялся Фима.

Я не стал уточнять, почему он так считает. Мне как раз так не казалось.

Именно в этот момент Маша, сидевшая у окна, попросила меня выпустить ее. Это был какой-то странный самолет: слева от прохода было три кресла, а справа — два, при этом, на бок его не заваливало. Я обнаружил, что тоника в бутылке больше не было, а джина еще оставалось. Стюардесса, которую я попросил принести нам еще бутылку — тоника, тоника! — просто принесла нам по бесплатной запотевшей баночке. Она была просто восхитительная, но и Деби тоже была очень даже ничего. Все девушки вокруг — я ведь говорил уже, что это был какой-то молодежный рейс? — казались мне привлекательными. Кроме Маши.

Я пропустил ее назад к окну и неожиданно для себя заснул. Мы же с Лешкой ночью практически не спали.

Проснулся я через полчаса, когда самолет начал снижение, и у меня заложило уши. Пить мне больше не хотелось, и я, оставив себе какую-то каплю для вкуса, разлил джин ребятам. У них от гостиницы был заказан трансфер — микроавтобус. И я согласился ехать с ними при условии, что плачу я и что это действительно окажется микроавтобус, и мы все в него влезем.

Это действительно был микроавтобус. Ошибиться, куда надо было садиться, было невозможно: эти места на сидениях были продавлены бесчисленным количеством задниц. Мы с Машей прошли вглубь и сели на последнее сидение. Кругов там не было, поскольку сидение было наклонено вперед, и вы с него постоянно сползали.

— Может, нам все-таки взять такси? — подсказала Маша.

— Теперь уже неудобно, — сморщил нос я.

Ребята тоже расселись, и мы тронулись. Дорога была пустынной, и микроавтобус бойко устремился вперед. Но через несколько сотен метров водитель прижался к тротуару и остановился.

— Что-нибудь не так? — по-английски поинтересовалась Деби.

— Нет, все нормально, — отозвался водитель, худой, как подросток, но уже не молодой мужчина.

Он пошел назад и, вступив на тротуар — мы были в каком-то предместье — расстегнул ширинку. Услышав журчание, мы переглянулись. Это была Индия.

Я был здесь уже дважды, но перемещаясь на лимузине и ночуя в пятизвездочных отелях и дворцах магараджей. Похоже, теперь мне придется открывать эту страну заново.

 

2

Мейн Базар оказался узкой — две машины едва разъедутся — и необычайно экзотичной улочкой. Был уже час ночи, и вокруг не было ни души; двери и витрины лепящихся друг к другу магазинчиков были наглухо задраены железными жалюзи. Тротуаров не было, и слева и справа громоздились груды драных картонных коробок, пустых упаковок, целлофановых пакетов с мусором и пищевых отходов. Асфальт под ногами был скользким от истоптанных в тонкий слой грязи отбросов различного происхождения, основу которых составляли коровьи лепешки. Несколько из них, совсем свежих, еще не встретившихся с подметками прохожих, ждали пробуждения большого города.

Автобусик высадил нас перед узким проходом вглубь квартала, и, пройдя метров десять, мы оказались перед освещенным входом в гостевой дом «Аджай». Я, отметая протесты моих новых юных друзей, расплатился с водителем за трансфер: мы поменяли деньги в аэропорту.

Портье — очень смуглый, практически чернокожий, в грязной белой рубашке — новым гостям специально не обрадовался. Он просто вопросительно поднял брови над ничего не выражающими глазами. Мол, а вам что? Я не люблю, когда со мной обращаются, как с вещью.

— Э-э… Маша, как на их местном наречии «Здравствуйте»?

— Намастэ!

Что-то такое я смутно помнил, но воспроизвести с ходу не решился.

— Как-как?

— Говори всем «Рам-рам». Так проще!

К этому моменту в глазах портье уже загорелся свет, а на словах «Рам-рам» на лице его даже появилось подобие улыбки. Он что-то сказал Маше на хинди, но моя бдительная напарница ответила ему по-английски:

— Я не говорю на хинди. Это одно из пяти слов, которые остались у меня в памяти с прошлой поездки.

— Рам-рам! — церемонно поприветствовал я портье и двух худеньких мальчиков с сонными лицами, крутящихся в холле.

— Рам-рам! Добро пожаловать!

За спиной портье была доска, на которой номера комнат были написа ны чернильным карандашом. Да-да, я тоже сначала не поверил, но потом присмотрелся. Это был чернильный карандаш — я видел такой в последний раз в раннем детстве где-то в самом начале 1960-х. Портье проверил бронь и снял с доски два ключа: один — нам с Машей, второй — трем израильтянам. Нам это — пока мы не добрались до своего номера — показалось странным. Ну, что у них на троих одна комната.

Архитектурная особенность гостевого дома «Аджай» такая. Центр здания представляет собой небольшой крытый дворик, в который выходят двери номеров, соединенные галереями. Прямым следствием этого революционного решения, как нам очень скоро предстояло обнаружить, было то, что малейший звук, который раздавался в этом колодце, многократно усиливался и без труда проникал сквозь каждую дверь.

Наш номер 18 располагался на третьем этаже. Это была довольно просторная комната, в которой из мебели были лишь четыре широкие кровати, составленные по две с узким проходом между ними. В стену справа было вбито три длинных крюка, на которых под действием потоков воздуха от крутящегося под потолком огромного вентилятора покачивалось, позванивая, несколько проволочных вешалок. Окна, выходившие в тог же коридор вокруг двора-колодца, были закрыты сплошными ставнями. Маша беспомощно сидела на одной из кроватей. Простыни были серыми от многочисленных стирок и, похоже, уже успевшими послужить усталым путникам. Мне не нужно было спрашивать о ее впечатлении.

По лестнице поднималась группа молодежи — ощущение было такое, что они разговаривали у нас в комнате. Я открыл дверь на галерею: это была моя троица из самолета и ребята, сидевшие за столиком в холле.

— Встретили друзей? — по-русски спросил я идущего впереди Сашу.

Я уже включился в общий ритм коммунальной жизни и лишь слегка понизил голос.

— Вместе призывались. Потом разошлись — сейчас снова встретились.

Саша, я уже говорил, выражался обстоятельно.

— Ну, ладно, спокойной ночи! Увидимся завтра.

— Спокойной ночи!

Все то время, пока мы говорили, я чувствовал на себе взгляд Деби. В нем не было намека на фривольности, которыми мы обменялись в самолете, но интерес читался вполне открыто. Не знаю, понятно ли я объяснил? Скажем так: эти флюиды не посылались откровенно на сексуальной волне матушки-природы, это не было приглашением начать осаду. И все равно, взгляд был двусмысленным — так не смотрят на случайного попутчика. Как самолет сквозь грозовое облако, через треск и электрические разряды в моем мозгу прорвалась мысль: все-таки странно, что мы оказались рядом в самолете и еще более странным образом должны были остановиться в одной гостинице. Так что этот взгляд я поставил в тот же ряд пока еще не объясненных загадок и на нем и закрыл дверь.

В нее тут же постучали — я попросил у мальчика-коридорного другие простыни, и он принес нам новые, такие же серые, но, похоже, еще не бывшие в употреблении после прачечной. Он быстро перестелил постели, взял свои чаевые и исчез, сказав на прощание:

— Завтрак внизу в любое время, но в стоимость номера он не входит.

Рассчитывать на это людям, снявшим номер за четыре доллара в сутки, наверное, и не стоило.

Маша вышла из нашего совмещенного санузла, и я решил, что еще один ошпаривающе-горячий душ может мне помочь. Однако вода при полностью открученном кране оказалась едва теплой, и мне пришлось согреваться, растирая кожу полотенцем. Когда я вышел из ванной, Маша, завернувшись в простыню, уже лежала у стенки с закрытыми глазами.

— Спокойной ночи! — в полголоса сказал я.

— Спокойной ночи! — отозвалась Маша.

Если бы она окончательно меня игнорировала, она могла бы сделать вид, что уже спит. Нет, на открытый конфликт она все же идти не хочет. Ну, хорошо, хоть на это хватило ума!

Я разделся и лег на вторую застеленную кровать — на ту, которая была составлена с Машиной. Выключателя рядом с ней не было — он находился у входной двери. Я вылез из-под простыни и пошел выключить свет. Я был в трусах — а что, мне теперь каждый раз надевать джинсы? Улегшись, я обнаружил, что свет шел и из нашего единственного окна на улицу. Я снова встал и задернул его каким-то подобием занавески. Свет теперь больше не мешал. Мешал звук.

Я понял, почему те две старушки читали свои путеводители в холле. Заснуть все равно было немыслимо! До нас докатывался даже стук бильярдных шаров с первого этажа. А во множестве номеров продолжалась жизнь: с музыкой, жаркими спорами, выкриками и взрывами смеха. Я надеялся, что молодежь при этом пьет и курит свою траву, поэтому рано или поздно угомонится.

Как в этот караван-сарай могло занести Ромку? Разумеется, не случайно. Но почему именно сюда? Одна возможная причина: именно в «Аджае», среди сутолоки приездов, отъездов и интенсивной ночной жизни к нему должен был выйти на связь нужный человек. Вторая: Ромка засветился где-то в другом месте и попытался скрыться в этой вороньей слободке — как мы знаем, безуспешно. Знать бы хоть, что именно он искал в Индии! Где успел побывать и выезжал ли вообще из Дели, который для туристов служит в основном перевалочной базой? Я даже не представлял себе, в каком именно номере этого гостевого дома его нашли убитым. Может быть, как раз в нашем!

Мог ли я начинать поиски достаточно открыто? Например, назваться частным детективом, попросить служащих гостиницы показать мне его номер, нанести визит в местное отделение полиции, которое занимается расследованием убийства. Никаких рекомендаций на этот счет Кудинов мне не передавая — Эсквайр надеялся на мой здравый смысл и любовь к импровизации в разумных пределах. Но при такой легенде у меня должна была бы иметься какая-нибудь лицензия, любой документ, подтверждающий мое право проводить следствие. А об этом лучше было и не думать! Представляете каскад сложностей, который последовал бы при таком варианте? В принципе, для этого проще было бы реально открыть частное детективное агентство где-нибудь в Тель-Авиве и убедить Лину туда обратиться. Это даже если бы в этом деле не были замешаны спецслужбы! А в нашем случае не только полицейские, но и служащие гостевого дома наверняка получили инструкции позвонить по определенному телефону, как только кто-то заинтересуется убитым израильтянином. В общем, действовать мне предстояло чрезвычайно осторожно. Хотя, с другой стороны, индийцы могли и не знать, что Ромка был связан с разведкой. Могли?

Теперь второе обстоятельство. Маша была права: мы выступали здесь в роли подсадных уток. Так что для пользы расследования немного раскрыться нам было бы и полезно — хотя и небезопасно. Только, где грань между одним и другим: насколько засветиться будет хорошо, а насколько — уже бесполезно? Я не имею в виду, что нас уберут, как убрали Ромку, хотя и этот вопрос для меня небезразличен. Просто мы можем раскрыть себя так, что в дальнейшем пользы от нашего пребывания здесь уже не будет.

С чего начать завтра? Присмотреться к персоналу, подобрать хорошего мальчика, прикормить его и потом ловко расспросить? Убийство здесь наверняка дело не частое, тем более, совсем свежее убийство. Даже если мне удастся установить номер, в котором был убит Ромка, что я смогу в нем обнаружить? Полиция унесла и его тело, и все его вещи, и посторонние предметы, которые могли бы служить уликами. А других зацепок, кроме «Аджая», у нас не было. Короче, здесь придется рискнуть.

Лежащая рядом Маша громко вздохнула.

— Не можешь заснуть? Снотворного нет у тебя? Я-то не принимаю, — сказал я.

— Да нет, я не поэтому, — помолчав, вполголоса отозвалась моя напарница.

То есть я не потому вздыхаю, что не могу заснуть! Как я всегда делаю это в случае конфликта, я постарался взглянуть на ситуацию ее глазами. Ее посылают на операцию с человеком, которого она видит впервые в жизни. И что она знает о нем через сутки? Первое: это законченный алкоголик! На самом деле, нет — я вхожу в легкий штопор только после встреч с Кудиновым. Второе — бабник! Здесь она тоже не права. Ее выходка в самолете не только никак не была мною спровоцирована, но и до сих пор мне полностью непонятна. А с Деби мы просто болтали. Третье: плохой товарищ! Да, я игнорировал ее с того самого инцидента в самолете, но, согласитесь, это была ответная реакция. А поскольку времени нос к носу мы с Машей провели не так много, она пока не может оценить мои достоинства: обаяние моей уникальной личности, обычно располагающее ко мне множество незнакомых людей, мои незаурядные аналитические способности, мою безоглядную храбрость и решительность в критических ситуациях, мою смиренную покладистость перед лицом бытовых неурядиц, мою неизменную готовность пожертвовать собственной безопасностью, удобством, просто последним куском хлеба ради ближнего. Нет, мне на Машу обижаться не стоило.

— Не расстраивайся, — успокоил я свою напарницу. — Мы с тобой еще сработаемся! Я, на самом деле, совсем не злобный.

Маша в ответ только скрипнула пружинами. Похоже, успокоил я только себя.

 

3

Постояльцы гостевого дома «Аджай» просыпались вместе с первым проснувшимся. А поскольку засыпали они с последним заснувшим, время, отводимое на ночной отдых, тягостно долгим не было ни для кого. В нашем случае это было часа три с небольшим.

Лешкины Касио, которые я переставил на местное время еще в самолете, показывали около восьми. Маша, как ни странно, спала. Я знал это вполне определенно не только по ровному ритму ее дыхания, но и по ее позе. Она лежала лицом ко мне, откинув простыню до пояса. На ней была совсем легкая комбинация на тонких бретельках, очень открытая. И сейчас, поскольку одна из бретелек с плеча спала, в прорези виднелась ее грудь: маленькая, белая на фоне загоревшего тела, с аккуратной розовой пуговкой соска. Никаких греховных мыслей ни, тем более, физиологических реакций картина эта во мне не вызвала. Я повернулся на другой бок и, несмотря на гомон во внутреннем дворе нашей Вавилонской башни и голодное мычание коровы, доносящееся с улицы, снова заснул.

Когда я открыл глаза. Маша уже была одета. Пристроив на коленях пудреницу с зеркальцем на внутренней крышке, она щеточкой наносила тушь на ресницы.

— Доброе утро! — церемонно поздоровался я.

— Доброе утро! — с холодной вежливостью ответила моя напарница и повернулась ко мне спиной.

Я не сразу сообразил, что это не было жестом презрения. Маша просто давала мне возможность встать.

Я посмотрел на часы: мне удалось доспать еще два часа. Я вытащил ноги из-под простыни и, поразмыслив, все же натянул джинсы. Однако пристроить их в крошечном туалете, он же душевая кабина, было негде, и я, приоткрыв дверь, положил их на пол у порога. Стулья — я это отметил еще вчера ночью — в гостевом доме «Аджай» считались столь же ненужным роскошеством, что и, например, бюро, трюмо или консоль под китайскую вазу.

Когда я, проделав процедуру с джинсами в обратном порядке, вышел из нашей комбинированной ванной, Маша стояла у окна в позе ожидания, постукивая кончиками ногтей по стеклу. Мы молча спустились в холл, где завтракала разношерстная европейская публика. Девушки и парни, многие странного вида: с пирсингом по всему лицу, включая язык, с бритыми черепами и разноцветными татуировками по видимым частям тела. Молодая американская пара с целым выводком детей, младшему из которых, болтающему ногами в плоской сумке, едва ли был год. Вчерашние две пожилые тетушки, по-прежнему уткнувшиеся носом в свои путеводители. А вот и еще одно знакомое лицо: тот средних лет усатый мужик, который летел с нами в самолете — я запомнил его из-за оливкового цвета лица. Если бы он был персонажем дурацких американских мультфильмов, его, наверное, окрестили бы Гороховый Стручок. Моих новых друзей видно не было. Счастливые! В этом возрасте ничто не мешает спать.

Все столики оказались занятыми. Заметив наше замешательство, мальчик-буфетчик выбежал в зал и махнул нам рукой, чтобы мы шли за ним. Он зашел за стойку портье, вытащил оттуда складной столик и два брезентовых садовых стула и быстро расставил их в коридоре. Мы едва успели сесть, как он уже вернулся с меню. Нет, остаться незамеченным в этой гостинице было сложно! Что же такое придумали убийцы Ромки?

На завтрак я выбрал себе китайский кисло-острый овощной суп. Капустного рассола не заменит, но прописывается доктором при тех же симптомах. Дело в том, что я решил усилием воли остановить гонку, начатую позавчера с Лешкой. Больше ни капли алкоголя! Включая пиво — ни глотка! Но снимать интоксикацию чем-то надо. Поскольку целительных жидкостей на этот случай в Индии не готовят, сойдет и кисло-острый суп. Маша, говоря с официантом по-английски, набрала себе каких-то лепешечек, чечевицы, йогурта и еще пару блюдечек, определить содержимое которых я не сумел.

— Вы уже бывали в Индии? — доброжелательно полюбопытствовал обслуживающий нас паренек.

— Да.

— Нравится здесь?

— Да, — так же односложно отвечала Маша.

Но это было верхом словоохотливости по сравнению с нашим общением. Говоря точнее, мы с ней не обменялись ни единым словом. Маша ловко захватывала своими лепешечками разные блюда и отправляла их в рот, запивая зеленым чаем. А я с наслаждением хлебал свой суп: действительно очень острый и очень вкусный. Один из бесов, которые роем слетаются к нам, как только у нас появляются благие намерения, напомнил мне на ушко марку отличного индийского пива. Отлично пилось в мои прошлые приезды — Кинг Фишер (переводите, как хотите: король-рыбак, так король-рыбак, зимородок, так зимородок). Никогда за эти несколько лет я о нем не думал, а тут на тебе: даже название вспомнилось! Я мысленно отогнал советчика энергичным русским выражением.

— Что теперь? — спросил я, когда мы закончили есть и расплатились.

— Поднимемся к нам!

В номере Маша села на свободную сдвоенную постель и сделала мне знак сесть напротив, на мою кровать.

— Ты заметил, пока мы завтракали, с портье разговаривали двое мужчин? — тихо, почти шепотом спросила она.

— Заметил.

Я и вправду заметил. Один был поджарый, в светлой рубашке. Второй, видимо, чином повыше, был в теле и носил, несмотря на жару, мятый черный пиджак. Я обратил на них внимание, во-первых, потому что это были индийцы, а здесь других, кроме персонала, не было. Во-вторых, они разговаривали с портье тоном достаточно начальственным. Кроме того, у меня нюх на людей этой профессии.

— Это были полицейские, — подтвердила мои подозрения Маша. — Они спрашивали, не интересовался ли кто-нибудь вещами убитого.

— Так! — оживился я.

Нет — кто любит критиковать, должен и признавать чужую правоту — не зря отцы-командиры навязали мне напарницу с хинди!

— Портье ответил, что никто за вещами не обращался. Тогда полицейские сказали, что их сегодня вечером приедут забрать. В конце дня отправляют тело, и, как я поняла, вещи тоже. Только, не понимаю, почему же их не забрали сразу? Разве что…

— Оставили как приманку?

— Какой в этом смысл?

Действительно, какой? Вещи с тем же успехом можно было давно отнести в полицейский участок. Если кто-то про них спросит, это не значит, что их тут же должны ему предъявить.

— Тогда что?

— Вот и я думаю! Пока ничего не надумалось.

Последнее замечание было, если еще не дружеским, то, по крайней мере, уже не формальным. Я тоже подумал из солидарности, но ничего толкового и мне в голову не пришло.

— А где тогда эти вещи могут быть? — предложил я другой угол зрения. — В камере хранения, где же еще!

— Или в кабинете директора?

— Ну, может быть. Но, скорее всего, в камере хранения. Таких комнат на первом этаже не может быть сто.

Мы с Машей внимательно посмотрели друг на друга. Похоже, мысли наши шли в одном направлении.

— Собираемся? — спросила Маша.

Я кивнул. Мы быстро покидали свои вещи в сумки и спустились в холл.

— Вы что, собираетесь уезжать? — спросил портье, худой, очень смуглый индиец, который, вероятно, был отцом или дядей всего выводка работавших в гостинице мальчишек. По-английски он говорил очень быстро, но так, что я понимал в лучшем случае половину.

— Да, мы вечером собираемся на поезде в Агру. А пока хотели бы поездить по городу. У вас же можно оставить вещи?

— Конечно! Сейчас их отнесут.

Портье что-то громко крикнул на хинди, и тут же перед нами материализовался один из его сыновей-племянников. Мальчик с готовностью нагнулся за нашим багажом.

— Нет! — Маша подхватила свою сумку. — У меня там хрупкие вещи. Я хотела бы сама поставить ее так, чтобы сверху ничего не положили.

— Пожалуйста! Как вам будет угодно.

Вслед за мальчиком мы пересекли холл и остановились перед запертой на висячий замок дверью. Мальчик нашарил в кармане ключ, открыл замок и, включив внутри свет, пропустил нас вперед.

Комната, своего рода чулан без окон, оказалась просторнее, чем я предполагал. Один угол в ней занимали составленные друг на друга большие картонные коробки, другой — ведра, швабры и какие-то чистящие средства в разноцветных пластмассовых бачках. Вдоль одной из стен стояло несколько сумок и чемоданов, а напротив — деревянный сундук.

Я не оговорился — сундук. Довольно большой — в нем, скорчившись мог бы поместиться взрослый человек — и, судя по всему, старинный. Он был сделан из разных пород дерева, а тонкой работы ручки, замки и петли были из покрывшейся благородной патиной бронзы. Я обратил на него пристальное внимание по одной простой причине: сундук был опечатан для верности аж тремя полосками бумаги с печатями. II только потом я сообразил, по какой еще причине этот сундук должен был быть Ромкиным — именно из-за габаритов полицейские не оттащили багаж потерпевшего в участок.

— Можно я здесь оставлю свою сумку? — спросила Маша, показывая головой на сундук. — Тогда на нее точно ничего больше не поставят.

— Хорошо, — кивнул мальчик.

Я тоже поставил свою сумку на сундук. Вернее, прямо на конверт, который на нем лежал. На конверте стояла та же печать, что и на полосках бумаги на сундуке. Сопроводительные документы? Мы с Машей обменялись быстрым взглядом охотников, заметивших в низком болотистом месте отпечаток кабаньего копытца. Меня всегда поражало, как два разных человека — даже таких разных, как мы — вдруг начинали думать и действовать, как один. Это был как раз один из таких моментов.

Однако, что делать дальше, первой сообразила Маша. Мы вышли из чулана, и мальчик, сунув руку в дверной проем, был уже готов выключить свет, как она остановила его:

— Ой, я забыла в сумке солнечные очки!

Мальчик распахнул перед Машей дверь, а тут уже я открывал перед его глазами путеводитель:

— Можешь показать, где мы находимся на этом плане?

В топографии и абстрактном мышлении мальчик оказался несилен, но Маша уже выходила, водружая на нос темные очки.

— Ничего, — сказал я мальчику. — Мы возьмем такси!

— Такси? — крикнул нам пожилой поджарый индиец, когда мы из тени своего проулка вынырнули под, отвесные лучи солнца на Мейн Базар.

Тут я должен кое-что пояснить. Потому что сканирование местности, возможно, и заняло у меня тогда всего лишь пару секунд, но считанной информации была масса. Ночью мы проехали по помойке среди лепящихся друг к другу складов с опущенными железными жалюзи. Теперь от помойки остался узкий проход посреди улицы с грязными, несмотря на неумолимое солнце, лужами и пролетающими по воле ветра целлофановыми пакетами и обрывками газет, которые пара серых коров с выступающими ребрами принимали за пищу. А все остальное пространство и слева, и справа было заполнено бесконечными прилавками и лотками с кашемировыми шалями всех цветов и размеров, с шелковыми платками, с медными, каменными, деревянными фигурками индуистских божеств, с украшениями из серебра, драгоценных или выдаваемых за таковые камней, с горами обуви, стопками сари и грудами пластмассовой утвари.

— Такси! — с пробудившейся надеждой повторил мужчина.

Я покачал головой: такси называлась ржавая двухколесная повозка, в которую был впряжен мопед.

— Такси, такси! — неожиданно сказала Маша, уже поднимаясь на подножку. — Садись!

Я спорить не стал: я знал, что она взяла с сундука конверт.

— Коннот Плейс, Кофе Хаус! — скомандовала Маша рикше.

Теперь инициатива была у нее в руках, но я не возражал.

 

4

Коннот Плейс — это площадь на севере Нью-Дели, состоящая из центрального газона и трех концентрических улиц. Еще это — последний редут порядка перед энтропией Старого города или форпост цивилизации, если ехать, как мы, в обратном направлении.

Кофе Хаус оказался не кофейней, а рестораном, причем вполне приличным: со столиками, покрытыми настоящими скатертями, кондиционером и официантами в белых рубашках. В этот час, когда для завтрака было уже поздно, а для обеда — слишком рано, в зале было от силы человек пять. Но Маша — а она, похоже, это заведение хорошо знала — попросила провести нас на второй этаж, где посетителей не было вовсе.

В этой профессии, заходя в любое помещение, ты автоматически отмечаешь, есть ли в нем камеры видеонаблюдения, и где они расположены. Внизу, к моему удивлению, одна оказалась, но наверху я не обнаружил ничего.

— Здесь, по-моему, чисто, — сказал я. — Ты взяла конверт?

Маша кивнула.

— А как мы его положим обратно?

— В целости и сохранности!

Маша заказала нам зеленого чаю, пахлавы и еще каких-то местных сладостей, которые она знала.

— Только, — уточнила она, — принесите нам большой чайник и горелку, чтобы он не остывал.

Странная просьба? На мой взгляд, да. Но официанту так не показалось. Он лишь молча поклонился.

Маша дождалась, когда он принесет заказ. Вместе с медным чайником, действительно, был принесен специальный чеканный поднос и небольшая тренога, под которую была помещена зажженная спиртовка. Официант залил кипятком заварочный чайник, а медный, побольше, поместил на поднос рядом со спиртовкой.

— Позовите меня, когда снова нужен будет кипяток, — сказал он.

— Спасибо, нам хватит, — улыбнулась ему Маша.

— Как вам будет угодно!

Официант удалился. Убедившись, что путь свободен, Маша поставила большой чайник на спиртовку. Вода в нем, видимо, только что кипела — во всяком случае, из носика почти сразу же потянулась струйка пара. Маша залезла рукой под свою свободную блузку из тонкого хлопка и вытащила на свет конверт с сундука. Он тогда лежал тыльной частью, и мы видели лишь печать, скрепляющую его приклеенный клапан. На лицевой стороне, как мы сейчас обнаружили, на хинди был написан какой-то адрес.

— И куда его отправляют? — полюбопытствовал я.

— Здесь просто написано «мусор». Видимо, содержимое мусорной корзины.

Мусорная корзина, вспомнил я, была и в нашем номере, в туалете. Наверное, такая же имелась и у Ромки.

Еще раз, посмотрев в сторону лестницы, Маша поставила заклеенный конверт под струю пара. Конверт ломаться не стал и быстро распахнулся.

— Клей из натуральных компонентов, — с удовлетворением отметила моя напарница.

— Подожди! — остановил я ее.

В моей брезентовой сумке, подарке Пэгги, оставалась сложенная пополам русскоязычная израильская газета, прихваченная мною из самолета. Я положил ее на стол и, отогнув верхнюю часть, сказал Маше:

— Вытряхивай все сюда!

Теперь, если над лестницей появится вдруг голова официанта, мне будет достаточно откинуть обратно верхнюю часть газеты, чтобы скрыть наши сокровища.

В конверте оказалась горстка смятых и порванных бумажек — похоже, Ромка перед отъездом освобождал карманы от лишнего мусора. Но для нас он был бесценен!

В моей сумке всегда есть бесцветный лак для ногтей — я его наношу на подушечки пальцев, когда у меня нет возможности надеть перчатки. Еще я ношу тамцифровой фотоаппарат. С виду самый обычный, с разрешением чуть больше пяти мегапикселей. Поскольку я со своих фотографий печатать постеры не собираюсь, этого вполне хватает, чтобы увеличить любое изображение. Особенность, не предусмотренная фирмой Сони, в моем фотоаппарате такая: на карте памяти написано 512 мегабайт, но на самом деле, она на два гигабайта. Большая часть памяти занята скрытой папкой, зайти в которую чужому человеку не просто: нужно залезть в меню и произвести там ряд действий в определенной последовательности. Все свои нетуристические кадры я храню именно в этой папке.

Маша протягивала руку:

— Давай я буду снимать!

— Пожалуйста! Не забудь только поставить на макросъемку.

— Не забуду.

Я уже выкладывал перед нею первую улику. Это был размноженный на ксероксе проспект гостевого дома «Аджай» с адресом, телефонами и мутной фотографией уютного, даже кокетливого номера, совсем не похожего на те два, которые я видел. Маша щелкнула и лицевую, и обратную сторону и, увеличив картинку на мониторе, убедилась, что она в фокусе. Я убрал проспект обратно в конверт. Следующей была рекламная листовка с описанием стран, охваченных IP-телефонией из одного из местных переговорных пунктов.

А за нею шел целый ряд билетов на осмотр разных достопримечательностей, чеки из магазинов и квитанции из банкоматов. Бумажки побольше были порваны, какие-то просто смяты — в общем, времени съемка отнимала прилично.

— Ты только проверяй, чтобы везде можно было прочесть дату! — умоляюще прошептал я.

— Делаю, как умею! — отрезала Маша.

Только я успел порадоваться, что наше несходство характеров, по крайней мере, не отражается на работе!

Маша вдруг перевела аппарат и ослепила меня вспышкой. К нам шел официант. Я успел закрыть наши листочки газетой, а последний из снятых Маша просто крутила перед собой, как бы рассматривая.

— Я еще могу для вас что-нибудь сделать? — спросил официант.

— Убраться как можно скорее!

Это я, разумеется, сказал про себя. Ему я просто широко улыбнулся.

— Все превосходно!

— Но вы не попробовали пахлаву! Не понравилась?

Мы пока не знаем, именно потому, что еще не попробовали.

Зачем он приперся? Неужели где-то все-таки была скрытая камера?

Официант оставил нас в покое еще минут на пятнадцать, что позволило нам закончить работу. Я взял у Маши фотоаппарат и проверил качество снимков на самом маленьком билете — в храмы Кхаджурахо. Нет, фокус был безупречным, и отчетливо читалась даже дата, проставленная с помощью печати.

Я поперебирал груду бумажек на газете. Все они были безличными: чеки, квитанции из банкоматов, входные билеты, визитные карточки гостиниц. Только одно меня притягивало. Это был порванный пополам номерной счет из ювелирного магазина в Джайпуре. Не спрашивайте, чем этот счет отличатся от всего остального. Меня смутило даже не то, что счет предназначался для таможни, а аккуратный Ромка его почему-то порвал и выбросил. Интуиция! Короче, я сунул его к себе в сумку, а остальные бумажки стал складывать в конверт.

— Зачем ты это взял? — спросила Маша, с удивлением наблюдавшая за мной.

— Никто не заметит! Там же нет описи.

— Все равно. Почему именно это?

— Не знаю. — Я сложил оставшиеся бумажки в конверт. — Надо зайти в магазин и купить клей.

— Дай лак, которым ты мазал пальцы!

Маша сначала намазала самый носик клапана и совместила половинки печати. Когда с этим было покончено, она провела кисточкой вдоль всей кромки и придавила поверхности особым движением кулака. Помните, в эпоху чернил были такие полукруглые промокатели, которыми наезжали на только что написанные строчки. Вот и она так делала, только рукой.

— Ну-ка покажи!

Конверт был заклеен по всем правилам искусства. Рисунок печати совпадал идеально, склеенные края нигде не топорщились.

— Впечатляюще! — похвалил я.

— Такая профессия, — скромно отозвалась Маша.

Мы спешили вернуть конверт на место. Вдруг полиции придет в голову забрать вещи Ромки пораньше?

Перед Кофе Хаусом на нас ринулась целая армия рикш. Мы наняли такую же открытую таратайку о трех колесах с мотоциклетным двигателем, оставлявшую за собой облако черного дыма. Этот, самый распространенный, вид транспорта, сообщила мне Маша, называется «тук-тук». Я, конечно, эти таратайки и раньше в Индии видел, но ездить на них пришлось впервые.

Нам нужен был предлог, чтобы вернуться в камеру хранения. Мы расплатились с водителем в нескольких десятках метров от «Аджая». Одна сувенирная лавка была прямо перед нами, две другие — через дорогу. Переступая через коровьи лепешки, мы направились в ближайшую. Мальчики, зазывающие туристов, даже оторопели от такого везения.

Хозяин — коротко стриженный седеющий мужчина с карими печальными глазами — вскочил со стула.

— Что я могу предложить своим гостям?

— М-м, кашемировую шаль, — сказала Маша.

Хозяин с готовностью снял с полки высоченную стопку сложенных шалей и принялся раскладывать их перед Машей. Я же остановился у полки с бронзовыми фигурками и тут же присмотрел себе статуэтку Махатмы Ганди, шагающего с посохом в руке.

Лавочник вдруг забежал за мою спину, закрыл дверь и заговорщицки сделал мне знак подойти к прилавку.

— В чем дело?

Маша тоже с любопытством смотрела на него. Торговец полез в какую-то коробку за прилавком и выложил перед нами три небольшие колбаски, завернутые в газету.

— Что это?

— Ашишь! Ашишь! Высшего качества!

Мы с Машей расхохотались. То ли мы внушали доверие, то ли просто гашиша здесь было столько, что его предлагали каждому встречному и поперечному. От этого предложения — несмотря на самое высокое качество товара и самую низкую в Дели цену — мы без негодования, но все же отказались.

В «Аджае» тот же мальчик с готовностью побежал открывать нам камеру хранения — нам же надо было куда-то положить покупки. Я задержал его в дверях.

— Мы хотим поехать на место, где был сожжен Махатма Ганди, в Радж-Гат. Где это?

Где это место, я прекрасно знал. Мне было важно, чтобы Маша осталась в чулане одна! Она задержалась там едва ли на полминуты.

— Ну, ладно, — успокоил я растерявшегося мальчика, который на могиле отца нации не был никогда, — опять возьмем такси! У водителя и спросим.

Я сунул ему в руку двадцать рупий — раза в два больше, чем обычно дают за беспокойство. Деньги — универсальный растворитель сомнений и подозрений. До определенного предела — несоразмерно большие чаевые подозрения лишь укрепляют.

Маша вышла из кладовой.

— Порядок?

— Я положила конверт на место и все-таки сняла с сундука твою сумку. Это как-то подозрительно смотрелось.

— А что еще подозрительно?

Я серьезно спросил. Знаете, что она мне ответила? Причем, на вы!

— То, что вы сегодня не пьете.

 

5

Проходя через холл, мы решили выпить чаю. Потом, посмотрев на часы и прислушавшись к своим желудкам, передумали и сначала пообедали. А, поговорив за обедом, надумали остаться в этой гостинице еще на ночь.

Во-первых, нам нужно было место, где можно спокойно разобрать фотографии и составить график перемещений Ромки. Во-вторых, пока его сундук не забрали, у нас был шанс узнать еще что-нибудь интересное. Наконец, время уже шло к вечеру. Если уезжать из Дели, так с утра, да и куда ехать, мы пока себе не представляли.

Теперь я заказал себе то, что Маша ела на завтрак: лепешки, чечевицу и кучу блюдечек с остростями, а моя спутница выбрала китайский суп, только на курином бульоне. Пиво у ребят было, и правильное — Кинг Фишер, но поскольку организм мой требовал его криком, я ему в этом отказал. По ходу дела мы убедились, что наша комната еще не сдана. А когда поднялись в нее, стало ясно, что ее и не убирали. Непонятно было только, еще не убирали или этот вид деятельности в гостевом доме вообще не предусматривался. По моему требованию мальчик, поднявший в номер наш багаж, прошелся шваброй по полу в туалете-душевой, и на этом мы и ограничились. Индия — я это как-то не очень понимал по своим предыдущим пятизвездочным, совершенно стерильным, поездкам — быстро навязывает вам свои представления, в том числе, и о гигиене.

Я закрыл дверь на засов. Потом мы с Машей уселись каждый на своей кровати, подоткнув под спину подушку и касаясь друг друга плечом. Иначе мы не могли одновременно рассматривать наши фотографии на дисплее. Глаза у Маши возбужденно горели — от фотографий, не от нашей близости, — и иногда она даже казалась мне привлекательной. Но потом я вспоминал маленькую грудь на цыплячьем тельце, жесткую складку рта, когда она вчера что-то раздраженно говорила мне или просто бросала на меня неодобрительный взгляд, и успокаивался. Да и потом, меня в такое же возбуждение, как и Машу, приводил разбор наших находок.

В этом году на мой день рождения, 7 июня, Джессика с Бобби подарили мне маленький наладонный компьютер. Сегодня в него закачено с полсотни словарей, справочников и карт, несколько часов музыки, сотни полторы фотографий и множество разных прикладных программ. Здесь мои контакты по всему миру, мой личный органайзер, график на год вперед всех туров, которые организует мое агентство Departures Unlimited, и специальная программа, ведущая финансы: и агентства, и наши семейные. Эта программа, как и некоторые другие, не только защищает файлы особым паролем, но и при сохранении перекодирует. Чтобы их расшифровать, понадобятся годы, — если кто-то сочтет, что игра стоит свеч. В этом-то софте я и создал новую папку, в которой в виде таблицы записал результаты наших исследований. И после часов трех напряженной работы с фотографиями и путеводителями вот что у нас получилось.

26 октября, вторник. Как и говорил мне Кудинов, в этот день Ромка прилетел в Дели. У нас этим числом была датирована квитанция на обмен валюты, выданная агентством Томаса Кука в международном аэропорту Индиры Ганди. В квитанцию была вписана фамилия Ромки — мистер Лахман, номер его паспорта, а также указано его гражданство — немецкое. По прибытию в Индию Ромка поменял 400 долларов США по курсу 44,4, что дало ему, за вычетом комиссионных, 17 600 рупий.

27 октября, среда. Что делал Ромка в этот день и где он был, оставалось загадкой. Среди недатированных документов имелся проспект гостевого дома «Аджай», однако не было никаких признаков того, что Ляхов останавливался здесь и по приезде. Точно также ничего не говорила нам и листовка переговорного пункта — STD-ISD-PCO — с тарифами компьютерной связи с разными странами. Переговорный пункт — его адрес и телефон был указан внизу листовки — находился тут же, на Мейн Базар; вполне возможно, мы мимо него даже проходили.

28 октября, четверг. Ромка перебрался в Джайпур. Я там уже как-то бывал: это крупный город в Раджастане, часах в пяти езды на машине. Как раз этим числом был датирован тот розового цвета счет из ювелирного магазина, который был предназначен для таможни и который я оставил себе. В графе «Подпись уполномоченного лица» ювелир вывел старательным почерком: Баба. У Бабы Ромка приобрел два золотых кольца с бриллиантами и рубинами на общую сумму 25 650 рупий. Судя по тому, что за два дня до того он поменял всего чуть больше 17 тысяч, эту покупку он, видимо, оплатил кредитной карточкой. Копии квитанции не было, что было логично. Ее Ляхов наверняка оставил в бумажнике, чтобы потом проконтролировать выписку из банка. Нелогично было то, что сам счет, который могли спросить на таможне, напомню, был порван пополам и выброшен. Где Ромка остановился в Джайпуре, было непонятно.

29 октября, пятница. Ромка все еще в Джайпуре. Подтверждение тому — большая красивая открытка с видом городского дворца магараджи и тремя отрывными купонами. Собственно, купонов осталось два: на посещение музея Джайгарского форта и выставок дворцового комплекса. Третий купон оторван: возможно, он служил для посещения собственно Городского дворца. На билетах, благодаря чему мы и определили местонахождение Ромки в этот день, стоит штамп с датой; она нужна, так как купон в музей форта действителен в течение двух дней с даты покупки. На обратной странице — штампы выставок, которые Ромка успел посетить: текстиль, оружие и художественная галерея.

30 октября, суббота. На это число подтверждения у нас нет, только догадка. На следующий день, 31 октября, Ромка уже точно был в Агре, а между Джайпуром и Агрой расположен национальный заповедник Кеоладео. Отсюда у нас был порванный на четыре части большой, почти с лист А4, голубой проспект на тонкой бумаге. На одной стороне подробно описывается единственная живущая там тигрица, на обороте — план заповедника. Почему мы с Машей решили, что, скорее всего, Ромка заехал туда по дороге? Вот почему: Кеоладео находится довольно далеко от Агры и еще дальше от Джайпура. Ехать сюда специально таким образом смысла мало, разве, что там назначена встреча. Ляхов, как уже можно заключить по количеству посещенных им достопримечательностей, явно пользовался своей поездкой и в познавательных целях. Иначе и быть не могло: жадный Ромкин мозг постоянно требовал пищи. И еще одно предположение, к которому мы пришли: Ляхов, по-видимому, перемещался на автомобиле. Отсюда и отсутствие любых билетов на поезд, автобус или самолет, и этот, находящийся в стороне от основных туристических маршрутов, заезд в заповедник.

31 октября, воскресенье. Здесь у нас снова есть датированное подтверждение: билет в Тадж-Махал. Он большой, как открытка, только на более тонкой бумаге. Справа у него пять небольших картинок, начиная с того же Тадж-Махала: то есть билет действителен для входа в пять музеев. Однако аккуратный кружочек компостера лишь один — справа от верхней фотографии; четырьмя остальными достопримечательностями Агры Ляхов пренебрег.

Еще одна интересная вещь: билетов не один, а два, и оба по цене для иностранцев — 500 рупий. Как я уже знал по своим предыдущим приездам в эту страну, для индийцев вход в музеи стоит чисто символическую сумму: вместо пятисот рупий, то есть десяти долларов, может быть, 10 или 20 рупий. Так что второй билет не мог предназначаться местному гиду: официальные экскурсоводы ходят по пропускам, а для левого гида Ромка купил бы индийский билет. Кто же присоединился к нему в Агре?

Второй вопрос — сколько дней он там находился? Среди выброшенных Ляховым бумаг была визитная карточка отеля «Чанакайя», поэтому, возможно, он останавливался именно там. Еще в Агре Ромка снял в банкомате с карточки 30 тысяч рупий. Наконец, из Агры же была карточка резчика по камню, специалиста по инкрустированному мрамору, владеющего магазином под названием «Мраморный коттедж». Однако тоже непонятно, в какой день Ромка туда заходил, если заходил!

Дальше вообще начинается большая черная дыра. Мы не знаем, где Ляхов путешествовал целых три дня, вплоть до 3 ноября, это среда. На эту дату у нас имелись скрепленные вместе два маленьких желтых билетика из плотной бумаги размером с длинную почтовую марку. На них крошечными буквами написано по-английски и на хинди, что они служат для осмотра храмов в Кхаджурахо. Место это, хотя мало кто помнит это название, известно во всем мире: это городок, где находится несколько десятков храмов, украшенных множеством эротических скульптур.

Кстати, с этими билетами мы с Машей и провозились дольше всего. Однако прочесть мелкий текст нам так и не удалось — хотя, может, и не нужно было. Билетов, повторяю, снова было два, и они даже не были оторваны друг от друга. Так что вряд ли Ромка купил их для себя в разные дни или в разные группы храмов.

Еще из Кхаджурахо была рекламная листовка отеля «Гринвуд Кхаджурахо» с указанием основных достопримечательностей в окрестностях городка, расстояния до них в километрах, цен на номера (одиночный стоил 38 долларов, то есть немыслимых денег по сравнению с нашим теперешним) и температурой в зимнее и летнее время. Последние сведения были мало пригодны, так как минимальная температура зимой оценивалась в 4 градуса Цельсия, а максимальная — в 31.

Сколько дней Ромка и его таинственный спутник или спутница пробыли среди самой масштабной скульптурной оргии всех времен и народов, тоже неизвестно. После 3 ноября следы Ляхова теряются. Можно, правда, предположить, что он заезжал в Бенарес, откуда была листовка гостиницы «Прадип» с ценами на номера и другими полезными сведениями. Но он мог взять ее где угодно: в Индии вам часто предлагают остановиться в другом городе в отеле той же сети или просто принадлежащем родственникам.

9 ноября, вторник. Ляхов снова объявляется в Дели. Вот чек от 9 ноября на шелковые шарфы из магазина на Коннот Плейс, где мы совсем недавно пили с Машей чай. И квитанция из банкомата от того же числа на 30 тысяч рупий. Ромка явно готовился к отъезду и покупал подарки. Вполне вероятно, это был последний день его жизни, так как на следующий его уже найдут мертвым.

Как бы то ни было — как бы вся эта ситуация ни была грустна, — маршрут перемещений Ромки частично был понятен: Дели — Джайпур — Кеоладео — Агра — Кхаджурахо — Бенарес под вопросом — и снова Дели. При этом непонятно, где он был с 1-го по 3-е и с 4-го по 8-е ноября. Однако для начала это было совсем неплохо.

Одна вещь не давала мне покоя. Настолько, что я даже поделился ей с Машей.

— Мне, знаешь, что странно. Я Ромку хорошо знаю. Он не мог просто вот так бросить в мусорную корзину столько свидетельств своих перемещений. Тем более квитанции со своим именем. Он бы все это уничтожил. Сжег бы или порвал на мелкие кусочки и бросал по одному каждые сто метров, предпочтительно в свежую коровью лепешку. А с другой стороны, вот они, эти квитанции…

— Может, совсем просто? Не успел? — предположила Маша. — Вытряхивал их изо всех карманов, а тут как раз позвонили?

Эта-то мысль и мне в голову приходила.

— А еще соображения?

Моя напарница сжала губы и смешно закрутила глазами в разные стороны.

— Нет, ума не приложу.

На самом деле, мы оба прикладывали — и очень интенсивно. Но безуспешно. Хотя так бывает. Весь этот «мусор» могли найти не в корзине, а просто на столе. Ляхов освобождал карманы, когда в дверь постучали. Он пошел открыть и к столу больше не возвратился. А его убийцам важен был только он сам. Почему бы и нет?

— В любом случае, нам не могли эти бумажки подбросить, — заключила свои рассуждения Маша.

Вот это точно! Нами вряд ли кто-то пытался манипулировать — а в нашей работе хуже этого ощущения нет ничего.

 

6

Жизнь продолжалась внизу — сидя в номере, продвинуться в нашем расследовании мы не могли. Мы приняли комнатной температуры душ. Маша заходила в нашу ванную каморку в резиновых тапочках на перепонке, видимо, чтобы не подхватить грибок. Я, действуя по принципу «грязь к грязи не пристанет», был выше смешных предосторожностей белых людей. Процедура — с соблюдением гигиенических норм или без — заняла минут двадцать. Когда мы спустились в холл, на часах было около четырех.

Ха! В холле закусывала моя троица из самолета. Фима, как того и требовала его комплекция, знакомился с индийской кухней основательно: слева от него была стопка из трех пустых одноразовых тарелочек, а над четвертой он как раз работал. Саша же только поковырял вилкой в тарелке с картошкой в остром соусе и теперь уныло смотрел на друга. Вид у обоих был довольно помятый. Деби же выглядела, как если бы только что умылась утренней росой; она дружески улыбнулась мне и махнула рукой. Я подошел:

— Доброе утро!

Напомню, было около четырех пополудни.

— Откуда вы знаете? — довольно мрачно отозвался Саша. Он имел в виду, откуда я знаю, что у них было утро.

— Не важно, когда начать день, важно как, — обрисовал свою позицию Фима.

— Я вижу, вы сразу нашли, что искали! — сказал я. Без тени неодобрения, скорее, радуясь за них. И добавил по-английски для Деби. — Эта парочка выглядит так, как будто вылезла из ночлежки, а вы — будто ночевали во дворце.

Парни, хотя и поняли, не обиделись, а Деби засмеялась.

— Вовсе нет! Как ни странно, мы все ночевали в одном номере.

Я помнил, что сегодня ночью они получили на всех один ключ. Но ведь Деби могла ночевать и у своих подруг! Хотя, конечно, было бы наивно предполагать, что в этом караван-сарае парни и девушки селятся раздельно. Скорее, как раз, наоборот! Но жить в таком раскладе? В самолете мне казалось, что парни соревнуются за сердце общей избранницы. А получается что, брак втроем? Хотя и про нас с Машей можно было сказать, что мы спали в одной постели.

На замечание Деби Фима засмеялся, Саша нахмурился, и я решил никак не реагировать. А Маша вообще уже сидела с раскрытым путеводителем за соседним столиком и сейчас заказывала масала-ти — крепкий чай, заваренный с разными специями на молоке.

— Не хотите сыграть в бильярд? — мрачно спросил меня Саша.

— На бильярде, — поправил его Фима.

— Кто это сказал?

— Все! Все так говорят по-русски.

— У меня русский родной!

— У меня тоже.

— Я имею в виду, я его в России учил, — сказал Саша, как если бы этот аргумент должен был сразить противника.

— Он от этого не стал ни лучше, ни богаче, — парировал Фима. Он, напомню, говорил совершенно свободно, но со странными интонациями.

— Все равно! Ты и в России-то никогда не был. Вы вот, Юра, как говорите?

— Я говорю «погонять шары», — примирительно сказал я. Парни явно были не в восторге друг от друга. — Ну, давай сразимся!

Не могу сказать, что мне действительно хотелось поиграть на бильярде — я-то именно так говорю. Однако я часто цепляюсь за предлоги, которые подбрасывает мне жизнь, особенно, когда не знаю, как взяться за дело. К тому же, это была неплохая возможность задержаться в холле.

Но почему Саша предложил сыграть партию не Фиме, не Деби, а мне? Что-то там у них произошло прошлой ночью.

Я подошел к столику Маши, доверил ее попечению свою брезентовую сумку с набором выживания, и, наклонившись к ее уху, спросил:

— Ты помнишь про оч-ху?

Я ей рассказывал про странное слово, переданное мне Линой. Еще до ссоры в самолете, когда мы сидели на остановке в Тель-Авиве.

Маша посмотрела на меня с видом человека, который всегда готов делать свою работу, хотя и не понимает, почему я не займусь этим сам. Опять на нее накатило! То она вместе со мной, плечо к плечу, то снова меня ненавидит.

— Конечно, я посмотрю, — сказала моя напарница и добавила. — Пока ты играешь.

И черт с тобой!

Саша пошел к портье за киями. Мальчик-официант спросил меня, будем ли мы заказывать пиво. Это, видимо, казалось ему частью одного ритуала: где бильярд, там и пиво. Мой организм требовал этого напитка страстно, но именно поэтому я заказал только одну бутылку, для Саши. Завтра приду в норму и тогда смогу функционировать в штатном режиме.

Напрягаться мне было не нужно — Саша играл на бильярде так же слабо, как и я. Он вообще был рассеян и, совершенно очевидно, постоянно возвращался к какой-то мысли. Поэтому, когда он заговорил, я не удивился.

— Вот вы старше меня, может, объясните мне одну вещь?

Саша отхлебнул Кинг Фишера. Он пил из горлышка, по-американски.

— Ну, если ты считаешь, что со временем мозгов прибавляется, — осторожно ответил я.

— Вот, посмотрите на меня! Со мной что-нибудь не так?

— В смысле внешне?

— Ну, вообще.

Я посмотрел на Сашу. Это был, как говорится, видный парень. Блондин с голубыми глазами, симпатичный, загорелый, скорее арийского типа — кто-то из его родителей к избранному народу явно не принадлежал. Сложения не атлетического, но накаченный, походка пружинистая, движения точные и изящные. Руки — руки говорят о человеке столько же, сколько и его лицо, — так вот, пальцы длинные, ладонь узкая, как у музыканта или интеллектуала. Нет, с Сашей все было так! Он мог бы даже служить — я вспомнил Машу в самолете — определенным образцом мужественной привлекательности. Только волосы у него были не длинные, как нравится моей напарнице. Но ведь он только что из армии — отрастут!

— Знаешь, я вообще-то традиционной ориентации, так что специалистом себя не считаю, — уточнил я. — Но, на мой взгляд, у тебя все даже более чем в порядке. Я бы, например, охотно поменялся с тобой внешностью — да и возрастом тоже!

— А про Фиму вы что можете сказать?

Саша ударил с такой силой, что шар перелетел через бортик. Я пошел поднять его и посмотрел на Фиму. Он как раз пристраивал ко рту большой кусок торта. Войти в рот целиком кусок не мог ни прямо, ни боком. Откусить Фиме все же удалось, но при этом большая часть взбитых сливок осталась у него на носу. Заметив, что я смотрю на него, Фима весело качнул мне головой, пальцем счистил с носа сливки и с наслаждением отправил их в рот. Его, конечно, можно было без преувеличения назвать уродцем — толстеньким, круглолицым, коротконогим. При этом уродцем заразительно жизнерадостным и по-своему обаятельным.

Я вернулся к бильярдному столу.

— А тебе самому как кажется? Какие у него перед тобой преимущества? — не спешил высказаться я.

Я послал недобитый Сашей шар в лузу и стал примеряться к следующему. Бильярд — идеальное занятие для неторопливой беседы.

— Преимущество у его отца! — отрезал Саша. — Он банкир, владелец строительной компании, сети магазинов и еще чего-то.

— А твой отец?

— А мой отец — преподаватель электротехники, с трудом говорит на иврите, и вообще он — русский. У меня мама еврейка.

Я вырос в Советском Союзе, где социальные границы в то время были еще проницаемыми — по крайней мере, не были непреодолимыми. В Штатах, куда я приехал нищим кубинским эмигрантом, я женился на дочери профессора Гарварда, владельца трехэтажного особняка в Кембридже и летнего дома на участке в два акра в Хайаннис-Порте. Хотя все это было уже давно. Как с этим дело обстоит в Израиле, я не знал.

— А у Деби кто отец?

Саша отхлебнул из бутылки и пожал плечами:

— Я не знаю. Какой-то зашифрованный человек — Деби от этой темы уходит.

Я с возобновленным интересом оглянулся на Деби. Знаете, что она делала? Она подсела к Маше, которая листала толстый справочник, и о чем-то оживленно ее расспрашивала.

Теперь совпадений было достаточно, чтобы выстроить их в один ряд. Итак, в самолете рядом со мной оказывается привлекательная девушка. Поскольку рассадка пассажиров производилась в тель-авивском аэропорту, устроить это было несложно. Но сделано — если это действительно не было случайностью — сделано это было тонко. Девушка сидела не сразу через проход и была не одна, а в компании двух бывших сослуживцев. Конечно, никто не мог предположить, что Маша начнет со мной ссору, и я переключусь на соседей слева. Но всегда можно было найти предлог обратить на себя внимание и позднее, в гостинице, общаться уже как знакомые.

Похоже на правду? Пока не очень? Тогда пойдем дальше.

Гостевой дом «Аджай». Как вам это? В Дели наверняка сотни отелей всех разрядов. «Аджай», несомненно, не самый лучший и не единственный такой дешевый. На Мейн Базар такие ночлежки — на каждом шагу. Тем не менее мои соседи через проход намеревались остановиться именно в той гостинице, в которую направлялись мы с Машей. И даже если этой детали они не знали, именно в ней — напомню эту небольшую подробность — несколько дней назад был убит некий тайный агент. Если Ромка и вправду работал на Моссад, израильские коллеги не могли не послать кого-либо, чтобы расследовать обстоятельства его гибели. Нет, что касается этого совпадения — я имею в виду «Аджай» — здесь у меня внутри не просто мигала сигнальная лампочка, а выла сирена.

С этой версией не вязалось только одно обстоятельство: ребята были слишком молоды. Что они могли знать о работе? Разве мог у них быть опыт, позволяющий в автономном плавании принять правильное решение? «А сколько тебе было лет, когда ты пошел работать в Контору?» — возразил голос у меня внутри. Действительно, мне тогда было 19, а моей жене Рите — 21. Но это ведь было самое начало. Мы начали работать — даже еще не работать, просто жить с чужой биографией — когда мне почти исполнилось 23.

— Тебе сколько лет? — спросил я Сашу.

— Двадцать один. Будет через неделю. А что?

— Да так, свои мысли.

И тут я вспомнил про Горохового Стручка. Ну, того усатого человека с оливковым цветом лица, который летел с нами в самолете и которого я видел утром за завтраком. А что, вот такой мог по-настоящему проводить операцию, пользуясь ребятами в качестве приманки! А Деби отслужила в армии, и теперь папа устраивает ее к себе в Моссад или в военную разведку, Аман — где там он служит?

Но откуда израильтянам было знать, что мы с Машей едем в Индию из-за смерти Ромки? Хороший вопрос. А откуда Эсквайр в считанные часы узнал, что я встречался с Линой? Нет, даже если ответа на этот вопрос у меня не было, сам по себе он меня не удивлял.

— Вы мне так ничего и не сказали, — напомнил Саша.

А ведь этот сын электротехника мог ничего не знать о том, зачем он на самом деле приехал в Индию.

— Скажи, а кто придумал эту вашу поездку? — поинтересовался я.

— Деби. Мы демобилизовались дней десять назад. Я-то собирался съездить на недельку покупаться на Красное море. В Египет, там дешевле. А тут она позвонила и предложила поехать оттянуться, как вы выразились, в Индию.

— В Индию, наверное, съездить все же дороже, чем в Египет, — тонко ввернул «старый змей».

— Конечно. Но Деби предложила мне оплатить поездку. Ей хотелось путешествовать в компании друзей.

Это-то я и хотел знать.

— Я, конечно, отказался, — продолжал Саша. — Ну, в смысле, не от поездки, а чтобы путешествовать за ее счет. Мне родители еще подкинули, короче, на пару недель хватит.

— А зачем ей понадобился еще и Фима?

— Вот этого я и не понимаю.

— Его тоже Деби позвала?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, это как-то всплыло потом в разговоре.

А Фима-то тогда зачем?

— Слушай, Саша… Ну, раз уж ты хочешь, чтобы кто-то мог сказать тебе, как это выглядит со стороны. А у тебя с ней были какие-то отношения?

— В смысле, спал ли я с ней? Нет! Но она знает, что я хотел бы, — поспешно добавил Саша, как если бы меня в этом надо было убеждать.

— А у нее с Фимой?

— Тоже вроде нет! Хотя после сегодняшней ночи я не уверен.

— А что было ночью?

Саша вылил в себя остатки пива и поднял пустую бутылку, привлекая внимание мальчика.

— Вы точно не хотите пива? — спросил он меня.

— Точно! У меня своя сложная алкогольная диета. Все по дням и по расположению светил.

— Ну, как хотите. Еще одну! — крикнул Саша по-английски для буфетчика и вернулся к нашему разговору. — Мы встретили ребят из третьего батальона, которые живут здесь уже третий день.

— А вы других постоялых дворов в Дели не знаете? — снова умело ввернул я.

— Деби нашла это место по Интернету. Представляете, у этой ночлежки есть свой сайт! Там было написано, что это — отель, в котором любят останавливаться художники, писатели и музыканты.

— И она решила, что это такой уютный семейный пансионат с номерами чистыми, как девичья спаленка, с окнами, выходящими в цветущий сад, с общим столом на десять-двенадцать человек и роялем в углу салона.

— Ну, примерно. Спасибо! — это было уже официанту, принесшему запотевшую бутылку Кинг Фишера. Я старался в эту сторону не смотреть. — Так вот, мы встретились с ребятами, они дали нам травки, у нас в дьюти фри была закуплена выпивка… Короче, через пару часов мы все были уже никакие.

Я забил в лузу последний шар.

— Еще партию? — спросил я.

— Давайте!

Саше необходимо было выговориться до конца.

— А когда я утром — ну, не совсем утром. Короче, когда я пришел в себя, я лежал на одной кровати — у нас две сдвоенные кровати в номере — а Деби с Фимой спали вместе на другой. Она лежала ко мне спиной, простыня съехала. Так вот, она была в одних трусиках, и рука ее была заброшена на Фиму.

Я вдруг вспомнил выбившуюся из-под комбинации маленькую беззащитную грудь Маши.

— И сегодня Деби какая-то загадочная, а Фимка явно меня дразнит, — закончил Саша.

— А тебе так уж нужна именно Деби? Смотри сколько отличных девчонок вокруг ходит!

— Я понимаю. Но зачем тогда ей было звать меня с собой? И зачем было звать Фиму?

Я не стал делиться с ним своими подозрениями, укрепляющимися каждую минуту.

— Женщины любят устраивать петушиные бои, — уклончиво сказал я. — Для тебя ничто не проиграно.

— Но она в первую же ночь оказалась с Фимой!

— В первую ночь — с ним, во вторую, может, предпочтет тебя. Петушиные бои можно устраивать не только за право поцеловать женщину в щечку. Так даже быстрее дойдет до крови!

Саша задумался.

— Вы не сегодня еще уезжаете?

— Нет.

— Я вам тогда скажу завтра. Ну, правы вы или нет.

Я был уверен, что прав. Если Деби участвовала в ловле на живца — а удочку держал тот Гороховый Стручок, — зачем ей было лишаться одного из двух статистов?

 

7

Девушки пили масала-ти и мирно беседовали. Я крикнул мальчику, чтобы он принес мне то же самое.

— Мы полдня проспали, а теперь Мария говорит мне, что все достопримечательности закроются в пять, — морща нос, посетовала Деби.

Они, разумеется, разговаривали по-английски.

— Так написано в путеводителях, — ушла от ответственности Маша.

— Считайте, что вы потратили день на акклиматизацию, — утешил Деби я, стараясь заменить свой американский акцент на русский. Это, на самом деле, так же сложно, как говорить без акцента.

— Теперь из культурной жизни на сегодня осталась только ночная дискотека.

— Тоже неплохо!

— Не хотите к нам присоединиться?

Мы с Машей переглянулись.

— Боюсь, нам уже поздно, — решила за нас обоих Маша.

— Глупости! Пойдемте! Вы же, наверное, не были на индийской дискотеке?

— Я много где в своей жизни не была.

— А я хочу! — Деби встала. — Пойду куплю себе сари.

— Увидимся, — приветливо попрощался я.

Деби отошла к ребятам и что-то сказала им. Те немедленно отложили игру и потянулись за ней к выходу. Петушиные бои продолжались. Нет, если парни служили прикрытием, было совсем неглупо разыгрывать внутреннюю драму: это отвлекает внимание.

Я посвятил Машу в свои подозрения по поводу Деби.

— Мне твоя новая знакомая тоже не понравилась, — сообщила мне Маша. — Хотя тебе-то она, похоже, наоборот, нравится.

Я не стал цепляться ни к словам «твоя новая знакомая», ни к последнему предположению.

— А что тебя насторожило?

— Для начала, она сразу пристала ко мне, что я ищу в индийских желтых страницах. Я сказала, что хотела бы увезти домой Синюю птицу.

— Что-что?

— Синюю птицу.

— А почему тогда не Жар-птицу или Птицу Феникс?

— Ты что, никогда ее не видел? Ты же был в Индии!

— Был, даже два раза. Но я думал, что это сказочное существо и пьеса Метерлинка.

— Нет, это фантастическая птица, но реально существующая. У нее перья такие, цвета электрик ультрамарин. Как у тропической бабочки — или маленькие стрекозки такие тоже бывают. Я действительно хотела бы купить такую, но они в Красной книге.

— Тогда что ты искала на желтых страницах? Телефоны контрабандистов?

Я сказал это без особой язвительности, как бы с точки зрения Деби. У меня просто такая манера разговора. Но Маша обозлилась.

— Тебе доставляет удовольствие делать из меня дуру по малейшему поводу? Ты думаешь, я не нашлась, что ей ответить?

— Маша, я вовсе не считаю тебя глупее себя, — примиряюще произнес я. — Ты сегодня это не один раз доказала. Извини, если я сказал что-то, что показалось тебе обидным. У меня таких намерений не было.

Достаточно для извинений? По-моему, более чем! Даже Маше пришлось поменять тон.

— Я сказала ей, что ищу адреса зоомагазинов или птичьего рынка. У тех, кто легально торгует животными, как правило, есть и левые приработки.

— Можешь не объяснять мне — я в твоей находчивости не сомневаюсь. А что еще тебе не понравилось?

— Она все время пыталась выспросить про нас. Где мы живем, чем занимаемся, откуда приехали в Израиль и как давно?

— Ну, у нас же все это отработано.

Это у меня сорвалось с языка. Когда я секунду подумал, я понял, что вся наша легенда была хороша для случайных попутчиков. Если ее начнет проверять Моссад, от нее в две минуты не останется камня на камне.

Маша поняла, что я понял, и возражать не стала.

— И что ты ей рассказала? Ну, не смогла не сказать?

— Очень немногое. Я тут же старалась переводить разговор на нее саму. А когда что-то надо было говорить, рассказывала, как я, русская, боялась ехать в Израиль и как замечательно там все оказалось.

Маша помолчала.

— Еще твоя новая знакомая все время пыталась говорить со мной на иврите. Я сказала, что мне проще общаться по-английски. Она говорит, не надо стесняться и лучше практиковаться каждый раз, когда возникает такая возможность. Например, с ней.

Потом она не сдержалась:

— Как тебя угораздило посадить нам на хвост эту троицу?

— Напомнить? — спросил я.

— Почитал бы книгу! Поспал бы! — выпалила она. — Мало ли чем можно заняться в самолете.

Потом, подумав, великодушно добавила:

— Может быть, это и к лучшему. В конце концов, мы не обязаны лететь отсюда через Израиль. А так, все-таки какая-то наводка.

— Не говоря уже о том, что, как ты первая справедливо заметила, мы и должны были засветиться.

В знак примирения — по крайней мере, перемирия — мы вместе тщательно перерыли весь справочник. Никакой компании, похожей на Очха, в нем не оказалось.

 

8

Мы с Машей тянули время, оставаясь в ресторане, и оказались правы.

Прежде всего, в холл спустился Гороховый Стручок — тот усатый израильтянин, которого я подозревал в оккультных, то есть шпионских, связях с моей троицей. Едва взглянув на нас и никак не отметив наше присутствие, хотя мы сталкивались уже не в первый раз, он устроился за соседним столиком. Заказав зеленый чай, он нацепил на нос очки в немодной толстой оправе и раскрыл книгу на иврите. Книгу, в отличие от газеты, можно читать неограниченно долго.

Потом появились важные посетители. Одного мы уже видели — это был полицейский в мятом пиджаке, который тогда выспрашивал портье, не интересовался ли кто убитым. С ним было еще трое мужчин в рубашках, явно младших по званию и положению.

Но все вместе они были уважаемыми людьми, поскольку портье оставил вместо себя мальчика, а сам, вооружившись ключами, повел посетителей к камере хранения.

Я лениво перевел взгляд на Горохового Стручка. Тот делал вид, что читает, но сам следил за пришедшими поверх очков.

Потолкавшись в проходе, полицейские перетекли обратно в холл. Впереди шел главный, размахивающий конвертом и недовольно выговаривающий одному из своих подчиненных. Он явно злился и не скрывал этого. Второй полицейский вяло оправдывался, а двое других, радуясь, что молнии нацелены не на них, поспешно проносили через холл Ромкин сундук.

Если нам с Машей нужно было засветиться, лучшего случая не придумать!

— Простите! — воскликнул я, поднимаясь со стула. — Простите, одну минуту!

Ребята с сундуком намеревались идти дальше, но я оказался у них на пути.

— Какой замечательный сундук! — продолжал я. — Я хотел бы такой же. Где вы его купили?

Я специально обращался только к носильщикам, как бы не понимая, что все четверо пришедших были вместе. Сундук был, видимо, нелегким, я загораживал проход, так что эти двое поставили свою ношу на пол и в замешательстве посмотрели на главного.

— Что вам нужно? — без излишней любезности спросил меня тот.

— Я просто хотел узнать, где можно купить такой замечательный сундук. Это как раз то, что я ищу для нашей прихожей.

Полицейский с подозрением уставился на меня. Мол, ты действительно тупоголовый турист или прикидываешься?

— Это антикварная вещь. Таких больше не делают, — ответил он, видимо, склоняясь к первой версии.

Он сделал знак своим подчиненным идти за ним, но я по-прежнему загораживал проход.

— Это ваш? — как бы сообразил я и изобразил на лице самую обворожительную улыбку, на какую был способен. — Может, вы уступите его мне?

— Он не продается! — отрезал полицейский, снова порываясь идти.

— Я дам двойную цену! Да, Маша? — Я повернулся к своей напарнице: нам же обоим надо было засветиться. — Он, по-моему, того стоит.

Маша неопределенно пожала плечами. Это вполне можно было интерпретировать как: «Но ты же не знаешь, какова одинарная цена!» Переводя взгляд обратно, я заметил, что Гороховый Стручок, не скрываясь, с интересом наблюдал за сценой.

— Эта вещь не моя, и мы спешим, сэр, — полицейский решительно отодвинул меня с прохода и прикрикнул на своих подчиненных.

Те ухватились за ручки сундука и поспешили за своим начальником. Уже в дверях он оглянулся, посмотрел на меня и потом на портье. Я понял, что он вернется, чтобы навести обо мне справки. К чему, собственно, я и стремился.

Я вернулся за столик и чуть было не заказал себе пива. Мне действительно нужно было снять стресс, но увы! я дал себе слово. Маша смотрела на меня как-то неопределенно.

— Что, это было очень грубо? — спросил я.

Маша поколебалась, но ответила великодушно:

— Вполне, возможно именно так и нужно было.

— А чем он был недоволен?

— Он интересовался, какой идиот оставил на сундуке конверт. Тот, второй, лепетал, что он не взял его в участок, чтобы потом не забыть отправить вместе с сундуком. А главный кричал, что этот мусор для семьи никакой ценности не представляет, а для следствия это улики, поэтому конверт нужно было сразу принести в участок. Он пригрозил ему долгим разговором завтра на работе.

В этот момент раздалась музыкальная цитата из увертюры к «Волшебной флейте»: это зазвонил мой нью-йоркский телефон. Я успел увидеть на мониторе слово «Дом» и понять, что дома было еще раннее утро. Слишком раннее для звонка.

— Солнышко, это я! — произнес в трубке голос моей жены Джессики. У нее голос всегда немного сонный, не потому, что в Нью-Йорке было, как я уже сообразил, начало седьмого утра. — Ты только не пугайся!

Есть фразы, которые пугают вас больше, чем эта?

— Что случилось? — спросил я как можно спокойнее.

— Я сама еще толком не знаю. Позвонила мама. Ее со страшными болями увезли в больницу, я сейчас туда еду.

У меня что-то опустилось внутри. Пэгги, я уже говорил, живет одна в Хайаннис-Порте.

— А что за боли?

— Где-то в правом боку. Пока не ясно.

— А ты говорила с ней или с врачом?

— С ней. Ей сделали укол, и она могла говорить.

— Может, это просто аппендицит?

Хотя почему «просто»? От просто аппендицита бывает перитонит, а от него умирают.

— Аппендикс у нее вырезан, — возразила Джессика. — Ты не волнуйся, я позвоню, когда поговорю с врачами.

— Вы едете с Бобби?

Для тех, кто забыл, Бобби — это наш недоросль-сын. Он-то счастлив будет пропустить школу, даже по волнительному поводу!

— И с Мистером Куилпом.

А это наш кокер-спаниэль. Конечно, с кем же его оставить?

— Осторожно на дороге!

Джессика ездит на полноприводном лексусе, но в ноябре на дороге уже может быть гололед.

— Не волнуйся! Мы же поедем с Бобби.

Да, с ребенком в машине гнать она не будет, как бы ей ни хотелось поскорее увидеть мать. Проблема еще в том, что у Пэгги нет мобильного. Он ей не нужен — она всегда в своем доме или на участке.

— Позвони мне сразу, как поговоришь с врачом!

— Конечно. Ну, целую тебя, я побегу.

— Целую. И поцелуй от меня Пэгги.

Я отключил телефон. Будь я в Нью-Йорке, разумеется, бросил бы все и поехал вместе с ними. Но, может, с Пэгги ничего страшного?

— Что-то случилось? — спросила Маша.

— Мою тещу увезли на скорой в госпиталь. Но это не просто мать моей жены. Это… Не знаю, как тебе объяснить.

Объяснить было можно, только посвящать навязанную мне напарницу в свои личные привязанности и переживания я не собирался.

— Она в какой стране?

Я недоуменно поднял на Машу глаза. Хотя откуда она могла это знать?

— Я имею в виду, там хорошая медицина? — поправилась Маша. Она не стремилась узнать про меня вещи, которые ее не касались. Просто хотела выразить сочувствие.

— Лучшая в мире! — глупо выпалил я.

— Тогда не стоит волноваться раньше времени.

— Наверное. Только как это сделать?

— Переключись на работу!

Она не жестко это сказала. Это не была вежливая форма фразы типа «Хватит распускать нюни, займись делом!»: Маша поделилась со мной личным опытом, как мне показалось, недавним.

 

9

Последовать совету напарницы оказалось непросто. Это в разгар дня напор времени, осложнения и потенциальные или реальные опасности заставляют тебя быть здесь и сейчас. Ночью, в безопасном месте — или, по здравому размышлению, считающемся таковым — человек полностью во власти сил, действующих на него изнутри.

Маша, повздыхав с полчасика, наконец, заснула. Она спала с приоткрытым ртом, отчего дыхание ее было почти неслышным. Есть люди, которые, засыпая, становятся шумными: храпят, сопят, переворачиваются с боку на бок, сотрясая всю кровать. Машин сон обнаруживался по наступающей тишине.

Тишине, конечно же, относительной. Такая тишина царит на птичьих базарах, где требуют пищи птенцы, дерутся за место под солнцем самцы, и сплетничают с соседками по уступу самки. Было уже часа два ночи, а жизнь в гостевом доме «Аджай» еще едва перевалила зенит. В какой-то момент я даже услышал голос, который, без всякого сомнения, принадлежал Деби. Она, поднимаясь по лестнице, участвовала в каком-то веселом споре. Потом компания, явно интернациональная, поскольку говорили они по-английски, поравнялась с нашим номером, и я услышал, как моя новая знакомая громко заявила:

— Я бы не стала валить всех стариков в одну кучу.

За этим последовал хор неразличимых возражений, пресеченный возмущенным криком Деби:

— Стоп! Говорите про своих родителей. Моего отца не трогать!

Компания, продолжая спор, перешла на следующий лестничный пролет, и их голоса слились в общем гомоне.

Деби, как перед этим Маша, отвлекла мои мысли только на минуту. Если правда, что человек — это то, о чем он думает, я сейчас был с Пэгги. Женщиной — слова громкие, но других у нас в языке нет, — так вот, женщиной, которая спасла мою жизнь. Не мне спасла жизнь — мне жизнь тогда была не нужна. Спасла мою жизнь — сделала так, что она мне снова понадобилась.

После гибели Риты и наших двойняшек я два месяца провел в психушке, а когда вышел оттуда, моей главной заботой было уехать из Сан-Франциско.

Я хотел вернуться в Москву и вызвал на встречу тихого печального армянина из советского генконсульства, у которого я был на связи. Мы встретились с ним на том же пригорке перед университетом, с которого и началась цепь печальных событий. Армен — под таким именем я его знал — передал мне соболезнования от себя и от руководства нашей службы, а также увесистую пачку денег в заклеенном конверте «на всякие расходы». Мне не нужно было ни то, ни другое. Передо мной сидел человек, которого я винил в смерти своих близких почти так же, как и себя. Но я не набросился на него, не попытался его задушить, не плюнул ему в лицо — он, как и я, был здесь ни при чем.

— Спасибо за то, что вы сказали, — с трудом произнес я. — Деньги мне не нужны. Я хочу только одного — вернуться домой!

Армен сунул конверт обратно в карман и громко вздохнул. Когда мы говорим «вздохнул», мы обычно имеем в виду, что человек громко выдохнул воздух. Так вот, мой связной выдохнул даже не через нос, а через рот, вытянув губы, как будто выпустил пар через аварийный клапан: «Пф-ф-ф». Звуки снимают стресс.

— Мы сделаем все, как вы хотите, — заверил меня Армен. — Я бы только сказал вам одну вещь. Это горе такое, что вы будете возить его с собой, куда бы вы ни поехали. Оно будет с вами здесь, оно будет с вами и в Москве. И никакие друзья вам в этом не помогут. Вы — извините, что я так говорю вам сейчас, — вы постепенно поправитесь, постепенно. Я надеюсь, что это будет так! Но вернуть вас сюда уже будет невозможно. Ваши начальники положили столько труда, вы сами столько всего перенесли, чтобы оказаться здесь, на вашем месте, — и все это будет зря! Можно будет проделать это еще раз? Таким же способом — наверняка нет! Наверно, по-другому как-нибудь это сможет сделать и кто-то другой. Но ему придется пройти через все, через что прошли вы. И это займет годы.

Армен, конечно, не мог знать моей истории, он мог только предполагать. А я вспомнил Кубу, мои три месяца в общей камере в городской тюрьме Сантьяго, мою ночь в полицейском участке в Майами, на которой, я думал, мое пребывание в Штатах и закончится, наше невероятное везение — повстречаться с Саксом.

— Я не могу оставаться в Сан-Франциско, — сказал я.

— Хорошо, хорошо, — Армен с облегчением похлопал меня по плечу. — Я сейчас расскажу вам, как с нами связаться из любой точки США.

Впервые в жизни я был один.

Конечно, у меня был Сакс. Наш единственный тогда друг и настоящий дедушка наших детей Энрике Сакс Мендоса, в ресторане которого мы работали. Но он-то понимал, что оставаться в этом городе я не мог. Узнав, куда бы я хотел поехать — «Как можно дальше!» — он дал мне один адрес в Нью-Йорке. Это был какой-то его приятель, чуть ли не кузен, с которым они раньше играли в одном оркестре.

Хосеито был тоже кубинцем, тоже черным, тоже лет шестидесяти, тоже, по слухам, отличным музыкантом, но при этом полной противоположностью Саксу. Он был совладельцем или только менеджером — я этого так и не понял — какого-то сомнительного бара на Вустер-стрит в Сохо. Через десять минут разговора я понял, что здесь можно было купить не только выпивку, но и травки, а может, и чего посильнее. Я допил свое пиво, попытался заплатить за него, настаивать не стал, поблагодарил, вышел и больше не возвращался.

У меня оставалась от Конторы очень приличная по тем временам сумма — больше десяти тысяч долларов. Я снял себе на 33-й улице у Геральд-сквер крохотную квартирку, в которой спальня, кухня и душ с туалетом умещались в узком пространстве метра три на семь. На свое состояние я мог бы жить и в гостинице, но я стремился потратить из него как можно меньше. На самом деле, я хотел попытаться протянуть в Штатах еще несколько месяцев, и когда все, в том числе, и я сам, убедятся, что проку от меня все равно не будет, вернуть оставшуюся сумму и уехать обратно в Москву.

Работу я искать не стал, какой из меня был работник? Одна мысль о поступлении в университет вызывала во мне оторопь. То есть, учился бы я с удовольствием — я боялся общения с себе подобными. Каждое утро моих сил хватало лишь на то, чтобы встать, принять душ, побриться — исключительно в порядке самодисциплины, я боялся опуститься совсем — и выпить чаю. Потом я отдыхал с полчаса, глядя на рыжую афишу «Стратегии паука» Бертолуччи, которая осталась висеть на стене со времен прежнего постояльца, и которую я знал наизусть. Потом, при малейшем приливе сил, я хватал себя за руку и вел в библиотеку на 5-й Авеню. Если мне удавалось пройти эти семь кварталов и войти внутрь, я знал, что день удался. Я тогда читал китайских философов и даже брал учебник древнекитайского, чтобы быть уверенным, что переводчики меня не обманывают. (Правда, замечу в скобках, до сверки текста и перевода я так и не дошел.) Но иногда, пройдя пару кварталов, я чувствовал, что дальше ноги меня не несут. Тогда вместо духовной пищи я покупал себе пару салатов в китайском же ресторане или пополнял запас попкорна, служивший тогда основой моего рациона, и возвращался домой. До следующей попытки, до следующего утра.

Именно тогда я наткнулся на мысль Лао-цзы, которая каждодневно поддерживала меня и которая даже теперь, в самый благополучный период моей жизни, неизменно приносит мне внутренний покой: «Нет ничего, чего бы ни делало недеяние». Я просто жил, ничего от жизни не ожидая, кроме, может быть, того, что все как-то изменится и уладится без моего малейшего участия.

Потом я обнаружил, что покупать книги и читать их дома требовало значительно меньших усилий. Букинистический магазин, который я облюбовал — «Стрэнд» — находился дальше, чем библиотека, за Юнион-сквер, на углу Бродвея и 13-й улицы. Но там я мог купить книг на неделю, а то и на две. Какие-то фундаментальные труды — «Дао-дэ-цзин» в разных переводах или Мо-цзы — я оставлял себе, а прочие относил обратно в магазин. В «Стрэнде» было не только, как они себя рекламировали, 18 миль книг в самом магазине. Часть стеллажей и коробок выставлялась на тротуар, и там за десять долларов можно было накупить их целую охапку. Очень скоро я заметил, что в «Стрэнд» регулярно заходила очень изысканная публика: профессора Колумбийского университета, журналисты, писатели… Они здоровались друг с другом, как старые знакомые, перебрасывались шутками, зачитывали друг другу фразы из книг, в которых они копались. Я-то был только зрителем, разве что кивал в ответ, когда меня приветствовало знакомое лицо. Да и исследовал я не столько книжные полки внутри магазина, сколько стеллажи на тротуаре. Вот там-то я и познакомился с Эдом Кэрри.

Мы ведь никуда не спешим?

Эдвард П. Кэрри вырисовывается в моей памяти всякий раз, когда в разговоре возникает образ типичного американца. Вы представляете себе высокого, сильного, уверенного в себе молодого мужчину, с правильными, мужественными чертами лица? Это Эд. Короткая стрижка, квадратный, выступающий вперед подбородок, внимательные глаза — все здесь!

Человек, который уверен, что он родился в лучшем месте на земле, что здесь перед ним открыты все пути, что ему все по плечу, и что он добьется своего, чего бы он ни захотел? Эд! Сын бакалейщика из маленького городка Ливерпуль, штат Нью-Йорк, отслужил четыре года на флоте, чтобы ему потом государство оплатило колледж, теперь учится в Городском университете Нью-Йорка и станет специалистом по международному праву.

Нужно защитить женщину, к которой на улице пристают какие-то подонки, перевести через дорогу слепого, залезть на дерево и снять с ветки затравленную кошку? Где Эд?

Небольшой ценитель отвлеченных знаний, зато неутомимый пожиратель всяких пособий по тому, как добиться успеха. Типа «Вы нищий? Прекрасный старт, чтобы стать главой транснациональной корпорации» или «20 уроков как превратить себя в блестящего интеллектуала». Это тоже Эд! Мы как раз познакомились, когда он рылся в коробке с подобной литературой. Коробка была большой: такие книги читают один раз — если дочитывают до конца. Обычно даже можно установить, где ее первый читатель произнес: «Что за чушь!» — здесь кончаются карандашные пометки и начинается хрустящая целина нераскрытых страниц. Эд же составлял из этих трудов личную библиотеку, честно штудируя каждый метод, а потом сравнивая подходы разных авторов.

Интеллектуальной близости с Эдом быть не могло. При всем при том, это был один из самых порядочных, открытых, дружелюбных и неутомимых в делании добра людей, из тех, кого я знал. Он совершенно очевидно считал, что люди живут на земле, чтобы помогать друг друга Наверное, по мне тогда было видно, что мне помощь нужна, как никому.

Бедный Эд!

Во время нашей второй встречи перед книжным развалом он кивнул мне, поощренный ответным приветствием, подошел, представился, пожал мне руку и задал второй типичный американский вопрос: «Вы откуда?» Мы закончили вечер в какой-то закусочной с бургерами и кока-колой — Эд на дух не переносил спиртного.

Я иду, иду к Пэгги, просто я делаю это по-своему! Мы еще даже про Джессику не заговорили.

Короче, мы с Эдом стали регулярно встречаться в «Стрэнде», а потом и просто в городе. Он жил неподалеку от меня, на 27-й улице у Пенсильванского вокзала. В сущности, именно благодаря Эду я стал выбираться из своей берлоги не исключительно для того, чтобы запастись пищей двоякого рода. Мы стали исследовать разные районы Манхэттена, которые я, как приезжий, не знал, и которые Эд, как приезжий другого склада, спешил изучить. У Эда друзей в Нью-Йорке тоже не было. С сокурсниками, местными, он как-то не сошелся, а повидаться с семьей, жившей в восьми часах езды на автобусе, он уезжал только на праздники. В общем, мы встречались с ним раза три-четыре в неделю и стали, что называется, близкими приятелями.

Что Эд встретил девушку своей мечты и влюбился, он рассказал мне уже на следующий день. А кому еще он мог это сказать? Они с Джессикой встретились на студенческой вечеринке. Она была… У Эда не хватало слов. К нашей следующей встрече, проконсультировавшись с полудюжиной книг, обучающих умению выражать свои мысли и ораторскому искусству, он попытался найти подходящие эпитеты. Большой художественностью его находки не отличались. Я понял, что Джессика была умной, очень начитанной, чрезвычайно привлекательной и из хорошей семьи — ее отец был профессором литературы с пожизненным контрактом в Гарварде. Собственно, это было единственным недостатком избранницы его сердца — Джессика жила в Бостоне. Однако Эд умудрился снова встретиться с ней во время ее следующего приезда в Нью-Йорк, месяц спустя. В этот раз Джессика, видимо, поняла, насколько Эд на нее запал. Надо сказать — я со своей иронией это, возможно, не обозначил — Эд был идеальной партией, ну при условии интеллектуального общения где-то на стороне. Теперь мы с ним встречались реже — каждый уикэнд он стремился проводить в Бостоне.

Так прошло лето и большая часть осени. В один из наших походов по музеям Эд сообщил мне, что мать Джессики пригласила его на День Благодарения. Да, я не уточнил, родители Джессики были в разводе. Поэтому профессор Фергюсон жил в своем большом доме рядом с Гарвардским университетом, и Джессика, студентка того же университета, большую часть года жила с отцом. А ее мать, художница-любительница или художник-любитель, не знаю, как правильно сказать, круглый год жила в их загородном доме в Хайаннис-Порте, куда и пригласила на праздники Джессику с новым другом. Пора было посмотреть на человека, с которым дочь проводила столько времени.

День Благодарения, если кто не знает, — последний четверг ноября, так что это на самом деле четыре выходных дня. Эд не был уверен, что выдержит столько в чужом доме, и попросил меня поехать с ним. Я сухо отказался, и мы заговорили о другом.

Однако через пару дней в какой-то индийской забегаловке Эд снова затронул эту тему. Он, оказывается, поговорил по телефону с миссис Фергюсон, матерью Джессики. Она прекрасно понимала его проблему и была бы счастлива, если бы Эд привез с собой друга. Я снова отказался. Оказаться в компании с незнакомыми людьми я стремился еще меньше, чем Эд.

Еще через день или два мы слушали джазовые пластинки у Эда дома, когда зазвонил телефон. Мне даже не нужно было слышать голос в трубке, чтобы воссоздать весь разговор:

— Джессика! — завопил Эд. — Радость моя, как я рад! Что? Что значит «плеоназм»? Нет, я слышал такое слово, но что это значит, сейчас не смогу тебе сказать, я слишком взволнован. Нет, боюсь, что нет! Нет, я готов был бы приехать к тебе на день-два в Бостон. Да, конечно, ты должна на праздники быть с матерью, я понимаю. Нет, у меня есть настоящие друзья. Ну, один друг, я же тебе говорил о нем. Пако сейчас как раз сидит у меня дома, мы слушаем музыку… Что?

Эд протянул мне трубку:

— Это тебя!

Я беззвучно зашипел, как кошка, которой наступили на хвост.

— Поговори с ней сам! — прошипел в ответ мой приятель.

Я взял трубку.

— Этот тот самый нелюдимый человек, который ни разу не захотел встретиться с девушкой своего друга? — вместо приветствия произнес очень мягкий, обволакивающий женский голос. Обидеться на него было невозможно.

— Да, тот самый! — подтвердил я. Эд действительно несколько раз предлагал мне поужинать вместе с ними, когда Джессика приезжала в Нью-Йорк.

— И вы долго еще собираетесь так поступать? Как там у вас намечено по ежедневнику?

— У меня нет ежедневника, — буркнул я. — Я свободный человек.

— Нет, вы не свободный человек. Вы завели себе друга, и сейчас этот друг в вас нуждается.

И опять это было сказано таким тоном, что обидеться на Джессику или прервать разговор было невозможно.

— Вы меня не знаете, — стал защищаться я. — Я мрачная антиобщественная личность, способная отравить любое радостное событие.

— Моя мама была бы от вас в восторге, она сама такая, — заявила Джессика. — Пако, пожалуйста! Мы с Эдди хотели бы провести эти дни в радости. Вы не могли бы составить компанию моей маме, чтобы ей не пришлось предаваться мировой скорби в одиночестве?

Джессика шутила на эту тему. Она не могла знать, почему я вел отшельнический образ жизни — Эду тоже ничего не было известно о Рите и детях.

— А на крайний случай есть берег океана, — продолжила Джессика. — Если вам захочется побыть одному, вы можете гулять там часами. А потом вы намерзнетесь, вернетесь домой, мы вас отогреем, накормим, напоим, и вы подумаете: «Хорошо, что я согласился!»

Неожиданно для себя я сказал:

— Хорошо, я согласен.

 

10

Бедный Эд!

Я сообразил сейчас, эго было ровно двадцать лет назад.

Джессика ждала нас на автовокзале в Хайаннисе. У нее тогда был новехонький ярко-желтый «жучок» фольксваген, писк продвинутости по всем направлениям для определенной либеральной молодежи Штатов. Мы с Эдом протряслись всю ночь на автобусе, и вид у нас был не самый презентабельный. Тем не менее Джессика радостно обняла и расцеловала Эдда, крепко, как старому другу, пожала мою руку и в качестве приветствия мне сказала следующее:

— Я вас пугала своей мамой, но вообще-то она очень хорошая.

Странно, я плохо помню Джессику по этой нашей первой встрече. И потому что женщины меня больше не интересовали — я боялся, что уже навсегда. Тем более, она была девушкой моего друга.

Даже не так. В ту нашу первую встречу она была для меня, как все прочие люди. У меня тогда было ощущение, что я всех вижу в кино. Да, вот Джессика — рыжеволосая, веснушчатая, синеглазая, с милой умной мордашкой, такая живая, молодая, восхитительная! Ну, и что? Она была для меня реальной не больше, чем какая-нибудь Леа Массари — Джессика на нее похожа. Актриса из другого мира, которую я никогда не увижу, которая мне никогда не улыбнется и не скажет «привет», которая играет полностью вымышленного человека в, возможно, полностью выдуманных обстоятельствах. Так вот, Джессика к моей реальной жизни имела отношение не большее, чем Леа Массари.

Такой же тогда я увидел и Пэгги. Она выглядела и вела себя, как старшая сестра Джессики — это все, что я тогда отметил. Пэгги провела меня на второй этаж своего большого светлого дома, чтобы показать, где я буду спать.

— Я приготовила вам самую большую гостевую спальню. Эд официально будет располагаться вот здесь, по соседству. Но реально? Я не знаю…

Она посмотрела на меня.

— Я тоже не знаю, — честно сказал я.

— Ну, разберутся! — махнула рукой Пэгги.

Да, вот еще что я отметил: голос у Пэгги был хриплый. Было отчего — она курила сигарету за сигаретой. Почти, как мой отец — тот умер от рака легких.

Так вот, Пэгги ушла в облаке табачного дыма. Две падевые лабрадорши — мать и дочь — побежали за ней вслед, стуча когтями по натертому паркету и скользя на повороте.

Потом мы завтракали. Потом Пэгги села за свой мольберт — она тогда не пускала в свою мастерскую никого, кроме дочери. А мы втроем пошли погулять по берегу океана. И Эд, и Джессика были безупречны — я ни разу не почувствовал себя лишним. Потом был семейный обед с индейкой и яблочным пирогом. Потом влюбленные пошли прогуляться одни, поскольку я отказался.

Я пошел в библиотеку. Это была большая комната с полками под потолок и стремянкой с креслом наверху. Я посидел в нем пару минут, пока набирал себе книг: вполне удобное кресло. Но читать я все же предпочел в большом кожаном, по-прежнему пахнущем дорогой кожей, облекающем тебя со всех сторон и предлагающем кожаную же длинную выдвижную подушку для ног.

Из китайцев в доме в основном были труды по «Книге перемен», к которой я тогда как раз подбирался. Я не услышал, как вошла Пэгги. Я почувствовал запах сигаретного дыма. Я обернулся — Пэгги стояла за моей спиной с бутылкой виски. Собаки, не отходящие от хозяйки ни на шаг, чуть опустив головы, исподлобья смотрели на меня с доброжелательным любопытством.

— Я хотела предложить вам читать так, как это делаю я — со стаканом виски под боком, — извиняющимся голосом сказала Пэгги. — Но потом подумала, что могу испугать вас.

— И давно вы так стоите? — спросил я.

— Какое-то время. Это глупо. Я и уйти боялась, чтобы вас не испугать. Будете?

— Чуть-чуть.

Пэгги налила мне виски, посмотрела названия книг, которые я отобрал, и одобрительно кивнула.

— Ну, не буду вам мешать. Соскучитесь, позовите меня. Я в мастерской.

Она загасила сигарету в тяжелой пепельнице из коричневого, с прожилками, минерала и ушла во главе своей свиты. Свитер и джинсы у нее были заляпаны краской. А на ногах у нее были такие деревенские толстые шерстяные носки в стиле кантри — с вышитыми грибочками и вишенками, на кожаной подошве. В доме было тепло и очень чисто.

Она ушла, и я впервые за многие месяцы не почувствовал облегчения, что остался один. Наоборот, я вдруг почувствовал свое одиночество как ущемленность, как утрату.

Следующий день был самым спокойным и самым бурным за многие месяцы. Эд с Джессикой поехали в Бостон. Джессика только летом купила свою первую машину и еще не вышла из состояния автокентавра: для нее хорошо прожитый день был день, проведенный за рулем. Несмотря на уговоры, я не захотел трогаться с места. Рядом с Пэгги мне было хорошо. Я даже подумал, что Эд вовсе не боялся оказаться в одиночестве в доме потенциальной будущей тещи. Возможно, это с их с Джессикой стороны было просто уловкой, чтобы вытащить меня из моей нью-йоркской норы.

Бедный Эд!

Короче, они уехали. И что, засесть на весь день с книгами в библиотеку? Мысль об этом — моем единственном виде деятельности за последнее время — вызвала во мне отвращение. На участке за сараем было упавшее дерево — старый бук с серой бугристой корой, частично подмявший под себя раскидистыми ветвями поросль молодых сосен. К соседям слева — это имение Кеннеди — я обращаться не стал. Зато управляющий огромного дома справа охотно одолжил мне бензопилу и даже канистру бензина, пока не вернутся автомобилисты.

День был ясный и теплый) и я с наслаждением распиливал кряжистые, потолще стволов сосенок, ветви поверженного дерева. Мне было хорошо одному, думая о том, что рядом в доме — в зимнем саду с высокой полукруглой стеклянной стеной — работает Пэгги. За завтраком я несколько раз ловил на себе ее взгляд. Не могу сказать, какой — она тут же отводила глаза.

Собаки несколько раз приходили ко мне понаблюдать, что я делаю, порыкивая, покрутиться спиной по куче влажных желтых опилок, погреться на солнце. Дочь в шутку хватала мать зубами за хвост, та беззлобно огрызалась, била толстым сильным хвостом по земле, изогнувшись, перехватывала ее пасть зубами. Потом, не сговариваясь, собаки разом вскакивали и убегали к Пэгги в мастерскую. А через какое-то время снова приходили ко мне проверить, как продвигается работа.

Мы перекусили с Пэгги остатками праздничного обеда. На этом буколическая часть дня закончилась.

На ужин должны были приехать отец Джессики и его новая пассия. Я говорил же, что родители Джессики были в разводе? Профессор Фергюсон в сам День Благодарения ездил к своей матери в дом престарелых куда-то в Вермонт, а следующий вечер хотел провести с дочерью.

Чтобы не готовить второй праздничный ужин, Пэгги заказала еду в соседнем ресторане. Меню было совершенно в духе Новой Англии — разные салаты, спаржа, суп-пюре из моллюсков и лобстеры. Однако привезло еду симпатичное мексиканское семейство: мать лет сорока с небольшим, ее дочь лет двадцати, толстый сын-подросток и девочка лет пяти-шести, как выяснилось потом, дочь дочери. При виде ее мне сразу стало нехорошо: девочка была, может, на год моложе нашей Кончиты, а это все случилось меньше года назад.

Я попытался скрыться в библиотеке, но моя помощь вдруг понадобилась, чтобы передвинуть стол, да и мексиканцы едва говорили по-английски. Кто не знает, девять из десяти работников ресторанов в крупных городах Штатов и большая половина в небольших местечках — это нелегалы. Если набирать персонал только из американских граждан или людей с грин-картами и платить им по профсоюзным нормам, все станет в два с лишним раза дороже: и еда в ресторанах, и номера в гостиницах, и товары в магазинах, и строительные работы, и ремонт, и парковка… Америка остановится! Вот и члены этого мексиканского семейства явно были нелегалами, и, увидев во мне отдаленного земляка, они тут же перешли на родной испанский. Так что обращались они ко мне, а уж потом я спрашивал у Пэгги, куда что поставить или отнести.

Я впал в странное, какое-то полусомнамбулическое состояние. По-английски я говорил уже так же свободно, как по-испански, а использовал этот язык гораздо чаще. Испанская речь возвращала меня то на Кубу, где мы с Ритой и детьми прожили два с лишним года, то в Сан-Франциско, где при посетителях мы говорили с Саксом по-английски, но в своей компании — по-испански. Для меня само упоминание Сан-Франциско тогда звучало лишь как место преступления, место трагедии, место, которого не должно было быть на карте. И вот я как будто снова оказывался в этом городе, в нашем ресторане «У Денни», где мы и жили, и девочка эта сновала между нами, как совсем недавно Кончита с Карлито охотно помогали нам приносить заказы… Как будто и не было той роковой пятницы 27 января все еще того же, 1984 года.

Мексиканцы были рады поговорить на родном языке, они шутили и громко смеялись. Я люблю за это всех латиносов: за их природную жизнерадостность, за мягкий юмор, за беззлобное подшучивание друг над другом. Даже когда они смеются громко, это не звучит вульгарно; в их смехе есть деликатность людей, выросших на улице среди друзей-соседей. Но тогда я чувствовал нечто совсем иное.

Пэгги по моему виду заподозрила неладное:

— Пако, тебе необязательно заниматься кухонными делами, — сказала она. — Хочешь, иди почитай в библиотеку! — Она подмигнула мне. — Бутылка осталась на столе.

— Что, единственный мужчина хочет оставить нас? — с веселым блеском в глазах вмешалась по-испански мать семейства. — Как же мы здесь останемся без руководства? — Она повернулась к внучке. — Кончита, принеси вон тот сверток из корзины!

И тут что-то замкнулось в моей голове. Девочку тоже звали Кончита! Я попытался зацепиться за стол, понял, что стащу скатерть со всей посудой, отпустил руку и грохнулся на пол.

Я очнулся от запаха нашатыря. Я лежал на полу в гостиной, голова моя покоилась на коленях у мексиканки, а Пэгги держала у моего носа ватку с нашатырем.

Она поймала мой взгляд:

— Все? Ты с нами? Я сейчас вызову скорую.

Я приподнялся и благодарно потрепал мексиканку за руку, придерживающую меня.

— Не надо ничего. Я в порядке!

— Точно?

Пэгги снова попыталась поднести к моему носу ватку. Какой же отвратительный запах!

— Да-да. Со мной все нормально!

Я поднялся на ноги. Пэгги, мексиканка и ее дочь обменивались вопросительными взглядами — они не понимали, что произошло.

— Пако, иди, приляг в свою комнату, — Пэгги тоже встала на ноги. — Я помогу тебе!

— Нет, я лучше выйду на воздух.

Я добрел до двери на участок и распахнул ее. Мне хотелось, чтобы меня обожгло холодом, но это был по-весеннему солнечный день, и на меня пахнуло лишь терпким ароматом сырой земли и собранной в кучи палой листвы. Я услышал за спиной голос Пэгги:

— Вот, возьмите, спасибо вам большое! Мы дальше сами справимся.

Я нетвердым шагом дошел до упавшего бука и сел на его ствол лицом к океану. В горле у меня стоял ком такого размера, что он мог выйти наружу, только оторвав мне голову. Чтобы этого не произошло, я попытался сосредоточиться на том, что было перед моими глазами. Далеко уходящее в море бетонное щупальце волнолома слева, из-за которого выплывала палубная яхта. Над водой летел легкий самолет, тянущий за собой рекламный баннер: «Гостиная смеха. Лучшие комики Нью-Йорка». И бесконечная, чуть морщинистая от ветра серая гладь, складывающаяся на горизонте и возвращающаяся по небу.

Я опять не услышал, как подошла Пэгги. Просто сзади меня обняли и крепко сжали руки в брезентовой черной куртке. И меня прорвало!

Первые минуты — не знаю, сколько их было, — я не мог произнести ни слова. Я не помню, плакал ли я хоть раз с тех пор, как их всех не стало. Наверное, нет! Все каналы, предусмотренные Господом или природой, чтобы горе не застаивалось внутри тела и могло растворяться снаружи, были во мне наглухо забиты, зацементированы, навсегда стали рудиментом, как аппендикс или копчик. И вот этот простой жест сочувствия и ласки, на который Пэгги не спросила разрешения, смел все шлюзы, все плотины, выстроенные мною за долгие недели и месяцы одиночества.

Пэгги теперь сидела рядом со мной на стволе, не переставая обнимать меня и прижимать мою голову куда-то к своей шее. Собаки, пришедшие за нею, лежали на песке, глядя на нас, и изредка повизгивали, не понимая, что происходит.

У Пэгги в кармане куртки была наша начатая бутылка виски — стаканы она, торопясь, не захватила. Когда меня перестало сотрясать, она просто отвинтила колпачок и протянула бутылку мне. И это было, как промыть эти мои каналы, только что очистившиеся извержением от всякого мусора. Сделав несколько больших глотков, я протянул бутылку Пэгги, и она так же, по-мужски, отхлебнула из горлышка. Потом вернула виски мне, я приложился к бутылке еще раз и рассказал ей все.

Конечно же, не все! Лишь легенду нашей с Ритой жизни, которая так трагически переплелась с реальностью. Начиная с Кубы, где мы якобы были диссидентами, рассказал про наш переезд в Штаты, нашу счастливую жизнь в Сан-Франциско у Сакса и нелепую гибель моей семьи в якобы случайной перестрелке в Рыбачьей гавани.

Пэгги ни разу не перебила меня и не задала ни одного вопроса. Время от времени она лишь протягивала руку, отхлебывала из горлышка и возвращала бутылку мне. В какой-то момент, уже закончив свой рассказ, я обнаружил, что бутылка пуста.

Я посмотрел на Пэгги. Она улыбнулась мне, и это было самое прекрасное, что я увидел за долгое-долгое время.

— Простите меня, — сказал я. Пэгги недоуменно взглянула на меня. — Ну, что я вывалил все это на вас.

Пэгги встала и взяла меня за руку:

— Пойдем в дом! Ты простудишься.

Собаки с готовностью вскочили на ноги и побежали впереди нас, оглядываясь. Взгляд их был растерянным: что это было со мной?

В доме я сказал Пэгги, что прилягу, поднялся в свою спальню и рухнул на кровать, заснув раньше, чем моя голова коснулась подушки.

Потом сквозь сон я услышал, как дверь комнаты открылась.

— Он спит, не стоит его будить, — шепотом говорил Эд.

— А как же ужин? — также шепотом возражала Джессика. — И я хотела познакомить его с отцом.

— Утром познакомишь. Пусть спит!

Дверь закрылась, и я снова отключился.

Потом я вдруг услышал голоса внизу. Сон еще держал меня, но я подумал, что мне лучше было бы спуститься в гостиную, выпить со всеми стаканчик вина и потом уже снова лечь спать. А то я мог выглядеть, как гость, перепившийся еще до праздничного застолья. Я пригладил волосы перед зеркалом, одернул свитер и открыл дверь спальни. Но то, что я услышал, заставило меня остановиться.

— Пэгги, с тех пор, как мы не живем вместе, ты совсем потеряла разум, — говорил напористый, саркастический, низкий, но при этом едкий, как кислота, мужской голос. — Да ты хоть знаешь, кто такие эти кубинцы? Самые приличные из них — музыканты и танцоры. А остальные сплошь сутенеры, наркоторговцы и убийцы с большой дороги!

— Джеймс, я запрещаю тебе говорить в таком тоне о моих гостях! — произнес хрипловатый голос Пэгги.

Джессика:

— Правда, папа!

— Ну, подождите! — это опять профессор. — Кто-нибудь из вас видел его до вчерашнего дня?

— Мистер Фергюсон, я прекрасно знаю Пако и могу вас заверить…

Но Эда тут же затыкает рыкающий профессорский басок.

— Кто-нибудь знает, что у него в карманах? Может быть, нож. Может, кокаин! Кто-нибудь проверил это?

Дальше хор протестующих голосов, над которым взмывает ультиматум:

Я не буду спать под одной крышей с человеком, которого я не знаю! И которого никто не знает!

— Значит, ты поедешь ночевать в гостиницу!

Это Пэгги. Спокойно так говорит, не кричит.

— Джимми, дорогой, — лепечет женский голос. Это, надо полагать его новая избранница сердца. Дальше что-то неразборчивое, какие-то уговоры.

— Ну, хорошо! Мы останемся здесь! — решает главный мужчина в доме. — Но у нас еще два дня выходных. Завтра чтобы духу его здесь не было!

Общее молчание. Потом опять спокойный голос Пэгги:

— Нет, Джеймс, это тебе придется уехать. И прямо сейчас! Линда, дорогая, прости! Ты умная девочка и прекрасно все понимаешь. Если ты не сможешь вести машину, я вызову вам такси.

— Но это мой дом, — растерянно говорит профессор.

— Уже нет! Твой дом в Бостоне, и я никогда в жизни больше не ступлю туда ногой.

— Подожди! Тебе важнее, ближе этот неизвестно откуда взявшийся парень? Чем я, твой бывший муж, отец твоей дочери?

— Я даже не могу сказать тебе, насколько! — тот же тихий, ровный, хрипловатый голос Пэгги. — Я все-таки вызову вам такси.

— Ну, подожди, подожди! — Профессору явно не хочется двигаться с места. — Зачем же мы будем решать за этого паренька? — Я уже стал чем-то симпатичным, таким ладным, расторопным, толковым пареньком. — Может быть, у него самого другие планы на ближайшие дни?

— Мы ни у кого ничего не будем спрашивать! — отрезает Пэгги. — Па-ко, как и его друг Эдди — как, впрочем, и ты, Линда, дорогая — могут оставаться здесь, сколько захотят. А ты уедешь сейчас же! Это мое решение!

Я в своей жизни больше всего не переношу одного: чтобы за меня кто-то принимал решения. Мы и с отцом-то моим чаще всего ссорились именно из-за этого: он хотел решать за меня.

А тут я вернулся в спальню, подоткнул поудобнее подушку под голову и мгновенно заснул.

Годы спустя, когда мы по обыкновению посасывали с Пэгги какое-то экзотическое питье, привезенное мною из очередной поездки, мы почему-то вспомнили тот День Благодарения.

— У меня сжалось сердце, как только я увидела тебя, — сказала Пэгги. — У тебя на душе была рана, к которой не то, что страшно было прикоснуться, на нее было страшно смотреть.

Я мог бы сказать ей, что она эту рану промыла и что только благодаря этому, та стала затягиваться. Но тогда я еще не мог говорить на эту тему. Я просто встал, прижал ее голову к себе и, нагнувшись, поцеловал куда-то в макушку.