1

Нет, не случайно во всех языках есть поговорки типа «утро вечера мудренее». Я открыл глаза, когда полоска света из-под плохо задернутых штор еще только-только начала растворять темноту. Я привстал, чтобы посмотреть на электронные часы — большие красные цифры показывали без двадцати пяти шесть.

Странное дело, по сравнению со вчерашним вечером ничего не изменилось, но жизнь моя уже не казалась конченой. И не потому, что, по французскому варианту пословицы, «ночь приносит совет». Нет, что мне делать в этой безнадежной ситуации, я по-прежнему не знал. Вернее, знал, но это не делало мое положение менее безнадежным. И всё же, в эти несколько часов смутных воспоминаний о раскатах грома, вспышках молний за шторами и тревожных снов, от которых в сознании остались только бессмысленные обрывки, — какой-то бьющий из самых глубин родник пополнял во мне запас веры в безграничные возможности жизни не только ввергать нас в несчастья, но и самым невероятным образом вытаскивать нас оттуда. Мне даже не пришла в голову мысль о Джессике и Бобби. Я, видимо, всё же не просыпался толком. Я повернулся на другой бок и снова заснул.

На пару минут. Без пятнадцати шесть зазвонил будильник — мне пора было ехать в аэропорт.

Веки мои были такими тяжелыми, словно я не спал неделю. Я закрыл глаза, чтобы отключиться еще хотя бы на пару минут. Я бы наверняка снова провалился в сон, но тут зазвонил Бах. Это была Джессика — черт, я что, опаздывал? Опять напутал что-то со временем со всеми этими трансатлантическими пересчетами?

— Солнышко, это мы!

«Солнышко»! Я сразу вспомнил, что я, ее муж, — предатель, скрытый шпион. Попробуйте просыпаться, когда ваша первая мысль — о собственной подлости! Правда, я всегда был предателем. Но пока этой подлости не угрожало разоблачение, ее как бы и не было.

Потом я сообразил, что раз Джессика звонит, значит, она уже на земле. Я что, всё-таки проспал?

— Видишь, как нам не везет! — сказала Джессика.

— Как не везет? Где вы?

— В Брюсселе. Мы только что сели, еще катимся.

— А что случилось?

— По пути какая-то страшная гроза. Нас обещали выпустить через пару часов.

Я посмотрел на часы. Без пяти шесть. Хм, я не проспал, но всё откладывалось. А как же Метек?

— Ты у себя в номере?

Джессика всё же такая подозрительная, когда я не у нее под боком.

— Да. У меня такси заказано через пять минут.

— Солнышко мое, как мне жаль! Досыпай тогда, раз неизвестно точно, когда мы прилетим. Мы прекрасно доберемся сами на такси.

— Да нет, я вас встречу. (А как же Метек?) Ты только сообщи мне, когда пойдете на посадку.

— Я позвоню, как только будет известно что-то новое, — пообещала Джессика, что мало вязалось с ее просьбой немедленно ложиться спать.

— Обязательно! — сказал я. — Ну, целую!

— Папа, мы из самолета видели целое звено истребителей! Три штуки, они летели рядом с нами, — крикнул в трубку Бобби.

— Завидую вам. Ну, целуй его! До связи!

— Целую, мой хороший.

Я положил телефон на тумбочку у кровати и вдруг вспомнил. Вспомнил — и сон слетел моментально. Начинался последний день моей прежней, привычной, такой, как теперь выяснялось, дорогой и остро необходимой мне жизни.

Так, наверное, смотрит на свое повседневное существование человек, которому вдруг сообщили, что у него неоперабельный рак. И, в сущности, гонец, который прибудет ко мне из Москвы утренним рейсом, вряд ли сможет что-либо изменить. Да, я соглашусь на химиотерапию, но мы все знаем, чем это закончится. От иррациональной веры в то, что жизнь чудесным образом всё уладит, которая на миг посетила меня в полудреме, не осталось и следа.

А, может, нам перебраться на Кубу? Я вспомнил горы, подходящие к самому морю между Мареа-дель-Портийо и Сантьяго, островок метрах в ста от берега, единственный домик, белеющий там сквозь крону деревьев, и звучащая в нем кубинская музыка — быстрая, веселая, но от которой вполне можно и заплакать. Вот где бы я хотел жить, если бы мне пришлось скрываться от всего мира! Разумеется, с Джессикой и Бобби. Но отношения с кубинцами уже другие. Те примут скорее американского бизнесмена, чем бывшего российского разведчика. Так что в оставшиеся мне годы будет только снег, сыплющий с неба с сентября по апрель, грязная каша под ногами с октября по март и два месяца холодного дождливого лета. И в отличие от соседа по дому, торгующего стиральным порошком оптом, я даже не смогу слетать погреться в Турцию или Египет. И всё это, разумеется, без Джессики и Бобби!

Я даже подумал, как в этой новой ситуации мне поступить с Метеком. Это ведь, в сущности, мой коллега, который в критической ситуации убрал ненужных свидетелей, не обращая внимания на пол и возраст. Как я бы сам поступил с негром-портье из «Клюни», будь у меня действительно револьвер? Я усмехнулся, вспомнив его трясущиеся руки и дрожащий голос — он, наверное, уверен, что его спасли только нагулявшиеся перед сном голландцы. Так что же мне делать с Метеком? Готов ли я на пороге перемен, сопоставимых со скоропостижной смертью, простить своего врага? Дальше я не размышлял — просто прислушался к себе. И понял, что с Метеком я всё равно должен рассчитаться — как человек, который перед переходом в мир иной стремится привести в порядок свои дела. Насилие и методичность.

У меня есть еще одна любимая цитата из Ницше. Ее я вспоминаю, когда мне совсем плохо, когда увидеть себя со стороны, стать наблюдающим, уже не помогает. Я применяю ее и в тех случаях, когда плохо друзьям, и на всех она оказывает почти чудотворное терапевтическое действие. Мысль эта открывает «Злую мудрость» и звучит так: «Смерть достаточно близка, чтобы можно было не бояться жизни».

Да, но — черт! — была еще одна проблема. У меня с собой была сумка, в которой я нес не только видеокамеру — о ней Джессика знала, хотя и не обо всех ее усовершенствованиях. Там же, в пластиковом пакете был паспорт на другое имя, кредитная карточка, а также мои накладные усы, брови и парик, который я уже успел стянуть с головы, чтобы вновь обрести облик примерного мужа и уважаемого бизнесмена Пако Аррайя. Мои самостоятельные поездки иногда вызывают у Джессики приступы болезненной подозрительности — уже не раз у меня возникала абсолютная уверенность, что она мои вещи просматривала. «Может, оставить сумку в камере хранения в аэропорту? — подумал я. — А потом скажу человеку, который примчится мне на помощь, чтобы он ее оттуда забрал. Не хотелось бы, конечно, никого напрягать. Но какие варианты?»

Варианты были. Я подошел к письменному столу и открыл большую кожаную папку с письменными принадлежностями. «Де Бюси» меня не разочаровал: помимо обычных конвертов в папке был и один большой, под формат А4, цвета манилы, в каких по почте можно послать и небольшую бандероль. Я сложил в туалетную сумочку свой парик, накладные усы, паспорт на имя Эрнесто Родригеса, под которым я зарегистрировался в «Фениксе», кредитку «Америкэн Экспресс» этого загадочного господина и контейнер. Потом сунул сумочку в конверт и, оторвав защитную полоску, запечатал его. После завтрака я оставлю конверт на ответственное хранение портье.

Хотя стоп! стоп! Эти действия были сродни фрейдовской оговорке! Бессознательное мое заюлило, но разум был на страже! Я что, больше не собирался заехать в «Феникс» и, если судьбе так будет угодно, предъявить к оплате самый большой счет за мою жизнь? Собирался. Так что предметы, которые не должны попасться на глаза Джессике, придется припрятать где-то в другом месте. И уже потом, если так было написано в книге судеб, дело будет сделано.

Я сунул конверт в сумку, рядом с видеокамерой. Хорошо, что хоть дело Штайнера для меня было закончено. После обеда я встречусь с нашим человеком из Леса… Пусть это будет Лешка Кудинов, хотя из-за Джессики мы с ним даже и выпить не сможем как следует. Так вот, я передам ему контейнер, всё объясню, и на этом операция завершится.

Но нет — было что-то еще, что я должен был сделать в связи с этим. Я напряг память: что же это было? Мысль ускользала. Я попытался прибегнуть к подсказке — часто это помогало: где я об этом подумал? В «Фениксе»? Нет. В «Клюни»? Тоже нет. Вот черт! Может быть, в суши-баре вчера вечером? Я зашипел змеей, с силой выпуская воздух сквозь зубы. Я точно знал, что это важно, но никак не мог поймать мысль за хвост. Нет, эти усилия явно превосходили мои скромные способности.

Я отказался от них и тут же вспомнил! Я проговорился Николаю, что моя семья прилетает в Париж. Теперь ради нашей безопасности, если он ведет свою игру, я должен сказать ему, что мы все летим в Италию. Хотя мне в любом случае придется до понедельника, то есть сегодня же, уехать из Франции. Но проще и ближе ехать в Бельгию. Точно: я скажу Николаю, что мы едем в Италию, а на самом деле мы на машине поедем на север. И Бобби там будет интересно: Брюссель, Гент, Брюгге, Антверпен! За три дня мы даже всё не осмотрим.

Хотя есть ли у меня теперь три дня?

Кстати — я всё-таки еще просыпался, и мое сознание подключалось секторами, как одна за другой загружаются программы при включении компьютера, — Джессика с Бобби сейчас же в Брюсселе. Зачем им лететь в Париж? Надо им срочно позвонить — пусть дожидаются меня там. Конечно, я еще не закончил дела в «Фениксе», но я придумаю, что сказать Джессике, чтобы они меня подождали в Брюсселе.

Но тут подключился еще один, надеюсь, последний сектор. И теперь, когда загрузка была закончена, в сознании, как на мониторе, высветилась самая важная информация. После обеда должен прибыть гонец из Москвы. И именно от него будет зависеть, смогу ли я еще раз повидаться со своей семьей или нет.

 

2

Даже последний день жизни человека состоит из вполне банальных вещей. Спускаться пешком с третьего этажа мне было лень, и я вызвал лифт. В нем, в отличие от «Клюни» или «Феникса», пахло не дезодорантом, а сопровождающей жизнь богатых особой смесью ароматов дорогих духов, мужского одеколона, трубочного табака, недавно купленных кожаных чемоданов и свежемолотого кофе.

Этот, последний, запах усилился, когда двери распахнулись на первом этаже. Завтракать можно было и в холле, и я закрутил головой, высматривая свободный столик.

С дивана в дальнем углу мне махала рукой какая-то блондинка. Мне? Я обернулся, чтобы убедиться, что за моей спиной никого не было.

— Идите сюда! — крикнула незнакомка по-английски.

Я пригляделся: это была вчерашняя дама из паба, любительница горького, но в меру, и эту меру еще не установившая. Она сидела на кожаном диване с разбросанными по нему — для домашнего уюта — подушками экзотических расцветок. Кресло справа от столика было свободным.

— Составите мне компанию?

Дама — я говорил, это по всему была дама, хотя и молодая — приветливо улыбалась. Она делала это не только губами, но и глазами, и всем своим видом. Эффект был неотразимым.

— Вы боитесь, что официант не догадается сам вылить в кофе сливки и положить туда сахар? — спросил я, усаживаясь.

— М-м, да вы злюка! — засмеялась дама. — А с виду не скажешь! Нет, я заказала зеленый чай — без молока, без сахара, без мяты и без… С чем там его еще можно пить?

— С дробленым жареным ячменем и прогорклым буйволиным маслом!

— Что, такое бывает?

— Я пробовал — в Тибете!

— Бр-р, я бы не рискнула!

— Вы вчера и не так рискнули!

— Ха-ха! Элизабет Барретт, Лиз! — протянула мне руку дама.

Для рукопожатия, не для поцелуя, как сделала бы какая-нибудь смешная жеманница.

Я на секунду взял ее руку в свою. Пальцы были длинные, тонкие, холеные, но без следов какого-либо, даже прозрачного, лака на ногтях.

— Франсиско Аррайя, Пако. Я не встаю, чтобы от смущения не перевернуть стол.

Лиз снова засмеялась. Смех у нее был звонкий, заливистый, заразительно беспечный.

— Вы же не думаете, что я с вами заигрываю?

— Конечно, нет! Вам просто скучно!

— У вас великолепная память!

Я подумал, что зря назвал Лиз свое постоянное имя. Но мы сидели в гостинице, в которой я именно под ним и зарегистрировался.

Официант как раз нес ее поднос. Я тоже был бы не против зеленого чая, но, чтобы проявить свою индивидуальность, заказал черный — с молоком и сахаром.

Я хочу спросить сейчас самого неискушенного человека — неискушенного и в женско-мужских отношениях и особенно в шпионских играх. Бывают такие совпадения? А? Бывают?

Вот эта восхитительная, очень сексуальная, умная и занятная молодая женщина обращает на себя внимание офицера спецслужб, осуществляющего секретную операцию. Обращает раз — в пабе, где они якобы случайно оказываются вместе. Увы! — агент слишком занят работой и продолжить знакомство не стремится. Однако по удивительному совпадению эта женщина, оказывается, остановилась в той же гостинице, что и он. И там, поскольку они уже почти что знакомы, без труда обращает на себя внимание агента второй раз. Только сейчас у нее есть, по крайней мере, минут двадцать, чтобы закрепить успех. Ведь перед такой устоять трудно, практически невозможно!

Паранойя? Всё совсем не так? Хорошо, давайте теперь послушаем вас! Значит, эта Лиз Барретт приехала погулять по пустынному по случаю лета Парижу и остановилась в отеле «Де Бюси». Она прогуливается по окрестностям и в жаркий день останавливается утолить жажду в одном из пабов на набережной Сены — который, заметьте, минутах в семи-восьми ходьбы от ее гостиницы. У нее возникает затруднение с официантом, не говорящим по-английски, и она с радостью пользуется любезностью сидящего рядом американца. По чистому совпадению, этот американец, как на следующий день выясняется, остановился в том же отеле. Увидев его в холле, Лиз Барретт радуется знакомому лицу и тому, что ей не придется завтракать в одиночестве. Вот и всё! Да, вот еще по поводу «Де Бюси»: она точно так же может предполагать, что это американец выследил, где она живет, и поселился в той же гостинице. Ведь можно и так всё представить?

Так-то оно так, но жизнь уже отвесила мне достаточно подзатыльников, чтобы я научился отличать правду от ее подобия. Таких случайностей не бывает!

Мне надо было поскорее закончить завтрак и убираться по своим делам. Это ведь и в самом деле был мой последний свободный день в свободном мире. Мне надо было сегодня: а) рассчитаться с Метеком — это точно до приезда Джессики и Бобби; б) повидаться — не знаю еще пока, как это увязать с их предстоящим приездом — с гонцом из Москвы, чтобы отдать контейнер и выработать наименее болезненную процедуру моего вывода в Россию; в) забрать семью, арендовать машину и, не мешкая, уехать из Франции в Бельгию. При этом, сколько времени займет операция с Метеком, предсказать было трудно, Джессика с мальцом могли прилететь в любой момент, а у эмиссара из Конторы мог для меня быть заготовлен такой аргумент, что во внешний мир я вообще больше не выйду.

А я сидел здесь, за мраморным столиком в холле гостиницы «Де Бюси», и, непринужденно болтая, разглядывал женщину, явно посланную на мою погибель.

Но зрелище того стоило. Если сохранять в памяти последнюю картинку из моей теперь уже почти что прошлой жизни — я не говорю сейчас о семье, я надеюсь, что наши связи всё же не оборвутся навсегда в одночасье, — пусть картинка будет эта!

Лиз, как и вчера, была в летнем платье, только другом. Не в джинсах с топиком, не в блузке и юбке, не в том, что сейчас часто называют «платье» — в таком узком куске ткани, плотно обтягивающем тело от груди до… Как бы это сказать? Ни в одном из известных мне языков нет нормального — не вульгарного и не медицинского — приличного слова для этой части женского тела. Скажем, до начала ног. Так вот, когда я говорю платье, я имею в виду платье. Очень открытое — две лямочки от начала груди обхватывают плечи, спина открыта, подол короткий, до середины бедра, когда она сидит, как сейчас, расцветка тоже летняя: классические синие и бежевые цветочки на белом фоне — но всё же платье!

Из того, что это платье не скрывало, я видел грациозную нежную шею, покатые плечи, трогательные ключицы и тонкие, как и полагается женщине, но ловкие и, наверное, достаточно сильные руки. На всем этом лежал плотный ровный слой загара, хотя время летних отпусков только начиналось. Причем на шее не было светлого следа от лямки купальника. Все эти признаки говорили о приятном достатке, когда всегда есть возможность поехать в страну, где лето круглый год, загорать в местах, скрытых от посторонних глаз, ну, на худой конец, регулярно посещать солярий.

Да! Я уронил салфетку — случайно! — и когда поднимал ее, сфотографировал мысленно и ноги Лиз, заброшенные, как и вчера, одна на другую. Лучше бы я этого не видел. Длинные, плотные бедра, загорелые настолько, что проступил тончайший белый пушок, круглое колено, безупречно гладкие икры и тонкие лодыжки. Знаете, почему Гомер неизменно отмечал тонкие лодыжки в женщинах, которых он считал красивыми? Это не так часто встречается, особенно в Греции! Но меня, конечно, из того, что я увидел под столом, больше взволновали не лодыжки.

Теперь приступаем к главному — лицо! Лиз напоминала мне… Кого же? А, знаю! Ванессу Редгрейв в тот период, когда она была неотразима, к примеру, в «Блоу-ап». Классический тип красоты: прямой нос, прямой взгляд, прямые, до плеч, волосы натуральной блондинки, что-то холодное, неземное и одновременно притягивающее. Только у Лиз лицо было очень живое: она улыбалась, строила гримасы, морщила нос, щурила глаза, не задумываясь о том, что в эти моменты ее атласная, ухоженная, без намека на косметику кожа собирается в пучки морщинок — впрочем, пока еще лишь на время. Ей было, наверное, чуть за тридцать: тридцать два — тридцать три…

И губы она не красила, в них и без того угадывалось напористое биение молодой жизни. И на ногтях — я уже упоминал об этом — не было даже прозрачного лака. Весь ее облик, казалось, говорил: «Во мне нет ничего искусственного! Такая, как есть!» И говорила она так же — вроде бы совершенно не заботясь о том, как ее слова, с радостным возбуждением срывающиеся с губ, могут быть восприняты и оценены.

За это время, поскольку белыми в нашей партии играла Лиз, я успел рассказать ей о том, чем я занимаюсь и зачем приехал в Париж. Мне, надеюсь, не надо уточнять, какую именно версию я представил? Естественно, художественно-гастрономический тур по средневековым аббатствам Франции. Поэтому, задавая вопрос, чем живет она, я не надеялся на более правдивый ответ. Так, тест на воображение.

— Я занимаюсь вещами абсолютно бесполезными, но что еще приносит радость? Я преподаю скандинавскую литературу, — сказала Лиз, поднося к губам чашку со своим бесцветным зеленым чаем.

Грамотно? Грамотно! Сколько человек из ваших знакомых способны проверить знания в этой области? Я рискнул. Я ведь не только мотаюсь по всему миру в поисках приключений.

— Как ни странно, — поделился я, — мне у Ибсена больше нравится не то, что до сих пор ставят все, кому не лень, типа «Кукольного дома» или «Гедды Габлер». Я с удовольствием читаю его забытые пафосные пьесы — про то, как жить разумно. «Враг народа»!

— «Дикая утка»! — охотно подхватила Лиз. — «Строитель Сольнес»!! «Брандт»!!! Совершенно согласна! Глупо считать, что Ибсена интересовал только конфликт сильной, свободной личности с косным окружением. Конечно же, его в первую очередь волновало столкновение определенных принципов — я согласна с вами, совершенно разумных — с общественными устоями, которые всякую свободу подавляют. Но, кстати, в этом отношении и Нора несет те же самые идеи!

Да, готовили ее основательно. Или она сама принимает всерьез свою работу — я, натурально, имею в виду не преподавание литературы. Мы поболтали еще об «изумительно современной» «Фрёкен Юлии» в постановке Бергмана (я по чистой случайности видел этот спектакль по Стриндбергу, по-моему, в Германии), а также о Кнуте Гамсуне и тревожащем обаянии нацистского эзотеризма. Лиз несомненно знала обо всем этом намного больше меня, но, думаю, ее не срезал бы и литературовед.

Так кто же ее подослал? Точно не какие-нибудь ливийцы! Такой класс предполагает разведывательную культуру с вековыми традициями и полную открытость внешнему миру. Точно не наши! Есть же законы эргономики: я у них под рукой и, чтобы начать манипулировать мною, достаточно звонка какого-нибудь Николая. Кто тогда? Восточных немцев уже больше не существует…

Я вдруг понял, как правильно поставить вопрос в связи с появлением Лиз! Где же я засветился?

Ответ казался очевидным. Моя вчерашняя выписка из отеля «Клюни» была сродни выходу героя вестерна из салуна, в котором пили все его враги. Но французы, если предположить, что они меня как-то выследили, с таким же успехом могли меня просто задержать на улице, отвезти в участок или на конспиративную квартиру и там уже приступить к разговору — не знаю, чего бы они захотели.

Тогда кто же?

На секунду у меня в голове даже пронеслась мысль, не связано ли это как-нибудь с Метеком? Я ведь не знаю, на кого он работает! Но Метек вряд ли догадывается о моем присутствии в Париже. Иначе он бы задался вопросом, что я делаю в гостинице напротив. И тогда во Франции его уже давно бы не было.

Я очнулся от слов:

— Вы меня не слушаете!

— Разумеется, слушаю! — запротестовал я.

— Но не слышите!

— Слышу!

— И что я только что сказала?

В глазах у Лиз вспыхивали смешливые искорки, а улыбка обнажала чуть ли не все тридцать два зуба. Один, спереди, чуть выдавался вперед и даже залезал на другой. Я знал по Карлито, почему так происходит: Лиз в детстве надолго сохранила привычку сосать большой палец. Зуб ее не портил, наоборот, придавал особый шарм. Совершенная красота перестает быть земной.

Лиз была уверена, что поймала меня. А я в своей голове уже чуть отмотал назад пленку, которая, пока я думаю, всё пишет.

— Вы говорили, что Париж — идеальное место для праздности, поэтому приезжать сюда лучше по делам. А я как раз собирался вам возразить.

— Х-м!!!

Улыбка с лица Лиз не исчезла, но она в этот момент должна была, как и я несколько минут назад, оценить, что и я подготовлен неплохо.

— И что же вы хотели возразить?

— Что ездить нужно в места, где есть то, чего вам в этот момент хочется. В Париж или в Италию надо приезжать, если у вас настрой на культурный отдых. А по делам отправляйтесь в скучные серые города типа Дюссельдорфа или Харрисбурга, штат Пенсильвания. Если вам так скучно развлекаться, почему вы не поехали померзнуть в своем Хельсинки?

Улыбка Лиз вдруг погасла.

— Это правда: мне скучно развлекаться. Вы в этом не виноваты, — поспешно добавила она, заметив, видимо, что и я сразу посерьезнел. — Вы просто сказали то, что я про себя знаю, но сама не формулирую. А это так!

Такие признания естественно провоцируют на протесты, или слова утешения, или предложения попытаться развеять вдвоем этот приступ сплина. Но когда ты мотылек и летишь на огонь, есть только один способ не сгореть — повернуться и лететь в противоположную сторону.

— Ну, что ж. Могу вам только позавидовать, — сказал я, складывая свою салфетку. — У меня времени на развлечения почти нет, так что я пока еще не установил, скучно это для меня или нет. Но вы не оставляйте попыток: быть может, за следующей дверью каких-нибудь банальных «Фоли бержер» вам откроется новая истина, ваш путь в Дамаск.

Я встал, и Лиз тоже поднялась, стряхивая с платья крошки от круассана.

— Простите, что задержала вас своей болтовней. У вас, учитывая, что сейчас лето и сегодня воскресенье, наверняка куча неотложных дел, — предположила она со смехом.

— Увы! — только и произнес я.

Это ведь на самом деле было так.

— Увидимся! — с наигранной веселостью тряхнула волосами Лиз, и сердце у меня сжалось. У Риты было точно такое движение, когда она отбрасывала назад свою тяжелую переливающуюся шевелюру. — Где-нибудь, когда-нибудь! Пусть вы любите только работу, но ведь она заключается как раз в том, чтобы другие люди развлекались. Ведь так? Так что еще встретимся!

Я кивнул. На меня вдруг опустилось облако вселенской грусти. Я хорошо знаю это чувство, и ситуации, в которых оно возникает. Это от невозможности возможного.

— Ну, что же вы — идите!

Мы продолжали стоять друг против друга. Лиз смотрела на меня как человек, который играет белыми.

— У вас тут крошка осталась!

Лиз показала мне на своих губах, в каком месте. Я — зеркальные изображения часто сбивают с толку — провел рукой по правой стороне. Лиз улыбнулась и своей рукой смахнула крошку слева.

Это был единственный интимный жест с ее стороны. Рука, которую она протянула мне, едва сжала мою и тут же отпустила. Лиз боялась переиграть.

Откуда ей было знать, что другого случая не будет.

 

3

Я поднялся к себе в номер. На душе у меня было отвратительно.

Удивительно всё-таки устроены люди! У меня рушилась жизнь. Я в течение двух-трех ближайших дней должен был оставить свою семью, возможно, навсегда. Мне предстояла вынужденная репатриация на родину, которая для меня была гораздо более чужой, чем заграница. Я, который никогда никого не убивал, собирался совсем скоро отнять жизнь у другого человека. Однако всё это было ерундой по сравнению с тем, что на меня, похоже, положила глаз только что встреченная мною восхитительная женщина, и я мог надеяться переспать с нею, но пойти на это не имел права.

Я уже однажды попадал в то, что на нашем жаргоне называется медовая ловушка.

Это было в самом начале моей карьеры. В сущности, даже до того, как она началась, еще на Кубе.

Шел, наверное, 79-й год. Месяц не помню — когда нет зимы и лета, всё сливается в один сплошной круг. В Гаване собрали какой-то слет коммунистической и околокоммунистической, словом, как тогда говорили, прогрессивной молодежи мира. И это была возможность устроить мне своего рода промежуточный экзамен: Некрасов хотел проверить, насколько я уже способен сойти за кубинца. Однако, поскольку полной уверенности у него не было, он предпочел сделать это при большом скоплении народа, где меня можно было бы, если бы я прокололся, представить и за колумбийца, и за никарагуанца или просто убрать и больше не показывать.

Мы с Ритой тогда еще удивились, что меня посылали одного. В принципе, ведь и моя жена должна была в Штатах выдавать себя за кубинку.

— Вы что, не уверены, что я выдержу испытание? — не сдержалась она при нашей следующей встрече с куратором.

У нас с ним отношения были не официальные, скорее семейные.

— Не волнуйся, матушка, — Некрасов звал ее матушка. — Чего-чего, а этого добра на твою долю хватит.

— Нет, правда, Петр Ильич! Вы думаете, что я не справлюсь с мужской работой?

— Ну, это-то само собой! — Некрасов на ходу обнял ее за плечо. Мы, закатав брюки, брели по воде вдоль пляжа. — Мужская работа не под стать женской. Сама знаешь: лучше раз в году родить, чем что ни день бороду брить.

Рита рассмеялась, и разговор на этом закончился. Это я уже потом понял, что мой учитель посылал меня на чисто мужское испытание.

Гостей слета селили в гостинице «Гавана либре», бывшем «Хилтоне», в одном из самых центральных районов города — Ведадо. Десятка полтора этажей заполнились стайками молодых, жизнерадостных, полных энергии парней и девушек всех цветов и оттенков кожи. Но вели они себя по-разному. Делегации из социалистических стран специально инструктировали по поводу общения не только с иностранцами, но и со своими. Я даже знал, как именно: никаких неслужебных контактов! Однако чем дальше от Москвы, тем более свободными становились нравы у прогрессивной молодежи.

Двери номеров, в которые проскальзывали или из которых выбирались посетители и посетительницы, хлопали всю ночь. Все пять дней слета формировались, расходились и составлялись в других сочетаниях пары, ходящие в обнимку и целующиеся, не скрываясь от посторонних глаз.

Как я быстро понял, по крайней мере треть делегатов были международными молодежными чиновниками, которые пересекались друг с другом в разных концах света по нескольку раз в год. Дежурной шуткой — на разных языках — была такая:

— Какая встреча! — заранее раскрыв объятия, восклицал, например, комсомольский деятель из Москвы.

— Международная! — солидно откликался его болгарский, или французский, или мозамбикский коллега.

Я выступал в качестве кубинского студента педагогического училища из Сан-Луиса. Выбор был обусловлен тем, что из этого города в помощь организаторам не пригласили никого — а, может, именно из-за меня и не пригласили. Но я должен был не только полностью сойти за своего среди десятков, возможно, даже сотни работавших на мероприятии кубинцев. Чтобы усложнить условия испытания, меня приставили к советской делегации. Свои тоже не должны были раскусить, что я понимаю русский язык и, вообще, что знаю их, как облупленных.

В делегации был, во-первых, как это тогда называлось, ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. В сущности, рок-группа, но такая, софт: с напевными мелодиями, без всякого металла или агрессии и идеологически правильно окрашенная. В Москве ребята играли в кафе «Метелица», и там, как рассказывали, позволяли себе многое с точки зрения репертуара, вплоть до «Лед Зеппелин». Но для исполнения на Кубе каждая песня утверждалась в ЦК комсомола, так что от списка они не отходили. Коронной, конечно, была песня «Наш адрес — Советский Союз».

С музыкантами — их было пятеро парней, которые, чтобы не закрыть себе выезд, от подписанного обязательства хранить целомудрие отходить не намеревались, — я быстро сошелся. Пил водку в их номере, поначалу делая вид, что у меня дыхание перехватывает от крепости. А когда, после первых же посиделок, водка закончилась, я приносил им ром, который мы потягивали с апельсиновым соком.

Еще в делегации была пара выпускников балетного училища Большого театра. Балеринку звали Марина: она была тоненькая, хорошо сложенная, только очень миниатюрная. Я ей совершенно определенно нравился — я постоянно ловил на себе ее взгляд. Возможно, нравился не столько сам по себе, а как существо из другого, кубинского, мира, общение с которым — хотя и до определенного предела — не возбранялось.

Я не меньше понравился и балеруну, его звали Максим. Понравился точно так же, как и Марине: через пару дней, когда мы стали приятелями, он постоянно пытался меня обнять. Дружески, за плечо, но стискивая его и поглядывая на меня удалыми глазами. Максим, если я бы ответил на его авансы, явно был готов и переступить запрет.

Это была рабочая часть делегации.

Представительствовали двое: очень обходительный и осторожный очкарик из Комитета молодежных организаций, которому было уже под сорок, но который просил всех называть его Гарик. При нем была молодая, но довольно бесформенная деваха из Иванова, какой-то освобожденный секретарь ткацкого комбината — не помню сейчас, как ее звали. Кстати, чтобы не уходить далеко от темы, Гарик с этой ткачихой на людях держался с комсомольским задором, но формально. При этом уже в одну из первых ночей я засек его на цыпочках перебегающего в номер ткачихи. Свободных девушек вокруг была масса, но эта, хотя и не фотомодель, видимо, его бы точно не сдала.

Скажу сразу, что никто из советских в качестве своего меня не раскусил, так что здесь я оказался на высоте. Не выдержал я мужского испытания.

С Тересой мы пересекались каждый день. Это была высокая, стройная, великолепно сложенная мулатка. Красивой я бы ее не назвал — по европейским стандартам. У нее был широкий приплюснутый нос, вывороченные негритянские губы, маленькие черные глаза и, что особенно портило ее в моем представлении, золотая коронка, обнажающаяся, когда она улыбалась. Но магнетизм ее тела был всесокрушающим! Вокруг нее постоянно вертелись парни из европейских капстран, хотя недостатка в гораздо более красивых девушках не было ни в итальянской, ни во французской делегации.

Тереса работала на подтанцовках в кубинском оркестре. Она выходила на сцену в голубом, расшитом золотом купальнике с бахромой на месте хвоста и с высоким головным убором из страусиных перьев, выкрашенных в яркий синий цвет. Разумеется, в кордебалете девушек было шестеро, и остальные смотрелись не хуже. Выделяло Тересу то, что на меня положила глаз именно она.

Дни делегатов были заполнены бесконечными речами в конференц-зале гостиницы и встречами-митингами с трудящимися Острова Свободы. Но каждый вечер артисты давали общий концерт для коллективов предприятий или сельскохозяйственных кооперативов. Так что вечером мы виделись обязательно.

Это началось с пустяков. То Тереса попросит меня застегнуть ей сзади крючок, то принесет мне за кулисы стакан сока. Всех ее подружек-танцовщиц после каждого концерта и возвращения в гостиницу совершенно недвусмысленно разбирали предприимчивые кубинцы (их, похоже, тоже инструктировали, что со своими — пожалуйста, а с иностранцами — ни-ни!). Но Тереса оставалась в одиночестве. Во всяком случае, домой она уходила одна. А я оставался в гостинице — меня на эти дни поселили вместе с советской делегацией.

Я тогда был слишком молод, чтобы задумываться, почему такой востребованной девушке, как Тереса, понравился такой ничем не примечательный парень, как я. Наверное — мне было где-то двадцать два, — на мне еще лежало очарование молодости, как говорят французы, красота дьявола. Но ведь и на ней тоже! Пусть черты ее лица не отвечали моим высоким представлениям о прекрасном, но когда на сцене она, улыбаясь публике, поводила бедрами и попой, трясла оформившимися превосходными грудями, когда всё ее гибкое, блестящее от пота тело покачивалось и изгибалось, подчиняясь чувству ритма, который Господь заложил в кровь только чернокожим, устоять перед ней не смог бы ни один мужчина.

Кроме меня! И то лишь до того дня — наверное, это был четвертый, — когда Тереса, закончив выступление, задержалась за кулисами. Их номер завершал концерт, и все уже ушли переодеваться. На опустевшей сцене лишь седоволосый курчавый негр наматывал на крючок веревки от занавеса, но вскоре и он ушел. Я стоял у сложенных у стены декораций, и Тереса подошла ко мне вплотную. Грудь ее еще часто вздымалась при каждом вздохе, свет прожекторов отражался в бесчисленных капельках пота, покрывавших ее тело. От него исходил экзотический, дурманящий животный аромат: смесь мускуса, каких-то других пряностей, ладана — не берусь его описать. Тереса не отрывала от меня одновременно завороженного и гипнотического взгляда; глаза ее расширились, я тонул в них. Потом она обхватила меня руками за плечи — она была на каблуках, и мы оказались одного роста — и прильнула ко мне всем телом: губами, грудью, животом, бедрами и особенно той частью тела, подходящего названия для которой я никак не найду.

Не расцепляясь, мы обогнули декорации и рухнули на сложенную за ними кучу каких-то брезентовых тентов. Самим процессом насладиться мне не удалось: Тереса стонала так, что мне приходилось зажимать ей рот рукой. Да и в тот, первый раз, наверное, это длилось недолго. Зато я навсегда запомнил чувство необычайного, непередаваемого освобождения! Ее влажное, жаркое, извивающееся и бьющееся подо мной тело, ставшее частью моего, пробудило во мне нечто, о существовании чего я и не подозревал, а потом с размаху распахнуло перед этим новым нечто бесконечные горизонты. В этот миг мне показалось, что я потерял зрение — настолько ослепительным светом вспыхнуло всё вокруг.

А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.

Мы и вправду не могли опаздывать на автобус.

Автобусов было два, и мы с нею ездили в разных. Но когда после ужина я поднялся на свой этаж, Тереса была там, на одном из диванов холла. Не говоря ни слова, она пошла за мной. Я попытался пропустить ее в дверях, но она шутливо втолкнула меня в мой номер.

Мы жили вдвоем с одним кубинцем откуда-то с юга, по-моему, из Сьенфуэгоса. Он, сидя на кровати, тренькал на гитаре, но, увидев нас, застывших посреди комнаты, перестал играть. Потом расхохотался и встал:

— Ну, я пошел!

Он подхватил гитару и, ласково потрепав Тересу за подбородок, вышел со словами: «До завтра!» Ему было, к кому пойти.

Понятно, что с ребятами из ВИА я по ночам больше не пил. Открытое Тересой во мне существо нуждалось только в ней, вернее, в ее теле.

Чары улетучились в последнюю ночь слета — так же внезапно, как и налетели. На прощальном, улучшенном, то есть со спиртным, ужине кубинцы уставили все столы литровыми бутылками рома «Гавана Клуб», и все расслабились, что называется, по полной программе. Я тоже выпил, но пьяным не был: нам предстояла прощальная ночь с Тересой, да и вообще алкоголь на меня действует слабо. Тереса, с которой на людях мы не давали себе воли, пригласила меня танцевать. Это был медленный танец, и, прижавшись ко мне, она поведала мне свое тайное желание:

— Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пописал на меня, а я пописаю на тебя.

Я протрезвел, мгновенно и абсолютно. Честно говоря, я и сегодня не понимаю, в чем здесь может быть кайф. Тереса в упор посмотрела на меня и нахмурилась. Я, разумеется, знал, что умной ее не назовешь — это мягко сказано. Однако когда она радовалась и смеялась, это не было так заметно.

Танец закончился, и я отвел ее к столу, за которым сидел их оркестр. Однако Тереса просто взяла свою сумку и заявила мне, что идет домой. Три предыдущие ночи мы провели в моем номере, но я настаивать не стал.

Я вышел ее проводить. Мы пересекли широкий, совершенно темный бульвар и углубились в едва освещенные переулки. Тереса остановилась перед трехэтажным домом, окруженным палисадником. Все окна были погашены — было около трех ночи.

— Ты точно не будешь? — спросила она.

— Точно, — твердо сказал я.

Я знал, что она имела в виду.

— Подержи!

Тереса протянула мне сумку. Потом задрала подол платья и присела прямо на мостовой. Трусов на ней, это мне уже было привычно, не было. Вся сцена происходила в пяти метрах от ее дома, так что вряд ли Тереса просто не могла больше терпеть. Нет, ей важно было сделать это при мне.

Не знаю, почему я так и стоял там, пока не стихло журчание. Наверное, из-за ее сумки. Хотя я мог просто поставить ее на тротуар и уйти, но я лишь повернулся к ней спиной.

Тереса молча забрала у меня сумку. Я услышал ее гулкие шаги по каменным плитам, потом скрипнула калитка. Я обернулся — мне всё равно нужно было идти в ту сторону.

Тереса стояла у двери в подъезд, ища ключом замочную скважину.

— Пока! — сказала она.

Она больше не сердилась.

— Пока! — отозвался я.

И это было всё. Международная встреча закончилась, и больше мы не виделись.

Вернувшись в номер — мой сосед по молчаливому уговору уже которую ночь уходил спать в чужой, — я обнаружил, что пропала моя сумочка. У меня была такая сумка на кожаной петле, типа большого бумажника — в Москве их тогда называли педерасками. В сумке были какие-то деньги — это ерунда, на Кубе всё было по талонам, — но главное, пропали мои кубинские документы, изготовить которые, как я предполагал, было непросто. Я перерыл всё: я понимал, что серьезных объяснений, если документы не найдутся, мне не избежать. И потом всю ночь не мог заснуть.

Сумку свою я увидел на следующий день — она лежала на столе у Некрасова. За все время слета в гостинице он не появился ни разу — мы договорились, что я сам найду его, если что-то пойдет не так. А теперь он сидел напротив меня, строгал карандашик перочинным ножиком и поглядывал то на меня, то на сумочку, лежащую между нами на столе.

— Это вы ее взяли? — догадался я.

— Ну, не я сам.

Скрывать что-то в таких обстоятельствах было бы просто нелепо. Тем более, что Некрасову я доверял, как своему отцу. Так что я выложил ему всё, одним махом, включая мои субъективные ощущения.

— И тебе ни в какой момент не пришло в голову, что эта девушка запала на тебя не случайно?

— Нет, — честно ответил я, — не пришло. Хотя сейчас, когда вы это говорите…

Некрасов покивал головой.

— Это, брат, классика!

— А ведь мы проходили «медовые ловушки» в Балашихе, — на выдохе проговорил я.

Что было, согласитесь, совсем по-детски.

Некрасов был великодушен, как, впрочем, и всегда:

— Друг мой, между теорией и практикой…

Я замолчал. Я понял, что теперь нас с Ритой отправят обратно в Москву.

— Испытание было в этом?

— В том числе!

Некрасов проверил остроту грифеля и сложил, наконец, свой ножик.

— И результаты пойдут в Москву?

Некрасов встал и подтолкнул сумочку ко мне.

— Зачем! Снегу нет и следу нет. Я просто хотел, чтобы ты увидел, как это бывает.

Для Некрасова разговор явно был закончен. Я тоже поднялся и взял свою педераску.

— Мне, наверное, нужно всё рассказать Рите…

Некрасов хлопнул меня по спине и пошел со мной к двери.

— Не стоит.

И это было не распоряжение, которое куратор давал своему агенту, а просто совет человека пожившего совсем молодому.

 

4

Этот урок — Некрасов действительно за два года оснастил меня на всю жизнь — я запомнил хорошо. И если мне приходится иногда по работе флиртовать с неслучайными женщинами, в роли охотника всегда выступаю я. И вот надо же было такому случиться!

Лиз! Нет, это было какое-то наваждение! Час назад я был нормальным человеком с кучей серьезных и неотложных проблем. А теперь я стою перед зеркалом в прихожей своего номера и смотрю на свое отражение. А вдруг, говорю я себе, всё было по версии номер два? Она уже жила в этой гостинице, мы случайно встретились в пабе, а потом уже закономерно в холле, и я ей понравился… Нет?

У меня с внешностью, вообще-то, всё в порядке. Рост у меня — метр 75; как говорил мой отец, меня бы уже взяли в петровскую гвардию. Не толстый и не худой, мышц могло бы быть побольше, но к спорту я равнодушен. Лицо так себе, обыкновенное. Красивым меня не назовешь, но и уродом тоже. Вот, к примеру, Де Ниро или Аль Пачино — красивые или нет? Ведь нет — это не Редфорд или Ник Нолти! Вот и я такой — не отталкивающий, не бесцветный, но и ничего особенного. Глаза у меня, как многие говорят, умные, но когда сам на себя смотришь в зеркало, никогда этого не скажешь. Волосы редеют, иначе я бы не стал стричься так коротко. Короче, не Аполлон и не Парис. И еще царапина на лбу! Нет, заключил я, не похоже, что из-за меня можно в одночасье потерять голову.

А тогда, значит, точно подстава. А раз подстава, то нечего и размышлять, нечего и мучиться. Мало ли какие бомбы, в том числе секс-, припасены в арсеналах наших противников.

Я вытащил свой американский телефон и послал вызов на мобильный Джессики. Телефон зазвонил, но вызов она не принимала. Значит, еще не в самолете, просто отошла куда-то.

Я вспомнил, что должен позвонить Николаю, чтобы наплести ему по поводу Италии. Но набирать его со своего телефона, даже французского, мне уже не хотелось. С помощью очень простой аппаратуры можно тут же определить, откуда ты звонишь. Лучше сделать это из автомата. Я повесил на плечо сумку и вышел в коридор.

Нет, ну правда! Надо было такому случиться! Да еще со мной. И в моем положении. Час назад я был свободным человеком. А теперь жду лифта и думаю: «Вдруг она тоже едет в нем?» Выхожу в холл и кручу головой: ее здесь нет? Нет, нет! Отдавай ключ и иди себе, куда шел. Не надо искать знаков судьбы.

«Я просто хочу сказать, что если бы Лиз была подставой, совершенно случайно она оказалась бы сейчас в холле», — возразил я себе.

В ближайшей табачной лавке я купил телефонную карточку и тут же, с улицы, позвонил Николаю.

— Это я, — сказал я по-французски, когда он снял трубку. И добавил, чтобы он не дергался. — Я звоню из автомата.

— Нам надо встретиться! Быстро, очень быстро!

Николай явно нервничал: его достаточно приблизительный французский стал еще более приблизительным.

— Я не могу, — отрезал я, не вдаваясь в объяснения. — Мне срочно понадобилось уехать по делам в Италию.

— А твоя семья?

— Она уже здесь. Мы летим все вместе.

— Я приеду в аэропорт!

Николай даже не отдавал себе отчета, насколько его настойчивость выглядела подозрительной.

— Нет смысла! Мы через десять минут идем на посадку, — соврал я.

— Подожди! Это очень важно для тебя, — не сдавался Николай.

— Прости, ты пропадаешь, — сказал я. — Я тебя почти не слышу. Короче, скажи там, что я буду дома через неделю. Счастливо тебе!

В трубке Николай еще что-то пытался сказать, но я повесил ее на крючок.

Я едва вышел из кабины, как зазвонил мой французский мобильный. Вот пристал! Я дал отбой и отключил телефон.

В хитросплетении переулков пытаться поймать такси было бессмысленно. Можно было выйти на Сен-Жермен, но движение по бульвару одностороннее, и мы вынуждены были бы, так или иначе, проезжать мимо отеля «Клюни». А я слишком хорошо помнил, как мы засекли Штайнера на теплоходике, когда он полагал, что пребывает в полной безопасности. Так что я решил ехать на метро и пошел к набережной по улице Сент-Андре-дез-Ар.

По левой стороне там есть книжная лавка. Я ее хорошо знаю, потому что в этом туристическом квартале она открыта до двух часов ночи, и я часто забредаю в нее перед сном. Перед магазином тротуар расширяется, и днем туда выносят стенды с альбомами репродукций и фотографий, перед которыми всегда застревают прохожие. Вот там-то она и стояла!

Лиз была в том же светлом платье, что и за завтраком, в босоножках на высоком каблуке и с холщовой, но не лишенной элегантности летней сумкой. Она увидела меня, улыбнулась, но мой сосредоточенный вид эту улыбку быстро прогнал. Я подошел к ней, молча взял за руку, и, похоже, она сразу поняла, что будет дальше. Во всяком случае, она не проронила ни слова, пока мы шли к гостинице, пока я брал ключ, пока мы ждали лифта и шли потом по коридору к моему номеру. Она шла рядом и время от времени смотрела на меня сбоку очень серьезно. И я отвечал ей таким же серьезным взглядом.

Я толкнул дверь номера, пропуская Лиз вперед. Она прошла к кровати и села на заброшенное как попало покрывало. Свет я не включал — полоски, пробивающейся из-за плохо задернутых штор, вполне хватало.

Мы изучали друг друга взглядами довольно долго: Лиз сидела, я стоял напротив нее, прислонившись спиной к стене. Если она умела читать по взгляду, она поняла, что я знаю, что она появилась рядом со мной не случайно, но что мне так плохо, что хуже уже быть не может, и наплевать, что будет дальше. Вполне возможно, она и вправду читала мои мысли, потому что мы провели так — она сидела, я стоял — несколько бесконечно долгих минут, не испытывая ни желания заговорить, ни неловкости от молчания. По глазам Лиз я видел, что и в ней происходит внутренняя работа. Как мне казалось, она думала в тот момент, что сейчас должно произойти то, к чему она стремилась, для чего ее сюда послали, но это уже не имело большого значения. То, что должно было произойти, было предрешено, и теперь уже было не важно, в результате каких действий и обстоятельств, чьего коварства и чьего безрассудства мы к этому пришли.

Не знаю, как долго это длилось: может быть, минуту, а, возможно, и четверть часа. Потом Лиз встала и подошла ко мне. Я думал, что она поцелует меня или подставит свои губы для поцелуя. Но она только отстегнула мне верхнюю пуговку на рубашке. Она хотела, чтобы инициативу взял на себя я.

Я опустил руки на ее неожиданно прохладные бедра и повел ими по изгибам ее тела — по талии, бокам, подмышкам, рукам — пока ее платье не оказалось у меня в ладонях. Лиз инстинктивно прикрыла загорелые маленькие груди, но я отвел ее руки и, нагнувшись, целомудренно поцеловал перешеек между ними. На ней были зеленые кружевные, очень легкие трусики, которые она сняла одним движением, прежде чем укрылась в постели и натянула простыню до подбородка.

Я быстро скинул с себя одежду и, отбросив простыню в сторону, вытянулся вдоль ее тела. Я не спешил. Облокотившись о подушку и по-прежнему не отводя взгляда от ее глаз, я провел рукой по ее щеке, по губам, по шее. Чуть стиснул в ладони ее плечо, скользнул пальцем по трогательно выпирающей кости ключицы — мне с самого завтрака хотелось это сделать, обвил нежную округлость груди, не задерживаясь на ней, не дразня. Тело Лиз подрагивало, но она не шевелилась, лежала, как зачарованная. Рука моя спускалась всё дальше по ее бархатной коже, но Лиз перехватила ее.

— Перестань, мне страшно! — прошептала она.

— Страшно? — удивился я.

— Ты делаешь это, как будто в последний раз.

Я перестал.

Не знаю, сколько длились наши объятия, но в них точно было что-то обреченное. Обычно, как и всем мужчинам старше двадцати, мне требуется какое-то время на перезарядку. Однако сейчас Лиз не успела достать свои сигареты, как я набросился на нее снова. После второго раза она пошла в ванную, но стоило мне услышать шум душа, как я настиг ее и там. Лиз принимала меня каждый раз с нежной удивленной радостью, но и с опаской — как человека, который не в себе.

Я и был не в себе. Когда мы разъединились в душе, я соскользнул в ванну и закрыл лицо руками. Всё это было не со мной! Лиз, наклонившись, оторвала мои руки от лица и поцеловала в губы. Это был наш первый поцелуй — то безумие было не в счет.

— Всё наладится! — сказала она.

Что она об этом знала?

Лиз задернула занавеску и выпрямилась под душем. Я выбрался из ванной, обмотал бедра полотенцем и вышел в номер. Мой мобильный лежал на столе, номер Джессики был в памяти последним. Ее телефон звонил, но Джессика не отвечала. «Вдруг что-то случилось?» — подумал я. Суеверным меня не назовешь, но я легко пугаюсь, когда совесть моя нечиста.

Лиз вышла из ванной серьезной. Она поспешно оделась, явно стесняясь теперь своей наготы. Потом присела на край стола, достала из сумки сигарету и закурила. По ее взгляду было непонятно, как она после душа, на холодную голову, относится ко мне теперь.

— Ты успела пожалеть? — спросил я.

Глупый вопрос, если я считаю, что ее сюда за тем и послали.

Лиз покачала головой:

— Нет.

Она совершенно очевидно говорила от себя, независимо от задания — было оно на самом деле или нет. Но по ее голосу и взгляду было непонятно, рада она нашему сумасшедшему спуску по лавине или нет. Просто не жалеет!

— А ты? Ты не жалеешь? У тебя, как я понимаю, жизнь устроена сложнее, чем моя.

Я подумал и ответил честно:

— Чем бы это ни обернулось, это того стоило.

— Ты долго еще будешь в Париже?

— Нет, я уезжаю вечером. Надеюсь, мне удастся сделать хоть что-то до отъезда.

— Так мы больше не увидимся?

— Вряд ли. Сегодня, по крайней мере.

Лиз раздавила сигарету в пепельнице и открыла сумочку.

— Вот, — она протянула мне свою визитку. — Я не хочу знать, что вижу тебя в последний раз.

Я взглянул на нее: Элизабет Барретт, доктор философии, доцент, Тринити-колледж, Оксфорд. Телефоны, электронный адрес, почтовый.

А вдруг она действительно не имеет к нашим играм никакого отношения? Проклятая работа, здесь любой станет параноиком!

— Ты не обязан делать то же самое, — быстро сказала Лиз. — Пусть хотя бы с одной стороны остается надежда.

Она настояла на том, чтобы проводить меня до метро. Я время от времени проваливался в свои мрачные размышления и, возвращаясь, наталкивался на ее внимательный взгляд. Перед подземным переходом у фонтана Сен-Мишель мы остановились. На прощание Лиз поцеловала меня в губы, почти по-дружески:

— Не переживай! Говори себе, что это было временное умопомрачение!

 

5

Я ехал в полупустом вагоне, расписанном бессмысленными письменами из аэрозольных баллончиков. В душе у меня был полный раздрай. «Это было временное умопомрачение!» — как и было велено, сказал я себе. Но это не помогало.

Теперь, когда умопомрачению пришел конец, я спешил выполнить свой список дел. Телефон Джессики по-прежнему не отвечал. Я позвонил в «Дельту» и выяснил, что их самолет еще не вылетел из Брюсселя. «Планируемое время вылета: одиннадцать двадцать по местному времени».

Мой «патек-филипп» показывал без семи одиннадцать — по парижскому времени. У меня в запасе было часа полтора — пока они летят, я успею добраться до аэропорта. Таким образом, я, как правоверный мусульманин, целиком отдавал решение в руки Провидения. Если Метеку было написано на роду умереть, он еще не ушел из гостиницы. А не судьба мне рассчитаться с Метеком, значит, не судьба. Мехтуб!

Почему только Джессика не принимает вызов? Я опять почувствовал суеверный укол в груди. Зачем я набросился на Лиз? Вдруг теперь что-то случилось? Но причина могла быть самой банальной — разрядился аккумулятор. И поскольку ничего пока не меняется, Джессика не ищет другого, более сложного способа связаться со мной. И потом, она меня знает. Она уверена, что я уже позвонил в Дельту и буду звонить регулярно. Так что встретить их с Бобби в аэропорту я смогу и без ее звонка.

Но нет, вот он, Бах!

— Джессика, я никак не могу до тебя дозвониться.

— Я знаю. У меня разрядился мобильный, и я пошла искать, где купить карточку для таксофона. А сейчас нам только что сообщили, что всем жертвам неблагоприятных метеоусловий можно сделать один звонок из офиса компании.

— Вы где?

— В аэропорту. Гроза теперь где-то между Парижем и Брюсселем.

— Так, может, вам лучше ехать на поезде?

— Какой смысл? Нужно будет ехать в город. Мне кажется, теперь уже лучше дождаться вылета.

— А где малец?

— Бобби хотел найти видеоавтоматы, но это аэропорт — здесь в транзитной зоне только Ив Роше и Версаче. Хорошо, у него с собой какая-то пищалка.

Действительно, я слышал приглушенные выстрелы, писки и характерный звук всасывания плохих ребят в воронку Преисподней.

— Бобби, ты бы лучше взял книгу! — крикнула Джессика нашему сыну и вернулась ко мне. — Ты бы видел, чем они занимают наших детей!

— Спецназ?

— Хуже — гигантские спруты и медузы. Ой, что-то объявляют! Нет, это не про нас. Ну, целую тебя!

— Целую. До встречи!

Поезд въезжал на перрон моей станции. Через несколько минут, превратившись в подземном переходе в Эрнесто Родригеса, я уже спускался от Триумфальной арки по авеню Карно.

Приветливый алжирец за стойкой отеля осведомился, собираюсь ли я съезжать сегодня, и я заверил его, что сделаю это в любом случае. Мне было приятно для разнообразия сказать правду. А дальше я действовал с автоматизмом робота.

Отягощать убийством свое, теперь уже не анонимное, досье мне не хотелось. Поэтому я надел супероблегающие перчатки из несессера домушника, потом вооружился полотенцем и тщательно протер все предметы, к которым хотя бы теоретически мог прикасаться.

«Бальмораль» являл обычную картину: открытое окно в номере Метека и полощущиеся занавески этажом выше напротив моего окна. Я закрепил на раме струбцину камеры, навел прицел и взгромоздился в ожидании на спинку стула, чтобы видеть второй этаж.

Когда Провидение решает что-то сделать, оно действует неукоснительно. Не прошло и десяти минут, как занавеска в окне Метека качнулась. Вслед за этим показалась его голова. Мой враг был уже одет и казался озабоченным, по крайней мере, собранным. Так выглядит человек, который лег спать беспечным туристом, а проснулся ответственным пассажиром, который уже собрал багаж, проверил билет и паспорт и теперь ждет вызванное такси. Метек действительно смотрел влево, откуда должна была появиться машина, и я инстинктивно отшатнулся назад, в глубь номера. Мне даже показалось, что Метек скользнул по мне глазами, но, убедившись, что улица пуста, он снова исчез из окна.

Я навел прицел на дверь «Бальмораля» — я почему-то был уверен, что он сейчас появится на тротуаре. Хотя ждать его раньше, чем подъедет такси и ему сообщат об этом в номер, смысла не имело. Такси всё не было, но дверь отеля распахнулась, и из нее вышел Метек. Он был в летнем льняном костюме, подтверждая мою версию об отъезде, но без вещей. И по поводу его озабоченности я тоже не обманулся. Он кусал губу и, оглядевшись, двинулся вниз по тротуару. Теперь он целиком был в моем прицеле.

Странное дело. Из нашего злополучного обеда в Crab House в Сан-Франциско моя память не сохранила ни звука. Теперь вся действительность воспринималась мною не глазами, как можно было бы предположить, а исключительно при помощи слуха. Звуков было три. Первый — мерное биение крови у меня в висках. Второй — пардон за подробность — урчание в животе. Со мной случается такое в исключительные моменты, например, на самом пике первого галантного свидания с женщиной, перед тем, как лечь в постель. Хотя с Лиз этого не было. И третий — Бах в мобильном телефоне. Это, возможно, снова звонила Джессика, но сейчас она объявилась некстати.

Мой палец лег на кнопку спуска. Метек, пройдя несколько шагов по своей стороне, стал переходить улицу. Его грудь колыхалась в прицеле едва ли в десятке метров от меня. Давай! Сейчас или никогда!

Я запомню эти секунды до конца своих дней. Их было не больше трех-четырех, но каждая раздробилась на десятки частей, и поэтому приближение Метека было нестерпимо медленным, бесконечным. Шум с висков перекинулся на уши, на всю голову, и прорывалось сквозь него только повторяющееся начало ре-минорной токкаты Баха. А Метек всё шел и шел на меня, грудь его слегка колыхалась в прямоугольнике прицела, лицо было собрано, глаза смотрели напряженно. А я всё не мог заставить себя нажать на спуск.

Камера, которую я опускал, следя за Метеком, уперлась в струбцину — через долю секунды я буду уже не в состоянии стрелять. Грудь в прямоугольнике сменилась курчавой с проседью головой, а потом и та исчезла из видоискателя. Метек перешел на нашу сторону. Я сел на стул — с меня градом катил пот, как и в тот, первый раз.

Почему я не выстрелил?

Я не знал в тот момент — сейчас знаю! Совсем не по той причине, по которой я являюсь противником смертной казни. А я против узаконенного убийства и даже регулярно подписываю петиции по просьбе Международной амнистии. Не потому, что каждый человек — это целый мир, более того, это мы сами. Я достаточно видел скотов, в которых из человеческого оставались лишь телесные формы и биология, и чья смерть была бы для человечества бесспорным и исключительным благом. Я против смертной казни из-за ошибок — исключительно из-за возможности ошибки. Потому что невозможно представить себе что-либо более ужасное, чем казнь невиновного. Метек, как я уже говорил, был похож на сотни интеллигентов с восточной кровью, и ошибиться я, конечно, мог, хотя и в данном случае был совершенно уверен. Но я знал, что не выстрелил не потому, что допускал возможность ошибки. Просто я не был хладнокровным убийцей.

Телефон, который я так и не взял, замолчал. Я остался в грохоте крови, пробивающейся по моим артериям мерными толчками и всё не желающей угомониться. И тут сзади раздался шум открываемой двери. Я обернулся — в мой номер врывался мужчина. Это был Метек. Он бросился ко мне, повалил на пол и упал на меня сверху.

За окном послышался негромкий хлопок, и тут же в моем номере зазвенели осколки стекла. Я приподнял голову, насколько это позволяло лежащее на мне тело Метека. В зеркале, висящем напротив окна, образовалось аккуратное круглое отверстие, ниже которого зигзагами проступил желтоватый картон. Раздался еще хлопок, и рядом с ним появилась еще одна дырочка, и новая порция кривых осколков посыпалась на пол.

 

6

Я ехал в машине с Метеком — он вез меня в аэропорт. У него был арендован маленький мощный «остин» красного цвета, который он держал в подземном паркинге сразу за углом, на авеню Мак-Магона.

Наше знакомство было не лишено пикантности.

— Спокойно, я — ваш коллега, — сказал Метек на чистейшем русском, слезая с моего поверженного тела. — Я здесь, чтобы с вами ничего не случилось.

Я, не понимая еще смысла его слов, отреагировал на русский язык и в ужасе показал ему глазами на стены.

— Не волнуйтесь, номер мы проверили — он чист, — успокоил меня Метек.

Он отвинтил струбцину, бросил камеру на постель, захлопнул раму и задернул занавеску.

Первыми вышли слова, которые были у меня на языке:

— Я только что чуть не застрелил вас.

— Догадываюсь, — усмехнулся он.

Я уцепился за спинку кровати и поднялся на ноги.

— Вы так спокойно об этом говорите. На что вы надеялись?

Метек пожал плечами.

— Я надеялся, что ваш психологический портрет окажется верным.

Идиот! Какой психологический портрет, когда речь идет о твоей жизни?

— А как вы вошли в мой номер?

Метек улыбнулся.

— Дверь была не заперта.

Хорош убийца! Я только покачал головой — мое неминуемое разоблачение, а потом еще внезапное приключение с оксфордским специалистом по скандинавской литературе явно что-то повредило в моем вшитом компьютере.

— Кстати, эта небрежность спасла вам жизнь, — бесцветным голосом констатировал Метек.

Спас мне жизнь он. Убей я его минутой раньше, я сейчас лежал бы у себя в номере. Только аккуратное круглое отверстие было бы не в зеркале, а у меня во лбу. Но меня сейчас занимала не моя сохраненная жизнь, а его.

— А вы знали, почему я хотел вас убить? — спросил я.

— Не уверен! Но вы могли подумать, что это я стрелял в ваших детей. Только, — Метек посмотрел на кучу осколков на полу, — полагаю, нам лучше продолжить этот разговор в другом месте.

В окно ворвался шум автомобиля, въехавшего на нашу улицу с авеню Карно. Левее, у входа в «Бальмораль», скрипнули тормоза. Я сбоку подошел к окну. Из гостиницы быстро вышли двое мужчин — лица сквозь тюлевую занавеску я не разглядел, — и скользнули в машину. Хлопнули дверцы, и автомобиль с визгом понесся вниз.

Метек был прав — задерживаться нам не стоило.

Я наскоро забросил в сумку камеру, рубашки из шкафа, туалетные принадлежности, и мы по лестнице спустились в холл. Я боялся, что мне предстояла еще одна эффектная выписка, но приветливый алжирец за стойкой мирно читал газету.

— Уезжаете, месье? — поднял голову он.

— Да, такси ждет на углу, — сказал я, доставая бумажник. Я говорил уже, я импровизирую очень легко. — Вот, — я положил перед портье сто евро, — боюсь, я случайно разбил зеркало. Вот вам за беспокойство! Всего доброго и до следующего раза!

Это я выкрикнул уже из дверей. Полиция, разумеется, не оплатит разбитого зеркала, так что портье усердствовать, описывая столь предупредительного постояльца, не станет. Хотя он потом сообразит, что я вряд ли стану постоянным клиентом. Этот район, боюсь, закрыт для меня навсегда.

Мы быстрым шагом шли вниз по улице генерала Ланрезака.

— Это были они? — спросил меня Метек, когда мы поравнялись со входом в «Бальмораль». — Двое мужчин восточного вида?

Я кивнул. Вопросы роились в моей голове, но задавать их на ходу, на улице не стоило. Мы вышли на авеню Мак-Магона.

— У меня здесь машина!

Метек кивнул головой на вход в подземный паркинг, и следующие слова он произнес, когда мы уже выезжали на поверхность.

— Выключите мобильный! — Он уже выключал свой. — Теперь возьмите эту машинку и нажмите вот эту кнопку.

Я не задавал лишних вопросов. Машинка была похожа на антирадар, с несколькими светодиодами по краю. Что-то пискнуло, диоды замигали в разном порядке и выстроились в одну зеленую линию.

— Береженого бог бережет! — и это были последние слова, которые Метек сказал по-русски. У него, похоже, практики не было давно. — Теперь можете выключить машинку, включить свой мобильный и начать говорить.

Он всё же включил потихоньку радио. Он тоже слушал «Ностальжи».

— Кстати, куда мы едем?

Кстати! Если рейс снова не задержат, Джессика с Бобби по идее должны прилететь через час-полтора. Я встречу их, потом придумаю что-нибудь, чтобы смотаться на встречу с эмиссаром из Конторы, а дальше уже — что бог пошлет.

— Аэропорт Шарль де Голль.

— Ах, да!

Что, Метек был в курсе моих дел?

— А самолет уже вылетел?

— Не знаю еще.

— Так звоните.

Самолет еще не вылетел. Расчетное время — через час, но они так могут сдвигать вылет час за часом до завтрашнего дня. Я посмотрел на часы:

— Мне всё равно ехать в аэропорт. Так что если вас не затруднит…

— О чем разговор? — коротко отозвался Метек.

Он лихо развернулся через сплошную полосу — мы ехали по авеню де Терн в сторону центра — и помчал к объездной автостраде, лавируя в потоке машин. Бывший гонщик? В любом случае, этот город явно не был для него чужим.

— Времени, на самом деле, у нас не так много, — сказал я, имея в виду всё, что нам предстояло прояснить между собой.

Он понял.

— Тогда начинайте!

Интересно, с чего?

— Ну, что вам надо про меня знать? — пришел мне на помощь Метек. — Что мне надо знать про вас? Мы с вами два сапога пара!

— Сан-Франциско, 27 января 1984 года.

Меня всё еще колотило — я с трудом ворочал языком. Три покушения — то, старое, в Сан-Франциско и, только что, мое на Метека и кого-то из «Бальмораля» на меня — наложились друг на друга. Я даже забыл про Лиз!

Метек искоса посмотрел на меня. Мы выезжали на автостраду.

— Откройте бардачок, — сказал он мне. — Мне кажется, вам не помешает.

Я повиновался. В бардачке была начатая пол-литровая фляжка «Джека Дэниэлса». Я открутил пробку и сделал пару больших глотков. Виски обожгло мне глотку и теплой волной ударило в голову. Это была хорошая идея.

— Сан-Франциско, — начал Метек и вздохнул. — Ну, хорошо. Я проводил в Crab House операцию. Плевое дело: приходит один человечек, мы обедаем, он передает мне одно, я ему — другое. Деловой ланч. Теперь вы.

— Уф! — Виски ударило мне в голову. Тем не менее, я открутил пробку и сделал еще глоток. — Мы с женой и детьми гуляли по городу, проголодались и зашли туда пообедать. Там внизу, у пирса, плавали лежаки для морских львов, и мы думали, что их будет видно с террасы второго этажа. Но террасы не было.

— А откуда взялся Винс?

— Кто это, Винс? Этот парень, — я поднес два пальца к переносице, — с глазами, как двустволка? — Метек кивнул. — Я даже не знал, как его зовут. Мне только накануне передали его на связь.

— Это раньше был мой клиент. А у вас что, тоже была назначена там встреча?

— Нет. Просто мне показали, как он выглядит, чтобы я смог узнать его, если он ко мне подойдет. И он подошел на следующий же день — в том ресторане.

— Я так и думал, — сказал Метек.

— Думал что?

— Трагическое совпадение.

— Но зачем вы стали стрелять?

— Подождите, подождите! — Метек с изумлением посмотрел на меня. — Вы что, их не видели?

— Кого их?

— Так! Тогда всё с самого начала.

Я даже не понимаю, почему получилось так, что Метек всё видел и всё запомнил, а я — ничего. Возможно, оттого, что я тогда никак не ожидал, что после четырех лет затишья переданный мне на связь агент подойдет ко мне на следующий же день. Да и в любом случае это была бы моя первая операция, только я не отправился бы на нее со всей семьей. А Метек ту сцену запомнил по секундам.

— Вы сидели боком к двери, поэтому не увидели сразу Винса. А я увидел. Это был скользкий тип, не знаю, зачем с таким нужно было связываться. Я не хотел, чтобы он рассмотрел человека, который пришел ко мне на встречу, и решил уйти оттуда.

— Я помню, Винс этот уже прошел мимо нас в глубь зала, но вы еще сидели, — уточнил я.

— Правильно. Примерно в этот момент я и говорил тому человеку, что нам лучше уйти.

— Потом к нам двинулся официант, — я прямо видел сейчас опять, как он шел. — Я заметил боковым зрением белую куртку.

— Точно. Но за его спиной входили еще двое.

— Я не помню. Я никого не видел.

— Ну, как же! Два брата, в одинаковых бежевых костюмах! Про них писали потом газеты на всем тихоокеанском побережье! Забыл их фамилию.

Я тогда газет не читал. Говорю же, я несколько месяцев прожил, как в тумане!

— И что?

— Эти ребята — шестерки. И они, и Винс были в банде, которая занималась нелегальной торговлей оружием. Винс помогал нам перебрасывать взрывчатку повстанцам в Центральной Америке. Возможно, его раскрыли — не знаю, что у них там произошло. Так или иначе, его, видимо, решили убрать. Так что эти двое прямо с порога стали палить по Винсу из автоматов. Вы все просто оказались почти на линии огня. У них были «узи», а у этих стволов кучность, сами знаете…

— У меня пуля разбила кружку, — я вспомнил опять этот ужас, и даже зажмурился. — И я, как последний трус, бросился на пол.

Метек посмотрел на меня долгим взглядом. Слишком долгим для 160 км в час.

— Хлебните еще! Вы ничего не могли сделать.

Он, почти не сбавляя скорости, съехал с объездной автострады в сторону аэропорта. Теперь мы были на прямой.

— А откуда у вас взялся пистолет?

Метек усмехнулся.

— Меня в Сан-Франциско избрали казначеем еврейской общины. Я оформил право на ношение оружия и купил себе «кольт». Когда началась стрельба и я увидел, что пострадали дети, я вытащил его и открыл огонь по братьям.

— Я помню вас с револьвером на пороге, — сказал я. — Вы смотрели в мою сторону, поэтому я решил, что вы и стреляли в нас.

Метек покивал головой.

— Конечно, раз вы не видели тех двоих! Из-за этого как раз у меня и не было стройной версии событий с вашей стороны. Я чувствовал, что вы меня связываете с той бойней, но никак не мог понять, каким образом.

Я почему-то верил всему, что он говорил. То ли из-за виски, то ли из-за моего общего предыстерического состояния, то ли он так убедительно всё описывал, то ли это всё так и было, и я инстинктивно распознавал правду. Потом, в спокойной обстановке, я просею всё это еще раз.

— Так что было дальше?

— Дальше? Гангстеры никак не ожидали, что встретят отпор. Они видели, что Винс упал — из него, кстати, они сделали настоящее решето. Поняли, что тот мертв, и побежали к выходу. Я погнался за ними, но с порога оглянулся, надеясь увидеть, что ваши дети встают. И понял, что…

Я снова полез в бардачок. Теперь пошел какой-то обратный процесс: чем больше я пил, тем больше трезвел. Так что, приложившись, бутылку я прятать не стал, положил между ног на сиденье.

— Знаете, чего я никак не могу понять? Почему мне никто ничего не объяснил? Ну, вот как вы сейчас это делаете. Мне ведь так и не сказали, из-за чего погибли моя жена и дети. Тогда это было для меня не так важно — у меня был убийца.

— Теперь его у вас нет. Причина по-прежнему важна?

Я молчал. Я не знал.

— Это был несчастный случай. Вы оказались не в то время не в том месте.

— Если бы погибли только мы с Ритой, всё было бы закономерно, — наконец проговорил я. — Мы знали, на что шли. Но получилось так, что я и их подставил.

Я имел в виду детей.

— Не вините себя за то, что их нет, а вы остались живы, — сказал Метек. — Хотя у каждого из нас был хотя бы один такой случай.

— Теперь я буду думать, как мне отыскать этих двух парней в одинаковых костюмах.

Метек искоса взглянул на меня.

— Можете их не искать.

— Их схватили? — Метек молчал. — Вы их догнали! — догадался я.

Он только коротко посмотрел в мою сторону.

— Почему? Это я должен был сделать, а не вы!

Метек пожал плечами:

— Это произошло как-то спонтанно.

У очередного выезда с автострады движение замедлилось — впереди была пробка. Метек, едва притормозив, юркнул на своем «остине» в узкий просвет между левым рядом машин и отбойниками. Хорошая машина «остин» — почти как мотоцикл!

Метек посмотрел на меня, как бы раздумывая, говорить ли ему дальше.

— Когда я выскочил из ресторана, они сбегали по лестнице. Это же, помните, была как будто такая палуба с ресторанами и магазинчиками, потом шла лестница на первый этаж, к другим ресторанам. Они спустились, спрятали автоматы под полу пиджака и быстро пошли к выходу с пирса. Я тоже сунул револьвер в карман и побежал за ними. Я тогда еще не знал, что собираюсь сделать. Это они помогли мне понять. Они обернулись и сразу поняли, что я — не просто посетитель ресторана, который выбежал оттуда в панике, а что я иду за ними. Они полезли за автоматами — им-то что было терять? Я оказался быстрее — я вообще хорошо стреляю.

Я сглотнул слюну.

— Обоих?

Метек кивнул.

— Агент, с которым мы встречались в том ресторане, запихал меня в машину. Мы ехали весь день и полночи и остановились только в Канаде, в Ванкувере. Я улетел к родственникам в Иерусалим и вернулся в Сан-Франциско через пару недель, когда всё утряслось.

Я долго молчал.

— Почему вы их убили? — наконец, спросил я.

— Это была самооборона! — усмехнувшись, дежурной фразой ответил Метек.

— Почему вы выбежали за ними из ресторана?

Метек только пожал плечами.

— Наверное, из-за детей! Я не отдавал себе отчета. Вы жалеете, что кто-то сделал это за вас?

Теперь пожал плечами я.

— Карма будет легче, — сказал Метек.

— Я ее из-за вас сегодня чуть-чуть не подпортил, — вздохнул я.

— Не переживайте! Значит, не судьба.

Еще один фаталист. Мы уже сворачивали с автострады к аэропорту.

— Какой терминал? — спросил Метек.

— Это Дельта. Наверное, первый.

Вдоль дороги начались щиты с указанием авиакомпаний.

— Да, первый, — убедился я.

Я достал свой американский мобильный и автоматически вызвал номер Джессики. Черт, у нее же мобильник разряжен! Следующим в памяти был номер Дельты. Я набрал его и узнал, что рейс отложен еще на час.

— Гроза не может длиться много часов подряд, — строго заметил я приветливой служащей. — Что вы скрываете от пассажиров и от меня?

Девушка на том конце провода рассмеялась.

— Ну, хорошо, раз вы и сами догадались… В аэропорту объявили забастовку грузчики службы багажа. Сейчас с ними пытаются договориться.

— То есть в ближайшие часа два самолет точно не вылетит.

— Мы надеемся как раз, что это не займет больше двух часов.

— Я тоже надеюсь.

Метек всё это время посматривал на меня.

— Так мы можем не спешить? — спросил он. — У нас есть время посидеть где-нибудь.

Я посмотрел на него — у меня к Метеку была еще масса вопросов.

— Аэропорт для этого не лучшее место.

Метек кивнул. В таких местах всегда полно полиции и агентов в штатском.

— Можем остановиться здесь, прямо на обочине.

— Вы не спешите?

— Моя операция недавно успешно завершилась, — усмехнулся Метек.

 

7

Мы всё же поехали дальше — стоявшую на обочине машину замучают предложениями помочь. А удаляться от Руасси мне смысла не было. Мы с Метеком вернулись на автостраду, повернули на север и остановились в ближайшей зоне отдыха, где была закусочная. Музыка в ней играла слишком громко, но нас это устраивало — по крайней мере, никто не подслушает. Но мы всё-таки сели подальше от динамика.

Странно, мы вели себя как два старинных приятеля. По крайней мере, у меня было такое чувство.

«Джек Дэниэлс» с неповторимым вкусом ореха — отличное средство для снятия стресса. У меня было желание продолжить, раз я с каждой новой порцией только трезвел. Но со всеми этими недосыпами и перипетиями, которые еще далеко не закончились, я боялся, что процесс опьянения вернется в естественное русло. Поэтому я заказал большую чашку кофе со сливками.

Метек, которого тоже час назад чуть не пристрелили, похоже, в стимулирующих или седативных средствах не нуждался. Он заказал себе «перье», достал плоскую жестяную коробочку с сигарийос и закурил. Он курил «Давидофф», да он и был чем-то похож на их рекламу. Помните: поживший красивый мужчина с трехдневной небритостью и надпись типа «В свои годы я знаю цену вещам».

— Теперь к делам менее важным, — заговорил я, поскольку Метек молчал. — В меня-то кто стрелял?

Откуда в меня стреляли, я понял сразу — из тех двух окон четвертого этажа отеля «Бальмораль», которые были прямо напротив моего и которые были постоянно открыты. Как и все живые существа в мире, в котором идет война всех против всех, я считал себя охотником, хотя для кого-то сам был добычей. Так же, как я видел Метека в видоискателе своей смертоносной камеры, моя голова плясала в чужом прицеле. Так же, как я, эти люди отмечали, когда я выходил и когда возвращался. Так же, как и я, они почему-то не выстрелили при первой возможности. Хотя вряд ли по тем же причинам.

— Наши друзья ливийцы, — коротко ответил мой бывший враг.

Ливийцы охотились за контейнером, который сейчас лежал у меня в кармане. Я похолодел: лежал ли?! Лиз! Она оставалась одна в моем номере? Я судорожно зашлепал себя по ляжкам. Вроде бы не оставалась: это она плескалась в душе, а я уже вышел! Я выгнулся на сиденье, чтобы сунуть руку в правый карман брюк. Во рту у меня вдруг стало сухо, как в пещере в центре Сахары. Пригоршня мелочи была на месте, но она вряд ли кого-то заинтересует. Я стал перебирать ее между пальцами и с облегчением обнаружил, что непривычно толстая монетка была на месте. Я всё-таки вытащил мелочь и визуально убедился, что всё было в порядке.

Не знаю, различил ли Метек необычную монетку у меня в руке, но вся эта сцена его явно позабавила.

— Всё в порядке? — с чуть различимой иронией в голосе спросил он. — А то мне есть чем расплатиться за кофе.

Я рассмеялся — с облегчением.

— Ливийцы, говорите? — вернулся я к разговору. — Почему ливийцы?

— А это уж вам лучше знать!

Да, ливийцы охотились за контейнером. Но я почему-то был уверен, что это связано с той историей трехгодичной давности.

— Это не имеет какого-либо отношения к некоему господину Мальцеву?

Метек посмотрел на меня взглядом профессора, которому на экзамене попался смышленый студент. Он ничего не сказал, но я знал, что угадал.

— Кстати, вы не знаете случайно, что с ним стало?

Метек, не торопясь, затянулся своей сигаркой, как бы размышляя, имеет ли он право посвящать меня в детали. Но между нами сегодня был момент истины.

— Я в этой операции напрямую не участвовал. Знаю только, что этот парень оказался предателем. Сдавать ливийцам его, разумеется, не собирались и попытались отправить на родину. Но те оказались проворнее.

— И как его убрали?

— Он взорвался в своей машине. С ним было двое сотрудников его фирмы, в том числе женщина-француженка. Ливийцы не любят оставлять следов.

— Поэтому и я стал им так дорог?

Метек кивнул. Глаза его смотрели на табачное облачко, поплывшее над моей головой.

— Я, разумеется, не знаю, как они на вас вышли. Возможно, в связи с делом, которым вы сейчас занимаетесь, возможно, случайно, как вы на меня. Но поскольку вас прикрывают, ливийцев засекли. Я тут был поблизости, и меня попросили прилететь и проследить, чтобы с вами ничего не случилось. К несчастью, я попался вам на глаза тогда на террасе на Елисейских Полях.

Вот те раз! Я постоянно проверялся, а меня, оказывается, пасли и ливийцы, и сотрудники резидентуры. Я быстро прокрутил в голове людей, чье присутствие мне запомнилось. Парочку, которая демонстративно целовалась в засос на стрелке острова Ситэ. Старика профессорского вида, читавшего там газеты рядом с нами. Женщину, толкавшую перед собой инвалидное кресло с девочкой в Музее д’Орсэ в нашу первую встречу с Николаем, и русского в сандалиях и в черных носках — во вторую. Кто из них подстраховывал нас? И ливийцы! Фатима в такси перед «Клюни»? Может быть, она ждала там не Штайнера, а меня? Она ведь не знала, что я засек ее за обедом на теплоходике!

Метек коротко рассмеялся. Но он думал о другом.

— Наши никак не могли взять в толк, зачем вам понадобилось снимать номер в «Фениксе».

Еще бы!

— Ну, вы же им объяснили?

У Метека манера общаться такая. Он говорит в воздух перед собой, а его мечтательный взгляд — взгляд художника, блуждающего в эмпиреях или просто всегда под кайфом, — гуляет где-то под потолком, опускается на облачко дыма от своей сигарки, и снова взмывает вверх. Но в какой-то момент его глаза неожиданно цепляют ваши — и это взгляд очень сосредоточенный, проникающий, мгновенно считывающий вашу информацию и посылающий вам свою. Он посмотрел на меня сейчас именно так.

— Я не стал никого впутывать в наши дела. Вы же вряд ли стали бы их посвящать?

— Нет, конечно. Разница в том, что я в худшем случае получил бы нагоняй. Да и то, как вы понимаете, я у них в ведомости по зарплате не числюсь. А вы рисковали шкурой!

Метек согласно затряс головой: всё так. Я, поколебавшись, добавил:

— Был момент — вчера, когда вы уезжали на такси… В общем, если честно, я тогда не выстрелил только потому, что за вами вслед вышел портье.

Метек только закатил глаза. Намного проще проявлять самообладание, когда опасность уже позади, но он делал это с особым шиком.

— Час назад вам никто не мешал в меня выстрелить — но вы этого не сделали. Так что…

Не знаю, не знаю! Может быть, мне помешала Лиз. В таких ситуациях нужно чувствовать себя машиной, а я из-за нее еще был человеком. Теперь я этого уже никогда не узнаю.

— Хорошо! Наши люди засекли, что мною заинтересовались ливийцы, и вызывают вас. Что дальше?

— Дальше, в первый же вечер теперь уже вы засекаете меня, выслеживаете, где я остановился, и снимаете номер в гостинице напротив. А на следующий день в «Бальмораль» въезжают двое ливийцев. Странное совпадение! Я сразу предложил вас отозвать или, по крайней мере, предупредить. Но вы же знаете наших людей. Стали размышлять, что да как, стали просчитывать варианты… А я пока присматривал за вами, сколько мог.

Я вспомнил, что действительно мне несколько раз показалось, что Метек смотрел на мое окно в «Фениксе» и даже поджидал меня.

— А почему, раз мы в контакте с ливийцами и даже тогда помогли им с Мальцевым, почему нельзя было связаться с ними и остановить всё это?

— Этим кто-то занимался и занимается до сих пор. Вчера даже встречались с их резидентом, чтобы он отозвал своих бойцов. Там темная история. Похоже, это группа, которая никому не подчиняется. Они давно сидят в Париже и, чтобы к ним не подобрались, сами зачищают площадку вокруг себя.

Могло быть так, что Николай встречался с «Омаром Шарифом» именно по моему делу? И тогда второй аврал, о котором он проговорился, был как раз связан с опасностью, которая грозила мне. И тогда становится ясно, почему он забеспокоился, когда я проговорился о приезде Джессики и Бобби. В Конторе хотели, чтобы я как можно скорее убрался из Парижа, где для меня стало небезопасно. Не это ли Николай хотел сказать мне сегодня утром, когда так настаивал на встрече?

— Я всё же не могу понять одну вещь, — сказал я. — Если мне грозила смертельная опасность, почему с самого начала меня никто не предупредил?

Метек опять засмеялся своим коротким смешком и посмотрел мне в глаза для мгновенного приема-передачи информации.

— Ну, объяснение этому как раз простое.

Я понял: в Конторе не хотели, чтобы что-то отвлекало меня от Штайнера и контейнера. А то я, чего доброго, мог собрать чемодан и убраться поскорее к себе домой в Нью-Йорк. Сначала дело!

Цинично, но это так. При этом меня не бросали на произвол судьбы. За моей спиной меня подстраховывали Николай и еще бог знает сколько человек из резидентуры, а Метека вообще сдернули неизвестно откуда. Знать, как всё повернется, им было бы проще с самого начала поручить поиски Штайнера Метеку. Но кто же знает всё заранее?

— Разрешите еще одно мое сомнение, — вспомнил я. — Вы были на Кубе в 79-м?

Метек удивленно поднял брови:

— Вы меня запомнили?

— Запомнил.

— Почему?

— Вы стояли с нашими, но на русского похожи не были.

Метек покивал головой.

— Так и вы меня запомнили? — сообразил я. — А вы почему?

— У вас ведь что-то тогда случилось с ребенком, да? У вас всё это было написано на лице, — Метек помолчал и добавил. — Я вам тогда позавидовал. У нас с женой нет детей.

Он снова задрал глаза к потолку, как будто пожалел, что сказал что-то личное, и я понял, почему он погнался за парнями в одинаковых бежевых костюмах. Тогда, на Кубе, он видел мельком Карлито и Кончиту, и в Сан-Франциско наши дети, каких бы и они с женой хотели завести, уже не были для него чужими.

У Метека зазвонил мобильный. Он попросил подождать минутку и вышел разговаривать на улицу. Похоже, разговор опять шел обо мне — Метек пару раз посмотрел в мою сторону.

Я поймал себя на том, что счастливо вздохнул, как вздыхают перед сном дети, у которых был отличный день и завтрашний обещает быть не хуже. Странные мы всё-таки существа! Я был засыпавшимся агентом, у которого через несколько дней разрушится вся жизнь. Я терял семью и свой процветающий бизнес в Нью-Йорке, чтобы снова стать скромным советским, пардон, российским служащим. У меня впереди была тяжелая адаптация в стране, которая давно перестала быть моей, которая жила по неведомым для меня законам и в которой мой статус снова будет близок к нулевому. И при всем при этом с души моей была снята огромная тяжесть. Мне не нужно было больше ни с кем сводить счеты! Уроды, которые убили самых близких мне людей и разрушили мою предыдущую, вторую жизнь, были мертвы. И тем хуже, что теперь рушилась моя третья жизнь — в этом, по крайней мере, виноват был я сам.

Метек возвращался в закусочную. По нему нельзя было понять, хорошие он получил новости или нет. Он — это было привычное выражение его лица — улыбался каким-то своим мыслям. Как будто ему всё было занятно — не более того!

Я думал, что Метеку уже надо ехать, но он снова сел и достал новую сигарку. Он сунул ее в рот и прикурил, не переставая улыбаться — не мне, себе самому. Потом, видимо, решился.

— Вы тоже можете разрешить одно мое недоумение.

Я с готовностью посмотрел на него. Что, я мог в чем-то ему отказать?

Метек выпустил клуб дыма и, глядя мне в глаза, произнес всего лишь один слог:

— Лиз.

Я, должно быть, просто подпрыгнул на стуле, потому что Метек засмеялся.

— Всё-таки! — вырвалось у меня.

— Ой! — Метек потянулся к своему стакану и отхлебнул «перье».

Мол, что уж делать такой удивленный вид!

— У меня в какой-то момент промелькнула мысль, что она с вами как-то связана, но я отмел ее, как бредовую.

— Я тоже когда-то доверял только разуму, — заметил Метек мне в оправдание.

Лиз! Лиз! Лучистые глаза, беспечный смех, легкие пальцы, смахивающие с моих губ крошку, этот Ритин жест, когда она отбрасывала за плечо волосы, и какая-то обреченность, с которой она пыталась вдавить меня в себя!

— Я понимал, что она появилась рядом неслучайно, — сказал я.

Метек снова провожал взглядом облачко дыма.

— Надеюсь! Но кто же устоит?

И молниеносно посмотрел мне в глаза. Я был в слишком большом замешательстве, чтобы ответить ему твердым взглядом. И Метек разом как-то погас.

— Собственно, только это я и хотел знать, — подытожил он.

Но радости от этого он не испытал.

— Неужели вы ревнуете? — спросил я.

Раз уж он и так всё понял!

— Да нет, это вряд ли правильное слово, — глаза у Метека опять стали блуждать по своим мирам. — Но тут не поспоришь, в любом случае, вам повезло больше, чем мне. Хотя… Хотя вы, конечно, правы: тут другого слова не подберешь. Черт бы вас побрал! — от души сказал он. — Взялся на мою голову!

Я подождал, пока волна схлынет.

— Минуточку, я опять перестал понимать. Что, Лиз работает не на вас?

— Лиз не работает ни на кого! Она вообще не работает — в том смысле, как мы это понимаем! Просто, когда клубок стал затягиваться, а предупредить вас всё никак не решались, я попросил ее приехать в Париж. И, насколько это у нее получится, держать вас как можно дальше от района Триумфальной арки.

— Из-за ливийцев, которые меня там стерегли? — уточнил я.

— Из-за ливийцев и из-за себя тоже, — поправил Метек.

— Но она знает, кто я такой и чем занимаюсь?

— Разумеется, нет. Она даже не знает, кто я такой и чем занимаюсь. Просто у нее есть друг, то есть я, который опасался, что его друг, то есть вы, влипнет в неприятную историю, и попросил ее как-нибудь этого друга отвлечь, — Метек почесал бороду. — Лиз любит путешествовать.

— Подождите-подождите! Она что, действительно преподает скандинавскую литературу?

Метек поднял на меня удивленный взгляд.

— Разумеется! В очень престижном колледже. Не скажу в каком! Я бы и сам предпочел этого не знать, чтобы ненужные мысли не лезли в голову.

Я не стал уточнять, что Лиз дала мне свою визитку. Метек и так был расстроен.

— А вы что, — с подозрением спросил он, — не сумели в этом убедиться?

— Да нет, я, конечно, не литературовед, но и невеждой себя не считаю. Но, согласитесь, женщина с ученой степенью, преподающая в престижном колледже, которую можно попросить приехать в другой город, чтобы соблазнить там нужного человека…

— Это отдельная история! Но заметьте, слово «соблазнить» никто не произносил и даже не подразумевал. Я, по крайней мере. Мне нужно было всего лишь, чтобы вы переключились с меня на нее, и ливийцы бы вас потеряли.

— И всё же Лиз произвела на меня впечатление человека самостоятельного, — не сдавался я. — Почему она согласилась?

Метек замолчал, явно раздумывая, посвящать ли меня дальше в подробности их отношений. Потом пожал плечами на очередное свое же мысленное возражение и продолжил:

— Случилось так, что однажды я мог спасти либо свою жизнь, либо жизнь ее сестры. Я рискнул, и в живых остались мы оба. Лиз — существо очень благодарное.

«Не настолько, чтобы отблагодарить тебя, как бы тебе хотелось!» — подумал я, и Метек как будто прочитал мою мысль.

— Но и, как вы правильно заметили, очень, очень самостоятельное.

Мы замолчали. Мне было жаль, что я его огорчил.

Метек посмотрел на часы.

— Мне пора возвращаться в Париж. Вас подбросить в аэропорт?

— Если не трудно.

В те десять-пятнадцать минут, пока мы добирались до Руасси, мы почти не разговаривали. Метек вел машину, не прекращая внутренний диалог с кем-то, кто заставлял его усмехаться, вздыхать, поднимать в недоумении брови, качать головой, пожимать плечами. Потом его «остин» остановился у одной из дверей круглого терминала-1, и впервые после того разговора о Лиз он повернулся ко мне. Он снова был в нормальном состоянии.

Мы посмотрели друг на друга. После всего пережитого мы чувствовали себя, как прошедшие войну летчики одного экипажа. Я, конечно, невольно нанес ему рану, но он ведь понимал, что не со зла. Так или иначе, главное, что и я для него был человеком, которому он мог безусловно доверять. Проблема была в том, что два глубоко законспирированных агента не могут обменяться координатами — это было бы грубейшим нарушением правил. Мы, для нашего же блага, даже настоящее или постоянное имя друг друга не имели право знать. Хотя… Да пошли они все!

— Как вас зовут? — спросил я.

Метек был профессиональнее, по крайней мере, менее эмоциональным.

— А вы про себя как меня называли?

Я улыбнулся:

— Метек.

— Это что за имя? Почему Метек?

— Метек — это по-французски бродяга. Вы чем-то похожи на Жоржа Мустаки, а у него была такая песня — про него самого. Знаете ее?

Метек покачал головой.

— Нет, не слышал. А Жорж Мустаки?… Это он написал «Милорда» для Эдит Пиаф, да? Хм, Метек! Хорошо, пусть будет Метек.

— А я Пако, — сказал я.

Всё равно это имя знала Лиз!

Метек о чем-то напряженно размышлял, собрав лоб гармошкой. Я не ошибся — о том же, что и я.

— Вы, Пако, какие газеты читаете? — спросил он.

— «Нью-Йорк Таймс» обязательно. Плюс разные местные, но эту всегда.

— Давайте так, — сказал Метек. — Если я вам вдруг понадоблюсь или вы мне, мы помещаем в «Нью-Йорк Таймс» объявление: «Срочно куплю виниловые пластинки Жоржа Мустаки».

Мой отец был прав. Он всегда учил меня, что общаться стоит только с людьми умнее себя. Из американцев, которые знают, кто такой Жорж Мустаки, и хотят купить его пластинки, тем более виниловые, едва найдется один на десять миллионов. И при этом такое объявление не насторожит даже сотрудников ФБР, ежедневно просматривающих эти колонки в поисках шифрованных сообщений.

— Договорились, — сказал я и вздохнул. — Не сердитесь на меня!

Метек понял, что я имел в виду вовсе не свое недавнее покушение на его жизнь. Он тоже вздохнул:

— Не буду.

Мы пожали друг другу руки. Сзади сигналило такси, которому мы загораживали проезд. Я вылез из машины.

— Ваша сумка!

Метек перегнулся через сиденье пассажира и протягивал мне сумку с камерой, которую я бросил на заднее сиденье.

— Действительно! — спохватился я. — Может еще пригодиться!

Метек рассмеялся своим коротким смешком.

— Не обольщайтесь. Не в обиду будь сказано, оператор вы никудышный!

 

8

Еда в Руасси самая невкусная во всем Париже — при том, что дорогая, как во всех аэропортах. В первом терминале Шарля де Голля даже нет паба — этой гавани реальной жизни в призрачном мире перелетов, которые перемещают тебя не только в пространстве, но иногда и во времени. При том, что я летаю практически каждые пару недель, я так и не привык к тому, что, поспав несколько часов — а я в самолете засыпаю еще до взлета, иногда просыпаясь во время разгона, а то и нет, — ты оказываешься в другом мире.

Я с трудом нашел место в какой-то стерильной забегаловке, в которой из разливного пива была только питьевая вода под названием «Хайнекен» и немного более окрашенная «Стелла Артуа». Я с недовольным лицом — я видел свое отражение в зеркале за спиной бармена — заказал бокал окрашенной и сэндвич с камамбером и зеленым салатом. Потом перевел взгляд чуть выше, откуда на меня смотрит наблюдающий. Лучше мне не стало.

Хотя сегодня утром, надо это признать, мне всё же удавалось забыть на время свое незавидное положение. Сначала с Лиз, теперь вот с Метеком. Настолько, что мы даже отработали с ним связь. Интересно, зачем? Вряд ли я когда-нибудь смогу выручить его, сидя где-нибудь в Бутово и не имея даже заграничного паспорта. И вряд ли он сможет мне помочь, если для этого надо будет лететь в Москву. Да и буду ли я в России ежедневно просматривать «Нью-Йорк Таймс»?

Только тут я сообразил, что до сих пор не позвонил в свою пожарную часть в Вену. Сто раз сказал себе: «Вот приедет гонец, вот приедет гонец», а где мы с ним встречаемся, до сих пор не знаю. Номер телефона Франца Фишера висел в памяти французского мобильного, и я послал вызов.

— Я по поводу рисунков Кольбе, — сказал я, поздоровавшись.

— А, хорошо! — отозвался мужской голос. — Я уже боялся, что вы передумали, а посыльный уже выехал. Значит, слушайте! В Латинском квартале есть такой книжный магазин «Шекспир и Компания».

— Знаю, почти на набережной, чуть позади Нотр-Дама, — отозвался я.

— Вы знаете лучше меня, — заметил мужчина. По голосу было слышно, что он улыбается. — Так вот, прямо у проезжей части на этом уровне, в 16.00. Наш человек подъедет на синей «вольво-960» и отвезет вас туда, где находятся рисунки.

— Прекрасно, спасибо!

— Вам спасибо!

За что?

Телефон зазвонил, как только я нажал отбой. Это снова была Джессика. Она подзарядила в офисе Дельты свой мобильный и заодно выяснила ту же новость по поводу забастовки грузчиков. На самом деле, было бы и неплохо, если бы эта забастовка продолжилась. Я встречусь с гонцом из Леса и приеду к ним в Брюссель на машине. А что, даже если мне придется исчезнуть, я мог сделать это вот так, даже не повидавшись с семьей?

Теперь мое незавидное положение снова целиком завладело моими мыслями. В сущности, предстоящая встреча с эмиссаром из Конторы ничего не меняла — ее могло бы и не быть. Мой провал уже произошел, и остающиеся мне несколько дней были лишь отсрочкой, позволяющей избежать полной катастрофы.

Я и сам знал, что мне делать, даже если это было непросто. Сегодня же вечером я буду в Брюсселе. Там я придумаю какое-то срочное дело, и мы завтра вылетим в Нью-Йорк. Завтра — понедельник. Благодаря разнице во времени мы прилетим утром, и у меня будет полдня, чтобы привести в порядок все дела в Departures Unlimited. Компания принадлежит нам двоим — мне и Джессике, так что, по крайней мере, пусть здесь для нее не будет неприятных сюрпризов.

Но тянуть дальше вторника мне не стоило. Паспорт Эрнесто Лопеса, засвеченный в «Клюни», я уже уничтожил. Г-н Эрнесто Родригес, останавливавшийся в «Фениксе», тоже теперь умрет навсегда. В своем номере, напомню, всё, что можно, я протер, а потом надел перчатки — в этой гостинице моих отпечатков быть не может. Однако засвеченное место это засвеченное место, и рисковать, используя снова этот паспорт, не стоит. Так что если сейчас на встречу мне не привезут новый документ, то добираться на перекладных в Москву мне придется по моему собственному.

Стоп! Стоп! Ведь у Конторы тоже есть разработанная процедура вывода погоревших агентов. Вполне возможно, они даже не дадут мне залететь в Штаты, чтобы уладить дела. Им в Лес стекается гораздо больше информации, и если они сочтут, что риск слишком велик, Пако Аррайя исчезнет для всех уже в Париже.

Однако моя безопасность в данном случае интересовала меня меньше всего. Пока ФБР доберется до моих отпечатков, я в любом случае успею перебраться в Москву. И даже если такой кардинальный поворот в моей судьбе, как возвращение на родину, меня, конечно, огорчал, катастрофой он не был. Выпадает роль потерпевшего кораблекрушение — человек разумный хорошо сыграет и ее. Меня волновало неизбежное объяснение с Джессикой и потеря семьи. Я поймал себя на том, что мысли мои шли по кругу.

Но имел ли я право объясниться со своей женой? Ее реакция могла быть непредсказуемой. Она могла сказать: «Конечно, милый, мы с Бобби поедем за тобой в Москву!» и тут же сдать меня ФБР. Ну, теоретически! На самом деле, не думаю.

Однако Контора в любом случае попытается этого избежать. Сейчас ведь агентов не пытают. Мне сделают инъекцию, после чего я увижу вполне реальную картину, что я в Москве, в Лесу, в кабинете Эсквайра, который просит меня рассказать обо всех операциях, в которых я участвовал, начиная с вербовки и кончая моей предстоящей встречей с гонцом из Москвы. И я выложу всё, что мне удастся вспомнить.

Да, этого Контора допустить не может! Скорее всего, они меня тут же упрячут и выведут в Россию (именно выведут, а не вывезут — это такой шпионский термин). И наша следующая встреча с Джессикой, если она не прилетит прямо сейчас, произойдет уже в Москве. Если, конечно, она захочет приехать к человеку, который всю их совместную жизнь выдавал себя за другого. И если американские власти не отберут у нее паспорт.

Я представил себе лицемерно огорченного, но в глубине души довольного профессора Фергюсона, который был так настроен против нашего брака. В итоге он оказался прав: не важно, кубинец или русский, жизнь его дочери я всё равно разрушил. Знаете, что интересно? Пэгги — я был в этом уверен, вот про Джессику я не мог бы так утверждать, а про свою тещу могу! — так вот Пэгги от меня не откажется. Она, конечно, удивится, когда всё узнает, и расстроится, что наша жизнь полетела ко всем чертям. И огорчится, что нам уже никогда не раздавить на двоих бутылку «текилы» за неспешным разговором, когда никто не будет стоять над душой. Однако Пэгги способна понять причудливые узоры, которые судьба или кто там еще плетет из нашей жизни. Возможно, с ней все проще, потому что наша взаимная привязанность чисто платоническая. «Если нам в жизни важнее всего друг, с женой не надо спать», — подумал я, и тут же ужаснулся этой мысли.

Мне так захотелось увидеть ее в последний раз — ту, пока еще прежнюю Джессику, что я решил: «Черт с ними! Если самолет будет опаздывать, я сначала дождусь их с Бобби, отвезу в гостиницу, а потом уже буду встречаться со своей пожарной командой. В конце концов, они знают, как меня найти».

Я посмотрел на часы: пятнадцать минут третьего. По идее, если я хотел быть в Латинском квартале в четыре, через полчаса можно было выдвигаться в сторону города. Я набрал Джессику.

— Солнышко, мы всё еще сидим. Нас покормили обедом, но аэропорт и вправду закрыли. Никто не взлетает и не садится.

Я представил себе, каково там сейчас в аэропорту, где обычно самолеты взлетают и садятся в среднем каждые две минуты.

— Вас еще не затоптали? — спросил я.

— Почти! Подожди-ка, подожди!

Я слышал, как вдалеке делали какое-то объявление.

— Ага! Похоже, они о чем-то всё же договариваются. Наш вылет переносится на 17.00, — сообщила Джессика.

— Не обольщайся.

Но в лучшем случае — это если служащие каждой компании будут сами грузить багаж своих пассажиров — в пять, в шесть они в Париже. Если Контора меня отпустит, я смогу как раз успеть их встретить. А если нет? Я же не мог сказать Джессике, что лететь в Париж им нет смысла — увидеться с ними я уже не смогу!

— Что ты говоришь? — спросила Джессика.

— Я ничего не говорю, просто думаю. Наверное, мне нет смысла торчать еще столько времени в аэропорту.

— Конечно, дорогой. Я с самого начала говорю тебе, чтобы ты не забивал себе голову с нами. Ты же в «Де Бюси», как обычно?

Она произносила название гостиницы на французский манер, с милым американским акцентом. «Де Бюси»! Не хватало еще, чтобы они столкнулись с Лиз!

— Да, конечно! Ну, посмотрим, как получится. В любом случае, я сейчас еду в город.

— Тогда до скорого! Может быть, — со смешком уточнила Джессика.

Она не знала, бедняжка, насколько ее ироническая осторожность могла оказаться оправданной.

 

9

Таксист-китаец домчал меня до Латинского квартала меньше, чем за полчаса. Я расплатился и, чтобы убить время, пошел полистать книги.

«Шекспир и Компания» — одна из крупнейших эстетских достопримечательностей Парижа. Раньше этот книжный магазин, который существует уже лет сто, находился около театра «Одеон». Все помнят фотографию старенького, высохшего Джеймса Джойса, который выходит из такси, направляясь в «Шекспир и Компанию». Наверное, чтобы подписывать только что вышедшего «Улисса» — по крайней мере, мне так хочется думать.

Я-то впервые забрел сюда, когда магазин располагался уже в Латинском квартале, и как-то получается, что обязательно захожу сюда в каждый свой приезд в Париж. Мне нравится, когда я у себя дома снимаю с полки какую-то, не обязательно очень старую, книгу и обнаруживаю на первой странице большую черную печать с изображением патриарха английской литературы и надписью «Шекспир и Компания. Фонд Сильвии Бич Уитмэн. Париж, нулевой километр». Не думал, что у меня найдется время заглянуть сюда в этот приезд.

Меня встретил густой, невыветриваемый запах старых книг. Парень за прилавком в центре не очень большой комнаты вежливо ответил мне на приветствие и вернулся к разговору с покупателем. Он говорил по-английски — все виденные мною продавцы заведения были молодыми англичанами или американцами, видимо, студентами.

Я прошел в помещение за его спиной, сплошь увешанное полками. Здесь были представлены все основные европейские языки, даже русский. Было бы вполне логично, вдруг пришло мне в голову, если бы сюда забрела одна моя английская знакомая, специалист по скандинавским авторам, которой идти сюда от гостиницы двадцать минут прогулочным шагом. Желать этого я не желал — ярких событий мне на сегодня хватало, но и бежать отсюда не собирался. Как будет, так будет! Жизнь из всех людей делает фаталистов, только не все это замечают. Я задвинул на время все ящики своего сознания и сосредоточился на книгах.

Я не спешил — у меня до встречи оставалось почти полчаса. Я надолго застрял у полок с философскими трудами, потом прошелся по любимым авторам. Результатами этих поисков стала классическая «Жизнь Будды» Эдварда Томаса и «Автобиография» моего любимого писателя Джона Купера Поуиса. Поскольку ящики были задвинуты, я даже ни разу не вспомнил о продолжающемся в эти самые минуты крушении своей жизни. И только расплачиваясь, подумал: «Эти книги я, пожалуй, возьму с собой в Москву».

Я продолжал листать «Автобиографию», стоя на тротуаре у набережной. Если бы за мной был хвост, мое долгое пребывание в магазине наверняка заставило бы ребят как-то проявиться. Я посмотрел на террасу ближайшего бистро — людей, которых я видел на ней полчаса назад, уже не было. Но все последние два дня я пребывал в такой же уверенности, а меня пасли — пусть не постоянно — с двух, даже с трех сторон, если считать и Метека.

Синяя «вольво» показалась ровно в четыре. Наверняка ждали где-то поблизости, чтобы проехать точно в назначенное время. Я бросил книгу в сумку и застегнул молнию. Машина уже останавливалась около меня. Я открыл дверцу заднего сидения позади водителя и заглянул внутрь, готовясь сесть.

И замер. В глубине машины сидел не Лешка Кудинов или кто-то еще из моих однокашников по Лесной школе, а сам Эсквайр. Чтобы действующий генерал-лейтенант разведки выехал, хотя и с дипломатическим паспортом, в западную страну, где возможно и похищение, и любые провокации, нужно было очень веское основание. Я рос в своих глазах!

Машина сразу тронулась и помчалась по набережной.

— А эти говорят, ты в Италии.

«Эти» значило «люди из парижской резидентуры».

Эсквайр сунул мне вялую, пухлую, всегда чуть влажную руку, отметил царапину у меня на голове, но спрашивать не стал и пустился в долгое брюзжание по поводу отвратительной аэрофлотовской еды. Я говорил уже — да? — что у него на верхней губе как будто был навечно закреплен кусочек говна, который ему постоянно приходилось нюхать. Отсюда выражение его лица и весь строй мыслей.

Эсквайр — это его кодовое имя, которое мы употребляем в переписке, — один из самых умных людей из тех, с кем я общаюсь. И, несомненно, один из самых неприятных. Про себя я называю его Бородавочник — никак не имея в виду обидеть эту незлобивую тропическую свинку. На лице у моего куратора затейливым рисунком разбросано шесть в молодости, видимо, родинок, которые с возрастом стали расти и превратились в полноценные мясистые бородавки. Почему он ничего с ними не делает, не знаю — возможно, боится спровоцировать рак. Помимо этого, три родинки на щеке, подбородке и шее окружены неровным пучком седых волос, которые он опасается сбривать в столь непосредственной близости от опасного объекта. Эсквайр так же осмотрителен во всем, что делает, что, наверное, и позволило ему сделать блестящую карьеру в разведке.

Бородавки, которые делают его лицо весьма примечательным, отвлекают от всего остального. У Эсквайра высокий, как у композитора, лоб, который обрисован не косой, как у большинства мужчин, а строго вертикальной линией. В физиогномике это называется фронтальная ретракция, свидетельствующая о незаурядных мыслительных способностях. Голова у него лысая, с редкой седой порослью по бокам, нос пронырливый, уточкой, губы плотно сжатые — через них не прорваться ни одной тайне. Когда он затрагивает неприятные темы или пытается тебя раскусить, глаза его превращаются в щелки — я называю это «Змеиный Глаз». Говорит Бородавочник в воздух, как бы не надеясь, что кто-то поблизости окажется способен ухватить мысли, превосходящие по своей мудрости и утонченности всё, что когда-либо выходило сквозь человеческие уста. Улыбаться он умеет, но только собственным шуткам.

Мы быстро проехали ту часть города, в которой я еще как-то ориентировался, свернули с набережной налево и въехали в Исси. Здесь, попетляв по проулочкам, машина описала широкую дугу и, едва не задев зеркальцами поросшие мхом каменные столбы, протиснулась в ворота небольшой виллы, спрятанной за кронами деревьев.

Мы вошли в дом, в совсем маленькую комнату, всё пространство которой занимали диван, два кресла и небольшой столик. Молодой человек, одетый, несмотря на жару, в костюм и галстук, принес нам из холодильника штук шесть пакетов с соком. Не зная, какой именно любит большой начальник из Москвы, в резидентуре решили восполнить это упущение количеством.

Бородавочник недовольно осмотрел стол.

— И это всё?

Молодой человек смешался.

— Есть фрукты, орешки, Виктор Михайлович. Я просто еще не успел принести.

— Да я не об этом!

— А! Ну, «Столичная» есть, коньяк.

Но Эсквайр уже отмахивался и открывал свой атташе-кейс. Он у него был из черной свиной кожи и толщиной в три обычных. Внутри, среди всяких журналов и газет, оказалась литровая бутылка двенадцатилетнего «чивас-ригал» в пластиковом пакете из московского дьюти-фри. Они в Лесу почему-то все помешаны на виски.

— Сейчас принесу лед и минералку, — сказал молодой человек и исчез.

Эсквайр дождался, пока он вернется, и сделал себе виски с содовой. Я, как вы уже знаете, этот напиток употребляю исключительно в натуральном виде. Молодой человек вышел и плотно закрыл за собой тяжелую металлическую дверь.

Мы еще поизучали друг друга взглядами, потом приподняли стаканы, молчаливо пожелав друг другу здоровья, и выпили.

— Сублимация духа! — вспомнил я Некрасова.

Мне нужно было подбодрить себя.

— Что? — свел брови к переносице Эсквайр.

— Ничего! Присказка такая.

— А-а! Ну, и что там у тебя? — рутинным голосом спросил Бородавочник, как если бы я принес ему на подпись текст поздравления сотрудникам в честь Дня Советской Армии. — Говори спокойно, это защищенная комната.

Защищенная комната отличается от обычной тем, что она по всему периметру опутана медными проводами и оснащена разными устройствами, делавшими прослушивание невозможным. Потому она и была такой маленькой. Я посмотрел на экран своего мобильного: действительно, сигнала не было.

Я рассказал Бородавочнику основные перипетии по поискам Штайнера и его контейнера, включая мой второй и последний приход в «Клюни».

— Ну, и что? Ты не мог сказать тому негру, что ты из полиции?

— Не мог. Это он дежурил, когда полицейский задавал мне вопросы.

— Ну, что ты из ДСТ!

— И что бы я ему показал? Свой испанский паспорт? Да и французский язык у меня не такой, чтобы тянуть на своего.

Эсквайр на секунду задумался.

— Я знаю, что впредь надо делать. Мы достанем тебе удостоверение Интерпола.

Сходу ли он это придумал, или давно, или вообще не он сам, но идея была превосходная. С таким документом любой иностранец может работать в любой стране. Наверное, всё же это он сейчас придумал, иначе такое удостоверение у меня бы уже давно было. Хотя в нынешних обстоятельствах…

— Боюсь, что на меня слово «впредь» уже не распространяется.

Я высказал Эсквайру свои соображения по поводу отпечатков пальцев, но он жестом отмел всю эту чепуху.

— Настоящий вопрос только один: где сейчас этот контейнер?

Я достал из кармана свою толстую монетку и положил ее на стол.

— Это он?

Я кивнул.

— И где он был?

Я объяснил про герань.

— Ты теперь понимаешь, почему я в подобных случаях вынужден обращаться к тебе, а не к кому-то еще?

В устах Бородавочника это была высшая похвала.

Мой куратор, оттопырив губу, покрутил контейнер в руке и сунул в карман брюк.

— Надеюсь, это не плутоний, — пробурчал он.

Хм, даже он не знал!

— Не переживай, дело того стоило, — добавил Эсквайр. — Если бы ты знал, кто мне звонил вчера по поводу этой штуки…

Начальник СВР звонил Бородавочнику по поводу и без повода по нескольку раз в день. Какой-нибудь премьер-министр в курсе секретных операций быть не мог. Но интерес высших сфер занимал меня сейчас не в первую очередь.

— Как не переживай? А что дальше будет со мной?

— А что дальше? Из Парижа тебе надо уехать сегодня же и пару лет во Франции лучше не появляться.

Я просто онемел. Нет, у них там наверху всё-таки что-то с головой происходит! Конторе важно было найти контейнер, а что агент сгорел, Эсквайру даже в голову до сих пор не пришло!

— Я имею в виду отпечатки пальцев, которые я оставил в холле гостиницы Штайнера, — сказал я тоном, которым обычно Бородавочник разговаривает с подчиненными: как с тупыми школьниками.

— Ах, это! — Эсквайр опять махнул своей пухлой вялой рукой. — Да, говорю же, там всё в порядке.

— Как это может быть в порядке? — сказал я, теряя самообладание. — Мне бы ваше спокойствие, Виктор Михайлович! Горит ваш агент, не из самых бестолковых…

— При чем здесь толковых-бестолковых? — Эсквайр выплюнул обратно в стакан кусочек льда, захваченный с последним глотком. — Для нас любой человек ценен, а тем более такой, как ты. Кстати, мы с тобой давно не связывались — тебе в прошлом месяце присвоено звание полковника. Поздравляю!

— Спасибо. Это, наверное, прибавит к моей пенсии пару сотен рублей. На две бутылки водки.

Бородавочнику, видимо, надоело меня мучить.

— Да нет у них ничего, успокойся! Ничего! Полицейская машина, которая сегодня ночью везла улики в лабораторию, сгорела. Что-то там в ней закоротило, короче, пока приехали пожарные, от нее один остов остался.

— И что, всё-всё сгорело? Такое вот божественное вмешательство?

— Божественное! — хмыкнул Эсквайр.

В отличие от множества бывших коммунистов, вернувшихся в лоно православия и с удовольствием позирующих в церкви с зажженной свечой, он оставался атеистом. К тому же, похоже, конкретное божество, вмешавшееся в мою проблему, он знал — если не в лицо, то по кодовому имени.

— Виктор Михайлович, — медленно, чтобы каждое слово обрело свой смысл, спросил я, — вы абсолютно уверены, что все улики уничтожены, и у них нет ни одного моего отпечатка из этой гостиницы?

Бородавочник устало посмотрел на меня.

— Да там всё расплавилось от огня! — произнес он тягучим, каким-то бабьим голосом. — И снятые отпечатки, и сами предметы! Они, как мне докладывали, цветочный лоток такой длинный везли — так от него просто лужица пластмассовая осталась. И от телефона тоже.

Про телефон со стола портье я забыл! А я ведь действительно хватался за него, когда выдергивал шнур.

Так! Мир перевернулся, но теперь, совершив кульбит, похоже, снова вставал на ноги. Я вспомнил свое ощущение, когда проснулся ночью: каким-то чудом всё еще может уладиться. У меня в голове быстро прокрутилось с десяток картинок. Во всех номерах, где я останавливался, поверхности и предметы, до которых я мог дотрагиваться, протерты, а в местах, куда я не должен был заглядывать, я вообще работал в перчатках. Если улики из холла «Клюни» уничтожены, я был чист.

Я долил себе в стакан виски — на палец, но в длину — и залпом выпил. Я уже вошел в роль потерпевшего кораблекрушение, а тут выясняется, что тревога была ложной и корабль по-прежнему на плаву. Я даже вспомнил имя того греческого философа. Телет его звали, был такой киник.

Тут мне пришло в голову, что как-то наши люди подозрительно быстро сработали! Ведь всё это произошло только вчера поздно вечером!

— А откуда вы узнали, что я наследил там, в салоне гостиницы?

— А откуда мы узнали, что контейнера в карманах у Штайнера не оказалось? — тем же противным голосом, вопросом на вопрос, ответил Эсквайр. — Зачем, ты думаешь, мы тебя второй раз туда посылали?

У них и в полиции был свой человек! Бородавочник вдоволь насладился моим ошарашенным видом.

— И вы, может быть, даже знаете, отчего Штайнер умер?

Эсквайр кивнул:

— Обширный инфаркт.

Потом глаза его превратились в щелки. Вот это я называю Змеиный Глаз.

— Вопрос в другом: почему ты сразу не связался с резидентурой после своего шоу с цветочным горшком?

Я внимательно посмотрел на него.

— А у вас что, были сомнения, сдам ли я этот контейнер или тоже попытаюсь толкнуть его другим покупателям?

— У нас с тобой какой-то вечер вопросов без ответов, — Эсквайр с недовольным лицом отхлебнул виски. — Отвечаю: у меня лично сомнений не было! А вот здесь кое-кто прорабатывал такой вариант.

Я начал рассказывать ему про свои подозрения по поводу Николая — тем более, после его встречи с ливийцем. Бородавочнику не нужно долго объяснять — он ловит на лету.

— Поэтому Италия возникла?

Я кивнул.

— Ты всё правильно сделал, — сказал Эсквайр. — Возникли сомнения, лучше перебдеть. Связываться тебе больше здесь ни с кем не надо. И завтра, самое позднее, тебя здесь не должно быть! И пару лет отдохни без камамбера.

Он зевнул, прикрывая рот рукой — похоже, со всеми моими проблемами он и не ложился этой ночью.

— Если у тебя всё, я тут хотел заодно еще пару вещей сделать, — сказал он.

Зная Бородавочника, я был уверен, что ни спать, ни заниматься шопингом он точно не собирался. Наверное, в какой-то другой комнате, а то и в другом месте его ждал мой коллега, который уже несколько лет не видел своего куратора.

Странно, но о моей личной операции по устранению Метека речь не зашла. Отчитывать меня он, конечно, не стал бы — они были во мне заинтересованы, а не я в них, но какую-нибудь колкость наверняка бы отпустил.

— Да, вот еще, — произнес Бородавочник, когда я стал подниматься с кресла.

Нет, вспомнил! Неприятное оставлял напоследок.

— Слушаю вас, — я автоматически настроился под нагоняй.

— С нашими арабскими друзьями у тебя была проблема, — это снова был Змеиный Глаз. — Я думаю, мы ее сейчас решим окончательно.

Я застыл, ожидая продолжения. Раз он знал про «Феникс», он не мог не задавать себе вопроса, что я там делал.

Но Эсквайр уже тяжело поднимался с дивана. Старая школа, советская: мол, «начальники не баре, все мы товарищи».

Я пожал его вялую руку.

— Спасибо, что приехали!

Эсквайр отмахнулся.

— Новые условия пожарной связи тебе передадут в Нью-Йорке на следующей неделе. Пока остаются старые.

Эсквайр взглянул мне в глаза — не акцентируя, так, в одно касание.

— Надеюсь, за эти несколько дней ты не ввяжешься в новую историю.

Это было вполне в его стиле: я так и не понял, имел он в виду Штайнера или всё-таки Метека. Черт! Неужели они уже знали про Лиз? Нет, Метек меня не сдаст!

— Я хотел бы оставить вам это, Виктор Михайлович!

Я положил на диван сумку, открыл ее и стал выкладывать лишнее. Видеокамера, в большом конверте цвета манилы паспорт на имя Эрнесто Родригес, его кредитка, парик и прочие аксессуары. Еще в сумке были две книги, купленные в «Шекспир и Компания». Книги я оставил.

— А тебе что, это всё не понадобится больше?

— Нет. Паспорт уже достаточно поработал. А я сейчас еду в аэропорт встречать жену с сыном.

— Ну, а камера?

По его тону я понял, что Эсквайр знает, что это, на самом деле, грозное оружие.

— Я не буду этим пользоваться.

— Ну, хорошо. Приедешь в следующий раз в Москву, подберем тебе что-нибудь попроще.

В дверях я остановился.

— Виктор Михайлович, а почему этот… ну, наш пожарный не сказал мне утром, что мне нечего волноваться? Ну, даже не намекнул как-то, не успокоил. Признаться, эти несколько часов были одними из, как бы это сказать, эмоционально самых насыщенных в моей жизни.

Бородавочник посмотрел на меня, и в глазах его промелькнуло нечто похожее на тень человеческого сочувствия. Он снова зевнул, виновато махнул рукой и сказал, заранее криво улыбаясь своей шутке:

— Бог никогда не разговаривает по мобильному телефону.

 

10

Знаете, что произошло в синей «вольво», которая везла меня со встречи по улочкам Исси? Я вспомнил про Жака Куртена, мысль о котором все эти дни не удерживалась у меня в голове дольше пяти секунд. Я набирал Джессике, ее телефон был вне зоны, и вдруг вспомнил про нашего партнера. Я позвонил ему: Жак уже был в аэропорту, в очереди на регистрацию своего рейса Париж — Дакар — Бамако.

В сущности, обсуждать мне с ним было нечего. Как я уже говорил, он ехал, чтобы проделать новый маршрут на катерах по Нигеру с 60-летним бродвейским продюсером мюзиклов и его 23-летней субреткой-женой. Любовь к орнитологии у них была примерно на одном уровне — нулевая, но если ты провел отпуск на Багамах, рассказывать в гостиных тебе нечего.

Жак звонил мне, как он уверяет, вот уже третий день каждый час не потому, что у него были проблемы, а потому что он — такой человек. Его педантичность сродни скрупулезности исследователя староготского языка — и по детализации задач, и по бесполезности всей работы. Он разбивает всё, что должен сделать, на атомы и потом хочет, чтобы каждый такой атом был мною зафиксирован и одобрен. Я, разумеется, от этого пытаюсь уйти, но для этого проекта Жак Куртен был лучшей кандидатурой. Он много лет проработал в Мали на доставке гуманитарной помощи, прекрасно знал местные условия и людей и, что самое важное, его там знали и уважали в самых отдаленных уголках.

— Жак, а почему же вы мне не дозвонились? Я действительно был немного занят. Вы простите меня, что я сам вам не перезвонил, но все остальные прекрасно меня находили!

Я попросил его назвать номер, по которому он звонил. У меня он очень простой: 725-7525. Именно поэтому, как выяснилось, Жак его и перепутал. Он набирал: 725-2575. Такие вещи тоже были частью его скрупулезности: проверить, правильно ли он набирает, ему не пришло в голову — ведь педантичные люди не ошибаются! Я передал ему начальственные напутствия, выразил уверенность, что он всё сделает наилучшим образом и пожелал счастливого пути. Зануд достаточно и среди хороших людей, и я был счастлив, что избежал обеда с ним. Я вообще был счастлив — мои бобслейные сани, которые едва не вылетели из желоба на крутом вираже, теперь снова неслись по проложенной трассе.

Я позвонил в Дельту — самолет должен был взлететь из Брюсселя через десять минут. Водитель синей «вольво» — невзрачный рябой человечек, видимо, техник из резидентуры — спросил, куда меня везти. С ним мы говорили по-русски. Не шпионов надо вербовать, а таких вот прапорщиков. Перед ними почему-то никто не боится тебя засветить.

— К ближайшему метро, — сказал я. — С делами покончено, теперь заслуженный отдых.

— Завидую! — сказал человечек. — Мне до этого еще…

Он подсчитал в уме и заключил:

— Двадцать семь лет.

Я дождался, чтобы он уехал, перешел площадь, где засек стоянку такси, и сел в машину. Водитель был белым, но не французом, возможно, поляком. Это предположение подтверждалось его пренебрежением к правилам дорожного движения и охотой, с которой он воспринял мою просьбу домчать меня в «Де Бюси», а потом в аэропорт максимум за час.

В отель я входил с замиранием сердца. Как и сегодня утром, когда я одновременно и надеялся, и боялся, что натолкнусь на Лиз. Но этого не случилось ни в холле, ни в лифте, ни в коридоре.

Номер уже был убран, постель заправлена. Одним волнением меньше — это я про вид разобранной постели! Я быстро покидал в чемодан вещи. В том числе купленные в «Шекспир и Компания» книги — теперь ничто не помешает мне прочесть их на досуге. Внизу я заплатил за номер и оставил свой французский мобильный, предварительно стерев из памяти все входящие и исходящие звонки. Портье обещал вернуть его прокатному агентству с курьером.

Я всё же окинул взглядом холл: ее не было. Тем лучше! Я мысленно задвинул и этот ящик. Теперь ничто не отделяло меня от Джессики и Бобби.

Водитель — длинные волосы зачесаны назад и схвачены на затылке резинкой, на самом конце острого подбородка крошечная козлиная бородка — невозмутимо курил, опираясь локтями о крышу машины. Стоять в узенькой улочке было запрещено, и француз устроил бы мне целую сцену за эти пятнадцать минут. А этот только щелчком запулил в сторону непотушенный окурок, и мы понеслись дальше.

Откинувшись на заднем сиденьи, я перебирал в уме, что сделал и что — нет. Николаю звонить не стоило — лишний, ничем не оправданный риск, да и второй мобильный я уже отдал. Может, еще где-нибудь пересечемся. Вот еще — я не спросил Метека, он ли рылся в моих вещах в «Фениксе» или кто-то еще? Хотя, он же говорил, что они проверяли мой номер на «жучков». Так, теперь Нью-Йорк. Надо позвонить и отменить намеченный на вторник обед с Джеймсом Симпсоном — это альпинист, которого мы хотим послать с группой буддистов в непальские Гималаи и на Тибет. Но про него Элис мне еще сто раз напомнит.

Едем дальше. Я обычно привожу какие-то подарки Бобби — он приобрел привычку требовать их, как только я переступаю порог. Правда, радуется он любой ерунде — это для него скорее ритуал. Но он сам едет сюда. Джессике купить что-то без нее сложнее, так что я привожу ей что-то, только когда эта вещь мне самому очень понравилась. Зато я во всех поездках стараюсь купить что-то красивое или необычное для Пэгги. Видимся мы не так часто, так что, когда это случается, я вываливаю перед ней целую кучу самых разнообразных предметов. В последний раз это была фигура сидящего старика из черного дерева, сделанная в Гвинее в XIX веке и вывезенная через местную таможню за взятку в двадцать долларов, дивная брошка венецианского стекла из Мурано и большой, только что вышедший альбом Леонор Фини, купленный в Вене. Я знаю, что мы сделаем! Мы купим Пэгги что-нибудь в Брюсселе, на антикварном рыночке у церкви Нотр-Дам-дю-Саблон. Черт! Я обещал привезти сыру Элис. Но покупать его здесь, в Париже, а потом три дня держать в холодильнике в Брюсселе? Глупо! Наверняка тот же французский сыр можно найти и в Бельгии.

Я набрал нашего партнера в Брюсселе — хорошо сложенного, приятной внешности интеллигентного тридцатипятилетнего мужчину по имени Клод и с неподходящей фамилией Мальфе (что по-французски означает «невзрачный», «недоделанный», «плохо сработанный»). Его характерная особенность — восторженность. Слушая его, ты понимаешь, что мир вокруг нас полон чудес, и ни одно из них упустить непозволительно. Я-то просто хотел заказать гостиницу, не думая еще, как мне объяснить Джессике и Бобби наш скоропалительный отъезд из Парижа, но этот разговор пришелся как нельзя кстати.

— Пако, вы обязательно должны приехать в Брюссель! — сходу захлебываясь, начал Клод. — Я вам уже писал по мейлу, что выставка Поля Дельво закроется на следующей неделе. Вы же любите Поля Дельво?

Поль Дельво — один из двух-трех современных художников, которых я по-настоящему люблю. У меня в гостиной даже висит одна его авторская литография с автографом. Знаете, кто такой Поль Дельво? Бельгийский художник, картины которого — застывшие сны, в которых по пустынным улицам ходят совершенно обнаженные молодые дамы и одетые в костюмы-тройки нестарые мужчины. Мне нравится, когда кто-то талантливый выражает фантазмы обычных людей — таких, как я.

— Это первая после его смерти выставка, на которую свезены работы со всего мира, — продолжал тарахтеть Клод, не останавливаясь, чтобы выслушать ответ на его же вопрос. — Вы, конечно, сможете когда-нибудь потом съездить в его дом в Сент-Идесбальд, где, разумеется, очень достойная экспозиция. Но она не идет ни в какое сравнение с той, которая скоро закончится. Тем более, что ее потом повезут еще куда-то, и картины Дельво вернутся в Сент-Идесбальд не скоро. Нет, на вашем месте я бы срочно сел в самолет и прилетел в Брюссель только ради этого. Такое событие бывает раз в жизни, а вы рискуете это пропустить!

— Клод, Клод! — я попытался затормозить его, чтобы вставить слово. — Я как раз с этим вам и звоню. Я прекрасно помню ваш мейл и всё время об этом думаю. (Все уже знают, как я легко, скажем так, импровизирую.) И вот так удачно сложились обстоятельства, что я сейчас в Париже, через полчаса ко мне приезжает моя жена с сыном, и я подумал, что использовать пару свободных дней лучше, чем в Бельгии, мы не сможем нигде. Поэтому я вам и звоню!

— Подождите, ваш же сын еще не был в Генте! Нельзя умереть, не увидев алтарь братьев Ван Эйков! Но человек и растет совсем другим, если он его видел!

Я предоставил Клоду возможность выразить свое отношение к основным художественным сокровищам Бельгии: хотя я сам знаком с ними со всеми без исключения, мне пригодятся его аргументы. Потом — мы уже съезжали с автострады к аэропорту — попросил его зарезервировать нам двухкомнатный номер в центральном «Ибисе». Гостиница не самая роскошная, но его агентство снимало там круглогодично целый этаж по блочным ценам. Я пообещал Клоду непременно воспользоваться его дружескими и бескорыстными услугами в поездках в Гент, в Брюгге или в Антверпен — все эти города были в часе-двух езды от Брюсселя. В одной из поездок, уточнил я про себя: Клод знал всего слишком много, чтобы слушать его несколько дней подряд.

В который раз я сегодня проезжал по этому шоссе: во второй или в третий? Мимо нас снова отщелкивались придорожные щиты с указанием, какая авиакомпания где базируется. Я вдруг поймал себя на долгом глубоком выдохе облегчения. Это была, конечно же, физиологическая реакция. Но я знал, что конкретно это снятое напряжение было связано не с тем, что мне не нужно бросать Джессику с Бобби и скрываться в Москве. Это я уже осознал. На этот раз облегчение было связано со сном. Покушение на меня уже было, ливийцы теперь легли на дно, а Эсквайр уладит эту проблему окончательно. Ночные призраки окончательно растворились в свете дня. Моей семье ничего не грозило.

Водитель и вправду оказался поляком. В ответ на мои более чем щедрые чаевые за успешное выступление в парижском ралли у него вырвалось родное: «Дзенькуе бардзо!» Я вытащил ручку чемодана и покатил его внутрь аэровокзала. Монитор показывал, что самолет из Брюсселя сел уже минут двадцать назад, и я поспешил к выходу из таможенной зоны.

Джессика и Бобби энергично замахали мне из-за стеклянной стены — они ждали багаж. Это глупо, но у меня подступил ком к горлу — какая-то часть меня уже успела с ними распрощаться. Джессика в ореоле рыжих волос была такая красивая, Бобби со своим сине-желтым рюкзачком за плечами — такой живой! Красивым он не был — он как раз входил в возраст гадкого утенка. Но теперь у меня снова был шанс увидеть, как он станет взрослым.

Джессика подошла ближе и удивленно распахнула глаза: она редко видела меня таким.

— Что случилось? — беззвучно спросили ее губы.

Я отрицательно покачал головой и улыбнулся ей: «Всё в порядке».

Джессика заметила ранку у меня на лбу и, вопросительно глядя на меня, провела по тому же месту у себя на голове.

Я отмахнулся с улыбкой: ерунда!

Потом она уставилась на чемодан у моих ног.

— Мы уезжаем? — прочел я по ее губам.

Я шутливо подчеркнутым кивком головы подтвердил ее предположение. Выражение моего лица означало одновременно «я, глава семьи, так решил» и «это сюрприз».

Бобби уже давно постукивал по стеклу растопыренной ладошкой. Это наша с ним игра, когда он уезжает на поезде или автобусе. Я прижимаю к стеклу ладонь, он изнутри прилепляет к моей свою точно так же. Я быстро меняю положение, выкручивая запястье самым невероятным образом — он должен тут же повторить мое движение. И так много раз, пока нам не надоест или пока поезд не тронется. Бобби понимал, что уже вышел из этого возраста, но это оставалось нашим с ним ритуалом. Он называл это «вспомним детство».

До вывиха суставов мы не дошли — дрогнув, бесшумно пришла в движение лента транспортера. Джессика отошла от стекла, странно взглянув на меня. Она только что была такой откровенно радостной, а теперь снова стала задумчивой.

Ком у меня в горле постепенно рассасывался. Я достал бумажный платок, высморкался и промокнул лишнюю влагу с глаз. Я сидел на чемодане и смотрел, как за стеклом Джессика выхватывает с ленты свою сумку, а Бобби суетится, помогая ей. Потом прибыл еще портплед, Джессика поставила его на тележку, и они выехали в холл.

Бобби кинулся ко мне и, подпрыгнув, приземлился у меня на груди, обхватив ногами за талию. Я придержал его, свободной рукой обнял Джессику. Ее губы были мягкими, приветливыми и, как всегда, пахли малиной. Я не говорил этого еще про Джессику? У нее губы пахнут малиной, дыхание пахнет малиной. Нет, наверное, не говорил, а сейчас почувствовал опять. Но покрытый веснушками нос сморщен в болезненном ожидании плохих новостей, глаза смотрят тревожно. Я знал, что она ни о чем меня не спросит ни сейчас, при Бобби, ни потом, когда ночью мы останемся одни. Пройдут дни, может быть, недели, прежде чем в какой-то особый вечер, когда за неспешным ужином наши сущности придут в унисон, она так же странно посмотрит на меня. И на мой вопрос спросит: «Помнишь, ты был какой-то сам не свой, когда встречал нас с Бобби в Париже?» Она будет знать, что я, конечно же, помню. И я совру ей что-нибудь, на самом деле, кощунственное, вроде: «Там в аэропорту бегала одна девочка, очень похожая… Ну, ты понимаешь». Хотя, в сущности, всё это было недалеко от правды. Я чуть не потерял их с Бобби так же окончательно, как тогда потерял Риту с детьми.

Как всегда, когда Джессика подавляла что-то в себе, она становилась наигранно веселой.

— Мистер, вы тут со своим багажом? — спросила она меня, подмигивая Бобби. — Кто из нас только что прилетел — мы или вы?

— Прилетели вы, а уезжаем мы все вместе! — в тон ей ответил я.

— Куда это? — крикнул Бобби. — Мы уже вторые сутки в дороге!

— Мы едем на машине в Брюссель! — объявил я.

— В Брюссель?! — громким хором изумились вновь прибывшие.

— Мы же только что оттуда! — напомнил Бобби.

— И что ты там видел? — уцепился я.

— Ничего.

— Вот именно!

Я поставил свой чемодан к ним на тележку и нажал на ручку, давая сигнал к выступлению.

— Пару часов назад, — продолжил я, обнимая Джессику за талию и увлекая всю компанию за собой к красной вывеске «Ависа», — я позвонил нашему брюссельскому другу и партнеру Клоду Мальфе. Он сказал, что выставка Поля Дельво… Это такой художник, Бобби.

— Я знаю, — отозвался ребенок. — Софт порно, которое висит у нас в гостиной!

— Видишь, в истории искусства для тебя нет белых пятен!

Джессика с улыбкой заглянула мне в глаза. Было видно, что она соскучилась.

— Так вот, — продолжил я. — Выставка Поля Дельво, которая проходит в Брюсселе, закрывается на днях. Так что если мы не приедем прямо сейчас, я умру, так и не увидев ее. Успокойся, Бобби, я не собираюсь умирать в ближайшее время, просто следующую выставку могут организовать лет через тридцать. Проблема в том, что в ближайший четверг мне кровь из носу нужно быть в Нью-Йорке. Во вторник музеи закрыты. Так что если мы не попадем туда завтра, всё пропало.

— Прямо всё-всё! — поддразнил меня мой сын.

На самом деле, он ничего не имел против. Мы с ним не часто проводим время вместе, и он согласен даже на музей.

— А так, — невозмутимо продолжил я, — а так мы сейчас возьмем напрокат машину, через три-четыре часа — в зависимости от пробок — будем в Брюсселе и следующие три дня будем колесить по всей Бельгии. Знаешь, Бобби, почему это проще, чем где бы то ни было? Нет? Бельгия — одна из двух стран планеты (вторая — Япония), где все автострады освещены всю ночь.

Одно из преимуществ, создаваемых детьми, от которых, как некоторые считают, одни неудобства: можно перевести игру на них. Вместо серьезных объяснений с женой мы шли, обнявшись и перебрасываясь шутливыми репликами. Бобби путался в ногах, пытаясь на ходу оторвать мою руку от талии Джессики — второй я толкал тележку. Джессика — ангел: она не стала ничего выяснять, просто вступила в нашу игру. Конечно, она попозже спросит меня и про скоропалительный отъезд в Брюссель — но здесь ей придется довольствоваться моей незатейливой ложью, — и про шрам на лбу. Как и я потом спрошу ее — это на том же уровне, — позвонила ли она всё-таки в школу, чтобы предупредить об отсутствии Бобби в ближайшие несколько дней, или куда ей удалось пристроить нашего кокера мистера Куилпа. Но всё это не сейчас, когда мы все втроем внутри себя такие же, как Бобби — идем себе, приплясывая и весело болтая, и впереди у нас несколько дней праздника и долгая-долгая общая жизнь.

Мы условились, что я, если устану, позволю Джессике вести машину последнюю часть пути — благо автострады в Бельгии освещены всю ночь. Но я-то знал, что мы доедем засветло.