Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий. Если путь до звезды, из которой ты только возник, подчиняется просто количеству стертых балясин, мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них. Я бы кальцием стал, я бы магнием в веточке высох, сократился на нет, по колени ушел в домино, заострился в иголке, в золе, в концентрических осах, я бы крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино… В вертикальных углах, в героической их канители этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром… Сон встает на ребро, обнажаются мели: полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.

Дорога выходит из леса, и снова во весь разворот: еврейский погром разновесов, разнузданный теннисный корт. И снова двоичная смута у входа встает на ребро. Бетоном и астмой раздуто зловещее горло метро. Бессмысленней жаберной щели, страшней, чем в иконе оклад, они безобразней гантели и гуще шеренги солдат. Налево пойдешь — как нагайка огреет сквозняк новостей. Направо — опять контргайка срезает резьбу до костей. Я вычерпал душу до глины, до темных астральных пружин, чтоб вычислить две половины и выйти один на один с таким оголтелым китайцем, что, сколько уже ни крути, — не вычерпать, как ни пытайся, блестящую стрелку в груди. Не выправить пьяного жеста, включенного, как метроном, не сдвинуться с этого места. Чтоб мне провалиться на нем.