Когда мне будет восемьдесят лет, то есть когда я не смогу подняться без посторонней помощи с того сооруженья наподобье стула, а говоря иначе, туалет когда в моем сознанье превратится в мучительное место для прогулок вдвоем с сиделкой, внуком или с тем, кто забредет случайно, спутав номер квартиры, ибо восемьдесят лет — приличный срок, чтоб медленно, как мухи, твои друзья былые передохли, тем более что смерть — не только факт простой биологической кончины, так вот, когда, угрюмый и больной, с отвисшей нижнею губой (да, непременно нижней и отвисшей), в легчайших завитках из-под рубанка на хлипком кривошипе головы (хоть обработка этого устройства приема информации в моем опять же в этом тягостном устройстве всегда ассоциировалась с махательным движеньем дровосека), я так смогу на циферблат часов, густеющих под наведенным взглядом, смотреть, что каждый зреющий щелчок в старательном и твердом механизме корпускулярных, чистых шестеренок способен будет в углубленьях меж старательно покусывающих травинку бледной временной оси зубцов и зубчиков предполагать наличье, о, сколь угодно длинного пути в пространстве между двух отвесных пиков по наугад провисшему шпагату для акробата или для канате.. канатопроходимца с длинной палкой, в легчайших завитках из-под рубанка на хлипком кривошипе головы, вот уж тогда смогу я, дребезжа безвольной чайной ложечкой в стакане, как будто иллюстрируя процесс рождения галактик или же развития по некоей спирали, хотя она не будет восходить, но медленно завинчиваться в темнеющее донышко сосуда с насильно выдавленным солнышком на нем, если, конечно, к этим временам не осенят стеклянного сеченья блаженным знаком качества, тогда займусь я самым пошлым и почетным занятием, и медленная дробь в сознании моем зашевелится (так в школе мы старательно сливали нагревшуюся жидкость из сосуда и вычисляли коэффициент, и действие вершилось на глазах, полезность и тепло отождествлялись). И, проведя неровную черту, я ужаснусь той пыли на предметах в числителе, когда душевный пыл так широко и длинно растечется, заполнив основанье отношенья последнего к тому, что быть должно и по другим соображеньям первым.

Итак, я буду думать о весах, то задирая голову, как мальчик, пустивший змея, то взирая вниз, облокотись на край, как на карниз, вернее, эта чаша, что внизу, и будет, в общем, старческим балконом, где буду я не то чтоб заключенным, но все-таки как в стойло заключен, и как она, вернее, о, как он прямолинейно, с небольшим наклоном, растущим сообразно приближенью громадного и злого коромысла, как будто к смыслу этого движенья, к отвесной линии, опять же для того (!) и предусмотренной,'чтобы весы не лгали, а говоря по-нашему, чтоб чаша и пролетала без задержки вверх, так он и будет, как какой-то перст, взлетать все выше, выше до тех пор, пока совсем внизу не очутится и превратится в полюс или как в знак противоположного заряда все то, что где-то и могло случиться, но для чего уже совсем не надо подкладывать ни жару, ни души, ни дергать змея за пустую нитку, поскольку нитка совпадет с отвесом, как мы договорились, и, конечно, все это будет называться смертью…

Но прежде чем…