Сегодня я задумчив, как буфет, и вынимаю мысли из буфета, как длинные тяжелые конфеты из дорогой коробки для конфет. На раскладушке засыпает Фет, и тень его, косящая от Фета, сливаясь с тенью моего буфета, дает простой отчетливый эффект. Он завтра сядет на велосипед и, медленно виляя вдоль кювета, уедет навсегда, как вдоль рассвета, а я буду, смотреть, как сквозь лафет [1] , сквозь мой сонет на тот велосипед и на высокий руль велосипеда.

Прости, Господь, мой сломанный язык за то, что он из языка живого чрезмерно длинное, неправильное слово берет и снова ложит на язык. Прости, Господь, мой сломанный язык за то, что, прибежав на праздник слова, я произнес лишь половину слова, а половинку спрятал под язык. Конечно, лучше спать в анабиозе с прикушенным и мертвым языком, чем с вырванным слоняться языком, и тот блажен, кто с этим не знаком, кто не хотел, как в детстве, на морозе лизнуть дверную ручку…

В густых металлургических леспх, где шел процесс созданья хлорофилла, сорвался лист. Уж осень наступила в густых металлургических лесах. Там до весны завязли в небесах и бензовоз, и мушка дрозофила. Их жмет по равнодействующей сила, они застряли в сплющенных часах. Последний филин сломан и распилен. И, кнопкой канцелярскою пришпилен к осенней ветке книзу головой, висит и размышляет головой: зачем в него с такой ужасной силой вмонтирован бинокль полевой!

Громадный том листали наугад. Качели удивленные глотали полоску раздвигающейся дали, где за забором начинался сад. Все это называлось «детский сад» и сверху походило на лекало. Одна большая няня отсекала все то, что в детях пёрло наугад. И вот теперь, когда вылазит гад и мне долдонит, прыгая из кожи, про то, что жизнь похожа на парад, я думаю: какой же это ад! Ведь только что вчера здесь был детсад, стоял грибок и гений был возможен.

Когда мне говорят о простоте, большое уравнение упростив, я скалю зубы и дрожу от злости, и мой сонет ползет на животе и скалит зубы, и дрожит от злости, и вопиет в священной простоте: закройте рот, вас пригласили в гости, и может быть, что мы совсем не те, кого здесь ожидают в темноте, перебирая черепа и кости, что случай у материи в долгу. Я не творю, но я играю в кости, а если так, откуда знать могу, как упадут те кости.

В лесу осеннем зимний лес увяз. Как будто их местами поменяли. И всем деревьям деньги разменяли. Природа спит, надев противогаз. Не шевелится углекислый газ. Не дышит свет на воду. В одеяле спит стоя лес, уйдя в свои детали: в столбы, в деревья, в щели, в лунку, в паз. Природа спит, как длинный-длинный пас, нацеленный в неведомые дали, и крепко спит, не закрывая глаз, и крепко спит, как профиль на медали. И крепко спит, уткнувшись в параллели своих прямых. И не глядит на нас.

Блажен, кто верует. Но трижды идиот, кто на однажды выбранной планете, презрев конфигурации природ, расставит металлические сети. О Господи, чего еще он ждет? Райком закрыт, хозяин на обеде. Слова бегут, как маленькие дети, и вдруг затылком падают на лед. Сощуря глаз, перекури в рукав, что этот голубь, с облака упав, наверно, не зависит от условий, где, скажем, размножается жираф. И если мысль не равнозначна слову, тогда зачем мы ловим этот кайф?

Мы говорим на разных языках. Ты бесишься, как маленькая лошадь, а я стою в траве перед веревкой и не могу развесить мой сонет. Он падает, а я его ловлю. Давай простим друг друга для начала, развяжем этот узел немудреный и свяжем новый, на другой манер. Но так, чтобы друг друга не задеть, не потревожить руку или ногу. Не перерезать глотку, наконец. Чтоб каждый, кто летает и летит, по воздуху вот этому летая, летел бы дальше, сколько ему влезет.

О, Господи, води меня в кино, корми меня малиновым вареньем. Все наши мысли сказаны давно, и все, что будет, — будет повтореньем. Как говорил, мешая домино, один поэт, забытый поколеньем, мы рушимся по правилам деленья, так вырви мой язык — мне все равно! Над толчеей твоих стихотворений расставит дождик знаки ударений, окно откроешь — а за ним темно. Здесь каждый ген, рассчитанный, как гений, зависит от числа соударений, но это тоже сказано давно.

Вдоль коридора зажигая свет и щурясь от пронзительного света, войди, мой друг, в святилище сонета, как в дорогой блестящий туалет. Здесь все рассчитано на десять тысяч лет, и длится электрическое лето над рыбьим жиром тусклого паркета, чтоб мы не наступили на паркет. Нас будут заворачивать в пакет, чтоб ноги не торчали из пакета, согласно положений этикета, но даже через десять тысяч лет я раздвоюсь и вспыхну, как букет, в руках у хмурого начальника пикета.

Как хорошо у бездны на краю загнуться в хате, выстроенной с краю, где я ежеминутно погибаю в бессмысленном и маленьком бою. Мне надоело корчиться в строю, где я уже от напряженья лаю. Отдам всю душу октябрю и мшо, но не тревожте хижину мою. Как пьяница, я на троих трою, на одного неровно разливаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью. Я всех вас видел где-то далеко. Но по утрам под жесткую струю свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

О, Господи, я твой случайный зритель. Зачем же мне такое наказанье? Ты взял меня из схемы мирозданья и снова вставил, как предохранитель. Рука и рок. Ракета и носитель. Когда же по закону отрицанья ты отшвырнешь меня в момент сгоранья, как сокращенный заживо числитель? Убей меня. Я твой фотолюбитель. На небеса взобравшийся старатель по уходящей жилке золотой. Убей меня. Сними с меня запой или верни назад меня рукой — членистоногой, как стогокопнитель.

Цветы увядшие, я так люблю смотреть в пространство, ограниченное слева ромашками. Они увяли слева, а справа — астры заспанная медь. По вечерам я полюбил смотреть, как в перекрестке высохшего зева спускается на ниточке припева цветок в цветок, как солнечная клеть. Тогда мой взгляд, увязнувший на треть своей длины, колеблется меж нами, как невод провисая между нами, уже в том месте выбранный на треть, где аккуратно вставленная смерть глядит вокруг открытыми глазами.

В электролите плотных вечеров, где вал и ров веранды и сирени и деревянный сумрак на ступенях, ступеньками спускающийся в ров, корпускулярный, правильный туман раскачивает маятник фонарный, скрипит фонарь, и свет его фанерный дрожит и злится, словно маленький шаман. Недомоганье. Тоненький компот. Одна больная гласная поет, поет и зябнет, поджимая ноги, да иногда замрет на полдороге, да иногда по слабенькой дороге проедет трикотажный самолет…