Теплую нежность весны внезапно сменил зной спелого лета. Полевая трава пожелтела, пожухла и сохло хрустела под ногами путников. Наглые порывы ветра не приносили прохлады. Наоборот, тянуло словно из натопленной печи, только пыль в глаза пускал ветрина.

Ярилло-солнце склоняло пылающую щеку к краю окоема, но жгло еще яростнее, нещаднее. В зените же, бестолково, неуместно высвечивал полный месяц. Жгучие лучи дневного светила смешиваясь с пустоцветьем бесплодного блеска луны, теряли свои исконные живородные свойства. Оставался один жар, и в жару этом высвечивались выжженные пустоши да чахлые рощи березовых дерев, не доставляя ни радости ни услады всем на земле сущим.

Днем через небо прошмыгнули тучи. Но краем, осторонь. Там и грохотало и молниями цыкало, может что и пролилось. А на дорогу путников редко упали дождинки, но высохли не прибив даже пыли.

Гильда сетовала — жарища, мол, бескормица. Без того в этом краю разоренном и обезлюдевшем, никакой путевой снедью не разживешься, а теперь хоть вовсе зубы на полку. Засуха все грибы сгубила, харчиться нечем. Лукавила Гильда. Не такова тороватая сенешалева дочь, чтоб на дальнюю дорогу не заготовить муки, мяса вяленого, сала топлено и других продуктов, что летней погоды не боятся, не портятся. И заготовила в добрых мерах — мешками да бочонками, но против нутра ей наблюдать, как помалу скудеют запасы. Вон, ранее куль с мукой был неподъемен, а нынче — одною левой. Исхарчимся, а путь не близок, земля скудна и нет в ней изобилия.

— Ну нет в земле, в реке найдем. — Успокаивал Сигмонд. — Когда грибов мало, рыбы много, клюет хорошо.

Как раз и подъехали к переправе через обмелевшую речку. Хоть и раннее время на ночлег останавливаться, да утомились все по солнцепеку тащиться, пыль глотать, уморила жарища.

— Ладно, — соглашается Сигмонд. — Привал. Спешить некуда, можем и отдохнуть. Пастораль. — Говорит.

Ну пастораль, так пастораль, витязю виднее. Но место и впрямь знатное. Вон за рекой луг, трава богатая, сочная да высокая, давно такой не видали. В самый раз коней попасти, овсов поберечь. Вода, опять таки, не опротивевшее, в бурдюке застоявшееся пойло, а чистая, прохладная, свежая. Рядом роща березовая, просторная да светлая, может и грибами богата. Возле рощи холм пологий, в том холме пещера. Да не страшная драконья, добрая какая-то. И тропинка от речки к ней ведет. Не звериной лапой, человеческой стопой проторенная.

Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.

Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.

— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.

— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.

Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.

Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.

Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.

И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.

— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!

Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.

Умаялись. Пора и отобедать.

Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.

Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.

— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.

Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.

— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.

— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.

— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.

В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.

Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.

…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.

— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут. — Отвечал отшельник, не погодам легко опускаясь на землю у расстеленной скатерти. Но, вопреки сказанному, одною горбушкой хлеба обошелся.

Встретив скептический взгляд Сигмонда, улыбнулся. — Словам своим, да не перечу. Не святость — годы определили мне умеренность. Старому телу многого не надо, довлеет обойтись малым. Да и дом мой рядом, вон в этой горе. Там и кухня и кладовая имеются. А вы в пути, вам распоряжаться запасами надлежит разумно, не тратить попусту на каждого встречного поперечного. — Говорил, словно мысли шенешалевны слышал.

— Хитер дед. — Отметил Мондуэл. — Чешет гладко. Только в его смирении раздвоенное копытце наблюдается. Если послушать, так одной ногой в могиле стоит и уже вторую занес. А воронище на плече расселся, килограмм десять живого веса, но старому хоть бы хны. Словно воробьишку не замечает. Ладно, поиграем.

Гильда подвоха в речах отшельника не усмотрела. Но устыдилась. — Да что Вы, дедушка! Кушайте на здоровье. У на всех хватит. Где пятеро, там и шестому не тесно будет.

— Тогда и седьмого угостим. — Старик взял кусок солонины, протянул ворону. Тот осторожно склевал, пальцев человека не задев. С ноги на ногу переступил, принялся чистить маховые перья.

Знатная у Вас птица, ручная. — Похвалила Гильда.

— Да не оскорбиться славная дочь сенешаля, моей дерзости, только посмею возразить — не ручной он. Я его другом почитаю. А что знатен, то знатен, спору нет. Знатней некуда. Зовут его Мьюгин-Ворон. Родной брат самого Хьюгина милорда, повелителя пернатых, лорда небесных черных кланов. И сам лорд по праву.

— Да, верно, есть ли такой? — Удивленная Гильда вскинула брови.

Тебе ли, о высокородная дочь благородного сенешаля, не знать этого?

Зарделась Гильда. Ведь слова ее Песни размеренно декламировал пустынник. А тот, словно не замечая смущения собеседницы, продолжал: — И в праве Мьюгин разделить с братом престол, что на вершине Блэки-Рока в замке сплетенном из прутьев, в родовом гнездище древнем. Да пренебрег суетой власти ради подвижничества отшельнической жизни.

Пока схимник витийствовал о превосходных достоинства своего товарища, Стилл думал: Ишь, старый плут. Как ловко ввернул и «сенешалевну» и ее вирши. Небось узнал нас по рассказам, теперь думает удивить своим ясновидением. Ну, прямо, медиум на спиритическом сеансе. Видали таких.

Так подумав спросил: — Простите, сударь, как Вас величать?

Старец, не торопясь дожевал откушенное. — Имя… Мне так давно его дали… Что в нем проку? Судья судит не по имени — по свершениям.

— Так все же, как нам к Вам обращаться?

— Стар человек зовет меня братом, средних лет величает отцом, молодых кличет дедушкой. Называйте хоть котелком, главное не ставьте на огонь.

— Вот упырь лихой! — Сигмонд даже восхитился увертливой болтливости деда. — Он что, действительно думает, если я узнаю его имя, то смогу им управлять? Наверное и ногти, как сострижет, сразу бросает в огонь, чтоб злоумышленник не похитил, а похитив не навел порчу на его бесценную особу.

— Дедушка Горшок, — обратилась сенешалевна, — а другие, наоборот, твердят, что имя большое значение в судьбе человека имеет.

— Годится ли хозяйке Гильдгарда повторять басни, сложенные от себялюбивого недомыслия? Недалекие люди, не заслужившие ни славы ни почета, жаждут услышать о себе приятное, жизнью не достигнутое, деяниями не подтвержденное. Хитрые же, невежественную их тщеславность в свою корысть обращают. Но посуди, сенешалевна: ежели бы роженицей нареченное, непременно судьбу младенца определит, тогда каждого бы величали не иначе как Святославом, Ратибором, Владимиром да Владисветом. Неужто одному всем миром владеть предназначено будет, а другому всем светом править? Не тесновато ль им станется? И еще скажу: когда бы твоя достойнейшая матушка не Гильдой, но Сигрдривой тебя окрестила, много бы твоя жизнь изменилась, много бы ты другой была, другими были бы твои Песни?

— Стало быть, обманывают гадалки?

— Так не скажу. Обмануть — значит злонамерянно убедить сомневающегося в том, что неправда и есть правда. Что бы тот человек лжи уверовавши, поступил согласно дурной воле обманщика, к пользе того. Но гадающий, за плату говорит желаемое плательщику, уже самим собою обманутым, во что тот и без гаданий уверен. И захудалый лакей Аника, слыша о своей непобедимости и великих свойствах души, подобные черты в себе и прежде находил. И безмерно услышанному рад, доволен, что не он один, а и ученый человек его достоинства отметил. Хоть всех его побед — в чулане семерых тараканов не убоялся, а всех доблестей — каждоденно из хозяйского котла мясо таскать.

— Так значит, номиномант прав?

— Не прав, конечно. Но его вина, соотносима с виной гадаемого, ибо оба одною тою самою ложью питаются. Только один телесно, а другой духовно. Что горше?

— Стало быть всякое гадание дурно?

— Так сказать — душою покривить. Гадание, гаданию рознь. Девицы в ночь Леля, пуская по течению венки, ожидают вести о скорой свадьбе и долгой жизни. Что в том худого? Забавы невинных душ, не более. Иное дело кровавые безрассудства тамплиерских некромантов. Во сто крат они зловредней шаманских таинств лесных кланов. Ибо последние пребывают в первозданной дикости и не познали еще разделение добра ото зла. Но просвещенные храмовники своею волей избрали путь ночи.

Замолчал старец, погрузился в размышления. Ломтик за ломтиком, скармливал Мьюгину солонину. Пернатый лорд-отшельник, в отличие от человека, не скромничал. Не отягощал свою голову заботами о дорожном провианте, но отягощал им свою утробу.

— Во, прожора. — Обидно Гильде наблюдать, как чернокрылый падальщик уминает добрый харч. Не жуя заглатывает, словно за себя бросает. — Уж лучше бы дедок кушал, в него столько не влезет. — Думала тороватая сенешалевна, сама своих помыслов стыдясь. А еще вспоминала. Что-то она слышала о здешнем отшельнике. Но что, припомнить не могла. Вертелось за краем памяти, словно в мутном омуте, но на поверхность не всплывало.

Сигмонда прожорливость Мьюгина не смущала. Наоборот, замечая убыль угощения, улыбнулся. Сходил к повозке, достал непочатый кус копченого мяса. Вынул захалявный нож, принялся нарезать ломти, сообразные вороновым глотательным возможностям.

Отшельник задумчиво рассматривал витязев клинок. Одобрительно бровями поводил, бороду огладил. После произнес: — Волшебно, о лорд двух кланов, твое и леди Гильды оружие.

— Какое волшебство? Просто удачное инженерное решение.

— Ой, ли. — Покачал головой старец. — Ну где это виданы такие брони, от которых булатные мечи, словно от гранитной скалы отскакивают, словно об утес ломаются? Где виданы такие стрелы, что любую кольчугу, будь то байдан, будь то бахтерца, все едино на вылет прошибают? Где такие мечи виданы, что не ржавеют, не ломаются, сталь словно гнилушку рубят? Может в твоем родном краю и не в диковинку, а у нас здесь, это чудо чудное, диво дивное. Истинно, истинно говорю тебе, о лорд двух кланов — пусть не было, но есть и будет ваше оружие волшебным, в каких бы краях не суждено вам оказаться. А ждет вас дорога дальняя, дорога трудная, путь славный.

— Не сложно пророчество. Не в замке сидим, на бивуаке, наверное к дороге это.

— Не о том речь. Тропинка здешняя, козлопасом протоптанная, и путь воинский суть различны.

— Так Вы, сударь отшельник, над гадалками смеетесь, а сами в провидцах изволите числиться?

— А ты, доблестный витязь, изволишь над старым человеком смеяться. — В тон Сигмонду ответил отшельник. — Великое ли чудо — дар провидца? Не токмо человек, скотина душою обделенная, в малой степени сей дар имеет. Да простит мою дерзость благородный Сатановский Вепрь, но и нечистый боров, вылезши из свинарника, завидя дубовую рощу в нее поспешно устремляется, в сердце своем возжелая ублажить утробу отборными желудями. Ибо предугадывает, что в дубраве, но не посреди навозной кучи лакомство отыщет.

Малыш согласно хрюкнул.

— А человек и более того способен. Последний деревенский дурачок, видя сорвавшиеся с ветви яблоко, не чает, что вознесется оное в небесные сферы, но ведает, что падает наземь, от яблоньки далече не укатится. Потому свой взор потупя, не измысливая лукаво, направляет стопы к благословленному древу, дабы в мураве под ветвями собирать плоды. Но разве под одним кленом отыщем мы резные багряные листья? А легкое семя одуван-травы, как далеко влечет его ветер прочь от родного луга?

Гридни знай себе за обе щеки наминают, в пол уха побасенки слушают. Про себя помышляют: — Эка старой брешет, эка плетет. Ловко, словно по писанному, а к чему брех, не уяснить. И нужды нет. Не нашего ума забота. Наше дело, по отчему завету, по материнскому наставлению лорду Сигмонду верой и правдой служить, а не языками молотить. Витязь, они высокородны, им разговор в забаву, вот и ладно, вот и славно.

Гильда, напротив. Про снедь позабыла, ресницами длинными, густыми хлопает, внимает мудрость речи вещего старца. Заодно за своего витязя горда — Сигмонд, он не только мечем, словом любому свой ответ дать может. Одному ему открыт резон ученых речей отшельника.

Сам Сигмонд, смакуя козьи ребрышки, согласно головой покивал. — Не могу не признать справедливость Ваших постулатов, мистер отшельник. В предложенной Вами формулировке, падение яблока, как физический процесс, следует рассматривать в качестве предельного случая. В практических целях, для решения поставленной задачи допустимо применение тривиального линейного приближения. Это вполне корректно, поскольку относительно гравитационного притяжения, все остальные силы, действующие на падающее яблоко, исчезающе малы и мы в праве ими пренебречь. Для других тел, обладающих иными, чем шарообразный плод, аэродинамическими характеристиками, такое допущение не будет соответствовать действительности. Поэтому, в общем случае, обсуждаемое нами явление, описывается нелинейным уравнением со многими переменными. И вот здесь, на первый взгляд, может показаться, что достаточно обладать всеми векторами воздействующих сил, что бы, с наперед заданной точность, вычислить траекторию, время и пространственные координаты падения. Но реально мы не только не имеем возможность определить и оцифровать все факторы. Многие из них, например, уже упомянутые воздушные потоки, по своей природе суть случайные величины. Таким образом, справедливо рассматривать процесс падения не как детерминированный, но с релятивистских позиций. Тогда искомые координаты будут описываться стохастическим полем. Его плотность определяет степень вероятности попадания объекта в ту или иную точку, а дисперсия укажет меру разбросанности упавших плодов.

Закончив речь, Сигмонд хитро посмотрел на отшельника и принялся за следующее ребрышко.

Гильда недовольно хмурилась. — Спору нет, учен витязь. Но иной раз такую зело уху обидную неудобь изречет. Не оскорбить бы старца.

Старец, однако, если и оскорбился на витязеву заумь, то виду не подал. Напротив, согласно склонил голову. — То-то и оно. Но рассуждали мы касаемо материи мертвой, бездушной, подвластной одним только слепым силам стихии. А сколь сложно вести речь о человеке, чьей душе предопределена свобода выбора.

— А вы случайно не лукавите, мистер отшельник, желая избежать известного парадокса, что если предсказанного можно избегнуть, то оно ложно, а если нельзя, то его ценность скорее отрицательна?

— Лукавлю, но самую малость. Я могу судить только о столбовой дороге, но рядом с ней есть малые стежки-дорожки. И на них ведь можно заблукать. Если дозволит мой лорд, уподоблю судьбу простого землепашца с яблоком. Житие оратая прямо, как положенная им борозда — от колыбели до погоста. Судьба владетельного лорда — что виражи кленового листа. Интриги, союзы, измены, славные поединки и коварные заговоры. Брак ради выгод и необузданная похоть, смелые атаки и позорное бегство. Где упадет этот лист? Тебе же, о лорд двух кланов, предначертано движенье за край миров, за грань времен. И не в моих слабых силах предвосхитить когда устроишь ты привал, а где начнешь сраженье.

— Так в чем заключается искусство прорицания?

Старец отломил щепотку хлеба, положил в рот, старательно разжевал. — Садовник весенней порой, взрыхлив мотыгой землю, садит яблочное зернышко. Он знает — при должном радении, на пятую осень упадут первые плоды. И знаменательное сие событие не почитает за чудо, а себя за пророка. Ибо это ведомо каждому, не в удивленье. Но бывает в натуре поистине величественные явления. Солнце в ясный день меркнет, покрывается густою тенью и не светит вовсе. Незрелый ум простолюдина склонен сие приписывать злым проискам выродков волка Фернира. Звездочет же, умудренный науками о движении небесных сфер, не токмо того причину укажет, но до дня исчислит когда подобное повторится.

— Вот уж исчислят ваши звездочеты, вот и укажут! — С иронией проговорил Сигмонд, все более заинтересованно поглядывая на древнего обитателя холма.

А тот, мудро не замечая ехидного слова, размеренно продолжал:

— Звездочет звездочету рознь. Одному довлеет мнить себя великим провидцем, лукаво о положении светил рассуждая, тщиться по тому предопределение людей властительных, согласно их желаниям, предсказать. Истинно же мудрый, взирая на величье мирозданья, не мнит, что мириады светил, с тем лишь назначеньем плывут по небосводу, чтоб слабого, короткоживущего человека, былинку малую, потешить. Мудрецу ведомы великие тайны. Вот эта звезда через тьму веков разгорится небесным костром, а та, напрочь истлеет, ссутулиться карлой пунцовой.

Отложил Сигмонд козье ребро. Утерся. Руку на меч положил. Пристально на старца поглядел.

— Врешь старик. Не знают ваши звездочеты звездной эволюции. И много веков еще знать не будут. Не должны будут знать, старче.

— Опусти меч, витязь. И гридни твои пусть клинки спрячут. Не воин я, нет зла в моем сердце и силы в руках. — Промолвил отшельник. И добавил: — Остынь янки. Я прав, ты же янки.

— Ну, если быть точным — на половину. А на половину московит. — Сигмонд меч убрал, но смотрел настороженно и недоуменно.

— Знавал я одного янки, при дворе короля Артура. Забавный был парень, все хотел по-своему переиначить, переделать. Перестарался.

— Сила Господня! Мерлин! — Гильда впервые видела обалдевшего Сигмонда. И тут вспомнила. Ведь слышала, слышала о колдуне с вороном. Да не придала тому значения, не имела тем россказням веры. А тут и впрямь, колдунище из колыбельных басен.

— Мерлин. — Согласился колдун. — Он самый, к Вашим услугам.

— Пресловутый воспитатель Артура?

— Собственной персоной.

— Ну и дела. — Тряс Сигмонд головой. — Вот уж… Как-то не так все. Я читал не о таком…

— А какого ты желал бы встретить Мерлина? Мерлина затертых, переписанных хроник? Мерлина Гальфрида Монмутского, Мерлина Нортон, Мерлина Стюарт, Мерлина Клеменса или кого другого?

— По правде говоря никакого. — Сигмонд еще не полностью пришел в себя. А прейдя, оценил бестактность своего высказывания и исправился.

— Вернее, я хотел сказать, что не ожидал встретить Мерлина. А еще точнее — вообще не предполагал реальность существования пророка короля Гвенддолеу. Но давай, раз уж так сталось, давайте разберемся что к чему. С кем имею честь: с воином, бардом, строителем, знахарем, пророком, колдуном, шарлатаном, пришельцем? С кем еще?

— Со мной. Я и есть я. Только в разных континуумах. В каждом действую согласно местных условий, сохраняя статус скво информационного поля. Но и не забывай. Написанное есть беллетристика, а не биография в «Who is who». Мы не можем отвергать право авторов на толику художественного вымысла. Могут быть некоторые, ну скажем так, неточности.

— Но эти континуумы реально существуют?

Мерлин улыбнулся. — Так и ты, Стилл Иг. Мондуэл, нынче не в своей вселенной пребываешь. Твой мир и мир Гильды различны.

— Так это физические субстанции, а Мерлины из повествований…

— Всякий живущий рождает миры, вот только миры эти, бывают бескрайни и безвременны, или малы и проходящи. Вот, — указал старец на козьего пастушка, — он тоже творит свой мир, малюсенький мирок холма, где травы вечно сочны и густы, где ветер легонько колышет русые кудри, где козы смирны и здоровы, куда не забегают жадные волки, где волшебно играет свирель, а в котомке всегда не переводится теплая, пухлая буханка хлеба и душистое колечко сочной колбаски. Но мир этот эфемерен, с годами поблекнет. Травы пожухнут, козы разбредутся. А на его месте засияет в славе ратное поле и бесчисленные множества недругов падут под сталью героя. И будут в том мире вернейшие от всех времен друзья и наипрекраснейшие девы, хранящие в сердцах верность люби. Не долог век и тех картин. И их ждет скорое забвенье. Скроют ратное поле заросли чертополоха, недруги истлеют, мечи проржавеют. Новый мир придет ему на смену, и другой и третий, пока наконец, под патиной памяти не замерцает пастельный уют теплого дома, где в достатке и прилежании многие потомки окружат, обнимут заботой седовласого патриарха. Где царствуют добро и покой, где осеннее светило золотит соседний лес, и зима еще не близка. Мир дома, с крыльца которого виден далекий холм в зелени вечноспелых трав, где русый пра-пра-правнук стережет стада смиренных коз.

Миров таких, сотворенных наивным разумом простолюдина, легион. Проходящи они, неприметны. Но истинные созидатели творят нетленно. И доколе в подлунье не переведутся мятущиеся исканием души, порожденное ими, да пребудет вовеки. Не тобою ли, Стилл Иг. Мондуэл, сказано:

Мерлин поднялся. Белый хитон его, оттенили мрачные перья лорда Мьюгина. Черным плащом обвислых крыльев, укрыл спину пророка мудрый ворон. Странно смотрел на пришедших из Гильдгарда.

Склонил колдун голову. — Не дано нам познать всей природы информационного поля, и дельта трансформации уравнений Ван Больца не подскажут, какой мир реальнее — видимый из окна вагона курьерского поезда, или на экране головизора. Верь своей душе и в свое предначертание. А мой срок пребывания в континууме Гильды временно истек. Мир вам.

— До свиданья. — Сигмонд задумчиво тер висок.

— Не знаю, будешь ли рад нашей встрече, витязь Небесного Кролика? Потому говорю: мир вам.

Милорд Мьюгин запахнул крылья на груди старца и ночная тень скрыла фигуру Мерлина, а шелест листьев от внезапного порыва ветра заглушили его шаги.