По тому, как аккуратно была закрыта на щеколду калитка, я догадался, что дед уже дома. Чтобы он не сделал мне замечание, я нарочно громко прошуршал на крыльце ногами о половик. Будто грязь счищаю. Только после этого вошёл в горницу. Дед сидел у окна и не обратил на меня никакого внимания. Что это с ним? Ведь он так любит делать замечания. А сейчас мне можно было прочитать целую лекцию. Должно быть, рассердился, что я ничего не приготовил поесть. Ну и пусть сердится! В конце концов, я ему не домашняя работница, а отдыхающий после болезни гость. К тому же у меня каникулы.

— Сбегай, Пётр, к Анне Кирилловне, — неожиданно тихо попросил дед. — Может, она даст чего…

— Чего? — не понял я.

— Настой какой из травы. Простыл я, должно.

— Ну вот, крепился, крепился и свалился, — пошутил я, вспомнив, что дедушка ничем, кроме ранения, ещё не болел. — Я лучше в аптеку сгоняю. От простуды аспирин хорошо.

— Нет, ты к ней сходи. Её настои мне завсегда помогают, — не соглашался со мной дед.

Деньги он жалеет, что ли?

— А кто она такая? — спросил я. — Где живёт?

— Да рядом, аккурат напротив сельпо, — кивнул головой дед.

«Значит, травница — это бабка в чёрном», — сообразил я.

Идти к ней мне не хотелось, но что поделаешь, если надо.

Ох и невезучий я человек! Всякий раз, когда проходил мимо избы бабки Анны, она сидела на лавочке перед домом. Но тогда она мне была не нужна. А сейчас нужна и не сидит. Может, и дома нет.

Вошёл я в сени и сразу почувствовал, как пахнет сухими травами. Точно зарыл голову в копну с сеном. Отворил дверь — и в горнице тоже. Куда ни посмотришь, всюду пучки травы висят. Тут и иван-чай, и кашка, и дурман-трава. Мне про них на сенокосе дед Аким объяснял. Даже на иконе пучок ромашек лежал. Только не полевых, а с жёлтыми лепестками, которые вдоль проезжих дорог растут. А бабки нет. Заглянул я на «чистую половину» и замер. Бабка Анна стояла там на коленях перед большой иконой с лампадкой и отвешивала ей поклоны так низко, что я даже услышал стук лба о половицу.

— Услышь меня, господи, услышь и прости грешного раба твоего… — бормотала себе под нос бабка и крестилась.

Я решил уйти. Подожду, когда она выйдет на крыльцо. Шагнул назад и задел пустое ведро. Оно как громыхнёт дужкой.

— И кто там? — спросила старуха и выскочила ко мне, напуганная и злая.

Я сказал, что меня прислал дед с просьбой. А с какой, не успел. Старуха меня перебила:

— Чего ж он сам не наведался?

— Простудился, — ответил я и хотел попросить бабку дать какого-нибудь настоя от простуды, но она вдруг всплеснула своими высохшими руками, отмахнулась от меня и, глядя на икону, на которой лежали ромашки, зашептала, крестясь:

— Не дай, пресвятой угодник, рабу твоему Николаю преставиться… Повремени, господи! Нужен он ещё тут на земле нам, грешным…

Бабка ещё раз перекрестилась и уже совсем другим, сварливым голосом обрушилась на моего деда:

— Допрыгался, баламут! Сколько раз упреждала: отработал своё, уймись! Нет-таки! Стемна дотемна по полям и лесам шастает. И всё на обчественных началах…

Это для меня было новостью. Я был уверен, что дед работает из-за денег.

Бабка вдруг подошла ко мне и провела по моей голове своей загрубевшей от работы ладонью. Ну и шершавая она, я даже поёжился. А бабка сказала мне совсем тихо, просительно:

— Ты, дитятко, уважай деда… Твой дед всю жисть о людях заботился. Не упомню я, когда он на своём веку отдыхал. А уж задиристый какой молодой-то был! И-и-и, дитятко, чуть где углядит непорядок, не уймётся, покеда всё не наладит. Всю жисть такой. Уставится на виноватого, сузит свои глаза, точно бритвы калёные, тому и деваться некуда…

Это она точно сказала: глаза у деда как лезвия. А сама бабка хоть и сердилась, глаза её подобрели, и морщины на лице стали не такими глубокими. И вдруг из её глаз потекли слёзы.

— Когда о моём Ванюшеньке плохая весть пришла, дед твой только из госпиталя пришёл. Раны ещо не зажили, а в район всё одно со мной ходил. Выяснить пробовал, как такое несчастье с Ванюшей-то приключилось… Заступник он мой первый.

Бабка утёрла передником глаза и полезла в погреб за снадобьем от простуды.

— Попьёт дед налганного корня на меду, и полегчает, — проговорила она, исчезая в тёмной яме, точно баба-яга в своей избушке на курьих ножках.

«Калганный корень». Я тут же вспомнил наказ Павлика. Сейчас, конечно, не время, но как-нибудь я спрошу у бабки, где его выкопать.

Старуха вылезла из погреба с тёмной запотевшей бутылкой. Но мне её не отдала. Она долго протирала бутылку тряпкой, потом поднесла к иконе с изображением старца с длинной белой бородой и что-то пошептала над ней. Только после этого я получил бутылку.

— Упреди деда, что наведаюсь к ему поутру.

Бабка Анна проводила меня до калитки. Я обернулся, чтобы поблагодарить её, но осекся. Лицо старухи стало опять злым и застывшим. Глаза потухли, точно в них выключили свет, а на лбу и щеках снова залегли глубокие морщины. Такую суровую, похожую на колдунью бабку я боялся.

— Спасибо, — сказал я одними губами и побежал домой.

А интересно, что случилось с бабкиным сыном и почему мой дед выяснял это?