Глава первая. Смена власти

Неземным сиянием отражалось солнце в мраморе храмов, портиков и арок Вечного Города, окаменевшими фонтанами взметнувшихся вверх, а внизу чернела толпа. Толпа бурлила: тысячи римлян, вольноотпущенников‚ рабов принял к этому времени римский Форум, и тысячи их все прибывали, и тысячи эти были тысячами глоток — и негодующих, и ликующих, а больше — разъедаемых ядовитой грязью праздности.

Итак, Калигула убит. И что же? Имелось немало ртов, исходивших слюной в желании плюнуть на его погребальный костер: римские граждане, ничего, кроме римского гражданства да плаща не имевшие и весьма внушительно представительствовавшие в этой толпе, могли припомнить ему многое, и главное — он был слишком упрям, этот Калигула, слишком упрям и высокомерен. Калигула не раз утолял их голод ядреной руганью, а их жажду зрелищ палками. И даже когда игры удавались и когда там, в амфитеатре, решалось, жить ли побежденному, он не раз шел наперекор им только для того, чтобы лишний раз доказать им свое право сильного — право идти наперекор. Пожалуй, распроклятые богачи и в самом деле правы: уж слишком он возгордился, этот Калигула, по гордости и плата — та, которую не спрашивают…

Что-то раскатисто громыхнуло: то рухнула мраморная статуя Калигулы, в три человеческих роста, стоявшая на Форуме. Веревочными петлями ее ухватили за мраморную шею и опрокинули с десяток дюжих молодцов. Этому громыханию вторили другие, рангом помельче: и на Форуме, и вдоль Священной дороги, и у храмов мраморных изваяний Калигулы было предостаточно.

В гвалте толпы и в раскатах рушащихся каменных глыб Марк не услышал, как его позвали, донеслось до него лишь последнее:

— Эй, долговязый! Ущипни-ка своего соседа — вон того, что забыл уши дома!

Марка слегка тронули за плечо, окончательно выведя тем самым из задумчивости. Оказалось: рядом с ним стоял высокого роста худощавый субъект. Субъект показывал пальцем в толпу, виновато улыбаясь (ему, по всему видать, совершенно не хотелось тревожить Марка, а не то что щипаться).

Марк всмотрелся: ему и в самом деле махали руками. Преторианцы. Преторианцы!

Что же теперь предпринять? Бежать? Бежать теперь, когда Калигула убит?

Раздумьям Марка не суждено было закончиться определенностью: преторианцы, видя, что он не торопится присоединиться к ним (а именно это они хотели, судя по их жестам), сами, расталкивая толпу, поспешили протиснуться к нему.

Преторианцев было немного, человек двадцать, все они служили в когорте Кассия Хереи (в той, в которую был принят Марк), поэтому все они знали Марка. Был среди них и Децим Помпонин, тот самый пожилой воин, теперь — центурион, который некогда конвоировал Марка из императорского дворца в Мамертинскую тюрьму (после неудавшегося покушения на Калигулу).

Оказавшись рядом с Марком, Децим Помпонин, понурясь, сказал:

— Ты что-то не больно рад видеть нас, сынок. Или ты держишь зло на меня и на ребят? Я, правда, когда-то против твоей воли был назначен в спутники тебе, но это дело давнее, да и служба солдатская — знай подчиняйся, так ведь?

— Чего уж там извиняться! — гундосо перебил Децима Помпонина рослый преторианец, обладатель крупного, но, увы, перешибленною носа (тоже центурион, как вспомнил Марк, звали его Юлий Луп). — Солдата, выполняющего приказ своего начальника, не в чем упрекнуть даже тому, кому от этого приказа тошно — если тот, кому от этого приказа тошно, не обидчивый слюнтяй с хроническим несварением желудка, а воин. Тогда мы не могли поддержать тебя, Марк, — мы не могли ни помочь тебе устранить Калигулу, ни даже помочь тебе избежать тюрьмы, — потому что тогда бы кинули в тюрьму нас самих, и было бы глупо с твоей стороны считать нашу тогдашнюю исполнительность угодливостью или трусостью.

— Можно считать это выдержкой, — пояснил Децим Помпонин. — Мы дождались, пока зола остыла, и только тогда стали ее выгребать — только когда появился шанс убить Калигулу и остаться в живых, мы занялись им. И вот Калигула убит. Если ты все еще обижен на нас — забудь свои обиды, пойдем с нами! Мы идем к курии: там мы должны охранять сенаторов, которые вроде как вознамерились провозгласить республику, и хороший воин для нас не будет лишним.

Окружившие Марка преторианцы, довольно хорошо относившиеся к нему тогда, когда он жил вместе с ними в казарме, своими возгласами поддержали Децима Помпонина:

— Пойдем, с нами не пропадешь!

— Пойдем, хватит дуться!

— Пойдем, нечего смотреть на нас, как девица на насильника, который лишил ее невинности!

— Но ведь я уже не преторианец, — проговорил Марк неуверенно.

— А вот и нет, дружок! — возразил Децим Помпонин. — Кассий Херея «забыл» вычеркнуть тебя из списков.

— Это тебе одежда, — добавил Юлий Луп и махнул одному из ближних преторианцев, а тот передал Лупу плащ, кожаный панцирь, шлем и меч. — Это все принадлежало Сексту Мутонию, но, видно, так уж распорядились боги, что теперь ему оно без надобности…

— А что же случилось с Мутонием? — поинтересовался Марк, не притрагиваясь к снаряжению преторианца. Марк хорошо помнил Секста Мутония: молодого весельчака, уроженца Кампании, который поступил в гвардию годом раньше его.

А Юлий Луп нахмурился:

— Секста сегодня убили… Мы сейчас прямо из дворца: как ты понимаешь, мы были среди тех, кто участвовал в покушении на Калигулу. Калигулу пытались защитить несколько безумцев рабов, одним из них и был убит Секст Мутоний. Прежде, чем испустить дух, Секст пожелал, чтобы его доспехи и плащ после смерти его достались тому, кто более прочих ненавидел Калигулу. Похоже, он говорил о тебе, ведь ты выступил против Калигулы, имея лишь двух напарников. Вернее, одного: второй-то, я слышал, оказался предателем.

Слова центуриона кое-что прояснили, однако Марк все еще не решался притронуться к снаряжению убитого преторианца, и не потому что это снаряжение ему не подходило (Секст Мутоний был примерно той же комплекции, что и Марк), и не потому что ему было неприятно надеть на себя принадлежавшее мертвому (использовать снаряжение убитого врага или друга и в те, и в более поздние времена было обычным делом), а потому что он колебался, он не был уверен, стоило ли ему опять становиться гвардейцем. Преторианцы имели дело не с вооруженным противником, а с безоружными императорскими ослушниками, так что чести в преторианской службе было мало, потому что не было опасности, но вместе с тем из гвардии можно было попасть в действующую армию, и не рядовым воином. Правда, потрошить не оказывавших сопротивление сенаторов и всадников, чем-то вызвавших гнев императора, было низко, подло, грязно, но теперь император убит и гвардия, быть может, будет использоваться сенатом более достойно?

— Я иду с вами, — сказал Марк и взял у Юлия Лупа плащ, панцирь, шлем и меч злополучного Секста Мутония…

Прошло совсем немного времени, и вот уже Марк Орбелий шагал вместе с остальными преторианцами к курии, где должно было состояться заседание сената. А может, оно уже и началось? По пути к курии Марк узнал, что делали в императорском дворце Децим Помпонин и Юлий Луп со своими подопечными: после того, как Калигула был убит, Кассий Херея поручил им покончить с Цезонией, сам же Кассий Херея, а также Корнелий Сабин и преданные им воины сразу же после убийства Калигулы направились к курии — охранять сенат. Приказ Кассия Хереи был выполнен: Цезонию задушили, а Юлию Друзиллу, малолетнюю дочь Калигулы и Цезонии, Юлий Луп собственноручно разбил об стенку. После этого центурионы со своими солдатами должны были присоединиться к Кассию Херее, следуя его указаниям, вот они и спешили к курии.

У курии уже стояло около двухсот преторианцев и четыре городские когорты, подчинявшиеся префекту Рима, — и те, и другие охраняли сенат. У самого входа в курию Марк заметил Кассия Херею, Корнелия Сабина, толстого человека с багровым лицом это был Квинт Помпоний, префект Рима. Рядом с ними стояли четыре человека в форме трибунов городских когорт: Тит Стригул, Марк Франтий, Тиберий Нерп, Нумерий Флакк.

Дверь в курию была распахнута, оттуда слышались голоса. Когда Марк подошел ближе, ему удалось увидеть, хотя и частично, внутреннее убранство этого здания, возведенного Августом: на мраморных скамьях, стоявших полукругом, сидели люди в краснополосых сенаторских тегах; в центре полукруга находились два кресла консулов, которые тоже не пустовали: оба консула, Сентий Сатурнин и Помпоний Секунд, вели заседание сената.

Кассий Херея о чем-то оживленно спорил с префектом Рима, и поэтому он заметил своих центурионов лишь тогда, когда они подошли к нему вплотную.

— Твой приказ выполнен, трибун, — сообщил Децим Помпонин бесстрастно. — Цезония мертва.

Кассий Херея, не высказывая особой радости, кивнул.

— Ты, Децим, ставь своих молодцов справа от входа, а ты, Юлий, — слева, — сказал он. — Мне кажется, еще не все кончено на сегодня…

— Пошли! — Децим Помпонин мотнул подбородком, и от горстки преторианцев, приведенных им и Юлием Лупом к курии, отделилось восемь человек, одним из которых был и Марк. Остальные двинулись за Юлием Лупом: они были из его центурии.

Марка Децим Помпонин поставил рядом со входом, так близко, что молодому воину было хорошо слышно все, о чем говорили сенаторы.

Когда Марк занял свой пост, выступал Валерий Азиатик:

— Да вы что, не знаете Клавдия? Стоит в разговоре с ним сдвинуть брови, как он тут же кидается за шкаф или под стол. Так его ли нам бояться? Преторианцы за него? Что за вздор! Преторианцы за того, кто платит: нам нужно пообещать им по десять тысяч сестерциев на нос, и они сами притащат к нам его, связанного по рукам и ногам! Так давайте пошлем выборных к Клавдию: пусть они хорошенько припугнут его, а преторианцам пообещают деньги!

Сенатор продолжал говорить, но Марк вместо того, чтобы по-прежнему вслушиваться в его слова, повернулся к соседу-преторианцу:

— О каком это Клавдии говорит сенатор? Неужели о дяде Калигулы?

— О нем, а то о ком же! — сплюнул преторианец. — Пока мы тут торчали у курии, в лагере ребята присягнули Клавдию… Только что здесь был Агриппа, царек Иудеи, он и сказал, что Клавдий принял императорскую власть и что Клавдий-де требует от сената повиновения.

— И что же сенат?

— Агриппа отбыл к Клавдию с ответом: отцы-сенаторы предлагают Клавдию вспомнить об участи Калигулы и остаться частным лицом. Ну не глупцы ли эти отцы? Они угрожают Клавдию, как будто до Клавдия теперь можно добраться с ядом иль кинжалом!

Марк опять прислушался к голосу, доносившемуся из курии. На этот раз говорил другой сенатор, консул Сентий Сатурнин:

— Сделайте так, чтобы Клавдий обмочился со страха, тогда он станет покладистым: скажите, что весь Рим, все граждане восстали против империи; скажите, что на помощь сенату идут три легиона те, которые расквартированы под городом; скажите, что даже рядом с Клавдием есть сторонники сената с острыми кинжалами, которые будут пущены в ход, если только… И да помогут вам боги!

Марк увидел, как два человека в простых тогах, сидевшие не среди сенаторов, а на отдельной скамье, поднялись, пересекли зал курии и быстро прошли мимо него: то были народные трибуны Вераний и Брокх, их сенат направил к Клавдию, то есть на Виминал (лагерь преторианцев, в котором находился Клавдий, был расположен на Виминале), поручив добиться от Клавдия подчинения, используя для этого и посулы, и угрозы.

За консулом слово взял мрачный римлянин средних лет.

— Это Виниций, — шепнул сосед Марку. — Я сам видел, как сенаторы прятали глаза и испуганно морщились, когда шли вместе с Калигулой из театра, — никто не решался нанести первый удар, только на лице Виниция не было страха, он и ударил первым.

Марк Виниций сказал:

— А что, отцы-сенаторы, если Клавдий не поддастся на уговоры и не испугается угроз? Тогда нам останется только одно: попытаться вразумить его силой. Но несколько сот уважаемых граждан, которые сидят здесь, не смогут командовать войском: командир должен быть один. По обычаю предков, в это тяжелое для государства время нам следует избрать диктатора!

Сенаторы одобрительно зашумели: видимо, многие подумывали об этом. Марк Виниций сел на свое место, а Сентий Сатурнин сказал:

— Раз сенату угодно избрание диктатора, так изберем же его! Вот, к примеру, Валерий Азиатик: все знают, как много сделал он для государства, все знают, как много сделал он для того, чтобы мы собрались сегодня здесь. Пожалуй, он справился бы…

— Виниция! — закричали тут сразу несколько сенаторов — те, которые сидели на одной скамье с Марком Виницием. — Азиатик слишком мягок: все, кому посчастливилось погрузить свой кинжал в Калигулу, видели, как дрожала его рука, которой он пытался нанести несколько царапин императору — уже трупу, тогда как Виниций ударил первым, рискуя в случае неудачи покушения свести знакомство с палачом!

— Виниций слишком глуп! — раздалось рядом с Валерием Азиатиком. — Он и в самом деле хорошо орудует и мечом, и кинжалом, но не в единоборстве же придется доказывать Клавдию нашу правоту!

Сенаторы заговорили все разом. Похоже, и у Виниция, и у Азиатика противников было не меньше, чем сторонников, — с одних скамей кричали одно, с других — другое, верх не одерживал никто. И странным показалось Марку, что ни Виниций, ни Азиатик не пытались призвать своих приверженцев к тишине, наоборот: поднявшись, они бросали милостивые взоры и что-то одобрительное своим друзьям, грозно хмурясь на своих врагов.

Вдруг скамьи, на которых сидели сенаторы, превратились в раскаленные сковородки — именно так можно было подумать, глядя, как дружно все они повскакивали, оживленно жестикулируя. Впрочем, дальнейшее наблюдение показало весьма ограниченную состоятельность данной аналогии: вместо того, чтобы, подобно скинутому со сковородки жаркому, начать остывать, сенаторы все больше распалялись. Все возбужденнее они махали руками, сминая красивые складки краснополосых тог; все шире они раскрывали рты, давая простор горлу; и вот где-то уже послышалась плюха…

На этот раз разногласию не удалось перейти в потасовку, что случалось в сенате не единожды: сенаторы были отвлечены сильным шумом у входа — то заволновались, заворчали глухо воины, пропуская к курии невысокого худощавого человека в плаще, курчавые волосы которого поблескивали сединой.

«Агриппа, Агриппа…» — услышал Марк негромкие голоса солдат. Это был Агриппа, царь Иудеи. Посланец Клавдия, он уже второй раз за этот день оказывался на римском Форуме. В первый раз он известил сенат о провозглашении Клавдия императором, на что сенат ответил угрозами, что же теперь скажет Клавдий его устами? Впереди Агриппы шел Кассий Херея, расчищая ему дорогу, а позади — Лузий Гета, префект претория.

С бесстрашным выражением лица Агриппа прошел в курию, и на площади перед курией установилась относительная тишина: каждому хотелось узнать, что скажет Агриппа, но отчетливо слышать его могли лишь те, кто стоял рядом со входом, в том числе и Марк.

— Сенаторы! — начал Агриппа. — Вот вам ответ государя: Клавдий не может оставить тех, кто пошел за ним, тех, кто присягнул ему, и поэтому он предлагает вам и тем, кто с вами, в честном бою доказать свое право на власть. И бой этот надлежит провести за городской чертой, дабы не осквернять город междуусобицей граждан…

Агриппа продолжал говорить, внимание же Марка было привлечено к Лузию Гете, префекту претория, который, оставшись снаружи (военным было запрещено заходить в курию), сперва о чем-то ругался с Кассием Хереей, а затем, махнув на Херею рукой, быстро прошел в самую гущу преторианцев (они по старой памяти расступались перед ним) и громко произнес:

— Воины! Калигулы больше нет — у вас новый цезарь! Клавдий из рода Юлиев теперь император вам, так неужели вы не встанете плечом к плечу со своими товарищами, которые поддержали его? Воины гвардии и вы, воины городских когорт! Какой вам прок от сенаторов, трясущихся над своими виллами, домами, сундуками с золотом? Им не нужен император, потому что они боятся, как бы император не наделил их богатствами вас! Цезарь обещает по пятнадцать тысяч сестерциев тем из вас, кто пойдет за ним, думайте, воины!

Солдаты заволновались.

Корнелий Сабин воскликнул:

— Не верьте, воины, посулам Клавдия! Вспомните, что вы не только солдаты, но и граждане, — граждане, а не подданные, так не отдавайте же Клавдию свою свободу! Вместо свободы Клавдий обещает вам деньги, но подумайте: как легко отнять у раба завтра то, что дано сегодня! Подумайте…

Множество голосов прервало речь преторианского трибуна:

— Интересно, как это у нас отнимут завтра то, что мы пропьем и проедим уже сегодня? Только цезарь сможет хорошо платить нам: он возьмет деньги у богачей, которые сами вряд ли когда раскошелятся!

— Если бы у меня было десять гражданств, все бы я променял на один сестерций!

Вмешался Кассий Херея:

— Тише, воины! У нас не сходка: вы стоите на страже, вы должны молчать!

Ответом Херее было грозное ворчание, быстро переросшее во всеобщие крики:

— Ты обманул, Херея: гвардия не поддержала нас!

— На шута нам республика!

— Идем к цезарю!

— Кто за республику — ко мне! — натуженно крикнул Херея, стараясь перекричать уже не воинов, а толпу. С десяток преторианцев кинулись к нему, остальные же, хотя и воздерживаясь от ругательств (впрочем, не строю воздерживаясь), неспешно отошли от него и от входа в курию, у которого он стоял.

Шум, поднятый преторианцами и солдатами городских когорт, не остался незамеченным в курии: несколько сенаторов высунулись наружу и тут же отпрянули внутрь. Мгновения было достаточно, чтобы заостренные страхом чувства дали им знать: воины уже не с ними, определенно не с ними…

Солдаты продолжали шуметь, голоса Кассия Хереи и Корнелия Сабина в общем гвалте не были слышны. Марк все еще стоял на своем месте у входа в курию, не решаясь подойти ни к Кассию Херее, ни к его противникам, только что бывшим его сторонниками, когда из курии натянулись сенаторы. Впереди шли два консула и Агриппа, за ними — остальные.

Солдаты примолкли.

— Сенат решил обратиться к Клавдию лично. Мы попытаемся вразумить его, — громко сказал Сентий Сатурнин, усиленно пытаясь держаться с важностью.

Кто-то хрипло, надрывно крикнул, будто с хрипом этим выхаркивал легкие:

— Как?!

И все оглянулись на голос.

То был Кассий Херея.

И все увидели, как дергалась у Хереи голова — в толпе сенаторов он искал кого-то. И все увидели, когда он нашел, — бледный, как полотно, Валерий Азиатик только развел руками.

— Постойте! — крикнул Корнелий Сабин. Обычно довольно наблюдательный, он, единственный из всех, ни Херею, ни Азиатика не заметил. — Куда вы идете? В преторианский лагерь? Но вы станете заложниками Клавдия! Или, может, вы решили присягнуть Клавдию? Да вы…

Рев сотен солдатских глоток заглушил голос Корнелия Сабина. Сенаторы, будто не расслышав трибуна, медленно побрели от курии к Виминалу. Когорты смешались. Помедлив самую малость, море голов, закупоренных шлемами, всплеснулось и потекло за сенаторами.

Вскоре у здания, где только что славили республику, остались лишь Кассий Херея, Корнелий Сабин и еще восемь преторианцев, одним из которых был Юлий Луп. Девятым был Марк, тогда как Децим Помпонин ушел с сенаторами…

Марк остался с Кассием Хереей. Почему? Вряд ли это можно было понять с позиции здравомыслия: было ясно, что Клавдий выиграл, а надежда на восстановление республики оказалась призраком, миражом, поэтому разумнее всего было бы присоединиться к тем, кто пошел приветствовать Клавдия, тем более что ярым республиканцем Марка нельзя было назвать. Но такое шествие к Клавдию смахивало на угодничество, каковым и являлось, что отнюдь не привлекало молодого римлянина; Кассий Херея и Корнелий Сабин показались Марку тверже, честнее, чище, чем их недавние сторонники, так легко отказавшиеся от них. Кроме того, не будучи республиканцем, Марк не был сторонником империи: он не рассчитывал, что Клавдий окажется лучше Калигулы, а Калигула, даже мертвый, вызывал у него отвращение — Марк никак не мог позабыть тот пир, на котором император пожелал взять в наложницы его сестру…

— Предатели… — сдавленно прошептал Кассий Херея, сжимая кулаки.

Корнелий Сабин, к которому уже вернулась его рассудительность, сказал:

— Я предвидел возможность поражения, хотя не представлял его таким — подлым и мерзким, без единого очищающего удара… В Остии нас ждет корабль. На нем мы сможем бежать, поплывем в Сирию. Наместник Сирии, мой старый товарищ, поможет нам пробраться в Парфию. Мне хорошо знакомы несколько парфянских купцов, любой из них с радостью примет нас…

— Бегство — меньший позор, чем угодничество, — сказал Кассий Херея глухо. — Бежать так бежать… Но где мы возьмем лошадей? Не думаю, что Клавдий позволит мне вывести моих скакунов из конюшни — они у меня в лагере…

— В моем доме все готово к побегу: надеясь на успех, я, повторяю, не исключал возможность поражения.

— Так что же мы стоим? Скорее к Сабину‚ друзья!

Но вместо того, чтобы сорваться с места, Кассий Херея с признательностью обвел глазами всех, кто остался с ним, и была в этом какая-то смертельная скорбь.

— Пошли! — позвал Корнелий Сабин и тронулся первым, показывая дорогу, а за ним зашагали остальные.

Смеркалось. Улицы стремительно пустели: все знали, что происходит смена власти, и поэтому старались с наступлением темноты побыстрее укрыться в своих домах, опасаясь возможных бесчинств (ими просто кишели подобные периоды римской истории). С пути преторианцев шарахались: от лиц вооруженных можно было ждать что угодно. Убийство, грабеж, изнасилование — все спишется на «такое время было».

Когда преторианцы подшили к дому Корнелия Сабина, Юлий Луп вдруг со всех ног кинулся назад и скрылся за углом. О плохом его спутники не успели подумать: он тут же вернулся, а помедли он хоть мгновение, трудно было бы удержаться от мысли о нем как о предателе, стремящемся искупить свое участие в убийстве Калигулы и членов его семьи ценой раскрытия плана Корнелия Сабина Клавдию… А вернулся Юлий Луп не один: за руку он подтащил какого-то человека в серой тунике.

— Не узнаете? — спросил он со злостью.

— Кажется, это Тит… Да, Тит! — угадал один из преторианцев.

Марку тоже был знаком человек, которого Юлий Луп так небрежно вынудил присоединиться к их компании. Это был Тит или Кривой Тит, тот самый преторианец, с которым Марк когда-то повздорил в кабачке «Золотой денарий» и который в свое время помешал Пету Молинику уговорить Марка бежать из-под стражи.

— Зажмите ему рот. Там все выясним, скорее! — заторопился Корнелий Сабин и стукнул особым образом о забор. Привратник тут же распахнул калитку.

Желание трибуна побыстрее убраться с безлюдной улицы было понятно, поскольку никогда не следует пренебрегать случайностью. Преторианцы быстро прошли во двор дома. Там Кассий Херея спросил:

— Ну, Юлий, объясни, откуда ты выудил этого малого? Кажется, он служил в моей когорте…

Юлий Луп, с трудом сдерживая голос, сказал:

— Да, трибун. Это Тит, он еще недавно был преторианцем, но последнее время он не воин. Он сам хвастал, когда уходил из гвардии, что нашел более надежную службу: у Каллиста. Он — высмотрень Каллиста! Я заметил его еще у Форума: он шел за нами по пятам не иначе как для того, чтобы узнать, куда мы направляемся. Наверное, таково было приказание его хозяина… Его надо убить, а не то он расскажет о нас, и Клавдий легко нагонит нас.

Корнелий Сабин разбирался недолго — разводить следствие было некогда, да и ни к чему. Он сказал:

— Ты прав, центурион: этот Тит не должен жить. Убей его, но только не здесь и не рядом: я не хочу, чтобы его труп нашли у моего забора, — тогда моих рабов будут пытать, дознаваясь обо мне. Оттащи его за два-три дома, а лучше за четыре, там и убей… Да смотри, не упусти его: некогда нам запутывать его в веревки!

— Пусть лучше вот этот преторианец прикончит его, — вмешался Кассий Херея, показывая на Марка. — Не обижайся, Юлий, так надежнее…

Гадать, что имел в виду Кассий Херея, не приходилось: Юлий Луп выглядел ничуть не сильнее Кривого Тита, а если центуриону и удалось одолеть бывшего преторианца, то только благодаря внезапности и напору. Но в предчувствии смерти силы негодяя могли удесятериться, он мог бы изловчиться и бежать, что было совсем не желательно. В руках же Марка Кривой Тит избежать смерти, конечно же, никак не мог.

Марку уже приходилось убивать — там, на арене… Теперь перед ним был враг, грязный соглядатай, ничего, кроме отвращения, не вызывавший. Правда, убивать всегда страшно, но Марк — воин, а воин убивает, расплачиваясь за право убить риском быть убитым.

Марк ухватил за плечо Кривого Тита. Привратник поспешно распахнул калитку, и молодой римлянин быстро потащил бывшего преторианца от дома Корнелия Сабина с твердым намерением выполнить приказ.

Кривой Тит несколько раз дернулся, пытаясь вырваться. Поняв, что его зажали крепко, он взмолился:

— Ради всех богов Рима, отпусти меня, Марк! Я готов поклясться, что не выдам вас… Чем? Чем поклясться тебе?

Извиваясь, Кривой Тит жалобно лепетал о милости все то время, пока Марк тащил его. Но вот Марк остановился. Тит понял — истекают его последние мгновения…

— Отпусти меня, Марк! Ради твоей матери, ради твоего отца отпусти! Раз ты опасаешься, что я расскажу о вас, то отрежь мне язык, но оставь мне жизнь… Жизнь!..

Кривой Тит подвернул ноги.

Марк не был бесчувственным, и мольбы ищейки его тронули. Одно дело — убивать, видя перед собой противника, способного сразить тебя, если ты не опередишь его, а другое — убивать беззащитного, хотя и негодяя. Марк стремился стать настоящим воином, а не палачом…

Молодой римлянин сорвал с себя плащ и разорвал его на полосы. Стараясь не слушать повизгивания Тита, он сжал его голову и запихал ему в рот до самого горла кляп, скомканный из одной с полосы, а другими связал ему руки и ноги. Затем он перекинул Тита за забор ближайшего дома. За забором этого дома был пышный сад, и Марк решил, что раньше, чем следующим утром, бывшего преторианца не обнаружат, потому что вряд ли хозяину или кому-то из слуг вздумается гулять в саду ночью. А за ночь им удастся отъехать от Рима достаточно далеко, чтобы не опасаться погони.

Покончив с Титом, Марк побежал к дому Корнелия Сабина…

 

Глава вторая. Бег с препятствиями

Упав на холодную землю сада, Кривой Тит некоторое время лежал без движения. «Спасен! Спасен!» — все пело в нем, но по мере того, как холод земли просачивался сквозь тунику в его тело, радость его уменьшалась, постепенно сойдя на нет. Он был жив, жив! — а живое тело хочет есть и пить, живому нужны сестерции, это только мертвому ничего не нужно. Теперь надо было думать, как выбраться из сада и заработать на полученной с таким риском информации. Что же касается клятв насчет молчания, которыми он во множестве одарил молодого невежу, кинувшего его с такой высоты о землю ничуть не беспокоясь об его здоровье, то о них нечего было вспоминать.

Кривой Тит и в самом деле служил Каллисту. А получилось это так. На следующий день после того, как было совершено неудавшееся покушение на Калигулу и Марка препроводили в Мамертинскую тюрьму, Кривой Тит обратился с доносом к Кассию Херее: он хорошо слышал, как Пет Молиник склонял Марка к побегу по пути в Мамертинскую тюрьму, и о таком нарушении долга преторианца трибуну претория, наверное, небезынтересно узнать. Тит хотел выслужиться перед Кассием Хереей, трибуном претория, но вместо награды или, на худой конец, обещания награды Кассий Херея велел его высечь. Трибун не любил доносчиков, а свой приказ он объяснил тем, что Тит, видите ли, обратился с доносом через голову старшего по званию: Титу следовало-де нажаловаться центуриону.

Разобидившись на свое начальство, оказавшееся столь неблагосклонным к его усердию, Кривой Тит решил предложить свои способности в другом месте. На следующий день после порки он купил у центуриона однодневный отпуск (как в те времена было заведено) и добился приема у Каллиста, используя для этого накопленные им на службе сестерции. Каллисту он рассказал не только все, что знал о преторианцах — кто, когда и почему хулил императорскую власть, — но и предложил свои услуги. Грек нуждался в пронырливых и усердных, поэтому взял его к себе в агенты, добившись для него досрочного увольнения из гвардии. После убийства Калигулы и провозглашения Клавдия императором Каллист поручил Кривому Титу следить за своими недавними партнерами — за теми, с которыми он замышлял убийство Калигулы и которые ничего не подозревали о его планах насчет Клавдия. Кривой Тит истово взялся за дело, и эта добросовестность едва не избавила его от всех забот, которые несет с собою жизнь.

Тит напрягся, пытаясь хотя бы ослабить путы. Нет, связан он был на совесть… Ах, жалость какая! За те важные сведения, которыми он располагал, Каллист, конечно же, его примерно наградил бы, но как эти сведения греку сообщить? Дождаться утра, когда его, разумеется, заметят? Но утром подробности о побеге преторианцев не будут стоить ни асса, потому что беглецов уже невозможно будет настичь. Надо освободиться от веревок немедленно! Но как? Поднять шум — авось, проснутся обитатели дома? Но хозяевам наверняка захочется узнать, как это он оказался ночью в их саду, да еще и связанным. Ему придется что-то врать, не может же он рассказать все, как было, ведь тогда освободители его могут прикончить его, чтобы без помех самим доложить обо всем Каллисту и получить награду. Достоверное же вранье придумать совсем не просто, да и поверят ли? А если не поверят, то засадят в какой-нибудь чулан дожидаться утра, чтобы утром сдать его для выяснения всех обстоятельств городским стражникам. Нет, это не годится. Лучше всего выбраться из сада немедленно и тайно, не тревожа ни хозяев, ни тупоумных блюстителей порядка.

Для начала нужно избавиться от пут и от противного кляпа.

Кривой Тит, приподняв голову, огляделся: нет ли поблизости чего-нибудь острого, что можно использовать вместо ножа? Сверху на ищейку смотрела полная луна, так что видимость для ночи была неплохая. Тит хотел отыскать глазами какую-нибудь забытую лопату, чтобы попытаться о ее край перерезать полосы плаща, стягивавшие его руки и ноги, но ничего похожего на лопату или тяпку поблизости не было видно. Хотя…

В десяти шагах от того места, куда Марк сбросил Тита, стояла крытая деревянная беседка, вся обвитая плющом. У двери ее на низком постаменте раскорячивался мраморный тритон на мраморном дельфине. В руке тритон держал трезубец, занесенный над мраморной змеей у его ног: наверное, скульптура изображала борьбу моря, представляемого тритоном, и суши, представляемой змеей, за пространство. Трезубец был не мраморный, но медный, и зубья его, возможно, были острые…

Кривой Тит шевельнулся, собираясь ползком добраться до тритона. Но тут его остановил дурной крик какой-то птицы, напоминавший кашель. Крик этот раздался совсем рядом: Титу показалось, что источник его находится прямо над ним.

Кривой Тит медленно повернул лицо кверху: шум, поднятый им, как оказалось, разбудил павлина, облюбовавшего для сна толстую ветку и в самом деле прямо над ним. Павлин теперь недовольно таращился на него, слегка покачиваясь со сна. Тит замер. Павлин курлыкнул еще раз, уже спокойнее, и Тит почувствовал, как по шее его растеклось что-то теплое. В нос ему ударил едкий запах птичьего помета. Тит не шевельнулся.

Павлин не подавал больше признаков жизни, и Тит, прождав не менее четверти часа, медленно пополз к тритону. Не успел он проползти и двух шагов, как под ним треснул сучок. Проклятая птица оказалась на редкость чуткой, не чета курицам, с которыми она состояла в родстве: дикий вопль павлина разнесся над убаюканным ночью садом. На этот раз павлин не ограничился одной трелью: недовольный, что его сон потревожили, он спрыгнул с ветки и побежал вглубь сада, продолжая вопить.

Тит лежал не шелохнувшись; ни жив, ни мертв. Прошло немало времени, пока негодный павлин замолчал. Между тем, однако, никто не появлялся среди деревьев, не было слышно и хлопанья дверей, так что Тит решил, что ему повезло: наверное, к крикам павлина обитатели дома уже привыкли. Теперь путь к тритону был свободен. И Тит, извиваясь, пополз…

Зубья трезубца и в самом деле оказались острыми, причем выполнены они были с острыми гранями. Одна из граней показалась Титу наиболее подходящей, и он, должным образом изогнувшись, стал тереть о нее свои путы. Прежде всего он, понятно, хотел освободить руки…

Тут Тита ждала одна неприятность: оказалось, тритон сжимал трезубец некрепко, и поэтому когда Тит с усилием надавливал на грань зубца, трезубец колыхался, издавая громкий скрип (наверное, медь трезубца в каком-то месте терлась о мраморную руку тритона). Оставалось надеяться только на то, что этот скрип не будет услышан, ведь оставили же без внимания обитатели дома крики вздорной птицы…

— Ты слышишь? — раздался вдруг мужской голос совсем рядом.

Кривой Тит замер, похолодев. Голос этот донесся из беседки, до которой он мог бы дотронуться рукой, если бы руки его не были связаны.

— Ты чего? — томно спросила женщина.

— Какой-то скрип…

— Не думаю, что это тритон занимается любовью со своей змеей. Наверное, ветер поднялся, вот деревья и заскрипели…

После непродолжительною молчания:

— И то верно. Эх, давай-ка еще разок… — Мужчина тяжело задышал.

— Что, мое снадобье действует?

— Еще спрашиваешь…

Из-за двери беседки послышался ритмичный скрип, быстро нарастающий: можно было всерьез опасаться за целостность кровати, на которой подняли такую возню. Тит понял, что сейчас его не слышат, и принялся быстро тереть своими веревками по грани зубца. Но вот в беседке застонали, закричали, кровать судорожно скрипнула в последний раз — и установилась тишина. Пришлось прекратить свое занятие и Титу, хотя полосу плаща, которой были обмотаны его запястья, ему удалось перетереть едва ли наполовину.

Вскоре за дверью раздалось:

— Клянусь всеми демонами преисподней, ты и в самом деле знатная мастерица! Двенадцать раз за одну ночь…

— А я что тебе говорила? Зелье из мужской плоти тридцати кобелей способно даже хлюпика превратить в геркулеса.

— Но ты говорила, что это ненадолго?

— Одной порции этого снадобья хватит тебе для того, чтобы ты мог чувствовать себя Приапом неделю.

— Всего-то?

— Но потом ты сможешь угоститься этим моим волшебным напитком еще раз, я ведь не отказываюсь готовить его для тебя в дальнейшем… Только помни: более десяти порций кобелиного молока принимать опасно, можно и помереть ненароком. А уж сморщишься, как старый гриб, наверняка.

Пояснение мужчину не обрадовало:

— Тьфу ты, пропасть!.. Ну да ладно, мне больше десяти порций и не потребуется, скорее всего я обойдусь двумя-тремя… Как только я с помощью Мессалины одолею Палланта и займу его место, твоя отрава мне будет ни к чему.

— А ты, однако, откровенен…

— Только с тобой. Ведь ты не побежишь к Палланту продавать меня: не хочешь же ты, чтобы он узнал, кто приготовил снадобье, лишившее его полгода назад мужской силы. Кстати, оно здорово помогло мне: если бы Палланту удалось забраться в постель к Мессалине, как он того хотел, то о том, чтобы одолеть его, нечего было и думать.

Тит, дрожа, силился сообразить, что же означало все им услышанное. А то, что ему случайно удалось подслушать нечто важное, было очевидно.

Кривой Тит отлично знал, кто такой был Паллант и кто такая была Мессалина: первый был советчиком Клавдия, вчерашнего сенатора, теперь — императора, а вторая — женой того же Клавдия. Неизвестный мужчина, видимо, хотел приобрести влияние на Клавдия, оттолкнув от Клавдия Палланта и заняв место опороченного, и в этом ему, согласно его замыслу, должна была помочь Мессалина. А достичь благосклонности развратной Мессалины неизвестный мужчина хотел потакая ее развратности, то есть демонстрируя ей свои неподражаемые мужские достоинства. Мужскую же силу свою пройдоха надеялся увеличить искусственно: для этого он заказал себе специальное зелье из собак, вернее, кобелей, которое он сейчас и испытывал на его изготовительнице.

Причем из слов мужчины Тит понял, что тот однажды помешал Палланту таким же образом повлиять на Мессалину, подсунув советнику Клавдия приготовленную этой же особой отраву, уменьшающую мужскую силу, а не увеличивавшую. Конечно, мужчина из беседки не был бы в восторге, узнав, что кому-то стало известно о его намерениях.

Как только любовники возобновили свою возню, Тит продолжил свою деятельность. На этот раз ему удалось перетереть путы на руках до того, как развлекавшиеся в беседке достигли очередного блаженства, и он уже свободными руками принялся быстро разматывать полоску плаща, которая стягивала его ноги. Вскоре ему удалось освободиться от нее. Тут за дверью послышались крики сладострастия, а затем установилась тишина.

Сперва Тит хотел немедленно скрыться из сада, но тогда получилось бы, что он обладал только половиной тайны: он знал планы честолюбца, но даже не предполагал, кто он. А целая тайна, конечно, будет стоить дороже, чем ее половинка… Тит шагнул на низкий порожек у двери, и тут доска под его ногами предательски скрипнула, да как! Можно было подумать, что эту доску специально приготовили для участия в каком-то оркестре.

— Там кто-то есть! — крикнул мужчина, и за дверью раздались шаги.

Тит кинулся бежать к стене. Десять шагов были преодолены им за мгновение, еще миг — и он на крыльях страха перепархнул через ограду.

Тит не увидел, кем был совершенно голый мужчина, выскочивший из беседки и с удивлением уставившийся на клочки материи у подножия мраморного тритона.

* * *

Отбежав от ограды на порядочное расстояние, Тит оглянулся, стараясь запомнить дом и ограду. Вот беда: он плохо знал этот район Рима, и о том, кому принадлежал интересующий его дом, он мог только догадываться. Пока… Конечно, пройдет несколько дней, и ему станет все доподлинно известно об обитателях этого дома. А тогда можно будет подумать и о том, кому выгоднее продать тайну, которую он узнал совершенно случайно. Теперь же нужно поспешить с донесением к Каллисту: может, уже сегодня ему что-нибудь перепадет…

Тит припустил к Виминалу. Скорее всего, Клавдий был еще у преторианцев, а значит, у преторианцев был и Каллист.

Тит не понял, что мелькнуло у ног его, пока не оказался на земле. То была веревка, которую натянули поперек узкой улицы явно не для того, чтобы облегчить передвижение поздним прохожим.

Из тени, отбрасываемой домом, к Титу бросились две фигуры. Он был поднят рывком и быстро ощупан. Лиц у фигур не было были маски.

— Куда это ты так несешься? — хрипло спросил обладатель маски и рваной туники, прорехи в которой были видны даже ночью, больно ухватив Тита за левое плечо.

— И не ври, что без денег. Живо гони сестерции! — решительно добавил другой бродяга, одетый не лучше своею товарища. Для придания словам необходимой вескости он выхватил из лохмотьев кинжал и поднес его прямо к глазам Тита. На лезвии Тит заметил пятна — то ли ржавчину, то ли кровь.

Сердце бывшего преторианца бешено колотилось. Он не был труслив, вернее, он не был панически труслив, и будь у него сейчас с собой меч, он показал бы этим двум нахалам свою воинскую выучку. Быть может. Но сейчас при нем не было иного оружия, кроме ума. А на ум ему не шло ничего путного.

— У меня нет ни асса… — промямлил Тит, понимая, что далее молчать опасно. — Хозяин послал меня за лекарем, всего лишь за лекарем, добрые господа…

— Тогда при тебе должны быть деньги: к лекарям с пустыми руками не ходят! — рявкнул бродяга, сдавивший его плечо.

— Наверное, у него за щекой сестерций, больно уж он невнятно бормочет, — предположил бродяга с кинжалом. — Ну, выплевывай свое богатство! Или ты хочешь, чтобы я прорезал дырку в твоей щеке вот этим? — Бродяга махнул кинжалом у носа Кривого Тита‚ едва не отхватив самый его кончик.

Тут бывшего преторианца осенило.

— Деньги у меня в сандалии, — нетвердым голосом произнес он. — Сейчас достану.

Бродяга отпустил его плечо, и он нагнулся, вроде бы за деньгами. Вместо денег Кривой Тит ухватил двумя руками по пригоршне дорожной пыли. Отчаяние придало ему решимости. Выпрямившись, он швырнул пыль прямо в глаза грабителям.

Бродяги, не ожидавшие от своей жертвы такой прыти, стали чихать и тереть глаза. Тит помчался прочь. Его не преследовали.

Тит благополучно добежал до конца улицы, но здесь его поджидало еще одно препятствие. Свернув за угол, он с разбегу налетел на двоих носильщиков, которые несли вместе с шестью своими товарищами богатый паланкин. Носильщики упали, упал и Тит, а паланкин накренился и из него, к ужасу Тита, вывалился старик в полосатой тоге, костлявый до безобразия.

Такие тоги носили сенаторы.

Тит вскочил, но убежать ему не удалось: его успели окружить рабы, которые шли за паланкином своего хозяина. Их было человек десять. Все они были рослыми, мускулистыми — гадкий старик, чтоб ему разориться, не жалел денег на охрану.

Тит затосковал — не высказывая мнение ни о ногах его, ни о глазах, рабы молча повытаскивали кинжалы.

Старик, однако же, принялся браниться:

— Чтоб ты провалился в Эреб! Чтоб сгорела могила твоего отца! Будь проклята кровать, на которой зачали тебя!..

Ругательства были довольно отвлеченные — в них не было непосредственной угрозы, — и Тит уже начал успокаиваться, но тут старик бросил своим рабам нечто, заставившее его похолодеть:

— Ты, сириец, и ты, галл! Где ваши кинжалы? Отправьте этого торопыгу в Эреб‚ да поскорее: пусть хвастается там, как опрокинул Квинта Калипурния Арба!

Уже второй раз за эту ночь Тит увидел лезвие кинжала у самого лица своего…

— Да не здесь, болваны! — ворчливо прикрикнул старик. — Еще нехватало‚ чтобы честные римляне завтра спотыкались об его труп! Оттащите его… ну, хотя бы к канаве, мимо которой вы только что прошли, там и прикончите, а тело швырните на дно. Меня нагоните.

Мерзкий старик забрался в свой паланкин, носильщики подняли его и понесли. Следом двинулись рабы с кинжалами, но не все. Двое остались с Кривым Титом. Вероятно, это и были галл и сириец.

Сириец и галл потащили Тита под руки куда-то в темноту. Не иначе, к канаве…

— Стойте, стойте! — крикнул Тит поспешно (его волокли очень быстро, и он испугался, что рабы умертвят его до того, как он сумеет что-либо спасительное придумать). — Стойте! Я… я разбойник! Я вор! Я пират! У меня есть тайник с десятью тысячами сестерциев — стойте, и они будут ваши!

— Знакомая песня! Когда тащишь на расправу, то чего только не посулят: и золото, и алмазы, ну и, конечно же, волю, — грубым голосом сказал раб справа от Тита, не то сириец, не то галл.

— И чем больше лохмотьев на теле, тем больше перед смертью вопят о каком-то богатстве! — хмуро бросил раб слева от Тита, не то галл, не то сириец.

Хитрость не удалась. Так что же еще придумать? Тит отчаянно крикнул, вспомнив о том способе, с помощью которого ему удалось избавиться этой ночью от двух бродяг:

— Стойте! У меня в сандалии — золотой перстень!

— И перстень этот, наверное, большой да тяжелый: то-то у тебя ноги еле шевелятся! — ухмыльнулся раб справа.

— Наверное, он надел его на большой палец ноги, — поддакнул раб слева. — Такой большой перстень, понимаешь.

— Раз перстень такой большой, ты бы лучше надел его на ту штуку, которая так мила невестам, — предложил раб справа. — Ведь с ноги он, чего доброго, может слететь.

Тит понял, что и эта уловка была его палачам знакома.

А вот и канава.

Два здоровенных раба со всего размаху швырнули бывшего преторианца в канаву, похолодевшего и посиневшего так, как будто он уже умер.

Падая, Тит лишился чувств.

Придя в сознание, Тит с удивлением обнаружил, что он, оказывается, еще был жив. Тит ощупал себя. Вроде все на месте, и никаких дырок в теле не заметно… Тут чувства окончательно вернулись к нему: в нос ему ударил запах нечистот. Соки, протекавшие по этой канаве, видимо, рождались в общественной уборной. Выругавшись, Тит полез наверх.

На его счастье поблизости обнаружился фонтан с бассейном, где он и смыл с себя зловонную грязь. Судя по луне, ночь должна была кончиться еще не скоро, и Тит со всех ног кинулся к Виминалу — туда, где находился лагерь преторианцев.

«А вдруг успею?»

На ходу Тит понял, почему рабы не выполнили приказ своего господина. Вероятно, сварливый старик бы порядочным негодяем, он не очень-то жаловал их, и они таким образом думали расквитаться с ним, тем более что узнать, как они выполнили его приказ, он не мог. То-то шестеро здоровенных рабов не удержали носилки с хилым стариком: ведь Тит сбил с ног только двух из восьми носильщиков, да и эти двое, похоже, хотели быть сбитыми! Рабы просто воспользовались возможностью безнаказанно вывалять своего хозяина в пыли, по крайней мере частично отомстив ему таким образом за свои обиды. Они, конечно же, были не виноваты, что паланкин опрокинулся: вот он, виновник, — Тит!

Остаток пути Тит преодолел без происшествий. У лагеря преторианцев было людно, а у ворот лагеря — душно и тесно, туники и тоги мешались здесь в одну гомонящую кучу. Кривому Титу была понятна причина столпотворения: богатые и знатные явились сюда, чтобы засвидетельствовать свое почтение новому принцепсу… То там, то здесь кучками стояли веселые преторианцы, а иные шлялись от кучки к кучке явно без дела: никто и не думал охранять ворота, им было совсем не до этого. «Пятнадцать тысяч… Пятнадцать тысяч!» — слышалось восторженное то здесь, то там. Оказалось, по пятнадцати тысяч сестерциев Клавдий обещал преподнести гвардейцам: такова была его плата за власть…

Кривой Тит без затруднений добрался до самой «палатки претория» — так называлось трехэтажное здание в центре лагеря, где находилось начальство преторианцев. По-видимому, именно там и должен был быть Клавдий, а следовательно, и Каллист.

У входа в «палатку претория» его наконец-то окликнули:

— Куда прешь?

Тит не знал преторианца, остановившего его. «Наверное, он не из той когорты, в которой я служил», — подумал Тит и ответил с почтением:

— К Каллисту, господин…

— А кто ты такой, что воображаешь, будто Каллист захочет видеть тебя?

Тут Тит увидел Каллиста: грек неподалеку беседовал с каким-то сенатором, а рядом с ним стояли два раба-телохранителя.

Ничего не ответив преторианцу (тот был теперь без надобности), Тит метнулся к Каллисту, крича таким голосом, словно от внимания грека зависела его жизнь:

— Господин! Господин!

Каллист недовольно оглянулся, а сенатор, с которым он разговаривал, презрительно поморщился, смерив взглядом бывшего преторианца.

— Господин, это важно… только на одно слово, господин!

* * *

Грек прикрыл за собой дверь и вопросительно посмотрел на своего агента. Кривой Тит (это прозвище было знакомо Каллисту) по пустякам тревожить его, конечно, не стал бы. Поэтому взволнованность соглядатая и была достойно оценена: Каллист свернул разговор с сенатором и сразу же провел Тита в одну из комнат «палатки претория», в которой вольноотпущеннику оборудовали временный кабинет.

— Господин! Кассий Херея, Корнелий Сабин и еще девять преторианцев отказались присягать императору. Они задумали скрыться и мутить народ!

Захлебываясь словами, Тит подробно рассказал о плане побега, который ему удалось подслушать, умолчав об услышанном в саду.

Каллист слушал его сначала внимательно, а потом со все большей рассеянностью. После того, как Тит закончил, Каллист махнул рукой:

— А… Если бы ты сообщил мне об этом часом раньше, то ты, возможно, и получил бы награду… Неужели ты думаешь, что только тебе было поручено следить за курией? Ну и глуп же ты, братец, если думал так! Мне уже известно обо всем, и погоня за Хереей и Сабином уже послана…

У Кривою Тита стало тоскливо в желудке. Несколько раз за эту ночь он оказывался у самого края пропасти, именуемой смертью, и теперь получается, что его смертельный риск, его купание в испражнениях ничего не стоят?.. Злость придала Кривому Титу силы и подстегнула его сообразительность. Выпрямившись, он быстро произнес:

— Но те, которые тебе сообщили о преторианцах раньше меня… Вряд ли они следили за изменниками до самого дома Корнелия Сабина. А у дома Сабина я услышал вот что: Корнелий Сабин и Кассий Херея хотят переодеться купцами, а остальных переодеть рабами. Твои же псы, которых ты уже послал по следу, наверняка будут ловить преторианцев в красных плащах. И поэтому могут их упустить.

Ничего такого Кривой Тит не слышал, однако он предположил, что это будет примерно так. Не станут же преторианцы бежать при полном параде — это наверняка вызвало бы подозрение, тем более что при них не будет предписания, объясняющего их отлучку из лагеря и их стремительность. По всему выходит: они попробуют скрыться переодетыми. Но, может, Каллист предвидел это?

Каллист задумался. Преторианцев нельзя упускать: каждый, кто служит в гвардии, должен быть уверен, что изменникам грозит не отставка и не изгнание, а смерть. Кроме того, прямодушие Кассия Хереи и строптивая изворотливость Корнелия Сабина были нестерпимы. Их не перевоспитаешь, таких ненавистников императорской власти миловать — себе вредить. У них не должно быть шанса спастись, нельзя дать им скрыться, затаиться, — а не то пройдет год-два, и они покажут себя.

— В самом деле, Зураб может упустить их… Все, все вы такие — вы только выгоду свою не упустите! Снарядить, что ли, еще одну погоню?

— Поручи это мне, господин! — вскричал Кривой Тит.

— Ладно, будь по-твоему! Я дам тебе пятьдесят рабов. Вот приказ. (Склонившись над столом, Каллист что-то быстро написал на листе пергамента и протянул его Титу.) Отправляйся! Если тебе удастся схватить этих негодяев — тебе, а не Зурабу‚ — получишь сто тысяч сестерциев, а если нет — сто плетей за переоценку собственных возможностей.

 

Глава третья. Кровавая лихорадка

Тит Виний, или Кривой Тит, и с ним пятьдесят крепких рабов верхами неслись по ночному Риму. Громко били копыта лошадей о мостовую. Всадники мчались к Западным воротам: дорога в Остию начиналась оттуда.

В Остию — небольшой городок у места впадения Тибра в Тирренское море — можно было попасть двумя путями: по суше и водным путем (от Рима до устья Тибр был судоходен). Кривой Тит здраво рассудил, что беглецы вряд ли изберут более долгий водный путь, скорее они попытаются добраться до Остии по суше. Но поскольку полной уверенности в этом не было, Тит желал как можно скорее достичь какого-нибудь доказательства своей правоты, и это доказательство не замедлило представиться…

Подъезжая к Западным (их еще называли — Остийским) воротам, Тит вытащил из-за пазухи пергаментный свиток, который дал ему Каллист. Этот свиток являл собой одновременно и приказ Титу, и пропуск (в этом качестве Тит собирался использовать его у городских ворот), и отпущение грехов: деяние, которое Тит, согласно приказу, должен был осуществить, вполне могло вызвать у непосвященных сомнения относительно его полномочий, но они вмиг рассеялись бы, предъяви он этот свиток.

Свиток гласил:

«Титу из рода Виниев повелеваю изловить и предать казни бывших преторианцев Кассия Херею, Корнелия Сабина и иже с ними, в чем Титу из рода Виниев всем воинам империи и магистратам оказывать содействие».

Ниже стояли две подписи: крупно — «КЛАВДИЙ» и мелко «Каллист», а еще ниже — две печати, Клавдия и Калигулы. Каллист укрепил пергамент своею подписью и печатью Калигулы для того, чтобы у Тита при выполнении задания не возникло никаких затруднений, связанных с неосведомленностью многих о происшедших переменах.

Кроме этого свитка Каллист, прощаясь, дал Титу тысячу сестерциев на возможные расходы, пообещав в случае неудачи миссии Тита выправить их недостачу, если таковая окажется, на самом Тите.

У Остийских ворот Кривой Тит соскочил с лошади и побежал к караулке, сжимая свиток в правой руке.

В караулке было темно. Это было странно: все вместе караульщики спать обычно не осмеливались, опасаясь проверки. Хотя в такую ночь все возможно…

— Эй, Лабиен! Факелы сюда! — бросил Тит одному из рабов.

Лабиен что-то невнятно крикнул, и тотчас же к нему подошли пять рабов из тех десяти, у которых были зажженные факелы. По повадкам Лабиена можно было легко догадаться, что он был непростой раб: он был десятником в отряде рабов-гладиаторов, принадлежавшем Клавдию. В бытность свою частным лицом Клавдий, не имея возможности использовать для личной охраны воинов, с подсказки Палланта сформировал этот отряд, из которого Каллист и взял для Тита пятьдесят рабов. Использовать преторианцев для поимки преторианских трибунов Каллист не решился…

Вслед за Титом Лабиен и пять факельщиков прошли в караулку.

Еще в темноте Тит обратил внимание на то, что в караулке еще почему-то скользко, и уже тогда смутная догадка шевельнулась в его голове. В свете факелов Тит понял, что не ошибся. Так и есть — ноги его скользили по крови.

Вся караулка была залита кровью, в крови валялись четыре трупа. На убитых была форма городских стражников.

Титу не требовалось разъяснений, что здесь произошло. По всему видать, тут побывали преторианцы: им не удалось уговорить караульщиков выпустить их из города без предписания, которого не было у них, вот они и порубили несговорчивых. А скорее, преторианцы даже не стали уговаривать… Но теперь, по крайней мере, доказательство того, что преторианцы решили добраться до Остии все-таки сушей, было налицо: если бы они избрали водный путь, им бы не нужно было убивать караульщиков Остийских ворот, потому что городская пристань находилась на другом конце города.

Преторианцы здесь уже побывали, но вот был ли тут Зураб со своими людьми — вольноотпущенник Калигулы и прислужник Каллиста, которого Каллист отрядил в погоню за преторианцами раньше, чем Тита? Каллист, похоже, ничего не знал о трупах у Остийских ворог: то ли Зураба здесь не было (потому что он, решив, что преторианцы будут добираться до Остии по Тибру, отправился к пристани, желая повторить их путь), то ли Зураб был здесь, но не посчитал нужным послать хотя бы одного человека к Каллисту с докладом об этих трупах. «Все же последнее вернее, — подумал Тит. — Не такой уж Зураб дурак, чтобы решить, что преторианцы поедут в Остию более долгим водным путем. Скорее, Зураб попросту никого не послал к Каллисту, ведь грек не обязал его сообщать о всех попутных находках, как не обязал меня…» Тит быстро вышел из караулки. Долой раздумья! Ему следует торопиться, ведь он должен не только настичь беглецов, но и опередить Зураба, которому Каллист наверняка тоже пообещал в случае успеха сто тысяч наградных. Возможно, и о ста плетях в случае неудачи Каллист сказал не только ему, но и Зурабу…

Тит подбежал к воротам. Створки ворот были лишь сведены — все засовы оказались отодвинуты.

— Быстрее! Они были здесь — мы на верном пути! — крикнул Тит, вскочив в седло.

Выбравшись из города, всадники галопом поскакали по Остийской дороге, рискуя в темноте свернуть шею если не себе, то лошадям. Призраками из мифов по обеим сторонам дороги мелькали деревья, гигантские тени которых, казалось, пытались всеми силами поставить подножку стремительным скакунам…

В десяти милиариях от Западных ворот Рима Остийская дорога разветвлялась: от нее отходила дорога поменьше, берущая влево. Эта дорога вела к небольшому селению Поттее, располагавшемуся на берегу Тибра. В селении была неплохая пристань. Те владельцы вилл, которые жили ближе к Поттее, чем к Риму, предпочитали сообщаться с остийским портом через поттейскую пристань, а поскольку таковых владельцев было немало, Поттея процветала: у ее жителей, в большинстве своем судовладельцев, денежной работы речных возчиков было всегда в достатке.

А через милиарий от этого разветвления Остийской дороги начинался лагерь Второго Юлиева легиона — одного из трех легионов, что охраняли Рим…

У развилки Тит остановился. Чтобы не упустить беглецов, он должен был в точности повторить их маршрут (и, разумеется, с приличной скоростью).

Но поехали ли преторианцы по Остийской дороге дальше или у же они свернули к Поттее?

Всем римлянам было известно, что Второй Юлиев легион выставлял караулы на Остийской дороге, которые, согласно приказу, останавливали ночью всех, интересуясь, почему такое неподходящее время суток было выбрано для путешествия, и если объяснение им не внушало доверия, то ночных путешественников они задерживали по меньшей мере до утра. Преторианцам, конечно же, тоже было известно об этом, так неужели они рискнули бы по-прежнему продвигаться к Остин по Остийской дороге, не сворачивая, в надежде обмануть караульщиков? Только что у Западных ворот они убедились, что солдаты не очень-то доверчивы… Наверное, преторианцы все же повернули на Поттею.

Тит пришпорил своего коня и понесся налево. К Поттее.

Добравшись до селения, Тит со своими рабами отправился сразу же на пристань. У ближайшего к пристани дома, принадлежавшего богатому судовладельцу Нумерию, всадники спешились. К хозяину дома Кривого Тита провели необычайно для ночного времени быстро.

«Наверное, Нумерий не спал», — подумал Тит.

— У тебя, похоже, только что был клиент? — спросил Тит Нумерия, едва поздоровавшись.

Низенький и толстый Нумерий, с лицом круглым, как блин, был весьма словоохотливым:

— Да. Целых два. Сначала мой старый приятель Корнелий Сабин пожаловал (он везет в Остию какой-то приказ нового императора, да будут боги благосклонны к нему и Риму), а после него ко мне заявился купец со своими слугами, он опаздывал на корабль…

— Этот купец сутулый, шепелявый, со шрамом поперек лба?

Нумерий удивленно взглянул на Тита:

— Точно так, дружище Тит…

Тит расслабился. Все было ясно, он был на правильном пути… Сначала Нумерий отправил в Остию преторианцев, а затем Зураба с преданными ему людьми. Причем Зураб не открылся, кто он: наверное, Нумерий сказал Зурабу о своем «старом приятеле Корнелии Сабине», только что отправившемся в Остию на корабле Нумерия, и Зураб испугался, как бы Нумерий исподтишка не помешал ему преследовать преторианцев, питая дружеские чувства к Корнелию Сабину. Зураб счел за лучшее представиться купцом и заплатить Нумерию за судно, скрыв от Нумерия истинную цель своего путешествия, но Тит решил поступить иначе…

Тит немного знал Нумерия: в бытность свою работорговцем, еще до службы в гвардии, Тит часто пользовался водной дорогой в Остию и в силу этого — услугами Нумерия. Тит знал: единственными друзьями Нумерия были сестерции… Кроме того, Нумерий был трусом. Таким образом, можно было смело утверждать: те, кто охотился за Корнелием Сабином, со стороны Нумерия могли не опасаться ничего, что помешало бы их охоте.

Тит подобрался и рявкнул:

— Так знай, Нумерий: твой дружок Корнелий Сабин — изменник, как и его приятели, с которыми ты его видел. Все они — дезертиры и изменники, они, отказавшиеся присягать императору! Вот приказ (Тит выхватил из-за пазухи свиток и помахал им перед носом опешившего судовладельца). Я обязан задержать их! И немедленно. По повелению господина нашего Клавдия все римские граждане обязаны помогать мне, так что не сочти за труд и предоставь мне свое самое лучшее судно, да поскорее! Да учти: со мной пятьдесят человек с лошадьми, смотри, как бы им не пришлось стоять друг у друга на головах!

Нумерий побагровел — так он злился. У него требовали именем императора судно, а об оплате не заикались…

— А кто будет платить?! — тонким голосом вскричал судовладелец.

Хотя у Тита — были деньги (та тысяча сестерциев, которую ему дал Каллист), он не стал торопиться с предъявлением их Нумерию. С какой это стати он Нумерию будет платить? Нумерий и так должен был предоставить ему судно — бесплатно, в исполнение своего долга подданного.

Тит немного помолчал, словно не в силах сказать ни слова из-за охватившего его негодования, а затем, сделав страшное лицо, зловеще спросил:

— Так ты не хочешь помочь мне? Так ты, выходит, не склоняешься пред именем цезаря?

В Нумерии страх к императору боролся с жадностью и ненавистью к грабителю, каковым перед ним сейчас предстал Тит, его давний знакомец. Голос Нумерия дрожал:

— Покажи… покажи свой приказ…

— Тебе что, мало слова моего? Я не хочу, чтобы твои сальные руки мяли драгоценный пергамент!

Нумерий дернулся к двери, но остановился. Он верил Титу и не верил. По всей видимости, Тит говорил правду, а если нет? Может, свиток в его руке — никакой не приказ, а просто клочок пергамента? Может, Титу захотелось бесплатно добраться до Остии, вот он и выдумал все про императорский приказ…

Нумерий опять дернулся к двери и опять остановился.

Тита забавляли эти судороги судовладельца. Он нарочно не показывал Нумерию приказ, чтобы помучить его неизвестностью, и это несмотря на острую нехватку времени. Но тут Нумерий побагровел настолько, что Тит испугался, как бы его не хватил удар — это существенно задержало бы Тита, чего ему совершенно не хотелось.

Развернув свиток, Тит поднес его к самым глазам Нумерия:

— На, читай!

Нумерий долго шевелил губами, хотя приказ был коротким и ясным. И это не потому, что Нумерий плохо умел читать — читал он как раз неплохо, просто он никак не мог смириться с тем, что ему придется обслужить какого-то проходимца бесплатно. Правда, приказом этим предписывалось «всем воинам империи и магистратам» оказывать содействие Титу, он же не был ни магистратом, ни воином, однако он понимал, что этим ему не оправдаться, если бы стали допытываться, почему он не помог Титу. С императором, что ни говори, шутки плохи… Нумерий вздохнул и слегка кивнул, показывая тем самым, что он подчиняется:

— Что ж, пошли, грабитель…

Последнее словцо Нумерий произнес совсем тихо, однако у Тита был хороший слух. Впрочем, бывший преторианец не стал придираться: хотя иные слова и сравнивают с раскаленным железом, однако от слов, даже таких, как известно, на теле шрамов не остается. Тит был толстокожим, так что ожогов от глагольного огня он тем более не опасался.

Нумерий захлопотал: попросив Тита немного обождать, пока он разбудит матросов (матросы были его рабами, они жили в бараке поблизости). Нумерий быстро вышел из комнаты. Тит опустился на скамью. Что-то в своих действиях ему не нравилось…

За преторианцами, опережая Тита по меньшей мере на час, несется Зураб. Причем Зураб в точности, не отклоняясь, идет по следу преторианцев. Вряд ли судно, которое даст Нумерий Титу, будет настолько быстроходнее того, на котором плывет Зураб, что Тит сможет обогнать Зураба, а ему позарез надо обогнать Зураба и схватить преторианцев самому — чтобы получить награду и избежать плетей. Пытаясь нагнать преторианцев, он наверняка упустит их, если воспользуется кораблем: беглецы либо совершенно ускользнут, либо достанутся Зурабу!

Чтобы не оказаться в битых дураках, остается одно: надо попытаться опередить Зураба, отправившись в Остию по суше — верхами до Остин можно было добраться, конечно же, быстрее, чем на корабле, тем более что сейчас безветренно, парусом не попользуешься. И тогда Тит, быть может, прибудет в Остию даже раньше Зураба! Правда, Зураб может нагнать преторианцев еще на Тибре, но вряд ли они заставляют своих гребцов лениться — скорее, и Зурабу, и Титу следует надеяться на то, что беглецы будут задержаны в Остии…

Тит выбежал из дома судовладельца и, взобравшись на своего коня, махнул рабам рукой. Знак был понятен: гладиаторы вскочили в седла, и вот уже Тит во главе своего отряда скакал прочь от Поттеи…

К утру добрались до Остин. На улицах Остии, главной гавани Рима, было тесно от людей, повозок, всевозможных тюков, мешков, корзин, скота. И это несмотря на то, что только рассвело… Но как в такой давке разыскать преторианцев? Может, Зураб уже схватил их? А может, им удалось улизнуть и корабль их уже покинул порт?

И тут совсем неподалеку Тит увидел Зураба! Рядом с ним стояла кучка мускулистых молодцов — не иначе это были гладиаторы, которых Каллист передал Зурабу. Зураб не глазел по сторонам, вроде Тита: оживленно жестикулируя и что-то крича, он кидался от одного прохожего к другому, всем своим видом выказывая жгучее любопытство.

«Выходит, Зураб не нагнал преторианцев и теперь усердно выспрашивает‚ не видел ли кто их», — подумал Тит. Вдруг Зураб поднял руки к небу и принялся кричать еще громче, чем прежде, вероятно, он богохульствовал. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что выяснить ему так ничего и не удалось.

Зураба следовало каким-то образом задержать — только так его можно было опередить в поисках беглецов. Причем задержку эту нужно было осуществить тайно — так, чтобы Зураб не догадался, кто его задержал, а не то наживешь еще себе врага.

Тит поманил пальцем мальчугана лет десяти в рваной тупике, шнырявшего в толпе явно не с благими намерениями: Тит заметил, как мальчишка стащил крупное яблоко из корзины зазевавшегося крестьянина. Оборвыш сделал вид, что не заметил приглашения Тита, маленькому воришке было непонятно, с чего это им вдруг заинтересовался с виду совсем не добрый человек, чье тонкогубое хмурое лицо ничуть не походило на безвольные круглые лица безвредных добряков. Тит показал краешек сестерция. Мальчишка оказался рядом, причем вид его показывал, что он был готов в любое мгновение дать стрекача.

— Видишь того сквернослова со шрамом на лбу? — Тит показал на Зураба. — Он расспрашивает всех об одиннадцати римлянах, называя приметы. Подойди к нему и скажи, что ты видел их всех в кабачке «Шлюшки и индюшки», пусть скорее бежит туда! На сестерций.

Тит передал сестерций мальчугану, и тот рванул к Зурабу. По тому, как обрадовался Зураб и как он кинулся со всех ног в сторону, противоположную порту, крикнув своим рабам, чтобы те не отставали, Тит понял, что его расчет оказался верным. Зураб не усомнился в словах мальчишки, и теперь он будет искать преторианцев там, где их, конечно же, нет. А тем временем Тит сумеет без помех добраться до них.

Причем расспрашивать всех встречных-поперечных о преторианцах Тит не собирался: Тит посчитал, что лучше всего направиться прямо в порт, выяснить у начальника порта, где находится корабль Корнелия Сабина, и устроиться где-нибудь за бочками рядом с этим кораблем, поджидая преторианцев. Ну, а если окажется, что Корнелий Сабин давным-давно уже отчалил, то, стало быть, пропали сестерции! Останется только молить богов о том, чтобы Каллист позабыл о своей угрозе насчет плетей.

Тит тронул поводья и быстро (насколько это было возможно в такой толчее) поехал в сторону порта — в сторону, противоположную той, куда помчался Зураб.

Начальника порта Тит нашел у самого берега. Гней Нуций, пожилой римлянин с округлым брюшком и тремя складками жира на затылке, что-то тихо говорил двум бронзоволицым людям в длинных балахонах, по-видимому, иноземным купцам. Время для Тита сейчас решало все, поэтому он не тратил его на ожидания: грубо прервав Нуция, Тит, не обращая внимание на купцов, развернул перед глазами начальника порта свою грамоту.

Гней Нуций, пробежав глазами строчки, изменился в лице: почтительная медлительность уступила место беспокойству с примесью недовольства и страха. Прошли те времена, когда сытому брюшку не было места на теле начальника остийского порта: с бесчинством пиратов Помпей Великий покончил более ста лет назад, так что если где и объявлялись пиратские вольницы, они были не угрозой порту, а добычей береговой охраны, все побережье Внутреннего моря принадлежало римлянам, и поэтому нападения с моря иноземной державы тоже не следовало опасаться, — так что жизнь портовых начальников текла тихо и спокойно. Неудивительно, что малейший ветерок из Рима Гней Нуций воспринимал как могучий шторм, а приказ императора — совсем не ветерок.

— Я… я потов выполнить все, что ты потребуешь… — покорно произнес Нуций дребезжащим волосом. — Э… только как бы тебе не опоздать, любезный… вон Корнелий Сабин уже поднимает якорь!

Тит посмотрел туда, куда показывал толстяк. Там стоял великолепный парусник.

А ветер был совсем слабый.

— Дай мне триеру береговой охраны! — крикнул Тит. — Да поживее! Или, клянусь Юпитером, я скажу Каллисту, что упустил изменников из-за твоей нерасторопности…

Несмотря на искреннюю торопливость Нуция все же прошло не менее получаса, прежде чем триера — маневренное гребное судно, скорость которого не зависела от ветра, — отчалила от берега. На борту триеры находился Тит с пятьюдесятью гладиаторами, а также весь штат триеры: двадцать матросов и двести воинов-гребцов, которым Нуций строго-настрого наказал слушаться Тита. Сам Нуций остался на берегу, сославшись на плохое самочувствие. Командовал триерой Квинт Голон, худощавый старик.

Из-за безветрия паруснику Корнелия Сабина не удалось отойти далеко. Расстояние между ним и триерей стало сокращаться.

* * *

Марк с тревогой смотрел на быстро приближавшееся судно. Как все, кто был на паруснике, он понимал — это погоня.

Ветра все не было.

— Ну хоть умрем достойно, не рабами, — тихо раздалось рядом с молодым римлянином.

Марк скосил глаза — рядом с ним стоял Кассий Херея.

Умирать не хотелось… А мог ли он избежать смерти? Конечно, только об этом нужно было думать раньше, а не сейчас. Ему следовало вместе с большинством преторианцев, собравшихся у курии, а также с сенаторами и солдатами городских когорт отправиться в лагерь и присягнуть новому принцепсу. А он не сделал этого. Он выбрал иное.

Но разве это «иное» было тем, что он хотел? Он выбрал участь беглеца, бездомного скитальца. В лучшем случае, если бы им удалось добраться до Парфии, он стал бы одним из наемников в парфянском войске, а разве об этом он мечтал? Впрочем нет, не стал бы он служить парфянам, ведь Парфия — извечный враг Рима.

Он мог бы не только сохранить себе жизнь, но и остаться в гвардии, присягни он Клавдию. А он бежал. И почему? Его рассудительность попала в ловушку, которую поставили его чувства: слишком велико было его отвращение к сенаторам, чтобы вместе с ними пойти на поклон к новому императору. Поначалу они вопили о свободе, захлебываясь от радости, и судорожно делили власть, а как только оказалось, что свободу не получить без смертельно опасной борьбы, они тут же прикусили языки. И даже те из них, которые рисковали жизнью, участвуя в покушении на Калигулу, отказались от дальнейшей борьбы за свободу, как только выяснилось, что опасность быть убитым в этой борьбе куда выше той опасности, которой они подвергались, покушаясь на императора. Да и солдаты не оказались лучше. Разве они оттого вместе с сенаторами кинулись вдруг к преторианскому лагерю, что у них разыгралась неистовая любовь к отечеству? Нет, они побежали за сестерциями. Так чем же они отличаются от наемников?

Так думал он тогда, и поэтому он примкнул к Кассию Херее и Корнелию Сабину, чьи помыслы показались ему чисты и не запятнаны наживой. А благоразумие говорило иное: надо было поклониться Клавдию, и тогда не пришлось бы умирать…

«Что ж, я поступил как безумец, — решил Марк. — Теперь буду умнее… а единственное разумное, что мне остается, так это достойно умереть — без причитаний и без всхлипываний».

— Бросайте свои паруса! — крикнул Корнелий Сабин матросам, которые все еще пытались придать судну хоть какую-то скорость. — К бою!

В трюме парусника были в достатке мечи, шлемы и панцири, благоразумно запасенные Корнелием Сабином, и рабы-матросы вооружились ими…

Триера вплотную подошла к паруснику, и в то же мгновение с ее борта полетели абордажные крючья. А еще через мгновение суда соприкоснулись бортами. На палубу парусника повалили гладиаторы Тита‚ и не только они: гребцам и матросам триеры Тит не позволил сидеть сложа руки. Размахивая свитком, бывший преторианец велел «всем, кто предан императору, немедленно наказать негодных изменников и предателей».

Было бы настоящим чудом, если бы одиннадцати преторианцам и тридцати матросам парусника удалось сдержать натиск без малого трехсот нападавших, так что же удивительного в том, что этого не произошло? Военная выучка у преторианцев, конечно же, была неплохая, но матросы и гребцы триеры, являвшиеся солдатами береговой охраны, тоже были знакомы с ратным делом не понаслышке. Что же касается матросов парусника, которые были рабами Корнелия Сабина, то они сражались совсем слабо — большинство из них было убито в самом начале боя…

Благодаря численному превосходству солдаты береговой охраны быстро разобщили оборонявшихся. Прошло немного времени от начала битвы, и вот уже Марк с одним преторианцем сражался у основания мачты, Кассий Херея с двумя — у передней стенки носовой рубки, а Корнелий Сабин с тремя своими рабами — у задней рубки. Все остальные преторианцы и матросы парусника, еще недавно полные сил и не помышлявшие о смерти, были убиты.

Тит Виний не принимал участия в схватке: он не хотел понапрасну рисковать, справедливо рассудив, что с беглецами справятся и без него, ему же нужно было благополучно дожить до обещанных Каллистом ста тысяч сестерциев наградных.

Все говорило о, том, что расчет Тита оказался верным: солдаты береговой охраны и гладиаторы вовсю теснили оставшихся в живых беглецов, еще немного, — и все, победа! А тогда ему останется только что позаботиться о доказательствах своей удачливости…

Согласно весьма распространенному в те времена обычаю, наниматели убийц не ограничивались тем, что отдавали приказ убить того-то и того-то, называя приметы и платя монеты, но требовали доказательств совершенного убийства, эти доказательства являлись непременным условием окончательного расчета. Да и как иначе? Не надеяться же на слово наемного убийцы, в конце концов?!

Ну а какие доказательства в данном случае можно было бы посчитать безусловными? Утверждения очевидцев убийства, вроде бы незнакомых с убийцей? Чепуха! Сколько раз случалось так, что оплакиваемый всеми вдруг объявлялся живым-живехоньким! Так может, доказательством могла бы быть одежда убитого, конечно же, окровавленная? Но нанимателям убийц нужно, чтобы убийцы вынули из жертвы душу, а не раздели ее донага.

Верным доказательством совершенного убийства — доказательством, которому и в самом деле не могло быть опровержения, считалось предъявление нанимателю головы убитого…

Прощаясь с Титом, Каллист сказал, что поверит в то, что беглецы мертвы, только в том случае, если Тит продемонстрирует ему их головы. Пленные могущественному вольноотпущеннику были ни к чему… А еще Каллист сказал, что кое в чем он может пойти Титу навстречу: головы всех одиннадцати изменников ему не нужны — он не собирается устраивать пикник, — достаточно будет предоставить ему как доказательство успеха погони только головы Кассия Хереи и Корнелия Сабина. Что же касается остальных девяти преторианцев, то тут будет достаточно только слова Тита, что они убиты…

Тит улыбнулся: Корнелий Сабин наконец-то упал, сраженный рослым гладиатором, одним из тех, которых передал ему Каллист. Удар был хорош: гладиаторский меч разрубил преторианского трибуна от плеча и едва ли не до пупка. Вслед за Корнелием Сабином повалились на палубу, истекая кровью, и двое сражавшихся с ним его рабов — их души понеслись за их хозяином. Но что это? Солдаты береговой охраны, видно, недовольные тем, что от руки Корнелия Сабина пало то ли трое, то ли четверо из них (Тит не считал, сколько), начали в ярости топтать тело преторианского трибуна и кромсать мечами его труп!

— Болваны! — вскричал Тит и, перепрыгнув с триеры на парусник, помчался к обезумевшим солдатам. — Трижды болваны! Остановитесь!

Причина гнева Кривого Тита была достаточно веской: солдаты могли обезобразить голову трупа так, что ее невозможно было бы представить как доказательство убийства трибуна претория. Боясь остаться ни с чем (выполнив поручение Каллиста насчет убийства беглецов в точности!)‚ Кривой Тит расхрабрился: он смело принялся распихивать солдат, сгрудившихся у поверженного преторианца, и тыкать в них кулаками, казалось, ничуть не опасаясь их окровавленных мечей и яростных взглядов. При этом Кривой Тит не уставал кричать:

— Болваны! Мне нужна его голова! Болваны! Мне нужна его голова!..

До Кассия Хереи, из последних сил отбивавшегося от наседавших на него солдат (двое преторианцев, сражавшихся бок о бок с ним, были к тому времени уже убиты), донеслись вопли Тита, и он разом осознал их зловещую сущность. Значит, тело его не только не будет погребено, но даже не будет предано морю: над ним надругаются! Ведь если тому любителю голов‚ который возится у задней рубки, по всему видать — главарю, позарез нужна голова Корнелия Сабина, то и его голова наверняка тоже окажется нужной! Небось, снарядившим погоню потребовались головы преторианских трибунов как доказательство ее успешности. Главарь отвезет их головы в Рим, и там над ними вдоволь наиздеваются, стремясь таким образом выслужиться перед императором…

Не забывая махать мечом, Кассий Херея вспомнил, что рассказывали старики о смерти Цицерона, знаменитою оратора: Фульвия, жена врага Цицерона Марка Антония, после того, как Цицерон был убит, развлекалась тем, что колола булавкой его язык — язык его мертвой головы, которую ей преподнесли на блюде. Нет, он лишит такого удовольствия подручных нового императора!

Услышав Тита, Кассий Херея даже мельком не взглянул на него (ему было не до того), но даже если бы он и повернулся на голос, он вряд ли узнал бы в главаре солдат береговой охраны того молодца, которого прошедшей ночью должен был прикончить один из сопровождавших его преторианцев…

Злоба к императорским прислужникам, собиравшимся лишить его не только жизни, но и достойного погребения, взорвала остаток сил преторианскою трибуна. Он схватил меч убитого им солдата, валявшийся на палубе у ног его, и кинулся на нападавших, как дикий зверь, припертый к стенке. Но не безрассудная ярость овладела Кассием Хереей — тут был определенный расчет. Кассий Херея хотел пробраться к борту судна, чтобы выброситься в море, лишив тем самым противников своей головы.

Между Кассием Хереей и бортом парусника было не более пяти шагов — не более пяти шагов и стена солдат. И стена эта вроде стала немного поддаваться…

Преторианский трибун выхватил мимолетным взглядом единственного оставшегося в живых своего товарища. Молодой великан отлично сражался… Как же звали его? Как?

— Орбелий, на помощь! Орбелий! — крикнул Кассий Херея.

Марк бился с двумя десятками солдат у основания мачты. Один. Солдаты, толпясь, мешали друг другу: может, благодаря этому ему и удавалось как-то от них отбиваться. А может, еще и благодаря тому, что большинство нападавших на него солдат атаковали его как-то вяло: солдаты больше оборонялись, взяв его в кольцо и не выпуская оттуда, решив, очевидно, сначала вымотать его, а уж потом прикончить, ничем не рискуя.

Услышав клич Кассия Хереи, Марк собрал остаток сил и стал медленно продвигаться к нему, и каждый шаг давался Марку с неимоверным трудом — слишком уж много было у него противников… Между тем Кассий Херея, заметив продвижение молодого римлянина, воспрянул духом. Может, ему все же удастся с помощью этого геркулеса пробиться к борту парусника и броситься в море, и отдать морю тело свое?

Тит к тому времени уже отделил голову Корнелия Сабина от тела (к его радости, голова благодаря той поспешности, которую он проявил, от ярости солдат совсем не пострадала). Сунув голову под мышку, Тит обернулся к Кассию Херес: крик Хереи он расслышал тоже… Тит понял коварный замысел преторианского трибуна: Кассий Херея хотел лишить его законной награды!

Многие из солдат береговой охраны лишь наблюдали за усилиями своих товарищей, опасаясь ввязываться в драку с такими опасными противниками, и Тит кинулся к ним:

— Чего стоите? Чего поразевали рты? Клянусь Юпитером — если вы немедленно не поможете своим товарищам одолеть изменников, я вас всех прикажу распять!

Пока Тит грозил солдатам, суля им за медлительность страшное наказание, Марк сумел продвинуться еще на пару шагов к Кассию Херее. И тут перед Марком мелькнуло знакомое лицо… Ливиец Тиринакс! Кто знает, какими судьбами он, некогда гладиатор Мамерка Семпрания, попал в отряд гладиаторов Клавдия? Да и не столь важным это было. Существенным было то, что Тиринакс когда-то заступился за Марка (это было в триклинии‚ в первый день пребывания Марка в гладиаторской школе), что Тиринакс тогда, в школе Мамерка Семпрания, неизменно дружелюбно относился к Марку и что Тиринакс теперь стоял у Марка на пути…

— Тиринакс! Тиринакс! — воскликнул Марк и отклонил в сторону свой меч, готовый обрушиться на голову ливийца.

Пытаясь окликом пробудить в гладиаторе воспоминания, Марк надеялся, что Тиринакс, узнав его, отойдет, отступит — если не для того, чтобы освободить путь Марку, то хотя бы для того, чтобы не мешать Марку продвигаться вперед. Однако ливиец остался глухим к восклицанию молодого римлянина: он не отступил ни на шаг, и меч его с прежней настойчивостью выискивал слабые места в обороне Марка.

Продвижение Марка вперед существенно замедлилось — молодой римлянин не хотел убивать Тиринакса, стоявшего на его пути, а между тем Титу удалось заставить еще нескольких солдат вступить в бой с Кассием Хереей. И меч одного из свежих бойцов пронзил грудь преторианскою трибуна…

Тит сразу же кинулся к телу, и ему удалось вырвать труп у солдат, хотя и с большим трудом. Еще одна голова была отделена от туловища и зажата под мышкой у бывшего преторианца. Теперь оставался в живых только один беглец, только один изменник, никак не хотевший умирать. Ишь, какой упрямый!

— Скорее кончайте с этим! — бросил Тит солдатам, которым смерть Кассия Хереи освободила руки, кивая на Марка.

В ряды противников Марка влились новые силы.

Марк заметно ослабел. На теле его можно было насчитать с десяток ран, правда, не глубоких, но число их все прибывало. Ноги его подкашивались: он был человеком, а не богом.

И вот когда Марк, казалось, уже готов был упасть, обессилев, с моря донеслось:

— Эй! Оставьте его живым! Ты слышишь, дрянной сатир: оставь мне его живым, а не то как бы тебе не пришлось расстаться с собственной головой!

Голос был женский. С губ Тита едва не сорвалось ругательство: он понял, кого обозвали сатиром — его, а то кого же! Такие кривые ноги, как у него, надо было поискать… Тит кое-как все же сдержался — слишком уж повелительно звучал голос с моря. Скрипнув зубами, он подбежал к борту Судна и уставился на свою оскорбительницу.

Еще на триере Тит приметил красивую яхту, сначала бесцельно слонявшуюся вдоль берега, а затем устремившуюся к месту сражения. «Наверное, на яхте — молодой бездельник, ему захотелось полюбоваться на свежепролитую кровь», — подумал Тит тогда и тут же забыл о яхте: у него были дела поважнее. И пока он решал эти свои важные дела, яхта успела подойти почти вплотную к паруснику Корнелия Сабина.

Тит взглянул на женщину, осмелившуюся приказывать ему, и злоба его мгновенно испарилась: так испаряется плевок, попавший на раскаленную сковородку. То была Валерия Мессалина, жена Тиберия Клавдия Друза, только что провозглашенного императором.

Тит знал, что Мессалина во время переворота находилась в Остии. Как только Клавдий стал императором, к ней был направлен гонец, который, по всему видать, успел уже сообщить ей о счастливой перемене в ее судьбе.

— Что уставился? — продолжала Мессалина. — Ты дожидаешься, пока его изрубят на куски? Клянусь Гекатой, если он будет убит, я велю из тебя самого понаделать котлет для собак!

Тит облизал враз пересохшие губы. Все знали: Мессалина обладала огромным влиянием на слабовольного Клавдия, который не мог длительно обходиться без жены. Кинув головы преторианских трибунов на палубу, Тит бросился к сражавшимся, вопя, чтобы те остановились.

На этот раз солдаты послушались Тита быстрее, чем тогда, когда он схватился с ними за тело Корнелия Сабина: молодой преторианец представлял для них все еще немалую опасность, хотя он и сильно ослабел. Загородив собою Марка (вот, мол, как я умею повиноваться!)‚ Тит вопросительно посмотрел на Мессалину.

— Давай его сюда! — приказала Августа, и матросы ее яхты тут же перебросили на борт парусника мостик.

— Иди, чего же ты? — подтолкнул Тит Марка.

И Марк пошел.

Кровь сочилась из ран его, мешаясь с потом, и тело, вздувшееся буграми мышц, немилосердно ныло, и тошнота подкатывала к горлу — но он шел вперед, к жизни. Марк радовался жизни — ради нее он истязал свое тело, ради нее он сражался до последнего, ради нее он не дрогнул там, перед курией, когда дрогнули сенаторы и когда страх норовил обратить жизнь его в грязь.

Марк шагал к борту судна, и солдаты расступались перед ним. Они сжимали кулаки и, злобно скалясь, ворчали вслед ему, но на большее не решались. А если бы люди могли видеть богов не только когда тем хочется, они увидели бы: не одни лишь солдаты расступались перед Марком. Ведь не только в битве с солдатами отстоял Марк жизнь свою, но и в схватке с Трусостью, и Подлостью, и Ложью.

Как только Марк оказался на яхте, она отошла от парусника. Тит с досады плюнул. Как объяснить Каллисту случившееся? Не лишит ли его грек награды, придравшись к тому, что он все же упустил одного преторианца, хотя и не по своей вине? Нет, лучше уж смолчать. Он скажет, что все изменники убиты, и предоставит как доказательство успешности погони головы преторианских трибунов.

Кстати, надо спросить у матросов мешок — не везти же их под мышкой, да и мухи меньше будут над ними роиться.

 

Глава четвертая. Одетая во власть

Яхта удалялась от парусника медленно — на большее нельзя было рассчитывать из-за слабого ветра. Стоя на корме своей яхты, Мессалина с усмешкой смотрела на угрюмого человека, провожавшего ее с раскрытым ртом — того, который там, на паруснике, командовал солдатами. Он напоминал ей свирепого пса, у которого хозяйской рукою был только что вытащен из горла жирный кусок: пес этот глухо рычал, истекая слюной, но не осмеливался укусить.

Да, здорово она напугала его! Конечно, быть Августой совсем не плохо… Но не слишком ли рано, не преждевременно ли прибегла она к угрозам, достаточно ли ее власть крепка, чтобы можно было пользоваться ею безнаказанно, не страшась за будущее?

Последние два дня и две ночи Мессалина провела на своей яхте, на яхту ей и доставили известие о провозглашении ее мужа Клавдия императором. А было это три часа назад. И хотя голова Мессалины закружилась от восторга, у нее все же хватило благоразумия удержаться от того, чтобы сразу же броситься в Рим.

Ей было хорошо известно и о надменной гордости патрициев, которую уже много раз считали растоптанной и которая всегда возрождалась вновь, словно феникс из пепла, лишь стоило центральной власти дать слабинку; было ей известно также и о коварстве магистратов, и о продажности толпы, в том числе — той толпы, которая состояла из солдат. Так как же могла она поверить гонцу, утверждавшему, что получение Клавдием империя было встречено всеобщим ликованием? Но даже если все это и было так, то, быть может, за то время, пока гонец добирался до нее, в Риме уже все переменилось. Может, тело Клавдия уже тащат по Форуму крюками, и собаки рвут его на куски… С ее стороны было бы крайне опрометчиво сразу же броситься в Рим: куда благоразумнее было бы подождать в Остии с неделю, посмотреть, что будет дальше…

Такая нерешительность Мессалины была навеяна упоминанием гонца о печальной участи Цезонии, жены Калигулы, ненадолго пережившей своего мужа. «Если Клавдий не удержится у власти, то его, по-видимому, убьют, а вместе с ним убийцам, чего доброго, захочется отправить к Плутону и меня — убили же они Цезонию», — подумала Мессалина, содрогаясь.

Через два часа после того, как гонец отправился обратно в Рим, Мессалину покинуло благоразумие, вообще-то ей несвойственное, и она велела своему шкиперу из свободнорожденных римлян поворачивать к устью Тибра, где ее всегда ждала галера с сотней гребцов. На галере можно было подняться до Рима. Сервий Лакон уже стал разворачивать судно, но тут Мессалина заметила триеру береговой охраны, нагонявшую парусник, и ей захотелось рассмотреть, что же там такое.

Триера и парусник сцепились — Мессалина была тут как тут. Мальчик у мачты, отбивавшийся один от кучи солдат, ей понравился, и она решила выручить его — в ее постели он будет выглядеть совсем недурно. «Наверное, какой-то контрабандист», — подумала она тогда. И она впервые воспользовалась своей властью — властью императрицы, в глубине души боясь, как бы солдаты — те, что на паруснике, — не закричали: «Стерва! Дура!» Все получилось так, как надо. Но, может, она все же поторопилась приказывать?

Долой, долой этот страх, которым заразил ее проклятый гонец, болтнув о смерти жирной потаскухи Цезонии! Пусть Цезонией занимается преисподняя, а ей-то какое дело до нее?! Еще не хватало, чтобы она, императрица, задумывалась всякий раз перед тем, как приказать!

Мессалина отвернулась от моря и тяжелым, грузным шагом направилась к кормовой рубке — туда матросы перенесли молодого рубаку.

Шаг Августы утяжелялся чревом ее: Мессалина была беременна, и, по всему видать, ей вскоре предстояло опростаться.

* * *

Кормовая рубка была довольно просторным помещением: здесь находилось не только рулевое управление, но и каюта шкипера. У двери в каюту на соломенной циновке лежал Марк.

Над Марком возилось розовощекое мягкогубое создание лет семнадцати — это была Ливия Регула. Ее отец, клиент Клавдия, в бытность Клавдия командующим римской армией в Мавретании отличился: однажды он спас Клавдия от позора плена, прикрыв его отступление. А на следующий день Ливий Регул был убит — Ливия, дочь его, мать которой умерла семнадцать лет назад во время родов, стала сиротой. Так Клавдий сделался опекуном Ливии и даже в благодарность за услугу ее отца поклялся дать ей хорошее приданое, когда наступит такая надобность.

Мессалина взяла Ливию Регулу вместе с собой в Остию и на яхту просто так — от скуки. Мессалину забавляло, как краснела девчонка, услышав крепкое матросское словцо, а пуще того — по утрам, при встрече с ней. Каюта Мессалины, которая никогда не проводила ночи одна, отделялась от каюты Ливии тончайшей перегородкой, а ложа в каютах были старые, скрипучие, стыдные. Неудивительно, что румянец стремительно покрывал нежные девичьи щечки Ливии, когда она встречалась с Мессалиной утром, а это любвеобильной матроне чрезвычайно нравилось.

А теперь робкая Ливия обтирала тело юного воина, вымазанное в крови. И еще Мессалина подумала, что те полоски, которыми были аккуратно перевязаны раны юноши, здорово напоминали те клочки, которые можно было бы получить, разорвав любимую тунику сиротки.

— Ишь ты, обскакала меня! — удивилась шумно Мессалина. — А ну, марш отсюда!

Мессалина не разозлилась на Ливию, нет — эта пигалица не могла быть соперницей. Просто Августа была груба и поблизости не было ничего такого, что побудило бы ее сдержать свойственную ей грубость. Как только Ливия, привычно покраснев, вышла, Мессалина уставилась на Марка. Ослабевший от ран и утомленный боем, Марк спал.

Он все больше нравился ей. Твердый подбородок. Громадные мышцы. Настоящий мужчина. Римлянин. Самец.

Сущность Мессалины увлажнилась. Не в силах сдержаться, она застонала и наклонилась над Марком, и дотронулась рукою до его щеки, его губ…

Марк спал.

Мессалина опустила руку на его грудь и повела рукою ниже… ниже…

Ребенок больно шевельнулся. Августа отпрянула. Сейчас не до любви — нужно беречь чрево. Клавдию нужен наследник: у него есть две дочери (Октавия — от нее, Антония — от Элии Петины, которую она сменила на его ложе), но нет сына. И если у нее родится сын, ее влияние на Клавдия укрепится — много укрепится…

* * *

Появление на яхте молодого воина Юбе не понравилось: в нем он сразу же увидел соперника себе. Юба возненавидел Марка: как самец он пришел в ярость от мысли, что кто-то другой будет теперь утолять свою похоть, утомляя объект его похоти; да и его привилегированное положение «особо ценного» раба было бы в этом случае утеряно. А кем бы он стал, перестав быть любовником Мессалины? Просто рабом. Рабом!

Уже было за полдень, когда Мессалина со своими рабами, Ливией и Марком перешла с яхты на галеру, и галерные рабы, не без труда выгребая против течения, потянули судно к Риму.

С наступлением сумерек Юба устроился у двери каюты Мессалины. Стремительно темнело, но Мессалина не торопилась к себе. Вот шкипер велел бросить якорь и еще что-то скомандовал матросам, устраивая судно на ночь. Мессалины все не было. «У него она…» — с тоской подумал Юба.

Мессалина действительно была у Марка…

Когда Августа заглянула к Марку второй раз, он не спал. Сон и еда восстановили его силы (ему дали поесть), хотя и не успели еще заживить его раны, так что выглядел он в общем-то неплохо. Мессалина решила быть строгой, чтобы ненароком вконец не расслабиться…

— Отвечай: кто ты и почему солдаты хотели убить тебя?

Марку было нечего скрывать: все его товарищи были мертвы.

— Я Марк Орбелий, преторианец, — ответил Марк спокойно. — Я и еще несколько преторианцев отказались присягать новому императору и попытались бежать. Но нас настигли…

— Вот как? — удивилась Мессалина. — И что, много в Риме оказалось таких… бунтовщиков?

— Нет. Похоже, только мы одни не присягнули…

Мессалина успокоилась. Значит, власть Клавдия и в самом деле крепка… Просто удивительно, что верховная власть досталась ее дурачку. (Мессалина вспомнила, как отвратительно Клавдий пускает слюни, когда целует, и ее передернуло.) Что же касается этого юного великана, то ей вообще-то все равно, присягал ли он ее дурашливому мужу или не присягал. Главное, чтобы он оказался хорошим самцом. А то, что его, небось, станут преследовать, даже лучше: тем проще будет ей уговорить его остаться у нее.

— Я попытаюсь спасти тебя от гнева императора, — проговорила Мессалина важно. — Я постараюсь добиться для тебя отставки: тогда тебе не придется никому присягать… Но на это надо время, а пока ты должен скрываться. У тебя есть, где спрятаться?

Марк отрицательно покачал головой:

— Нет…

Мессалина улыбнулась — иного она и не ожидала.

— Ну так я укрою тебя! Будешь жить у меня. А чтобы никто не полюбопытствовал, почему я ввела в дом молодого мужчину при живом муже, тебе следует на время претвориться рабом… Я скажу, что купила тебя в Остии.

Раньше Марк с возмущением отверг бы такое предложение — ему показалось бы диким, нелепым, как мог он, римлянин, согласиться стать рабом, хотя бы на время, хотя бы понарошку. Но теперь…

Их нагнали, потому что он пожалел там, в Риме, Кривого Тита: если бы он убил его, а не швырнул за ограду какого-то дома, они бы теперь были далеко… Из-за того, что он не стал убивать беззащитного, из-за его честности, чести погибли его товарищи. А случай с Кассием Хереей? Преторианский трибун молил его поспешить на помощь, и он наверняка сумел бы пробиться к Херее, если бы на пути его не встал гладиатор, с которым он был знаком по гладиаторской школе. Он пожалел старого знакомца, и Кассий Херея убит, он пожалел Кривого Тита, и его товарищи преторианцы убиты. Убиты! Он хотел блеснуть своею честью, но вместо этого вымазал ее в крови.

Так вот она какая, римская честь! А может, ее и нет? А может, честь римлянина — это только тщеславие, гордыня, высокомерие, слегка принаряженные?

— Я буду твоим рабом, — глухо сказал Марк.

— Вот и ладно, — Мессалина поднялась.

— Кто ты, госпожа? — поспешно спросил Марк, видя, что столь благожелательно расположенная к нему матрона собирается покинуть его.

— Мессалина, жена Тиберия Клавдия Друза, императора римлян, желает тебе спокойного сна, — гордо произнесла красавица и вышла.

На палубе Мессалина повстречала шкипера.

— Прикажи, пусть его перенесут ко мне, — бросила Мессалина. — В крайнюю комнату.

— Кого? — не понял шкипер (скорее, сделал вид, что не понял, стервец).

— Этого юношу.

— А как же сундуки? Их-то куда, госпожа?

— Подумай. Ну, хотя бы в трюм.

Шкипер кликнул четырех матросов, матросы выслушали приказ, и вот уже они тащили Марка к хозяйским апартаментам. Мессалина, немного постояв, пошла за ними.

Проходя по палубе, Мессалина не обратила ни малейшего внимания на смуглого нумидийца, впившегося в лицо ее горящим взглядом. Это был Юба — раб, с которым она провела так много веселых ночей.

Юба, высокий, рослый нумидиец‚ был наложником Мессалины, как говорила она, «рабом ее постели». Она купила его по случаю на римском базаре и сразу же определила к себе в любовники, для всех же (в том числе и для ее мужа Клавдия) он являлся ее телохранителем: боги сделали ее, увы, слишком соблазнительной, и поэтому ее честь нуждалась в постоянной охране.

Помимо изрядной мужской силы, Мессалине нравилось в нем то, что он ее жутко ревновал: ревность эта подчеркивала ее неотразимость. Юба ревновал ее ко всем, с кем она заговаривала, независимо от того, кто это был: к рабам и свободным, патрициям и плебеям, красавцам и уродцам. При этом Юба не обращал ни малейшего внимания на то, сколь благожелательна была она к своим собеседникам — он знал, что под грубостью частенько скрывается любовная симпатия.

Что же касается самой вспышки ревности, то она протекала у Юбы сообразно с его рабским положением: понятно, скандалить как муж он не мог, он лишь хмурился и просил Мессалину разрешить ему расправиться с тем дерзким, который наверняка осмелился мысленно раздеть ее. Изредка, если дело касалось раба, Мессалина предоставляла Юбе такую возможность: она обожала мужские драки, когда раскалываются черепа и раздавливаются члены. Не ревновал Юба Мессалину только к Клавдию: в муже красотки не было ни капли мужественности, так что к нему не за что было ревновать Юба был уверен, что любовные отправления Клавдия не приносили Мессалине никакого удовольствия и она соглашалась на них только из желания сохранить за собой положение знатной матроны.

* * *

К вечеру Мессалина передумала держать Марка рядом со своей каютой и велела ему перебраться на корму (он уже не нуждался в помощи матросов), в маленькую кладовку. После этого она едва не разодрала пальцами себе промежность, утоляя плотское желание, — это все же было менее опасно, чем мужские ласки, в которых она уважала грубость. Удержавшись таким образом от соблазна кинуться в объятия Марка, Мессалина оставшуюся часть дня провела вблизи него, щекоча свои чувства его присутствием рядом и не боясь уже потерять контроль над собой.

У своей каюты Мессалина появилась, когда совсем стемнело. Молча прошла она мимо Юбы, полулежавшем на низком ложе у самой двери (это было место телохранителя), и распахнула дверь, собираясь скрыться у себя.

Внимания своей повелительницы Юба не дождался, и он решил действовать. Юба вскочил с ложа, задержал дверь, которую Мессалина уже закрывала за собой, и шагнул вслед за ней в каюту, выдохнув просяще:

— Госпожа…

Было непонятно, обрадовалась ли Мессалина такому самовольству, или нет. Во всяком случае, она не была слишком уж возмущена им: она не стала поднимать шум, но закрыла за Юбой дверь, зажгла несколько масляных светильников, висевших на длинных цепях у стен комнаты, и только потом спросила:

— Ну? Чего тебе?

Юба, не отвечая, вытянул вперед мускулистые руки и положил их ей на плечи. Мессалина дернулась назад. Высвободившись, она крикнула:

— Убирайся, раб! — И отступила еще на шаг от Юбы.

Этот крик относился не столько к Юбе, сколько к ее собственной похоти: когда раб коснулся плеч ее (а Мессалина знала, что должно последовать за этим дальше: дальше руки Юбы соскальзывали ей на грудь, и все начиналось), она поняла, что еще немного — и она не удержится, и драгоценный плод, который она носила в себе, оказался бы под угрозой того неистовства, в которое она бы впала. Мессалина одернула себя, а раб подумал другое…

Юбе показалось, что его оттолкнули. Наверное, Мессалина уже натешилась вдоволь с тем мускулистым мерзавцем.

Юба помрачнел, и из горла его вырвалось тоскливое:

— Ты была у него… у него!

Раб застонал, сжимая кулаки, а Мессалина улыбнулась: если она вынуждена отказывать себе в одном удовольствии, то она удовольствуется другим. Она немножко помучает Юбу, и он будет готов насладить ее великолепным зрелищем, не уступающем тому, которое давали в амфитеатрах.

Мессалина жестко сказала:

— Жалкий раб, и как я могла снизойти до тебя? Ты ничтожен. То ли дело этот бывший преторианец! Видел бы, на что он оказался способен. Он высосал из меня весь мед — более часа он не покидал сердцевину моего цветка.

Мессалина уничижительно захохотала и сквозь смех показала Юбе на дверь:

— Уходи…

Как ошпаренный, Юба выскочил из каюты Мессалины. Августа, еще немного посмеявшись, пробормотала:

— Вот теперь, наверное, у них уже началось. Как бы мне не опоздать!

Ни Мессалина, ни Юба не догадывались, что разговор их был прекрасно слышен Ливии, чья каюта находилась рядом с каютой Мессалины. Как только Мессалина принялась хохотать, Ливия сразу поняла, к чему все это: Мессалина специально дразнила Юбу, побуждая его к схватке с Марком. Так было несколько раз за то время, пока Ливия жила в доме Клавдия: Юба уже прикончил нескольких рабов, на которых его натравила Мессалина. Мессалине нравилась кровь.

Не дожидаясь, когда Мессалина достаточно раззодорит Юбу, Ливия выскользнула из своей каюты и быстро прошла на корму судна, к каморке, которую отвели для Марка. Приоткрыв дверь ее, она прошептала в щель:

— Не спи! Тебя хотят убить!

Ливия едва успела скрыться за бочками: кто-то несся по палубе, громко топоча и не разбирая дороги.

Из-за укрытия Ливия увидела нумидийца.

Марк, услышав предостережение, встрепенулся: им явно не следовало пренебрегать. Он схватил меч (шкипер хотел забрать у него оружие, но Мессалина велела оставить, как есть), и тут дверь с треском распахнулась.

В каюту вбежал человек с кинжалом в руке.

Юба рассчитывал прикончить Марка не потревожив его сон: он не сомневался, что Марк спал, ослабев и разомлев от ласк, которыми его одарила Мессалина. Вышло иначе — вместо спящего Юба увидел перед собой готового к бою противника.

Юба пребывал в растерянности лишь миг — он тут же подобрался. Его ожидают — тем лучше! Сейчас станет ясно, чей клинок острее — тот, что между ног у негодника, или тот, который он сжимает в своей руке.

Марк видел перед собой врага. Стоило ли медлить? Марк кинулся к Юбе. Два удара Юба отразил, а на третьем меч римлянина глубоко вошел в грудь раба.

Юба судорожно ухватился за лезвие меча у самой рукоятки (все остальное лезвие было в теле его) и, захрипев, упал. Цепляясь за меч, Юба цеплялся за жизнь: он знал, что стоит мечу покинуть рану, и он умрет. Так было с теми рабами, которых он по наущению Мессалины прокалывая насквозь.

В дверном проеме показалась Мессалина. Она озабоченно проговорила:

— Кажется, я опоздала. Это мой раб. Ты убил его, преторианец, но, вижу, ты не виноват — ты оборонялся. Не знаю, с чего это он вдруг напал на тебя. Наверное, он просто сбесился.

Мессалина подошла к нумидийцу ближе и наклонилась над ним.

Сквозь пелену, застилавшую глаза, Юба увидел прямо перед собой лицо Мессалины. На лице Августы не было ни тени сопереживания, только любопытство, как будто смерть его была для нее забавой.

Однажды Мессалина сама выдернула меч его из груди несчастного, убитого им в припадке ревности. Тогда ему показалось, что сделала она это из-за любви к нему‚ доказывая ему тем самым свою любовь… ах, как он ошибался! Мессалине и тогда было на него наплевать. Она убивала для себя.

Юба захрипел, захлебываясь кровавой пеной:

— Вытаскивай меч, шлюха, — ведь тебе нужно было от меня именно это, а?..

Слова нумидийца были непонятны, раздался только хрип. Мессалина протянула руку, чтобы вытащить меч из груди своего любовника, но тут взгляд ее случайно упал на Марка. Молодой римлянин, казалось, не радовался победе: он угрюмо наблюдал за ней, и улыбка не играла на его устах. Видимо, для него убийство не было ни сладкой жутью, как для нее, ни утолением мстительности, как для Юбы, ни даже просто необходимостью — но было необходимостью грязной, гадкой, страшной. Иначе говоря, в глубине души он был трусом, и с этой трусостью ей приходилось считаться.

Мессалина надеялась завлечь Марка в свою постель, поэтому она не хотела вызвать у нею отвращение к себе, супротивничая его чувствам. Наоборот, ей следовало подыграть ему.

Мессалина выпрямилась и прочувственно сказала:

— О боги, как мне жаль его… Хотя он сам виноват. Пожалуй, не следует беднягу мучить. Пойду, кликну кого-нибудь.

Марк Мессалину не понял, а спросить, что она имела в виду, не успел: Юбу стали бить судороги, и Марк отвернулся к стене. Обхватив голову руками, он не видел и не слышал, что происходило вокруг.

Мессалина удалилась, и вскоре в каморку зашли два матроса. Это были галлы. Весело переговариваясь о чем-то на своем наречии, они выволокли еще живою нумидийца на палубу, подтащили его к борту и, раскачав, кинули в Тибр.

Мессалина вернулась к себе. «Как жалко, что я не распорядилась днем, чтобы у преторианца, в его закутке, повесили с десяток светильников, — с досадой подумала она. — Хотя мне удалось поспеть к самому началу петушиного боя, в темноте я так и не разглядела, что было в глазах Юбы, когда лезвие меча входило в него…»

* * *

На другой день, чуть забрезжил рассвет, двинулись дальше. Шкипер галеры, вольноотпущенник Клавдия фракиец Велеас, обещал к полудню быть в Риме. Галерные рабы махали веслами споро…

Хотя Марк и дал согласие Мессалине побыть у нее в рабах, пока она будет хлопотать за него, это обещание не казалось Мессалине надежным. Она ожидала, что после того, как она дала ему надежду на императорское прощение, он будет постоянно молить ее не забыть вступиться за него — и то по меньшей мере, в глубине же души Мессалина надеялась, что он станет приставать к ней, покоренный ее прелестями. Однако бывший преторианец вел себя до странности равнодушно: он не избегал ее, но он и не заговаривал с ней (за утро Мессалина успела несколько раз попасться ему на глаза).

Безразличный ко всему, Марк выискивал что-то в волнах…

«Наверное, во всем виновата беременность», — решила Мессалина. Это беременность так уродует ее! Ну ничего. Скоро она родит, и тогда ему не устоять. Но как сделать так, чтобы он до того времени не сбежал? Похоже, он не проявляет интереса не только к ней, но и к собственной жизни — он не ищет милости у нее, а ведь это она будет просить за него. Неужели он и вправду может улизнуть? А что, если для себя он уже решил улизнуть, как только они прибудут в Рим?

Возможность потерять такою красавца разозлила Мессалину. Нет, этого она не допустит! Она удержит его во что бы то ни стало. Если она не может сейчас из-за беременности влюбить его в себя и тем самым удержать его, она сумеет удержать его иначе… Быть может, он принадлежит к тем остолопам‚ которые щепетильно относятся к своим долгам? От него это вполне можно ожидать. Значит, надо сделать так, чтобы он задолжал ей, и тогда он вынужден будет остаться, чтобы расплатиться с ней.

Удалившись в свою каюту, Мессалина велела позвать к себе шкипера. Фракиец не замедлил явиться. Войдя к ней, он изогнулся в поклоне:

— Да, госпожа…

Мессалина не собиралась прибегать к оговоркам и двусмысленностям — в этом не было нужды. Она достала из потайного ларчика кинжал и протянула его Велеасу со словами:

— Возьми кинжал, Велеас. Ты должен убить того человека, который едет в Рим со мной. Я говорю о том гиганте, понимаешь меня? Убить при мне.

— Убить, госпожа? — Велеас был удивлен и напуган.

Мессалина разозлилась. Она, как ей казалось, и так говорила достаточно ясно, и ей не хотелось вдаваться в подробности.

— Да, болван! Сейчас он стоит на корме, уставившись в воду — наверное, высматривает там рыбок. Я подойду к нему и заговорю с ним, а ты подкрадешься сзади и проткнешь его этим кинжалом. При нем нет оружия, так что тебе нечего бояться, даже если он вдруг заметит тебя… Ты все понял, Велеас?

Кожа на лбу вольноотпущенника собралась гармошкой.

— Госпожа… — с трудом начал он, и Мессалина тут же добавила, испугавшись, как бы он не отказался:

— Я награжу тебя, если ты убьешь его. Я подарю тебе большую виллу под Римом, и тебе не придется больше работать… Но если ты откажешься или станешь ловчить, знай: я прикажу засунуть тебя в мешок и бросить в Тибр!

Велеас взял кинжал и слабо шевельнул губами:

— Я сделаю это, госпожа…

Велеас вышел. Мессалина, более не раздумывая, прошла на корму галеры и подошла к Марку — она любила думать быстро и действовать быстро.

Взор молодого римлянина был обращен к реке. Многие века катил Тибр волны по своему руслу, и многие века ветер колыхал тростник на его берегу, и многие века солнце над ним всходило и заходило — и не было нигде ни злобы, ни коварства, ни предательства…

— О чем ты задумался, преторианец? — раздался голос за его спиной. — Или, может, ты что-то увидел в волнах?

— Я просто устал, госпожа, — проговорил Марк, мельком взглянув на Мессалину. — Я просто устал…

— Усталость проходит — это не навечно. А лучше всего бодрит хорошенькая новость. Будь уверен, я сумею выручить тебя, и тогда ты забудешь про свою усталость, и тогда…

Мессалина внезапно остановилась. Марк удивленно посмотрел на нее и тут же отпрянул в сторону, по ее испуганному лицу догадавшись, что она заметила какую-то опасность за его спиной.

Мессалина видела, как легко Марк одолел Юбу, и поэтому она была уверена, что он сумеет увернуться: кинжал, который она передала Велеасу, рассек воздух. Помня наказ Мессалины, Велеас замахнулся опять.

Мессалина скользнула за спину Марка, словно ища у него защиты, и Марк почувствовал, как она что-то сунула ему в руку.

Это был нож.

Велеас целил в грудь Марка. Молодой римлянин не мог отступить, увернуться — позади него стояла женщина. Он мог только опередить Велеаса…

Велеас упал на палубу. Из горла его забила кровь.

Отовсюду уже спешили матросы. Мессалина истерически зарыдала, прижимаясь к Марку.

Матросы молчаливо окружили своего шкипера. Мессалина продолжала рыдать. Марк, все еще сжимая кинжал, остекленевшими глазами смотрел на человека, едва не убившего его и теперь корчившегося в предсмертных муках.

— Отец! Отец! — закричал тут кто-то.

Рядом с Велеасом упал на колени юноша лет восемнадцати-двадцати, худощавый и малорослый.

— Отец…

Убедившись, что умирающему уже ничто не поможет, он вскочил с перекошенным от гнева лицом и, воздев к небу руки, сжатые в кулаки, обернулся к Мессалине и Марку:

— Убийцы!

Вмешательство юнца напоминало бунт. Мессалина резко оборвала свой плач и довольно внятно спросила:

— Кто этот маленький паршивец?

— Это Полиандр, госпожа, — сказал один из матросов. — Сын Велеаса…

Губы Полиандра изогнулись дугой. Казалось, он хотел что-то сказать, но скорбь и ярость в такой степени овладели им, что он не смог издать ни звука. Но вот изо рта его вырвалось звериное рычание, и он бросился в волны Тибра.

«Так бы сразу, — подумала Мессалина про себя. — А то бунтовать…» Она решила, что Полиандр, не выдержав разлуки с отцом, кинулся топиться. Вслух Августа сказала Марку негромко:

— Отведи меня в мою каюту… — И еще теснее прижалась к нему.

Оказавшись у себя, Мессалина сразу же повалилась на ложе и сказала, не дав Марку выйти:

— Вот видишь, преторианец, какие люди меня окружают. Я уверена, что этот человек, который получил волю из рук моего мужа, хотел убить не тебя, а меня: на тебя он набросился из опасения, как бы ты не помешал ему справиться со мной — мертвые не мешают. Сегодня он просил меня отпустить на волю его жену, я отказала, и вот результат… Ах, я постоянно подвергаюсь опасности не меньшей, чем ты, но если ты — мужчина, умеющий владеть мечом, то я лишь слабая женщина…

В этом месте полагалось заплакать, что Мессалина и попыталась сделать, но это у нее не получилось — слезы не появлялись, как она ни кривила лицо, так что пришлось ей ограничиться несколькими глубокими вздохами.

Марк молчал. Мессалина немного подождала. Так и не услышав от него предложения услуг по ее защите, она продолжила:

— Надеюсь, ты не покинешь меня хотя бы в ближайшее время? Правда, ты дал согласие побыть моим рабом, пока я буду утрясать твои дела, но я хочу услышать от тебя, что ты не передумаешь…

— Я не покину тебя, пока ты не найдешь нового раба, на верность которого можно было бы положиться, — ответил Марк задумчиво. — Ты ведь спасла мне жизнь сегодня…

Последние слова Марк произнес с признательностью, почти что с нежностью — Мессалине это очень понравилось.

— А я, в свою очередь, обещаю, что сделаю все, чтобы тебя больше не преследовали за то, что ты отказался присягать моему Клавдию, — сказала Мессалина твердо и торжественно, словно давая клятву. — А теперь иди, друг мой… Ведь мы друзья?

Марк, кивнув, вышел.

— Он мой… — прошептала Мессалина. — Он не посмеет бежать: он будет отрабатывать свое сегодняшнее спасение и свое будущее прощение, служа у меня. Он будет моим телохранителем вместо Юбы — я ведь так беззащитна! (Мессалина усмехнулась.) А там, глядишь, я привяжу его к себе своей любовью — и любовью моею он, клянусь Юноной‚ будет доволен… Скорей бы мне избавиться от тебя!

Августа недовольно посмотрела на свой живот.

 

Глава пятая. О пользе наблюдательности

День, когда был убит Калигула и когда Рим присягнул Клавдию, сменился другим днем. Днем, столь похожим и непохожим на предыдущий…

Всю ночь новый император провел в лагере преторианцев, опасаясь за власть свою, а утром, убедившись, что ей ничто не угрожает, Клавдий переехал на Палатин, в резиденцию цезарей. Оказавшись во дворце, Клавдий, утомленный бессонной ночью, отправился спать, а его советчики, Каллист и Паллант, неотлучно находившиеся при нем с того самого момента, как был убит Калигула, разошлись по своим кабинетам (Каллист прошел к себе, а Паллант — в апартаменты Цезонии, спешно переоборудованные для него). И вольноотпущенники занялись делами — они еще долго бодрствовали…

У Каллиста остался тот же кабинет, который он имел еще при Калигуле, но власть его была уже не та… Конечно, теперь вероятность пасть жертвою вспышки императорской ярости была куда меньше — слабовольный Клавдий не шел ни в какое сравнение с Калигулой, — но за относительную безопасность Каллисту пришлось заплатить: теперь уже не он один безраздельно ведал делами императора, пришлось часть дел передать Палланту…

Каллист передал Палланту дела фиска — императорской казны, а себе оставил все остальное: составление императорских эдиктов, связь с провинциями и сенатом, взаимодействие с легионами и гвардией… Паллант остался недоволен: он рассчитывал на большее. «Деньги могут все, и деньги теперь у Палланта, — с раздражением подумал Каллист. — И тем не менее этого ему, видишь ли, мало!»

Хорошо бы оттереть Палланта от императора, выжить его из дворца и опять сосредоточить все в одних руках. Его руках!

«Паллант пользуется доверием Клавдия, — подумал Каллист. — Надо лишить его этого доверия». Но как?

Клавдий труслив. И если рядом с Клавдием кто-то махнет кинжалом, у Клавдия надолго испортится настроение: Клавдий, конечно же, подумает, что кинжал сей предназначался для него. А если в будет доказано, что человек с кинжалом сумел подобраться к Клавдию по вине Палланта, то Палланту ой как трудно будет оправдаться…

Однако охрану императорского дворца Каллист оставил за собой. Что же, придется передать ее Палланту. То-то он обрадуется! И надо сделать так, чтобы у Палланта появилось желание послать кого-то рыскать по дворцу с кинжалом, и надо сделать так, чтобы человек этот оказался поблизости от Клавдия…

«В таком деле без Сарта не обойтись, — подумал Каллист. — Куда же он запропастился?»

После того, как Калигулу убили, египтянин исчез. Он должен был быть вместе с Каллистом в лагере преторианцев, но его там не было…

В дверь постучали. Получив разрешение войти, перед Каллистом предстал иллириец Диокл — бывший раб Калигулы, он перешел по наследству к Клавдию. Именно ему Каллист поручил разыскать Сарта, как только обнаружилось исчезновение египтянина.

— Сарта нет нигде, господин, — сообщил Диокл‚ склонившись. — Никто не видел его в лагере преторианцев: этой ночью его там не было. Не было его этой ночью и во дворце.

«Скверно», — подумал Каллист. Если Сарта каким-то образом угораздило в этой сумятице быть убитым, то это еще полбеды, а если он попросту сбежал, воспользовавшись суматохой? Сарт знал многое из того, что греку хотелось бы скрыть. Не хватало, чтобы он принялся болтать.

Каллист стал припоминать, что же все-таки было известно Сарту. Ну, Сарт знал в лицо многих его сыщиков из плебеев; Сарт знал о тех сенаторах, которые состояли на содержании у Каллиста и которые доносили ему обо всем, что им удалось услышать, вращаясь в своем кругу; Сарт знал о тех магистратах, которые охотно сотрудничали с Каллистом, не будучи равнодушными к его кошельку… Нет, не это страшило Каллиста.

Плохо было то, что Сарту была известна тайна прихода к власти Клавдия, и вот теперь Сарт куда-то пропал, и нет уверенности, что он убит.

Только пятеро знали, как Клавдий сделался императором: сам Клавдий, Каллист, Паллант, Сарт и один преторианец.

А было это так.

Когда Калигула был убит, преторианец Грат «случайно» обнаружил неподалеку от места, где зарезали Калигулу, его дядю Клавдия и приветствовал Клавдия как императора — это знали все. Не было известно лишь то, что совсем не случайно Клавдий оказался в этот момент в императорском дворце и совсем не случайно Грат наткнулся на него. Грат знал, кого ему искать и где: накануне Сарт передал ему от Каллиста мешок с миллионом сестерциев…

Таким образом, не преторианцы сделали Клавдия императором, а вольноотпущенники. И если бы об этом стало известно в Риме, шума не избежать…

Диокл все еще находился в кабинете Каллиста. Лукавый грек не отпускал его, хотя и не разговаривал с ним, а только водил ногтем по узору стола.

«Если Сарт не желает больше служить, он должен умереть», — решил Каллист. Мертвый не выдаст. Грат уже получил свое — этой ночью ему в кабаке размозжили голову. Так что из посвященных остались в живых четверо.

А скоро должно остаться трое.

У Каллиста был способ разыскать беглеца, правда, дорогостоящий, но выбирать не приходилось.

— Вот тебе сестерции‚ Диокл, — проговорил Каллист, доставая из ящика стола шкатулку.

* * *

Выйдя от Каллиста, Диокл обежал десяток плебеев из тех, которые питались подачками императора и магистратов. Каждому из них он сообщил приметы Сарта, и вместе с приметами он передал нм по сто двадцать сестерциев из той тысячи двухсот, которые дал ему Каллист. Прежде чем броситься на розыски, плебеи обошли еще по десятку бедняков, оставляя у каждого по одиннадцать сестерциев (предварительно десять сестерциев отложив для себя), а каждый из этого десятка заглянул еще к десятерым — с одним сестерцием, разумеется. Разносившие деньги плебеи считались старшими, за каждым из них был закреплен определенный участок Рима, который прочесывали получившие от них деньги. Таким образом, всего в розыске Сарта участвовало около тысячи человек, и добросовестно участвовало: ищейки знали, что тот, кому удастся разыскать беглеца, получит пять тысяч сестерциев наградных.

Счастливчик объявился в полдень. Египтянин, прятавший лицо под капюшоном, был найден у пристани, в кабачке «Речная пустяковина». Чтобы разглядеть его лицо, счастливчику пришлось претвориться пьяным и полезть к нему с поцелуями, будто принимая его за порну.

Очевидно — Сарт собирался тайно покинуть Рим. И Каллист решил, что не стоит его уговаривать остаться: египтянин мог дать обещание остаться, а затем удрать при первой же возможности, лучше продумав побег. Египтянина следовало убить, и Каллист отрядил для этого сирийца Эглобала — императорского раба, которому было не впервой выполнять такие поручения.

Эглобал был приземистым здоровяком с округлой бородкой. Одежда, в которой он появился у кабачка «Речная пустяковина», состояла из нескольких плотных туник и добротного шерстяного плаща, а на поясе его болтались маленькие весы — для такого дела он принарядился купцом, привычной фигурой в порту на Тибре.

Дверь в кабачок была распахнута. Показав Эглобалу Сарта, Диокл спросил:

— Что, подождать тебя? Или, может, подсобить?

Эглобал презрительно сплюнул:

— Помочь? Мне? Нет, брат, возвращайся-ка к Каллисту. В таких делах мне не нужны помощники.

— Как знаешь. — Диокл пожал плечами и, развернувшись, быстро пошел прочь от кабака…

Оставшись один, Эглобал некоторое время раздумывал, разглядывая издали Сарта. Конечно, о том, чтобы просто пройти рядом со столиком, за которым сидел египтянин, и мимоходом всадить в него нож, нечего было и думать. Портовые грузчики и матросы, пьянствовавшие за соседними столиками, сразу бы скрутили убийцу и кликнули городских стражников, дабы труп не отнесли на счет кого-нибудь из них (на драки городские власти смотрели сквозь пальцы, однако к убийствам были строги: убивая, убийца нарушал священное право власти убивать, а это простить было никак нельзя). Конечно, ему не пришлось бы отвечать за убийство, но Каллист велел обделать это дельце тихо… Значит, египтянина следует заманить куда-нибудь в тесный уголок за бочки (а бочек и всяких тюков в порту было полно) и там тюкнуть его… вернее, пырнуть кинжалом. Так что вначале придется хитрить, но ничего — Эглобал считал себя мастером подобных хитростей.

Перешагнув порог «Речной пустяковины», Эглобал направился к стойке, за которой масляно растягивал губы трактирщик. Проходя мимо столика Сарта, который сидел один, Эглобал заскользил ногой по полу (там действительно была лужа) и шумно рухнул на пол.

Падая, он словно нечаянно зацепился за ножку стола, и кувшин с вином, куски хлеба, гороховая каша, заправленная салом, разлетелись по полу. Ни кувшин, ни чашка, в которой была каша, каким-то чудом не разбились, но их недавним содержимым уже нельзя было воспользоваться.

Сидевшие за соседними столиками пьяницы было замолчали, но тут же загомонили опять, весело обсуждая происшествие. Как это бывает всегда, среди них, конечно же, нашлись и такие, которые не только обрадовались чужой неловкости, но и, оборотясь к Сарту, забрызгали слюной:

— Что же ты сидишь, друг? А ну врежь ему как следует, он украл твой обед!

— Я все видел — борода нарочно опрокинул твой стол!

— Всыпь ему! Всыпь! Чего же ты сидишь! Зад, что ли, пророс в скамью?

Эглобал, потирая ушибленные места и кряхтя, медленно поднялся с пола. Сарт тяжело посмотрел на него. Египтянину были безразличны выкрики портовых горлопанов, но тем не менее он все же решил угостить опрокинувшего его стол бородача хорошей плюхой перед тем, как выйти из трактира. Если бы бородач оказался столь же невежливым, сколь он оказался неловким.

Эглобал не заставил себя долго ждать. Смущенно улыбаясь, он залепетал:

— Прошу… э… прощения. Господин простит меня, не так ли? О, я возмещу господину ущерб, я все возмещу…

Пока трактирщик подтирал пол и устанавливал стол, Эглобал продолжал виновато тараторить извинения. Кабацкая дребедень, поняв, что драки не будет, потеряла всякий интерес к происшествию и опять припала к источнику своей радости… Устранив последствия падения Эглобала, трактирщик повернулся к стойке, собираясь отойти.

Эглобал был начеку. Он сунул трактирщику в руку золотой денарий и прошептал: «Тащи все — на все!», а сам залопотал‚ присев на краешек скамьи напротив Сарта:

— Сейчас я отплачу господину самым лучшим, что есть в этом старом курятнике: я и в самом деле оказался ужасно неловок… Но если господин посчитает здешний стол недостаточным возмещением моей неловкости, то я готов оказать ему любую услугу, которую я в состоянии оказать. Если, к примеру, господин желает доставить какой-нибудь товар из Рима в Остию или из Остии в Рим, я бы мог помочь ему: мои суда — самые быстроходные на Тибре…

Сарт, довольно равнодушно выслушивавший извинения Эглобала, насторожился.

Египтянин и в самом деле собрался распрощаться с Римом: он решил отправиться в Египет, а путь в Египет лежал через Остию… Он отомстил: Калигула был мертв, так что в императорском дворце ему незачем было задерживаться, дворцовые интриги его не интересовали. Каллист теперь был ему без надобности, и он покинул Каллиста, и он покинул Каллиста легко, потому что не нуждался: на службе у Каллиста он заработал десять тысяч сестерциев, с которыми в Египте можно было безбедно жить довольно долго.

Правда, правильнее было бы сказать, что он не покинул Каллиста, а бежал от него. Сарт знал, что просто так грек его не отпустит: ему было известно слишком многое, что Каллисту хотелось бы скрыть, так что ему надлежало исчезнуть тайно, чтобы Каллист не сумел помешать его исчезновению. И Сарт решил попытаться выбраться из Рима через порт: он надеялся наняться гребцом на какое-нибудь судно, идущее в Остию. Так было безопаснее, нежели плыть пассажиром, поскольку по значимости гребцы много уступали пассажирам, а стало быть — меньше привлекали к себе внимание. Шкипера, которым были нужны гребцы, обычно набирали их по кабакам, вот Сарт и сидел в трактире, ожидая нанимателя.

Вроде подворачивалась удобная возможность добраться до Остин: купец, оказавшийся судовладельцем, кажется, должен был согласиться доставить его в Остию бесплатно.

— У меня нет товара, поджидающего погрузку — ни здесь, ни в Остин, — сказал Сарт. — Но если у тебя в этом порту есть сейчас свое судно, я был бы не прочь добраться до Остии на нем.

Фальшивый купец всплеснул руками:

— Ну конечно! Как раз сегодня я отправляю в Остию сто мешков пряжи. Только не знаю — может, корабль уже отошел…

— Посмотрим? — спросил Сарт, еле удерживаясь, чтобы не вскочить.

— Пойдем, посмотрим… Правда, обед… — Эглобал с деланным сожалением посмотрел на трактирщика, как раз направлявшегося к ним с большим подносом в руках, уставленным всякой всячиной. — Ладно, обед подождет, я ведь твой должник. Так что пойдем скорее может, ты успеешь…

Эглобал встал и направился к выходу. Сарт поспешил за ним. Оказавшись снаружи, Эглобал махнул рукой в ту сторону, где, как ему показалось, штабеля мешков больше всего затрудняли обзор:

— Вон мой корабль!

Крупно шагая, Эглобал пошел к мешкам, искусно передвигаясь между рабами и решившими подзаработать свободными, снующими туда-сюда с тюками хлопка, вымазанными в муке мешками, корзинами, наполненными фруктами и рыбой (фруктами нередко гниющими, а рыбой — начавшей разлагаться). Сарт еле поспевал за ним. Но Сарт совсем не был медлителен: просто какая-то мысль мешала ему идти быстрее…

У штабеля, сложенного из мешков с мукой, за который уже заходил Эглобал, Сарт столкнулся с носильщиком: взвалив на плечи по мешку, он переносил их от штабеля куда-то в другое место. Темный плащ египтянина оказался запачканным мукой, и, отряхивая муку, Сарт понял, что его смущало: Эглобал, столь неуклюжий в трактире, передвигался по порту, словно танцовщица по сцене пройдя довольно быстро не менее стадия, он не задел ни одного человека.

«Неужели меня выследили? — подумал Сарт, покрывшись испариной. — И человек этот готовится к убийству…»

Сарт остановился.

Не слыша за собой шагов египтянина, Эглобал обернулся:

— Ну что же ты?

Сарт не знал, на что решиться. Если сейчас пуститься наутек, то Каллист подыщет другой способ убийства, который может оказаться более удачным… (В том, что убийцу подослал Каллист, Сарт не сомневался: только Каллисту могла потребоваться его смерть.)

Хорошо бы отделаться от убийцы так, чтобы Каллист узнал об этом настолько поздно, что поделать уже ничего не смог бы. Надо, наверное, как-то изловчиться и убить убийцу…

— Иду, иду! — крикнул Сарт, блеснув улыбкой. — Дай только выпихну камень из сандалии…

Едва зайдя за кучу мешков, Сарт рывком присел. И вовремя: как только египтянина скрыли от глаз ротозеев мешки, Эглобал выхватил кинжал, висевший у него слева под мышкой, и пырнул им то место, где мгновением раньше находилась грудь египтянина.

Тут Сарт дернул Эглобала за ноги — прежде, чем сириец смог замахнуться для другого удара. Эглобал упал. Пока он поднимался, Сарту удалось освободить от ножен свой кинжал. Теперь они были на равных.

Лучше сказать, у них было равное вооружение, но они не были равны по силе. Они не были равны по силе, хотя и тому, и другому приходилось много убивать, но тут была разница: Сарт убивал на арене, рискуя быть убитым — страх оттачивал его мастерство убийцы, Эглобал же убивал рабов, вольноотпущенников, плебеев, были в его послужном списке и два всадника, составлявшие предмет его гордости, — но все это были люди, не искушенные в драке.

Эглобал сделал несколько выпадов — все они с легкостью были отбиты египтянином. Затем атаковал Сарт — сириец еле сумел увернуться. Сарт позволил Эглобалу сделать еще два взмаха кинжалом около себя, а затем стал решительно теснить его. Эглобал оборонялся с трудом, уже не помышляя о нападении и постепенно отступая. А отступал Эглобал в самый темный, самый глухой уголок порта, загороженный со всех сторон мешками, наваленными в кучи и сложенными в штабеля…

Эглобал понял, что проиграл. И еще он догадался, почему египтянин медлил приканчивать его: египтянин хотел, чтобы труп Эглобала нашли как можно позже, а для этого ему нужно было отвести Эглобала подальше от начала мешочных штабелей. Злые слезы закипали на глазах Эглобала, грозя совершенно расстроить его оборону, затруднив обзор.

Отступая, Эглобал задел один из мешков, уложенных в штабеля по обе стороны от него, и, потеряв равновесие, упал. Сарт быстро наклонился к Эглобалу, собираясь нанести ему решающий удар, но тут из мешка, задетого Эглобалом, прямо в лицо египтянину порыв ветра сыпанул муки, смешанной с пылью. Этот мешок, оказывается, не был завязан, и, потревоженный Эглобалом, он посыпался мукой…

Сарт все же нанес свой удар, но клинок даже не задел сирийца: Эглобал, вспотев от радости, успел откатиться в сторону.

Сарт стал протирать глаза. И тут он услышал страшный крик не то ярости, не то боли. А вслед за этим на голову египтянина обрушился сильный удар, и он упал.

 

Глава шестая. Жертва и жертвование

Тупая боль в затылке привела Сарта в себя. Он раскрыл глаза. Кругом — темнота… «Неужели я ослеп?» — со страхом подумал египтянин и дернулся рукою к лицу. Глаза были на месте, причем глаза не болели — боль шла от затылка. Сарт осторожно ощупал затылок, надеясь обнаружить там резаную или колотую рану рану, которую можно было нанести кинжалом, ведь у его противника был кинжал… Но кинжальной раны на затылке не было, там была громадная опухоль — то кровь натекла под относительно неповрежденную кожу. Значит, его ударили чем-то тупым…

Сарт медленно, с натугой сел — малейшее перемещение отзывалось в голове его усилением боли. Он пошарил вокруг себя рукой — вокруг не было ничего, одна пустота, затем под собой он сидел на каменном полу, застланном толстым слоем соломы.

Сарт встал, собираясь обследовать место, куда он попал, хотя бы на ощупь — не может быть, чтобы здесь была только солома и пустота… Внизу что-то звякнуло. Так и есть: к ноге его подходила цепь.

Сарт неспеша прошел в одну сторону, затем в другую — насколько позволяла цепь. Оказалось, цепь была длиной в десять шагов, один конец ее прикреплялся к железному обручу в стене, а другой — к обручу поменьше на ноге Сарта.

Он пленник, это ясно. Но чей? Сарт напрягся, силясь вспомнить последние мгновения своего боя с Эглобалом — с «купцом». Задев за мешок, «купец» упал — это Сарт помнил хорошо. Он хотел ударить «купца», но тут ветер сыпанул в глаза ему какой-то дрянью, и он стал протирать их. А потом — боль, темнота и ничто… Неужели все это значило, что фальшивый купец, подосланный Каллистом, одолел его — одолел, но почему-то не убил… Значит, у Каллиста есть какие-то планы на его счет, значит, он еще нужен Каллисту — но значит ли это, что у него есть шанс остаться в живых?

Рядом скрипнула дверь, и помещение, в котором находился египтянин, осветилось. Свет шел от факела, а факел держал в руке сгорбленный старик.

— А… очнулся? — протянул старик довольно дружелюбно. — Сейчас я дам тебе пожевать.

Старик зажег факелом светильник, прикрепленный к стене, и скрылся за дверью. Сарт огляделся.

Помещение, в котором он находился, не имело окон. Оно было довольно просторным: шагов двадцать в длину и столько же в ширину. Каменные плиты покрывали не только пол, но и стены, и повсюду на этих плитах, потрескавшихся от времени, виднелась плесень. «Какое-то подземелье», — подумал Сарт. В центре подземелья валялся перекосившийся ящик, должно быть, служивший столом.

Старик, быстро обернувшись, поставил на ящик глиняную тарелку с вареными бобами и кувшин. Кувшин поманил Сарта — в горле его стояла сушь. Он подошел, хлебнул… В нос египтянину шибануло уксусом: в кувшин налили дрянное вино.

— Интересно, кому я обязан таким угощением? — поинтересовался Сарт, взяв с ящика тарелку и с возможно большим удобством устраиваясь на соломе. Уверенный, что им занимается Каллист, он спросил это на всякий случай — ему в голову вдруг пришло, что никогда не лишне уточнить даже то, что кажется очевидным.

— Если не дурак, то сам догадаешься, — буркнул старик и пошел к двери. У самой двери старик остановился. Наверное, ему было запрещено болтать с пленником, но он не мог удержаться. — Подумай сам: кто мог убить купца, готового продырявить напавшего на него грабителя? Разве в Риме есть другой покровитель и благодетель смельчаков-добытчиков, кроме как Гелерий?

Сарт с трудом подавил возглас удивления, едва не слетевший с губ его. Его спас Гелерий! Сарту было знакомо это имя: по Риму ходило немало слухов об удачливом разбойнике. Каллист, получается, к его пленению не имел никакого отношения… Напрягшись, Сарт вспомнил животный крик — он услышал его перед тем, как потерять сознание. То кричал человек, с которым он сражался меж мешков и который едва не одолел его, когда ему запорошила глаза. Выручил Гелерий — разбойник убил «купца». Кажется, старик сказал именно это?

— Так ты говоришь — купец убит? — переспросил Сарт.

— Было бы странно, если бы он остался жив после того, как голова его треснула и мозги потекли на землю. Ребята сказали, что удар Гелерия был именно таким. — Старик резко оборвал себя. — Кажется, сюда идут.

Сарт услышал отдаленный скрип. Там определенно что-то двигалось. Пол темницы был устлан каменными плитами: скорее всего, и в соседнем помещении пол покрывали плиты, а плиты не могли скрипеть. Значит, скрипела деревянная лестница… Старик скрылся за дверью, оставив его одного.

Получается, его спас Гелерий. Что он знал о нем? Говорили, что Гелерий некогда был центурионом одного из легионов, стоявших под Римом, а потом дезертировал. Набрав шайку из беглых рабов и опустившихся плебеев, он днем отсыпался, а по ночам то успешно воровал, то не менее успешно грабил. Гелерий орудовал в Риме и его окрестностях уже около двух лет, но его все никак не могли изловить. Несколько его подручных, правда, все же были схвачены, но ни посулами, ни пытками не удалось вырвать у них признания: где же все-таки находится логово разбойника. Предполагали, в одном из лесов близ Рима было становище бандитов. Но разве в лесу можно было устроить такое громадное подземное убежище, да еще и тайно? «Возможно, я все еще в Риме», — подумал Сарт.

Но почему Гелерий спас его? По всей видимости, он принял его за бандита, напавшего на купца в надежде поживиться, но встретившего достойный отпор: человек Каллиста был наряжен купцом, тогда как Сарт выглядел портовым оборванцем, каких много в порту. И Гелерий, видя, что родственная душа вот-вот отправится в преисподнюю (когда Сарту запорошило глаза, он стал беспомощен), поспешил выручить его…

— Он уже очухался, — послышался за дверью его голос старика. — Я дал ему поесть, как ты велел…

Дверь в темницу Сарта растворилась, пропуская говорливого старика и двух мужчин в темных плащах. Один из них был ростом великан, правая рука его лежала на рукоятке меча, висевшем на боку. Сквозь плащ другого — тщедушного, с мелкими чертами лица, — проступали контуры кинжала: наверное, меч был слишком тяжел для него.

— Вот он, Гелерий, — сказал старик, выскочив вперед и показывая пальцем на Сарта, как будто египтянина можно было не заметить или спутать с кем-то другим.

— Что ты делал в порту? — спросил Гелерий густым голосом, тяжело взглянув на пленника.

Сначала Сарт хотел представиться грабителем-любителем, за которого его и приняли (в том месте, где он оказался, воры да грабители, по всему видать, были в чести), но, быстро прикинув так и сяк, он решил все же не рисковать, прибегая ко лжи: если бы его стали расспрашивать, где он живет и чем занимается (не грабежами же только, иначе его бы знали), то ему пришлось бы нести всякий вздор, который легко можно было бы проверить и опровергнуть. А там его еще посчитали бы лазутчиком властей… Нет, лучше не рисковать. То, что можно проверить, должно быть правдой.

— Я вольноотпущенник, зовут меня Сарт. Я служил в канцелярии Каллиста, — произнес египтянин покорным голосом. — Как-то раз Каллист приказал мне тайно убить одного раба, моего товарища: тот чем-то провинился перед ним. Я отказался. Каллист пригрозил, что тогда, мол, убьет и меня. Мне пришлось бежать. Я хотел сесть на корабль, идущий в Остию, но человек Каллиста, переодетый купцом, меня выследил. С ним-то я и сцепился в порту.

— Я так и думал, что он не вор, — сказал тщедушный человек Гелерию. — Чутье мне подсказывало, что ли… Надо его убить, а не то он донесет на нас: эти каллистовы служки — сплошь доносчики и ябедники, иных грек не держит.

— Не спеши, Паллисий, — произнес Гелерий спокойно. — Если он не вор, то, может, он не прочь стать вором… Он неплохо орудует кинжалом, да и меч, готов поклясться, он знает, с какого брать конца… А, Сарт?

Вместо ответа египтянин жестко напрягся лицом и сверкнул глазами, как будто он, вооруженный, стоял перед опасным противником.

Гелерий одобрительно хмыкнул и тут же посуровел:

— Так отвечай, бывший раб, согласен ты стать нам товарищем, или нет?

Сарт не ожидал такою поворота дела. Он рассчитывал на то, что воры, узнав, что он не вор, выпихнут его взашей, оставив на память о нем его сестерции (мешок с деньгами Сарт, очнувшись, при себе не обнаружил). Ну, может, им вздумается потребовать денег еще… А им захотелось вон чего! Что ж, придется, видно, согласиться стать вором. При первой же возможности он сбежит от них.

Паллисий, опередив Сарта, проверещал:

— Но если он согласится стать вором, он должен будет поклясться в верности нашему делу по всем правилам!

— Я согласен стать вам товарищем, — произнес Сарт. — Но о какой клятве ты говоришь?

— О клятве на верность нам и нашему воровскому ремеслу, — усмехнулся Паллисий, и Сарт помрачнел: усмешка эта не сулила ему ничего хорошего. Паллисий продолжал: — Мы должны быть уверены, что ты не выдашь нас, если тебя однажды схватят стражники префекта. Поклявшись, ты дашь нам уверенность в этом, потому что в случае чего клятва зажмет тебе язык не хуже тисков палача. Такова, приятель, сила клятвы, когда клянутся в храме Таната. И еще ты должен будешь принести Танату кровавую жертву. Как все мы когда-то…

На тонких губах Паллисия заиграла мечтательная улыбка. Лицо его показалось Сарту лицом безумца. «Наверное, этим погрязшим в суеверии невеждам надо, чтобы я, клянясь им в верности, зарезал на алтаре бога Смерти какого-нибудь голубя, ягненка, а то и целого быка, — подумал Сарт. — И они рассчитывают, что мое активное участие в жертвоприношении сделает меня таким же суеверным безумием, как и они. Вот безумцы!»

Не подавая виду, Сарт развеселился. Эти глупцы уверены, что клятва, да еще и вырванная насильно, будет для него чего-то значить, потому что она будет принесена у алтаря Таната и при ее принесении руки его будут измазаны жертвенной кровью. Ну, крови он не боялся, а суеверием его не заразить.

И еще Сарту было непонятно, что это за храм Таната, которым его пугали. Сарт считал, что неплохо знал Рим, но о таком храме он и не слыхивал. Правда, это не означало, что в Риме храма Таната не было и что ему морочат голову: слишком много было в Риме храмов, слишком много культов, и все новые храмы возводились, так что за всем невозможно было уследить. Не только люди, но и боги со всего света стекались в Рим, а государственная власть хотя и отдавала предпочтение нескольким старинным римским богам, все же не мешала отправлению культов и других божеств.

— Я потов поклясться хоть Юпитеру, хоть Весте, хоть вашему Танату, — сказал Сарт.

— Тогда пойдем! — подытожил Гелерий. — Гиппатий, освободи его!

Старый вор подскочил к Сарту с молотком и пробойником, и после непродолжительных усилий Сарт был свободен.

Гелерий махнул рукой, приглашая за собой, и Сарт вместе с двумя ворами — Паллисием и Гиппатием — вышел вслед за главарем из темницы.

Оказалось, под землей находилось не только то помещение, в котором держали его: темница Сарта сообщалась с комнатой, размерами своими много большей. В центре комнаты стоял длинный стол, за которым на лавках располагалось не менее тридцати человек — и в плащах, и в туниках, и в греческих хитонах. Не было тут только тог. На столе вперемежку стояли кувшины и глиняные чашки с закуской. Собравшиеся угощались: одни прихлебывали из кружек, другие лазили по мискам. Из угла от большого камина шло тепло, мешаясь с запахом жаркого: над огнем на вертеле висело полтуши барана. Вверх, к люку на потолке, вела переносная деревянная лестница. И еще Сарт заметил множество дверей — из этой комнаты можно было попасть не только в его темницу…

Появление Сарта было встречено разбойниками весьма любезно.

— Вина вору! Вина вору! — загудело со всех сторон. — Вина вору!

Сидевшие на ближайшей к египтянину скамье раздвинулись, освобождая место для него и для Гелерия с Паллисием.

— У нас тут не подносят и не обносят, — негромко сказал Гелерий Сарту. — У нас тут просто: что ухватишь, то и проглотишь… Ну садись!

Гелерий подтолкнул Сарта к скамье. Сарт сел. Паллисий и Гелерий опустились рядом с ним. Не нашлось места за столом только старому Гиппатию, но на место он, видно, и не рассчитывал: не останавливаясь у стола, Гиппатий прошел к камину и стал крутить вертел.

Сарт осушил большую кружку, которую ему подали (ее вполне можно было бы назвать и маленьким широкогорлым кувшином), после чего его перестали замечать: иные увлеклись поглощением пищи, а иные продолжили прерванный появлением Сарта разговор.

Через некоторое время, когда застольные речи многих сотрапезников можно было бы смело назвать бормотанием, Сарту показалось, что заговорили о нем. Сарт насторожился.

— А я говорю — он даст клятву Танату, — уверял рябой одноухий разбойник Паллисия. — Иначе и быть не может, ведь все мы прошли через это.

— А я говорю — не даст, — мотал головой Паллисий. — Что-то мне в нем не нравится, что-то не нравится… Что-то не хватает в нем нашего, воровского…

— Ты еще не видел его в деле, а уже скалишься на него, — сказал рябой (он же — одноухий). — Я слышал, он хорошо работает кинжалом…

— Ну так и что ж с того? А вот клясться он не станет, не станет!

— А когда он должен клясться? — спросил Паллисия здоровяк со здоровенным синяком на скуле, сидевший напротив него.

— Этой ночью, что ли…

— А мы еще не выпили за это… — осуждающе покачал головой здоровяк.

Здоровяк захлюпал из кружки, а Паллисий, повернувшись к соседу слева, начал говорить что-то грязное о женщинах — Сарт перестал прислушиваться. Из разговора рябого с Паллисием он понял, что клятва, которую он обещался произнести, будет не такой уж и простой, как он предполагал. Но в чем заключалась ее сложность, было не ясно… Сарт не любил бояться — стараясь не думать о предстоящем, он принялся есть, прихлебывая из своей кувшинообразной кружки. Как следует подкрепиться в любом случае не мешало, что бы там не ждало его впереди.

За столом уже многие начали покачиваться и сопеть, сморенные обильной едой и вином, а двое даже сползли со скамьи на пол и обмочились там, когда Сарт разобрал сквозь то затухающий, то вновь усиливающийся гомон голос Гелерия:

— Этой ночью мы неплохо поработали, — говорил главарь. — Четыреста золотых денариев — совсем не дурно… А что, Тразил, от Вириата все еще нет вестей? Пора бы ему вернуться…

Услышав редкое в Риме имя, Сарт тряхнул головой, отгоняя сон, навеянный на него вином. Он знал одного Вириата…

— А кто этот Вириат? — спросил Сарт. — У меня был друг с таким именем — гладиатор Вириат.

— Точно, он гладиатор, — удивленно сказал Гелерий. — Вернее, бывший… Он бежал из гладиаторской школы и пристал к нам, а тот, кто с нами, уже не раб, не плебей, не гладиатор, но вор… Так ты, что, знаешь его?

Перед тем, как поступить на службу в канцелярию Каллиста, я был гладиатором в школе Мамерка Семпрания, но это давняя история, — проговорил Сарт.

— А я-то думаю, где же это бывший раб научился так ловко обращаться с оружием? — удовлетворенно протянул Гелерий: вероятно, это его и в самом деле занимало. — Ты там, в порту, слишком хорошо сражался для бывшего раба… Теперь мне ясно, в чем дело! Так ты говоришь, он друг тебе?

— Друг, — кивнул Сарт. — Мы не раз выручали друг друга на арене, сражаясь один на один: от нас требовали смертельных ударов, а мы обменивались царапинами, вопя при этом что есть мочи. И Фортуна миловала нас: когда один из нас, по уговору, падал, другому не приказывали добить упавшего — так хорошо мы скакали и рычали.

— Так выпьем же за вашу дружбу! — с подъемом бормотнул Тразил, пуская слюни: внятного восклицания у него не получилось, он был слишком пьян. — Так выпьем же за Дружбу — эту добрую богиню, которой все подвластно, которая все может…

— Твоя богиня может не больше, чем богиня Ночных Горшков, — хохотнул Паллисий.

— Так ты что, против дружбы? — привстал Тразил, побагровев.

— Хватит! — стукнул по столу Гелерий. — Ты, Тразил, сядь. А ты, Паллисий, помалкивай и помни: если ты опять попытаешься затеять с кем-нибудь ссору, я не стану покрывать тебя — пусть тебе как следует намнут бока.

Паллисий кисло усмехнулся.

Трапеза продолжалась еще долго: до тех пор, пока большинство из сидевших за столом воров не переместилось на покрытый соломой пол и не захрапело, наполняя помещение перегаром и пуская лужи. Остальные клевали носом. Сарт хорошо отоспался в темнице, поэтому сон толком не брал его: облокотившись на стол, он дремал, полуприкрыв глаза. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Сарт вздрогнул и оглянулся.

— Пошли. Пора, — сказал Гелерий, кивком головы показывая на лестницу. Вино, казалось, не действовало на него — кроме запаха, ничто не выдавало в нем участника столь продолжительного застолья.

Сарт не без труда поднялся по лестнице наверх — и оказался в небольшой комнате с низким потолком. Гелерий и Паллисий проскрипели по лестнице вслед за ним. В углу этой комнаты за пустым столом сидели четверо — и эти четверо не спали. И, похоже, они даже были трезвы. «Наверное, караулят», — подумал Сарт.

— Скавр! Аврелий! — бросил Гелерий. Два караульщика поднялись. — А теперь давай завяжем тебе глаза, — сказал Паллисий и легонько тронул Сарта…

* * *

Около часа Сарта водили с завязанными глазами: Паллисий и Скавр шли по бокам от него, крепко держа его за плечи, а Гелерий и Аврелий сзади. Конвоиры полушепотом переговаривались, поэтому их расположение было известно Сарту. После часа брожения Сарта остановили, и он услышал стук: пять ударов с коротким интервалом между ними, и три — с удлиненным. Скрипнула дверь, его подтолкнули вперед. Сарт неуверенно сделал несколько шагов, и дверь скрипнула опять — на этот раз за его спиной. Лай собак, хорошо слышный, пока его вели, стих. «Значит, я внутри какого-то дома», — решил Сарт. Чей-то сильный голос сказал:

— Вы привели того, кто хочет дать нерушимую клятву — клятву богу Смерти?

— Да, — ответил Гелерий. — Вот тебе на храм, жрец!

Сарт услышал характерный звон, который ни с чем нельзя было спутать: то бились друг о друга монеты. Сначала звякание монет сливалось в единый гул, а затем, после некоторого перерыва, они стали звякать по одной: то жрец принялся пересчитывать переданную ему лепту.

Когда шелест монет прекратился, жрец сказал сурово:

— Пойдем! — И Сарт услышал удаляющиеся шаги.

Сарта опять потащили — вероятно, за жрецом. И еще Сарт обратил внимание на то, что жрец ничего не сказал о полученной им сумме: значит, цена услуг жреца была Гелерию известна.

Сарта вели и вели быстро, так и не сняв с него повязку. Он спотыкался. Путь, навязанный ему, оказался извилистым: поворот сменялся поворотом. Сарт сперва начал считать поворот, стараясь на всякий случай запомнить дорогу, но их было так много, как будто его вели по какому-то лабиринту, не уступающему лабиринту легендарною царя Миноса. А может, его просто водили по кругу? Как бы то ни было, Сарт оставил затею со счетом.

Побродив по коридорам, разбойники ввели Сарта в обширное помещение — об этом египтянину сказало эхо, которое стало отзываться на звук шагов. Здесь поводыри остановились, и Сарту развязали глаза.

Сарт стоял посреди святилища. В центре на мраморном пьедестале возвышалась фигура Таната, выполненная в рост человека. Бог Смерти, сделанный, вероятно, из глины, был одет в гиматий и окрашен скульптором в темно-синий цвет с головы до пят, включая крылья (этот бог, как было принято, был вылеплен крылатым). Слегка наклонившись над жертвенником, глиняный Танат протягивал к жертвеннику руки с хищно напряженными пальцами. Так неизвестный ваятель хотел показать зловещую алчность бога смерти: чтобы существовать, требовалась жизнь. И еще в святилище Таната было очень холодно: несколько светильников, висевших под самым потолком, не могли обогреть просторное помещение, иных же источников тепла не было видно.

Прямо перед Сартом стоял высокий человек с золотым обручем на голове, одетый в черную мантию. Это был жрец. Жрец сказал:

— Сейчас ты дашь клятву великому богу. Бойся нарушить ее, ибо Танат повелевает самым страшным, что суждено человеку, — смертью, и если ты хотя бы под пытками нарушишь клятву, данную ему, он принесет смерть тебе куда более ужасную, чем смерть от пыток!

Голос жреца гулко разносился под сводами, гулко и весомо. Хотя Сарт и насмехался над уловками жрецов, которыми они старались вызвать у легковеров религиозный трепет, его вдруг пронзила незнакомая ему доселе суеверная дрожь.

Сарт посмотрел на своих спутников, стоявших позади и немного сбоку от него. Хотя они, вероятно, присутствовали на этой церемонии не первый раз (а Гелерий — наверняка не первый раз), слова жреца произвели и на них немалое впечатление: они показались Сарту если не напуганными, то, по меньшей мере, встревоженно насторожившимися. А может, они только делали вид, что слова жреца затронули их — чтобы заразить Сарта своей взволнованностью?

Воздев торжественно руки, жрец нараспев сказал:

— О ты, чей путь — прервание иных путей! О ты, чья сущность неодолима, ибо она бездонна! О ты, повелевающий всеми, кто живет, ибо все живущие смертны! Услышь меня, своего жреца, великий Танат! Услышь и отзовись!

Огонь, вырывавшийся прямо из пола справа от жертвенника, вдруг ярко вспыхнул — это было еще ничего, возможно, в подполье просто заработали мехами младшие жрецы, подумал Сарт. Его изумило другое: ему показалось, что изваяние Таната приоткрыло рот, обнажив ослепительно белые, нечеловеческие клыки!

Сарт зажмурился и вновь открыл глаза, крашеный Танат стоял в прежней позе своей — слегка наклонившись над жертвенником, и щерился злобно, страшно. Но только что рот бога Смерти был сжат, это Сарт хорошо помнил. А может, не так уж и хорошо?..

— Бог уже слышит меня, — сказал жрец внушительно, глядя прямо в глаза Сарту. — Но он должен услышать и тебя. Тебе же, о живущий, не хватит ни слов, ни голоса, чтобы быть услышанным богом преисподней. Бог услышит тебя, если только ты убьешь. — И, потрясая сжатыми кулаками, жрец воскликнул: — Крови! Дай крови!

В самом темном углу зала возникло движение: из тени выступили два человека в таких же черных мантиях, как и у жреца, но без золота на голове. Они волокли третьего. Прямо к алтарю.

Сарт понял: жертвой должен был стать человек.

Когда слуги Таната приблизились к Сарту достаточно близко, он увидел, что этот человек — женщина, вернее, молоденькая девушка. Ее подтащили к пьедесталу Таната и кинули на алтарь.

— Зови Таната, смертный! — возопил жрец, протягивая Сарту нож.

Сарт похолодел. Убить. Его заставляли убить! И как убить? Не на арене, сражаясь, — не ради жизни, но ради смерти. Но не убить — значит, прогневить бога, чье изваяние, такое близкое, казалось, готово вот-вот ожить…

Египтянина забила дрожь.

— Ну? — Жрец поднял нож на уровень лица египтянина, приказывая глазами.

Сарт взял нож. Подошел к жертвеннику. Занес его над жертвой… И увидел глаза, смотревшие прямо на него, а в них — и боль, и страх, и отчаяние…

Сарта прошиб пот. Раз смерть неизбежна, то стоит ли ее бояться? Сомнение полыхнуло в нем согревающим пламенем — холод, которым обдавало его святилище, отступил.

С криком ярости египтянин метнул нож прямо в статую.

И бог испугался! Он заметил — бог испугался! Танат, правда, не спрыгнул с пьедестала, да и вообще никакого движения не сделал, но Сарт готов был поклясться жизнью, что на лице бога Смерти промелькнул испуг. И хотя лицо Таната тут же приняло прежнее жесткое выражение, страх-то на нем был. Был!

Рука Сарта дрогнула в момент броска — он был слишком взволнован, — и поэтому нож не попал в бога, а пролетел мимо, всего лишь на палец выше лба страшилища.

Некоторое время все молчали, изумленные. Жрец опомнился первым.

— Хватайте же его, хватайте! — крикнул жрец своим помощникам. — Он оскорбил бога, нашего бога! Убейте его!

Помощники жреца кинулись к Сарту — он отпрыгнул к стене и обернулся к ним. Лицо его было ужасно — убить его оказалось совсем не просто… Помощники жреца остановились.

— Постойте, достопочтенные! — раздался голос Гелерия. — Это наш человек, хотя он и повздорил с вашим богом. Я хотел сказать, мой человек… Я сам накажу его — позже. А теперь позвольте нам уйти. Сестерции пусть останутся у тебя, жрец, — надеюсь, они тебя утешат.

Поколебавшись, жрец решил, что на бойцовские качества помощников ему не следует надеяться, и буркнул:

— Отпустите его. — И громче: — Убирайтесь!

Помощники жреца отошли от Сарта. Скавр и Аврелий сразу же подхватили египтянина под руки. Паллисий завязал ему глаза повязкой — той самой, которую он, сняв с глаз его, так и продолжал держать в руках, словно предчувствуя, что она может еще пригодиться.

— Пошли! — бросил Гелерий тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Путь назад показался Сарту гораздо короче того, который он проделал, добираясь до святилища Таната. Может, это объяснялось тем, что назад его тащили, ни мало не заботясь о целостности его ног, а может, тем, что в святилище его вели окружным путем с целью скрыть от него расположение, возвращаясь же назад, к этой уловке не стали прибегать, что обещало Сарту весьма мрачное будущее.

На всем протяжении обратною пути Паллисий хныкал, бормоча Гелерию:

— Почему? Почему ты не дал убить его? Почему? Ему никогда не быть с нами — он не нашей породы…

И хотя Паллисий убивался, словно ребенок, которому не разрешили поиграть, Гелерий удостоил его ответом лишь в конце пути, хмуро буркнув:

— Если его надо будет убить, то убью его я сам. Он — мой, а не жреца, и я не хочу, чтобы при мне тем, что принадлежит мне, распоряжался, кто-либо другой, будь то жрец или еще кто-то.

— Значит, ты убьешь его у нас? — приободрился Паллисий.

Гелерий смолчал.

Сарту развязали глаза в том помещении, где и завязывали перед отбытием к храму. У ног своих он увидел лестницу, уходившую вниз.

— Лезь! — приказал Гелерий.

Спустившись по лестнице, Сарт оказался в пиршественном зале — в том, который он совсем недавно покинул. Почти все бродяги храпели‚ только двое поднялись на скрип, мутными глазами посмотрели на него и принялись зевать. Сарта провели в темницу, с которой он уже успел познакомиться. Гелерий кликнул старого разбойника, и тот, не удивляясь, опять надел на него цепь.

— Пусть остается здесь, пока не вернется Вириат, — сказал Гелерий. — А там посмотрим, что с ним делать.

— Так ты не убьешь его? — разочарованно протянул Паллисий. — Я и не думал, что ты такой трус, Гелерий!

— Глупец! — Гелерий зло посмотрел на Паллисия. — Ты что, не знаешь, как Вириат относится к бывшим гладиаторам? Тем более этот — друг его… Тебе, наверное, захотелось посмотреть, как он будет беситься, узнав что я убил его приятеля? Ты хочешь поссорить нас? Смотри, Паллисий…

Паллисий понял, что хватил лишку.

— Я хотел, как лучше… — виновато протянул он. — Но ты наш атаман, и тебе решать… Пусть живет…

* * *

Потянулось время. И Сарт не мог измерять его: солнечные лучи были не в силах пробить земную толщу, под которой находилась темница, старик же, приносивший Сарту объедки, отмалчивался, когда египтянин начинал выспрашивать его. И объедки эти старый Гиппатий приносил Сарту не по времени, а как вздумается…

Скупясь на еду для узника, Гиппатий не был щедр и на масло, которым заправлялся светильник: проклятый старик зажигал светильник только на короткое время — на столько, сколько, как считал он сам, было необходимо для поглощения пленником приносимой им скудной еды. И, сидя в темноте, Сарт сумел кое-что додумать, а кое-что предположить.

Самое главное, до чего додумался Сарт, — то, что он понял причину, по которой схваченные люди Гелерия, согласно уверениям знатоков, даже раздираемые пыткой, никогда не обмолвились о его убежище. А причина была такая: их держала клятва, данная ими Танату, незыблемость которой, в свою очередь, основывалась на суеверии, взбудораженном жутью кровавого обряда ее принесения. Что касается жрецов Таната, то они, конечно же, действовали тайно: в Риме человеческие жертвоприношения были запрещены. И тем не менее жрецы Таната действовали: видать, мзда, получаемая ими за возможность принести клятву Танату (живому богу, а не его изваянию!)‚ была достаточно велика.

А еще Сарт никак не мог отделаться от мысли, которая и толкнула его руку, пославшую нож в бога, — мысли о фальши происходящего. Было ли то, что представлялось Танатом‚ действительно способным одухотвориться и шевельнуть его земным телом, или же это был просто обман? Тогда он решил, что то был обман, и, кажется, не ошибся: разве стерпел бы настоящий бог такое надругательство над собой — попытку его, бога Смерти, убить. И чем? Обыкновенным ножом!

И еще Сарт вспоминал ту юную особу, которую слуги жреца бросили на алтарь для заклания. И жалость, лишенная ярости и гнева, столь незнакомая ему, трогала сердце его в эти мгновения — или, может, тут было нечто кроме жалости?..

Однажды темницу посетил Гелерий. И не один — за ним двое его подручных, в одном из которых Сарт узнал Скавра‚ втащили человека средних лет, дрожавшего в подбитом мехом плаще. Гелерий проворчал: «Будешь сидеть здесь, пока не заплатишь» и тут же вышел. Очевидно, слова его были обращены к человеку, им приведенному, на Сарта же он не обратил никакого внимания.

Как только тюремщики удалились, незнакомец упал на солому и в отчаянии стал заламывать руки.

— Господин, видно, богат, раз ему предлагают уплатить, — осторожно сказал Сарт.

— О, в недобрый час боги наделили меня богатством… — проговорил незнакомец со стоном. — Я — Гней из рода Квинкциев, купец. Я возвращался из Сирии с караваном, и вот в двух милиариях от Рима на меня напали, отняли все, что у меня было, а потом приволокли сюда, требуя выкуп! Так из чего же я буду платить?

Купец долго еще плакался Сарту, Сарт же обдумывал свое…

— Раз тебе приходится путешествовать, ты, наверное, неплохо владеешь оружием? — наконец прервал египтянин стенания купца.

— Думаю, неплохо, — согласился купец и замолчал, а затем менее плаксивым голосом продолжил: — Шестеро из напавших на меня бандитов подтвердили бы это. Правда, я никого не убил, но отметины от моего кинжала у них останутся надолго.

Сарт опять погрузился в свои мысли. Теперь их было двое, караульщиков наверху — четверо. Один он не рискнул бы напасть на четверых, но вдвоем, используя внезапность…

Однажды старик Гиппатий принес в темницу очередную порцию объедок. Когда Гиппатий входил и дверь темницы из-за этого была какой-то миг приоткрыта, Сарт прислушался — из соседней комнаты не донеслось ни звука. «Значит, все бродяги на деле, — отметил Сарт. — Кроме караульщиков, разумеется».

Свои выводы Сарт оставил при себе. Более того: когда старик зажег светильник, он вообще не подавал никаких признаков жизни. Он лежал, привалившись боком к собранной в кучу соломе, неподвижный и молчаливый.

Гиппатия поведение Сарта смутило: оно отличалось от той неугомонности египтянина, к которой он привык.

— Наверное, утомился, — сказал Гиппатий громко. — Ну что же, отдохни, отдохни…

Гиппатий вышел — хлопнула дверь. Когда он появился опять, порция объедков, предназначенная Сарту, оставалась нетронутой. Гиппатий хмыкнул:

— Ну-ну, меня не обманешь… Вот когда засмердишь‚ тогда поверю, что издох.

Гиппатий вышел, но вскоре опять вернулся. Похоже, он подслушивал за дверью, не появятся ли у Сарта признаки жизни в его отсутствие.

— Эй ты, толкни его! — приказал Гиппатий купцу.

Гней Квинкций, по виду — не менее Гиппатия удивленный поведением Сарта, хотел было подойти к нему, но цепь оказалась слишком короткой.

Гиппатий ругнулся и проворчал:

— Щас посмотрим… — И бросил миску с объедками, нетронутую Сартом, прямо ему в голову.

Сарт не шевельнулся.

Гиппатий опять ругнулся — на этот раз крепче. Он вынес из соседней комнаты кочергу и осторожно приблизился к Сарту, держа ее перед собой. А затем, видя безразличие египтянина к проделанным им действиям, Гиппатий с размаху опустил кочергу на его плечо.

Сарт смолчал. Смолчал как труп или как упрямый хитрец?

Гиппатий размахнулся опять. И опять, подойдя ближе, чтобы больнее ударить…

Распрямившись в прыжке, Сарт опрокинул Гиппатия, прижал его к полу и прошептал:

— Теперь отвечай, старик, если не хочешь, чтобы я выколол тебе глаза твоей кочергой: как выбраться отсюда? Как снять цепь?

Гиппатий от страха потерял дар речи. Египтянину пришлось его как следует встряхнуть, прежде чем он пробормотал, запинаясь:

— Э… господин… я освобожу тебя: дай мне только сходить за молотком и пробойником, чтобы можно было снять цепь, а потом я расскажу, как выбраться… Здесь есть запасной ход…

— Э нет, старая лиса! — возразил Сарт без тени колебания. — Я еще не потерял рассудок. Ишь ты, отпустить тебя за молотком! А разве ты не знаешь другого способа, как избавиться от цепи? Ты стар, Гиппатий, а значит — хитер, раз дожил в лихоимцах до сивой волосни. А раз ты хитер, то ты, конечно же, не раз примеривался к этой цепи: твои взбалмошные дружки запросто могли бы накинуть ее на тебя. Стало быть, ты знаешь способ, как снять ее, не прибегая к молотку с пробойником… Ну?

Гиппатий молчал. Египтянин, чтобы подбодрить старика, провел глубокую царапину через лоб его и до подбородка, едва не задев глаз.

— Ну?

Гиппатий упорствовал.

Сарт занес кочергу прямо над злыми глазами старика.

— Я… я помогу тебе снять цепь, — задрожав дряблым подбородком, пролепетал Гиппатий. — Только… дай мне встать…

«Старик, кажется, оттаял», — подумал Сарт и помог Гиппатию подняться, крепко сжимая его плечо.

— Я должен подойти туда, — сказал Гиппатий слабым голосом, показывая на кольцо в стене, к которому прикреплялась цепь, державшая египтянина за ногу.

Сарт подвел старого разбойника к стене. Обеими руками взявшись за кольцо, старик с натугой провернул его. Раз, другой… Потом дело пошло быстрее: кольцо в руках Гиппатия закрутилось, как крылья мельницы при хорошем ветре, и… отвалилось от стены.

Оказывается, штырь, к которому было припаяно кольцо, вкручивался в стену.

— Ну что же ты? — крикнул египтянин купцу, который с открытым ртом глазел на Гиппатия.

Когда купец отвернул свое кольцо, Сарт направился к выходу, намотав на одну руку цепь, а другой сжимая плечо тюремщика. Не дожидаясь окрика, купец Гней Квинкций побежал за ним. Теперь беглецам надо было снять цепи с ног, воспользовавшись молотком и пробойником, которые, вероятно, находились в соседней комнате.

Стоило Сарту тронуть дверь темницы, как где-то наверху загоготали и затопали. То вернулись разбойники…

И подземелье, которое так жаждал покинуть Сарт, вновь объяло его своей темнотой.

* * *

После водворения едва не бежавших узников в темницу старый Гиппатий у них больше не появлялся: Гелерий, главарь банды, внимательно рассмотрел крепления цепей к стене (о том, что цепи так легко отсоединялись от стены, ни он, ни кто-либо другой из банды, кроме Гиппатия, не знал), после чего Гиппатий исчез. Сарту было невдомек, куда делся Гиппатий — то ли старика убили, то ли изгнали, — да это его и не интересовало.

Опять потянулись ночи. Ночи. Ночи… Купца увели — он как-то сумел раздобыть требуемую сумму. Сарт остался один.

Однажды в темницу заглянул Гелерий. С ним был завидного роста человек, бородатый и густобровый. Увидев в свете факелов этого человека, Сарт, до смерти утомленный темнотою, кинулся к нему:

— Вириат!

Звякнула цепь, которой, уже надежно, был прикован Сарт к стене. Вириат признал египтянина — он шагнул к нему, друзья обнялись.

Отстранившись, Вириат сказал с усмешкой:

— Ты зачем швырнул в Таната нож, дружище Сарт? Убить бога Смерти — надо же, до чего додумался… Ну да ладно. Надо отпустить его, Гелерий!

Последние слова были сказаны Вириатом утвердительно, а не просительно, из чего Сарт заключил, что то дело, из-за которого Вириат так долго отсутствовал, завершилось успешно.

— Отпустить… хм… — Гелерий не ожидал от Вириата иного, однако моментально, безо всяких видимых колебаний, свое согласие он дать не решился, опасаясь уронить себя как главаря — это напоминало бы подчинение. — Отпустить… Это, пожалуй, можно. Только пусть твой приятель поклянется, что выполнит любую нашу просьбу, коли такая когда-либо будет произнесена, раз уж мы однажды сохранили ему жизнь. Таков наш обычай сам знаешь…

— Я выполню любую вашу просьбу, если только этой просьбой не будет просьба кого-либо убить, или ограбить, или обворовать, — твердо сказал Сарт.

— Даже не верится, что этот чистоплюй был когда-то гладиатором, то есть профессиональным убийцей, — хмыкнул Гелерий, а затем велел расковать египтянина.

* * *

Сарт оглянулся: развязавшие его глаза бродяги, быстро удалялись, расплывались в ночной сырости, пожелав ему на прощание не пытаться их преследовать. Этих бродяг Гелерий дал ему в поводыри: они должны были отвести его от разбойничьего логова так, чтобы он не сумел найти дорогу туда, что они и сделали.

Сарт стоял на выложенной мрамором площадке перед большой клумбой, на которой не было цветов, — какие цветы зимой? Вокруг шелестели ветвями деревья. Сарт знал это место — он был в Саду Саллюстия, в одном из крупнейших парков Рима.

Теперь он мог бежать — в Александрию, столицу Египта, как он вначале и намеревался. Но что-то не отпускало его сейчас, как, впрочем, и тогда, когда он после убийства Калигулы торчал на пристани, будто бы пытаясь уехать в Остию…

Вириат спас его — Вириат помнил его, а он забыл. Напрасно Гелерий обозвал его чистоплюем — он забыл, забыл своего друга Марка. Где Марк? Что с ним? Сарт не знал.

Убегая из Рима, Сарт рассчитывал на то, что Марку после убийства Калигулы простят участие в предыдущем неудачном покушении на Калигулу, а имел ли он право рассчитывать на это? На это он мог только надеяться, не больше, но не основываться на этом, совершая побег из Рима и от друга своего, быть может, нуждавшегося в помощи. И нуждающегося в помощи до сих пор.

Сарт вздохнул. Нет, он не может бежать, он не должен бежать из Рима сейчас — это исключено. Сначала он должен убедиться, что у Марка все хорошо, а уж потом можно будет думать о побеге. Предварительно разжившись сестерциями.

Итак, он должен вернуться. Но вернуться куда? Только один путь, ведущий обратно, не означал для него явную смерть, только один путь мог позволить ему избежать убийц, подосланных Каллистом. Это путь — возвращение к Каллисту.

Каллист руками так называемого купца пытался убить его, опасаясь его осведомленности, но если он вернется к Каллисту, желание убить его у Каллиста пропадет. По крайней мере до тех пор, пока он будет ему служить.

 

Глава седьмая. Служба

Хотя на лице Каллиста не было заметно и тени удивления, в глубине души он был изумлен — перед ним стоял Сарт, человек, который бежал от него и которого он велел убить. Каллист знал, что нагнавший Сарта убийца был найден мертвым в порту, среди груд мешков, так что египтянину удалось оторваться от погони, но вместо того, чтобы продолжить свое бегство, он предпочел вернуться.

Впрочем, вряд ли стоило так уж сильно удивляться возвращению Сарта. Просто египтянин понял, что везде, где бы он не скрывался, жизнь его была бы в опасности — Каллист способен везде его достать. Так что появление Сарта у Каллиста означало лишь, что египтянин смирился с могуществом грека и осознал, что единственно, как он может продлить себе жизнь, — это продолжить службу у Каллиста.

— Вот ты и пришел, — наконец проговорил Каллист удовлетворенно, словно ожидал прихода египтянина, а не известия о его смерти. — И ты… по-прежнему не прочь помогать мне по мелочам?

— Не только по мелочам, господин мой! Я — как ложка в твоей руке: зачерпни со дна и полную вынесешь!

Сарт всем своим видом показывал, что он — сама покорность, и Каллисту пришлось это по душе, ну а на чем основывалась эта покорность — на дружбе или на страхе, — для грека особого значения не имело.

— Тут вот какое дело… — как бы размышляя вслух, начал Каллист. — Я не уверен в Палланте. Мы были союзниками, пока был жив Калигула, но теперь… Сдается мне, Паллант ищет моей смерти — такое у меня предчувствие. Еще бы! Ведь я, заняв место у уха Клавдия, потеснил тем самым его… Надо Палланта обезвредить: выбить у него зубы, чтобы он не смог укусить, то есть надо отдалить его от Клавдия, надо, чтобы Клавдий перестал доверять ему. А средство достижения этого мне видится только одно: надо Клавдия как следует напугать руками Палланта.

— Но разве можно воспользоваться руками Палланта против его воли? — удивился Сарт. — Это же не перчатки, которыми можно вертеть по своему усмотрению, украв их у хозяина.

Каллист — с усмешкой:

— Ты слишком прямолинеен, дружок! Руки, о которых я говорю, не есть руки телесные, до горла недруга можно дотянуться и другими руками — используя связи, полномочия, влияние. Представь: во дворце совершается покушение на императора, но Клавдий остается жив. Кто виноват, что злоумышленнику удалось проникнуть во дворец? Конечно же, начальник дворцовой охраны. На днях я передал Палланту охрану императорского дворца… А если к тому же защитившим императора от кинжала убийцы будет твой покорный слуга, Паллант после этого не надолго останется во дворце!

— Так это я буду тем человеком, который помашет перед императором кинжалом?

— Ты удивительно догадлив, мой дружок…

— Но как я смогу подобраться с кинжалом к императору и улизнуть после поддельного покушения из дворца, если охрана дворца уже не повинуется тебе?

Каллист со значением поднял кверху палец:

— А вот тут сложность, так что слушай внимательно. Переехав на Палатин, Клавдий пристрастился начиная с полудня около часу прогуливаться в одиночестве по саду: он как-то сказал, что в это время он раздумывает над своими «историями». О прогулках императора знает вся дворцовая челядь. В это время никто не смеет появляться в саду, дабы ничто не прервало течение императорских мыслей, хотя сад, как ты знаешь, очень велик — в нем легко разминуться. Исключение сделано лишь для меня, Палланта, ну и, конечно же, Мессалины… Тот, кто проникнет в этот сад, сможет сделать с императором все, что захочет: преторианцев нет в саду, они сторожат лишь входы-выходы. И преторианцы эти с недавних пор подчиняются Палланту… Паллант сам проведет тебя в сад, когда там будет император, и ты сделаешь то, о чем уже догадался: ты должен пару раз махнуть кинжалом перед носом императора, а я (тоже, кстати, пристрастившийся гулять в саду тогда же, когда и император) «спасу» его от тебя!

— Мне не совсем понятны твои слова, любезный мой Каллист: разве Паллант согласится провести меня к императору, чтобы я напал на него?

Каллист засмеялся:

— Ну конечно! Паллант наверняка сейчас думает, как бы сделаться при Клавдии единственным (он жаден до власти и завистлив). Сунься к нему, скажи ему, что возненавидел меня: я-де подослал к тебе убийцу, от кинжала которого ты еле сумел увернуться. Клянусь бородой Юпитера — Паллант наверняка посоветует тебе убить меня, пообещав при этом свою помощь. Паллант знает: на улице и в канцелярии меня охраняют, так что подобраться ко мне убийце совсем не просто. Нет охраны при мне только тогда, когда я гуляю в саду — в то же время, что и Клавдий… Паллант проведет тебя в сад, чтобы ты убил меня, а ты вместо этого напугаешь Клавдия и убежишь, сказав на бегу Палланту, который будет поджидать тебя где-нибудь на выходе из сада, что-де убил меня, как ему того и хотелось. Тогда он выведет тебя из дворца. Как тебе мой план?

«Вот только зачем Палланту отпускать меня из дворца живым: надежнее меня убить», — подумал, нахмурившись, Сарт, а вслух проворчал:

— Ладно, я согласен на это…

— Так отправляйся к Палланту, дружок! — удовлетворенно проговорил Каллист, вставая из-за стола, что означало конец беседы.

* * *

В своем кабинете (некогда — спальне Цезонии) Паллант придавался невеселым размышлениям. Веселиться ему было не с чего: влияние Каллиста на Клавдия все укреплялось, его же…

Палланту вспомнился недавний случай. Два дня назад, закрывшись у Клавдия, они втроем — он, Клавдий и Каллист — обсуждали текущие дела. Главный вопрос был таков: где взять обещанные преторианцам за их поддержку деньги? Каллист не зря передал дела императорской казны Палланту: казна была пуста, и теперь Палланту приходилось мямлить, объясняя нехватку денег предшествующим расточительством Калигулы‚ к которому он не имел никакого отношения, но преторианцев причины не интересовали — им нужны были деньги, а Палланту нечем было платить. Чтобы расплатиться с преторианцами, на руках нужно было иметь сто пятьдесят миллионов сестерциев‚ в казне же было только пятьдесят миллионов… Где взять еще сто? Паллант беспомощно разводил руками, Клавдий уже начинал хмуриться… И тут выступил Каллист. Каллист пообещал достать сто миллионов сестерциев — «занять у друзей», и на следующий день он на самом деле приволок их в казну…

Паллант вспомнил, как истово, брызгая слюной, Клавдий благодарил Каллиста. А деньги эти, вне сомнения, были украдены Каллистом еще во времена Калигулы, — прекрасно понимая это, Паллант не мог ничего доказать, и поэтому ему оставалось только поддакивать императорской хвальбе…

Правда, в тот же день и даже в той же беседе, только несколько позже, Клавдий похвалил и Палланта: за успешную охрану своей персоны во время смены власти, но похвалил с прохладцей — то дело было прошлое, теперь же у Палланта не оказалось денег для выплаты солдатам. И когда Клавдий поблагодарил Палланта, Каллист дружелюбно добавил, что раз уж он так хорошо справляется с охраной, то ему следует заняться охраной всего императорского дворца. И с того дня охрана императорского дворца была вверена ему, Палланту…

— Тебя спрашивает египтянин Сарт, господин, — сказал доверенный раб Палланта, заглянув в его кабинет.

«Что-то новенькое от Каллиста», — подумал Паллант. Он знал Сарта как слугу Каллиста, посредством которого тот поддерживал связь с ним во время подготовки покушения на Калигулу. Паллант махнул рукой: что ж, пусть войдет…

— Я к тебе, господин… И не от Каллиста, а от себя, — напряженно проговорил Сарт, устроившись в кресле напротив Палланта. — Скажу тебе сразу, не лукавя: я более не служу Каллисту, я ненавижу его! После того, как Клавдий сделался императором, я перестал быть нужным ему, и он велел убить меня. И вот я здесь… Я не могу бежать из Рима — лазутчики Каллиста повсюду, мне едва удалось оторваться от погони… Так позволь мне быть твоим слугою, господин! Ты знаешь, я кое-что умею, и это мое умение может тебе пригодиться…

«Умением» Сарт назвал ту ловкость, с которой он проделывал всевозможные хитроумные дела: хитроумность их заключалась в том обмане и в той лживости, с которыми они проводились. Все это Палланту, не без удивления выслушавшему Сарта, было понятно, неясное же заключалось в другом…

— А с чего ты взял, что найдешь у меня приют? — удивился Паллант. — Мы с Каллистом не такие уж плохие приятели, чтобы я спасал от смерти того, чья смерть ему угодна.

Сделав огорченное лицо, Сарт встал и развел руками:

— А я и не знал, что вы стали так близки друг другу… Надеюсь, ты меня не задержишь, господин мой?

Паллант потер лоб. Если то, о чем разглагольствовал египтянин было правдой, значит, Сарт действительно ненавидел своею бывшего патрона, и эту ненависть необходимо было использовать. Но Сарт и в самом деле весьма ловок: а что, если все его слова о том, будто Каллист преследует его, — обман? А что, если Сарт подослан Каллистом, чтобы вредить ему, проникнув в его окружение? Египтянина следует проверить.

— Эй, Эсимид! — позвал Паллант.

Раб выглянул из-за двери.

— Кликни сюда преторианцев.

Раб гортанно крикнул, и у двери раздался топот калиг, предворивший появление гвардейцев.

— Бросьте его в дворцовый эргастул! — Паллант ткнул пальцем в Сарта.

Гвардейцы, привычные к подобным приказам, живо подхватили Сарта под руки и выволокли в коридор.

Паллант задумался. Если Сарт подослан Каллистом, то Каллист, наверное, попытается выручить его, узнав, что он сидит в тюрьме. А может, и нет, может, Каллисту наплевать на Сарта: когда он узнает, что Сарт разоблачен, он о нем тотчас забудет.

Так как же проверить египтянина?

Паллант не успел додумать свою мысль.

— Нарцисс, господин, — доложил Эсимид.

* * *

Вошел Нарцисс, массивный человек лет сорока с грубым красным лицом и слегка прищуренными глазами, словно запорошенными хитростью. Не будь этого прищура, Нарцисс легко сошел бы за какого-нибудь простака земледельца, чье лицо обветрило на пашне. Нарцисс был вольноотпущенником Клавдия и, как и Паллант, приближенным Клавдия, однако его влияние на Клавдия было несоизмеримо меньше влияния Палланта. Он не был посвящен в затвор Каллиста и Палланта, имевший целью возвеличание Клавдия: о том, что Клавдий стал императором, он узнал одним из последних. Нарцисс управлял имениями Клавдия в Мавретании; с докладом о положении дел он приехал в Рим за день до убийства Калигулы, но ни о чем доложить так и не смог: в тот день, когда он должен был предстать перед Клавдием, было совершено убийство Калигулы, и Клавдию уже было не до него, равно как и Палланту. Прошло немало дней, прежде чем Паллант передал ему через слугу, что ждет его.

— Что скажешь, Нарцисс? — скрипуче спросил Паллант.

— Доходы господина составили… — И Нарцисс принялся перечислять, сколько за полгода было продано фиников, пшеницы, ячменя… Паллант вяло кивал: несколько тысяч сестерциев, которые привез с собой Нарцисс, были значимы для Клавдия — сенатора, но не для Клавдия — императора. Когда Нарцисс окончил, Паллант сказал:

— Еще пару недель можешь пожить в Риме — император думает устроить зрелища, на которые тебе, наверное, будет интересно взглянуть. А потом возвращайся в Мавретанию…

— Да, вот еще что, — вспомнил Нарцисс, — госпожа любит всякие безделицы — не позволишь ли ты преподнести ей вот это…

Нарцисс показал Палланту маленького деревянного человечка с зелеными камешками вместо глаз, между ног которою торчала громадная штука едва ли не в половину роста его: такой дрянью у Мессалины была забита большая комната.

— Ладно, я передам трибуну претория, чтобы тебя пропустили в покои Августы завтра, и ты увидишь императрицу, если, конечно, она захочет увидеть тебя, — сказал Паллант, уткнувшись затем в стол.

Нарцисс вышел.

 

Глава восьмая. Чувственность

Возвратившись в Рим из Остии императрицей, Мессалина обосновалась на Палатине, в императорском дворце, в покоях, которые раньше занимали наложницы Калигулы (все они были отправлены в лупанар). Вместе с ней в императорском дворце поселилась и Ливия, а в комнате, ближайшей к ее спальне — Марк. Только вот спать Мессалине в этой спальне поначалу не пришлось: едва изгнав наложниц предшественника своего мужа из дворца, она, оберегая чрево, отправилась в старый дом Клавдия, где спустя несколько дней и разродилась. Мальчик был назван Германиком. Пока Мессалина мучилась с родами, покои, которые она облюбовала, были вымыты, вычищены и окурены. На второй день после благополучного разрешения от бремени Августа перебралась во дворец, оставив новорожденного на попечении мамок в старом доме Клавдия…

За днем, когда Мессалина явилась во дворец, последовала ночь, и ночью к Мессалине явился Клавдий.

Когда Клавдий, сделав свое дело, уснул, Мессалина выскользнула из супружеской постели, бросила себе на плечи накидку из тончайшего виссона и на цыпочках просеменила в коридор. У двери спальни в глубоком кресле дремала ее верная рабыня, ее наперсница в любовных похождениях, по имени Хригора.

— Посторожи… — шепнула Мессалина Хригоре. Та кивнула понимающе: это означало, что она всю ночь должна будет прислушиваться к храпу Клавдия. Затем Августа скрылась за дверью, ведущей в комнату Марка…

Марк к тому времени уже уснул, но сон его был легок — слабый скрип открываемой двери разбудил его, и он сразу же схватился за меч, лежавший у изголовья. Схватился, и тут же отпустил его, узнав Мессалину.

Августа скинула накидку и с разбегу кинулась на грудь молодому римлянину, жарко задышав:

— О, как долго я тебя ждала! Как долго я ждала…

Марку оставалось или оторвать Мессалину от себя и с силой отбросить ее, или же принять ее — ее, взывающей к земному. Так подумал Марк мимолетно, колеблясь, тело же его уже не повиновалось ему, вся плоть его восстала…

В конце этой ночи на дивной пашне, которую представляло собой тело Мессалины, не осталось ни одною невспаханного участка.

Под утро Мессалина вернулась к своему супругу, а Марк уснул, впервые за последние дни спокойно, не ослепляемый светом правды святой, — той правды, которая не дала ему убить Кривого Тита, из-за чего погибли его товарищи; той правды, которая не дала ему убить знакомого гладиатора и добраться там, на корабле, до Кассия Хереи раньше, чем до него добрались солдаты береговой охраны. Во тьме, конечно, ничего не увидишь, да и с пути сбиться легко, но ведь и яркий свет тоже слепит не хуже тьмы…

* * *

Дни шли за днями. Клавдий ни о чем не догадывался, Мессалина безумствовала, Марк жил, а в маленькой комнатке, что в покоях Августы, все ночи напролет плакала Ливия. Однажды к Мессалине заглянул Паллант — это было как раз после разговора Палланта с Нарциссом.

Пройдя без проволочек несколько караулов преторианцев, у самой двери комнаты Август Паллант остановился: ему преградил путь молодой великан, из которого так и выпирала мужественность.

Паллант потемнел лицом:

— Ты… кто ты такой? Как ты смеешь вставать на пути моем — мне подчиняется вся охрана дворца!

Марк молчал, помня, чему его учили в гвардии: стоящий на страже в подобных случаях должен молча делать свое дело, а не пускаться в пререкания.

— Как ты смеешь молчать, когда с тобой разговариваю я! — взвизгнул Паллант и попытался оттолкнуть Марка, но вместо этого сам был опрокинут на пол.

Привлеченная шумом, в дверях показалась Мессалина:

— Ты, Паллант? Чего это ты забрел сюда?

Паллант поднялся.

— Я хочу поговорить с тобой, Августа, о делах неотложных, государственных, — сказал он сдержанно. И эта сдержанность далась ему не без труда, хотя когда-то в лучшие времена притворство не требовало от него особых усилий.

Мессалина не любила Палланта — они постоянно соперничали во влиянии на Клавдия, — но послушать, что скажет Паллант о «делах государственных», она была не прочь: может, его болтовню можно будет в дальнейшем использовать против него.

Мессалина широко распахнула дверь и весело сказала:

— Коли так, заходи, Марк Антоний Паллант! Только вот посадить мне тебя негде, не на кровать же, убогого!

Все знали, что Паллант, одно время слывший отчаянным самцом, с некоторых пор совсем перестал заглядывать в лупанары. Хригора‚ доверенная рабыня Мессалины‚ объясняла это болезнью, которой будто бы поразила Палланта хранительница домашнего очага Веста, не поощрявшая подобных излишеств. Увидев Палланта, Мессалина вспомнила рассуждения Хригоры (она хорошо помнила подобные рассуждения) и тонко намекнула на них.

Паллант скрипнул зубами — он понял намек. И верно: теперь он был никуда не годен, а ведь еще совсем недавно он надеялся заполучить расположение Мессалины, потеснив Клавдия в ее постели (чтобы с ее помощью укрепить свое влияние на Клавдия). Свое намерение он не смог осуществить: вся его мужская сила вдруг куда-то исчезла, и, казалось, безвозвратно…

Паллант, и без того разгневанный неудачами, был взбешен напоминанием о своей несостоятельности. Готовый вот-вот сорваться на крик, он затворил за собой дверь в комнату Августы и нарочито тихо сказал:

— Здесь посторонние, госпожа…

В самом дальнем углу обширной комнаты с лирой в руке сидела Ливия.

— Не бойся, валяй, — бросила Мессалина, понизив голос. — Она не станет нас подслушивать.

— Я хочу поговорить с тобой о Каллисте, госпожа. Ты знаешь — с каждым днем Клавдий все больше прислушивается к его дурным советам, отвергая мои, что наносит вред империи. Каллист все больше значит для Клавдия, и вот увидишь: наступит время, когда он будет значить больше, чем ты!

— А вот и нет, — отрезала Мессалина. — Тот, кто хочет значить для Клавдия больше, чем я, должен забраться в его постель. Кому-кому, а Каллисту это не удастся: у моего Клавдия нет подобных склонностей!

— Но Каллист может подсунуть Клавдию под бок какую-нибудь липкую рабыню, — произнес Паллант вкрадчиво. — И если ты, госпожа, не имеешь каких-нибудь особенностей, привлекательных для императора, то она вполне заменит тебя по этой части…

Мессалина задумалась. Она знала Каллиста совсем немного, и он так же, как и Паллант, не нравился ей: она любила мужчин сильных, видных, а не хитроумных пауков. Кто знает, может, и в самом деле Каллисту удастся опутать Клавдия своими сетями? Мессалине это ничуть не подходило: она не хотела терять власть, которая для нее была не менее важна, чем любовь.

— Так что же ты хочешь от меня? — спросила Августа сквозь зубы.

— Каллиста мне одному не одолеть, госпожа, — с сожалением произнес Паллант. — Ты должна мне помочь. После соития скажи Клавдию, что Каллист склонял тебя… ну, к этому… И повторяй это каждую ночь. А потом, когда Клавдий к Каллисту несколько охладеет, ты ему как-нибудь под утро скажи, что тебе, мол, приснился сон: Клавдий бежит, а за ним с ножом гонется Каллист. И я скажу, что мне приснилось то же. И тогда…

Мессалина была не прочь устранить Каллиста, но не своими руками: то, что предлагал Паллант, было слишком рискованно. А что, если Каллист, которого она потревожит, сумеет оправдаться и, оправдываясь, погубит ее? Не меньше, чем Каллисту, Мессалина желала смерти и Палланту: лучше всего было бы, если бы они перегрызли друг другу глотки, не вмешивая ее в свою свару. Но Паллант предлагал иное: он хотел ее руками задушить Каллиста, оставаясь до самого последнего момента в тени, а стало быть, и в безопасности.

— А почему бы тебе самому не попытаться одолеть Каллиста? — спросила Мессалина. — Этот сон ты можешь рассказать Клавдию хоть сегодня и сам, добавив при этом, что видел-де Каллиста под окном моей спальни прошедшей ночью. Правда, Клавдий может поинтересоваться, что сам ты делал под окном моей спальни прошедшей ночью. Тут надо подумать, что ответить. Раньше ты мог бы сказать, что поджидал, пока из окна, прямо к тебе в объятия, кинется моя рабыня, но теперь… Боюсь, все знают о твоем крепком сне по ночам.

Паллант понял, что от Мессалины он ничего не добьется, если на нее как следует не нажмет. Повысив полос с полушепота до обычной речи, он сказал:

— Я подумаю над твоими словами, госпожа, а ты подумай над моими. До вечера еще далеко — есть еще время подумать… А как бы я хотел, чтобы за этим вечером последовала приятная ночь для тебя, госпожа!

«О чем это он болтает? — подумала Мессалина. — Похоже не то на предостережение, не то на угрозу…» Вслух Августа сказала:

— О своих приятностях позабочусь я сама. Что же касается тебя, то ты так же неспособен мне в этом помочь, как тряпкой невозможно отбиться от дубины… Прощай!

Паллант вздрогнул и, согнувшись, вышел из комнаты Августы. Когда он проходил мимо Марка, ему показалось, что Марк усмехается… Это было уже слишком — сжав кулаки, Паллант кинулся прочь.

А через час к Августе явился преторианский трибун, чья когорта несла охрану императорского дворца в этот день, и с ним — с десяток преторианцев.

— Не сердись, госпожа: император приказал мне доставить всех твоих рабов в дворцовый эргастул.

Мессалина, в полудреме слушавшая, как перебирает струны Ливия, встрепенулась:

— Моих рабов — в дворцовый эргастул? Да как ты смеешь распоряжаться здесь, в моих покоях?!

— Такова воля принцепса, госпожа, — твердо сказал трибун и бросил преторианцам: — Исполняйте!

Преторианцы рассыпались по комнатам. Не прошло и четверти часа, как обыск был окончен: их добычей стал только Марк, в остальном же прислуживали Августе лица женского пола.

Марк знал, что преторианцы, среди которых не было ни одного знакомого ему, выполняют волю принцепса, и он, не пытаясь сопротивляться, передал преторианскому трибуну свой меч. Мессалина, все это время мерившая комнату тяжелыми шагами, остановилась и спросила у трибуна:

— Не знаешь ли ты, с чего это в голову Клавдию пришла такая нелепая мысль: запереть моих рабов, вернее, единственного моего раба в эргастуле? Зачем он понадобился ему?

Преторианец помолчал, вероятно, обдумывая, не нарушит ли он присягу, поделившись с Мессалиной собственными соображениями, а потом сказал:

— Я знаю немного, госпожа… Этот приказ Клавдий дал мне в присутствии Палланта, А когда я отходил, я расслышал, как Паллант сказал, что, мол, давно надо было всех твоих рабов кастрировать, чтобы никто не подвергал сомнению твою нравственность…

Преторианец немного помедлил, ожидая, не скажет ли императрица что-нибудь (он совсем не хотел ссориться с ней), но Мессалина молчала — у нее перехватило дыхание. Тут, слабо охнув‚ на спинку своего кресла упала Ливия, лишившись чувств.

— Пошли! — махнул рукой преторианский трибун гвардейцам…

Прийдя в себя, Мессалина первым делом тряхнула Ливию:

— Чего сомлела, дурочка? А ну, помоги мне одеться! И Хригора куда-то запропастилась…

Ливия открыла глаза, собравшись с силами, встала и кое-как принялась помогать Мессалине одеваться.

Обычно Мессалина разгуливала по дворцу в легкой тунике, набросив на плечи накидку, — в тунике она красовалась и перед преторианцами, — но тут она решила приодеться. С помощью Ливии Мессалина стала облачаться в столу — верхнюю одежду римских матрон, придававшую величественный вид, чтобы предстать перед Клавдием образцом добродетели.

Мессалина решила использовать все свое влияние на Клавдия, чтобы вернуть себе Марка — целиком…

Надев столу, Мессалина шагнула к двери и остановилась.

Раньше она, не раздумывая, кинулась бы к мужу, чтобы отобрать у него любимого раба, — и отобрала бы, но теперь… Теперь Клавдий был не просто римским сенатором, римским гражданином-подданным, но императором. Нет, он не стал тверже, сделавшись императором: он был по-прежнему безвольным, но теперь воля его советчиков, вкладываемая в его безволие, приобретала неодолимую силу. Если раньше в отдельных случаях воля Палланта оказывала на Клавдия более сильное действие, чем ее воля, то ее разговор с Клавдием, бывало, заканчивался рукоприкладством: она принималась швырять в Клавдия все, что попадалось под руку, вплоть до ночного горшка, и отлучала Клавдия от постели на несколько дней, после чего он обычно сдавался. Но теперь про подобные методы воздействия нечего было и думать, потому что Паллант, в сущности, был прав: то, что она давала Клавдию, он мог получить теперь от кого угодно…

Хорошо бы выручить Марка, не вмешивая в это дело Клавдия. Но как?

В дверь осторожно постучали.

— Кто там еще? — хрипло спросила Мессалина и потянулась к кувшину с вином, стоявшему на одноногом столике у кровати, чтобы запустить им в стучавшего, кто бы он ни был: слащавый ли сенатор, всадник или нагулявшаяся Хригора.

Дверь приоткрылась, в комнату вошел Нарцисс. Рука Мессалины дернулась от кувшина.

Мессалина, конечно же, хорошо знала вольноотпущенника своего мужа, управлявшего имениями Клавдия в Мавретании. Всякий раз, бывая в доме своего патрона, Нарцисс приносил Мессалине в дар какую-нибудь безделицу, чаще — маленькую скульптурку, изображавшую эротическую сцену. Мессалине казалось, что таким образом он добивается ее благосклонности…

Вот и сейчас: едва войдя, Нарцисс протянул ей черного человечка с зелеными глазами и огромным фаллосом.

— Это тебе, госпожа, для пополнения твоей коллекции…

Мессалина пристально посмотрела на Нарцисса, стараясь проникнуть в его душу. С виду тяжеловат, но, кажется, совсем не прост… Нарцисс, конечно же, оказывал ей знаки внимания не ради ее тела — всяких тел полно в лупанарах, только знай плати, — дело тут в другом: Нарцисс, наверное, хочет приобрести влияние на нее через любовь, чтобы тем самым иметь возможность влиять на Клавдия… А что, если ему раскрыться — рассказать ему все, что случилось только что? Одна она не сможет помочь Марку, это ясно…

— Хочешь ли ты власти, Нарцисс? — негромко спросила Мессалина, вцепившись в глаза вольноотпущенника пронзительным взглядом. — Мне нужна сейчас помощь мужчины — можешь ли ты помочь мне?

Нарцисс побледнел. Мессалина спрашивала его, хочет ли он власти, — что, что это значит? Означало ли это, что Мессалина обещала помочь ему занять видное место при дворе императора в обмен на его помощь? Наверное, именно так и было. А за это она хочет, чтобы он сделал что-то для нее. Что ж!

Он давно дожидался такого момента — когда у Мессалины появится надобность в его услугах. Правда, он надеялся на то, что услуги эти будут интимного характера, то есть что Мессалина когда-нибудь попросит его разделить с нею постель. В постели он бы показал свое неоспоримое превосходство над предшественниками, к чему он определенным образом готовился, и тогда… Но тут было что-то иное. Голос Мессалины не был похож на стоны животных, раздираемых течкой, — значит, Мессалине он нужен был не для постели. Но, как бы то ни было, он нужен ей, и это самое главное.

— Я готов сделать все, что ты прикажешь, госпожа, — слегка поклонился Нарцисс.

— Так слушай…

Мессалина рассказала Нарциссу‚ как разворачивались события: появление Палланта и разговор с ним, появление преторианцев и пленение Марка, и о том, что, по всей видимости, Марка ожидало. Когда она закончила, Нарцисс спросил:

— Так значит, Паллант сказал, что ты можешь раздумывать над его предложением до вечера?

— Да.

— Вероятно, до вечера он не тронет твоего Марка. У нас еще есть время, хотя его и немного. И прежде всего надо хорошенько все обдумать.

Кусая ноготь, Нарцисс принялся расхаживать по комнате. Мессалина тоскливо смотрела на него. Наконец он остановился.

— Ну что? — хрипло выдохнула Мессалина.

— Вдвоем мы ничего не сделаем — нужен третий. Эта твоя рабыня Хригора — где она?

— Наверное, ухряпала в лупанар, — плюнула на мраморный пол Мессалина. — Ей мало, что ее каждую ночь покрывают бесплатно, — она отдается еще и за деньги…

— А я… я не смогу ли вам помочь?

Это была Ливия. Если в разговоре с Паллантом Мессалина, помня о ней, старалась говорить полушепотом, то в разговоре с Нарциссом о ней как-то позабыла, да и Нарцисс, казалось, не заметил Ливии.

— Это, вроде, твоя воспитанница? — спросил Нарцисс, припоминая. Кажется, эту девицу он уже видел в доме Клавдиев, и ему что-то говорили о ней…

— Точно, воспитанница. Может, она тебе подойдет?

— Подойдет, если не труслива.

Нарцисс закатил рукав своей туники, подошел к столу, взял со стола нож и легким движением скользнул лезвием по руке.

В кубок, стоявший на столе, закапала кровь.

 

Глава девятая. В эргастуле

В эргасгул преторианцы втащили Марка силком, слегка коля его мечами для острастки, — он то и дело порывался бежать. Полусонный тюремщик, ворча что-то себе под нос, замкнул за ним дверцу камеры, в которую ею втолкнули преторианцы, и вместе с преторианцами зашлепал к выходу (там у него была маленькая каморка) — наверно досыпать. Марк остался один. О нет, не один — в углу кто-то завозился. В полутьме трудно было разобрать, кто…

Марк постарался взять себя в руки. Его собираются кастрировать — это, конечно, веская причина, чтобы бесноваться, но ведь мир состоит не только из любви, вернее, не только из похоти. Марк застонал. Разумные доводы не шли на ум… Да и к чему искать успокоение в смирении? Воину битва дает душевный покой! Надо попытаться как-то выбраться отсюда…

Для начала Марк решил выяснить, кто там ворочается в углу. Он прошел в угол, наклонился над человеком, полулежавшем на ворохе соломы, вгляделся в него… Освещение было плохим: под самым потолком камеры находилось маленькое окошко, через которое свет с трудом проникал в эргастул. Марк наклонился еще ниже, не веря собственным глазам… Так и есть — то был Сарт!

— Сарт!

— Марк?!

Сарт видел, как к нему в камеру впихнули какого-то человека, но не придал этому особого значения. «Наверное, какой-нибудь заворовавшийся раб», — подумал он. Как только тюремщик и преторианцы удалились, Сарт, прикрыв глаза, продолжил свои размышления — он раздумывал, как вернее доказать Палланту то, что он-де убежал от Каллиста, что он не лазутчик Каллиста. Вернул его к действительности голос Марка…

Друзья обнялись.

— Я не видел тебя целую вечность, — сказал Марк, отстранясь. — Как ты угодил сюда?

Сарт не хотел опять вмешивать Марка в свои дела:

— Можешь обо мне не беспокоиться — мне помощь не нужна, — шепнул он многозначительно. — Ну а ты? Ты-то как попал сюда? А я думал, что ты опять в гвардии…

— В гвардии мне больше не служить, — безразлично произнес Марк. — А попал сюда я так… — И Марк коротко рассказал египтянину свою историю, закончив словами: — Я когда-то говорил тебе о достоинстве, с которым надо принимать неизбежность, в том числе и смерть, но как с достоинством принять лишение мужественности? И дело тут не в лишении удовольствия: я не хочу быть похожим на жирного сонливого каплуна, в которого обычно превращается евнух. Это — потеря себя, это страшнее смерти…

— Давай сначала попытаемся что-нибудь сделать, а уж потом будем рассуждать о достоинстве, — сказал Сарт. — Тебе нужно бежать отсюда…

— А тебе?

— А мне — нет, — шепнул Сарт и крепко сжал руку Марка у запястья — Марк понял, что в судьбу египтянина ему не следует вмешиваться. — А для того, чтобы бежать, нужно раздобыть ключи от решетки и от входной двери, — продолжил Сарт. — Эти ключи, я знаю, у тюремщика. Надо их у него каким-то образом выманить…

* * *

Сквозь сонную пелену Кривой Тит услышал шум. Вроде, шумели в камере. «Что там ещё…» — недовольно проворчал Кривой Тит, поднимаясь с лежанки…

Когда он притащил головы преторианских трибунов Кассия Хереи и Корнелия Сабина Каллисту, Каллист и в самом деле передал ему сто тысяч сестерциев наградных. Сначала Кривой Тит хотел бросить службу, глядя на такие деньги, но потом передумал: хотя деньгами он стал обладать и немалыми, их все же было недостаточно, чтобы приступить к осуществлению его давнишней мечты — работорговли. Работорговцу нужен корабль, рабы и надсмотрщики, а что же имел Тит? Нужный корабль стоил около ста тысяч сестерциев, рабов следовало накупить для начала тоже тысяч на сто, на слуг (матросов, надсмотрщиков) в первый год ушло бы тоже не менее сотни. Итого необходимо было иметь триста тысяч сестерциев, а у Тита на руках было лишь сто пятьдесят тысяч: сто ему передал Каллист в награду за успешную погоню, а еще пятьдесят он скопил, служа преторианцем. Получается, ему не хватало еще ста пятидесяти тысяч… Тит решил продолжить службу.

Каллист дал ему хорошее место — смотрителя дворцового эргастула. Работы — никакой, жалование же составляло пять тысяч сестерциев в год. Правда, это немного: чтобы накопить сто пятьдесят тысяч сестерциев, ему нужно было бы прослужить на этом месте тридцать лет, однако в этой службе его была одна особенность. Тит договорился с Каллистом, что будет пересказывать греку все сколь-либо важное, что ему удалось бы услышать в эргастуле, и за это Каллист пообещал ему еще десять тысяч сестерциев в год. Всего выходило пятнадцать… Десять лет, которые ушли бы на то, чтобы накопить при таком доходе сто пятьдесят тысяч сестерциев, тоже, конечно, срок не малый, но Тит рассчитывал на то, что ему подвернется-таки какая-нибудь возможность существенно сократить этот срок.

Шум, доносившийся из камеры, усилился. Тит поднялся, пощупал ключи, висевшие у него на поясе (ключи были на месте), и, почесываясь, потащился к решетке, отгораживавшей в полуподвальном помещении эргастула камеру. Не доходя трех шагов до решетки, Тит остановился. Он всегда останавливался здесь, хорошо помня историю одного из своих предшественников, который имел обыкновение подходить к решетке вплотную: однажды этот дуралей был схвачен негодяем, засаженным в камеру, и задушен.

В камере дрались, это ясно было видно. Здоровяк, которого привели последним, молотил кулаками жилистого раба, ростом тоже не из маленьких. Кривого Тита, разумеется, не устраивало побоище — если один из узников будет убит, ему наверняка попадет.

— Остановитесь, балбесы! — крикнул Кривой Тит. — Остановитесь!

Куда там! Возня в камере, казалось, только усилилась. Тит понял — необходимо было предпринять какие-то меры. Покинуть эргастул он не мог — значит, помощи было ждать не от куда, следовало рассчитывать только на свои силы.

Кривой Тит бросился в свою каморку, схватил там длинный дротик с ржавым наконечником, неизвестно когда там появившийся (наверное, кто-то из тюремщиков припас его именно для такого случая), и мигом возвратился обратно. Он собирался дротиком как-то повлиять на чересчур расходившегося молодчика, но оказалось, что дротик, несмотря на свою длину, все же не доставал до дерущихся, если стоять там, где он стоял.

Тит, в нарушение своего обычая, немного придвинулся к решетке. Дротик едва не коснулся здоровяка. Тит придвинулся еще. Так было в самый раз. Ухватив молодчика за тунику, он потянул его прочь от жилистого. Туника порвалась. Тит подхватил ее дротиком опять. Вроде, на этот раз зацепилось лучше. Было видно, как на тупике узника выступила кровь: Тит дротиком царапнул кожу, но это были мелочи.

Вгорячах Тит приблизился к решетке вплотную. Марк рванулся, ухватил Тита за тунику…

Кривому Титу удалось вырваться — в руке Марка остался лишь клочок материи.

Кривой Тит, рывком отскочив от решетки, не удержался на ногах и упал. Поднявшись, он удивленно, с запинкой пробормотал:

— Ты… я узнал тебя — это ты… Так вот куда ты въехал на Мессалине — во дворец! Или нет — в эргастул для рабов, хе-хе… Как же ты, римлянин, оказался в эргастуле для рабов? Что, не угодил бабенке‚ да? Или не угодил Палланту?

Не дожидаясь ответа (а Марк и не собирался отвечать), Кривой Тит развернулся и пошел в свою каморку, рассуждая сам с собой. Он был настолько удивлен этой встречей, что даже забыл выпустить в Марка, едва не схватившего его, заряд ругательств, вертевшихся у него на языке.

Каллисту он доложил, что все преторианцы были убиты, «забыв» упомянуть про то, что один все же остался жив, спасенный Мессалиной. Причем счастливчиком (надо же такому случиться!) оказался не кто иной‚ как давнишний недруг Кривого Тита, человек, жестоко оскорбивший его однажды.

После того случая в кабачке «Золотой денарий» прошло немало времени, новые события загородили его от мысленного взора Кривого Тита, однако не стерли из памяти целиком. Кривой Тит по натуре был слишком мстителен, чтобы страдать забывчивостью. Его обидчик должен быть наказан — это дело чести.

Наказан, то есть убит.

Иначе не получится: ни тумаком, ни щелбаном тут не обойтись. Потому что не только в мести было дело, но и в том, что если Каллист узнает об его обмане — если Каллист узнает, что не все преторианцы были убиты, — ему придется плохо. Ах, как было бы хорошо, если бы этого Орбелия, раз уж он оказался в тюрьме, казнили! От тюрьмы до казни один шаг, но как помочь ему сделать его? Преторианский трибун сказал, почему-то называя Орбелия рабом, что он-де препровожден в эргастул по приказанию Палланта и только Паллант имеет право распоряжаться его судьбой. Конечно, если Паллант распорядится судьбой Орбелия так, как хочется ему, Титу, это прекрасно, а если нет?

Лучше все же не рисковать, не надеяться на Палланта: то ли убьет Паллант Орбелия, то ли нет — неизвестно. Орбелия следует умертвить ему самому… Казалось, чего проще — убить того, кто не может ни укрыться от удара, ни нанести удар. Бери стрелы, лук, или дротик подлинней — и готово… Ан нет: Орбелий должен дожить до прихода Палланта, не может же Тит предоставить Палланту вместо узника труп… Но Паллант может забрать узника с собой — как его тогда убьешь?

Хорошо бы Орбелию нанести такой удар, чтобы умер он от него не сразу, а через несколько дней, и чтобы никто не заподозрил Тита… Свойством убивать не сразу обладают некоторые яды, но никаких ядов при себе у Тита не было. Как же поступить?

От раздумий Тита отвлек сдавленный женский крик. «Наверное, рабы развлекаются», — подумал Тит. Крик раздался ближе… Мгновение спустя в дверь эргастула постучали.

Тит недовольно поднялся. Если это Паллант, то дело плохо — Паллант может забрать Орбелия с собой, а то и освободить. Кто знает, что у него на уме?

Стук оборвался. На Палланта это не было похоже, обычно он тарабанил до тех пор, пока Тит не открывал дверь.

Тит подошел к двери и заглянул в смотровое окошко, проделанное над дверью.

У входа в эргасгул лежала молодая девушка, незнакомая Титу. Туника на груди ее была разорвана и обильно пропитана кровью. Девица, казалось, не дышала… А в руке она сжимала искрящуюся драгоценными каменьями диадему.

Тит опешил. Что бы это могло значить? Возможно, девица воровка, она украла диадему из покоев Августы и пыталась найти укрытие от ранившей ее погони у него, решив посулить ему за спасение часть богатства. А может, она — служанка Августы, по приказанию императрицы она переносила диадему из одного корпуса дворца в другой и была ранена и преследуема какими-нибудь императорскими рабами, решившими рискнуть жизнью ради такого сокровища. А сокровище, даже если ею продать по частям (камни отколупать‚ а золотой обруч, на котором они были укреплены, распилить), наверняка потянуло бы на полмиллиона сестерциев, а то и на миллион… Целиком, конечно, продавать его было нельзя — вещица была слишком уж заметная.

Все это промелькнуло в голове Тита за один лишь миг: в двух шагах от него лежало сокровище, владельцы которого или претендующие на владение которым вот-вот могли появиться, так что медлить было нельзя. Девица вроде мертва (она не шевелилась и, как показалось Титу, не дышала), значит, сокровище — в кусты, а дальше видно будет, что делать. Может, удастся его утаить…

Кривой Тит выхватил из связки нужный ключ и провернул его дважды в замочной скважине. Затем отодвинул засовы, выскочил наружу, стремительно нагнулся и ухватился за диадему…

Чьи-то сильные руки сжали его шею — он не мог хрипеть, а не то что кричать, — и опрокинули его наземь. У горла его заплясал кинжал. Тит понял: стоило ему только сделать вид, что вот-вот крикнет или рванется, как тут же ему перережут горло. Тит перестал дергаться. Не шевельнулся он даже тогда, когда почувствовал, как кто-то рвет с его пояса связку ключей.

— Быстрее! — тихо поторопил мужской голос.

Говорить Тит не мог (страшась кинжала и из-за того, что ему сдавили шею), но видеть Титу не возбранялось. Тит заметил, как девица, которую он посчитал умершей, встала и вместе с фигурой, закутанной в паллу (явно женской фигурой), кинулась прочь от него по направлению к эргастулу. И еще Тит приметил лицо мужчины, так ловко скрутившею его, — мясистое, с мощным подбородком, тупоносое…

Потом Тит потерял сознание.

 

Глава десятая. Бегство

Оглушив (или убив?) большим камнем Кривого Тита, Нарцисс вбежал в эргастул: его позвала Мессалина, у которой не получалось с замком, висевшим на дверце решетки, отгораживавшей камеру. Общими усилиями замок был снят.

— Быстрее! — приглушенно крикнула Мессалина Марку, стоявшему у дверцы.

Марк оглянулся на Сарта.

— А ты? Тебе разве не нужна свобода?

Сарт покачал головой:

— Не забудьте запереть решетку. Где мне тебя найти?

Марк вопросительно посмотрел на Мессалину, а она торопливо сказала:

— Он будет жить у меня, в старом доме… — И, начиная сердиться (промедление было губительно). дернула Марка за тунику: — Давай живее! Твой приятель хочет остаться здесь — нам некогда ему мешать!

Марк выскочил из камеры, после чего дверца была заперта. Мессалина протянула ему просторную тунику и паллу — накидку, носимую женщинами, в которую можно было закутаться так, что лица не разглядеть. В иные времена Марк ни за что не стал бы с помощью одежды представляться женщиной, но теперь женская палла должна была спасти его мужественность. На свою разорванную тунику Марк поспешно натянул ту, которую дала ему Мессалина‚ а затем с головой накрылся паллой.

Вслед за Нарциссом и Мессалиной Марк выбежал из эргастула. У входа в эргастул валялся Тит и стояла Ливия, одежда которой была окровавлена. В руке Ливия держала сверкающую диадему.

— Что с ней? — воскликнул Марк встревоженно.

— Чтобы выманить твоего караульщика из эргастула, пришлось ей притвориться умирающей, для наглядности обрызгавшись кровью, — ответил Нарцисс. — Но можешь не беспокоиться, ей не делали кровопускание — это моя кровь. Конечно, можно было бы попытаться найти подходящую краску, но времени у нас не было…

Пока Нарцисс объяснялся, Мессалина, не удержавшись, сжала Марка в объятиях.

— Надо спешить, — заторопился Нарцисс, оборвав свои пояснения (он испугался, как бы Мессалина, разгоревшись, не потребовала тут же, не отходя от эргастула, от Марка большего — в любой момент их могли заметить, что было бы крайне нежелательно).

Мессалина решительно отстранила Марка.

— Идем! — глухо сказала она и широко зашагала к одному из выходов — не к тому, через который она вместе с Ливией и Нарциссом проникла во внутренний дворик, где находился эргастул, а к другому, где на страже стояли другие преторианцы, не знавшие, сколько спутников она имела, входя во двор.

Марк, Ливия и Нарцисс старались не отставать. Пройдя с полсотни шагов, Мессалина сказала, притормаживая:

— А все-таки следовало караульщику эргастула перерезать глотку… А, Нарцисс?

— Когда камень ударился об его башку, я явственно услышал хруст, — проговорил Нарцисс. — Хотя, быть может, то хрустнул камень — бывают же такие головы… — Нарцисс сунул кинжал в руку Марка. — Давай! Живо — туда и обратно! Я тяжеловат для бега…

Сжав рукоятку кинжала, Марк со всех ног кинулся к эргастулу в твердом намерении перерезать глотку человеку, погубившему его товарищей-преторианцев.

Быстро преодолев расстояние до эргастула, Марк замер: караульщика у входа в эргастул не было!

«Значит, Кривой Тит жив — он отполз в кусты», — подумал Марк. Молодой римлянин торопливо сделал круг около того места, где он надеялся увидеть труп караульщика. И никого не обнаружил. Заниматься длительными поисками было некогда — махнув рукой на Тита, Марк вернулся к своим спасителям.

— Ну как? — поинтересовалась Мессалина. Августа было открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но осеклась: лезвие кинжала, который Марк вернул Нарциссу, блистало чистотой.

— У входа в эргастул его нет, — ответил Марк.

— Бежим! — воскликнул Нарцисс полушепотом. — Нам надо успеть выбраться из дворца до того, как он поднимет тревогу!

Марк, Мессалина, Нарцисс и Ливия побежали к выходу — не из дворца, а из дворика, в котором они находились. Приблизившись к нему, они умерили свою прыть, чтобы не смутить стоявших на страже преторианцев. Равнодушными взорами проводили преторианцы Августу и ее свиту…

Но еще надо было выбраться из дворца. Несколько коридоров Марк и его спутники прошли без задержки — стража, узнавая Мессалину‚ отступала, — и вышли в дворцовый вестибул. Оставалось только пересечь его, сбежать по ступенькам широкой парадной лестницы вниз — и все, свобода… Проходя между колоннами, поддерживавшими свод вестибула, Нарцисс увидел Палланта — появившись из бокового входа, Паллант шагал наперерез беглецам, вроде бы не замечая их за колоннами и шнырявшими туда-сюда дворцовыми служками. Но Паллант мог в любое мгновение их заметить…

«Попытаюсь задержать его», — шепнул Нарцисс Мессалине, кивнув на Палланта. Мессалина все поняла; нахмурившись, она попыталась загородить собою Марка, насколько это было возможно.

Нарцисс кинулся к Палланту, крича:

— Господин! Господин!

Паллант остановился. На лице его мелькнуло недоумение, тут же сменившееся спокойствием, — он узнал Нарцисса.

— Господин, я только что от Августы, — торопливо сказал Нарцисс, отдуваясь. — Августа велела мне найти тебя и передать тебе, что будет ждать тебя сегодня в Нефритовом зале.

Паллант направлялся в эргастул: уже смеркалось‚ а согласия Мессалины выступить с ним единым фронтом против Каллиста все не было, и он решил осуществить свою угрозу, то есть лишить Марка мужественности, которой он сам был лишен (только что нетравматически). Услышав слова Нарцисса, он улыбнулся (Мессалина все же пошла на попятную!) и пробормотал:

— Надо узнать, что от меня нужно Августе…

Затем Паллант благодарно кивнул Нарциссу и, развернувшись, пошел в сторону, откуда появился. Нарцисс, немного подождав, заторопился к выходу из дворца. Мессалины, Ливии и Марка не было видно — они уже покинули вестибул.

На ступенях парадной дворцовой лестницы двумя рядами стояли преторианцы — они стояли напротив друг друга, так что все, входящие и выходящие из дворца, проходили по коридору между ними. Вот по этому коридору и пошли Мессалина, Ливня и Марк, а в конце его Августа увидела преторианского трибуна — того самого, который осмелился увести из ее покоев Марка…

Было ясно, что как только Марк подойдет достаточно близко к преторианскому трибуну, тот узнает его — могучую фигуру Марка и его высокий рост, необычный для женщины, невозможно было скрыть под тонкой паллой, а то, что Марк кутал лицо, только бы усилило подозрительность преторианского трибуна. Мессалину новое препятствие не на шутку разозлило: надо же, пройти столько коридоров и столько караулов только для того, чтобы быть остановленными на ступеньках дворца! Это было возмутительно. Почернев лицом, Мессалина пошла прямо на преторианского трибуна.

Преторианский трибун (а звали его Валерий Непот) при виде разъяренной Августы прикусил язык, едва не пущенный в ход: в закутанной фигуре он узнал человека, препровожденного им самим совсем недавно в эргастул, и хотел уже отдать приказ преторианцам… Какой? Он не успел подумать. Лицо Августы предостерегало от поспешных действий — Валерий Непот вдруг решил, что, уличив беглеца, он наживет себе смертельного врага в лице императрицы, но не приобретет надежного друга в лице Палланта.

Трибун посторонился, пропуская Мессалину и ее свиту, и Августа гордо прошла мимо него, не удостоив его даже благодарного взгляда.

У основания парадной лестницы императорского дворца рядом с разнообразными носилками стояли во множестве рабы, дожидавшиеся своих хозяев. Мессалина, Нарцисс и Марк проскользнули меж этих рабов с носилками и смешались с толпой, из которой они вынырнули в переулке, отходившем от дворцовой площади. Здесь их нагнал Нарцисс.

Я сказал Палланту, что ты, госпожа, будешь ждать его в Нефритовом зале, — сообщил Нарцисс.

— Но в нефритовом зале меня не будет! — удивилась Мессалина. — Так ведь?

— Конечно, госпожа! Я сказал ему это только для того, чтобы отвлечь его от созерцания вестибула, — иначе он мог бы заметить вас… А сейчас давай решим, где нам раба твоего спрятать. По-моему, надежнее всего в моем доме: думаю, никто не узнает, что я помогал тебе, и у меня его не будут искать.

Мессалина задумалась. Она, собственно говоря, спасала не Марка, а возможность удовлетворять собственную похоть, так что предложение Палланта ей мало подходило: ей было проще посещать Марка в своем старом доме, чем в доме Нарцисса, собираясь куда ей пришлось бы всякий раз выдумывать предлог. Если краюха хлеба спасена от чужих откусываний, то это еще не значит, что, мучаясь голодом, ее надо прятать в чулан, где она бы со временем зачерствела. Мессалина нахмурилась.

— Ну уж нет! Марк будет жить у меня — так лучше… Кстати, он не раб, а свободнорожденный римлянин — он только вынужден пока скрываться… Когда-нибудь я расскажу тебе все подробнее.

— Да будет так, божественная! — Нарцисс поклонился. — И еще: мы должны решить, что делать с твоей воспитанницей, с Ливией. Тюремщику из эргастула удалось выжить, и он, конечно же, хорошо запомнил ее: в своем докладе Палланту он наверняка ее опишет, и Паллант сразу же догадается, кто спас твоего Марка. Паллант может допросить ее (получив на это разрешение императора) и выйти на меня, что мне не хотелось бы. Кроме того, Паллант может возненавидеть это юное создание и, быть может, попытается ей отомстить, что тоже нехорошо…

— Не пойму, к чему ты клонишь, Нарцисс, — проговорила Мессалина.

— Я хочу сказать этим, что Ливию тоже надо бы удалить из дворца.

— Ладно. Ее я тоже возьму в свой старый дом. Что еще? — Мессалине стала надоедать демонстрация Нарциссом своей предусмотрительности.

— И еще, госпожа, я хотел бы попросить тебя назначить время и место, где бы мы могли встретиться в следующий раз — ведь ты, конечно же, не хочешь, чтобы Паллант, оставаясь у власти, и далее так пренебрежительно относился к тебе…

— Жди мою рабыню Хригору — она все скажет, — ответила Мессалина. — Прощай!

Нарцисс поклонился, поклонился еще раз и отошел.

 

Глава одиннадцатая. Секрет любви

Паллант до самой ночи ждал Мессалину в Нефритовом зале. Августа так и не появилась в указанном ей самою месте, что его чрезвычайно разозлило. Это означало, что Мессалина, поколебавшись, все же не пошла на сотрудничество с ним, несмотря на реальную угрозу потерять тем самым своего любовника.

Когда на небе загорелись звезды, возвещая своим появлением о том, что Мессалину далее бессмысленно ждать, Паллант со всей силы топнул ногою о нефритовый пол, сладострастно воображая, что бьет о пупок Мессалины, и отправился в эргастул, чтобы выполнить свою угрозу насчет Марка. А чтобы при выполнении этой угрозы у него не возникло особых трудностей, он прихватил с собой десяток преторианцев.

Дверь в эргасгул оказалась приоткрытой. Паллант похолодел, предчувствуя непоправимое. Рванув дверь на себя, он хрипло крикнул преторианцам: «Свету мне, болваны!» Два солдата, у которых были факелы, протиснулись вперед, и в неровном факельном свете Паллант увидел у ног своих тюремщика, валявшегося, раскинув руки, у самой двери.

Паллант выхватил у одного из солдат факел, перепрыгнул через кривого Тита и вместе с факелом кинулся вглубь эргастула, к камере. Дверь в камеру была заперта, но любовник Мессалины, ради которого он и явился на ночь глядя в эргастул, исчез! Правда, другой пленник был на месте.

Паллант вернулся назад, к входной двери в эргастул, и пнул тюремщика ногой. Кривой Тит застонал. «Поднимите его!» — приказал Паллант преторианцам и показал на скамью, находившуюся в каморке тюремщика. Преторианцы выполнили приказ: двое из них взяли Кривого Тита под Руки и кое-как посадили на скамью, привалив к стене. Тит заохал.

Паллант не хотел, чтобы преторианцам стало известно о том, что произошло в эргастуле, столько же, сколько и ему, поэтому он махнул им рукой, сопровождая свой жест хлестким: «Идите!» Преторианцы повернули к выходу. Когда их шаги уже невозможно было расслышать, Паллант спросил у Кривого Тита, который к тому моменту приоткрыл глаза:

— Как ты смел позволить узнику бежать?

Голос Палланта был зловеще-тих. Кривой Тит жалобно застонал — не столько от боли физической, сколько из страха перед будущим, от жалости к себе, от предчувствия наказания, которое сулил ему этот голос. Да и вообще, телом Тит был значительно здоровее, нежели это можно было предположить, глядя на его понурый вид и слыша его стоны: стонами он стремился показать, что не сообщил о нападении на эргастул сразу же только потому, что не мог… не мог!

— Меня… обманули, господин! Меня подло обманули! — И Кривой Тит рассказал Палланту все, что произошло, с небольшими изменениями действительной картины происшедшего в свою пользу. Так, то, что он открыл дверь, увидев незнакомую девицу (а ему было велено открывать дверь эргастула только Палланту или же преторианскому трибуну, охранявшему дворец в этот день), он объяснил жалостью к ней и желанием спасти ее, поскольку, взглянув на окровавленную тунику, он-де подумал, что за ней гонятся убийцы; а то, что он не сообщил о нападении на эргастул сразу же, как только узник и его лукавые спасители удалились, он объяснил тем, что будто бы потерял сознание и очнулся только тогда, когда Паллант пнул его ногой. На самом же деле Кривой Тит попросту испугался, как бы на его крики (если бы ему вздумалось кричать о нападении на эргастул) к нему не подоспели напавшие на него раньше, чем преторианцы. Из-за этого страха Кривой Тит, едва Марк и его спасители скрылись, ограничился лишь тем, что отполз от того места, где на него Нарцисс опустил камень, в эргастул, из-за чего Марк, вернувшийся с кинжалом к эргастулу, не обнаружил его… В конце своей речи Кривой Тит застонал и полуприкрыл глаза, словно ослабев от усердного пересказа происшедшего.

— Выходит, Мессалина спасла своего раба при помощи Ливии и, похоже, Нарцисса, — протянул Паллант задумчиво. Хотя Кривой Тит не знал имен напавших на него, а только описал их внешность, Палланту не сложно было догадаться, кто это был. — Нарцисс помог Мессалине… Хм… Мой верный Нарцисс помог Мессалине… Кто бы мог подумать? — Немного помедлив, Паллант нехорошим тоном произнес: — Так что же мне делать с тобой, дружок?

Кривой Тит понял, что Паллант отнюдь не удовлетворен его рассказом. И, похоже, на Палланта мало впечатления произвела его немощь… Однако Паллант, сам не зная того, дал бывшему преторианцу средство, которым можно было бы попытаться вызвать его приязнь. Паллант назвал имя — имя человека, голос которого Тит слышал дважды: первый раз — в саду, куда его закинул Марк, второй раз — этим вечером. Таким образом, теперь Тит знал всю тайну, которую можно было предложить в обмен на прощение.

— И еще, господин… я не сказал тебе еще одно, — заторопился Кривой Тит. — Этот человек, изволил ты сказать, — Нарцисс? — Я слышал о Нарциссе, но ни разу до этого случая не видел его и не разговаривал с ним… Так вот, господин, этот человек, Нарцисс, э… как бы это сказать… не в обиду тебе будет сказано… это он лишил тебя мужественности! Какой-то отравой…

У Палланта сам собою раскрылся рот. На его счастье, рядом с ним не оказалось пчел, так что он не рисковал быть укушенным за язык, и стояла скамья, иначе враз ослабевшие ноги опустили бы его на грязный, заплеванный пол. Почувствовав задом скамейную твердь, Паллант начал приходить в себя…

Полгода назад, когда по Риму, словно перепуганные куры, стали носиться слухи о заговорах, Паллант понял, что Калигула долго не протянет: слишком многих он восстановил против себя своими безумствами. А Клавдий, умри Калигула, являлся бы единственным претендентом на верховную власть… Именно тогда Паллант решил, что ему следует подружиться с Мессалиной, дабы укрепить свое влияние на Клавдия (они не очень-то ладили).

Паллант нисколько не сомневался, что самая верная дорога к сердцу Мессалины проходила через постель. Паллант стал заглядываться на бюст ее, а она — понимающе хмыкать. Дело налаживалось.

Однажды утром Паллант, проснувшись, не ощутил обычной упругости штуки. Такого с ним еще не бывало. Одновременно Паллант почувствовал небольшую слабость. Он решил, что немного приболел. К вечеру слабость прошла, и Паллант как ни в чем не бывало отправился в лупанар, а там оказалось, что штука, которой он так гордился, была мертва и бесполезна, как проткнутый мыльный пузырь. И что только не делала его любимая гетера Лимания, стараясь достичь ее упругости: и мяла ее, и растирала‚ и жевала ее губами, и перебирала по ней зубами, и обхватывала ее всеми своими округлостями — все было напрасно. Под конец гетера принялась хохотать, глядя на удрученный вид Палланта…

Догадки во множестве роились в голове Палланта, словно мухи над отхожим местом, но вот правды о том, из-за чего он потерял свою мужественность, Паллант не знал. А как Палланта угнетало это незнание! Не меньше, чем сама утрата, ведь незнание исключало месть, сладость которой не уступает сладости любовной. И вот теперь полог тайны, за которым находилась разгадка, готов откинуть перед ним простой тюремщик…

— Ты… что ты сказал? Поясни, что ты сказал? — прохрипел Паллант.

— Мне, господин, однажды удалось подслушать откровения наглеца, укравшего у тебя, господин, твою мужественность, — сказал Тит. — Но я не видел его лица, а лишь слышал голос, и голос был мне незнаком. Я не сумел узнать, кто он, а не то я бы давно донес о нем тебе. Сегодня этот голос я услышал опять. Ты назвал мне его имя — это Нарцисс!

Тит подробно рассказал Палланту, как он, выполняя приказ Каллиста, следил у курии за преторианцами в день гибели Калигулы, как он был схвачен центурионом‚ заметившим его слежку, и как один рослый преторианец вместо того, чтобы убить его, перекинул его через забор одного из римских домов. А там, в чужом саду, лежа на брюхе, он стал невольным свидетелем разговора двух влюбленных, развлекавшихся в беседке. Одним из них, как оказалось теперь, был Нарцисс…

Паллант слушал Кривого Тита, затаив дыхание. Так вот, оказывается‚ что такое Нарцисс! А он-то всегда покровительствовал Нарциссу, неизменно хорошо отзывался о нем при Клавдии… Теперь ясно, что Нарцисс спас раба Мессалины не только потому что она попросила его об этом и он опасался ее неудовольствия, но и чтобы, заполучив расположение Мессалины, добиться власти. То есть чтобы потеснить его, Палланта, ведь добиться власти — значит, ее отнять.

«Нарцисс не должен жить», — решил Паллант. Но использовать сейчас влияние на Клавдия, чтобы погубить Нарцисса, ему не следует: не следует подвергать испытанию его влияние на Клавдия сейчас, когда оно из-за происков Каллиста несколько ослабло и когда Мессалина выступает заодно с Нарциссом. Нарцисс не должен избежать наказания, но умертвить его лучше тайно.

— Ты должен убить Нарцисса, Тит, — глухо проговорил Паллант. — Причем ты должен убить его так, чтобы на тебя (а тем более — на меня!) не пало и тени подозрения.

— Э… — Кривой Тит замялся.

Паллант понял Тита: речь шла о деньгах.

— Ступай в Управление императорской казной, спросишь там казначея Дорифора, — сказал Паллант. — Передай ему вот это… — Паллант снял со своего пальца перстень-печатку и протянул его Титу. — Дорифор отсчитает тебе десять тысяч сестерциев. А когда Нарцисс будет убит, ты получишь еще сто тысяч…

Кривой Тит взял перстень, надел его себе на палец и неуверенно спросил:

— Так я, господин, больше не смотритель эргастула?

— Нет! Эргастул я поручу кому-нибудь другому. Давай сюда ключи и иди!

Когда Кривой Тит скрылся за деревьями, Паллант прошел внутрь эргастула, захватив с собой факел. Остановившись у решетки, Паллант принялся разглядывать Сарта, который подошел к решетке с другой стороны. И оба они молчали…

Сначала Паллант рассчитывал продержать Сарта в темнице несколько дней, быть может, даже несколько недель, при этом усиленно распуская слухи о том, что он-де вот-вот казнит бывшего служителя зверинца за какую-то мелкую провинность. Тем самым Паллант надеялся спровоцировать Каллиста: если бы Сарт был подослан к нему Каллистом, то Каллист, видя, что Сарту не удалось втереться в доверие к Палланту, попытался бы освободить Сарта, тем самым выдав Сарта как своего лазутчика. Это был не очень-то надежный способ проверки честности египтянина, но лучшего Паллант не смог придумать. Однако теперь все изменилось: появился новый противник в борьбе за влияние на Клавдия — Нарцисс, и тем самым возникла необходимость действовать быстро, чтобы не оказаться оттесненным. Проверять Сарта уже не было времени…

Паллант открыл дверь камеры ключом, принятым от Кривого Тита, и сказал, стараясь придать своему голосу дружелюбность:

— Сарт, дружок, в горячах я велел кинуть тебя в эргастул — мне показалось, что ты, милый мой, подослан Каллистом, — но, размыслив так и эдак, я понял, что ошибся. Выходи, дружище, выходи!

Сарт вышел из камеры, не проявляя, впрочем, особой радости.

— Хочу поручить тебе одно дело, Сарт, — продолжал Паллант. — Выполнишь его — получишь двести тысяч сестерциев. А кроме того, я помогу тебе скрыться из Рима, если Рим будет тебе не мил… Дело такое: ты должен убить Каллиста и сделать так, чтобы император доверял только мне, как когда-то…

Сарт молчал. Паллант заволновался:

— Ты что, дружок, настолько удивлен, что от удивления проглотил язык? Но тебе, я знаю, приходилось выслушивать и похлеще этого… Или, может, ты струсил? Не думаю: ты не был трусом в прошлых наших делах… Или ты прикидываешь, как с большей безопасностью и большей выгодой предать меня?

Сарт усмехнулся — Паллант был уверен в его необходимости, и уже без подобострастия произнес:

— Ни то, ни другое, ни третье, мой добрый господин! Раз я сам пришел к тебе, то я буду повиноваться. Я согласен убить Каллиста и помочь тебе насчет императора, но объясни, как может один человек сделать и то, и другое? Ведь, убив Каллиста, мне придется бежать — я не смогу помочь тебе вернуть доверие императора, а если я помогу тебе вернуть доверие императора, Каллист еще больше возненавидит меня и мне не удастся подойти к нему настолько близко, чтобы я мог его убить. Да и смогу ли я помочь тебе хоть в чем-то, пока надо мной висит угроза быть убитым от руки подосланного Каллистом убийцы?

— Что касается твоей безопасности, то тебе не о чем беспокоиться, — сказал Паллант не задумываясь, — видимо, он все уже решил. — Я попрошу Каллиста, чтобы он перестал преследовать тебя, а в обмен уступлю ему кое в чем перед Клавдием; кроме того, сейчас охрана императорского дворца поручена мне, так что в пределах дворца тебя не так-то просто будет убить. Что же касается моего поручения… Каллист и Клавдий ежедневно в одно и то же время прогуливаются по дворцовому саду, только что порознь. И прогуливаются они без охраны… Так что если какой-нибудь злоумышленник окажется в это время в саду, он без труда сумеет убить Каллиста и напутать до смерти Клавдия, и если на глазах Клавдия какой-нибудь близкий Клавдию человек отгонит от него угрожавшего ему злоумышленника, то этот человек сможет вертеть Клавдием в дальнейшем как угодно… Тебе понятны мои слова?

— Да, господин! — кивнул Сарт, помедлив самую малость. — Твой план хорош — он мне подходит. И когда ты велишь его осуществить?

— Ну уж не сегодня и не завтра. Чтобы злоумышленник мог легко проникнуть в сад и легко выбраться из сада, охрана дворца должна видеть в нем своего… Ты, кажется, был когда-то служителем дворцового зверинца?

— Да, господин.

— Ты можешь продолжить свою службу. Зверинец у Клавдия, я думаю, не будет пустовать… Побольше ходи по дворцу — ты как служитель дворца имеешь на это право, — пусть преторианцы хорошенько запомнят тебя… Думаю, двух недель на то, чтобы они привыкли к тебе опять после твоего непродолжительного отсутствия, будет достаточно?

Сарт снова кивнул — на этот раз молча.

— Вот и прекрасно! А там, глядишь, наступит время действий… А теперь отправляйся в свой зверинец. Я найду тебя, когда понадобишься.

Сарт, поклонившись, вышел из эргастула, а Паллант еще долго стоял в полутьме, что-то прикидывая и что-то бормоча.

 

Глава двенадцатая. Судороги коварства

Получив от императорского казначея десять тысяч сестерциев‚ Кривой Тит начал прикидывать, как бы ему половчее выполнить распоряжение Палланта насчет убийства Нарцисса, то есть как бы ему убить Нарцисса так, чтобы и имя убийцы осталось тайной, и деньги, отпущенные Паллантом на убийство, по возможности сохранить. Задача казалась непростой, как же к ее выполнению подступиться? Сперва Кривой Тит, имеющий некоторый опыт в практическом зле, решил хорошенько разведать, что собой представляет Нарцисс: каков его распорядок дня, его привычки, его повадки, — в этом знании о Нарциссе наемник Палланта надеялся почерпнуть то ценное, что помогло бы ему успешно и с выгодою для себя выполнить поручение нанимателя.

Но не только Нарцисс интересовал Кривою Тита: не мог забыть он и о молодом римлянине, когда-то вырванном Мессалиной из рук его и вот теперь сумевшем убежать от него вторично. Вернее, убежать не от него, а из тюрьмы, которую он охранял. Смерть Марка Орбелия была нужна Титу не менее, чем смерть Нарцисса: Нарцисса Кривой Тит должен был убить, выполняя волю Палланта, а Марка Орбелия — чтобы не опростоволоситься перед Каллистом, чтобы Каллист так и не узнал, что одному из преторианцев, за которыми гнался Кривой Тит, все же удалось избежать смерти, хотя Кривой Тит твердил об убийстве им всех беглецов. Кроме того, за Марком Орбелием был еще старый должок — он некогда опозорил Тита в «Золотом денарии», и Тит не собирался ему это спускать.

Получается, Марк Орбелий тоже должен был умереть от его руки. Конечно, было бы лучше, если бы такое распоряжение отдал ему Паллант (в случае чего можно было бы сослаться на приказ Палланта)‚ но Паллант не поручал ему убийство Марка, возможно, потому что советчик Клавдия был так потрясен правдой о Нарциссе, что начисто позабыл о том, зачем он явился в эргастул, а может, Паллант вовсе и не хотел Марка убивать. Так что выходило — убить Марка Орбелия Кривой Тит должен был по собственному почину.

Но чтобы убить Марка Орбелия, сначала нужно было выяснить, где он находится…

Мессалина спрятала Марка в доме Клавдия, как она и обещала Нарциссу. Вернее, «спрятала» — не то слово, Мессалина совсем не прятала Марка в своем доме. Управителю она сказала, что купила молодого, сильною раба специально для охраны своих покоев и что раб этот будет подчиняться только ей. Марк обязан был целыми днями сидеть в маленьком коридорчике, который вел в комнаты Мессалины, вроде как охраняя их. Ночевал он в этом же коридорчике, используя для сна узкое и низкое переносное ложе. Последнее, впрочем, выполнялось не всегда: с тех пор, как Марк бежал из эргастула, Мессалина стала частенько наведываться к своему малолетнему сыну Германику, воспитывавшемуся в старом доме Клавдия, оставаясь в этом доме на ночь.

Ливию Мессалина тоже перевела в дом своего мужа, отведя ей комнату поблизости от своих покоев. Марк изредка видел Ливию, и каждый раз при встрече с ней ему становилось стыдно за то положение, которое он при Мессалине занимал: не воина, не мужчины и даже не человека, а самца. Но Ливия молчала, не высказывая пренебрежения к нему, и это успокаивало Марка. Лишь несколькими словами обменялись они — это было в тот день, когда она поселилась в доме Клавдия, то есть когда Марк бежал с Палатина. Марк скупо поблагодарил Ливию за помощь, а она что-то безразличное бросила в ответ. И все — больше ничего… О теле Ливии Марк почти не думал — она была слишком худа.

Однажды слуга принес Ливии большой ларец красного дерева, доложив: «Какой-то раб велел передать тебе, госпожа. Он сказал, что это тебе от Мессалины».

Ливия открыла ларец — там оказался ларец поменьше и свиток. Развернув свиток, она прочитала: «Передай ларец моему Марку. Мессалина».

Стенки ларца украшали пластинки, похожие на золотые. Ливия осторожно провела рукой по ним, удивляясь искусной работе, и подумала: «Наверное. Мессалина решила передать это через меня, чтобы слуги не болтали лишнее. Там, в ларце, какой-то подарок.

Но она сама часто бывает здесь, разве она не могла, передать ларец Марку из рук в руки?»

Ливия еще раз взглянула на свиток. Текст был написан явно не рукой Мессалины. Может, под диктовку Мессалины писала ее любимая рабыня Хригора? Но Хригора, кажется, была неграмотной, да и Мессалине совсем ни к чему было поручать кому-либо то, что она без труда могла сделать и сама.

Ливия, не будучи простушкой, достаточно была наслышана о всевозможных видах коварства, чтобы заподозрить неладное. Она знала, что Паллант, бросивший Марка в темницу, хотел то ли убить его, то ли кастрировать. Так, может, Паллант так и не оставил Марка в покое, так, может, Паллант по-прежнему добивается своего? Конечно, в ларце не мог скрываться некий волшебный нож, способный сам собою отрезать нечто, поэтому лишение мужественности Марку не грозило. Однако в ларце вполне мог находиться какой-нибудь сильный яд, способный отравить через кожу или через воздух…

Тут Ливию покинуло благоразумие. Не понимая толком, что делает, Ливия стянула со стола скатерть, расписанную золотом, и обмотала ею руки. Затем Ливия отодвинула маленький засовчик замка и приоткрыла крышку ларца.

Что-то больно кольнуло Ливию в руку. Сначала она ничего не поняла, а потом закричала, когда ее рука, дернувшись, откинула крышку ларца.

В ларце, свернувшись, лежала маленькая змейка.

Змейка зашипела и стала выпрямляться, приподнимаясь, словно собиралась ужалить опять. Ливия отскочила от ларца, продолжая кричать. На крик ее сбежались рабы, они завалили змею тряпками и забили креслами, так что когда в комнате Ливии появился Марк, змея была уже мертва.

Ослабевшая от яда, Ливия стонала на ложе.

Марк кинулся к Ливии. Левая рука ее была все еще обмотана покрывалом, почему-то мокрым. А губы ее уже начали синеть…

— Что тут у вас? — послышался недовольный голос.

Марк оглянулся на дверь. В комнату входил управляющий домом Клавдия — его вольноотпущенник Анастас, а с ним — грек Диофан, искусный лекарь, приставленный по воле Клавдия к Германику.

«Змея, господин… Госпожу ужалила змея…» — раздались виноватые голоса рабов, испугавшихся, как бы управляющий не счел появление змеи внутри дома их недосмотром. Анастас что-то принялся выяснять у рабов, но Марк его не слушал: он напряженно всматривался в лицо Диофана, который, завидев Ливию, сразу же подошел к ней и теперь внимательно рассматривал ее укушенную руку — опухшую и посиневшую. Закончив с рукой, Диофан взялся за покрывало и поднес его к своему носу.

Марк перевел взгляд на Ливию. Она уже не стонала, и дыхание ее было довольно спокойным. Только к добру ли это?

— Ну что, господин? — трепеща, спросил Марк лекаря.

— Она будет жить, — тихо ответил Диофан. — Покрывало пропитано ядом — змея укусила покрывало, а госпоже досталось совсем немного… Иначе госпожа была бы уже мертва… Я займусь госпожой, молодой человек, только не надо мне мешать! — быстро добавил лекарь, как бы опасаясь дополнительных вопросов со стороны Марка, и жестом подозвал к себе раба.

Марк отошел от ложа Ливии, немного успокоенный. Но как змее удалось забраться в ее комнату?

Марк огляделся. Рабы молчаливо прибирались в комнате, управляющий уже вышел. На столе Марк заметил развернутый свиток. Марк шагнул к столу и прочитал:

— Передай ларец моему Марку. Мессалина.

* * *

Вечером в дом Клавдия прибыла Мессалина, а вслед за ней явился и Нарцисс. Когда Марк, Нарцисс и Мессалина собрались у постели Ливии. Ливия рассказала все, что с ней произошло, — ей было уже много лучше. Как только Ливия закончила, Мессалина произнесла:

— Наверное, все это Паллант. Больше некому…

Марк тихо сказал:

— Есть еще один человек, который мог сделать это… Его зовут Тит, он когда-то был преторианцем. Однажды в кабачке «Золотой денарий» я повздорил с ним (я тогда служил в гвардии, как и он), с тех пор мы встречались еще несколько раз, и после каждой очередной встречи у нас появлялось все больше причин ненавидеть друг друга. Последний раз я видел его в императорском дворце, в эргастуле, — он был тем самым тюремщиком, которого я должен был убить, но не убил…

Нарцисс, помедлив, сказал:

— Как бы то ни было, мне ясно одно: в этом доме ты не будешь в безопасности. Если хочешь жить, я заберу тебя к себе.

Мессалина кусала губы с досады: она хотела сношаться с Марком, но не могла: в доме Нарцисса проделывать это было опасно, но было и опасно оставаться Марку здесь, в доме Клавдия, где были все условия для ночных увеселений, но где до Марка мог дотянуться убийца. Раз жертвы не избежать, придется ей, видно, пожертвовать меньшим — на время отказаться от общения с Марком, пока все не утрясется, а потом возобновить с ним любовные отношения — сношения.

— Ладно, забирай его! — кивнула Мессалина Нарциссу. — И только посмей мне его не сберечь! А что делать с тобой, малышка? — Августа потрепала Ливию по щеке.

— Думаю, Ливии ничего не грозит, — сказал Паллант. — Она едва не стала жертвою убийцы, приславшего змею сюда, чисто случайно. И если Марк покинет этот дом, такой «случайности», я думаю, больше не случится…

Мессалина поняла намек Палланта — то, что на Ливию пришелся змеиный укус, предназначавшийся Марку, не было чистой случайностью: Ливия вполне осознанно приняла на себя удар, направленный на Марка. Мессалина знала, что Ливия не настолько любопытна, чтобы вскрывать чужие ларцы без ведома хозяина… «Возможно, Ливия влюблена в Марка, — усмехнулась про себя Мессалина. — Такой напомаженной и надушенной любовью частенько болеют девицы, еще не познавшие мужа. Но Ливия вздумала помереть от этой болезни — вот дурочка!» Мессалина совсем не видела в Ливии соперницу — более того, она была не прочь поразвлечься с Марком и Ливией одновременно.

Мессалина принялась рисовать в своем воображении сцены совместных развлечений. Из задумчивости вывел ее Нарцисс. Он сказал:

— Так как же, госпожа, насчет Ливии? Я думаю, она может остаться здесь…

— Добро, — молвила Мессалина, вставая с парчовогоо пуфа. — Ливия остается здесь, а Марка можешь забрать.

— Кроме того, госпожа, осмелюсь напомнить тебе: окончательно обезопасить тебя и Марка от бесчинств Палланта может только безвременная кончина Палланта, — вкрадчиво проговорил Нарцисс.

— Об этом поговорим после, — оборвала Мессалина вольноотпущенника. — А теперь я хочу проститься с Марком.

Подхватив Марка под, руку, Мессалина потащила его в свою спальню, и там, не потрудившись запереть дверь, она, рыча, принялась срывать с себя одежды. Мессалину с такой силой охватило любовное неистовство, что она ничего не видела и не чувствовала, кроме сковывавших ее одежд. Лишь освободившись от этих призрачных пут нравственности, она заметила Марка.

Марк отрешенно смотрел на нее. Мессалина нутром почувствовала — это не было отрешением токующего глухаря, любовная прострации была тут не при чем.

— Что же ты? — Мессалина была удивлена.

А Марку виделась Ливия. Это она тогда, на корабле Мессалины предупредила его, что на него вот-вот нападут; это она, обманув Кривого Тита, устроила ему побег из эргастула; это она отвратила от него беду и теперь: уж, конечно, не из праздного любопытства она полезла в ларец, адресованный ему, обмотав руки покрывалом.

— Что же ты? — проворковала Мессалина, словно тоскующая горлица.

Августа засеменила к Марку, на ходу зовуще раздвигая ноги.

Марк отшатнулся от Мессалины и, сбросив с себя оцепенение, кинулся в дверь. Мессалина, шумно дыша, выскочила за ним в коридор. Марка уже не было видно: он успел проскользнуть в одну из доброго десятка комнат, своими дверями выходивших в тот же коридор, что и спальня Августы.

Мессалина дико завыла, кусая руку, чтобы не зареветь в полный голос.

На счастье Августы, из ближайшей комнаты вышел уборщик с метлой в руке. Раб был немолод и некрасив, но Мессалина не стала привередничать. Вцепившись в него, она, рыча, словно тигрица, затащила его в свою спальню, опрокинула его на свое роскошное ложе под пурпурным балдахином и справила с ним свою нужду. Затем, наказав рабу молчать, Мессалина поспешила к Ливии: там она надеялась увидеть Марка.

Марка у Ливни не оказалось — вместе с Нарциссом он успел уже покинуть дом Клавдия.

* * *

Нарцисс поселил Марка в самой дальней комнате своего дома, запретив ему выходить из нее, прислуживать же Марку, стал старый доверенный раб Нарцисса. Кроме этого раба и Нарцисса никто не заходил к Марку, даже Мессалина, казалось, позабыла о нем. Марк, которому возня с Мессалиной вдруг стала противна, готов был радоваться ее забывчивости, если бы его связывала с Мессалиной только эта возня. Однако Мессалина интересовала Марка еще кое-чем…

Однажды после обычного вопроса Марка о Ливии‚ Нарцисс ответил, что Ливия оправилась совершенно, и тогда Марк осмелился спросить Нарцисса о себе.

— Не знаешь ли ты, Нарцисс, — произнес Марк, — сумела ли Августа добиться моего прощения? Я ведь приговорен к казни за то, что не поддержал Клавдия, когда Калигула был убит…

— Неужто? — удивился Нарцисс. — От Августы я ни о каком твоем прощении не слышал. Расскажи-ка все поподробнее…

Когда Марк закончил, Нарцисс сказал:

— Никакие переговоры с Клавдием насчет тебя Мессалина, насколько мне известно, не ведет. О тебе она между тем не забыла: каждый раз, когда я вижу ее, она спрашивает о тебе, а о твоей просьбе, она, видимо, запамятовала… Таковы женщины, дружок: последующая ночь начисто отбивает у них память о том, что им вдалбливали в предыдущую… Но ничего, еще не все потеряно. Я напомню ей о твоем деле.

Нарцисс, действительно, не подвел: он твердил Мессалине о деле Марка до тех пор, пока она не добилась предписания Клавдия, в котором говорилось, что «Марку из рода Орбелиев за верную службу сенату и народу римскому предоставляется почетная отставка и тысяча золотых денариев наградных». Это было полное прощение.

— Золотые получишь когда-нибудь потом, — заметил Нарцисс, передав Марку предписание Клавдия. — Сейчас мне не хочется соваться за ними в императорскую казну — ни к чему напоминать о тебе Палланту, который, как ты знаешь, заведует казной. Да и казна пуста.

Марк радостно улыбался. Замечание Нарцисса он пропустил мимо ушей — на эти золотые он и не рассчитывал, что уж там о них жалеть! Итак, одно условие высвобождения его из-под власти Мессалины было выполнено: ему теперь не грозила опасность со стороны закона. Правда, с Мессалиной его связывало еще одно: он поклялся Мессалине, что покинет ее только тогда, когда она будет иметь «такого же надежного телохранителя, каким был он». Однако теперь это обязательство вряд ли имело силу. Сложилось так, что в последнее время он не был ее охранником, скорее наоборот она способствовала его безопасности. Да и в то время, когда он охранял Мессалину — там, в палатинском дворце, — он был больше ее любовником, чем телохранителем.

Марк еще раз взглянул на заветные строчки и на императорскую печать под ними. Выходит, он мог покинуть Рим, имея на руках этот свиток. И он хотел покинуть Рим — трусливых сенаторов, кровожадный императорский двор, продажную чернь… Ну он покинет Рим, а что дальше?

Марк вспомнил отца. Квинт Орбелий не был ни трусливым, ни кровожадным, ни продажным — он был таким, какими были большинство римлян, иначе Рим не стал бы мировой державой. Только, наверное, РИМ сейчас не в Риме: РИМ там, где нет места обману и коварству, порождаемым праздностью, РИМ на пашнях, на виллах и в легионах… Что ж, он заедет к отцу, а затем отправится куда-нибудь на границу империи, станет легионером…

А до этого хорошо бы разузнать, что с Сартом. И еще оставался долг перед Нарциссом: как-никак, Нарцисс здорово помог ему…

Все это, многократно думанное-передуманное, пронеслось перед Марком в мгновение ока. Приняв у Нарцисса свиток, Марк сказал:

— Теперь я хотел бы покинуть Рим, господин, — Рим не для меня. Но прежде скажи, как мне отблагодарить тебя за твою доброту?

Бескорыстие совсем не относилось к добродетелям Нарцисса — он пестовал Марка не для того, чтобы его вдруг потерять. Нарцисс понимал, что в разных делах нужны разные люди: для одного дела полезны скупые, для другого — хитрые, для третьего — жестокие… У Нарцисса были и первые, и вторые, и третьи, а нуждался он в четвертых — честных и сильных, на чью силу и честность можно было бы положиться. Марк, казалось, был как раз из таких, его-то Нарцисс и пророчил себе в помощники.

— Ты хочешь покинуть Рим сейчас? — удивленно спросил Нарцисс Марка. — Но сейчас это невозможно: Мессалина кинется за тобой следом, и не знаю, каких глупостей она тогда понаделает. Для начала нужно, чтобы кто-то заменил тебя у ложа Мессалины — тогда она легко расстанется с тобой, а потом мы решим, чем ты будешь со мной рассчитываться… Постараюсь помочь тебе.

Говоря это, Нарцисс был искренен: он не хотел держать Марка в Риме его связью с Мессалиной, но хотел привязать Марка к самому себе тем, чем можно было привязать к самому себе честного человека, — раздражением его чувства признательности оказанием ему всевозможных услуг.

* * *

Нарциссу вскоре удалось выполнить обещание, данное Марку: он переключил внимание Мессалины на чернокожего раба Суфрата, купленного им за большие деньги на Римском Форуме и затем преподнесенного Августе в дар. Сообщая эту радостную новость, Нарцисс добавил:

— А теперь, любезный мой Марк, давай поговорим о том, чем ты можешь помочь мне… Буду с тобой откровенен — мне нужен человек для рискованного дела. Нет, ты не годишься, — опережая согласие, готовое сорваться с губ Марка, сказал Нарцисс. — Мне нужен человек, вхожий во дворец, или, лучше, служащий во дворце… Недавно я видел египтянина Сарта — ты знаешь его, в эргастуле вы выглядели друзьями… так ведь? (Марк был удивлен проницательностью и памятливостью Нарцисса, но виду не подал.) Ты знаешь, что это так… Так вот: ты должен уговорить Сарта помочь мне. Он изрядный пройдоха — именно такой человек мне и нужен…

— Но почему бы тебе самому не обратиться к нему? — поинтересовался Марк.

— Потому что если даже он и согласится, у меня не будет никакой гарантии того, что он сделает именно то, что я от него потребую. Другое дело, если ты попросишь его помочь мне… Я увидел, как вы любезничали в эргастуле — вы, очевидно, большие друзья, и ваша дружба была бы мне гарантией.

— Так ты, Нарцисс, говоришь, что дело не из легких?

Нарцисс развел руками:

— Да уж, легким его не назовешь…

Марк задумался. Он, конечно, был обязан Нарциссу многим, но разве мог он расплачиваться с Нарциссом услугами Сарта, подвергая жизнь Сарта опасности?

— Я сделаю для тебя все, что прикажешь, — глухо проговорил Марк. — Но не приказывай мне делать то, что я не умею! А я не умею, не могу рисковать жизнью своего друга — у меня есть только моя собственная жизнь…

Нарцисс не скрывал разочарования. Он не ожидал, что Марк окажется столь честным и не пожелает распоряжаться чужим. Правда, если Мессалину в некотором смысле считать собственностью Клавдия, Марк воспользовался-таки, воспользовался чужой собственностью без спроса! Так что же он тут теряется? Надо напомнить ему об этом! Или приберечь это напоминание для другого случая?

— Ладно, с Сартом буду разговаривать я, — произнес Нарцисс. — А тебе я найду другое занятие.

* * *

Кривой Тит, когда его попытка умертвить Марка в доме Клавдия не удалась, переключил свое внимание на дом Нарцисса. Теперь под одной крышей находились обе его будущие жертвы — и молодой римлянин, негодный счастливчик, и Нарцисс. Так может, с ними удастся покончить одним ударом?

Кривой Тит опять принялся разведывать и разнюхивать, дав себе слово на этот раз быть осмотрительнее. Тогда, со змеей, он что-то не учел, следует быть умнее.

Проникнуть тайно в дом Нарцисса было невозможно: по саду, раскинувшемуся вокруг дома, бегали громадные молосские доги (которых в прошлый раз, когда Тит был переброшен через забор Марком, там не было), а у ворот днем и ночью стояли четыре раба, каждые три часа сменявшиеся (сидеть им было запрещено, чтобы они не задремали). Значит, в дом Нарцисса смерть могла проникнуть только с ядом. Но как яд туда пронести? И как накормить им тех, кто должен умереть?

После случая со змеей в дом Нарцисса все, доставляемое чужими людьми, вносилось только после тщательною осмотра. Выходило — отраву мог пронести в дом только свой человек. Но к кому обратиться — кого попытаться подкупить? Тут ошибиться было нельзя: если нарвешься на честного и этот честный расскажет обо всем хозяину, то есть Нарциссу, подкупить кого-либо будет невозможно: Нарцисс станет подозревать и проверять всех.

Проще всего, конечно, подмешать отраву в пищу — и проще, и надежнее. Кривой Тит стал приглядываться к поварам. Их у Нарцисса было двое, и Кривой Тит без труда узнал их имена: одного, толстого и курносого, звали Тразилл, а другого, тощего и горбоносого, — Милон.

Следя за ними, Кривой Тит выяснил, в чем они разнились: Тразилл всегда покупал на рынке только самое лучшее, а Милон всегда много торговался над тем, что лучшим не назовешь. Деньги же на продукты, они, конечно, получали одинаковые… «Выходит, Милон из выданной ему суммы каждый раз некоторую толику оставляет себе», — решил Тит. А раз человек не гнушается малым, разве он откажется от большего?

Оставив Тразилла, Тит принялся тщательно наблюдать за каждым шагом Милона. Однажды, когда Милон, не сторговавшись, рассерженно отошел от торговца пряностями, Тит прямо на рынке подошел к нему.

— Господину нужна хорошая приправа — господин недоволен тем, чем торгует вон тот лысый негодяй? — Тит кивнул на торговца пряностями. — Осмелюсь предложить господину кое-что получше, давай только отойдем. И недорого!

В рыночной толчее действительно было трудно говорить, а показать товар — еще труднее, однако Милон не спешил воспользоваться приглашением Тита. Хмуро посмотрев на Тита, Милон сказал:

— Мне и в самом деле нужна хорошая приправа, любезный, но я не уверен, что после встречи с тобой она появится в моей корзинке, а еще менее я уверен в целостности своего кошелька… Давай отходить далеко не будем — подойдем вон к той повозке!

Милон показал на повозку, стоявшую немного в стороне от центра базара. Это не было тем местом, на которое рассчитывал Тит, но Тит понял, что на другое Милон не согласится: Милон заподозрил в нем базарного вора, поэтому не решился отойти от людей, рассчитывая в случае необходимости позвать на помощь, и вместе с тем Милон был жаден, Милону была нужна дешевка вот он и счел возможным переговорить с Титом (возможно даже, Милон надеялся на то, что подошедший к нему субъект обворовал какого-то торговца и теперь собирался сплавить ему ворованное за бесценок).

Тит и Милон отошли к повозке, и Тит спросил:

— Что ты думаешь вот о такой приправе? — И кинул в пустую корзинку повара три золотых денария.

Если Милон и растерялся, то ненадолго: он сразу же сгреб денарии и сунул их в свой кошель, а затем сказал:

— От такой приправы я никогда не откажусь… А что господину нужно от меня?

— Сущая малость, дружок: своему хозяину и его гостю, которого, кажется, зовут Марком Орбелием, подсыпь в кушанье вот этот порошок — это самая лучшая приправа, которую только можно вообразить, клянусь Юпитером! Но запомни: эта приправа — для господ, прислугу вроде тебя от нее может стошнить… — С этими словами Кривой Тит вытащил из своего кошеля нечто, завернутое в пергамент, и протянул это Милону.

Милон потемнел лицом.

— У меня есть еще двадцать золотых денариев для тебя, если ты сделаешь это, — тихо сказал Тит.

— Э, господин… нет, не выйдет… — шевельнул губами Милон. — Прежде, чем есть или пить что-либо, хозяин и его гость дают из тарелки или из кувшина тому, кто поднес им это, то есть мое блюдо придется отпробывать мне… А мне, ты сам сказал, твоя приправа не подойдет.

Кривой Тит не предполагал, что Нарцисс настолько недоверчив. Помедлив, он произнес:

— Может, ты подскажешь мне какой-нибудь другой способ, как угостить этим твоего хозяина и его гостя? Твой совет будет оплачен.

Милон почесал в затылке, затем за ухом, затем переносицу, затем помял подбородок и проговорил:

— Пожалуй, еще пяти золотых денариев будет достаточно за хороший совет.

Поморщившись, Тит передал Милону пять золотых, после чего тот сказал:

— Ты, господин, сегодня вечером сможешь лично преподнести свою приправу моему хозяину и его гостю, если покараулишь их неподалеку от дома. Как стемнеет, они пойдут шататься по Риму, не знаю уж зачем. И с ними этим вечером никого не будет…

— Но господин твой никуда не ходит без охраны из рабов, — удивился Тит.

— А я говорю тебе, на этот раз они не возьмут с собой рабов: видно, такое уж они наметили дельце, что рабы могут им помешать. Я прислуживал сегодня за столом хозяина — я знаю, что говорю.

— Хорошо. — Кривой Тит зло прищурился. — Ты заслужил свое золото — а теперь проваливай! И берегись, если ты ослышался, прислуживая сегодня своему хозяину за столом…

* * *

Нарцисс не сказал Марку, с чего это вдруг ему вздумалось ночью гулять по Риму, а Марк и не спрашивал. Едва сгустились сумерки, Нарцисс передал Марку короткий меч и кинжал, заметив, что оружие им не помешает. А перед самым выходом оказалось, что в их предстоящей прогулке панцирь тоже не будет помехой, даже если он составлен из стальных пластинок и весом с набитый булыжниками мешок. Именно такой панцирь поднес Марку раб.

Они отошли от дома Нарцисса едва ли дальше, чем на сотню шагов, когда на них напали. Марк увидел, как рядом с ним блеснуло оружие, и в нос ему ударила удушливая вонь, смесь винного перегара и «аромата» чеснока. Выхватив меч, он принялся отражать атаки. Сначала нападавших было трое, затем к ним присоединились еще и еще… Становилось жарковато. Нарцисс визгливо крикнул, сперва невнятно, а потом так, что Марк расслышал: «Не бей белых!»

На Марке был белый плащ, такой же — на Нарциссе: собираясь «прогуляться», Нарцисс позаботился не только об оружии на двоих, но и об одежде. Так неужели Нарцисс боится, как бы Марк впотьмах ненароком не пырнул его? Обознаться подобным образом можно было только совершенно потеряв голову.

Вскоре Марку стало ясно, о ком заботился Нарцисс. Негодяи, напавшие на них, были одеты в черные плащи для маскировки они вдруг кинулись врассыпную. Из-за угла показались «белые» на этих были белые плащи вроде того, в который Нарцисс нарядил Марка. Их было не меньше полусотни, тогда как «черных» — всего с десяток.

Одетые в черное не то грабители, не то убийцы весьма своевременно дали деру — «белые» на ходу доставали оружие, а если учесть восклицание Нарцисса, то, вне сомнения, собирались они им воспользоваться отнюдь не так, как хотелось бы «черным». Таким образом, благодаря наблюдательности и догадливости большинству «черных» удалось улизнуть — большинству, но все же не всем.

Один из напавших на Нарцисса бандитов (то ли менее внимательный, чем его товарищи, то ли более жадный до денег, а может, и проще — более пьяный) крутился вокруг Нарцисса до тех пор, пока не получил хороший удар меж лопаток. А поскольку удар был нанесен не кулаком, а мечом, то ему волей-неволей пришлось замертво упасть на землю.

Марк вместе с «белыми» преследовал «черных» до самого конца улицы — и безуспешно. Сказалось знание «черными» окрестных закоулков и маскировка. Возвращаясь обратно, к месту нападения, Марк увидел Нарцисса, склонившегося над чем-то темным, в чем угадывались контуры человеческого тела.

То был человек, который напал на Нарцисса и который был убит одним из пришедших на помощь Нарциссу «белых».

Когда Марк подошел к Нарциссу, тот показал ему на лицо мертвеца:

— Узнаешь?

Судьба в последнее время несколько раз сталкивала Марка с этим человеком, сталкивала со всей силы, словно проверяя их обоих на прочность, так что Марк не мог не узнать его.

Это был Кривой Тит.

— Этот человек несколько дней крутился около моего дома и был замечен, — проговорил Нарцисс. — Я предположил, что он замышляет недоброе… Тем рабам, которые, выходят за всякими надобностями из моею дома, я велел «предать» меня, ежели кто-либо будет добиваться их предательства. Человеку, ищущему мне погибель, я велел передать, что-де я без охраны, только с тобой, выйду ближайшей ночью из дома. Сегодня Милон сказал мне, что утром, когда он был на базаре, к нему подошли… А у меня плащи уже были наготове — для тебя, для себя и для рабов. Теперь пойдем отсюда: может появиться городская стража, а объясняться нам со стражниками незачем.

Оставив труп на мостовой, Нарцисс и Марк, а за ними — рабы Нарцисса, повернули к дому вольноотпущенника.

 

Глава тринадцатая. Поиск и находка

На другой день Нарцисс сказал Марку:

— Теперь тебе, мой друг, ничто не угрожает: преследовавший тебя человек мертв, так что пришло время подумать о тех маленьких услугах, которые ты мне окажешь взамен тех, что я оказал тебе. Так, сегодня мне нужен человек, достаточно хорошо владеющий оружием, на которого я мог бы положиться: мне нужно сходить в одно не совсем безопасное место.

— Я готов сопровождать тебя, — ответил Марк.

Накануне Нарцисс и Мессалина обговорили план, успех которого помог бы им расправиться с Паллантом: во время прогулки Клавдия по дворцовому саду на него должен был напасть «убийца», а отогнать этого «убийцу» от принцепса предстояло Нарциссу — предполагалось, что тем самым Нарцисс завоюет доверие Клавдия, и уж тогда они вместе — Нарцисс и Мессалина — вплотную займутся Паллантом. Но человека, который сумел бы представиться Клавдию убийцей, у Нарцисса на примете не было… Немножко надеялся Нарцисс на египтянина Сарта, но Марк отказался выступить между ним и Сартом посредником, а сам Нарцисс так и не решился предложить египтянину свой план, опасаясь отказа и огласки. Впрочем, отчаиваться было рано: в Риме было много всяких бродяг, и Нарцисс решил поискать среди них, ведь и золото находят в пустой породе.

У Нарцисса была одна зацепка, которая, как он предполагал, должна была помочь ему выйти на подходящего человека: он был знаком с трактирщиком Эвмолпом, человеком, хорошо знавшим римское дно. Заведение Эвмолпа располагалось в одном из грязных закоулков Авентина, вот туда-то и отправился Нарцисс вместе с Марком.

Постепенно погружаясь в глубины Авентина, Марк понял, почему Нарцисс не решился путешествовать один: взгляды, которыми одаривали его и Нарцисса обитатели этого квартала бедноты, отнюдь нельзя было назвать доброжелательными. Праздно шатавшиеся по улицам Авентина римские граждане, жившие подачками императора и магистратов, со злобной алчностью оглядывались на Марка и Нарцисса: отсутствие грязи и заплат на их плащах вызывало ненависть к ним у здешних старожил, а вместе с ней — зависть и желание примерить их одежды. Впрочем, от примерки римские граждане все же воздерживались, ругая про себя могучие мышцы и решительный вид молодца, шагавшего рядом с тучным человеком со стальными глазами, — не то ростовщиком, не то рыбным торговцем.

У трактира «Жор у обжоры» Нарцисс остановился: именно здесь хозяйствовал Эвмолп. Нарцисс толкнул дверь и шагнул внутрь, проследив за Марком, — Марк не отставал от него. Подойдя к стойке, Нарцисс негромко сказал толстяку, лениво протиравшему чашки:

— Эвмолп, дорогой, опять мне нужна твоя помощь…

— Как? Опять нужна Харита? — вроде бы удивился толстяк.

Харита была большой мастерицей варить различные зелья, особенно же ей удавалось то, во время проверки действия которого ее и Нарцисса застал Тит — там, в саду Нарцисса, в беседке… Правда, это зелье Нарциссу так и не понадобилось: Мессалина пошла на сотрудничество с ним не через любовь, а чтобы устранить Палланта, так что надобности принимать его у Нарцисса не было. Что же касается любви, то любовь к себе Нарцисс у Мессалины так и не смог вызвать, хотя, конечно, он был не прочь обогатить отношения с Мессалиной любовной близостью — увы, надежды на любовь после нескольких попыток ему пришлось оставить. Мессалина только смеялась, слушая его хвастливые заявления о своей необычной мужской силе, да похлопывала его по большому животу и по бабьим грудям — титькастые мужики ничего, кроме насмешки, у нее не вызывали. Это можно было понять: для женщин много значит внешняя сторона, а не только любовная сила домогающегося; если это было бы не так, то красотки выбирали бы себе в любовники исключительно богатых или еще выгодных как-то, хотя и уродливых, довольствуясь их пальцами, — палец не подкачает!

— Нет, не Харита нужна мне, а ты, — произнес Нарцисс. — Мне надо поговорить с тобой.

— Пойдем, — кивнул трактирщик и провел Нарцисса в темный уголок за стойкой.

Марк хотел пройти за Нарциссом, но тот сделал ему знак, чтобы он не беспокоился и оставался на месте.

— Мне нужен человек, способный орудовать кинжалом и держать язык за зубами, — дело касается дворца, — тихо сказал Нарцисс, предварительно опустив в ладонь трактирщика пять золотых.

— Тебе нужен наемный убийца? — уточнил трактирщик, засовывая золотые себе под фартук.

— Нет, мне не нужно убийство, хотя не исключено, что исполнителю при выполнении задания в целях самозащиты придется кого-нибудь убить. А возможность быть убитым и того больше…

— Если исполнитель твоего задания может стать убийцей и может оказаться убитым, то тебе надо искать именно наемного убийцу, — сделал вывод трактирщик. — А выбрать подходящего для себя ты сможешь, если обратишься к патрону наемных убийц. — Здесь трактирщик понизил голос до шепота. — Обратись к Пифию его трактир находится на Эсквилине, где новые застройки. Называется — «Головам и головкам»…

— Это что, не только трактир, но и лупанар?

— Это уж как водится… На вывеске нарисована голова сатира ну и, разумеется, головка, а под ними — название, так что не ошибешься. Всего хорошего!

Выбравшись из заведения Эвмолпа‚ Нарцисс повел Марка к Эсквилину.

* * *

Переступив порог трактира «Головам и головкам», Нарцисс направился прямо к стойке, за которой что-то кромсал ножом старик со впалыми щеками, покрытыми нездоровым пивным румянцем. Не успел Нарцисс пройти и половину расстояния до стойки, как был остановлен самым невежливым образом. Щетинистый детина с толстыми, похотливыми губами, поймав полу его плаща, взревел:

— Клянусь Исидой, это мой плащ! И я намерен его надеть, а если окажется, что у него вдруг выросли ноги, я их отрежу, да и только!

Трое товарищей толстогубого, сидевшие с ним за одним столом, шумно поддержали его: «Здорово, что твой плащ нашелся, Герион: хозяин нальет нам за него доброго фалернского! Тащи его сюда!»

Герион дернул плащ к себе — материя затрещала. Марк не стал дожидаться, когда Нарцисс окажется без плаща: молодой римлянин взмахнул мечом, примериваясь к рукам Гериона, и Герион упал навзничь, едва успев отпустить плащ.

Хорошо, что в это время в трактире не было девственниц: они наверняка оглохли бы от герионовой ругани. Пока Герион копошился на полу, пытаясь встать (он порядком отяжелел от, выпитого), его товарищи извлекли из-под своих тряпок кинжалы, выбрались из-за стола и окружили Марка. За соседними столиками тоже зашевелились, похоже, симпатизируя толстогубому.

— Однако же не больно ласково ты, Пифий, встречаешь тех, кого посылает к тебе Эвмолп! — воскликнул Нарцисс.

Могло показаться, что только теперь внимание старика, стоявшего за стойкой, было привлечено к тому, что происходило в зале. Пифий наконец перестал махать ножом и спокойно сказал:

— Эвмолп, говоришь? Герион, на место! А ты, приятель, не сердись: у нас тут любят легонько дергать если не за голову, то за головку, если не за головку, то за плащ, такой уж у нас обычай. Подойди-ка сюда. Вы оба подойдите!

Нарцисс и Марк направились к стойке, и им не препятствовали: в своем заведении Пифий, видно, был полным хозяином. Трактирщик провел, их в одну из комнат второго этажа и там спросил:

— Так зачем же вам понадобился старый Пифий, ребятки?

Нарцисс бросил на колченогий столик кожаный мешок и важно произнес:

— Здесь сто золотых, Пифий! Мне нужен человек, который в императорском дворце сделал бы все, что я прикажу ему, при этом, не скрою, рискуя. И этот человек должен быть надежным: он не должен струхнуть в самый последний момент и не должен впоследствии болтать о том, что сделал.

— Человек, человек… Всем нужны человеки… — в раздумье протянул Пифий. — Человек, говоришь? Да откуда же я возьму такого — надежного? Возможно, кто-нибудь из моих ребят и взялся бы за твое дельце, но как я могу поручиться за чужой язык? Разве золотом можно купить молчание — разве можно купить то, что не забрать у владельца? Короче говоря, у меня состоят на службе двое ребят, вхожих во дворец, но вот будут ли они держать язык за зубами после того, как обделают твое дельце…

Пифий с сомнением покачал головой. Нарцисс расстроился: он надеялся, что не все инструменты, которыми Пифий зарабатывал себе на жизнь, — дрянь и грязь, за свои немалые деньги Нарцисс рассчитывал купить у Пифия верность. Но Пифий утверждал, что верных у него нет…

— Но ты хотя бы можешь подсказать, где мне поискать такого надежного? — спросил Нарцисс.

Пифий — почесав кадык:

— Постой… Все же я тебе помогу — как раз на столько, сколько золотых лежит в этом мешке. Сейчас внизу сидит Гелерий. У него, я знаю, есть должник во дворце, и этот должник вроде бы честен… Подожди здесь — я пришлю его к тебе!

Пифий, ухватив мешок, выскочил из комнаты, и вскоре лестница, сообщавшая первый этаж со вторым, заскрипела под тяжелыми, явно не старческими шагами. Марк и Нарцисс приготовились — это могло быть ловушкой.

Дверь распахнулась, и в комнату шагнул рослый человек средних лет. Пифий не обманул — это был Гелерий.

— Я Гелерий, — сказал вошедший, и в голосе его не было слышно пьяных ноток. — Пифий сказал, что вам нужен человек во дворце для одного непростого дела. Такой человек у меня есть.

— Но можно ли на твоего человека положиться? Надежен ли он? — спросил Нарцисс.

Гелерий кивнул:

— Вроде надежен — надежен настолько, насколько надежной может быть дружба. Этот человек знает, что если он меня предаст, то тогда умрет его товарищ, спасший его однажды своим поручительством.

Нарциссу особо выбирать не приходилось. Слегка кивнув, словно признавая пояснение Гелерия достаточным, Нарцисс спросил:

— И сколько же это будет стоить, приятель?

— О, верность дорога, — Гелерий басовито хохотнул. — Тысяча золотых с тебя, и все вперед!

Нарцисс вздохнул. Приходилось соглашаться. Потом, когда Паллант будет изгнан из дворца, он все себе компенсирует.

— Ладно, Гелерий! Только таких денег у меня с собой нет. Присылай своего человека ко мне — пусть ищет дом Нарцисса на Квиринале. Я передам ему деньги и объясню, что от него требуется… Кстати, ты не назвал его имя.

— Его зовут Сарт, — проговорил Гелерий. — Египтянин Сарт.

* * *

Перебравшись из дворцовою эргастула опять в зверинец, Сарт взялся за поиски Марка: больше всего ему хотелось покинуть Рим, но покинуть Рим вместе с Марком и покинуть Рим еще до того, как Паллант скомандует ему разыграть перед Клавдием сцену нападения. Сарт быстро выяснил, что из эргастула Мессалина отвела Марка в старый дом Клавдия, но пробиться к Марку, пока он находился в доме Клавдия, Сарту не удалось. Потом след Марка затерялся: Сарт так и не добился от рабов Клавдия, куда же делся молодой великан, охранявший покои Мессалины. Побег из Рима, таким образом, откладывался, хотя теперь у Сарта были деньги для побега: он получил от Палланта аванс в десять тысяч сестерциев.

Отворив однажды дверь в свою каморку, Сарт увидел на полу покрытую воском табличку — ее протолкнули под дверь. На табличке было нацарапано короткое: «Помнишь? Завтра у моста». А ниже подпись — «Вириат». Сарт помнил: Вириат, его знакомец по гладиаторской школе, спас ему жизнь, вырвав его из разбойничьей темницы, но не даром. Сарт пообещал Вириату и Гелерию, главарю разбойников, выполнить любую их просьбу, кроме убийства, или воровства, или грабежа.

Сарту не хотелось идти к мосту. Но если он не пойдет, может пострадать Вириат…

У моста Сарта встретил сам Гелерий. В паре слов поблагодарив египтянина за памятливость, Гелерий отвел его к добротному дому в центре Рима, окруженному высокой оградой. «Назовешь имя — тебя впустят. Получишь деньги — передашь их мне. Выполнишь, что скажут, — мы в расчете», — отрывисто сказал Гелерий, показав Сарту на ворота дома.

Подойдя к привратнику, Сарт назвался своим настоящим именем. Его действительно сразу же провели в дом — сначала в атрий, а затем к инкрустированной золотом двери. Оказавшись за дверью, Сарт удивленно поднял брови — перед ним стоял Марк.

— Я знал, что ты окажешься здесь, — быстро сказал Марк. — Сейчас иди к хозяину, а потом нам дадут возможность поговорить.

Нарцисс поджидал египтянина стоя.

— Вот ты каков! — воскликнул он, бросив одобрительный взгляд на шрамы, пересекавшие лицо Сарта в разных направлениях. — Ну садись, дружок, садись!

Нарцисс показал египтянину на кресло — Сарт сел. Нарцисс сказал:

— Дело тут, приятель, вот какое: я больше жизни люблю императора и мне хочется, чтобы и император так же меня любил. А для этого ты должен разыграть перед императором сценку: ты будто бы нападаешь на него, а я будто бы успешно его защищаю… Император, как ты понимаешь, не будет знать, что все это — наша с тобой шутка.

Нарцисс остановился и выжидательно посмотрел на Сарта. Сарт демонстративно зевнул: точно такую же сценку предлагал ему разыграть перед императором Каллист, а с небольшим изменением — Паллант (по Палланту, прежде, чем кривляться перед Клавдием, Сарт должен был убить Каллиста). Обрадовавшись бесстрашию Сарта, Нарцисс продолжил:

— Это лучше всего проделать в саду — около полудня император любит прогуливаться там. В одиночестве. Ты заранее проникнешь в сад (до того, как в него войдет император: тогда все выходы и входы будут перекрыты преторианцами) и подождешь императора под каким-нибудь кустом, а я пройду в сад около полудня — вроде как на прогулку.

— Но ты сам сказал, что в то время, когда в саду гуляет император, в сад не пускают, — возразил Сарт.

— Верно, не пускают, — улыбнулся Нарцисс. — Но у меня есть пропуск, подписанный самим императором, который дает мне право заходить в любое место дворца в любое время. (Этот пропуск, действительно подписанный Клавдием, Нарцисс получил с помощью Мессалины.) Так что насчет меня можешь не беспокоиться.

— Еще один вопрос. А как я выберусь из сада после того, как ты «спасешь» от меня императора?

— Это немножко сложнее, но если бы все было просто, я бы не платил так много. — Нарцисс помолчал, собираясь с мыслями. — Сделано это будет так. Один из проходов в сад, как ты знаешь, под аркой Тиберия. Как раз в то время, когда ты будешь высматривать из-за кустов Клавдия, рядом с ней будет прогуливаться Мессалина. Августа вдруг закричит, и преторианцы, охраняющие этот проход, наверняка бросятся к ней. Крик Мессалины будет для тебя сигналом. Ты кинешься на Клавдия, я наброшусь на тебя, а затем ты, будто спасаясь от моего кинжала, побежишь к арке Тиберия. Проход будет свободен — преторианцев Августа задержит у себя.

— То ли задержит, то ли нет, — проворчал Сарт. — Ну да ладно, без риска все равно не обойтись. Только вот что: это твое дело нужно делать как можно быстрее, если не хочешь, чтобы тебя опередили. Похожая задумка есть и у Палланта, и у Каллиста.

Нарцисс удивился:

— Откуда ты все это знаешь? И что еще тебе об этом известно?

— Подобные беседы, вроде твоей, они вели со мной не раз, — сухо сказал Сарт. — Но ты можешь не беспокоиться: я выполню то, что нужно тебе, их заботы мне безразличны.

Нарцисс облегченно вздохнул:

— Тогда завтра, давай не будем откладывать. Вот деньги. — Нарцисс положил перед Сартом большой мешок, затем, немного помедлив, опустил рядом мешок поменьше и пояснил: — Большой мешок — для твоего хозяина. Не знаю, поделится ли он с тобой, поэтому к той сумме, о которой мы с Гелерием условились, я добавляю еще немного. Здесь сто золотых денариев для тебя. (Нарцисс показал на маленький мешок.) Гелерию можешь о них не говорить. Надеюсь, ты доволен?

— Доволен, доволен, — не очень довольным тоном подтвердил Сарт, пододвигая оба мешка к себе. — С тобой мы кончили. А теперь кликни Марка.

— Ладно, увидишь ты своего Марка, — ворчливо сказал Нарцисс, разочарованный черствостью Сарта, и вышел из комнаты.

Тут же появился Марк.

— Я знаю, что тебе предстоит, Сарт, — сочувственно сказал Марк, подойдя к египтянину и положив руку ему на плечо. — Если ты знаешь, чем я могу помочь тебе, — говори!

Сарт покачал головой:

— Нет, помощь мне твоя не требуется — я как-нибудь справлюсь, можешь не беспокоиться, проделывал же я штучки и посложнее… Лучше скажи — сколько еще ты думаешь сидеть в Риме? Или Мессалина еще не добилась для тебя прощения у императора?

— Прощение в моих руках, так что дело не в прощении — на мне долг. Я многим обязан Нарциссу, в том числе — своей свободой, а он мне — ничем. Я должен немного послужить ему — так сказал он, не могу же я отказаться…

— А отказываться и не надо! — воскликнул Сарт, стараясь перебить невеселый тон Марка своей импульсивностью. — Надо бежать из Рима, раз ты свободен, бежать и все! Деньги у меня есть, так что о них можешь не беспокоиться. Что же касается Нарцисса, то будь уверен: он уже много получил от тебя, просто от того, что ты есть. Иначе бы он и не возился с тобой — поверь, он бы не стал помогать тебе, надеясь только на твою благодарность в будущем. Даже того, что я знаю, достаточно, чтобы догадаться: помогая тебе, он помогает Мессалине, а значит — себе… Теперь слушай: завтра в полдень я сделаю во дворце то, что он поручил мне, и после этого я буду свободен. У меня с собой будет двадцать тысяч сестерциев — этого достаточно, чтобы покинуть Рим, так давай бежать из Рима вместе!

— Но я прощен императором — мне уже не нужно скрываться от властей…

— А твой «долг» перед Нарциссом? Просто так, похоже, он не отпустит тебя, так что, выходит, тебе нужно улизнуть от него тайком. А через пару лет, если хочешь, ты сможешь вернуться в Рим — к тому времени о тебе позабудут, да и о твоих «долгах» тоже.

Марк опустил голову. И в самом деле, хорошо бы бросить все этот город, эти интриги, эту грязь… И о Нарциссе Сарт говорит вроде правильно.

— Я согласен, — сказал Марк. — Давай только решим, где встретимся.

Скрипнула, открываясь, дверь.

— У Остийских ворот, — быстро сказал Сарт.

Вошел Нарцисс.

— Что, наговорились, голубчики?

— Увидимся завтра, голубчик, — бросил Сарт Нарциссу, ухватив со стола мешки с денариями.

 

Глава четырнадцатая. Ворота

— Куда же ты, птенчик?

Порна скорчила недовольную гримаску. Напрасно она надеялась, что высокий с жесткими глазами мужчина, налетевший на нее, сделал это нарочно: даже не извинившись, нахал вырвался из ее объятий и скрылся за спинами прохожих.

Сарт ругнулся про себя. Надо быть внимательней. Нельзя, чтобы его запомнили: только скрытость гарантировала ему безопасность.

Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, Сарт быстро шел к Остийским воротам. Поручение Нарцисса было выполнено, так что надо было спасать свою шкуру. Ведь Клавдий все же мог узнать его — не по лицу, на лице у него была маска, а по фигуре.

На память египтянину пришелся Клавдий, и он не мог удержаться от усмешки. Увидев перед собой кинжал, Клавдий принялся визжать, одной рукой безуспешно пытаясь прикрыть груди, которые могли бы потягаться с иными женскими, а другой — столь же безуспешно пытаясь прикрыть филейную часть. Трудно сказать, что было у Клавдия в это время на уме: то ли он подумал, что на него напал людоед, то ли он посчитал Сарта за маньяка-насильника.

Как и было задумано, Клавдия выручил Нарцисс: он отогнал Сарта от изнемогающего императора. Из сада Сарту помог выбраться тонкостенный кувшинчик с маслом, который он прихватил с собой по совету Нарцисса. Кувшинчик полетел под ноги преторианцу, охранявшему проход. Преторианцу, видно, не терпелось нализаться масла: бедняга на бегу так резво кувыркнулся в лужу, что расквасил губу.

А еще Сарту хорошо помогла Мессалина. Августа прекрасно сыграла роль кликуши, разработанную Нарциссом: дождавшись условленного часа, она прошла в одну из галерей, выходивших в сад, и принялась истошно звать на помощь. Трое из четверых преторианцев, охранявших проход, кинулись на зов. Четвертый остался за всех, ему-то немного погодя и угодил кувшинчик с маслом под ноги.

Преторианцев Мессалина сумела удержать при себе, поскольку даже когда они оказались рядом с ней, она не перестала вопить. Как же ей не вопить — ведь человек с кинжалом, которого она спугнула своим криком, мог, набравшись наглости, опять появиться у ее бюста. Она ни за что не останется одна, пока не обыщут весь Палатин.

Преторианцам ничего не оставалось делать, кроме как находиться при Мессалине, дожидаясь подмоги. И даже когда из сада донесся слабый вскрик (то тонко, по-бабьи закричал Клавдий), они не покинули ее: захлебываясь в рыданиях, Мессалина объяснила им, что злоумышленников наверняка двое и это-де кричит один из них, стараясь отвлечь преторианцев от нее, чтобы дать возможность своему напарнику без помех прикончить ее.

И еще Мессалина перемешивала свои испуганные вопли с обещаниями всевозможных кар, которые она грозилась обрушить на преторианцев, если бы те осмелились покинуть ее… Всего этого Сарт не знал. Ему было известно только, что Мессалина обещала отвлечь на себя преторианцев и задержать их, — это она и сделала и за это он, подходивший теперь к Остийским воротам, был ей благодарен.

Показались Остийские ворота. Вокруг них, как обычно, было многолюдно, однако Сарт быстро нашел глазами Марка, выхватив из толпы его могучую фигуру. Стараясь предостеречь друга от шумных приветствий, которые могли быть применены любопытными, Сарт подошел к Марку, глядя мимо него, и тихо спросил:

— Ты готов? Тогда пошли, нечего тянуть — Клавдий может приказать закрыть все ворота города… Лошадей купим в ближайшей деревушке.

— Я не могу пойти с тобой. Но ты иди. Беги… — глухо сказал Марк, рассматривая трещинку на камне мостовой.

Сарт побледнел. Он был готов к чему угодно, но только не к этому.

— Да ты что, рехнулся, любезный? — зло прошептал египтянин. — Так-то ты держишь свое слово, и не какое-нибудь дрянное слово, данное прощелыге-вольноотпущеннику, а слово, данное другу? Вчера ты обещал вместе со мной покинуть город!

По лицу Марка пошли красные пятна. Его обвиняли в том, что он не держит слово, то есть в предательстве, и это было похоже на правду.

Марк с болью выдохнул:

— Беги, Сарт, беги один… А я не могу.

Египтянин задохнулся от возмущения:

— Ладно, не хочешь бежать со мной — отваливай, я обойдусь без попутчиков. Но поклянись, что никому не расскажешь обо мне. Только не знаю, какую клятву с тебя потребовать, чтобы ты ее не нарушил.

— Почему ты говоришь так? Или нашей дружбе конец? — воскликнул Марк и осекся: Сарт должен был спешить, на объяснения, оправдания не было времени. — Клянусь всеми богами неба и преисподней, я не предавал твою дружбу, — торопливо сказал Марк. — Клянусь, от меня о тебе никто ничего не узнает. А не могу я уйти с тобой потому… словом, ты сам первый отвернулся бы от меня, если бы я сейчас бежал из Рима!

«Наверное, Нарцисс все же убедил этого молодого легковера, что он обязан Нарциссу», — подумал Сарт.

Гнев египтянина улетучился. Да и с чего это он так раскипятился? Уж не оттого ли, что лишился сильного спутника, который, возникни нужда; мог бы здорово помочь? Выходит, он опять думал не о Марке, а о себе. Наверное, от души у него остался один огрызок — все остальное сожрал червь расчетливости.

— Извини. Я совсем ошалел от сегодняшнего. Можешь оставаться в Риме, и мы по-прежнему друзья, — сказал Сарт. — Прощай!

— Прощай! — эхом отозвался Марк.

 

Глава первая. В саду

Человек в маске отступал, теснимый Нарциссом, — у Нарцисса кинжал был на ладонь длиннее того, который имел убийца, и Нарцисс, несмотря на свои телеса, казался более подвижен, более ловок, вот Нарцисс и одерживал верх. А после очередного стремительного взмаха кинжалом, когда Нарцисс едва не проткнул горло своего противника, человек в маске бежал…

Клавдий перевел дух. Как он хотел стать принцепсом! Оказалось же, что принципат — это большая опасность: принцепс притягивает взоры многих, в том числе и охочих до убийства… как кусок золота — нищих, как сучка — похотливых кобелей, как жирный каплун — обжор… Клавдию ясно представилось: вот он в обличии каплуна лежит на блюде, политый соусом, а к нему тянутся ножи, ножи, ножи… а кругом — жирные, складчатые подбородки, волосатые руки… брррр…

Отогнав несостоявшегося убийцу, Нарцисс, раскрасневшийся и отпыхивающийся, подошел к Клавдию и поклонился.

— Так ты… ты, что же, не голоден, дружок? — прерывающимся голосом спросил Клавдий, попавший в плен гастрономическим аналогиям. — И… не жаден?

Нарцисса вопрос Клавдия разве что несколько озадачил, но не удивил: Нарцисс хорошо знал своего патрона, чьи мысли частенько так далеко уходили от действительности, что создавали для своего хозяина как бы новую действительность, лишь отдаленно напоминавшую реальность.

— Я жаден лишь на услуги тебе, господин мой и повелитель, — подобострастно промурлыкал Нарцисс. — А голод мой утолить могут только твои милости…

Чутье Нарцисса не подвело: Клавдий отрицательно отнесся бы к любому другому ответу. Дело было в том, что Клавдий все еще находился в образе кулинарного совершенства, в который его заточило воображение, и поэтому если бы Нарцисс сказал, что проголодался, для Клавдия это означало бы признание в стремлении к власти, а если бы Нарцисс ответил отрицанием — мол, не голоден, и все тут, — Клавдий тут же подумал бы: «Раз не голоден, значит, уже наелся запретного».

Нарцисс, впрочем, ответил правильно и своим ответом сбил Клавдия с толку. Стоило, пожалуй, сказать с «бестолку», если бы можно было так сказать. Клавдий наконец перестал представлять себя изделием повара, хотя гастрономия еще сидела в нем: ему вдруг показалось, что его власть и его сила — это два блюда с тельцами, одно из которых он должен беречь как зеницу ока, а другим, содержащим силу и обладающим способностью самовоспроизводиться, разумно пользоваться. Но что значит — разумно пользоваться? Это значит — подкармливать с него надежных, то есть тех, которые будут теснить от него нахалов, нагло пытающихся отпробовать его без спроса. Эти «надежные», конечно же, должны быть накормлены до тошноты.

— За твою помощь, дорогой Нарцисс, я велю тебя сегодня хорошенько накормить, — сказал Клавдий. — Сегодня, я знаю, на обед будут лангусты — прекрасные, крупные лангусты, — и ты можешь присоединиться к моему столу.

Пока Клавдий говорил, Нарцисс раздумывал, как бы ему повернуть мысли императора в нужное для него русло. Когда Клавдий окончил, Нарцисс уже знал, что сказать.

— Благодарю тебя, господин мой, я непременно воспользуюсь, твоим приглашением, — проговорил Нарцисс. — Думаю, я просто обязан быть за твоим столом, ведь злоумышленник может подобраться к тебе не только во время отдыха, но и во время трапезы… переодетым поваром или поваренком, или же прикинувшись запеченной в тесте свиньей, или же в виде начинки пирога…

У Клавдия задергался подбородок, и он тихо, медленно, с перерывами сказал:

— Так ты говоришь, злодей может появиться опять, и неизвестно, в каком обличье? И что же ты посоветуешь мне? Как мне обезопасить себя? Как уберечься?

Нарцисс облизнул враз пересохшие губы — вот оно, то мгновение, о котором он мечтал! — и глухо сказал:

— Поручи охрану дворца мне, господин. Я не подведу…

— Но дворец охраняет Паллант… — в раздумье протянул Клавдий.

Неподалеку раздался шум, источник которого, казалось, приближался. Бледность Клавдия приобрела зеленоватый оттенок. Пошатываясь‚ он стал озираться по сторонам, словно прикидывая, куда сподручнее бежать.

Изобразив на лице бесстрашие и решительность, Нарцисс воскликнул:

— Мой кинжал с тобой, государь! — И сделал шаг навстречу шуму, словно стремясь защитить Клавдия от будто бы приближавшейся опасности. Между тем Нарцисс был уверен, что то шумели преторианцы, разыскивая Клавдия.

Предчувствие Нарцисса не обмануло (вернее, его расчетливость не обманула его): не успел Клавдий решить, в каком направлении предпочтительнее дать стрекача, как из-за деревьев показались преторианцы. Они бежали прямо к Клавдию, а впереди них неслась, подобрав подол, пышнотелая матрона. То была Мессалина. Сарт уже улизнул из сада, в этом она была уверена (времени она ему отвела достаточно), так что можно было пуститься на поиски Клавдия.

— Ты жив? Ты жив! — воскликнула Мессалина, налетев на Клавдия и обхватив его за плечи. — Хвала богам, этот, в маске, не смог навредить тебе! Он едва не прикончил и меня — по счастью, рядом оказались преторианцы…

— А мне помог Нарцисс, — промямлил Клавдий.

Нарцисс, встретившись глазами с Мессалиной, едва сумел сдержать победную улыбку.

Клавдий вроде еще что-то собирался сказать, но тут, оттолкнув преторианца, вперед вылез Паллант. Паллант, которому была поручена охрана дворца…

— Господин, ты жив… жив! — радостно залопотал Паллант. — И кто тот злоумышленник, что осмелился напасть на тебя? Да будут все свидетелями: клянусь Немезидой, я найду его, я раздобуду его, хотя бы для этою мне пришлось опуститься в преисподнюю! Покуситься на жизнь цезаря, а? Это же святотатстве! Кто он, господин, только скажи…

— Какой-то высокий, костлявый… лицо в маске, — сказал Клавдий, припоминая. — И он… — Тут Клавдий замолчал, словно заново ощутив вблизи себя острие кинжала.

Паллант изменился в лице — он догадался, что то был Сарт. Негодяй предал его! Подбегая к Клавдию, Нарцисс расслышал его слова, что ему-де помог Паллант. Получается, египтянин предал его в угоду Палланту. Мерзавца действительно стоило достать хотя бы из-под земли, чтобы затем отправить обратно в Тартар — но не целиком, а по частям…

Мысленно представив себе раздираемого на клочья Сарта, Паллант несколько успокоился, однако то изумление, с которым он встретил описание Клавдием внешности преступника, все же не укрылось от глаз Нарцисса. Что неудивительно: Нарциссу были понятны чувства Палланта, поскольку от Сарта Нарцисс знал, какие виды имел на Сарта Паллант.

— Что с тобой? — с деланным удивлением спросил Нарцисс. — Ты узнал негодяя? Ты знаешь напавшего на императора?

Какое-то мгновение Паллант колебался — выдать Сарта, не выдать Сарта… Искушение было велико, Палланту дико хотелось проучить египтянина. Но жить все же хотелось больше. Увы, Сарт слишком ловок, слишком хитер, слишком злобен, слишком мстителен: ожесточась у палачей, он мог поведать много лишнего… а то еще и прифантазировать какую-нибудь гадость о нем со зла. Нет, с Сартом он разберется сам, в это дело вмешивать императора не следует.

— Нет, я не знаю его, — покачал половою Паллант. — Но я не пожалею собственных средств, чтобы разыскать его, и он, конечно же, будет найден. Кроме того, я усилю твою охрану, государь, я велю удвоить все караулы!

— Удвоить все караулы? — удивился Нарцисс. — Разве от этого будет прок? Твои люди слишком ленивы, Паллант, а разве два лентяя, не притрагиваясь к работе, наработают больше, чем один? Но виноваты не люди — это ты распустил их!

Паллант прикусил губу — Нарцисс открыто противопоставлял ему себя. Такого еще не бывало.

— Не вижу ничего странного в том, что в дворцовой охране одни лентяи. Солдаты никогда не бывают разворотливее своего командира, — поддержала Нарцисса Мессалина. — Что, Паллант, или я неправа? К примеру, в этот раз ты подоспел к императору последним. И Нарцисс, и преторианцы, и даже я — все мы опередили тебя там, где ты обязан был быть первым. Тебе нельзя доверять охрану дворца, Паллант!

Паллант попытался возразить:

— Ты хочешь сказать, госпожа, что начальника дворцовой охраны следует искать на соревнованиях бегунов? Должен заметить…

— Кстати, а где ты был в это время? — перебил Палланта Клавдий.

Паллант смешался.

— Я?.. В триклинии…

Триклиний, в котором столовался Паллант, был едва ли не самым удаленным от дворцового сада местом.

— Так ты чревоугодничал, вместо того, чтобы охранять императора! — грозно бросила Мессалина обвинительным тоном.

Клавдию опять показалось, что он — каплун, нафаршированный, поджаренный и с приправой. Обжорство Палланта и в самом деле выглядело на этом фоне непростительным.

— Вот ты, Паллант, любишь поесть, — в раздумье сказал Клавдий, и ему представилось, как Паллант протягивает к нему — каплуну — руку с ножом. — Но охранять спокойствие империи может лишь тот, кто ничего, кроме милостей сената и народа римского, не жаждет… Мы поручаем охрану нашего дворца Нарциссу. Слышишь, Прокул? (Клавдий покосился на преторианского трибуна, подбежавшего вместе с Паллантом.) Пусть Нарцисс охраняет нас!

Побледнев, Паллант стянул с указательного пальца правой руки золотой перстень — символ власти оберегателя дворца — и протянул его Нарциссу, стараясь выглядеть если не дружелюбным, то хотя бы не злым. Злиться было опасно, слишком опасно…

Нарцисс надел перстень и, тщетно пытаясь скрыть свое ликование, сказал:

— Паллант передает охрану дворца в надежные руки, господин мой, в чем ты убедишься не раз. Отныне охранять тебя будут не только дурные головы на буйных телах: я намерен к преторианцам добавить с полсотни ловких рабов, которые всюду станут следовать за тобой тайно. Кроме того…

— Довольно, довольно! — перебила Нарцисса Мессалина. — По всему видать, ты будешь хорошо служить своему господину… А теперь давайте решим, что делать с Паллантом. Как охранник он оказался некудышним, но пригоден ли он как казначей? Сдается мне, он бесполезен для нас. А может, не только бесполезен, но и опасен?

Нарцисс заметил, как по лицу императора пробежала тень, то было не то облачко неудовольствия, не то волна страха. А Клавдий смотрел на Мессалину… И Нарциссу показалось, что на какой-то миг Клавдий более устрашился властолюбия Мессалины, нежели той опасности, которая, по ее словам, якобы исходила из нерадивости и нерасторопности Палланта.

— Осмелюсь заметить, госпожа моя, — когда дело касается счетов и расчетов, за Паллантом никому не угнаться, — осторожно произнес Нарцисс. — Мне ли не знать его — ведь он долгое время был моим наставником! Как казначею Палланту нет равных, в этом я уверен. Иное — охрана. Паллант никогда не имел дела с негодяями, вооруженными более острым оружием, чем язык, поэтому достаточно надежно оградить нашего императора от злоумышленников он не сумел. Я же управлял имениями господина в Мавретании, где, что ни неделя, приходилось отбиваться то от кочевников, приходивших с юга, то от разбойников из своих же. Как оберегатель я буду, возможно, полезнее Палланта, но как казначей Паллант незаменим!

— Да-да, пусть Паллант по-прежнему занимается казной, — поспешно проговорил Клавдий, и в самом деле напуганный алчным, злобным, властным, жадным блеском глаз Мессалины. — Пусть Паллант занимается казной — не беда, что он оказался очень уж прожорливым…

Мессалина решила, что теперь ей не следует настаивать на отлучении Палланта от казны, хотя вообще-то падения Палланта она желала куда больше, чем возвышения Нарцисса (Нарцисс был ей нужен только для того, чтобы с его помощью одолеть и Палланта, и Каллиста, а потом, быть может, настал бы и его черед.) Сегодня ей и так удалось многого добиться, о чем без слов говорил понурый вид Палланта, гнаться же за большим было опасно: как известно, одна лиса, стараясь вылакать непременно всю сметану из узкогорлого кувшина, так хорошо засунула голову в него, что вытащить ее обратно смогла только при помощи подоспевших охотников, которые ее тут же и освежевали.

— Да ты совсем замерз, — с тревогой проговорила Мессалина и, стащив с себя паллу, накинула ее на Клавдия. — Вели-ка преторианцам проводить нас в спальню…

* * *

Нарцисс и Паллант неторопливо шли в кабинет Палланта, обмениваясь любезностями, — там Палланту предстояло передать своему преемнику пароли на текущие сутки, а также график дежурств преторианских когорт. Такова была внешняя, видимая цель их уединения (пароли, конечно же, следовало передавать за закрытыми дверями), но была у них и цель иная, которую они всячески старались скрыть и которая была для них куда важнее безопасности императора. Оба они понимали, что там, в кабинете Палланта, им предстояло определиться, быть ли им смертельными врагами, или же заключить перемирие, или же начать сотрудничать.

Оказавшись в своем кабинете, Паллант сказал:

— Не сочти за труд, любезный Нарцисс, выслушать то, что тебе, быть может, хорошо известно… Только перстнем, что на твоем пальце, да еще перстнем императора может быть пропечатан пропуск во дворец. Теперь тебе‚ как оберегателю дворца, подчинены не только преторианцы, но и все дворцовые службы, но и все, кто находится во дворце по воле императора или с твоего разрешения. Сенатор или всадник, гордый патриций или плебей — все они подчинены тебе, пока находятся во дворце, настолько, насколько этого требует безопасность императора, и все они обязаны подчиняться тебе так, как будто сам император говорит твоими устами…

Ты, конечно, догадался — я пересказал тебе последний эдикт Клавдия. Так-то вроде все понятно, но есть тут одно… э… затруднение. По эдикту императора, оберегатель дворца подвластен только императору, однако эта бестия Каллист… Вот увидишь — он попытается приказывать тебе, управлять тобой. Он, не прося, а приказывая, будет требовать у тебя пропуск во дворец тому, кто ему угоден, а если ты посмеешь отказать, он сумеет к чему-нибудь придраться, и гнев императора обрушится на тебя.

— Как, Каллист осмелится посягнуть на мои полномочия? — возмутился Нарцисс. Он мигом смекнул, что Паллант перевел разговор на Каллиста не иначе как для того, чтобы затем предложить ему направленный против Каллиста союз. — Нет уж, этого я не потерплю! И должен заметить, раз Каллист пренебрегает эдиктами императора, то он опасен для императора, то ему не место во дворце!

Паллант немного повеселел. По всему видать, Нарцисс ненавидел Каллиста так же, как и он. Хоть тут ему повезло. Значит, можно договориться с Нарциссом о совместных действиях против Каллиста, а затем, устранив или ослабив Каллиста, можно будет приняться и за Нарцисса… Быть может, еще не все потеряно: ему еще удастся стать первым советчиком Клавдия. Первым и единственным.

— Конечно, Каллисту не место во дворце, — согласился Паллант. — Но Каллист сумел обманом добиться расположения императора, и теперь его не вытолкаешь взашей. Сначала нужно открыть императору глаза на Каллиста, а для этого одних только моих усилий недостаточно. Может, ты поможешь мне? Может, мы совместно поможем императору во всем разобраться?

Устранение Каллиста Нарциссу представлялось необходимым: теперь, когда позиции Палланта ослаблены, устранение Каллиста из дворца (а лучше — его убийство) сделало бы Нарцисса полноправным хозяином императорских ушей. Если не учитывать Мессалину.

— Как же я могу отказаться помочь императору? — всплеснул руками Нарцисс. — Это не только моя обязанность, но и мой долг. Я, как и ты, сделаю все, чтобы раздавить Каллиста. Вот уж не даром его называют змеей!

В дверь кабинета поскреблись. Нарцисс, судя по виду, хотел еще что-то сказать, но передумал.

— Это мой раб, — объяснил Паллант и повысил голос: — Что там у тебя, Эсимид?

— Каллист, господин…

Паллант посмотрел на Нарцисса. Нарцисс слегка кивнул. Немного помедлив, Паллант сделал манящий жест рукой.

Раб скрылся. Не успели союзники сказать и слова, как в комнату вошел Каллист. Вернее, не вошел, а стремительно влетел.

— Какое нахальство — напасть на императора в его собственном дворце! — возмущенно воскликнул Каллист, как будто случись нападение на улице, оно было бы для Клавдия меньшей неприятностью.

— М-м… да… — осуждающе протянул Паллант, а Нарцисс наклонил голову, словно стыдясь, что человеческое семя породило такого нахала.

— Как жаль, что я сегодня замотался с делами, и поэтому моя обычная прогулка по саду не состоялась, — продолжал Каллист. — А не то одним злодеем стало бы меньше. Но вы хотя бы догадываетесь, кто это был? Ты, Нарцисс… Ты помог императору — хвала тебе! Но кто тот негодник? Кто он?

— Кто он? — Нарцисс поднял голову и почесал в затылке. — Он… трудно сказать. На нем была маска, вот в чем дело. А так-то он высок и жилист. А больше… ничего особенного…

По тому, как долго Нарцисс чесал в затылке и как медленно говорил, Каллист понял, что его предположение оказалось верным. О Сарте он подумал сразу же, как только узнал приметы злоумышленника (от того преторианца, под ноги которому Сарт бросил горшочек с маслом). Сарт вполне был способен разыграть сценку покушения на Клавдия в паре с Нарциссом. Видно, так оно и было в действительности… Но не только фальшивость Нарцисса приметил Каллист — не укрылась от его внимания и удивительная сдобренность Палланта. Из-за того, что затея Нарцисса удалась, больше всего пострадал Паллант, но Паллант, казалось, не был зол на Нарцисса.

— Злоумышленника, конечно же, подослали сенаторы, — задумчиво проговорил Каллист. — Они не могут простить божественному, что империя оказалась в его надежных руках, а им не удалось растащить ее по триклиниям. Надо только выяснить, кто именно…

— Интересно, кого же ты подозреваешь? — насмешливо спросил Паллант. — Валерия Азиатика? Марка Виниция? Павла Аррунция?

И Валерий Азиатик, и Марк Виниций, и Павел Аррунций были недавними сообщниками Каллиста — с их помощью удалось погубить Калигулу. Причем связь с ними поддерживал только Каллист, Паллант же, тоже приложивший руку к убийству цезаря, не виделся и не разговаривал с ними, хотя и знал о них. И вот теперь Паллант намекал, что опасаться императору следовало недавних «дружков» Каллиста…

Валерий Азиатик две недели назад уехал в Сирию легатом, — словно не заметив насмешки, принялся рассуждать Каллист. — Марк Виниций бросился на меч на другой день после того, как императором был провозглашен Клавдий, — ты разве не знаешь об этом, Паллант? Павел Аррунций, насколько мне известно, сейчас ни на что не способен: целыми днями он пьет напропалую… Нет, опасность в других. Гней Пизон… Вокруг него, по моим сведениям, вьются теперь недовольные. Если бы покушавшийся на императора негодяй был схвачен, он наверняка вывел бы нас на Гнея Пизона.

— Что теперь говорить об этом, — пожал плечами Нарцисс. — Лучше скажи, нет ли другого способа вывести этого Гнея Пизона на чистую воду?

— Есть, только непростой, — вздохнул Каллист. — Мне известно, что Гней Пизон не так давно получил возмутительное письмо от Камилла Скрибониана, легата Далмации. В письме легат открыто призывает к мятежу. Вот бы это письмо заполучить! Тогда ни Пизону, ни Скрибониану не отвертеться. Но как его достать? Лучше всего было бы подослать к Пизону надежного человечка, который стянул бы это письмо, но где такого взять? Давайте подумаем вместе, авось и надумаем чего…

— Не думаю, что какой-то клочок пергамента способен навредить императору — пренебрежительно сказал Паллант, бросив взгляд на Нарцисса. — Мы должны искать тех, кто подослал к императору убийцу, а не возиться с каким-то письмом!

— Кроме того, отправляющиеся в далекое путешествие не должны брать себе в попутчики змею — это небезопасно, — многозначительно добавил Нарцисс.

Паллант с удовольствием наблюдал, как по лицу Каллиста пробежала тень растерянности и недовольства, — начали с ним беседовать довольно любезно, а как только он вышел с предложением, ему ответили резкостью. Каллист хмурится, ему больно — так ему и надо!

— Не знаю, как насчет змей, а вот два голодных жирных шакала, бегущие по одной тропинке, вряд ли долго будут искать, чем поживиться, — бросил Каллист, разворачиваясь к двери.

Когда Каллист вышел, Паллант сказал:

— Если то, что он тут болтал о письме легата — правда, значит, мы должны раздобыть его. А потом (тут Паллант понизил голос до шепота) в это письмо между строк можно было бы где-нибудь вписать имя Каллиста, как будто он заодно с легатом… Затем покажем письмо Клавдию. Клянусь мозгами Клавдия, Каллист станет короче на голову!

Нарцисс задумался. И в самом деле, Каллист ненароком подсказал им способ, как погубить себя самого. Или хотя бы ослабить. Пожалуй, вписывать его имя в роковое письмо и тем самым затевать с ним смертельную схватку все же слишком опасно. Но вот просто предоставить письмо императору, чтобы тем самым усилить свое влияние, можно попытаться.

— Но как достать это письмо? — произнес Нарцисс задумчиво. — Допустим, я мог бы, с твоей помощью, уговорить императора пошарить в доме этого Пизона. Ну и что? Пока мы будем ломиться в ворота, Пизон уничтожит письмо. Выкрасть письмо? Но для этого нужно точно знать, где оно лежит (Пизон, конечно, не держит его на виду, а обыскать весь дом и не попасться вор вряд ли сумеет). Однако мы не знаем, где пизонов тайник. Получается, Пизон сам должен передать это письмо нам, то есть его нужно обмануть. Какой-нибудь всадник или сенатор, претворившись республиканцем, попросит Пизона дать это письмо «почитать», а затем, получив его, передаст его нам… Как тебе это нравится?

— Неплохо, — качнул головой Паллант. — Но где взять такого всадника или сенатора? Я такого не знаю.

— Есть у меня один. Некто Марк Орбелий, он из всадников. Ты, кажется, знаешь его: одно время он служил у императрицы и однажды по глупости нахамил тебе.

Паллант был удивлен, насколько он мог быть удивлен после всего того, чему ему пришлось удивляться в этот день:

— Как? Тот раб? Который бежал из эргастула?

— Да, тот самый беглец. Раз он будет помогать нам, ты, я надеюсь, не будешь преследовать его?

Напоминание о здоровенном рабе Мессалины, оказавшемся всадником, больно кольнуло Палланта (своим могучим торсом дерзкий раб тогда как бы бросил вызов его мужественности, увы, изрядно пообносившейся и поистратившейся). Впрочем, дело дороже амбиций, и Паллант буркнул:

— Ладно, чтоб ему захлебнуться в Стиксе… Пока он будет служить нам, может с моей стороны ничего не опасаться. Только скажи, откуда ты знаешь его?

— Вот и замечательно! — улыбнулся Нарцисс. — А о том, как мы с ним познакомились, я расскажу позже… Сегодня Марк Орбелий узнает, что ему надлежит совершить. Предвижу тут маленькую трудность: он, насколько мне известно, беден, как последний плебей, а для того, чтобы втереться в доверие к такому богачу, как Пизон, нужно быть богатым. Ему надо дать денег, я же в последнее время много растратил…

— Я дам денег. И не из казны, а своих, — сказал Паллант, живо сообразив, куда гнет Нарцисс. — Миллиона сестерциев на первое время, полагаю, будет достаточно?

— О да…

— Мой раб доставит их тебе сегодня вечером. (Паллант покосился на водяные часы.) Кстати, ты должен скоро проверять караулы. Вот пароли…

Перед тем, как покинуть кабинет Палланта, Нарцисс поставил на стол перед Паллантом пузырек с мутной жидкостью и сказал:

— А это тебе для укрепления твоей мужественности, Паллант…

Нарцисс уже давно как убрался на свои посты, а Паллант все не притрагивался к пузырьку — он сидел совершенно неподвижно, стиснув зубы. Нарцисс, когда-то отравой лишивший его мужской силы, теперь сунул ему какую-то гадость, будто бы способную ее вернуть. А что, можно попробовать…

Только пусть Нарцисс не надеется, что исправленное может быть прощено.

 

Глава вторая. Возвращение домой

Расставшись с Сартом, Марк побрел туда, где он жил последнее время — к дому Нарцисса. Бежать из Рима вместе с египтянином Марк не мог: в Риме его держало одно дело. И сказать об этом деле своему другу египтянину Марк тоже не мог, опасаясь, как бы Сарту не вздумалось остаться в Риме, чтобы помочь ему, хотя после того, что произошло во дворце, Сарту умнее всего было бы скрыться. А дело это было такое: когда Марк уже подходил к Остийским воротам, мимо него пронесли носилки, из которых, как только они поравнялись с ним, высунулось личико хорошенькой девушки, как две капли воды похожей на Орбелию, его сестру… Марк на какое-то мгновение растерялся (он был уверен, что Орбелия находилась в усадьбе его отца, а не в Риме), а когда он оглянулся вслед удалявшимся носилкам, то увидел, что римлянка перед тем, как исчезнуть за пологом, поманила его рукой. При этом лицо ее было если не молящим, то, по меньшей мере, просящим… И еще ему показалось, что прелестная просительница отнюдь не добровольно скрылась в глубине своего паланкина‚ а под влиянием кого-то.

Марк кинулся за носилками, но рабы-носильщики свернули за угол прежде, чем он успел настичь их, а когда он добежал до угла, путь ему преградила преторианская когорта, пересекавшая улицу. Когда же путь оказался свободным, носилок нигде не было видно. Может, если бы на улице было меньше народу, ему удалось бы разглядеть их… И времени у Марка не было: он не мог заставлять Сарта ожидать себя у Остийских ворот, поскольку понимал, что, оставаясь в Риме, Сарт рисковал быть опознанным как человек, напавший на императора в дворцовом саду. Марк повернул назад.

Поджидая Сарта у Остийских ворот, Марк не переставал обдумывать детали этой мимолетной встречи — встречи взглядами. В конце концов он решил, что то, очевидно, и в самом деле была его сестра Орбелия: во-первых, римлянка в носилках была внешне неотличима от нее, во-вторых, римлянка в носилках позвала его жестом — а с какой стати она стала бы звать его, если бы она не была знакома с ним? А раз то была Орбелия, разве мог он покинуть Рим, не выяснив, что нужно от него его сестре?

Из разговора с Сартом Марк понял, что затея Нарцисса удалась: Сарт будто бы напал на императора, а Нарцисс будто бы спас императора, так что можно было рассчитывать на то, что влияние Нарцисса теперь значительно возрастет. А коли так, значит, Нарцисс мог оказать существенное содействие Марку в розыске Орбелии и в помощи Орбелии, если в таковой Орбелия действительно нуждается. Вот Марк и повернул от Остийских ворот к дому Нарцисса, хотя, впрочем, у него не было иного пути: он не имел в Риме ни родни, ни знакомых, у него даже не было денег, чтобы снять комнату в каком-нибудь доходном доме или трактире.

«Прежде всего Орбелию нужно разыскать, — думал Марк, возвращаясь к Нарциссу. — Но как это сделать?» Было бы глупо бродить по Риму с утра до вечера в надежде увидеть опять ее паланкин — Рим слишком велик. Разумнее было бы высмотреть какой-нибудь след, оставленный Орбелией, — пусть хотя бы и нечеткий, и путаный: лучше идти по валежнику‚ чем блуждать, не зная ориентиров, по ровному месту.

«И что я только раздумываю? — удивился сам себе Марк. — Мне просто следует съездить к отцу: он-то знает, где теперь Орбелия!» Но перед тем, как съездить к отцу, следовало попросить у Нарцисса разрешения отлучиться — с Нарциссом нельзя было порывать. А заодно не мешало бы попросить у Нарцисса и лошадь.

Нарцисса дома не оказалось (как раз в это время Нарцисс, Мессалина, Клавдий и Паллант беседовали в дворцовом саду), и Марк удалился в свою комнату, решив во что бы то ни стало переговорить с Нарциссом этим же днем. До наступления сумерек Марк дважды спрашивал о Нарциссе, но Нарцисса все не было… Учитывая важность происшедших событий, Марк предположил, что Нарцисс надумал остаться во дворце до утра, и было улегся спать, но его разбудили. Оказалось, Нарцисс все же вернулся и сам приглашал его к себе…

— Пришло время твоей службы, Марк, — сказал Нарцисс, едва только молодой римлянин переступил порог его кабинета. — Я, если ты помнишь, избавил тебя от наказания за измену императору, а с сегодняшнего дня, кроме того, ты можешь не опасаться Палланта — он пообещал оставить тебя в покое. Так что, получается, тебе есть за что платить… Сослужишь мне одну службу — и мы будем с тобой в расчете.

— Я слушаю, господин мой, — покорно произнес Марк, решив свою просьбу об отпуске изложить Нарциссу позже, когда выяснится, что тот хочет от него.

— Знаешь Гнея Пизона? Нет? Это известный сенатор и республиканец. Мне стало известно, что у него находится письмо легата Далмации Камилла Скрибониана, адресованное ему и сенату. Это письмо ты должен у него если не выкрасть, то выманить.

— Ты предлагаешь мне сделать выбор между воровством и мошенничеством, господин мой? — с горечью спросил Марк.

— Я предлагаю тебе перестать быть глупцом, — отрезал Нарцисс. — Щепетильничают в наше время только идиоты… Кстати, почему бы тебе не поинтересоваться, как мне удалось добиться для тебя прощения императора? А прощение очень редкое — прощение измены! Что, молчишь? Ну так я сейчас расскажу тебе. Может, ты думаешь, что император простил тебе измену, проникнувшись уважением к твоей чистоте и честности? Или, может, ему пришлось по вкусу, как ты развлекался с его женой? Отвечаю: о твоих забавах с Мессалиной ему неизвестно до сих пор, что же касается твоей честности, то о ней, как понимаешь, в разговоре с императором было бы смешно упоминать. Все сделала Мессалина с моей подачи: Клавдий тиснул свою печать на свитке, дарующем тебе жизнь, между двумя поскрипываниями супружеского ложа.

Марк опустил голову. Нарцисс был прав — он не мог привередничать теперь, не отказавшись от жизни тогда, получив жизнь из рук Нарцисса.

Придется, видно, соглашаться. Он обязан Нарциссу, а кроме того, никаких моральных обязательств перед Гнеем Пизоном у него нет. Так что если и придется через что-то переступить, то только, разве что, через мораль всеобщую — мораль, запрещавшую воровство и обман вообще. Такая безотносительная к личности мораль, конечно же, существовала, и образ ее был запечатлен в совести его, но вот стоило ли следовать ей всегда?

Раньше Марк был уверен, что одним из обязательных качеств морали является ее незыблемость, ее одинаковость для всех случаев и отношений. Теперь — нет. Можно даже сказать, теперь он склонялся к противоположному: честность вообще, честность во всем и ко всем более не прельщала его. Однако если бы дело шло о жизни и смерти, ставить выгоду выше честности он не стал бы и теперь.

— И что же в этом письме? — спросил Марк.

— Нечто против императора — я не знаю толком что. Мне нужно это письмо, чтобы вырвать с корнем заговор, направленный против императора, если еще не сформированный, то формирующийся.

— И каким же образом ты думаешь заговорщиков изобличить?

Нарцисс пожевал тубами.

— Я представлю письмо императору. Император поймет, что тот, кто это письмо написал, и тот, кто читал его, не донес о нем, — враг ему.

— То есть, как я понял тебя, если я раздобуду это письмо и передам его тебе, то Камилл Скрибониан, Гней Пизон и, может, еще кто-то из знатных римлян будут казнены?

Нарцисс качнул головой.

— Возможно. Так ты что, боишься стать убийцей? Эти сенаторы убили бы императора, не задумываясь, предоставься им только такая возможность, так что император вправе убить их. Это как сражение на арене: если ты не убьешь, то тебя убьют… И если эти сенаторы тебя разоблачат, то ты будешь убит, не сомневайся. Видишь, у тебя причин жалеть их не больше, чем у императора…

С тех пор, как Марк оказался свидетелем борьбы сенаторов за власть, что развернулась на его глазах в день убийства Калигулы, у него не было иллюзий насчет высокой порядочности сенаторов, и борьба их с императором казалась ему не более правой, чем борьба императора с ними. Ввиду этого выступление его на стороне императора против сенаторов нельзя было назвать нравственным или безнравственным. Это что касается морали. Что же касается выгоды, то оно было ему явно выгодно, поскольку если бы по милости богов ему удалось раздобыть письмо Камилла Скрибониана к сенаторам, то этим самым он выполнил бы свой долг перед Нарциссом и перестал бы быть обязанным Нарциссу. Кроме того, помогая Нарциссу, он мог рассчитывать, что Нарцисс поможет ему разыскать Орбелию, а если она в беде, то и выручить ее.

— Хорошо. Я попытаюсь добыть письмо легата, — произнес Марк. — У тебя, как я понимаю, есть план на этот счет?

— Я знал, что ты не станешь красоваться передо мною шелухою притворной и дешевой добродетели, — удовлетворенно проговорил Нарцисс. — Задумка у меня такая: ты обратишь внимание Пизона своей будто бы нелюбовью к императору, ты войдешь в дом его, ты завоюешь его доверие, а потом под каким-нибудь предлогом ты выманишь у него письмо Скрибониана. К примеру, ты скажешь, что точно знаешь, будто к нему вот-вот должны нагрянуть преторианцы с обыском, и предложишь свои услуги по сокрытию письма. А затем ты принесешь это письмо мне…

— Но для осуществления такого плана потребуется много времени. Враги императора, возможно, не будут мусолить письмо так долго — ознакомившись с ним, они выкинут его, и все…

— Не думаю. Судя по тому, что мне об этом письме известно, это письмо для врагов императора является чем-то вроде заклятья, читая которое они пополняют запасы своего нахальства, которое кажется им смелостью и доблестью. Ну, а если это не так… Как бы то ни было, я не вижу другого способа добраться до письма легата кроме того, о котором я сообщил тебе, хотя, конечно, хотелось бы иметь лучший.

— Ладно, — кивнул Марк, соглашаясь с планом Нарцисса. — Но тут я вижу одну сложность: для того, чтобы завязать знакомство с Гнеем Пизоном, я должен быть если не богат, то хотя бы состоятелен — не думаю, что он позволит приблизиться нищему.

— Это препятствие преодолимо, — улыбнулся Нарцисс. — Завтра я выдам тебе миллион сестерциев на расходы. За полмиллиона ты можешь купить хороший (ну, неплохой) дом на Этрусской улице. Децим Юлиан продает его — он доканчивает остатки наследства, доставшегося ему от отца. Дом продается с обстановкой и рабами. Пожалуй, тебе следует купить его завтра же.

— Вижу, ты все предвидел, — вздохнул Марк. — Я все сделаю так, как ты сказал. Но до того, как закрутить это дело, позволь мне съездить к отцу. Он живет неподалеку от Рима… На поездку у мне нужна неделя.

— Раз надо, то поезжай, — сказал Нарцисс, поморщившись. — Только купить у Децима Юлиана дом ты должен завтра же, через неделю может оказаться поздно.

* * *

На другой день Марк с конем, груженным мешками с сестерциями, и двумя рабами Нарцисса направился прямо к дому Децима Юлиана. До цели Марк добрался быстро — благодаря тому, что один из рабов хорошо знал Рим, чем сам Марк похвастаться не мог.

Привратника у ворот не оказалось, что Марка удивило. Да и ворота не были заперты… Оставив рабов с сестерциями в маленьком дворике, Марк вошел в вестибул. Какой-то человек в рваной тупике хотел проскочить мимо него — видно, раб.

— Где твой хозяин, приятель? — поинтересовался Марк, хватая за плечо раба.

— В атрии‚ господин!

Раб махнул рукой на дверь в глубине вестибула. На лице его был страх и нетерпение. «Наверное, послан за чем-то своим хозяином», — подумал Марк. Молодой римлянин отпустил раба и зашагал к двери.

Посредине атрия стоял большой стол, уставленный кувшинами и глубокими тарелками с едой, напоминавшими лохани. За столом возлежали трое: центральное ложе занимал худощавый римлянин лет тридцати, по бокам от него жевали два толстяка, возраст которых было трудно определить с достаточной точностью, так как морщины (если они у них были) маскировались складками жира.

Пировавшие были в тогах, а справа от них Марк увидел трех человек в туниках, здорово поношенных: один из них лежал на отставленном от стола ложе, а двое других секли лежавшего, из-за чего атрий оглашался ритмичными воплями. На шее одного этих двоих был металлический ошейник. «Вот, оказывается, куда делся привратник», — подумал Марк.

— Кто тут Децим Юлиан? — поинтересовался Марк вслух.

— Ты… кто ты такой? — нетвердым голосом проговорил римлянин, возлежавший на центральном ложе.

— Я Марк Орбелий из рода всадников. Я слышал, ты продаешь этот дом с обстановкой и рабами, так ведь?

— Да! — мотнул половой гуляка. — Прродаю! — Децим Юлиан махнул рабам с плетками, приказывая им прекратить свое занятие, при этом проговорив таким голосом, словно искал сочувствие: — Вот, приходится довольствоваться столь скромной музыкой… Да, я продаю этот дом, но Рим будто враз обнищал: никто не хочет мне дать за него настоящую цену. А стоит-то он всего ничего: каких-то пятьсот тысяч сестерциев… да к тому же барахло и рабы в придачу!

— Я заплачу тебе столько, — бросил Марк, не собираясь торговаться.

Некоторое время Децим Юлиан смотрел с удивлением на Марка, а затем разразился радостным хохотом:

— Ну так выпьем, братцы, выпьем! На неделе я присмотрю себе какой-нибудь домик тысяч за сто, и у меня останется четыреста тысяч, а пока я поживу у тебя — а, Лициний?

Возлежавший справа от Децима Юлиана толстяк уже начал засыпать. Услышав свое имя, он встрепенулся:

— Ик! Да…

Со столика, который стоял рядом с центральным ложем, Децим Юлиан схватил лист пергамента и кинул его Марку:

— На, смотри!

То была купчая, составленная по всей форме: вместе с домом и обстановкой Марк приобретал тринадцать рабов… Ее оставалось только подписать. Перья тоже нашлись на столике, и купчая была скреплена подписями Марка, Юлиана и двух приятелей Юлиана.

Затем Марк кликнул раба Нарцисса и передал Дециму Юлиану мешок с сестерциями, после чего сказал:

— Вот и все. А осмотреть этот дом я хотел бы один.

— Как, ты прогоняешь меня? — удивился Децим Юлиан. — Но ты, по крайней, мере дашь мне закончить мой обед?

Марк пожал плечами, с бывшим хозяином ему хотелось расстаться как можно быстрее, но не выгонять же его, в самом деле…

— Ладно, дохлебывай свой обед, — сказал Марк и повернулся, чтобы выйти: он решил пока посмотреть дворовые постройки. Голос Децима Юлиана заставил его остановиться:

— А вы, балбесы, что стоите? Играйте же! Играйте!

Марк оглянулся: Децим Юлиан показывал двоим рабам, все еще сжимавшим плети, на распростертого на ложе третьего раба. Рабы, привыкшие повиноваться Дециму Юлиану и, видно, не осознавшие еще, что он теперь не имел никакой власти над ними, замахнулись, собираясь продолжить свою игру на «инструменте».

Марк побледнел. Хотя рабы на вилле его отца и наказывались изредка плетьми, но за провинности, а не ради удовольствия… Необходимо было вмешаться.

— Э нет, бывший хозяин! — воскликнул Марк. — На этот раз придется тебе обойтись без музыки. Заканчивай свой обед и уходи. — Марк повернулся к рабам: — И вы идите!

Рабы опустили плети и приоткрыли рты, которые стали растягиваться в улыбке: до рабов начал доходить смысл происшедшего. Хотя плеть гуляла не по ним, они радовались: наверное, ложе, на котором лежал истязуемый, было им хорошо знакомо…

Тут в дверях показался раб, остановленный Марком в вестибуле. В руках он держал большую амфору — вероятно, с вином. Увидев улыбки на лицах своих товарищей по рабству, раб с амфорой застыл, сраженный: он был сметлив и сразу понял, что сделка, о которой говорили в доме Децима Юлиана несколько последних дней, заключена — Децим Юлиан более не его хозяин. Амфора полетела на пол. Лицо раба засветилось радостью.

Дециму Юлиану показалось, что рабы злорадно смеются над его бессилием, и его охватило бешенство. Соскочив со своего ложа, он крикнул:

— Э нет, почтенный Орбелий, позволь мне сперва попрощаться со своими рабами! Вот я сейчас… сейчас…

Децим Юлиан подбежал к рабу с ошейником, рванул у него плетку и стегнул ею уже вставшего с ложа раба. Раб взвыл. Децим Юлиан замахнулся опять…

Такое Марк стерпеть не мог. Марк метнулся к Дециму Юлиану и, ухватившись за плеть, с силой рванул ее на себя. С упрямством пьяного Децим Юлиан пытался удержать плеть, из-за чего упал, поскользнувшись (пол был мокрым от вина, вылившегося из разбитой амфоры). А плетка, разумеется, оказалась у Марка — падение Децима Юлиана не сохранило ему ее.

Взмахнув плеткой над ее недавним владельцем, Марк крикнул:

— Убирайся! Убирайся вон! Убирайся, если не хочешь, чтобы я принялся музицировать на самом тебе!

Юлиан копошился на полу, и Марк не стал дожидаться, пока он соберется с силами. Схватив одной рукой мешок с сестерциями, а другой — незадачливого любителя экстравагантной музыки, Марк дотащил их обоих до калитки и вышвырнул на улицу (два раба, возившиеся во дворе, от изумления вытаращили глаза так, что можно было подумать, будто у них какая-то глазная болезнь: они еще не знали, что у них новый хозяин). Затем Марк вернулся в атрий. На пути ему попались два толстяка, два приятеля Децима Юлиана: боясь, как бы их не попросили покинуть дом с той же вежливостью, что и их товарища, они поспешили ретироваться.

Оказавшись в атрии теперь уже своего дома, Марк вытер пот со лба и подумал: «Интересно, смогу ли я войти в доверие к Пизону, если он окажется таким же, как этот Юлиан?» Впрочем, то было дело будущею, теперь же ему следовало подготовиться к отъезду, намеченному им самим на следующее утро, и хорошенько выспаться. А прежде — познакомиться со своими новыми владениями.

— Господин…

Марк поднял глаза: перед ним стоял пожилой человек в желтой тунике.

— Я был управляющим у Децима Юлиана, зовут меня Гиппарх, господин…

Вместе с Гиппархом Марк обошел дом, а затем двор. Все оказалось так, как он и предполагал: дом, правда, был еще ничего, но обстановка была старая, убогая. По словам Гиппарха, когда-то, при отце Децима Юлиана, в доме водились неплохие вещицы, но теперь об этом можно было только вспоминать. Подворье оказалось не богаче дома: полуразвалившиеся сараи, трухлявые кладовые… Пустые, конечно же. В конюшне стояла одна-единственная беззубая кляча, так что если бы у Марка ничего не осталось от тех денег, которые ему выдал Нарцисс, ему пришлось бы добираться до усадьбы своего отца пешком. По счастью, дом обошелся Марку в полмиллиона сестерциев, тогда как получил он от Нарцисса целый миллион. Закончив осмотр, Марк передал управляющему две тысячи сестерциев, и тот привел ему к вечеру хорошего жеребца.

И наступила ночь, а утром Марку надлежало отправиться в путь…

* * *

В трех милиариях от Рима, в роще, через которую проходила Аппиева дорога, Марк осознал резонность окрика, брошенного во след ему караульщиком городских ворот. «Куда ты, идиот? Куда?» — крикнул караульщик, когда Марк, едва выехав из Рима, погнал своего коня галопом. Это звучало довольно грубо, поэтому Марк, не видя причин для такой грубости, вообще не отнес этот окрик к себе, и напрасно: прислушайся он к нему, все могло бы оказаться иначе.

В трех милиариях от Рима, в роще, через которую проходила Аппиева дорога, Марк отбивался от трех бродяг. Уже месяц как те, кому предстояло пересечь эту рощу, объединялись в большие группы, чтобы избежать нападения. Марк, не зная этого, благодаря своей прыти быстро оторвался от двух владельцев вилл с рабами и нескольких крестьян, ожидавших вместе с ним открытия Капенских ворот, и разбойники не приминули наброситься на одинокого всадника. Вдруг поперек дороги натянулась веревка (Марк еле сумел сдержать коня и избежать падения), а в следующий миг за Марка принялись сразу с двух сторон: два конника в тряпичных масках напали на него справа, а один — слева.

Будь на месте Марка человек, умевший владеть мечом немногим хуже, чем он, или же обладавший немногим меньшей силой, пара-тройка бесполезных взмахов оружием — вот все, что отделяло бы такого неудачника от смерти. Разбойники орудовали мечами мастерски… Но не с утомленным земледельцем и не с умаянным ленью богачом любителям чужого пришлось сразиться на этот раз, а с человеком, мало того что от природы сильным, но еще и прошедшим хорошую выучку в гладиаторской школе: покончить с Марком несколькими ударами разбойникам не удалось. А тут еще Марку на руку сыграла жадность разбойников: они, полагая, что победа за ними, избегали наносить удары его коню, видя в коне свою добычу, что позволило Марку загораживаться конем от ударов.

Если бы не веревка поперек дороги, Марк, возможно, посчитал бы за лучшее спастись от разбойников бегством, однако из-за веревки такой способ спасения оказывался невозможным. Марку оставалось надеяться только на то, что он сумеет одолеть всех трех противников, а уж тогда он смог бы продолжить свой путь. Правда, был еще один способ спастись: перерубить веревку мечом, а затем бежать, но разбойники непрерывной атакой лишали его возможности это сделать.

Особенно Марку досаждал великан, нападавший на него слева: чтобы сдержать его напор, молодому римлянину приходилось прикладывать даже больше усилий, нежели их приходилось на сдерживание наскоков двух других разбойников. Великан этот знал свое дело рубаки, а тут еще те двое… немудрено, что через некоторое время Марку показалось, будто рука его, сжимавшая меч, начала уставать. Численный перевес разбойников давал знать о себе…

С громилы, атаковавшею Марка слева, слетела маска. Ее сорвал один из пришедшихся вскользь ударов молодого римлянина (кажется, вместе с мочкой уха негодяя).

И Марк увидел: с ним сражался, его хотел убить, его кошелька и коня жаждал Вириат — гладиатор, который когда-то, как и Марк, был собственностью Мамерка Семпрания и тоже обучался в школе ланисты. Точнее, когда Марк поселился в школе Мамерка Семпрания, Вириат уже не обучался гладиаторскому делу, но совершенствовался и обучал других. Это был тот самый Вириат, который когда-то выручил Сарта — спас Сарта, отказавшегося вступать в разбойничью артель, от ярости своих товарищей артельщиков, но Сарт Марку про это не рассказывал. Марк знал только, что рядом с ним гладиаторствовал когда-то человек по имени Вириат и человек этот вообще-то неплохо относился к нему, хотя дружбы меж ними не было.

— Вириат! — окликнул Марк бывшего гладиатора.

Марк помнил Вириата, но помнил Марк и гладиатора Тиринакса… Там, на корабле Корнелия Сабина‚ в битве с отрядом Кривого Тита он пощадил Тиринакса, не обратившего ни малейшего внимания на это щажение, и из-за этого он не смог пробиться к Кассию Херее, взывавшему о помощи. И тело Кассия Хереи — честного римлянина и смелого воина — вместо того, чтобы упокоиться морем, оказалось расчлененным, и голова его была кинута в грязный мешок императорского слуги…

Казалось, восклицание Марка пробудило память Вириата: не признавший Марка в начале сражения, Вириат задержал свою руку, готовую разить. Что это было? Проснувшиеся вместе с памятью стыд и доброжелательность, или же мимолетное угрызение совести закоренелого нечестивца? А угрызение совести у нечестивца всегда готово, как известно, смениться вспышкой ярости и злобы, долженствующих уничтожить эту самую совесть, причинившую мгновенную боль… Помня о Тиринаксе, Марк не стал дожидаться, пока все определится: воспользовавшись мигом растерянности Вириата‚ Марк ударил его коня (конь Вириата упал, подминая под себя всадника), перерубил веревку, натянутую поперек дороги, и пришпорил своего жеребца. Вскоре Вириат и два других разбойника, не решившихся преследовать Марка, остались далеко позади.

Марк проскакал не менее двадцати стадий, прежде чем перешел на более спокойный аллюр, давая коню отдохнуть. И, унимая сердце, Марк подумал: он чуть не убил Вириата‚ а может, и убил его, раздавив его его же конем… Конечно, Вириат — разбойник, и Вириат напал на него, но Вириат, узнав его как своего бывшего товарища по гладиаторской школе, удержался от удара, а он, не разбойник, но честный римлянин, человек чести, воспользовался этим и, быть может, убил Вириата. Он, поклоняющийся Стойкости‚ воспользовался великодушием противника, чтобы покончить с ним. Или нет — он поклонялся Стойкости, это так, но в последнее время он следовал только своей выгоде, что и привело его к этому… к чему?

Марк был неудовлетворен своим спасением, но имело ли это неудовольствие веское основание, он так и не мог решить, он так и не мог успокоить разумом чувства. С этим сметением в душе Марк и въехал во двор усадьбы своего отца.

На этот раз рабы, копошившиеся во дворе, как-то косо смотрели на Марка, как-то сумрачно отводили взгляды от него, — почему? Марк не успел пуститься в догадки: он увидел Тразилла, управляющего своего отца, который спешил ему навстречу. И управляющий тоже, против обыкновения, отчего-то не посчитал нужным набросить на свое лицо даже тень улыбки…

— Что случилось, Тразилл? — беспокойно спросил Марк.

— Квинт Орбелий отошел к предкам. Нету больше с нами твоего отца, господин…

Удар был силен — Марк со стоном закрыл глаза. Когда-то отец учил его смотреть опасности прямо в лицо, не жмуриться, и он помнил это и выполнял это, теперь же глаза его закрылись сами собой, и не от страха, а от скорби. И когда Марк открыл их, стараясь всеми силами смириться с неизбежностью, очевидность показалась ему такой зыбкой, ненастоящей, словно была написана на воде. Правда была лишь в смерти, венчающей жизнь, а в радости, которую излучал солнечный день, была, казалось, одна лишь фальшь.

Марк медленно прошел в дом.

Позже Тразилл рассказал, как все произошло. Старый Орбелий еще с прошлого года временами стонал от непонятных болей в груди, и наверное поэтому он, предвидя свою смерть, поспешил со свадьбой дочери: Орбелия была выдана за соседа — сенатора не столько по любви, сколько по настоянию отца, которому этот сенатор показался достаточно порядочным (во всяком случае, о нем не слышали ничего худого). Так что все получилось просто: сенатор предложил, а Квинт Орбелий согласился, что же касается самой Орбелии, то у ней не было причин дуться на жениха, а причины радоваться, как сказал Квинт Орбелий, должны были появиться после свадьбы.

Приданое Орбелии составляло сто пятьдесят тысяч сестерциев — это все, что сумел наскрести ее отец, скончавшийся на пятый день после свадьбы и завещавший имение Марку… А на четвертый день после похорон муж увез Орбелию в Рим.

Марк выслушал рассказ управляющего, не проронив ни слова. Все было ясно, кроме одного, и Марк спросил:

— Как имя мужа моей сестры, Тразилл? Я не услышал его…

— Его зовут Гней, господин, — с услужливой торопливостью ответил управляющий. — Гней Пизон.

Этого Марк не ожидал. Неужели муж его сестры — тот самый Пизон, у которого он обманом должен был выманить письмо мятежного далматского легата? Вероятно, это так. В Риме можно было встретить людей с одинаковыми именами, но среди сенаторов не было двух Гнеев Пизонов, иначе Нарцисс, конечно же, предупредил бы его… Выходит, он должен обмануть мужа своей сестры с тем, чтобы того немногим позже убили — ведь читавшие письмо Камилла Скрибониана, как сказал Нарцисс, будут казнены.

Все сомнения Марка, все оправдания жизни по выгоде, все суетные желания были затоплены волнами стыда. Отец учил его быть настоящим римлянином, учил быть стойким, а он едва не пошел на подлость — он уже было согласился войти в доверие к человеку, чтобы затем погубить его. И как он только мог согласиться на такое? Он, правда, обязан Нарциссу многим. Что ж! Если бы на Нарцисса напали из-за угла, он бы, конечно, защитил его, не заботясь о себе, — он защитил бы его даже от этого Гнея Пизона, попытайся Пизон по-подлому убить Нарцисса, но нет, это Нарцисс желал смерти Пизону…

Ничего более не сказав управляющему, Марк пошел к родовой гробнице Орбелиев и до вечера просидел там, то стеная и закрывая руками лицо, то отрешенно глядя в никуда. Домой Марк вернулся в сумерках, решив утром отбыть в Рим, — не для того, чтобы помочь Нарциссу провернуть его дельце, а для того, чтобы предложить Нарциссу придумать другой способ расчета с ним.

* * *

Легкий ветерок обдавал утренней свежестью коня и всадника, неспешно ехавшего по Аппиевой дороге в сторону Рима. Такой неторопливости была причина: быстрая езда требует сосредоточенности, мысли же Марка были далеки от дороги, по которой он ехал.

Марк думал о поручении Нарцисса.

Если он откажется от этого поручения, то как же тогда с той помощью, с тем императорским прошением, которое Нарцисс добился для него? Нарцисс сделал для него то, что было нужно ему (а было нужно ему жить), так как же он теперь может ставить условия Нарциссу, как же он теперь может отказать Нарциссу? Если он и может отказаться от выполнения поручения Нарцисса, то только отказавшись от жизни, которую ему принес Нарцисс в виде императорского прощения… Но так ли поручение Нарцисса безнравственно, что от него необходимо отказаться, даже не приступив к его исполнению?

Бывало, что он уже поступал, казалось бы, во благо, поступая нравственно, а оборачивалось все непоправимым злом: так однажды он пожалел соглядатая императора, которого ему поручили убить, и в результате ею товарищи были убиты. Спустя некоторое время после этого случая он решил, что во благо можно пожертвовать честностью в малом, и вот вчера он убил (наверняка убил!) Вириата, по незнанию напавшего на него и остановившего свою собственную руку, уже занесенную для удара, едва только он напомнил о себе. Он поступил низко — он чувствовал…

Так где же истина? Как надо поступать, чтобы не наделать беды и чтобы совесть была чиста?

Пока Марк рассуждал сам с собой о тонких материях, дав поводья своему коню, конь его нагнал большой обоз. Словно сонный червяк, обоз тянулся в сторону Рима с еще меньшей скоростью, чем Марк. На полусотне повозок земледельцы везли плоды своею труда, а впереди ехали десятка два всадников, одетых куда богаче, чем это принято у людей, общавшихся с землей.

Вид повозок вывел Марка из задумчивости. Он нагнал всадников, ехавших впереди, и, не вступая с ними в разговор, стал прислушиваться к тому, о чем они говорили.

Богато одетые римляне не обратили на Марка никакого внимания: еще один путник, которому нужно было быть в Риме, опасался разбойников и присоединился к ним, что же тут такого? Они негромко переговаривались между собой, и Марк понял, что этих людей вместе свела дорога, а так большинство из них были близки друг другу не более, чем он был близок им.

Марк пропустил мимо ушей советы, как надо выделывать кожу, вздохи о ценах на хлеб, сетование на коварство женщин — привлекли его два римлянина, ехавшие немного в стороне от остальных и поэтому оказавшиеся немного ближе к нему, чем остальные.

Румяный толстяк говорил худощавому человеку среднею роста и средних лет:

— От этих разбойников нет житья, милый Луций… Они не страшатся гнева богов — ты подумай! — как будто им не придется рано или поздно опуститься в мрачное царство Аида, где для праведников, как известно, отведено местечко получше, чем для остальных.

— Такова уж человеческая природа, милый Аппий, — отвечал с усмешкой человек, названный Луцием. — Живые, как известно, думают о жизни, а тот, кто кроме как о жизни не думает ни о чем, при наличии известного количества смелости становится разбойником.

— Так каков же тогда прок от твоих поучений, дорогой Луций? Если ты утверждаешь, что в человеке природой заложен грех, то зачем тогда утомлять попусту язык и изводить пергамент?

— Ну, жажда жизни, жизни хорошей, — это еще не грех, хотя это и питательная почва для греха, — возразил Луций. — Что же касается моих работ… Если люди с рождения не способны излучать свет, то это не значит, что свет им не нужен, скорее наоборот! А если нужен свет, то кто-то должен зажечь светильник…

— Кто это? Разбойники? Не может быть! — Заволновались вдруг передние. Луций и Аппий замолчали. Марк пришпорил своею коня, желая узнать, что там такое, и мигом оказался впереди — желающих проехать вперед больше не было, так что ему не пришлось тесниться.

Навстречу обозу скакал человек, еще издали начавший что-то выписывать руками. Что, было непонятно. Когда человек подъехал ближе, все увидели: лицо его носило след скорее веселой пирушки, чем стычки с разбойниками. Хохоча во все горло, человек прокричал:

— Чего плететесь, римляне? Злодеев больше нет! Нет! Я сам видел, как их распяли!

И, продолжая хохотать, всадник помчался дальше.

Обозники, воспрянув духом, враз оживленно заговорили:

— Давно пора… Озорничали, голубчики, — отведайте теперь креста!.. А кто тот горлопан на рыжей кляче?.. Да местный сборщик налогов — кому теперь и радоваться, как ни ему!..

Всадники, возглавлявшие обоз, пришпорили своих скакунов, а земледельцы, трясшиеся на повозках, стеганули пару раз своих лошадок: всем не терпелось увидеть доказательство их теперешней безопасности.

В ожиданиях своих обозники не обманулись: за поворотом дороги вдруг выросли три креста, стоявшие вплотную к дороге. На крестах дергалось три тела, а у основания их стояли два человека в форме стражников городских когорт славного города Рима.

Подъехав к крестам, всадники (а в их числе — и Марк) натянули поводья. Остановились и повозки. Римляне во все глаза стали разглядывать тех, встречи с которыми они еще недавно так опасались.

Три разбойника были прибиты к трем крестам, стоявшим вплотную друг к другу, толстенными ржавыми гвоздями. На кресте, расположенном в центре, висел самый рослый. («Это‚ небось, главарь», — шепнул кто-то). Все трое были живы. Пока что. Двое молчали. Третий, крайний слева, судорожно бормотал, то повышая голос до крика, то шепча: «Я — римский гражданин… я — римский гражданин…» Он, видно, был недоволен тем способом казни, который для него избрали: распятием на кресте умерщвляли рабов.

В разбойнике, висевшем в центре, Марк узнал Вириата…

Молчание обозников продолжалось недолго: и всадники, и земледельцы вдруг поняли, что от распятых на кресте не может быть никакого вреда, и они враз загомонили, стараясь окрасить свою злобу едкой шуткой:

— Что, получили свое, бродяги?! Привыкли обделывать свои делишки в тени — чай‚ на солнышке теперь не сладко, а?

— Дай копье, центурион, — я хочу пощекотать вот этого, толстопузого…

— А я — вон того, что лопочет! На прошлой неделе он вылакал пол-амфоры моего вина, и, видно, еще не протрезвел…

Марк тронул поводья. Выбравшись из толпы, он погнал коня мелкой рысью, путники же, к которым он пристал, остались веселиться у крестов… Дорога повернула за холм, и Марк увидел, что решение добраться до Рима в одиночестве пришло не только к нему: обогнав Марка на полстадия, по дороге медленно ехал тот самый человек, которого его собеседник называл Луцием.

Луций придерживал коня, наверное, тем самым давая возможность своему приятелю Ацилию себя нагнать, поэтому Марк без труда настиг его. И, сам не ведая отчего, рискнул заговорить…

— Тебе, господин мой, не чужды размышления — там, в обозе, я ехал рядом… Позволишь ли спросить тебя?

Луций улыбнулся краешком губ:

— Спрашивай, пытливый юноша…

Луцию на вид было лет около сорока, то есть он был почти вдвое старше Марка. С прежней почтительностью Марк сказал:

— Как я понял, господин, ты утверждаешь, что в людях заложено стремление к свету. Но как выйти на этот свет? Иной раз кажется, что поступаешь правильно: и честно, и по-доброму, и по совести, а оборачивается все злом… Почему?

Немного помолчав, Луций начал издалека:

— Земляной червь много слышал о солнце — о том, какое оно прекрасное, величественное, о том, что оно несет жизнь всему живому на земле, — вот он и захотел на этот источник жизни взглянуть. Червь спросил у крота, что нужно сделать, чтобы увидеть солнце, и крот ответил, что для этого-де нужно вылезти на поверхность земли в том месте, где она освещается солнцем — при приближении к такому месту земля, мол, будет становиться теплее. Долго рылся червь под землей, много сделал ходов и наконец напал на теплое место. И червь полез в самую глубь этого теплого места, этого тепла, к его источнику — солнцу, как он полагал. И ему становилось все теплее и теплее… Червь вылез в центр костра, зажженного ночью, и сгорел.

Вот видишь, дружок: тепло не есть солнце, хотя тепло есть признак солнца, так и честность, правдивость, справедливость не есть добро, не есть благо, но есть лишь признаки, оболочки добра. По ним можно сверять свой путь, но при этом надо помнить, что оболочки добра может надеть и зло, так же как тепло может нести не только солнце, но и всепожирающее пламя.

Марку показалось, что еще немного, и он поймет… И он спросил:

— Я Марк Орбелий из рода всадников. А как твое имя, господин мой?

— Луций Анней Сенека рад говорить с тобою, юноша…

Сенека в те времена был уже довольно известен, и Марку приходилось не раз слышать о нем. Знаменитый философ, приверженец Стои, представлялся Марку высохшим аскетом, непоколебимо твердым в вопросах чести. А тут такое… Философ говорил, что зло могло быть честным. Значит, в этом случае, когда зло честно, нечестным было бы добро… Как это понимать?

— Ты, господин, я слышал, учишь стойкости, — с трудом подбирая слова, произнес Марк. — Но если пойти на сделку с совестью ради добра, если ради конечного блага обмануть, поступить несправедливо, — то разве будет в этом стойкость?

— Что же это за совать такая, на сделку с которой надо идти ради добра? — усмехнулся философ. — Ты уже начал отличать правдивость и справедливость от блага, так не останавливайся, отдели правдивость и справедливость и от совестливости! Пусть совесть твоя служит добру, а не честности, справедливости, правдивости, с которыми добро может не совпадать. И стойкость тогда будет в том, чтобы следовать добру, а не его оболочкам…

— Но если правда, справедливость, честность могут обернуться и злом, и добром, то как узнать заранее, еще до поступка, куда он приведет? — воскликнул Марк. — Как узнать, когда надо поступить по правде (потому что правда будет в этом случае вести ко благу), а когда солгать (потому что ко благу в этом случае будет вести ложь)?

— Тот, кто хочет научиться летать, полетит, — сказал Сенека. — Если, конечно, есть крылья…

С этими словами философ пришпорил своего коня. Марк понял — разговор окончен.

«Пожалуй, отказываться от поручения Нарцисса еще рано, — подумал Марк. — Я ведь даже не знаю, почему так печальна была Орбелия, почему там, в Риме, она так странно себя повела — не окликнула меня, не остановила своих рабов, которые несли ее, а лишь махнула рукой… Кто знает, что представляет собой этот Гней Пизон…»

 

Глава третья. Мститель

На другой день после возвращения в Рим Марк направился к Нарциссу, чтобы выяснить у Нарцисса, что же представлял собой Гней Пизон и где он проживал: Марк решил все же приступить к выполнению поручения Нарцисса, при этом дав себе слово сразу же отказаться от него, лишь только станет ясно, что выполнение его ведет к бесчестью.

Входя в дом Нарцисса, Марк мельком взглянул на прохожего, который шел вслед за ним от самого его дома и до дома Нарцисса. В человеке этом не было ничего примечательного — темная туника, грязно-желтый плащ… Марк не знал о том, как долго шел за ним человек в желтом плаще, поэтому он, скользнув по нему взглядом, сразу же позабыл о нем, в то время как этот человек, по всей видимости, заслуживал внимания, так как был удивительно внимателен к самому Марку. Едва только Марк вошел в дом вольноотпущенника, человек в желтом плаще вместо того, чтобы идти по своим делам, свернул за угол и остановился там, внимательно наблюдая за воротами дома. Вероятно, его дело в этом наблюдении и заключалось…

Нарцисс, по счастью, оказался дома (последнее время он большую часть дня проводил во дворце), и раб сразу же провел Марка к нему — провел без доклада, из чего Марк заключил, что его с нетерпением ждали. После обычного приветствия и нескольких скупых ответов о поездке (интересуясь которой, Нарцисс, как понимал Марк, отдавал дань вежливости) Марк спросил:

— Теперь о твоем деле, Нарцисс… К Гнею Пизону я наведаюсь сегодня же, так что потрудись объяснить, в каком районе Рима мне его искать.

— Тебе не придется утомляться запоминанием поворотов — мой слуга проводит тебя, — несколько настороженно проговорил Нарцисс. — Но… что за спешка? Конечно, мне хотелось бы получить письмо Камилла Скрибониана как можно скорее, однако торопливость тут может все испортить: ведь тебе, чтобы раздобыть это письмо, надо войти в доверие к Пизону, чего не сделаешь быстро. Я полагал сразу же после твоего возвращения устроить у себя небольшой Праздник Чревоугодника и пригласить на него в числе многих Пизона, а там и свести тебя с ним…

— Думаю, я смогу познакомиться с Пизоном, не тревожа его подозрительности, без посредников, — ответил Марк и, прочитав удивление на лице Нарцисса, пояснил: — Жена Пизона — моя сестра.

У Нарцисса округлились глаза:

— Ого! А что же ты раньше мне об этом не сказал?

— Я сам узнал об этом день назад, когда был у себя дома… Мне стало известно, что моя сестра вышла за сенатора Гнея Пизона. Полагаю, другого сенатора с таким же именем в Риме нет?

— Нет… э… — Мысли у Нарцисса путались: он был рад и не рад новому обстоятельству. С одной стороны, то, что сестра его поверенного — жена Гнея Пизона, вроде бы должно было облегчить доступ к письму Камилла Скрибониана, но с другой стороны… А что, если Марк не захочет действовать против мужа своей сестры?

Помявшись немного, Нарцисс все же спросил напрямую:

— Так что же, тебя, мой друг, не смущает, что человек, которого ты должен облапошить, находится с тобой, в некотором смысле, в родстве?

Марк вздохнул:

— Будь уверен, я сразу же откажусь от твоего поручения, как только увижу, что выполнение его может повредить моей сестре… Что же касается моего долга перед тобой… В этом случае тебе, видно, придется найти другой способ, как мне расплатиться: рисковать собственной жизнью я готов, но поступать во вред своим близким я не намерен.

Это было не совсем то, что Нарцисс хотел услышать от Марка. Нарцисс надеялся: Марк пообещает выполнить его поручение безо всяких условий из благодарности к нему.

Нарцисс масляно улыбнулся:

— Что же, если ты не выполнишь, что я прошу, я, так и быть, поручу тебе другое: ты должен будешь порадовать меня… ну, хотя бы единоборством со львом, или хождением по канату, или пляской на раскаленных углях. Тогда ты будешь рисковать только собой, раз уж ты на этом так настаиваешь. Впрочем, это дело будущего. А пока… Значит, ты намерен сегодня же наведаться к Гнею Пизону? Хорошо! Сейчас я кликну раба. Да, вот еще что: как только раздобудешь письмо, немедленно разыщи меня. И не жди меня дома если я буду во дворце, ищи меня там. Вот тебе пропуск.

Нарцисс порылся в ящике стола и вытащил оттуда кусок пергамента с печатью. Марк взял пропуск, и Нарцисс, приоткрыв дверь, крикнул:

— Эй, Харипп! Где ты, ленивец? Проводи господина к дому Гнея Пизона, негодник…

* * *

Гней Пизон жил богато: двухэтажный дом его за каменной оградой был выложен плитами из каррарского мрамора, а колонны портика, окружавшего дом, похоже, состояли из мрамора целиком. Дом Пизона надежно охранялся: раб-привратник, выслушав Марка, вместо того, чтобы пойти доложить о нем своему господину лично, послал к Пизону другого раба, оставшись у двери, словно опасаясь, как бы Марк не перемахнул через ограду. Но вот разрешение войти было получено, и рабы повели Марка в дом.

Человек в желтом плаще отступил в тень дерева — кто знает, как долго будет торчать этот переросток в доме сенатора…

* * *

Вестибул соответствовал наружности дома Пизона, здесь все блистало богатством: стены вестибула, вдоль которых висели светильники из серебра, были расписаны сценами охоты; вдоль стен на мраморных подставках стояли вазы — апулийские, флиаковские, пантикопейские, — одна лучше другой; коринфские колонны поддерживали высокие своды. А у двери в атрий стоял лицом немолодой уже, но телом с виду еще крепкий человек в одежде воина: короткой, до колен, тунике и панцире, с коротким мечом на поясе. Хмурым взглядом проводил воин Марка, которого рабы быстро провели через вестибул. «Должно быть, телохранитель», — подумал Марк, покосившись на воина перед тем, как войти в атрий.

В атрии Марка ждали: едва только он переступил порог, навстречу ему шагнул человек в тоге сенатора.

— Добро пожаловать в дом Пизонов, Марк Орбелий! — с благожелательной улыбкой проговорил Гней Пизон. Однако глаза его не улыбались.

Гней Пизон, римлянин лет сорока, был человеком крупным, но не тучным. До недавнего времени ему не были чужды физические упражнения, возможно, поэтому он и не был пока что окутан жиром, подобно большинству своих коллег-сенаторов. Правда, теперь Гней Пизон не смог бы одержать верх в схватке, подобной той, в которой он участвовал два года назад (тогда ему по прихоти Калигулы пришлось выйти один на один с пантерой, вооружившись только ножом, и он оказался победителем), но Пизон все же кое-что мог. Во всяком случае, так казалось ему самому. Однако его друзья, пожалуй, не согласились бы с ним: они знали, что после первого же распитого совместно кувшина рука его становилась так нетверда, что трудно было бы ожидать от нее твердости в ситуации, сопряженной с опасностью. Ведь опасность, как известно, способна пьянить, то есть устраивать сумятицу в мыслях ничуть не меньшую, чем вино.

Хотя нам и удалось кое-как рассмотреть сквозь тогу тело сенатора, до души его было добраться куда сложнее.

— Я хотел бы видеть Орбелию, любезный Пизон, — вернув Пизону улыбку, произнес Марк.

Из коридора, который вел в глубь дома, послышались торопливые шаги.

— А вот и она, — сказал Пизон с усмешкой и широким жестом показал туда, откуда доносились шаги, как бы давая тем самым понять, что разгадал под вежливостью Марка настороженность и смеется над ней.

И действительно, шаги эти принадлежали Орбелии. Стремительно влетев в атрий, она кинулась к Марку. Брат и сестра обнялись.

По мере того, как объятия продолжались, с лица сенатора улетучивался налет доброжелательности. Наконец, не выдержав, Пизон сказал:

— Не будь я мужем… э… милой Орбелии и знай я о вас не больше, чем эта пташка (Пизон показал на большого попугая, сидевшего в клетке у стены), я бы, пожалуй, подумал, что за такими объятиями непременно последуют поцелуи, а там и до любовной лихорадки недалеко. Вернее, столбняка.

Марк и Орбелия отстранились. Щеки Орбелии стали пунцовыми, а Марк, сдерживая свое возмущение воспоминанием о поручении Нарцисса, сказал:

— Надеюсь, Орбелия, твой муж любит тебя так же сильно, как и ревнует… Как у тебя дела?

Орбелия смешалась.

Пизон поспешно произнес:

— Мои слова были просто шуткой, дорогой друг: это надо мной подшутило мое воображение. Я отчего-то вдруг вспомнил Калигулу и Друзиллу — брата и сестру, которые частенько обнимались так же горячо, как и вы, а затем… хе-хе… Прошу простить меня. Что же касается Орбелии, то она чувствует себя неважно: она еще не вполне пришла в себя после смерти вашего отца.

— Да, я знаю, — печально проговорил Марк, решив насчет «шутки» Пизона больше не распространяться. — Я был на вилле.

Повисло тягостное молчание. Ни Марку, ни Орбелии не хотелось изливать свои чувства в присутствии Пизона. Но жизнь дается для того, чтобы жить, и Орбелии спросила:

— А ты, Марк? Ты что, по-прежнему служишь в гвардии? Но ты одет не как преторианец…

— Я оставил гвардию. Император дал мне отставку и… миллион сестерциев в придачу. На днях я купил себе дом на Этрусской улице. У Децима Юлиана — может, слышали о таком?

Пизон заинтересовался:

— Император подарил тебе миллион сестерциев, говоришь? Хотел бы я знать, за какие заслуги… — Пизон немного помолчал и, видя, что Марк не торопится с ответом, продолжил завистливо: — Конечно, о дельце, которое стоит миллион сестерциев, не скажешь вслух: это не то что трудиться на вилле или честно торговать, не так ли?

Пизон явно нарывался на грубость.

Марк сдержанно сказал:

— Думаю, миллион сестерциев — не сумма для хозяина такого дома. — Марк обвел руками вокруг себя. — Я рад, Орбелия, что ты живешь в такой роскоши.

— Отец наш не любил роскошь, — вздохнула Орбелия.

— Потому что не мог позволить себе ее, — отрезал Гней Пизон и, улыбнувшись с видимым усилием, сказал мягче:

— Не будем задерживать твоего брата, милая Орбелия, — кто знает, какие дела он обделывал сегодня. Может, он сильно устал, и ему не терпится прилечь. Но не у меня же!

Марку предлагали удалиться, и он не стал возражать. Дальнейшая беседа могла бы развить возникшую между ним и Пизоном неприязнь в ненависть, а этого он не хотел. Молча кивнув, Марк вышел из атрия.

В вестибуле Марка поджидал раб, проводивший его на улицу.

От Пизона Марк направился домой, по пути соображая, что же ему удалось выяснить. Отношения Орбелии и Пизона‚ похоже, были не такими уж хорошими. С одной стороны это, конечно же, дурно: как любящий брат он желал Орбелии счастья, но, с другой стороны, это позволяло ему продолжить выполнение поручения Нарцисса. Ведь если бы он убедился, что Пизон дорог Орбелии, ему пришлось бы от этого поручения отказаться.

Как только он догадается, чем можно завоевать доверие Пизона, он сразу же наведается к нему.

Увидев, что Марк вошел в дом, человек в желтом плаще повернул к трактиру‚ находившемуся неподалеку. В трактир, однако же, он не вошел — оставшись на улице, он принялся с деланным интересом разглядывать вывеску, бросая косые взгляды на жилище молодого римлянина. На вывеске был изображен подмигивающий поросенок, впившийся зубами в мужской детородный орган: трактирщик, видимо, поставлял своим посетителям помимо закуски и выпивки еще и девиц, чьим основным орудием труда был рот.

* * *

Простояв у трактира битый час, человек в желтом плаще почесал за ухом и зашагал прочь от дома Марка: вероятно, он решил, что Марк, за которым он следил весь день, больше не покажется на улице по крайней мере до следующего утра.

Человек в желтом плаще был сыном фракийца Велеаса — того самого шкипера галеры, убийство которого Марком подстроила Мессалина. Звали его Полиандр. Марк не был виновен в смерти Велеаса — Велеас, повинуясь приказанию Мессалины, напал на него с кинжалом в руке — Марк защищался, но Полиандру до этого не было дела. Его отца убили, и убийцы — Мессалина и ее наемник должны были быть наказаны.

Полиандр знал от отца о поручении Мессалины — о том, что она приказала Велеасу убить Марка, своего, как все видели, любовника. Но умер-то Велеас, а не Марк, и лишь глупец мог считать это простой случайностью.

Нет, случайности тут не было. Полиандр не был глупцом. Если бы Мессалина хотела смерти своему любовнику, то умер бы любовник, а раз умер его отец от руки ее грязного сожителя, значит, она хотела смерти его отцу. Может, Велеас косо посмотрел на нее, или, не заметив ее, отпустил какую-то шуточку в адрес ее похотливости — этого было достаточно, чтобы вызвать ненависть потаскушки. Но убить Велеаса открыто она все же поостереглась, опасаясь бунта команды, вот она и изобрела такой хитроумный способ умертвить его, как будто он сам был виновен в своей смерти. А любовник ее был с нею заодно.

Увидев смерть в глазах своего отца, Полиандр, потрясенный, выбросился за борт. Но зря Мессалина радовалась, что он утонул — нет, он не собирался лишать себя жизни, оставив тем самым убийц отца безнаказанными. Просто ему нужна была свобода, чтобы отомстить.

Полиандр доплыл до берега и добрался до Рима, горя желанием разделаться с убийцами. Но как он, раб, мог отомстить могущественнейшей из женщин империи и ее любовнику-силачу?

Полиандр решил поступить на службу к Каллисту. Судя по слухам, витавшим по Италии, жизнь на Палатине напоминала жизнь пауков в банке — каждый поглядывал на соседей как на ходящую пищу, а если двое и объединялись, то только для того, чтобы позавтракать третьим. Раб, только что поступивший на службу, мог считаться за паука с большой натяжкой — в лучшем случае, за самого маленького паучонка, — но Полиандр рассчитывал со временем откормиться. Пример был перед глазами — всесильный Каллист тоже когда-то был рабом.

Полиандр много слышал о Каллисте от своего отца, некогда кряхтевшего на одной и той же пашне с Каллистом. И даже проданы они были владельцем виллы в один и тот же день и будто бы за одно и то же — за нерадивость. Далее пути их разошлись. Каллиста купил Калигула, и он стал одним из властителей Рима, а Велеаса — Клавдий, у которого Велеас дослужился до шкипера. Полиандр надеялся, что напоминание об отце расположит к нему Каллиста и он будет принят на службу. Ни на что более надеяться Полиандр не мог: он был беглым рабом, и хотя чистая латинская речь и неплохая одежда до поры до времени скрывали его рабское происхождение, угроза разоблачения постоянно висела над ним. От этой угрозы его мог избавить только Каллист. Кроме того, иначе как на службе у Каллиста он не мыслил добраться до своих обидчиков — если не пауком, то паучонком при паучище.

Каллист принял Полиандра неплохо: вероятно, ему нужны были люди, которых еще не знали как его слуг. Каллист дал Полиандру триста сестерциев (на первое время) и велел наведоваться к нему каждый вечер — спрашивать задание.

Некоторое время Полиандр бездействовал — в его услугах не было нужды, но вот однажды для него появилась работенка. Каллист велел ему выяснить, не обзавелись ли Гней Пизон и Нарцисс общим знакомым из римлян. Такого, пояснил Каллист, у них сроду не было, но он должен был вот-вот появиться.

Полиандр стал следить за домом Нарцисса. Первый, кого он увидел у ворот его дома, был убийцей Велеаса, отца Полиандра.

Полиандр возгорелся желанием отомстить убийце тут же, немедленно — кинуться на него, рвать его зубами, топтать ногами… Благоразумие все же взяло верх над чувствами. Комплекция Марка была не такой, чтобы Полиандр мог надеяться одолеть его в одиночку, да и Каллист не оказался бы в восторге от такой «услуги»: Полиандру поручалась слежка, а не убийство.

«А что, если он-то и нужен Каллисту?» — подумал Полиандр и начал следить за Марком. И действительно, наступил день, когда от Нарцисса Марк направился прямиком к Пизону…

Задание Каллиста было выполнено. Но не было выполнено другое задание — задание, диктуемое местью: Полиандр хотел во что бы то ни стало рассчитаться с убийцами своего отца, хотел и не мог этого сделать. Человек, которого, как оказалось, звали Марк Орбелий и чья смерть была нужна ему, интересовал его хозяина Каллиста. Полиандру оставалось только надеяться, что однажды Орбелий станет безразличен Каллисту, вот тогда-то ему и можно будет отомстить. А может, планы Каллиста предусматривали уничтожение человека, за которым он следил? Это было бы еще лучше — тогда бы не пришлось рисковать собой…

Каллисту Полиандр сказал:

— Я выполнил твое поручение, господин мой: я нашел того, кого ты поручил мне отыскать. Это Марк Орбелий, он живет на Этрусской улице. Два дня назад он после свидания с Нарциссом купил особняк у Децима Юлиана, сутки его не было в Риме, а сегодня он наведался к Нарциссу опять и от него сразу же пошел к Гнею Пизону. Пробыв у Пизона около часа, он возвратился домой.

Каллист внимательно посмотрел в глаза Полиандру, словно стараясь измерить глубину его искренности.

— Допустим, это действительно тот человек, который мне нужен. Так ты говоришь, в один и тот же день он был и у Нарцисса, и у Пизона?

— Да, господин.

— А звали его… Марк…

— Марк Орбелий, господин.

— Что-то знакомое.

Каллист еще немного попытал глазами Полиандра и сделал отпускающий знак рукой. Полиандр медленно повернулся и совсем медленно пошел к двери, всем своим видом показывая, что поведение Каллиста его не удовлетворило.

Полиандр добивался поощрения, что косвенно подтверждало его верность. Каллист сделал вид, что спохватился:

— Постой, дружок! Подойди-ка. (Полиандр послушно вернулся к столу вольноотпущенника.) Вот, возьми.

Каллист кинул на стол золотые. Их было всего около десятка, но многие сказали бы, что комната осветилась. Каллист поднял уголки рта, изображая улыбку:

— Это тебе за труды. И вот еще что. Может, сегодня ты мне понадобишься. Захвати с собой это кольцо (Каллист добавил к золотым простенькое колечко из белого металла с гравировкой по кругу). Покажешь его трактирщику Нумиссию, что сидит у меня в подвале. Он тебя накормит, а соснешь уж как-нибудь за столом… Если в тебе возникнет нужда, я пришлю за тобой, если нет — утром можешь отправляться восвояси, а вечерами, как обычно, будешь наведоваться ко мне.

Полиандр, поклонившись до пола, вышел. Каллист встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос:

— Вот так штука! Опять этот Марк Орбелий на моей дорожке. Но теперь он должен помочь мне. И он поможет, хотя об этом и не узнает. А впрочем узнает, узнает когда-нибудь…

Каллист скупо улыбнулся. Когда-то этот юнец весьма дерзко разговаривал с ним — там, в тюрьме, — а потом сумел избежать уготовленной ему участи. Орбелию удалось убежать из тюрьмы при помощи Гнев Фабия, вероятно, сошедшего с ума. А когда след его отыскался, пришлось позаботиться о его безопасности — так было нужно. Потом Орбелий опять скрылся из виду, и вот — новая встреча. Судьба словно нарочно сводит их. Наверное, ей не терпится узнать, что же сильнее — безрассудное упрямство (его еще называют прямотою, стойкостью, мужеством) или же изворотливость.

В том, что мудрость побеждает всегда, Каллист не сомневался, как бы там ее ни называли — изворотливостью, расчетливостью, беспринципностью, хитроумием… Мудрость побеждает всегда, а это значит, что он должен поступить мудро, чтобы победить.

«Все ли я учел? — подумал Каллист, грызя ноготь. — Правильно ли рассчитал?»

Каллист мысленно вернулся к тому дню, который положил начало всем его расчетам и учетам.

Когда ему сообщили о нападении на Клавдия и о роли в этом нападении Нарцисса, он сразу понял: дело тут нечисто. И «нападение» и «помощь» Нарцисса — все это нарциссовы проделки. Описание внешнего вида нападавшего дополнило картину — о том, что под дудку Нарцисса сыграл именно Сарт, Каллист догадался сразу же, а когда оказалось, что египтянина нигде нет, все сомнения насчет Сарта исчезли. Словом, он выглядел тогда как виртуоз смекалки, вот только выверт Нарцисса он не предусмотрел.

Нарцисс выдвинулся, оттеснив Палланта, и, косвенно, его тоже: ведь чем больше любимчиков, тем труднее быть самым любимым. Что ему оставалось делать? Разве что попытаться уничтожить одновременно и Палланта, и Каллиста тем, что должно было вознести на новую вершину его самого…

На содержании у Каллиста состоял один сенатор, гремевший, как погремушка, своими республиканскими взглядами. Звали его Гней Пизон. Этот Пизон, впав в нужду, сам пришел к нему однажды за подачкой и с тех пор стал его постоянным партнером. Каллист наделял Пизона деньгами, а Пизон сообщал ему обо всем, что ему удалось прослышать подозрительного или неосторожного.

В один прекрасный день Пизон получил письмо от Камилла Скрибониана, старого товарища уже умершего к тому времени отца Пизона. И с этим письмом Пизон прибежал к Каллисту.

В своем письме легат Далмации хвастался, будто бы сумел вымуштровать подчиненные ему три легиона так, что они готовы были в любой момент двинуться на Рим, прикажи он только. И Скрибониан спрашивал сенаторов: не пора ли им, сенаторам, и ему, римскому военачальнику, сокрушить всевластие принцепса? Легат просил сенаторов ответить ему письменно, «а если вы стоите за республику, то быть мне в Риме с войском».

Каллист мог бы сразу же показать письмо императору, тем самым погубив Камилла Скрибониана и возвеличив себя, но он решил иначе. Его заслуга перед императором будет, конечно же, большей, если он разоблачит не хвастуна-одиночку, но большую группу видных обманщиков. То есть должен быть заговор, и этот заговор он должен раскрыть.

Каллист поручил Пизону составить ответное письмо к Камиллу Скрибониану и собрать под ним подписи. Затем, по мысли Каллиста, оба письма попали бы из его рук прямо в руки императора как доказательство его верности, неусыпности, ну и, разумеется, незаменимости.

Письмо к Камиллу Скрибониану, выдержанное в заданных Каллистом тонах, было составлено: сенаторы порицали императора и призывали легата Далмации действовать. Подписи были собраны, и Каллист уже хотел идти к императору, но тут произошла история, весьма неприятная история с Нарциссом. И Каллисту пришла в голову одна мысль…

Если бы в доме Нарцисса при обыске было найдено письмо легата Далмации, Нарциссу было бы трудно отрицать свое участие в заговоре против императора. А для этого только и нужно было, чтобы письмо Камилла Скрибониана оказалось у Нарцисса. А потом — не зевать! — следовало обыскать дом Нарцисса и найти у него это письмо, после чего — наведаться с обоими письмами к императору.

И Каллист пошел к Нарциссу, у которого оказался Паллант…

Каллист усмехнулся. Он предложил двум своим соперникам союз, и они поверили в его искренность! Он предложил им союз, как будто он не в силах справиться с ними… И они проглотили наживку — они не догадались, что предложение союза было для него лишь предлогом, чтобы появиться у них и чтобы рассказать им о письме Камилла Скрибониана к Гнею Пизону. Он хотел вызвать у них желание завладеть этим письмом, чтобы затем погубить их (Нарцисса — в первую очередь), и он этого добился.

Теперь оказалось: за письмом к Пизону был послан его старый знакомец Марк Орбелий. Оставалось только приказать Пизону передать Орбелию письмо легата Далмации, да так, чтобы Орбелию показалось, будто он насилу добыл его, а затем, дождавшись, когда Орбелий передаст письмо Нарциссу, нагрянуть к Нарциссу с обыском. И тогда с Нарциссом будет покончено.

Стемнело.

Каллист встревожился. Пизону давно пора было быть, а он, негодник, все не появлялся.

— От Пизона, господин.

В дверях маячил секретарь Каллиста.

Каллист кивнул, недовольно оттопырив нижнюю губу.

В кабинете появился пожилой воин, которого Марк видел в вестибуле дома Пизона. Это был Клеон, раб Пизона и его доверенное лицо.

Каллист тяжело посмотрел на Клеона. В прошлый раз Пизон тоже не соизволил явиться, прислав вместо себя какого-то раба. Вроде этого же, что стоит сейчас перед ним и смотрит недобро, по-волчьи.

— Ты, никак, забыл передать Пизону, что я хочу видеть именно его — его, а не тебя?

— Господин сказал, что он будет в следующий раз…

— Вот еще! Мне он нужен сейчас, немедленно! — Каллист показал на дверь. — Скажи хозяину, что я буду ждать его до полуночи, а после может не появляться… И пусть тогда не клевещет на судьбу, что она-де предоставила ему слишком мало шансов выжить!

Судорога пробежала по лицу Клеона, и он проговорил с трудом:

— Я передам твои слова хозяину.

Каллист пододвинул к себе какой-то свиток и, развернув, уткнулся в текст.

Клеон не уходил.

Добравшись до конца, Каллист с деланным удивлением посмотрел на Клеона:

— Ты еще здесь?

— И еще господин просил передать… не мог бы ты одолжить ему пару тысяч золотых?

— Нет! Уходи.

Клеон, не поклонившись, вышел.

Каллист нервно забарабанил костяшками пальцев по столу. Как некстати задурил Пизон! Пизона видите ли коробит, что он, сенатор, ходит на поклон к бывшему рабу. Вот она, гордыня-то! Ну ничего, придется ему справиться со своей обидушкой, никуда он не денется.

Без сестерциев, как ни крути, ему не обойтись. Да и так уж сказать, Пизон уже получил куда больше золота, чем промямлил подслушанных слов. Так что за Пизоном должок. И он рассчитается за все, по нраву это ему или нет. Сполна.

 

Глава четвертая. Храм

Простившись с Марком, Сарт направился к Остийским воротам: его решение покинуть Рим было твердым, тем более что обстоятельства не оставляли пространства для сомнений. Для человека, сумевшего расстроить планы сразу двух влиятельнейших людей Рима — Каллиста и Палланта, — оставаться в Риме было бы самоубийственно… Сарт намеревался по Остийской дороге добраться до Остии, а оттуда по знакомому ему морскому пути податься в Египет, в Александрию.

Для того чтобы оказаться у Остийских ворот, Сарту нужно было пройти сквозь разношерстную толпу, кипевшую вокруг живого товара: у Остийских ворот кляксою расползался невольничий рынок.

Сарт за свою жизнь видел множество смертей, непосредственной причиной части которых являлся он сам, и тем не менее он не был равнодушен к чужим страданиям. Вид людей, которых продавали, словно скот, был неприятен ему. Хмурясь, египтянин принялся торопливо пробираться к воротам, стараясь побыстрее миновать торговцев и их несчастный товар.

В спешке Сарт едва не налетел на высокого худого старика в темном гиматии, как раз в это время торговавшегося с краснощеким толстяком, продавцом чернокожих рабынь. Обогнув старика, Сарт сделал с десяток шагов к Остийским воротам — и остановился.

Сарт вспомнил, кто был этот старик. То был жрец храма Таната, сначала едва не заставивший его стать убийцей, а потом едва не убивший его самого. Сарт содрогнулся, представив и мрачный храм, и жертвенник, и ужас, застывший в глазах распластанной на нем жертвы.

Сарта обожгла догадка: старик на невольничьем рынке выбирал новую жертву своему богу.

Египтянин сделал пару шагов в сторону и, полуобернувшись, принялся следить за стариком. При этом он притворялся, будто рассматривал товар: прямо перед ним стояло десятка два смуглолицых рабов.

Жрец Таната, казалось, не заметил, что на него едва не налетел какой-то торопыга. Даже не покосившись на египтянина, он энергично болтал с торговцем, показывая узловатым пальцем то на рабынь, то на небо — видимо, торговался. Несмотря на усилия жреца, небо осталось равнодушным к торгу: так и не прибегнув к кошельку, жрец отошел от торговца и медленно двинулся вдоль торгового ряда, часто останавливаясь.

Чтобы не потерять из виду жреца, Сарту пришлось пойти за ним. А зачем? Пожалуй, Сарт пока что и сам толком не знал, зачем ему был нужен этот жрец…

Жрец так и не разжился покупкой. Обойдя вместе с египтянином базар, он свернул на улицу Мясников, бравшую начало от рыночной площади и тянувшуюся до Квиринала.

Сарт остановился. Что, преследовать жреца?

И Сарт увидел: жертвенник, залитый кровью, и он сам, склонившийся над ним, с жертвенным ножом в руке. Рядом стоял жрец, и золотой обруч на голове жреца блестел так же лживо, похабно, сально, как блестела на Калигуле одежда триумфатора, шитая золотом. Но жрец был большим злом, чем Калигула: Калигула убивал людей, а жрец Таната — людские души. Калигула убивал, а культ Таната учил убивать.

И Сарту представилось: громада амфитеатра содрогается, подчиняясь восторгу беснующейся черни, а тело умирающего гладиатора бессильно трепещет, остывая.

И Сарт подумал: вот она, возможность отомстить тем, кто годами принуждал его, гладиатора, к убийствам! Этот жрец, словно бушующая толпа в амфитеатре, хочет видеть смерть, боясь смерть. Наверное, ему кажется, что знакомство со смертью в какой-то мере предохраняет его от смерти, как знакомство со злой собакой в какой-то мере предохраняет от ее зубов. Так пусть же он убедится, что смерть, которую он видит на забрызганном кровью жертвеннике, совсем не та, которую он так боится и которую он стремится задобрить. А если он это не поймет, то, по крайней мере, он не будет мешать понять это другим.

«Убью жреца», — решил Сарт. А из Рима еще успеется убежать: даже если его уже принялись искать, для того, чтобы обшарить Рим, ищейкам потребуется гораздо больше времени, чем ему, чтобы убить жреца, а затем смотаться. Правда, его могут опознать случайно — опознать и задержать, но тут уж ничего не поделаешь. Приходится рисковать.

Сарт побежал за жрецом.

Когда расстояние между ними сократилось до достаточного, чтобы не потерять жреца из виду, египтянин сбавил шаг. Сарт мог запросто нагнать жреца, но на людной улице он опасался это делать.

Жрец шел по улице Мясников не менее четверти часа, а затем свернул на улицу Отбросов — эта улица проходила по одному из самых бедных районов Рима. Впрочем, в улицу Отбросов жрец не стал углубляться. Пройдя три трехэтажных доходных дома, он замедлил шаг у четвертого, двухэтажного с облупившейся штукатуркой.

Сарт увидел впереди жреца калитку. Медлить было нельзя. Как раз и улица была безлюдна.

Сарт рванулся к жрецу, и тут услышал какой-то подозрительный шум у себя за спиной. Словно шелест шагов… Сарт не успел оглянуться: что-го тяжелое обрушилось ему на затылок, и он потерял сознание.

* * *

Когда перед глазами перестали лопаться радужные пузыри, Сарт увидел стену. По стене взвивались тени — то горело, чадя, масло в светильнике, висевшем под самым потолком.

Было неудобно, больно. Еще не осознавая, в чем дело, Сарт попробовал подняться. Удалось. И при этом оказалось: ноги его были свободны, а руки заведены за спину и связаны. Причем на руки веревок не пожалели. Мало того, что одной стянули запястья, но еще и другой обернули Сарта на уровне локтей, так что руками Сарт пошевелить совершенно не мог.

Египтянин досадливо поморщился. Сам виноват, что так получилось. Теперь-то ясно: за жрецом следили свои же, его охраняли на расстоянии… Надо же, попасться на такой малости!

Сарт подошел к наиболее освещенной стене. А ну-ка, что тут у нас? Нет, ничего подходящего. Ни гвоздика, ни бугорка, о который можно было бы хоть сколько-нибудь растрепать стягивавшие его веревки. Так что же его ожидает? Принуждение к убийству или жертвенный нож?

Снаружи заскрипел засов.

В камеру вошел высокий жрец. Тот самый, за которым египтянин бежал от Остийских ворот.

Жрец шагнул прямо к Сарту. Морщины старика осветило пламя светильника: на высохшем лице аскета играла улыбка.

— Я узнал тебя — еще там, на невольничьем рынке… Безумец, ты потащился за мной! — Из горла жреца вылетело хриплое карканье, которое у него, наверное, означало смех. — Ты потащился за мной, и я понял — мне не надо покупать рабыню!

Сарт похолодел. Получается, над ним нависла угроза не то чтобы стать убийцей, но быть убитым… Палачом его сделать, видно, уже не рассчитывали: его бесхитростно решили сделать жертвой. И что же теперь? Можно было попытаться напугать старого паука. Но как? Прошлый раз его спас Гелерий — главарь разбойников отказался выдать его жрецам. Попробовать?

Сглотнув, Сарт произнес, стараясь придать своему голосу необходимую твердость:

— Тебе, старик, я вижу, хочется полакомиться моим мясом? Смотри, как бы тебе не подавиться! Ты знаешь Гелерия — неужели ты думаешь, что сможешь безнаказанно убить человека, который ему служит? Гелерий узнает обо всем, и тогда тебе несдобровать…

— Ты служишь Гелерию? Вот удача! — обрадовался старый жрец. — Танату, небось, надоели рабы и рабыни: для разнообразия не мешает растянуть на его алтаре одного с воли. И ничего‚ что ты разбойник, а не патриций, — начинают всегда с малого. Что же касается Гелерия… Не думаю, что ему известно обо всем, что происходит в этих стенах. А хотя бы ему и известно — так что с того? Неужели ты думаешь, что он решится повздорить со мной ради разлагающегося трупа? Так что не морочь себе голову, сынок. Лучше попроси у Таната легкой смерти — попроси, чтобы на жертвенном ноже не оказалось зазубрин. И не медли: через два часа милость Таната тебе ой как понадобится!

Старик прерывисто задышал, глаза его расширились, как будто он увидел своего бога.

— Ищи милости Таната, смертный! — возопил старый жрец, торжественно воздевая дрожащие руки. Наверное, в суеверную дрожь его бросило упоминание им самим имени грозного бога. — А я попрошу за тебя великую Гею: пусть кровь твоя будет сладка, пусть мясо твое будет нежно, пусть кости твои будут хрупки, чтобы Танат остался доволен тобой и нами, подавшими ему на стол.

Сарт, отступив назад, прислонился к стене. Жрец обрадовался такому проявлению слабости:

— Вот-вот, мой милый… И страх… И пусть страх, словно божественный сильфий, хорошенько пропитает плоть твою…

Сказав это, старый жрец, слегка наклонившись, уставился остекленевшими глазами в лицо египтянина.

Жрец Таната искал страх в лице будущей жертвы — страх, который, видно, был ему не менее нужен, чем его богу.

По тому, с каким наслаждением говорил жрец о нежности человечины, Сарт понял: он имел дело с сумасшедшим. И ничего не было бы удивительного в том, если бы старый сумасшедший, не ограничась просьбами к Гее улучшить вкусовые качества жертвы — то есть его, Сарта, — велел бы подвергнуть его кулинарной обработке.

Сарт тряхнул головой, отгоняя ужасные видения. Как же ему говорить с сумасшедшим? Надеяться напугать старика жреца гневом Гелерия явно не стоило: жрец страшился собственной смерти настолько, что спасался от этого страха, только дурманя себя видом чужих смертей. Угрозы были тут бесполезны. Пока жрец одурманен. Но можно ли привести его в чувство?

«Представление о значимости смерти разрослось у этого старика до размеров вселенских, — подумал Сарт. — Так может, мне удастся привести его в чувство, если мне удастся свести значимость смерти до размеров макового зерна?»

Ничто так не унижает, как насмешка, и Сарт спросил:

— Это какого же Таната должен я молить о легкой смерти? Не того ли размалеванного шута, которого я едва не убил в прошлый раз?

Тогда, в прошлый раз, Сарта хотели сделать убийцей, вложив ему в руку жертвенный нож. Этот нож египтянин запустил в начавшее подавать признаки жизни изваяние, изображавшее Таната. Сарт догадался, что то была не статуя, а человек, раскрашенный под Таната. Жрецы просто выманивали деньги, обманывая людей, вот что хотел сказать Сарт старому жрецу, пытаясь тем самым вернуть к действительности начавшего верить собственному обману обманщика.

В ответ на слова египтянина старик скривился, но глаза его оставались по-прежнему пустыми. Жрец глухо проговорил:

— Догадлив, ничего не скажешь… Да, поклоняясь Танату, мы одному из нас придаем облик Таната. И что ж с того? Глупец, ты думаешь, что мы тем самым только дурачим легковеров, и все? Так знай, ничтожество: когда один из нас облачается в Таната, великий бог говорит его устами и двигает его членами. Правда, все это — лишь отдаленный отклик нашего бога, но наступит час, и Танат предстанет перед нами под храмовыми сводами! Эх, что я тебе говорю… (Жрец истерически рассмеялся.) Что я тебе говорю! Твое дело — обрызгать кровью жертвенник, а не постичь великое.

Продолжая бесновато смеяться, жрец вышел.

«Я попытался образумить сумасшедшего, — горько подумал Сарт. — Было бы странно, если бы мне это удалось… Это было бы чудом. Но теперь, кажется, кроме как на чудо мне не на что надеяться».

На какой-то миг египтянин потерял самообладание. С криком ярости он ударился о дверь, но та, как и следовало ожидать, даже не шелохнулась. А не то чтобы слететь с петель.

Немного постояв у двери, Сарт отошел от нее и в изнеможении опустился на охапку соломы, валявшуюся в углу. Ему оставалось только одно — ждать чуда…

Из оцепенения египтянина вывел скрип засова.

На этот раз его посетили четверо в таких же черных масках, как и у жреца. В отличие от жреца, новые посетители были немногословны, только один из них прошевелил губами:

— Быстрее давайте! Быстрее!

Этим уста вошедших и ограничились. Правда, руки их оказались куда проворнее языков: не успел египтянин изрыгнуть подходящее к случаю ругательство, как был опрокинут на пол и обездвижен. Тюремщики связали ему ноги, а в рот засунули кляп, тогда как о спокойствии рук его они позаботились ранее. После этого четверо в черном приподняли Сарта и не очень-то осторожно опустили его на грязную дерюжку, дерюжку взяли за концы и, крикнув, вместе с египтянином понесли.

Из камеры Сарт попал в темный коридор. Коридор закончился ступеньками. Ступеньки, как оказалось, заканчивались еще одним коридором. В этом коридоре было немного светлее, чем в предыдущем: помимо факелов его освещала луна, заглядывая в высокие и узкие окна. Окна были прорублены в одной стене коридора, а в другой были двери, двери, двери…

Сарту оставили возможность видеть (наверное, считая, что об увиденном он все равно не сможет рассказать). Поэтому Сарт видел окна и, не отдавая себе отчета, зачем, считал их, пока его несли по коридору. Возможно, он слышал от кого-то, что счет успокаивает… Сарт насчитал уже дюжину окон, когда над ним раздался молодой голос — тот самый, который командовал в камере:

— Еще не меньше сотни шагов — давайте передохнем. (Сарта тут же опустили на пол, да так болезненно, что правильнее было бы сказать, — бросили.) Уфф… Ты, Оптимий, конечно же, взял новые веревки — те, которые я принес вчера?

Сарт повернул голову на голос. Лунный свет падал прямо на лицо говоруна, и Сарт увидел молодого человека лет тридцати с ухоженной черной бородкой. У римлян в те времена бороды были непопулярны. «Наверное, он не римлянин, — подумал Сарт. — А если и римлянин, то не из Лациума, это точно». Перед смертью египтянину почему-то не думалось о смерти.

— Какие еще «новые веревки»? — удивился густым басом коренастый человек справа от Сарта, стоявший в тени. — Я взял веревки из среднего шкафа — не знаю, какие уж они.

— Ах болван ты болван! — сокрушенно вздохнул чернобородый. — Ты взял старые, гнилые веревки. Неужели ты думаешь, что этот молодчик (чернобородый пнул Сарта) не справится с ними, когда над ним занесут нож? Представляю, что скажет тогда Блоссорий!

— И что теперь?

— Остается одно — связать его заново. (Чернобородый опять пнул Сарта — больнее.) Беги, дурень, в кладовую — новые веревки в первом шкафчике от окна… Да куда ты, постой! Сначала давай занесем этот дар Таната в мою келью. Мы как раз стоим напротив нее. Не крутить же нам веревки здесь, в коридоре!

В комнате за дверью было теплее, чем в коридоре. Ударившись о пол, Сарт услышал чернобородого:

— Вот теперь — дуй в кладовую, Оптимий! А ты, Луций, сходи за маслом — надо подлить в светильник, а то мы тут ничего не увидим. Запутаемся еще с веревками в потемках. Да и лишний светильник не помешает. Приноси светильник, Вописк!

Сарт услышал шаги, затем хлопанье двери, затем опять шаги. Они с чернобородым остались в комнате одни.

Когда шум шагов стал еле слышен, у Сарта над ухом раздалось:

— Слушай меня внимательно, если хочешь жить. Сейчас я развяжу тебя — не дергаться! — и свяжу заново новыми веревками, веревками гнилыми. Стоит тебе шелохнуться, и ты будешь свободен. Но освобождаться погоди. Когда тебя положат на жертвенник и старик скажет: «Прими жертву свою, Танат!» — тогда будешь пыжиться. А потом встань, повернись к старику и в воздухе нарисуй букву «Т», вот так. (Чернобородый махнул указательным пальцем перед глазами Сарта.) А потом упади, словно обессилел, и не противься тому, что будут делать с тобой. Если сделаешь, как я сказал, — будешь жив и свободен, если начнешь дурить, — погубишь себя, да и меня в придачу.

Чернобородый не стал дожидаться, пока Сарт каким-то образом (то ли мычанием, то ли миганием) прореагирует на его слова. С развязыванием он тоже возиться не стал — нож у него был хороший, острый.

Уже свободный от пут, Сарт продолжал честно лежать на дерюжке, не шевелясь. Ему не хотелось подводить нежданного спасителя, вмешиваясь в его планы, а задавать вопросы он не мог: кляп по-прежнему торчал из рта его, словно морковка из рта объевшегося обжоры (такие бывают на картинках).

Справившись с одними веревками, чернобородый принялся за другие. Он вытащил откуда-то целый клубок и стал быстро накручивать новые веревки на запястья египтянина. Руки чернобородого так и мелькали — словом, когда вдалеке послышались шаги, Сарт опять лежал связанным по всем правилам связывательной науки.

Оптимий, Луций и Вописк возвратились почти одновременно. Вописк начал прилаживать на крюке еще один светильник, а Луций — подливать масло в уже имевшийся. Оптимий протянул чернобородому веревку.

Чернобородый взял веревку, попробовал ее на разрыв, одобрительно поцокал и кинул в угол. Затем сказал:

— Плеснуть немного масла в светильник, конечно же, не помешает, да и ещё один светильник в моей келье не будет лишним… Потуши его, Вописк!

— Ты чего?

— Потуши! Вот так… Теперь объясняю. Твоя веревка не нужна, Оптимий! Тут у себя я нашел моток хорошей веревки — один из тех, которые я купил на днях. Остальные я снес в кладовую, а этот закатился под кровать и поэтому остался у меня; Я только что его обнаружил и сразу же пустил в дело. Пока вы там ходили, я успел поменять веревки. Проблем не было: бедняга сомлел от страха. Ну ничего, для него скоро все кончится. Хватайте его и понесли! Блоссорий уже заждался.

Трое безмолвно внимали четвертому — по всему видать, он был меж ними старшим. И если у кого-то из троих и родилось сомнение, оно не было высказано вслух: после того, как прозвучала команда, дерюжка была поднята вместе с Сартом за концы, и Сарта опять понесли — сначала к двери, а затем по тому самому коридору со множеством окон.

На этот раз египтянина несли так, что он не мог видеть окна: о количестве оставленных позади окон он мог судить только по количеству светлых полосок на потолке, промелькнувших мимо него. Но вот назад убежала очередная полоска, и оказалось — она была последней.

Сарта внесли в высокое помещение, которое он сразу же узнал по лепным украшениям на сводах: он находился внутри того самого храма, где ему однажды уже пришлось побывать с Гелерием и где славили Смерть.

Без остановки Сарт был доставлен в центр зала, и там его сбросили с дерюжки на каменную плиту.

И Сарт увидел: прямо к нему протягивало руки с растопыренными пальцами какое-то разрисованное создание.

То был жрец, загримированный под Таната.

И хотя Танат был фальшивый, жрецы его несли смерть настоящую.

Сарту показалось, что то его смерть стоит рядом с ним, и он с трудом преодолел соблазн немедленно освободиться от пут. Миг, намеченный чернобородым, еще не наступил — нужные слова еще не прозвучали… А может, чернобородый вел с ним нечестную игру — может, он не собирался спасать его, а только хотел использовать последние мгновения его жизни для осуществления каких-то своих планов, расходившихся с планами старого жреца?

— Наконец-то ты доставил нам его, Валерий! — вдруг услышал Сарт голос безумного старика. — Так приступим же.

Послышалось шарканье многих ног, но эти, шаркающие в отдалении, не интересовали Сарта. Египтянин сразу же выделил шаги одного человека — того, который приближался к нему.

Шарканье стихло, и прямо перед собой Сарт услышал голос жреца:

— Слушайте же, повинующиеся Танату! Слушайте и внимайте!

— Сегодня тебе приносят жертву жрецы твои, о великий Танат! («Жрецы твои, о Танат!» — вторили остальные.)

— Яви же милость жрецам своим, о великий Танат! («Милость жрецам своим, о Танат!» — вторили остальные.)

— Мы, рабы твои, любим тебя — так дай же нам себя, дай нам смерть, о великий Танат! («Дай нам смерть, о Танат!» — вторили остальные.)

— Дай нам смерть, ибо смерть — это правда, а жизнь — это ложь, о великий Танат!..

То потрясая воздетыми руками, то прижимая их к груди, то протягивая их в сторону актера, изображавшего Таната, старый жрец заклинал своего бога. Но не о милости просил своего бога старый жрец, хотя и вопил, будто просит о милости — не о милости, а о смерти, величайшем несчастье…

Сарт слегка двинул руками и убедился, что даже от такого малого движения веревка значительно ослабла. Это его успокоило настолько, что он оказался в состоянии отвлеченно думать. Жрец молит своего бога о смерти, а не о жизни, и почему? Видно, он и в самом деле помешался — от страха смерти помешался! И в безумии своем он, возможно, искренне хотел смерти — кроме как в смерти такому безумцу страх собственной смерти не утопить. И Гелерием такого, конечно же, не напугаешь.

Жрец между тем продолжал свои заклятия, и крики его становились все пронзительнее. И вот Сарт увидел, как высохшая рука метнулась к ножу, лежавшему справа от него, и старый жрец возопил:

— Прими же жертву свою, Танат!

Это были те самые слова… Сарт рванулся — веревки, которыми он был опутан, действительно лопнули! Сарт вскочил на ноги и, стоя на жертвеннике лицом к опешевшему жрецу, изобразил указательным пальцем в воздухе «Т» — как это показал ему чернобородый. После этого Сарт, будто ослабев‚ опустился медленно на корточки, затем растянулся на жертвеннике и для пущей достоверности прикрыл глаза.

Внезапно послышался крик — надрывный, долгий, рвущий душу… И звук удара. А затем — голоса, голоса…

— Танат явил себя!

— Танат явил себя!

— Милость Таната на господине нашем!

Если бы Сарт повернул голову на крики (что, как он посчитал, не стал бы делать вконец обессиленный — вот он и не сделал), то он увидел бы около двух десятков одетых в черные мантии людей, толпившихся вокруг какого-то предмета, валявшегося на полу. А если бы еще и освещение в зале было получше, то Сарт узнал бы в этом «предмете» старого жреца.

Здесь Сарт услышал голос чернобородого:

— Блоссорий мертв, жрецы. Так изберем же старшего…

— Тебя, Валерий, тебя! — закричали разом несколько голосов, и после непродолжительной паузы загремело дружное: — Валерия! Валерия!

— Да будет так, братья мои! — торжественно сказал Валерий и, сразу же перейдя на будничный тон, продолжил: — А теперь пусть Вописк, Оптимий и Луций перенесут отмеченного воплощением Таната в мою келью (Сарт нутром почувствовал, как в этом месте в него воткнулся указующий перст), а мы будем готовить к погребению тело господина нашего…

Сарт почувствовал, как осторожно под него подсунули дерюжку и осторожно понесли. Понесли прочь от смерти — к жизни.

* * *

В келье Валерия было прохладно, а на каменном полу кельи холодно, поэтому Сарт сразу же вскочил с дерюжки, как только его носильщики, опустив его вместе с нею на пол, вышли.

— Могли бы закинуть меня и сюда, — проворчал Сарт, забираясь на покрытое шкурами ложе, — раз уж я «отмечен воплощением» их бога!

«Раз они не захотели потревожить ложе чернобородого Валерия ради меня, значит, они боятся его больше, чем меня, — подумал Сарт о своих носильщиках. — Хотя почему мне кажется, что они меня боятся?»

А чем же, если не страхом, объяснить ту неспешность, ту бережливость, с которой его несли, ту осторожность, с которой его опустили на пол? Не любовью же к нему, в конце-то концов! Но что их так пугало в нем?

Сарт чувствовал: это было связано с тем, что произошло в храме.

Там, в храме, освободившись от пут, он махнул пальцем — и главный жрец Таната замертво упал. А потом чернобородый Валерий сказал, что он, Сарт, «отмечен воплощением» Таната, воплощением бога Смерти. А что делает бог Смерти, появляясь? Ясно, убивает.

Если учитывать слова Валерия, выходило — это он убил старого жреца. Пальцем. То есть страхом.

Теперь была понятна заботливость носильщиков: они боялись смерти, какое-то время воплощенной в нем. И все же Валерия они боялись больше (не больше смерти, а больше, чем его): недаром они не посмели положить его на ложе чернобородого.

«Интересно, а дверь они оставили открытой, или все же чем-то приперли ее снаружи?» — подумал Сарт, растягиваясь на ложе Валерия. Несколькими мгновениями позже египтянин уснул, донельзя утомленный пережитым.

Сон Сарта был спокойным, это был сон усталого человека, сон без сновидений, лишенный кошмаров и не радующий поллюциями.

— Может, немного потеснишься ради хозяина, приятель?

Сарт открыл глаза. Перед ним стоял чернобородый.

Потягиваясь, Сарт опустил ноги на пол.

— Ты знаешь, кто я, — произнес жрец, пристально глядя на египтянина. — О тебе же я знаю немного: однажды ты был у нас с ребятами, промышляющими разбоем, а вчера ты увязался за Блоссорием и оказался здесь опять. Мне надо знать о тебе больше. Итак?

Жрец, по всему видать, не претендовал на место рядом с Сартом: он хотел разузнать о нем хоть что-то от него самого, и только. Сарт решил не вредничать:

— Я египтянин Сарт. К Гелерию попал случайно, то есть против своей воли: я был схвачен им в укромном уголке. После того случая в храме мне удалось избавиться от Гелерия благодаря вмешательству одного из его друзей, который немного знал меня. После этого я служил на Палатине, сначала у Каллиста, затем у Палланта. Оба они остались недовольны моей службой, и мне пришлось срочно удирать… Я собирался выбраться из Рима через Остийские ворота, но там увидел старого кровопийцу — вашего, как я понял, главного жреца. И я решил показать ему, где находится смерть, потому что он искал ее не там. А дальше ты знаешь…

— О том, где находится смерть, мы с тобой еще поговорим. А теперь… Вот.

Валерий кинул Сарту на колени холщовый мешок.

— Это твои сто золотых денариев‚ помнишь? (Сарт, не проявляя особой радости, положил на мешок правую руку, из чего Валерий заключил, что египтянин был привычен к большим деньгам.) А теперь, когда я тебе более ничего не должен, поговорим о том, должен ли ты мне.

— Ты спас мне жизнь…

— Верно! — согласился Валерий. — Но я не благодетель: спасая тебя, я рассчитывал на тебя. Сейчас мне без тебя не справиться, вот какая штука… А через полгода ты будешь свободным человеком с тысячью золотых в кошельке — это дополнительно к той сотне, которая у тебя есть.

Сарт вздохнул. Рим все никак не хотел отпускать его… Видно, умереть ему придется в Риме, как ни крути.

— Интересно, чем же ты собираешься меня занять?

— Так ты намерен рассчитаться со мной?

— Да.

— Ну так слушай, — Валерий сосредоточенно наморщил лоб. — Только рассказ мой будет долгим, чтобы потом не пришлось десять раз досказывать… Сразу скажу: то, как Блоссорий основал храм и как я оказался здесь, к тому, что ты будешь делать, отношения не имеет, так что это нечего вспоминать. Теперь начнем.

Тебе известно, где ты находишься: здесь поклоняются Танату, богу Смерти. И здесь зарабатывают на поклонении Танату: немного, но на жизнь хватает. И как ты понимаешь, те, которые зарабатывают, зарабатывают на тех, которые поклоняются.

До недавнего времени мы брали по тысяче сестерциев с каждого, кто переступая порог нашего храма в надежде вымолить у Таната отсрочку от собственной смерти, и по тысяче сестерциев с каждого, кто хотел принести нерушимую клятву…

— Так много? — удивился Сарт.

— Это плата за риск: ведь культ нашего бога не разрешен понтификами. Так вот, получив сестерции‚ мы исполняли обряд моления Танату, и этим обрядом прихожане наши были довольны…

— Потому что вы, исполняя проклятый обряд свой, убивали? — опять перебил Валерия египтянин.

— Вот тут и начинается то, без чего не случилось бы сегодняшнее… Сначала мы не убивали. Один из нас разыгрывал жертву, которую в ходе обряда якобы протыкали ножом на жертвеннике: нож, окрашенный под железо, был сделан из папируса, и крепости его хватало только на то, чтобы проткнуть пузырь из кожи, наполненный бычьей кровью, который мы клали на якобы протыкаемую ножом грудь «жертвы». А под этот пузырь мы подкладывали металлическую пластинку: нож о нее ломался, сделав свое дело оросив кровью жертвенник. Внимающие нашему обману простаки в этом месте, конечно же, охали: от страха и от тайного удовольствия — они получали то, что хотели.

Так было до поры до времени… Однажды старый Блоссорий купил рабыню и, собрав нас, жрецов, зарезал ее на жертвеннике, выкрикивая заклинания. И когда тело рабыни перестало трепетать, он сказал, что видел Таната сквозь свежую кровь и что Танат, мол, за такую славную жертву раскрыл ему секрет бессмертия. И Блоссорий сказал нам этот «секрет»: бессмертен, то есть неподвластен смерти, тот, кто не жив.

Затем Блоссорий спросил нас, предваряя наш вопрос: «Так как же достичь бессмертия?» И сам ответил: «Для этого надо при жизни окунуться в смерть: думать о смерти, видеть смерть, нести смерть». С тех пор смерть на жертвеннике стала явью.

Но Блоссорий не ограничился тем, что сам стал убивать, этого ему показалось недостаточно для бессмертия. Он, видно, решил, что для достижения подлинного бессмертия мало убить, надо еще и заставить убить. «Смерть слишком коварна, чтобы можно было надеяться уберечься от нее, обороняясь, — стал поучать он нас. — Вы не можете быть огражденными от смерти: вы или покоритесь ей, или заставите ее саму повиноваться вам, то есть станете ее властелином». Но что это значит — стать «властелином» смерти? По Блоссорию, это значило излучать смерть, нести смерть, сеять смерть.

И Блоссорий стал поступать согласно своей вере: он открыл двери храма всем без разбору. Ведь он видел свое бессмертие в том, чтобы учить убивать.

— Мне кажется, ваш Блоссорий просто сошел с ума.

— Я знал, что ты все поймешь именно так. Это я понял еще тогда, в тот раз, когда ты вместо того, чтобы перерезать горло жертве, швырнул нож в Таната. Именно поэтому я сегодня и спас тебя. Но слушай, что было дальше.

Когда к нам повалили толпы, я, ставший к тому времени правой рукой Блоссория, понял, что нам осталось недолго молить о смерти. Стоило узнать о нас городским властям, и нам крышка. Какое уж там бессмертие! Блоссорий и в самом деле оказался безумцем. От него надо было избавиться. Но как?

Последнее время Блоссорий косился на меня, словно подозревал. Он даже избегал оставаться со мной один на один, хотя дела храмовой казны требовали этого. Рядом с собой он постоянно держал двух-трех таких же безумцев из жрецов, каким был и сам. Я не мог подобраться к Блоссорию — я был в отчаянии. К счастью, тут подвернулся ты.

Однажды, когда Блоссорий только начал учить нас по-новому, мы, младшие жрецы, спросили его: то бессмертие, к которому он нас ведет, действительно ли, либо существует только в воображении?

Блоссорий ответил: «Малодушные! Бессмертие настолько же действительно, достигни вы его, насколько действительна будет смерть ваша, если вы его не достигнете. Смерть есть переход живого к мертвому, а бессмертие есть переход неживого к немертвому».

Мы ничего не поняли и попросили пояснить.

Блоссорий сказал: «Вы знаете, что бог Смерти Танат делает живого мертвым, — это и называется смертью. Но что значит „живой“? Это значит — осознающий себя отдельно от пустоты, которая стоит за смертью, и боящийся этой пустоты. Ну а если слиться с пустотой, то что тут сможет поделать Танат? Танат может только одно: нести смерть, то есть обращать в пустоту, в ничто все сущее. А что он сможет сделать с вами, если вы уже будете слиты с пустотой разумом? Только одно — сделать эту вашу пустоту действительной, как действительна смерть. То есть Танат, разрушая ваше тело, сделает действительным ваше сознание, то есть даст вам способность жить без докучливой плоти. Разумеется, вы будете жить не как сейчас, поэтому я сказал вам, что в бессмертии вы будете не „живыми“, а „немертвыми“. „Значит. Танат, приносящий смерть, может дать и бессмертие?“ — спросили мы. — „Да“. — „Но как?“ — „Дождитесь появления Таната перед тем, кто стоит на пороге бессмертия, — и увидите“.»

Все поняли: Блоссорий говорил о себе.

Пользуясь тем, что всем запомнился этот разговор с Блоссорием, мне исподволь удалось внушить жрецам, что Танат, безусловно, дарует лучшему из нас (то есть Блоссорию) бессмертие, явившись в осязаемом облике. Мы, мол, достаточно много крови пролили на его жертвеннике, чтобы рассчитывать на это. Блоссорий знал о моих разговорах и одобрял их. Мне же оставалось только одно: подыскать человека, который сумел бы разыграть представление, изобразить, что в него вселился Танат, и «даровать бессмертие» нашему Блоссорию, то есть убить его. Как раз тут появился ты.

Когда ты, лежа на жертвеннике, легким движением разорвал крепкие, как думали все, веревки, всем показалось — в тебя вселился бог. Но никто, кроме Таната, не осмелился бы хозяйничать в его храме — значит, это был Танат, Ты нарисовал в воздухе букву «Т», как это всегда делал тот из нас, кого мы раскрашивали под Таната, и сделал ты это прямо перед Блоссорием, чьего бессмертия мы ожидали. Все поняли этот знак как дарование Блоссорию бессмертия и доказательство этому не замедлило явиться: с Блоссорием что-то сделалось невиданное…

— Невиданное? — удивился Сарт. — А я думал, он просто умер.

Валерий усмехнулся:

— Конечно умер! Но это для нас с тобой и для тех, кого он не успел еще охмурить. Для тех же, кого он успел сделать идиотами (а такие среди жрецов есть — увидишь сам), он достиг бессмертия, его же смерть — только видимость, ибо бессмертие не может прочувствовать смертный. Так, с твоей помощью, Блоссорий стал бессмертным, а я — главным жрецом.

— Так что же тебе нужно от меня еще?

— А вот что: ты должен еще несколько раз разыграть Таната перед жрецами. И это тебе, при моей поддержке, удастся. Жрецы поверили (насколько в них было веры), что в тебя сегодня во время обряда вселился Танат, а я скажу, что поскольку твое тело понравилось Танату, он наверняка им периодически будет пользоваться.

— Но зачем тебе все это нужно?

— Мое положение не столь крепко, сколь крепко было положение Блоссория. Мне нужна поддержка. (Валерий усмехнулся.) Ну а кто лучше бога может поддержать жреца в его споре с другими жрецами?

— И в чем же будет заключаться эта моя поддержка?

Валерий посуровел.

— Насчет спора я пошутил. Спора не будет — безумцев не переспоришь.

Валерий, потупившись, замолчал, и молчание тянулось так долго, что Сарту надоело ожидать. Или чернобородый решил заснуть, или забыл о его присутствии. Надо ему напомнить о себе.

А может, чернобородый задумал такую гадость, что у него не поворачивается язык говорить об этом?

— Должен сказать, я еще не ушел, — произнес Сарт. — А ты хотел рассказать о моей «поддержке». Можешь начинать, только давай поподробнее.

Не поднимая головы, Валерий покачал ею, словно сетуя на такую дотошность, и проговорил:

— Понимаешь ли, из-за того, что Блоссорий в последнее время открыл доступ в храм всем желающим, не разбираясь, сколь надежен их язык, о нас скоро узнают городские власти. И храм сразу же снесут, а нас, жрецов Таната‚ скорее всего казнят: ты знаешь, как строг закон к служителям культов, которые не разрешены. Получается, вскоре погибнем и мы, жрецы храма, и храмовая казна, то есть вскоре погибну и я, и храмовая казна, блюсти которую мне было поручено еще Блоссорием. В казне пять миллионов сестерциев, и мне не хочется дарить их Риму… Понимаешь, к чему я клоню? Я должен спасти храмовую казну, ну и себя заодно, а также тех жрецов, которые еще не совсем обезумели. Однако один я, даже теперь, став главным жрецом, не в силах это сделать: пять миллионов не унесешь в кармане, а вывезти казну из храма явно невозможно шестнадцати жрецам из двадцати пяти Блоссорию все же удалось внушить, что для того, чтобы получить бессмертие, нужно остаться верным смерти до конца. Другими словами, о спасении храма и казны, то есть о жизни, этим безумцам говорить нечего. Они растерзают меня как отступника, если я прикажу им такое. Но с твоей помощью, возможно, мне удастся с ними справиться.

— Это как?

— Так, как мне удалось сегодня справиться с Блоссорием… Я скажу им: поскольку бог вселился в тебя однажды, не исключено‚ то он посетит нас в теле твоем еще не раз. Нужно только повторить обряд, то есть связать тебя, а одному из нас с жертвенным ножом встать перед жертвенником. Мне поверят. Желающих получить удел Блоссория, то есть якобы бессмертие, будет достаточно: это будут те шестнадцать жрецов, которые обезумели. Когда же этих шестнадцати не станет, я смогу без хлопот укрыть казну в безопасном месте.

Чернобородый кончил.

Теперь Сарту стало ясно, что хотел от него чернобородый: он хотел с его помощью расправиться с теми, кто мог бы помешать ему выкрасть храмовую казну. Поэтому чернобородый и спас его.

Сарт нахмурился. Опять его принуждали убивать!.. Но, если вдуматься, кого убивать? Того, кто нес смерть. А разве убийство убийцы есть убийство?

— Ладно, я помогу тебе, — проговорил египтянин. — Только вот что мне непонятно: неужели шевеления в воздухе моего пальца достаточно для того, чтобы тот, перед носом которого произошло это шевеление, помер? Неужели фанатики-жрецы настолько пропитаны страхом к своему богу, что тут же дохнут, лишь только страх этот подкрепляется чем-то, хотя бы даже ложью?

— Не совсем так, дружище Сарт. Не совсем так, — улыбнулся Валерий. — Для верности я буду смазывать ручку ножа особым ядом, как сделал в этот раз. Стоит только мельчайшей крупице этого яда попасть на ранку, как тут же наступает смерть. А ручка у ножа деревянная, занозистая.

 

Глава пятая. Введение в греховность

Орбелия сняла с себя столу, затем верхнюю тунику и осталась только в легкой тунике из виссона. Огромное ложе на полкомнаты манило усталое тело покоем и одновременно отталкивало, будя воспоминания. Ложе напоминало Орбелии о муже. Ах, как было бы здорово, если бы этой ночью он не пришел!

Некоторую подавленность испытывала Орбелия в присутствии Пизона с самого начала их знакомства, когда он впервые появился в усадьбе ее отца. С недавнего же времени к этой подавленности добавилось еще и иное чувство — сродни тому, которое испытывает одинокий путник, на глазах которого маленькое облачко вдруг превратилось в грозовую тучу, слепящую молниями. А безопасного убежища поблизости нет.

Вначале Пизон с медлительной значительностью своих речей и жестов показался ей бесконечно далеким от нее, росшей среди дубов под звуки пастушеского авлоса. Неудивительно, что до поры до времени Пизон не очень-то интересовал ее: она думала, что он заглядывает к ним на виллу ради бесед с ее отцом, поскольку и в самом деле Пизон, появляясь, почти не разговаривал с ней, зато часами рассуждал о былом величин республики со старым Орбелием. Как же она была удивлена, когда Квинт Орбелий сказал ей, что Пизон просит ее руки…

Своими речами Пизон совершенно очаровал Орбелия, однако старик все же на всякий случай расспросил о нем ближайших соседей из тех, которые часто бывали в Риме. Оказалось: Пизона никогда не видели в обществе Калигулы, наоборот — он терся среди тех, кому Калигула был ненавистен; за Пизоном не числилось ни одною скандала с женщиной; Пизон хотя и позволял себе иногда поигрывать в кости, но никогда не продувался дотла. Словом, жених был хоть куда, а старый Орбелий чувствовал, что не долго ему уже осталось…

Первое время Пизон был довольно ласков с Орбелией, однако после того, как они переехали в Рим, все как-то незаметно переменилось.

Орбелия вспомнила свое первое столкновение с Пизоном. Однажды она услышала дикие крики, доносившиеся из атриума. Пройдя туда, она увидела нечто, заставившее ее похолодеть: Пизон и Клеон, его доверенный раб, а в далеком прошлом — его дядька, ногами избивали человека, валявшегося на мраморных плитах, устилавших пол атриума. Человек этот был одет как раб Пизона.

Тогда она закричала. Орбелии иногда секли своих рабов, но не сами и уж не смертным боем… Пизон и Клеон остановились. И на лице Пизона не было и тени былой значительности…

«Чего тебе? — бросил Пизон. — Или никогда не видела, как учат раба?»

В ответ она сказала что-то дерзкое — тогда она еще не знала Пизона. Кажется, она пригрозила, что уйдет: она-де не собирается жить ни со зверем, ни с безумцем.

Пизон зарычал — да так страшно, так натурально, что она испугалась, как бы он не кинулся на нее. Справившись, Пизон проговорил:

«Оттащи этого негодного раба в барак, Клеон. Освобождаю его от работы на неделю — пусть понежится!»

Развернувшись, Пизон зашагал к двери, ведущей в вестибул, а она вернулась в свои покои.

Пизон появился у нее под вечер. От него несло вином. Блестя бисеринками пота, он просил ее не сердиться и клялся ей в любви, а она молчала… Под конец Пизон, «дабы досадная размолвка поскорее забылась», предложил ей воспользоваться приглашением Постума Долабелла, которое было доставлено утром: Долабелл устраивал великолепное пиршество ближайшей ночью и хотел бы видеть на нем «благородного Пизона с супругой».

В Риме среди богатых было принято набивать себе брюхо по ночам и в компании, об этом Орбелия уже слышала. И она согласилась: не вечно же ей дуться на своего мужа, который к тому же раскаивается.

У Постума Долабелла было шумно всю ночь: кто горланил по-пьяному, кто танцевал, кто блевал, а кто и болтал о республике. Орбелии было непривычно и противно дикое веселье но приходилось терпеть… Под утро один неловкий раб разбил кратер, как оказалось, расписанный каким-то известным вазописцем. Хозяин, Постум Долабелл, то ли злясь, то ли веселясь этому (хотя с чего бы?)‚ насмешливо крикнул рабу, склонившемуся над черепками:

— Ну что, негодник, расколол? Лучший мой кратер расколол! Придется мне, видно, развеять огорчение маленьким развлечением… Все в сад, дорогие гости, все в сад!

Возлежавшие за столом у Долабелла кое-как поднялись (кто самостоятельно, кто — с помощью рабов) и, весело гомоня, потащились в сад, который окружал дом хозяина. Орбелии волей-неволей пришлось присоединиться ко всем, хотя она и не понимала смысл такого перемещения. Она попыталась спросить Пизона, но тот только посмеивался.

Гости Долабелла расположились вокруг большого круглого бассейна в центре сада и принялись ждать. Орбелии показалось все, кроме нее, знали, что далее произойдет… Вот послышался голос хозяина: «Не упрямься, Диодор, — мои гости заждались уже», и Орбелия увидела, как к бассейну подвели раба, разбившего кратер. Раб почему-то отчаянно упирался.

«Они что, хотят его утопить? — подумала Орбелия с испугом. — Нет, не может быть. Руки и ноги его свободны, разве что он не умеет плавать… Но почему мы должны смотреть, как будет барахтаться этот несчастный раб? И что же тут веселого?»

«Кидайте его!» — крикнул Долабелл и захлопал в ладоши, как хлопают перед выходом известною актера. Раб оказался в бассейне.

От кромки бассейна раба отделяло шагов пять, не больше. Раб сделал два мощных гребка, перекрывших половину этого расстояния (опасения Орбелии оказались напрасны — он был неплохим пловцом), но тут вода вокруг него забурлила и окрасилась кровью. И Орбелия увидела, как вокруг раба закрутились, змееобразно извиваясь, рыбьи тела: то были хищные мурены. Своими острыми зубами мурены принялись кромсать живую плоть, и раб кричал, захлебываясь, и захлебнулся…

Орбелия потеряла сознание. Она не слышала ни едких реплик гостей Долабелла в свой адрес, ни насмешек, обращенных к Пизону: Пизону говорили, что раз его жена так расчувствовалась, то не иначе как она состояла в любовной связи с этим рабом. У Пизона были светлые волосы, а раб был черноволосым, и Пизону советовали поискать черные волосы на ее лобке…

Орбелия пришла в себя по пути домой. Ее, полулежавшую, несли на носилках рабы, а рядом с ней сидел Гней Пизон. На одном из поворотов полог носилок слегка отогнулся, и Орбелия увидела Марка, своего брата. Ее пронесли совсем рядом от него… Неуверенная, наяву ли это, она все же поманила его рукой. На большее у нее не хватило сил.

Дома Гней Пизон сказал ей:

«Как же это ты так, дорогая? Не следует огорчаться из-за каких-то рабов, это просто смешно. Не будешь же ты горевать о курице и ругать повара, который зарезал ее, чтобы приготовить для тебя прекрасное жаркое!»

«Но это было бессмысленное убийство!» — возразила она, возмущенная той легкостью, с которой убили раба.

«А вот и нет: многие получили удовольствие, глядя, как забавно он барахтался в воде. Что же касается тебя… Я не зря начал с курицы и повара. Помнишь паштет из молок мурен, который так хорошо умеют готовить мои повара? Что‚ слюнки потекли? Так вот: мой управляющий покупает мурен у Долабелла…»

Орбелию стошнило. Пизон принялся хохотать, глядя на ее удрученный вид.

«Поклянись, что никогда не будешь бить рабов», — услышала вдруг Орбелия свой голос. Просто удивительно, как она сумела тогда совладать с собой.

Резко оборвав смех, Пизон, не говоря ни слова, вышел.

А ночью началось… Пизон, как всегда, действовал решительно. Он взял ее, и она заплакала: она поняла, что никогда не будет близка Пизону душой. Пизона слезы разозлили. Он приказал ей замолчать — она зарыдала сильнее… Грязно ругаясь, Пизон удалился на свою половину.

Утром Орбелии показалось, что Пизон ищет с ней примирения: в ее присутствии он отменил уже назначенную двоим рабам порку. Этим, однако же, Пизон и ограничился. Два последующие дня он был сух с ней, две последующие ночи он не трогал ее, а потом в доме Пизона появился Марк.

Пизон встретил Марка возмутительно, и не менее возмутительно проводил. Ей стало ясно: с Пизоном ей не жить. Но правильно ли она сделала, что не рассказала Марку все и не попросила его забрать ее с собой?

Орбелия вспомнила, с каким зверским выражением лица Пизон избивал раба. А что, если он, попроси она Марка о помощи, так же набросился бы и на Марка? От него ведь можно ожидать чего угодно. Конечно, в одиночку он с Марком не справился бы, но в доме около трехсот рабов…

Дверь скрипнула. Орбелия испуганно оглянулась.

— Готов поспорить на сестерций — ты не рада мне, милая Орбелия, — угрожающе произнес Пизон, входя. — И почему? Ну уж, разумеется, не из-за дрянного раба: просто ты не любишь меня, вот и все…

Орбелия заплакала:

— Отпусти меня к брату, Гней… Подумай, ведь тебе не нужна жена, тебе нужна наложница…

Лицо Пизона болезненно дернулось. Обхватив свой лоб рукой, он воскликнул:

— Ну почему, почему ты никак не полюбишь меня? Разве я тебе отказываю в чем-либо? Говори, что тебе надо: платья, драгоценности, — все будет… Или, может, я неловок в постели?

— Нет, не это… — пролепетала Орбелия. — Просто когда ты кого-то бьешь, ты делаешь больно мне… Отпусти меня, прошу тебя!

— Но я учу только рабов — рабов, и никого больше. И как же мне их не учить? Но… если ты хочешь… пожалуй, я могу поклясться тебе, что сам не буду трогать рабов… На рабов рабы найдутся…

Глаза Орбелии высохли.

— Если любишь, отпусти меня, Гней, — тихо попросила она.

Гней Пизон побагровел и застонал, и стон его закончился звериным рыком. Орбелия в страхе отшатнулась.

— Ну уж нет… Знай: если ты не полюбишь меня, то не любить тебе никого! Ты досталась мне по воле богов, и я не стану их гневить, разрывая наш союз. Скорее я убью и тебя, и себя… Ты будешь моя или ничья — запомни!

Прерывисто дыша, Пизон подскочил к Орбелии, опрокинул ее на ложе и одним движением разорвал прикрывавший ее виссон.

— Ты полюбишь меня… ты полюбишь меня… — сквозь зубы рычал Пизон, раздвигая Орбелию, а Орбелия кусала губы, молча рыдая…

В дверь постучали. Орбелия вздрагивала всем телом, и Пизон, рассвирепев, никак не мог попасть в нее.

В дверь постучали сильнее. Соскочив с Орбелии, Пизон стремительно пересек комнату и рывком распахнул дверь:

— Кто там, во имя преисподней?

За дверью стоял Клеон.

— Ну?

Клеон развел руками:

— Каллист не дал ни сестерция, господин. Он требует тебя к себе. Он велел передать, что будет ждать тебя до полуночи.

Бросив быстрый взгляд в сторону Орбелии, скрючившейся на ложе, Пизон шагнул в коридорчик перед спальней и захлопнул за собой дверь. Затем Пизон дал волю своему гневу.

— Значит, ты не просил, раз тебе не дали ни асса! — крикнул он.

Ударом кулака Пизон опрокинул Клеона на пол и принялся топтать его ногами. Клеон только охал. Вдруг, вспомнив, Пизон остановился:

— Так ты говоришь, до полуночи? Значит, я должен спешить. А ты… ты будешь сидеть здесь и охранять Орбелию. Смотри, Орбелия не смеет никуда выходить.

И Пизон в одной неподпоясанной тунике побежал к себе, в свою половину дома.

* * *

Рабы быстро несли носилки с Пизоном на Палатин — к Каллисту.

«Проклятый Каллист, — думал Пизон, недовольно ворочаясь. — Ты отнял у меня достоинство римлянина, ты… и еще жадные жабы — почтенные сенаторы!»

Мысленно Пизон вернулся к тем роковым событиям, которые заставили его обратиться за помощью к Каллисту.

В наследство от отца Пизону достался большой дом в Риме и две небольшие виллы, не чета римскому дому. Получив наследство, Пизон, которого отец всегда ограничивал в средствах, развернулся: накупил рабов, заставил дом роскошной мебелью, начал играть…

Вскоре вся наличность растаяла, и тогда оказалось: доходов с обеих вилл едва хватало на то, чтобы покрыть половину расходов, к которым он себя приучил.

Пизон еще в молодости, еще при отце, частенько бывал на сборищах, устраиваемых другом его отца Камиллом Скрибонианом. Представители лучших всаднических и сенаторских родов там ратовали за республику, и Пизону не были чужды республиканские воззрения: властолюбивый по натуре, Пизон понимал, что та власть, которой при императоре обладал сенат (а вместе с сенатом — и он), была лишь тенью власти, которой обладал сенат в годы республики, а Пизон жаждал власти… И даже когда Камилл Скрибониан был отправлен легатом в Далмацию, приверженцы республики продолжали собираться. А душой их стал Пизон, наследовавший к тому времени состояние своего отца.

Наследство оказалось, увы, не столь внушительным, как мерещилось завистникам. И Пизон влез в долги: чтобы поддержать честь своего рода, как он говорил, или, другими словами, чтобы удержать вокруг себя ту роскошь, которой он себя окружил. Бедность в его среде считалась чем-то позорным, отвратительным — в бедных плевались… Когда же пришло время отдавать долги, то оказалось, что платить Пизону было не из чего. Приятели же долгов его не замечали, хотя бедность они, конечно же, сразу бы заметили.

И Пизон пошел к Каллисту. «В конце концов, Каллист все равно найдет способ узнать то, что ему захочется узнать, — успокаивал себя Пизон. — Что же такого, если он узнает об этом от меня?»

Каллист помог Пизону, и вскоре вместо Пизона у кое-кого из сенаторов появились новые собеседники — крысы подземелья Мамертинской тюрьмы.

Так Пизон стал брать деньги у Каллиста, предоставив в распоряжение Каллиста свои уши и губы. И, сгребая сестерций вольноотпущенника в свой кошелек, Пизон все больше ненавидел дерзкого выскочку.

Он, римлянин древнего рода и сенатор, лижет руки бывшему рабу! Он подчинятся рабу, он выполняет приказания раба, и более того — его содержит раб! Досада и злоба жгли нутро Пизона, и со временем ему стало казаться, что его рабы знают о его унижении, что его рабы перемигиваются у него за спиной: «А что, может, когда-нибудь Пизон кувыркнется в ноги и нам!»

Пизон начал лютовать. Впрочем, кротостью нрава он никогда не отличался, однако до крайностей раньше не доходило. С той же поры, как он стал служить Каллисту, немало рабов получили от него ту свободу, которую приносит смерть.

И вот однажды Пизон увидел Орбелию. И он полюбил ее, всей изломанной душой своею полюбил! По крайней мере, так ему казалось временами. И была свадьба, а потом — приезд в Рим и изматывающая, словно пенье комара над ухом, мысль: «Откуда взять деньги?»

Оставалось только опять идти к Каллисту, и Пизон вспылил: вместе с Клеоном он здорово всыпал рабу, уронившему горящий светильник едва ли не на ногу ему. И ярость его видела Орбелия…

С той поры Пизону стало казаться, что Орбелия догадывается: никакой он не римлянин, он — слуга бывшего раба! А этой ночью Пизону стало окончательно ясно: Орбелия знает его тайну. Поэтому-то она так хочет улизнуть от него, как будто у него открылось вдруг какое-то уродство. Но кто его выдал, кто? Неужели верный Клеон? Ах он собака!.. Нет, не может быть. Значит, какой-то бог шепнул ей обо всем во сне…

Рабы опустили носилки. Пизон вылез. Все правильно, вот и знакомый фонтан… Он всегда велел рабам останавливаться здесь: неподалеку от канцелярии Каллиста, но не у самой канцелярии. Оставшиеся двести шагов до Каллиста он проделывал пешком, приказав рабам дожидаться у фонтана. Он опасался, как бы рабы не узнали об его отношениях с Каллистом, поэтому приходилось прибегать к этой предосторожности…

Проклятье! Они и так все уже знали!

Размахнувшись, Пизон ударил ближайшего раба и медленно пошел к канцелярии Каллиста. Канцелярия находилась за углом.

* * *

— А, старый друг… — протянул Каллист, увидев Пизона. — Давненько тебя не было видно… Ноги, что ли, уже не держат тебя, раз присылаешь ко мне рабов?

Пизон, хмурясь, опустил голову. Надо же, как низко пал он — его отчитывает вольноотпущенник! И ничего не поделаешь, раз явился, приходилось пройти через это.

— Так вот что я скажу тебе, — продолжал Каллист, — то письмо Камилла Скрибониана к сенаторам Рима, которое у тебя, передай Марку Орбелию: он был у тебя сегодня, я знаю… Его подослал к тебе Нарцисс, новый любимчик императора: Орбелий должен выманить у тебя это письмо, ну так и отдай письмо ему… Причем отдай письмо ему так, чтобы он был уверен, что взял его у тебя хитростью, — подумай сам, как это лучше сделать…

— Ты хочешь, чтобы Нарцисс передал это письмо императору? — удивился Пизон.

— Нет, дурачок, нет! — улыбнулся Каллист. — Зачем же! Просто после того, как это письмо окажется у Нарцисса, я наведаюсь к Нарциссу со своими людьми вроде как с обыском. Я найду у него это письмо, и Нарцисс из фаворитов императора сразу же превратится в его врага: во всяком случае, именно так подумает император, когда я предъявлю ему это письмо и скажу, что нашел его у Нарцисса…

Ты спросишь, зачем я все это рассказываю тебе? — Каллист хихикнул. — Очень просто: только для того, чтобы ты уяснил, от кого зависит успех операции: от тебя, дружок! Если Нарцисс сумеет показать письмо Скрибониана императору раньше, чем я нагряну к нему с обыском, — все пропало… И тогда тебе, дружок, не жить — нет, не жить! Потому что это будет означать, что ты подвел меня: ты недостаточно быстро сообщил мне, что уже передал Орбелию письмо Скрибониана…

Выдержав паузу, Каллист отчеканил:

— Так что запомни: как только передашь письмо Скрибониана Марку Орбелию — сразу же ко мне! И нс забудь захватить заодно другое письмо, которое будет у тебя: письмо сенаторов к Скрибониану. Кстати, как там твои друзья сенаторы — не ленятся расписываться под ним?

— Да ничего… Уже двенадцать расписались.

— Не забывай напоминать им, чтобы расписывались разборчивее, — император слаб глазами. Тебе все понятно?

Пизон молча кивнул.

— Вот, возьми, — Каллист бросил Пизону мешок. — Здесь двести тысяч сестерциев. После дела получишь столько же. Иди!

Пизон вышел, не забыв про мешок.

«Что-то он больно угрюм — как будто я срезал его кошелек, а не наполнил монетой, — пробормотал Каллист в нос. — Не хорошо это, нет, не хорошо… Надо бы кликнуть Полиандра».

* * *

Полиандра нашли в трактире, размещавшемся в подвале канцелярии. Этот трактир, как велено было считать, находился в таком тесном соседстве со службами канцелярии для того, чтобы гонцы, прибывшие из провинций, могли спокойно перекусить и переспать в его комнатах, не опасаясь быть обворованными. Действительность же была несколько другой: конечно, и гонцы останавливались в трактире, но в основном его посетителями были лазутчики Каллиста. Каллист не брезговал услугами римской черни, а в трактире слуга Каллиста мог бесплатно переспать и закусить.

Как и велел Каллист, Полиандр дремал в самом темном углу общего зала над кувшином с остатками вина. То, что его растормошили, не огорчило его ничуть — это означало, что он был нужен Каллисту, а раз так, значит, он мог на кое-что рассчитывать… Может, когда-нибудь Каллист поможет ему отомстить Марку Орбелию. А может, то, зачем его вызывает Каллист, как раз и касается Орбелия — а лучше, расправу над ним? Не вечно же за Орбелием следить!

Ожидания Полиандра не оправдались. Каллист сказал:

— Вот что, дружок: последи-ка за Гнеем Пизоном. Он только что вышел от меня и предположительно отправился к себе домой. Ты должен следить за ним до встречи его с Марком Орбелием или же до того момента, когда тебе покажется, что тебе удалось увидеть нечто, заслуживающее моего внимания.

* * *

Когда шум за дверью стих, Орбелия поняла, что Пизон ушел. Выждав некоторое время, она подошла к двери, прислушалась… Все было тихо.

Орбелия попыталась сосредоточиться. Ей оставалось только бежать… Бежать! А что, если дверь спальни чем-то приперли снаружи?

Орбелия толкнула дверь. Дверь поддалась! Но далее ее ожидало разочарование: высунув голову в коридор, она увидела Клеона.

Это был тот самый Клеон, который, тенью следуя за Пизоном, молчаливо выполнял все его приказания. Это был тот самый Клеон, который тогда, на ее глазах, вместе с Пизоном избивал в чем-то провинившегося раба.

Орбелия отступила обратно в спальню. Итак, ее охраняют… Вернее, сторожат. Но что-то в позе Клеона было странное… Орбелия осторожно выглянула в коридор опять.

Клеон сидел на полу, привалившись к стене, в какой-то расслабленной позе, словно спал. Но почему на полу, а не на скамейке? Скамейка стояла рядом с ним… Приглядевшись, Орбелия заметила на лице Клеона что-то темное, какие-то темные пятна. Она поняла — кровь…

Орбелия подбежала к Клеону — он дышал. Клеон был жив, хотя и без сознания… Орбелия кинулась в свою спальню, схватила стоявший на столике у ложа кубок с вином и вернулась к Клеону. Она побрызгала лицо Клеона из кубка — он застонал. Тогда Орбелия приложила кубок к его губам: Клеон глотнул пару раз и открыл глаза.

— А, это ты… хозяин велел мне стеречь тебя… я должен стеречь тебя… — с трудом проговорил Клеон и, привстав, тут же опустился на поспешно пододвинутую к нему Орбелией скамейку.

Орбелии показалось, что Клеон должен был быть благодарен ей:

— Как мне убежать отсюда, Клеон?

— Убежать? — удивленно переспросил Клеон и уже бодрее сказал: — Убежать ты сможешь из спальни только в атрий, не дальше: там, ты знаешь, на ночь выставляется охрана, и Пизон наверняка приказал им не выпускать тебя. Но я, госпожа, прошу тебя остаться здесь: если тебя задержат те рабы, которые сторожат в атрии, хозяин меня убьет.

— Я остаюсь, — немного подумав, сказала Орбелия и скрылась за дверью своей спальни.

* * *

Добравшись до дома, Пизон оставил полученные от Каллиста сестерции в своем кабинете, а затем прошел на половину Орбелии.

Клеон к тому времени уже вполне оправился.

— Все в порядке, господин! — выпалил он, поймав на себе взгляд Пизона, уже взявшегося за ручку той самой двери, которая вела в спальню Орбелии.

Пизон было потянул за ручку, но тут со стороны атрия послышались шаги. То был раб-именователь:

— Господин, Авл Пакуний и Аппий Флакк пожаловали…

Пизон удивленно поднял брови. С чего это занесло к нему двух известных всему Риму шалопаев, отнюдь не республиканцев, да еще и ночью? Правда, он немного был знаком с ними: два, ну три раза они обыграли его в кости (в кости ему никогда не везло), вот и все… И еще не то раз, не то два они вместе сходили в лупанар — в той холостой его жизни…

— Отведи их в триклиний, я сейчас иду, — сказал Пизон рабу, и тот бросился выполнять приказание своего господина. Помедлив, Пизон убрал руку с дверной ручки и зашагал в триклиний.

Авл Пакуний и Аппий Флакк были толсты до безобразия, чему не приходилось удивляться: оба они отличались неуемным чревоугодием. А поскольку они к тому же еще были примерно одинакового роста, человеку, не встречавшемуся с ними ежедневно за столом, запомнить, кто из них кто было совсем непросто. Иное дело — в разговоре, тут уж их спутать было никак нельзя: какой-то шутник сказал, что Авл Пакуний увидит и в сточной канаве величайшее творение человеческого духа, а Аппий Флакк видит и в знаменитейших мыслителях лишь источник нечистот. Короче говоря, один был приторен и пустозвонен, а другой — циничен и хамоват.

— Ах, Пизон, Пизон! — запричитал певуче Авл Пакуний, едва завидев хозяина. — И что за печаль изморщила твой лоб? И что за забота червивит твою душу? Ты мрачен, молчалив — ты не велишь рабам накрывать на стол, хотя пришли твои друзья…

— Мы, наверное, отвлекли его от жены, — предположил Аппий Флакк. — Он, небось, бороздил ее вдоль и поперек, а тут на тебе: гости объявились…

— Но если ты, Пизон, только что собирал мед и нектар с прекрасного цветка любви, ты, конечно же, не откажешь своим друзьям в бокале старого, кислого вина, — сказал Авл Пакуний. — Мы только смочим наши иссохшие глотки и тут же удалимся, поскольку у нас еще много дел… И на прощанье мы пожелаем твоему цветку не увядать, Пизон!

— Нет, лучше мы пожелаем окаменеть его стеблю, — возразил Аппий Флакк. — За такое пожелание он наверняка нальет нам вина, и не только сейчас, но и потом, когда сделается стариком… Так что же ты, Пизон, угощаешь или нет?

Пизон, поборов в себе желание вышвырнуть обоих толстяков из дома, крикнул:

— Эй, кто там! Аристоник, Фед! (То были его виночерпии.) Вина сюда!

Авл Пакуний и Аппий Флакк присели за стол — такие обжоры почему-то не стали забираться на ложа, что Пизона несколько удивило. Пизон сел тоже. Вскоре появились рабы с амфорой вина и кратером. Разбавленное вино было подано гостям.

Хлебнув из своего кубка, Пизон спросил толстяков, уже успевших опорожнить по паре:

— И какие же это дела у вас намечены на эту ночь? (Пизон демонстративно зевнул.)

— О, большое дело! — округлил глаза Авл Пакуний. — Это дело благочестия… Мы идем поклониться Танату, дорогой Пизон, и принести Танату кровавую жертву. Может, тогда он отсрочит немного свой визит к нам, увы, неотвратимый, как ненастье, которое рано или поздно сменяет солнечные дни; неотвратимый, как…

— Как рука вора в твоем кармане в базарный день, — буркнул Аппий Флакк. — Да, смерть ворует у нас жизнь, и ее, будь она проклята, не ухватишь за руку: ее, разве что, можно только задобрить, бросив ей кошелек, или обмануть, подсунув ей под руку карман другого.

Пизон удивился:

— Неужели смерть можно обмануть или задобрить?

— Можно, можно! — закивали враз оба толстяка, и Авл Пакуний пояснил: — Наши мольбы, дорогой Пизон, если они идут от сердца, способны смягчить даже самую неотвратимость. Ведь и вода, как известно, стачивает камень.

— Если вода бьет по камню, а не льется мимо, — уточнил Аппий Флакк. — «Воды» языкатости у каждого из нас наберется на десятерых, а вот к камню «неотвратимости» нужно еще дойти. Сам он не придет, он умеет только сваливаться на голову. Вот мы и идем в храм Таната — молить неотвратимость по имени Смерть об отсрочке.

Пизон заинтересовался:

— Не могли бы вы, дорогие гости, пояснить: где это вы нашли этого Таната? В Риме, насколько мне известно, такого культа нет.

— И культ есть, и храм есть, — опроверг утверждение Пизона Авл Пакуний. — Только, правда, поклонение Танату не разрешено понтификами… И в этом храме, храме Таната, каждую ночь собираются те, кто не хочет огорчить своих родных вынужденным прощанием, кто не хочет оставить без защиты своих рабов и клиентов, кто не хочет оказаться нерасплатившимся должником, кто…

— Словом, кто хочет жить, — перебил расходившегося Пакуния Аппий Флакк. — Те, кто хочет жить, приносят каждую ночь жертву Танату, и вроде бы от этой жертвы есть толк. Во всяком случае, должен быть, ведь она доходит до Таната, а не оседает в сундуках жрецов, это уж точно.

— Может, ты присоединишься к нам? — спросил Пизона Пакуний.

Пизон задумался. Что-то в этом непривычном культе привлекало его…

Пизон кликнул раба, чтобы тот помог ему одеться.

 

Глава шестая. Призраки

Свернув с улицы Мясников на улицу Отбросов, Гней Пизон, Авл Пакуний и Аппий Флакк прошли три дома, а у четвертого остановились. Рабов при них не было, ровно как и носилок: толстяки сказали Пизону, что поскольку культ Таната не разрешен, обращать внимание ночных прохожих на себя было бы нежелательно — какой-нибудь любопытный мог бы заинтересоваться, что это такие важные господа разгуливают по улице Отбросов ночью, и пронюхать о храме. Правда, ночные прогулки по улице Отбросов были небезопасны, но тут уж ничего не поделаешь, оставалось только положиться на свои мечи.

Авл Пакуний постучался в калитку условленным стуком, и приятелей пропустили во двор. Там Пакуний и Флакк повели себя по-хозяйски: никого не расспрашивая и не плутая, они живо провели Пизона к низкой дверце (таких дверей в доме было несколько) и толкнули ее. За дверью оказался человек в черном плаще. Приятели кинули ему по небольшому мешку (в каждом было по тысяче сестерциев) — человек отступил, открывая проход. Пакуний, Флакк и Пизон пошли петлять по узким коридорам. После нескольких поворотов, подъемов и спусков они вышли в большое помещение округлой формы с высоким потолком. В центре помещения стоял жертвенник, рядом с которым толпилось с полсотни человек. Это и было зловещее святилище Таната.

Гней Пизон огляделся: что за пропасть, ни одного знакомого лица! Только Пакуний и Флакк сопят рядом. Это было странно — ему, выросшему в Риме, были известны все состоятельные люди Рима, а здесь, судя по входной плате, должны были находиться только самые состоятельные… Так почему же он никого не узнает? Может, потому что кругом полумрак и, потому что все, не исключая Пакуния с Флакком, кутаются в свои плащи, пряча лица? Или, может, потому что от всех веет какой-то отрешенностью от жизни, а если он и знал кого-то, то знал по жизни и в жизни?..

Поклонники Таната зашевелились. Пизон увидел: в святилище вошли люди в темных плащах, державшиеся кучкой. Это были жрецы. Один из жрецов отделился от остальных и, подойдя к жертвеннику, воздел руки:

— Внимайте же вы, поклоняющиеся Танату, — смерти внимайте!

Что есть жизнь (те, кто внемлет)?

Жизнь есть страх.

Что есть смерть (те, кто внемлет)?

Смерть есть несть.

Несть печали, несть страха, несть слабости…

Так что же вы страшитесь смерти (те, кто внемлет)?

Так что же вы страшитесь (те, кто внемлет)?

Вы страшитесь — вы живы.

В вашей жизни страх смерти вашей (те, кто внемлет)!

Так умрите в жизни (те, кто внемлет)!

И оживете в смерти (те, кто внемлет)!

Так скажите — «смерть» (те, кто внемлет): смерть внутри, смерть вокруг, смерть везде!..

Хорошо поставленным певучим голосом жрец продолжал поучать, вернее, читать наизусть «Поучение», с которым всякий раз в начале обряда обращались жрецы к прибывшим. И примерно с середины «Поучения» до Пизона стал доходить смысл его.

Жрецы Таната сулили бессмертие. Но не то бессмертие, за которым глупцы отправлялись к пределам земли — не бессмертие, замешанное на чудесных травах или замечательном прахе животных, а бессмертие, достижение которого вроде бы зависело только от того, кто хотел его достичь. За бессмертием не стоило бегать за горы, бессмертие, как утверждали жрецы Таната, было рядом: до него, как и до смерти, было рукой подать. Подружись со смертью — вот тебе и бессмертие…

Это было понятно: подружись со злой собакой — собака не укусит. Однако все же смерть — не собака, ее не задобришь сладким куском, так как же тогда с ней подружиться?

«Разучитесь бояться ее и полюбите ее — это вам и будет дружба со смертью», — говорили жрецы. Это тоже было понятно: считалось ведь, что собака не укусит того, кто от нее не бежит, кто ее не боится. Так что дело было за малым: жаждущему бессмертия надлежало изгнать из себя страх смерти. А изгнать его, поучали жрецы, можно было только одним путем: привыкнув к смерти, — к виду смерти, к упоминанию о смерти, к мысли о смерти.

Но это было еще не все: тому, кто достиг бессмертия в душе, Танат будто бы даровал его в реальности так же, как и достигшему немощных лет Танат даровал смерть.

И Гней Пизон вдруг почувствовал: он нашёл то, что искал всю жизнь. Он нашел путь к величию, которое и есть бессмертие, и этот путь проходил через смерть. Видеть смерть, слышать о смерти, думать о смерти… И идущему по этому пути не нужно притворяться ни щедрым, ни справедливым, ни честным. И пресмыкаться не нужно, а потом страдать, и предавать не нужно, а потом оправдываться — нужно лишь убить в себе все, оставив только хладнокровие и хитрость.

И еще, конечно, нужно оставить то, что созидает смерть: святую ненависть и божественную ярость.

Остальное надлежит разрушить — все эти колебания, сомнения, страхи… На разрушении зиждется бессмертие, которое и есть величие.

Закончив свою речь восхвалением Таната, жрец принялся выкликать на разные лады: «Смерть! Смерть! Смерть!» Присутствовавшие в святилище богачи эхом вторили ему. Многократно отражаясь от стен, слово «смерть» — страшное, горькое слово — звенело в ушах, от частого повторения теряя свой зловещий смысл, становясь привычным.

Наконец жрец посчитал, что к слову уже все привыкли, и приступил к действию. На алтарь грозного бога была возложена жертва, в трепещущую грудь которой он и погрузил жертвенный нож свой.

Когда кровь жертвы хлынула на алтарь, крики поклонников Таната перешли в неистовый рев.

* * *

Стоя среди жрецов, Сарт с отвращением наблюдал за развертыванием гнусного действа, которое иначе как обращением к безумию нельзя было и назвать. Это действо было ему знакомо: ах, как оно напоминало ему гладиаторские бои… Орущие рты и глаза, пожирающие кровь, — это было и там, и здесь. Только поклонники гладиаторских боев, в отличие от поклонников Таната, первопричину зверств своих — безумный страх смерти — прятали глубже… И еще было одно отличие. Гладиаторам давали шанс выжить — хотя, конечно, не для того, чтобы они жили, а для того, чтобы красивее умирали.

Как же ненавидел Сарт этих негодяев, пытавшихся утопить собственные страхи в чужой крови! С каким наслаждением он подтащил бы сейчас к жертвеннику одного из орущих и показал бы на его примере всем, где скрывается смерть их, с которой им так хотелось подружиться, — у них за пазухой, а не за пазухой другого! Но нет, нельзя: он дал слово Валерию не дурить, и он сдержит его. Тем более что потихоньку с его помощью храм Таната все же разрушается.

За две ночи, последовавшие за той, когда был убит главный жрец, Танату в образе Сарта удалось «подарить бессмертие» двум фанатикам-жрецам, то есть убить их. Чтобы храм перестал существовать, по плану Валерия оставалось предоставить «бессмертие» еще четырнадцати. Одному из этих четырнадцати предстояло умереть текущей ночью: представление с участием Сарта должно было состояться после представления, которое жрецы давали одуревшим от страха смерти глупцам.

И было еще одно, что удерживало Сарта от немедленного вмешательства в течение обряда.

С тех пор, как главным жрецом стал Валерий, на жертвеннике, как это было когда-то, не убивали. Просто на груди жреца, изображавшего жертву, находился мешочек с бычьей кровью, в нужный момент орошавшей жертвенник…

* * *

Гней Пизон, Авл Пакуний и Аппий Флакк медленно брели по улице Мясников. Разглагольствовал Авл Пакуний:

— Разве видели вы когда-либо большее великолепие, друзья? Разве видели вы когда-либо более величественное? Вспомните, как заалел жертвенник, — словно взошла заря жизни нашей! А когда жрец провозгласил: «Так будьте же бессмертны!», я едва не полез целовать ему ноги, клянусь богами…

— Никакой зари я не видел — просто на жертвенник брызнула кровь, — буркнул Аппий Флакк. — И про бессмертие мне не заливай — чего молоть пустое! Сколько не кидай жрецам сестерции, бессмертным не станешь, ты уж мне поверь!

— Ну как же… — Авл Пакуний беспомощно замолчал, подбирая слова. — Ты ведь сам говорил, что в храме Таната мы получим бессмертие, если будем хорошо молиться…

Аппий Флакк возмущенно фыркнул:

— Еще чего! Если ты имеешь в виду то, о чем я говорил у Пизона, так знай: у Пизона я говорил лишь об отсрочке, да и то заговорил я о ней не раньше, чем кувшин с вином стал показывать дно.

— Но там, в храме… Неужели ты нс почувствовал на себе силу заклинаний жреца Таната? Неужели ты не почувствовал, как смерть отступает от тебя? И сейчас… неужели сейчас тебе не легче, не свободнее?

— Мне действительно стало легче, — согласился Аппий Флакк, — но это оттого, что я оставил в храме тысячу сестерциев. Что же касается жреца… Не думаю, что его завывания способны отпугнуть смерть или, если будет угодно, подружить со смертью. Иное — страх смерти. Когда только и слышишь, как каркают: «Смерть! Смерть!», и видишь, как убивают, и в самом деле перестаешь ее бояться. Некоторое время.

Пизон шел немного в стороне от закадычных друзей.

— А ты, Пизон? — окликнул сенатора Авл Пакуний. — А ты что думаешь? Получим мы от жрецов Таната бессмертие или только освободимся от страха смерти?

Пизон что-то буркнул себе под нос — что, не разобрать. Он явно не был расположен раскрывать свою душу кому-либо.

Не дождавшись ответа Пизона, Авл Пакуний сказал:

— Клянусь Юпитером, Пизон поверил в бессмертие — он на моей стороне! Разве задумался бы он так глубоко над меньшим? Так что бессмертие, милый Аппий, этот прекрасный цветок на древе вечности, привлекает всех, кроме, разве что, тебя.

— Может, и привлекает, да что толку? Если бессмертие и привлекает какого-нибудь пустоголового мечтателя, это еще не значит, что оно существует в действительности, а не только в воображении.

У ближайшего перекрестка приятели расстались. Гней Пизон свернул к Виминалу, а толстяки пошли дальше по улице. Они сказали, что не могут разойтись по домам, не пожелав спокойной ночи своему приятелю Павзанию, проживавшему как раз на улице Мясников, — такое пренебрежение Павзания наверняка убило бы, узнай он о нем.

* * *

Хмурясь и стискивая зубы, Гней Пизон быстро шагал к своему дому. Противоречивыми чувствами был охвачен сенатор, но все же эти чувства были лишь осколками того великого противоречия, которое терзало его душу до недавней поры, — до того момента, пока он не переступил порог храма Таната.

От отца Гнею Пизону досталось неуемное высокомерие: всю жизнь свою он добивался преклонения и могущества. Во времена республики Гней Пизон, живи он тогда, наверняка стал бы консулом, быть может — великим консулом, но времена были не те: вся власть была у императора, а магистраты из сената теперь ничего не значили. Для того, чтобы стать военачальником или тем же консулом, нужно было долго выслуживаться перед императором, а всякое подобострастие Гнею Пизону было не по душе (кроме тех случаев, когда подобострастничали перед ним). И Пизон пошел по пути отца: стал вожаком одной из группировок сенаторов, настроенных республикански.

А потом как-то вдруг подкатило разорение и долги… И тайное предательство друзей-сенаторов, и Каллист, и гнев на самого себя, и ярость, ярость, ярость…

Вместо того, чтобы вскрыть себе вены, он обратился к Каллисту и стал предателем. Страх смерти, удержав его от самоубийства, привел его к позору и тщательно скрываемому от окружающих отчаянию, и ничто не могло этот страх смерти обуздать. Выручили жрецы.

Теперь, выйдя из храма Таната, Гней Пизон знал, как обуздать этот страх смерти: надо было сойтись со смертью, надо было делать смерть и прежде всего надо было уничтожить то, что напоминало о его предательстве. И тогда не будет не только страха смерти, но не будет и самой смерти — будет бессмертие.

Но что это значит — «уничтожить все, напоминающее о предательстве»? Вероятно, это значит — расквитаться с теми, из-за кого он так долго не мог найти себе места, то есть со знакомыми сенаторами (им и в голову не пришло помочь ему, когда ему было тяжело!) и с Каллистом (этот помог, да так, что лучше бы не помогал).

Но прежде, пожалуй, нужно все же позаботиться о Марке Орбелии — он ближе, доступнее. Надо принести его в жертву Танату, и тогда страх смерти отступит, потому что в смерти страшит тайна, а то, что сделано своими руками, не таинственно.

Но Орбелия…

Гней Пизон замедлил шаг.

Пожалуй, есть нечто, что заслуживает получить смерть вне очереди. И это «нечто» — любовь Орбелии к собственному брату. И смерть этой любви будет просто блестяща, не то что смерть самого Орбелия, которую иначе как простым производством трупа не назвать.

Дело за малым — надо придумать способ, как заставить Орбелию разлюбить родного братца. Разлюбить так, чтобы она от одного только имени его брызгала слюной и шипела, как гадюка на сковородке.

 

Глава седьмая. Пропасть и твердь

Возвратясь домой, Гней Пизон приказал: Орбелия может покинуть свою спальню, когда захочет, однако дом она покидать не должна. За выполнением приказа господина надлежало следить Клеону… И Пизон завалился спать, и сон его впервые за многие ночи был спокоен, потому что он знал, как ему вернуть утраченное достоинство деспота: он просто должен был убить.

Весь следующий день Пизон, избегая Орбелию, раздумывал, как бы ему опорочить ее любезного братца, Марка Орбелия, в ее глазах. Ответ был найден только под вечер: ему следует, затащив Марка в храм Таната, сделать его одним из приверженцев Таната и организовать затем демонстрацию новых взглядов Марка перед Орбелией. Орбелии, видите ли, не угодно, чтобы он учил иногда зарвавшихся рабов, так пусть же Марк Орбелий собственноручно убьет при ней какого-нибудь раба, заразившись верой в бессмертие за счет смерти других. На этот случай он и своего раба не пожалеет, если уж Орбелий поскупится своим.

Пизон не сомневался в том, что проповедь жрецов дойдет до Марка. Этот Орбелий, конечно же, любит жизнь не менее, чем кто-либо, поэтому за бессмертие он сделает все, что понадобится.

И Пизон начал действовать. Не дожидаясь, пока Марк наведается к нему, он, едва наступила ночь, сам отправился к Марку, горя желанием сделать из Марка подобие себя самого.

* * *

Вчера он был у Пизона. И что же? Пожалуй, с этим Пизоном трудно будет сойтись, даже если сама богиня Согласия вздумает помочь.

Дойдя до стены, Марк развернулся и медленно пошел к другому концу перистиля, маленького внутреннего дворика своего дома.

Одного только родства его с Орбелией оказалось недостаточно, чтобы войти в доверие к Пизону. Наоборот: Пизон так встретил его, что можно было подумать, будто это родство делало его врагом Пизона. Однако то, что у Орбелии был брат, на деле ни в чем не ограничивало Пизона, разве только…

Марк вспомнил, с какой завистью Пизон встретил его слова о покупке дома. Пизон аж потемнел лицом… Вероятно, Пизон не был таким уж богачом — он нуждался, а если завистник нуждается, он всегда ненавидит ненуждающегося. А то, что Марк унаследовал имение своего отца, небось, еще больше распаляло зависть Пизона: если бы у Квинта Орбелия не было других детей, кроме Орбелии, то после смерти Квинта Орбелия имение досталось бы Орбелии, то есть ему, Пизону…

Но как подружиться с завистником тому, кому этот завистник завидует?

Марк подошел к бассейну, сооруженному в центре перистиля: в бассейне, по стенкам которого расползались трещины шириною в ладонь, была не вода, а какая-то мутная зеленоватая жижа. «Надо дать денег управляющему — пусть починит бассейн!» — подумал Марк и вздрогнул. Деньги! Вот что может умиротворить завистника. Он даст Гнею Пизону денег: скажет, что управляющий отца передал ему, будто Квинт Орбелий, умирая, завещал эти деньги… ну, сто тысяч сестерциев Гнею Пизону. Квинт Орбелий велел передать свою последнюю волю сыну, поэтому Орбелия и Пизон ничего об этом не знали.

Марк вздохнул. Получилось маловразумительно, но для того, кому нужны деньги, это объяснение подошло бы.

Но хватит ли ста тысяч сестерциев, чтобы унять зависть? А если не хватит? Ведь завистник не столько сетует на свою бедность, сколько завидует чужому богатству.

Марк опустился на скамью, стоявшую рядом с бассейном. Воздух был недвижим, яркое солнце излучало тепло. Природа после зимнего сна пробуждалась отдохнувшей, помолодевшей. Хотелось простоты и чистоты, а тут принуждали упражняться в коварстве…

Похоже, Пизон перестанет завидовать ему, если только он разорится. А что, быть может, придется пойти и на такое, хотя, возможно, достаточно будет ограничиться лишь инсценировкой разорения. Сначала он передаст Пизону сто тысяч сестерциев, а если этого окажется недостаточно, через пару дней заявится к нему и скажет, что основательно продулся в кости. Пусть Пизон порадуется.

План показался Марку неплохим. Сперва Марк хотел тут же отправиться к Пизону, но, подумав, решил все же отложить его осуществление на несколько дней: надо было дать Пизону время позабыть о зависти к нему.

Остаток дня не принес с собой ничего примечательного. Неожиданность постучалась к Марку ночью. Да и мог ли Марк не изумиться, когда раб сказал, что «господина спрашивает Гней Пизон»? Изумление, однако же, вскоре сменилось тревогой. «Не случилось ли что с Орбелией?» — трепеща, подумал Марк. Только нечто чрезвычайное могло привести Пизона к нему, и только в том случае, если это чрезвычайное было связано с Орбелией, ведь не будь Орбелия женой Пизона, Марк не имел бы к сенатору никакого отношения.

Марк встретил Пизона в атрии.

— Если мой дом показался тебе не вполне гостеприимным, то прошу извинить меня, милый Марк, — улыбаясь, начал Пизон еще у двери. — Все дело в том, что в последнее время я чувствую себя немного нездоровым, ты уж прости… Клянусь Юпитером, когда ты в следующий раз заглянешь ко мне, ты не покинешь мой дом недовольным!

— А Орбелия… как она? — тревожно вглядываясь в лицо Пизона, спросил Марк.

— С Орбелией все в порядке; она велела передать, что через пару дней заглянет к тебе… да что с тобой?

Марк не знал, что и думать. По крайней мере, ничего страшного с Орбелией не произошло… Успокаиваясь, Марк произнес:

— Да нет, ничего, только твой визит ко мне этой ночью для меня несколько неожидан…

Пизон с добродушной улыбкой развел руками:

— Так уж получилось, дорогой мой, так уж получилось… Я шел в храм Таната и, проходя мимо твоего дома, подумал: а что, если ты еще не спишь и захочешь составить мне компанию?

— Что-то я не слышал о храмах, в которые ходят по ночам…

— Это потому что в Риме ты живешь совсем недолго, а Рим велик, — разъяснил Пизон, не уставая улыбаться. — Да и о храме Таната, надо сказать, знают немногие: понтифики, видишь ли, пока что не разрешили жрецам Таната служить своему богу. Однако все же храм Таната действует, хотя и без разрешения, и желающие могут Танату поклониться. Ну так что, пойдешь со мной?

«В этой совместной прогулке в храм мне, может, удастся сойтись с Пизоном, — подумал Марк. — Надо соглашаться». Но поспешное согласие идти куда-то ночью могло показаться подозрительным, и Марк спросил:

— Неужели этот Танат стоит того, чтобы ради него не спать? До старости нам еще далеко — может, погодим Танату молиться?

— Если до старости нам далеко, то это не значит, что нам далеко до смерти. Ведь умирают не только старики — умирают и молодые. Так почему бы нам не позаботиться о себе сейчас? Жрецы Таната, видишь ли, обещают бессмертие — хотя бы поэтому их стоит послушать.

— Обещают бессмертие? — удивился Марк. — Это и в самом деле интересно. А я думал, они только молят Таната отсрочить его визит да собирают сестерции с прихожан… Ради бессмертия я, пожалуй, пожертвую часом-другим.

Пизон еле удержался, чтобы не сказать Марку о той тысяче сестерциев, которая была необходима, чтобы пройти в храм. Молодой скупердяй ничем, кроме как временем, похоже, не был намерен жертвовать, так что не следовало ему говорить про эту тысячу — прогулка могла сорваться.

Тем более что в его кошельке лежали две тысячи сестерциев — лишнюю тысячу он взял как раз на этот случай.

* * *

В храме Таната кричал жрец. Тело его дрожало; дрожали руки, воздетые к сводчатому потолку. «Смерть! — кричал жрец хриплым голосом. — Смерть! Смерть!» Пришедшие поклониться Танату кричали и дрожали тоже — казалось, судороги жреца перебегали на них.

А когда кровь брызнула на жертвенник, Марк, до этого только хмурившийся на происходящее, не выдержал.

Гней Пизон и Нарцисс с его поручением были забыты. Марк отпихнул то ли двух, то ли трех толстяков, призывавших, тряся складками жира, смерть, и подскочил к жертвеннику. В нем все бушевало: эти кретины лишали жизни только для того, чтобы на миг позабыть о собственной смерти. Вернее, чтобы на миг позабыть о собственной жизни: трусы, окружавшие жертвенник, настолько боялись смерти, что боялись и жизни как праоснову смерти. И тем не менее в храме Таната они все же убивали не себя.

Схватив одной рукой жреца, Марк другой рукой ухватился за рукоятку ножа, торчавшего из залитой кровью груди жертвы. Сейчас он докажет им, что все их призывы к смерти — ложь, за которой скрывается смертельный страх смерти, страх, доросший до отрицания жизни. Сейчас…

Марк дернул рукоятку ножа — и опешил. Лезвие ножа было смято, покорежено, как будто его пытались вдавить в стальную плиту. И тут жертва раскрыла глаза и тихо прошептала: «Идиот…»

А потом на Марка накинули сеть, и опрокинули, и скрутили… Оказалось: пока он разглядывал нож, жрецы (а их в храме было около дюжины) успели прийти в себя. Вероятно, возможность подобного вмешательства в течение обряда у них не исключалась, поскольку сеть они хранили в самом святилище (они извлекли ее из какой-то малоприметной ниши), а не где-то еще.

Спеленав Марка сетью, жрецы принялись вопить: «Смерть! Смерть! Помните смерть! Не забывайте о смерти!» Растерявшиеся было поклонники Таната подхватили клич жрецов, хотя и не сразу. Одни из них поспешили забыть о происшедшем на их глазах как о досадной случайности; другие про себя негодовали на негодника, помешавшего обряду (эти завопили громче прочих); третьи подумали, что нападение на жреца, совершавшего жертвоприношение, было предусмотрено обрядом как один из его элементов. О том, что собственная смерть — иная, что собственная смерть жива и на жертвеннике ее не убить, не успел подумать никто.

Когда порядок в храме восстановился, шестеро жрецов, пошептавшись между собой, подхватили Марка и вместе с сетью потащили из храма.

* * *

В келье царил полумрак. Положив Марка на пол, жрецы удалились, кроме одного.

Жрец повозился у двери (похоже, зачем-то запирая ее изнутри), затем подошел к Марку и, присев рядом с ним на корточки, стал распутывать его. Марк почувствовал — оковы стали слабеть. А вот он и сам замахал руками, и вскоре сеть была откинута прочь. Марк всмотрелся в лицо распутавшего его жреца.

— Неужели ты?!

— Что, не ожидал? — хмыкнул Сарт. — Точно, это я. Оказывается, там, у ворот, мы расстались не насовсем… У тебя, конечно, есть ко мне вопросы? Да и у меня к тебе не меньше, но все вопросы — не сейчас, сейчас некогда… Только скажу одно: тому, что происходит в храме, я помогаю так же, как только что «помог» ты… Однако сейчас не время вдаваться в подробности: мне еще надо вывести тебя отсюда, пока обряд не окончен и большинство жрецов в храме. Пойдем!

Схватив Марка за руку, Сарт потащил его к двери.

— Но когда мы сможем увидеться в следующий раз и где, скажи хотя бы это, — попросил Марк, волей-неволей подчиняясь напору своего друга.

— Увидимся мы скоро, скоро, — торопливо сказал Сарт, откидывая засов. — А где… Я сам найду тебя. Ты ведь по-прежнему живешь у Нарцисса?

— А вот и нет — у меня свой дом на Этрусской улице. Бывший дом Децима Юлиана, если будешь спрашивать…

Сарт замер.

— Я хорошо знаю этот дом, спрашивать мне не придется. Но как же ты разбогател? Или… Нарцисс? А впрочем, все это пустое, — спохватился египтянин. — Давай быстрее!

Сарт набросил на Марка темный плащ и велел прятать лицо, а затем повел его по сумрачным коридорам, переходам, лестницам. На пути они не встретили ни единого человека: Сарт знал, как вести.

Когда друзья выбрались из храма, Сарт, опережая вопрос Марка, сказал:

— Это улица Мясников. Иди туда (Сарт махнул рукою в темноту) до первого перекрестка. Там повернешь направо. Потом иди прямо, никуда не сворачивая, — попадешь на Этрусскую улицу, а там, я думаю, тебе все известно не хуже меня… Ну иди!

Хлопнув Марка по плечу, Сарт проскользнул обратно в дверь, только что выпустившую их. Марк пошел по улице, как показал Сарт.

Через тридцать шагов Марк понял, почему сразу не мог сориентироваться: он вышел с Сартом из храма совсем не там, где входил с Пизоном. Точнее даже было бы сказать, что вышел-то он не из храма, а из дома, стоявшего под углом к храму на некотором расстоянии от него, вероятно, сообщавшегося с храмом подземным переходом. А может, именно этот дом и был храмом, а не тот, в который он вошел? А может, святилище располагалось в каком-то из близстоявших домов, а все эти дома были соединены друг с другом подземными переходами?

«В конце концов, все это не так уж и важно, — решил Марк. — Главное — я встретился с Сартом. Правда, то, что я расстался с Пизоном не так, как хотелось бы, тоже не сбросишь со счетов».

Еще через тридцать шагов Марк вышел на перекресток. Ему нужно было поворачивать направо, и, поворачивая, Марк на всякий случай бросил взгляд налево. А там, неподалеку от перекрестка, он увидел ту самую калитку, в которую совсем недавно входил с Пизоном. Из этой калитки выходили темные фигуры: видимо, обряд был завершен.

Марк огляделся, стараясь на всякий случай запомнить расположение храма Таната, и зашагал направо.

Самая пора была вспомнить о Пизоне — о глупце, поверившем жрецам. Расстались они не вполне хорошо: Пизон остался в храме, а его на глазах Пизона жрецы выволокли за дверь. Придется теперь поломать голову, как исправить эту неловкость.

* * *

Увидев, как Марк схватил за шиворот жреца, Пизон досадливо скривился: этот Орбелий был настолько туп, что мысль о бессмертии, даруемом через смерть, оказался не в состоянии постичь. И поссорить его с Орбелией предполагаемым способом не удастся.

Возвращаясь домой, Пизон был угрюм. А он-то радовался, предвкушая, как запоет Орбелия, увидев своего братца, топча того ногами на пару с ним какого-нибудь раба! А то муж, видите ли, не угоден ей — он слишком-де жесток. Но теперь все пропало… Утешало лишь то, что жрецы были настроены решительно. Марка Орбелия они, вероятно, убьют — это приятно, однако это все же не то, что хотелось бы.

Подойдя к перекрестку, Пизон увидел одинокого прохожего, как раз в это время сворачивавшего с улицы Мясников на улицу Мясоедов. Фигура прохожего показалась Пизону знакомой. «Вот те раз… отпустили, значит, — огорошенно подумал Пизон. — То есть вытолкали взашей, и всего-то».

А почему он думает, что Орбелия вытолкали взашей? А может, его с почетом проводили, только что попросив на прощание у них все же больше не появляться?

Ведь Марк мог напасть на жреца вовсе не из ненависти. Почему это он решил, что Марк хотел убить жреца, чтобы прервать обряд? А может, он хотел поддержать обряд своим убийством? Может, он проникся молитвами жреца не менее, а более прочих?

И не все еще потеряно?

Не мешало бы уточнить.

Вместо того, чтобы свернуть налево, Пизон побежал прямо, вознамерившись нагнать Марка.

Пока Пизон рассуждал сам с собою, Марк успел отойти довольно далеко — с перекрестка его уже не было видно. И даже миновав перекресток Пизон не увидел Марка. Он уже было тоскливо подумал, что упустил своего недруга, свернувшего в какую-то подворотню, но тут впереди замаячила спина молодого римлянина.

— Эй, Марк! А ну, скажи-ка, с чего это ты вдруг накинулся на жреца? И как тебе удалось выбраться из храма?

Пизон старался вложить в свой голос как можно больше доброжелательности, но получилось натянуто, фальшиво.

Марк вздрогнул. Хотя он как раз думал о том, что нужно сделать, чтобы опять встретиться с Пизоном, и как вести себя при новой встрече, появление Пизона застало его врасплох. Наверное, поэтому вместо того, чтобы пробормотать что-нибудь маловразумительное, притворное, он брякнул совсем неподходящее:

— Всякому честному человеку было бы противно видеть эту мерзость: как трусы, боящиеся смерти до помутнения разума, убивают, чтобы не бояться. Страх смерти топится в безумии, как будто в безумии его можно утопить.

— О каком это страхе ты говоришь? — удивился Пизон. — Я там слышал о бессмертии, а не о страхе. И в чем ты усмотрел трусость? Какая же это трусость — убить? По-моему, это называется отвагой. Ведь убивая, жрецы рискуют головой — наш закон суров.

— Убить того, кто не может сопротивляться, — разве это отвага? А закон… Наверное, жрецы надеются, что им-то заслуженной кары удастся избежать. Ведь кровавый обряд есть убийство только для тех, кто глазеет на него.

Чувствуя заинтересованность Пизона, Марк выждал немного и уж затем пояснил:

— Вот что мне удалось узнать, когда меня выволокли оттуда, где собрали вас. На алтарь льется кровь, взятая на бойне. Ее наливают в какой-то сосуд, который заранее укрепляют на груди так называемой жертвы. В нужном месте его протыкают ножом из пергамента.

Пизон молчал. Марку показалось, что Пизон, выслушав такое откровение, заколебался, еще немного — и он вслед за ним проклянет обманщиков-жрецов. И Марк решил углубить свою мысль:

— Эти жрецы — самые настоящие обманщики. И не только потому, что они не убивают на жертвеннике, хотя и делают вид, что убивают, но еще и потому, что они лгут, уверяя, будто можно достичь бессмертия убийствами. Бессмертия вообще не достичь! Если бы было иначе, то за тысячелетия существования человеческого рода хоть один достиг бы его, но этого нет…

— Если бессмертных рядом с нами нет, то это еще не значит, что их нет нигде, — тихо сказал Пизон. Он дрожал от ярости: Марк хладнокровно разрушал его веру в бессмертие через смерть, веру, что могла, казалось, вернуть ему душевное спокойствие. — Там, в храме Таната, я чувствовал, как становлюсь неподвластным смерти, — это ли не доказательство того, что бессмертие и в самом деле возможно?

— Некоторые, махая руками, чувствуют себя птицами (особенно это относится к душевнобольным), однако, согласись, им никогда не оторваться от земли, — возразил Марк. — Жрецы Таната своими завываниями немного притупляют страх смерти, вот и появляется обманчивое ощущение бессмертности.

— Так ты хочешь сказать, что в храм Таната его поклонников приводит страх? — с угрозой спросил Гней Пизон.

Марк не услышал угрозы.

— Да! Страх смерти, не обузданный разумом, — вот что толкает на убийства ради призрачного бессмертия, то есть толкает в безумие.

Пизон остановился. Глаза его налились кровью.

— Довольно! — взревел он, и ночное эхо вторило ему, пугая поздних прохожих.

Пизон остановился и схватил Марка за руку, так что Марку пришлось остановиться тоже.

— Мальчишка! — Голос Пизона гремел, как тысячи пустых кастрюль. — Мальчишка, ты будешь говорить о страхе мне — мне, римскому сенатору! Как бы мне хотелось увидеть острие кинжала у твоего горла — интересно, хватит ли всей твоей гордыни и хвастливости, чтобы хоть на мгновение отсрочить смерть? Ты тут болтал о сумасшедших. Когда под ногами разверзается бездна, то кто же, по-твоему, более безумен: тот, кто осознает опасность, или тот, кому мерещится несуществующая твердь? Ты тут болтал и о страхе — ты, мальчишка, который в ужасе отводит глаза от пропасти, тогда как я спокойно смотрю в ее глубины…

— Чего-чего, а спокойствия я в твоем храме не заметил, — вставил Марк. — Если, конечно, не называть спокойствием страх до щенячьего визга.

Пизон, затрепетав, больно сжал плечо Марка. Опасаясь иметь дело с сумасшедшим, Марк рванулся в сторону — у Пизона остался только клочок плаща.

Марк быстро пошел прочь.

Пизон не пытался преследовать молодого римлянина — он топтался на месте, выкрикивая вслед ему проклятия и скрежеща зубами. А потом вдруг разразился хохотом.

«Он ненормален, — вздрогнув, подумал Марк. — Надо избавить от него Орбелию, но как?»

 

Глава восьмая. Самоубийство

Когда Пизон, бормоча проклятия, подходил к своему дому, наперерез ему из тени выдвинулись трое. Пизон не испугался: злоба на какое-то время потеснила его трусость. Выхватив кинжал, сенатор продолжал идти вперед, не сбавляя шагу.

— Эге, приятель! — насмешливо протянул один из темной троицы, останавливаясь. — Да ты, я вижу, собрался воевать. Уж не со мной ли?

Этот голос Пизону был хорошо знаком — его обладателя он поминал недобрым словом чуть ли не каждый день. Голос принадлежал Каллисту. Пизон спрятал кинжал. Хотя он желал смерти Каллисту не меньше, чем Марку, поскольку именно Каллисту, как он считал, он был обязан своим падением, однако сейчас вымостить свою злобу на Каллисте при помощи оружия он не мог: те двое, что стояли рядом с Каллистом, несомненно, были его рабами-телохранителями, а телохранителей Каллист выбирал себе из лучших гладиаторов, куда более искусных в умении убивать, чем он, Пизон.

Впрочем, если сенатор не имел возможности уничтожить вольноотпущенника силой оружия, то это еще не значило, что он был готов рассыпаться перед вольноотпущенником в любезностях.

Не сказав ни слова Каллисту, Пизон обошел его, как некий неодушевленный предмет собачьего происхождения, и оказался у ворот своего дома. Оставалось только постучать.

— Погоди, дружок! — воскликнул Каллист уже без тени насмешки. Пизон оглянулся. — Погоди! Мне известно, что ты был у Марка Орбелия этой ночью. Отвечай, сделал ли ты все, что должен был сделать?

Вместо ответа Пизон плюнул себе под ноги (сперва он хотел нахаркать прямо в глаза наглому вольноотпущеннику, зачем и оглянулся, но благоразумие все же взяло верх). После этого Пизон принялся колотить в ворота и колотил до тех пор, пока заспанный раб-привратник ни распахнул одну из створок.

Каллист, вытянулся к уху Пизона и со злобой прошептал:

— Так передал ли ты, дуралей, письмо Камилла Скрибониана Орбелию, или нет?

— Нет! — хрипло бросил Пизон и шагнул во двор.

Каллист недоуменно поколупал ворота ногтем — поведение Пизона его удивило и огорошило. Каллист знал, что Пизон недоволен сотрудничеством с ним (сенатор предпочел бы сотрудничать только с его кошельком), однако грек не предполагал, что Пизон осмелится выставить свое недовольство наружу. Что случилось с Пизоном? Вообще-то следовало ожидать, что, получив деньги, Пизон начнет вредничать (поэтому Полиандру и было поручено следить за ним), но кто мог подумать, что это будет в такой возмутительной форме?

Каллист уже было хотел проявить настойчивость и постучаться, но, размыслив так и эдак, передумал. Пизон здорово не в себе, и если на него надавить, то… кто знает? А что, если Пизон порвет оба письма — и Камилла Скрибониана к сенаторам, и сенаторов к Камиллу Скрибониану? Чего не сделаешь со зла! Нет, со штурмом дома Пизона надо повременить.

Каллист отпустил сильное словцо в адрес вздорного сенатора, что он делал крайне редко. Чтоб им провалиться, этим индюкам — сенаторам, с их капризами! Они, видите ли, считают зазорным выполнять распоряжения вольноотпущенника, а вот обжечь руки его сестерциями они не боятся!

Каллист отошел от ворот негостеприимного дома и покивал согнутым пальцем. К нему тут же приблизились оба его телохранителя и еще один человек, стоявший в тени. Этим третьим был Полиандр, соглядатай Каллиста и ненавистник Марка Орбелия и Мессалины.

Полиандр, исполняя приказание Каллиста, следил за Гнеем Пизоном с того самого момента, как Пизон, покинув канцелярию вольноотпущенника, взгромоздился в собственные носилки, и до того момента, как Пизон вошел в дом Марка Орбелия. Слежка эта, длившаяся сутки (от ночи и до ночи), далась Полиандру нелегко. Спал он урывками, а перекусывал на ходу тем, что предлагали крикливые разносчики, и теперь под глазами его, будь светло, были бы заметны темные полукружья. Зато результаты были налицо: Полиандр знал все, что делал Пизон вне стен. А когда Пизон скрылся за воротами дома Марка Орбелия, Полиандр тут же побежал к Каллисту, следуя его указаниям.

— Вот что, Полиандр, — озабоченно проговорил Каллист. — Я должен знать, не заходил ли Пизон куда-то еще после того, как вышел от меня, кроме как домой и к Орбелию. Он, видишь ли, не в себе, а причина мне не совсем ясна.

— Прошлой ночью Пизон от тебя, господин мой, отправился к себе домой. А где-то в начале второй стражи к нему зашли два безобразных толстяка, с которыми он ночью же, без охраны, прогулялся на улицу Отбросов. В одном из домов по этой улице они провели не менее часа, после чего и расстались. Пизон вернулся к себе, а за толстяками я не следил.

— Этот дом, куда шастал Пизон ночью, — двухэтажный, кажется, четвертый от перекрестка? — быстро спросил Каллист.

— Точно, господин…

Каллист нахмурился. Тут был его просчет: он знал о храме Таната, который давным-давно надо было уничтожить, а жрецов, рассеивающих по Риму опасное суеверие, казнить. Каллист слышал в пересказах проповеди жрецов Таната: проповедуя бессмертие через смерть, через уход от страха смерти уход от жизни, они тем самым проповедовали неповиновение властям, поскольку на чем же держаться власти, как не на страхе? Знал Каллист и о силе жреческого слова, но тем не менее медлил, не решался ниспровергнуть зловещий культ бога Смерти, поскольку рассчитывал использовать его в своих целях. Как использовать, он еще не решил: текущие дела все мешали ему как следует заняться культом Таната. Теперь же заниматься Танатом было поздно: надлежало спасти Пизона от него, а для этого следовало разрушить храм.

«Если Пизону перестанут морочить голову жрецы, то он, быть может, еще образумится, — подумал Каллист. — Тем более что сестерции, которые я передал ему в последний раз, со временем кончатся — и кончатся очень скоро, учитывая его потребности». Вслух Каллист сказал:

— Ты неплохо помог мне, Полиандр, и ты не останешься без награды… А теперь иди в канцелярию, отдохни. Возможно, ты скоро мне понадобишься.

Полиандр, поклонившись, отошел. Каллист с телохранителями зашагал к затененному месту, только что покинутому Полиандром.

В тени Каллиста поджидали носилки и четверо рабов-носильщиков. Забравшись в носилки, Каллист скомандовал.

— К префекту города! — И прикрыл глаза. Пока рабы будут нести его к префекту, ему нужно обдумать, как расшевелить префекта, чтобы тот немедленно, не дожидаясь утра, послал городских стражников к дому четвертому по улице Отбросов — все проповедники опасной веры сейчас, конечно же, находятся в своем храме, а днем пойди разыщи их, если они разбредутся по городу.

Э-хе-хе-хе-хе… А когда-то, при Калигуле, ему не приходилось раздумывать над префектом — ему достаточно было только мигнуть. Да, власти у него теперь поубавилось: каждый тянул Клавдия к себе — и он, и Паллант, и Мессалина, и неизвестно откуда взявшийся на его голову Нарцисс. Магистраты из знатных римлян, конечно же, чувствовали это «размывание» власти и поэтому были ему не так послушны, как когда-то. Правда, с недотепой Клавдием он чувствовал себя куда спокойнее, чем с бешеным Калигулой.

* * *

В атриуме ярко горели светильники, и свет этот, отражаясь и в мраморе пола, и в позолоте лепных украшений, и в картинной мозаике, больно слепил глаза. Угрюмо, из-под бровей осмотрев атриум, Пизон дернулся и взревел:

— Клеон! — И, набрав воздуху, громче: — Клеон!

Пизона трясло. Злоба его искала выход и не находила. Скинув тогу прямо на пол, Пизон принялся яростно топтать ее — положение сенатора, имевшего по закону власть и вместе с тем фактически безвластного, стало ему вдруг ненавистно.

Появился Клеон.

— Где ты был, собака? — Пизон сгреб в горсть щеки и губы Клеона, чтобы затем с силой отпихнуть его. — Где ты был?!

— Я охранял Орбелию, как ты и приказывал, господин, — быстро ответил Клеон. — Она в своей спальне.

Сузив глаза, Пизон взором своим уцепился в зрачки Клеона. Клеону стало не по себе: по его опыту, такое внимание господина никогда не предвещало ничего хорошего.

Клеон был прав, хотя и не совсем: Пизон думал не о нем, а об Орбелии. Орбелия, его жена, шла на разрыв с ним: как только он отказался выполнять ее прихоти насчет рабов, она вздумала от него уйти. Но она принадлежит ему, а разве может вещь по своей воле уйти от хозяина? Нет, вещь расстанется со своим хозяином, только если ее украдут или выбросят, однако первое Пизон не собирался допускать, а о втором и не мыслил. Орбелия принадлежала ему, и даже смерти он не позволит разлучить ее с ним.

Пизон жестом приказал Клеону следовать за собой.

Орбелия еще не спала, хотя давно уже легла. Тревожные мысли мелькали, разгоняя сон. Что будет с ней? И с Марком, если…

Близилась полночь. В ночной тишине Орбелия явственно услышала шаги. Шли к ней. Неужели Пизон?

Дернули дверь.

Тяжело дыша, Пизон рухнул на ложе рядом с Орбелией и сжал ее в объятиях. Орбелия заплакала. Одна рука ее поднялась вверх, пытаясь защитить от жадных губ Пизона лицо, а другая опустилась вниз, стараясь сохранить в неприкосновенности лоно.

Если бы Орбелия не сопротивлялась, то Пизон, возможно, утихомирился бы, утолив ее покорностью свою злобу.

Но покорности в Орбелии не было.

Остатки благоразумия, еще кое-где проблескивавшие в душе Пизона, были погашены волною ярости. Мало того, что он был вынужден так долго терпеть насмешки Каллиста, бывшего раба, мало того, что Орбелий, ее братец, обозвал его трусом, так еще и она…

— Клеон! — завопил сенатор. — Клеон!!

В спальню заглянул Клеон.

— Помоги!

Клеон сразу понял, какую помощь хотел получить от него его господин, У него был опыт в подобных делах, приобретенный еще тогда, когда Пизон перебивался рабынями.

Раб быстро подошел к Орбелии, схватил ее за руки и прижал к ложу так, что она не могла пошевелиться.

Менее чем через час Пизон оставил Орбелию, содрогавшуюся в рыданиях. Он побывал за этот неполный час везде, куда только мог заползти червяк.

Приперев с помощью Клеона дверь спальни Орбелии снаружи тяжелым шкафом, Пизон поманил Клеона за собой: Орбелия была наказана, но еще ждали наказания Каллист и Марк Орбелий — наказания за унижение, которое он испытал через них.

Пройдя в свой кабинет, Пизон вытащил из-за большого бронзового зеркала свиток пергамента и сказал, протянув его Клеону:

— Знаешь дом Децима Юлиана? (Клеон кивнул.) Сейчас там живет некто Марк Орбелий, препорядочный мерзавец… Передай ему это в собственные руки и немедленно возвращайся.

Клеон взял свиток и вышел.

По губам Гнея Пизона пробежала судорога: то была улыбка, которой он проводил своего верного раба.

Каллист хотел, чтобы письмо Камилла Скрибониана оказалось у Нарцисса — тогда бы он устроил обыск у Нарцисса и, обнаружив при обыске это мятежное письмо, изобличил бы Нарцисса перед императором как врага империи. А что случится, если Нарцисс успеет показать письмо Скрибониана императору раньше, чем Каллист нагрянет к нему с обыском? В таком случае Нарцисс будет не врагом империи, а чуть ли не спасителем империи — а то как же, ведь он перехватил опасное письмо и тем самым предотвратил развитие заговора! Каллист же будет посрамлен…

Пизон прищурился на огонь. Кажется, он рассуждает правильно… Клеон только что побежал с этим самым письмом Камилла Скрибониана к Марку Орбелию, и скоро, очень скоро оно окажется у Нарцисса. А Каллисту о том, что письмо уже отослано Нарциссу, он сообщать не будет. И Нарцисс утром, а может не дожидаясь утра, покажет императору письмо Скрибониана как верный сын империи.

Жаль, что его, Пизона, не будет рядом с Каллистом, когда Каллисту сообщат, что зловредное письмо уже передано императору Нарциссом!

Но остается еще одно письмо…

Пизон тряхнул головой. Надо же, сколько бед на него свалилось за последние дни — он чуть было не забыл про ответное письмо, письмо сенаторов к Камиллу Скрибониану, хотя сам его составлял.

Пизон потянул за мраморный завиток на стене — из стены выдвинулся ящик. Из ящика Пизон вытащил пергаментный свиток и положил его перед собой.

Вот оно, это письмо… В нем двенадцать сенаторов клянутся Камиллу Скрибониану, что поддержат его, лишь только он со своими легионами подойдет к Риму — ниспровергать императора.

Так что же с ним делать? Уничтожить? Уничтожить и спасти тем самым двенадцать человек?

Пожалуй, этих пустоголовых, безмозглых дураков, поверивших ему, он спас бы, если бы у них не было еще одного порока, помимо глупости, которую он им мог простить. Беднягам не повезло: судьба, обделив их умом, наделила их жадностью. Ни один из них не помог ему, когда ему было тяжело, — ни один… Ни один из них не должен избежать его мести — письмо к Камиллу Скрибониану, их смертный приговор, увидит император.

Жаль, что он не передал Клеону сразу оба письма. Когда Клеон вернется, придется послать его к Марку Орбелию еще раз — с оставшимся письмом. Нарцисс, конечно же, догадается одновременно показать императору и то письмо, и это.

Хотя… Пизон насупился. А не слишком ли много славы получит Нарцисс? А не слишком ли много славы принесет он, Пизон, Нарциссу? Император приблизил к себе Нарцисса всего несколько дней назад, и теперь — новый взлет?! Взлет — за его счет! Он лукавил с сенаторами, он подличал, он лицемерил — и все для того, чтобы обладать этими письмами, а за труды его заплатят Нарциссу? Ну уж нет, не выйдет!

Одно письмо он отослал Нарциссу — это правильно, это нужно, чтобы насолить Каллисту. Как вовремя забыл он про второе письмо! Как хорошо, что оно осталось у него! Это письмо должно ему послужить — с его помощью он отнимет у Нарцисса ту славу, которую принесет Нарциссу предъявление письма Камилла Скрибониана императору.

Пизон нервно сжал рукою свиток. Вот оно, это письмо, которое должно было увенчать его месть, но как им воспользоваться? Как отомстить Нарциссу за то, что он вынужден вначале сыграть на руку Нарциссу — иначе не навредить Каллисту?

Пизон долго думал, то разворачивая свиток, то сворачивая. Нет, он не читал его — пялясь в него, он не видел букв… Пизон умел отлично злиться и завидовать, но вот с хитроумием у него было туговато.

И все же решение было найдено — наверное, его опустил перед Пизоном на ниточке некий бог, разгневанный на людскую удачливость из-за неуспеха у какой-то богини.

Пизон рассмеялся. Как же сразу он до этого не додумался! Ну конечно, если он хочет укусить Каллиста зубами Нарцисса, то ему нужно сделать так, чтобы и Нарцисс испробовал на себе каллистов укус. А сделать это можно — надо только письмо сенаторов к Камиллу Скрибониану, что он держит в руках, не отдавать ни Нарциссу, ни Каллисту, а запустить им вместо кости: пусть вольноотпущенники посоревнуются, кто скорее раздобудет это письмо! Причем им надо дать понять, в какую сторону за письмо надлежит бежать, чтобы они бежали бок о бок, состязаясь тем самым не только в ловкости ног, но и в крепости зубов.

— Я доставил письмо Орбелию, господин…

Пизон поднял глаза — перед ним стоял Клеон.

— И что же Орбелий сказал тебе?

— Я ушел сразу же, господин, не дожидаясь ответа, — ведь ты не велел мне принести ответ.

— Ладно. Теперь вот что. Видишь этот свиток? (Клеон качнул головой.) Этот свиток ты должен доставить Камиллу Скрибониану, легату Далмации, — это мое письмо к нему. Отправляйся немедленно! Вот тебе на дорогу — здесь пять тысяч сестерциев.

Клеон подхватил на лету мешок, брошенный Пизоном, и, не спрашивая ни о чем, вышел. Дорога в Далмацию была ему известна, он уже несколько раз отвозил письма Пизона Камиллу Скрибониану, другу покойного отца сенатора, так что в распоряжении Пизона он не усмотрел ничего удивительного. Разве только сумма, названная Пизоном, была больше обычной — обычно Пизон ограничивался двумя, ну, тремя тысячами сестерциев.

Пизон взял стиль и пододвинул к себе вощеную табличку. То, что письмо сенаторов повез в Далмацию Клеон, должны были узнать оба лукавых вольноотпущенника — и Каллист, и Нарцисс, — чтобы, узнав об этом, устроить меж собой состязание: кто быстрее нагонит Клеона и отнимет у него письмо, тот и получит в виде приза милость императора.

Пизон написал на табличке: «Мой раб Клеон повез письмо сенаторов Скрибониану», а затем вытащил из стола еще одну табличку и написал на ней то же самое. После этого Пизон кликнул двух рабов и передал им по табличке, велев одному бежать к Нарциссу, а другому — к Каллисту. Вольноотпущенники узнают об этих табличках, конечно же, не ранее утра — их рабы не осмелятся потревожить их ночью ради каких-то деревяшек. Письмо же Скрибониана Нарцисс получит еще ночью и наверняка сразу же отправится к императору — он не настолько глуп, чтобы держать такое письмо при себе. Так что сначала Нарцисс испытает радость удачи, а Каллист — горечь поражения, и только потом они ушибутся друг о дружку.

Когда рабы удалились, Пизон поднялся из-за стола.

Итак, с Каллистом и Нарциссом все было решено. Он славно подшутил над Каллистом, настолько славно, что теперь, пожалуй, придется опасаться его мести. Да и Нарциссу перепадет немного радости, хлопот будет куда больше. А отцы-сенаторы?

Кто-то из двоих — или Нарцисс, или Каллист — несомненно нагонит Клеона и отнимет у него письмо к Скрибониану. Письмо попадет на глаза императору, и после этого гнева тех двенадцати, чьи подписи под ним, можно будет не опасаться. Но вся беда в том, что среди сенаторов найдется немало глупцов, не подписавшихся под письмом к Скрибониану, но сочувствующих Скрибониану и мечтающих о республике. Как только эти глупцы узнают, что из-за него, Пизона, мятежные письма попали в руки императора, они возненавидят его, это уж точно. Каллист со своей стороны, конечно, постарается, чтобы они узнали об этом как можно раньше, а заодно поведает им и о тех сестерциях, которые он получал от Каллиста.

Пизон усмехнулся. О, скоро у него будет много врагов! На что — на что, а на врагов его судьба уж не поскупится. И всем им, конечно же, захочется расквитаться с ним.

У него есть только один способ не дать возможности врагам ощутить сладость мести. Он должен бежать из Рима.

Пизон торопливо подошел к большому шкафу, стоявшему у окна, и, согнувшись, зазвякал ключами. В этом шкафу хранились деньги и немногие драгоценности, доставшиеся ему в наследство от отца. Для того, чтобы побег его удался, ему нужны были средства…

— А как же Орбелий? — спохватился Пизон. — Неужели он, обозвавший меня трусом, останется безнаказанным?

Пизон, вставив ключ в замочную скважину, но так и не провернув его, выпрямился. И мало того, что Орбелий не понесет никакого наказания, — его даже наградят, ведь он доставит письмо Скрибониана Нарциссу, то есть выполнит то, что ему было поручено. Как же дотянуться до этого юнца? Разве что… через Орбелию?

Марк Орбелий что-то молол о страхе, о том, что он, Пизон, будто бы боится смерти — ну так ему предоставится возможность убедиться, боится ли смерти Пизон…

— Эй, Клеон! Клеон! — заорал сенатор, выглянув из окна своего кабинета. — Кто-нибудь, Клеона сюда! Не мог же он уже успеть собраться в дорогу и отъехать, чтоб ему пропасть!

В отдалении послышались голоса рабов, выкликавших имя хозяйского любимца, и вскоре Пизон уловил шаги, приближавшиеся к двери. То был Клеон — в панцире и с мечом; когда его позвали, он уже выезжал из ворот, так что удалось задержать его чисто случайно.

Пизон поманил верного раба пальцем — Клеон вошел в кабинет. Закрыв за Клеоном дверь, Пизон навалился на нее, словно опасаясь, как бы Клеон не сбежал. Затем сенатор, выпятив вперед подбородок и сверля Клеона глазами, прошептал:

— Ты был верен мне, Клеон… Ты всегда был верен мне… Ну так сослужи мне еще одну службу… Вот, возьми…

Пизон судорожным движением выхватил из ножен свой кинжал и протянул его Клеону, словно не замечая, что у Клеона был меч.

— Вот, возьми… И убей… Орбелию убей…

Побледнев, Клеон на шаг отступил от своего хозяина. Затем еще на шаг… и остановился. Сзади была стена.

Видя нерешительность Клеона, Пизон попытался улыбнуться, надеясь тем самым ободрить своего слугу — получилось похожее на оскал мертвеца:

— Ну же… возьми… возьми его… (Продолжая держать улыбку, Пизон вложил в руку Клеона рукоять кинжала.) А теперь иди, мой верный Клеон, иди и сделай то, что я велю. Ты ведь никогда не подводил меня: твоя рука не дрогнула даже тогда, когда ты занес ее над старым Пизоном, вставшим между мною и моими деньгами…

Клеон до боли в пальцах сжат рукоять кинжала. А ведь и в самом деле, это он убил когда-то отца Гнея Пизона, который не давал молодому Гнею распоряжаться состоянием Пизонов по своему усмотрению.

Гней Пизон не успел вскрикнуть от испуга: удар Клеона пришелся прямо под левый сосок — как раз в то место, что так беспокоило сенатора последнее время. А потом кричать было поздно. И перед тем, как упасть, Пизон прохрипел:

— Убей Орбелию… Убей!

Упав, сенатор приподнял руку, словно собираясь пригрозить Клеону, но жеста не получилось: рука бессильно упала, а мгновением позже глаза Пизона потускнели. Пизон был мертв.

Клеон посмотрел на лезвие кинжала. Кровь… Кровь была и на тунике Пизона, и на мраморных плитах пола. А рядом с кровью шествовала смерть.

Пизон, его хозяин, его бог, был убит его рукою. Он убил Пизона — того Пизона, которому поклонялся, которого боготворил, как собака боготворит своего господина.

Прерывисто вздохнув, Клеон вытер лоб. Что это? Рука вдруг стала мокрой! Клеон посмотрел на руку — нет, то была не кровь, а пот…

Нет, не Пизона убил он, а его болезнь. Пизон был болен. Справиться с болезнью Пизона могла только смерть, вот он и убил эту болезнь, Пизон же умер сам. Сам!

Он же верен Пизону. Он по-прежнему верен Пизону! Клеон махнул рукой — кинжал, отлетев, ударился о стенку и упал. Побыстрее забыть обо всем этом, побыстрее забыть! Пизон, его хозяин, приказал ему отвезти письмо, и он отвезет его — что с того, что Пизон умер…

Переступив через кровяную лужу, Клеон вышел из кабинета.

 

Глава девятая. Стойкость

Свиток, который Клеон молчаливо передал Марку, покоился в кожаном футляре. Сняв футляр, Марк удивился. Что это? Какой-то трактат о бессмертии прислал ему Пизон? Или о трусости?

Марк развернул свиток и начал читать.

До середины текста оставалось совсем немного, когда у Марка вспотели ладони. Неужели в его руках то самое письмо Камилла Скрибониана к сенаторам, которое он должен был выманить у Пизона? Похоже, это было именно оно. Пизон сам прислал это письмо ему… Почему?

Перед появлением Клеона с письмом Марк как раз обдумывал, какими словами он будет утром отказываться от поручения, навязанного ему Нарциссом. Претворяться похожим на Пизона, чтобы быть вхожим в сенаторский дом, было выше его сил. Задача, которую поставил перед ним Нарцисс, казалась ему гниющим откровением блудницы, с которым ему приказывали соприкоснуться, — и вдруг все разрешилось.

Нежданно-негаданно письмо оказалось у него.

Дочитав письмо до конца, Марк еще раз бегло просмотрел его. Вне сомнения, это было то самое письмо. Выходит, Пизон знал, что ему было нужно. Однако вместо того, чтобы воспользоваться этим знанием, то есть чтобы задурить голову ему и Нарциссу, Пизон сделал то, что сделать, следуя здравому смыслу, никак не мог…

Но какой здравый смысл найдется в сумасшедшем? А Пизон, несомненно, стал таковым к концу их совместной ночной «прогулки».

Марк обхватил голову руками. Орбелия… Он совсем забыл об Орбелии. Ей-то с сумасшедшим каково? А если сумасшествие Пизона проявляется в том, что он делает прямо противоположное должному, то что же ждать от него по отношению к Орбелии?

Марк вскочил. Сокрушаться нет времени — скорее к Нарциссу! Необходимо избавить Орбелию от Пизона, а без помощи Нарцисса об этом нечего было и думать. Не в одиночку же брать штурмом дом римского сенатора! А заодно можно будет передать Нарциссу письмо Камилла Скрибониана.

* * *

Нарцисса дома не оказалось — он был во дворце, и Марк побежал во дворец. В одной руке молодой римлянин сжимал свиток, а в другой — кусочек пергамента с печатью Нарцисса, который должен был послужить ему пропуском.

На преторианцев, стоявших в вестибуле дворца, этот кусочек пергамента оказал должное воздействие (они, конечно же, были научены Нарциссом, что делать в подобных случаях). Не придираясь, преторианцы вызвали центуриона, а тот — преторианского трибуна. Лицо преторианского трибуна было Марку незнакомо: Секст Силий — преторианский трибун, чья когорта охраняла в эту ночь императорский дворец, — был назначен трибуном совсем недавно, после того, как Марк покинул гвардию.

Секст Силий, рассмотрев пропуск со всех сторон, сказал:

— Нарцисс сейчас у Мессалины и неизвестно, сколько он там еще пробудет, так что придется тебе подождать. Впрочем… Вообще-то, если тебе не терпится, я могу проводить тебя к нему — он, помнится, велел всех, у кого такая штучка (трибун потряс пропуском Марка), сразу вести к нему, где бы он ни находился.

* * *

У двери, ведущей в покои Мессалины, Секст Силий остановился.

— Ожидай! — велел он Марку и покосился на двух преторианцев, которых взял в сопровождение.

Марк кивнул: ждать так ждать, пусть никаких неожиданностей с его стороны нс опасаются.

Секст Силий обернулся удивительно быстро:

— Пойдем!

Сама по себе такая быстрота Марку понравилась, однако при этом показалась она ему немного странной: вряд ли доступ посторонних в покои Мессалины был настолько легок. Получается, Мессалина не считала его за постороннего, а это ничего хорошего ему не сулило. Памятливость Мессалины была ему сейчас ой как некстати, не говоря уж о ее чувственности.

Раздумывать о Мессалине, однако же, не было времени: как только Секст Силий, посторонившись, освободил проход, Марк вошел в галерею, выводившую в обширное помещение, которое можно было бы назвать атриумом покоев Августы. Силий тут же закрыл за ним дверь, оставшись снаружи: видимо, так ему было велено.

Пройдя галерею, Марк оказался в просторном помещении с округлым отверстием в потолке, под отверстием находился мраморный бассейн. В помещении никого не было видно, однако из-за двери, расположенной справа от входа, доносились голоса. В одном из них Марк узнал голос Нарцисса, второй принадлежал Мессалине.

Марк повернул направо — вне сомнения, ему была нужна именно та комната. Тут он услышал крик — слабый, словно приглушенный толщей стен. Настолько слабый, что даже было непонятно, откуда он донесся.

Марк все же остановился. Крик послышался снова. На этот раз Марку удалось определить его источник — кричали в комнате, ему знакомой. Эта комната некогда принадлежала ему — когда он жил при Мессалине как ее охранник и любовник.

Чтобы подойти к ней, нужно было свернуть налево.

Дверь оказалась не заперта.

На ложе, столь знакомом ему, в усилиях вырваться изнемогала Ливия. Над ней трудился чернокожий великан, стоявший рядом с ложем раскорячившись. Было видно, что Ливия сильно ослабла, что каждый рывок давался ей, сжатой ручищами гиганта, с огромным трудом. Злодею оставалось ждать совсем недолго: скоро, скоро конвульсии жертвы должны были прекратиться, и окаянный палец сокрушит прекраснейший из цветков.

Чернокожий не мог не услышать Марка — его шагов, шума открываемой двери, — но тем не менее он продолжал свое гнусное дело, не обратив на Марка ни малейшего внимания.

Похоть была наказана — Марк ухватил насильника за горло.

Чернокожий Суфрат, приставленный Нарциссом к Мессалине вместо Марка и решивший разнообразиться Ливией, понял всю серьезность ситуации. Некогда он разбойничал на море, и поэтому о смертельной опасности захвата сзади ему нечего было толковать. О любви тут не могло идти и речи, так что Ливия тотчас оказалась забытой, а река его страсти, готовая вот-вот выйти из берегов, — враз обмелевшей (что хорошо определялось визуально).

Суфрат напружинил мышцы шеи, откинулся назад и руками стал ловить лицо Марка, норовя пальцами непременно попасть ему в глаза.

Чтобы не оказаться с выдавленными глазами, Марк широко раздвинул локти. Пальцы Суфрата теперь шарили в воздухе. Продолжи Марк и дальше сжимать суфратову шею, наверное, схватка скоро закончилась бы: мышцы шеи не могут долго противостоять силе кисти, однако Марк решил иначе. Удушение в обычае у палачей, воин же должен сражаться с оружием. А если учесть, что нападение на Суфрата было совершено со спины…

Марк бросил Суфрата на пол и кинул ему какой-то меч, валявшийся рядом с ложем вместе с ножнами. Наверное, то был меч самого Суфрата. И как только Суфрат коснулся рукоятки брошенного ему меча, Марк извлек свой меч.

— Мы поспели вовремя, госпожа моя, — раздалось у двери.

Марк оглянулся: в комнату входили Нарцисс и Мессалина. Вероятно, они услышали грохот, произведенный Суфратом в момент падения.

Мессалина сразу догадалась, что к чему: вид обнаженной, хнычущей Ливии говорил сам за себя. Глупышка охала и стонала так, как будто ее хотели изничтожить, а не изнасиловать — то есть насильно пощекотать. Вот дуреха-то! Небось, теперь будет вздыхать неделю. Может, отправить ее из дворца, чтобы не нагоняла тоску?

— Утром переберешься на Виминал, в дом Клавдия, — бросила Мессалина Ливии. — А ты… (Августа смерила глазами Марка.) Пойдем, объяснишь нам кое-что.

Про Суфрата Мессалина ничего не сказала. Можно было подумать, что насильника она хотела оставить опять наедине с Ливией, до утра-то было далеко.

— Не оставляй меня с ним! — с болью воскликнула Ливия, прикрывшись туникой.

Скорее всего, Ливия обращалась к Мессалине (кто же, кроме императрицы, вправе распоряжаться в ее покоях?!), но Марк отнес мольбу бедняжки на свой счет. Ливия уже несколько раз приходила ему на помощь и даже однажды едва не погибла, отвращая от него смерть в образе ядовитой змеи, подосланной коварством. Оставить Ливию наедине с Суфратом Марк никак не мог.

Марк повернулся к Мессалине:

— Прежде, чем я пойду с тобой, госпожа, позволь воспользоваться мечом, раз уж он оказался у меня в руке.

Мессалина посмотрела на Суфрата: тот беспокойно вздрогнул, а затем несколько раз отрицательно качнул головой, явно адресуя это качание ей.

Вообще-то Мессалина любила наблюдать за кровавыми схватками, предвкушая при этом те ласки, которыми ее одаривал победитель, поэтому в обычае Августы было стравливать между собой претендентов на ее ложе. Однако в данном случае победа, которую, несомненно, одержал бы Марк (это понимала она, понимал это и Суфрат, недаром он подавал ей соответствующие знаки), не принесла бы ей ничего нового. В победителях же Мессалина ценила именно эту новизну ощущений, которую они несли ей (она предпочитала, чтобы проигравшим оказывался ее бывший любовник). А кроме того, Марк, по ее представлениям, уступал Суфрату в постели: Суфрат, в отличие от Марка, не только не сопротивлялся буйному потоку ее фантазии, но и вносил в его свою живительную струю.

Мессалина хлопнула в ладоши — в комнату заглянула рабыня.

— Преторианского трибуна сюда! Он не должен был уйти.

Рабыня исчезла. Вскоре появился Секст Силий. Силию Нарцисс приказал дожидаться Марка у двери, что вела в покои императрицы, чтобы затем проводить его. Нарцисс не сказал, куда.

— Доставишь Ливию на Виминал, в дом Клавдия. Немедленно!

Секст Силий покосился на Нарцисса:

— Но, госпожа, я не могу… Я не могу отлучиться из дворца…

— Что это еще такое? — грозно нахмурилась Мессалина.

— Он и в самом деле не может, — поспешил на помощь преторианскому трибуну Нарцисс. — Таков уж приказ Клавдия: трибун, чья когорта охраняет дворец, не смеет отлучаться. Но ты, Секст, можешь отрядить двух-трех человек, чтобы они проводили Ливию.

— Ну так пусть отрядит! — вскричала Мессалина и развернулась к Ливии: — Что же ты разлеглась? Иди!

Слезы Ливии высохли. Мессалина никогда не была добра с ней, хотя никогда не была и зла — Мессалина интересовалась ею настолько, насколько она могла Мессалину развлечь. Развлечения эти до недавнего времени были довольно невинны, но теперь Мессалина переступила черту, отделявшую шутку от издевательства, приказав ей следовать за преторианским трибуном немедленно, — Мессалина это сделала не иначе как для того, чтобы выставить на всеобщее обозрение ее наготу. Ведь она была нага, совершенно нага — от взоров ее заслоняла туника, накинутая, как тряпка, поверх груди.

— Долго тебя еще ждать? — осведомилась Мессалина. — Или, может, ты ожидаешь, когда я прикажу Суфрату прикрыть тебя своим телом?

Ни одна плаксивая морщинка не появилась на лице Ливии. Спокойно, будто находясь в полном одиночестве, она встала, отринула с груди своей тунику и медленно, неторопясь, натянула ее на себя.

Марк был потрясен. От него не скрылась уловка, острая мордочка которой выглядывала из слов Мессалины, словно шип репья. Он понял, что Мессалина так спешила с Ливией только для того, чтобы насладиться ее смущением, ее стыдом, ведь Ливия для того, чтобы пойти с преторианским трибуном, должна была одеться. Приказание немедленно убраться означало приказание немедленно одеться, то есть одеться в присутствии четырех мужчин: Секста Силия, Нарцисса, самого Марка и окаянного Суфрата.

Марк уже собрался закрыть глаза, чтобы соблюсти порядочность, но выражение лица Ливии его остановило. Лицо Ливии было одухотворено бесстрастностью, ибо это была не бесстрастность безумия или же опьянения до бесчувствия, но бесстрастность стойкости.

Как зачарованный, смотрел Марк на облачение Ливии в одежды. И на память ему пришли те три случая, когда Ливия спасла его: на корабле она предупредила его о нападении любовника Мессалины, на Палатине она помогла ему выбраться из эргастула, в доме Клавдия она приняла присланный ему яд. Он, безумец, искал стойкость, он силился понять, что такое стойкость и в чем она заключается, а стойкость-то была перед ним. Он искал стойкость для себя, а стойкость, оказывается, заключалась в том, чтобы, не колеблясь, когда потребуется, прийти на помощь ближнему, близкому… Насколько близкому?

До сих пор Марк относился к Ливии хорошо, по-товарищески, он был благодарен ей за все, что она сделала для него, он, не колеблясь, поспешил ей на помощь, как только в этом возникла нужда, но при всем том Ливия оставалась для него сторонним человеком — человеком, безусловно, хорошим, но не более. Правда, раз или два Марк подумал о ней как о женщине, вернее, как о самке, но подумал так, мимоходом. Теперь же Марк видел перед собой не товарища и не женщину, а богиню. Богиню Стойкости.

— Пойдем, пойдем же…

Марк оглянулся на голос: то Нарцисс тянул его за тунику.

Оказалось, что Ливия вместе с Секстом Силием уже вышла из комнаты, вышла и Мессалина. В комнате оставались только он, Нарцисс и Суфрат, понуро стоявший у окна. Суфрат стоял обнаженным и не торопился одеваться — у него не было комплексов.

— Ну что же ты? — повторил Нарцисс, дергая Марка за тунику. Видимо, он горел желанием узнать, почему же Марку не спалось этой ночью.

— Иду!

Марк взял со столика у двери свиток, который он бросил туда, схватившись за меч (глаза Нарцисса алчно блеснули — можно было подумать, вольноотпущенник догадался, что это был за свиток), и пошел за Нарциссом.

Дверь за ними захлопнулась, а Суфрат все стоял у окна, что-то шевеля своими толстыми губами.

* * *

В комнате Грез всегда было сумрачно: Мессалина велела днем зашторивать окна, а ночью более одного светильника не зажигать. Свет, говорила Августа, рассеивает мысли, эта же комната предназначалась для раздумий, так что в ней должно было быть полутемно. В центре комнаты было установлено чучело большого тигра, которое будто бы содействовало раздумьям, — как символ, изображавший опасность и тем самым призывавший к осторожности.

Мессалина опустилась в кресло, покрытое шкурами леопардов, и вопросительно посмотрела на Нарцисса.

— Что у тебя за свиток, Марк? — спросил Нарцисс.

— Это письмо Камилла Скрибониана к сенаторам Рима.

У Нарцисса пересохло во рту:

— То… то самое?

— Да.

Марк протянул свиток Нарциссу, тот схватил его и быстро развернул.

— Так и есть… Как же ты раздобыл его?

— Пизон сам прислал мне этот свиток только что. Я не просил его об этом, я даже ни словом не обмолвился, что знаю о письме Скрибониана. Более того: накануне мы расстались с ним, разругавшись.

— Ты говоришь загадками, милый Марк, — сказала Мессалина грозно-ласково.

— Я и сам не знаю, с чего это ему вдруг взбрело в голову передать мне это письмо. У меня единственное объяснение — Пизон сошел с ума. — Видя недоверие в глазах Нарцисса, Марк поспешно продолжил: — Да-да, сошел с ума! В последней нашей встрече он сначала нес какую-то чепуху про бессмертие — что, мол, возможно достичь бессмертие через смерть, — а потом принялся ругаться и хохотать…

— Ладно, понятно. Бред, возбуждение — словом, все признаки сумасшествия налицо, — недовольно подытожил Нарцисс — эта история с помешательством Пизона ему не понравилась. — Неясно одно: как Пизону стало известно, что ты хотел от него получить?

Марк пожал плечами. Нарцисс уставился в пол, теребя ногою краешек ковра.

Немного подождав, будто тоже думая, Мессалина посмотрела на Нарцисса:

— Так откуда же Пизону стало это известно?

— Не знаю, госпожа, — со вздохом отозвался Нарцисс. — О том, что я подослал к Пизону Марка, знал Паллант, а Каллист мог это узнать, ведь про письмо Скрибониана мы с Паллантом узнали от него. Но как бы то ни было, не это сейчас самое главное: главное, что письмо Скрибониана у меня. И в этом письме громадная сила: такая, что всякий, кто соприкасается с ним, будет уничтожен, ошибись он хоть на малость…

— Это еще почему?

— Это письмо слишком много значит, госпожа моя (Нарцисс слегка поклонился Мессалине), и поэтому и Каллист, и Паллант, да и сенаторы захотят его заполучить. Мы же можем уберечься от коварства врагов только одним способом: мы должны как можно быстрее показать письмо императору, тем самым обесценив его.

— И что это значит «быстрее»? — поинтересовалась Мессалина.

— Немедленно.

— Придется разбудить Клавдия…

— Придется.

Нарцисс вдруг увидел Марка: беседа в дальнейшем, похоже, вовсе не нуждалась в его присутствии.

— Ты можешь идти, дружок! — улыбнулся Нарцисс Марку. — Мне ты больше ничего не должен. Забеги только ко мне завтра, и на этом мы с тобой распрощаемся.

— Завтра? А зачем?

— Ну как же, как же! Завтра, благородный Орбелий, мы решим, как ты передашь мне купленный на мои деньги дом — разумеется, ты понимаешь, что я не дарил его тебе, а лишь дал возможность попользоваться им то время, которое было необходимо для выполнения моего задания. Кстати, денег на задание я дал тебе, кажется, больше, чем стоит дом, — поговорим и об этом.

Нарцисс показал взглядом на дверь.

— Погоди, господин мой! — воскликнул Марк. — Еще не все… Я говорил тебе, что Орбелия, жена Пизона, — моя сестра. Пизон прислал мне письмо Камилла Скрибониана — я утверждаю, он и в самом деле безумен! Позволь же мне избавить сестру мою от безумца! Дай людей, господин, и приказ — Орбелию нужно выручать немедленно! — Марк рванулся к Мессалине. — Помоги, госпожа!

Мессалина, уже не испытывавшая к Марку никакого влечения, наслаждалась трудным положением, в которое он попал.

— Клянусь чревом своей матери, я не понимаю, от кого ты просишь спасти свою сестру! — заявила Мессалина. — От мужа — потому что он-де безумен? Безумный муж? Ну и что с того? Это значит только то, что в постели она получает больше, чем другие замужние женщины: ласки безумного, конечно же, безумны…

Мессалина глубоко задышала. Она никогда еще не развлекалась с сумасшедшим — вот, наверное, потрясающее занятие!

— Думаю, госпожа моя, мы не должны отказывать в помощи человеку, который нам так хорошо помог, — произнес Нарцисс тем покорно-повелительным тоном, которым во все времена в совершенстве владели евнухи. — Марк хочет узнать, хорошо ли живется его сестре с мужем — причем незамедлительно, то есть ночью, то есть он хочет узнать, крепко ли они спят. Что ж, хочет так хочет, наше дело — ему помочь. Я дам тебе преторианцев, Марк! Если, конечно, госпожа не возражает… Только помни: за старое ты со мной расплатился, за новое тоже придется платить!

Марк вздохнул:

— Я готов платить…

— Вот и хорошо! Ты, госпожа?

— Похоже, он хочет отбить у мужа свою сестру, — с усмешкой произнесла Мессалина. — Отбить, а потом проделать с ней то, что проделывал с Друзиллой Гай… Ладно, пусть берет солдат!

— Надо кликнуть трибуна, — сказал Нарцисс, направляясь к двери.

* * *

Марк подошел к дому Пизона вместе с небольшим отрядом из тридцати преторианцев. На приказ центуриона отворить раб-привратник ответил, что должен прежде спросить господина, а через некоторое время изнутри задвигались засовы. Первое, что увидел Марк, было лицо впускавшего их раба — лицо вытянутое, напуганное. Из дома донеслись разноголосые крики.

Центурион, вероятно, тоже заметил в привратнике некоторую странность, некоторую избыточность страха (ночных визитов преторианцев боялись господа, а не рабы господ), и наверняка услышал шум, потому что он удивленно бросил привратнику:

— Ну? Что там у вас еще?

— Пизон… э… Пизон мертв. Господин мертв… — трепещущим голосом пробормотал привратник. — Кинжал… убит кинжалом…

Теперь обеспокоенность привратника да и остальных рабов Пизона стала понятна. По староримскому закону, если смерть римлянина наступала в его собственном доме от руки его же раба, все рабы, бывшие в это время в доме, умерщвлялись.

«Вероятно, рабы стали искать Пизона, чтобы уведомить его о появлении преторианцев, и нашли убитым, — подумал Марк. — Поэтому привратник и напуган: если бы Пизона убил кто-либо из римлян явно, то он, возможно, радовался бы. Но что же с Орбелией?»

Вместе с преторианцами Марк вбежал в вестибул, затем в атриум. Всюду в панике метались рабы.

С центурионом Марк заглянул в кабинет Пизона: больше всего рабы суетились именно там. И неудивительно — именно там был найден мертвый Пизон.

Бледный до сини, Пизон лежал, запрокинув голову, в кровавой луже. Рот его был полуоткрыт, глаза полуприкрыты. Левая рука сенатора покоилась на груди (в последние мгновения своей жизни он все пытался зажать дырочку, через которую вытекала жизнь его), а правая рука лежала на полу, скрюченная и безвластная. Он хотел получить бессмертие через смерть, как будто это возможно, как будто смерть оставляет нечто, что может хотя бы рассчитывать на бессмертие. Нет, смерть сокрушает все расчеты — все без исключения.

Мельком взглянув на Пизона, Марк побежал дальше — туда, где, как показали рабы, располагались комнаты Орбелии.

Орбелию Марк нашел в ее спальне. Орбелия спала — если тяжелое забытье, которое обволокло ее сознание, словно мгла — чистое небо, можно было назвать сном. Во сне Орбелия что-то шептала и трясла головой. Прежде чем она открыла глаза, Марку пришлось взять ее за плечи и несколько раз тряхнуть.

Увидев брата, Орбелия сморщилась, словно собираясь заплакать. В первые мгновения пробуждения разум ее не отличал еще действительность от сна, а во сне нередко грустят о приснившемся счастье, осознавая, что оно исчезнет, лишь стоит проснуться. Но Марк не был сном — Орбелия поняла это и просияла. И все же заплакала, прильнув к нему и твердя:

— Забери меня отсюда, забери…

Она не знала, что с Пизоном было все кончено.

Марк поспешил объяснить:

— Я, конечно, возьму тебя отсюда, и сегодня же. А Пизона больше нет — он убит, и, скорее всего, убит собственной рукой.

Орбелия отстранилась от Марка:

— Пизон убит?

— Да. Так что тебе больше не о чем грустить и некого бояться.

Лицо Орбелии прояснилось, но было бы тщетно искать на нем признаки удовлетворения или удовольствия. Смерть слишком страшна, отвратна жизни, чтобы встречи с ней радовали, даже когда она приходит на помощь.

 

Глава десятая. В дорогу

Занималась заря. Рим пробуждался. В портиках еще мелькали ночные тени, уступая грядущему дню, а торговцы уже открывали свои лавки, шепча обещания Меркурию не поскупиться на его храм; ремесленники плевали на ладони, поминая Минерву — покровительницу ремесел; а бродяги, проведя ночь на ступенях храмов, прочищали глотки, готовясь взмолиться первому попавшемуся кошельку, на чьем бы поясе он ни висел.

Каниний Двухзубый (остальное было утеряно в кабаках и подворотнях), зевая, протирал глаза. Префект обещал устроить сегодня раздачу хлеба вроде как всем желающим, а может, и винца дадут — не забыть бы проверить. Хотя пять сестерциев у него еще есть. Жадный Постумий — чтоб ему сгореть! — не захотел дать больше десяти сестерциев за плащ, великолепный плащ, который не так-то просто было украсть.

Каниний заметил парочку, сворачивавшую с улицы Обжор, где он поминал недобрым словом скупщика краденого, на улицу Согласия (вдоль этой улицы были установлены статуи богини Согласия в разных позах). Молодой великан в плаще, застегнутом на правом плече пряжкой, шел рядом с девицей в белой столе. Пряжка сияла, как серебряная.

Каниний удовлетворенно крякнул. Такие молодчики обычно бывали щедры, опасаясь испугать свою спутницу скупостью. Однако же ему надо торопиться: парочка уже скрылась из виду.

Каниний побежал к перекрестку, прихрамывая на правую ногу, но тут же поправился и захромал на обе ноги, поскольку знал, что ничто так не побуждает к щедрости, как жалость.

Когда Каниний очутился у перекрестка, ему навстречу с улицы Согласия повалила разномастная толпа. В толпе было много таких же убогих, как и он.

— Куда это вы, Ульпий? — окликнул Каниний одноухого детину.

— Солдаты кончают каких-то жрецов, ломают какой-то храм, — может, не вся храмовая казна достанется им, — алчно бросил Ульпий, не останавливаясь.

Каниний, не раздумывая, повернул за одноухим.

Марк и не подозревал, какого умелого попрошайничества ему удалось избежать. Он вел Орбелию к своему дому и был занят тем, что ободрял и утешал ее. Орбелии многое пришлось испытать, многое пережить, — она, конечно, нуждалась в его поддержке, тем более что кроме него у нее никого не осталось. И еще Марка беспокойно теребила мысль — а к своему ли дому он вел ее? Он заплатил за дом из денег Нарцисса, и теперь Нарцисс требовал дом и деньги обратно. Наверное, это было справедливо, ведь не было и разговора о том, что после выполнения задания Нарцисса он по-прежнему будет жить в этом доме. Но когда передача дома состоится, где им жить?

Марк и не заметил, как оказался вместе с Орбелией в довольно густой толпе.

— …и говорят, они зажаривали на медленном огне младенцев, солили, а потом съедали их, — донесся до Марка осколок фразы. То сухощавый римлянин делился своими «знаниями» с толстым коротышкой.

— А теперь их самих подсмолят! — радостно отозвался коротышка. — Я слышал, городские стражники подожгли их проклятое гнездо.

— Городские стражники не такие дураки, чтобы устраивать пожар в Риме, — возразил коротышке пожилой поджарый человек с лицом, обезображенным шрамами, — по виду, бывший воин. — Эти лемуры, небось, сами подожгли свое логово.

Коротышка что-то ответил, но что, Марк не расслышал, потому что говорливая троица отошла уже далеко от него. Однако и услышанного вполне было достаточно для догадки.

— Да что с тобой? — спросила Орбелия, заметив беспокойство брата.

— Подожди… Эй, приятель! Куда это все бегут, словно на пожар?

Человек, к которому обратился Марк, раздраженно махнул рукой, не сбавляя шагу:

— Да ну тебя с твоим любопытством! Городской префект приказал разрушить храм какого-то запрещенного бога — не слышал, что ли?

«Неужели это тот самый храм, куда меня ночью отвел Пизон и где я встретил Сарта?» — подумал Марк. Похоже, было именно так: любопытные направлялись как раз туда, где находился храм Таната.

Марк вспомнил, что говорил ему Пизон: культ Таната не был разрешен понтификами. А может, был даже запрещен?

Но жрецов запрещенных богов убивали.

Марк схватил Орбелию за руку:

— Прошу, пойдем быстрее! Я должен быть там, куда бегут эти люди. Потом все объясню.

Менее чем через четверть часа Марк, препоручив заботы об Орбелии своему управляющему, уже бежал к тому зловещему месту, где он видел египтянина в последний раз.

* * *

Взошло солнце. Солнечные лучи били в дом, куда Пизон провел Марка, и теперь для Марка дом этот и связанные с ним воспоминания уже не отдавали трупной жутью. При свете дня обряд, совершенный жрецами Таната, казался Марку не страшнее любого убийства. Тогда же, во время обряда, его пробирала прямо-таки сверхъестественная дрожь (что уж там скрывать!). Однако вместе с тем у него было желание от этой унизительной дрожи избавиться, без которого он, наверное, и не помешал бы жрецу.

Марк отогнал пытливые мысли. Заниматься сейчас воспоминанием о жрецах Таната и о Танате было пустым делом, следовало думать о Сарте.

Марк огляделся.

Кое-где стояли городские стражники, преимущественно у ворот дома, к которому подошел Марк, а также у ворот нескольких соседних домов (вероятно, было выяснено, что несколько домов соединялись подземными переходами в один храм, и теперь стражники мешали любопытным проникнуть в него). Пожарники тушили пожар, точнее, его дотушивали: тот дом, у которого стоял Марк, изрядно обгорел, однако огня уже не было видно, лишь местами к небу тянулись дымные струйки. И еще кругом сновали люди: в Риме, как известно, было много праздных, которым всякое происшествие развлекательно.

Один из стоявших у ворот стражников что-то негромко объяснял обступившим его зевакам. Марк подошел ближе и прислушался.

— Да какие жрецы, какие жрецы? — устало и нудно тянул пожилой стражник. — Говорю вам, ни одного жреца в храме не осталось. Всех их отправили в Мамертинскую тюрьму.

— А трупы, трупы-то куда вы дели? Покажите хоть трупы! — выкрикнул кто-то из толпы, не то чересчур любознательный, не то охочий до покойницких карманов. — Не будешь же ты, центурион, уверять, что, разрушая храм, вы ни одного жреца не прихлопнули?

Толпа поддержала крикуна.

— Покажите нам их трупы — их, убивавших наших детей!

— Дай я плюну на них, хотя бы мертвых!

— Я слышала, они мазали губы своему богу кровью младенцев, а младенцев живьем резали на куски, нанизывали на вертела и поджаривали на огне жертвенника!

— Поджаривали, а затем ели!

— Выдайте нам их трупы, солдаты, — мы их растерзаем, хотя бы мертвых!

Стражник повысил голос:

— Да говорю вам, в храме нет жрецов — ни живых, ни мертвых! Всех мы отправили в Мамертинскую тюрьму: всех оставшихся в живых и трупы тоже! Трупы могут понадобиться следствию, вот мы и отправили их с живыми — пусть там разбираются!

Стражник сказал как раз то, что и хотел узнать Марк. Значит, Сарта (живого или мертвого) ему следует искать в Мамертинской тюрьме…

У храма грозного бога Марку уже нечего было делать, и он повернул на Капитолий — туда, где находилась Мамертинская тюрьма.

Подходя к тюрьме, Марк вытащил из кошелька кусок пергамента. Правда, этот пергамент дали ему для другого, но он им воспользуется.

* * *

Сарт плюнул на вонючую подстилку — вместе с кровью на подстилке в плевке оказалось и ползуба. Другую половину Сарт выплюнул еще в храме, когда стражники тащили его наружу, предварительно избив.

Стражники ворвались в храм как раз тогда, когда начался ритуальный обряд поклонения Танату с участием Сарта (на этом обряде присутствовали только жрецы, прихожан к тому времени проводили). Жрецы, сторожившие проходы в храм, не предупредили о нападении (как оказалось впоследствии, все они были убиты), так что появление стражников во время жертвоприношения явилось полной неожиданностью для жрецов, собравшихся в храме.

Трое фанатиков тут же покончили с собой (эти, наверное, были даже рады стражникам, которые своим появлением помогли им преодолеть страх смерти), пятеро других кинулись на городскую стражу с кинжалами и после непродолжительной схватки все пятеро были убиты: жрецы не могли тягаться в мастерстве убивать с воинами, хотя им и приходилось убивать, потому что они убивали ради смерти, а воины — ради жизни. Остальных двенадцать жрецов, не оказавших сопротивления, избили (стражникам о храме Таната наговорили всякого) и оттащили в тюрьму. В числе последних оказался и Сарт.

Сарт потер ушибленный бок. При малейшем движении боль в боку резко усиливалась, вероятно, было сломано ребро… Что ждет его теперь? Наверное, казнь. Но когда? А может, сначала будет расследование? Может, он сумеет оправдаться — он ведь был жрецом Таната только для того, чтобы разрушить храм Таната изнутри. Но дадут ли ему возможность сказать что-либо в свое оправдание? Ему и Валерию. Ведь он, Сарт, разрушал храм по указке Валерия.

Сарт сделал усилие, пытаясь вспомнить, где он видел Валерия в последний раз — в храме или в тюрьме, среди мертвых или среди живых. Но то ли память его подвела, то ли Валерия не было при последнем обряде: так ничего определенного о Валерии и не шевельнулось в сознании его.

Так что же его ожидает? Смерть или… оправдание? Нет, зря он надеется, ему не оправдаться. Ведь он участвовал во всех обрядах жрецов последние несколько дней — оставшиеся в живых жрецы подтвердят это, тогда как о его намерениях знал один Валерий. И даже если Валерий в тюрьме, и даже если Валерий расскажет все, как было, то разве поверят ему и Валерию?

Он в чем-то просчитался, и поэтому оказался в тюрьме. Но в чем? Быть может, ему следовало удрать, как только он получил возможность свободно передвигаться по храму и выходить из него, махнув рукой на Валерия? Но это означало предательство — предательство того, кто спас его, а навыков предателя у него не было. Нет, все правильно. И нечего сокрушаться о том, что не изменишь. Лучше подумать о том, что делать теперь.

Итак, что же он имеет? На силу надеяться не приходилось: его отделали так, что раньше, чем через месяц, ему не восстановиться. Оставалось только надеяться на ум, то есть на изворотливость — качество, которым, кажется, не обделили его боги.

Так чем же поможет ему так называемый ум? Хотя бы… напоминанием о Нарциссе. Вообще-то Каллист и Паллант тоже пришли на память, но их пока что лучше отложить в сторону: вряд ли после того, как он надул их обоих с притворным покушением на Клавдия, они будут к нему благосклонны. Другое дело — Нарцисс. Хотя Нарцисс и расплатился сполна за его услугу золотом, тем не менее Нарцисс может ему помочь, надеясь на его помощь в будущем. Но как сообщить Нарциссу, что он нуждается в Нарциссе?

Превозмогая боль, Сарт подошел к двери и стал стучать в нее, сначала руками, а затем и ногами. За дверью — ни шороха. Сарт вернулся на подстилку.

Он никого не заинтересовал своим стуком — что ж, придется ждать, пока им заинтересуются…

Сарт скучал недолго. Прошло, наверное, с полчаса после его безуспешной попытки привлечь к себе внимание, и в камеру вошли трое. Двое были с мечами, а третий помахивал толстым шнуром. Потом в дверях показался четвертый. На нем одном была тога, остальные же были в туниках и надетых поверх туник панцирях.

Нетрудно догадаться, что шнур теребил палач, — в римских тюрьмах практиковали удушение.

— Ты, жрец, уличен в том, что участвовал в человеческих жертвоприношениях, запрещенных понтификами и неугодных богам. На основании эдикта цезаря и согласно воле сената и народа римского ты приговорен к смерти префектом города, — произнес человек в тоге, в котором Сарт еще до того, как он зашевелил губами, заподозрил по его постному лицу служителя Фемиды.

Замолчав, человек в тоге скучно посмотрел на палача. Вероятно, оглашать подобные приговоры было его обязанностью, которая ему уже обрыдла.

Такое равнодушие Сарту не понравилось.

— Подождите! — крикнул египтянин, поднимаясь. — Я — слуга Нарцисса! Я нс был жрецом, я был лазутчиком Нарцисса, переодетым под жреца! Только прикоснитесь ко мне — будете иметь дело с Нарциссом!

Палач замялся. Человек в тоге устало вздохнул:

— И с кем только мне ни приходилось так вот встречаться: и с «дальним родственником» императора, и с его «давним другом», а однажды даже — с императорским «внебрачным сыном». Страх смерти обостряет воображение, тут уж ничего не поделаешь… Не беспокойся, приятель, все будет быстро и хорошо, ручаюсь тебе. Давай, Квинт!

Сарт отступил к стене. Раз уж довелось умереть, то он умрет в сражении, в противоборстве — как воин, а не как обессилевший от страха трус. Стражники, неторопливо вытащив мечи из ножен, стали подбираться к нему с боков, а палач взял свой шнур за концы…

— Вот он! Этого я ищу! — услышал Сарт знакомый голос.

То был Марк, и вместе с Марком в камеру вошел тучный человек в серебряном панцире, размерами и блеском напоминавшем хороший таз. Сарт знал, кем был спутник Марка: он видел его несколько раз на пирах у Калигулы. То был Гай Куриаций, начальник Мамертинской тюрьмы.

Служитель в тоге растерянно оглянулся.

— Все в порядке, Домиций. Я передаю этого человека вот этому (Куриаций показан сначала на Сарта, затем на Марка).

— А как же приказ префекта? — беспомощно пробормотал Домиций.

— Префект приказал казнить жрецов, кстати, не перечислив их поименно, а этот человек — не жрец. Он слуга Нарцисса, — пояснил начальник тюрьмы.

— О чем я только что сказал и за что едва не поплатился жизнью, — быстро подхватил Сарт. — Ведь ты, приятель (Сарт прищурился на бедного Домиция), только потому и заторопился с веревкой, что услышал от меня о Нарциссе, разве нс так? А кому не по нраву один из лучших людей Рима, тому, небось, и император не по душе!

Домиций побледнел. За все время его службы, такой размеренной, подобных недоразумений ни разу не было.

— Я… выполнял приказ…

Тут выступил Марк:

— Ладно, Домиций. Я вижу, ты ошибся, и не более того. Так и быть, Нарцисс не узнает о твоей торопливости.

* * *

Когда рабы подняли и понесли носилки, любезно предоставленные начальником тюрьмы, Сарт спросил:

— Так как же тебе, Марк, удалось вытащить меня?

— А вот, — Марк показал Сарту кусок пергамента. — Вот, читай.

— Повелеваем повиноваться…

— А ниже?

— Печать императора и подпись, а рядом — подпись и печать Нарцисса… А, знакомая штучка. Обладающий этим, как я понимаю, может приказывать, словно он император. Тиберий, помнится, никогда не раскидывался такими, при Калигуле что-то похожее имел только Каллист, а Клавдий… выдал это даже Нарциссу, а тот, очевидно, тебе. Хотя не исключено, что после того случая в саду Нарцисс для Клавдия стал тем же, кем был Каллист для Калигулы… Я не прав?

— В основном прав, — улыбнулся Марк, пряча пергамент. — Клавдий и в самом деле выдал это предписание Нарциссу, а тот передал мне, однако Нарцисс, насколько мне известно, еще не безраздельно властвует в императорском кабинете, хотя и хочет этого достичь.

— А ты, я вижу, достиг при Нарциссе не меньшего, чем Нарцисс при Клавдии, раз уж он передал тебе такое?

Марк покачал головой:

— Нарцисс передал мне этот клочок пергамента с печатями на сутки — завтра утром я должен вернуть его. Так что смотри сам, хожу ли я в любимчиках у Нарцисса или нет.

— И на время заполучить такую штучку, согласись, совсем не просто. Но вот что… (Сарт почесал в затылке.) Что-то я не понимаю… Неужели он дал тебе это предписание для того, чтобы ты спас меня? Но откуда он узнал, что я нуждаюсь в помощи? От тебя?

— Нарцисс не знает о том, что я воспользовался вещицей, которую он дал на время, для твоего спасения. Он мне дал ее для другого…

Марк замялся.

— Надеюсь, я не помешал тебе выполнить это «другое»? — забеспокоился Сарт.

— Нет… Тут вот какая история. Я помог Нарциссу в одном деле, и поэтому он, в свою очередь, взялся избавить мою сестру Орбелию от негодяя, ставшего ее мужем. Речь шла о жизни моей сестры… Нарцисс дал мне солдат и предписание императора, дарующее полную свободу действий: негодяй был сенатором, иначе его нельзя было одолеть. Так думали мы, получилось же иначе. Смерть опередила нас, настигнув Пизона.

Орбелия сейчас у меня дома. Провожая ее ко мне, я случайно услышал, что какой-то храм будто бы разрушает городская стража. Я вспомнил о тебе. Кстати, знаешь, почему тогда, у Остийских ворот, я отказался бежать из Рима вместе с тобой? Как раз в этот день я мельком видел Орбелию, и мне показалось, что она нуждается в помощи. Так и было.

Сарт вздохнул:

— А я-то думал, что ты отказался бежать со мной из-за Нарцисса…

У дома Марка — бывшего дома Децима Юлиана — рабы остановились. Марк помог Сарту выбраться из носилок и повел его в дом, отослав рабов с носилками к их хозяину.

На пороге показалась Орбелия.

— Это мой друг, ему нужна помощь, — объяснил Марк. — Пока он будет жить у нас.

— Я не задержусь у вас, госпожа моя, — сказал Сарт, качнувшись в полупоклоне, и тут же скривился от боли.

— Я помогу! — воскликнула Орбелия, кидаясь к египтянину…

Марк и Орбелия провели Сарта в спальню, и там Сарт с их помощью опустился на ложе. Подошел управляющий. Велев управляющему присматривать за больным, Марк отозвал Орбелию в сторону и сказал:

— Это мой лучший друг, а вернее — единственный друг. Он не раз выручал меня, ему я обязан жизнью… Не спускай с него глаз, Орбелия: отлежавшись, он еще вздумает удрать. Выпускать его из дома ни в коем случае нельзя: кажется, он болен серьезно, а в Риме у него полно врагов.

— Хорошо, — кивнула Орбелия. — Но ты говоришь так, словно куда-то уходишь…

— Точно, ухожу, — Марк покачнулся: он не спал всю ночь и выглядел уставшим. — Смотри же за Сартом!

Перед тем, как выйти из дома, Марк зашел в свой кабинет и взял из суммы, оставшейся от щедрот Нарцисса, сто золотых денариев.

При этом Марк не забывал, что Нарцисс вроде как намеревался потребовать назад эти самые свои «щедроты».

* * *

Напротив дома Клавдия Марк остановился. Он хотел просить приема у Ливии, которую, конечно же, преторианцы уже проводили в дом Клавдия согласно распоряжению Мессалины, но вот захочет ли Ливия его принять?

Выбравшись из дворца, Марк не забывал о Ливии, хотя беспокойство сначала за Орбелию, затем за Сарта временно отодвинуло воспоминания о ней на второй план. Но теперь Орбелия и Сарт были в безопасности, и ничто уже не загораживало от мысленного взора его ту чистоту, к которой он стремился всю жизнь и которая вдруг воплотилась для него в Ливии…

Как же долго он ее не замечал! Занятый тревогой о собственной участи, погруженный в раздумья о собственной честности, да вдобавок ко всему еще и загороженный от мира развесистыми прелестями Мессалины… Она не раз спасала его, а он не замечал ее, как люди не обращают внимание на солнце, когда светло, вспоминая о нем лишь во мраке. Остается только радоваться тому, что хоть теперь-то он прозрел! И теперь, найдя свое солнце, он, не ограничиваясь светом, стремился согреться, вернее, прогреться насквозь его лучами.

И теперь Марк вдруг осознал, как одиноко было Ливии, как тяжело ей приходилось у Клавдиев. И как тяжело ей после последнего случая, происшедшего в императорском дворце.

Своими золотыми денариями Марк нес свободу Ливии — свободу от Клавдиев. Ста золотых хватило бы, чтобы неплохо прожить целый год — конечно, особо не роскошествуя, — вот он и хотел предложить эти деньги Ливии с тем, чтобы она не думала о деньгах, решая, стоит ей покинуть дом Клавдиев или нет. А еще Марк надеялся на то, что сможет помогать Ливии и впредь…

Так было, у дома же Клавдия на Марка напали сомнения: примет ли Ливия его помощь? Правильно ли поймет его? Со стороны могло показаться, что он просто покупает Ливию, как покупают падших женщин… Да и согласится ли Ливия на встречу с ним — захочет ли Ливия посмотреть в глаза тому, кто видел ее унижение?

А было ли оно, это унижение? Похоже, никто не может унизить человека, кроме его самого, ровно как и раздеть. Мессалина раздела себя, приказав обнажиться Ливии, и оказалось: Августа уродлива. А он-то и не подозревал об ее уродстве, катаясь с ней по постели!

Преторианцы, стоявшие у ворот дома Клавдия, зашевелились (они охраняли не только палатинскую резиденцию императора, но и его прежний дом сенатора). Створки ворот раздвинулись, выпуская женщину, закутанную в паллу, и затворились опять. Женщина, что-то сказав преторианцам (наверное, пароль), быстро пошла по улице. И Марку показалось… нет, он знал точно — то была Ливия!

Когда Ливия, свернув за угол, скрылась от взоров преторианцев, Марк нагнал ее.

— Госпожа…

Ливия оглянулась. И остановилась.

— Ты?

— Госпожа, судьбе было угодно несколько раз сводить нас вместе: в самые тяжелые мгновения жизни одного судьба присылала другого… — Марк говорил с трудом, волнуясь. — Нельзя отказываться от помощи, когда ее предлагают от чистого сердца: я хотел бы помочь тебе, госпожа…

Марк, трепеща, замолчал, не в силах взглянуть на Ливию.

Ливия быстро заморгала, слово отгоняя непрошенную слезу, и просто сказала, силясь не выдать свое волнение:

— Я приму твою помощь, Марк.

Марк дотронулся до ее руки, и она не отдернула руку. Пробормотав: «Спасибо», он спросил:

— Так куда ты сейчас направляешься?

— Сам знаешь, что произошло на Палатине, — грустно отозвалась Ливия. — С Мессалиной мне не ужиться. Я твердо решила покинуть дом Клавдия. Иду я в храм Исиды — может, там меня возьмут в прислужницы?

— Храм Исиды не для тебя, милая Ливия. Лучше пойдем на улицу Менял: я слышал, там можно снять неплохую квартиру, — весело сказал Марк, стараясь обернуть Ливию к будущему, ободрить ее. — Пока будешь жить там, а я, если позволишь, буду навещать тебя.

Уголки девичьего рта, манящего Марка, словно пчелку цветок, дрогнули в улыбке.

На улице Менял в одном из доходных домов нашлась и в самом деле неплохая и недорогая квартирка. Марк снял ее для Ливии на год, уплатив за нее десять золотых из имевшихся у него ста. Девяносто золотых Марк оставил Ливии, А потом они простились: просто, без объятий и без слов признательности. И, прощаясь с Ливией, Марк подумал: может, он вскоре решится предложить ей перебраться к нему, и она не откажется и не откажет…

* * *

Как только Марк переступил порог своего дома, ощущение опасности, поддерживавшее его в состоянии бодрствования последние несколько часов, было вытеснено улыбкой Орбелии. Бессонная ночь, полная тревог, дала сразу же знать о себе: стоило Марку добраться до ближайшей спальни (их в доме было несколько) и опуститься на ложе, как Морфей подхватил его и понес на крыльях сна прочь от забот и от усталости.

Разбудило Марка легкое касание — словно мошки бегали по лицу.

Марк открыл глаза.

Орбелия, сидевшая у изголовья, поспешно отдернула руку.

К тому времени уже сгустились сумерки, в комнате было полутемно. Оказывается, он проспал до позднего вечера. Между тем ни один светильник еще не был зажжен.

— Как тебе здесь? Нравится? — спросил он Орбелию.

— Да-да… — еле слышно шевельнула она губами, как бы про себя.

— Надо зажечь светильник. — Он хотел было встать, но она удержала его:

— Подожди. Я должна сказать тебе… Я люблю тебя, Марк!

В ее голосе ему почудилось нечто странное — какое-то напряжение, не соответствовавшее обстановке. О боги, о чем это он? Как он черств! А она, бедняжка, видно, здорово настрадалась, натерпелась от этого Пизона.

Он тронул ее за плечо:

— И я люблю тебя, милая Орбелия! Да и как не любить, ты ведь сестра мне. А помнишь… помнишь старого Азарика, нашего дядьку? И где я только не скрывался от него с его уроками — он всюду меня находил благодаря тому, что у него была маленькая помощница, которая знала все мои места… А помнишь нашу голубятню? Мы вместе…

— Да я не о том, Марк, — мягко перебила Орбелия. — Я хотела сказать, что люблю тебя… что люблю тебя, ну, как женщина… как женщина любит мужчину…

Зарыдав, она упала ему на колени, и руки ее обвили торс его. И, сотрясаясь в рыданиях, она все повторяла свое признание…

Марк похолодел. Какое-то мгновение он медлил, а затем стремительно кинулся от Орбелии и, оказавшись в трех шагах от нее, произнес моляще:

— Поверь, Орбелия, ты любишь меня как брата, я ведь брат тебе и не может быть меж нами иной любви! Тебе только кажется, что ты любишь меня иначе, чем брата: просто к твоей сестринской любви примешивается еще и благодарность за то, что я вытащил тебя из дома Пизона. Хотя в том, что ты избавилась от Пизона, совершенно нет моей заслуги. Когда я пришел тебя освобождать, Пизон был уже мертв, и к смерти его я не причастен!

Судорожно глотнув, Марк продолжал:

— Так пойми: я просто брат тебе, ты же — сестра мне, и не может быть между нами иначе!

Орбелия прекратила рыдать и поднялась.

— Нет, Марк, все как раз иначе. Ты — не брат мне, а я — не сестра тебе!

— Что ты говоришь, Орбелия?!

— Вот послушай…

Орбелия опустила голову и, собравшись с мыслями, начала:

— Незадолго до смерти отец мой, Квинт Орбелий, рассказал мне одну историю, которую разрешил передать тебе только в случае крайней нужды.

Двадцать лет назад (а пожалуй, немного раньше, ведь тебе уже за двадцать, Марк?) Азарик — тот самый, о котором ты только что вспоминал, — нашел на Аппиевой дороге ребенка. Ребенку с виду было всего несколько месяцев — крохотуля, еще не умеющий ходить… На шее ребенка висела на шелковом шнурке золотая булла — это все, что было при нем. Азарик принес ребенка на виллу, собираясь воспитать как собственного сына, и мой отец не препятствовал этому. Днем позже умер мой брат трех месяцев от роду. Кто знает, послали бы боги моему отцу еще сына?.. А отцу нужен был сын, наследник. Он велел произвести замену. Маленькие дети так похожи…

— К… какую замену? — прошептал Марк.

— Найденный ребенок стал сыном Квинта Орбелия, а Азарик получил мертвого, чтобы похоронить. О замене знали только те рабы, которые жили в доме, — всех их, кроме Азарика, быстрехонько распродали, Азарику же было велено молчать. Остальным рабам сказали, что умер ребенок, которого нашел Азарик. Азарик молчал до самой смерти. Помнишь, когда он умер? В то время тебе, его найденышу, было лет восемь или девять.

— Так я… ты хочешь сказать, что я не Орбелий?

— По имени и по закону ты Орбелий, но не по крови. И я рада этому! Ведь это значит, что мы…

Орбелия еще долго говорила, убеждала, но Марк не слушал ее. Он — не Орбелий… Но кто же он?

Марк вспомнил промозглую сырость Мамертинской тюрьмы, и кровавую яркость углей в жаровне палача, и человека, спасшего его тогда, — претора Гнея Фабия. Марк знал, что, устроив ему побег, Гней Фабий был убит. В ту же ночь — в ночь побега. А накануне претор зачем-то расспрашивал его о булле — маленьком детском талисмане, с которым его нашел Азарик…

— …так что меж нами нет пропасти, разделяющей брата и сестру, — донеслись до Марка слова Орбелии.

— Квинт Орбелий усыновил меня, значит, я сын Квинта Орбелия… — медленно и тихо произнес Марк, как бы размышляя сам с собой.

Орбелия прервала свою речь на полуслове. Похоже, Марк не слушает ее… Что ж, его можно понять: когда Квинт Орбелий рассказал ей все, она была растеряна, сметена… Каково же теперь ему?

Наконец Марк увидел Орбелию. И вспомнил Ливию. И помрачнел.

Скрипнула дверь. То был управляющий, в руке он держал светильник.

— Господин, прибыл раб от Нарцисса. Нарцисс требует тебя немедленно к себе. Он даже прислал носилки.

Марк устало провел рукою по лицу:

— Я должен идти. Мы еще поговорим, когда я вернусь. Зажги светильники, Гилас!

* * *

— Пришлось потревожить тебя, не дожидаясь утра. Ты уж прости старика! — добродушно говорил Нарцисс, распахивая перед Марком дверь своего кабинета. — Проходи, голубчик, проходи!

Прошмыгнув в комнату вслед за Марком, Нарцисс прикрыл дверь и озабоченно спросил:

— Тот пергамент с императорской печатью… ты не потерял его?

— Нет. — Марк протянул кусок пергамента Нарциссу. — Вот он.

— Отлично, — облегченно выдохнул Нарцисс, принимая пергамент. — Но я тебя позвал не только ради этого… Помнится, за этот кусочек пергамента ты обещал послужить мне, не так ли?

— Правда, он, по моим сведениям, не пригодился тебе: Орбелию ты мог бы забрать и без него, поскольку Пизон так вовремя умер. Однако ты все равно выполнишь свое обещание насчет службы, верно?

«А вот и нет — твой пергамент все же помог мне, без него я не выручил бы Сарта», — подумал Марк, кивая.

— Так слушай же, что от тебя требуется. — Нарцисс подошел к окну. Небо было звездное, чистое. — А лучше я расскажу тебе все с самого начала, чтобы ты верил мне так, как я верю тебе…

После того, как я вывел тебя из дворца, снабдив преторианцами и волшебным пергаментом, я вместе с Мессалиной пошел к Клавдию — вместе с Мессалиной и письмом Камилла Скрибониана к сенаторам, которое ты передал мне.

Не буду рассказывать, как мы будили Клавдия и как попеременно читали ему письмо, скажу только о результате: Клавдий понял, что против него затевается заговор с Камиллом Скрибонианом во главе; Клавдий понял, что его хотят убить, а не пожурить слегка, как журят маленьких детей за школу; и Клавдий понял, кому он может довериться, — тем, кто помог ему узнать обо всем этом. После того, как Клавдий кое-как унял свой страх (с нашей помощью), он приказал мне (по нашей подсказке) сколотить отряд из сотни наиболее преданных преторианцев, поставить во главе этого отряда какого-нибудь надежного сенатора и отослать этого сенатора с отрядом к Камиллу Скрибониану, передав ему приказ для Камилла Скрибониана, — приказ покончить с собой. Обласканный Клавдием, я полетел выполнять «его» волю…

А на закате Клавдий опять призывает меня к себе. И знаешь, что говорит? «Поторопился ты, Нарцисс, чтоб тебя!» Оказывается, у него только что был Каллист, Каллист сказал ему, что о письме Камилла Скрибониана к сенаторам он-де знал давным-давно, и это письмо он только потому не предоставил императору, что ожидал, пока сенаторами будет написано и подписано ответное: так, мол, можно было точно узнать, кому из сенаторов не по нраву императорская власть. И только после того, как все мятежные сенаторы подписанием возмутительного письма выдали бы себя, он оба эти письма изъял бы…

Продемонстрировав таким образом императору свою мудрость, Каллист сказал далее самое страшное: он сказал, что, по его сведениям, сенаторы, узнав о захвате письма Скрибониана мною, не только не испугались и не уничтожили свое письмо к Скрибониану, но, проклятые в гордыне своей, отослали это письмо с уже имевшимися подписями Скрибониану — то есть дали Скрибониану сигнал наступать на Рим!

Все это Клавдий рассказал мне, от страха и от раздражения дергаясь вроде удильщика при хорошем клеве, — временами я боялся, как бы он не упал. По всему выходило: я не помог императору, а навредил ему, поскольку я, поторопившись, помешал Каллисту выявить противников императора в сенате, и даже более того — я спровоцировал сенаторов на выступление, то есть на отсылку подстрекательского письма к Скрибониану… Мне оставалось одно: в глазах императора пересилить Каллиста в предусмотрительности.

Во-первых, я сказал, что знал о письме Скрибониана к сенаторам не хуже Каллиста. Во-вторых, что я пошел на изъятие письма Скрибониана к сенаторам только тогда, когда мне стало известно об отсылке сенаторами их совместного письма к Скрибониану. Причем об этом письме, заявил я, не стоит-де особенно беспокоиться: я-де послал за сенаторским гонцом, отосланным с письмом к Скрибониану, надежного человека, который сумеет перехватить его.

Клавдий успокоился немного… И еще он заметил расхождение между тем, что говорил ему я, и тем, что говорил ему Каллист: Каллист уверял, что сначала я выкрал письмо у сенаторов, а потом они отослали гонца к Скрибониану, а я — что все было как раз наоборот. Клавдий вызвал Каллиста для объяснений.

Каллист, не глядя на меня, сказал своим обычным вкрадчивым тоном:

«Император узнает правду, кому он может верить сейчас и впредь, а кому — нет. Это просто.

Когда мне стало известно, что сенаторы послали гонца к Скрибониану со своим письмом, я сразу же отрядил погоню. Нарцисс же уверяет, что он тоже отрядил погоню. Я своего человека послал за гонцом сенаторов после того, как письмо Скрибониана попало в руки Нарцисса. Нарцисс же уверяет, что до того, как письмо Скрибониана попало в его руки, он послал за гонцом сенаторов своего человека. Получается, что Нарцисс должен перехватить письмо сенаторов к Скрибониану, а не я, поскольку он послал погоню за гонцом сенаторов раньше моего. Но это в том случае, если Нарцисс говорит правду. А если нет, то письмо доставит на Палатин мой человек».

«Хорошо сказано, дружище Каллист, — обрадовался Клавдий. — Так и порешим: кто принесет мне письмо сенаторов, тот и прав».

Я попытался возразить. «Но, цезарь, быть может, Каллист только говорит, что отправил своего человека за сенаторским гонцом после того, как письмо Скрибониана к сенаторам оказалось у меня — а на самом деле он снарядил погоню еще до того, то есть тогда же, когда и я. Или может статься так, что мой человек встретит на своем пути в погоне за сенаторским гонцом больше препятствий, чем каллистов, и поэтому Каллист получит письмо сенаторов к Скрибониану, а не я, хотя я и снарядил погоню раньше его…» Меня не слушали. Клавдий все расхваливал пробу на правдивость, придуманную Каллистом, а Каллист довольно щерился.

Ты уже, наверное, понял, к чему я клоню: ты должен быть моей погоней. Ты должен настичь сенаторского гонца, отобрать у него письмо к Скрибониану и доставить это письмо мне. И тебе надо торопиться — человек Каллиста уже в пути!

Еще задолго до того, как Нарцисс кончил, Марку стало ясно, что от него Нарцисс потребует. Он должен будет покинуть Рим — и Орбелию, и Ливию, и Сарта… Что ж! Он дал слово Нарциссу. А может, сейчас ему и нужно было бы покинуть Рим — и Орбелию, и Ливию, и Сарта…

Кстати, самое время напомнить Нарциссу о долге.

— Подожди, Нарцисс. А как же тот миллион сестерциев, который ты дал мне? Ты что-то о нем молчишь.

Нарцисс болезненно сморщился.

— Какой там еще миллион? Мне нужно письмо к Скрибониану. Письмо! А сестерции можешь оставить у себя.

Марк был удовлетворен.

— Ладно, попробую достать для тебя это письмо. Только мне должно быть хорошо известно, кто именно его везет в Далмацию. Не можешь ли ты описать, как выглядит гонец сенаторов?

Вместо ответа Нарцисс протянул Марку покрытую воском табличку.

— Вот, смотри.

«Мой раб Клеон повез письмо сенаторов Скрибониану» — было на табличке.

— Откуда это у тебя? — поинтересовался Марк.

— Эту табличку принес ранним утром раб Пизона, но я был всю ночь и весь день во дворце, поэтому попала она ко мне только вечером, когда я вернулся домой. Это написал Пизон — я знаю его почерк.

— Значит, Пизон не только прислал мне письмо Скрибониана, но и предупредил тебя о том, что ответное письмо уже отослано… Но не проще ли было ему просто передать тебе это письмо, чем сообщить об его отсылке, предварительно отослав его?

Нарцисс скривился:

— Ты разве не догадываешься, что все это значит? Неужели ты думаешь, что Пизон возней со всеми этими письмами хотел меня облагодетельствовать? Как бы ни так! Перед тем, как засунуть себе в сердце кинжал, Пизон решил насолить всем, до кого только он мог дотянуться. Ему каким-то образом стало известно, что я через тебя интересуюсь письмом Скрибониана к сенаторам и что Каллист тоже интересуется им, вот он и решил стравить нас друг с дружкой: сначала он делает так, что письмо это оказывается у меня, а потом, послав нам обоим восковые таблички, сообщает, что письмо Скрибониана к сенаторам — это еще не все, есть еще одно письмо — письмо сенаторов к Скрибониану. Он знал, что эта новость будет означать для нас… Так и получилось, как он хотел: он столкнул нас лбами, и от тебя теперь зависит, чей лоб окажется крепче.

— А кто такой этот Клеон?

— О, раз ты однажды был у Пизона, ты наверняка видел его: он всегда крутился рядом со своим хозяином. С виду ему лет пятьдесят, на правой щеке у него шрам, нос так себе, маловат, зато на подбородке крупная бородавка…

— Это он принес мне письмо Скрибониана к сенаторам! — воскликнул Марк.

— Да? Так в путь! — Нарцисс сытым боровком подкатился к двери. — Пойдем, получишь сестерции и коня.