Исполняя обязанности заведующего отделом пропаганды, А.Н. Яковлев манипулировал печатью и телевидением смело и размашисто. Думаю, он лишь вполуха прислушивался к голосу главного идеолога Суслова, который тогда переключился на международные идеологические проблемы, главным образом, дела стран народной демократии.
Яковлев наводил свой порядок в кадрах СМИ, начав с перестановок руководителей секторов своего отдела, и уже через них намеревался действовать и дальше.
Из сектора газет отправил Виктора Власова в помощники предсовмина Тихонову. А на его место поставил своего приятеля Ивана Зубкова, занимавшегося до этого в отделе делами спорта. На сектор ТВ и радио выдвинул известного болтуна и льстеца Оганова.
Из нашего сектора убрал дурака и держиморду Ивана Кириченко (только потому, что "уж слишком дурак" – его слова) и привёл хитрого и умного Наиля Биккенина. Заведующего сектором издательств Чхикивишвили отправил замом председателя в Госкомиздат, а на его место "чего изволите" – Ивана Сеничкина.
Владимира Севрука и Марата Грамова – сделал замзавами (но это уже с помощью членов ПБ), обеспечив себе и отсюда прикрытие.
Яковлев привёл к руководству средствами массовой информации прожжённых политиканов, людей беспринципных, хотя и неглупых. Эти "мальчики", как он их называл, могли выполнить любую директиву, исполнить всё, что им прикажет "хромой барин, то бишь дьявол", сохранив при этом видимое приличие.
Только вот самого Яковлева никак не утверждали в должности заведующего отделом. Он уже переходил в "вечные и.о.". Видно, был в ПБ некто, кто "переворачивал папку" с его личным делом.
Рассказывали, что в Политбюро существовало правило: если кто-то из членов не ставил визу на документе о назначении, папка "переворачивалась", то есть возвращалась в общий отдел.
И вот Александр Николаевич, видимо, получив очередной "переворот", решил идти ва-банк. Ему надо наконец громко на всю страну заявить о себе. И он пишет печально знаменитую статью в "Литературке" о вредных тенденциях неорусофильства в советской печати, определив крамолу в заголовке как "антиисторизм". А факты для этой статьи ему поставляют его выдвиженцы.
Статья, действительно, наделала немало шума. Как же, бдящим идеологом страны открыта и разоблачена новая крамола!
Первую неделю чаша весов колебалась. Было такое ощущение, по крайней мере у работников отдела, что Яковлев попал в точку, и теперь его карьера рванёт вверх. Так думала и эстетствующая интеллигенция, голоса которой уже раздавались в поддержку этой статьи.
Но нашлись и такие, кто резко восстал. Это крыло русских патриотов во главе с ленинградским учёным-филологом Выходцевым. Они прислали в ЦК протестующее письмо. Однако мало ли какие письма пишутся в этот адрес! Яковлеву ничего не стоило организовать другие (а может, он уже и успел) через своих "мальчиков", которые и камня на камне не оставили бы от протеста какого-то Выходцева.
Всё дело, какие письма будут востребованы там, на Верху? Востребовано было письмо Выходцева. И, думаю, как раз тем, кто переворачивал папку с личным делом Яковлева. Возможно, им был сам серый кардинал – Суслов. Могло случиться так, что его уже давно настораживала чрезмерная активность Яковлева. Маг закулисных дел не любил шума, и он сковырнул Яковлева, как засохший прыщ…
Но это всего лишь предположение. Таким человеком мог быть кто-то другой из партийных бонз – Громыко, Черненко… Однако уверен, что всё произошло без вмешательства Брежнева. Ему, конечно, доложили перед заседанием ПБ. Но в поле его зрения таких, как Яковлев, десятки, и он не стал ломать подготовленное этим кем-то решение…
Помню, часов в семь вечера спустился вниз, к вешалке и собирался домой. И в это время мимо офицеров охраны в нашем подъезде N 10 необычно резко прохромал Яковлев. Никого не замечая и ни с кем не здороваясь, он устремился к лифту. Бульдожье лицо закаменело, глаза невидящие…
Внизу нас было трое или четверо. Все одевались.
— Это чё с нашим начальством? — обратился я к Виктору Бакланову из сектора газет.
Сегодня был четверг, и мы знали, что Яковлев возвращается с заседания Политбюро.
— Получил очередное "ЦУ-вливание". И завтра будет раскрутка нам. Мы, конечно, и предположить не могли, что произошло на Политбюро.
А назавтра, придя на службу, узнали, что наше начальство снято с работы и уже находится в больнице… Отдел замер… Что последует дальше?
Все понимали, что болезнь "дипломатическая": так поступают многие, но большинство залегают в "Кремлевку" до катастрофы. А Яковлев не рассчитал. Видно, не думал, что так обернётся, хотя уж он-то, с его нюхом гончей и кошачьей изворотливостью, мог бы просчитать…
Однако, Александр Николаевич не был самим собой, если бы не выпутался и из этой передряги. Наблюдая его в течение нескольких лет с близкого расстояния, я был уверен в этом. Так оно и вышло. Он лежал в больнице ровно столько, пока не осуществился его новый и теперь уже безошибочный расчёт.
"Его судьбу может решитъ только сам Брежнев. Ему-то он и вручает её". С этой мыслью кто-то из друзей Яковлева и пробился к сердобольному Генсеку.
За время "болезни" они же, друзья, подготовили и достойное место в англоязычной стране, учитывая знание языка больным-страдальцем…
Брежнева так разжалобили, что он сам "лично" позвонил Яковлеву в больницу, пожелал скорейшего выздоровления и сообщил, что его ждёт место посла в Канаде.
— А как же ныне работающий… — было заикнулся Яковлев.
— Пока ты будешь стажироваться в МИДе, место освободится, — успокоил Брежнев. — Главное поправляйся…
— Да я…
— Ну, вот. И выходи…
Приблизительно в таких красках доверительно рассказывали об этом разговоре наши всезнающие консультанты, якобы со слов самого Яковлева. Вполне допускаю, что так оно и было, потому что весть "Звонил Брежнев в больницу Яковлеву" разнеслась по отделу мгновенно. В ней, конечно, был заинтересован воспрянувший из нетей хромой дьявол. "Ещё бы! Сам Брежнев озабочен!"
Перед самым отъездом в Канаду Яковлев навестил отдел. Обязанности зава исполнял Георгий Лукич Смирнов. Все выдвиженцы Яковлева на своих местах, и он зашёл попрощаться. Гроза миновала. Все довольны. Правда, теперь им не до Яковлева. Он надолго выпадает из сферы их интересов. Нужно охаживать и ублажать новое начальство. Оно хоть и и.о., но вдруг?
А с Яковлевым что ж? Дружеские пожелания на стезе дипломатии…
Сам же Александр Николаевич доволен. Из прощальной беседы с друзьями-выдвиженцами: "Страна хорошая, спокойная. Правда, не США, не бастион воинствующего империализма, разоблачению идеологии которого он посвятил все свои научные труды. Однако, рядом. И теперь можно подрывать стены бастиона зла… Очередная научная монография уже пишется…"
В коридоре, заметив нас, младших клерков, Александр Николаевич пожимает нам на прощание руки и говорит что-то насчёт "идеологического пороха, который нужно держать сухим".
Однако бывший наш начальник – отрезанный ломоть. У нас свои заботы. Кто придёт на его место? Умеющие держать нос по ветру его выдвиженцы Зубков, Оганов, Биккенин, Севрук зачастили к Смирнову. Правда, появился новый замзав, из Ленинграда, бывший секретарь горкома Вадим Медведев. Он, как и Смирнов, уже успел защитить докторскую, экономист. Однако Смирнов-философ вроде бы более подходит для отдела пропаганды. Вот и мечутся, вот и нервничают "яковлевские мальчики", кому же отдать предпочтение? К кому приклониться… Тяжело беднягам…
Но просчитались все. Заведующим нашего отдела ПБ назначило Тяжельникова, бывшего первого секретаря ЦК ВЛКСМ. И сразу от Георгия Лукича Смирнова отхлынули не только ретивые выдвиженцы, но и другие заведующие секторами.
Не знаю, что произошло у Смирнова с Тяжельниковым, но резвый комсомольский вождь лишил своего первого зама всех дел в отделе. Все бумаги шли только к отраслевым замам, которых было четверо, а пятый, он же первый, был обойдён напрочь.
Жалко было смотреть на человека. День за днём, месяц за месяцем просиживает в пустом кабинете, при скучающей секретарше в предбаннике. Я и раньше не часто заглядывал в этот кабинет своего земляка. Было как-то неудобно, начальство! Когда же Смирнов стал возглавлять отдел, хотя и как и.о., то и совсем прекратил свои визиты. Теперь же, когда Георгий Лукич был абсолютно забыт всеми, меня потрясло бездушие коллег. Я стал заходить к Смирнову и подбивать к этому сотрудников, которых считал своими друзьями.
— Неудобно как-то, — отбивались они. — Ну, ты, понятно, земляк. У вас могут быть общие разговоры… А нам зачем? На виду у всех…
Пробыв в этой дикой и не понятной мне и до сих пор изоляции, Смирнов через полгода сильно заболел и угодил надолго в больницу. Месяца три, а то и больше его не было на службе. Вошёл – кожа да кости. Краше в гроб кладут. Расспрашивать боязно, но всё же узнаю.
— Операция на поджелудочной и другие болячки.
— Что же теперь?
— Пусть решают. С этим, — кивает в потолок, там через три этажа кабинет Тяжельникова, — работать не буду!
О, накатанный Яковлевым путь: вручить свою судьбу не апостолам, а Богу…
Уже, кажется, при Андропове Лукич (так мы называли Смирнова) уходит из отдела. Сначала возглавляет группу по написанию докладов. А с приходом Горбачёва и вовсе взмыл.
Взмыл вместе с Яковлевым. Чуть ли не в один год они оба из членкоров прыгнули в академики, оба возглавили институты и оба стали правой и левой руками Горбачёва…
На XXVII съезде я встретил с озабоченным госдумами челом Лукича. Он остановился всего на полминуты, чтобы сказать пустые слова:
— Ну, как ты?
И побежал, уже на ходу бросив:
— К Михаилу Сергеевичу, вот с этим, — тряхнул пухлой папкой.
Академик, консультант и помощник первого лица в стране. На лацкане прекрасно сшитого тёмного костюма – значок депутата. Энергичная фигура деятельно заряжена. Лицо посвежело, хотя ещё и проступают черты недавних потрясений. С таким же значком на лацкане прихрамывает в кулуарах съезда и Александр Николаевич.
Этот не суетится. Припадает на ногу, говорит степенно, не спеша. Внимательно слушает собеседника. Всё как положено большому руководителю. Мои друзья, выбившиеся в помощники членов Политбюро, доверительно шепчут:
— Знаешь, его кабинет рядом с кабинетом Михаила Сергеевича. Здесь, в Кремле…
— Да, как же? Он ведь директор Института…
— Вот так… — загадочно уползают глаза под лоб у моих осведомителей. — Вот так… Как был ты серым…
Да нет. Я и сам вижу, какой силой завладел этот человек. Вот уж где пригодилась его бульдожья хватка! Вцепился и не отпускает Горбачёва. А многие бывшие коллеги, с которыми я работаю в РИО на съезде, наивно говорят другое: "Его Горбачёв не отпускает от себя. Видишь, как держит." Ха!
Александр Николаевич – не чета другим партийным чинушам: всем этим Соломенцевым, Щербицким, Кунаевым, Лигачёвым и прочим, которые боятся спуститься из президиума в зал, "к народу". Яковлев – демократ. Он в круговерти делегатов в Георгиевском зале. Заглянул в буфет-столовую, где перекусывают смертные, даже выпил кофе и не дозволяет друзьям расплатиться за него. Все его знают, и он многих помнит. Находит для каждого одобряющее острое слово. Каждый стремится переброситься с ним фразой, а он радушно откликается. Ну, прямо рыба в воде, а возможно, и лев в саванне…
На третий или четвёртый день съезда поднялся даже к нам, в зал РИО. За ручку с теми, кого помнит по прошлым съездам, когда он возглавлял редакционную комиссию. И общий привет новичкам.
Заглянул уже не по службе, а так, видно, по старой памяти. Его плотно окружили бывшие выдвиженцы: Зубков, Севрук, Биккенин, Оганов… Все они здесь, на выпуске речей делегатов.
Я закончил работу над очередной речью делегата и несу её на выпуск. Проходя мимо, киваю Яковлеву, но тот делает несколько шагов из плотного круга и подаёт руку.
— Как живёшь? Писатели не обижают? Ну, смотри. Случай чего…
Разводящий фитиль – Гришкевич вводит в зал очередного делегата с листками речи в руке. Новый секретарь из Сибири. Выступал впервые на съезде. Волнуется, уже и речь вытащил из папки. Увидев Яковлева, сразу бросается, как к родному отцу…
Я отхожу. Александр Николаевич не был бы сам собою, если бы отвернулся, сделал вид, что не заметил растерянного новичка. Такой анахронизм только у старых партийных бонз…
Яковлев – демократ, у него западная простота и доступность. Имидж новой волны в ПБ. Но на её гребне, пожалуй, только Яковлев. Сам Горбачев лишь в душе поддерживает эту вольность. Он трусит, побаивается ещё всесильных стариков. Вот закончится съезд, отправятся одни на покой, другие – в ниши непартийной власти, и тогда…
А дня за три до окончания съезда в нашем зале, под самой крышей Дворца, происходит переполох. Выступал председатель Союза кинематографистов Лев Кулиджанов, имеющий много званий и наград и один приличный фильм "Когда деревья были большими". И он, с места в карьер, рванул в духе брежневских времён расхваливать Горбачёва. Да так, что все замерли. "Наш дорогой Михаил Сергеевич, ну, прямо родной отец. Он спаситель советской культуры, а уж кинематограф при нём расцвёл и штурмует небо".
Все ёжатся, жмутся. Кажется, мы уже отвыкли от этого. Некоторые редакторы прилюдно ворчат, возмущаются. Осмелели…
Оператор внутреннего телевидения (у нас не та картинка, что идёт на всю страну) выхватил кадр передачи записки Яковлевым и ведёт её до Горбачёва. Александр Николаевич сидит в президиуме на почтительном расстоянии за генсеком.
Через несколько минут, когда кинодеятель вновь, набрав в грудь воздуха, начинает славить Горбачёва, тот мягко, с неуклюжим юморком поправляет докладчика. Смех в зале. Аплодисменты, и после характерное горбачёвское "гаканье" южанина:
— Гаварите больше о деле. А Гарбачёв, он и есть Гарбачёв…
Опять смех, оживление. Дальше идут речи секретарей с мест, министров… Эти шпарят заготовленное.
В ожидании своего выступающего отхожу от телевизора и обсуждаю с ребятами из отдела "инцидент".
— Только бы не началось…
— Да, что ты? Нельзя, куда ж пятиться. Другое время…
— Всё можно, — говорит вечный инструктор Пётр Иванович Жилин. — Помните, как на первые праздники с приходом Андропова в колоннах демонстрантов не было ни одного портрета? Помните! А потом понесли, да ещё как… Не зарекайтесь…
— Тут главное – остановить, — говорит кто-то, — чтоб не началась цепная реакция. А Михаил Сергеевич как-то вяло… Надо бы рубануть!
Да, осмелели мои коллеги за те семь лет, которые я не в одной упряжке с ними. А Пётр Иванович просто молодец. На прошлом – XXVI съезде он волновался и всё спрашивал нас:
— На следующем мне будет семьдесят. За месяц или два до начала исполнится. Как думаете, разрешат мне работать с вами?
— Да, что ты, конечно…
— Восьмой мой съезд… Должны бы. Хотя после семидесяти в ЦК никого не держат…
Я рад за Петра Ивановича. Разрешили. Рад за его мудрую смелость. Бригадир обрывает нашу беседу.
— Объявили твоего Шеварднадзе. Иди!
Ребята освобождают место за столиком перед телевизором. Беру листы бумаги для пометок. Весь внимание…
Боже, что он говорит? Не верю своим ушам. Гул голосов за моей спиной: "Кошмар! Стыдоба!"
А Шеварднадзе, как закусил удила немыслимых похвал Горбачёву, так и прёт, как танк. "Счастье многонациональной страны и её великой партии в том, что к руководству наконец-то пришёл верный ленинец. Человек новой формации, мудрый реформатор…"
И всё без останову, не отрывая головы от текста и не обращая внимания на лёгкий шепоток в зале и перегляды в президиуме.
Перевёрнута страница речи, а осанна, какая, кажется, не касалась и ушей Брежнева, льётся и льётся…
"Ну, вляпался!" Та спасительная мысль, что поначалу идут восточные тостовые преувеличения, развеялась. Накат откровенного панегирика неудержим. Он обязательно вызовет ту цепную реакцию, на какую намекал Пётр Иванович Жилин. Кошмар… Как же такое возможно?
Речь закончена. Горбачёв не остановил Шеварднадзе. Оператор не показывал крупный план президиума, и я не видел, как реагировал генсек. А, может, просмотрел, ошарашенный диким напором. Настроение препаршивейшее. "Но ведь не впервой! Видали всякое…"
Дослушал и жду текст речи…
Вбегает красный, как рак, Севрук. Лысина в испарине. Узнав, что я редактор, тянет меня в сторону и запально шепчет:
— Вычёркивай всё начало. Всё, где эта патока… Понял?
— Понял. А это от А.Н.? (Так теперь цековцы уважительно зовут Александра Николаевича.)
— От него. И с Самим тоже… Тебе говорят, делай! И меньше вопросов…
И тут же исчезает. Через несколько минут входит невозмутимый Гришкевич, и его голова на высокой жирафьей шее высматривает редактора. За ним – два кавказца. Один тучный, лет сорока с гаком, другой молодой, подтянутый, лет тридцати и без…
Ага, это помощники.
Тёртый калач Севрук слинял так быстро потому, что не хотел сталкиваться с ними здесь. Усаживаю "помощников Эдуарда Амвросиевича" – они так и представились – рядом, за стол. Пододвигаю "Боржоми". Не пьют. Раскрывают папки с речью своего хозяина и ждут.
В голове танцуют фразы: "Ах, какой молодец А.Н! Ах, какой хромой дьявол, молодец! Это он удержал Горбача… Но с этими надо держать ухо востро".
Как можно мягче говорю помощникам:
— Видимо, придётся начало речи внимательно просмотреть. Внимательно… И опустить кое-что… — Беру карандаш и отчёркиваю первые два абзаца. — Вот это давайте опустим.
У старшего помощника, он, видно, по ПБ, топорщатся усы и округляются глаза.
— Это почему? Как опустить?
— Да, видите, диссонирует со всей речью.
— А что? — робко замечает молодой. — Есть указание?
— Да нет. Вы же слышали, Михаил Сергеевич поправлял Кулиджанова?
— Ну, это кино… — пытается перевести разговор в шутку старший.
— Да нет. — уже настойчивее повторяю я. — Вот эти абзацы я бы тоже убрал. И прямо начал со второй страницы… Вот отсюда…
Лицо тучного грузина гневно вспыхивает, будто ему влепили пощечину. Сердитым, взвешивающим взглядом осматривает меня и цедит:
— А вы кто?
— Я редактор, — стараюсь не реагировать на оскорбление.
— Это нам ясно. Вы – редактор, — вкрадчиво спрашивает молодой. — А где работаете?
"Ого, они всё знают. Здесь нет вольных художников. Надо держаться…"
— Я – директор издательства, — как можно спокойнее отвечаю.
— А какого, если не секрет? — старается повернуть разговор в мирное русло молодой.
— Почему же секрет? "Советского писателя". А в прошлом работник отдела пропаганды ЦК…
Последняя фраза сбивает гонор старшего.
Я тут же, перевернув вторую страницу, скольжу карандашом по третьей.
— Э-э-э, дарагой, — останавливет меня старший, — так нэлзя, нэлзя! Мы далжны сагласавать с Эдуардом Амвросимовичем.
— Думаю, что с ним уже согласовали… — И отмечаю карандашом абзацы, откуда можно начать. Видя растерянность обоих помощников, примирительно добавляю: – Впрочем, кто-то из вас может связаться с Эдуардом Амвросиевичем, а мы пойдём по тексту. Дальше всё гладко, кажется. Я слушал внимательно…
Старший что-то говорит по-грузински младшему, и тот исчезает. Мы с оставшимся легко скользим по тексту. Здесь действительно всё гладко…
Перед самым концом речи натыкаюсь на осанну в честь партии, Центрального Комитета и его мудрого и испытанного руководителя. Можно было бы сократить превосходные степени, они выпирают… Но ладно, отнесем их на счёт восточного колорита…
Вижу, как мой дрогнувший карандаш настораживает кацо, с которым я почти сдружился. Карандаш бежит дальше, оставляя текст в неприкосновенности, и лицо друга-грузина расплывается в улыбке. Эх, все люди, все человеки…
Поставив свою подпись под речью, Ашот (я уже знаю его имя!) приглашает меня в Грузию. Появляется молодой помощник. Он докладывает по-грузински старшему, а тот благодушно переводит мне:
— Эдуард Амвросимович говорит: "На наше с вами усмотрение…"
— Ну, вот и чудненько…
А в Грузии я оказался меньше чем через год, на съезде писателей. Гостям из Москвы устроили однодневную поездку по республике, в которой участвовал Сам Шеварднадзе. И в ней я совсем подружился с его милым гостеприимным помощником (молодого уже не было), а Ашот оказался прекрасным и на редкость добрым человеком, с истинно грузинским размахом в общении.
Он даже не обиделся, а хохотал, когда я ему напомнил о нашей встрече в Кремле.
— Как же хорошо мы с вами сделали, что оставили эти слова для ваших прекрасных тостов!
В конце поездки Шеварднадзе увёз на госдачу писательское начальство: Маркова, Верченко и других избранных гостей из республик. А мы сидели километрах в пятидесяти от Тбилиси, в большом доме местного чиновного князька и пили прекрасное вино из его подвалов.
Отхохотав, Ашот вскочил и стал провозглашать другой тост за его лучшего друга, русского писателя, книги которого он читает давно на грузинском и на русском языке, которого знают и любят во всей нашей необъятной стране, прекрасной души человека и прочее, прочее…
Я осмотрел нашу компанию известных писателей из России и других республик и никак не мог понять, в честь кого же этот тост. А Ашот всё нагнетал и нагнетал превосходные степени и высокие слова. И я выкрикнул:
— Да что он, умер?
— Зачем умер? Он живой, кацо. Я предлагаю, дарагой, выпить за тебя, моего давнего друга. Мы, грузинские писатели, за тебя пьём стоя!
Я не знал, как себя вести, и со всеми встал и дурашливо закричал: "Ура!"
Ну, а потом пили за каждого и тоже стоя. А по дороге в гостиницу все повально лежали в машинах…
Кажется, в этом же году была у меня встреча ещё и в Москве, на сесии Верховного Совета СССР, со всем руководством Грузии.
Демократ Шеварднадзе, хоть и был уже членом Политбюро, а в перерывах между заседаниями сессии спускался из президиума и прогуливался вместе с депутатами своей республики по залам БКД.
Здесь мы и столкнулись. Рядом с Шеварднадзе – Предсовмина Грузии, Председатель Президиума Верховного Совета республики (этих я помнил по встрече в республике) и другие.
Встретились, как добрые знакомые. Разговор зашёл о начинавшем шуметь грузинском фильме Абдуладзе "Дорога к храму". Я уже видел его, но широкого проката ещё не было. Побаивались: а не чересчур ли смело?
— Как ваше мнение? Что говорят московские писатели? — спрашивает Шеварднадзе.
— Хороший фильм. Надо шире показывать. Вы его привезли?
Хитрый лис вопрошающе смотрит на своих.
— Да, — робко отвечает один из них. — В постпредстве копию можно найти.
— Ну, вот и крутите её в Москве. А то только киношники и видели. Они хвалят. А писатели, учёные, деятели театра? В их Домах творчества пусть ваши показывают…
Шеварнднадзе и сам об этом знает, но спрашивает:
— Вы так считаете? — И переводит взгляд на своих коллег.
Хитрый лис сам завёл разговор о фильме. Видно, он для него – чрезвычайно важная акция. От грузин я слышал, что Шеварднадзе "принимал личное участие в судьбе фильма, начиная от сценария и кончая съёмками". Возможно, это тот самый белый конь, на котором он въедет в Москву.