Первая Монгольская экспедиция

Двадцать с лишним лет находки, сделанные американцами в Монголии, дразнили советских палеонтологов.

Первооткрывателем древнейшей фауны этой страны стал В. А. Обручев. В далёком 1892 году во впадине Кульджин-гоби он отыскал зуб носорога. Эта, казалось бы, небольшая находка коренным образом изменила тогдашнее представление о Гоби: оказывается, эта территория была не морем, а сушей! Но какой?

А. А. Борисяк на основе изучения местонахождений Средней Азии опубликовал предположение, что в Монголии так же, как и в Казахстане, в прошлые геологические периоды обитало огромное количество животных. Именно они дали начало животному миру всей Евразии и отчасти Африки!

В 1922 году, когда молодой Стране Советов было не до экспедиций, Американский музей естественной истории выделил значительные средства для исследования Южной Гоби и районов Внутренней Монголии. За несколько лет мобильная, технически оснащённая и большая по составу экспедиция обследовала значительные площади, открыла местонахождения пресмыкающихся и млекопитающих. Сенсацией стали находки меловых млекопитающих и целых кладок динозавровых яиц.

Ефремов детально изучил всё, что было издано американцами. Результаты были опубликованы в массивном томе, с которым Ефремов познакомился ещё в 1930-х годах.

Как же выглядела Гоби 70 миллионов лет назад? Поиски в пустыне, где отсутствует растительный покров и геологическая летопись широко раскрыта для вдумчивого исследователя, сулили значительные открытия. Однако организация дорогостоящей экспедиции в первый послевоенный год была делом государственного уровня. Не последнюю роль здесь сыграли соображения политического характера.

Понадобилось специальное постановление правительства, чтобы разрешить разведочные работы 1946 года. Руководителем был назначен Ефремов, «научную силу» составляли директор ПИНа Ю. А. Орлов и профессор Геологического института В. А. Громов — специалист по позднейшим млекопитающим и четвертичной геологии. Итого — три профессора: внушительно!

Начальником раскопочного отряда стал Я. М. Эглон. Искусным специалистом по обработке костей была М. Ф. Лукьянова — единственная женщина в экспедиции.

Для Ефремова Монголия была лакмусовой бумажкой. Удастся ли в действительности учесть все процессы, которые влияют на формирование больших скоплений окаменелых костей, и предсказать, в каких именно местах стоит искать кладбища доисторических животных? Удастся ли уточнить выводы американцев?

Постановление об экспедиции запоздало, и пришлось работать в авральном режиме, чтобы успеть организовать разведку до наступления морозов.

Пиновцы поездом выехали в Монголию в августе, руководители долетели на самолёте. Обосновавшись в Улан-Баторе, спешно оборудовали склад, завозили горючее, изготавливали железные печки для палаток, доставали деревянные бочки для воды, кошмы, продукты. Оформляли документы на трёх шофёров, повара и пятерых рабочих. В состав экспедиции вошёл также молодой геолог Лубсан Данзан, прикомандированный от Монгольского комитета наук. Он же выполнял роль переводчика. Ко всем сотрудникам Ефремов обращался на «вы». Исключение составлял Ян Мартынович Эглон, ветеран ПИНа: «ты» подчёркивало высшую степень дружеской близости.

Геологи Монголии к тому времени ещё не изучили южную, граничащую с Китаем часть страны, и сотрудники Комитета наук собирали в архивах старые записи, отчёты путешественников и свидетельства очевидцев, встречавшихся с «костями дракона».

Ефремов настоял, чтобы филологи провели для членов экспедиции своеобразный ликбез. Нуждаясь в помощи населения и понимая, как важно в стране с совершенно иной культурой правильно обратиться к каждому человеку, сотрудники изучали сложные ритуалы монгольской вежливости, основы языка, пословицы: «Нас, новичков в Монголии, восхитила романтическая красочность монгольского языка. Комитет наук, по-монгольски «Шинжлех Ухааны Хурэлэн», в точном переводе назывался «Круг Мудрых Изучающих». Учёный секретарь (нарин бичгийн дарга) переводился как «начальник тонкого письма». Даже моя, весьма сухая, должность в Академии наук, где я заведовал отделом древних позвоночных Палеонтологического института, после перевода на монгольский язык звучала как «луны я с хэлтэс дарга» — «начальник отдела драконовых костей»!»

От успеха 1946 года будет зависеть, состоятся ли последующие экспедиции, будет ли организовано масштабное изучение палеонтологических богатств Монголии. Предстояло выбрать район поисков. Многие советовали отправиться на восток страны: он более доступен и изучен, в последние годы там часто находили останки ископаемых.

В Восточной Гоби экспедицию ждал «верный успех средней руки», но он-то как раз и не устраивал Ефремова. Нужен был успех — крупный, трофеи — богатейшие. И учёные рискнули проложить дорогу в Южную Гоби: «Там, в неизученных районах, были огромные массивы красных пород — отложений древней Центральноазиатской суши. В больших впадинах между недавно поднявшимися хребтами мы надеялись открыть богатые местонахождения остатков ископаемых животных». Aut сит scutOy aut in scuto!

В начале сентября передовой отряд в составе Орлова, Громова и Эглона на одной полуторке отправился в Гоби для устройства базы. До прибытия основной силы они успели сделать два коротких разведочных маршрута.

В середине сентября выехал в Южную Гоби основной отряд: трёхосная трёхтонка и вторая полуторка — под предводительством самого Ефремова.

540 километров дороги отделяют от Улан-Батора Далан-Дзадагад — посёлок, являющийся административным центром Южной Гоби. Ефремов жадно вглядывался в открывающееся за лобовым стеклом пространство, стараясь запечатлеть в памяти каждую деталь. Вот она, страна, которая вставала перед ним в детстве со страниц путевых заметок Пржевальского. Голубая дорога среди золотистых полей высохшего дериса… Тася, статная чернобровая Тася Нуромская ждала путешественника из первой экспедиции. В знак верности она отрезала и отдала ему свою косу. Но не дождалась — внезапно умерла от солнечного удара. Пржевальский на всю жизнь остался одиноким…

На базе, организованной в Далан-Дзадагаде, Ефремов встретился с Орловым, Громовым и Эглоном, которые успели обнаружить два интересных местонахождения. Одно из них именовалось Баин-Дзак — это как раз то место, где американцы нашли кладки динозавровых яиц. Наши исследователи тоже обнаружили там яйца динозавров.

Воодушевление учёных передалось другим членам экспедиции. Монгол-проводник сказал, что самое большое богатство костей лежит на юго-запад от аймака, за хребтом Гурбан-Сайхан, где на сотни километров можно не встретить ни одной юрты. Там встаёт хребет Нэмэгэту — «Защищающий от ветра». До Ноян-сомона есть автомобильный накат, но никто ещё не пытался пробиться на машинах сквозь безводные пески и скалы.

За Ноян-сомоном удалось найти проводника, знакомого с котловиной и хребтом Нэмэгэту. Он вывел экспедицию к огромным размывам красных пород, по виду подобных красно-цветам, которые слагали берега родного Оредежа и в раннем детстве очаровали Ваню Ефремова. Однако пятиметровые берега Оредежа не шли ни в какое сравнение с гигантскими обрывами Нэмэгэту.

Исследователи открыли богатейшее кладбище динозавров. Как оказалось, оно занимало только западный участок Нэмэгэту, и без проводника экспедиция не смогла бы отыскать местонахождение. Ансалмоо, проводник, отказался от платы, которую предложили ему сверх условленной. Он хотел тут же отправиться домой. Однако Ефремову удалось уговорить его заночевать, выспросить, в чём он нуждался, и сделать ему хороший подарок.

Первичное исследование красных и жёлтых обрывов дало находки черепов и костей различных ящеров, среди которых были хищные динозавры, утконосые травоядные зауролофы, гигантские зауроподы. Рабочие, шофёры и даже повар — все сотрудники экспедиции заразились желанием найти диковинных зверей и соревновались в этом друг с другом. Стало ясно, что именно Нэмэгэту будет главнейшим кандидатом на организацию основательных раскопок в будущем.

Наступил октябрь, всё холоднее становились ночи, а нужно было обследовать ещё множество точек. Экспедиция добралась до безжизненной межгорной впадины Ширэгин-Гашун с останцем Цундж. Географы сообщали о находках здесь значительного количества костей. Исследование котловины подтвердило: кости есть, но Нэмэгэту несравнимо богаче.

Без дороги, через пухлые глины и сыпучие барханные пески котловин, через острые хребты и высохшие русла автомашины пробились к Ноян-сомону и по накату вернулись на базу, в Далан-Дзадагад.

Приведя в порядок дневники и карты, путешественники отправились за гору Арца-Богдо, во впадину Оши, открытую американцами. Но добраться туда не довелось: тяжёлая поломка машины на бездорожье заставила повернуть назад. Зато удалось доехать до Баин-Дзака, где уже побывали Орлов, Эглон и Громов. Местонахождение обследовали более основательно, сделали несколько интересных находок, среди которых вновь оказались яйца динозавров.

До ноября, когда в Гоби приходят устойчивые морозы, оставалось около десяти дней. Рабочие и шофёры узнали, что 400 километров от Далан-Дзадагада до Нэмэгэту были только разминкой: предстояло ещё проехать целых 800 километров — поперёк всей Гоби на восток, до аймачного центра Сайн-Шанды. На восток старый тракт тянулся только на 250 километров, а дальше ориентиром могли служить лишь редкие столбы заброшенной телеграфной линии. Проводника на такое расстояние не нашлось, и Ефремов взял его роль на себя.

Если стоят столбы, значит, они были когда-то поставлены! Следовательно, их должны были привезти на машинах или верблюдах. Старый накат терялся в размывах высохших русел, пропадал в глинистой почве, пересекал насквозь острый хребет. Заброшенные буддийские монастыри отмечали путь. Миссия была выполнена, и 23 октября экспедиция добралась до Сайн-Шанды. В домике на краю посёлка разместилась новая база.

Выезд был назначен на 25 октября, но буря, нёсшая снег пополам с песком и пылью, заставила отложить старт.

Тронулись на следующий день. Осмотрели горы Тушилге и Чойлингин, затем двинулись на юг. Значительной находкой был одиннадцатиметровый ствол окаменелого дерева в метр диаметром, разбитый на шесть кусков, каждый из которых весил больше тонны. Ефремов мечтал взять этот ствол для музея Академии наук — сделать это удалось в последующие годы.

Осмотрев горный массив Хамарин-хурал, экспедиция через день добралась до огромной впадины Халдзан-Шубуту, на краю которой находился обрыв Баин-Ширэ. Вокруг — ни юрт, ни скота. Только жестокий ветер бушует среди круч, образованных размывами ярких красных глин. Ниже рыхлый песок, покрытый корявой порослью саксаула, был прорезан множеством извилистых сухих русел. Спускаться туда на машинах было нельзя: гружёные, они просто не выбрались бы из бугристых песков. Лагерь поставили на обрыве, прикрыв его от ветра машинами, как прикрывали свои лагеря повозками американские переселенцы.

Первый же осмотр показал: плиты переполнены костями динозавров. Местонахождение заслуживало подробного изучения. Остатки динозавров и черепах-триониксов померкли перед находкой в конце работ огромного скелета, судя по сохранившимся шипам и копытам — панцирного динозавра.

Ефремов, конечно, надеялся вернуться в Баин-Ширэ в будущем, но сказать это с абсолютной уверенностью он не мог. Надо попытаться извлечь скелет сейчас же! «Учёный должен помнить, что самые лучшие планы изменяются неучтёнными обстоятельствами».

Орлов с Эглоном остались для выемки скелета, а Ефремов с Громовым отправились на разведку в горы Хара-Хутул, где нашли множество ископаемых растений, кости и огромную глыбу с черепом. Подогнав машину, погрузили глыбу в кузов. Очевидно, миллионы лет назад в Центральной Азии была богатейшая растительная жизнь.

Выяснив характер местонахождения, вернулись в базовый лагерь.

Ефремов крайне огорчился, узнав, что извлечение скелета панцирного динозавра оказалось задачей невыполнимой. По крайней мере для этого года. Сильнейшая ночная буря подтвердила наступление зимы. Скелет пришлось законсервировать — так, чтобы «любой исследователь мог отыскать его на случай, если ни мне, ни другому участнику нашей экспедиции не удалось бы вернуться сюда. Отыскать через любое время!»

В Южной и Восточной Гоби были найдены выдающиеся местонахождения, и профессора Орлов и Громов могли с чистой совестью возвращаться в Москву — читать лекции и вести научную работу. Что они и сделали вскоре после того, как три экспедиционные машины добрались до столицы Монголии.

Каким же было знакомство с Гоби, если выразить его в километрах? 400 километров на запад от Далан-Дзадагада, затем 800 километров на восток до Сайн-Шанды, где было совершено несколько разведочных выездов, сопровождавшихся глазомерной съёмкой. Всё это практически по бездорожью, вдоль южных границ Монголии с Китаем, в местах, на которые не существовало подробных карт, где ещё не бывали европейские геологи. Кто скажет, что эта экспедиция имела только палеонтологическое значение?

Ефремов, Эглон и Лукьянова остались в Монголии до конца декабря.

Писатель Спартак Ахметов спрашивал у М. Ф. Лукьяновой, ругал ли Ефремов провинившихся: в экспедиции ведь всякое бывает. Лукьянова отвечала так: «Если за дело, то Иван Антонович рабочих ругал, и даже сильно ругал. Бывало, уходили от него — плакали. Вот Василий Иванович, например, который на «Драконе» ездил. Видишь, Спартак, ведь они его очень любили. Он отругает за дело, а потом ему жалко станет человека, закурит с ним, помирится. Я считаю, что это по-людски. Один раз меня отругал — ужас! Я самовольничала, хотела быстрее скелет отмыть. И водой его! А на позвонках номера были проставлены, они от воды-то и отошли. Вот досталось мне тогда! Я вроде Маши моей — спряталась в уголке, поплакала. В препараторской все притихли, а он ходит из угла в угол. Потом я вернулась зарёванная, а ему уже жалко стало меня. Говорит: «Ну, что поделаешь, ну, ладно… Вы домой идёте? Давайте помогу одеться». Зимой дело было. Снимает с вешалки пальто, надевает…»

В Монголии Иван Антонович как руководитель экспедиции нёс на себе всю тяжесть администрирования. Он с грустью писал: «Следовало спешно рассчитать рабочих и сотрудников, подведя итоги полевому питанию и всем прочим расходам, приготовить финансовый отчёт, написать предварительный научный отчёт, вычислить километраж и расход горючего по автотранспорту — словом, целая гора обязательных и срочных дел, одолевающих путешественников при чересчур строгой отчётности, принятой у нас в Академии наук. Для Министерства финансов не существует никакой разницы между отчётностью предприятия, обладающего аппаратом финансовых работников, и отчётностью экспедиций с их во многом непредвиденными и мелкими расходами».

Самыми сложными оказались дела бензинные и автомобильные. Частые и тяжёлые поломки машин крайне затрудняли движение экспедиции. Устранять их приходилось подручными материалами, идя порой на серьёзный риск. Трудно было предвидеть необходимый запас и расход бензина: нельзя было перегрузить машины, но нельзя было оказаться без топлива в труднодоступных районах, без всяких средств связи. Даже вывоз коллекций на железнодорожную станцию по хорошей дороге — и тот имел свои сложности, ибо при постоянной температуре ниже минус тридцати и машины, и водители подвергались немалой опасности.

Закончив с отчётностью, Ефремов взялся за главную работу, заставлявшую его оставаться в Монголии, — за организацию палеонтологического отдела Государственного музея МНР. Ефремов писал тексты, этикетки, составлял таблицы геологической истории и геохронологии. В выстуженных залах музея делать что-либо было невозможно, в отгороженной тёплой каморке Эглон и Лукьянова препарировали, реставрировали, готовили металлические каркасы для скелетов, склеивали старые музейные экспонаты.

Если Эглон был единственным человеком в экспедиции, к которому Ефремов обращался на «ты», то Лукьянова была единственной, которую начальник в глаза по-дружески называл Енотом. Такое прозвище он дал Марии Фёдоровне за то, что она при любом удобном случае затевала в лагере постирушку. Воду в пустыне экономили, и Иван Антонович ворчал, что этот Енот изведёт всю воду.

Именно Марии Фёдоровне однажды ночью он долго рассказывал о своих планах на дальнейшую жизнь. Ей очень хотелось спать, но она старалась не смыкать глаз и внимательно слушала друга. Запомнилось, как он сетовал, что ему не хватает дочери. Сын в сторону смотрит, а дочка всегда дома — позаботится, выслушает…

Именно Мария Фёдоровна отважно отправилась с ним на барса. Дело было так: однажды поздно вечером пришёл Нестор Иванович Новожилов и сказал, что видел барса. Ивану Антоновичу по-мальчишески загорелось этого барса найти — посмотреть, а может, и подстрелить. Согнувшись, крадучись шёл грозный начальник экспедиции, огибая камни, за ним двигалась верный Енот. Вдруг резко закричала сова — Мария Фёдоровна села от неожиданности. Иван Антонович зашептал:

— Не бойтесь, это сова, сова!

Барса, конечно, не увидели. Но остались ощущение причастности к тайне ночи и азарт авантюриста…

В новогоднюю ночь машины наконец отправились в последний рейс. Андросов, водитель «Дракона», был тяжело болен, и машину до самой границы вёл сам Иван Антонович — при сорокаградусном морозе, через крутые перевалы севера Монголии, около 350 километров без отдыха. Остановка была бы смертельной: моторы в такую стужу моментально застывали.

В Москве вновь предстояло засучить рукава: вслед за подготовкой научного отчёта требовалось срочно извлечь из породы самые интересные кости: они должны стать наглядным итогом разведочной экспедиции и доказать необходимость организации больших раскопочных работ.

Сорок седьмой год

«…Холодный, пасмурный свет быстро мерк в свинцовом небе. Сквозь двойные рамы виднелась чёрная обледенелая крыша с большими пятнами снега. Выходивший из трубы дым срывало резкими порывами ветра».

Иван Антонович оторвался от отчёта, выпрямился в кресле. Перед его взором возникла иная зима: вверху исключительно ясное небо, сияющее солнце — а внизу быстро испаряющийся снег открывает взору голую землю и щебень. И безжалостный сорокаградусный мороз.

После сухого мороза Монголии организм тяжело привыкал к снежной московской зиме с её оттепелями и туманами.

Наблюдения над геологическим строением местонахождений Монголии дали мощный толчок мысли учёного. Подтвердились положения, которые он высказал в «Тафономии». Ефремов решил на время расстаться с литературой, чтобы нажать на науку, суммировать достижения. Среди коллег, радостно встретивших вернувшихся членов экспедиции, не находилось людей, которые могли бы его понять в полной мере. Как хорошо было бы увидеть Быстрова! Именно он сумел бы не просто понять размышления друга об эволюции и закономерностях развития мыслящего существа, но и помочь в развитии идей.

Спешить было нельзя: наскоком взять переработку целой монографии невозможно. Нужна размеренная, методичная работа.

Но как раз на такую работу времени могло и не оказаться. Ибо успех первого года привёл к активному обсуждению необходимости уже не разведочной, а полномасштабной экспедиции.

Постановление правительства готовилось довольно долго и вышло только 24 июня. Президиум Академии наук требовал, чтобы вторая Монгольская экспедиция начала работу.

И Орлов, ставший директором института, и Ефремов бешено «отбрыкивались» от бессмысленного немедленного выезда, прекрасно понимая, что это будут зря потраченные силы и деньги. Невероятная чиновничья волокита в академии, необходимость доставки из Москвы в Улан-Батор продуктов и бензина, оформление документов и более того — оформление для всего состава экспедиции пропуска в погранполосу на границу Монголии и Китая — всё это займёт не меньше трёх месяцев. Тогда для собственно полевой работы в 1947 году останется всего один месяц. Что можно сделать за последний осенний месяц в Южной Гоби? Только доехать туда и найти исследованные в прошлом году места. Поставить серьёзные раскопки не удастся. Непозволительная трата времени и ресурсов.

В письме, обращённом к президенту Академии наук СССР С. И. Вавилову, Орлов и Ефремов предложили, затратив осенние месяцы на подготовку документов, отправить экспедицию в конце 1947 года в полном составе автомашин и снаряжения и с большей частью людей. Тогда до марта следующего года будут созданы базы, заготовлен бензин для раскопок и рекогносцировочных исследований, в начале весны экспедиция развернётся в полную силу и будет иметь восьмимесячный полевой сезон.

Доводы учёных произвели необходимое действие, и 20 июля Иван Антонович отправился в долгожданный отпуск. На дачу они поехали вдвоём с сыном: Елена Дометьевна собиралась в объезд пермских местонахождений в Татарии, Башкирии и Чкаловской (ныне Оренбургской) области и должна была привезти в институт новые важные данные.

Солнце, зацепившись на мгновение за копьё далёкой ели, опустилось за чёрный лес. Заря охватила полнеба. Иван Антонович долго вглядывался в поле, поднимающееся по скату пологого холма. Колосья мягкие, но уже тяжёлые от наливающегося зерна. Тянуло запахом овина. Августовская тишь царила над миром, и далёкий перестук поезда только оттенял её умиротворённость.

Поезд шёл на север, в сторону Загорска — так теперь назывался Сергиев Посад, прежде духовный центр Руси. Более шести веков назад монах Сергий основал среди дремучих лесов малую обитель, превратившуюся в Троице-Сергиеву лавру. В нескольких километрах на юг от Абрамцева — село Радонеж, где жил отрок Варфоломей, ставший позже преподобным Сергием.

Тёмная облачная полоса перечеркнула зарю, и сразу повеяло тревогой. Казалось, что вот-вот над полем во всём своём величии встанут три васнецовских богатыря — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович. Возможно, именно это поле выписал великий художник на своём прославленном полотне.

Иван Антонович вздохнул и вернулся на дорогу. За деревьями прятались усадебные постройки Абрамцева — усадьбы, которую в 1870 году приобрёл у семьи Аксаковых молодой удачливый купец Савва Иванович Мамонтов. Здесь он создал подлинный феномен, который ныне именуется Абрамцевским художественным кружком. Его ядром стали Виктор Васнецов, Валентин Серов, Илья Репин и Василий Поленов — художники, которые по приглашению Саввы Ивановича подолгу жили в его усадьбе. Здесь были созданы мировые шедевры. Может быть, на вот этом самом берегу Вори подсмотрел Васнецов задумчивую Алёнушку, а на дальних, уходящих к Радонежу холмах явилось Нестерову видёние: отрок Варфоломей встречается с неведомым схимником.

Главное же было вот в чём: великие художники, незаурядные люди не просто жили друг с другом мирно, но и вместе творили!

В сознание обывателей издавна внедряется инфантильная идея, что талантливые люди, яркие личности трудно уживаются с окружающими и тем более — друг с другом. Что талант эгоистичен и сконцентрирован на себе. Что неординарный человек обязательно тянет одеяло на себя.

Опыт, проведённый Саввой Мамонтовым, говорит об ином: энергия чистого, бескорыстного творчества зажигает сердца и чувства художников, побуждает их в напряжении творческого соперничества создавать подлинные шедевры. Соединённые усилия мастеров запечатлены в храме Спаса Нерукотворного. В одно слились монументальная строгость псковских храмов, благородный очерк белокаменного владимирского зодчества, причудливые элементы неорусского стиля.

Опыт, который станет образцом для будущего человечества: совместное творчество на благо людей — без эгоизма и мелочного тщеславия.

Глубокая вертикальная морщина прорезала лоб Ефремова: он вспомнил о недавней размолвке с лучшим другом. В одном из писем Быстрову Иван Антонович хвалил очередную статью Алексея Петровича, но сетовал, что необыкновенные знания и сила выдающегося морфолога должны быть употреблены не только на создание отдельных статей, но и на написание крупной научной работы мирового уровня. Быстров удивился — и обиделся. Он счёл пожелание Ефремова палкой, которой друг, превратившийся в сурового, беспощадного воспитателя, пытается его подгонять. Ответил, что уже не ждёт похвал от человека, называвшего себя другом. Что этот человек способен только браниться…

Как жаль, что тонкий, глубоко чувствующий Быстров вдруг отказался понимать главное: только при глубоком уважении, любви и абсолютном доверии человек может открыто передавать все свои впечатления! Внешняя похвала с затаённой критикой недостойна подлинной дружбы.

В своих пожеланиях Иван Антонович исходил из того, что он — руководитель лаборатории низших позвоночных Академии наук СССР и по должности должен опекать свою отрасль науки, со всеми её материалами, заботиться об их накоплении и своевременной обработке. Быстров, безусловно, не был у него в непосредственном подчинении, Иван Антонович мог только дать ему совет. Как жаль, что попытка координации работы была воспринята другом и коллегой как принуждение, что наука не освобождает от мелкого самолюбия…

Постепенно удалось восстановить понимание, вернулся и дружеский тон. Ефремов звал друга погостить в абрамцевские окрестности, в деревеньку Быково, где он снял дачу, — «собирать грибы и понемногу толковать о разных вещах нашего интересного мира». Но неожиданная душевная рана ныла. Проявления индивидуализма — даже у самых культурных людей своего времени…

Одиннадцатилетний Аллан уже спал, когда задумавшийся Иван Антонович вернулся. Завтра сбудется давнее желание сына…

Кратко объяснив, как управлять грузовиком, Иван Антонович уселся на место пассажира. Аллан взгромоздился на водительское сиденье «студебеккера», ноги его едва доставали до педалей. Рядом с ним сел Андросов, опытный шофёр Монгольской экспедиции, и завёл мотор. Аллан тронул машину с места. Сердце билось, азарт и страх одновременно охватывали душу подростка. Андросов командовал, когда переключать скорость. Аллан вырулил на ровную полевую дорогу. Восторг и напряжение слились воедино: еду! Сам еду!

Прохладное, из погреба, молоко, молодая картошка, посыпанная крупной солью, несколько кусков ржаного хлеба… После обеда Иван Антонович уселся за «Тафономию». Ему пришлось практически написать книгу заново: четыре года, прошедшие с фрунзенской эвакуации, добавили много ценного в копилку палеонтологических наблюдений. Монографию вскоре предполагалось сдать в печать. Если же учесть, что с осени всё время будет поглощено подготовкой экспедиции, то медлить было нельзя.

Однако думать всё время об одном и том же невозможно. Мысли начинают ходить по кругу, и перестаёшь отчётливо различать контуры идеи. Чтобы переключить внимание, Иван Антонович с наслаждением погружался в чтение. Ему удалось раздобыть полтора-два десятка фантастических романов западноевропейских и американских писателей. Стремительность сюжетов захватывала, но взгляд учёного был трезв и строг: практически все романы были проникнуты «мотивами гибели человечества в результате опустошительной борьбы миров или идеями защиты капитализма, охватившего будто бы всю Галактику на сотни тысяч лет». Герои, нарисованные разными авторами, казались на одно лицо — уход в чистую сюжетику вёл к обезличиванию художественного произведения, к превращению чтения в бездумное развлекательство.

Откладывая в сторону очередной том, Ефремов уже знал, что он хочет написать новый роман: необходимо «дать свою концепцию, своё художественное изображение будущего, противоположное трактовке этих книг, философски и социологически несостоятельных». Несомненно, контакт между различными цивилизациями может быть только дружеским. Так родилась и стала вызревать тема «Великого Кольца».

Фантастика должна быть научной. Для этого нужны смелые гипотезы, основанные на точных данных физики, химии, медицины, астрономии и других наук. Вскоре, продолжая размышлять над новым замыслом, Иван Антонович завёл блокнот, куда начал заносить мысли, факты, литературные идеи. Таких блокнотов накопилось довольно много — они именовались «Премудрыми тетрадями». Пройдёт восемь лет, прежде чем Ефремов приступит к исполнению своего замысла.

В сентябре, после Абрамцева, Иван Антонович съездил в Ленинград. Свидание с родными местами, пусть и разбавленное множеством дел, всё же служило для Ефремова хорошим зарядом бодрости. Несколько тёплых, откровенных вечеров, проведённых в квартире Быстрова, дали Ивану Антоновичу столь необходимое ощущение понимания. Ефремов просил друга беречь себя: предупреждение уже было.

В Москве Ефремов оказался буквально зажатым в тиски между двумя неотложными делами: снаряжением экспедиции и подготовкой к печати «Тафономии». Гранки приходилось вычитывать по ночам, а дни уходили на решение такой кучи вопросов, что подготовка к прошлой экспедиции показалась сущим пустяком:

«Чудовищный бюрократизм, абсолютное чиновничье бездушие буквально в каждом деле создают совершенно непредвиденные препятствия, на которые уходят все силы и всё время. И тем досаднее тратить их не на борьбу с реальными препятствиями, с пустынями, с природой, а на гнусную бумажную волокиту, из-за которой большое дело чуть не срывалось уже несколько раз. Стоило только опустить руки — конец. Как бы там ни было, это не деятельность для учёного, особенно когда впереди так много ещё нужно сделать настоящего, письменного…». [188]

Одна встреча в череде осенних забот принесла Ефремову подлинную радость: оренбургский геолог В. Л. Малютин рекомендовал ему саратовца Бориса Вьюшкова, только что окончившего геологический факультет, как способного палеонтолога. Вьюшков сдал экзамены и был зачислен в аспирантуру к Ивану Антоновичу. Увидев в ученике подлинную страсть к науке, Ефремов указал ему на позднепермскую фауну позвоночных, только что открытую геологами на севере Оренбуржья, у села Пронькино. Но прежде чем эту фауну изучить, её надо ещё раскопать!

На полевые сезоны 1948 и 1949 годов Борис Павлович становится начальником Приуральской экспедиции ПИНа — и основным её работником. За этот участок работы Ефремов мог быть спокоен.

Нервозную обстановку создавали в ПИНе разговоры о переезде института… в Ленинград. Орлов был в санатории «Узкое», и в последние недели перед отправлением вся тяжесть организационной работы легла на плечи Ивана Антоновича.

…В новогодний день 1948 года через Красную площадь пронеслась «эмка» — прославленный автомобиль ГАЗ-М-1. Личный шофёр директора Палеонтологического института, аккуратно разворачиваясь на узких перекрёстках, доставил Ефремова в аэропорт Внуково, где уже ждал самолёт на Улан-Батор.

 

Вторая Монгольская

Ефремов был ещё в Москве, когда пришло неожиданное известие: с 14 декабря проводилась денежная реформа, деньги обменивались в соотношении десять рублей старого образца на один рубль нового образца. При этом обменять деньги требовалось в течение недели начиная с 16 декабря! Одновременно правительство отменяло продовольственные карточки, введённые в годы войны.

Слухи о предстоящей реформе ходили давно, и народ, боясь обесценивания денег, скупал в магазинах предметы длительного пользования. По новому постановлению деньги, хранившиеся в сберкассах, подвергались частичной конфискации. На экспедиционные средства надо было оформлять сложную документацию. На пограничной с Монголией станции Наушки, где в это время сотрудники ПИНа Рождественский и Пресняков с семью тысячами рублями на руках ждали рабочих, обмен оказался невозможен, и деньги пропали.

Иван Антонович убеждал себя: неурядицы пройдут, надо только всё подготовить и дождаться выезда в поле, где путь освещает чистая радость исследования. Однако два с половиной месяца, проведённых в зимнем Улан-Баторе, привели Ефремова в «кислое настроение».

Экспедиции предоставили старинный двухэтажный дом маньчжурского чиновника с загнутыми вверх углами крыш. Дом не протапливали, наверное, лет тридцать, и на первом, каменном, этаже царил лютый холод. Потребовалось довольно большое время и изрядный запас каменного угля, чтобы наконец в доме можно было нормально жить. На втором этаже, в большом холодном зале, устроили склад.

Иван Антонович тревожился за сына: Аллан заболел скарлатиной. Елена Дометьевна храбрилась, слала из Москвы телеграммы, сообщала, что Аллан пошёл на поправку. Однако Ефремов понимал, что скарлатина чревата непредсказуемыми осложнениями, что надо дождаться полного выздоровления. Вдобавок заболела сама Елена Дометьевна. Да, нельзя так надолго оставлять семью…

Иван Антонович надеялся, что с началом полевого сезона жена как научный сотрудник ПИНа вместе с сыном приедет в Монголию. Болезнь жены заставила волноваться за возможность приезда. А затем пришло известие, что, оказывается, выпускать за границу одновременно всех членов одной семьи запрещено.

В Монголию Ефремов поехал с больной правой рукой: воспаление нерва не давало спать, заставляло его постоянно пить пирамидон, чтобы хоть ненадолго снять боль. С горечью думал Иван Антонович, что такая невралгия лечится добрым словом, но как раз этого-то у него и не было. Боль не утихала, мешая делать самые обычные бытовые дела. Свои письма он печатал на недавно купленной машинке левой рукой.

Горькая ирония звучит в его письме Быстрову:

«Я сижу в своём кабинете, залитом ярким монгольским солнцем. Перед окном — вид на помойную яму, но дальше из-за забора видна высокая белая башня монастыря Гандан, за ней округлые невысокие горы, а над всем — чистое, чистое небо, в таком прозрачном воздухе, какой бывает только высоко в горах…

Первый этап экспедиции закончен. Самое трудное — отрыв от родной земли и элементарное устройство на новом месте. Затем перевозка всего огромного снаряжения на центральную базу, в морозы, при нехватке шофёров и постоянных поломках машин.

Теперь нам нужно перевезти лес, перебрать всё снаряжение, отремонтировать машины. Тогда можно будет двигаться на юг, в Гоби. Не дождёшься этого момента, уж очень надоели кляузные организационные дела и сидение в городе. <…> Сижу здесь как хомяк в норе, оторванный от всего… Кстати, тут хомяков очень много — так и прут в квартиру, грызут всё напропалую и разносят злокачественный лептоспироз. Я их стреляю из малопульки».

Письмо до Москвы из Улан-Батора идёт в среднем две недели, учитывая время на обязательную цензуру. Это значит, что ответа можно ждать лишь через месяц. Оторванность, невозможность получать новые журналы, следить за событиями в научном мире чрезвычайно огорчали Ефремова. Не получал он своевременных ответов на срочные запросы и от Орлова, директора ПИНа, не в силах понять причин его молчания, чувствовал себя капитаном корабля, который должен выйти в море, не зная, сколько угля у него на судне: «Если и в дальнейшем связь с институтом будет находиться в том же положении, то придётся попросту отказаться от столь экзотических предприятий. <…>

Если бы такое дело пришлось на середину сезона — чёрт с ним и трижды чёрт, но ведь сейчас я должен знать всё, чтобы не оказаться в дураках и не спланировать невозможных задач. Например, как кредиты — уменьшены или нет, есть ли разрешение на бензин этого года, как дела с контингентом, каков план финансирования. Сейчас денег осталось всего пять тысяч — продолжать ли заготовку всего нужного или, если деньги задержатся, всё приостановить?»

Огорчало учёного и ещё одно известие: рукопись «Тафономии», с таким трудом сданная им перед отъездом в экспедицию, ещё не была готова к печати: у редактора не находилось времени.

Ефремов предполагал, что пробудет в Монголии пять-шесть месяцев, поставит экспедицию на колёса, наладит раскопочные работы и передаст бразды правления Орлову. Новая по сравнению с прошлой экспедицией научная сила в лице Малеева и Новожилова впала в жесточайшую депрессию: их угнетал длительный срок экспедиции. Рождественский, аспирант Ефремова, показал себя перспективным работником, и Ефремов решил готовить его в заместители.

Командовать Ефремову пришлось довольно внушительным отрядом: шесть машин и шесть шофёров, семь научных сотрудников с препараторами, два переводчика, два десятка рабочих — молодые алтанбулакцы, могучие иркутяне и несколько монголов.

Всё кончается, и холодная зима 1948 года тоже кончилась. Как только потеплело, Ефремов стал собираться в Восточную Гоби, в Саин-Шанды, где в прошлом экспедиционном году были сделаны богатые находки. Часть сотрудников под руководством Н. А. Шкилева, заведующего административно-хозяйственной частью, должна была создать базу в Далан-Дзада-гаде, чтобы оттуда двинуться на Нэмэгэту. Неожиданно обстоятельство заставило по-военному быстро изменить план: Шкилева с температурой сорок и подозрением на воспаление лёгких отвезли в больницу.

Решив не терять ни одного дня, Ефремов усилил саин-шандинский отряд и двинулся туда, чтобы наладить раскопки, вернуться с первой добычей и самому заняться организацией базы в Далан-Дзадагаде.

Гоби встретила путешественников неласково: на голой земле — ни травинки, холодные пасмурные дни, частые броски температуры, песчаные бури с громадными смерчами. Особенно тяжелы были душные вечера, когда всё кругом электризовалось. Все чувствовали себя плохо, даже молодые рабочие. Есть не хотелось — за время первого выезда съели лишь четверть рассчитанных продуктов.

Несмотря на это, результаты были значительными. Сделано множество новых находок, удалось выкопать разведанный в прошлом году скелет на Баин-Ширэ.

Ефремов решил отыскать Ардын-обо, где копали американцы. Название этого места на монгольском звучало несколько иначе — Эргиль-обо. Иван Антонович узнал место по гнезду орла, памятному по фотографии в книге. В гигантском по площади местонахождении костеносные участки залегали редкими скоплениями, но учёным удалось отыскать и раскопать их.

Спустя три с лишним недели экспедиция с несколькими тоннами груза вернулась в Улан-Батор.

По возвращении Иван Антонович просит Орлова срочно, самолётом, выслать запчасти, фотоаппараты, лекарства. Затем пишет Орлову обстоятельное письмо, где кроме текущих дел размышляет о стратегических задачах экспедиции: «…совершенно очевидно, что неиспользование в максимальной степени предоставленных нам правительством трёх лет будет навеки преступлением перед советской наукой и грядущими поколениями (извините за высокопарные выражения). Мы должны за три года вырвать отсюда тонны полтораста превосходных материалов, и тогда это будет такой взнос в нашу науку, который сам по себе оправдает существование кучки позвоночников. Однако мы должны быстро препарировать эти материалы, любой ценой, иначе они лягут под спуд, успеха не будет и для музея тоже. Для всего этого нужны кадры…».

Быстров упрекал друга, увлёкшегося динозаврами, говоря, что умнее было бы те же средства бросить на раскопки в Ишееве. Однако Ефремов должен был смотреть на положение дел не только как узкий специалист, но и как популяризатор. Он понимал, что финансирование дальнейших работ зависит от людей, не слишком разбирающихся в тонкостях палеонтологии. В том же письме он говорит: «…как начальник экспедиции я всё же меньшее внимание и время уделю меловым млекопитающим, чем тоннам громадных динозавров. Ибо при помощи этих ящеров, подобно тяжёлому тарану, мы надеемся прошибить вообще прежнее отношение к палеонтологическим раскопкам, и отнюдь не исключена возможность, что те же динозавры обеспечат устойчивое поступление средств на наши пермские раскопки, если повезёт и куча динозавров грозно встанет в нашем музее…»

Время показало, что Ефремов был прав.

Ивану Антоновичу пришлось пробыть в Улан-Баторе до конца апреля, решая хозяйственные вопросы и отправляя караваны гружённых снаряжением и досками машин в Далан-Дзадагад. Наконец, «маньчжурский дворец» был сдан Комитету наук и экспедиция перешла на летнее положение.

«Научились ли вы радоваться препятствиям?» — эту фразу, написанную на одном из высочайших перевалов мира, Ефремов взял эпиграфом к главе, посвящённой штурму Нэмэгэту. Ибо работа здесь по тяжелейшим условиям и трудностям, которые пришлось преодолевать, действительно была подобна затяжному штурму.

Подробно обо всех превратностях и удачах Нэмэгэту Иван Антонович рассказал в «Дороге ветров» — во второй её части под названием «Память земли». Поиски сносной дороги и колодца, сражение с ветрами и пыльными бурями, с песком, который постоянно скрипел на зубах. Змеи, фаланги и скорпионы, обилие которых буквально деморализовывало людей. Скелеты древних ящеров, которые приходилось добывать из обрывов отвесных круч, ежеминутно рискуя сорваться.

Людям, несколько недель живущим в лабиринте сухих ущелий, в полной изоляции, приходилось постоянно решать морально-этические вопросы, иначе плодотворное взаимодействие друг с другом стало бы невозможным. Сложнейший вопрос пришлось решать бригадиру шофёров Пронину. В одной из разведочных поездок он забрался особенно глубоко в массив Алтан-улы. Уже собравшись назад, Пронин обнаружил вдруг множество гигантских костей, торчавших из уступа песчаника. Бригадир шофёров представил, как трудно будет проложить дорогу к этой «Могиле дракона», каких неимоверных усилий потребуют добыча и вывоз монолитов. Шофёр хотел утаить находку. Однако сознание научной ценности открытия пересилило остальные соображения. Ефремову же срочно пришлось пересматривать план работы экспедиции с учётом крупной находки.

Размышляя о том, как образовалось столь крупное местонахождение, решая множество научных задач, Иван Антонович не переставал заботиться о людях, об их удобстве и устройстве, став примером дальновидного и мудрого руководителя. Так, в письмах Орлову он напоминает, как важно от института обеспечить комнатой Марию Фёдоровну Лукьянову, работа которой в экспедиции безупречна. Неужели она вернётся после такой тяжёлой работы на съёмную квартиру?

Когда заблудившиеся товарищи поздно возвращались в лагерь, начальник экспедиции посылал им навстречу рабочих с фляжками воды. Отыскав вдалеке от лагеря родник с целебной водой и доставив оттуда два вьючных верблюжьих бака, Ефремов запретил её пить всем рабочим, кроме шофёра Александрова, страдавшего застарелой язвой желудка. К концу экспедиции Александров выздоровел.

Месяц пробыл Ефремов в Нэмэгэту. Наладив раскопки, он двумя машинами собирался в разведочный маршрут на запад Монголии, в Заалтайскую Гоби, в малоисследованные области высокогорья. Кроме шофёров, в путь отправились Рождественский и переводчик. Первоначально планировалось, что на маршрут они отправятся вместе с Орловым, который к тому времени должен был прилететь из Москвы. Однако Орлов известил телеграммой, что прилететь он может только 14 июля. Откладывать великий западный маршрут было нельзя, но и подвергать профессора, не прошедшего акклиматизацию, трудностям пути по пустынному бездорожью было невозможно. Думая о бездорожье и многочисленных поломках машин, взвешивая все «за» и «против», Ефремов сократил маршрут до полутора тысяч километров. Но даже сокращённый, этот путь без проводников и дорог был подвигом.

Вместе с известием о позднем приезде Орлова пришло сообщение, что он не сможет сменить товарища на посту руководителя экспедиции. Стало ясно, что Ефремову придётся тащить эту работу на себе до конца.

Немало прекрасных страниц в «Дороге ветров» уделено чудесам нового пути. Удивительные пейзажи, глины, пески и скалы, хрупкая природа Гоби, евфратские тополя и тамариски, дзерены и куланы, чистейшие краски рассветов и закатов — глубокая любовь внимательного человека стоит за каждой описанной картиной.

Ефремов старается не просто запечатлевать увиденное, но и объяснять, почему и как могло возникнуть подобное явление. Он пытается понять, почему араты-скотоводы не выработали особой культуры отношения к воде, которая есть у арабов. Почему дзеренам надо обязательно пересечь дорогу едущей машине. Как образовались в гранитном массиве необычайные формы выветривания — воронки, арки и широкие троны.

Путешественники стремились достичь высокого хребта Ачжи-Богдоин-нуру, вершины которого были покрыты снегом. Он уже был виден на горизонте, когда гигантское сухое русло пересекло путь, и в нём исчезли все следы старой караванной тропы. С ограниченным запасом бензина, имея серьёзную поломку одной из машин, нельзя было рисковать людьми и техникой.

Пришлось повернуть назад. Наблюдая за геологическим строением гор, изучая особенности местности, Ефремов научился без проводника, самостоятельно выбирать дорогу, по которой могут проехать машины. Юрты встречались крайне редко. В стороне от дороги, как рассказали араты, стояла юрта старика, который знает всю Гоби. «Худой и ветхий, но удивительно милый и приветливый человек» более тридцати лет водил чайные караваны из Внутренней Монголии в Синьцзян. Старик спросил Ефремова, где он родился, и был удивлён: как же вы ходите по Гоби без проводников. А затем убеждённо сказал: «Потому и ходишь, что любишь страну!»

Действительно, только человек, знающий и любящий страну, мог написать такие слова: «Передать основное ощущение Гоби можно двумя словами: ветер и блеск. Ветер, дёргающий, треплющий и раскачивающий, несущийся по горам и котловинам с шелестом, свистом или гулом… Блеск могучего солнца на неисчислимых чёрных камнях, полированных ветром и зноем, горящие отражённым светом обрывы белых, красных и чёрных пород, сверкание кристалликов гипса и соли, фантастические огни рассветов и закатов, зеркально-серебряный лунный свет, блестящий на щебне или гладких «озерках» твёрдой глины…»

Сын старика, сам уже пожилой, согласился стать проводником. Он вывел машины на старую тропу, ведущую из Китая к золотым рудникам через котловину Нэмэгэту. К 6 июля отряды воссоединились.

22 июля экспедиция, разделившись на два отряда, покинула Нэмэгэтинскую котловину. Дальнейшие работы велись на местонахождениях в предгорьях Хангая.

К сентябрю Орлов вернулся в Москву, затем уехал Эглон. Собирался домой и Новожилов, но его пришлось задержать: жестоко заболел Рождественский, ставший заместителем начальника экспедиции, и на плечи Ефремова легла двойная нагрузка.

Ефремов хлопочет о вагонах, о таможенном досмотре и погрузке — добыто более 50 тонн находок, в Москве их надо содержать в отапливаемом помещении, а институт не может предоставить пока никакого помещения.

Вновь финансовые и научные отчёты, выступление перед монгольскими учёными с сообщениями о результатах работы…

Одиннадцатый месяц работы экспедиции. К ноябрю разъехались «научная сила», рабочие и шофёры.

Как капитан, Ефремов последним покинул законсервированную базу, где, укрытая брезентом, стояла доблестная автоколонна.

 

Снова в Монголии

В Москву Иван Антонович возвращался в тревожном напряжении всех психических сил.

Хорошо возвращаться в свою страну, когда знаешь, что тебя встретят радостно и дружески. Когда понимаешь, в какой обстановке ты окажешься.

Иван Антонович возвращался не в полную, но — в неизвестность. Нет, институт пока оставался на месте, музей с отремонтированной крышей тоже никуда не делся из Нескучного сада. Но вот что стало с людьми?

Орлов уже после возвращения из Монголии скупо писал Ефремову: «Много хлопот с перестройкой плана работы института и вообще всяких хлопот в связи с решениями Президиума о перестройке работы Биоотделения».

Чем была вызвана эта перестройка, Иван Антонович знал из газет. В августе прошла спешно организованная сессия ВАСХНИЛ — Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. Инициировал внеочередную сессию её президент Трофим Денисович Лысенко. Его доклад «О положении в сельскохозяйственной науке» вызвал возмущение учёных, но Сталин поддержал Лысенко. Генетики — последователи Николая Ивановича Вавилова — были переведены в разряд «вредителей». Раздавались призывы изгнать из науки всех представителей лженауки — генетики. Под косу попадали все несогласные с «народным академиком».

После сессии ВАСХНИЛ последовало расширенное заседание президиума Академии наук, где обсуждалась работа биоотделения. Неожиданные изменения должны были коснуться и ПИНа. Президиум постановил: институтам ОБН пересмотреть направления научно-исследовательской работы, исключить из планов все «антинаучные» темы. Многие лаборатории и даже целые институты закрывались, сотрудники попадали под репрессии или просто оставались без работы.

Ефремов представлял, что должны переживать работники ПИНа. Орлов не мог написать коллеге деталей: в письме обо всём не напишешь. Вернее, не обо всём напишешь…

«Экспедиция моя возвратилась с победой, — писал он в ноябре Быстрову, — более 50 тонн первоклассных находок уже лежат в институте и на складе, но должен признаться, у меня нет совсем настроения победителя. Более того, нахожусь в какой-то глубокой печали, жаль как-то всех моих друзей, и нет энергии на развязывание завязавшихся за время моего отсутствия узелков…

Тому причиной, я думаю, обычная встреча с цивилизацией и со всеми её оборотными сторонами после великого простора и покоя безлюдных пустынь, после долгой борьбы с природой, с ясными целями и очень определёнными задачами… Кроме того, пожалуй, усталость и некоторое разочарование в дальнейшем научном пути, неизбежное после того, как посмотрел своими глазами реальную обстановку».

В «Дороге ветров» он рисует картину эволюции жизни на Земле и, имея в виду опыты Лысенко, пишет: «Убогими и наивными кажутся перед этой величественной картиной религиозные легенды о мгновенном сотворении человека и животных. Однако не менее наивны и предположения современных «учёных»-метафизиков о быстром, внезапном появлении разных видов, возникающих по мановению ока из совершенно других организмов».

Ивана Антоновича продолжают тревожить боли в сердце и невралгия правой руки. Пока он был в Монголии, умерла Варвара Александровна, его мать. Уход родного человека заставлял думать о том, насколько краток срок, отпущенный людям на Земле.

Он занимается отчётами, пишет научные статьи, разбирает материалы — и практически сразу начинает подготовку к новой экспедиции. Решение о ней затягивается, но Ефремову не к кому обратиться за поддержкой: в президиуме Академии наук всё новые лица, им неизвестна предыстория вопроса, практических шансов на поддержку нет. К тому же вышло распоряжение Совмина о запрещении увеличения научных штатов в 1949 году, значит, новых сотрудников в экспедицию пригласить не получится.

1 декабря 1948 года Президиум АН СССР заслушал вопрос о научной деятельности, состоянии и подготовке кадров ПИНа. В постановлении отмечался основной недостаток его деятельности — низкий уровень теоретических работ, связанный с терпимостью по отношению к теоретическим разработкам западных палеонтологов, и отсутствие борьбы за развитие советского дарвинизма. (Реплика насчёт западных палеонтологов напрямую относилась к Ефремову, который ещё с довоенных времён вёл переписку с зарубежными учёными.) Пересмотреть теоретическую направленность работ и годовые планы! Перекроить распределение сотрудников между отделами и лабораториями!

31 марта 1949 года был арестован А. Г. Вологдин, недолгое время бывший директором ПИНа, а потом заведовавший лабораторией древних организмов. Даже звание члена-корреспондента Академии наук не спасло. Осуждён на 25 лет лагерей, отправлен на Колыму.

Положение дел в институте при проверках, подкручивании гаек и выискивании антинаучных тем было таково, что Иван Антонович не знал, каким он застанет ПИН по возвращении из новой экспедиции. Да, ощущение полной неустойчивости не способствует целеустремлённости в полевой работе. Только долг перед наукой — тот самый долг — заставлял его во многом автоматически вести уже отлаженный механизм подготовки к экспедиции.

Его не утешало даже то, что вот-вот должна была выйти из типографии долгожданная «Тафономия»: слишком неприятными были воспоминания о волоките с редактурой, слишком затянутым оказался процесс издания.

Мысли возвращались к дому. С наступлением лета Елена Дометьевна, взяв с собой Аллана и несколько сотрудников ПИНа, должна была отправиться в экспедицию по местам, где Иван Антонович путешествовал 22 года назад. Кажется, не два десятилетия, а два столетия миновало с тех пор! Шарженьга, Анданга, Ветлуга. Деревни Вахнево, Зубовское, Большая Слудка — знакомые местонахождения. Иван Антонович подробно описал жене, как найти обнажения, наказал найти дома, где он останавливался, передать привет хозяевам, сфотографировать, как выглядят эти места сейчас. Как далеко он сейчас от Русского Севера!

Воздух над майским Улан-Батором был наполнен запахом свежей полыни. Гоби звала в дорогу, но Ефремов, отправив вперёд отряд Рождественского, был вынужден задержаться. При перелёте из жаркой Москвы через холодную Сибирь пришлось приземляться для дозаправки, и разница температур сказалась прострелом в пояснице.

Состав научных сотрудников и рабочих в основном был тот же самый: люди, несмотря на труднейшие условия, хотели работать под руководством Ефремова.

Новым человеком в экспедиции был кинооператор Н. Л. Прозоровский, который снимал фильм о работе палеонтологов.

21 июня отряд из трёх машин под предводительством Ивана Антоновича выступил на запад. Экспедиция должна была дойти до озёр Хиргиснур и Хара-усу, что на самом западе Монголии, попутно исследуя местность и проверяя данные геологов. Выяснив самое перспективное местонахождение, исследовать его более детально.

За два предыдущих года экспедиции ещё не приходилось проезжать по северным склонам Хангайских гор, и внимание Ефремова обострено. Свежим взглядом он смотрит на природу, характер местности, растительность и животных. Делая записи, он постоянно отмечает, как переводятся на русский язык монгольские названия, и они очаровывают, как свежая мелодия: «Белый брод», «Вихревая Гоби», «Эфедровая котловина», «Милостивый Богатырь»… Не раз приходят ему на память картины Рериха с их ясными линиями, чистотой и силой красок.

В 1948 году в предгорьях Хангая начала работу советская археологическая экспедиция в Монголии. В 1949 году работы продолжились. Велись раскопки средневековой столицы Каракорума и Хар-Балгаса — древней столицы Уйгурского каганата. Руководил археологами Сергей Владимирович Киселёв — энергичный и лёгкий на подъём человек, на три года старше Ивана Антоновича. Его неизменным помощником и заместителем была Лидия Алексеевна Евтюхова.

Ефремов не раз встречался в Улан-Баторе с этой выдающейся парой. В группе было несколько молодых учёных, среди которых выделялся Николай Яковлевич Мерперт. Общение с археологами обогащало, заставляло быть внимательным к артефактам вроде древних скребков, обломков каменных топоров или заготовкам для стрел, которые время от времени попадались палеонтологам.

Впитывая настоящее, сознание проникает через толщу времени в глубину земной истории. Ефремов размышлял, когда и при каких условиях образовывались такие громадные местонахождения, как Алтан-Тээли.

Алтан-Тээли было открыто Рождественским, который должен был организовать работы раньше, в Шаргаин-Гоби. Отряд Рождественского, узнав о большом количестве «каменных костей» в Дзергенской котловине, «устремился туда и попросту бросил работу в Шаргаин-Гоби. Он спасся от ответственности только тем, что ему в действительности удалось найти крупное местонахождение. Но Шаргаин-Гоби осталась неисследованной и ждёт учёных».

По пути на новое место молодой учёный, не сложивший по обыкновению каменную пирамидку — обо — у места, где он свернул с основной дороги, заставил сильно переживать отряд Ефремова. Небрежность обернулась напрасным 600-километровым пробегом машин, что в условиях острого дефицита бензина было крайне опасно. Это был один из редких случаев, когда начальник экспедиции устроил своему подчинённому, выражаясь морским языком, «раздрай».

В «Дороге ветров» рассказано, что в лагере Рождественского Ефремов застал множество «инвалидов»: «У повара воспалились обожжённые сковородкой пальцы, Рождественский хромал, а препаратор Пресняков, прозванный рабочими за любовь покрикивать «комендантом», скрючился от прострела. Один из рабочих, Александр Осипов, бывший гвардеец и снайпер с лихими усами, работая полуголым, сжёг кожу на спине и теперь уныло сидел в палатке. Другой рабочий, необычайно могучего сложения, прозывавшийся Толя-Слоник, лежал в жару, без всяких симптомов. К «инвалидам» в последний момент присоединился Новожилов, который стал ссылаться на боли в почках».

Далее Ефремов коротко пишет: «К счастью, в экспедиции больные быстро выздоравливают. Не прошло и трёх дней, как все «инвалиды» поправились, за исключением повара…»

И далее идёт подробное, сдержанное и от этого особенно комичное описание того, как «несокрушимый Эглон» едва не погиб от… кислого молока! Бидон этого освежающего питья, поставленный в нагревшуюся палатку, взорвался молочной струёй, которая залепила Эглону глаза и очки. «Через минуту все уже весело хохотали вместе с пострадавшим» — и больше ни слова о выздоровлении «инвалидов».

Мы знаем, что в экстремальных ситуациях организм человека мобилизует все силы, все способности сопротивляться недугам. Когда экстремальная ситуация становится не экстремальной, а обычной рабочей, человек втягивается, привыкает к ней, но приходит момент, когда наступает утомление, выражающееся в унынии и заболеваниях. И в подобной ситуации человек может открыть ещё неведомые ему резервы организма, но для этого нужно осознанное усилие или мощная энергия другого человека, способная стать катализатором, разбудить спящие и неведомые самому больному силы. Мы можем только предполагать, что именно делал Ефремов, чтобы помочь «инвалидам», но его влияние, требующее огромных затрат энергии духа, несомненно. И нескрываемой гордостью звучит обоснованный научный вывод: «Алтан-Тээли оказалось самым богатым из всех местонахождений ископаемых млекопитающих в Монгольской Народной Республике».

Три года руководить крупнейшей экспедицией в сложнейших природно-климатических условиях, при этом сберечь всех людей и сохранить на ходу весь транспорт — это достижение, показавшее Ефремова как великолепного организатора.

В поездке по дальнему западу Монголии были найдены нижнепермские отложения. Эта находка поставила перед геологами неожиданный вопрос, заставила предположить, что «экватор пермского времени стоял «вертикально», как наш современный меридиан. Следовательно, ось нашей Земли лежала в плоскости эклиптики, в плоскости вращения планет вокруг Солнца…».

На Хангае лили дожди, и многочисленные реки широко разлились, затрудняя обратную дорогу. Подготовленные машины преодолели все препятствия, и караван, гружённый носорожьими черепами, костями гиппарионов, жирафов и гиен, вернулся в Улан-Батор.

Часть запланированной работы оставалась позади. Впереди же было трудоёмкое сражение с «Могилой дракона», обнаруженной в прошлом году в лабиринтах Нэмэгэту, на Красной гряде, шофёром Прониным. К этой схватке подготовились основательно: две лебёдки, тали и длинные тросы для подъёма тяжёлых плит из ущелья, горные клинья, ломы и молоты для разламывания песчаника, толстые доски и брусья для упаковки плит с костями и для настила дороги по песчаному склону на выходе из ущелья, специально выкованные стальные скобы и накладки, заёршенные костыли для скрепления брусьев, двутавровая стальная балка для подвески талей и походный горн — только с таким тяжёлым вооружением можно было взяться за добычу скелетов из крепчайшего песчаника.

14 августа экспедиция выступила в Далан-Дзадагад. Машины шли по знакомой дороге, водители уже не удивлялись ни страшной жаре, ни дымке, висевшей над горами, и только шофёр академика, археолога Алексея Павловича Окладникова, присоединившегося на время к экспедиции, благословлял случай, позволивший ему отправиться в страшную Гоби в сопровождении опытных людей.

К «Могиле дракона» не могла подойти ни одна машина, и было решено для подвозки воды к месту работы и вывозки лёгкой «добычи» нанять верблюдов. Всё было готово к решительной битве.

В Ноян-сомоне, последнем посёлке перед безлюдной Нэмэгэту, Иван Антонович пережил тревожную ночь. Под завывание ветра его одолевали беспокойные мысли. В «Дороге ветров» он пишет:

«Я вышел из юрты, стараясь не разбудить хозяев. Было самое глухое время — «час быка» (два часа ночи) — власти злых духов и чёрного (злого) шаманства, по старинным монгольским суевериям. Странные ноянсомонские горы громоздили вокруг свои гребнистые спины. В глубочайшей темноте, затоплявшей ущелье, звонко шелестел по траве и невидимым камням ветер. Сквозь скалистую расселину на юге горела большая красная звезда — Антарес, и звёздный Скорпион вздымал свои сверкающие огоньками клешни. Высоко под звёздами мчались длинные полупрозрачные облака. Угрюмая местность не испугала, а даже как-то приободрила меня. Впервые я отчётливо понял, что успел полюбить эту страну и теперь душа останется привязанной к ней. Теперь всегда дороги Гоби будут стоять перед моим мысленным взором…»

Так впервые в творчестве Ефремова возникло словосочетание «час быка», позднее давшее название фантастическому роману, соединившему в себе черты утопии и антиутопии. И сразу же эта тема совместилась с темами звёздного неба и любви. В космической тишине Гоби рождались замыслы будущих литературных произведений.

Основательная подготовка работ на «Могиле дракона» и опыт, накопленный всеми участниками экспедиции — от научных сотрудников до шофёров и рабочих, — позволили не только успешно провести эти раскопки, но и подробно исследовать все близлежащие местонахождения. Теперь Ефремову и его верному товарищу Новожилову стало ясно геологическое строение «Красной гряды». В чередовании разноцветных глин и песков, в распределении останков животных учёные увидели мощные водные потоки, приносившие в котловину из влажных лесов останки различных животных. Уникальные находки позволили установить, что в начале кайнозойской эры жизнь здесь, в сердце Азии, была, в общем, такой же, как на удалённом американском материке.

«В пустынной Гоби широко раскрыта книга геологической летописи как бы в дар человеку за суровость и бесплодие природы. У нас на зелёном, богатом водою Севере листы этой книги плотно сомкнуты — закрыты лесами, болотами, зелёными коврами равнин. Здесь, в Гоби, как нигде, чувствуешь, насколько насыщена Земля памятью своего прошлого. В самых верхних её слоях — орудия, черепки сосудов и другие предметы человеческого обихода. Глубже — стволы древних растений, кости вымерших животных. А ещё ниже, в пока недоступной нам глубине, таятся древние химические элементы — огарки звёздного вещества…»

18 сентября тяжело гружённые машины тронулись в последний путь из Нэмэгэту…

Машины не остались на законсервированной базе, как в прошлом году, но колонной ушли в Советский Союз. Ефремов мысленно планировал работу следующего года — неисследованными оставались восточные области Монголии, обширные области на западе страны…

Лишь в ноябре, завершив в Улан-Баторе все дела, Ефремову удалось вернуться в Москву.

 

Палеонтологическая поэма

Долгожданная встреча с женой, с сыном — уже тринадцатилетним подростком. Проявка фотографий, рассказы о путешествии по Сухоне, о городке Тотьме, о знакомых местонахождениях на реках Шарженьге и Ветлуге, о новых находках у деревни Притыкино и на Стриженской горе… Встреча с коллегами и учениками. Но жизнь, которую так любит Иван Антонович, почему-то не радует его. Вялость и апатия охватывают душу, всё время хочется спать. Пульс замедлен, давление снижено. Три года качелей — акклиматизации и реакклиматизации — сделали своё дело: организм устал от постоянной необходимости приспосабливаться к совершенно иной среде.

Наконец вышла «Тафономия» — автор хлопотал о том, чтобы разослать её друзьям и коллегам. Тираж был типичен для научных работ, но настолько мал, что не давал возможности широко распространить добытые знания, необходимые не только палеонтологам, но и геологам-практикам.

Член-корреспондент Академии наук, крупнейший советский специалист по угольным бассейнам Ю. А. Жемчужников писал Ефремову: «Я ещё летом с большим интересом прочёл Вашу книгу «Тафономия» как произведение широкого значения, захватывающее многие струны». «Увлекательный роман, остановившийся на самом интересном месте» — так характеризовал «Тафономию» Юрий Аполлонович.

Радостной вестью стало издание «На краю Ойкумены» — правда, без «Путешествия Баурджеда». Редакторы перестраховались — уж больно жестокие египетские фараоны напоминали Иосифа Виссарионовича. Читатели с упоением погружались в столь необычное для того времени повествование, но Ефремов мыслями был уже далеко от своих героев… Грустные чувства вызывает положение в институте: «работает комиссия по обследованию его работы, и в составе её Давиташвили неистовствует, мешая всё с грязью и разводя беспардонную демагогию, а как-то получилось, что некому ему дать отпор».

Положение с будущей экспедицией представляется шатким. Ефремов, постоянно чувствующий себя нездоровым, продолжает готовить очередной полевой сезон, обещанный правительством. Составлены маршруты, списки снаряжения, в конце концов, отправлены в Монголию машины… К началу лета вопрос ещё не решён: возникают новые неожиданные препоны и рогатки. И лишь в первой декаде июня выясняется, что экспедиция пришла к бесславному концу: её просто не разрешили.

На полном ходу остановилась отлаженная машина. Инерция движения была велика…

В конце июня в ПИНе собирались провести перевыборы директора (согласно уставу Академии наук, они проводились раз в пять лет). Кроме Орлова на этот пост выдвигался лысенковец Давиташвили, которого Ефремов называет в письмах «Недобитошваль». Пост остался за Орловым.

1 ноября Иван Антонович отпраздновал юбилей своей работы в науке — четверть века прошло с тех пор, как дерзкий юноша стал препаратором Геологического музея Академии наук СССР. Сколько учёных дарили ему своё внимание и знания! Сколько рабочих самоотверженно трудились на раскопках, чтобы откопать ценности, непонятные для них, но безусловные для науки. Отдать долги! Уплатить по векселям… Вот что теперь стало главным стремлением Ефремова.

Это означало: подготовить к печати монографию о каргалинской фауне, довести до публикации стратиграфический каталог местонахождений по СССР, помочь ученикам в подготовке научных работ к защите. (Уже осенью Б. П. Вьюшков защитил диссертацию по пронькинским тетраподам.)

И постепенно, как только будет появляться время, подобно Пржевальскому и Обручеву, оформить путевые заметки в книгу о раскопках в Монголии.

Книга «Дорога ветров» состоит из двух частей. Первая — «Кости дракона» — посвящена разведочному 1946 году и была завершена вскоре после окончания всех поездок в Монголию. Иван Антонович думал сначала издать её отдельной книгой, отправил в издательство и давал её читать своим друзьям и коллегам, в частности, академику И. М. Майскому. Этот свод записей и воспоминаний буквально проникнут восторгом перед открывшейся автору природой Монголии.

Однако что-то не заладилось в издательстве, и Ефремов продолжил обработку записей двух следующих годов, чтобы читатели могли представить себе деятельность экспедиции максимально полно. Писал он долго, урывками, сетовал, что пора бы уже закончить, но никак не может выписаться — так много ещё хочется сказать, так глубоко вошла в душу многоликая Гоби. Вторая часть была названа «Память земли». Эпиграфом к ней стали стихи Максимилиана Волошина, на тот момент ещё не опубликованные — Ефремов читал их в рукописи:

В 1956 году «Дорога ветров» была наконец опубликована учебно-педагогическим издательством «Трудрезервиздат». Подзаголовок гласил: «Гобийские заметки». Жанр путевых заметок, как правило, использовался путешественниками в научных целях. Ефремов ведёт записи как учёный, но в то же время «Дорога ветров» является безусловно художественным произведением. В чём же секрет этой книги? Она, как драгоценная мозаика, сложена из фрагментов разных оттенков и размеров, которые вместе составляют прекрасный узор. В этой мозаике легко выделить фрагменты, рассказывающие собственно об организации экспедиции: о количестве машин и рабочих, о закупке и заброске необходимого снаряжения, о километраже и конкретных задачах текущего дня. Они необходимы, чтобы представить общий рисунок экспедиции.

Ефремов постоянно размышляет над спецификой деятельности геолога и палеонтолога в поле, отмечая, как лучше организовать работу в сложных, порой непредсказуемо меняющихся условиях. Он делает заметки и выводы, имея в виду не столько даже себя, сколько тех учёных, которые пойдут следом за ним: оптимальные решения часто рождаются из тяжёлых ошибок, и задача учёного — не повторить ошибок предшественника, взяв на вооружение из его опыта работы всё лучшее. Помня об этом, автор подробно описывает, как проходят по пустыне автомобильные дороги-накаты, как лучше обустроить лагерь в условиях Гоби, как составить план неразработанного местонахождения и сохранить его для будущих исследователей. «Научные ценности» — это выражение часто встречается в тексте и говорит о постоянной устремлённости мысли.

Читателя, для которого интересны проявления человеческого характера, сразу привлекут живые зарисовки быта экспедиции, включающие яркие характеристики людей, часто похожие на анекдоты, например, сцена с «поцелуем грифа», нашествие ежей или шипение Данзана, изображающего дождь в Гоби. Эти сценки сопровождаются мягким, добрым юмором: в необычных ситуациях, возникающих в пути, ярко проявляются характеры участников. Ефремов описывает их без разъедающей иронии, принимая людей как они есть, но давая им доброжелательную, ясную и трезвую оценку.

Смех словно оттеняет неприятные эпизоды, связанные с проявлением негативных черт человеческого характера, помогая принять жизнь в диалектическом сочетании трагического и комического.

В «Костях дракона» есть такой эпизод. Две машины в начале ноября возвращались в Улан-Батор. Головная, где ехал Ефремов, вынуждена остановиться в ожидании отставшей — «Смерча». «Смерч» не догоняет, и приходится повернуть назад, чтобы выяснить, в чём дело. Оказывается, машина проехала всего 40 километров и встала с замкнутым накоротко аккумулятором и сгоревшим прерывателем. Вся экспедиция расплачивалась за небрежность водителя в уходе за своей машиной. В голой степи, без топлива для костра, при секущем ледяном ветре рабочие несколько часов пытались завести машину. «Жестокий мороз совершенно скрючил тех, кому пришлось быть только зрителями наших усилий». В этом эпизоде — единственном во всей книге — Ефремов пишет о своих эмоциях: он находился «в состоянии тихого бешенства».

Когда поставили палатку, развели в ней костёр из разбитых ящиков и напились чаю, Иван Антонович «немного отошёл» и принялся рассказывать, как нанимали повара в Алтан-Булаке. Комичный эпизод развеселил всех, дал пищу для фантазии: «Кругом меня были молодые смеющиеся лица. Быстрая «отходчивость» от невзгод — чудесное свойство молодёжи и составляет, пожалуй, самую приятную сторону работы с молодыми сотрудниками». Но сам Ефремов как начальник экспедиции, человек, отвечавший в случившейся ситуации не столько за своевременную доставку научных ценностей, но главным образом за жизнь и здоровье людей, не мог быть легко отходчивым: он принимал в своё сердце груз чужой небрежности, обернувшейся напрасным пробегом машин, потраченным днём и холодной ночёвкой, и делал выводы.

Значительная доля энергии требовалась на то, чтобы организовать именно научную работу. Исследователи, составлявшие коллектив экспедиции, были подлинными учёными-энтузиастами, но они обладали различными недостатками, дорого обходящимися Ефремову.

Во время промежуточного этапа экспедиции 1948 года основная часть отряда с богатой добычей возвращалась в Улан-Батор, но двое учёных, Эглон и Рождественский, оставались на месте раскопок: «Мы никак не хотели мириться с мыслью, что найденные и лежащие тут же на поверхности научные ценности могут остаться невзятыми». Участники экспедиции предполагали, что увидятся не скоро, но ошиблись: «Оба спорщика быстро пришли к согласию в отношении прекращения раскопок и явились в Улан-Батор буквально на следующий день. За это отсутствие исследовательской терпеливости и стремление носиться с места на место в надежде на крупную удачу мне не раз приходилось упрекать Рождественского, в остальном крайне упрямого и настойчивого, со вкусом настоящего учёного. Рождественский оказался дальновидным, хорошим организатором и сделался впоследствии заместителем начальника экспедиции».

В другой раз проводилось исследование «Красной гряды»: «Орлов направился с Эглоном, чтобы проверить место находки и определить возможность раскопок. Исследователи вернулись через день с заключением о нецелесообразности раскопок или задержки для дальнейших поисков. Я послушался их, не поехал на место сам, и это было моей ошибкой. На следующий, 1949 год мы провели исследование «Красной гряды», в результате чего были открыты интереснейшие, совершенно новые для Азии древнейшие млекопитающие, выкопаны целые черепа, части скелетов и, кроме того, неизвестные ранее черепахи и рыбы».

В горьких словах «это было моей ошибкой» мы слышим глубокое понимание человеческого несовершенства и ощущение — нет, не собственной непогрешимости, но собственной ответственности за успешность и подлинную научность экспедиции. Добросовестность учёного для Ефремова немыслима без человеческой порядочности и обстоятельности, которая может показаться дотошностью и даже занудством, но на деле является необходимым атрибутом научного поиска. Отсутствие такой дотошности, «полёт научной мысли» без детального фактического обеспечения приводят к падению и даже к потере уже достигнутого. Такое происшествие случилось в экспедиции в 1948 году:

«В задачу отряда входило капитальное обследование Улан-Ош, открытого Орловым, Громовым и Эглоном в 1946 году. К сожалению, проводника, водившего их, не было в аймаке. Приходилось положиться только на записи и рассказы самих открывателей. Можете представить мой ужас, когда оказалось, что никаких записей путешественники в своё время не сделали, не потрудившись даже записать расстояние по спидометру машин. Не лучше обстояло дело и с рассказами о пути по памяти: ничего внятного «открыватели» так и не сказали. Очевидно, всецело положившись на проводника, они продремали в машине до самого места. Разыскать это отсутствовавшее на картах урочище нам не удалось».

Неослабевающее внимание на протяжении долгих экспедиционных месяцев, ощущение деятельной ответственности за работу всех членов отряда требовали от Ефремова предельных психических нагрузок.

Наблюдения за жизнью населения Монголии, за особенностями хозяйствования, за поведением животных, разнообразием растений служили для Ефремова отдыхом. Эти заметки представляют собой особый жанр в мозаике «Дороги ветров».

Читатель чувствует непрекращающуюся работу ума, который постоянно и неуклонно движется от частных наблюдений к широким обобщениям. Приведём несколько примеров.

Две машины экспедиции подъезжают к аймаку: «Мы долго уже находились в Гоби, и даже одноэтажные домики казались нам внушительными. Здесь же высились двухэтажные великаны!.. Право, мы въехали в величественную столицу! Про эту относительность масштабов и оценок, целиком зависящую от бытовых условий, никогда не следует забывать историку, этнографу, писателю…»

Экспедиция взяла проводника-монгола, чтобы проехать в незнакомое место: «Мы проехали по дороге на восток около пяти километров, и тут проводник сознался, что он не знает, куда ехать, и дальше вести нас не может. Впрочем, винить Ку-хо было бы несправедливо. Быстрота автомобильной езды не давала монголу возможности разыскивать мелкие приметы пути и раздумывать о дороге в однообразных равнинных областях Гоби.

Не раз уже я замечал, что проводники, уверенно ориентировавшиеся в горах или холмистой местности, начинали путаться, теряться и сбиваться в равнинах, где при быстроте езды от них требовалось мгновенное решение, в корне отличное от неспешного раздумья во время медленного передвижения на верблюде или коне.

Опять, как много раз до этого, техника требовала от человека новой психологии, иной реакции на внешний мир, не оставляя времени на глубокое, во всех деталях законченное знакомство…»

Глубокое погружение в жизнь и быт иного народа, необходимость работать вместе заставляют не только узнавать об особенностях и привычках монголов, но и искать причины этих привычек, понимать этические и этнические принципы.

Однажды на стоянке, когда машины были готовы к продолжению пути, Ефремов дважды — по обыкновению — выстрелил в воздух, чтобы разбредшиеся было сотрудники услышали. Оказывается, проводник (тот самый Кухо, что не нашёл дороги) дремал в пяти шагах, укрывшись от ветра за большим камнем, и страшно перепугался спросонок: он решил, что начальник экспедиции хочет его убить. «Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…»

Пустыня вырабатывает у участников экспедиции особое отношение к воде: однажды в лагере не оставалось чистой и пришлось пить техническую воду. Ефремов с особой пристрастностью наблюдает за устройством и содержанием колодцев в Гоби: «Дорогой я думал о том, как неприятно выехать к какому-нибудь колодцу из чистой просторной пустыни. Вокруг колодца всё затоптано, выбито, загажено скотом. От удушливого зноя ещё противнее становится запах мочи и жужжанье назойливых мух. Гобийские араты совсем не умеют бережно обращаться с водой и колодцами. Если сопоставить с этим необычайно строгие законы о содержании воды и колодцев в чистоте у арабов, которые уже свыше четырёх тысяч лет являются обитателями Аравийской, а позднее и Северо-Африканской пустынь, то станет понятным, что монгольский народ, по существу — недавний обитатель пустынной местности. По всей вероятности, он формировался в основном в степной или лесостепной местности типа Хангая или нагорий южной части Внутренней Монголии…»

Находясь в самом сердце Гоби, Ефремов делает такую запись: «Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом — ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути, не было слышно или видно. Резкие, искривлённые тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватало глаз, неподвижно торчали исполинской щёткой призрачные в лунном свете серые стволы — море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного единообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звёзд и луны».

Великолепное, пластичное и точное описание! Но Ефремову недостаточно просто описания: он хочет понять закономерность формирования личностных впечатлений, которые слагают этническое самосознание: «Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нём строго определённые представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности — мои товарищи давно спали».

Замечательными по своей выразительности являются описания. Ефремов подробно рисует картины различных частей Гоби, описывает заросли корявого саксаула и цветение весенних ирисов, закаты и рассветы. Здесь автор проявляет себя подлинным лириком.

Вот, к примеру, описание утренней Гоби: «Иней лёг на дерис, каждый сухой стебель и жёсткий лист покрылись тысячами блёсток. Груда сверкающей алмазной пыли отливала розовым в лучах утреннего солнца. Чистота и яркость красок, щедрость, с которой они были, так сказать, «отпущены» ландшафту, были поистине изумительны и, пожалуй, нигде, кроме Гоби, не повторимы».

Автор пытается точно запечатлеть богатство красок и полутонов: «Высоко в небе висел узкий, почти горизонтальный серп луны. Пепельный, нежный свет лился на склоны западных холмов, а восточные резко, черно и угрюмо вырисовывались на розовеющем горизонте».

С особенной тщательностью и любовью стремится Ефремов найти нужные слова, используя всё богатство русского языка: «Я вышел из палатки, щурясь от яркого солнца, и остановился в восхищении. Конусы и купола красных глин внизу обрыва неистово рдели в солнечном свете, приняв необыкновенно яркий пурпурный цвет не то что тёплого, а совсем горячего тона».

Пейзаж динамичен, природа находится в постоянном движении: «Солнце скрылось за ближними холмами. Вечерние облака, как пластины литого золота, повисли над огненным озером дали. Чеканный чёрный силуэт лошади вырисовался на холме. Повернув голову, животное всматривалось в приближающуюся машину. Затем огненное озеро померкло, в него как бы перелились краски облаков, которые сделались серо-фиолетовыми. Подбежало ещё несколько коней, и их силуэты стали ещё чернее…»

Как геолог Ефремов постоянно наблюдает за горными породами, слагающими различные участки Гоби, делает предположения об особенностях горообразования. Одно из новшеств Ефремова-писателя в том, что он создаёт особый вид описания — геологический пейзаж, в котором сугубо научные наблюдения становятся предметом эстетики, а названия горных пород и морфологических особенностей строения местности приобретают поэтическое звучание. Ефремов вообще широко вводит в свои произведения научные термины; в «Дороге ветров» они звучат абсолютно естественно, придавая пейзажам высокую степень достоверности и художественности.

Автор ищет подходящие эпитеты, сравнения, метафоры, чтобы максимально точно описать увиденное: «Ущелье опять сузилось, отвесные обрывы, острые как ножи, скалистые рёбра, узкие щели проходили мимо идущих машин. Тёмно-серые, почти чёрные и коричнево-шоколадные породы представляли собой древнепалеозойскую метаморфическую толщу, возможно, девонского или силурийского возраста. Разнокалиберные жилы кварца змеились белыми молниями на тёмных кручах. Расслоённые и перемятые сланцы рассыпались в мелкую крошку, струившуюся по дну бесчисленных крутых долинок, избороздивших горные утёсы по триста — четыреста метров высотой».

Неисследованная, таинственная земля постепенно открывает пытливому взору свои тайны. Ефремов видит вулканические конусы, висячие долины, гряды старых округлых гор, зубчатые, пильчатые гребни молодых поднятий. Земля в Монголии словно выставляет напоказ свои недра.

Необычайные формы рельефа бросают вызов художнику: сможешь ли ты словами нарисовать то, что видит глаз? И писатель принимает вызов. Из глаголов, прилагательных и причастий он, словно ваятель, лепит эти формы: «Необыкновенно величественной показалась мне гора с юга — мрачная и тяжёлая, почти кубическая глыба из исполинских пластов, которые наваливались, плющились, громоздились друг на друга и, казалось, лезли к небу в слепом старании подняться выше. Рядом стояли ещё две такие же глыбы какой-то очень грубой титанической формы, словно обрубленные топором. Эти горы назывались «Три чиновника». Удивительно чистое после снега голубое небо бросало яркий свет на обнажённые остро-рёбрые скалы, покрытые блестящей чёрной коркой пустынного загара, как будто облитые свежей смолой и отблёскивавшие в лучах солнца тысячами чёрных зеркал».

Особую ценность имеют фрагменты мозаики, которые можно было бы назвать популярным изложением знаний о геологии и палеонтологии. Это краткие очерки, выводы из наблюдений или фрагменты лекций, которые Ефремов читает рабочим экспедиции, чтобы они выполняли свои задачи не механически, но с пониманием и охотой.

В пространство одного из таких очерков читатель попадает неожиданно. Автор описывает хребет Хана-Хере, в котором обнаружились зеркала скольжения — гладкие поверхности горных пород, возникающие обычно при тектонических движениях. Мы словно вместе с автором смотрим на отражение в горном зеркале: «Несколько минут я стоял забывшись перед призрачной дверью внутрь скал, поддаваясь странной тяге к таинственному коридору. Он вёл, казалось, не только в глубину каменных масс земной коры, но и в бездны прошедших времён невообразимой длительности. Затаив дыхание, будто заглянув в запретное, я представил себе изменение лика Земли в её геологической истории, записанной в слоях горных пород…»

Автор образно описывает сменяющие друг друга геологические эпохи, подавая сложные научные проблемы как интереснейшие, увлекательные сюжеты.

Постоянное стремление объяснить рабочим смысл их действий заставляет его подробно отвечать на вопрос: «Каким образом мы, учёные, распознаём погребённых в толщах горных пород зверей, если эти звери вымерли, когда ещё на Земле не было человека?» И Ефремов обстоятельно рассказывает это читателям, видя в них людей, которым важно не только стремление к лихо закрученному быстрому сюжету, но и к вдумчивому осмыслению. Подробно раскрывает он и загадку «Красной гряды», над которой они вместе с Новожиловым немало поломали голову. Смело пишет он о четырёх костеносных горизонтах, о восьми этапах образования, определяемых по смене пород, веря, что читатель сможет горячо заинтересоваться проблемами палеонтологии, увидеть в изысканиях палеонтолога историческую необходимость.

Различные по характеру и насыщенности фрагменты мозаики скрепляются не только нитью хронологии, но — главное — философско-материалистической концепцией о единстве природы и человека, о роли человека как высшего порождения природы, призванного познать создавшую его Вселенную, о значении жизни прошлого для понимания будущего.

Заключая книгу очерком перспектив исследования Гоби и соседних районов, Ефремов верил: палеонтологи ещё вернутся в эти места, чтобы составить полную картину развития жизни в этом районе Земли. Он оказался прав. Спустя десятилетия в Монголии работало множество экспедиций: советско-монгольские, монгольские, польско-монгольские и др.

Сама же экспедиция под руководством Ефремова стала непревзойдённым образцом проведения полевых работ.

 

Время собирать камни

Без летней экспедиции зима 1952 года тянулась особенно долго. Наконец мартовское солнце залило Москву, в кустах акаций зашумели воробьи, вороны устраивали драки за гнёзда. Вечерами над затухающим закатом мерцал бледный Юпитер. Ефремов подолгу смотрел на звёзды — их свет манил и успокаивал. Засидевшись, под утро мучительно ждал восхода Венеры, но она всегда опаздывала — писатель тревожно засыпал.

В институте Иван Антонович чувствовал, как пространство вокруг него клубится недоброжелательством и завистью. Всё чаще он старался, не задерживаясь в коридорах, поскорее пройти в рабочий кабинет. В ПИНе появилось много новых сотрудников, которые потеснили старую гвардию. Те, кто хотел власти, могли легко ими манипулировать. Институтским дамам, что разносили сплетни по институту, стоило лишь напомнить: он называет вас «бабье-маше»! Этого было достаточно, чтобы вызвать справедливое негодование.

Уже не раз, «по скверне характера» прямо и открыто отвечая на подковёрную борьбу, он думал, что пора уходить из института.

Он несколько лет не писал новых книг. Коллеги относились к его литературному творчеству несколько свысока — мол, зачем тратить время, в палеонтологии вы, Иван Антонович, сделаете больше. Но Ефремов оставил литературу — на время — вовсе не поэтому: со стены его кабинета на ученика строго и даже слегка ехидно смотрели глаза Петра Петровича Сушкина. Он словно говорил: и монографию нелишне было бы закончить, батенька.

Обработка монгольских сборов шла полным ходом, одна за другой выходили научные статьи Ефремова и его коллег. В 1951 году было опубликовано «Руководство для поисков останков позвоночных в палеозойских континентальных толщах Сибири». Уточнялись стратиграфические схемы, необходимые для геологов.

Рассказы и повести Ефремова продолжали переиздаваться, переводились на другие языки и приносили автору приличные гонорары. Все знали, что он пишет «Дорогу ветров», предполагали, что это будет научно-популярная книга. И она тоже принесёт гонорар! А не тратит ли он на художественную литературу рабочее время?

Однажды на доске объявлений появился лист, где крупными буквами сообщалось, что 15 марта состоится собрание партбюро: будет рассматриваться дело беспартийного Ефремова. Ему вменялось в вину, что он пишет литературные произведения в рабочее время.

Мария Фёдоровна Лукьянова называла имена людей — «недобитых белогвардейцев», которые, словно банда интриганов, обосновались тогда в институте: заместитель директора П. Г Данильченко, Т. Г Сарычева, В. Е. Руженцев.

— Ништо! — отвечал Ефремов на тревожные взгляды близких. Это сибирское словечко словно придавало ему сил для победы над жизненными обстоятельствами. Но сейчас он явственно ощущал гниловатый душок, несовместимый со свежим воздухом подлинной науки.

15 марта приближалось. Иван Антонович решил, что на партбюро он не пойдёт — и пусть болтают что хотят. А выносить косые взгляды ему не впервой.

13 марта объявление о партбюро волшебным образом исчезло, а на стене появился плакат, поспешно написанный красной тушью: «Поздравляем лауреата Сталинской премии тов. Ефремова!» В тот день советские газеты опубликовали списки деятелей науки и искусства, награждённых высшей премией страны. Радио, которое в то время слушали все, сообщило, что премия второй степени (100 тысяч рублей) в области науки, конкретно геолого-географической, присуждалась Ефремову Ивану Антоновичу, профессору, завлабораторией ПИНа, за научный труд «Тафономия и геологическая летопись (захоронение наземных фаун в палеозое)», вышедший в 1950 году.

Никто из палеонтологов, кроме академика Борисяка, не получал персональной Сталинской премии.

Несколько дней Ефремов отвечал на поздравления, писал благодарственные письма. Академику В. А. Обручеву, академику О. Ю. Шмидту, научному редактору журнала «Природа»; члену-корреспонденту Академии наук Л. В. Пустовалову, ученику Ферсмана…

На торжественном собрании ему вручили удостоверение — красную шевровую книжечку с оттиснутыми на ней буквами сусального золота — и медаль: лавровая ветвь и тяжёлый профиль Иосифа Виссарионовича. И документ на право получения 100 тысяч рублей.

Что делать с этими деньгами? Купить машину, дачу?

Взыграло ретивое, широко размахнулась русская натура: устрою пир на весь мир!

На банкет, устроенный в Доме учёных, Иван Антонович пригласил не только коллег — учёных и препараторов. Он встретился с каждым из тех, кого называли словом «техперсонал»: с уборщицами, шофёрами, механиками — и каждому передал своё приглашение, чтобы они не смущались и обязательно приходили на праздник.

В просторном зале стоял радостный гул. За обильно накрытыми столами встретились все сотрудники института и музея. Тосты, поднимавшиеся за Ивана Антоновича, очень быстро перешли в тосты за науку, некоторое напряжение первых минут исчезло. Простые водители и уборщицы сидели рядом с профессорами, вспоминали дружную работу в экспедициях, и все чувствовали себя членами одной большой семьи, товарищами, вместе делающими общее дело.

Провозглашали тосты за продолжение исследовательских работ в Монголии. Ежегодно институт выходил с предложениями о продолжении работ; разрешения пока не было, но надежда оставалась. Награждение Ефремова воспринималось как понимание важности палеонтологии.

Себе Иван Антонович приготовил особый подарок. Он давно мечтал увидеть летописные города Древней Руси, которые вдохновляли Рериха и давно манили самого Ефремова. Тем более что друзья-археологи приглашали Ефремова съездить вместе, на их машине.

Сергей Владимирович Киселёв и Лидия Алексеевна Евтюхова были теми самыми археологами, которые раскапывали древние города Монголии в 1948–1949 годах. В 1950 году Киселёву тоже вручили Сталинскую премию, он купил автомобиль.

Взяв на майские праздники по одному дню отпуска и приплюсовав их к праздничным дням, Иван Антонович, Елена Дометьевна и Аллан устроились вместе с хозяевами на мягких сиденьях «победы». За рулём — Елена Алексеевна. Шутили: одна «победа» целых двух лауреатов везёт — непорядок. Надо бы каждому по «победе»!

Семья археологов станет прототипом семьи Андреевых в романе «Лезвие бритвы», герои лишь поменяют профессии. Иван Антонович живо описал эту чету:

«Гирину очень нравилась жена Андреева, Екатерина Алексеевна — совершенная противоположность мужу. Крепкий, невысокий, очень живой геолог и крупная, дородная, как боярыня, жена составляли отличную пару. Спокойная, чисто русская красота Екатерины Алексеевны, чуть медлительные, уверенные её движения, пристальный и проницательный взгляд её светлых глаз, грудной глубокий голос — Гирин, шутя сам с собой, думал, что он влюбился бы в жену приятеля, не будь она так величественна. Он любил редкие посещения их заставленной книгами квартиры, уют и покой этого приспособленного для работы и отдыха дома. Стремительная, резкая речь Андреева выравнивалась неторопливым, едва заметно окающим говорком жены (родом из древнего Ростова Великого), когда она, с вечно дымящейся папиросой в тонких пальцах, успокаивала и смягчала юмором суровые или грубоватые слова геолога. Всегда мало евший Гирин уходил от четы Андреевых едва дыша — уму непостижимо, когда успевала очень занятая Екатерина Алексеевна (она была известной художницей) готовить столь вкусные яства и в таком невероятном количестве».

Киселёв хохотал, рассказывая, что в среде молодых археологов и геологов имя Ефремова прославлено не столько книгами или научными работами, сколько двумя фирменными экспедиционными напитками Ивана Антоновича — «ефремовкой» и «божемойкой». В основе их — 75-процентный спирт.

В Москве уже сквозили зеленью берёзы. Дорога бежала на север. Когда машина начала взбираться на горки, окружающие Переславль-Залесский, листики исчезли, словно спрятались в почки. С высокого холма, увенчанного Горицким монастырём, распахнулась синь Плещеева озера. Оправленное в светлую раму сухих тростников, оно казалось необычайно крупным сапфиром. Со стороны города к воде не подойти — топко. Словно кристалл, возвышается на территории древнего Городища Спасо-Преображенский собор XII века, видевший младенца Александра, позже прозванного Невским.

Осмотрев музейные церкви, помнящие и летописных князей, и кипучую энергию Петра I, поехали в Ростов Великий. Храмы мерянской столицы были видны издалека — над плоской затопленной равниной, где сверкали бесчисленные золотники калужниц, они возвышались как сказочный город князя Гвидона.

В Ростове задержались на день — не спеша бродили по кремлю, слушая рассказы Лидии Алексеевны. С 1930 года она работала вместе с Сергеем Владимировичем в Саяно-Алтайской археологической экспедиции, но ещё в 1920-х годах молодая археологиня успела основательно изучить курганы центра России. С 1924 года она проводила самостоятельные раскопки славянских курганов у села Иславского под Звенигородом и близ города Плёса на Волге, изучала городища Московской и Горьковской (ныне Нижегородской) областей. Именно она разработала периодизацию дьяковской культуры. Лидия Алексеевна — тёмные волосы, прямой пробор, круглое русское лицо, живые, мудрые глаза. Четверть века она отработала сотрудником ГИМа — Государственного исторического музея, знатоком русской истории и культуры. Не отставал от неё и Сергей Владимирович. Они словно соревновались друг с другом в мастерстве рассказа, и древняя история оживала перед глазами путешественников.

Подробности ушедшей жизни глубоко волновали Ивана Антоновича; в Ростове он будто переселился в XVII век с его противоположностями — аскезой и праздничностью, выраженной даже в архитектурном убранстве храмов. На звоннице именитым гостям позволили прикоснуться к колоколам — лучшим по тону колоколам Руси: «Сысой — две тысячи пудов, звучит в до-бемоль; Полиелейный — тысяча пудов, ми; Лебедь — пятьсот пудов, фа-диез, и так далее. Не понимаю, как можно сделать так, чтобы такая махина давала определённую ноту — этого я сообразить не могу — мрак безыменный в скудоумной голове моей».

Хотелось бы, конечно, ударить в колокол, но чтобы раскачать язык Сысоя, весящий две с половиной тонны, нужны три-четыре звонаря. Поэтому путешественники с разрешения смотрителей лишь постучали по краям этих удивительных созданий обломками кирпичей, слушая, как тихо отзываются массивные тела колоколов.

Залезая на высокую колокольню, Иван Антонович с грустью ощутил, как огрузнело тело. В 1950 году он по совету врачей бросил курить; сердце сбоило, это не давало вести, как прежде, достаточно активный образ жизни.

Друзья любовались небольшим прудом в центре архиерейского двора — в нём отражались затейливые башенки стен и густо уваженные куполами храмы.

Особое чувство возникало на площадке между высокой и низкой стенами, обращёнными к озеру Неро, между которыми росли старые яблони митрополичьего сада. Здесь поднимал свои купола суровый храм Григория Богослова. Здесь с 1214 года размещался Григорьевский затвор — первое учебное заведение в Северо-Восточной Руси. В училище были обширная библиотека, мастерская по переписке рукописей, здесь изучали греческий, латынь и другие языки, вели летописание. Из стен затвора отправился молодой монах Стефан в пермские земли, чтобы создать зырянскую азбуку и перевести на язык коми-зырян Библию. От Стефана Пермского тянется ниточка к Сергию Радонежскому — они были друзьями и, как говорится в житии, чувствовали друг друга на расстоянии. В Григорьевском затворе получил образование и другой великий книжник XIV века — Епифаний Премудрый. Ему было суждено написать жития святого Сергия и Стефана Пермского.

Ясный свет знания пробивался сквозь напластования веков.

В Ярославле Иван Антонович, как с родным человеком, встретился с Волгой, которую полюбил в годы ишеевских раскопок. Вглядываясь в обратную перспективу росписи храма Ильи-пророка, Ефремов пытался ощутить образ мыслей человека XVII века, для которого такой образ вйдения был естественным.

От Ярославля повернули вверх по Волге, заехали в Борисоглебск, где жили мастера, из поколения в поколение хранившие старинные секреты колокольного литья. Волга здесь текла быстро, стиснутая крутыми высокими берегами. На узкой полоске пляжа легко можно было найти белемниты — «чёртовы пальцы».

В полях под Борисоглебском затерялась деревня Большое Масленниково — и никто в те годы не мог даже предположить, что девочка Валя Терешкова, родившаяся здесь в старой деревянной избе, через 11 лет торжествующе крикнет на старте: «Эй! Небо, сними шляпу!»

Из Борисоглебска добрались до Углича, известного гибелью царевича Димитрия. Если в Борисоглебске ощущались приволье и простор, то в Угличе, над кирпичным кружевом Димитриевых палат, даже спустя сотни лет словно витал запах крови.

Иван Антонович воочию видел картины жизни Древней Руси. Стрелы его мысли летели к Киеву — матери городов русских, перед глазами вставали трагические сцены Батыева нашествия. Он решил: книга будет называться «Дети росы»…

Весной 1952 года Иван Антонович с коллегами отпраздновал небольшую, но такую важную победу: в музее выставили гигантский скелет утконосого динозавра — зауролофа. Фотография его украсила майский номер журнала «Советский Союз». Монтировался ещё один впечатляющий скелет — гигантский хищник грозно стоит на двух мощных лапах.

Петра Чудинова, своего нового аспиранта, Ефремов снаряжает в поездку по Приуралью. Среди других местонахождений надо заехать в городок Очёр Пермской области — на предварительное исследование останков ящеров. Именно там был добыт необычный череп, который несколько лет не давал молодому геологу покоя и наконец летом 1951 года привёл его в кабинет Ефремова.

Чудинов выехал на палеонтологическую разведку. Позже на помощь Петру Константиновичу в качестве рабочего поехал Аллан — он ещё школьник, но уже бывал в экспедициях с Еленой Дометьевной и полевая жизнь ему знакома.

К 1 июля, к началу отпуска, Ефремов собирался сдать в печать рукопись «Фауны наземных позвоночных в пермских медистых песчаниках Западного Приуралья». Труд полутора десятков лет (начиная с 1929 года, с первой экспедиции в Каргалу) превратился в фундаментальный трактат в 40 авторских листов. Пришлось отложить всякие помыслы о свободном времени.

Внезапно бюро отделения геолого-географических наук академии постановило добиваться перевода Палеонтологического института из биологического отделения в геологию. События разворачивались с головокружительной быстротой, сплошным потоком пошли всяческие заседания и комиссии, отнимавшие массу времени и сил, и Ивану Антоновичу вновь пришлось работать над рукописью ночами.

Вопрос был отложен до осени, и Иван Антонович с облегчением уехал на Карельский перешеек, в санаторий. Пять раз за зиму и весну он болел гриппом, и болезни дали серьёзные осложнения на сердце.

Из Комарова Ефремов вернулся 10 августа.

Осенью вопрос о судьбе Палеонтологического института вновь начал подниматься на заседаниях Академии наук. Геологи первейшей задачей палеонтологии считали разработку проблем стратиграфии. Ефремов полагал, что палеонтология должна развиваться именно как биологическая наука: она имеет дело с жизнью прошлого, а не с символами или знаками этой жизни. Восстановить ход развития органического мира в связи с условиями существования, выяснить причины образования и вымирания фаун — это под силу только биологии.

Другое дело, что установленная последовательность развития форм и фаун должна служить практическим задачам геологической стратиграфии, определяя последовательность отложений. Для геологии имеет значение не сам мир прошлого, а показатели геологического времени и среды. Выполнение практических задач зависит от успешности длительных и трудоёмких биологических исследований.

Ефремов предложил создать отдельный институт биостратиграфии, который бы входил в геолого-географическое отделение. Такой институт не был создан, но лаборатории стратиграфии работали.

5 марта 1953 года страну потрясла новость, многим показавшаяся катастрофой: умер Сталин.

Некому стало защищать Трофима Денисовича Лысенко, и через некоторое время в печати начали появляться критические статьи о научных работах академика и его последователей.

Неожиданно для Ефремова была опубликована отдельным изданием повесть «Путешествие Баурджеда», входящая в дилогию «На краю Ойкумены». Образ египетского фараона, пришедшего к власти через труп брата, стал не так опасен.

Во Франции была переведена и издана ефремовская «Тафономия».

Летом в Академии наук собирались проводить выборы новых академиков, причём на палеонтологию не было выделено ни одной вакансии. Директором академического института по уставу должен быть только академик, но с 1944 года, со смерти Борисяка, это правило было нарушено.

Ефремов, исполнявший в ту пору обязанности директора ПИНа, понимал: если палеонтология не будет представлена в академии хотя бы одним академиком, некому будет представлять интересы этой науки в верхах и развитие её серьёзно задержится. В августе 1953 года он обратился к академику А. И. Опарину, опекавшему биоотделение, с ходатайством о выделении вакансий на палеонтологию. В результате было выделено несколько дополнительных вакансий на биологию, в том числе две на палеонтологию.

В октябре должны были состояться выборы членов-корреспондентов Академии наук. Кандидатуру Ефремова выдвинули без него. Он не очень стремился числиться членкором, но на этом настаивала Елена Дометьевна. В поддержку его пришли письма из различных научных учреждений.

Наступил август 1953 года. Аллан, весной окончивший девятый класс, к этому времени успел вернуться из экспедиции по северным рекам, где они под руководством Чудинова занимались исследованием пермских отложений.

На новой собственной «победе» семья отправилась в Коктебель. В позапрошлом, 1951 году доехать на машине до Чёрного моря не удалось: купленный с рук «мерседес» сломался под Тулой, нужных запчастей не нашлось. Пришлось возвращаться в Москву, срочно, за полцены, продавать автомобиль. Ефремов шутил: «тапочки» оказались дырявыми. До Крыма всё же доехали: в те годы до Симферополя из Москвы ходило пятиместное маршрутное такси — ЗИС-110, легковой автомобиль представительского класса, которым пользовались обычно члены правительства. Иван Антонович выкупил все пять мест, и семья всё же добралась до Чёрного моря.

В 1952 году «победу» так же купить не удалось, как не удалось отыскать подходящий гараж.

Ефремов, с ранней юности влюблённый в автомобили, давно мечтал о собственной машине. Быстров посвятил этой страсти друга шуточное стихотворение:

Итак, Иван Антонович, Елена Дометьевна и Аллан поехали на своей машине в Крым. По пути завернули в родной для Елены Дометьевны Павлоград. В итоге, проехав по побережью, остановились в Планерском — Коктебеле, в доме отдыха писателей. В этот приезд Ефремовы особенно сблизились с Марией Степановной, вдовой поэта Максимилиана Волошина.

Здесь было особенно хорошо размышлять «на идиллические темы», как писал Ефремов: «О красоте, уходящей из мира, например… И её пришествии в мир — на следующем изгибе спирали! О Крите и Мохенджо Даро, о гигантских пралюдях, о вертикальной (меридиональной) миграции человечества в его постепенном размножении и последовавшей затем великой широтной миграции средиземного пояса, что и отражено в старых легендах как смена Лемуров на Атлантиков. О эволюции общего идеала красоты человеческого тела в связи с общим развитием и сменой культур…»

В сентябре Елена Дометьевна и Аллан уехали в Москву — начался учебный год. Елена Дометьевна настаивала, чтобы муж тоже вернулся в столицу: он должен присутствовать на выборах в члены-корреспонденты. Одним своим присутствием он мог повлиять на решение академиков. Однако Ефремов делает иной выбор: он остаётся в Крыму…

На обратном пути Ефремов вызвал сына — один он боялся вести машину на такое большое расстояние, сердце могло подвести. Заехали в Бердянск, где на набережной до сих пор стояла та самая пушка, из которой когда-то выстрелил Ваня, перепугав всё население города.

В Москве в это время проходили выборы, которые превратились в яростное противоборство сторонников и противников Лысенко. Его ставленником был Л. Ш. Давиташвили — тот самый «Недобитошваль». Экспертная комиссия высказалась за избрание его и Орлова, но в итоге Давиташвили всё же был отодвинут и вторым членкором после Орлова избрали А. Н. Криштофовича.

Иван Антонович узнал об этом из рассказов Орлова и был очень доволен, что не присутствовал. Однако резкое ухудшение работы сердца заставило его в декабре, после традиционной осенней командировки в Ленинград, отправиться в дом отдыха. В январе 1954 года он вернулся в Москву, но тут же слёг в постель с приступом стенокардии. Молодая женщина Таисия Иосифовна Юхневская взяла на себя обязанности его секретаря.

Вероятнее всего, именно в это время Иван Антонович работал над новым произведением. Перед его внутренним взором возникали картины, которые он стремился запечатлеть в слове. Рождалась повесть «Тамралипта и Тиллоттама».

Размышляя о работе в институте, Ефремов всё чаще чувствовал раздражение. Он не был скептиком и даже говорил иронично: мол, скептиков ему так жаль, что их стоит удавить в детстве, чтобы они не мучились в этой жизни. Однако стать скептиком у него самого были все основания.

«Медистые песчаники», сданные в издательство летом 1952 года, ещё не были даже прочитаны корректором.

«Каталог местонахождений пермских и триасовых наземных позвоночных на территории СССР», огромную сводную работу, выполненную в соавторстве с Вьюшковым, по всей вероятности, ожидала такая же участь.

«Дорога ветров», первая часть которой задумывалась как самостоятельная книга и была закончена тоже в 1952-м, не была даже поставлена в план будущего года. В издательствах после смерти Сталина боялись не угадать «направление ветра», медлили и тормозили всю работу.

Чудинов разведал в Очёре местонахождение, которое должно было дать совершенно новую пермскую фауну. Для этого надо только срыть бульдозером породу, под которой залегал костеносный слой. Ефремов с Чудиновым подали заявку, но денег на раскопки, которые должны были стать сенсационными, не выделяли.

Не давали разрешения и на продолжение работ в Монголии, не говоря уже о Китае. Но Ефремов не мог остановить работу своей мысли, он мечтал о масштабных исследованиях без политических границ, разрабатывал планы палеонтологических разведывательных работ в Индии, Бирме, Афганистане.

Каждое достижение давалось напряжением сил.

В то же время Иван Антонович получил подтверждение, что литература может изменять реальность. Осенью 1953 года Д. М. С. Уотсон, английский коллега, прислал Ефремову вырезки из газеты «Таймс»: англичане под влиянием рассказа Ефремова решили отремонтировать выдающийся клипер «Катти Сарк» и поставить его на сухую стоянку.

От Ефремова (после долгих согласований с Иностранным отделом АН СССР) англичанин получил оттиски трёх статей Ивана Антоновича и «Тафономию». Через Уотсона отрасль науки, созданная Ефремовым, начала активно осваиваться и развиваться.

В августе 1954 года произошло грандиозное открытие, изменившее жизнь огромного региона: советские геологи открыли в Якутии кимберлитовые трубки. Символично, что открывателем первой трубки, названной «Зарница», стала женщина — Лариса Попугаева.

Был опубликован рассказ «Адское пламя», посвящённый проблеме ядерных испытаний на тихоокеанских атоллах.

Может, действительно пора вернуться в литературу? Но больное сердце уже не позволит, как прежде, дни посвящать палеонтологии, а писать по ночам. Надо делать выбор.

1954 год в жизни Ефремова оказался результативным.

Учёный выступил на Всесоюзном палеонтологическом совещании с докладом о необходимости расширения и уточнения стратиграфических схем.

В журнале «Природа» вышла статья «Что такое тафономия?» — единственное популярное авторское изложение учения о «закономерностях захоронения вымерших животных и растений».

В «Трудах Монгольской комиссии» опубликованы статья Ефремова «Палеонтологические исследования в Монгольской Народной Республике (предварительные результаты экспедиций в 1946, 1948 и 1949 гг.)» и статья Н. И. Новожилова «Местонахождения млекопитающих нижнего эоцена и верхнего палеоцена Монголии».

Научные исследования Елены Дометьевны тоже увидели свет: это была итоговая работа «Нижнепермская фауна Северного Приуралья (бассейн р. Инты)».

Радуют успехи учеников. Б. П. Вьюшков закончил огромную статью «Тероцефалы Советского Союза», а летом впервые в СССР провёл успешные бульдозерные раскопки триасовых лабиринтодонтов и дицинодонтов в местонахождении Донгуз в Оренбуржье. Ещё до войны Ефремов лично описал скелет дицинодонта, найденный в этом месте. Напечатана книга А. К. Рождественского «На поиски динозавров в Гоби». П. К. Чудинов работает над диссертацией.

Рождественский и Чудинов — оба рыжие, оба Константиновичи, оба сыновья бухгалтеров — были диаметрально противоположными по характеру. Иван Антонович шутил, что у него два ученика — первый как сядет в машину, так и едет до самого горизонта, а второй как начнёт копать, так и копает до центра Земли.

В издательстве АН СССР наконец вышла долгожданная «Фауна медистых песчаников…». В тексте книги были 92 рисунка и 33 таблицы.

Ефремов выявил значение фауны медистых песчаников для истории пермских позвоночных, показав её уникальность, и промежуточное положение между нижнепермской фауной Северной Америки и верхнепермской фауной Южной Африки. Охват материала был по-ефремовски широк: проанализированы условия захоронения позвоночных, проведена полная ревизия фауны, детально рассмотрены морфология, систематика, филогения, изучены типы морфологических адаптаций наземных позвоночных и условия существования фауны.

Ефремов описал три новых рода — фреатозух, фреатозавр, фреатофазма; учёный считал их наиболее архаическими формами в фауне медистых песчаников. В общем составе фауны учёный называет 18 родов и 22 вида.

Детальнейший анализ биологических особенностей позволил Ефремову сделать вывод о разнообразии условий существования медистых песчаников в целом. Главная особенность этого времени — влажный климат, обилие водоёмов и болотистых лесов.

С высоких, ещё не разрушенных Уральских гор быстрые реки стекали в долины, населённые разнообразными позвоночными. Реки несли их трупы на влажные низменности, где остатки быстро погребались под слоем наносов, медные руды замещали костную ткань, скелеты и черепа хорошо сохранялись.

Монография имела большое значение для геологической практики: фауна медистых песчаников стала основным звеном для разработки детальной стратиграфии континентальных пермских отложений.

П. К. Чудинов пишет: «В сравнении с другими палеонтологическими работами монография И. А. Ефремова очень индивидуальна. Уже в стиле изложения и глубине исторического обзора видна «рука» и подход Ефремова-историка, геолога, писателя. Обзор воспринимается специалистами как живое свидетельство, словно писал его очевидец-исследователь Приуралья. Ефремов знал время действия и закрытия каждого рудника, место и время каждой находки. По объёму и глубине собранных редких или уже утраченных сведений и архивных материалов книга И. А. Ефремова, ставшая библиографической редкостью, выходит далеко за пределы названия. Это своеобразная энциклопедия, своего рода памятник ушедшей в далёкое прошлое эпохе горнопромышленного освоения, труду энтузиастов-исследователей и горняков Западного Приуралья. Сегодня, спустя десятилетия после публикации, его монография остаётся в отечественной палеонтологии, изучении геологической пермской системы одной из немногих ярких и поистине поэтических страниц».

«Каталог местонахождений пермских и триасовых наземных позвоночных СССР» был поставлен в план издания на 1955 год. Ещё в 1940 году Ефремов составил картотеку местонахождений, составившую потом основу реестра. В реестре не только систематизировались данные о захоронениях остатков на всей территории СССР, но и давалась оценка стратиграфическому значению остатков позвоночных. Б. П. Вьюшков уточнил необходимые данные.

Описание местонахождений унифицировано: местоположение, разрез, видовой состав, условия захоронения, стратиграфический горизонт, литература. Эта схема послужила основой для составления каталогов по местонахождениям других возрастов и групп ископаемых организмов.

Профессор Э. К. Олсон с некоторыми сокращениями перевёл каталог на английский язык, и работа послужила прототипом для классификации пермских местонахождений Северной Америки.

Практическое значение «Каталога» увеличила инструкция для поисков наземных позвоночных в континентальных отложениях: как и где искать, как производить раскопки, какие наблюдения за тафономией местонахождения особенно важны.

В 1954 году с научного Олимпа подул ветер перемен. В письме И. И. Пузанову, своему одесскому коллеге и доброму старшему другу, Ефремов пишет: «У нас в биологии назревает команда «к расчёту стройся». Наверху стали кое-что понимать, хотя и вряд ли осознали до конца, в какую бездну впихнули нашу биологию научные проходимцы и титулованные проститутки из АН. Пока будут срочные перевыборы Бюро отделения и разбор физиологических дел. К чему всё это приведёт — неясно, во всяком случае, сразу крутого перелома не будет, но всё же есть сдвиги, и на том хоть спасибо».

Перевыборы бюро биоотделения состоялись, но переломить тенденцию последних полутора десятков лет было не так просто. Продолжаются разговоры о переводе ПИНа в геоотделение, и Ефремов продолжает отстаивать биологическую сущность палеонтологии.

Из цепких московских буден Иван Антонович стремился туда, где последние годы чувствовал себя так легко и свободно. Сухая, напоённая солнцем земля Крыма была так похожа на его любимую Грецию. Но врачи в этом году не только запретили ему водить машину, но и настоятельно не рекомендовали менять климат, уезжать из средней полосы.

Весной, в мае, в Коктебель смогла съездить только Елена Дометьевна, и то не просто ради отдыха, а ради выздоровления после сильнейшего бронхита. Лето она собиралась пробыть в Москве: Аллан оканчивал школу и должен был держать конкурс в МГУ, на геологический факультет.

Отпуск Ивану Антоновичу пришлось провести на Карельском перешейке. Досаждали комары и дожди. Но была возможность часто ездить в Ленинград, встречаться со старыми друзьями.

Алексей Петрович Быстров обычно пребывал в тяжёлом настроении. Его природная угрюмость была усилена развивающейся базедовой болезнью. У Ивана Антоновича сейчас энергии на то, чтобы без конца убеждать друга в его важности для науки, оставалось не так уж и много. Их дружба по-прежнему была крепка, однако она окрасилась в лирические тона.

С большим удовольствием он приезжал на Геслеровский (ныне Чкаловский) проспект. Там, в двухэтажном кооперативном особнячке, окружённом небольшим садом и деревянным забором, проживала Ирина Владимировна Вальтер, та самая художница, которая своими норвежскими рисунками подарила ему идею рассказа «Последний марсель». Её мужем был Юрий Петрович Маслаковец, доктор физико-математических наук и сотрудник Института Иоффе. В этом же доме, похожем на старинную городскую усадьбу, жила ещё одна семья — Алла Петровна Маслаковец, сестра Юрия Петровича, пианистка, преподаватель консерватории, и её муж Василий Васильевич Григорьев, инженер Ленгипротранса.

В этом весёлом, жизнелюбивом семействе мужчины были страстными охотниками и держали собак. Постоянное сочетание искусств — живописи и музыки — и точных наук насыщало атмосферу радостью познания. Иван Антонович казался особенно массивным, когда он усаживался в столовой на низком диванчике. Его окружали весёлый смех и добрые шутки, которые он так любил.

1955 год приносит Ефремову резкое обострение болезни сердца. Врачи говорили, что виной всему странный вирус, подхваченный палеонтологом в одной из экспедиций. Один старый врач распознал средиземноморскую лихорадку — периодическую болезнь, которая носит ещё название еврейской или армянской лихорадки и встречается крайне редко. Приступы на протяжении всей жизни бывают внезапными и чрезвычайно болезненными. Сначала непродолжительные, потом они становятся чаще и длительнее.

Тася, о которой речь впереди, почти не отходила от Ивана Антоновича, будучи не только его секретарём, но и няней, и медсестрой.

После прохождения Ефремовым медицинской комиссии — неизбежный уход на временную инвалидность. Это не уход из палеонтологии, не прощание с институтом и музеем, которым отдано так много лет жизни. Это просто передышка… Он вспоминал болезнь, которая сразила его весной 1942 года в Свердловске. Тогда он начал писать. Литература стала его спасительницей.

…Над жёлтыми холмами Коктебеля, над лазурным морем стояло мягкое сентябрьское солнце. С виноградников доносился терпкий, отчётливый запах спелых гроздьев. Волны не спеша накатывали на излучину берега, заставляя блестеть подсыхающие камешки, среди которых Иван Антонович выискивал прозрачные халцедоны (такие же, как в Гоби) и апельсиновые сердолики (как в Средней Азии, он описал их в рассказе «Обсерватория Нур-и-Дешт»). Вечерами солнце опускалось за причудливые выступы Кара-Дага, и скалы на фоне заката становились густо-синими, а затем чеканно чернели и растворялись в наступавшей темноте.

В доме, что у самого берега моря, его ждали милая Тася и заботливая, добрая Мария Степановна. Золотой сентябрь и внимание близких делали своё благое дело. Целительное воздействие оказывали и рукописи поэта — Мария Степановна разрешала читать неопубликованные стихи и прозу Волошина. Ефремов верил: они непременно станут доступны читателям, за десятилетия забвения не потеряют своей свежести и ясности. Таким «стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Так говорила любимая Волошиным Цветаева, не зная ещё, что пишет не только о себе.

Из газет Ефремов узнал, что в академии произведена замена руководства биоотделения и академиком-секретарём избран академик В. А. Энгельгардт, человек знающий, порядочный и смелый.

По возвращении в Москву Орлов рассказал, что поставил подпись под письмом, направленным в Президиум ЦК КПСС — в историю это обращение вошло как «письмо трёхсот». Должны же наверху когда-нибудь понять, к чему привела деятельность Лысенко на посту президента ВАСХНИЛ!

Следы сталинского правления были ещё явственны в обществе. Одновременно усиливались новые тенденции. Наука всё больше погружалась в бюрократию. Заседания, отчёты, документы на подпись, масса второстепенных вопросов — всё это связывало научное творчество паутиной непонятных долженствований, отвлекало от смысла научной работы. Орлов, как ответственный руководитель, оказался во многом заложником ситуации. В чём-то он, вероятно, не проявил той принципиальности, которой был столь славен Ефремов. Итогом стало очень резкое письмо, написанное Ефремовым в январе 1962 года, где он упрекает бывшего близкого соратника в противодействии его возвращению в ПИН после длительной болезни. В числе прочего там пишется: «Моя ценность как учёного и сделанное в науке уже не зависят ни от каких отзывов, будь то авторитетное высказывание директора или пустозвонная болтовня научного щелкопёра без году неделя в палеонтологии. С другой стороны, никак не могу поверить, чтобы такой принимающий науку всерьёз человек, как Вы, не смог бы понять, что нужно делать, чтобы при любых условиях сделать попытку вернуть в свой институт одного из лучших палеонтологов СССР (ради Бога, примите это как чисто деловую оценку и не используйте как пример пресловутой ефремовской похвальбы)… <…> Но посмотрите сами в себя — есть ли у Вас настоящая преданность науке сейчас (я не говорю о прошлом), действительно ли Вы ведёте науку или плывёте по течению, плюя на всё, кроме того, чтобы Вас не трогали и не занимали Вашего времени. Своей работы Вы давно не ведёте, в институте бываете совсем мало, а если и бываете, то для чисто бумажной возни или пустяковых мелочей, и то стараетесь переложить всё на Ваших помощников. В университете тоже Вы делаете очень мало, перекладывая всё на других, как то постоянно заявляют Ваши помощники там. Вам виднее — может быть, Вы решаете судьбы науки в более высоких инстанциях, став теперь академиком? В этом Вы должны быть сами себе судьёй, ибо если и там Вы ведёте ту же линию, то что же у Вас тогда, где то оно, главное в жизни?»

Ефремов стал неудобен в рамках новых взаимоотношений, и Орлов, отвечая ему, про это пишет. Ставки, вакансии, которые существовали в виде закреплённых штатных единиц, никак не учитывали присутствие в системе такой крупной фигуры, как Ефремов, с его, увы, ограниченной трудоспособностью.

«Не помню, говорил ли Вам, но многим другим всегда говорил, что если бы я мог — я охотно платил бы Вам полную ставку впредь пожизненно, без всякой работы с Вашей стороны, просто за то, что Вами сделано уже. Другое дело, что я бессилен платить так, что в моём распоряжении в настоящее время имеются лишь возможности, о которых я недавно наспех Вам писал. А высказанное Вами при нашем последнем свидании предположение об относительной доступности продления Вашей инвалидности на год — по Вашему положению в области литературы — привело меня тогда к представлению, что, вероятно, этим надо воспользоваться — пока; а дальше, может, установится же, наконец, штатное консультантство. Последнее время Вы, насколько я себе представляю, заняты целиком литературной работой, и в данный момент, пока Вам не до палеонтологии — в смысле повседневного интереса и занятия ею. <…> Заведование лабораториями стало сейчас повседневно много хлопотнее, чем было недавно; я себе не представляю, как при Вашем объёме литературной работы Вам себе это заведование брать. Если бы Вы видели, как мы сейчас мучимся, когда уже не учёный совет, и не директор, и не Биоотделение, и не президент, а какая-то «секция Госкомитета» над нами начальство, когда со всем этим приходится «париться» целые дни и дирекции, и «завам», — Вы бы меня поняли…»

Правда была у обоих. У Ефремова — правда духа науки. У Орлова — правда существующей формы научной организации. Эти правды оказались несовместимы.

Но это будет через несколько лет.

…Осенью 1955 года палеонтолог Е. А. Малеев, обрабатывавший монгольские сборы, описал нового хищного динозавра, позвонки и череп которого были добыты в Нэмэгэту. Евгений Александрович назвал ящера тарбозавром. Рассматривая отпрепарированный череп, Ефремов сказал, посмеиваясь:

— Смотрите, какие зубы! С такими зубами ни один социализм не страшен!

Последовало сразу несколько доносов — в партбюро института. Секретарь партбюро Ирина Васильевна Хворова дальнейшего хода делу не дала, только выговорила Ивану Антоновичу:

— Ну как вы могли!

Итак, временная инвалидность. Палеонтология всегда будет рядом, возможно, к ней ещё удастся вернуться. А теперь пора отправиться в иное плавание, ориентируясь на иной альмукантарат.

 

«Краса Ненаглядная»

В 1935 году, когда Иван Антонович возвратился с Чары, ему попалась книга Константина Паустовского «Романтики». Молодой Паустовский, прозрачный и призрачный язык которого завораживал, а образы были близки чарующим образам Грина, словно компенсировал своим исполненным чувства мировйдением формирующуюся научную точность высказываний Ефремова. Иван Антонович успел купить книгу, тираж которой был весьма невелик, и удачно — переизданий больше не было.

Роман стал одной из любимых книг Ефремова. Паустовский, вкладывая в «Романтиков» свой глубинный личный опыт, вдохновенно говорил о мечте и гении, о полярностях жизни и смерти, о женской любви и её преломлении в судьбе мужчины.

Молодой писатель Максимов любит двух прекрасных девушек: светлую, с ясной душой Хатидже и страстную, порывистую Наташу. Максимов чувствует, что Наташа требует себе всего мужчину без остатка. Он любит её — подсознательно, тоскует по её тёмной страстности, но жизнь в повседневности вместе с ней невозможна. Хатидже знает об отношениях своего любимого и Наташи. Когда на Чатырдаге, в хижине для туристов, она знакомится с Наташей, то долго разговаривает с ней — и затем говорит Максимову такие слова: «Я полюбила тебя давно, очень давно… <…> и вот ты стал мне самым близким, самым нужным человеком. Вне тебя я не живу. Ты знаешь, я упрямая и ничего не делаю наполовину. Я полна забот и тревог о каждом твоём дне, я часто делаю хорошее людям только потому, что они любят тебя. Мне легче не жить, чем увидеть, как ты мучаешься. <…> Я поняла, что у тебя в жизни будет много падений и подъёмов, ты будешь ещё много любить, мучиться: каждая любовь — это новое рождение себя, — но я всегда буду близка тебе, потому что у нас одна цель — твоё творчество. Оно принадлежит всем. Всё, что ты написал и напишешь, выше той боли, что ты доставляешь мне. <…> Но если ты бросишь писать, бросишь думать и расти как человек, я откажусь от тебя».

Наташа — женщина-богиня, апсара, которая вовлекает мужчину в мощный поток своей жизни, подчиняет своим законам. Её страстная натура движется с высокой амплитудой, и творчество мужчины внутри этого потока часто становится невозможным.

Хатидже, словно фея, оберегает мужчину, сглаживая острые углы, создавая ощущение спокойной надёжности.

Ивана Антоновича потрясли мудрость и высшая правда Хатидже, поднявшейся в любви к мужчине над обывательскими взглядами и привычками, сделавшей творчество главной целью жизни.

Елена Дометьевна была богиней. Гордая, сильная, самостоятельная в решениях, желающая оставаться независимой во всём — и в науке, и в жизни. В романе «Лезвие бритвы», описывая причину расставания Гирина с женой, Иван Антонович сформулировал особенность своих поздних отношений с Еленой Дометьевной: «Слишком велика оказалась их разность, вначале пленявшая обоих».

В гобийских пустынях, когда белые звёзды стояли над головой и тонко звенел под ветром дерис, Иван Антонович думал о женщине, о её роли в жизни мужчины. Они с женой постепенно всё больше отдалялись друг от друга, и не частые экспедиции, не расстояния были этому причиной. Растаяло бывшее когда-то цельным общее понимание пути. Елена Дометьевна считала, что заслуги мужа недооценивают, свои честолюбивые стремления она невольно переносила на Ивана Антоновича. Он давно понял, что звания и чины — лишь оболочка, в которую многие стремятся обернуть свою пустоту и бесцельность существования. Для Елены Дометьевны положение мужа в социуме было личностно значимым.

Любовь дарует радость жизни. Вернувшись из последней Монгольской экспедиции, Иван Антонович ощущал усталость и пустоту, словно из него ушла душа радости, как из его героя Пандиона, оказавшегося в неизведанных глубинах Африки. Психическое состояние совпадало с физическим: весь организм словно пришёл к безвременному концу. Апатия, вялость, тело, словно обёрнутое в вату.

Женщины всегда выделяли Ивана Антоновича, и он ценил их прелесть и красоту, полную загадки. Общество, подчинённое постулатам морали, соглашалось закрывать глаза на связи, которые не афишировались. Проявления страсти, исполненные жизненной силы, должны были оставаться за обочиной торной дороги. Это лишало целостности мироощущения, и большинство людей, встречаясь с сильным чувством вне контуров морали, страдали от раздвоенности и душевного разлада, но покорялись.

1 мая 1950 года, на демонстрации, куда Иван Антонович пришёл с Алланом, он увидел девушку, от взгляда на которую почувствовал давно не испытанную радость. Таисия Юхневская недавно начала работать в ПИНе машинисткой. Пока колонна работников Академии наук строилась на Болотной площади, возле кинотеатра «Ударник», ожидая своей очереди для прохождения по Красной площади, начался весенний дождь. Иван Антонович прикрыл невысокую Тасю своим плащом. Однако дождь был неожиданно сильным, и девушка всё равно вымокла.

Выяснилось, что в Палеонтологический институт на работу она устроилась совсем недавно, в апреле. Ефремов отчётливо ощущал, как «физическая красота девушки сливалась с её душевной сущностью».

Хотелось узнать, кто она, как оказалась в ПИНе, как складывалась её жизнь…

Тася — так звали девушку, любившую Николая Михайловича Пржевальского. Если бы она не умерла внезапно, от солнечного удара, он бы после первой своей экспедиции женился на ней — и кто знает, совершил бы тогда великий путешественник свои открытия, прошёл бы всеми предназначенными ему дорогами?

Он, Ефремов, уже вернулся из своей последней крупной экспедиции, совершив фундаментальные научные открытия. И — словно в награду ему — Тася. С длинными пышными волосами, лёгкая, маленькая и изящная…

Он не может просто так расстаться с этой девушкой. Иван Антонович назначил ей встречу на Воробьёвском шоссе. Здесь, за излучиной Москвы-реки, в долине Сетуни, есть прекрасная липовая аллея. Девушка обещала прийти.

В назначенный день Ефремов долго прождал Тасю — её не было. Назавтра при встрече в коридоре института он шутливо погрозил ей пальцем:

— Профессора обманывать нехорошо.

Тася остановилась, взволнованная:

— Я вас ждала!

Оказалось, они, торопясь, не совсем точно условились о месте и не нашли друг друга.

Солнце просвечивало сквозь свежие листочки лип. Зяблики скакали по земле, выискивая корм, стрекотали дрозды, устраивая гнёзда. На Воробьёвском проезде было пустынно. Ефремов и Тася долго бродили по аллее; девушка просто и сдержанно рассказала ему историю своей жизни.

Таисия родилась в Москве в 1926 году, была пятым ребёнком в семье. Ей было пять с половиной лет, когда в одночасье умерли её родители. Две старшие сестры были уже достаточно взрослыми. Тасю и семилетнего брата Витю разлучили: её отдали в детский дом для дошкольников, что в Нижних Котлах, а его — в детдом для школьников. Брату там было плохо, он несколько раз сбегал — в итоге оказался в детском доме на Урале. Больше Тасе но довелось встретиться с братом. 11 мая 1944 года Виктор Юхневский погиб в последний день штурма Севастополя.

За Мытищами, на дороге в Сергиев Посад, есть платформа Правда. Там, возле Старого Ярославского шоссе, находился детский дом, в котором оказалась подросшая Тася — пришло время идти в школу. Учителя жили при детском доме семьями. Это были образованные, исключительно культурные люди, ставшие фактически родителями для сирот. Навсегда запомнила Тася учительницу Любовь Сергеевну Туркину, ставшую детям второй матерью. Любимцем детей был пасечник, все его звали «дедушка Медок».

Хозяйство у детского дома большое — коровник, крольчатник, огород, пасека, мастерские — для девочек швейная, для мальчиков столярная. Не хуже, чем у Макаренко. Девочки учились подрубать простыни, шить, вышивать. Детский дом сам обеспечивал себя продуктами — дети сажали и пололи овощи, окучивали картошку, собирали урожай.

В войну работа на огороде превратилась из трудового воспитания в необходимость для выживания. Агроном распределял воспитанников по грядкам — надо было окучивать картошку — а грядка шла через всё поле, до далёкого леса.

В октябре 1941 года детей перевезли в Москву. 7 ноября детдомовцев повели в баню — и воспитанники видели части, идущие прямо с парада, с Красной площади, на фронт. Девочки, словно прозревая, тихо плакали.

Зимой 1942/43 года школьников отправляли на разбор засек — лесных завалов, сделанных в период наступления фашистов на всех основных направлениях. Девочки и мальчики таскали чурки по два метра длиной, ставили их на попа и так переваливали к общей куче. Тяжёлая работа на морозе так выматывала, что Тася засыпала, как только голова её касалась подушки.

Весной 1943 года Таисия Юхневская окончила восемь классов. Конечно, хотелось бы окончить десятилетку, но директор детского дома был вынужден выпустить их — поступило очень много новых детей, оставшихся сиротами. Шестнадцатилетняя девушка отправилась к родственникам в Черновцы, где пыталась окончить школу, затем медучилище, где нужно было заниматься на украинском языке. Позже приехала в Москву, где у неё пополам с сестрой Марией была маленькая комнатка. Она поступила в медицинское училище, но отучилась лишь один год: у сестры родилась дочка Славочка, Станислава, и надо было искать работу, чтобы помочь ей.

Сначала Таисия работала дворником, затем сестра устроилась в фирму «Заря» — организацию, которая занималась хозяйственными работами по найму. Тася ей помогала. Девушек направляли мыть полы в различных учреждениях, отмывать школы после ремонта, мыть окна. Школы довоенной постройки — высокие здания в три-четыре этажа, вода только холодная и, как правило, на первом этаже. Тяжёлые вёдра приходилось таскать по высоким лестницам, руки стыли от ледяной воды. Труд оплачивался довольно низко. Сёстры мечтали о французской булочке со сладким чаем…

В детском доме, где была великолепная библиотека, воспитанникам дали хорошее образование, и Таисия хорошо знала русский язык, писала грамотно, без ошибок. Девушка пошла на курсы стенографии и машинописи.

Однажды Марию направили заклеивать окна в Палеонтологический институт, и Тася отправилась с ней, чтобы управиться побыстрее.

Учёный секретарь института Виктор Николаевич Шиманский, наблюдая, как крохотная девушка пытается дотянуться до края высокого окна, спросил у неё: почему она, такая молодая и красивая, занимается такой тяжёлой физической работой? Узнав, что девушка вскоре должна окончить курсы стенографии и машинописи, он пригласил её работать в институт и даже направил соответствующий запрос на курсы. ПИНу по штатному расписанию не положено было иметь машинисток, но они были необходимы. Приходилось выкручиваться: нужные кадры числились препараторами, но занимались стенографией и выполняли работу секретарей.

Так Тася оказалась по трудовой книжке препаратором Палеонтологического института, а на деле — машинисткой.

Да, жизнь этой девушки не была лёгкой, думал Иван Антонович. Чем он может помочь ей?

Весной 1951 года в комнату, где работали машинистки, вошла Елена Дометьевна. Она принесла Таисии картонную папку с только что отпечатанной рукописью «Костей дракона» — первой книги «Дороги ветров», и саму рукопись. Нужно было сверить рукопись и машинописный экземпляр, исправить опечатки.

— Иван Антонович почему-то просил, чтобы именно вы сделали эту работу, — отчуждённо, с лёгким вызовом произнесла жена профессора.

Не зная расценок, Таисия спросила у опытной машинистки, сколько стоит сверка. Она собиралась в качестве коллектора в палеоэнтомологическую экспедицию — в Кузбасс, под руководством опытной Елены Эрнестовны Беккер-Микдисовой, и подумала: как раз на сапоги и телогрейку хватит. Ивану Антоновичу она назвала цену, и тот удивлённо произнёс:

— Почему вы так мало себя цените?

Ефремов не зря заказал эту работу именно Таисии Юхневской: она уже зарекомендовала себя в институте как грамотная машинистка, а для него это была возможность дать ей подзаработать. К тому же он хотел ввести её в свой мир, хотел, чтобы она увидела его не как сухого учёного. Он подарил ей несколько своих — уже вышедших — книг, оставив на них дарственные надписи, и, беседуя с ней позже, убедился, что девушку очень заинтересовали его книги.

С наступлением лета Таисия отправилась в Новокузнецк совершенно новым для неё способом: в грузовике, закреплённом на открытой железнодорожной платформе. В машину загрузили бочку с бензином, продукты, палатки, прочее снаряжение. В качестве сопровождающих отправили добродушного пожилого шофёра Александра Матвеевича и Тасю. Стояла необычайная жара. Две недели они добирались до Новокузнецка — вагон то прикрепляли к составам, идущим на восток, то открепляли. Ни помыться, ни сойти с высокой платформы — даже на запасных путях: было неизвестно, когда подойдёт маневровый паровоз и начнёт толкать вагон на сортировочную горку. Груз в кузове машины сотрясался, когда платформа катилась с сортировочной горки и врезалась в новый состав. Бочка стала подтекать, к ней привалился мешок с мукой. Передвинуть груз в забитой под завязку машине не было возможности. Спасая муку, Тася часами сидела спиной к мешку, сдерживая его во время толчков, не давая прислоняться к бочке, которую она постоянно обтирала.

Красота Горной Шории, дружная работа экспедиции отодвинули все трудности пути.

Иван Антонович пришёл в ужас, узнав, что Тася сопровождала платформу с грузовиком. Если бы возникла экстремальная ситуация, как бы слабая девушка смогла защитить груз?

На будущий год Таисия вновь поехала в экспедицию, руководителем которой в 1952 году назначили Ольгу Михайловну Мартынову.

Осенью Иван Антонович снял для девушки просторную комнату. Постепенно их отношения становились всё более близкими. В эти годы с новой силой встаёт в творчестве Ефремова тема женской красоты, сопряжённая с образом Эллады.

В 1944 году в рассказе «Эллинский секрет» автор впервые обратился к Элладе, связав пленительный образ Древней Греции с темами генной памяти и воплощения в искусстве женской красоты. Скульптором стал и Пандион, герой второго произведения Ефремова, в котором Греция предстала ещё разрозненной, опасной для жизни простых людей страной, при этом хранящей глубокие традиции воспитания чувства красоты.

В 1946 году был создан рассказ «Каллиройя», который увидел свет только в 2007 году. Главный герой рассказа Антенор — тоже скульптор, пытающийся проникнуть в тайну женской красоты и её художественного воплощения. Антенор пытается понять женскую красоту не только в искусстве, но и в жизни — его горячей страсти покорились многие женщины Аттики и островов Эгейского моря. Образ скульптора объёмен — Ефремов проникает в сущность души своего героя: «томительная сила Эроса» порождает в сердце Антенора печаль. Ухватить, удержать мимолётные мгновения жизни, запечатлеть то, что безвозвратно ускользает, чтобы принять новый облик, — это желание превращается в борьбу с законами смерти и времени, и эта борьба, отбирая все силы, часто оказывается бесплодной.

Душа Эллады — красота женщины, чистая, гордая, нестеснённая. Антенор размышляет о прославленных скульпторах Греции, об их безупречных моделях.

История гетеры Фрины, с которой Пракситель лепил Афродиту Анадиомену, особенно волновала Ефремова. Необычайно привлекала его картина Генриха Семирадского «Фрина на празднике Посейдона в Элевсине», выставленная в Русском музее. Получив в 1945 году пополам с А. П. Быстровым премию имени А. А. Борисяка, он заказал копию центральной части картины в оригинальную величину. С тех пор Фрина словно поселилась в доме писателя.

Девушка, которую мечтает сделать своей моделью Антенор, носит имя Каллиройи — прекрасногранатной, прекрасногрудой. Она предлагает ему совершить древний обряд афинских земледельцев — обряд служения матери-земле на трижды вспаханном поле. Чисто и сильно описывает Ефремов эротический экстаз — живой огонь красоты бросал вызов равнодушной вечности.

Увы, ни в год создания, ни десятилетия спустя этот рассказ не мог быть опубликован.

Древняя Греция, так тщательно изучаемая Ефремовым, подарила ему историю, из которой стал выкристаллизовываться сюжет: афинская гетера Тайс, подруга Александра Македонского, сожгла Персеполис.

Его любимую тоже звали Тайс — по-русски Таисия.

В особой литературной тетради, которую Ефремов завёл в 1951 году, на первой странице в списке произведений, которые он задумал написать, стоит: «Легенда о Тайс». Пройдёт почти 20 лет, и страницы рассказа «Каллиройя», переплавившись в творческом тигле, станут первой главой романа «Тайс Афинская».

Сейчас его Тайс, Фаюта, как ласково называл он её, жила в атмосфере всеобщей нетерпимости, часто переходящей в ханжество. О чём думал он, доктор наук, учёный с мировым именем, полюбив 25-летнюю девушку?

Быть может, он вспоминал свою раннюю женитьбу на Ксении Свитальской. Теперь он понимал, что тогда не было ни глубины чувств, ни понимания красоты — и страсти настоящей не было. Надо было встретить Елену Дометьевну, оттачивая свой особенный почерк об острые грани её характера, окунаясь вместе с ней в изучение поэзии, музыки, культуры различных народов, прожить годы, воспитывая свои чувства, углубляя понимание Женщины, — и нечаянно встретить девушку, отозвавшуюся на те чувства, которые он взрастил в себе.

В небольшом коллективе Палеонтологического института избежать пересудов, досужих толков и вымыслов не было возможности. Открытое осуждение — чему?

Николай Заболоцкий свой лирический цикл «Последняя любовь» начал стихотворением «Чертополох» (1965). Поэт создаёт необычайный образ:

Образ Заболоцкого отчётливо жгуч: чертополох, благосклонно воспринимаемый за обочиной дороги, — страсть, которую принято оставлять за рамками общественной жизни, — внезапно вносится в комнату, в границы социума, ставится в вазу, превращается в букет. Принято, что в качестве букета на столе может стоять сирень, ромашки, тюльпаны, нарциссы — но никак не дикий, шокирующий своими иглами чертополох! Это не комильфо, это вообще переходит всякие границы!

Какой путь выбрать в обществе с его неумолимой моралью? Нравственно — быть рядом с той, которую любишь. Общепринятая мораль вещала иное. Свой ответ он выразил словами Эрга Ноора: «Я не отдам своего богатства чувств, как бы они ни заставляли меня страдать. Страдание, если оно не выше сил, ведёт к пониманию, понимание — к любви — так замыкается круг».

Елене Дометьевне он был глубоко благодарен за годы, прожитые вместе, продолжал заботиться о ней. Жена тяжело переживала сложившееся положение, её гордая натура не могла смириться с тем, что она перестала быть любимой. Она ощущала правду отношений Ивана и Таси, но жестоко страдающее самолюбие не позволяло вместить в сердце картину, так явно выламывающуюся из всех рамок. Душевный бунт отнимал у неё силы, необходимые для поддержания здоровья и работоспособности.

Иван Антонович видел терзания жены, её попытки, порой трагические, гордо держать голову, но не мог позволить себе согнуться, отринуть мощную энергию жизни.

Как быть? «Только всесильная и нежная Афродита могла научить его, проведя через испытания, чтобы облагородить настоящее, смыть ложь…»

Осенью 1953 года, когда Елена Дометьевна и Аллан уехали из Крыма в Москву, Иван Антонович настоял на приезде Таси на юг. Он встречает её решительным вопросом: уволилась ли она из ПИНа? Она доработала до отпуска, но пока не писала заявления: в отделе кадров ей предложили подумать до конца отпуска. Если решите окончательно, пришлёте телеграмму!

— Тогда идём отправлять телеграмму! — решительно сказал Иван Антонович.

Во-первых, Елене Дометьевне, знавшей о сути отношений мужа и Таисии Юхневской, было очень тяжело, и ежедневные встречи в институте, неизбежные пересуды наносили травмы обеим женщинам. Во-вторых, Иван Антонович хотел, чтобы Тася получила высшее образование. Для этого надо было сначала окончить школу, получить аттестат об окончании десятилетки.

Пока — сухой сентябрь Крыма, ветры, срывающиеся с крутых откосов к морю. Они свободно странствуют по насыщенному культурными памятниками полуострову, ощущая весёлую свободу от чинов и рангов.

Белые дороги Крыма ведут, казалось, в самое сердце истории. Величественные башни Судака — летописного Сурожа; Никитский ботанический сад с редкими породами деревьев и лестницей, обрамлённой цветами; безмятежная Ялта; зубцы Ай-Петри в небесной синеве; легендарный, опалённый пожаром недавней войны Севастополь; таинственный, спрятанный в ущелье Бахчисарай; каменные арки и подземелья Чуфут-Кале — города на плоской вершине горы, такого древнего, что следы тележных колёс глубокими колеями врезались в каменные плиты…

Дорога дарила ароматы можжевельника и сухих степных трав. Останавливаясь в понравившихся местах, наслаждались близостью, словно герои пылающего жизнью рассказа «Каллиройя».

Природа Крыма удивительно похожа на природу Греции. Такое же чистое, ласковое море, невысокие горы, белые скалы и дороги. Поездив по полуострову, Иван Антонович и Тася выбрали Уютное — маленький посёлок близ Судака, с запада от генуэзской крепости, в бухте с галечным пляжем, защищённой от сильных ветров скалистыми выступами. Там они сняли домик и провели несколько безмятежных дней. Особой радостью для Таси были наполнены походы по окрестным горам, где «на совершенно пустынном склоне берега рос её «персональный» сад — кем-то давно посаженный арчовый лес. От леска широкая поляна с правильно расставленными, действительно как в саду, кустами можжевельника бегала к крошечной бухточке с удивительно прозрачной водой, такой же зелёно-голубой, как в бухте у Нового Света». Иван Антонович называл это место «Фаютин сад» — в романе «Лезвие бритвы» он стал «персональным» садом Симы.

Однажды на берегу моря Тася бродила среди камней, ловила мидии и нашла что-то непонятное. Подоспевший Иван Антонович успел оттащить её, уже протянувшую руки, — это оказался спящий среди камней скат.

Отдохнув в Уютном, друзья вновь пустились в путь. Взобравшись по серпантину на Ай-Петри, они заночевали на самой вершине горы, обрывающейся серыми отвесами к Чёрному морю. Рассвет над морем дарил живительную радость близости с природой…

Ай-Петри также найдёт своё место в «Лезвии бритвы», в описании трёхдневного весеннего путешествия Гирина и Симы — мы узнаём в этой картине Воронцовский сад: «Первый день они провели на склонах Ай-Петри, в колоннаде сосен и цветущих ярко-лиловых кустарников, под мелодичный шум ветра и маленьких водопадов, как бы настраиваясь на тот музыкальный лад ощущений, какой получает каждый человек на земле Крыма, Греции, Средиземноморья, понимающий своё древнее родство с этими сухими скалистыми берегами тёплого моря».

Третий день герои романа провели в Никитском ботаническом саду — Сима читала Гирину наизусть стихи Цветаевой. И по сей день там, возле каскада маленьких прудов, растут исполинские платаны, ставшие ещё выше и толще, а вокруг, по крутым склонам, простирают «широкие пологи тёмных ветвей» кедры и деодары, священные гинкго и «южные длинно-иглые сосны».

Тася и Иван Антонович действительно отыскали в Никитском саду, на нижнем ярусе, дерево гинкго — загадочного потомка древних семенных папоротников, отпечатки листьев этого растения Ефремов не раз находил в Монголии.

Подобрали несколько недавно упавших семян, янтарножелтоватых, похожих на абрикосы, но пахнущих прогорклым маслом. В Москве, в комнате Таси, посадили семена в обычный цветочный горшок — и (о, чудо!) одно из них взошло. Древнейшая история Земли прорывалась в наше время, словно хотела сказать: я не исчезла, я здесь, стоит только всмотреться.

Некоторое время Иван Антонович и Тася наблюдали за редчайшим растением, а потом передали его в ботанический сад, несказанно удивив учёных столь необычным подарком и самим фактом того, что гинкго взошёл и вырос в домашних условиях. Несколько листьев сохранили, засушив между страницами книг.

Вдоволь надышавшись осенним Крымом, Ефремов телеграммой вызвал из Москвы Аллана: Иван Антонович не вполне доверял собственному сердцу, и лучше, если за рулём его сможет сменить сын. В столицу они ехали вместе, завернув по дороге в Бердянск — поздороваться с пушкой, выстрел из которой в 1916 году переполошил весь город…

После возвращения в Москву Таисия уже не ходила на службу в Палеонтологический институт, занималась самостоятельно, помогала Ивану Антоновичу в работе, перепечатывая рукописи.

Положение её в обществе было сложным: при господстве строгой, почти пуританской морали считаться подругой женатого мужчины, тем более крупного учёного, было психологически непросто. Несколько раз Тася решала уйти от Ивана Антоновича, но встречала грустный, полный благословляющей любви взгляд — и не могла расстаться.

Осенью 1954 года они вновь поехали в Крым — поездом, в дореволюционном вагоне международного класса, в купе, отделанном красным деревом. Обосновались в Гурзуфе. Посёлок и его окрестности настолько богаты достопримечательностями, что можно было часами бродить, наблюдая всё новые виды. Дом, в котором жил Пушкин, дача Чехова, дворцы русской знати, плавная дуга Аю-Дага — минералогического музея под открытым небом. Загорелые бесстрашные мальчишки ныряли в море с отвесных скал, на вершине которых можно было различить фундамент генуэзской крепости. На закате тёплым светом зажигались Адалары — скалы-близнецы, брошенные в море неведомой рукой. Их отражение дрожало на прозрачных синих волнах Эвксинского Понта.

Таисии особенно нравилось бродить по заброшенному старому парку, увенчанному кипарисами, прослеживать направление прекрасных аллей, отыскивать редкие растения и цветы. Тогда молодой женщине трудно было предположить, что впечатления тех поездок будут питать её душу всю жизнь…

В романе «Туманность Андромеды» Дар Ветер и Миико Эйгоро уплывают на одинокий пустынный островок, поднимаются на его верхушку, вдыхая терпкий запах кустов, торчавших из расщелины. В описании островка мы узнаём гурзуфские Адалары: «Грозный обрыв андезитовых скал навис над пловцами. Изломы каменных глыб были свежими — недавнее землетрясение обрушило выступавшую часть берега. Со стороны открытого моря шёл сильный накат. <…> Потревоженные чайки носились взад и вперёд, удары волн передавались через скалы, сотрясая массу андезита. Ничего, кроме голого камня и жёстких кустов, ни малейших следов зверя или человека».

Гигантская стрельчатая арка в тёмной скале, под которой ныряльщики находят статую золотого коня, тоже узнаваема: это Пушкинский грот возле скалы Шаляпина. Может быть, баснословные богатства генуэзцев, построивших крепость на неприступной высоте, подтолкнули писателя к мысли о золотом коне?

Энергия Гурзуфа, его пламенность и безмятежность отчётливо ощущаются в земных главах «Туманности».

Пожив в Гурзуфе, Иван Антонович и Тася сели на теплоход «Россия» и доплыли до Сухуми, где много гуляли по паркам.

В начале 1950-х годов у Ефремова возникает идея романа «Краса Ненаглядная», посвящённого красоте женщины и её воплощению в искусстве. Писателю роман представляется состоящим из трёх частей: древнегреческой, русской и индийской. Он погружается в изучение индийской культуры, ясно прорисовывается сюжет повести. Центральная Индия, Гималаи, побережье Шри-Ланки — всё будет сплавлено в этой новой повести. Тёмная, животная страсть — и высокое стремление к красоте, жестокость — нежность, жадность — самоотверженность, детская наивность — тысячелетняя мудрость. Мир соткан из полярностей, и в горячей природе Индии они проявляются особенно ярко. Эта часть будет называться «Там-ралипта и Тйллоттама».

Весна 1954 года запомнилась Таисии Иосифовне путешествиями в «Узкое». В этот академический санаторий путёвки были дороги, но богатая творческая атмосфера, уют и по-домашнему доброе отношение сотрудников привлекали работников академии. По Старому Калужскому шоссе надо было ехать в маленьком автобусе мимо подмосковных деревень, через просторные поля и перелески, а затем идти через поле к Небесным воротам: если смотреть от церкви, снизу, то ворота видны на фоне неба. Здесь, в усадебном доме Стрешневых, Голицыных и Трубецких, сохранялись мебель, картины и другие вещи, принадлежавшие бывшим владельцам. В санатории одновременно отдыхало около пятидесяти человек, все встречались в столовой, по вечерам в гостиной смотрели фильмы, вели оживлённые разговоры. Многие приезжали в «Узкое», чтобы работать.

Иван Антонович знал, что именно здесь, в усадьбе Трубецких, в 1900 году умер Владимир Сергеевич Соловьёв, загадавший миру загадку Софии — Души Мира, вечной женственности, объединяющей Бога с земным миром, создавший цикл статей «Смысл любви». Он писал: «Есть только одна сила, которая может изнутри, в корне, подорвать эгоизм, и действительно его подрывает — именно любовь, и главным образом любовь половая». Эта мысль Соловьёва стала наиважнейшей в новом романе Ефремова.

Иван Антонович отдавал Тасе исписанные быстрым почерком тетради. Дома она, дивясь и восхищаясь, перепечатывала драматическую историю художника и танцовщицы.

Тиллоттама — апсара из древнейшего эпоса Индии Махабхарата. Имя героя эпоса носит и выдающийся гуру, к которому обращается за помощью скульптор Тамралипта. Имена эти в повести не случайны — Ефремов сосредоточенно читал переводы, сделанные выдающимся санскритологом Борисом Леонидовичем Смирновым, жившим тогда в Ашхабаде.

Борис Леонидович был одним из тех редких людей, к общению с которыми неуклонно стремился Иван Антонович. Смирнов, окончивший Военно-медицинскую академию в Петербурге, был известным нейрохирургом, знал множество языков, особое внимание уделяя санскриту. За четверть века работы над Махабхаратой сделал целую серию переводов. Из них в первую очередь были опубликованы два перевода Бхагават-гиты — литературный и буквальный, сопровождающийся подробными комментариями, в том числе сведениями о йоге с фотографиями позиций. Это была первая попытка познакомить советского человека с «чудесами Индии».

Ещё в 1920-х годах, живя в Киеве, Борис Леонидович читал лекции на тему передачи мысли на расстоянии с непосредственной демонстрацией опытов. Это стоило ему семи лет ссылки в Йошкар-Олу. Внимательный читатель повести Ефремова обратит внимание на эпизод, когда гуру Дхритараштра садится на верхушку крайней башни монастыря в Гималаях и сидит, словно окаменев. Тамралипта не понимает, почему так долго сидит йог. Он не знал, что в это же время «в далёком крутом ущелье на юго-запад от монастыря, на высоком уступе, поджав ноги, в такой же каменной неподвижности сидел молодой человек с длинными волосами, узлом завязанными на затылке». Сидящий повернул голову в сторону монастыря, где находился Дхритараштра, а затем бодро встал и стал спускаться в долину, чтобы выполнить поручение гуру.

Композиция повести подобна силовым линиям, натянутым между полюсами. Скульптор Тамралипта знакомится с Тиллоттамой, которую её возлюбленный предательски продал в храм, где она стала наложницей главного жреца. Прекрасная танцовщица страдает от внутреннего противоречия: тело её невольно отзывается на грубую и жадную страсть жреца, а душа тоскует по чистой любви.

Тамралипта, полюбивший девушку, также разрываем противоречиями: он хотел бы для неё светлой жизни, мечтал изваять по её образу статую совершенной красоты, но тёмная ревность разрывает его сердце. Он уходит в Гималаи, чтобы там найти покой, но встречает гуру, который хочет ему помочь вернуться в мир, чтобы творить.

Силовые линии Тамралипты и Тиллоттамы расходятся максимально, но в то же время зеркалят друг друга. Художник в кристально чистых Гималаях, девадаси — в грязных лапах жреца. Оба героя переживают заключение: скульптор соглашается пройти древний обряд очищения от земных мыслей и чувств в яйцеобразной камере в глубине горы; танцовщицу, сбежавшую из храма, ловит и приковывает в древней башне жрец Крамриш, чтобы подвергнуть её унизительному обряду публичного насилия. Невиданная подлость рождает в девушке сопротивление, она призывает на помощь Тамралипту, и он, добровольно заключённый вглубь горы, научившийся понимать чувства возлюбленной, улавливает её призыв. Дхритараштра снабжает ученика деньгами, верные друзья помогают освободить девушку и перебраться на остров, где их не смогут настичь преследователи.

Линии сходятся, но борение продолжается. Чтобы избавиться от терзающей его ревности, очистить чувства, Тамралипта предлагает любимой путь Тантры, в который его посвятил гуру.

Ефремов — возможно, с того дня, когда нанайские женщины на Амуре лечили его от истощения и простуды, — неизменно интересовался обрядами, корни которых уходили в глубокую древность. Тантрические обряды чрезвычайно привлекали мысль Ефремова: «Тантра — ты ведь знаешь санскрит — ткань. Ткань покрывала Майи, которую ткут от рождения до смерти все наши чувства в нашем уме, в памяти, в словах. Путь Тантры — расплести, пережить и прочувствовать все нити ощущений во всех оттенках и всех извилинах по сложным узорам покрывала Майи. Этот путь вовсе не лёгкий, он тяжёл и опасен…»

Самое важное: «Погрузившись в чувства, развивая их до крайних пределов остроты и глубины переживаний, наслаждений и ощущений, надо оставаться господином над ними».

Тантрический обряд оказывается только подготовкой к подлинному освобождению, которое приходит к Тамралипте через творчество, через служение своему народу. Вкладывая в работу всё мастерство и страсть, художник на грани нервного истощения завершает статую своей апсары.

Повесть, законченная весной 1954 года, увидела свет только в 2008 году. В начале 1960-х годов Ефремов включил эту часть, упростив и переработав её, в роман «Лезвие бритвы». Но между индийской частью романа и неопубликованной тогда повестью нельзя ставить знак равенства. «Тамралипта и Тиллоттама» — самостоятельное произведение, и некоторые вопросы, которых касается автор, больше не исследовались в его творчестве так тщательно. Среди них — вопрос мужской и женской ревности, в те годы особенно жгучий… Позже будет спокойная мудрая констатация, но сейчас у сердца — пылающее дыхание разных слоёв бессознательного. Для клинка страстей необходимы ножны тела и пояс мысли, отлитой, словно статуя, в слове.

Древнерусская часть «Красы Ненаглядной» — «Дети росы» — виделась Ивану Антоновичу как повесть о нашествии Батыя, в 1240 году разорившего стольный град Киев. Иван Антонович обсуждал сюжет с другом Валентином Дмитриевичем Ивановым, который в эти годы обдумывал свой первый исторический роман «Повести древних лет».

Византийство, припорошенное золотой пылью роскошного увядания, оказало на политическую и культурную судьбу Древней Руси поистине трагическое влияние: «отравленная междоусобицами, накопившая разрушительный опыт политических интриг, Византия передала своё наследие Древней Руси, что неизбежно ослабило её перед монгольским нашествием, распылив её национальный дух». Позже Ефремов напишет об опасном наследии умерших цивилизаций, могущих отравить того, кто слепо принимает их мнимую мудрость.

Монголы взяли богатый полон; женщин и мужчин, как скот, погнали в степи, на родину завоевателей. Юноша-ремесленник, безмерно любивший свою невесту, теперь горькую полонянку, отправился на поиски девушки. Он искал свою мечту много лет, скитаясь по неимоверно опасным путям и горным тропам Азии. Увы, Ефремов не успел написать этой повести.

Один из мотивов «Детей росы» прозвучал в «Лезвии бритвы»: рассказ Анны о беге по росным травам — один из самых выразительных эпизодов романа.

Мелодия «Красы Ненаглядной» вплелась в роман Иванова «Русь Великая», в повествование о судьбе князя Ростислава, самовольно севшего в Тмутаракани. Любит Ростислав женщину, которую русские зовут Жар-птицею. Полюбил местный боярин Туголук найденную в древнем кургане статую, нагую, изваянную в незапамятные времена из белого мрамора в полный рост. Восклицает писатель:

«Эх ты, Краса Ненаглядная! И врагами до гроба ты можешь нас сделать, и друзьями навек свяжешь, дав тебе послужить. Как же ты велика, если в тебе вся наша жизнь может вместиться и жить без тебя нам нельзя! И вот ведь чудо-чудное: чем сильнее у человека душа, тем и власть твоя сильнее, Владычица. Над мелкими мала власть твоя, они довольствуются кусочками от ноготков твоих, которые ты безразлично теряешь. Ты же в людской океан мечешь крупноячеистые сети и добычу берёшь по себе. Почему так установлено? Не нам, видно, судить тебя.

Но замечать нам позволено: худо там, Владычица, где нет твоей власти, где, не зная тебя, поклоняются змеям, уродам, чудовищам с развёрстыми пастями. Там не жди добра. Там цены, меры, обычаи опасны и нам, и уродопоклонникам».

…В декабре 1954 года Иван Антонович уехал в дом отдыха в подмосковное Болшево. Таисия приезжала к нему, но Иван Антонович просил её оставаться дома: погода морозная, темнеет рано, а добираться от станции к дому отдыха довольно далеко. Тася слушалась своего любимого друга, но однажды что-то торкнуло в груди, заставило быстро одеться, помчаться на станцию. В доме отдыха она узнала, что Ефремову стало плохо с сердцем, он в изоляторе. Больного отправили на лечение в Москву.

И тогда Тася вошла в дом в Спасоглинищевском переулке — поучившись в медицинском училище, она обладала навыками ухода за больными, а Елена Дометьевна должна была ежедневно присутствовать в институте и ухаживать за мужем не могла. В часы, когда больному было лучше, он, обложившись дневниками, диктовал очаровательной машинистке вторую часть «Дороги ветров» и многочисленные письма. Посетителям Иван Антонович представлял Тасю своим секретарём. Спокойно и доброжелательно смотрели на гостей большие глаза молодой женщины; скромное обаяние, приветливость и умение легко и весело выполнять самую трудную работу сделали её необходимой в доме.

Лето 1955 года провели вместе, снимая дачу в Мозжинке у академика И. М. Майского. Врачи запретили Ефремову водить машину, но разрешили поездку в Крым.

Светлый сентябрь Коктебеля словно оживлял её больного друга. В бухте с драгоценным песком, над которой возвышается гора с могилой поэта, он отчётливо увидел свой путь — путь к принципиально новому фантастическому роману. Он назовёт его — «Туманность Андромеды». И опишет свои ощущения — тогда, в Коктебеле, после вынужденного (временного, как думал он тогда) расставания с Палеонтологическим институтом:

«Море, тёплое, прозрачное, едва колыхало свои поразительно яркие зелёно-голубые волны. Дар Ветер медленно вошёл по самую шею и широко раскинул руки — старался утвердиться на покатом дне. Глядя поверх пологих волн на сверкающую даль, он снова чувствовал себя растворяющимся в море и сам становился частью необъятной стихии. Сюда, в море, он принёс давно сдерживаемую печаль. Печаль разлуки с захватывающим величием космоса, с безграничным океаном познания и мысли. Теперь его существование было совсем другим. Возраставшая любовь к Веде скрашивала дни непривычной работы и грустную свободу размышлений отлично натренированного мозга. С энтузиазмом ученика он погрузился в исторические исследования. Река времени, отражённая в его мыслях, помогла совладать с переменой жизни. <…> Как в огромности моря, в величии земных работ собственные утраты мельчали. Дар Ветер примирялся с непоправимым, которое всегда наиболее трудно даётся смирению человека…»

После перенесённых вместе испытаний расставание стало немыслимым. Чтобы прекратить кривотолки, Иван Антонович решил, что Таисию он будет представлять посторонним как свою приёмную дочь. Он действительно во многом заботился о ней как о дочери, обеспечил возможность окончить десятилетку.

Позже Таисия хотела поступать в историко-архивный институт. Но при медицинском обследовании ей не дали нужной справки: врачи обнаружили у неё изменения глазного дна, которые неминуемо бы переросли в болезнь при работе в архивах.

Следует отчётливо понимать — вокруг Ивана Антоновича было немало женщин. Однако любить такого титана — особая судьба, не каждая женщина к этому расположена. Только одна оказалась готова к полному сплетению судеб, явив этим великое женское искусство хранительницы и вдохновительницы. Ефремов превосходно понимал уникальность ситуации и ценил подругу как великий дар судьбы.

…Мы пишем эти строки в 2012 году, через 40 лет после того, как Ефремов ушёл из этой жизни. Четыре десятилетия Таисия Иосифовна хранит память о своём муже, заботится об издании архива. Она посвятила свою жизнь Ивану Антоновичу, став для него и опорой, и путеводной звездой. Через неё доходит до нас свет растаявших лет.