I

Оренбургский военный губернатор граф Василий Алексеевич Перовский откинулся в мягком кресле, чуть прикрыл голубые проницательные глаза и, поглаживая левой рукой высокий чистый лоб, предался размышлениям… Как это случилось, что он вошел в соглашение с мятежным султаном? Ведь именно этот Кенесары явился тем центром, вокруг которого снова собрались притихшие было бунтовщики с берегов Тургая, Илека, Иргиза. В попущении этому обвиняют его. Правду говоря, он действительно не ожидал, что сын Касыма-тюре из Средней орды так быстро найдет общий язык с предводителями стольких родов Малой орды…

Впрочем, и такое обвинение не заставило бы его искать соглашения с мятежниками, если бы не особые обстоятельства. Как-то получается всегда, что волнения киргизов в степи или казахов, как называют они себя, совпадают с бунтами крепостных мужиков и яицких казаков. Вот и сейчас… Команду за командой приходится высылать для подавления…

В качестве оправдания можно привести довод, что султан Кенесары сам обратился к нему с просьбой о примирении. И это было, по всей вероятности, искренне. Где же оно, это оригинальное послание?..

Василий Алексеевич Перовский протянул руку к листу плотной, канцелярского типа бумаги, принялся читать, вскидывая время от времени брови… «Тысяча восемьсот тридцать девятый год… Год кабана, по ордынскому исчислению.. Месяц март — наурыз… Со времени нашего деда Аблая мы, степные казахи, жили с русскими в мире и согласии, как родные братья. Но поскольку люди сибирского губернатора не давали нам покоя, мы вынуждены были воевать, не желая того… Позвольте доложить Вашему сиятельству, что с тех пор, как вступили на подведомственную Вам землю, мы ни разу не совершали враждебного поступка против России. Умоляем довести это до сведения вышестоящих властей…»

Ведь он справедливости требовал, этот степной султан. Разве задача империи здесь в том, чтобы плодить лишних врагов? Особенно таких влиятельных среди орды, как внук Аблая. Ничего нет хуже тупой солдатской прямолинейности князя Горчакова. Разве не нуждается тот же Кенесары в российском покровительстве. И не стал ли бы он куда более верным и полезным подданным, чем все эти криводушные ага-султаны, пригретые князем? Немного бы гибкости только. В этом он не раз убеждался. И, не в пример князю, сразу переслал послание Кенесары военному министру графу Чернышеву и вицеканцлеру Нессельроде. К нему он приложил свое письмо с ходатайством о помиловании и прощении Кенесары. Только так можно было прекратить смуты и привлечь степь на свою сторону.

Кажется, даже в Петербурге это поняли. В связи с его просьбой дать указание сибирскому генерал-губернатору не вмешиваться в дела казахов, переселившихся на территорию военного губернаторства, последовало соответствующее распоряжение военного министра. Князь обиделся и написал ему довольно ядовитое письмо.

Перовский чуть улыбнулся, вспомнив эту смесь оскорбленного самолюбия с поистине детской наивностью в политике, которая отличает старых солдат прусской школы… «Довожу до вашего сведения, граф, что я и помыслов не имел управлять вашими киргиз-кайсаками. Мне и со своими дел хватает, и вся моя забота состоит в том, чтобы оберегать доверенное мне государем генерал губернаторство от кровожадных орд. Бунт, поднятый султаном Кенесары, представляет весьма серьезную опасность, ибо действия свои он умело прикрывает бездумными обещаниями вернуть некие древние вольности, ввиду чего многие идут за ним просто ради легкой наживы и грабежа…»

Князь не лишен некоторой проницательности, но тем больше оснований было для мирного исхода смуты. К сожалению, слишком мало людей, понимающих это, среди приближенных князя. Ему, Перовскому, здесь в Оренбурге, слава Богу, повезло. Скорей всего, то помогло, что в нынешние времена не очень чтут умников в столицах и стараются удалить их оттуда на границы империи. Что же, границы от этого совсем не проиграли…

Да, ему повезло. Лучшие умы России есть среди его сослуживцев. Много их здесь, и делают они благое дело во славу России… Вельяминов-Зернов, знаменитый историк-ориенталист, милый Даль, составляющий свой словарь… Кто лучше этих людей понимает, сколько пользы произойдет для тех же казахов от присоединения их к России? Но не первыми ли отвернутся они от него, если пойдет он по пути неумного князя Горчакова и начнет пулями внедрять прогресс!..

Или взять начальника Оренбургской пограничной комиссии генерала Генса. В карательных экспедициях не раз принимал он личное участие, но никогда не допускал крайних мер. Мало того, на собственные средства открыл приют для оставшихся без родителей казахских детей, учит их грамоте, сам язык их выучил. И еще, говорят, пишет исследование по истории и этнографии орды. Все это не просто так, а с великой человеческой любовью. Вот такова и есть она, Россия!..

Граф вспомнил, что говорил ему близкий человек — польский ссыльный поэт Виткевич. Большие способности обнаружил он в киргиз-кайсаках, тончайшее чувствование поэзии, музыки, красок. А какие великолепнейшие экспонаты собрал в организованном музее друг великого поэта Мицкевича Томаш Занд!..

Да, вместе с пушками и солдатами князя Горчакова приходят и такие люди. И они определяют будущее, а не пролитая взаимно кровь. Чем меньше прольется ее, тем лучше. Поэтому он и придал тогда такое значение письму Кенесары…

Каков же был результат всего этого?.. Еще в 1838 году государь издал указ, в котором говорилось, что «отсылаемых за преступные действия в арестантские роты киргизов, по миновании назначенных им сроков, не возвращать в орду, но годных из них и надежных отдать в солдаты, прочих же отправить в Иркутскую губернию на поселение». Узнав из доклада о замирении Кенесары, а также то, что он, по существу, прекратил свои нападения на оренбургские пограничные укрепления и казачьи станицы, государь издал в прошлом, 1840 году манифест об амнистии Кенесары и высочайшем прощении всех его проступков. Мало того, были возвращены все его родственники, отбывавшие ссылку, а дела находящихся под следствием людей, о которых он просил, были прекращены…

Цель была почти достигнута… Кстати, по манифесту государя отпустили тогда и старшего сына Вали-хана Губайдуллу, которого сослали в Сибирь не без участия мачехи Айганым. По ее же просьбе сослали и брата ее покойного мужа — Сартая. Все за то, что могли претендовать на ханский престол, перебежав дорогу ее детям. Ох и нелегко разобраться в этой степной политике, да еще с «умной» головой князя Горчакова!..

Поэтому и не поехал освобожденный Губайдуллла к своей мачехе в родные места. Не поехал и к брату своему — кушмурунскому ага-султану Чингису, а направился вдруг прямо к Кенесары. Не такую уж глупую политику ведет этот мятежный султан. Его поддержка куда предпочтительнее, чем всех остальных.

Айганым!.. Граф невольно улыбнулся, вспомнив о чем-то давнем и приятном! Это было двадцать пять лет назад на балу у императора Александра. Они, молодые гвардейские офицеры, наперебой ухаживали за прекрасной кайсацкой ханшей, неожиданно появившейся при дворе и оживившей общество. Семидесятилетний муж ее Вали-хан днями и ночами не вставал из-за зеленого стола, играя со столь же престарелыми сенаторами. И как-то он, Перовский, молодой и блестящий тогда гвардеец, признался ей в любви..

И вот эта бывшая светская красавица так жестоко боролась за влияние среди орды!…

Мысли графа постепенно приняли более мрачное направление. Ему вспомнился другой, куда менее веселый императорский прием, который случился недавно. И император давно уже другой — с тяжелым свинцовым взглядом, и веселья мало. Да и сам он не показался ли милым грациозным дамам этаким молодящимся и расфуфыренным старичком генералом откуда-то из далекой пограничной провинции?

Незадолго перед этим произошла его неудачная экспедиция в Кокандское ханство. По высочайшему соизволению ему разрешено было приехать в столицу, чтобы немного отдохнуть. Свыше четырех месяцев пробыл он там и уже подумывал о возвращении к месту службы, когда его неожиданно пригласили на придворный бал. Там Василий Алексеевич Перовский вплотную столкнулся и с императором Николаем I. На высочайшем лице было написано явное неудовольствие. Все разъяснила прогуливавшаяся с царем очередная фаворитка красавица Макеевская. Лукаво посмотрев на графа, она воскликнула:

— Ах, ваше величество!.. В невыполнении вашего обещания отчасти виноват и граф Василий Алексеевич…

Перовский, ничего не понимая, смотрел в ее смеющееся лицо. Нужно было что-то говорить.

— Если ваше величество что-нибудь обещали кому-нибудь, то разве не положим мы свои жизни, чтобы обещание было выполнено!..

В конце концов все разъяснилось. При дворе в последнее время стали входить в моду бухарские шелка. И вот караван с шелком, который ждали петербургские модницы к этому балу, оказался где-то под Ташкентом разграблен людьми мятежного султана Кенесары…

— Этого не может быть! — поразился Перовский. — Только вчера я получил депешу, что подопечный мой султан Кенесары еще пятого сентября находился в своей ставке на берегу Тургая. В доброй тысяче верст от Ташкента!..

— Кайсацкие ханы — не русские генералы, которым необходимо два месяца, чтобы добираться от Оренбурга до Арала! — Царь говорил жестко, не щадил самолюбия графа, руководивщего неудавшейся экспедиций. — Этому вашему разбойнику оказалось достаточно семи дней, чтобы с четырьмя тысячами всадников оказаться под самыми стенами Ташкента!

* * *

Перовский склонил голову:

— Простите меня, ваше величество, но я действительно ничего не знаю…

— С каких это пор в России генералы узнают от царя, что творится среди их подданных? — Николай I нахмурил брови. — Извольте, могу доложить вам. Опекаемый вами султан Кенесары, насколько мне известно, еще седьмого сентября самолично провозгласил себя ханом кайсаков и через неделю начал войну против кокандского хана.

— Не может быть!.. — прошептал Перовский…

Только на днях получил он письмо от Генса, исполнявшего в отсутствие военного губернатора его обязанности. Генс сообщал, что его адъютант Герн еще первого сентября находился в ставке Кенесары, откуда только что вернулся. Он доложил, что там царит тишина и спокойствие и все ждут окончательного результата переговоров…

Царь сделал отметающий жесть рукой, и на лице его появилось так хорошо знакомое всем брезгливо-пренебрежительное выражение.

— Сегодня прибыл гонец с депешей от кокандского хана… Все же вам следует запомнить, Василий Алексеевич, что наше доброе отношение к вам не означало согласия на провозглашение этого Кенесары степным императором. В Российской империи этого не может быть дозволено. В вашем споре с Горчаковым я склоняюсь сейчас на его сторону… К тому же не вам мне объяснять, что, когда российские интересы столкнулись по всей Азии с интересами британской короны, разумно ли подрывать наши добрые торговые и всяческие иные отношения с Кокандом, Бухарой или Хивой? И не может каждый губернатор в России вести свою политику. Так что довольно канителиться вам с этим Кенесары. Сегодня я отдал приказ Чернышеву объединенными усилиями Сибирской и Оренбургской линий покончить с ним бесповоротно и навсегда. Если же вы, граф, считаете, что не сможете со всем старанием выполнить этот приказ, то…

Перовский низко опустил седую голову:

— Слушаюсь, ваше величество!..

— Что же, тогда отправляйтесь в Оренбург!

Царь сделал разрешающий жест рукой. Граф Василий Алексеевич Перовский еще ниже склонил голову. Подняв глаза, оренбургский военный губернатор увидел лишь удаляющуюся прямую спину самодержца и почти вплотную прильнувшую к ней стройную фигурку в платье из обычного китайского шелка. Он вспомнил буйные грубоватые расцветки среднеазиатского атласа и глубоко вздохнул. Что делают сейчас с этим атласом запыленные и пропотевшие сарбазы Кенесары?..

Граф был осведомлен о своднической роли военного министра Чернышева в романе царя с красавицей Макеевской. Знал он, что с некоторых пор тот добивается назначения своего дальнего родственника генерал-майора артиллерии Обручева на место Перовского. Лишь благодаря непонятной благосклонности к нему царя военный министр не осмеливался прямо советовать произвести соответствующие перемещения. Но теперь лукавый Чернышев, кажется, у цели.

И еще невольно подумал Василий Алексеевич Перовский, что отношения при российском императорском дворе мало чем отличаются от отношений между казахскими султанами, которые грызутся между собой за власть и влияние. Они обязательно притрутся друг к другу — эти султаны и нынешние российские управители…

* * *

Через несколько часов после разговора с самодержцем, на рассвете следующего дня, Василий Алексеевич Перовский выехал в Оренбург и в самом скором времени добрался туда. Сразу по приезде он узнал от Генса все подробности. Предстояло в срочном порядке разработать необходимые мероприятия по ликвидации мятежа и самоуправства Кенесары.

Предварительно ко всем ага-султанам были посланы нарочные с требованием немедленно явиться в Оренбург. Вчера уже почти все приехали, и генерал Генс составил подробный доклад о положении в степи. Молодой ясноглазый адъютант доложил военному губернатору о прибытии Генса.

— Пусть войдет!.. — устало махнул рукой Перовский.

Вошел генерал Генс, человек высокого роста, с орлиным носом и каштановыми, слегка вьющимися волосами. В очках в золотой оправе, он был скорее похож на ученого, чем на военного. Чувствовалось, что отношения между военным губернатором и подчиненным ему начальником пограничной комиссии лишены того бравого солдатского духа, который восходил к павловским временам и с новой силой возродился в нынешнее царствование…

Кабинет графа Перовского представлял собой довольно просторную квадратную залу с несколькими обитыми золотистым бархатом креслами. Кроме стандартного императорского портрета во весь рост здесь висели небольшие портреты маслом Суворова и Кутузова, к которым у военного губернатора было почтительное пристрастие еще с детских лет. На стене висела громадная карта всего Оренбургского края с примыкающими землями и чужеземными владениями. Бросалось в глаза обилие книг. Они стояли в больших темно-красных шкафах, лежали на столе — толстые фолианты в тисненных золотом кожаных переплетах…

— Отдохнули уже от столицы, Василий Алексеевич? — спросил грустно улыбнувшись Генс.

— Вы правы насчет столицы, мой дорогой Генс. Петербург действительно утомляет… — Он задумался на минуту, полузакрыв глаза и словно вспомнил что-то. — Но не будем зря терять времени. Покажите мне на карте, где дислоцированы в настоящее время аулы, верные Кенесары!..

Они подошли к карте, и Генс принялся объяснять с карандашом в руке:

— Из Акмолинского и Каркаралинского округов к нам перекочевали вместе с Кенесары целиком волости Альке-Байдалы, Тнали-Карпык, Тюбе-Темеш. Они в основном обосновались вот здесь, по краям песков Каракум и Аккум, а также при устье рек Жыланды и Тургай. Волости Козган, Айдабол, Каржас, Малай-Калкаман из Баян-Аульского округа, а также все остальные аулы Тнали-Карпык и Торайгыр-Кипчак из Акмолинского округа слилась с родом баганалы и осели на берегу реки Кара-Тургай. По верхнему течению Кара-Тургая, в урочище Орда-Тиккен, что значит «Ханская ставка», расположен родовой аул самого Кенесары…

— Значит, здесь его аул? — задумчиво переспросил Перовский. Генс кивнул. Оба они еще некоторое время смотрели на крошечную рябинку среди моря белой бумаги.

— Продолжайте!.. — тихо попросил Перовский.

— Здесь расположились орды и племена Атбасарского уезда, населявшие ранее районы Аргынаты, Улытау, Терсаккан, Кайракты, Шоиндыколь, Акколь. Это во-первых, те же тюбе-темеш и тнали-карпык, а кроме этих разветвленных родов — еще койлыбай-алтай, айткожа-карпык, алтай-альке, алтай-байдалы и алшын-жагалбайлы. Они в тысяча восемьсот тридцать восьмом году примкнули к мятежу Кенесары и следуют за ним всюду. Сейчас им принадлежит по существу вся эта огромная территория!

Генс вынужден был сделать несколько шагов вдоль карты, чтобы хоть приблизительно очертить границы земель названных им родов.

— Но здесь, насколько мне помнится, кочевал могущественный род алшын-жаппас…

— Они ужились и частично слились с ним.

— Ужились? — В голосе Перовского было явное недоумение.

— Да, ужились, Василий Алексеевич… А если к этому прибавить угодья восставших в разное время и присоединившихся к мятежу родов Малой орды, таких, как табын, тама, шыклык, шомекей, шекты, торткара, то посмотрите — они к востоку от Яика занимают все земли по берегам рек Жем, Илек, Иргиз и Жыланды, а также предгорья Мугоджар. Это значит, что в подчинении Кенесары находится территория, равная Франции и всем итальянским королевствам вместе!..

— Да, это так. И, по европейским канонам, ему вполне можно было бы претендовать на титул… — Перовский не закончил и снова перевал взгляд на оспинку, обозначавшую ставку Кенесары. — Не это меня, правду сказать, занимает… Мы с вами лучше других понимаем, что происходит здесь. Так вот: как же могло случиться, что казахи, как называют они себя, которые обычно яростно защищают свои пастбища даже от ближайших родственников, без всякого сопротивления пустили на свои исконные земли всю эту массу родов из чужой и на протяжении долгого времени враждебной им Средней орды? Почему они мирно уживаются на пастбищах? Не происходит ли нечто необычное в степи, чего мы еще не в силах понять?

Генс смотрел куда-то в сторону.

— Политика князя Горчакова, к которой по какому-то непонятному фатуму всегда склоняются русские цари, скоро не одну эту степь объединит против дорогой нам России. И ничего мы с вами здесь не поделаем. Вам-то легче. А попробуй я заикнись — наши лжепатриоты мгновенно припомнят нерусскую мою фамилию…

Они долго молчали, два русских человека, которые были бессильны что-либо изменить.

— Личные цели этого Кенесары мне вполне понятны… — прервал молчание Перовский. — У всех аблаидов они одинаковы. Но тем, как ловко использует он аракчеевскую глупость некоторых наших наделенных властью проконсулов, можно только восхищаться. Поэтому и провозгласили его ханом…

— Мне только через три дня доставили весть об этом. — Генс усмехнулся, покрутил головой. — От вашего имени я сделал запрос Кенесары. Тот немедленно ответил отрицательно, подписавшись верноподданным и наследным полковником российским… Ну и разбойник! Потом я понял, в чем дело. Для кокандцев устроил представление. Они-то сразу узнали, что его подняли на белой кошме от всех трех жузов, а на берегах Тургая идет в честь этого невиданное пиршество. Сидели себе беспечно, а тут откуда ни возьмись — разъезды Кенесары под Созаком!..

— Так считает он себя ханом или нет? — Перовский отошел от карты, обошел стол. — Если нет, то почему без нашего совета двинулся к Созаку?

— Тургайский правитель Ахмет Жантурин поясняет, что Кенесары попросили об этом роды шомекей, торткара и табын, часть которых населяют низовья Сырдарьи. Они восстали против кокандского засилья и обратились к нему за помощью. То же приблизительно сообщает и начальник сибирской таможни. По его данным, Кенесары направился туда, чтобы вернуть на исконные земли казахские племена российского подданства, которые во времена междоусобиц перешли в кокандские владения. А если прибавить к этому, что ташкентский куш-беги убил братьев и отца Кенесары, то чему тут удивляться…

— Но там сейчас нет уже тех людей, которые виноваты в смерти его отца и братьев. Правит Кокандом Шерали-хан. Вы знаете, что это мирный человек и друг нам. Должно ли допускать, чтобы числящийся нашим подданным Кенесары вызвал войну с Кокандом? Нам еще придется в будущем иметь с ними дело, и ни к чему заранее осложнять отношения!..

* * *

Перовский имел в виду недавно происшедшие события. Через год после встречи в Ташкенте совершенно потерявший голову Мадели-хан официально женился на своей мачехе Ханпадшаим. Эмир бухарский, прозванный за невиданную жестокость «Мясником Нурасуллой», объявил его вероотступником и пришел в Коканд с огромным войском. Он отрубил голову беспутному Мадели-хану, а красавице Ханпадшаим залил расправленным серебром детородное место.

Генс пожал плечами:

— Кенесары закономерно хочет использовать вражду между Бухарой и Кокандским ханством для освобождения и присоединения к себе сырдарьинских казахов. Сейчас самый удобный момент для того, и действия Кенесары полностью соответствуют данной версии. Что ж, его можно понять. Он, конечно, ни за что не согласится стать вассалом хивинского, бухарского или кокандского правителей, так как прекрасно понимает их политику. Если он понадобится им, то лишь как подвижной заслон против России. Помните, как резко он ответил три года назад на заигрывания и подарки со стороны того же Аллакула: «Если уж услужить, то лучше льву, чем шакалу!..» Мы немедленно сообщили об этом графу Нессельроде. К сожалению, делами львов нередко ведают ослы.

Перовский устало откинулся в кресле, и только сейчас заметил Генс, как постарел граф за время пребывания в Петербурге.

— Кенесары никому не захочет подчиниться, в том числе и Российской империи… — сказал Перовский. — И тут же ничего не поделаешь. Его главная цель — объединить под своей властью всех казахов, где бы они в настоящее время ни проживали. Он хочет воссоздать великое казахское ханство, не понимая, не желая понимать обреченности этой затеи в наше время. Как бы мы с вами ни относились к нему, нам предстоит покончить с его мечтами и надеждами… Что делать, не мы первые в истории совершим подобное деяние!..

— Даже сырдарьинский батыр Жанкожа нашел с ними общий язык… — Генс задумчиво повернул голову к карте. — Иначе не смог бы Кенесары штурмовать Созак, обороняемый пятью тысячами воинов.

— Но государю доложено, что он отправится туда с четырьмя тысячами сарбазов. А это не изнеженные городские жители!

— Да, но на колодце Шункур-кудук их настигла дизентерия, и ему пришлось оставить там добрую половину войска. Так что не помоги ему Жанкожа со своими сарбазами, вряд ли пришлось бы ему осаждать Созак…

— Как там дела?

— Десять дней уже длится штурм. По-видимому, дело идет к концу…

— Решиться на такой штурм мог лишь отчаянный человек!

— Ну, ему не занимать отчаянности. Вы же знаете этого разбойника. И насчет его полководческих талантов сомневаться тоже не приходится. Таких бы людей привлечь к России, а не всякую мелкую сволочь из горчаковского окружения. К сожалению, нам этого не позволят сделать. Все должно склониться перед единым шпицрутеном — от финских хладных скал до пламенной Колхиды… А Созак он возьмет, не сомневайтесь. По моим данным, он даже сотню лестниц заготовил для штурма, а кому лезть по ним, у него найдется.

— Но как все же сумели они пройти за неделю Голодную степь? — Перовский выбросил руку к карте.

— Не за неделю, Василий Алексеевич… — Генс понизил голос почти до шепота. — За пять дней! Я не знаю, провозгласили или нет его ханом у могилы предка Алаша, но неоспоримо, что еще седьмого сентября он находился там вместе со всеми поддерживающими его аксакалами и биями. Это — возле Улытау. А уже двенадцатого сентября с половиной своего войска он вышел к стенам Созака. Только птицы способны на такие перелеты!..

— Как же он шел? Если через пустыню, то для этого необходимы верблюды, а не лошади…

— Он как раз и шел дорогой, якобы проложенной четыреста лет назад этим Алашем. Мне все подробно рассказал сарбаз, доставивший вчера депешу. Вот их путь. — Генс возвратился к карте: — Кара-Кенгир, где мавзолей Алаша, затем урочище Каражал, уже в ста тридцати верстах от Улытау. Через двадцать две версты по берегу Сарысу могила батыра Таймаса, а еще через сорок пять верст — так называемая «Девичья могила», где они дали передышку лошадям…

— Насколько я помню, там бедный травостой и совсем мало воды.

— Это для наших солдатских лошадей. Что касается казахских коней, то они где угодно добудут себе корм… А вот их дальнейший путь. Через двадцать семь верст — переправа у Тас-Откеля и ночевка пониже могилы Сарта. На рассвете уже по левому берегу Сарысу тридцативерстный переход до могилы Кара-Кипчака. Здесь краткая кормежка лошадей, и потом самый тяжелый переход через движущиеся пески, на которые никогда не решился бы даже опытный караванщик. На первый взгляд — сыпучие безжизненные пески и нет ничего живого. Но кое-где между барханами растут полузасыпанные песком колючий тростник — шенгел, сухой кустарник — баялыш, попадаются изредка столетник и тамариск. Нужно уметь лишь увидеть все это. Даже джида растет в заповедных местах меж песчаными холмами. А для прокормления людей там хватает дичи — зайцев да косуль. Там, где наши солдаты погибли бы в два дня, кочевые джигиты находят все — воду, фураж, пищу. Нам еще предстоит учиться всему этому…

* * *

— Там отмечено первое кокандское укрепление по нашим картам, — заметил Перовский.

— Да, Жаман-Курган, привал в тридцати верстах от Кара-Кипчака. Четырехгранный замкнутый дувал туземного типа полутора аршин толщины и четырех аршин высоты. Их строили кокандцы для защиты караванов от нападений вольных казахов и как базы для нападений, в свою очередь, на казахские аулы… Дальше — Кзыл-Джингил, зимовье Батеш-батыра, того самого, который из-за вражды с Сандыбаем уехал из Кара-Кенгира. Потом сорок верст по высыхающему руслу Боктыкарын до озера Айнамколь. Оно в густых тугаях. Это последняя зеленая остановка перед Голодной степью…

— А где заболели они животом? — спросил Перовский.

— Это между Жаман-Курганом и зимовьем батыра Батеша. Там есть три колодца под названием Шункур-кудук. Джигиты Байтабына, которые не знают этих мест, напились оттуда и почти все заболели. Больных Кенесары оставил в аулах рода баганалы из найманов, которые находились уже там на своих зимовьях…

— А что ели они в Голодной степи? Где брали воду для себя, а главное для лошадей?

— Да, Голодная степь для несведущего — страшное место… Особенно первый семидесятиверстный переход. Красно-бурая потрескавшаяся глина без проблеска зелени. Но у лога Терсаккан имеется овраг Айдарлы и при нем тайный колодец Шынырау, всегда полный воды. Кое-какой кустарник вокруг, а кроме того, уставших лошадей подкармливают, по туркменскому обычаю, овечьим курдюком… В мою первую научную экспедицию наши казаки научились там этому…

— И лошади едят?

— Едят, и сил вдвое прибавляется… Короче, говоря, добрых сто верст Голодной степи, затем при Бес-Кулане переправа через Чу, соленое озеро Акжаиткан, урочища Иней и Кулан-Кабан, соленый колодец Кос-кудук. Снова тридцать верст сквозь барханы, и полусоленый Жаман-кудук. Только верблюды в состоянии пить из него воду. И лишь через двадцать верст у могилы Берди-бия годная для потребления людей и лошадей вода. Место, где могила Берди-бия, называют еще просто Кул. С вечера Кенесары разрешил там всем отдохнуть, а на рассвете оказался у стен Созака…

Созакский воевода, или по-ихнему, датка, Бабаджан чуть умом не тронулся, когда увидел это. Рассказывают, что, когда разбудили его, он поначалу прогнал дежурного нукера: не может, мол, быть, чтобы враг стоял у ворот. Кроме Кенесары — некому, а Кенесары за шестьсот верст напрямую празднует свое посвящение в ханы! «Вот он, Кенесары!» — показали ему со стены, и тогда он заплакал…

* * *

— Не только этому Бабаджану, мне до сих пор не верится в такой переход!..

— И тем не менее он свершился.. — Генс с близорукой улыбкой посмотрел на Перовского. — А знаете, Василий Алексеевич, почему переправу на реке Чу назвали Бес-Кулан, а холмы — Иней и Кабан?

Это было самой жизнью Генса — большого ученого-этнографа, а уже потом генерала. Перовский знал слабость своего друга. Чтобы не обидеть, приходилось часами слушать его рассказы. Военный губернатор и не заметил, как рядом с этим человеком и сам стал подлинным знатоком края. Это пригодилось ему через двенадцать лет, когда, смирив свой дух и преклонив голову перед неизбежностью и императором, он захватил Ак-Мечеть, жестоко подавив все попытки национально-освободительной борьбы в степи…

Сейчас Генс рассказывал ему легенду, которую записал, еще будучи молодым офицером, тридцать лет назад.

— Тут каждый холмик опоэтизирован, а начнешь докапываться до истоков, к самому Александру Македонскому придешь! — восторженно, в какой уже раз объяснял Генс. Так с Бес-Куланом. Якобы любимого сына Алаш-хана растоптало стадо диких ослов, то бишь куланов. В великой скорби пребывал Алаш, и приказал он истребить по степи всех куланов до единого. Тому, кто убьет последнего кулана, обещал Алаш-хан несметные сокровища, и свою самую красивую дочь в жены.

Батыр Домбулак дал слово выполнить приказ хана. Двух сказочных коней с кличками Иней и Кабан взял он на истребление куланов, и когда осталось их всего пять в степи, Домбулак загнал куланов в глубь песков. Спасаясь от него, куланы находят брод на реке Чу, и с тех пор это место называют Бес-Кулан, что означает «Пять куланов». Сказочные кони так и издохли, не догнав куланов, и место гибели обозначено их кличками. А казахи до сих пор считают, что холм неподалеку — могила батыра Домбулака… Могила там действительно очень древняя, да и сюжет легенды уходит в глубь веков, ко временам царя Кира!..

— Каких только могил нет на этой земле! — дипломатично поддержал разговор Перовский. — История наставница жизни, и хорошо, что не забывают они своих предков. Назовут ли здесь какое-нибудь урочище нашими именами?.. А впрочем, давайте перейдем к делу.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Его императорское величество изволил поручить мне ликвидацию нежелательного сейчас для России движения Кенесары. — Теперь голос Перовского звучал резко, по-генеральски. — Прежде всего мы должны спросить с него, почему он без высочайшего и нашего соизволения вмешался в среднеазиатскую политику. Я имею в виду войну между Бухарой и Кокандом. Самовольные действия Кенесары приносят ущерб торговым отношениям Российской империи в Азии, не говоря уже о политических перспективах. Следует приказать ему прекратить военные действия по всей территории Кокандского ханства и незамедлительно вернуться на отведенные ему земли!..

— Сможет ли заставить он себя подчиняться такому приказу? Вы же знаете его… Тем более теперь, когда его сарбазы уже на стенах Созака…

— Как ему заблагорассудится!.. Первым делом это будет полезно для самого Кенесары. И пусть не мыслит даже, что добровольное присоединение к России оставляет за ним право решать какие-либо внешнеполитические проблемы, с чем бы это ни связывалось. Подчинение России означает возможность с подобающим рвением выполнять предначертания его императорского величества. И ничего иного!

Перовский почти кричал. Генс молча слушал, склонив голову. Потом так же молча подал военному губернатору какую-то бумагу.

— Что это? — спросил Перовский.

— Ответ Кенесары на мое письмо…

История эта длилась уже долгое время. Прекрасно зная о соглашении между графом Перовским и Кенесары, князь Горчаков продолжал считать примкнувшие к Кенесары аулы враждебными и поступал с ними соответственно. Князь, самолюбие которого было уязвлено благоволением Николая I к Перовскому и его восточной политике в предыдущий период, писал военному министру Чернышеву. «Разбойники — сыновья Касыма-тюре обманывают Россию, заверяя о своем подданстве, а на самом деле усиливают свои преступные действия, направленные против Его императорского величества» Перовскому он писал прямо:" Или же отодвинь своего Кенесары подальше от сибирских границ, или позволь уж мне покончить с ним в его берлоге!.."

Перовский в свою очередь отвечал Горчакову: «Я не могу прийти к заключению о виновности подведомственного мне султана Кенесары, ибо со времен подчинения его Оренбургскому военному губернаторству он не совершил каких-либо враждебных действий, вызывающих возмущение наших подданных. Версия же о его грабительстве основана на показаниях некоторых кайсаков из числа его недоброжелателей. Эти сомнительные свидетельства не в силах доказать виновность Кенесары».

И все же председатель Оренбургской пограничной комиссии генерал Генс, чтобы уточнить некоторые моменты из письма Горчакова, направил специальный запрос Кенесары. Принесенное им письмо было ответом беспокойного султана на этот запрос.

Перовский начал читать его вслух:

«С тех пор как Его императорское величество осчастливили нас амнистией, я не поднимал руку против России. В том, что я невиновен, свидетель — единый для всех Бог. Мои враги хотят опорочить меня перед Вами, но если Вы потребуете, я готов доказать на деле свою верность России. Враги мои зло ненавидят меня и не переносят Вашу благосклонность ко мне…»

Перовский вернул письмо Генсу:

— Безусловно, он говорит правду. Однако ж у него много недругов, которые без вины сделают виновным. Князь Горчаков, конечно, молодец в этом, но первые доносчики — сами казахские султаны…

— Восемь из них Кенесары считает своими самыми заклятыми врагами. Еще в одном из первых писем к нам он предупреждал о них…

— Кто же они?

— Из подчиненных Горчакова — Конур-Кульджа Кудаймендин, Кульжан Кучуров, Аккошкар Кишкентаев, а также Жаугашар. Из наших подчиненных — Ахмет Жантурин, бий рода жаппас хорунжий Жангабыл, бий рода жагалбайлы Кукир и, наконец, созакский датка Бабаджан…

— Значит, во всех жузах и государствах у него враги.

— Выходит, что так… Помимо понятных в их нынешнем состоянии межродовых распрей, он обиняет их еще в потере достоинства перед Россией и Кокандом, в притеснениях по отношению к другим родам. Хоть и он хорош гусь, но там немало правды в его письмах. Самое плохое, что все эти ага-султаны обирают единоверцев, прикрываясь нашим именем и солдатами. Вот и получается в конце концов, что во всем виновата только Россия!..

Снова оба замолчали…

Главных врагов у него двое — Конур-Кульджа и наш Ахмет Жантурин… — Генс развел руками. — Он не успокоится, пока не срубит им головы…

— Или они ему…

Только нашими руками. Или еще чьими-нибудь. Дело в том, что, хотим мы этого или нет, основная масса казахов считает сейчас поставленных царем ага-султанов предателями, а Кенесары для них вождь. Горчаков же и другие радетели твердого курса только способствуют такому пониманию. Так что без нас им не справиться с Кенесары. Ведь не случайно его джигиты жизнь отдают за него. Даже этот башкир Батырмурат недавно подставил себя под удар сабли, направленной на Кенесары!.. Наши султаны-правители недаром его как огня боятся!..

Вошел адъютант Перовского.

— Приехал султан-правитель Ахмет Жантурин, — доложил он. — Просит аудиенции…

Перовский с Генсом переглянулись.

— Впустите его!

Султаны-правители восточного берега Жаика Ахмет Жантурин, Арыстан Жантурин и Баймагамбет Айшуаков были наиболее приближены к Перовскому. Именно через них пытался он проводить в степи свою политику. Но они не раз обращались к нему с просьбами об изгнании Кенесары с территории, относящейся к Оренбургской губернии. Перовский посмеивался, понимая всю подоплеку их просьб. В конце концов для Российской империи, которую он представляет, безразлично, какой султан правит казахами — Ахмет Жантурин или Кенесары Касымов. Главное — умиротворить степь, заставить при помощи гибкой политики служить российским интересам всех деятельных людей, включая Кенесары. В Петербурге возобладало сейчас другое мнение…

* * *

Вошел Ахмет Жантурин, рослый и очень смуглый даже для степняка человек с широкими ноздрями и большими мутными, как у быка, глазами. Он был в мундире подполковника русской армии, и не только потому, что являлся ага-султаном. В свое время он закончил Оренбургское военное училище, служил в гарнизоне. Войдя, Ахмет Жантурин четко взял под козырек.

— Ваше высокопревосходительство, подполковник Жантурин явился по вашему вызову!

Перовский подал ему руку, предложил сесть.

— Знаете ли вы, султан Ахмет, что Кенесары воюет сейчас с кокандцами?

— Так точно, знаю, ваше превосходительство!

— А почему он решился на это? Может быть, это подсказано хивинцами, чтобы ослабить Бухару и Кокандское ханство? Что вы слышали об этом?

— Слышал кое-что… — Ахмет Жантурин усмехнулся краем губ. — Конечно, Кенесары не такой уж дурак, как думают некоторые. После того, как Нурасулла-мясник убил Мадели-хана и унизил Коканд, Кенесары стал вести тайные переговоры с хивинским ханом, обещая отвоевать для него казахские земли по Сырдарье, находящиеся под властью кокандцев…

— Зачем же это понадобилось ему?

— Чтобы не дать усилиться эмиру бухарскому Нурасулле… Хивинский хан Аллакул прислал в дар Кенесары прекрасного аргамака с дорогим седлом и пятнадцать хивинских ружей с серебряной отделкой. Считая, что заручился полной поддержкой Кенесары, он объявил войну Бухаре. Вы знаете, что выиграл от этого только Коканд. Пока хивинский хан воевал с эмиром бухарским, жители Коканда восстали против эмира и объявили ханом тихого и набожного Шерали, родственника убитого Мадели-хана. Воспользовавшись слабостью Кокандского ханства, Кенесары и решил, что пришла пора присоединить к себе семь тысяч казахских семейств, подчиняющихся ташкентскому куш-беги… По полученным мной сведениям, он захватил уже Яна-Курган, Жолек и Ак-Мечеть. В настоящее время идет битва за Созак. А пока что освобожденные Кенесары казахские аулы начали откочевку в наши пределы…

* * *

— Чем же это плохо для нас? — Перовский недоуменно посмотрел на Генса. — Если в тысяча восемьсот тридцать четвертом году сын Касыма-тюре Саржан отторгнул от России сорок тысяч дворов казахского населения, то сегодня другой его сын возвращает часть их обратно. Разве не означает это успех российской политики?..

— Нет, это означает победу Кенесары! — сказал Ахмет Жантурин, сразу помрачнев. — Сейчас под властью Кенесары находится большинство из родов найман-баганалы, аргын, табын, тама шекты, шомекей, байбакты и многие люди других родов. Всего это пять тысяч аулов, или добрых двести пятьдесят тысяч дворов. Если он прибавит к ним еще семь тысяч дворов, обязанных ему освобождением от кокандского ига, то станет еще сильнее. А Кенесары, пока живой, никому не покорится, в том числе и России. Он сам хочет властвовать над всей степью!..

— Что за неумное стремление к власти!.. Зачем это нужно ему?

Тут же Ахмет Жантурин с удивлением посмотрел на графа Перовского. Во взгляде его было искренне недоверие — притворяется военный губернатор или действительно не понимает всей сладости неограниченной власти…

— Он мечтает о временах Аблая и желает стать полновластным ханом казахов…

— Что же, это закономерное желание для аблаида… — Генс потер лоб, встал и прошелся по кабинету. — Разве не того же хотел в период раздробленности любой из наших Рюриковичей? И разве мало народной крови было пролито для осуществления этих желаний?.. Вы только что сказали, что под властью Кенесары находятся в настоящее время двести пятьдесят тысяч казахских дворов. Если считать по четыре человека в каждой юрте, так и получается миллион человек. Вот я и задаю себе вопрос: неужели миллион людей воюет лишь за то, чтобы утвердить какого-то Кенесары на ханском престоле?.. Нет, так в истории не бывает. Дело здесь куда более серьезное. Тут целый народ недоволен вводимыми нами порядками. Любой народ всегда желает свободы, а люди вроде Кенесары подстраиваются к такому движению. И они выигрывают, если не теряют головы!.. Чаще всего происходит сделка за счет народа…

— Нет, на это он не пойдет!

— Почему же!

— Из гордости! — ни на минуту не задумавшись, ответил Ахмет Жантурин.

— Хорошо, мы будем вынуждены сломить Кенесары. Но в чем провинились многие простые казахи, увидевшие в нем своего вождя и устремившиеся за ним? Сколько невинной крови должно будет пролиться в этой несчастной степи!…

— Пусть не лезут, куда их не просят!

Столько неприкрытой злобы было в словах султана-правителя Жантурина, что Генс осекся на полуслове… Он, не имеющий отношения к этому народу, печется о простых казахах, не желая бессмысленного пролития крови. А тут сам казах готов пролить море невинной крови, только бы сокрушен был его личный враг!.. Теперь понятно, почему ненавидит народ своих ага-султанов, прячущихся за нашими штыками. Недаром его отца — старого Жантуру — на глазах у всех зарезал простой казах. Как бы и с сыном не случилось такого!..

Перовский опустил на стол ладонь правой руки:

— Мы долго пытались усмирить Кенесары без пролития крови. Поскольку такая возможность исключается, то мы полны решимости применить военную силу. Однако же только в качестве вспомогательного отряда к войскам верноподданных султанов… Найдутся ли у вас возможности для разгрома и полной ликвидации мятежа Кенесары Касымова?..

Глаза султана-правителя Ахмета Жантурина сверкнули от радости.

— Хватит у нас сил!.. Ежели у Кенесары сейчас имеется на конях восемь тысяч джигитов, то мы наберем поболее. — Он принялся загибать пальцы на левой руке. — Мы, двое сыновей благородного Жантуры — я и Арыстан, выставим три тысячи сарбазов. Наш дядя, султан-правитель Баймагамбет, — две тысячи всадников. Бии родов торткара и жагалбайлы, проживающих по Ори и не примкнувших к мятежу, благородные Жангабыл Жаппас-оглы, Кукур и Бигажан дадут каждый по тысяче крепких людей. А если еще ненавидящий Кенесары кипчакский бий Балгожа даст тысячу, то сколько это будет?.. Надеемся, конечно, что и ваше высокопревосходительство выделит батальон-другой ваших доблестных войск!…

Ахмет Жантурин перегнулся через стул, заглядывая в лицо военного губернатора. Сквозь муть его глаз светилась победоносная примитивная хитрость. Перовский невольно поморщился и еще раз опустил ладонь на стол:

— Та-ак!..

— Да, ваше высокопревосходительство, тогда мы к осени придушим их и без помощи сибирских линейных войск! — Он все знал и не скрывал этого. — Одними нашими силами сокрушим супостата, и ваше высокопревосходительство смогут лично доложить государю о столь знаменательной победе!

Ахмет Жантурин говорил с тем «патриотическим» пафосом, который вошел в моду при николаевском дворе вместе с девизом «православие, самодержавие и народность». И как быстро унюхал кайсацкий султан-правитель этот дух! В Оренбурге русские офицеры еще стеснялись столь верноподданнически проявлять себя…

— Хорошо! — быстро сказал Перовский. — Пусть вечером придут другие султаны, тогда и решим…

Ахмет Жантурин козырнул, четко повернулся и вышел.

— Каков мерзавец! — с легким оттенком восхищения воскликнул военный губернатор, едва за ним закрылась дверь. — Этот тебе мать родную продаст, а мы на нем благополучие Российской империи пытаемся строить! Нет, по мне уж лучше с Кенесары иметь дело!.. Но с какой легкостью распоряжается этот Жантурин своими людьми. Словно баранами на ярмарке!..

— А мы чем лучше, Василий Алексеевич? — возразил Генс. — Что же касается казахов, то это достойный, но очень несчастный народ.

Генс уже собирался уходить, но вошел раскрасневшийся ясноглазый адъютант и таинственным тоном доложил Перовскому:

— Там, ваше высокопревосходительство, две такие красавицы киргизки, что весь гарнизон сбежался…

— А зачем они здесь? — спросил генерал Перовский, невольно приосаниваясь и подкручивая ус.

— С вашим превосходительством желают увидеться. Одна по-русски совсем чисто говорит, как мы с вами…

Перовский с Генсом переглянулись.

— Ладно, приглашай!..

Вошли две женщины, молодые и действительно настолько красивые, что оба генерала невольно встали. На голове одной из них было саукеле, что означало недавнее замужество. Одеты они были не слишком богато, но со вкусом, который угадывается по любой, самой непривычной для глаза одежде. На них хорошо сидели бордового цвета вельветовые камзолы, под которыми виднелись платья с двойными оборками из того самого азиатского шелка, который стал предметом разговора с самим царем. Ноги были обуты в ярко-оранжевые юфтевые сапожки на высоких каблуках. Вторая девушка, судя по лисьей шапке с перьями и серебряному поясу, тоже относилась к сарыаркинским казашкам…

— Здравствуйте, господа!

Это сказала первая звучным голосом на чистом русском языке и так непринужденно, что оба генерала не знали, как вести себя дальше. Другая, по-видимому, не говорившая по-русски, поклонилась, прижав по сарыаркинскому обычаю обе руки к сердцу.

— Здоровы ли, голубушки? — заговорил по-казахски Генс, обращаясь к той, которая не знала русского языка. — Откуда вы приехали и как ваши имена? Из какого рода вы?

Теперь удивились женщины. Русский генерал говорит не хуже их по-казахски. Старшая посмотрела на военного губернатора, поняла, что он не понимает по-казахски, и снова заговорила по-русски:

— Меня зовут Алтыншаш, а эту девушку — Кумис. Мы из аула Кенесары…

У Перовского мелькнула мысль, что он, по-видимому, не ошибся в происхождении шелка, из которого были сшиты их платья. Дорого же будет стоить этот шелк Кенесары… Впрочем, он подходит им не хуже, чем фрейлине Макеевской. Говорят, у царя за эти дни появилась новая фаворитка. Интересно, какие у нее вкусы…

* * *

— Где же вы так хорошо научились разговаривать по-русски? — с интересом спросил Генс.

Алтыншаш подробно и обстоятельно рассказала историю своей жизни, не скрыв даже историю предательства Ожара. Услышав, чья она дочь, и еще раз подивившись ее чистому произношению, Перовский в свою очередь осведомился:

— О чем же вы хотите просить меня, дитя мое?

— Ваше сиятельство, я приехала к вам, будучи наслышана о вашей справедливости. — Она вытерла невольно выступившие слезы. — В прошлом году вы добились у его императорского величества амнистии по отношению ко всем близким и родственникам султана Кенесары. Я не осмеливаюсь просить о столь высокой милости к моим братьям и сестрам, сосланным в Туринск. Умоляю вас хотя бы помочь мне узнать об их здоровье!..

Генс отвернулся, не в силах сдержать острой жалости по отношению к этой благородной плачущей женщине. Горький комок подступил у него к горлу.

— А эта девушка с вами? — спросил Перовский.

— Она тоже взывает к вашей справедливости! — сказала Алтыншаш. — Я выросла среди русских и знаю, что подлинный русский человек никогда не пройдет равнодушно мимо чужого горя. С жалобой на изверга и насильника Конур-Кульджу приехала она к вам. Ага-султан Конур-Кульджа Кудаймендин, носящий мундир русского офицера, кроме всего прочего убийца ее отца!

* * *

Она разволновалась, но тем не менее рассказала всю историю Кумис, начиная с грязного насилия над ней в отцовской юрте, совершенного Конур-Кульджой.

— Какое варварство! — воскликнул Генс по-французски.

— Закон степи… — развел руками Перовский, тоже перейдя на французский язык.

— Но мы надели на это чудовище мундир русского офицера. Эта женщина права!…

— Ох, мой милый Генс вы не бывали при дворе!..

Это само вырвалось у Перовского, и он с опаской посмотрел на Алтыншаш. Она, кажется, поняла, что он сказал…

— Вы что, и по-французски понимаете? — спросил он у нее.

Посмотрев ему в глаза она отрицательно покачала головой. Алтыншаш не смогла бы объяснить, почему она это сделала. Может быть, ей жалко стало этого так испугавшегося своих слов человека. И еще она поняла, что не все зависит от него. Что-то страшное, тяжелое давило здесь всех — даже этих генералов с блестящими эполетами. Оно раздавило и ее отца с дядей, приставило к ней мужа-предателя… Она понимала по-французски, потому что выросла в доме сибирского генерала Фондерсона. А там говорили только по-французски, даже с прислугой…

Перовский все еще недоверчиво смотрел на нее, но Алтыншаш уже взяла себя в руки.

* * *

— Что же мы сможем сделать для них? — спросил по-французски Генс, словно бы не сомневаясь в сочувствии Перовского к горю этих женщин.

— О судьбе родственников этой милой женщины мы справимся, послав запросы в соответствующие инстанции. А что можем сделать мы Конур-Кульдже? Это же человек князя Горчакова. Одному Богу ведомо, что творится у него в Сибири и с русскими-то. Знаете, наверно, какие слухи об этом ходят. А уж об инородцах и говорить не приходится… Следует видимо успокоить как-то ее, обещать разобраться…

— Разве представится им еще когда-нибудь возможность приехать в Оренбург?.. Не будут ли они всю жизнь думать, что мы попросту обманули их?

— Обман в утешение не есть обман. Пока что это облегчит им душу, а потом сами поймут, что не в наших силах было помочь им. — Перовский невесело усмехнулся. — Им еще и не то предстоит подумать о нас. Пусть уж привыкают!

— Нет, я не могу пойти на это, Василий Алексеевич! — твердо сказал Генс. — Пока я русский генерал. Они с надеждой пришли к нам. Чем еще послужим России, если более великое не в наших силах. Пусть же знают в степи, что не все русские генералы таковы, как Горчаков. Льщу себя надеждой, что этот небольшой, но благородный народ не забудет хоть того малого, что сделаю!

— Что же вы намерены предпринять?

— Попытаюсь через департамент по азиатским делам выяснить поначалу, где находятся родственники этой женщины. А мерзавца Конур-Кульджу потребую отдать под суд!

Перовский грустно покачал головой:

— Неужели вы до сих пор не убедились в великом рвении и расторопности российской канцелярии? Да пока придет ответ, они трижды успеют состариться и почить в могиле со своими надеждами!

— Не вернутся они боле, если уедут назад в степь. А что начнется там сейчас, вы не хуже моего представляете. Пусть поработают в моем приюте на благо своего народа. Я же, со своей стороны, постараюсь поторопить инстанции…

— Пусть будет по-вашему!

Перовский невольно улыбнулся, поняв замысел Генса. На свои небольшие средства открыв приют для казахских детей-сирот, тот давно уже искал для него воспитательниц, владеющих казахским и русским языками…

Генс повернулся к женщинам, заговорил по-казахски:

— По вашим просьбам придется сделать запросы в другие города. На это уйдет время. Но вам в ожидании ответа надо будет где-то жить, что-нибудь делать. У меня живет много оставшихся без родителей детей, за которыми нужно смотреть, учить их. Согласны ли вы взяться за это трудное дело?

* * *

Вся степь знала о добром русском начальнике, собиравшем и дававшим приют оставшимся в это тяжелое время без родителей казахским детям. Даже живя в Омске, Алтыншаш слышала об этом человеке. Она подумала немного и кивнула:

— Хорошо!

Она тоже не хотела обманывать этого благородного человека. Но она была дочерью казненного батыра Тайжана, там, далеко в степи, сражался ее муж Байтабын, и были те, кто стал ей близок. Алтыншаш должна была сообщить, что здесь готовится против них… Даже спутница ее, Кумис, не знала об этом…

В тот же день генерал Генс привез их в свой приют, познакомил с детьми. Много их было там, и разных возрастов. Сама выросшая без материнской ласки, Алтыншаш расплакалась, увидев этих детей, и до ночи не могла отойти от них.

Вечером того же дня Генс отправил все необходимые письма по делу обеих женщин. По личному поручению военного губернатора Перовского он написал также послание к Кенесары с категорическим приказом немедленно прекратить любые военные действия против Кокандского ханства и возвратиться со всеми подданными в границы Российской империи.

Кенесары получил это послание в день взятия Созака. Несмотря на восемнадцатый штурм, он готовился уже через день выступить на Ташкент. С Россией шутки были плохи. Ему теперь ничего не оставалось делать, как заключить мир с Кокандским ханством и вернуться в российские пределы. Лютая злоба на оренбургских генералов, одним росчерком пера разрушивших его планы, бушевала в сердце Кенесары.

 

II

Есиркеген не был буйным и безудержным юношей, как некоторые байские сынки в Семипалатинской русской школе. Выпускникам школы предстояло стать в будущем офицерами, чиновниками, ага-султанами, душой и телом преданными царской власти. Но вышло так, что наиболее умные и способные из них, освоив русский язык и культуру, впитали в себя и ту передовую, революционную сущность, которой отличалась эта культура даже в тяжелые времена николаевского деспотизма. К таким ученикам принадлежал и Есиркеген.

Каких только разговоров не вели они между собой! И все сводилось к одному. Их тревожили безграмотность, забитость и беззащитность родного народа, отданного во власть невежественным, разнузданным ага-султанам, биям, проходимцам всех мастей. Они думали о будущем…

И невольно их мысли обращались к русскому народу. Необходимо было наверстывать упущенное, и, вопреки средневековому феодальному мракобесию, в корне менять быт и нравы, царящие в степи. Они понимали уже, что для этого следует изменить способ хозяйства. Казахи кочевали в степи, как и предки их тысячи лет назад. А при кочевом образе жизни нечего было и думать о том, чтобы догнать передовые народы и страны. История России, особенно эпохи Петра Великого, увлекала их, объясняла многое. Следовало учиться у русского народа. Именно у народа, а не у николаевских жандармов и карателей…

Есиркеген бродил по семипалатинским окраинам, беседовал с русскими мужиками-переселенцами, а вскоре познакомился с русскими ссыльными. Все больше прибывало их в степные края, и это были настоящие люди, понимавшие горе его народа. Долгими зимними вечерами, засиживаясь со сверстниками на квартире то у одного, то у другого ссыльного, слушали они нескончаемые горячие споры о будущем России и начинали понимать, что оно неразрывно связано с будущим их народа. Они понимали уже, что царизм не победишь отдельными разрозненными выступлениями, что только в тесном союзе с русским народом будет достигнута победа.

Просыпаясь ночью, Есиркеген размышлял обо всем услышанном накануне… Какие только завоеватели не бесчинствовали на казахской земле — китайские, хивинские, бухарские, кокандские, джунгарские! Но какие бы опустошения ни производили они, народ находил в себе силы подняться из крови и пепла, как сказочная птица. Теперь же, как ни тяжелы были царские и султанские поборы и притеснения, все явственней виделась Есиркегену братская рука русского народа, терпящего не меньшие бедствия от царского самодержавия…

С русским народом — против царя!.. Еще в разинское и пугачевское времена зародилось это братство угнетенных. Тогда же определился и союз русского царя со степными мирзами и султанами, для которых самодержавие становилось лучшей защитой от народа.

Другого пути нет… Понимают ли это Кенесары или батыр Агибай, ставший для Есиркегена символом родного народа?

* * *

Он с медалью закончил Семипалатинскую школу и готовился осенью поступить в императорский кадетский корпус в Петербурге. На лето, как обычно, Есиркеген отправился в родной аул. Шел 1841 год, или год коровы по-казахски…

Оттого ли, что Есиркеген много думал о будущем — народа и своем, оттого ли, что устал от занятий и экзаменов, но стал он бледным и худым. Старец Масан, которому давно уже перевалило за восемьдесят, сразу увидел это и понял, что юношу гложет какой-то тайный недуг. По степному обычаю, он не сразу начал разговор с внуком. Лишь когда тот отдохнул с дороги и немного пришел в себя, Масан-бий пригласил его посидеть с ним.

— Дорогой мой внучек, человеческое горе подобно рогам Искандера, — сказал он. — Не высказанное никому, оно растет кончиками внутрь, все глубже раня душу. Ты на глазах сохнешь от него. Если ты можешь открыть свои думы перед старцем, выскажись. Руки мои немощны, но голова пока еще дня не проводила в безделье…

Есиркегену давно самому хотелось открыться перед дедом, и он не стал ничего скрывать.

— Вы правду сказали, ата, меня гнетет горе. Только оно не мое, а горе всех казахов…

Масан-бий долго и внимательно смотрел на него, прежде чем заговорить.

— Народное горе?.. Ты тронул мою душу. Я всегда опасался, что не останется у меня преемника с большим сердцем. Мелкие душонки чаще появляются в мире. Бог сжалился надо мной перед смертью!.. Говори…

— Я четыре года проучился, дедушка. Может быть, уродился таким беспокойным, но они мне казались длиннее четырех жизней. Если бы мысли были водой, то я давно бы уже захлебнулся в том океане, который окружает меня. Мне хочется перестать думать и начать действовать…

— Так… так.. Но чем же наполнен этот океан? Расскажи…

— Это океан народных слез.

— Что же, я уже восемьдесят лет вижу этот океан… Нашел ли ты, чем можно вычерпать его?

— Я пришел к мысли, что сами мы не сможем этого сделать. Океан горя народного продолжается и за пределами наших степей. Разные языки, веры, привычки, но простым людям всегда плохо. И в борьбе с белым царем мы ничего не добьемся, пока будем носиться по степи, как дикие сайгаки. Разные есть русские люди, и сам ты не раз говорил об этом. Мы должны учиться у тех русских, которые знают больше нас, и идти с теми, которые против своего царя. Все больше становится их, и за ними будущее.

— А как же поступать с карателями? — Глаза старика на мгновение загорелись недобрым огнем, который тут же потух. — Конечно, каждый кобчик считает себя правителем в своем овражке. Проклятое, кровавое время рождает и кровавые мысли. Скорее всего, ты прав. Но что скажет твой народ, когда ты предложишь ему это? Разве всегда считается он с тем, что хорошо для него, а что плохо? Правда, есть у него одна пословица: «Пусть руки отсохнут у того, кто не печется о близких ему по крови!» Мал твой народ и, подобно пугливой серне, мечется по степи. Только опасайся заслужить его проклятие…

— А всегда ли прав народ в своих проклятиях? Вот Кенесары. Часть людей проклинает его, а часть с ним.

— Да, это так. Жизнь не так проста, чтобы все в ней было только белым или только черным. Я уже прожил ее, и то многого не понимаю…

Мне необходимо определить, как я должен относиться к Кенесары… — Есиркеген помолчал. — Лето пролетает быстро. К первым снегопадам я уже должен быть в Петербурге. Туда едут через Оренбург…

— Ты хочешь прямо отсюда ехать в Оренбург?

— Да. Из Кара-Откельского округа на Атбасар, а оттуда через Каракоин-Каширлы идти на Иргиз. Там аулы Кенесары, и мне хотелось бы остановится там ненадолго…

— Что же, по тому как живет край, нетрудно узнать душу и помыслы его правителей. Только это очень опасный труд. Вряд ли выпустят тебя живым сарбазы Кенесары, узнав в тебе родственника ага-султана Жамантая…

— И все же я поеду! — твердо сказал Есиркеген.

— Разумеется, — ответил Масан-бий.

Юноша решил ехать через аулы Кенесары давно, как только определилась его поездка в Петербург. Была у него и другая тайная цель. Еще летом ему сообщили, что семья бывшего туленгута Абдувахита перешла на сторону Кенесары…

Может быть, удастся повидать Кумис. И если она хоть сколько-нибудь небезразлична к нему или просто нуждается в его помощи, он пойдет на все. Грязное насилие Конур-Кульджи над ней не давало ему покоя…

* * *

Три всадника ехали рядом по степи. Средний — белокурый статный джигит на выхоленном гнедом скакуне — и был Есиркеген. Оделся он по-аульному: хорьковая шапка, суконное пальто с воротником из выдры, хорошие сапоги. Совсем по-иному выглядели его спутники: один — рыжий долговязый детина, другой — смуглый крепыш. На них были одинаковые потертые чекмени с широкими рукавами, поношенные барашковые тымаки — капюшоны. Еще издали можно было определить, что два проводника-телохранителя сопровождают куда-то джигита из богатой семьи.

Несмотря на бедную одежду, оба проводника были довольно известные в степи люди: рыжий — своими песнями, а смуглый — как непревзойденный борец. Они заранее договорились, что при встрече с сарбазами Кенесары скажутся едущими к родственникам молодого джигита в горы Улытау. Сами они должны были проводить Есиркегена до Оренбурга и к зиме возвратиться в Каркаралы…

Прошло уже несколько суток, как выехали они из Каркаралы. Гостеприимным казахам по душе люди, отправляющиеся в такую даль навестить родственников. Только проехав гору Аргынаты, где дорога резко свернула к западу, пришлось говорить уже, что сами они из рода тама и едут к родственникам к реке Иргиз. Сразу видно было, что они не разбойники или степные бродяги, и люди верили им «Хороший племянник хоть раз в году обязательно навестит родственников матери!» — говорили старика в аулах, одобрительно качая головами.

Теперь вместо слегка пожелтевших осенних трав Сары-Арки им все чаще попадались выгоревшие до белизны пырей, чий и колючие кустарники. Погода тоже переменилась, холодный ветер порывами ударил в лицо. Несмотря на это, рыжий проводник во все горло распевал свои нехитрые песни: то шуточные, то печальные, хватающие за самое сердце. А Есиркеген на остановках вынимал из дорожной сумы тетрадь и записывал туда все, что пел он.

— Зачем ты делаешь это? — спрашивал всякий раз другой проводник, косясь в его тетрадь.

— Чтобы внуки наши не забыли дедовские песни! — говорил Есиркеген, и воодушевленный его словами певец старался вовсю:

Пустые распри губят мой народ,

Где нужен ум, копье пускают в ход.

Что принесут нам, братья, наши ссоры?

Что, кроме разоренья и невзгод?

Одумайтесь, сыновья!

Довольно братоубийств.

Нас много ли на земле?

Кого ты страшишь, казах?

Кровь братская на руках,

А шея в петле…

Лицо Есиркегена стало белым как полотно.

— Чья это песня? — спросил он.

— Акына Рыма из рода атыгай…

— Когда и почему сложил он ее?

— Года три назад, когда роды атыгай, караул и тока передрались между собой из-за пастбищ. Погибло много людей…

Есиркеген не стал больше расспрашивать и записывать эту песню. Она и так звучала в ушах… Но кто же этот акын Рым? Что-то не слышно о нем в степи. Видно, не из таких, кто слагает хвалебные оды баям и султанам и живет на их подачки. Много ведь таких разъезжает по аулам с одной свадьбы на другую. Хорошо, что находятся уже среди казахов люди, понимающие гибельность междоусобиц…

И вот он тоже поет, этот человек: «А шея уже в петле». Как трудно будет объяснить народу, что именно в союзе с русскими передовыми людьми наше спасение. И все же рано или поздно он поймет это. Царскую петлю с шеи будем рвать сообща!

— Вот мы и приехали в аул, — перебил его мысли борец. — Сегодня здесь заночуем…

Аул расположился на берегу степного озера и состоял примерно из тридцати юрт. Это было одно из ответвлений рода табын, кочевавшее отсюда до самых берегов Атырау, как называют казахи Каспий. В этом году они не смогли откочевать и провели лето в урочище Кзыл-Дингек, как раз на границе Младшего и Среднего жузов.

— Почему же вы не откочевали вовремя? — спросил Есиркеген у старика с лапатообразной бородой — хозяина юрты, где они остановились.

— Когда кочевали мы там прошлым летом, сарбазы хана Хивы отобрали у нас половину скота. А другую половину к началу зимы угнали солдаты хана Коканда. Ничего почти не осталось у нас, с чем нужно было бы кочевать…

Старик поник головой, стыдясь того, что ничем угостить приезжих, кроме жидкого айрана и иримчика. Одна тощая коровенка и три козы остались в этой семье.

— Оказывается, вы едете издалека, — чуть слышно сказал старик. — Следовало бы зарезать для вас барана…

У Есиркегена слезы навернулись на глаза.

— Не беспокойтесь о нас, аксакал. Мы премного благодарны вам за святое радушие!..

— Да, чего нет, не догонишь на самом быстром скакуне, — вздохнул старик. — Нелегко будет нашему аулу возродиться после стольких бедствий. Битый всегда кажется забитым. Но что поделаешь, нужно переносить удары судьбы. Кому дал Бог душу, того не оставит своей милостью…

На рассвете, когда они уже собирались в путь, старик снова принялся извиняться перед ними за скудное угощение:

— Не обессудьте нас, сынки. Такие времена настали… Если быстро поедете, доберетесь к обеду до аула Алтай. Они немного побогаче нас…

Выезжая из аула, они еще раз убедились, насколько он беден. Около десятка худых коров, один облезлый верблюд, которого только из-за старости не отобрали у этих людей, да несколько коз — вот и вся живность. Даже у собак, молча лежащих перед юртой, шерсть свалялась от недоедания, а хвосты поджаты.

Да, только российское могущество может оградить сейчас его народ от полного вымирания. Хивинцы или кокандцы в основном просто грабят, что попадается под руку. А вот когда китайский император забросит свою сеть, то мало кто выпутается из нее живым. Только в тысяча семьсот пятьдесят шестом году вырезал он больше миллиона торгоутов, населявших степь между Аралом и Черным Иртышом. Можно ли быть уверенным, что не наступит такой год и для казахов? Испокон веков питающие к нам лютую ненависть китайские богдыханы разве пожалеют наш милый народ? Тут уж не будет никаких колебаний или сострадания… И здесь тоже важна помощь России. Кого еще тут пугаться китайскому богдыхану, кроме русских. Может быть, и Коканд с Хивой и Бухарой существуют до сих пор лишь благодаря русскому соседству. Такова логика истории, которую преподавал ему в Семипалатинской школе ссыльный декабрист…

Солнце уже поднялось над горизонтом. В бескрайней пустынной степи не было видно ничего живого. К полудню подул ветерок, и они вдруг почувствовали какой-то неприятный запах.

— Что бы это значило? — сказал, пронюхиваясь, борец. — Неужели кто-то режет скот? Похоже на запах крови.

Впереди возвышался холм. Есиркеген вынесся на него, огрев плетью коня, и конь сам остановился, дрожа и приседая на задние ноги…

Большой аул был перед ним. Вернее, не аул, а то, что осталось от него… Ужас наводили обугленные, еще дымящиеся остовы юрт. Шанраки — деревянные купола — были в большинстве обрушены на землю. Повсюду валялись трупы людей, рыдали, плакали женщины… Мулла в белой чалме читал молитву над мертвыми посреди аула. Несколько человек под самым холмом копали могилы. Это были старики и подростки, не видно было мужчин и молодых женщин…

— Ой, родимые мои! — с традиционным воплем скорби помчался в разгромленный аул Есиркеген. Подхватив его горестный крик, тронули следом коней его проводники.

Сутки пробыли они в этом ауле, помогая хоронить убитых, успокаивали, как могли, оставшихся сирот… Беда нагрянула неожиданно, когда все еще спали. Ружейные залпы разбудили среди ночи людей, и они метались между юртами, не в силах что-нибудь предпринять.

Аксакал Карибай рассказал Есиркегену, как это произошло. Аул алтайского рода перекочевал сюда из Сары-Арки вместе с Кенесары. Раньше они жили при устье реки Жабайы — там, где она вливается в Есиль. Но когда начали на их земле строить уездный городок Атбасар, им волей-неволей пришлось уходить.

Хотя они ушли с Кенесары, но военной поддержки ему не оказывали, а лишь платили установленные им поборы, поставляли мясо и фураж. Только нынешней весной небольшая группа джигитов ушла в его отряды. Кто-то из враждебных родов донес на них, объявив ярыми сторонниками Кенесары. Горчаковские султаны-правители выделили самых отпетых своих головорезов-туленгутов, а в помощь им комендант Орской крепости направил отряд линейных казаков. Всю ночь бушевал пожар, совершались насилия над женщинами, убийства и грабежи…

Утром каратели ушли, забрав молодых мужчин и женщин. Сейчас из аула поехал гонец к Кенесары, но тот далеко и вряд ли отправит кого-нибудь в погоню.

* * *

Они решили повернуть к северу и ехать в Оренбург, минуя аулы Кенесары. Очутившись снова в седле, Есиркеген впал в глубокую задумчивость. Спутники тоже молчали, даже рыжий проводник оставил свои песни. Да и с чего им было веселиться после всего виденного?..

Есиркеген глубоко вздохнул… Может быть, он ничего не понимает и у простых русских солдат те же цели, что и у императора Николая? Нет, слишком много хороших русских людей повидал уже он, чтобы поверить этому. А Николая простые солдаты называют «Палкин». Он сам это слышал!.. И еще видел он глаза русских людей, когда по приказу Горчакова на плацу забивали насмерть шпицрутенами солдата, который отпустил арестованного повстанца-казаха…

Даже пальцы у человека на руке не одинаковы. Можно ли считать одинаковыми всех русских людей? Вон две ветви от одного и того же деда Аблая — кровные враги.. Но почему же того не понимает Кенесары? Или он, как раненый барс, хочет умереть в бою?

Присоединение, которое в будущем принесет великие плоды!.. Да, несмотря ни на что, он будет бороться за это.

Раздираемый сомнениями, Есиркеген только теперь заметил, что солнце закатывается. Он оглянулся по сторонам. Все та же мертвая степь простиралась вокруг, холодный ветер дул, прижимая к земле пожухлые ковыли…

— Где-то здесь должен быть аул! — Борец указал плетью в сторону. — Лошади намаялись…

— Не только лошади… — отозвался тихо Есиркеген. — Душа болит…

В первый раз с тех пор, как покинули они разгромленный аул, ответил он своим попутчикам.

Они свернули налево, к невысокой гряде холмов. Проехав еще немного, увидели крайние юрты какого-то аула. Вид его тоже был необычен. Казалось, не то он только что прибыл сюда, не то собирается сейчас же откочевать. Вокруг навьюченных верблюдов носились собаки. А в трех неразобранных белых юртах, возле которых торчали на древках конские хвосты — бунчуки, крыши были крест-накрест перетянуты черным ковровым крепом в знак траура…

— И этот аул навестила беда! — грустно сказал борец. — Давайте объедем его стороной…

— Куда сбежишь от бед собственного народа! — воскликнул Есиркеген и пришпорил коня.

Но от группы вооруженных всадников на краю аула уже отделились несколько человек и поскакали им навстречу.

— Кто вы и откуда едете? — зычно крикнул им черноусый сарбаз, не обращая внимания на их приветствия. Серый аргамак вился под ним, пританцовывая.

— Свои!.. — ответил Есиркеген и вдруг заметил синюю суконную нашивку Кенесары на груди черноусого.

— Какой такой свой?.. Не хочешь ли сказать, что мы с тобой от одного отца и матери? А ну выкладывай побыстрее, кто ты, если не хочешь отведать плетки!..

— Ни привета, ни ответа!.. Что вы нападаете на нас, не пожелав даже доброго здоровья? — Есиркеген говорил со спокойным достоинством. — Мы едем из Сары-Арки и направляемся к родственникам моей матери из рода табын на берега Иргиза…

— А с какой части Сары-Арки?

— Из Каркаралинского округа.

— Каракесекцы, что ли?

— Да…

— Стало быть, вы из того Каракесека, где у людей не осталось настоящей крови в жилах и настоящих мужчин в племени?

Есиркеген вспыхнул от такого оскорбления, но вовремя взял себя в руки и укротил свой гнев.

— Значит, и среди казахов имеются люди, не слыхавшие про Казбека Золотоустого! — улыбнулся он.

Бешеный гнев загорелся в глазах черноусого сарбаза.

— Каракесекцы всегда отличались колким языком. Уж не относишься ли ты к потомкам самого Казбек-бия?

— Вы угадали!

— Увертливый карась сам попался в руки… А ну-ка следуй за нами!..

Только теперь Есиркеген понял, что злоба людей Кенесары на ага-султана Жамантая может вылиться на него. Но он не стал пререкаться и поехал за черноусым. Десяток всадников с пиками и палицами наготове сопровождали их к середине аула.

Однако при въезде до них донесся плач из крайней белой юрты. Среди казахов издревле бытует обычай первым долгом зайти в дом усопшего и прочитать молитву. Есиркеген слез с коня, и джигиты Кенесары не стали ему препятствовать…

Зайдя в юрту, он прежде всего увидел людей в рваных малахаях и истрепанных чекменях, которые плакали и причитали на разные лады. На левой стороне юрты лежал молодой джигит, горбоносый, с чуть заметным пухом вместо усов. Он скорее был похож на спящего, чем на мертвеца. У изголовья его сидела маленькая высохшая женщина с распущенными седыми волосами. Она царапала ногтями до крови свои исхудалые щеки и причитала:

Будь трижды проклят, Кене!

Да сгинет твой род, злодей!

Что делать несчастной мне

Без света моих оче-ей!..

Рядом с ней сидела молодая красивая женщина жена или сестра убитого. Ее большие черные глаза безжизненно уставились в стену юрты. Прочитав молитву, Есиркеген вышел…

Их привели в другую большую юрту посреди аула. К канату, перепоясавшему юрту, был привязан широкогрудый белый конь величиной с доброго верблюда. А в юрте, напротив двери, полулежал огромного роста мужчина. Увидев вошедших, он приподнял голову с подушки. На громадную квадратную глыбу был похож этот странный, черный человек.

— Вот, Агибай-ага, поймали у самой околицы! — доложил черноусый сарбаз. Оказались из аула самого Жамантая. Говорят, что едут в гости к родственникам его матери, которая будто бы проживает на Иргизе…

Человек-глыба с любопытством посмотрел на Есиркегена. Тот удивился, услышав имя батыра Агибая, одного из главных сподвижников Кенесары. Эти аулы ведь не очень симпатизируют ему. Однако Есиркеген ничего не стал спрашивать, а лишь отдал глубокий поклон прославленному человеку:

— Ассаляумагалейкум!..

— Алейкумассалям, сын мой!.. Агибай пристально посмотрел в глаза Есиркегену. Кем же приходишься ты подлому разбойнику Жамантаю?

Во взгляде батыра, несмотря на суровость, светилась такая простодушная доброта, что обманывать его было невозможно.

— Сам я внук Масан-бия, а эти добрые люди сопровождают меня…

— Значит, ты рожден под счастливой звездой… Не слишком уж близкий родственник Жамантаю. А старец Масан все же неплохой человек. Как же чувствует он себя за пазухой у белого царя?..

— Дед все живет и здравствует..

— Да, так оно и должно быть… — Агибай тяжело вздохнул. — Кто не тронулся со своих насиженных мест, тому все-таки лучше. А мы вот рыщем всю жизнь по свету, как неприкаянные волки…

— Вам, наверно, не нужно было покидать родину…

Брови Агибая угрожающе сошлись на переносице.

— Хочешь, чтобы стал я прислужником, вылизывающим чужие тарелки, как Жамантай? Внук мудреца Масан-бия должен быть поумнее. Ну, ладно, не чеши там, где у меня и так свербит. Куда вы путь держите?..

Так и не решился сказать до конца всю правду Есиркеген и повторил версию о поездке к родственникам матери.

— К потомкам Букея, выходит! — заметил батыр. — Что же, не твоя вина, что дед твой стал сватом султанскому отродью… Скажи лучше, не заезжал ли ты по дороге в аул аксакала Карибая?..

— Заезжал.

— Если заезжал, то увидел, что там натворили?

— Увидел…

Это дело рук таких, как твой родственник Жамантай! Они выделили для этого черного дела своих самых жестоких туленгутов. А вызвали карателей некоторые аксакалы из их же аула…

* * *

Батыр Агибай как будто оправдывался, в чем перед самим собой… Вскоре Есиркеген понял, в чем дело. Когда через аул, в котором они сейчас находились, прошли солдаты к аулу Карибая, отсюда не было послано гонца к Кенесары. Между тем он строго предупреждал, чтобы обо всех передвижениях солдат и туленгутских отрядов султанов-правителей немедленно сообщали в его ставку. Мало того, напуганные проходящими ага-султанскими туленгутами, люди этого аула обманули самого Кенесары, сказав, что никого не видели. Узнав об этом, разъяренный Кенесары во главе пятисот сарбазов сам напал на этот аул и приказал привязать к конским хвостам восемь аксакалов. Их волокли по дороге, пока они не испустили дух. Молодой джигит, над которым плачут сейчас, попытался вступиться за стариков, но его растоптали конями. Пятьдесят джигитов и тридцать девушек угнал к себе Кенесары в качестве заложников, а Агибаю с его сарбазами приказал перевезти аул на подконтрольную ему территорию…

И снова сжалось средце Есиркегена от сострадания к этим несчастным людям. Кого бы ни слушались они, все равно их ждет расплата, месть противной стороны. Покорись они Кенесары, их растоптали бы солдаты и ага-султанские туленгуты. Не хивинцы, бухарцы, кокандцы или царские войска, а свои соотечественники истребляют прежде всего друг друга. Что может быть тяжелее для народа?..

— Может быть, и виноваты так жестоко казненные аксакалы, что не сообщили о карателях… — сказал Есиркеген дрожащим голосом. — Но они ведь сделали это из страха перед расправой со стороны властей. Да и при чем здесь остальные люди?

Батыр Агибай потупил глаза:

— Наш Кенеке не так думает… Ему не хочется верить, что во всем ауле не нашлось ни одного настоящего мужчины, который сообщил бы ему о карателях. Поэтому, он считает весь аул от мала до велика враждебным себе. И еще хочет, чтобы другим не было повадно. Так всегда поступали в степи…

— Но так ведь можно быстро истребить весь народ! — воскликнул Есиркеген.

— Врагов и надо истреблять, казахи они или другие…

Неуверенность чувствовалось в словах батыра.

— А вы сами как думаете? — не выдержал Есиркеген.

— Ни разу моя камча не поднялась на бедного, простого человека. Вот некоторые баи да кое-кто из тюре помнят ее вкус…

— Но Кенесары-то — тюре!

— Он не такой тюре, как другие, — сказал Агибай. — Кенесары… Не-ет!..

Батыр как бы спорил сам с собой…

Это началось уже давно. Батыр Агибай и Байтабын не одобряли немыслимой жестокости Кенесары. А он знал про это и специально поручал им проводить карательные набеги. Агибай молчал, а молодой и горячий Байтабын говорил об этом вслух. Зная характер Кенесары, Агибай тревожился за судьбу молодого батыра…

— Сынок, ты задаешь мне трудный вопрос!.. — печально сказал Агибай ожидающему ответа Есиркегену.

— Мальчик правильно сказал! — раздался из полутьмы юрты чей-то голос. — Слишком жестоки стали мы с людьми в последнее время. Говорим, что все это для их же счастья, а льем их же кровь. Кого обманешь таким счастьем?..

* * *

Есиркеген живо обернулся и увидел худощавого синеглазого джигита. Несмотря на казахскую одежду, было видно, что он не казах. Это был Жусуп — Иосиф Гербрут…

— Вы русский? — спросил по-русски Есиркеген. Он слышал, что среди сарбазов Кенесары есть беглые русские.

— Во всяком случае, близкий к русским… — улыбнулся Иосиф Гербурт. — Я — поляк.

— Как же вы попали к казахам?

— Как я попал в Казахскую степь, вы, судя по вашему чистому русскому выговору, понимаете. А к Кенесары я пришел, борясь за те же идеалы, что и на родине… И вот мне кажется, что правда и свирепость несовместимы…

— Я так же думаю! — с жаром вскричал Есиркеген.

— Будем надеяться, что со временем все больше людей начнет приходить к такому выводу…

Батыр Агибай прислушивался к тому, как бойко говорит по-русски Есиркеген, и в душу его закрылось подозрение. Но вспомнив расправы Кенесары, он отпустил юношу.

Однако Есиркеген уехал не сразу. Он долго еще разговаривал с Иосифом Гербрутом, выйдя за околицу аула.

Выслушав рассказ Есиркегена о том, что он видел по дороге, и о возникших сомнениях, Иосиф Гербрут твердо сказал:

— Нет сейчас другого пути у казахов. Они вошли в состав России, и путь борьбы с царизмом у них один — вместе с русскими. Вы правильно решили для себя этот самый трудный вопрос!..

— Вы говорили об этом с Кенесары? — отрывисто спросил у него Есиркеген.

— Да, — спокойно ответил тот. — Я начинаю все меньше понимать его. Боюсь, что то же самое происходит и с народом…

* * *

Есиркеген поехал дальше, направляясь уже прямо в Оренбург. Всю дорогу не выходила у него из головы картина разграбленных, обнищавших аулов, в ушах стояли плачи и проклятия. И уже не имело значения, от кого плачут люди — от хивинцев ли, кокандцев, царских карателей или сарбазов Кенесары…

* * *

В Оренбурге он случайно узнал, через одного джигита, что Кумис находится здесь, в доме генерала Генса.

— Этот самый урус-жанарал — большой чудак! — рассказывал джигит. — Его солдаты жгут аулы, а он собирает осиротевших детей, кормит, учит грамоте. Смешные люди эти русские!.. А Кумис у этих детей вроде няньки или матери…

Этот джигит был человеком Таймаса, поддерживавшим тайную связь с Алтыншаш. Он и указал дорогу к дому Генса.

Кумис не было дома. Она вместе с Алтыншаш повела детей куда-то за город на прогулку. Но в коридоре Есиркегена увидел сам хозяин дома генерал Генс и заинтересовался им, узнав, что тот едет учиться в Петербург. Он даже погладил по голове Есиркегена:

— Учись, юноша!.. Ни в чем не нуждается сейчас твой народ, как в образованных людях. И возвращайся поскорее, ибо нужен здесь будешь, как воздух для дыхания!..

Есиркеген вдруг почувствовал необыкновенное доверие к этому человеку с добрыми, умными глазами. Захлебываясь, рассказал он ему все, что видел по дороге сюда.

— Кто знает, не захотят ли в Петербурге сделать из меня такого же беспощадного карателя-офицера, как войсковой старшина Лебедев или наши султаны — полковники и подполковники?.. — воскликнул он.

Генерал Генс слушал его с просветлевшим лицом.

— Нет, юноша, из тебя они этого не сумеют сделать! — с твердой уверенностью сказал он. — В Петербурге ведь не только казармы. Там, среди передовых людей, найдешь ты настоящую Россию и сразу почувствуешь, что нужен не одному своему народу, но и ей!..

Генс говорил несколько напыщенно, но такое глубокое убеждение слышалось в его словах, что не верить ему было невозможно. Долго еще говорили они об истории. И Есиркеген понял, что если бы все русские думали так, как некоторые генералы-вешатели вроде Горчакова, то давным-давно не осталось бы в степи ни одного «инородца». Но большинство русского народа как может противится самодержавию, и рано или поздно произвол и беззакония будут побеждены. Да, немало еще крови прольется в степи… Но нужно стремиться, чтобы ее пролилось как можно меньше…

Генерал Генс вдруг перешел на казахский язык, поразив этим Есиркегена.

— Хорошая пословица есть в степи, — сказал он. — «Не кидай шубы в огонь, рассердившись на вшей!» Так и казахам не следует смешивать недостойных, жестоких и неумных чиновников с русским народом…

Их разговор прервали возвратившиеся с детьми Алтыншаш и Кумис. Есиркеген, увидев Кумис, не мог выговаривать ни слова от какого-то необычного волнения. А она так обрадовалась его приезду, что крепко обняла его за шею и почему-то заплакала…

Они так и не смогли поговорить о том важном, что оба чувствовали. На следующее утро Есиркеген уезжал в Петербург.

 

III

В 1841 году, или в год коровы, седьмого числа месяца кыркуйек — сентября у могилы Алаша собрались предводители трех жузов. Обернув Кенесары в белую кошму, они подняли его над толпой и провозгласили ханом всех казахов…

Иосиф Гербрут, который находился в это время в Тургае, понял, что отныне начинается новый период в движении. Кенесары достиг своей личной цели, в впредь люди должны бороться не за свободу, а за хана Кенесары. Получив освященную древними традициями власть, он будет применять ее как заблагорассудится и с присущей ему жестокостью. То есть наступает период обычного деспотизма, к чему неминуемо приходят все такие движения. И разве только в Казахской степи случалось такое!

«Кенесары!.. Кенесары!..» Все чаще раздавался этот клич в бою и на празднествах, вытесняя все другие призывы. Скоро, очень скоро останется только он один, и люди начнут отходить от хана. Все больше будет становится недовольных, и волей-неволей Кенесары придется усилить террор. Ну, а за этим у него дело не станет. Террор, в свою очередь, породит новых недовольных. Так и захлебнется это движение в пущенной им самим крови…

Да, ханский, императорский или любой другой трон сразу становится местом, откуда люди перестают видеть вещи в их настоящем свете. Но ведь в окружении Кенесары — неглупые люди. Тот же Таймас или Сайдак-ходжа. Может быть, поговорить с ними?..

Десять лет прожил Иосиф Гербрут среди казахов, и они стали ему родными. Порой он замечал, что даже думает по-казахски. И, понимая сейчас всю бессмысленность дальнейшей войны, зная кровавые устремления Кенесары, не мог он просто так оставить его лагерь.

Но что касается его решения переговорить с советниками Кенесары, то Иосиф Гербрут не учел веками сложившиеся в степи отношения. Дело в том, что Кенесары, как уже не раз случалось в истории казахов, сумел сплотить вокруг себя многих прославленных родовых батыров и родственников-тюре. Они опирались на него и были преданы ему до последней капли крови. Не в них самих таилась его сила, а в том, что за каждым батыром или тюре также беззаветно шел большой аул или целый род. Связанные по рукам и ногам неписаными законами родового строя, казахи попросту не знали других отношений…

* * *

Усугубляло трагедию то, что, не зная других форм государственности и не имея даже представления о них, казахи зачастую воспринимали ханскую власть как символ своей государственности и территориально-правовой целостности. Они еще не понимали, что движение Кенесары все быстрее превращалось в обычную кровавую борьбу за ханский престол между несколькими крупными феодальными группами. Кенесары, сумевший использовать мощное народное движение, оказался умнее, хитрее и дальновиднее других…

Да, он, конечно, был незаурядным человеком, и Иосиф Гербрут понимал его личную трагедию На крутых поворотах истории обычно появляются такие характеры. Но теперь Кенесары увлекал за собой в пучину целый народ. Новые реки крови и слез должны будут пролиться на этой несчастной земле!..

Иосифу Гербруту не удалось поговорить с Таймасом, Абильгазы или Сайдак-ходжой. Ему снова пришлось встретиться с самим Кенесары…

Вернувшись по приказу Перовского осенью прошлого года из кокандского похода, Кенесары снова распустил на зиму по домам свое войско. Зимовал он с немногочисленными аулами туленгутов в верховьях Тургая. За всю долгую зиму он ни разу не обратился к Перовскому или Генсу, которых считал клятвопреступниками. Один только Байтабын ездил за это время в Оренбург, чтобы повидать свою Алтыншаш.

Байтабын и привез неприятную новость о снятии Перовского и назначении военным губернатором Обручева. Перовский, по мнению императора, оказался чрезмерно либеральным по отношению к инородцам. Генерала Генса тоже ждали крупные неприятности, и по делу его начато было расследование.

Кенесары сразу почувствовал, чем это ему грозит. Он немедленно разогнал гонцов во все свои аулы, чтобы отряды раньше обычного, не дожидаясь таяния снега, собирались у могилы Алаша, на Кара-Кенгире. Из донесения Алтыншаш, переданного вскоре через верного человека, он знал, что генерал Обручев не верит в преданность Кенесары. Это значило, что Горчаков, в какой-то степени сдерживаемый до сих пор соглашением Перовского с Кенесары, вероятно, скоро начнет свои операции — руки у него теперь развязаны.

В месяце кокек — апреле 1842 года — год барса — Кенесары с несколькими батырами уехал поохотиться в горы Аксакал-Тюбе, неподалеку от зимовья младшей жены. Воспользовавшись его отсутствием, есаул Сотников во исполнение приказа сибирского генерал-губернатора напал на его родовой аул и увел с собой старшую жену Кенесары, Кунимжан, вместе с двумя малолетними детьми и некоторыми родственниками хана. Кроме того, был угнан весь скот…

Вернувшись в свой аул, Кенесары начал искать пути, как освободить Кунимжан с детьми. Но в это время Сотников во главе казаков и ага-султанских туленгутов совершил нападение на аул младшей жены Кенесары в Аксакал-Тюбе и на аулы покойных Саржана и Есенгельды. На этот раз произошла серьезная стычка: свыше ста человек было убито, в качестве заложников было уведено двадцать пять человек, угнаны тысяча верблюдов, три с половиной тысячи лошадей и десять тысяч овец…

Вконец остервеневший Кенесары не покорился, а решил жестоко отомстить. Вот в этот момент он и увиделся с Иосифом Гербрутом.

— Завтра общий сбор на могиле Алаш-хана, — сказал ему Кенесары. — Поезжай со мной!..

Они поехали на следующее утро. Был конец апреля, и буйная зелень заливала степь. Сизо-голубые вершины Аргынаты, Улытау, Кичитау, Аиртау манили к себе какой-то первозданной чистотой. Здесь было заповедное место, не тронутое человеком. Воздух пьянил, наполнял сердце радостью…

Только Кенесары не чувствовал этого. Лишившись Кунимжан с детьми, он окончательно стал похож на волка, да еще потерявшего свой выводок. К тому же он чуял, не мог не чуять своим волчьим сердцем неотвратимо приближающийся конец. Об этом говорило все: прямой уже отказ в поддержке со стороны некоторых родовых вождей Среднего и Младшего жузов, откочевка из подвластных ему земель ряда аулов, участившиеся налеты карательных отрядов.

Но Кенесары не менял своей политики. Не трогая пока подчиненные оренбургскому военному губернатору укрепленные пункты и казачьи станицы, он не прекращал набегов на те аулы, которые не примкнули к нему, угонял скот, грабил имущество. С каждым разом более кровавыми становились его нападения. И все чаще его сарбазы натыкались на растущее сопротивление простого народа. Страна устала от смуты…

Больше всего повлиял на настроение Кенесары обмен письмами с крупным бием Среднего жуза Балгожой, не пожелавшим поддержать Кенесары, несмотря на угрозы и обещания. Письма по древнему степному обычаю, были составлены в певучих стихах. От имени Кенесары письмо к Балхоже написал Сайдак-ходжа:

Старейшина двух родов,

Из мудрецов мудрец,

Друг другу рубашки рвать

Устанем ли наконец?

Неужто других врагов

Не видим мы до сих пор?

Долины отнял Коканд,

Царь русский — подножья гор.

Теснят чужеземцы нас,

Грозят нам из городов,

Свободу свою казах

Неужто отдать готов?

Давайте же заключим

Меж всеми родами мир,

И правит пускай страной

Кенесары-батыр.

Но опиравшийся на Тургайскую крепость бий Балгожа не боялся Кенесары. Еще в прошлом году, разгневанный его отказами и с целью опозорить Балгожу, Кенесары послал в его владения свою воинственную сестру Бопай с отрядом. Она угнала весь скот упрямого бия, но он не шел ни на какие уступки. Ответ его на обращение Кенесары был издевательским:

Рано или поздно ты

Сам в ловушку угодишь,

Выберись тогда, сумей!

Ты не только русских злишь,

Нет, султан, — кругом враги.

Клетка есть, готова мышь,

Вывернись тогда, сумей!

Кайся, или не сносить

Головы тебе своей.

Видишь — справа ждет Коканд,

В рабство ждет, уразумей

Слева же — другой капкан:

Род уйсун, уразумей.

Прямо глянешь — Бухара,

С грозной силою своей,

Вкось — киргизов горных род

Злобно ждет, уразумей

Так что ты не горячись,

Нету у тебя друзей,

Если хочешь уцелеть,

Русским кланяйся скорей!

Все это Кенесары знал и без напоминаний бия Балгожи. «Хорошо, Балгожа!» — сказал он про себя. — Ты предрекаешь мне неминуемую гибель, и это правда. Но смерть твоя наступит раньше моей!" В ту же ночь он отправил пятьсот отборных сарбазов во главе с батыром Жанайдаром, чтобы они сровняли с землей аулы Балгожи, а самого его приволокли привязанным к конскому хвосту…

Однако батыр Жанайдар не мог совладать с собой и по дороге заехал на одну ночь к Бопай, которую любил всю жизнь. А Балгожа, предупрежденный своими людьми из ставки Кенесары, успел сняться и откочевать в сторону Орской крепости. Отряд батыра Жанайдара столкнулся с нукерами султана-правителя Ахмета Жантурина и повернул назад. По дороге он все же сумел разграбить аул бия Кукира, направлявшийся к Сырдарье, и пригнал множество скота…

Кенесары так и не узнал причины, по которой Жанайдар-батыр не выполнил его приказ. Неотмщенное письмо бия Балгожи не давало покоя султану, и Иосиф Гербрут понимал это…

Когда они достигли низменного берега реки Кенгир, где покоится прах Алаш-хана, оказалось, что многие батыры и предводители родов не успели еще собраться здесь. Они стали прибывать на следующий день вместе с нагруженными провизией караванами. Первыми приехали Иман-батыр из Тургая, Жоламан-батыр, потом Агибай, Бухарбай, Жеке-батыр Тулебай, Кудайменде. Последними приехали Жанайдыр с Бопай.

Словно белая юрта, посреди безбрежного степного моря стоял мазар хана Алаша высокий кубический мавзолей, сложенный из кварцевого кирпича и украшенный глазурью. Венчал его громадный голубой купол с четырьмя белыми башенками по краям. Сама усыпальница представляла довольна вместительное помещение с небольшим возвышением посреди, захламленное клочками полуистлевшей материи, конскими черепами и хвостами. Тут же валялись наконечники стрел и копий, проржавевшие клинки.

Рядом с усыпальницей Алаш-хана, построенной в пятнадцатом веке, находились еще две гробницы — мазары Амбулак-хана и Жусахана, первых после Алаша правителей Казахского ханства. Обо всех троих бытовали в народе многочисленные легенды. А Кенесары не случайно избрал это место для встречи, так как сюда было удобно съехаться представителям всех трех жузов.

По приезде к могиле Алаш-хана гнев Кенесары еще более усилился. Он ни с кем из приехавших батыров не сказал ни слова, а все ходил и ходил у мазаров. Один лишь Кара-Улек сопровождал его…

Десять дней назад Кенесары узнал, что к степному озеру между горой Кокиик-Кенесары и Кустанаем во владения бия Балгожи направилась артель русских рыбаков. Желая поссорить новое оренбургское начальство с Балхожой, он отправил летучий отряд во главе с Байтабыном, чтобы тайно прирезать этих людей и все свалить на туленгутов бия. Вчера отряд возвратился, и Байтабын доложил, что не сделал требуемого.

— Почему? — спросил Кенесары.

— О мой хан! — Байтабын отпустился на одно колено. — Это простые и бедные люди. Они с женами и детьми ловят рыбу, которую мы не едим. Чем они провинились перед нами?

Кенесары ничего не сказал Байтабыну. Он вспомнил, как совсем недавно Байтабын заступился за людей из враждебного аула, которых наказывали по приказу Кенесары. Это еще можно было отнести за счет сострадания к родному народу, но тут какие-то чужие рыбаки!.. «Что же, придется в последний раз испытать его!» — подумал Кенесары и в этот момент увидел сидящего возле мазара Иосифа Гербрута. Поляк не отходил от чудесных построек, восхищаясь их необыкновенной красотой и пропорциональностью. Для него это было еще одной тайной небольшого кочевого народа с великим прошлым…

Сейчас Иосиф Гербрут сидел и шептал стихи на языке своей далекой родины — тихие и печальные слова о страданиях ставших ему близкими людей. Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Он вздрогнул, повернулся и увидел Кенесары. Рядом с Кенесары стоял человек, один вид которого внушал ему ужас и отвращение.

— Не бойся… Ты еще ни в чем не провинился! — сказал Кенесары и сделал Кара-Улеку знак уйти. Тот повиновался.

— Ты тоскуешь по своей родине, Жусуп?

Иосиф Гербрут кивнул:

— Тоскую… Не было бы так далеко, убежал бы!

— Раньше ты не говорил таких слов… Ты говорил, что тебе близки наши мысли. Я хорошо помню твои слова…

— Да, мне казалось тогда, что движение ваше очищено от скверны себялюбия и жестокости… — Иосиф Гербрут говорил как во сне. — Мы, поляки, увлекающиеся люди…

— Сейчас ты думаешь другое?..

Кенесары говорил безразличным голосом.

— Да, Кенеке… — Иосиф Гербрут посмотрел прямо в глаза Кенесары. — Ты всю жизнь стремился к белой кошме, на которой подняли тебя над людьми. Сейчас все дальше отходят от тебя те, кто без всякого расчета восстал за народную свободу и независимость. И все ближе тебе начнут становиться те, которые говорят лишь приятное. Но я не умею этого делать…

— Недаром говорят: у кого чужая кровь, у того и чужая душа… — Хищные огоньки загорелись на миг в светлых глазах Кенесары. — Но я тебе отвечу. Россия — многоводная река, а мы лишь маленький ручеек. И я боюсь за то, чтобы как тек он из века в век, так пусть и течет, независимо от реки. Если деды нынешних казахов подчинялись хану Аблаю, то внуки их пусть подчиняются его внуку!..

— А как ты думаешь править людьми? Ведь, лишившись воды и земли, они завтра же убедятся, что ты не в силах вернуть утерянное. А бесконечно воевать только за твой ханский престол никто не согласится.

— Не знал бы я тебя так давно… — Кенесары поправил рукоять сабли. — Ты спрашиваешь, как я буду править своей страной. Да так же, как белый царь. — При помощи палки для непокорных. А кто не подчинится — растопчу конями, как делали мои предки. Все остальное — ерунда, сабле и плети лишь послушны люди!

Иосиф Гербрут с жаром покачал головой, не соглашаясь с этими словами.

— Ты — слабый человек, поляк, и не знаешь, что рождает власть!..

— Государство, построенное на крови, никогда еще долго не существовало. И не был счастлив народ в таком государстве… Мера должна быть во всем, а прежде всего в насилии! И смысл в нем обязан быть!

— Нет уж! — Кенесары до белизны в пальцах сжал плеть. — Я веду за собой людей и имею право на все!.. Все в моей стране подчиняется мне, и тех, кто не захочет этого сделать, ждет только смерть! А начну с рода жаппас!

Иосиф Гербрут молчал… Все чаще стал этот человек произносить слова «моя страна», «мой народ». А что касается рода жаппас, то при чем здесь простые пастухи!..

Бии рода жаппас Алтынбай Кобеков и Жангабыл Тулегенов были недовольны тем, что с перекочевкой Кенесары к Тургаю у них меньше стало пастбищных угодий. Лошадей они гнали на тебеневку в Мугоджары, а овец содержали на самой Омской линии, отведенной казачеству. Оба бия на словах поддерживали Кенесары, а на деле всячески вредили ему, отказываясь платить установленный им сбор — зякет. Недавно Кенесары узнал, что в погроме аула его старшей жены Кунимжан участвовало несколько джигитов Алтынбая…

— Разве весь род отвечает за дела одного бия? — спросил Иосиф Гербрут. — Ведь люди и не знали об этом. К тому же у них с нашим приездом действительно поубавилось пастбищ, и не все понимают необходимость делиться ими.

— А почему невиновные не наказали виновных? Нет, все они — люди бия Алтынбая. Куда пойдет козел, туда и вся отара… Накажу жаппасовцев, шектинцы призадумываются, прежде чем изменить мне!

— Но при чем здесь женщины и дети!

— Людям не себя жалко, а семьи. Страх лишиться всего самого дорогого, даже потомства, заставит их следовать за мной. Ты, поляк, не поймешь этой мудрости. Я ведь для их же пользы!..

Иосиф Гербрут внимательно посмотрел на Кенесары. Да, этот человек искренне верил в свое предназначение, и лишить его этой веры можно было только вместе с головой. Ничего нет опасней таких людей!..

— Позвольте спросить тогда, Кенеке… Если, по-вашему, все держится на страхе, то почему бий Балгожа не присоединяется к вам, несмотря на свои сожженные аулы?

— Он подобен гиене и боится русских… Чернь казахская всегда труслива. А Балгожа, хоть и бий, происходит из «черной кости»!..

— Из кого ваши самые мужественные сарбазы, Кенеке, и что бы вы делали без них?.. Сейчас вы думаете удержать людей при себе силой страха. Но люди могут отшатнуться от вас… Лучшие люди. И что вы сделаете с одними тюре?..

Кенесары вдруг помрачнел и уже не старался скрыть свое настроение.

— А ты, несмотря на то что чужой среди нас, разбираешься кое в чем получше Таймаса с Абильгазы… — Впервые за долгие годы знакомства Иосиф Гербрут увидел, как Кенесары попросту присел с ним рядом на обломке дувала. — Что же мне остается, кроме сбора людей под свое знамя под страхом смерти? Десяток тысяч сарбазов, что у меня, и кокандского хана не одолеют!..

* * *

Смотри, сколько у него одного крепостей: Эрмазар, Наманган, Андижан, Ош, Тахты-Сулейман, Шахрия, Ангара, Кураша, Ходжент, Ура-Тюбе, Ташкент!..

Иосиф Гербрут слушал с возрастающим изумлением… Этот человек еще мечтал о большой войне!..

— Оренбургское начальство по чьему-то доносу обвинило меня в том, что я без его разрешения принял хивинский подарок — пятнадцать ружей и аргамака… — продолжал Кенесары. — Это я взял у хана Аллакула. Теперь он умер, а сын его, хан Рахманкул, прислал мне уже трех аргамаков и снова ружья с боеприпасами… Что же, у хивинцев неплохие ружья и лучшие на свете аргамаки. Но почему оренбургские генералы считают Кенесары таким мелким человеком? Если я принимаю подарки и даю хивинскому хану кое-какие ни к чему не обязывающие заверения, то это еще ничего не означает. Пока что он прыгает под мой барабан и грызется с эмиром. Пусть грызутся друг с другом оба высоких хана — кокандский и хивинский вкупе с эмиром Бухары, авось и нам что-нибудь перепадет. Сейчас каждый из них заигрывает со мной, но я не поддамся им: ни ханам, ни эмиру. Уж правда, если служить, то льву, а не шакалам!.. Но только российский лев хочет волка Кенесары переделать в бессловесного барана. Чего я добился, ведя переговоры с Оренбургом? Лишь того, что отобрали мою жену Кунимжан с детьми… — Кенесары побагровел, голос его впервые сорвался на крик: — Нет, не баран я, чтобы молчать под ножом! Уж так волком завою напоследок, что перепонки кое у кого лопнут! Заставлю их считаться с собой, а если нет, то хоть погибну по-волчьи!..

Иосифу Гербруту стало вдруг жаль этого ослепленного человека, страшного в своей свирепой ненависти.

— Неужели вы до сих пор не убедились, что все это неосуществимо? — тихо спросил он.

— Нет, не убедился… — сказал Кенесары каким-то упавшим голосом.

Потом Кенесары встал, долго смотрел в степь. Глаза его снова были бесстрастны.

— Ты правду сказал — Теперь он говорил, как всегда, спокойно. — Казахи начнут разбегаться, когда увидят, что я не в силах вернуть им пастбища. Но я не дам им разойтись…

— Каким же образом?

— Народа, который не желает сражаться под знаменем Аблая, мне не нужно!

Так просто было это сказано, что Иосиф Гербрут вздрогнул. Он знал, что у этого человека слова не расходятся с делом. И еще подумал ссыльный польский поэт, что если на беспощадные стальные клинки были похожи Чингисхан или Хромой Тимур, то нынешний потомок их напоминает обломок клинка, закаленный в человеческой крови. Неужели через столько веков проявляется злая наследственность? В том, что Кенесары теперь не моргнув глазом потопит в крови непокорные аулы, можно было не сомневаться…

Так и получилось. За время мятежа, по статистике царского правительства, Кенесары было разграблено и сожжено сто семьдесят пять аулов и убито свыше пятисот мирных жителей. Почти все эти грабежи и убийства приходятся на последние годы его жизни…

Иосиф Гербрут решил подойти с другой стороны:

— Но если вы совершите набег на аулы Алтынбая, то возможны любые меры в отместку. Не забывайте, что Кунимжан с двумя вашими детьми находится у них. Когда прольется кровь в ауле Алтынбая…

Кенесары сделал отметающий жест рукой:

— Ты хочешь сказать, что Аршабок и Обрыч убьют мою жену и сыновей?.. — Он назвал Горчакова и Обручева с казахским выговором. — Нет, они не сделают этого… А если бы даже и сделали, то у нас ведь тоже есть их пленные. К тому же они не очень грустят, когда мы воюем друг с другом. Ну, а в случае чего, то пусть…

— Что пусть?

Иосиф Гербрут не понял вначале, о чем говорил Кенесары. А когда понял, то ему все стало ясно. Он вспомнил, как три года назад этот человек испытывал мужество своего маленького сына Сыздыка. Так когда-то испытывали его самого. Сейчас он в необыкновенной гордыне своей превратился в холодный камень и похоронил в душе себя, своих близких и все вокруг…

Кенесары словно бы прочитал его мысли:

— Скорбь и печали путают мысли человека, лишают их чистоты. Поэтому следует вырвать их из сердца вместе с мясом. Даже жалкий скорпион находит в себе мужество поразить себя собственным ядом!

И все же Иосиф Гербрут решился уговорить его:

— Ходят слухи, что Кунимжан-ханум с детьми перевезли из Омска в Оренбург. Не написать ли письмо на имя военного губернатора с предложением обменять ее на пленных офицеров?

Кенесары наконец повернул к нему голову.

— Попробуем… — сказал он безразличным голосом. — У нас находится около двадцати пленных офицеров, в том числе барон Уйлер и есаул. Пусть отпустят в обмен тридцать пять человек из моего аула вместе с Кунимжан и детьми. Так и напиши!.. И еще напиши, Жусуп…

— Что еще, Кенеке?

— Напиши, что с момента приезда Обрыча наши отношения с Оренбургом совсем испортились… Хоть они и не тревожат нас, но омские отряды приходят в наши аулы не без их ведома. А когда окончательно уберут Генса, то и Оренбург вплотную примется за нас. Напишем самому Обрычу, попытаем счастья в последний раз…

* * *

Иосиф Гербрут с готовностью вытащил из-за обшлага тетрадь:

— Что же писать Обрычу?

— Вот так и пиши… «Два года назад военный губернатор Перовский и генерал Генс от высочайшего имени объявили нам манифест об амнистии, простив все наши прегрешения. С тех пор мы прекратили всяческое сопротивление белому царю… Нынешнего года двадцать первого числа месяца наурыз — марта, когда мы со своими людьми находились на охоте, военный отряд из Омска под командой есаула Сотникова совершил набег на наш аул, забрал весь скот и имущество наше, а также захватил в плен нашу жену Кунимжан с двумя малолетними детьми. Это убедило нас, что нам нечего ждать милости от царских начальников, и поэтому отныне мы уповаем лишь на Бога!..» Напиши только так, чтобы они не подумав, что мы очень уж просим их. Однако сделай намек, что есть у нас еще надежда наладить мирные отношения…

— Я стараюсь так написать…

— Если же нет!.. — Побледневший снова Кенесары сжал руку в кулак.

— Возможно, что все еще уладится…

— Кроме того, напиши письма всем биям, которые виляют хвостом. Я назову тебе их… Прежде всего вождем рода назар — аксакалам Байтуре и Каракушику…

— Что же написать им?

— Пусть признают меня ханом!.. Несмотря на старые обиды, стану опорой для них. Но если не будут повиноваться… Напиши, что тридцать лет буду ждать их ответа, но следующие тридцать лет буду мстить!.. И биям рода жаппас напиши такое же письмо!..

— Напишу…

Иосиф Гербрут понял, что бесполезно говорить о чем-либо сейчас с этим человеком.

Послышался хруст песка от чьих-то шагов. К ним спешил Таймас:

— Кенеке, прибыл нарочный из Оренбурга. От ваших детей…

— Хорошую или плохую весть он привез?

— Плохую!..

Ни один мускул не дрогнул в лице Кенесары.

— Да, трудно ожидать сейчас хороших вестей… Что же сообщает наша Алтыншаш?

— Она сообщает, что Обручев ссорится с генералом Генсом и можно ждать плохого для нас…

— И это ты называешь плохой вестью?

— Когда трутся друг о друга два верблюда, погибает муха между ними. Разве не похожи мы на эту муху?.. С тех пор как уехал Перовский, только с Генсом еще можно было нам разговаривать…

* * *

Кенесары махнул рукой:

— Чего еще нам ждать от них?

— Только черту не на что надеяться, — пословицей сказал Таймас. — Надо обратиться в Оренбург.

— Ты предлагаешь, чтобы я пришел, снял свой малахай и упал к ним в ноги? — грозно спросил Кенесары. — Но не снимут ли они тогда этот малахай вместе с головой?..

— Не это я предлагаю… Если мы туловище, то ты голова. Долго ли проживет голова без туловища? Как говорят у нас — если подумать, то и снег загорится!..

— Хорошо… Какие еще там вести?

— Военный губернатор запросил у Петербурга дополнительные деньги — четырнадцать тысяч рублей для подавления нашего мятежа… И еще три тысячи отдельно…

Таймас опустил голову.

— Говори! — приказал Кенесары.

— Это будет выплачено тому, кто привезет вашу голову, Кенеке…

Кенесары улыбнулся:

— Хорошо, что хоть как-то оценили… Но неужели я стою всего сотни лошадей? Если считать даже по тридцать пять рублей за коня… Ведь Аршабок сам пишет в Петербург, что только в два года я принес убыток российской торговле на двести восемьдесят тысяч рублей. Если это правда, то он хочет нажиться на мне…

— Так или не так, но если восстание наше было полуденной порой, то ханом мы сделали тебя в предвечернюю пору. Тебе думать, как бы совсем не закатилось наше солнце. Помни пословицу, Кенеке, что нет страшнее врага, чем собственный гнев!..

— Хорошо, подумаем… Что еще осталось тебе сказать?

— Беглый солдат Гаврилов из твоей охраны передал через проезжающих купцов обещание привезти в Оренбург твою голову. Он предупредил, что это легче сделать зимой. А генерал Обрыч написал письмо в Петербург с просьбой о помиловании этого Гаврилова, если исполнит обещание…

— Предатели всегда достойны казни! — вскричал Иосиф Гербрут.

Кенесары подумал с минуту.

— Нужно раньше проверить… Если подтвердиться, то Кара-Улек сам справится. Не стоит отпугивать других беглых…

Все трое пошли к юртам. По дороге Таймас сообщил еще одну неприятную новость. При испытании отлитой пушки погиб башкир Давлетчи. То ли чугун не выдержал, то ли пороху переложили, но пушку разорвало. Это, пожалуй, больше всего опечалило Кенесары, очень надеявшегося на эти пушки.

— Да укроет его тело мягким шелком степь наша! — сказал он.

В течение трех дней батыры, султаны, аксакалы и бии обсуждали, каким должно быть воссозданное ханство. Они пришли к общему мнению по четырем пунктам…

Первый касался самого главного — войска. До сих пор в распоряжении Кенесары находились лишь восемь тысяч всадников, которые зимой разъезжались по своим аулам. Лишь пятьсот сарбазов оставались в последнюю зиму при Кенесары. Решено было увеличить основное войско до двадцати тысяч сарбазов, причем на зиму оставлять при ставке пять тысяч из них.

Каждый жузбаши и мынбаши — сотник и тысяцкий — новой армии обязаны изучить русское военное искусство и обучать ему своих джигитов. Рядовые сарбазы должны были отныне носить на груди три зеленых полоски и зеленый отличительный знак на спине, жузбаши и мынбаши — красные нашивки, а сам Кенесары — голубой мундир с эполетами русского полковника…

На должности мынбаши назначались самые прославленные батыры, правом их назначения обладал лишь Кенесары. Был создан также отдельный стрелковый отряд из тысячи человек под командой Байтабына.

Особое внимание уделялось повиновению. За любое нарушение отныне применялось древнее наказание «шик» — надрез на лице саблей или копьем. Позор смывался только отличием в бою. Джигит с двумя надрезами на лице предавался суду биев и наказывался большим штрафом в виде скота, отлучением на год от семьи или принуждался пасти овец. При трех надрезах — воина ждала смерть…

— Казахские ханы когда-то четвертую часть подвластного им народа всегда держали на конях, ибо казах и воин — это одно и то же! — сказал Кенесары. — Чтобы не стать для врагов заманчивой добычей, мы должны брать с них пример и из миллиона подвластного нам населения держать на коне хоть двадцать тысяч человек…

Никто не выступил против этого, и Кенесары получил двадцатитысячное войско…

Другой пункт решения был о снабжении войска продовольствием и воинскими припасами. Ханский совет решил собирать особый налог, который делился на две части: зякет — на скот и ущур — на урожай. Имеющие до сорока голов скота не облагались этим видом налога. Те, кто владел большим количеством скота, платили налог в возрастающей степени. Сеющие же пшеницу обязаны были сдавать десятую часть урожая.

По этому поводу возникли разногласия. Кенесары потребовал, чтобы часть казахов на берегах Тургая, Иргиза, Сырдарьи, Сарысу, Или и многочисленных степных озер обязательно занялись земледелием. Дело в том, что все оренбургские военные губернаторы, граф Сухотелен, граф Перовский, Обручев — были против приобщения степных народов к земледелию, считая это непроизводительным и невыгодным для империи делом. В своем докладе военному министру генерал Обручев писал: «Мой предшественник генерал-адъютант Перовский был ревностным противником того, чтобы киргизы занимались земледелием и перешли на оседлый образ жизни. При этом он преследовал цель, чтобы оные, вместо собственного производства зерна, покупали хлеб у нас и тем самым были постоянно зависимы от России».

Исходя из этих соображений, граф Сухотелен, а за ним и Перовский старались ликвидировать казахские оседлые аулы, появившиеся рядом с русскими селениями на территории военного губернаторства. Но Кенесары необходим был хлеб для войска, и он решил поддержать земледельцев..

Налоги в казахских аулах для царя или кокандского хана собирали обычно бии и вожди родов. Отныне предложено было собирать их специальным есаулам Кенесары, что сильно укрепляло ханскую власть.

Третий пункт решения посвящен судебным разбирательствам, которыми до сего времени занимались бии и аксакалы. Теперь же вопросами наследования, барымты и другими тяжбами могли заниматься лишь люди, утвержденные ханом, а межродовые споры разрешал сам Кенесары.

Споры же между казахами, подчиненными Кенесары, и теми, кто жил на территории султанов-правителей, разрешали ага-султаны. Кенесары явно не хотел иметь серьезных разногласий даже с ними, во всяком случае с некоторыми из них. Особенно остро закон был направлен против грабежа скота — барымты, которая в корне разрушала единство родов и племен. Понимая, что большинство его войска так или иначе из простонародья, Кенесары настоял на некотором облегчении участи рабов. За убийство раба хоть штраф стали взимать…

А четвертый пункт решения в какой-то степени упорядочивал торговлю. Если раньше его джигиты попросту нападали на караваны и грабили их, то теперь, по примеру других государств, решено было облагать их пошлинами за прохождение через степь и охрану в пути. Но пошлина была не одинакова и зависела от отношения государства или рода, которому принадлежал караван, к самому Кенесары.

Ханский совет решил прекратить по всей линии необоснованные стычки с русскими поселками, а закупки зерна в них и торговые операции с Хивой и Бухарой разрешить производить только ханским чиновникам. Добившись всего, что он хотел, Кенесары вырвал у вождей примкнувших к нему родов и племен еще одно важное для себя право, касавшееся ханского совета. Если во времена Нуралы — сына Абулхаира — хан без согласия своего совета не мог решать важных вопросов, то Кенесары обязывался лишь советоваться с ним. После принятия решения самим ханом оно становилось законом. Велений Кенесары нужно было слушаться беспрекословно…

* * *

Через неделю Кенесары возвратился в ставку на реке Кара-Тургай. Вскоре туда начали съезжаться батыры-мынбаши со своими джигитами. Началось обучение по новому закону…

Сосредоточив в своих руках власть, Кенесары немедленно начал совершать жестокие набеги на враждебные и колебляющиеся аулы. Не трогая пока оренбургских крепостей и селений, он непрерывно тревожил Сибирскую линию, с которой считал себя в состоянии войны. С каждым днем увеличивалось количество жертв с обеих сторон.

В начале лета Кенесары осуществил давно замышляемое нападение на аулы рода жаппас, которые только что успели переехать на летовку к Тургаю. Султана Алтынбая Кенесары волочил несколько верст привязанным к конскому хвосту, а двух его дочерей отдал в жены простым сарбазам, отличившимся при этом набеге. Вскоре Алтынбай умер, завещая своему внучатому племяннику Жангабылу, чтобы тот отомстил сыновьям Касыма-тюре за поругание…

* * *

Хранивший в душе вражду к Кенесары, хорунжий Жангабыл начал искать пути к отмщению. Собственных сил у него не хватало для нападения на аулы Кенесары, и он много раз наведывался к новому оренбургскому начальству с просьбой о помощи. Однако военный губернатор не считал пока возможным начинать военные действия из-за какого-то Алтынбая и велел ждать. Он готовился к широким военным действиям против Кенесары в будущем и не хотел пока раскрывать свои планы. Чтобы обмануть бдительность мятежников, он даже улучшил содержание старшей жены Кенесары — Кунимжан, а детей его определили в русскую школу…

В эти дни случайно погиб беглый солдат Гаврилов. Он поехал с Кара-Улеком на заготовку дров и попал под рухнувшее дерево. Шейные позвонки его были раздроблены. Кенесары сам участвовал в его похоронах. Покойника завернули в белый саван и опустили в могилу с завидной торжественностью…

* * *

Так наступил кровавый 1843 год. В самом начале его по всей степи прокатился недобрый слух о снятии с должности оренбургского генерала Генса. Его заменили генералом Лодыженским. Эту весть привезла Кенесары сама Алтыншаш, со слезами распрощавшаяся с добрым Генсом…

Только Кумис не вернулась в степь. Заслужив добросовестной работой доверие и уважение семьи генерала Генса, она уехала вместе с ней в Петербург. Ей не хотелось возвращаться к своим после совершенного над ней надругательства. Впоследствии ее влияние было одной из причин снятия с должности султана-правителя Акмолинского округа Конур-Кульджи Кудаймендина…

 

IV

В 1843 году — в год зайца, 27 числа месяца маусым — июня, царь Николай I приказал оренбургскому военному губернатору отрядить широкую карательную экспедицию против мятежного султана, покрыв ее издержки за счет подворного налога на месте. За тот же счет подтверждалась выплата премии в размере трех тысяч рублей за голову самого Кенесары…

Генерал Обручев, связанный родством с военным министром, заранее знал об этом и хорошо подготовился к предстоящей кампании. Задолго до этого в сторону Кара-Тургая был направлен разведывательный отряд в числе трехсот сабель под командой войскового старшины Лебедева. Кенесары встретился с ним в верхнем течении Иргиза и, поскольку военных действий на оренбургском участке не велось, послал к нему для переговоров несколько своих людей во главе с Абильгазы. Они заверили Лебедева, что беспрекословно подчиняются всем приказом оренбургского военного губернатора и готовы при наличии необходимости переселиться ближе к границе. Лебедев немедленно отправил нарочного в Оренбург…

Из Оренбурга вскоре пришло указание не начинать военных действий против мятежников, но оставаться с отрядом на берегу Иргиза. Новый военный губернатор, ярый противник каких бы то ни было переговоров с Кенесары, просто хотел выиграть время. Пока ездили нарочные, составлялись письма и донесения, началось окружение мятежников…

По заранее разработанному плану султаны-правители Ахмет, Арыстан и Баймухаммед выставляли каждый по тысяче сарбазов и должны были ждать приказа к выступлению. Ахмету следовало двигаться от Тобола, а Арыстану и Баймухаммеду слиться у крепости Сахарной с трехтысячным отрядом полковника Бизанова и замкнуть таким образом кольцо вокруг Кенесары с юга и запада. Если же Кенесары попытается проскочить в сторону Улытау и Аргынаты, там его должны встретить регулярные войска, вышедшие из Омска, Петропавловска и Каркаралинска.

Таймас возглавлял разведку Кенесары и был через приехавшую Алтыншаш о многом осведомлен. К полку Бизанова им был подослан молодой джигит Тулебай, который сообщал о всех передвижениях полка. В каждом из аулов султанов-правителей тоже сидели свои люди. Зная расположение враждебных ему сил, Кенесары с тысячным отрядом на всякий случай двинулся навстречу войсковому старшине Лебедеву.

И на этот раз не изменил он своей тактики. Убедившись, что против него начались решительные действия, Кенесары принял вызов. От прежних его действия отличались только тем, что он разделил свои силы на пять частей, чтобы в случае поражения одной из них сохранялась бы основа для восстановления движения.

* * *

С тысячным отрядом, выступившим против полковника Бизанова, пошел Наурызбай, а советником при нем — батыр Агибай. Навстречу трем карательным отрядам сибирского генерал-губернатора выступили тысячи, возглавляемые Жеке-батыром, Иман-батыром и Бухарбаем. Советниками при них были соответственно батыры Кудайменде, Жанайдар и Тауке. Сам Кенесары с десятитысячным войском, в которое входила тысяча отличных стрелков во главе с Байтабыном, переместился из долины в Мугоджарские горы.

В случае необходимости Кенесары имел возможность быстро соединить все части войска. А временное разделение позволило ему маневрировать. Если бы царские отряды не сумели действовать согласованно, то так легче было бы нападать на них, бить поодиночке. Самое главное, что он оставался неуловимым для врагов. Больше всего Кенесары опасался окружения…

Он был тоже доволен, что затянулись переговоры с войсковым старшиной Лебедевым. Пока что прошел месяц шильде — июль. Если регулярные войска выступят против него в месяце тамыз — августе, то он выдержит их натиск месяц-полтора. А там придет месяц казан — октябрь с долгими дождями и ветрами.

Осеняя казахская степь с холодной слякотью по колено замучает солдат больше, чем самая лютая зима. Когда день и ночь льет не переставая мелкий изнуряющий дождь, никакой человек не выдержит, кроме того, кто вырос здесь. Они будут вынуждены прекратить волчью охоту не него и вернуться в свои крепости. Вот тогда только он и начнет действовать!

Нет не на линейные крепости или города думал нападать Кенесары. Он понял уже, что это не его война. А вот оголенные аулы враждебных ему султанов почувствуют его руку. По локоть станет она в крови. Люди будут истреблены, а скот угнан!

Расчеты Кенесары оказались правильными. Только в конце июля султан-правитель Ахмет добрался со своими нукерами до войскового старшины Лебедева, продолжавшего стоять на Иргизе. Арыстан и Баймухаммед едва набрали половину намечавшегося ими войска и не могли оказать серьезной поддержки полковнику Бизанову. Тот вынужден был запросить помощь из Омска. Когда она пришла, в его распоряжении оказались около пяти тысяч солдат и туленгутов. Однако время уже было потеряно…

Самым сильным противником стал, таким образом, отряд полковника Бизанова. Для начала Кенесары направил против него небольшой отряд во главе с Наурызбаем, который завязал бой.

К середине августа наступила предосенняя изнуряющая жара. Пятитысячный отряд, собранный из разных родов войск и дальних ага-султанских аулов, был утомлен двухдневным переходом из крепости Сахарной. Впереди на вороных конях ехали пышноусый коренастый полковник Бизанов и султаны-правители Ахмет и Баймухаммед — тоже с полковничьими эполетами. Третий ага-султан, Арыстан, пользуясь знанием здешних мест, свернул утром к далекому аулу. К вечеру он обещал догнать их…

Отряд расположился на отдых у маленького степного озера. Берега его выгорели от зноя, да и вся степь вокруг была гладкая, как оструганная доска. Дозорные все же поскакали в разные стороны, проверили овраги, малейшие неровности. Никого не было вокруг, только суслики проваливались в свои норки при приближении людей. Да и кто решится напасть на такой большой и сильный отряд прямо посреди степи? До видневшихся на добрый конный переход Мугоджар не стали посылать дозоры. Все как на ладони…

Солдаты и туленгуты спешились, стали устраиваться на ночь. Кто-то из офицеров пальнул из ружья по уткам, присевшим на озерную гладь. Ружья составили в козлы, и возле них остались бодрствовать лишь дозорные.

Но только утомленные за день люди задремали, как с нескольких концов огромного лагеря раздались душераздирающие крики: «Тревога!.. Кенесары! Кенесары!..» Прямо по спящим людям катилась непонятно откуда взявшаяся лавина, удары тяжелых палиц обрушились на головы вскакивавших в ужасе солдат. Не успели еще прийти в себя, а за первой лавиной на лагерь обрушилась другая, потом третья…

— Аблай!.. Аблай!..

— Агибай!..

— Кенесары!.. Наурызбай!..

Всего десять — пятнадцать минут продолжалось это, и вдруг наступила тишина. Ночные всадники исчезли, как растаяли в тумане. Только крики и стоны раненых говорили о том, что произошло.

Это ночное побоище в рядах сводного отряда полковника Бизанова произвели джигиты высланного вперед Наурызбая. Два дня назад прибыли они к подножию Мугоджар, зная, что отряд Бизанова пройдет именно по этой дороге. Использовав малейшие рытвины, кусты чия, овражки и высохшие ручейки на порядочном отдалении от озера, они сумели так притаиться, что один из солдатских разъездов буквально проехал через целую сотню джигитов, ничего не увидев.

Только с наступлением темноты приказал Наурызбай подняться и размять занемевшие руки и ноги. Кони, словно понимая важность тишины, настороженно отряхивались от пыли. На копыта им надевали заранее сшитые войлочные башмаки. Их сняли, остановясь в каких-нибудь двухстах шагах от светившегося кострами лагеря…

На десять атакующих линий разбили свою тысячу Наурызбай и Агибай. Сами они на своих знаменитых конях Акаузе и Акылаке встали вперед, опустив тяжелые пики. Жузбаши соблюдали интервалы между сотнями, считая до ста. Чтобы не спутать в темноте своих с чужими, решено было после атаки мчаться не останавливаясь в направлении Аиртауских песков…

* * *

Когда первая сотня доскакала до лагеря и раздался ее боевой клич, там началась такая кутерьма, что казалось, наступило светопреставление. Последние сотни, натыкаясь в темноте на упавшие палатки и мечущихся людей, понесли некоторые потери.

И все же, несмотря на неожиданность нападения, отряд Бизанова, растянувшийся на добрых полторы версты вдоль берега, не потерпел большого урона. Из спавших в палатках никто не пострадал, и лишь выскочившие наружу были растоптаны лошадьми или пали под ударами дубин и кованых палиц. Всего около сотни солдат и туленгутов было убито и немногим больше ранено…

К рассвету вырыли огромную братскую могилу, куда положили, вперемешку русских солдат и казахских туленгутов. По приказу полковника Бизанова дали нестройный залп над очередным свежим курганом, и еще одна трагическая страница этой войны была окончена. Начиналась следующая…

В это время подоспел отлучившийся султан-правитель Арыстан с полутысячей свежих джигитов. Бизанов приказал ему немедленно двинуться за сарбазами Кенесары. Через некоторое время, растянувшись на две версты, следом выступил весь отряд. На сухой земле явственно виднелись следы недавно проскакавших здесь всадников…

Полковник Бизанов уже не ехал впереди с прежним залихватским видом. Ночью он едва успел увернуться от промчавшегося мятежника, дубина которого лишь оцарапала ему плечо. Сейчас полковник приходил в себя от потрясения…

Когда взошло солнце, впереди, у самого горизонта, стали видны уходящие всадники Кенесары. В некотором отдалении от них следовал отряд Арыстана. Полковник Бизанов приказал перестроиться. Сейчас они двигались по степи развернутым строем: в центре — сам Бизанов, на флангах — сыновья Жантуры, справа Ахмет, слева Арыстан. Замыкал колонну султан-правитель Баймухаммед.

Всадники Наурызбая, казалось, не спешили уходить от погони и держались в трех-четырех верстах впереди. Когда полковник Бизанов приказал прибавить шагу, они тоже поехали быстрее. Увлеченные скачкой преследователи даже не обратили внимания на протянувшийся с левой стороны лог, густо заросший чием. Далеко позади остался воинский обоз в сто подвод с продовольствием и боеприпасами. Только проскакав еще верст пять-шесть, услышали позади выстрелы и затем несколько глухих взрывов.

Сам Бизанов, вернувшись назад, увидел догоравшие подводы и порубанных казаков-ездовых. Бочки с порохом частично были сожжены, частично увезены мятежными джигитами, опять устроившими хитрую засаду нерасторопному полковнику…

Случайно уцелевший начальник обоза рассказал, что нападающих было человек двести, а командовал ими батыр Агибай. Они и не думали далеко уезжать и маячили на горизонте слева. Однако Бизанов на этот раз разгадал их уловку и не стал отряжать за ними погоню. Оставив необходимую охрану с остатками обоза, он всеми силами продолжал преследование Наурызбая…

* * *

Наурызбай остался с пятьюстами сарбазами. Двести человек с Агибаем во главе отделились для нападения на обоз и теперь держались верстах в пятнадцати к востоку. Триста джигитов, чьи кони выбились из сил, были оставлены в стороне — в Мугоджарах. Отдохнув и пропустив мимо себя отряд, они должны будут беспокоить его с тыла.

Приказ Кенесары уводить бизановский отряд все дальше в пески выполнялся с успехом. Там, в голой пустыне, застанет их осень с дождями и ветрами, и тогда они повернут обратно. А у Кенесары пока что будут развязаны руки, и не в одном ауле заплачут люди после этого набега!..

На четвертый день погони у молодого и пылкого Наурызбая зародилась тщеславная мысль самому с пятьюстами сарбазами разбить пятитысячный отряд. Это чуть не стоило ему жизни и помешало выполнить до конца приказ.

Не имея рядом верного и опытного Агибая, Наурызбай совершил большую ошибку. На рассвете пятьсот джигитов во главе с ним снова напали на лагерь Бизанова. Но по приказу полковника было усилено охранение, и солдаты не составляли ружья в козлы. Стремительно несущаяся на лагерь конная лавина была встречена ружейным огнем и, доскакав, развалилась на части. Около ста убитых сарбазов осталось лежать на земле, в то время как бизановский отряд понес самые незначительные потери. Самого Наурызбая, раненного в правое плечо, спас Николай Губин, вовремя подхвативший подавшего с коня батыра. Хоть Наурызбай и благополучно ускакал от погони, но до следующей весны не мог больше участвовать в сражениях…

Но самым важным было то, что кто-то из раненых и попавших в плен джигитов Наурызбая рассказал во время допроса, что Кенесары с основным войском не здесь, а на Кара-Тургае. Полковник Бизанов понял, что зря потерял десять дней, и поспешно повернул обратно. После двухнедельного тяжелого похода бизановский отряд, усталый и измученный, вышел в междуречье Иргиза и Улькаяка. Он хотел соединиться с отрядом Лебедева и преданными ему туленгутами султана-правителя Ахмета, однако путь преграждали свежие, невыдохшиеся войска самого Кенесары.

К этому времени пошли первые осенние дожди. Кенесары, избегая открытого боя, переходил то на правый, то на левый берег Иргиза, а затем вовсе ушел куда-то к Мугоджарам, и найти его не было никакой возможности. Бизанов в конце концов отступил к Оренбургу, так и не выполнив своей задачи.

* * *

Не успел бизановский отряд перейти в Орск, как в степи снова появился Кенесары. С отрядом в триста пятьдесят сарбазов он тут же напал на беззащитный аул султана-правителя Арыстана, обосновавшийся на зимовье у реки Уй. Здесь им было захвачено три с половиной тысячи лошадей, столько же верблюдов, семь тысяч овец и много крупного рогатого скота. Такие нападения стали происходить чуть ли не ежедневно, и край все более нищал и разорялся. Ложась спать, люди не знали, останутся ли назавтра живы и не угонят ли у них последнюю овцу. Все меньше людей верили в добрые намерения Кенесары…

Высылаемые из пограничных крепостей отряды, как правило, возвращались ни с чем. Война все быстрее превращалась в обоюдные межсултанские грабительские набеги. Открытое столкновение в эту осень произошло только с усиленным отрядом войскового старшины Лебедева.

Лебедев, уже побывавший в плену у Кенесары, горел желанием отомстить. Вторично выступив со своим отрядом из Каркаралы, он прошел Кара-Откель и двинулся по древней степной дороге к Улытау. Большинство аргынов, найманов и кипчаков, населявших эти места, до сих пор поддерживало Кенесары. Но были здесь и враждебные ему аулы, находящиеся под влиянием Ердена Сандыбаева, а также аулы из Среднего жуза, ориентирующиеся на Аккошкара Кичкентаева. Земли их находились в районе Аргынаты и Каракоин, Каширлы, и Лебедев решил базироваться на них…

Уже по дороге сводный отряд Лебедева разорил несколько аулов, указанных ему султанами-правителями и обвиненных в поддержке Кенесары. Схваченные мятежники были расстреляны на месте. Каратели совершили грабежи и насилия.

В свою очередь, против аулов, принадлежащих царским султанам-правителям, с не меньшей жестокостью действовали отряды Кенесары под командой батыров Имана и Жанайдара. В устье реки Терсаккан они столкнулись с отрядом Лебедева. Силы оказались приблизительно, равными — по тысяче человек с каждой стороны, но у солдат, входивших в отряд Лебедева, были ружья…

На открытой местности джигитам Имана и Жанайдара нечего было и думать справиться с регулярным войском, но они употребили все тот же прием. Устроив в глубоком, поросшем густым чием овраге засаду, мятежники пропустили мимо себя головной дозор Лебедева и неожиданно атаковали не успевших дать залп солдат. Началась рукопашная схватка, в которой снова погибло немало людей с той и другой стороны…

Спешившиеся солдаты постепенно пришли в себя и организовали круговую оборону. Иман и Жанайдар дали команду отступить, и мятежники так же быстро исчезли в оврагах и зарослях чия, как и появились. Через некоторое время увидели, что они съезжаются на отдаленном холме и не думают отступать. По приказанию Лебедева солдаты и туленгуты разбили лагерь и стали укреплять его.

Вскоре недалеко от лагеря показались два джигита, помахали платками. Договорились о похоронах убитых. Опять всю ночь рыли могилы и на рассвете опустили туда павших в утренней схватке…

Целый месяц гонялись по мокрой осенней степи друг за другом отряды Лебедева и батыров Имана и Жанайдара, а за ними оставались сожженные, разгромленные аулы и холмики братских могил. Когда выпал снег, отряд Лебедева ушел в Каркаралы…

Но еще до этого двести сарбазов во главе с батыром Жанайдаром, сделав за три дня трехсотверстный переход, неожиданно напали на аул младшей жены султана-правителя Конур-Кульджи, разгромили его и увезли всех молодых женщин вместе с красавицей Зейнеп. Единственный сын бия Орынбая — батыр Жанайдар — давно уже точил зубы на Конур-Кульджу, отобравшего у него летнее пастбище Кереге-Тас на берегу Есиля и передавшего его своему родственнику — султану Ибраю, сыну Жакибая. Кроме того, благодаря проискам Конур-Кульджи, Ибрай был назначен султаном-правителем вновь образованного Атбасарского округа. Теперь Жанайдар-батыр рассчитывался с Конур-Кульджой за все обиды, но опять-таки больше всего пострадали при этом простые невинные люди…

После разгрома аулов султана-правителя Арыстана Кенесары засел в Мугоджарских горах, высылая время от времени летучие отряды для расправы с враждебными ему аулами и родами. Когда из длительного похода вернулся объединенный отряд батыров Имана и Жанайдара, он сам вышел его встречать. Впереди возвращающегося отряда ехал Иман-батыр.

— С благополучным возвращением поздравляю тебя, Айеке! — сказал Кенесары и оглянулся по сторонам. — Но почему я не вижу нашего сокола Жанайдара? Не случилось ли чего худого?

Уважительным именем Аяу-батыра или Айеке Кенесары стал называть Иман-батыра после успешного штурма укрепления Кокала-жар на границе Оренбургской и Сибирской зон. Иман-батыр тогда с несколькими джигитами проник ночью в укрепление и решил его судьбу…

Иман-батыр молча указал рукой на хвост отряда. Там на телеге лежал Жанайдар-батыр, которому во время боя пуля угодила в ногу. Кенесары почти бегом бросился туда, припал к раненому батыру лицом.

— Как чувствуешь себя, мой сокол?

Но Жанайдар-батыр был в беспамятстве — начиналась гангрена. Кенесары опустил голову. Один за другим выбывали из строя верные ему люди. Потеря Жанайдар-батыра была бы особенно ощутимой…

— Отнесите его ко мне! — приказал он.

* * *

Не осталось ни одного знахаря в округе, кто бы не побывал здесь в эту ночь по приказу Кенесары. Жанайдар-батыра опрыскивали слюной, пускали кровь из опухоли, изгоняли злого духа. Как каменный стоял над ним всю ночь и смотрел на это Кенесары. Утром он вышел из юрты.

— Кенежан, а что, если полечить его посредством «ак жол»? — сказала ему какая-то старушка.

Кенесары посмотрел на нее отсутствующим взглядом и утвердительно кивнул.

Это был древний, редко применяемый способ. Когда ничто уже не помогало раненому воину, то призывалась женщина из рода тюре. При всем народе она должна была переступить через него. Если женщина была чиста перед своим мужем, то воин выздоравливал, если же она хоть раз изменила — воин тут же умирал.

«Ак жол» служил не столько средством исцеления, сколько испытанием женской верности. Зная повадки своих жен, султаны-тюре обычно не часто пользовались им. Кенесары согласился на это, потому что все другие средства были уже испробованы…

Добрых полтора десятка женщин, принадлежащих к тюре, собрались перед белой юртой Кенесары. Среди них была и сестра его — воительница Бопай. Старуха предложила той из них, которая не имеет за собой плотского греха, переступить через умирающего батыра Жанайдара. Женщины мялись, стыдливо опускали глаза, прятались одна за другой. Никто их них не выходил вперед. Кенесары кусал губы…

— Жаль, что нет здесь нашей снохи Кунимжан! — вздохнула какая-то пожилая женщина.

Впервые увидели люди, как вздрогнул Кенесары… Да, он, который мог спокойно смотреть на горы трупов и приносить в жертву своей гордости все остальные человеческие чувства, ощутил вдруг острую боль где-то в груди. Кунимжан конечно бы переступила. Но два года она уже без него. Кто знает…

Он поднял голову, сердито посмотрел на своих снох и тетушек. Эти вряд ли могут быть безгрешными. Слишком много шелковых подушек и свободного времени у них. Зря согласился он на уговоры старой карги пойти на «ак жол». Теперь опозорят они перед народом весь род Аблая!…

В вдруг послышался чей-то чистый голосок:

— Если позволите, то я перешагну через ногу батыра Жанайдара!

Это вызвалась Акбокен, и Кенесары подумал, что не зря женил на ней своего брата Наурызбая. Но тут снова вмешалась старуха:

— Тебе нельзя, маленькая сноха! — сказала она, крутя головой, словно ворона над падалью. — Хоть и замужем ты за султаном, но не урожденная тюре…

Кенесары с яростью глянул на старуху, но она не унималась:

— Бопай, а что, если тебе попробовать?

— Не болтай ерунды! — отрезала Бопай, которая никогда не лезла в карман за словом. — Наша жизнь военная. Едешь сутки в седле, заснешь потом мертвым сном, и ежели воспользуется этим какой-нибудь лихой джигит, то не убивать же его за это!

Все знали, о каком лихом джигите говорила Бопай. Это как раз и был Жанайдар-батыр, который лежал на ковре в юрте и ждал чудесного исцеления…

Впоследствии пели в народе:

С рожденья Жанайдар удачлив был,

Но пулю как-то в ногу получил.

Должна была его перешагнуть

Безгрешная (так знахарь научил).

Да не нашлось такой в роду тюре…

С тех пор тюре вид женщин их постыл.

Кенесары стоял, задумчиво глядя себе на ноги… Какие сыновья могут родиться от этих женщин? Неужели оправдается предсказание и в мелкую тварь превратится род тюре? И как может справится он с тремя жузами, если бессилен навести порядок в собственном роду?

— А может быть, есть женщины-тюре среди тех, которых привезли вчера? — спросил кто-то.

— Есть!..

Привели трех женщин, захваченных при набегах на враждебные аулы, и среди них Зейнеп — младшую жену султана-правителя Конур-Кульджи. Старуха объяснила им, почему их позвали.

— Давайте я перешагну! — спокойно согласилась Зейнеп, любовные похождения которой были известны всей степи. — И отец мой и муж — обе тюре…

Ни Кенесары, ни кто-нибудь другой не мог возразить, если женщина-тюре заявила о своей чистоте и бралась за такое дело. А Зейнеп все рассчитала своим лукавым умом… Какой же это батыр, если умрет оттого, что перешагнет через него грешная баба? А если и умрет, то одним волком у Кенесары станет меньше… Но ничего не случится, все это — ерунда. Неужели Бог так уж следит за ее подолом? Ведь может он и прозевать ее грешки?.. Но вот будет потеха, если выздоровеет этот молодец! Всему казахскому народу известна ее добродетель. То-то смеху будет, когда узнают, что грешная баба перехитрила не только самого Кенесары, но и их общего прадеда Аблая, утвердившего правило «ак жол»!..

Ошеломленные ее наглостью люди смотрели на Кенесары. Он утвердительно кивнул.

Прелестная Зейнеп и не думала ломаться перед грозным Кенесары, при одном имени которого трепетали люди. Она кокетливо приподняла подол своего шелкового платья и со словами «Благослови меня Бог!» легко перешагнула через Жанайдара.

Может быть, действительно произошло чудо, но именно в этот момент батыр приоткрыл глаза. А увидев то, что мог сейчас видеть только он один, Жанайдар вздрогнул и даже захотел приподняться. Живой румянец начал покрывать его восковые щеки…

Люди изумленно переглядывались.

Через несколько дней батыр Жанайдар мог уже подниматься и ходить, припадая на раненую ногу. Опухоль спала, и дело шло к полному выздоровлению. Кенесары не знал даже, чему он больше рад — выздоровлению батыра или спасению чести всех тюре. За такую услугу следовало отблагодарить свободой, несмотря на то что Зейнеп была женой его самого лютого врага. Чтобы сообщить об этом решении, Кенесары пригласил ее к себе.

Кроме Кенесары в юрте находились Таймас, Абильгазы, батыры Агибай, Бухарбай, Иман, Жеке-батыр и другие. Но для Зейнеп все они были только мужчины, и вела она себя с ними соответственно…

— Хотя Конур-Кульджа наш враг, но мы не обидим достойную женщину, — важно сказал Кенесары, — мы все — родственники по деду. Скажи, какие у тебя желания!..

— А ты вправду выполнишь их? — жеманно поведя полным плечом, спросила Зейнеп.

— Хан казахов не говорит дважды!

— В таком случае, мой дорогой деверь и хан, у меня только одно желание… — просияла Зейнеп. — Не разлучайте меня с вашим мужественным слугой Кара-Улеком!..

Словно из пушки вдруг выстрелили в юрте. Все замолчали и долго не могли прийти в себя.

— Что ты сказала?!

Впервые в жизни подумал Кенесары, что он ослышался. Но она смотрела на всех ясными, чистыми глазами. Простые люди уже знали, что она каждую ночь бегает к прельстившему ее чем-то ханскому палачу-телохранителю…

— Я прошу отдать меня в жены вашему достойному Кара-Улеку…

— Какой Кара-Улек?.. Мой раб?!

Да…

Кенесары стал медленно багроветь от гнева. С нескрываемым отвращением смотрел он на женщину, которая вчера лишь, по его понятиям, спасла честь касты тюре. Есть ли больший позор, чем женщине-тюре принадлежать рабу!

А Зейнеп и не думала отрекаться от своей просьбы. Глядя в упор на Кенесары, она воскликнула:

— Хан не должен говорить дважды!.. А отдав меня в жены рабу, ты жестоко отомстишь Конур-Кульдже…

Кенесары низко опустил голову:

— Пусть будет по-твоему…

Буря негодования поднялась вокруг, когда услышали про это. Тюре сидели опустив головы. Но среди простых людей пошла слава о том, что хан Кенесары лишен сословных предрассудков и сердце его склоняется с простолюдинам. Больше всего радовалась Зейнеп. Но не знала она, как жестоко отомстит Кенесары за позор тюре…

Зейнеп в благодарность выдала Кенесары лазутчика Конур-Кульджи и Ожара — бывшего проводника Самена, а также его связных Жакипа и Сакипа. По приказу Кенесары они были повешены. А еще через два месяца Кара-Улек будто бы в припадке ревности сломал шейный позвонок своей благородной жене. Это был урок Кенесары женщинам, изменявшим своей касте!..

* * *

Пришла зима, и Кенесары временно прекратил набеги. Но на этот раз он не распустил своих сарбазов, а наоборот — призвал в войско всех молодых джигитов, способных носить оружие. Несмотря на сильные морозы, их ежедневно обучали военному делу опытные батыры. Чтобы содержать такую большую армию, требовались средства. И Кенесары обложил обязательным налогом не только подвластные ему аулы, но и множество соседних территорий. Это вызвало новый взрыв недовольства. Приходилось платить двойной налог: с одной стороны — белому царю и его султанам-правителям, с другой стороны — хану Кенесары…

Наступил 1844 год, или год мыши. К весне Кенесары имел обученное двадцатитысячное войско. Правительство, убедившись, что Кенесары неуловим в безбрежной казахской степи и силами отдельных карательных отрядов с ним не покончить, решило окружить весь район его действий. Для этой цели на берега Иргиза и Тургая были направлены крупные воинские части. В их задачу входило с трех сторон блокировать мятежников.

Ввиду того, что Кенесары часто беспокоил своими набегами со стороны Улытау и Аргынаты, князь Горчаков еще в середине прошлого года отправил донесение канцлеру Нессельроде. В нем он просил разрешения заселить эти районы казаками и создать там особый гарнизон из солдат Второго линейного сибирского полка. Канцлер дал согласие, но казаки не захотели переселяться в Улытау, где бушевало пламя мятежа. Потом все же там начало строиться укрепление, и туда по жеребьевке переехало пятьдесят семей казаков и была переведена рота солдат. Сейчас она была усилена, чтобы стать серьезным заслоном на пути мятежников. Помимо войск, выступивших из Орска и с берегов Тургая, оренбургский военный губернатор приказал султану-правителю Ахмету Жантурину объявить набор джигитов. Было обещано, что, если доброволец погибнет в бою, семье его будет выплачиваться пожизненное пособие.

Всем выделенным войскам приказывалось собраться в верхнем течении Тургая и ждать дальнейших распоряжений. По заранее составленной диспозиции полутысяча солдат под командой войскового старшины Лебедева 5 мая выступила из Орска и двинулась к Камышовскому укреплению. Продвигаясь далее вдоль Есиля, Лебедев к 20 мая должен был выйти к Тургаю, чтобы застать Кенесары на джайляу. К этому же времени сюда обязано было подойти и ополчение султана Ахмета Жантурина.

На реку Сарысу выступил отряд сотника Фалалеева, в задачу которого входило не пропустить Кенесары в сторону среднеазиатских ханств или во владения Большого жуза. Широкий охват с флангов намечался со стороны Оренбурга. Кенесары хотели лишить главного его преимущества — оперативного простора.

Верховным командующим всеми этими действиями назначили генерал-майора Жемчужникова. В начале мая он вместе во своим штабом прибыл в недостроенный улытауский форпост и приступил к руководству операциями против Кенесары.

Кенесары в это время стоял на берегу Иргиза и через своих многочисленных лазутчиков знал о движении всех направленных против него войск. Он хорошо понимал, что если оренбургские и сибирские отряды встретятся в Тургае, то он попадет в мешок. Поэтому он распространил слух о своем отступлении, а генералу Жемчужникову было направлено ложное донесение о том, что основные силы Кенесары продвигаются к Улытау. Решив встретить его здесь и дать решительный бой, Жемчужников приказал отряду Лебедева изменить направление и тоже идти к Улытау. Лебедев, таким образом, не смог прибыть вовремя на Тургай…

Однако через биев торткара Лебедев все же узнал, что Кенесары находится на Иргизе и 20 мая встретился с отрядом султана Ахмета у переправы Талды. Чтобы не упустить Кенесары, объединенный отряд форсированным маршем двинулся к Тургаю, но не нашел там сибирских войск. Путь Кенесары на юг оказался открытым. Слишком поздно понял генерал Жемчужников свою ошибку…

Начало лета выдалось холодным и дождливым. Увязая по щиколотки в мокрой глине и волоча за собой тяжелые пушки, солдаты Лебедева ни с чем отправились в Орск. На пути кто-то донес войсковому старшине, что преданный правительству бий Байкадам якобы тайно поддерживает Кенесары. По приказу Лебедева аул Байкадама был предан разорению.

Оренбургский военный губернатор Обручев потемнел от гнева, узнав, как провели мятежники неумного генерала Жемчужникова. За отсутствие настойчивости при преследовании Кенесары и разгром аула бия Байкадама войсковой старшина Лебедев был отдан под суд. Командовать отрядом назначили полковника Дидковского…

Трагической оказалась участь отряда сотника Фалалеева. Он вовремя прибыл на речку Сарысу и встал там, заслонив дорогу в пески. Кенесары выслал против него пятьсот джигитов во главе с сыном погибшего Саржана Ержаном и опытным, хитрым Таймасом. Им было приказано не вступать в бой с отрядом, имеющим пушку, а только выматывать его силы, добиваясь ухода…

Увидев большой отряд мятежников, сотник Фалалеев начал преследование. Джигиты Таймаса стали уходить в сторону Балхаша, и хорошо отдохнувшие казаки два дня гнались за ними. Дорогу Фалалееву указывали проводники из рода шомекей…

На третий день, оценив обстановку, сотник Фалалеев решил прекратить бесполезную погоню. И в этот момент к ним перебежало несколько джигитов-кенесаринцев. Сотник повеселел. Джигиты клялись в ненависти к Кенесары и знали дорогу получше мало бывавших в этих местах шомекеевцев.

Перебежчики уговаривали сотника Фалалеева оставаться на месте, так как отряду Таймаса деваться некуда. Впереди безводная пустыня, и ему обязательно нужно вернуться через эти места. Обессиленных и уставших мятежников можно будет брать голыми руками…

Утром проснувшиеся солдаты и казаки увидели всех десятерых проводников-шомекеевцев плавающими в собственной крови. Джигитов-"перебежчиков" и след простыл. Они для того и переметнулись к Фалалееву, чтобы лишить его проводников…

Вскоре взошло солнце, и только тогда понял Фалалеев, в какое положение попал. Куда ни глянь — всюду бескрайняя степь с однообразными солончаками и такырами. Обманчивые миражи висели по горизонту, и невозможно было определить тропу, по которой они пришли сюда. Вдобавок людей и лошадей начала мучить жажда, а проводники, умевшие по муравейникам определять присутствие близких грунтовых вод, лежали с перерезанным горлом…

Они двинулись куда глаза глядят. Только десяток солдат вместе с умирающим от горячки сотником вышли через неделю к аулу рода ысты, кочевавшему в Прибалхашье…

Неуклюже действовал против Кенесары и полковник Дидковский, который в отличие от своего предшественника Лебедева, к тому же плохо знал степь. Первым делом он отказался от обоза, состоящего из арб, и заменил его вьючными верблюдами. В результате караван при отряде растянулся на добрых две версты и требовал для своей охраны чуть ли не половину сил.

Кенесары опять применил свою тактику заманивания, поручив водить отряд Дидковского по степи выздоровевшему Наурызбаю и батыру Агибаю. Сам он с главными силами двинулся туда, где его не ждали, и за два дня прошел от Иргиза до Тобола. Султан-правитель Ахмет Жантурин не успел даже приказать сесть на коней своим джигитам…

У Кенесары за это время прибавилось ненависти к султану Ахмету. Он узнал, что три года назад Ахмет Жантурин, увидев проживавшую тогда под охраной в Орске Кунимжан, предложил ей забыть Кенесары. «Была ты первой женой Кенесары, стань моей последней!» — просил он ее, обещая любовь и защиту. В ответ она показала ему маленький острый кинжал…

Джигиты Кенесары не пощадили никого. Отряд султана-правителя был вырезан почти весь. Погибло четыре султана, поддерживавших Ахмета Жантурина против Кенесары. Спастись удалось считанным людям. Рассказывали, что мелкая в середине лета речка Улькаяк поднялась и стала красной от крови…

Это был самый ощутимый удар, нанесенный мятежниками. Многие бии и султаны, перестав надеяться на защиту правительственных войск, снова начали склоняться к Кенесары. Оренбургский военный губернатор Обручев был потрясен случившимся…

Тем не менее остатки жантуринского отряда, который к моменту нападения Кенесары был еще не весь собран, слились с отрядом Дидковского и пошли на соединение с генералом Жемчужниковым, который ждал их на озере Алакуль, неподалеку от Тургая. Но к этому времени Кенесары успел перевести все свои аулы из долин Талды и Иргиза на западные склоны Мугоджарских гор и снова выскользнул из расставленных для него сетей.

В начале августа подвижные отряды Кенесары внезапно появились на Оренбургской линии в тылу у враждебных ему аулов. На этот раз особенно жестоко расправился он с родами торткара и жагалбайлы, которые поддерживали султана-правителя Ахмета и выделяли проводников для отряда Лебедева. Сарбазы Кенесары не щадили ни правого, ни виноватого, кровь лилась рекой… Как всегда бывает в таких случаях, больше всего пострадали невинные. Лишь из одного аула рода жагалбайлы было угнано семьсот лошадей, три тысячи овец и двести голов крупного рогатого скота…

Через несколько дней разъезды Кенесары появились в станицах Наследнице и Атаманской, было совершено нападение на станицу Екатерининскую, где мятежники разрушили форштат и захватили много оружия. По степи распространились слухи о движении мятежников на Оренбург и Троицк. В поселениях вдоль Оренбургской линии и мирных аулах началась паника…

Царское правительство в очередной раз потребовало от оренбургского и омского начальства покончить с Кенесары. Но генерал Жемчужников был бессилен даже обнаружить местопребывание мятежных аулов. Узнав наконец о перекочевке этих аулов в Мугоджары, он понял бессмысленность их преследования крупными силами и выделил особый подвижной отряд их двухсот восьмидесяти казаков, ста семидесяти солдат и двух легких пушек. Отряду предписывалось двигаться через Мугоджарские горы, очищать их от мятежников. Полковник Дидковский закрепился на линии Шет — Иргиз, пытаясь еще раз отрезать Кенесары пути, ведущие в тыл правительственных войск.

Когда особый подвижной отряд под личным командованием генерала Жемчужникова достиг Мугоджар, выяснилось, что Кенесары ушел в район верхнего течения Эмбы, а здесь в наиболее труднодоступных местах остались лишь несколько аулов. В это время пошли проливные дожди, и отряду ничего не оставалось делать, как повернуть обратно. Таким образом, как и в прошлые годы, этот поход закончился безрезультатно…

К началу декабря 1844 года все выделенные для борьбы с мятежниками войска ушли в Улытау, Оренбург или Орск. И сразу же снова появился Кенесары. Несмотря на снега, его подвижные отряды под командой батыров Жоламана, Имана, Жанайдара, Ержана, Наурызбая и Жеке-батыра систематически беспокоили казачьи станицы вдоль Оренбургской линии, нападали на аулы султанов-правителей, угоняли или просто резали скот. Несколько отрядов во главе с батырами Агибаем, Бухарбаем и Кудайменде были с такой же целью посланы в пределы Кокандского ханства…

Еще в конце ноября Кенесары послал в аулы рода жаппас большой отряд для сбора установленного налога. Зная неодобрительное отношение Байтабына к кровавым расправам над мирными аулами, он именно его поставил во главе отряда. С ним вместе отправился и Наурызбай…

На этот раз произошла кровавая трагедия, память о которой надолго сохранилась в народе… Люди Кенесары знали, что страсти накалены до предела. Все труднее становилось собирать налоги для Кенесары в разрозненных, истерзанных многолетней войной аулах. Но бий Жангабыл встретил их с распростертыми объятиями. Джигитам даже предложили на ночь красивых девушек. А к утру весь отряд был захвачен и вырезан. Руководил расправой сам Жангабыл. В живых остались только двое: Николай Губин, который был передан потом царским властям, и Наурызбай. Батыра Наурызбая спасла спавшая с ним девушка, которая в последний момент шепнула, что пришли его зарезать. Выскочившему раздетым из юрты Наурызбаю подогнал его коня Акауза беглый солдат Губин, а сам остался сдерживать погоню…

Долго гнались за Наурызбаем джигиты Жангабыла, но он убил по дороге восьмерых, в том числе и Кокир-батыра, сына Альмамбета. Вырвался в степь и Байтабын. Он отстреливался, пока не был буквально изрешечен пулями и стрелами…

Это было начало конца, и Кенесары понял все. Народ не принимал его. В знак траура он слег в постель и не поднимался в течение трех суток. Потом во главе своих сарбазов он устроил кровавую резню в аулах жаппасовцев. Чудом спасся бий Жангабыл, спрятавшийся в ворохе тряпья…

И как память об этой трагедии осталось еще одно название местности «Жасаул Кыргыны» — «Место гибели есаулов» — да одинокий могильный холм «Байтабын Данызы»…

Много таких мест и названий в казахской степи…

ЭПИЛОГ

Да, чем богата казахская степь, так это древними могильниками! Одни из них представляют собой обычные курганы, другие — склепы из грубо отесанного камня, третьи — дольмены, или каменные бабы, как называют их ученые…

Обычно стоит такая массивная каменная фигура на небольшом возвышении. Очертаниями напоминает она женщину, но бывают у некоторых старомонгольские усы. У одних на сведенных перед грудью ладонях видна чаша — кесе, у других — булава. Иногда рядом с таким дольменом возведена маленькая крепость из дикого камня. А от нее через каждые двести — триста шагов лежат слегка обточенные четырехгранные камни — балбалы — до следующего дольмена…

Говорят, было так… У степного могильника, на полуотесанных камнях, сидели три человека. Один из них, посредине, был Кенесары, по правую его руку — Таймас, по левую — Абильгазы. Так повелось среди казахов еще со времен Касым-хана. Два советника полагалось иметь вождю, и назывались они по месту, где сидели рядом с ним: сидящий по правую руку — маймене, по левую — майсара.

И еще одна традиция не нарушалась от Касым-хана до Аблая — на эти важные должности назначались только султаны или влиятельные степные бии, причем маймене обязательно должен был происходить от аргынов, а майсара — из кипчаков…

Кенесары с самого начала подчеркнуто придерживался древних законов. Его маймене — Таймас был из рода аргын, а майсара — Абильгазы — султан кипчаков, родственный по крови.

Хоть было уже начало августа, день выдался знойный. И все же, когда солнце начало склоняться к горизонту, повеяло прохладой. Где-то там, в зеленой излучине Иргиза, затаился невидимый отсюда аул Кенесары.

Если и раньше Кенесары не отличался разговорчивостью, то в последнее время он мог часами сидеть со своими советниками и молчать. Все реже делился он с ними своими мыслями. Долгое время они объясняли это тоской по отнятой жене и детям. Но нынешним летом в результате переговоров с генералом Обручевым семья Кенесары была обменена на захваченных офицеров. Два месяца назад Кунимжан с детьми вернулась в родной аул, однако настроение Кенесары не улучшалось.

И раньше случалось быть ему в горе. В прошлом году погиб батыр Байтабын, потом умерли близкие люди — знаменитый оратор и судья Алим Ягуди, главный советник по налогам и расходам Сайдак-ходжа. Но горевать было некогда, приходилось снова и снова садиться на коня.

И в нынешнем году случались потери. Недавно уехал от него Жоламан-батыр. После смерти его соперника, хана Сергазы, он захотел быть вместе со своим родом, откочевавшим снова к берегам Илека. Кенесары мирно, по-братски распрощался с ним. И еще более пусто стало в душе с отъездом табынцев…

А на днях исчез Жусуп — Иосиф Гербрут, с которым Кенесары был особенно откровенен. Это не вызвало у хана даже привычной вспышки гнева.

— Он был случайно залетевшей к нам птицей! — вздохнул Кенесары, узнав об исчезновении беглого поляка. — Видимо, суждено засохнуть нашему пруду… Желаю ему быть счастливым. Лишь бы он не примкнул к своему земляку Бесонтину…

Бесонтиным — «Пятикопеечным» казахи назвали начальника управления Сибирского казачьего войска генерала Вишневского, родом поляка…

С полудня уже сидели они здесь. Оба — Таймас и Абильгазы — думали, что Кенесары позвал их сюда, чтобы посоветоваться перед завтрашней сходкой. Все батыры и бии должны будут завтра собраться здесь, чтобы обсудить дела. Но Кенесары вдруг заговорил совсем о другом…

— Вчера я увидел сон… — Не поднимая головы, он ковырял землю носком сапога. — Свою смерть я увидел… Хочу, чтобы вы разгадали значение…

Советники переглянулись, помолчали. Первым, по старшинству, заговорил Таймас. И слово его было успокаивающим.

— Сон — это лисий помет, мой высокочтимый хан. Мало ли что присниться…

Кенесары отрицательно покачал головой, и было видно, что никто не убедит его в случайности увиденного сна.

— Приснилось мне, что отсюда мы перекочевали на Балхаш… Потом мы взяли крепость Мерке, и я обратился к нашим соседям — высоким киргизским манапам Орману и Жантаю — с предложением объединить силы против кокандского хана и создать вместе с нами общую страну…

— Это разумно! — оживился Абильгазы. — Белый царь далек от них, а вот против Коканда у них накопилось немало…

— А если манапы не согласятся? — спросил Таймас.

— Тогда возьмем их пастбища силой!

— Но это же несправедливо!..

— А белый царь справедлив, отбирая мои пастбища?

Обидевшись на манапов, Кенесары готов был залить кровью аилы ни в чем не повинных киргизов, судьба которых была легче судьбы его соплеменников. Он снова начал рассказывать:

— Я посмотрел в глаза благородному манапу Орману и увидел в них жажду власти. Ему самому хотелось стать ханом… И еще прочел я в его глазах угрозу. Он думал о тех трех тысячах рублях серебром и золотой медали, что обещал за мою голову Бесонтин… Потом я увидел убитого батыра Саурыка, потому что манапы не выполнили договора, который заключали мы с ними. И много еще пленили они наших поданных, так что пришлось воевать с ними…

* * *

— О Аллах! — Абильгазы вознес руки к небу. — Война сейчас для нас даже во сне не нужна. Люди устали от нее…

— Да, страшное побоище видел я потом! — твердо сказал Кенесары и посмотрел прямо в глаза своему майсаре. — Земля тряслась от рыданий по мертвым!..

Глаза Кенесары засверкали, и даже у хорошо знавших его советников мороз пошел по коже.

— Но это же только сон! — попробовал возразить Таймас.

— Да, сон! — согласился Кенесары и посмотрел куда-то далеко в степь. — У горы Кекли, на берегах Чу произошло это. На вершине ее стояла армия манапа Ормана, а на вершине Майтюбе стоял я. И еще рядом с манапом на вершине Кекли, что называется Аули-Шыны — «Пик святого», — был сам пишпекский куш-беги Алишер-датка… И они грозят мне кулаком, показывая на еще более высокую гору. И там, на ледяной горе, под самыми облаками, ясно виден Бесонтин…

— Ох, может, и не совсем так, но все может случиться! — тяжело вздохнул Таймас.

— Нет, это только сон! — Кенесары продолжал смотреть куда-то вдаль, голос его был бесстрастен. — «Сто моих людей с волшебной пушкой послал я вам, и Кенесары теперь не уйти!»— говорит им Бесонтин, и голос его гремит в ущельях. Смотрю я вниз и вижу солдат с волшебной пушкой. Как самовар она, и ядра летят из нее подобно гороху…

— Про что думаешь днем, то ночью и снится! — Таймас вытер пот со лба. — Помните, мой хан, ту книгу, которую взял у захваченного нами офицера Жусуп. Там как раз писалось, что скоро люди придумают такую пушку. Вы еще расспрашивали Жусупа…

— Ночью гора Кекли засветилась кострами, и мне показалось, что миллионы их, — продолжал Кенесары. — Как звезд на небе было врагов, но в лицо я видел лишь манапов Ормана и Калигула да куш-беги Алишера. «Выходи на бой!» — крикнул я Орману, но он рассмеялся и повернулся ко мне срамным местом…

Теперь оба советника слушали Кенесары напряженно, не перебивая. Они знали, что это не простой сон… И их судьба тоже могла зависеть от необычного кровавого сна…

— …Сон это был… С одной стороны солдаты белого царя, с другой нукеры хана Коканда, с третьей — сарбазы манапов Ормана и Калигула в белых колпаках. Но хуже всего была пушка, которая выбрасывала тысячу ядер каждый миг. Я не мог оторвать от нее глаз… Наурызбай бросился вперед на своем Акаузе и пал, изрубленный в куски. За ним гибнут один за другим лучшие батыры. Лишь Агибаю удается прорваться сквозь кольцо врагов. Вслед за ним бросаюсь и я в бурлящие воды речки Карасу. Кровь из меня течет, и коня моего уносит вода. Батырмурат и Кара-Улек поддерживают меня с двух сторон. Оставшиеся в живых джигиты помогают выйти на берег…

* * *

— Это плохо, когда снится переправа через воду, — задумчиво сказал Абильгазы. — Значит необыкновенные трудности ожидают нас впереди… Но вы же переправились?..

— Переправился. Но на том берегу сразу же выросли передо мной сарбазы Тюрегельды, военачальника манапа Калигула. И не было им числа… Помню лишь чей-то дикий хохот, рев. Открываю глаза и вижу себя в плену…

Посреди ликующих врагов я стою, и манап Калигула кричит мне, чтобы читал заупокойную молитву, потому что отрубит мне сейчас голову. Но даже Богу я не захотел поклониться!..

Снова переглянулись советники и опустили головы.

— Да, не Бога я вспомнил… — Кенесары развел плечи. — Всю жизнь свою я представил себе в свой смертный час. Вас, своих соратников, вспомнил, родных, друзей… Сары-Арка открывалась мне вдруг вся — от края до края. И синие горы Кокчетау. Песню прощания запел я и помню слова ее все до единого. Вот они…

Кенесары заговорил тихо, раскачиваясь:

Прощай, Сары-Арка! Простор земли моей,

Где кочевали мы, как стаи лебедей.

Но ссор своих мы не преодолели,

Бело в степи от тлеющих костей.

Прощайте, Сарысу и Каратау… Я

Коканд не одолел, месть не сбылась моя.

Куда ни ткнусь — могилою Коркута

Меня встречает отчая земля.

Закончив петь, я подставил голову под саблю Калигула и почувствовал холодное лезвие. Голова моя скатилась с плеч…

Таймас снова отер пот со лба:

— Страшные вещи рассказываете вы, мой хан. Но в народе говорят, что видевший во сне собственную смерть, будет долго жить…

— Ворон живет дольше всех, но что от него толку, — спокойно ответил Кенесары. — Подожди, самое интересное впереди!..

— Что может быть интересного после этого… Ну, что случилось с вашей головой, Кенеке?..

— Это не имеет значения! — Кенесары махнул рукой. — Не смерть свою хотел я вас просить растолковать… Так вот, и умер я, но продолжал все видеть и слышать. Верные мне люди заплакали, зарыдали по всей степи. Но из всего этого ясно услышал я слова вещего певца Нысанбая…

Снова закрыл глаза, качнулся Кенесары:

Гнедой, он так любил тебя!

И потчевал овсом тебя,

И молоком поил кобыльим —

Другого ты не знал питья.

Он был уверен, что с тобой

Ускачет от беды любой.

Так что случилось, конь крылатый?

Остался где хозяин твой?

Когда о смерти Кенеке

Узнал я, свет в глаза погас.

Ах, братья бедные мои,

Сироты, нет отца у нас!

Нам не расправить больше крыл,

Повырывали когти нам;

Кинжал на камень наскочил,

Переломился пополам.

Он с трудом, словно просыпаясь, открыл глаза, посмотрел на изумленные лица своих сверстников:

— Много там еще пелось… И множество отрубленных знакомых голов видел я. Это были головы наших джигитов. На высокие арбы грузили их и везли в подарок хану Коканда. А на первой арбе различал я головы Наурызбая, Жеке-батыра, Кудайменде, Имана, еще пятнадцати султанов и двух моих сыновей. Их надели на колья и выставили на главном базаре…

— Ну, а… ваша голова?.. — чуть слышно спросил Таймас.

— Моя голова не по чину пришлась хану Коканда… Ее как будто бы привезли Бесонтину, который ждал в Капале, а оттуда повезли дальше. И увидел я, как смотрят на нее многие люди и спорят, чья же она. Одни говорят — степного разбойника, другие — народного вождя, третьи — просто жаждущего власти внука Аблая…

— А вы как думаете? — как эхо, отозвался на его слова Таймас.

Кенесары задумчиво посмотрел на него и совсем тихо ответил:

— Я думаю, что все это — правда…

Таймас испуганно отпрянул от него.

— А что же дальше с вашей… вашей головой? — заикаясь, спросил он.

— Ничего… Помню, как будто Аршабок держит ее на вытянутой руке: «Вот наконец увидел я тебя, хан Кенесары!» — «Да, но лишь мертвого!..» — говорит кто-то другой, тоже в генеральской одежде с золотыми пуговицами.

— Ну?..

— Дальше везут мою голову самому царю Николаю. В Зимнем дворце выставляют ее… Жаль нет Жусупа. Только он разгадал бы этот сон… — Кенесары потер ладонью лоб. — Хуже всего было потом!..

— Еще хуже? — удивился Абильгазы.

— Хуже!.. Кровавый смерч поднялся над степью. Роды и племена казахские начали резаться друг с другом, мстя за мою смерть, защищаясь от этой мести… Правда, и голову манапа Тюрегельды увидел я во сне, отрубленную жалаирскими, албанскими и суанскими родами. А потом и голову Ормана, потому что вскоре среди киргизских манапов пошла такая же резня, как и среди наших султанов… Да!.. — Глаза Кенесары сверкнули гордостью. — Но их головы держали в подвале. А мою — показывали!..

— Вы жалеете о пролитой крови, Кенесары?

— Стаю диких волков скорее можно объединить, чем мой народ! — жестко сказал Кенесары. — А я не тот, кто жалеет о чем-нибудь совершенном… Но довольно. Лучше растолкуйте, если возможно, мой сон. Подумайте, может ли случиться наяву такое!..

— Может… — Таймас опустил голову. — Не нужно уходить из Сары-Арки… С белым царем придется мириться, Кенеке!

Кенесары повернулся к Абильгазы:

— А ты как понимаешь этот сон, майсара?

— Я могу лишь повторить совет маймене, — развел руками Абильгазы. — Вас приглашают на свои земли Старшего жуза Суюк-тюре и Рустем. Хоть они тоже от корня Аблай-хана и прямые родственники вам, нельзя им доверять до конца…

— Почему?

— Вам ведь известно, что Суюк-тюре еще в год зайца написал прошение белому царю о приеме в русское подданство вместе с подвластным населением. А султан Рустем, пока мы воевали, успел в прошлом году съездить к Бесонтину в Капал и принять от него золотом шитый кафтан в знак признания заслуг перед белым царем… Это не значит, конечно, что они выдадут нас, но, кроме пастбищ для скота, ждать от них ничего не приходится. А хватит ли их пастбищ для всех, кто захочет уйти с нами из Сары-Арки? Придется все равно воевать с Кокандом из-за земли. Хива с Бухарой грызутся сейчас, так что Коканд силен, и одолеть мы его не сможем. Поневоле обратимся за помощью против него к киргизским манапам. И если пришло во сне предчувствие…

— Уж манапов я одолею! — резко сказал Кенесары.

— Значит, к многочисленным врагам прибавятся и манапы… Нет, сейчас нам предстоит чаще обращаться к уму, чем к силе оружия. Потому что сон ваш предсказывает неприятности наяву. А что, если в самом деле сговорятся против нас хан Коканда, киргизские манапы, ваши внутренние враги и генералы белого царя? Всем им есть что вспомнить…

Не ответив на этот вопрос, Кенесары погрузился в думу… Давно уже взошла луна. Тихо было в степи, только виднелись тени конных стражников из отряда Батырмурата, да неподалеку за камнем вздыхал глухой Кара-Улек…

С черного неба сорвалась звезда, прочертила яркую линию и сгорела где-то у горизонта.

— Моя звезда еще светит! — шепнул Таймас.

По казахскому поверью, если упала звезда, то кто-нибудь обязательно умрет. Первый увидевший ее должен шепнуть эти слова, чтобы не стать жертвой. Кенесары и Абильгазы тоже прошептали их… Вдруг где-то в степи запели песню. По мотиву и манере исполнения, сразу можно было узнать, что поет кто-то из Сары-Арки. Словно беркут, царила мелодия на самых высоких нотах, потом камнем падала вниз и снова взмывала под облака. Кенесары прислушался и неожиданно рассмеялся. Ему припомнилась легенда о песне, рассказанная когда-то батыром Бухарбаем…

* * *

Бухарбай происходил из рода табын Младшего жуза, имел небольшой аул и был гол как сокол. С юности питал особую неистребимую ненависть к чиновникам хана Коканда. Дело в том, что полюбил он одну девушку из рода шомекей, который кочевал вместе с табынцами в низовьях Сырдарьи. Собрав при помощи родственников кое-какой калым, он заплатил его и вскоре думал жениться. Но однажды в аул шомекеевцев приехали янычары кокандского хана взыскивать недоимку и в погашение долга увезли двадцать самых молодых и красивых женщин и девушек. Среди них была и невеста Бухарбая.

После этого Бухарбай примкнул к Саржану и Кенесары, совершил немало набегов на кокандские владения и особенно не щадил попавшихся в его руки сборщиков зякета. Как-то ему удалось отбить у кокандцев имущество, скот и семью бая Куреша из рода шекты. Тот поневоле вынужден был отдать ему в жены свою дочь, тем более что этого захотела и сама девушка.

С тех пор батыр Бухарбай начал петь, и не было у его соратников большей муки, чем слушать его песни. Голос у него был громовой и какой-то надтреснутый. А кроме того, у него совершенно не было слуха, и пел он на один мотив все песни. Забывая при этом слова, он вставлял в текст бессмысленные междометия «аляуаляйляй» или «халауляйляй». Бухарбай, смеясь, говорил, что в их краях люди не так музыкальны, как в вольной Сары-Арке, где эхо само поет за человека…

Все знали древнюю легенду о птице-песне. Пролетая над степью, она не останавливалась над Старшим жузом, немного задерживалась над Младшим жузом и долго парила над Сары-Аркой, где обитал Средний жуз…

Да, нигде нет таких песен, как в Сары-Арке!.. Кенесары глубоко вздохнул. То, что предвидел он каким-то непонятным чутьем, уже происходит. Не обманули его прошлогодние успехи. Сразу же после них с новой силой начались грызня между биями и аксакалами родов аргын, кипчак, шекты, шомекей. Очень суровой выдалась и прошедшая зима, так что многие аулы голодали. Нечего ждать нового притока джигитов…

Самым чувствительным ударом для него было строительство укреплений на берегу Тургая и в Улытау. Дело было не просто в присутствии войск, которые в любую минуту могли теперь вмешаться в его борьбу с враждебными султанами. И не такую уж большую территорию по сравнению со всей степью занимали переселенцы и казаки. Древние пути отгонного животноводства были всему причиной…

Полжизни, от рождения до самой смерти, проводили казахи в кочевке. Лишь только начинались дожди и с севера задували холодные ветры, тысячи аулов снимались со своих мест и вместе со скотом начинали двигаться по многочисленным поймам рек, речек и оврагов с севера к югу. Словно перелетные птицы, из века в век шли они по одним и тем же путям, закрепленным за каждым родом. А возвращались вместе с весной. И вот как раз в самых узловых местах древних путей начали строить укрепления…

Месяц, полтора или два не спеша двигались аулы, а десятки, сотни тысяч лошадей, овец, верблюдов паслись по дороге. Но вот на пути вырастало укрепление, а то и новый городок, и, как неожиданно встретившие препятствие испуганные птицы, начинали метаться кочевники. Для людей, может быть, и хорошо было найти жилье, отдохнуть, но скот на добрых два-три перехода полностью лишался кормов. Начинался мор, который ничем уже нельзя было остановить…

Потом уже научились казахи заранее заготавливать корма, стали переходить на оседлое животноводство. Но тогда, в самом начале, степь смотрела на это как на катастрофу

* * *

Кенесары снова запросил мира у оренбургского военного губернатора. В письмах своих он уже отказывался от прежних «аблаевских» притязаний на самостоятельность и просил лишь оставить под его управлением территории, не включенные пока в генерал-губернаторства. Он писал Обручеву и Горчакову, что просит принять в российское подданство подвластные ему роды и племена, а если образуют для него приказ в Улытау, то обязуется верой и правдой служить России. Послания свои он передавал через посредников — Шормана Асат-оглы, Баймухаммеда Жаманчи-оглы, Турлыбек-султана и офицеров связи Герна и Долгова.

Даже генералы Обручев и Горчаков, знакомые с положением в степи обескураженные прошлогодними неудачами Жемчужникова и Дидковского, склонны были согласиться с его предложениями и произвести для начала обмен пленными. Но тут вмешался лично самодержец.

Царь Николай I давно уже устремил свой взор на среднеазиатские ханства и не хотел иметь между ними и собой хоть сколько-нибудь самостоятельных или буферных территорий. Еще год назад он собственноручно начертал на докладе графа Киселева о внутреннем положении Букеевской орды резолюцию: «В одном царстве не может быть другого!». Это, по существу, предопределило и политику в отношении Кенесары…

Генерал Обручев внезапно прервал всякие связи с Кенесары и приказал ему разоружиться. Перед лицом многочисленных и могущественных врагов это могло означать для него только верную гибель…

В это время произошло еще одно событие, окончательно решившее исход дела. Два крупнейших степных феодала из родов аргын и найман — Ерден Сандыбай-оглы и Аккошкар Кичкентай-оглы — прослышали о переговорах, ведущихся между генералом Обручевым и Кенесары. Это были неимоверно богатые люди. Принадлежавшие им земли простирались от Атбасара до самой Сырдарьи и включали поймы рек Каракоин-Каширлы, Есиль, Терсаккан, частично — Кара-Кенгир, Сары-Кенгир и Сарысу, предгорья Аргынаты, Кишитау и Улытау. Поговорки и песни слагали в народе об их богатстве и могуществе. Вот что пели о Ердене:

Есенбая сынки щеголяют в мехах —

Что Ерден, что Дузен — в лисах и соболях.

Скот считать не умеют по головам,

А считают по сотням да косякам.

Не менее красноречиво воспевались богатства Аккошкара:

Он из горных алтайцев, тот богатей,

Всех вокруг подчиняет он воле своей.

Пьет из озера возле аула его

Сорок тысяч! Вскипает вода кумысом.

Как богат Есенбай, пораскинь-ка умом,

Если враз в Оренбурге пятьсот рысаков,

Не торгуясь, продал он одним косяком.

Сорок тысяч! Вскипает вода кумысом.

А озер таких много десятков кругом.

Оба они были обеспокоены ведущимися переговорами, а когда услышали о том, что Кенесары претендует на приказ в Улытау, вовсе потеряли сон. Только он мог стать им достойным соперником в степи и оттеснить их на второй план. Для них это был вопрос жизни и смерти, и они поступили по древней феодальной традиции. Пригнав в подарок ташкентскому куш-беги Ляшкару тысячу великолепных лошадей, они подсказали ему, что делать. Ляшкар и сам был жестокий враг Кенесары. Однажды ночью неизвестный отряд напал на укрепление Улытау и вырезал его гарнизон вместе с семьями. Оставшиеся в живых рассказывали, что напавшие кричали «Аблай!.. Аблай!..».

Не говоря уж о том, что Кенесары находился во многих сотнях верст от этого места, ему никак не было выгодно нарушать в это время мир. Он ведь сам добивался его любой ценой. Но стараниями враждебных ему султанов все это было доложено, как его действия. Волк был виноват, что сер…

Никогда еще не проявлялось столько изощренной жестокости, как в этот набег, и поверившие в него генералы Обручев и сменивший Генса Лодыженский больше не принимали посланий Кенесары. Они твердо решили, что взбесившегося волка может удержать лишь смерть или решетка…

Еще в конце месяца кокек — апреля, в аул Кенесары выехал офицер связи Долгов со строжайшим приказом. Доставлен он был Кенесары лишь через полтора месяца. В приказе говорилось:

"1. Все казахские аулы, относящиеся к Оренбургской губернии и кочующие по киргизским степям, являются неотторжимой частью Российской империи. Они облагаются налогом по одному рублю пятьдесят копеек серебром с каждого двора.

2. Поскольку киргизские аулы будут уплачивать налоги непосредственно в царскую казну, воспрещается собирать с них зякет.

3. Все тяжкие преступления рассматриваются по законам Российской империи. Дела по уплате долгов, превышающих сумму в пятьдесят рублей, рассматриваются в Пограничной комиссии.

4. Воспрещается категорически предоставление убежища беглым русским, татарам и башкирам. Подобные лица, пребывающие в настоящее время в стане Кенесары, подлежат передаче властям Российской империи.

5. Поскольку Кенесары является подданным Его императорского величества, ему воспрещается иметь самостоятельные односторонние сношения с лицами и государствами, которые считаются врагами.

6. Султану Кенесары впредь воспрещается присваивать себе и своим родственникам и сподвижникам степени и чины, не предусмотренные Правительством Его императорского величества и не утвержденные указами оного".

В ответ на просьбу Кенесары о предоставлении ему права пользоваться пастбищными угодьями по Иргизу, Тургаю, Сарысу, Есилю и Нуре генерал Лодыженский написал: «Вам для кочевья со своими близкими и родственниками предоставляется право пользоваться урочищем Кара-Куга, где будете проводить лето и зиму». Устно через Долгова начальник Пограничной комиссии передал ему, что зимой он может перекочевывать лишь чуть севернее этого урочища, а летом возвращаться назад. Но ни в коем случае не разрешалось Кенесары или его близким выезжать на левый берег Иргиза и Каргау, а также кочевать вверх по течению Иргиза и Тургая.

Это было вовсе невыполнимое условие, и подсказали его, конечно, тоже враждебные хану султаны-правители. Кенесары разъярился, но сил для борьбы у него больше не было. Как загнанный облавой волк, метался он первую половину лета по своей белой юрте. Долгова он отпустил, пообещав прислать ответ…

А тут это неожиданное нападение на Улытау, в котором его подозревают… Единственным выходом было принять предложение, переданное через Наурызбая из Старшего жуза от Суюка-тюре, и перекочевать туда. Он чувствовал готовящуюся там для него ловушку, и сон подтверждал это. Кенесары сидел на камне и смотрел в ночь…

* * *

Никто и не рассчитывал, что Кенесары примет предложенные генералом Лодыженским условия. Лишенный широкой народной поддержки, он должен будет уйти из насиженных мест, и тогда оренбургское начальство вздохнет спокойно. А князь Горчаков уже приготовился к его переселению на земли Старшего жуза…

Аванпосты сибирских линейных войск к этому времени находились в Капале и Лепсы. И вот туда приехал генерал Вишневский — Бесонтин и с ним ага-султаны Каркаралинского, Аягузского и Кокпектинского округов. Кроме них в Капал съехались влиятельные степные бии Кусбек, Кунанбай, Барак, Суюк-тюре, Рустем и другие, приглашены были киргизские манапы Орман, Жантай, Калигул. Они решили не давать прибежища Кенесары и его людям, а вскоре закрепили это специальным соглашением:

«В тысяча восемьсот сорок шестом году, числа третьего, июня месяца, мы, подписавшиеся здесь султаны и бии родов Старшего жуза — дулат, албан, сыбан, шапрашты, жалаир, а также султаны-правители Каркаралинского, Аягузского и Кокпектинского округов, в присутствии начальника Западно-Сибирской пограничной комиссии генерал-майора кавалерии Вишневского подписали настоящее соглашение с приложением своих печатей и дали клятву в том, что султана Кенесары Касымова мы считаем мятежником против Его императорского величества и возмутителем спокойствия. А посему обязуемся не иметь с ним сношений, не предоставлять ему и его людям принадлежащие нам земли как для пастбищ, так и для заселения. Когда же он двинется с нашей территории, то обязуемся сообщить начальству по инстанции о движении отрядов Кенесары…»

Кенесары пока не знал, как все это произойдет. В голове его бродили мысли о дальнейшей борьбе. Он представлял себе, как перекочует к берегам Чу и Или, а если придется обороняться от сибирских линейных войск, то отсидится зиму в Балхаше. Там есть удобный полуостров Камал — верст семьдесят длины и пятнадцать ширины. А к лету он перейдет к Аулие-Ате и Мерке, объединит против кокандского хана обиженных казахов и киргизов Сайрама, Чу, Сырдарьи. Не будет покоя его врагам!..

— Так что же предлагаете вы, маймене и майсара? — неожиданно прервал молчание Кенесары.

— Лучше грести помаленьку то, что под рукой, чем везти издалека, — сказал Таймас. — Оставить Сары-Арку означает навеки расстаться с мечтой!..

— Стало быть, ты предлагаешь мне терпение дервиша и всепрощение? — Кустистые брови Кенесары надвинулись на глаза.

— У нас ничего другого осталось, кроме терпения… А белый царь, добравшись сюда, достанет нас и в кокандских владениях… Русские — великий, сильный народ. И ты же знаешь, что не все среди них такие, как Аршабок, Обрыч или Бесонтин. Нужно договориться с ними.

— С чернью? — высокомерно спросил Кенесары.

Таймас лишь низко опустил голову.

— Впереди нас ожидает смерть… — сказал Абильгазы. — Это предрекает и ваш сон.

— Я знал это, когда восемнадцати лет от роду впервые опустил перед собой боевую пику! — спокойно ответил Кенесары.

— Но ведь с нами идет много народа! — заговорил Таймас.

— Что суждено мне, пусть будет суждено и ему!

— А что, если люди не захотят оставлять земли предков?

— Пусть едет, кто хочет!

В голосе Кенесары было равнодушие…

Наутро все батыры, бии и вожди родов собрались у степного дольмена. Кенесары встал с камня:

— У нас не осталось другого пути, кроме откочевки на Или и Чу! — сказал он коротко.

Люди молчали, некоторые ковыряли носками сапог землю…

Встал Тауке-батыр:

— Лошади бессильны, а люди устали. Покуда мы доберемся до Чу, настанет зима, которая в чужом краю страшнее врага. Лучше погибнуть на родной земле. В крайнем случае останемся незакопанными…

На ноги вскочил горячий Иман-батыр:

— Что говоришь ты, батыр Тауке?! Если хан Кене предлагает это своему народу, значит он знает выход из трудного положения. Из пасти белого царя хочет увести он нас. Только потому, что это родная земля, не хочу я дать проглотить себя на ней вместе со шкурой. Я с моими пятидесятью юртами готов идти за своим ханом!

Два дня говорили вожди и батыры. Треть их решила идти за Кенесары, а большинство осталось в Сары-Арке.

Холодным осенним днем разделились они и двинулись в разные стороны. Плач и рыдания стояли над степью…

Лютая ненависть султанов-правителей встретила тех, кто возвратился в Сары-Арку. Особенно неистовствовал Конур-Кульджа Кудаймендин. Но недолго продержался он на своем посту. Вскоре из Омска прибыла специальная комиссия расследовать его выходящие из рамок даже того времени преступления.

В составе комиссии был молодой офицер Есиркеген. Его жена Кумис осталась в Петербурге, а он специально приехал, чтобы не дать Конур-Кульдже подкупить чиновников и снова выйти сухим из воды. Конур-Кульджа был снят с должности и отдан под суд.

* * *

Кенесары тронул шпорами своего коня. За ним, держась чуть поодаль, поехали Агибай, Бухарбай, Жеке-батыр, Иман, Кудайменде, Наурызбай, Таймас, Абильгазы и сестра его — воительница Бопай. Сзади двигались редкие группы джигитов…

И вдруг зазвучала, заплакала домбра, и старческий надтреснутый голос запел:

Стоял Кенесары, в раздумья погружен.

Как с жизнью, с родиной прощался он.

«Бог милостив!» — сказал, махнул рукой,

И по кочевью прокатился стон…

Это пел с тоской Доскожа. Певец остался в Сары-Арке. Чем дальше уходил караван, тем слабее становился его голос. И все же долго слышался он, надрывая душу.

Не выдержав, Кенесары вонзил шпоры в бока своего коня. Тот взвился на дыбы и понес его навстречу сну…