VI

Время и смерть не щадили простых воинов, но и потомки великого Чингиз-хана были подвластны бегу времени, и смерть забирала их так же, как когда-то взяла к себе Потрясателя вселенной. Могучим и ветвистым было древо рода Чингиз-хана – сотни его правнуков и праправнуков правили покоренными землями и народами.

К тому времени, когда ханом Золотой Орды сделался Менгу-Темир, единственным правнуком Джучи, оставшимся в живых, был Ногай.

Начиная с великого похода в год мыши (1240) на Западную Европу под предводительством Бату Ногай участвовал вовсех войнах, и ни разу его тумены не знали поражения.

Во всем и всегда он придерживался заветов Чингиз-хана, и это помогало ему, подобно деду, держать в повиновении разноязыкое войско и превращать его в непобедимую силу.

Ногай сохранил все так, как было при Потрясателе вселенной. Десятник подчинялся начальнику сотни, сотник – главе тысячи, тот, в свою очередь, – главе тумена. Над туменами стояли три нойона, а над ними лашкаркаши – главный предводитель крыла.

Чингиз-хан учил: «Если во время сражения хотя бы один из десятка побежит с поля битвы, то все, кто входит в эту десятку, должны быть казнены. Если же вся сотня проявит храбрость, а подчиненная его главе десятка будет уличена в трусости, то следует казнить всю сотню.

Если один из десяти будет окружен врагами, а остальные девять не попытаются выручить его и не придут на помощь, все они достойны смерти. Если же подобное произойдет с десяткой, а остальные девяносто воинов не сделают все, чтобы спасти десятку от беды, все они должны быть преданы смерти».

Так завещал в своей Яссе Чингиз-хан.

Еще более жестокими были его законы по отношению к тем, кому под начало отдавал он воинов. Если простой воин отвечал головой за свою трусость или за то, что не пришел на помощь товарищу, то те, кто стоял над десятками, сотнями, тысячами, за неумение распорядиться и показать пример должны были быть казнены вместе со своими семьями.

Везде и всюду единственным наказанием была смерть. Воины Чингиз-хана были рождены для того, чтобы убивать других. Если же они не делали этого или делали плохо, то умирали сами.

Завершив поход в орусутские земли и в Западную Европу, многие монголы осели в низовьях рек Северного Кавказа, Итиля и Тана.

Свое войско глава улуса всегда набирал среди тех, кто жил на подвластных ему землях. Ногаю повезло – в его улусе было много монголов. Они помнили времена Чингиз-хана и учили своих детей и внуков тому, к чему привыкли сами, что казалось им естественным и необходимым.

Во время крымского похода погиб родной брат одной из жен Ногая – сын эмира хадаркинского рода Макур Курана. Ногай присоединил его войско к своему. Хадаркинцы были настоящими монголами, отличались храбростью и умением повиноваться.

Имея сильное войско, Ногай чувствовал себя независимым и умел дать понять это другим чингизидам. Три его сына управляли сплоченными железной дисциплиной туменами и были готовы выполнить любой приказ отца.

Ногай никогда не называл себя ханом, но все вопросы, касающиеся управления принадлежащего ему улуса, решал сам, не прося ни совета, ни помощи в Золотой Орде.

Особенно независимо повел он себя при Менгу-Темире. Новый хан никак не выказал своего недовольства, а скорее наоборот, сделал вид, что ничего не происходит, поскольку улус Ногая по-прежнему считался частью Золотой Орды.

Другим был занят в это время Менгу-Темир. По его приказу в одном дневном переходе от устья Яика вверх по течению строился новый город Сарайчик. Здесь, в самом сердце Орды, вдали от границ, где постоянно вспыхивали междоусобицы, хан решил наладить чеканку своих денег.

И еще была причина, по которой Менгу-Темир не хотел ссориться с Ногаем. В Мавераннахре и Хорасане набрал силы Кайду и уже позволил себе забирать часть причитающихся Золотой Орде денег, получаемых от принадлежащих ей ремесленников – рабов.

Случись это при Бату или даже при Берке-хане, Золотая Орда, не стерпев подобной обиды, двинула бы свои тумены на того, кто осмелился поступать подобным образом. Но Менгу-Темир боялся Кайду. Опасение быть разбитым и потерять даже то, что имела Орда, останавливало хана.

Предательски умертвив Барака, Кайду укрепил союз со своим бывшим врагом – ильханом Ирана Абаком и создал на подвластных ему землях новое сильное ханство. Желая еще больше оградить себя от неожиданностей с юга, он пообещал отдать в жены свою знаменитую дочь Кутлун-Шаги за внука Абака – Газана.

Менгу-Темир понимал, что если он двинет свои тумены на Кайду, то не останется в стороне и Абак. Ильхан непременно воспользуется этим и через Азербайджан и Кавказ ударит Золотой Орде в спину.

Опасаясь Кайду, Менгу-Темир тем не менее пристально и с тревогой следил за Ногаем.

Не проходило ни одной зимы, чтобы Ногай не устраивал больших облавных охот, в которых участвовало все его войско. Длились они по три-четыре месяца и охватывали большие пространства.

Со времен Чингиз-хана такие охоты означали подготовку к походу, к предстоящим битвам. На охоте проверялась выносливость воинов, их способность терпеливо переносить лишения: спать на земле в дождь и снег, долгое время обходиться без еды, быть зоркими и внимательными, во всем подчиняться своим начальникам.

Иногда Менгу-Темиру начинало казаться, что Ногай задумал отделиться от Золотой Орды и объявить себя самостоятельным ханом. Но ведь Ногай всегда был суровым и последовательным сторонником заветов Чингиз-хана, и едва ли он посягнет на единство.

Если это так, то чего же хочет Ногай? Неужели он наметил себе цель выше, неужели пожелал сам сделаться ханом Золотой Орды?

От этих мыслей Менгу-Темир мрачнел и подолгу не находил себе места.

Да, никто из чингизидов еще не бежал от звания хана и не отказывался от трона, если для этого появлялась хотя бы небольшая возможность. Но Менгу-Темир ошибался, думая, что и Ногай преследует эту же цель.

Ногай был не только мудрым и удачливым предводителем войска, он еще и умел смотреть далеко вперед. Ногай хорошо понимал, что убрать с трона Менгу-Темира будет нелегко. Слишком многие стояли за его спиной и, бесспорно, оказали бы ему поддержку. Поднять руку на хана, избранного курултаем, значит нарушить святая святых Яссы Чингиз-хана. Не только враги, но и друзья поднимутся на того, кто решится задумать подобное.

Нет, не ханское звание прельщало Ногая. Он хотел всегда оставаться сильным, чтобы не только правое крыло прислушивалось к сказанному им слову, но и вся Золотая Орда. И кто бы ни сидел на троне, принимая решение, должен был вспомнить о нем и у первого спросить совета или согласия. На это, как считал Ногай, у него было полное право. Кто больше, чем он, сделал для возвеличивания Золотой Орды, для умножения ее богатств? Кроме того, он самый старший из Джучиева потомства, а значит, каждое его слово – это золотое слово.

Разве может кто-либо из потомков Чингиз-хана сесть на трон Орды без его согласия и благословения? По мнению Ногая, такое не должно было произойти.

Но Ногай знал, что одних пожеланий слишком мало, чтобы повелевать ханами. Только сильное войско и поддержка большинства из потомков Джучи даст ему возможность, не будучи ханом, править Золотой Ордой.

Для этого он постоянно заботился о войске и привлекал на свою сторону тех, кто мог бы оказаться ему полезен. Ногай не стеснялся в средствах. Одних обманывал, другим льстил, третьих пугал, четвертых подкупал своей щедростью.

Потомки Джучи часто бывали гостями его улуса.

В год коровы (1277) Ногай пригласил к себе Тудай-Менгу, с которым ходил в поход против ильхана Кулагу в земли Азербайджана.

Не близок был путь в его улус. Надо было переправиться через великие реки Тан и Узи, прежде чем выйти к благодатной долине реки Кехреб, что несла свои воды через земли молдаван, на которых находилась ставка Ногая. Но разве имеет значение, короток или длинен путь, для монгольского воина, родившегося в седле?

Лето в тот год выдалось знойное, дожди почти не выпадали, и потому травы на землях, через которые проходил караван Тудай-Менгу, пожелтели раньше срока.

Долина Кехреба встретила гостей прохладой и зелеными лугами. Вокруг стояли невысокие горы, покрытые лесами, и весенние воды во время разлива Узи успевали так напоить землю, что ей не страшно было самое жаркое солнце.

Благодатные земли принадлежали Ногаю, земли, не знающие зимы. Лишь в декабре здесь ненадолго выпадал снег и сразу же плавился от дыхания теплых ветров. Хорошо и привольно было здесь и людям, и скоту.

Ногай, получив в управление улус, как истинный кочевник не стал строить города. И зимой, и летом монголы жили в юртах, поставленных в том строгом порядке, какой определял обычай предков.

За два дня до того, как Тудай-Менгу должен был прибыть в ставку, Ногай выслал навстречу дорогому гостю, внуку великого Бату-хана, отряд во главе со своей младшей женой кипчачкой Гибадат-бегим. Отряд состоял из девушек и юношей на быстроногих, богато украшенных скакунах.

Тудай-Менгу поразил Ногая. Не таким привык он видеть этого горячего, всегда веселого воина, быстрого на острое слово и готового поддержать любую шутку.

Сейчас перед ним был совсем другой человек. Пожалуй, внешне он ничем не отличался от того, каким знал его Ногай, но в беспокойно бегающих глазах Тудай-Менгу появился нездоровый, тусклый свет, щеки запали, а руки беспрестанно двигались, словно что-то искали.

Ногай догадался – с Тудай-Менгу что-то случилось, но расспрашивать не стал, а велел проводить гостей в поставленные для них юрты на отдых.

Тудай-Менгу производил впечатление потерявшего разум человека. И только Кебек-тайши, сопровождавший его, открыл Ногаю страшную тайну.

Средней женой Тудай-Менгу была дочь алшин-татарского эмира Туре Кутлука, родственница страшей жены Бату-хана, знаменитой Баракши-хатун.

В свое время умная и хитрая Баракши-хатун, чтобы еще больше укрепить родственные связи с потомками Чингиз-хана, выдала ее за пятнадцатилетнего Тудай-Менгу.

Много лет подряд дочь Туре Кутлука рожала мертвых детей. Вспыльчивый, горячий в своих поступках, Тудай-Менгу грозился отправить ее к родителям, и когда он почти решился исполнить свою угрозу, она родила ему сына, похожего на него как две капли воды.

Желая, чтобы счастье не обошло его наследника, Тудай-Менгу назвал сына именем деда – Бату.

Мальчик рос веселым и здоровым. Небо наградило его смелостью и решительностью. В стрельбе из лука и в играх с саблями он легко побеждал своих сверстников и всегда и во всем был первым.

Радости Тудай-Менгу не было предела. Мечтая о том, что сын когда-нибудь повторить подвиги и дела своего прадеда, он с семилетнего возраста стал брать Бату во все походы, куда бы ни приходилось ему отправляться. И на этот раз, собираясь в улус Ногая, он взял сына с собой.

Несчастье случилось после того, как караван Тудай-Менгу переправился на плотах через многоводный Узи и устроил дневку.

– Отец, – сказал Бату, – говорят, что здесь водятся кабаны. Я никогда не видел их и хотел бы посмотреть.

– Стоит ли моему сыну делать это? – возразил Тудай-Менгу. – Ты еще мал, чтобы участвовать в охоте на этого зверя, а встречаться с ним на тропе просто так опасно. Кабан силен и легко впадает в ярость.

– Я хочу, я ничего не боюсь… – сердито хмурясь, упрямо сказал Бату.

За мальчика вступился его атабек – наставник Айджу, высокий смуглый воин – сын тангутского эмира Лу-Шидургу:

– Пусть посмотрит. Мы будем рядом с ним. Будущий воин не должен знать страха.

Тудай-Менгу долго колебался. Предчувстсвие беды удерживало его. Он уже ругал себя за то, что сказал сыну об опасности встречи с кабанами. Надо было придумать другую причину для отказа. Теперь же мальчик, приученный к мысли что монгол никогда не должен знать страха, все равно настоит на своем.

– Хорошо, – недовольно сказал Тудай-Менгу. – Иди. – И, обращаясь к Айджу, добавил: – Смотрите за Бату. Постарайтесь, чтобы выгнанные вами звери прошли стороной.

Атабек склонился в поклоне.

Юный Бату и сопровождающие его воины ушли к реке, туда, где поднималась темная стена густых камышей.

Прошло совсем немного времени, и вдруг дикий, необъяснимый страх охватил Тудай-Менгу. Он вскочил на коня и погнал его в ту сторону, куда ушел его сын.

Удивительная тишина стояла над безбрежными зарослями камыша. Зеленые тонкие стрекозы вились над его пушистыми метелками, и негромко тренькала какая-то птица. Не было слышно ни Бату, ни голосов ушедших с ним воинов.

Тудай-Менгу привстал не стременах, пытаясь угадать по движению камыша, где находятся ушедшие, но вдруг крик, пронзительный и отчаянный, ударил ему в уши. Он изо всех сил хлестнул камчой коня…

То, что увидел Тудай-Менгу, когда конь, раздвигая могучей грудью камыши, вынес его на небольшую поляну, леденило кровь. На истоптанной, изрытой кабаньими копытами земле лежал со вспоротым животом Бату, и над ним в угрожающей позе, со вздыбленной щетиной на загривке и с желтыми клыками, нацеленными на мальчика, стоял огромный секач.

Услышав треск ломаемых камышей, кабан резко крутнулся на месте и, наклонив тяжелую голову, бросился на всадника.

Тудай-Менгу оказался проворнее. Перегнувшись в седле, он, тяжело охнув, ударил секача саблей. Голова зверя откатилась в сторону, а могучая туша, семеня короткими ногами, еще пробежала несколько шагов и тяжело рухнула в зарослях.

Обезумев от ярости и горя, кусая в кровь губы, Тудай-Менгу продолжал кромсать саблей поверженного великана.

Он не слышал, как подбежали воины, которые должны были охранять Бату, не слышал их сбивчивых оправданий в том, что мальчик убежал от них, чтобы проверить свою храбрость.

Когда же сердце не выдержало и Тудай-Менгу стал задыхаться, он повернул свое белое, перекошенное болью и отчаянием лицо к воинам.

Атабек Айджу, увидев глаза своего повелителя, отбросил саблю в сторону и закрыл лицо ладонями.

Тудай-Менгу не стал ни о чем расспрашивать воинов. Он зарубил их здесь же, над телом сына, и ни один из них не подумал защищаться, ни один не закричал и не попросил пощады.

И никто из каравана Тудай-Менгу не посчитал их смерть несправедливой. Что из того, что мальчик убежал от них, затеяв игру, а они пошли в другую сторон, разыскивая его?

Пусть в смерти Бату виноват случай – не наткнись он на дремавшего секача, не испугай его, и зверь никогда бы не напал первым. Что из того, что тот, кто должен утонуть, сам бежит к воде? Воин, охраняющий потомка великого Чингиз-хана, обязан, если это нужно, поднять свою саблю даже против всесильного Неба.

С этого дня разум Тудай-Менгу словно погрузился в глубокий и темный колодец. Он ни с кем не разговаривал, одиноко сидел в юрте, и глаза его то затягивала мутная дремотная пелена, то они вдруг светлели, становились холодными и ясными.

На третий день юного Бату похоронили на высоком речном берегу, и караван вновь тронулся в путь, в улус Ногая.

Утром, на второй день после приезда Тудай-Менгу, Ногай, узнавший все о постигшем его несчастье, разделил с ним его печаль, сказал слова утешения.

Нойон кивнул в ответ, но душа его оставалась немой и не согрелась от услышанного. Только через неделю пришел он в себя. Но это уже был другой человек. Умер прежний – веселый и жизнерадостный – Тудай-Менгу, и родился новый – хмурый и равнодушный к миру и его радостям.

Он больше слушал Ногая, чем говорил, со всем соглашался и вскоре засобирался в обратный путь.

Щедро одарив Тудай-Менгу подарками, Ногай, чтобы хоть как-то утешить его, предложил: «Возьми любую девушку, которая тебе понравится в моем улусе».

Но Тудай-Менгу покачал головой: «Я сделаю это в следующий раз».

Ногай опечалился. Дела Тудай-Менгу были плохи. Отказываясь, он поступил так, как не поступил бы ни один монгол.

* * *

Вскоре после отъезда Тудай-Менгу к Ногаю из Золотой Орды прискакал со словами приказа сын хана – Токтай.

Великий хан хотел, чтобы Ногай был готов выступить в поход на Кайду.

Ногай с почетом встретил Токтая, щедро одарил его и прибывших с ним людей.

Почтительно выслушав гонца, он сказал:

– Передай великому хану, что я всегда готов повиноваться его слову. Но еще со времен Бату право ходить в походы на Мавераннахр и Хорасан было оставлено эмирам и нойонам тех улусов, которые ближе всего находятся к этим землям. У меня же есть другие замыслы. Если великий хан Менгу-Темир решит выступить со своими туменами против Кайду, то в дело непременно вмешается ильхан Абак. Ведь Кайду обещал выдать за его внука Газана свою дочь Кутлун-Шагу. Вот тогда я стану необходим Золотой Орде. Как только наступит зима и замерзнут реки, я со своими туменами привычным мне путем, через Дербент и Ширван, выступлю против Абака и нанесу ему удар в спину. Если Небо поможет мне и мои воины одержат победу, разве это не охладит горячую голову Кайду и не заставит его искать мира с Ордой?

Токтая слова нойона убедили, и он согласился с мудрым Ногаем. На второй день Токтай отправился в Дешт-и-Кипчак, чтобы передать отцу все, что он услышал.

– Я не стану женой Газана, – сказал Кутлун-Шага. Губы ее тронула улыбка, а глаза смотрели на отца бесстрашно и весело.

– Почему ты так решила, моя Ангиар? – растерянно спросил Кайду. Он редко называл дочь по имени, данному ей при рождении, потому что считал, что ей больше подходит другое: Ангиар – Дар Неба.

– Газан младше меня. Да и не хочу я жить в чужой стороне. Ты же знаешь, что я привыкла быть свободной…

Кайду осуждающе покачал головой.

– К чему мне ехать в Иран, если ты, сделавшись властителем, подарил мне замечательный улус? Река Чу поит его земли. Здесь привольно скоту, а подвластные мне кипчаки выращивают сады и сеют хлеб.

– Я подарил тебе богатый улус… – согласился Кайду. – Но надо думать о дне завтрашнем. Твой брат Урус, чей тумен стоит у Тарбагатайских гор, на берегу светлого Зайсана, сообщает нам, что все чаще воины Кубылая приходят из Китая, чтобы отнимать у подвластных нам родов скот. Это делается неспроста. Кубылай готовится к войне, и выстоять против него будет нелегко. Я ведь тоже приехал к тебе не в гости, а для того, чтобы взять из твоего улуса часть войска и отдать его Урусу…

– Почему ты боишься, отец?! – глаза Кутлун-Шаги блеснули. – Разве мало мы победили врагов? И если кто-то осмелится напасть на твои владения, мы снова победим!

Кайду ничего не ответил дочери, долго молчал, потом сказал:

– Не так и далек Иран… Ты ведь знаешь, что земля, на которой родился я, во много раз дальше. Даже быстрому соколу потребуется много дней, чтобы долететь до берегов голубого Керулена… Но ведь я не побоялся уйти в чужие края и сделать их своими. Кроме того, Газан является внуком ильхана Абака, и, когда тот умрет, его место займет отец Газана – Аргун. Как скоро это произойдет – зависит от случая…

– А кто мой отец?! – вызывающе засмеялась Кутлун-Шага. – Разве не он правит всем Мавераннахром, землями Семиречья, Хорасаном и Восточным Туркестаном?!

Кайду упорно повторил:

– Именно поэтому ты должна стать женою Газана.

– Именно поэтому я не стану ею, – возразила Кутлун-Шага. – И еще я хотела тебе сказать…

Кайду вскинул голову и в упор посмотрел на дочь. Она не опустила глаз.

– Я беременна…

Эта новость была для Кайду ударом. Гнев охватил его:

– От кого?

– От эмира Абдекула…

Хан заскрипел зубами. Абдекул – уйгур, недавно прибывший из Северного Китая. Он был сыном уйгурского идикута, владел грамотой, умел разговаривать с чужестранцами, и за это Кайду приблизил его к себе.

Так вот чем отплатил хану этот человек! Шесть месяцев назад сам Кайду послал его к Кутлун-Шаге, чтобы он провел перепись людей в ее улусе и упорядочил сбор налогов.

Не знал, не ведал Кайду, чем обернется для него поездка красивого и статного уйгура.

– Годы уходят, отец… – с грустью сказала Кутлун-Шага. – До каких пор лежать мне в постели и не знать счастья материнства? Так уж случилось… Говорят, что Газан принял мусульманскую веру, а по ее законам я совершила грех: не сделавшись женой, я зачала ребенка…

Кайду опустил голову и после долгого раздумья сказал:

– А ты думаешь, что твой поступок украсит мою Орду?!

– Отдай меня Абдекулу, – решительно сказала Кутлун-Шага. – И тогда никто не посмеет злословить.

Кайду знал, что если он даже согласится с тем, о чем его просит дочь, сплетен и злословия не избежать. Любой удивится тому, что сильный и могучий Кайду отдал свою единственную дочь за сына безвестного идикута. Нет. Достойным мужем для Кутлун-Шаги мог быть только Газан. Род, из которого происходит он, правит ныне Ираном, Азербайджаном, Ираком и Румом. И быть может, очень скоро сам Газан станет ильханом.

Кутлун-Шаги назвала Абдекула эмиром. Стоит лишь Кайду пошевелить пальцем, и от него не остантся даже праха.

Тяжкие думы овладели Кайду. Предстояло держать ответ перед Абаком. Как сказать ему, что дочь прижила ребенка от пришельца из Китая? В подобных случаях потомки Чингиз-хана обычно не мучились в поисках решения. Кутлун-Шага должны была умереть. А мертвых не отдают в жены, и Абаку ничего не надо объяснять. Имя хана, его род не узнает позора. Смерть всегда помогала чингизидам решать самые трудные дела. И сейчас выход был один.

Мысль о возможной смерти дочери заставила содрогнуться Кайду.

Нет! Это не должно произойти. Недаром среди всех потомков Джагатая и Угедэя он считается самым умным и хитрым. Время поможет ему, подскажет, как следует поступить, а пока…

– Хорошо, – сказал Кайду. – Я сделаю так, как хочешь ты…

Кутлун-Шага обняла отца:

– Я знала, что ты скажешь мне эти слова.

– Разве я мог поступить иначе, моя Ангиар, мой Дар Неба? – со вздохом ответил он.

– Не надо печали, отец, – лицо Кутлун-Шаги светилось радостью. – Я приготовила тебе чудесный подарок.

Кайду выжидательно посмотрел на дочь.

– Ты помнишь, как Берке-хан приказал убить десять тысяч рабов, когда они выразили непокорность?

– Да.

– И знаешь, что причиной смуты был мастер-строитель из Рума?

Кайду кивнул.

– Вместе с ромеем из Сарай-Берке бежала тогда кипчакская девушка по имени Кундуз.

Кайду наморщил лоб.

– И об этом слышал. Говорят, она была красавица?

– Да. Она хороша лицом и телом. Но самое красивое у нее – это волосы. Я никогда не видела таких… Сейчас ты увидишь это сам.

Кутлун-Шага хлопнула в ладоши. В юрту вошла служанка.

– Приведи длинноволосую женщину и ее сына.

Та молча поклонилась и, пятясь, вышла.

Кутлун-Шага повернулась к отцу:

– У женщин и цветов время отнимает красоту. Молодость Кудуз прошла, но волосы остались прежними. Наверное, из-за них мужчины всегда любили ее. Ревнуя кипчачку к Кулагу, Тогуз-хатун отрезала ей косы, но они выросли вновь. И с Берке-ханом, наверное, произошло то же, когда она попала к нему. Но он не смог насладиться ее прелестями. В первую же ночь кипчачку выкрали беглые рабы. Помнишь, Берке велел сжечь Черный лес на берегу Итиля, где скрывался отряд беглецов? Кундуз была там, но ей удалось спастись вместе с сыном.

– Но как она попала к тебе?

– Мои воины нашли ее в караване, который шел из Золотой Орды в Алмалык. Про остальное спроси у нее сам. Я берегла ее для тебя…

Кутлун-Шага говорила все верно, но только не знала она, что семилетний Акберген не был сыном Кундуз. Мальчик был рожден Акжамал и Салимгиреем, но они в ту страшную ночь пожара на берегу Итиля приняли смерть от воинов Тудай-Менгу.

И не в Алмалык пробиралась Кундуз, а в Бухару. После того как не стало Коломона, мир словно лишился красок. Женщины, которым удалось спастись вместе с ней, вскоре разбрелись по необъятной Дешт-и-Кипчак искать свою судьбу. Кундуз же осталась жить в маленьком бедняцком ауле на берегу Жаика. Она называла Акбергена своим сыном, ходила в рваной одежде, помогала людям ухаживать за скотом, доила кобыл. Ее считали полоумной, не прогоняли, давали еду.

Но так долго продолжаться не могло. Узнавший свободу не променяет ее никогда на такую жизнь. Долгими зимними ночами, лежа в дырявой бедняцкой юрте, приютившей ее, Кундуз вспоминала прошлую жизнь, думала о будущем. Надо было, чтобы подрос, окреп, научился сидеть в седле Акберген. Да и уходить в эти годы было некуда.

В степи было спокойно. Лишь иногда доходили слухи, что где-то появился отряд разбойников-барымтачей. Они грабили всех подряд, угоняли скот и у богатых, и у бедняков. Таких Кундуз презирала.

Жадно прислушивалась она к новостям, которые порой приносили останавливающиеся на отдых в ауле дервиши.

Шли мимо караваны из далеких земель, но везде было тихо. Дрались между собой только ханы, делили, отнимали друг у друга земли. Акберген подрос и уже помогал Кундуз – пас весною ягнят.

Но однажды она услышала то, что так долго ждала. Шепотом, боясь доносов, караванщики рассказали, что в Бухаре вновь неспокойно. Появился улем Тамдам и зовет народ прогнать монголов.

Хорошо знала это имя Кундуз. Она помнила, как по ночам, подбросив в костер сучьев, рассказывал Салимгирей о бесстрашном Махмуде Тараби, о своем товарище Тамдаме, поднимавших ремесленников Бухары против монгольских владык и баскаков. Знала она и о том, как спас Салимгирей Тамдама.

Больше не было сил оставаться в ауле. И Кундуз упросила одного из караванбаши, направляющегося в Бухару, взять ее с собой.

Путь был не близкий. Начинался он в Дешт-и-Кипчак, шел через Монгольские горы, огибал Арал, и дальше тропа вела к Бухаре. Миновать долину Чу караван не мог.

Еще недавно эти земли принадлежали Золотой Орде, но сегодня ими правил Кайду. Он знал, что Менгу-Темир не смирится с потерей и рано или поздно придет сюда с войском. Опасаясь лазутчиков, Кайду велел проверять все проходящие караваны.

Караванбаши было известно, что в Бухаре неспокойно, и он решил схитрить и сказал, что идет в Алмалык.

Кутлун-Шага никогда не видела Кундуз и все же легко догадалась, кто она такая. Снова, в который раз были виноваты косы. Кундуз постоянно отрезала их, но волосы росли быстро и были, как прежде, прекрасными и густыми. Чтобы косы не мешали в пути, она обернула их вокруг талии.

Кутлун-Шага была не только воином, но и женщиной, и потому глаза ее сразу же остановились на Кундуз.

Если человек имеет что-то особое – доблесть или богатство, ум или необычайной красоты волосы, – слух об этом быстро расходится по всей степи среди кочевников.

Сидя на черном иноходце, разглядывая тех, кто толпился перед ней в ожидании решения своей участи, Кутлун-Шага внимательно рассматривала Кундуз. Лицо женщины хранило следы былой красоты, а главное – косы… Они-то и подсказали правительнице улуса, кто эта женщина…

– Развяжи косы… – властно сказала она.

Кундуз молчала.

Тогда Кутлун-Шага приказала одному из нукеров:

– Сделай это ты.

Невысокий кривоногий нукер скатился с седла и подбежал к женщине.

Едва он протянул к ней руки, как стоящий рядом Акберген кинулся на монгола. Тот легко отбросил его в сторону. Мальчик упал, но тут же вскочил на ноги. Рукояткой камчи нукер наотмашь ударил его несколько раз по голове и лицу. Кровь залила глаза Акбергена.

Метнулась к нему Кундуз, опустилась на колени, закрыла телом. А потом, глядя снизу вверх на сидящую на коне Кутлун-Шагу, крикнула:

– Останови своего пса! Я сама сделаю то, что ты хочешь!

Рывком Кундуз развязала тугие жгуты кос, и они, подобно двум черным змеям, упали на пыльную землю.

– Значит, это ты и есть та Кундуз?

– Да. Но в чем виноваты я и мой сын? Почему ты велишь поступать со мной как с рабыней? Или все оттого, что у меня длинные косы?

Кутлун-Шага усмехнулась. Она знала все, что рассказывала степная молва.

– Если бы ты была виновата только в этом… – И обращаясь к нукерам, велела: – Женщину с ребенком заберите в Орду и поручите надежным людям… – Кутлун-Шага недобрым взглядом посмотрела на караванбаши. – Кто вы такие и куда держите пусть?

– Я купец, – вкрадчиво сказал тот. – У меня есть разрешение заниматься торговлей. Об этом знает отец ваш Кайду…

– Чем подтвердишь свои слова?

Караванбаши торопливо полез за пазуху и достал шелковый платок. Руки его дрожали от волнения, и он, с трудом развязав тугой узел, достал серебряную пластинку – пайцзу.

– Эту пайцзу мне дал в свое время великий хан Угедэй… – заглядывая в глаза Кутлун-Шаге, сказал он.

Пайцзы появились еще при Чингиз-хане. Они были золотыми, серебряными, медными, чугунными, деревянными. И изображения на них были разные: оскаленная голова тигра, спокойно сидящий тигр, летящий сокол… Каждая пайцза давала своему владельцу определенные привилегии: или беспрепятственный проход через все земли, принадлежащие монголам, или право не платить налог от проданных товаров, или право первым получать сменных лошадей на ямах, через которые спешили гонцы…

Разное было значение у пайцз, и каждый монгол обязан был их знать.

– Я знаю, – снова сказал караванбаши, – моя пайцза не золотая, а всего лишь серебряная, и я готов уплатить за товары, которые везу через ваш улус.

Выражение лица Кутулн-Шаги стало не таким грозным.

– Хорошо, – сказала она. – Мои нукеры осмотрят твои товары и возьмут то, что положено взять… И тогда ты сможешь продолжить свой путь.

Кутлун-Шага круто повернула своего иноходца и поскакала в ставку. Поднимая облако пыли, последовали за ней охранявшие ее нукеры.

Через некоторое время два воина погнали по степи Кундуз и Акбергена. Солнце уже садилось за край земли, но они не спешили – ставка правительницы улуса была рядом, за близкими невысокими курганами.

Кундуз знала обычаи и законы степи, и потому ей нетрудно было предсказать свою судьбу. Ничего хорошего не предвещал новый день и встреча с Кутлун-Шагой. Можно было надеяться на чудо, но в чудеса Кундуз давно не верила. Слишком много было в ее жизни горя и слез, и слишком короткой оказывалась радость: Кутлун-Шага многое знает и обмануть ее не удастся.

Кундуз вдруг почувствовала, что устала жить. Ей было безразлично, как распорядится ее судьбой дочь Кайду. И только то, что рядом был Акберген, мальчик, которого она давно уже приняла сердцем и считала своим сыном, заставляло лихорадочно искать выход.

Унижаться, молить о пощаде бесполезно. Кундуз знала: сердце отпрысков Чингиз-хана каменеет при виде унижения, а глаза жаждут увидеть еще больше. И она решила, что уж если нет никакой надежды помочь себе и Акбергену, то хотя бы умереть надо достойно.

Утром хмурые, молчаливые нукеры повели Кундуз и Акбергена к белому двенадцатикрылому шатру. Сердце Кундуз билось так сильно, что потемнело в глазах и, когда ее втолкнули в прохладный полумрак шатра, она долго ничего не могла рассмотреть.

Наконец глаза ее снова начали видеть.

Кутлун-Шага полулежала на почетном месте – торе, застланном белым войлоком, опершись на большую пуховую подушку.

– Сядь.

Кто-то сзади дернул Кундуз за руку, и она опустилась на разостланный у входа, сплетенный из тростника коврик.

Равнодушный взгляд ее скользнул по богатому убранству шатра, по огромным, красочно расписанным орнаментом сундукам, стоящим у стен, со стопками разноцветных подушек на них. В шатре было много женщин и девушек.

Не отводя глаз от лица Кундуз, Кутлун-Шага приказала:

– Дайте им кумыса. Наверное, после вчерашнего жирного куырдака они страдают от жажды, – в голосе дочери Кайду послышалась насмешка.

Пожилая, с усталым лицом женщина, взболтав в сабе кумыс, налила деревянным черпаком две большие чаши – тостаганы и протянула их Кундуз и Акбергену.

– Спасибо, апа, – тихо сказала Кундуз. Она отпила из чаши глоток и поставила ее перед собой.

– Вижу, что жажда тебя не мучит, – Кутлун-Шага резко приподнялась и села по-мужски, поджав под себя ноги. – Теперь скажи мне, почему ты убежала от Берке-хана и не захотела стать его женой? Разве это не великая честь для любой девушки?

Кундуз вскинула голову:

– Мое сердце любило другого человека. Берке-хан разлучил меня с ним. Разве после этого я смогла бы быть его женой?

– Но ведь он хан Золотой Орды.

– Сердцу не прикажешь, – упрямо сказала Кундуз.

– Такое сердце надо вырвать и выбросить.

Кундуз усмехнулась. Надо было бы промолчать, но в душе закипал гнев, и она не смогла справиться с ним.:

– Да, я не любила хана. Но есть женщины, которые любили его. Их сердца не стали бы есть даже собаки.

Красивое лицо Кутлун-Шаги побледнело, хищно затрепетали ноздри.

– Может быть, ты скажешь мне, кто эти женщины?

– Дочь великого Кайду должна об этом знать лучше меня…

– За такие слова тебе следовало бы выколоть глаза!

Кундуз тихо засмеялась:

– Лучше прикажите отрезать мне косы, как это сделала Тогуз-хатун…

Глаза Кутлун-Шаги сузились, и в них блеснул мстительный огонек.

– Нет. Я не стану портить твои красивые волосы. Завтра приедет мой отец, и я подарю тебя ему. Если же я отрежу твои косы…

– Он все равно возьмет меня, – перебила Кундуз. – Нет такого монгола, который бы отказался даже от старухи…

– Укороти язык! – крикнула вдруг Кутлун-Шага. – Иначе я прикажу пролить твою кровь! Если бы встретилась ты мне в степи!..

– Я готова, – дерзко сказала Кундуз. – Пусть дадут мне коня и оружие.

Нукеры, женщины, девушки – все, кто был в шатре, затаили дыхание. Неслыханную дерзость позволила себе женщина-кипчачка – она вызвала ханскую дочь на поединок. Чем ответит дочь бесстрашного Кайду – сама воин, не знающий страха?

Кутлун-Шага прикрыла глаза и вдруг тихо спросила:

– Это твой ребенок?

Сердце Кундуз сжалось от недоброго предчувствия, от близкой беды.

– Да.

– У тебя же нет мужа? От кого же ты успела его родить?

– Я говорила… У меня был человек, которого я любила…

Кутлун-Шага вдруг быстро открыла глаза, на щеках ее выступили красные пятна, заметные даже сквозь бронзовый загар.

– Значит, сын тебе дорог как зеница ока… Или ты сейчас же упадешь мне в ноги и станешь просить прощения за свою дерзость, или я прикажу моим нукерам зарезать его у тебя на глазах!

Кто-то тихо охнул, и в шатре наступила звенящая тишина. Кутлун-Шага ждала ответа.

С поразительной ясностью Кундуз вдруг поняла, что дочь Кайду выполнит свою угрозу. Сама она не боялась смерти, но Акберген должен был жить. Тяжкая доля выпала ему с самого первого дня рождения, но у Кундуз было сердце женщины, и она хотела и верила, что когда-нибудь к мальчику придет счастье.

– Ты слишком долго думаешь! – шепотом сказала Кутлун-Шага. Она подалась всем телом вперед, похожая на змею, готовую к нападению.

Кундуз тихо, в голос, заплакала. Она прижала тело мальчика к своему и вдруг поняла, что не сможет его защитить ничем, кроме унижения.

– Пусть бог заставит тебя однажды заплакать так, как плачу я… – сквозь рыдания сказала Кундуз.

– Кутлун-Шага вскочила с тора.

– В ноги! В ноги! – задыхаясь от ярости, закричала она, подбежав к Кундуз.

– Целуй же сапоги великой Кутлун-Шаги… – шептала едва слышно пожилая женщина, наливавшая им кумыс. – Целуй!.. И она простит тебя, твой сын будет жить!..

– Не надо, мама, не надо! – крикнул вдруг Акберген. – Пусть лучше я умру!..

Шепот, похожий на порыв ветра, пронесся среди тех, кто был в шатре.

Кутлун-Шага словно пришла в себя, пелена ярости упала с глаз, и она с интересом и удивлением посмотрела на мальчика:

– Так вот ты какой… волчонок!

* * *

Кайду и Кутлун-Шага ждали, когда нукеры приведут Кундуз и Акбергена.

– Я отдаю ее тебе, отец, – сказала Кутлун-Шага. – Мальчишку же я оставлю себе…

– Ты у меня мудрая, дочь, – улыбнулся Кайду. – Из такого волчонка может вырасти хороший воин, если приучить его брать мясо из рук…

Занавес, закрывающий вход в шатер, отодвинулся, и вбежавший в него нукер упал на колени, пополз к почетному месту, где сидели отец и дочь.

– Беда!.. Пленники исчезли! Нукер, который их охранял, лежит в юрте с перерезанным горлом!

Глаза Кутлун-Шаги расширились.

– В погоню! Догнать беглецов! Живые или мертвые они должны быть у моих ног.

Через два дня отряды, посланные в степь, во все четыре стороны света, вернулись ни с чем.

Кундуз и Акберген исчезли, словно маленькие камешки, брошенные в глубокий, черный колодец.

* * *

В год овцы (1271), когда умер Барак, города Мавераннахра переживали трудное время. Разоренные бесконечными войнами между ханами, измученные поборами и постоянным страхом быть убитыми, потерять семью, лишиться крова, жители больших и малых городов роптали.

Когда до ремесленников Бухары и Самарканда дошла весть, что Барак умер и отныне все его земли перешли во владение Кайду, они, ожидая новой резни, начали укреплять свои города и готовиться к отпору.

Но Кайду явил великую милость. Он не стал проливать кровь своих новых поданных, и это вселило в людей надежду. Вспыхнувшая было искра отчаяния, которая могла бы воспламенить человеческую ярость, вдруг потухла. На смену безысходности пришла пусть небольшая и робкая, но надежда.

Именно в этот момент в Бухаре вновь появился Тамдам. Он и его последователи говорили людям, что надежды их напрасны, что не бывает добрых владык, что все останется по-прежнему: и грабежи, и поборы, и кровь.

Шло время, и все оказалось так, как предсказывал улем Тамдам. Все больше появлялось его сторонников в Бухаре, Самарканде, Ходженте и в других городах. Снова забродил Мавераннахр, вновь поползли слухи по пыльным базарным площадям, будоража людей.

С большим трудом добрались Кундуз и Акберген до Бухары. Долгим, полным опасностей был этот путь. И только здесь, среди друзей Тамдама, почувствовала наконец-то Кундуз себя счастливой.

* * *

Захватив долину реки Чу, принадлежащую Золотой Орде, Кайду ждал, чем ответит Менгу-Темир. Но хан молчал и не делал никаких попыток вернуть утраченные земли.

Ободренный этим ильхан Абак сделал попытку выйти к Северному Кавказу и отобрать его у Золотой Орды. Здесь произошло несколько небольших сражений, не принесших успеха ни одной из сторон.

Только внешним было спокойствие Менгу-Темира. Еще сильнее окреп за это время Ногай, и именно это тревожило хана Золотой Орды. Ни у кого не спрашивая позволения, Ногай все чаще вел самостоятельные переговоры с пограничными ему государствами и народами.

Больше чем Кайду и Абака, боялся Менгу-Темир усиления влияния Ногая на другие улусы.

Тревожно было и в орусутских землях. Приходилось часто посылать туда отряды для усмирения непокорных то в одном, то в другом месте.

По-прежнему ссорились князья и, желая унизить друг друга, искали помощи у Золотой Орды, просили войска, чтобы свести счеты за давние и новые обиды.

Менгу-Темир не отказывал просящим. И когда княживший в Новгороде Василий Ярославич задумал идти на Литву, дал ему два тумена войска под предводительством нойонов Турайтемира и Алтына.

Тяжко пришлось не только Литве, но и орусутским землям, через которые шли монголы. Снова черные тучи дыма поднялись над городами и погостами, снова крик и плач стояли над вытоптанными полями.

В год змеи (1281) у Менгу-Темир опухло горло. Поначалу он не придал этому значения. Но скоро всем стало ясно, что за ханом Золотой Орды пришла смерть. И случилось то, что должно было случиться. Осенью, когда над Дешт-и-Кипчак опустилось тяжелое, похожее на серую кошму небо и начались нескончаемые обложные дожди, его не стало.

Стараниями Ногая новым ханом Золотой Орды был объявлен Тудай-Менгу. Никто не посмел перечить старому нойону, единственному оставшемуся в живых правнуку Джучи, за спиной которого было сильное войско.

Начиная с Бату-хана и до смерти Менгу-Темира почти сорок лет стояла непоколебимо Золотая Орда, и ни разу не содрогнулась она от внутренней междоусобицы, никто в открытую не желал поднять руку на хана или выразить ему непокорность.

Не знал, не ведал мудрый Ногай, повелев поднять на белой кошме Тудай-Менгу, что отныне иная судьба предопределена Золотой Орде. До последнего ее дня, сколько будет стоять она, не утихнет борьба между потомками великого Чингиз-хана за ее золотой трон. И главным их оружием станут безжалостная резня, тайные убийства и яд…

* * *

Тудай-Менгу сел на трон Золотой Орды в год лошади (1282). Семь дней длился праздничный той. Рекой лился кумыс, и каждый, кто присутствовал на тое, ел мяса столько, сколько мог съесть.

Подобно птицам носились над степью родовые кличи монголов и кипчаков, бешеную дробь выбивали копыта скакунов, участвовавших в байге…

На восьмой день чингизиды, эмиры и нойоны собрались в шатре, чтобы услышать первое слово нового хана.

Коротким и невнятным было оно, и каждый мог истолковать его так, как хотел.

Хмурясь, глядя исподлобья на собравшихся, Тудай-Менгу сказал:

– Вы хорошо сделали, что подняли меня на белой кошме. Слишком много развелось кабанов, но теперь им не будет пощады.

Больше ничего не открыл собравшимся великий хан, и все разъехались по своим улусам и аймакам, решив, что под «кабанами» Тудай-Менгу имеет в виду врагов Золотой Орды и что правление его будет твердым и тот, кто посягнет на ее интересы, будет растоптан.

Через полгода хан принял мусульманство и разослал гонцов во все концы Орды с приказом, чтобы в ставку к нему собрались эмиры, нойоны и потомки рода Чингиз-хана.

Не приехал только Ногай.

– Станем ли ждать его? – спросил кто-то из нойонов.

Тудай-Менгу был хмур, лицо его осунулось, глаза лихорадочно блестели.

– А разве он еще жив? – губы хана растянулись в подобии улыбки, обнажив крупные желтые зубы.

Едва ли простил бы ему подобные слова старый Ногай, если бы приехал по зову Тудай-Менгу.

– Слушайте меня, – приказал он. – Я собрал вас для того, чтобы сказать о том, что приближается долгожданное время. Весной следующего года, ко времени, когда свиньи, живущие в камышах, принесут потомство, каждый из вас должен прибыть в мою ставку с пятитысячным войском.

– Скажи, великий хан, что ты задумал? Против кого предстоит нам обнажить свои мечи?

Тудай-Менгу с подозрением посмотрел на спрашивающего.

– Об этом знаю только я, – лицо его окаменело, и никто не решился повторить вопроса.

Гадали, спорили между собой те, кому предстояло весной исполнить ханский приказ. Что задумал Тудай-Менгу? Может быть, опять в поход в орусутские земли?

Предполагать такое мог всякий, потому что в орусутских княжествах происходило удивительное.

Накануне смерти Менгу-Темира переяславльский князь Дмитрий Александрович, выпросив у Золотой Орды войско, вместе со своею дружиной разорил городецкого князя Андрея Александровича.

Князь Андрей, явившись к новому хану, пожаловался Тудай-Менгу на своего обидчика и, получив от него несколько тысяч монгольских воинов, в свою очередь пожег города и погосты князя Дмитрия.

Весть о том, что хан оскорбил его, быстро дошла до Ногая. Простить подобное старый чингизид не мог и потому сразу же отправился в ставку Золотой Орды.

Хитер был Ногай и не хотел, чтобы кто-то увидел, что в душе его бушует ярость. Потому, сохраняя бесстрастное выражение лица, он спросил Тудай-Менгу:

– Зачем ты назначил на весну сбор войска?

– Буду убивать кабанов, – растягивая лицо в улыбке и бессмысленно глядя перед собой, сказал хан. – Они нечистые твари. Пророк Мухаммед запретил есть их мясо. Чтобы убивать их, я стал мусульманином…

Пораженный услышанным, Ногай молчал, а Тудай-Менгу продолжал объяснять:

– Я говорю о мерзких тварях, которые живут в камышах Итиля, Тана и Узи… – Он приблизил свое лицо к лицу Ногая и спросил заговорщицки: – Как ты думаешь, хватит у Золотой Орды войска, чтобы перебить их всех до единого?

Бесстрашный Ногай, не раз смотревший смерти в лицо, медленно пятился из шатра Тудай-Менгу.

– Бату-у-у! Бату-у-у! – вдруг застонал хан, и лицо его исказила гримаса боли. – Проклятые кабаны!.. Они убили моего сына!.. О Бату!..

* * *

Великий хан Золотой Орды Тудай-Менгу потерял разум. Это было теперь ясно всем. И сразу же кончился мир среди потомков великого Чингиз-хана.

Ногай захотел сделть ханом среднего сына Менгу-Темира – Токтая, но другие чингизиды воспротивились желанию нойона и приняли сторону сына Тудай-Менгу – Тули-Буги.

Зная, что в открытой борьбе добиться своего будет трудно, Ногай сделал вид, что подчинился воле большинства. Ему было все равно, кто станет ханом, но новый хан должен всегда помнить, кому он обязан своим возвышением, и быть послушным. Именно таким виделся Ногаю Токтай.

Нет, Ногай не смирился с поражением. Он просто решил дождаться удобного случая, а средства, которыми он добьется своего, не имели значения. Нужна будет кровь – она прольется.

Став ханом, Тули-Буги, не забыл, что Ногай ему враг. Тихая, невидимая постороннему глазу борьба началась между ними. Нужен был только случай, чтобы тайное стало явным. И он нашелся.

Еще в те времена, когда Тудай-Менгу был в здравом уме, по просьбе Ногая он назначил в орусутский город Курск баскаком монгола Ахмета.

Страшнее волка был этот человек. Ни жалости, ни сострадания не знало его сердце. Он собрал вокруг себя беглых татей из разных княжеств, барымтачей-кипчаков, убежавших из Золотой Орды. Им он поручал собирать подати и налоги. И они служили Ахмету преданно. Не было от этого отряда пощады ни простому смерду, ни боярину, ни княжескому дружиннику.

Курский князь Олег и липецкий Святослав били челом хану Золотой Орды Тули-Буги и просили защитить их от Ахметкиного насилия.

В другое бы время хан не стал слушать князей и велел прогнать их, но баскак был человеком Ногая, и появилась возможность показать правнуку Джучи, кто настоящий хозяин Орды.

Тули-Буги дал князьям войско и разрешил перебить воров, собравшихся вокруг Ахмета.

Дважды князья громили баскака, и тот вынужден был убежать в улус Ногая.

Повод для открытой вражды был дан. Пять тысяч воинов под предводительством своих сыновей Кете и Жокте послал Ногай на непокорных князей.

Не вступив в битву, Олег бежал в Орду к Тули-Буги, а Святослав укрылся в воронежских лесах.

Двадцать дней грабили курскую землю отряды Ногая и многих людей лишили жизни, а многих увели в полон. Началась борьба не на жизнь, а на смерть. Небо было милостиво к Ногаю. За два года он уничтожил всех своих противников. Не стало братьев Токтая: Алгуя, Мулакая, Тогарши, Кадана, Кудыкана. Только Алгуй и хан Тули-Буги нашли свою смерть в битве. Остальные же умерли по-разному: кто случайно упал с коня на охоте, кто, выпив кумыса, отошел в иной мир от болей в желудке, а кто был зарезан в собственной постели.

Под радостные крики на белой кошме был поднят ханом Золотой Орды Токтай.

* * *

Кайду видел, как приходят в упадок некогда богатые и цветущие города Мавераннахра. Пустели мастерские, ремесленники уходили бродить по свету в поисках места, где бы можно было хоть как-то прокормиться, зарастали бурьяном поля, высыхали арыки. Пустела земля.

Не человеческие жизни и судьбы волновали Кайду, а то, что все меньше поступало в его казну доходов. Времена Чингиз-хана прошли, и по-иному надо было управлять покоренными народами. Нищее государство – нищий хан. Кто станет бояться его, кто будет повиноваться его слову?

Чтобы хоть как-то поправить положение, после долгих раздумий и сомнений Кайду назначил эмиром Мавераннахра сына убитого им Барака – Тубу.

Хан не ошибся. Тубу оказался удачливым военоначальником. И мудрым правителем. Он прогнал со службы мздоимцев, упорядочил налоги, поощрял ремесленников и торговцев, запретил грабить дехкан.

Не прошло и десяти лет, как дела в Мавераннахре пошли на лад, увеличились ханские доходы.

Тубу занимался не только реформами, но и вел постоянные войны с Китаем и Синей Ордой.

Синяя Орда считалась самостоятельной, но на самом деле зависела от Золотой Орды. Управлял ею Баян, отцом которого был Токай-Темир – средний сын Джучи. Правление его было спокойным, пока ханом не захотел стать троюродный брат Куйрчук. С помощью Кайду и Тубу он разбил войско Баяна и заставил того бедать в кипчакские степи.

Свергнутый хан обратился за помощью в Золотую Орду. Токтай был занят собственными делами, но все-таки дал ему войско.

Теперь наступила очередь бежать Куйрчуку. Он укрылся в Орде Кайду. На требование Токтая выдать самозванца хан Кайду ответил отказом.

Баян-хан начал искать себе надежного союзника. В год лошади, после смерти Кубылая, он отправил к новому императору Китая Темиру послов с предложением дружбы. Но только через шесть лет Темир смог послать ему большое войско. В год коровы (1301) произошло большое сражение, в котором Кайду был убит, а Тубу тяжело ранен.

Большие перемены произошли и в ильханстве Кулагу. Умер Абак, и на трон взошел его внук Газан.

Тревожно начинался для империи Чингиз-хана четырнадцатый век. Ушли из жизни самые доблестные из его потомков: Бату, Менгу, Кубылай, Кулагу, Орду, Кайду. Раскололось государство, созданное Потрясателем вселенной, на четыре громадные глыбы: Золотую Орду, Китайскую империю, ильханство Кулагу и Среднюю Азию. Последним из живущих на земле его потомков, помнящих великого Чингиз-хана, оставался семидесятивосьмилетний Ногай.

Токтай предал Ногая. Укрепившись в Золотой Орде, он отказался повиноваться старшему чингизиду, который возвел его на трон.

И тогда, впервые за свою долгую жизнь, Ногай захотел сам стать ханом. Теперь, когда он оставался единственным из прямых потомков Чингиз-хана, Ногай имел на это право.

Старый чингизид торопился. Слишком мало осталось у него времени, чтобы поступать так, как он привык, – выжидать и исподволь убирать врагов.

Словно прорвалась копившаяся в нем десятилетиями ярость. Ногай стал готовить свои тумены к открытой войне. Первое, что он сделал, – это разграбил Крым, которым в это время управлял брат Токтая – Ток-Буги.

Но и Токтай понимал, что схватка будет решающей и проигравший не сможет рассчитывать на пощаду.

Первое сражение произошло в год мыши (1300) на берегу Тана. Ногай разбил своего врага, и это окрылило его. Он знал – это еще не окончательная победа, но первый шаг к трону Золотой Орды был сделан.

Только через год, на исходе лета, когда в степях пожухла трава и птицы готовились к отлету в земли, где царствует вечное лето, встретились они вновь на берегах Тана.

В час, когда в той стороне, где лежала земля их предков, взошло кроваво-красное солнце, сошлись в последней битве тумены Ногая и Токтая. Даже великому Чингиз-хану не довелось видеть такого сражения, такого количества воинов. От края до края степь была покрыта всадниками. Ржали обезумевшие кони, звенели сабли, высекая искры, и вороны, предвестники беды, ослепшие от пыли, поднявшейся до самого неба, падали на землю в лужи крови. Стонов и криков раненых не было слышно. Семь дней длилось сражение.

По утверждению мусульманской летописи, в этом сражении со стороны Токтая участвовали шестьсот тысяч воинов. Сторонников Ногая было триста пятьдесят тысяч.

Токтай, вернувшийся в Орду, словно стремясь скорее забыть кровавые картины недавней битвы, устроил большой той.

И случилось все так, как должно было случиться: первым пришел самый быстрый скакун, самый сильный борец победил всех своих соперников, а самый меткий острием стрелы оборвал нить, к которой была привязана на вершине столба серебряная пластинка.

Когда, казалось бы, закончились все состязания, наступило время самого главного, ради которого тысячи людей с горящими от возбуждения глазами собрались на ближайших холмах.

С незапамятных времен, с времен, когда кипчаки еще не знали о существовании монголов и не молились аллаху, обращая свои лица в сторону священного камня Каабы, а каждый род имел своих богов и поклонялся только им, существовал обычай устраивать соревнования между самыми красивыми девушками Дешт-и-Кипчак.

Не всякая красавица могла принять участие в них. Совет старейших каждого рода отбирал самых ловких и самых смелых. В день, когда назначался праздничный той, со всей степи, из самых отдаленных ее уголков, съезжались люди, чтобы увидеть это зрелище.

В большой круг, образованный собравшимися, одна за другой выходили раздетые донага девушки. Три задания предстояло им выполнить, и за это они получали право просить у народа и хана исполнения трех своих желаний. По степным обычаям, какими бы трудными эти желания ни были, правитель обязан был их выполнить.

Когда закончились все приготовления и собравшиеся со всей Дешт-и-Кипчак люди замерли на склонах холмов в ожидании зрелища, из своего шатра вышел хан Токтай и величественно сел на походный трон, украшенный слоновой костью, золотом и другими камнями. У подножья трона, на возвышении, сели три главных судьи: девяностолетний тубе-бий – старший судья, семидесятилетний субе-бий – средний судья и сорокалетний бала-бий – младший судья.

Хан махнул рукой, разрешая начать состязание.

Из специально поставленной юрты одна за другой стали выходить на круг обнаженные девушки. Длинноногие, стройные, белотелые, с тяжелыми черными косами, они были одна краше другой. Собравшиеся, покоренные их красотой, словно лишились дара речи. Сделалось так тихо, что стало слышно, как в высоком небе поет жаворонок.

Все девушки действительно были прекрасны, но и среди роз бывает такая, которая не знает себе равных. Так случилось и здесь. Невольно взоры людей остановились на одной из красавиц. И если бы не длинные, ниспадающие почти до земли черные косы, девушку можно было бы принять за белую чайку. Она шла по кругу, и обнаженное ее тело, казалось, излучало неземной свет, звало к наслаждению. И только в бездонных, больших глазах девушки тихим светом мерцала печаль, и, чтобы скрыть ее, она часто опускала длинные черные ресницы.

Нелегкие задания придумали на этот раз судьи. Девушкам предстояло зубами отвязать привязанного к вбитому в землю колу тонким волосяным арканом скакуна, попасть из лука в подброшенную к небу тюбетейку с вложенным в нее камнем, а затем как можно больше, не держась руками, усидеть на спине неоседланного скакуна, которого гонял на длинном аркане по кругу джигит.

Победительницей становилась та из девушек, которая справится со всеми заданиями.

С первого мгновения симпатии всех собравшихся оказались на стороне девушки, похожей на чайку. Степь ревела тысячами голосов, радуясь каждому ее успеху. Сам хан Токтай не мог оторвать от красавицы взгляда. Подавшись всем телом вперед, он горящими глазами следил за ней.

Никто в эту минуту не знал и не думал, кто она – эта девушка, из какого рода и как ее зовут. Красота обнаженного тела отняла у людей разум. Стон стоял над степью.

А девушку, похожую на чайку, звали Инкар-Айым, и была она младшей дочерью Ногая. После победы Токтая попала она в полон к одному из кипчакских родов и жила там на положении рабыни.

Одна из всех справилась со всеми тремя заданиями Инкар-Айым, и, когда главный распорядитель праздника подвел ее к хану, тот нетерпеливо спросил:

– Скажи, красавица, какие три твои желания должен я исполнить?

Девушка вскинула голову и без страха посмотрела на Токтая. Столпившиеся вокруг люди замерли, ожидая, что скажет она.

– Первое мое желание… – губы Инкар-Айым тронула лукавая улыбка, – пусть хан Токтай возьмет меня в жены.

Вздох удивления пронесся над степью.

Хан облизнул пересохшие от волнения губы и, скрывая охватившее его ликование, сказал:

– Пусть будет так. Я не могу нарушить святую традицию предков. Каково же будет твое второе желание?

– Скажи мне, светлейшие хан, может ли человек лечь в постель своей жены, если руки его обагрены кровью ее отца?

– Нет, – твердо сказал хан.

– Тогда пусть хан – победитель, мой муж, – подарит мне жизнь моего отца… Ногая, если, конечно, его еще не настигла вражеская стрела.

Молчал народ, ожидая, что скажет хан. Токтай обвел собравшихся глазами.

– Пусть будет так, – громко сказал он. – Теперь скажи мне твое третье желание.

– У меня больше нет желаний! – сказала Инкар-Айым.

В этот же день хан выполнил первое желание красавицы – она стала его женой. Второму же желанию Инкар-Айым не суждено было осуществиться. Судьба Ногая шла своею тропой.

Через годы, после смерти Токтая, Инкар-Айым, согласно степным обычаям, стала женой его младшего брата Тогырылши. От него она родила, вскормила своей грудью знаменитого золотоордынского хана Узбека.

* * *

Впервые за долгую жизнь Небо отвернулось от Ногая, и бог войны Сульдэ не захотел помочь ему. С семнадцатью воинами бежал он в земли башкир.

Если отворачивается счастье, то оно отворачивается много раз подряд. На второй день, когда отряд Ногая переправился через Итиль, на него случайно наткнулась орусутская дружина, принимавшая участие в сражении на стороне Золотой Орды и теперь возвращавшаяся в свои земли.

Короткой была сеча. Покатилась под копыта коней седая голова доблестного Ногая – последнего настоящего монгола, пришедшего в эти земли по велению самого Чингиз-хана.

Ничто теперь не мешало Токтаю править Золотой Ордой. И, как подобает могучему и мудрому хану, он по своему усмотрению разделил все земли на улусы и раздал их тем, кто помог ему победить.

Через одиннадцать лет, когда в год свиньи (1312) хан Токтай ушел из жизни, над Золотой Ордой стояло золотое солнце, обещая ей долгое могущество и славу. Но уже за плоским степным горизонтом собирались черные тучи и неслышные стрелы молний вонзались в них, обещая грозу и бурю.