4
Оливер Кромвель не участвовал в совершении этой предосудительной сделки. Пленение короля было логическим завершением гражданской войны, однако было ниже его достоинства торговаться с шотландцами, тем более он не считал возможным выкупать у них пленника, скорее готов был отбить его силой. Судьба армии заботила и тревожила генерала всё это время. Когда торговцы и финансисты из Сити новой петицией потребовали распустить войско, ссылаясь на то, что оно стало прибежищем еретиков, он ещё нашёл в себе силы обратиться к Ферфаксу с письмом:
«Какой удар по армии будет нанесён этим требованием, вы сможете понять по масштабам его...»
Удар представлялся громадным, сокрушительным, непоправимым. Кромвель чувствовал себя бессильным что-либо сделать для защиты своего детища, ещё не видел причин для новой гражданской войны, но, может быть, уже предчувствовал, обладая верным чутьём полководца, что она неизбежна. Что же станет делать парламент без армии для защиты общего дела?
Душевные силы истощились, как не раз бывало, когда необходимость действия была очевидна, а он не знал, как, с кем воевать, в какую сторону направить удар. Он заболел. Страшные головные боли изводили его. Доктора обнаружили на голове не то опухоль, не то что-то вроде большого нарыва. Положение больного представлялось им безнадёжным. Кромвель готовился к смерти.
И на этот раз его спасли обстоятельства, готовые в тупой ярости смести, разрушить всё то, что за эти годы было создано. Король надёжно был спрятан в Холмби. Народ успокоился. В Вестминстере ликовали. Для большинства представителей нации закончилась не только гражданская война, завершилась и революция, которую они начали, когда собрались в Долгом парламенте. Оставалось утрясти кое-какие подробности будущего политического устройства страны.
И финансисты, и лорды, и пресвитерианское большинство готовы были устроить королю торжественную встречу в Лондоне и возвращение в Уайт-холл, если он передаст им командование ополчением на несколько лет и не станет возражать против новой, то есть пресвитерианской церкви. Разумеется, после этого его величеству предстояло признать верховенство парламента.
Многие индепенденты, которых вскоре стали называть грандами, принимали эту программу. Они тоже считали, что только парламент, избранный нацией, имеет полномочия говорить от её имени; не возражали даже против пресвитерианского устройства церкви, на том условии, что будет допущена веротерпимость в отношении тех, кто откажется это устройство признать. Однако в глазах короля, в полном согласии с законами страны, эти люди оставались мятежниками, а потому они требовали амнистии всем, кто на стороне парламента участвовал в гражданской войне. Таким образом, в парламенте складывалось то большинство, которое могло обеспечить пресвитерианам чуть ли не любое решение.
Пресвитерианам представилось, что отныне они могут делать всё, что захотят, и в этом была их непоправимая, стратегическая ошибка. В первую очередь им захотелось немедленно и бесповоротно избавиться от врагов, а главным врагом была армия. Армия должна быть распущена, и так, чтобы впредь уже не могла возродиться.
Отчасти это стремление не было прихотью. Армия стоила дорого. Ежегодно около шестисот тысяч фунтов стерлингов частью тратилось на её содержание, частью разворовывалось поставщиками и армейскими комиссарами из представителей нации. Многие из них, разумеется, были не прочь продолжать воровать, но эти суммы составлялись из тяжёлых налогов, которые далеко превосходили налоги, когда-то вводимые королём. Налогоплательщики начинали роптать. Война окончилась, они больше не видели смысла в этих поборах, к тому же положение их стремительно ухудшалось. К несчастью, урожай прошедшего года уничтожила засуха. Цены на пшеницу, рожь, горох и овёс выросли вдвое. Мастеровые в городах голодали. Арендаторы оставались без денег, не могли платить за аренду, массами возвращали свои участки землевладельцам и бежали в город в поисках выхода, но выхода не было, число безработных росло, а с ним росло недовольство, готовое в один ненастный день смести не только армию, но и парламент.
Роспуска армии требовал здравый смысл и забота о безопасности. Если бы пресвитериане следовали только здравому смыслу, армию было довольно легко сделать. Достаточно было объявить амнистию и выплатить жалованье, задержанное пехоте за восемнадцать, по другим данным, за восемьдесят недель, а кавалерии за сорок три недели, всего около трёхсот тридцати тысяч фунтов стерлингов. В таком случае солдаты лишались оснований для недовольства. Однако жажда мести сжигала пресвитериан, им не терпелось расправиться с противниками по вере. К этому присоединялась низменная страстишка в последний раз погреть руки на армейских расходах и прикарманить эти триста тридцать тысяч фунтов стерлингов, которые надлежало выдать солдатам.
Они заспешили. Девятнадцатого февраля 1647 года было принято большинством голосов необдуманное, явно ошибочное решение. Армия распускалась. Из сорока тысяч кавалеристов на службе не могло оставаться более шести тысяч четырёхсот человек, к ним прибавлялось десять тысяч пехоты, и всем им предписывалось рассредоточиться по гарнизонам, где их ожидало прозябание в караулах и в полном безделье. Из оставшихся солдат набиралось двенадцать тысяч добровольцев для службы в Ирландии. Пресвитериане торопились сплавить туда всех недовольных, и это было ещё более непоправимой и грубой ошибкой. В головокружении от успехов, они поверили королю, который отдал своему наместнику графу Ормонду приказ передать Дублин парламентской армии. Им представлялось, что монарх побеждён, сломлен и они держат его в руках, а Карл намеренно втягивал парламент в длительную, почти безысходную войну с католическими повстанцами, в надежде под шумок поднять восстание своих сторонников против оставшегося без защиты парламента.
Даже эти очевидные глупости могли бы сойти парламенту с рук. Но парламентское большинство не остановилось на них. Все индепенденты безусловно увольнялись из армии, даже в Ирландию им разрешалось отправиться только в том случае, если они признают пресвитерианскую церковь. О задержанном жалованье в решении не говорилось ни слова. Ничего не говорилось ни об амнистии, ни о пенсиях сиротам и вдовам, которые в ходе гражданской войны потеряли кормильцев. А пока армии запрещалось приближаться к столице ближе, чем на двадцать пять миль.
На что рассчитывали эти простаки? Неужели могли думать, что тридцать-сорок тысяч вооружённых людей, закалённых в боях, спокойно разойдутся по домам, разорённым войной, без средств к существованию, под угрозой, что завтра за ними придут, арестуют и предадут суду за преступления, совершенные в ходе войны?
Кромвель был потрясён. Армии было нанесено оскорбление, как будто не она защитила парламент, но была единственной причиной всех несогласий и неустройств в королевстве. Он предвидел верным чутьём, которое обострялось у него в миг опасности, что многие солдаты и офицеры не станут подчиняться, ведь он сам научил их думать самостоятельно, привил чувство свободы.
Его здоровье быстро пошло на поправку. Генерал мог прогуливаться в парке, окружавшем Вестминстер. В эти дни он часто встречался с Эдмундом Ледлоу, полковником, сыном Генриха Ледлоу, одного из активнейших борцов, жаловался ему:
— Если бы сейчас был жив твой отец, то заставил бы их выслушать, чего они заслуживают. Ведь это унизительно — служить такому парламенту! Пусть ты был предан ему как никто другой, но если какой-нибудь узколобый парень или законник встанет там и очернит тебя, ты во всю жизнь не отмоешься. Не то в армии. Если верно служишь своему генералу, можешь не меньше приносить пользы да сверх того свободен от зависти и любых обвинений. Твой покойный отец много мог бы рассказать о проделках этих господ.
Только вера в Господа поддерживала его. Кромвель не уставал повторять:
«Наше утешение в том, что Господь на небесах. Его и только Его указания останутся в силе...»
Головные боли одолевали, но он читал Библию с ещё большим вниманием и усердно молился. И чудо свершилось. Вопреки приговору лондонских лекарей Оливер поднялся с одра и вскоре был совершенно здоров. Он не сомневался, что одно великодушие Господа и на этот раз излечило его.
Но не торопился возвратиться в парламент. Что ему было делать там? Депутаты продолжали стоять на своём, но и солдаты, скованные дисциплиной, осмысленно читавшие Библию, которая полна была опасными мыслями, уже не походили на стадо баранов. Они были убеждены, что рисковали жизнью и проливали свою кровь за святое дело, и требовали отдать им то, что полагалось. Воины не расходились и не желали отправляться в Ирландию: добровольцев среди них набралось не более двух тысяч, тогда как требовалось двенадцать.
Поток событий решал за него. Не успели комиссары парламента появиться в главной квартире, чтобы обсудить порядок и время роспуска и набора в ирландскую армию, как им вручили петицию. В ней выражались: преданность делу парламента и просьба немедленной выплаты жалованья, амнистии за участие в гражданской войне, пенсий для солдат, получивших увечье, а также для солдатских вдов и сирот, отмены принудительного набора в Ирландию. Петицию подписали виднейшие соратники Кромвеля, и его зять Генрих Айртон, генерал-комиссар кавалерии, был среди них.
Теперь Кромвель не имел права сидеть сложа руки, тотчас явился в парламент и присутствовал на обсуждении. Представители нации встретили её довольно умеренно, даже выразили благодарность её составителям, но объявили при этом, что никто не имеет права чего-либо требовать или давать советы депутатам. Мало кто сомневался, что армия действительно хранит верность парламенту и выполнит любые его повеления. Те, кто сомневался, смотрели на Кромвеля, уверенные в том, что он, пребывая всё это время в Лондоне, продолжает руководить войском и что петиция составлена по его указаниям. Генерал поднялся, ещё бледный после тяжёлой болезни, и объявил:
— В присутствии всемогущего Господа я утверждаю, что армия разойдётся и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей это прикажете.
Это не было лицемерием.
Заявление парламента нельзя было назвать иначе, как фарисейским. Полки возмутились. Тотчас была составлена другая петиция, на этот раз от имени всех офицеров и солдат. Её проект читали перед полками офицерам, которые отказывались её подписать, грозили расправой. Она требовала от парламента удовлетворить законные права армии, воевавшей за правое дело. Главная же угроза парламенту была в том, что петиция передана была в руки главнокомандующего Ферфакса, считавшегося представителем и защитником прав воинов.
Парламенту пора было остановиться и подумать. Превратив Ферфакса в посредника, армия давала понять, что уже не испытывает желания иметь дело с парламентом. Наступал момент, когда благоразумнее было смягчиться и пойти на уступки.
Однако после победы над королём представители нации утратили способность видеть опасность, как ни была она очевидна. Они пошли напролом. Ферфаксу запретили принимать петицию и повелели впредь пресекать все попытки новых сборищ и новых петиций. Парламент объявил, что каждый, кто примет участие в беспорядках, будет считаться врагом государства и нарушителем общественного спокойствия. Депутаты вызвали в парламент для разбирательства делегацию офицеров.
Первого апреля четверо офицеров явились в Вестминстер и предстали перед решёткой нижней палаты. На заслуженных воинов набросились с обвинениями. Им ставили в вину, что они допустили чтение петиции перед полками. На самом деле её проект читан был на собраниях рот, и один из них дерзко ответил:
— Неправда, он не был читан перед полком.
Депутаты не нашлись, в чём ещё обвинить призванных офицеров. Они были отпущены. В разгоревшихся спорах было принято половинчатое решение, которое всегда хуже бездействия. С одной стороны, представители нации согласились выплатить своим защитникам нечто вроде выходного пособия из расчёта жалованья за шесть недель. Денег, разумеется, не было. Вновь пришлось просить в долг у финансистов. В Сити согласились дать не более двухсот тысяч фунтов стерлингов, но там только что выдали такую же сумму для уплаты шотландцам за короля и потому не могли собрать её сразу. Тогда предложили ввести, сроком на один год, новый налог, по шестьдесят тысяч фунтов стерлингов ежемесячно. Предложение было принято только в предварительной форме. Новый налог должен был вызвать возмущение и без того обедневшего населения и потому пока что не был окончательно утверждён.
Финансовые затруднения тоже не образумили парламентариев. От армии решили просто избавиться, без промедления отправив в Ирландию. Назначались новые командиры, всем участникам экспедиции были обещаны льготы и выгоды, правда, гипотетические, поскольку парламент не располагал никакими средствами. В главную квартиру были направлены пять комиссаров, которым предстояло набирать добровольцев.
Они прибыли пятнадцатого апреля. Ферфакс собрал своих офицеров. Комиссары ознакомили их с предписаниями парламента. Среди офицеров поднялось возмущение. Комиссаров забрасывали вопросами, на которые те не могли вразумительно отвечать:
— Кто будет командовать нами в Ирландии?
— Парламентом назначены два генерала, Скиппон и Масси.
— Хорошо, мы готовы принять своим начальником Скиппона, ценим его выдающиеся воинские заслуги. Но мы требуем, чтобы вместе с ним нами командовали те генералы, в способностях которых мы не раз убеждались на деле.
— Да, давайте их всех!
— Давайте нам Ферфакса и Кромвеля, с ними все мы охотно пойдём!
Комиссары смутились. Не зная, что предпринять, они вышли, пригласив негодующих офицеров к себе. На приглашение откликнулось не более двенадцати человек. Остальные разошлись, однако возмущение возрастало. Они принялись составлять новое заявление для парламента. В армии начинался разброд. Солдаты отделялись от офицеров, что грозило полным падением дисциплины, после чего неизбежна анархия, чрезвычайно опасная, когда она распространяется в среде вооружённых людей. Солдаты избирали от каждой роты под два представителя, которых стали именовать агитаторами. Агитаторы образовали совет и принялись со своей стороны сочинять заявление для парламента. В результате парламент получил одно за другим два заявления. Заявление офицеров было прочитано на заседании нижней палаты. В нём говорилось:
«Вступив на военную службу, мы не перестали быть гражданами. Встав на защиту тех прав, которыми ограждается свобода отечества, мы не можем сами идти под иго рабства. Между тем нам запрещают подавать прошения, в которых мы выражаем наши требования, а жалобы, которые поступают из разных графств, не только принимают, но и одобряют. С нами обходятся, как с врагами отечества. Мы надеемся, что это обвинение будет снято и что до роспуска армии нам будут даны гарантии безопасности и уплаты жалованья».
Следом в Лондон явилось трое солдат. Они передали Скиппону своё заявление. В нём восемь кавалерийских полков, самых боеспособных во всей парламентской армии, которыми во время войны командовали Кромвель, Ферфакс, Айртон, Флитвуд, Рич, Батлер, Уолли и Шеффилд, отказывались от похода в Ирландию. Это заявление также было прочитано на заседании нижней палаты:
«Нам коварно расставляют сети, ищут только предлога, чтобы удалить офицеров, которых любят солдаты, потворствуют нескольким честолюбцам, которые долго были рабами, а теперь вкусили власти и готовы превратиться в тиранов, чтобы сделаться нашими повелителями».
Это был громкий сигнал. Если офицеры всего лишь просили гарантий, солдаты обвиняли депутатов в честолюбии, в стремлении установить новую тиранию, лишь бы сохранить власть.
Представители нации возмутились. Эту ни в чём не повинную троицу, всего лишь парламентёров от массы солдат, они потребовали к ответу. Солдаты бестрепетно встали перед решёткой нижней палаты. Председатель начал допрос:
— Где сочинили это письмо?
— В собрании полков.
— Кто его написал?
— Представители, выбранные в каждом полку.
— Оно было одобрено вашими офицерами?
— Немногие из них даже знают об этом.
— Знаете ли вы, что только сторонники короля могли выкинуть подобную выходку? Не принадлежали ли вы к кавалерам когда-нибудь сами?
— Мы поступили на службу парламенту ещё до сражения при Эджхилле и с тех пор не оставляли её.
Тут один из них вышел вперёд:
— В одном сражении я получил пять ранений. Я упал. Генерал Скиппон подошёл ко мне и дал мне пять шиллингов, чтобы я мог найти себе скорую помощь. Пусть генерал теперь скажет, сказал ли я правду.
Скиппон поднялся и подтвердил:
— Да, он не солгал.
Председатель наконец подошёл к самому главному:
— Что значит то место, где вы говорите о каких-то тиранах?
— Мы делегаты от наших полков. Если вам будет угодно дать письменные запросы, то мы доставим их в наши полки и принесём вам ответ.
Солдаты отвечали независимо и достойно, что приняли за дерзость. В зале поднялся беспорядочный шум, раздавались угрозы. Казалось, один Кромвель понял, что означала эта независимость и чем угрожало это достоинство. Он склонился к уху Эдмунда Ледлоу и прошептал: «Этот народ до тех пор не угомонится, пока армия не схватит их за уши и не выбросит их вон из парламента».
Нижняя палата не шла ни на какие уступки, но поручила Кромвелю, Айртону, Скиппону, Ферфаксу и другим генералам, которые пользовались доверием у военных, восстановить порядок и добиться повиновения. В начале мая Кромвель и его боевые соратники прибыли к армии. Кромвель её не узнал. Раскол между офицерами и солдатами был очевиден. Армией командовал уже не Ферфакс, а два совета, совет офицеров и совет агитаторов, причём офицеры были растеряны, а солдаты сплочены в единое целое. Когда их совет собирался, в полках собирали по четыре пенса с солдата на его содержание.
Благодаря этому дисциплина ещё не упала, но брожение в умах уже началось. Библия была отложена в сторону. Солдаты зачитывались памфлетами Лильберна и его верных последователей. Эти сочинения расходились цитатами. В глазах солдат они стали статьями законов. Теперь они не проводили время за толкованием Библии и не пели псалмов, а о том, что высшая власть в государстве принадлежит самой нации, что её представители не должны забывать, что они только избраны на определённый срок и потому должны делать не то, что им хочется, а то, что несёт благо всем.
Кромвелю нетрудно было понять, что солдатская масса склонялась к республике. Он не был республиканцем и не мог допустить, чтобы его солдаты попытались свергнуть короля и учредить в Англии республиканскую форму правления. Однако видел, что тут нельзя идти напролом, как это делал парламент, что силой тут ничего не добьёшься. Сначала было необходимо образумить и сплотить офицеров, а потом восстановить их авторитет и ту власть, которая была у них, когда он ими командовал, и которую они потеряли так быстро и так неразумно.
И генерал собрал совещание офицеров в тихом городке Сафрон Уолден. Он предложил вести заседание Скиппону, а сам сидел рядом и долго молчал. Офицеров было около двухсот человек. Они были возбуждены и кричали. Каждый спешил высказаться, никто не слушал товарища по оружию. В этой неразберихе Скиппон пытался навести хоть какой-то порядок. Он то и дело одёргивал самых зарвавшихся крикунов и беспомощно повторял:
— Да выслушайте же друг друга, милорды!
Кромвель слушал внимательно. Требования были всё те же: жалованье, амнистия, пенсии. Новым было только одно: они требовали восстановить своё право на подачу петиций, которое парламент так глупо поспешил отменить. Это были законные требования. Возразить на них было нечего. Генерал поднялся, и шум постепенно утих. Он дал честное слово, что парламент выплатит деньги, для начала за две недели, но видел, что главное было не в этом. Его офицеры потеряли себя и забыли свой долг. И Кромвель стал говорить о том, в чём состоит этот долг. Они должны помнить, что они все на виду и что солдаты берут с них пример, им не следует забывать, что именно парламент наделил их полномочиями и что по этой причине они должны хранить верность парламенту, их обязанность внушать воинам, что необходимо повиноваться властям, ибо если в стране наступит анархия, то из этого не получится ничего, кроме беспорядков и безобразий.
Офицеры успокоились и разошлись, однако в армии мало что изменилось. Совет офицеров собирался снова и снова, а решить ничего не мог, пока своё мнение не выскажет совет агитаторов, а совет агитаторов не мог высказать своего мнения, пока сами агитаторами не посовещаются с солдатами, которые выбрали их. Анархия уже началась. Кромвель отправлял председателю нижней палаты письмо за письмом. Его письма становились всё озабоченней, всё тревожней. Он признавался, что истощил все средства для усмирения армии и ничего не добился, наблюдал, как с каждым днём падает его прежде безоговорочный авторитет, не мог не понимать, что ещё несколько недель, может быть, дней, и он сам сделается в глазах солдат подозрительным и ненавистным.
Ему оставалось только выполнить данное слово, ведь он любил повторять, что появился на свет и всегда оставался джентльменом. Генерал возвратился в Вестминстер, считая себя представителем армии в нижней палате и полагая своим долгом защищать её интересы, но его уже не слушал никто.
Представители нации совершали глупость за глупостью. Им вообразилось, что они смогут противостоять вышедшей из повиновения армии. Своим постановлением они сместили командиров народного ополчения, которые были индепендентами. Их место заняли пресвитериане, преданные парламенту. Все входы и выходы из Вестминстера охранялись усиленной стражей. Двенадцать тысяч фунтов стерлингов было прибавлено на её содержание. В Лондоне собрались офицеры распущенной армии Эссекса и выражали готовность встать на защиту парламента. Уоллер и Масси горели желанием встать во главе.
Это было не только глупо, но и смешно. Ремесленники, торговцы и безработные Лондона во главе с кучкой плохих офицеров, не раз битых кавалерами в армии Эссекса, рассчитывали противостоять десяткам тысяч победоносных солдат. В нижней и верхней палате парламента возник химерический план. Они намеревались вновь призвать отряды шотландцев, собрать рассеявшихся по стране монархистов, присоединить их к народному ополчению, поставить во главе этого нового воинства короля.
Дело оставалось за государем. Его необходимо было перетащить на сторону пресвитерианского большинства. Казалось, пресвитериане делали для этого достаточно. Они содержали монарха хоть и под стражей, но роскошно, ему отдавали все королевские почести, к нему относились с почтением и слушали его, преклонив колено. Чего бы ещё?
Однако всё это было всего-навсего соблюдение внешних приличий. По существу же пресвитериане обращались с высочайшей особой грубо, а порой и бесчеловечно, удалили всех преданных слуг и самых верных придворных, что ещё можно было объяснить соблюдением безопасности, запретили переписку с королевой.
Этого, по мнению пресвитериан, было мало. Карла лишили возможности видеть детей, а главное, права исповедовать англиканскую веру, которой он оставался верен, несмотря ни на что. Сколько узник ни просил, его лишали обедни и не допускали к нему капелланов. Напротив, приставили двух проповедников пресвитерианского толка, отправлявших службы по пресвитерианскому образцу. Король постоянно отказывался присутствовать при этом кощунстве, каким было пресвитерианство, по его убеждениям, и потому оставался без богослужения, что было для него самым тяжким лишением.
На что же рассчитывали представители нации, оскверняя и насилуя его веру. Они предполагали в своём заблуждении, что пленнику просто-напросто некуда деться, ведь рано или поздно он должен понять, что у него и у парламента один враг и что признание пресвитерианства господствующей религией остаётся для него единственным средством спасения.
Его только приманивали небольшими подачками. Двадцатого мая палата лордов внесла предложение поселить короля ближе к Лондону. Нижняя палата не высказала согласия, но вожди пресвитериан обиняками давали понять, что разделяют желание лордов. Они вступили в переписку со своими комиссарами, в особенности с комендантом гарнизона полковником Ричардом Грейвсом, которые должны были внушать государю, чтобы он примирился с парламентом. Они были уверены, что так оно и будет. Даже в Сити уже поговаривали о том, что не за горами возвращение венценосца, после чего армии придётся смириться и разойтись по домам.
Торговцы и финансисты были мудрее, рассчитывая на естественный, постепенный ход событий. Представители нации повели себя легкомысленно. Пресвитерианское большинство постановило без промедления распустить те полки, которые откажутся участвовать в ирландском походе. При этом пресвитериане прибегли к коварству. Было решено распускать полки неожиданно, каждый отдельно, в своём месте, в заранее определённый день и час, чтобы солдаты не успели соединиться и договориться между собой. В эти места были отправлены деньги для уплаты жалованья только за несколько последних недель, а комиссарами назначали наиболее надёжных пресвитериан.
Солдаты заволновались. Не успели комиссары прибыть к армии и огласить постановление нижней палаты, как вспыхнул мятеж. Солдаты изгоняли из полков офицеров, которым не доверяли, захватывали оружие, распускали знамёна и отправлялись на соединение со своими товарищами. Протестантские церкви становились для многих из них крепостями. Затворившись там, они объявляли, что останутся вместе, требовали общего сбора полков, чтобы все желающие могли высказать своё мнение.
Руководство армией, которую охватывала анархия, сам собой взял на себя совет агитаторов. Двадцать девятого мая главнокомандующему Ферфаксу от имени солдат было направлено письмо, которым предупреждали, что воины сумеют защитить свой права сами, если офицеры откажутся возглавить движение. Ферфакс растерялся. Ему только и пришло в голову, что созвать совет офицеров. Офицеры судили и рядили вместо того, чтобы возвратиться к полкам и вернуть себе законную власть; объявили решение нижней палаты о роспуске армии необоснованным и решили поставить парламент в известность, что армия не разойдётся, пока не будут удовлетворены её требования, что будет проведено общевойсковое собрание и его постановление будет почтительно доведено до сведения представителей нации.
Всё это были пустые слова. Каким образом совет офицеров предполагал воздействовать на парламент, когда полки перестали ему подчиняться? Совет агитаторов уже действовал самостоятельно, не удосуживаясь справляться с мнением офицеров. До него уже дошли слухи о том, что парламент намеревается окончательно овладеть королём и поставить его во главе наскоро набранных войск, которым будет предписано сломить сопротивление армии. Он принял постановление направить в Холмби семьсот всадников во главе с младшим офицером корнетом Джоржем Джойсом, который должен был взять его величество под охрану и привезти его в расположение армии.
Корнет Джойс выступил со своим отрядом не мешкая. Первого июня его солдаты овладели богатейшими арсеналами Оксфорда. Сам Джойс поздним вечером проник в Лондон и тайно явился в дом Кромвеля, своего командира, доложил о своём поручении, видимо, не желая брать всю ответственность на себя. Кромвелю стало ясно, что у Джойса нет никакого приказа, что он действует только по предписанию агитаторов и что в сущности его действия являются нарушением дисциплины.
Как должен был он поступить? Должен ли потакать нарушению дисциплины и тем окончательно превратить армию в беспорядочную массу вооружённых людей, способных на самые необдуманные и разрушительные поступки? Должен ли он взять всю ответственность на себя и тем сохранить хотя бы видимость порядка и дисциплины?
Его прагматическому уму тотчас стало понятно, что в сложившихся обстоятельствах только новый арест короля может удержать парламент от необдуманных и опасных решений. По всей видимости, он не отдал прямого приказа, тем более что официально он уже не был генерал-лейтенантом. Во всяком случае Джойс на него никогда не ссылался. Однако, без сомнения, одобрил намерение армии овладеть королём.
Джойсу этого было достаточно. Той же ночью он возвратился в Оксфорд и продолжил поход. Около полуночи следующего дня его кавалеристы появились под стенами замка. Их окликнули часовые. Кавалеристы потребовали, чтобы перед ними открыли ворота. Со стены спросили:
— Кто у вас главный?
Им ответило несколько голосов:
— Мы все главные, все!
От тёмной массы кавалеристов отделился всадник и зычным голосом прокричал:
— Меня зовут Джойсом! Я корнет гвардии генерала! Мне необходимо переговорить с королём!
Кто-то на стене изумился:
— От чьего имени?
Джойс не смутился:
— От своего!
На стене захохотали, не представляя себе, какому прохвосту взбрело в голову требовать встречи с королём вообще, да ещё посреди ночи в особенности.
Джойс был настроен иначе:
— Нечего хохотать. Не за тем я пришёл, чтобы разговаривать с вами. Мне сию же минуту необходимо увидеть его величество.
В ответ комендант Грейвс скомандовал своим солдатам стрелять. Он заблуждался. Его солдаты успели перекинуться словом с прибывшими. Они отказались повиноваться. Мосты были опущены, ворота раскрыты. Отряд Джойса вступил во двор замка. Солдаты перемешались. Они здоровались, обнимались с товарищами, с которыми ещё вчера плечом к плечу сражались с армией короля. Кавалеристы Джойса объясняли солдатам Грейвса, что армия прислала их для того, чтобы спасти государя от рук заговорщиков, которые намерены увезти его в Лондон, набрать новую армию и заварить новую кашу междоусобицы. Грейвс будто уже готовился исполнить этот предательский умысел. Гарнизон безоговорочно перешёл на сторону армии. Грейвс скрылся. Комиссары парламента растерянно пытались вступить в переговоры с наглым корнетом, не зная о чём, пока не убедились, что всякое сопротивление с их стороны невозможно. К полудню Джойс стал полным хозяином замка, расставил часовых и позволил своим кавалеристам расположиться на отдых.
Вечером он потребовал, чтобы ему позволили встретиться с королём. Ему ответили, что тот уже спит. Корнет возмутился:
— Мне что за дело! Я долго ждал. Мне непременно нужно видеть его.
Его пытались остановить. Он выхватил пистолет и дерзко вступил во внутренние покои. Дежурные офицеры встали у двери. Джойс резко сказал:
— Мне очень жаль, что мне приходится нарушать сон его величества, но что делать? Я должен говорить с ним как можно скорей.
Один из офицеров потребовал у него разрешение комиссаров парламента. Джойс возразил:
— У меня его нет. Я приставил часовых к дверям их квартир. Свои полномочия я получил от людей, которые вас не боятся.
Его не пускали. Он стал горячиться. Карл проснулся, позвонил и приказал впустить того, кто посмел его разбудить. Джойс вошёл с непокрытой головой, но с пистолетом в руке. Король выслушал его и отпустил, сказав на прощанье, что охотно отправится с ним, если его солдаты подтвердят всё.
В шесть часов утра отряд Джойса стоял в боевом порядке во дворе замка. Король показался на лестнице. Джойс подъехал к крыльцу, чтобы приветствовать, как положено, своего повелителя. Государь ещё раз задал вопрос:
— Мистер Джойс, кто дал вам полномочия увезти меня?
Джойс ответил, как и Кромвелю:
— Милорд, меня уполномочила армия. Она хочет предупредить своих врагов и помешать им возобновить кровопролитие в нашем отечестве.
Король возразил:
— Я не могу признать армию законной властью. Я признаю законной лишь мою власть, а после — власть парламента. По крайней мере располагаете ли вы письменным приказом генерала Ферфакса? Или у вас его нет?
— У меня есть приказ армии, а генерал входит в её состав.
— Это не ответ. Генерал — ваш командир.
— Милорд, избавьте меня от лишних вопросов, я вам уже всё объяснил.
Король ещё колебался:
— Послушайте, мистер Джойс, будьте со мной откровенны, скажите, какие у вас полномочия?
Он хотел знать, как армия намеревается с ним поступить. Джойс был всего лишь корнетом, далёким от политических тонкостей, а потому понял его по-своему и указал себе за спину:
— Милорд, вот они!
Король с недоумением переспросил:
— Где? Где?
— Там.
— Да где же?
— Там, позади меня.
От неожиданности монарх рассмеялся:
— Ну, признаться, никогда ещё не приходилось мне видеть таких полномочий. Вы правы, мне надлежит согласиться. Ваши полномочия написаны чёткими буквами и очень красиво, они прекрасно вооружены и с виду все молодцы. Однако же знайте, что вам удастся увезти меня только силой, если вы не дадите обещания обращаться со мной с должным почтением и не требовать от меня ничего, что противно моей совести или чести.
Не успел Джойс ответить, как за его спиной закричали солдаты:
— Никогда! Никогда!
Истинный пуританин, Джойс подтвердил, когда они смолкли:
— Не в нашем духе стеснять чью бы то ни было совесть, тем более стеснять совесть нашего владыки.
Король не нашёлся, что возразить. Он только спросил, куда его повезут. Ему предложили на выбор Оксфорд и Кембридж. Он предпочёл Ньюмаркет, главную квартиру генерала Ферфакса:
— Мне всегда нравился тамошний воздух.
Когда он удалился, чтобы собраться в путь, комиссары парламента робко выступили вперёд и не нашли ничего лучше, чем обратиться к солдатам, одобряют ли они действия Джойса. Они закричали:
— Всё одобряем, всё!
— Пусть те, кто желает, чтобы король остался здесь с нами, безбоязненно выразят своё мнение.
— Никто! Никто!
Им пришлось покориться. Трое сели в карету, в которой ехал король, остальные сели на лошадей и присоединились к отряду Джойса.
Корнет задержался, наскоро набросал записку и отправил её с нарочным к Кромвелю, чтобы поставить в известность, что король направляется к армии.
Эта записка его не застала. О действиях Джойса парламент узнал ещё раньше. Представители нации негодовали, возмущались и впадали в отчаяние. Одни плачущим голосом предлагали объявить общий пост и молить Господа о восстановлении согласия между армией и парламентом. Другие, более трезвые, считали необходимым без промедления выплатить жалованье, если не всё, так хотя бы его большую часть. Все вместе громко обвиняли генералов в том, что они не сумели справиться с армией и удержать солдат от анархии.
Но что было толку во всех этих сетованиях? Теперь депутаты были бессильны. По крайней мере, им очень хотелось сорвать на ком-нибудь свою злость. Очень скоро стало известно, что накануне Джойс виделся с Кромвелем и о чём-то с ним говорил. Общее мнение тотчас решило, что именно Кромвель отдал Джойсу приказ, ведь всем было известно, что значило его слово для армии. Ещё вчера они пытались заручиться его поддержкой в борьбе против армии. Ему выдали около двух тысяч фунтов стерлингов жалованья, которое задерживали ему, как и самому последнему из солдат. Нынче те же люди твердили, что генерала следует арестовать, как только завтра утром он появится на пороге Вестминстера. Со своей стороны солдаты звали его, угрожая, что если он откажется быть вместе с ними, они обойдутся и без него.
Вновь Кромвель поставлен был перед выбором. Он сделал его, покинул Лондон в тот неё день поздним вечером и на другой день прибыл в главную квартиру Ферфакса.