I

«Надеемся на вашу всестороннюю помощь в защите Уральска. Войсковое правительство: Мартынов, Михеев».

Вместе с телеграммой генералов пришло и письмо представителя Всероссийского правительства в Уральске комиссара Бизянова… Письмо обнадеживающее. В нем сообщалось, что адмирал Колчак захватил Дальний Восток и всю Сибирь, перешел Уральские горы и до осени намерен соединиться с армией генерала Деникина, захватившего Малороссию и Кавказ; далее комиссар Бизянов писал, что части алаш-орды на востоке и в Джетысу поддерживают непосредственную связь с самим адмиралом, а Джамбейтинскому велаяту необходимо иметь связь с Верховным правительством в Омске.

Жанша готовил ответ и на телеграмму, и на письмо. Со знаменитым, но необразованным бием Салыхом Омаровым, а также с хазретом Кунаем Жанша советоваться не стал: ничего дельного подсказать они все равно бы не смогли. Обойти же Халела глава джамбейтинской автономии не решился. Зная, что доктор Халел является ярым приверженцем строгих порядков, Жанша, улыбаясь и разглядывая на конверте печать Временного правительства, спросил:

— Доктор, как вы думаете? Мне кажется, комиссар Бизянов всячески бодрится и тщательно скрывает истинное положение, в то время как войсковое правительство взывает о помощи, а?

— Вы хотите сказать, Жанша-мирза, что Бизянов далек от правды, а новый правитель далек от цели возрождения своей державы? — холодно спросил Халел, как бы осуждая Жаншу за усмешку.

— «Уральский вестник» по своим материалам напоминает письмо Бизянова. «Храбрейший Дутов оставил город Оренбург… Колчак, освободив Западную Сибирь от красных мятежников, продолжает свой победный путь», — говорится в газете. Эти два сообщения опровергают друг друга и, точно ножки тагана, упираются в разные точки.

Халел задумался.

— Кому нужно это Центральное правительство, если от него нет никакой помощи? Не лучше ли протянуть руки к правителям в Семипалатинске и Тургае? Лишь сплотившись, встав плечом к плечу, мы сможем иметь какой-то вес.

Что останется от нашего велаята, если, как рак и щука в басне, Сыр-Дарья потянется к Коканду, а Джетысу — к Кашгарии?

— Это очень ценное замечание, доктор. Надежда на Центральное правительство не приведет нас к желанной цели, мы должны отдавать ему лишь долг вежливости. Поэтому у нас с ними не взаимоотношения, не действенные связи, а так себе… официальная видимость. Хан Абильхаир протянул руку государыне Анне не ради ее красивых глаз, а чтобы сблизиться с могущественным соседом, чтоб перенять культуру передовой страны; он присоединился к России не для того, чтобы стать ее рабом, а для того, чтобы укрепиться, набрать силы и противостоять дерзкой Джунгарии…

Слова Жанши пришлись Халелу по душе… Холодное брезгливое выражение сошло с его лица. Поглаживая холеную черную бородку, он удобнее. уселся в кресле, откинулся к спинке, необычно оживился.

— Конечно же! Поэтому бий Бериша Исатай и поэт Махамбет восстали против потомков Абильхаира, забывших об этой великой цели! Это был вызов самому Николаю Романову!

— Еще восемьдесят лет тому назад это событие доказало, доктор, что для того, чтобы бросать вызов, необходимо единство. Сейчас я боюсь, что действительно будет как в басне про щуку и рака.

— Вас, адвокат, тревожат междоусобицы чинодралов?

— Да, и междоусобицы, и их честолюбие.

— Ну, пока еще живы Алеке и Ака, никто из этих продажных чинов не осмелится разорвать алаш-орду на части. Поэтому кулак велаята должен быть крепок и тяжел! Учи ребенка с колыбели, а сноху — с первого дня, говорят. Я недолюбливаю Гаруна. Это — чиновник-монархист. Однако с пройдохами он достаточно суров и намерен жестоко расправиться с теми безбожниками, что попались ему в руки. В этом я полностью его поддерживаю.

Жанша быстро взглянул на доктора. Этого сурового, властного человека он всегда считал недальновидным в политике и излишне прямолинейным в своих решениях и поступках.

— Политика — тоже искусство, доктор. Она любит прилежных, сметливых, гибких и деятельных. Не забывайте об этом, — сказал Жанша, тихо рассмеявшись.

III

В тот день маленький городок, казалось, распирало от боганей и знаменитостей всего Западного края. Утром в город въехал с шестьюдесятью джигитами знаменитый Тоба-нияз из рода Адай. Головной фаэтон легко мчала пара сивых рысаков; впереди на небольшом расстоянии лихо гарцевал на огромном вороном коне худощавый смуглый джигит в высокой черной шапке, туго перехваченной белым платком. Сбоку, будто стараясь проглотить всю пыль от фаэтона, неотступно скакали еще трое всадников, также накрепко обвязавших головы платками; в руках этой тройки — лишь короткие, толстые плети — доир с ручкой из таволги; поджарые, с широким крупом кони под ними отливали вороненой сталью; белели у них только челки, больше не найдешь светлой щетинки. Джигиты скакали без седел; по бокам коней болтались их длинные ноги в мягких кожаных сапогах без каблука. Изредка они крутили над головой крепкими, туго плетенными доирами, как бы угрожая: «А по спине не хочешь?!» Это слуги и конюхи батыра и бия То-банияза. За каретой скачут остальные всадники, группами в пять человек, и все на конях одной масти.

В руках первой пятерки — пики, концы их держатся ка правом носке в стремени; за плечами остальных висят луки, сбоку колчаны. Кроме оружия у всех доиры. В самом кокне кавалькады катится еще один свободный фаэтон, запряженный парой вороных. На козлах сидит один лишь джигит-кучер.

Тобанияз выехал сегодня из дома известного правителя Салыха, но сам Салых, внук известного бия Казы, поехал в город отдельно, со своей свитой: видимо, он не захотел нарушить торжественной парадности въезда Тобанияза. Салых взял с собой сына Габдынасыра, бывшего гимназиста. Тобанияза, по распоряжению главы велаята, со всеми почестями встретили члены правительства в великолепном доме купцов братьев Мусы и Жанши. Салых остановился в доме своего знакомого — богатого татарина Уалия.

Кроме бия, богача, главы воинственного рода Адай Тобанияза и известного бия, помощника губернатора и члена Западного велаята Салыха Омарова приехало в городок множество биев и баев, хаджи и хазретов, ученых и чиновников-правителей.

— Собрание светлейших возглавит сам Жанша! Сам Жанша будет говорить речь!

— Зх, есть ли на свете человек красноречивее его!

— А Тобанияз? Говорят, стоит только Тобаниязу раскрыть рот, как утихнет даже ребенок в колыбели!

— Верно говоришь. Но он не красноречивостью, а своим могуществом силен. Почетнее в его роду нет человека. Без его воли ни один джигит не женится, ни одну девушку не выдадут замуж.

— Да, это тебе не простой казах!

— А Салых разве хуже? Он помощник губернатора, прогнавший со схода самого крестьянского начальника!

— Все они сильны своей властью, а наш Кабыл силен богатством! У него пять тысяч баранов, полторы тысячи верблюдов. Кабыл тоже перед твоим губернатором трусить не станет!

— А Ахметше из «Шеген кудыка»? Он владеет лучшей породы красными нарами и сивыми аргамаками, а кроме того, знаменит своей ученостью. Говорят, каждый аргамак его стоит тысячи рублей золотом. Попробуй-ка, вырасти таких коней!

— А хазрет Куанай служил имамом даже в мечети Ая-София!

— Эй, а почему забываете братьев Мусу и Жаншу?! Они, говорят, могущественней самого Карева из Уральска. В банках Петербурга у них лежат кучи золота и серебра!

Такие разговоры о собравшихся в город именитых баях, биях происходили в этот день по всему городку: и в магазинах, и возле мечети, и на базарной площади.

— Дорогие собратья! Глубокопочтенные, высокородные сыны Младшего жуза! Когда на свет появляется дитя, радуются отец и мать. Ликуют братья, светятся от счастья глаза сестер. Когда дитя начнет ползать на четвереньках, а потом встанет на ноги и впервые перешагнет порог дома и вступит в жизнь — радуется и торжествует уже весь аул. А когда он станет джигитом, соберет вокруг себя друзей, нукеров, сядет на коня и поднимет стяг, тогда уже радуется весь народ, считая, что у него есть надежда, что создатель осчастливил его, а судьба не покинула. В мире все соразмерно, все сопоставимо. Рождение мальчика можно; сравнить со стремлением казахов обрести самостоятельность, стать независимой автономией. Свое государство — это тоже дитя. Его тоже нужно растить, баюкать, пеленать, оно также нуждается в повседневной заботе, уходе, любви и внимании, его также необходимо воспитать, обучить гражданскому долгу, чести и ненависти… Государство и его органы управления переживают все времена роста и возмужания. Сейчас в Тургае, Джетысу, Сары-Арке зародились отделения нашего молодого правительства и уверенно встают на ноги. А Западный велаят на ваших глазах уже переступил порог и выходит в широкую жизнь. Он уже имеет свою администрацию, то есть свои органы управления, привел в порядок свою финансовую систему, образовал свою армию…

Так начал свою речь Жанша Досмухамедов.

Он говорил не слишком долго, но вниманием слушателей владел всецело, говорил красиво и вдохновенно, искусно разжигая национальное самолюбие присутствовавших.

— Казахский народ нуждается в самостоятельном государстве, подобном древним Иранскому и Туранскому царствам, Хивинскому и Бухарскому ханствам. Для этого у нас достаточно и богатства, и образованных людей. Требуется лишь целеустремленность, единство, гражданская честь и высокое сознание, а также убежденность в том, что наше государство не хуже всех других, — сказал Жанша в заключение.

На собрании присутствовали только избранные — вдоль стен просторного кабинета сидело всего лишь сорок семь человек. С правой стороны Жанши — члены правительства: хазрет Куанай, правитель Салых, доктор Халел; с левой стороны — почетный гость Тобанияз, бии и ученые Ахмет-ше и Даулетше. В самом конце длинного ряда, смущаясь и озираясь по сторонам, сидел бай Кабыл, а рядом с ним, вперя в ерзавшего Кабыла маленькие колючие глазки, величественно восседал хаджи Шугул.

Жанша закончил свою речь, но вместо аплодисментов хазрет Кунанай молитвенно произнес:

— Да хранит тебя аллах и ниспошлет тебе всяческие блага и почести, аминь!

Он раскрыл ладони, произнес молитву, а остальные нестройно поддержали:

— Аминь!

— Аллахуакбар!

Те, что столпились у дверей, напирали друг на друга, нетерпеливо спрашивая:

— Что он сказал? О чем там говорят?

В кабинете покряхтели, провели руками по бородам, зашевелились. «Кто теперь будет говорить? О чем он, интересно, скажет?»— думал каждый.

Жанша, садясь на свое место, мельком взглянул на хаз-рета Куаная, затем перевел взгляд на Ахметше, сидевшего ниже Тобанияза. «Теперь твой черед», — как будто сказал он. Но в это время возле двери хаджи Шугул накинулся вдруг на Кабыла:

— Чего ты вертишься, места себе не находишь, точно верблюд, объевшись дурной травой?! Или не терпится тебе сказать здесь что-нибудь сверхумное, чего еще отроду не говорил? Чем болтать, лучше бы пожертвовал сотней верблюдов в пользу велаята, а то тебе их уже девать некуда!

Все повернулись к Шугулу и Кабылу. Бай окончательно растерялся, затравленно озираясь вокруг. Потом опустил голову, обиженно пробурчал:

— Нет.

Что означало это «нет», мало кто понял: то ли он не хочет говорить, то ли ничего не даст.

— Слова хаджи своему соседу, почтенному аксакалу, относятся, я думаю, к каждому из нас, — начал Ахметше, делая вид, будто обращается к одному Тобаниязу. — Для развития, укрепления и расцвета нашего молодого государства, возглавляемого высокородным Жаншой и уважаемым доктором Халелом, членом Императорского петербургского общества ученых медиков, мы от всего сердца, достопочтенные господа, должны сделать все возможное и отдать все, что имеем. Поэтому я считаю необходимым поговорить сейчас о наших практических делах. О значении, сущности и целях нашей автономии, о которой народ мечтал в течение столетий, исчерпывающе сказал великолепный оратор и мудрец Жаханша. Лучше мы не скажем, более глубоких слов мы не найдем. Но есть другие вопросы, которые надо нам решить на собрании. Это вопрос о переводе нашего правительства в другое, более удобное место, в самую гущу казахов — в город Уил. Город Уил граничит с городами Уйшик и Мангистау, близок к Актюбинску и Иргизу и недалек от Тургая, Аральска, Казалинска, Акмечети. Лучшего центра для нашей автономии не найти. Лично я всецело за то, чтобы центр находился в Уиле. Я не только поддерживаю, но и обещаю оплатить все расходы по переезду, обеспечить всех лошадьми и подводами. Кроме того, дарю десять отборных аргамаков офицерам-выпускникам кадетского корпуса города Уила — защите и надежде молодой автономии.

— Спасибо, господин Ахметше! От своего имени, от имени присутствующих здесь членов правительства много раз благодарю вас за высокое чувство гражданства и за щедрость, — сказал Жанша.

— От меня, господин Жаханша-мирза, пятьдесят коней. Тоже дарю руководителям армии, — объявил с места Шугул. Сказав это, он снова устремил колючие глазки на Кабыла и продолжал — Вот этот бай из баев Кабыл спокойно может подарить двести коней. Это будет меньше его приплода за год. Давайте, пусть все объявляют свой дар! Позовите из прихожей баев Мукая и Коданбая. Пусть покажут свою щедрость! Калыбай, записывай!

— Хаджи, ваше дело — называть, мое дело — записывать. Пятьдесят — очень хорошее число. Но «сто» и называть приятней и записать удобней. Особенно, когда говорят: «Сто коней, сто верблюдов, сто овец…»— бойко приступил к своей обязанности Калыбай.

Кабыл засуетился, не зная, что сказать. Ему на выручку бросился какой-то толстяк, сидевший ниже Шугула.

— От хаджи он не отстанет. Запишите от Кабыла пятьдесят коней, — сказал он, взглянув на Калыбая.

— Пятьдесят коней, — объявил Калыбай. — От Кабыла Ахметова — пятьдесят коней. От вас, почтенный, тоже пятьдесят. Писать меньше пятидесяти неудобно, да и бумаги не хватит. Числа сорок семь, сорок восемь займут полстрочки, — бормотал интендант, доказывая толстяку преимущества цифр «пятьдесят» и «сто».

Немало времени ушло на составление списка. В кабинете оживились, поднялся шум, как на базаре.

— Теперь пойду к тем, кто остался в прихожей и во дворе, — и Калыбай устремился к двери.

— Писарь, подожди-ка, — остановил его Тобанияз. — Записывай. Сто джигитов в кадетскую школу Уила. Расходы по учебе ста джигитов — за мой счет. После окончания учебы всю сотню офицеров конями и седлами снабжаю я. Пиши. — Тобанияз взглянул на Жаншу. — Да сопутствует тебе удача! Пусть исполнятся твои желания! Род Адай поддержит тебя, мирза. К той сотне джигитов я добавляю еще по двадцать адайцев. Пусть это будет Адайский полк.

Он станет твоей опорой и защитой. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь.

Жанша пожал Тобаниязу руку, искренно поблагодарил его.

III

Кульшан добилась наконец разрешения на ежедневные передачи и свидания с заключенным. Смелая, смекалистая женщина сумела напугать и надзирателей, и начальника тюрьмы угрозами пожаловаться Жанше. Она свободно проходила в камеру, подолгу сидела возле Мендигерея, перевязывала его раны, утешала рассказами и неизменно сообщала ему все городские новости.

Сегодня уже три дня, как не было Кульшан. И эти три дня показались Мендигерею тремя месяцами. Разговаривать не с кем, и на допрос не вызывают. О чем он только не передумал за эти дни! Пытался предугадать, чем кончится его дело, мечтал о лучшем, но рассудком все больше склонялся к худшему: «Уральский военный суд приговорит всех своих заключенных к смертной казни. От суда атаманов милостей ждать нельзя. Ну, а что будет делать Джамбей-тинское правительство? Подражать уральским палачам. Будет судить, наказывать… Если правительство собирается в Уил, то оно поспешит с судом. Но почему не допрашивают и не ведут следствия? Или без суда…» Эти думы не покидали его ни днем, ни ночью.

В камеру вошел солдат и приказал:

— Почтенный, одевайся! Быстро!

От неожиданности Мендигерей не сразу понял его.

День клонился к вечеру. Смеркалось. Ничего не говоря, Мендигерей задумчиво уставился на солдата, как бы силясь вспомнить, где он его видел.

— Одевайся, говорят тебе! Глухой, что ли?

Мендигерей смолчал. Открылась дверь камеры, показалась голова надзирателя.

— Ну, поживее!

Бывает, что от горьких мыслей, от подавленности или неожиданности человек как бы лишается дара речи и никак не может прийти в себя. В таком состоянии был сейчас и заключенный.

— Да в уме ли он? — спросил первый солдат надзирателя. Тот, не отвечая, медленно отчеканивая каждый слог, проговорил:

— Поч-тен-ный, бы-стро оде-ван-ся!

— Я готов, — помедлив ответил Мендигерей.

— Ну, тогда пойдемте. — Солдат повернулся к надзирателю. — В уме, оказывается.

Истощенный, мертвецки бледный заключенный с глубоко запавшими глазами мог и в самом деле показаться сумасшедшим.

— Ну, пойдемте, пойдемте, — уже мягче сказал солдат, довольный тем, что заключенный оказался в здравом уме.

— Куда?

— Потом узнаете.

Поверх рваной рубахи заключенный натянул старый пропыленный бешмет, который ночью служил ему одеялом. Шапка то ли осталась в маленькой комнатке, откуда выволокли его джигиты Аблаева, то ли уронил он ее в телеге — неизвестно. Шаровары он никогда не снимал.

Кульшан, потеряв голову от радости, что он жив, как-то и не подумала об одежде, а денег у нее не было, чтобы потом купить.

— Куда? — снова невольно вырвалось у Мендигерея, но только теперь он осознал полностью, что за люди пришли за ним.

Их дело маленькое. Скажут: приведи — приведут, прикажут: расстрелять — расстреляют, — думал он. — Куда ведут? На допрос? Или без следствия…»

— Быстрее шагайте! — приказали конвоиры.

Они направились к центру города. Заключенный отметил про себя, что конвоиры не очень суровы. «Наверное, все-таки на следствие…»

«Самое плохое — расправа без суда, лучшее в моем положении — следствие, допрос», — рассуждал Мендигерей. Уже в темноте его привели к воротам большого дома, и солдаты, отдав честь, передали его офицеру-казаху.

Не говоря ни слова, офицер привел заключенного в кабинет Жанши Досмухамедова.

Глава велаята не поздоровался, лишь жалостливо покачал головой. Измученному арестанту, который к тому же был старше Жанши, он не предложил даже сесть и сам тоже продолжал стоять сбоку своего большого стола, в упор разглядывая Мендигерея.

«Что это он, — власть свою хочет показать? Или строит из себя опытнейшего прокурора? Или думает унизить, нагнать страху?..»

Гнев охватил Мендигерея. Он забыл о своем тяжелом состоянии.

— Допрашивайте, мирза, коль вызвали! — жестко сказал Мендигерей, вперя в Жаншу ненавидящий взгляд.

Жанша даже не шелохнулся, молчал. Он смотрел на дверь комнаты в глубине, словно стараясь отвести от себя пронзительный взгляд арестанта. Мендигерей тоже взглянул туда. Дверь была открыта, но комнату скрывали тяжелые шторы. «Видно, там кто-то притаился».

Стало тихо-тихо. И глава правительства, и узник — оба молчали.

Времени прошло немного, но Мендигерею, нервно прислушивавшемуся к каждому звуку, к каждому шороху, показалось оно целой вечностью. Неожиданная встреча с этим высокомерным адвокатом, изваянием, застывшим у своего стола, загадочный прием не предвещали ничего доброго. «В своих речах сладко поешь о народе, а на деле выжимаешь последние соки из обнищавших, последнюю кровь высасываешь у несчастных, образованный лакей ханов и султанов!»— яростно думал Мендигерей.

Заключенный думал об одном, а правитель велаята — совершенно о другом. Жанша только сейчас беседовал с Халелом. Ни с одним словом Жанши Халел не согласился, и тогда глава велаята вызвал Мендигерея, чтоб Халел мог с ним поговорить с глазу на глаз.

Уже на другой день, после того как Мендигерея привезли в Джамбейты, Жанша подумал о том, что если в будущем он окажется на шатком мосту изменчивой судьбы, то не мешает заблаговременно, пока более или менее спокойно, заручиться спасительным канатом. Если большевики возьмут верх, прогонят с треском атамана Мартынова и генерала Толстова, то — кто знает — чтобы сохранить свою голову, придется протянуть руки к Абдрахману и Мендигерею… Поэтому он счел разумным обращаться с Мендигереем помягче, ласковей, не подвергать его пыткам и держать как бы в почетном заключении. Об этом Жанша не говорил Халелу открыто, но довольно ясно намекнул, сказав как-то: «В конце-концов настанет мир, мы все забудем о вражде, станем жить на одной земле и заботиться о ее благе, учтите». Он распорядился, чтобы в тюрьме Мендигерея содержали в чистоте, кормили хорошо и обращались вежливо.

Конечно, Мендигерей не знал этого, неприглядная деятельность Джамбейтинского правительства проходила на его глазах; и то, что под предлогом партизанского гнезда сожгли дотла села — Алексеевку и Александровну, и то, что дружинники Гаруна и Жанши расстреливают невинных, грабят, избивают, бросают в тюрьмы молодых и старых, детей и женщин — все это дело рьяных автономистов. Услужливый пес Гаруна — Аблаев прямо на глазах Мендигерея зарубил двух мальчиков из Фроловского. Даже Кульшан, беззащитную женщину, связали и увезли в город. Но «высокое начальство» освободило ее, видимо побоявшись слухов, что хан и тюре начали уже воевать с женщинами…

— Господин Жанша, — снова не выдержал Мендигерей. — Я — заключенный. Измывательство над невольником не делает чести образованному юристу. Если угодно, пли допрашивайте меня, или отправьте назад, в мою камеру.

— У меня к вам вопросов нет, доктор, — процедил Жанша, не оборачиваясь и по-прежнему поглядывая на дверь в глубине кабинета. Мендигерей удивился: Жанша хорошо знал, что он всего лишь фельдшер, для чего его именовать доктором.

— Вот это и называется измывательством над человеком. Зачем же тогда вызвали?

Жанша снова промолчал и настороженно, будто ждал кого-то, прислушался. Там, за дверью, отчетливо раздались шаги. Потом дверь открылась, вошли двое, а через мгновение один из них уже очутился в кабинете Жанши. Это был Халел Досмухамедов.

Как всегда прямой и резкий, он подошел к Жанше, затем обернулся к Мендигерею, стоявшему возле двери, впился в него глазами.

За год Мендигерей сильно изменился, был изможден и худ, но Халел сразу узнал его. Узнал, стрельнул глазами и гневно спросил:

— Зачем вы, Жанша-мирза, вызвали этого негодяя?

— Для вас, доктор…

— Зря беспокоились. С такими людьми разговор короткий, как в поговорке. Волк, прощаясь с волчонком, сказал: «Встретимся на тороке охотника». Чего ждать от таких отщепенцев, вместе с российскими босяками поганящих свой народ?! Или вы думаете, что он поумнел?

— Я тоже не в восторге от встречи, доктор. А что касается охотника, то это общая участь и матерого волка и неопытного волчонка. Разница лишь в том, что один будет приторочен к седлу справа, другой — слева. Однако я пока не приторочен. Настоящий охотник еще придет, да и зверь, за которым он охотится, другой… — ответил ему Мендигерей.

— Мне некогда заниматься словоблудием! — отрубил Халел и осуждающе глянул на Жаншу. Потом, подчеркивая каждое слово, веско заговорил — Агитацией, разговорами разношерстных казахов не объединить. Мы еще не доросли до такого уровня, Жанша-мирза. И напрасны ваши усилия поставить на праведный путь выжившего из ума Бахытжана и вот этого разбойника с большой дороги! Совершенно напрасны! — Только теперь Мендигерей стал догадываться, зачем его привели сюда. «Объединить всех казахов… праведный путь…» Но долго раздумывать над словами Халела он не мог. Не только слова этого резкого, самонадеянного доктора, но каждое его движение, даже дыхание раздражали Мендигерея. Он решил не выслушивать покорно ядовитые слова заклятого врага и сам бросился в наступление:

— Состязаться в красноречии мне с вами тоже недосуг, доктор. А смуту-сумятицу сеют среди казахского народа вот такие ученые мужи, как ты, отродье ханов, беков, султанов и тому подобная шваль. Не я отделил Западный Казахстан от восточных собратьев! Не я кричу на каждом углу: «Велаят!», «Ханство!», «Автономия!». Кто разобщает казахов? Вы с, вашим велаятом, Алихан со своей Восточной Автономией, Чокаев с Кокандским ханством и тому подобные герои? Или те, что хотят объединить Джетысу и Семипалатинск, Арку и Адай, Тургай и Яик и образовать республику? Кто из нас ближе к народу? Кто искренне заботится о нем? Те, что восстают против ханства и султанов, борются за подлинное равенство, хотят осуществить мечту лучших сынов народа — Срыма и Исатая? Или те, что измываются над несчастными, обездоленными казахами, бесчинствуют, насилуют, убивают, вдохновляемые правителем Салыхом, султаном Гаруном, имамом Куантаем и казачьими атаманами? А? Скажи-ка, кто из них друг, а кто враг народа? Кто защитник униженных и кто палач?..

— Спокойней, Мендигерей-мирза, не горячитесь, — примирительно сказал Жанша, приближаясь к Мендигерею. — Мы понимаем ваш справедливый гнев. Но это явное

недоразумение, мы просто еще не поняли друг друга и успели друг другу наговорить дерзостей. А ведь на самом деле мы преследуем одну цель и оба озабочены судьбой простого казаха. Можете называть как угодно — республикой, автономией, велаятом — все равно. Наша цель — поднять свой народ, дать ему независимость, самостоятельность. Важно, чтоб народ нас понял и поддержал. Не горячитесь: говорят, спокойствие — друг, гнев — враг…

Халел лихорадочно расстегнул пуговицы черного сюртука, порывисто снял очки и тоже подскочил к Мендигерею, готовый взорваться.

«Значит, за живое задел тебя, голубчик! — злорадно подумал Мендигерей. — Засуетились, в Уил собираетесь удрать! Почуяли, что Красная Армия подступает к Уральску! Один о примирении заладил, другой оскалил зубы, точно затравленный волк. — А-а, голубчики, еще не то будет!..»

Мендигерей волновался, на висках бились набухшие синие жилки. Его упрямство убивало Жаншу.

«…Да, сразу видать, непреклонный большевик! Иначе не достигнешь цели. Говорят, самое главное — непоколебимая вера, уверенность в правоте своего дела. И этим особенно, отличаются Мендигерей Ипмаганбетов и Абдрахман Айтиев. Их с дороги не свернешь! Фанатики, верят в большевизм крепче, чем мусульманин в своего пророка. Таких людей никаким словом не переубедишь, им нужно все доказать на деле. А что, если я у него спрошу: «Ну вот, наконец-то мы создали желанную автономию. Что теперь дальше, по-вашему, нужно делать? Как приобщить казахов к управлению автономией? Как создать передовое, культурное, образцовое государство со своими административными, судебными, управленческими органами, со своей финансовой системой? Каким образом открыть школы европейского типа, почтовый и торговый аппарат? Как перевести казахов на оседлый образ жизни? А что, если я ему предложу: «Садитесь вот за этот стол, возьмите власть в свои руки, ни в чем мешать вам не будем…» Согласился бы? Или скажет в ответ: «Нет, мы не должны отделяться, мы должны войти в состав России. Чтобы быть самостоятельным государством, необходимо иметь свои фабрики, заводы, железные дороги…» Ему можно возразить: «…Да, многое надо, чтобы быть независимым государством. Однако, неплохо хотя бы начать… Стать хотя бы чуть-чуть самостоятельной страной, пусть даже автономией, подобной Временному правительству Керенского… Пусть ненадолго, пусть разгонят потом большевики, но все же… Большевики! Захватили Самару, Саратов, Оренбург. Вот-вот и Уральск перейдет к ним. Нет, нет! Этого большевика-упрямца нельзя выпускать из рук. Лучше его попридержать в тюрьме. А там, как только переберемся в Уил, даже если и будет возражать Халел… надо предложить ему какой-нибудь высокий пост.

…Ведь, захватив власть, большевики намерены дать казахам свободу и самостоятельность. А мы тут как тут, вот вам автономия! Готовая! Вполне пригодная, независимая, организованная автономия! Но если предложат объединиться, войти в Россию…»— в который раз посещали Жаншу, тревожили подобные мысли.

Лицо Халела пылало гневом. Он угрожающе придвинулся к заключенному.

— Ты мне скажи сначала, кто ты такой? Откуда ты появился? Заладил тут: хан, бек, бий, хазрет, султан; запел: бедный казах-скотовод, бесправный, нищий, сирота, вдовы… Да мы и без тебя отлично знаем, что ханы и султаны угнетали бедный люд…

— Ну, коль знаете, тогда скажите, в чем отличие вот этого нового хана… — Мендигерей указал на Жаншу, — от хана Джангира с его двенадцатью визирами? И тогда бедняк-казах не имел ни пастбищ, ни скота, и сейчас ничего не имеет.

— Ты сначала пойми разницу между ханством и автономией, между девятнадцатым и двадцатым веками! А потом уж высасывай из пальца свободу, равенство, бедный люд, слуг и скотоводов! Иди, следуй за полудурком Бахытжаном и подлым Аргиншеевым! А я погляжу. Делите, рвите, натравливайте друг на друга казахов! Унижайте народ за его хазретов и биев! Уничтожьте его скот! Швырните его к своим ногам! Вырвите несчастного казаха из кровавых когтей русского царя и швырните его в руки нищих русских оборванцев! Посмотрим потом, что из этого выйдет! Ты думаешь, темные рабы заводов и голодранцы-крестьяне осчастливят твой народ? — желчно говорил Халел. — Кто ты такой, что так печешься о казахах?! И что ты, страдалец народный, сделал для них? Или тебя сам всевышний послал со святой миссией? Или ты умнее Алихана и Ахмета, прозорливей и мудрей Жанши, который не жалеет себя ради темных казахов, лишь бы вывести их в люди? Твоя цель: разобщить казахов, посеять среди них раздор и смуту, лишить их самостоятельности. Казахи — народ добрый, милосердный. Издавна у нас сын не перечит отцу, а младший брат не хватает старшего за шиворот. Казах испокон веков сострадателен к сиротам, нищим, вдовам. Случалось ли когда-нибудь, чтобы казах умирал с голоду или оставался в одиночестве, покинутый всеми в степи? Было ли когда-нибудь, чтобы казах был несправедлив к ближнему? Это лишь русские голодранцы-пахари да бессердечная чернь на заводах способны друг другу рвать глотку, терзать, предавать и обманывать. И первым долгом сожрут они завтра тебя и твой народ. Эта многочисленная презренная чернь, невежественная, голодная, дикая орда, эти рабы-разрушители нахлынут завтра ураганом и тебя же раздавят…

— Ты меня, Халел-мирза, не пугай, не страши своими россказнями. Я не младенец, что забивается в угол от выдуманного чудовища. Твой шестиглавый дракон, которым ты решил меня пугать, мне знаком. Это вчерашний кровопийца-царь. Это его манера держать народ в страхе. Это отзвук того времени, когда тысячи обнищавших крестьян не смогли набить брюхо одного помещика. Это картины того времени, когда атаманы и прожорливые казаки с шашками и нагайками творили дикий произвол, унижая маленькие народы, примкнувшие к России… Твое страшилище ушло в прошлое, сегодня его уже нет. Не шестиглавый дракон всколыхнул нынче Россию, а революция. И ты прекрасно знаешь, что сделали резолюцию вчерашние рабы помещиков, вчерашние голые и голодные рабочие. Знаешь, а пытаешься скрыть. И то, что смелые сыны бывших инородцев примыкают к ним, а те протягивают нам, казахам, руку дружбы и помощи, ты хочешь выдать за кошмар, за ужас. Ты хочешь отпугнуть нас от знамени трудящегося люда, они, мол, чужаки, наши недруги. Хочешь нас свернуть с пути справедливости, пытаешься осквернить мечту, омрачить надежду. Ну, а ты-то что можешь дать своему народу? Что? Ничего, кроме расстрела… виселиц… разбоя… избиений.

— Успокойтесь, господин Ипмаганбетов! — снова вклинился в разговор Жанша. — Вы сами себя расстраиваете, себе же вредите. Вам даже нельзя громко говорить, волноваться, вы же ранены. А политика — разговор долгий. За одну встречу ничего не решишь. Еще все впереди — и разговоры и споры. Я вас вызвал только для того, чтобы доктор на вас посмотрел. Доктор сейчас тоже в гневе. Немало причин для этого. Работы много, один понимает, другой — нет, поневоле сорвешься. Только будучи спокойными, терпеливыми, упорными, мы можем с честью исполнить свой долг. Об этом поговорим после.

Жанша чуть кашлянув, как бы обрывая разговор.

В дверях показался полковник Гарун.

— Султан, предоставьте этому человеку сегодня возможность отдохнуть, а завтра отправьте в путь, куда надо, — приказал Жанша полковнику.