16

Москва, январь 2006-го

— Торговля неопознанными трупами — это развитый, бойкий милицейский бизнес. При количестве-то таких трупов в стране — и при нашей законодательной базе… Причем наглость местами потрясающая! Помню историю: подняли дело на очередного уже оприходованного покойника, где-то в провинции это было… А там — ни фотографии, ни отпечатков пальцев. Как понимать? А менты, нимало не смущаясь, заявляют: в фотоаппарате пленка кончилась и краска, пальцы мазать, тоже. Представляете?.. И в чем еще тут сложность для нас и привлекательность для аферистов — почти никакого риска. Потому что человек, «опознающий» в мертвом бомже своего родственника, в случае чего просто скажет, что ошибся. И привлечь к ответственности его практически невозможно.

Этот Шалимов производил забавное впечатление: будучи адвокатом и занимаясь защитой жертв разнообразных афер, выглядел он самым что ни на есть отпетым жуликом — со своей постоянной хитрющей улыбочкой, стреляющими по сторонам глазками, бойкой речью и вкрадчивой, но непрерывной жестикуляцией.

— Больше всего, конечно, жалко родных. Особенно стариков. Как подумаешь, через что им пройти приходится, каково им просматривать фотографии сотен мертвецов в поисках своего ребенка… Чтобы потом вдруг узнать, что он похоронен под чужим именем!.. Как раз сейчас я занимаюсь делом одной женщины, пожилой уже, из Самары. Ее сын пропал в прошлом году. Объявили в розыск, никаких результатов. Спустя время она выясняет, что сын, перед тем как исчезнуть, собирался в Москву. Милиция не чешется, женщина сама едет сюда, обходит все наши морги — а вы представляете, какой тут вал покойников, да еще за многие месяцы?..

Денис был немного знаком с этим жутеньким занятием — листал когда-то картотеку неопознанных трупов (по работе, тьфу-тьфу). Даже ему мало не показалось. Хуже всего были фотографии изуродованных тел — а их там хватало. Денис тогда подумал, сколько все-таки значит изначальная установка восприятия: чем больше усердствуют, скажем, гримеры ужастиков, тем выходит не страшней, а смешней. Но если ты знаешь, что смотришь на протокольный снимок, — каким бы циником ты ни был, внутри все смерзается и завтрак просится на воздух. Тоже, конечно, дело привычки — научиться воспринимать ЭТО не как бывшего человека, а как рабочий материал; но для постороннего — тем более, ищущего кого-нибудь из близких… вглядывающегося в эту кашу в поисках знакомых родинок… Вот чего он никому бы не пожелал…

— …В конце концов она узнает, совершенно случайно, что да, поступал недавно в один из моргов сильно разложившийся, да еще объеденный собаками какими-нибудь (лицо опознать невозможно) труп. По которому даже причину смерти не смогли установить. И кто-то из работников морга обмолвился, что на этом теле была камуфляжная куртка с символикой МЧС — а женщина вспомнила, что такую сыну подарил его друг, работавший в ведомстве Шойгу. Мать, естественно, требует опознания — но никаких следов тела нигде нет. Она продолжает искать — единственный сын все-таки — и вдруг оказывается, что тело уже опознано: как принадлежащее совсем другому человеку. Причем — как раз по одежде! Выдано жене и кремировано. Жена — типа вдова — кремированного общаться с этой женщиной не желает. Менты ни до каких документов ее не допускают и даже угрожают: будешь доставать, посадим. Что делать, куда идти?.. На ее счастье, женщину заносит ко мне. Я берусь ей помочь — я-то с такими историями уже сталкивался и догадываюсь, в чем тут дело. И без особого даже труда нахожу этого «опознанного» живым и здравствующим. Знать не знающим, что прах его давно запакован в урну. И что он по факту смерти выписан из квартиры, где несколько лет не живет после развода с экс-женой…

Денис тоже хорошо знал, как подобным образом мутят с квартирами. Схема проверенная: если тебе приспичило выписать не живущего с тобой родственника — ты «опознаешь» его с помощью ментов в любом бесхозном покойнике, потом в загсе делаешь справку о смерти и идешь с ней в ЖЭК. И продаешь, допустим, квартиру. При нынешних ценах на недвижимость спрос на мертвецов и вовсе почти зашкалил… И когда тот самый родственник потом лично приходит в свой ли бывший дом, в ментовку ли — сделать он ничего не может. Ему еще очень долго приходится доказывать, что он живой, — и не всегда получается. Поскольку признать запись загса о смерти недействительной может только суд, где не менее двух свидетелей должны подтвердить, что ты это ты. Тем более, что разводят так в основном стариков, инвалидов, душевнобольных — которые и так-то нищие и беспомощные. Чего уж говорить о прописке, если у квартиры давно другой владелец, с которого взятки гладки…

До Дениса упорно (при всем, опять же, цинизме), надо сказать, не доходило: ну ладно, менты, наглое, облеченное полномочиями жлобье — они наживаются на всем, на чем могут… Но ведь подставляют-то как правило совершенно обычные, нормальные вроде бы люди — и главное кого! Своих родных. Мужа. Брата. Родную мать, проведшую полгода в больнице — а теперь, без квартиры, вынужденную вообще чуть ли не бомжевать…

— …Но и это еще не все! — Шалимов аж вперед подался. — Когда искали, разбирались, что к чему, в холодильнике вдруг обнаружились останки, точно совпадающие с описанием тех самых, спорных! Сейчас взяли у моей клиентки кровь, ждем результатов генетической экспертизы…

— Так кого же тогда сожгли? — спросил Денис.

— Еще кого-то бесхозного. Якобы перепутали карты. Поступил примерно в то же время, тоже почти скелетированный, даже отпечатков снять не смогли…

— Перепутали — или?..

Шалимов посмотрел на Дениса хитрыми глазками и неопределенно повел бровями.

— Владельцем домена записана компания «Инфотэк»: наша, московская, занимается информационными технологиями управления. Но реально «Синефобию» сделал для собственного удовольствия Василий такой Дробышев, совладелец этой компании. Интересный сам по себе мужичок — лет пять тому назад проходил по делу о видеопиратстве: накрыли мастерскую, где дивидишки штамповали… Подозревали, что он организатор, — но так в итоге ничего ему не предъявили.

— А, синефил…

— Ага. Ветеран. Даже мученик идеи. Он за свое увлечение все-таки отсидел — только еще при Андропове.

— Ну?.. — усмехнулась Ксения. — Игорь же любил про то время рассказывать — хотя сам тогда ребенком еще был, но специально им интересовался. Не в курсе?.. Он, я помню, носился — давно уже, правда, — с идеей написать историю советско-русской синефилии и считал начало восьмидесятых таким катакомбным периодом, эпохой подвижников… Когда видеокассета с американским фильмом стоила на черном рынке от ста до двухсот рублей. Месячная инженерская заплата… Ну, и надолго за это сажали? По какой, кстати, статье?

— Дробышеву дали трешник. За распространение порнографии. Как он сам говорит, за фильм «Последнее танго в Париже».

— Н-да… — Она покачала головой. — Ты, значит, разговаривал с ним?

— Да, встретился. Ничего, конечно, интересного не узнал. Сайт он сделал два года назад, у того были свои постоянные посетители — киноманы, понятно… Все, в общем, совершенно обычно. Когда байда эта началась, в декабре, Дробышев сперва вообще внимания не обратил — мало ли кто о чем на форуме базарит…

— И кто такой Джон Доу он, конечно, не знает?

— Ну откуда? Что регистрирующийся указывает? Че хочет, то и пишет. Ну, е-мейл свой. Но наделать себе сетевых ящиков — тоже, знаешь, не проблема…

— …А этот самый Ник?

— Нет, не знает. Хотя он последнее время следит за всеми терками на форуме. И он тоже обратил внимание на этих двоих. Дробышев, между прочим, считает, что они знакомы друг с другом.

Ксения изобразила лицом скепсис.

— Я помню: ты говорила, что скорее всего они оба — один человек. Может, сам Гордин…

Ксения изобразила, что ни на чем не настаивает. Знарок раздумчиво выпятил нижнюю губу:

— У меня, например, скорее ощущение, что кто-то из них кого-то на понт берет…

— Саш, — мягко спросила она после паузы, глядя на майора исподлобья, — если не секрет, конечно… Зачем ты его ищешь? Тем более не по службе…

Знарок посмотрел на нее — внимательно, хотя и без какого-то специального выражения. Но Ксении стало не по себе.

— Понимаешь… — произнес медленно. — Он мне остался кое-что должен.

Питер

По Богатырскому проспекту, широченному, голому, я пер бесконечно, как через арктическую пустыню, коченея на ветру. Зябко светились двенадцатиэтажки, в отдалении врастали в глухое черное небо какие-то строящиеся башни, смутно обозначенные прожекторами… Я обрывочно думал, что нет ничего тоскливее и ничего для меня привычнее, чем так вот полубесцельно бесконечно двигаться, ежась, сморкаясь под ноги, с видом на все это, одинаковое и неизбывное на одиннадцати часовых поясах: продуваемое пространство пустырей и проспектов, щедрое, снежное, безлюдное; ящики «жилмассивов» в электрической сыпи… и еще высоковольтные мачты с провисшими нотными линейками — на фоне блеклого заката… далекие гигантские конусы ТЭЦ… Ничего другого не представлялось мне при произнесении слова «Россия».

Чувствуя, что недооценил расстояние до метро, я свернул наугад в мелкий шалман — в одну из длинного ряда стекляшек, которые тянулись по периметру примыкающего к «Пионерской» участка с чем-то не то, опять же, строящимся, не то ремонтируемым по центру: из темноты едва проступали тяжелые бетонные углы.

Взял сто, сел подальше от входа, повесив куртку на спинку стула. Вскоре после меня в кабак ввалилась компания из шести-семи гопников, включая пару гопниц: они были датые, громкие и витальные, они реготали конскими голосами, размахивали руками, толкались, разливали, почти не скрываясь, под столом — и разливали по столу. Я отвернулся, вытащил из куртки и разложил перед собой несколько взятых у Виталя распечаток. Ладно, продолжим.

Мэрилин Монро (Норма Джин Бейкер). 1926–1962. Начинала как фотомодель, с конца 40-х стала сниматься в кино — преимущественно в комедиях. Всего в фильмографии от IMDB — 31 картина.

(— …Это правда любопытно, — заглатывал Виталь вискарь. — Почему именно она стала предметом культа, абсолютным символом, самодостаточным неким ориентиром, к которому волен адресоваться кто угодно? Понятно, что не благодаря бубсам — этого добра в любом «Плейбое» центнеры. И уж тем более не благодаря таланту, который если и имелся, то в невеликом количестве — что признается всеми. И не ролям, конечно, — среди которых вообще ни одной более-менее серьезной и весомой…

— А почему?

— Когда я работал в одной газете, — ухмыльнулся собственному воспоминанию Костя, — главным редактором у нас состоял некто Гуров, абсолютно шизанутый кекс. У него был свой понятийный ряд: правильная, с его точки зрения, журналистика обозначалась, например, словосочетанием «железо в штанах», обязана была «иметь диагональ», а также «греть и не вампирить». Психология идеального читателя выражалась фразой: «Я человек с теплыми потребностями — почешите мне пятку!» А самохарактеристика звучала так: «Я стою на земле обеими ногами и все чакры у меня открыты». Но это к слову. Однажды я предложил ему репортаж — о какой-то полной ерунде, скейтбордистах каких-то. Гуров подумал-подумал: «Ну че, скейтбордисты… А вот скажи, Константин, есть в них Тайна?» С тех пор в нашем фольклоре завелось понятие «Гуровская Тайна»…

— Ну да, — подхватил Виталь, — в Монро есть Гуровская Тайна. Не в том смысле, конечно, в каком о ней пишут в бабских журналах: «В чем был секрет ее обаяния?» А в том, что она — такая черная дыра. При всех своих плотских достоинствах и простецком образе next door girl — фрагмент вакуума. Сколько про нее не написано, все равно толком ничего не понятно: что она собой представляла? Сколько в ней реально было ума и таланта? Могла ли она стать настоящей драматической актрисой — как мечтала?.. Но самое главное — она рано померла, так и оставив все эти вопросы без ответа. И добавив большой новый: от чего померла?.. Такая незавершенность, недоделанность, недоговоренность, если присмотреться — в основе многих великих киношных мифов. Брюса Ли, я не знаю, возьми, который не сыграл ни в одном пристойном фильме и умер в тридцать два года ни от чего… Может, благодаря ей, недоговоренности, только и можно переместиться из так или иначе ЗАРАБОТАННОГО статуса суперзвезды в положение самодостаточного архетипа…

«Брюс Ли», борясь с опьянением, запоминал я…)

Тридцатишестилетнюю Монро нашли мертвой пятого августа шестьдесят второго на вилле Брентвуд близ Лос-Анджелеса. Рядом с кроватью, где она лежала, обнаружили пустую упаковку от снотворного в таблетках. На ночном столике рядом — еще четырнадцать пузырьков. Очевидная передозировка, вероятное самоубийство — но предсмертной записки не было. С одной стороны, масса свидетельств того, что страдающая депрессиями актриса принимала и снотворное, и стимуляторы хаотически и в чрезмерном количестве, причем в сочетании с алкоголем, и один раз вроде бы от медикаментозной передозировки даже впала в кому — так что мог быть и несчастный случай. С другой — несколько ранее совершенных суицидальных попыток, причем один раз, в юности, будущая Монро именно что наглоталась снотворного.

Но с самого начала заговорили еще и о возможном убийстве. Предположения основывались как на странности некоторых сопутствующих этой смерти обстоятельств (машина «скорой помощи» оказалась у ее дома еще до того, как было обнаружено тело), так и на слухах, окружавших отношения Мэрилин с братьями Кеннеди: президентом Джоном и министром юстиции Робертом. Сохранились свидетельства о том, что Монро шантажировала обоих угрозами оглашения скандальных подробностей романов с ними и даже буквально за день до смерти обещала дать разоблачительную пресс-конференцию; ходила легенда о «дневнике в кожаном переплете», куда Мэрилин якобы записывала отрывки из разговоров, слышанных в обществе Кеннеди, включая компрометирующие, и который якобы был украден в ночь смерти актрисы — живучести всем этим слухам добавили скорые насильственные смерти обоих братьев и окончательная потеря надежды что-то прояснить.

(— …В общем, дело ясное, что дело темное, — хмыкал Виталь. — Фантазируй на здоровье. Например, что действительно убийство: но не по заказу Кеннеди и даже не с подачи мафиозного босса Сэма Джанканы — о чем тоже поговаривали, — а… Кстати, может, слухи в таком количестве и столь противоречивого содержания появились не вполне сами по себе?..)

Может, может, подумал я. И даже наверняка… И вдруг понял, что кто-то стоит надо мной.

Один из гопничков. Длинный, сильно бухой и агрессивно-веселый. Я сразу сложил распечатки вчетверо и сунул в карман куртки. Гопничек не спеша обогнул угол стола и с размаху приземлился напротив меня:

— Здорово! — Рожа красная, довольная, зенки пьяно нетерпеливо блестят.

— Здорово, — говорю. Оглядываюсь назад. Большая часть компании продолжала орать и пихаться, но одна девка разглядывала нас: с глумливым удовлетворением, хотя и без особого интереса. Сидела гопота как раз между мной и выходом.

— Вот скажи, — начал «мой», наваливаясь на столешницу, дыша перегаром, — вот ты тут сидишь… Читаешь… — Он импровизировал, сам почти не обращая внимания, что несет.

Ему было от силы лет восемнадцать. Четыре здоровенные конечности. Восемьдесят килограммов говна.

— Ну? — говорю после паузы.

— А ты у меня спросил? Можно мне, типа, тут сидеть?..

Мы смотрели друг на друга.

— А кто ты такой? — спрашиваю.

— Я? Ты не в курсе, кто я такой? А я здесь все держу, понял?

Я не ответил. Че тут было отвечать. Сидел и ждал.

Когда понял, что ничего не дождусь, допил водку, поднялся и пошел наружу.

Леха этого козла еще с самого начала заметил — но тогда внимания не обратил. А когда накатили, вдруг чего-то вспомнил. Поднял голову — козел так и сидел со своими бумажками. Читал. Читатель. Мудак. Потом еще накатили, потом Леха встал и пошел к мудаку.

Тот делал вид, что не замечает его. А может, правда зачитался, лох отмороженный. Совсем какой-то придурок.

Он, наконец, очнулся, увидел Леху и быстренько бумажки свои подобрал. Перессал, блядь, моментально.

— Здорово! — Леха сел.

— Здорово. — Придурок смотрел на него. Глаза как у обдолбанного.

— Вот сидишь ты тут, читаешь, — сказал ему Леха. — А хули ты тут сидишь?

Тот смотрел, блядь, типа ничего не понимает. А может, правда не понимал. Реально он был под балдой, нарик сраный. Рожа, блядь, как у мумии.

— Ну? — выдавил нарик, типа ему трудно было говорить. Или больной какой-нибудь, псих, подумал Леха. Ему уже стало неинтересно.

— Ну а у меня ты спросил, можно тут сидеть или нет? — Раз уж начал, надо было продолжать. Хотя ни хера у него не будет в лопатнике, подумал Леха. Одет как бомжара. И труба наверняка запомоенная какая-нибудь. Если вообще есть.

Больной-обдолбанный продолжал смотреть ему в глаза. Не отрываясь и не мигая. Своими пустыми шарами. И молчал. Хули ты смотришь? — хотел спросить Леха, но почему-то промолчал тоже. Словно ему, как и торчку этому, стало вдруг трудно открывать рот.

— А кто ты такой? — так же тихо и вяло произнес наконец торчок. Неподвижная его, жуткая какая-то рожа в первый раз дрогнула — Лехе показалось, он слабо улыбнулся, хотя глаза не менялись совершенно.

— Я? Ты не знаешь, кто я? Я тут все держу, понял? — Леха механически заводил себя, хотя на самом деле ему уже хотелось оставить этого психа к ебеням.

Псих не реагировал. Вообще никак. Он продолжал смотреть. В глаза — хотя Лехе почему-то казалось, что не его он рассматривает, а то ли мозги Лехины под черепом, то ли стенку за его спиной. И рожа оставалась прежней: совершенно неподвижной, деревянной, только движение это, почудившееся Лехе, действительно повторялось раз за разом — левая щека психа дергалась, дергалась (так иногда дергается неподвижное изображение, когда ставишь видак на паузу), отчего казалось, что он подмигивает и чуть улыбается углом рта. Жмур мог бы так подмигивать.

Блядь, хули он тут, совсем, блядь, да в ебало щас дать — ворочалось беспорядочно у Лехи в башке; ему даже казалось, что он собирается встать и в натуре накидать прямо здесь этому уроду таких, блядь, пиздянок… Но он сидел — может, потому что в той же башке, только в глубине где-то, объявился вдруг Акимчик с Колпина, который, когда ему не хватило на дозняк, взял кирочку для расщебенивания и пошел грабить магазин: расщебенил там продавщицу — вся стена, рассказывают, была в кровище… И вслед за ним — отморозок Геха, имевший не то пять, не то шесть ходок на зону, способный без предупреждения и объяснения дать в рыло первому встречному, однажды поймавший девку лет десяти, отлососивший во все дыхательные и пихательные, затолкавший ей в манду бутылку ноль пять — и разбивший ее там… внутри… А может, просто потому что тот маленький внутренний Леха, сметливый и куражистый, который всегда подсказывал ему, чего делать, сейчас ни с того ни с сего заткнулся — что-то не так ему было, не нравилось что-то… скучно вдруг стало… или страшно.

Поэтому Леха большой, охваченный непонятной расслабухой, так и остался молча сидеть, даже когда псих доглобил стакан, вылез из-за стола, надел запомоенную свою куртку и медленно вышел — мимо проводивших его глазами, но тоже не пошевелившихся пацанов.

 

17

Питер, февраль

— Да всякие версии… — Опер мялся и изображать корпоративную солидарность особо не спешил. — Может, вообще псих ему башку проломил…

— Ты о чем? — нахмурился Знарок.

Капитан слегка скривил рот:

— Один из приятелей Смирнова рассказывал, что дней за десять до убийства они пили втроем: он, Смирнов и другой смирновский знакомый, которого он — ну, приятель, Гродников, — видел в первый раз. И последний. И этот знакомый всю дорогу говорил о сатанистах, сектах, всяком таком.

— И кто он такой? Имя известно?

— Только имя и известно. Какой-то Коля.

— Другие знакомые Смирнова его не знают?

— Нет.

— Так, может, твой свидетель его выдумал.

— Да непохоже… Всяко у него, Гродникова этого, алиби.

— Псих, ты имеешь в виду, — этот Коля-сатанист?

— Ну да. Гродников его описал — тот, по ходу, был со странностями. Алкоголик почти наверняка. Возможно, наркоман. Одет как бомж. Вел себя странно, вроде нервничал без причины… тик лицевой постоянный…

— А Смирнов его откуда знал, Колю этого?

— Да непонятно…

— Но хоть словесный портрет его есть?

— Да херня это, а не портрет. На вид лет тридцать-тридцать пять. Рост средний или выше среднего, телосложение среднее, волосы русые, особых примет нет…

Знарок снова подумал, что этот смирновский приятель, которого они допрашивали, наверное, наврал, что не было никакого «психа». Хотя…

— Коля, значит? Николай?

— Ну вроде Смирнов так его представлял. Хотя даже это Гродников помнит не очень твердо.

Николай… Ник.

Это было не подозрение, конечно, — так, паранойя…

— С-слушай, капитан… Ты не против, если я с ним сам поговорю, с этим, как его… Гродниковым?

— …Не, ну его интересовали сатанисты в кино. В истории кино. Актеры там, режиссеры, вообще люди из этой среды. Дьявольщина всякая в сюжетах фильмов…

— Угу… Константин… вы знаете про такой сайт «Синефобия.ру»?

— Что-то… смутно знакомое… где-то что-то слышал… не помню, от кого…

— Может быть, от Смирнова?

— Не помню. Не буду врать.

— А в тот раз такой веб-адрес не упоминался? Смирновым или этим Колей?

— Н-нет… насколько я помню, нет.

— А имя Игоря Гордина?

— Тоже, по-моему, нет. А кто это такой?..

Январь

Ремарка я дожидался в переполненном вестибюле «Техноложки»; опоздал он всего минут на десять. Я его вычислил почти сразу — а вот сам Рэмович, когда я к нему обратился, захлопал глазами: явно он меня иначе представлял. Я как всегда надеялся, что обойдется без ритуалов — и как всегда не обошлось: Ремарк охотно выпростал из перчатки мягкую лапку.

— Про оккультные корни нацизма, я полагаю, излагать нет нужды. О Germanenorden и Thule Gesselschaft вы и сами, разумеется, знаете, — взял он с места в карьер деловито-свойским тоном коллеги-профессионала. Вместе с толпой мы вышли в мороз и темень и вместе с ней же встали у светофора при переходе через Московский. На нас косились. — Тут на фоне общеизвестных фактов — вроде того, что представители национал-социалистской верхушки, включая Гесса, Розенберга и Гитлера, действительно посещали Общество Туле — хватает и самых диковинных гипотез: вплоть до предположений Жана-Мишель Ангебера — вы не знакомы с его книгой «Hitler et la tradition cathare»? — о связи нацизма с самими катарами, хранившими, по мнению Отто Рана, в Монсегюре Грааль. Кстати, Юлиус Эвола в переписке оппонировал последнему…

Я начал ощущать легкое головокружение. Мы перешли проспект и двинулись вперед по 1-й Красноармейской.

— …Впрочем, оккультная тема в истории Германии и немецкой культуры в той или иной форме присутствует постоянно — Германия ведь всегда была страной не просто мистической, но зловеще мистической, уродливо, я бы сказал, мистической, кроваво мистической. Это странно, тревожно беспокойное национальное подсознание, эти то карикатурные, то жуткие порождения его… — Ремарк не говорил и даже не делал доклад: он исполнял. Сопровождая исполнение плавными сценическими жестами. — Эти параноидальные идеи, выливающиеся в мясницкую практику — я имею в виду то, что творилось еще задолго до Дахау: ведь и Шпренгер с Инститорисом были немцами, и охота на ведьм мало где в Европе была столь результативной, если можно так выразиться, как в немецкоязычных государствах Европы… Вакханалия розенкрейцерских аллегорий, баварские иллюминаты… Инфернальные иерархии Иоганна Вира, оккультная философия Агриппы, алхимия Майера, каббалистика Анастазиуса Кирхера — вы знаете, кстати, что этот загадочный иезуит за двести с лишним лет до Люмьеров описал устройство, способное проецировать изображения с прозрачной пластины на экран?.. Чешуйчатые чудища Геснера, гомункулы Парацельса, черный пудель Гете, злобные карлики Гофмана — все болезненно странное, искривленное, сморщенное, маленькое, словно бесчисленные разрозненные княжества и курфюрства, из копошения которых вдруг, ни с того ни с сего, как кажется окружающим, вырастает гигантский и столь же уродливый монстр — кайзеровский или гитлеровский…

Во время маленькой, словно заранее отрепетированной его паузы я вдруг осознал, что, отчаявшись поспеть за его мыслительным слаломом, слушаю Ремарка даже не без восхищения — как оперу на незнакомом языке.

— …То настоящие дома вида и пропорций кукольных — вы бывали в Люнебурге?.. То игрушечный замок, вымахивающий до размеров настоящего, — вы бывали в Нойшванштейне?.. Сплошной «Щелкунчик» — и обязательно рано или поздно появляется мышиный король… Сказочная культура, колдовской язык, на котором в Сильс-Мария камлали за Заратустру, в Вене гадали по снам, в Праге превращали людей в насекомых… Нет ничего удивительного, что именно из этого дымного ведьминого варева всплыли Йорг Ланц фон Либенфельс и Рудольф фон Зеботтендорф, за которыми строем пришагали известные всем деятели…

Ремарк отчетливо напоминал попика: средних лет, невысокий, плотненький, благообразно-круглолицый и с кучерявой бородкой. Мастерство в монологическом жанре и нескрываемая к нему любовь, опять же; вальяжная участливость, маслянистость какая-то в интонациях и жестикуляции. Даже пар изо рта он выдувал на редкость уютно.

— …Вот это как раз время — между мировыми войнами, — этот недолгий и очень нездоровый период в истории Германии, сами знаете чем завершившийся… То, что тогда происходило с нацией, обычно трактуют в социологическом ключе, бесплодно барахтаясь в идиотически-плоских политических идеологемах: как будто хоть что-то хоть где-то хоть когда-то в истории делалось на самом деле исходя из идеологем — даже если выносили их на знамя!.. При чем тут социология — достаточно посмотреть то кино, что снимали в тогдашней Германии, чтобы сразу понять — ничем другим это все кончиться не могло! Вы видели немецкие фильмы десятых-двадцатых годов прошлого века? То, из чего вырос знаменитый, превознесенный немецкий киноэкспрессионизм — и сами его шедевры?.. Очень зря… Хотя, может быть, и слава богу… В большом количестве это для душевного здоровья не то что опасно — смертельно… — Что-то новое появилось в Ремарковом голосе: восторженность. — Все химеры, все бесы германской подкорки, лишь почуяв возможность обрести реальность движущегося изображения, просто-таки ринулись в пред- и послереволюционное их кино! Страшная сказка — безусловно, главенствующий жанр, а колдун, призрак, чудовище — главные герои немецкого кинематографа десятых-двадцатых, недаром прозванных временами «демонического экрана». И что характерно — не было в истории немецкого кино другого столь же востребованного и прославленного периода, никогда больше на немцев не будут равняться режиссеры всего мира…

Нет, все-таки Ремарк, зачитывая свою лекцию, не столько собой любовался (как мне поначалу показалось) — сколько тем, о чем говорил. Когда он принимался за алхимию, химер подкорки и демонический экран — какое-то почти детское восхищение прорывалось из-под барственных Ремарковых манер: захлебывающийся азарт пацана, описывающего одноклассникам виденный накануне душераздирающий ужастик.

— …Нет, фантастику синематограф любил всегда, и вовсе не только немецкий — он едва ли не с нее начался: недаром Жорж Мельес, создатель игрового кино, человек, впервые использовавший спецэффекты, основоположник из основоположников, прославился такими фильмами, как «Путешествие на Луну» и «Проделки дьявола». Но француз Мельес показывал веселые фокусы — ужас и сумасшествие заразили кино в Германии. Все неслучайно — кто призывал немецких режиссеров «превращать фильмы в амальгаму реального и фантастического»? Параноик-милитарист Герман Хефкер, пропагандист Первой мировой! С кем престранный режиссер Рейнгард Пауль Вегенер еще в 1913-м — через год после основания «Германенорден» — делал свой первый фильм, знаменитого «Пражского студента» (на классическую демонологическую тему двойничества)? Со сценаристом Гансом Хайнцем Эверсом, что в 1933-м будет писать для нацистов сценарий о Хорсте Весселе!..

Громадный, обросший лесами купол Троицкого собора нависал в темноте, подернутый метелью. На углу Измайловского мы повернули и пошли по левой его стороне в направлении Обводного. Мелкая крупа мельтешила в оранжевом свете встречных фар.

— …1915-й — его же, Вегенера, знаменитый «Голем»! О чем бы вы думали?.. К слову: те, кто считал Гитлера медиумом «Высших Неизвестных», вырвавшимся из-под их власти, уподобляли его именно вышедшему из-под контроля голему… 1916-й — шестичасовой «Гомункулус» Отто Рипперта. Где гомункул, искусственный — как и голем! — человек в исполнении датчанина Олафа Фенса, повторяет карьеру Гитлера практически буквально. Становится диктатором огромной страны, правит ею с невиданной жестокостью и в конце концов развязывает мировую войну… Что это — случайность? Ясновидение?..

Чем Марков Альсан Рэмович занимается «по жизни», я так толком и не понял. Точнее — чем зарабатывает. По словам Виталя и Кости, еще недавно он «рулил» в местном микроскопическом антикоммерческом издательстве (практически из него одного и состоявшем) под пышным латинским названием «Venus Victrix», печатавшем пару раз в год радикальных западных культурологов, психоделическую поэзию, герметические трактаты XVII века, биографию Сергея Курехина или, скажем, «эсэмно»-сектантскую порнографию времен русского декаданса от какого-нибудь Пимена Карпова; с произвольной периодичностью (по мере нахождения бабок) издавал тонкие журнальцы под названиями вроде «Китеж» и «Денница» с нечитабельными эссе о киберпанковской философии или теории консервативной революции; обильно писал сам — в Сеть и в малотиражную радикальную периодику; против него даже завели в свое время дело по статье 280-й, часть 2-я (публичные призывы к экстремистской деятельности в СМИ)… а еще вроде он был известен и уважаем даже во вполне цивильных кругах как крайне эрудированный питерский краевед.

— …Совершенно невозможно с точки зрения практической логики объяснить количество в сюжетах тогдашнего немецкого кино прозрачных метафор и прямых аналогий с нацистской практикой, что обретет реальность лишь десять с лишним лет спустя. Словно киношники все знают заранее — и словно все время затыкают друг другу рот! Помните эту историю с «Доктором Калигари»?

— Н-напомните… — озабоченно хмурюсь.

— Тысяча девятьсот девятнадцатый, легендарный «Кабинет доктора Калигари», который потом назовут геномом всех киноужастиков. Сценарий пишет чех Ганс Яновиц, выросший в Праге — обратите внимание, постоянно эта Прага, насквозь мистический город, город Рудольфа Второго, Тихо Браге и рабби Лева!.. — и в 1913-м, по его собственным словам, странным образом ставший в Гамбурге свидетелем «чудовищного сексуального преступления в парке Хольстенвалля» (так же — Хольстенваллем — называется в сценарии вымышленный город, где происходит действие), вместе с Карлом Майером, сыном полубезумца и самоубийцы, неоднократно подвергавшимся психиатрическому освидетельствованию. Режиссером студия «Декла» приглашает Роберта Вине — тоже сына сошедшего с ума актера! Декорации, написанные тремя художниками-экспрессионистами, Германом Вармом, Вальтером Реригом и Вальтером Рейманом, специальное упоминание о которых войдет потом во все киносправочники (почти все тогдашние немецкие картины, кстати, на сто процентов делались в павильонах), извращают перспективу, дико искажают формы и пропорции ландшафтов, домов, интерьеров: косые трубы, окна без единого прямого угла, нарисованные противоестественные тени — галлюциноз, неэвклидово сновидение…

Ремарк перешел почти на шепот под впечатлением от собственных слов. Все-таки он был потешный хомяк. Таинственно блестел на меня глазами из-под очков, потом словно встряхивался и брал профессорский тон:

— …Так вот, сценарий Яновица и Майера был хоррорной, но прямой метафорой — хочется сказать, нацизма… преступной власти, подчиняющей себе чужую волю, — некий фокусник доктор Калигари, он же директор психолечебницы, посылает подвластную ему сомнамбулу по имени Чезаре убивать неугодных. И что делает Вине? Слегка перерабатывает — точнее, дописывает сценарий, обрамляя историю Яновица и Майера (к возмущению последних) первым и последним эпизодами, из которых выясняется, что история эта — бред пациента психушки! То есть меняет ее смысл на полностью противоположный. И из фильма, предостерегающего от доверия власти (психиатру), «Калигари» превращается в прямой призыв ей доверять!.. Но уже на явной и густой мистике замешано все, что происходило с самым, вероятно, знаменитым немецким кинокошмаром. Я имею в виду, сами понимаете, «Носферату»…

Мы свернули налево, в полудохлый скверик, где вокруг скамейки кучковались и даже, кажется, мужественно разливали (на морозе) бомжи, перешли какую-то улицу — Ремарк толкнул дверь кабака с бодрящим названием «Перед боем» и крупным уведомлением в витрине о том, что сюда могут не пустить без объяснения причин. Нас, впрочем, пустили; Рэмыч стянул с носа мгновенно запотевшие очки — но лекция таки прервалась (как водится, на самом важном — видимо — месте): в пивнухе этой за двумя составленными вместе столиками дули разливное «Невское» с десяток молодых людей, знавших, оказывается, Ремарка и принявшихся с ним здороваться. Ребятам было плюс-минус по двадцать и вид они имели вполне себе районный — Рэмыч в их компании смотрелся бредово, — хотя я сразу понял, что он тут не просто свой человек, а большой авторитет. И только тогда я вспомнил (все-таки слушал я это уже сильно датый), как то ли Виталь, то ли Костя рассказывали: Марков возглавляет и духовно-идеологически окормляет некую молодежную компанию: не то незарегистрированную партейку, не то пародийное тайное общество, не то ролевой клуб. Они там проходят полушутейную инициацию, в дни солнцеворотов-солнцестояний выезжают на природу, жгут костры и устраивают псевдоязыческие радения… Похоже, что эту его паству я сейчас и наблюдал.

Надо сказать, что в отличие от своего гуру, оставлявшего вполне в итоге приятное впечатление (с невольной умилительно-покровительственной ноткой), ученички не вдохновляли. Чувствовалась в них какая-то вкрадчивая нагловатость, неприятная самоуверенность: словно они тут были уже хозяева, просто об этом еще никто, кроме них, не знал — но должен был узнать в ближайшее время… И хотя бритыми черепами лампы кабака отражали только двое, кажется, из прозелитов, — я бы и себе, не говоря уж о каком-нибудь студенте из Зимбабве, не пожелал общения с подобными любителями языческой старины темным вечерком у них на районе.

Нет, я не представлял, конечно, очкастого хомяка за дачей инструкций, как резать таджикских гастарбайтеров или просто произносящего что-нибудь в духе «Россия для русских», — Ремарк был слишком взрослый и слишком умный. Никакой он был, понятно, не нацист и даже не националист — он был эстет с тягой к готике и инфантильный мифоман. Но у меня возникло подозрение, что одни и те же игры он и его паства воспринимают совсем по-разному: Марков-то был целиком из девяностых, когда трепотня и выпендреж могли быть самоценными — а нынче любая теория обязана иметь практические выводы…

Я вдруг вспомнил, как Виталь делал глазами пьяному Косте, когда тот помянул про Ремарка, как неохотно давал мне его координаты. Я подумал, что и сам Виталь, возможно, не так прост…

Февраль

— Алена? Здравствуйте. Меня зовут Александр Знарок, я из московского уголовного розыска. Я знаю, что с вами уже беседовали мои питерские коллеги, но я хотел бы задать вам еще буквально пару вопросов.

— Да?

— Вас спрашивали, не помните ли вы среди знакомых Виталия мужчину лет тридцати-тридцати пяти по имени Коля, Николай. Вы сказали, что нет. Попробуйте вспомнить еще раз: может быть, кто-нибудь не по имени Коля, а по прозвищу, скажем, Ник?

— Да… Вы знаете, я потом уже вспомнила… Да, кажется, именно Ник. Но только это давно было, год где-то назад, и я всего один раз его видела, причем мельком… Кто-то к Виталику приходил, не помню уже кто, — и там еще этот парень был. Странноватый такой, почему я его немножко запомнила. Вроде панка. По-моему, они его Ник называли. Только… я могу, конечно, ошибаться, я действительно очень плохо помню, но мне почему-то кажется, что Ник — это не от Николай. Может быть, это от фамилии было: Николаев там, Никифоров… Может, еще от чего-то… Не помню. А звали его вроде бы как-то по-другому.

— Постарайтесь вспомнить.

— Подождите… Может быть, Руслан? Но я не уверена.

— Руслан Николаев, или Никифоров — в общем, на «Ник»?

— Что-то в этом роде. Но я еще раз говорю, что я могла и перепутать, это было давно.

— Вы говорите, он с кем-то приходил… Может быть, вы все-таки попробуете вспомнить, с кем?

— Н-нет, боюсь, у меня уже все смешалось… Может быть, с Гариком… Помню, что они странно вместе смотрелись.

— С Гариком?

— Ну, Игорем. Из Москвы. Как его…

— Гординым?

— Да, кажется.

— Значит, этого Ника привел к Виталию Игорь Гордин?

— Кажется… Хотя я правда боюсь вам соврать…

 

18

Москва, последняя неделя января

Проходную стерегли целых три тетки в униформе и без, немолодые и неприветливые.

— Девушка со мной, — попытался было проскользнуть Денис с деловым видом, но был немедля остановлен.

— Пропуск на нее есть? Нет? Без пропуска не пущу. Звоните.

Яковлев, кривясь нетерпеливо, принялся названивать по внутреннему телефону. Того, кто ведал заказом пропусков, на месте, разумеется, не было. Только через пару минут Ксению нехотя пропустили — в виде исключения и под личную Денискину ответственность. Они взбежали на третий этаж, в редакцию.

— Заходи, мне пять минут надо… — Як ковырял вечно заедающий замок.

Ксения вошла, стянула пальто, села в кресло с нестерпимо скрипучими колесиками. В соседнем кабинете, за пластиково-стеклянной перегородкой хорошо поставленный, невероятно самодовольный мужской голос поучал: «Важно понять, что культу-ура является уздо-ой!..» Ксения оглянулась, чтоб разглядеть говорящего, но жалюзи на стекле с той стороны были опущены.

Наконец Денис вернулся и повел Ксению в примостившуюся тут же на этаже редакционную столовку с развешанными по стенам какими-то дипломами и фотками сомнительных исторических персон, вроде Горбачева М. С.

— Я, между прочим, слышал про него раньше, про твоего майора, — поболтал Яковлев в чашке чайным пакетиком. — Он вообще небезызвестный мент… Как, если не секрет, ты с ним познакомилась?

— Он Игоря знает… — не стала вдаваться в подробности Ксения.

— Интересные у Игоря приятели… — Денис поднял на нее глаза.

Здесь, в «Новой», Як занимался криминалом и социалкой; паренек он был до крайности себе на уме, но дело свое знал.

— Да, с кем он только знаком не был… — покривилась Ксения. — Так что Знарок?

— Он такой крутой дядя… — Денис чуть задумался. — Но непростой. С одной стороны, считается классным опером, награды, отличные характеристики. Где-то — забыл, где именно, — в свое время байка была, пиарили МУР — так там про него спецом написали как про гордость московской милиции. Вплоть до «отличный семьянин». У него, говорят, то ли трое детей, то ли четверо… И вообще — душа компании. Как он тебе?..

— У нас с ним разные компании… А что с другой стороны?

— С другой… Его несколько раз обвиняли: в фальсификации улик, в выбивании показаний, в вымогательстве. Даже до прессы доходило: в «Комсомолку» Ромка Казарин несколько лет назад писал, как Знарок, тогда еще капитан, из одного бизнесмена местного вышибал показания на кого-то, с кем тот якобы даже знаком не был. Дело развалилось (адвокаты попались хорошие), коммерсанта пришлось выпустить, инвалидность ему дали — уже на самого капитана дело заводить собрались. Но так и не завели, что характерно. И вообще — это не единственная такая история. Но ни разу ему ничего не было. Наоборот — награды одни да повышения. Даже когда объединенная следственная бригада из эфэсбэшников, прокуроров и милиции ловила «оборотней» в МУРе (может, ты помнишь: они из этого сделали пиар-акцию) и оч-чень нехилый чес шел — думали уже, Знарок попадет под раздачу… Не, ни фига.

— А почему он мог попасть?..

— Он все-таки слишком светится. Меры часто не знает. Его имя, я говорю, в связи с разными эпизодами поминалось. Подозревали его в вымогательстве — так свидетель бесследно исчез…

— Крышует он кого-то?

— Догадайся с одного раза…

— Ну да, на новом «лэнд-круизере» ездит. Вряд ли на зарплату он его купил.

— Так что знающие люди говорят, положение у него такое… Он держится, конечно, на авторитете, но если МУР опять затеют чистить, если какой-нибудь очередной «оборотень» понадобится, или он сам снова перестарается — его, похоже, могут сдать…

Cinephobia.ru

Форум

Тема: ТИК

NICK: О «Носферату»

Абсолютно все, что связано с этим фильмом, странно и двусмысленно. Начиная с фигуры режиссера. Гениального и загадочного Фридриха Вильгельма Плумпе, прославившегося под псевдонимом Мурнау, мистика, затворника, тайного гомосексуалиста, не дававшего интервью, верившего в предсказания и погибшего, если верить легенде, в полном соответствии с одним из них. Создателя, среди прочего, таких лент, как «Сатана», «Призрак», «Четыре дьявола», вариации на тему Джекила и Хайда под названием «Двуликий Янус», «Фауста» — экранизации известной истории о договоре с нечистым…

«Носферату, симфония ужаса», премьера которого состоялась в 1922-м (и который, между прочим, преспокойно прошел в тогдашнем советском прокате под названием «Вампир Носферату»), — это не только самая известная лента Мурнау, помещенная в анналы благодаря игре с тенями (когтистая деформированная тень антигероя живет тут самостоятельной жизнью и пугает даже больше чем отбрасывающий ее — вопреки канону — упырь), использованию кусков негатива, пластическим решениям, композиции кадров, но и самый прославленный фильм о вампире за всю историю кино. А также один из самых убедительных экранных ужасов («По сценам „Носферату“ пробегал знобящий холод Судного дня», — писал критик в 1924-м).

Как известно, Мурнау вольно экранизировал «Дракулу» Брэма Стокера — роман 1897 года, положивший начало не только всей современной беллетристике с участием вампиров, но и вообще вампирской мифологии в ее нынешнем виде. Правда, режиссеру пришлось изменить место и время действия (с Лондона конца XIX в. на Бремен 1838 г.), название и имена всех героев (в том числе графа Дракулу на графа Орлока). Дело в темной истории с копирайтом — у Мурнау не было прав на экранизацию книги.

Собираясь снимать фильм о Дракуле, режиссер и его продюсер Альбин Грау — еще более отпетый мистик и персонаж еще более таинственный — обратились к Флоранс Стокер, вдове уже десяток лет к тому моменту покойного писателя. Однако та ответила им — именно им! — категорическим отказом. Более того, после премьеры «Носферату» Флоранс не только возбудила дело, но и категорически потребовала уничтожения всех копий ленты! И добивалась этого с таким упорством и последовательностью, что в итоге действительно были уничтожены все копии, принадлежавшие немецким прокатчикам! А до нас фильм, считающийся теперь классическим и эталонным, дошел только благодаря некоторым из тех копий, что успели продать за границу…

И тут уже прет сплошная конспирология. Тот самый Альбин Грау был одной из виднейших фигур в немецких оккультных кругах, членом Пансофийской ложи, позже стоявшим у истоков тайного общества Fraternitas Saturni. Последнее было близко знаменитому ОТО, «Ордену Восточного Храма», и признавало статус пророка за его главой, еще более знаменитым To Mega Therion, Зверем 666 Алистером Кроули. Оба общества противоречиво, но непосредственно повлияли ка формирование будущей нацистской идеологии, много взявшей из оккультных доктрин… при том, что Fraternitas Saturni после прихода нацистов к власти в Германии прекратило существование!

Любопытна с этой точки зрения специфика экранного образа графа Орлока, столь же омерзительного, сколь мало коррелирующего и с романтизированным героем Стокера, и с последующей традицией трактовки фигуры вампира в западной поп-культуре. Традиционный западный вампир (и в первую очередь киношный — от Дракулы в исполнении задавшего тон Белы Лугоши до Энн-райсовского Лестата в исполнении Тома Круза) недаром ведет свою родословную от графа, пусть румынского, — он аристократичен и импозантен. У Мурнау же Орлок — это почти неочеловеченная гигантская крыса (вот вам, кстати, и мышиный король): даже торчащие из его рта острые зубы напоминают не столько традиционные вампирские клыки, сколько резцы грызуна. Когда же он добирается до Бремена, с ним на корабле прибывают именно что крысы, разносчики чумы, — и в городе начинается мор. Кровососущий мертвец, Носферату — еще и повелитель чумы, и может ли быть тут случайным совпадение с главной метафорой нацизма, отразившейся не только в идеологических клише, но и в названии романа Камю?..

Вспомним и «знобящий холод Судного дня», почуянный современниками, не воспринявшими, впрочем, предупреждения.

И откуда такое количество неясностей и мифов, связанных с судьбами создателей «Носферату»? Среди каковых один был странней и таинственней другого: начиная с Мурнау и Грау и заканчивая исполнителем роли Орлока Максом Шреком, чья фамилия означает по-немецки «ужас». Стойкая легенда, согласно которой последний ни разу не появился на съемочной площадке без вампирского грима, в сочетании с позднейшими утверждениями, что реальный актер Театра Макса Рейнхарда по фамилии Шрек никогда не снимался у Мурнау, породила слухи не только о том, что Орлока играл загримированный режиссер, но и что (см. фильм американца Элайаса Мериджа 2000 года «Тень вампира») Мурнау взял на главную роль самого настоящего упыря!..

Судьба Альбина Грау вообще толком неизвестна — продюсер-оккультист попросту пропал! Что же до смерти самого Мурнау в марте 1931-го… Легенда гласит, что ему предсказали гибель в автокатастрофе. Дабы обмануть судьбу, режиссер, к тому времени уже давно работавший в Голливуде (что, кстати, заставило его — на самом деле — покинуть Германию в 1926-м?), из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк решает отправиться морем… и гибнет в аварии по пути за билетом на пароход! И что уже не слухи, а факт — на похороны одного из самых именитых режиссеров того времени пришло всего одиннадцать человек.

NATTEVAGTEN: Я думаю, пора открывать тему, допустим, «Уголовный архив». Туда заносим все странные киношные смерти. Коллекционируем слухи, включая самые бредовые. За аксиому принимаем, что случайностей не бывает. И все связано со всем.

BUTCHER BOY: Знаете, когда я был молодой, глупый и добрый, я слушал, вы не поверите, группу «Аквариум». И даже был большим фанатом, искал редкие записи. Как-то мне в руки попала безымянная кассета с неопознанным концертом. Запись обрывалась на середине. Непосредственно перед этим Боб на пленке произносил, анонсируя следующую песню, такую фразу: «ЕСЛИ БЫ ЭТО БЫЛ ТОСТ — ЭТО БЫЛ БЫ ТОСТ ЗА ТЕХ, КТО СТОЯЛ И СТОИТ ЗА ВСЕМ, ЧТО ПРОИСХОДИТ». Потом начиналась тема, которую я никогда нигде больше не слышал… И тут-то запись обрывалась.

— Теория заговора…

— Какого заговора? — повернулся Знарок от монитора.

Она подошла, встала рядом, заглядывая через его плечо в экран.

…Портретную галерею немецких кинотиранов завершил «Кабинет восковых фигур» (1924) Пауля Лени. Характерно, что сценарий к нему написал Генрик Галеен — автор сценария «Носферату». Фильм Лени представил сразу трех монстров — правда, в виде восковых скульптур. Правда, оживающих. В трех эпизодах последовательно оживают фигуры Гаруна аль Рашида, Ивана Грозного и Джека-Потрошителя…

— Ну как какого… — Ксения вынула из майорских пальцев сигарету, затянулась. — Тайная история кино, согласно их собственному определению.

— А заговорщики кто? — почти раздраженно.

— Секта. Ложа. Насколько я поняла… — Заводя за ухо прядь волос, она привалилась бедром к краю столешницы вполоборота к Знароку. — Жуткая. Оккультная. Связанная со всякими реальными тайными обществами. Которые, в свою очередь, участвовали в политических играх, приводили в разных странах к власти своих людей… Ну, понятно, чтоб тайком влиять на историю, направлять ее в одним им ведомое русло… Это с одной стороны…

— Я надеюсь, ты шутишь?

— Я надеюсь, ОНИ, — Ксения махнула сигаретой в направлении монитора, — шутят. Хотя уже в этом не уверена… — Она без улыбки смотрела на майора сверху. — Вот, а с другой стороны, эта секта «рулила», значит, кинематографом. При помощи, сам понимаешь, оккультных практик. Затевала или прикрывала — опять-таки с тайным умыслом! — проекты, устраняла звезд — чуть ли не колдовством… Наверное, — размазала окурок по венецианскому стеклу, — и изобрели кино не без ее участия…

— Но это же бред, — Знарок продолжал глядеть на нее исподлобья.

— Да кто тебе сказал, что они там здоровые? — Ксения развернулась; вынужденно прижавшись животом к твердому ментовскому плечу, потянулась к мышке. Вернулась на главную страницу, наугад кликнула «Вернисаж». — О, полюбуйся, — клюнула курсором первый попавшийся квадратик, торопливо раздвинувшийся во весь экран. То ли вгрызаясь друг в друга, то ли выламываясь друг из друга, то ли друг с другом остервенело совокупляясь, на нем корячились сочащиеся не то гноем, не то машинным маслом полуорга-, полумеханизмы, франкенштейновы композиции из млекопитающей требухи, насекомых метамеров и проржавленных кривошипов. «H. R. Giger» — значилось подо всем этим.

Майорская широкая ладонь, плотно прижимаясь к внутренней стороне ее левого бедра, двинулась вверх, сильные пальцы втиснулись в промежность, почти больно ковырнули сквозь брюки.

Питер

«Алистер Кроули, Зверь 666». Так она и называлась — картина, на сетевую репродукцию которой я сейчас смотрел. Набитая деформированными уродами, написанная швейцарским художником Хансом Руди Гигером. Картинку с пространной сопроводительной телегой и многочисленными линками прислал некий POLTERGEIST-2. Телега утверждала, что Гигер — мистик, мизантроп, видный любитель оккультных символов, член — якобы — тайных обществ, в автобиографии признававшийся в коллекционировании предметов вроде «головы дьявола» (обтянутой человеческой кожей).

(Стоп-кадр: Эйч Ар Гигер. Однажды датская таможня пресекла ввоз в страну его макабрических полотен. Изобилующие изображениями половых органов и изувеченной плоти, картины были исполнены столь реалистично, что простодушные таможенники приняли их за крамольные фотографии, «Где, они думают, я все это снимал? — возмутился Гигер. — В аду?»)

Но более всего он известен, как человек, который придумал и нарисовал Чужого (Alien), инопланетного монстра с кислотной секрецией и двумя парами зубастых челюстей. Монстр впервые появился на киноэкране в одноименном этапном фантастическом хорроре Ридли Скотта 1979 года и породил одну из самых стойких и востребованных жанровых мифологий кино последних десятилетий. Инопланетная сексуально озабоченная людовредительная Особь, Species (одноименный ужастик 1995 года и два его сиквела) — тоже порождение гигеровской кисти.

А еще раньше он нарисовал выдержанные в традиционном для него хоррорном духе эскизы к экранизации космической оперы Фрэнка Херберта «Дюна», которую некогда собирался снимать тот же Ридли Скотт. Тогда проект не выгорел, команду сменили, работа Гигepa оказалась не востребована. Режиссером «Дюны» («Dune», 1984) в итоге стал Дэвид Линч, будущий классик и каннский лауреат, прославившийся (фильмы «Голова-ластик», «Голубой бархат», «Дикие сердцем», «Шоссе в никуда», культовый телесериал «Твин Пикс» и пр.) как создатель одного из самых болезненных, фрейдистских экранных миров, населенного сумасшедшими медиумами, зловещими лилипутами и кровосмесителями-убийцами, где младенцев-мутантов приканчивают ножницами, эмбрионы давят каблуками, на провинциальных лужайках находят отрезанные уши, а «совы — не то, чем они кажутся».

(Стоп-кадр: Дэвид Линч. Многолетняя подруга и постоянная его актриса Изабелла Росселлини ушла от режиссера после того, как, заглянув в холодильник, нашла там… много-много-много отрезанных голов ма-аленьких крокодильчиков.)

…А продюсировал «Дюну» легендарный Дино Де Лаурентис, что позже будет заниматься киносериалом о Ганнибале Лектере. Причем вторую (по времени создания и третью — по сюжетной хронологии) его часть, глубоко патологического «Ганнибала» — свиньи-людоеды заживо съедают калеку, полицейского кормят жареным кусочком его собственного мозга и т. д. — поставит под руководством Де Лаурентиса опять же… Ридли Скотт!

Я отвинтил крышку, отсалютовал сам себе стеклянной флягой и приложился к горлышку. За это стоило дернуть. За неполные две недели — с нуля начав! — я замкнул круг, пройдя от Лектера к Лектеру. И, между прочим, в связи с «Ганнибалом» у меня уже имелась совершенно шикарная статья про разных реальных людоедов — со сплошной расчлененкой и пожиранием (буквально) христианских младенцев…

Учение конспирологов непобедимо, потому что оно верно.

Я зажмурился (устали от экрана глаза), помотал башкой, поднялся. Ноги затекли… Бесцельно оглядел пустую — Шоха еще не возвращался — комнату. Щелястый пол со скопившимися по углам клочьями пылевого войлока… идущий трещинами потолок с остатками лепнины… стены с выцветшими, вытертыми до проплешин некогда сиреневыми веселенькими обоями… По внезапному наитию я уничтожил все это ударом по выключателю. Придвинулась оконная полынья. Там было чуть-чуть стен и снега — в свете единственного фонаря одинаково желтых и одинаково плохо различимых. Окно запотело — может, от этого фонарь обзавелся мертвенной радугой с преобладанием зеленого и оранжевого. Две такие же радуги осторожно, на ощупь приближались вместе с передними фарами какой-то поскальзывающейся на колдобинах тачки.

Я поежился и поковылял в сортир. На обратном пути через коридор услышал: «Э!» Повернул голову на звук — налево, где была полуоткрыта дверь к этому кабану, Валере.

— Иди сюда, — велел Валера, стоявший — мотня вперед, взгляд бычий — сразу за порогом. Позади него на диване маячила еще одна (как минимум) такая же протокольная харя.

Я отвернулся и пошел дальше. Взялся за ручку Шохиной комнаты, когда кабан меня нагнал:

— Я че, не тебе сказал?

Валера был как всегда поддат — сейчас заметно, но не сильно. Цепь на шее, волосатые плечи, глазки выкачены.

— Проблемы? — говорю.

Он оглянулся на пустой коридор. Сделал еще полшага, прижимая меня к стене. От него остро и погано разило.

— Это у тя — проблемы… — Он помолчал, таращась в упор, то ли давая мне вникнуть, то ли собираясь с мыслями. Собрался: — Вот ты тут живешь… у Серого… у нас… У тя че, бабок нет?

— Одолжить хочешь?

Я заметил, что из Валериной комнаты выдавился, остановившись на пороге и глядя на нас, обладатель протокольной хари.

— Ты поговори, бля… Че, я не вижу, какой у тебя этот, ноутбук… Значит, есть у тебя бабло. А че ты тут трешься тогда?

— А ты что — мент?

— Я? Я здесь прописан, по-л? А ты кто? Кто ты такой?

Мне вдруг вспомнился Костя.

— Я, — говорю, — человек с теплыми потребностями.

— Че ты сюда приперся? У тя регистрация есть? Че, нет регистрации? Может, мне в натуре в ментовку сходить? Написать заяву, что живет тут без регистрации непонятно кто, дебоширит, угрожает жильцам? Хочешь? Не хочешь? А хули я должен просто так смотреть, что ты в моей квартире живешь? Хочешь жить в моей квартире — плати аренду, по-л?

— Тебе, что ли?

— Мне, что ли! — Он опять оглянулся и обнаружил свежеобразовавшуюся щель между косяком и дверью тети Ани (семидесятилетней православной активистки, пикетирующей с иконой гей-клубы). — Пошли, — буркнул Валера вполголоса, подпихивая меня в Шохину комнату.

В этот момент замок входной двери загремел и в прихожей, вытирая мокрой «пидоркой» мокрую рожу, нарисовался сам Серый. Да еще вместе с кем-то… с длинным Славутичем. Непонимающе уставился на нас, громко заскворчал носом.

Валера покосился на них, на меня, помедлил, еще больше скосорылился, бросил (с отвращением): «Потом поговорим…» — и медленно, преувеличенно косолапя, похилял к себе.

Москва

По потолку, примерно в полуметре от стены, тянулся параллельно ей небольшой бугорок, точнее, ступенька в пару миллиметров — тщательно заштукатуренная, но все равно заметная. Ксения подумала, что, живя в квартире второй год, на этот дефект обратила внимание впервые. Она тут же забыла собственную мысль.

Ощущение смявшегося покрывала под влажной спиной было неотчетливо-неприятным. Ксения лежала навзничь на неразобранной кровати, не двигаясь, чувствуя, как толкается сердце, как волны мелких мурашек время от времени прокатываются откуда-то из района поясницы до плеч… прислушиваясь к себе и ничего не слыша. Слева, совсем рядом, громоздился тяжеленный Знарок, мощно распространяя запахи секреции и дыма, изредка чуть пошевеливаясь — поднося руку с сигаретой то ко рту, то к пепельнице — и при всяком его шевелении Ксения непроизвольно внутренне поджималась, ожидая, что он ее коснется. Но он не касался.

У кого-то из соседей часто, неравномерно, бесконечно долбили молотком — словно тщились достучаться до окружающих морзянкой. Ухнуло на улице — далеко, глухо, железно. Ни слова так никто и не произнес.

…Нет, все-таки не совсем пусто было внутри нее: что-то все-таки лежало на дне гулкого темного резервуара, тяжелое, холодное и бесформенное, какая-то плотная жидкость — как всякую жидкость, ее можно было почувствовать (ее холод, ее маслянистость), но не ухватить… Ксения вдруг поняла, что у нее дергается правое веко.

Что-то… Страх. Вот что это было такое.

 

19

Москва — Питер, первая неделя февраля

Разумеется, никакого повода уезжать из Москвы у нее не было, наоборот — этому препятствовала куча мелких незавершенных и назревающих дел… Но когда Ленка обмолвилась, что на следующей неделе линяет на полмесяца к Дэну в Америку, Ксения, не успев ни о чем подумать и ничего взвесить — «прикинуть хрен к носу», как выражался Гоша, — спросила, нельзя ли это время пожить в ее питерской квартире.

Все-таки одна из ценных (для Ксении) льгот ее профессии заключалась в отсутствии места, куда необходимо ежедневно являться к определенному часу и где надлежит неотлучно пребывать в течение восьми часов. А в каком именно городе она будет сидеть за ноутбуком — никого особо не колыхало. Во всяком случае, в течение ближайших недель полутора.

Ленка не возражала. Послезавтра вечером Ксения уже ехала на Ленинградский вокзал.

В купе недешевого поезда «Смена» наглый крепкий молодец, эскортирующий ее соседа, жопорожего жлоба в дорогом костюме, при виде Ксении недовольно осведомился, какое у нее место. Без всяких там «здрасьте» и на «ты».

В Питер въезжали спозаранку, но уже засветло. Сонная (всегда плохо спала в поездах), наскоро умывшись и не притронувшись к завтраку-сухпаю, Ксения облокотилась на поручень в коридоре. За окном тянулось засыпанное серым снегом бесконечное кладбище. Потом — длинный ряд горящих мусорных баков. Потом — бетонный заборище, за которым горбились облупленные ангары и бараки и на котором раз за разом повторялась размашистая надпись: «Городской оптовый рынок САЛОВА 52».

Артур, когда узнал, что она в Питере, немедленно позвал ее к себе на передачу — на Пятом он, среди прочего, вел еженедельное ток-шоу «Посиделки», где несколько более-менее известных персон обсуждали разнообразные животрепещущие проблемы политики, общества и прочей культурки. Артур, по его словам, давно хотел сделать программу про нынешний отечественный кинобум и предложил Ксении поучаствовать в качестве одного из гостей — вместе с самим Сельяновым и ее хорошим знакомым еще по питерскому периоду режиссером Кирюхой Дорофеевым. «Нашел звезду», — хмыкнула (имея в виду себя) Ксения. «Ладно, ладно… Как раз будет здорово: продюсер, режиссер и сценарист…»

Уродливый совдеповский ящик на Чапыгина. Голый просторный вестибюль, вахта направо. Ксению встретила какая-то из Артуровых девиц — взяли Ксенин пропуск, она достала паспорт. Пустые полутемные длинные коридоры-лабиринты. Артур со своей кодлой сидел в ведомственном здешнем зачуханном кабаке, в полуподвале, куда они спустились по закручивающейся лестнице. Не успела Ксения размешать сливки из коробочки пластмассовой палочкой в чашке кофе, как все сорвались наверх.

Запудренная в гримерной, она потерянно вошла в студию — здоровенное, с высоким потолком помещение, где несинхронно суетился бесчисленный персонал. Расцеловалась с Кирюхой. Их, гостей, кресла стояли на возвышении с покрытием из гладких черных пластин. «Смотрите под ноги!» — оказывается, не все пластины были закреплены…

Ксению посадили в кресло, нацепили на нее микрофон, для проверки которого потребовали произнести трехзначное число. «Шестьсот шестьдесят шесть», — неизобретательно выдала она. Невидимый голос все не унимался: то звук его не устраивал, то одна камера, то другая.

Ксения закинула ногу на ногу, сделала скучающую рожу и, старательно не глядя вокруг, стала думать о Статусе. «Я — статусная персона. Меня таскают на ТиВи… Успех. Самодовольство и равнодушная тупость… Полное удовлетворение своим положением, переходящее в удовлетворение окружающим…»

В последнюю секунду пацанчик из числа снующих по студии бросился брызгать моющим средством и сандалить шваброй какую-то из пластин у Ксении под ногами. На мониторе она заметила себя — собственный вид показался ей совершенно дурацким. Кирюха подмигнул.

— …Почему такое ужасающее кино и в таких жалких количествах в России делали в девяностых — понятно. Разруха была в государстве и разруха была в кинематографе. Считается, однако, что с тех пор все изменилось, и считается, что в лучшую сторону. По поводу государства можно спорить, но в киноотрасли — несомненно: это доказывается статистически. Десять лет назад у нас снимали по десять фильмов в год, а сейчас — триста…

Говорила какая-то баба — молодая, но, видать, сильно наблатыканная. «Ксения Назарова», судя по плашке внизу экрана. «Кинокритик, сценарист». От того, что она несла, от издевательского ее тона Серегу только еще больше колбасило. Но пульт валялся неизвестно где, а заставить себя подняться и взяться за поиски Серега был не в силах.

— …Деньги не только вкладываются в кинопроизводство, но и возвращаются через прокат. Бюджеты растут, жанровое разнообразие ширится. Здоровая тенденция? Здоровая. А теперь объясните мне, пожалуйста, почему количество упорно не желает переходить в качество?..

И тут Сереге наконец повезло — дверь открылась и вошел Русел. Даже более-менее трезвый. Если и косой, то не сильно. Вообще-то чем дальше, тем меньше Серега был рад новому соседу. Вроде ничего такого тот не делал — но был какой-то странный. Говорит как бредит. И рожа эта его, и глазки. И тик постоянный… Хер знает, чего от такого ждать. Но сейчас Серега воспрял:

— Русел… Пульт найди, слуш… Переключи на че-нибудь другое. Не могу я это…

— Че, вампирит? — поинтересовался в своей манере тот, криво лыбясь.

Серега не ответил. Русел осторожно положил на подоконник рюкзак с компьютером своим и огляделся.

— …Если появляется что-то приличное, — неслось с экрана, — то всегда как штучный авторский продукт и почти всегда это нечто минималистическое. Но почему общий профессиональный уровень ни на йоту не вырос с радикальным изменением уровня востребованности кино — обоюдной востребованности: и со стороны производителя, и со стороны зрителя?..

Русел повернулся к ящику. Пульт был у него в руке, но перерубать канал он не спешил.

— Может, еще вырастет… — сказал какой-то мужик, другой гость студии.

— Не-а, — глумливо осклабилась девка. — Не вырастет. И знаешь, почему?

— И почему же?

— А потому что все сгнило! — отрубила она. — И продолжает гнить. Я имею в виду, естественно, не одно кино. Просто в нем все предельно наглядно: занятие это коллективное, с одной стороны все-таки творческое, с другой — требующее не только денег и инфраструктуры, но и профессионализма, школы, традиции. И вот это последнее — самое главное. И с ним-то у нас — главная проблема. Мы раньше думали — с деньгами. Но когда деньги появились, выяснилось, что — вовсе нет…

— Русел!

— Ща. Погоди.

Типа он понимает вообще, о чем они там трут…

— …Мы действительно страшно деградировали. В отношении любых признаков и примет цивилизации. И кино тут — лишь частный и третьестепенный, хотя и донельзя показательный случай. За последние двадцать лет, два десятка лет торжества энтропии на пространстве бывшей империи, ремесленные стандарты, допустим, наших киношников упали так же низко, как, скажем, уровень общественного сознания…

— Так ты в Пи-итере… — сказал вдруг Русел, глядя в телик.

— Чего? — не понял Серега.

Тот не ответил. И вот так на постоянке. Думай че хочешь…

— …Все сгнило, все. Государство, его институты — так вообще на корню. Совершенно синхронно с чувством гражданской ответственности населения в целом… Да, в нашем кино попадаются талантливые люди — как и вообще в стране есть не вполне равнодушные и безответственные: и не так, наверное, мало в абсолютных цифрах. Но они всегда — сами по себе. А общий, массовый уровень, тот, что отражает реальное положение дел — глубоко пещерный. Надо отдавать себе в этом отчет, ребята. Этого, конечно, не признают в Москве, потому что, надувшись самомнением местечковых нуворишей, полагают, что раз у нас недвижимость дороже, чем в Нью-Йорке, а на улицах до хрена «бентли», то тут теперь одна из главных мировых столиц… Точно так же, как с «отечественными блокбастерами»: бабок накинули и уверены, что Голливуд отдыхает… А в нищем спившемся Серопопозадерищенске этого не признают, потому что там комплекс неполноценности как всегда обращается в истерическую манию величия и вопли об особой русской духовности… Но признавай не признавай — реальность остается реальностью…

Ведущий передачи, хлопавший глазами в очевидном обалдении от такого полива, наконец, очнулся и попытался встрять, схохмить, сбить обличительный пафос — но девка не обратила на него ни малейшего внимания:

— …Когда мне говорят о благополучии, о стабильности, когда показывают, например, на строящиеся кинотеатры и на миддл-класс, у которого есть время и деньги в них ходить, — мне все равно хочется плакать. Потому что ни о чем эта стабильность еще не говорит, кроме высоких мировых цен на углеводороды. И никаких здоровых тенденций сама по себе не содержит. И от нефтяных этих халявных бабок нету никакой реальной пользы нигде… как, опять же, в кино. Бабла в страну навалило много, а экономические показатели все равно отстойные, не говоря про социальные. Зато тарифы взяток подскочили в разы! При Ельцине, говорят, стандартный откат составлял десять-пятнадцать процентов, сейчас — двадцать-тридцать. Эти деньги не экономику подхлестнули, а коррупцию! Стабильность должна, по идее, способствовать смягчению нравов и укреплению порядка — а у нас количество и наглость нацистов растет по экспоненте, синхронно с ментовским беспределом…

Тут всерьез рассвирепевший ведущий оборвал девку без всяких уже церемоний. Торопливо, краснея и потея, принялся напоминать, что это только частное мнение героини передачи (девка страшно оскалилась), которое не обязательно совпадает и отражает…

Но Серегу поразил Русел. Он стоял в шаге перед ящиком, таращась на эту Назарову как наглухо заглюченный и что-то бормоча — словно бы ей. «Че это с тобой… — разобрал Серега. — Как же это ты… Это ты зря… Так у тебя ни хрена не выйдет…» Зрелище было стремное и даже жутковатое: Серега вдруг окончательно понял, что этот Русел в натуре — полнейший псих.

— Ты че, знаешь ее? — спросил он, чтобы прервать его сумасшедшее бормотание.

Русел медленно-медленно повернулся — и Серегу, как бы мало его ни волновало сейчас происходящее во внешнем мире, не по-хорошему проняло. Выражение его рожи — опять подергивающейся. Прыгающая его улыбочка.

— А то, — каким-то издевательски-довольным, сытым тоном произнес псих.

— Кто она?

Русел ухмыльнулся еще шире и еще жутче, повернулся к экрану, где шел уже какой-то вставной сюжет, потом снова к Серому — и ухмылку его будто тряпкой стерли: рожа вмиг опять стала каменно-угрюмая. Только дергаться продолжала. Глядя на Серого и явно его не видя, Русел помедлил и тихо внятно сообщил:

— Покойница.

 

20

Питер, февраль

Как ни хреново ладилось у Знарока с питерскими ментами, Руслана Ник — ему таки пришлось им слить — все равно без них он ни черта тут не мог. Зато почти сразу выяснилось, что за нанесение тяжких телесных ищут какого-то Руслана Никонова.

Этот Никонов жил без регистрации в коммуналке на улице Достоевского у прописанного там нигде не работающего Сергея Шохина. Прожив две с половиной недели, три дня назад без причины (по словам потерпевшего), будучи в состоянии опьянения, напал с восьмикилограммовым полотером в руках на прописанного в той же коммуналке неработающего ранее судимого Валерия Харченко. В результате потерпевший с переломами ключицы, надколенника, расщепленной носовой перегородкой, сотрясением мозга и ушибами отправился в 32-ю больницу, а Никонов сделал ноги…

— Ну, просто знакомый… — Шохин, бледный мятый хмырь лет тридцати с узнаваемо расширенными зрачками, сидел сгорбившись, смотрел сонно-затравленно, — попросился пожить. Че мне, жалко, что ли…

— Откуда он?

— Я не знаю. Из Москвы вроде.

— Кто он вообще? Что ты о нем знаешь?

— Да… ничего, считай. Он про себя не рассказывал…

— Чем он тут занимается?

— Не знаю. По-моему, ничем. Бухает. Половину времени вообще дома сидел. С ноутбуком своим.

— У него есть ноутбук?

— Да. Хороший по виду.

— У него водятся деньги?

— Да не, какие там деньги. Он вообще так, — Шохин неопределенно хмыкнул, — типа бомжа… Но сейчас у него с собой какие-то бабки были.

— Откуда?

— Не знаю.

— А ноутбук хороший у него откуда?

— Да… может, вообще краденый…

— Что он делал на этом ноутбуке?

— Не знаю. Я спрашивал, он не говорил.

— Ты давно его знаешь?

— Да не. Точно я уже не помню.

— Вспоминай, вспоминай. Когда познакомились?

— Летом, вроде.

— В Питере?

— Ага.

— Как?

— Слушайте…

— Это ты слушай. Про такую статью двести двадцать восьмую. Где только по части первой — за приобретение и хранение — до трех лет. А по второй — до семи. Или думаешь, ты не подпишешь, что сбывал свою дурь? Знаешь, сколько таких козлов уже из СИЗО отправляют в морг с диагнозом какой-нибудь «фиброзно-кавернозный тэ-вэ-эс»? Давай, вспоминай — кто вас познакомил?

— Кажется, Кузя. Кузнецов Димон.

— Кто он такой? Кузнецов?

— Он в автосервисе работал в Обухове.

— А сейчас?

— Убили его. В октябре, что ли…

— Кто?

— Да вроде не нашли, кто. Докопались, говорят, на улице. Ограбить хотели. Кузя, видимо, стал отбиваться, он кикбоксингом раньше занимался, или чем-то таким… — его и порезали.

— А Никонов где в это время был?

— Русел? Откуда я знаю.

— А сейчас как он у тебя оказался?

— Я у Славутича его встретил. Славки, как его… Феденёва. Он и говорит, Русел в смысле, жить, типа, негде…

— Кто такой этот Феденёв? Как полное имя?

— Я даже точно не знаю — Славка и Славка…

— Где живет, работает?

— Живет на этом… проспекте Наставников. Ну, где Жерновка. А работает… Не знаю. Где-то, вроде, в двух местах. Кочегарит.

Cinephobia.ru

Форум

Тема: Уголовный архив

NICK: Дело Брюса Ли (настоящее имя Ли Чженьфан; 1940–1973).

Брюс Ли, закономерно известный как великий мастер боевых искусств (около шестисот «официально зарегистрированных» поединков, из которых то ли пять, то ли семь проигранных) и парадоксальным образом — как культовый актер (из тридцати с лишним законченных гонконгских и голливудских теле- и кинопроектов, где он играл или ставил боевые сцены, — лишь четыре главные кинороли, причем все — в фильмах, по нынешним меркам проходящих по ведомству «трэша»), умер тридцати двух лет от роду. Ни от чего.

Вечером 20 июля 1973 года в Гонконге, на квартире актрисы Бетти Тинг Пей, он почувствовал головную боль, принял таблетку «экваджестика» (аспирин плюс легкий транквилизатор) и лег вздремнуть. Через несколько часов, отчаявшись его добудиться, Бетти вызвала врача. Брюса отвезли в больницу, где он скончался, не приходя в сознание.

За два месяца до этого, после загадочного припадка сродни эпилептическому, врачи провели полное обследование актера и констатировали, что у того организм 18-летнего. Известно, что собственное физическое совершенство было для Ли идеей фикс, что он беспрестанно тренировался, ел почти исключительно собственного изобретения смесь из перемешанных в миксере говядины, молока и яиц, пил фруктовые и овощные соки и носил рекламный титул «самого здорового человека планеты».

Вскрытие показало острый церебральный отек: мозг покойного потяжелел почти на двести граммов и «разбух как губка». Единственная версия — редчайшая аллергическая реакция на какой-то из компонентов «экваджестика». Официальное заключение: «Несчастный случай».

Неправдоподобность последнего наложилась на целый букет сопутствующих обстоятельств. Ли находился на пике славы, а в Гонконге был национальным героем (первый тамошний актер, прорвавшийся на американский экран) и предметом истерического культа — в городе, где выходила 101 китайская и 4 англоязычных газеты и конкуренция таблоидов была бешеной. При этом в больницу его увезли не из собственного дома, а от актрисы, с которой он должен был играть в одном из новых проектов и с которой, по слухам, у него, женатого, был роман (но сначала было объявлено, что плохо Брюсу стало дома, а Бетти Тинг Пей даже соврала с перепугу, что не видела того несколько месяцев). Да еще при вскрытии в желудке Ли нашли остатки каннабиата… Так что сенсационные версии (от наркотической передозировки до смерти во время полового акта) стали появляться пачками.

Кроме того, сохранилось много свидетельств, что в последние месяцы актер параноидально боялся покушения, повсюду носил с собой пистолет, а однажды на глазах у многочисленных свидетелей бросился на пол при звуке громко хлопнувшей двери, принятом им за выстрел. Соответственно, заговорили об убийстве.

Плюс ко всему китайцы — народ весьма суеверный, так что вскоре появился целый список дурных предзнаменований, предшествовавших этой загадочной смерти. Фильм, который в это время снимал Ли (в производстве которого участвовал как продюсер, режиссер, сценарист и исполнитель главной роли), назывался «Game of Death», «Игра смерти» — что само по себе было воспринято как вызов потусторонним силам. Название квартала Коулун Тонг, где Брюс незадолго до смерти купил дом, означает «Пруд девяти драконов», а родившийся в год Дракона и час Дракона Ли носил прозвище Сиу Лунг, «Маленький дракон» — и согласно суевериям, ему не следовало там селиться. Дурная слава была и у самого дома: один за другим разорились два предыдущих хозяина особняка, а после въезда туда Брюса переболели все члены его семьи, включая собаку. После чего актер установил на крыше амулет «пат куа», отпугивающий злых духов, но за два дня до его смерти ураган повалил во дворе дерево (уже — дурная примета), которое сбило амулет.

В общем, смерть эта обросла столь обильной мифологией, что когда в 1991-м сыну Брюса Ли Брендону, как раз успешно начавшему голливудскую актерскую карьеру, предложили сыграть отца в биографическом фильме «Дракон: история Брюса Ли», тот из суеверных соображений отказался…

— Да нет, вы что… — Гродников, читавший под конец уже явно невнимательно, наконец отвернулся от знароковского лаптопа и посмотрел на майора. Покачал головой. — Все, что вы мне показали, — кивнул на дисплей, — писал если не профессиональный киновед, то человек, во-первых, действительно много знающий, хорошо разбирающийся в кино… лучше меня, во всяком случае… а во-вторых, владеющий литературным языком. Журналист, может… А тот Ник… — он эдак недоуменно ухмыльнулся, — ну, которого я видел… он же такой почти дурачок был… Говорил — и то с трудом, какое там писать. И он совершенный чайник в кино, понятно же было… Причем этот вот, — кивок, — вы видите: один из завсегдатаев форума, из главных ихних знатоков. Недаром другие все пытаются его подколоть. Ну например, — Гродников ковырнул тач-пад и продемонстрировал ответ на последнюю «лекцию» Ника:

JOHN DOE: Брат Nick, вероятно, задолбался печатать (не по незнанию же он прервался на половине!) — поэтому продолжаю с того места, где он безвременно пал.

…Суеверные соображения эти, однако, не повлияли на принятое Брендоном Ли полутора годами позже решение сниматься в готическом комиксовом боевике Алекса Пройяса «Ворон» — в роли… покойника. Рок-музыканта Эрика Дрейвена, убитого накануне собственной свадьбы вместе с невестой — и возвращающегося с того света мстить убийцам, Сценарий основывался на книге комиксов Джеймса О’Бара, придуманной тем под влиянием смерти в автокатастрофе его девушки. Съемки «Ворона» начались в день, когда Брендону исполнилось 28 (классический возраст смерти рок-н-ролльных героев). А сразу после их окончания актер должен был жениться на киноредакторе Элизе Хаттон.

31 марта 1993-го снимали сцену убийства Эрика. Актер Майкл Масси, игравший убийцу, на глазах съемочной группы и почти сотни зевак выстрелил в Брендона из револьвера 44-го калибра, заряженного холостым патроном. Брендон упал и не поднялся — подойдя, увидели в его животе рану «размером с серебряный доллар». Неизвестно откуда взявшаяся пуля разорвала крупную артерию, повредила внутренние органы и застряла в позвоночнике. В больнице Брендону успели сделать операцию — но вскоре после нее он умер.

После проведения расследования случившееся объяснили так. Из этого револьвера на съемках стреляли холостыми патронами двух типов: первый — с пулей, но без пороха; второй — с порохом, но без пули. Предпоследний раз выстрел был сделан патроном первого типа, и пуля застряла в стволе. А после выстрела вторым типом — вылетела оттуда почти со скоростью боевой.

Официальное заключение: «Несчастный случай».

DEAD MAN: Ну и? Что вы пытаетесь доказать? Что их замочили?

JOHN DOE: Так или иначе. The first rule of the fight club: подозрение равняется доказательству.

DEAD MAN: Ребята, это паранойя.

JOHN DOE: Это желтая пресса. Pulp fiction. Триллер. Мы с чем работаем? С фигурами и фактами масс-культуры. А герои масс-культуры должны существовать по ее правилам. Ли Чжень фан, померший давным-давно в далекой-далекой галактике от скучного отека мозга, не интересен никому, кроме родственников покойного. В отличие от поп-культурного символа на все времена Брюса Ли, который стал жертвой заговора одновременно триад, коррумпированных продюсеров и брадатых хранителей тысячелетних тайн боевых искусств — и погиб от тайком нанесенного мастером-шифу «удара отсроченной смерти». Это — сюжетная логика фильмов с Брюсом Ли, и только в рамках этой логики стоит трактовать смерть самого Брюса Ли.

THE OTHER: Брат John Doe прав. Это все страшно банально, но так ведь оно и есть. В поп-культуре, в развлекательном кино в частности, действуют правила, обратные нормальным, жизненным (принципу, скажем, неумножения сущностей). На то оно и развлечение. Ибо главное, определяющее свойство жизни заключается в том, что она СКУЧНА. Все в ней случайно, ничто не связано ни с чем и ничего не значит. Это — объективные качества реальности. Но ведь есть и субъективные свойства и потребности человеческого разума, вроде фантазии или необходимости видеть во всем смысл. Из каковых человек и исходил, создавая религию или искусство. И в этом смысле наиболее искусственным — в обоих смыслах — из всех градаций сюжетного творчества является то, что мы сейчас называем «жанром». (Недаром и начиналось все именно с фантастики-ужасов-приключений: ни Гомер, ни Эсхил, ни Шекспир не думали подражать жизни и писали не о типичных, а об экстраординарных героях и событиях). Ведь именно «жанр» по внешним признакам более близок религии: допущение мистики, наличие сквозного смысла… То есть в нашем случае — к демонологии, конечно.

JOHN DOE: Именно. И с этой точки зрения главным из искусств, вполне по дефиниции, будет как раз кино. Как самое «попсовое» (массово востребованное) — и как самое мистическое. Почему мистическое? Потому хотя бы, что оно РАЗЫГРЫВАЕТ — например, смерть: а это чревато по определению. Брендону Ли не стоило играть мертвеца, а Джеймсу Дину так рисково гонять в «Бунтаре». Кстати, почему о нем никто до сих пор не вспомнил?

THE OTHER: Если уж об автомобилях — то вспомните заодно Пазолини. Тем более что в обоих случаях действительно ходили слухи об убийстве.

JOHN DOE: Хм, хм… Какой-то, однако, у нас выходит филиал gay.ru.

NICK: Не будем забывать, что читателей таблоидов пикантные извращенцы всегда интересуют больше привычных натуралов. В этом смысле лучше пидора только пидор-некрофил-расчленитель-людоед. Наш идеал — Джеффри Дамер.

JOHN DOE: Кто к нам присоединился!

NICK: А я не уходил никуда на самом деле. Я всегда буду у тебя за спиной.

 

21

Питер, февраль

На дверце грязного колесного трактора, впряженного в явно дерьмососную цистерну с кольчатым шлангом, крупными буквами значилось: «ЗОЛУШКА». И ниже — телефон… Стояло это чудо на Рузовской улице, по которой я шел к Обводному.

Сизое небо над забетонированным льдом каналом, над широкими его набережными, над коптящими и мертвыми трубами еще цедило последние остатки света, длинное пятно за крышами позади меня обмороженно розовело. Я свернул налево, под железнодорожный мост: там, под насыпью, кто-то топтался в вонючих потемках. Перебежал дорогу. Справа чередовались дома с непроглядными подворотнями, мусорные пустыри за щелястыми заборами; наползал запах не то химии, не то тухлятины. Торопливо проносились машины. Угрюмые фабричные стены с изредка тлеющими окошками, одним-двумя, теснились по краям распахнутого выстуженного пространства.

Через некоторое время справа открылся заваленный смерзшимися сугробами то ли скверик, то ли пустырь (торчат пучками какие-то обломанные прутья), за которым, задвинутый в угол, прозябал каменный здоровенный сарай с неразличимыми сейчас тусклыми буквами по слепому фасаду: «Дом культуры им. Х-летия Октября». Срезав через пустырь, я нырнул в подворотню, сплошь расписанную цветными граффити, тоже сейчас не видимыми; попал через нее в узкий дворик, откуда поспешно удирала легковушка, и, повернув направо, оказался перед глухими воротами и будкой-проходной. В будке горел свет.

Поднимаясь на узенькое крыльцо, толкая дверь, я привычно уже гадал: получится?.. Сюда я к Славке приходил в третий раз и на заводе ЖБИ был однажды — и пока везде получалось.

Вообще-то я знал, что пройду и сейчас. И догадывался, почему. Даже не могу сказать, в чем мне хотелось бы убедиться на самом деле: в том, что я прав, или в обратном…

За стеклом на крутящемся стуле развалился (насколько смог) боком ко мне, безнадежно уставясь в маленький телевизор, жирный, со складчатым загривком мужик между сорока и пятьюдесятью. В мою сторону он даже не покосился.

Пустой, частично выскобленный двор освещали несколько оранжевых фонарей: грязноватые сугробы у стен лоснились. Справа нависал многоэтажный корпус, в котором не горело ни одно окно — в советские времена здесь была территория какого-то немаленького предприятия, невесть что производившего; теперь, как водится, часть помещений пустовала, что-то сдавалось в аренду под офисы, что-то под мастерские, а Славутич все это грел. Я прошел между двухэтажным зданием, в котором какая-то жизнь еще теплилась, и закрытыми боксами, свернул налево — в совсем уж тесный, не расчищенный толком проход. В лежащем плашмя свете широкого зарешеченного окна рябили густо устлавшие снег опилки — тут притулилась мастерская по деревообработке; наполовину зарылся в сугроб громадный лом. Заканчивался проход деревянной двустворчатой дверью, широкой и перекошенной, в тупиковой стене — я отпахнул ее с усилием.

Газовый котел сипло ревел. Собственно, котлов тут стояло целых два: но новый, автоматизированный, глянцевитый немецкий еще не был полностью подключен, и работал древний совдеповский — здоровенный красный ящик мятого металла, ходящий под себя на бетонный пол подтекающим конденсатом. Славутич трескал что-то за своим столом у дальней стены; моего появления то ли не расслышал, то ли проигнорировал его — обернулся только, когда я встал рядом, предусмотрительно держа руки в карманах. Ручкаться Длинный, слава богу, не стал — посмотрел без особого интереса, покачал башкой:

— Опять прошел?.. Жрать хочешь?

Длинный был незаурядной личностью. Интеллигентнейшие родители (оба — университетские преподы) не только осчастливили его несусветным именем Бронислав (в чем он признался по очень сильной пьяни), но и внушили отпрыску — по принципу обратной реакции — глубочайшее, подкорковое отвращение к образованию. Кое-как оттрубив восемь классов, он решительно забил на учебу и карьеру и с тех пор вел безукоризненно маргинальное существование, сменив к тридцати годам штук пятнадцать профессий. Пика маргинальности и — одновременно — материального благополучия он достиг, подвизаясь актером в концерне знаменитого питерского порномагната Сергея Прянишникова по кличке Пряник (знаменитого еще и тем, что, выставив в 2003-м свою кандидатуру на выборы губернатора СПб, этот беспредельщик в кожаных штанах легко набрал необходимые для регистрации в качестве кандидата 50 тысяч подписей). Среди прочего Славутич снялся в цикле «Белые ночи», которым Пряник отметил приснопамятное «зоолетие»: к сверхпафосной международной пиар-акции президента Путина он запечатлел (в белые ночи) серию оргий на фоне или даже непосредственно на всех главных питерских достопримечательностях. Включая Ростральные колонны, взобравшись на цоколь одной из которых, Славка засовывал свое, говорят, выдающееся (как все в этом человеке, включая пофигизм) достоинство в глубокую глотку какой-то блядищи — при полной безучастности «прикормленных», причем вроде даже за сущие копейки, ментов. Тогдашний заработок Славутича доходил до полутысячи баксов за качественную «кончину»; правда, не кончив вовсе, можно было остаться и совсем без гонорара.

Так что поступление на курсы операторов газифицированной котельной стало для Длинного практически компромиссом с системой. Свидетельством возрастного то ли конформизма, то ли увядания. Сейчас, в сезон, он вкалывал двое суток из трех по очереди в двух котельных — где вместе с ним в последнюю неделю, лишившись матраса у Шохи, вынужден был тусоваться и я. Здесь, например, Славутич кемарил на столе (естественно, никакими спальными местами помещение оборудовано не было — как и не имели права хозяева площадки заставлять одного кочегара дежурить целые сутки кряду), а я — на стащенных с разных концов котельной и выставленных в ряд фанерных стульях. По кирпичному сараю шлялись сквозняки, да и заснуть (не совсем бухому) при работающем, тем более на втором если режиме, котле было мудрено — но сейчас мне особо некуда было податься. (С другой стороны, когда-то я месяц прожил вообще в подвале — и ничего…) На меня, понятно, косо поглядывал механик Миша, Славкин начальник, заходящий иногда отлить себе для личных нужд солярки из бака для неиспользуемого резервного топлива, — ему мне пришлось проставить полтора литра краденой «Зеленой марки».

…Громыхало непрерывно — ну и гроза, — громыхало и лило, как из ведра, ливень был плотный, тяжелый, ледяной, я промок до нитки и продрог до костей, до костного мозга, но деться было некуда, даже шевелиться было нельзя, надо было лежать абсолютно неподвижно, сохраняя неудобную, невыносимо неудобную позу, изображая манекен, такой же, как те, что завалили меня, старые, битые, накиданные в этот кузов, грузно подскакивающие всей массой на выбоинах, мы все перлись и перлись куда-то по колдобинам, а потом кузов самосвала стал крениться и все содержимое поползло, поползло вниз, неудержимо, жутко, вместе со мной — в пустоту, в никуда, в какую-то черную смрадную пропасть, в канализационный отстойник, в шахту, куда уже сбросили тонны хлама и сотни трупов, и все это гнило там, и я туда летел, а навстречу мне поднималась плотная вонь, душащая, я не мог дышать, потому что в ноздри мне залили цементный раствор и он там застыл, и в мочевом пузыре тоже засох здоровый тяжкий ком, камень, его надо разбить, расколотить, в крошки, я бью по нему с размаху, бью и бью поролоновой кувалдой по этой харе, а он даже не замечает ничего, он разговаривает с кем-то, кого я, как ни странно, знаю, ни хрена себе, это же она, это действительно она, никогда бы не узнал, тысяча лет прошла, можно было бы и забыть, надо забыть, но такое не забудешь, как ни пытайся: как он лежит в полуметре от двери, лицом в пол, головой ко входу, чуть наискось, неловко подвернув руки, и широченная, почти черная лужа — уже засохшая, уже пятно, и щедрый, брызгчатый, обтекающий мазок на стене, на светлых выцветших обоях… Очень, очень много крови: кровавая глотка зомби, кровавая жатва, кроваво-красное, кровавый волшебник, кровавый кошмар, кровавый малыш Кори, кровавая мама, кровавые помпоны, кровь в ночи, кровь для Дракулы, кровь Дракулы, кровь из могилы мумии, кровь невинных, крокодил, Кронос, крысы, крысы: ночь ужаса, крысы-убийцы, кто убил Бэмби, Куджо, кукольник с семью сиквелами, кэндимен с двумя…

Я проснулся одновременно от холода, неудобного положения и какого-то шевеления поблизости. Повернул голову, отозвавшуюся на это толчком боли, — сонный Славка дергал желтый вентиль подачи газа, регулируя хотя и автоматический вроде, но раздолбанный котел, тихо матерясь и перебегая время от времени к ГРП. Я кое-как перевернулся на другой бок, пытаясь унять дрожь, — и понял, что от холода надулся мочевой пузырь. Откинул куртку, которой накрывался, спустил ноги, сел. Башка болела нехило. И жутко было даже подумать — выползать на двадцати-с-хреном-градусный мороз…

Наконец я поднялся, накинул куртку, подковылял к раковине, забившейся под синий водяной бак-ящик. Сморкнулся в нее, отразился каким-то монстром в грязноватом зеркале с отслаивающейся амальгамой. Нечетко так…

Ладно, с богом. Я запахнулся, налег на дверь — и нырнул в ледяную темень, античеловеческую, как заатмосферный вакуум. Бегом побежал по проходу, споткнувшись о лом и чуть не навернувшись. Можно было, конечно, не удаляться — но слева за углом имелся теплый сортир: оно того стоило.

Обстоятельно отлив, я погасил в туалете свет, открыл дверь и начал уже движение — бежать обратно — когда уловил звук. Я поставил ногу на порог и прислушался. Так и есть: кто-то скрипел снегом. По проходу. Славутич, подумал естественным образом я — и тут всхрапнула, скребя о порог, перекошенная дверь котельной.

Разумеется, ничего это не значило — мало ли зачем мог Длинный выскочить и вернуться. Но бежать никуда я не стал, а пошел к углу не спеша и стараясь особо не хрустеть. Выглянул за угол. Ничего. Двинул к котельной.

Я был в шагах семи-восьми от двери — когда та с хрипом открылась навстречу. Мы с выходящим замерли — вряд ли больше, чем на полторы секунды. Лица его я не видел — только освещенный сзади силуэт — и понял лишь, что передо мной не Славка.

Не могу сказать, кто из нас сорвался с места первым, а кто среагировал на это движение — скорее всего, мы втопили одновременно: я назад, он — за мной.

Вылетев из прохода, я рванул направо — бездумно, но точно (слева-то был тупик), потом вдоль боксов. ЭТОТ ухал и топотал, казалось, всего в шаге — вот-вот схватит; бежал он ненормально, неправдоподобно быстро — как профессиональный спортсмен, как преследователь в кошмаре… Я понял, что двор мне не пересечь, не успеть — и едва слева кончились боксы, я шарахнулся туда: наудачу — я даже не знал толком, что там находится, никогда специально не обращал внимания…

Там была еще какая-то площадка, чем-то заставленная (я несся на отдельно взятый грузовой прицеп), практически не освещенная… По плечу шваркнуло — ЭТОТ дотянулся — я вильнул в сторону, его рука сорвалась, не успев ухватить куртку. Я кинулся на землю, на снег — все так же рефлекторно — перекатился боком под прицеп, что-то больно задев коленкой. Сзади коротко выдохнули матом — ЭТОТ помешкал секунду и тоже упал на четвереньки. Я прополз на животе под днищем прицепа, приложившись впопыхах об него затылком… почувствовал, что меня схватили за ногу, освободил ее судорожным рывком, вскочил. ЭТОТ лез следом — был уже наполовину, по пояс, снаружи. Правой ногой я врезал ему в лицо. Я бил сильно, не жалея, тяжелым ботинком — но он тут же, ни мгновения не помедлив, втянулся обратно, я едва успел добавить каблуком куда-то по лбу, и то смазанно…

Я сразу побежал дальше — здесь был свет (фонарь над крыльцом черного хода в торце корпуса, примыкающего к высотному): виднелись глухие ворота нескольких боксов, глухая стена с грудой лома под ней, какой-то одноэтажный барак о полутора окошках, чернота за его углом… Я кинулся в эту черноту — и оказался в очередном заснеженном непроглядном тупике, упирающемся все в ту же высокую каменную стену. Отсюда деваться было уже совсем некуда. Позади молотили шаги, нагоняли.

В торце барака я разглядел только одно забитое фанерой низкое окно. Ударил изо всей силы локтем — раз, другой. Фанера отходила без особого сопротивления. Вышибив широкий лист, я схватился за подоконник, немедленно распоров ладонь о гвоздь, подтянулся, перевалился внутрь, рухнул в какой-то мусор. Тут темень была уже абсолютно непроглядная — я пошел вслепую, выставив руки. Под подошвами хрустело — судя по гулкости звука, помещение было немаленькое.

Раздался шум сзади — обернувшись, я уловил движение на фоне едва различимого окна: ЭТОТ лез ко мне. Я остановился, стараясь дышать потише. Он, спрыгнув на пол и отскочив от окна, замер тоже. Мы стояли, не шевелясь, прислушиваясь… долго… с полминуты… минуту… еще… Я был слишком на нервах, чтобы пытаться даже приблизительно определить время.

Долго.

Дыхание понемногу выравнивалось. Разгоралась распоротая ладонь — я тихонько слизывал кровь, которая все текла и текла. Глаза к темноте ни хрена не привыкали — никакой им здесь не находилось подмоги, даже самого минимального света… И стоял уличный мороз — я уже чувствовал, что меня начинает колотить. Не шевелиться было все труднее.

ЭТОТ находился между мной и окном. Он наверняка уверен был в том, что поймал меня. Он не спешил искать меня на ощупь, выдавая себя шумом шагов, — да и не надо было это ему. Он же понимал, что никуда мне отсюда не деться…

Холодно, черт.

…А что там Славка? Славка… Хрен он станет лезть на рожон, этот Славка, делать ему нечего… Кто ты ему?..

Время шло.

Шуметь было нельзя (хер еще знает, что у него там с собой; хоть фонарика нет, и то хорошо) — но стоять на одном месте я тоже уже не мог. Меня трясло, все потроха до единого вибрировали; даже зубы, казалось мне, лязгают так, что ему слышно — я в конце концов просунул между ними язык… А ЭТОМУ, уроду, что — не холодно?..

Ни звука не издает.

Кто из нас быстрее не выдержит?..

На его стороне хотя бы то преимущество, что я понятия не имею, припасено ли у него что-нибудь — но у меня-то по-любому ни хера нету… Похоже, выбор небольшой: либо я себя обнаружу (и он меня так или иначе достанет) — либо замерзну тут насмерть… На таком дубаке — дело недолгое…

Я медленно, с трудом сгибая ходящие ходуном выше коленей и неощутимые ниже их ноги, шатнувшись и чуть не завалившись, сел на корточки. Повел обеими бесчувственными руками по полу, по неопределимому хламу вокруг себя. Мелкие осколки какой-то плитки, куски пенопласта… Пальцы левой ткнулись в твердое, ледяное — железное… грязно-шершавое… округлое… цилиндрическое… диаметром сантиметра три-четыре… Труба какая-то… Я обхватил эту трубу ладонью (ее холод сквозь кожу и мясо вошел в кости и отдался до локтя), почувствовал тяжесть, попытался поднять. Она оказалась действительно тяжелой — видимо, довольно длинной — скребанула по цементному полу… Почти сразу мне почудился некий звук в темноте — с ЕГО стороны. Я застыл. Я мало что соображал, голова кружилась от холода, в кромешной темноте плавали цветные амебы. На слух тоже уже было мало надежды…

Но больше я ничего не слышал — и через некоторое время попробовал встать. Ноги не слушались. Ни в какую. Только попытки с четвертой я их распрямил — но потерял равновесие, едва не упал, шумно переступил…

Ничего.

Тогда я, уже не оценивая своих шансов и вообще практически не отдавая себе отчета, что творю, перехватил трубу обеими руками и пошел, хрустя, в сторону окна.

 

22

Питер, двумя днями позже

— …Слышь, я че: ноутбук не нужен?

— Какой ноутбук?

— Не знаю, вроде какой-то крутой. Не нулевый, но в порядке. И по лимонадной цене. Славутич продает.

— Славутич? Откуда у Славутича крутой ноутбук?

— По-моему… Ты этого Русела знаешь?..

— Русела? Который у Шохи, что ли, жил?

— Ну. По-моему, это его ноутбук. У него был классный ноутбук.

— А чего Славка его продает?

— А он, я слышал, пропал куда-то. Русел, в смысле. А комп, видать, у Славки остался.

— Просто взял и пропал?

— Ну, этот Русел он вообще стремный кекс, так что ничего особо странного…

Вдруг позвонил Знарок. И без особых предисловий спросил, знает ли она Руслана Никонова.

— Нет… — ответила Ксения после паузы.

Знарок в свою очередь помолчал и напомнил:

— Он Гордина знакомый.

— Ну так у Игоря знакомых было — пол-Москвы. И треть Питера. Думаешь, я всех их знала?

— Год назад они вдвоем были в Питере.

— Я помню, прошлой зимой он ездил туда несколько раз. По делам. Якобы… Но про этого Руслана… как ты говоришь?..

— Никонова.

— …я никогда не слышала. Или если вдруг слышала где-то, то абсолютно не помню.

— Тридцать — тридцать пять лет, средний рост, русые волосы. Странненький такой на вид. Вроде алкаша или нарика: одевается в обноски, нервничает без причины. Тик на лице.

— Н-нет… Таких я среди его знакомых точно не видела.

— Его все называли «Ник».

— Ник?

— Да. Как этого. С «Синефобии».

— Ну, знаешь, это еще ничего не значит. С чего ты взял, что это от настоящего прозвища, а действительно, например, — не от слова «никнэйм»? Тем более, мало ли у кого такая кликуха может быть — она ж вполне распространенная…

— Этот Никонов очень интересовался сатанистами в истории кино. Расспрашивал про них у твоего Смирнова. Незадолго перед тем, как его убили.

— Кого убили?..

— Смирнова.

— Как — убили?..

— Затылок проломили. Диском от штанги.

— Господи…

— Он один дома был, — Женька машинально водил тылом ладони по щеке — словно проверял, хорошо ли побрился. — Говорят, сам впустил убийцу. Вероятно, знал его… И мобильник его, Виталькин в смысле, не нашли. То есть, видимо, убийца забрал его. То есть, видимо, они созванивались…

Ксения только головой покачала. Пять дней назад… Она и не слыхала ничего. Впрочем, от кого бы она могла услышать? От Игоря…

— А эти, как их… биллинги телефонной компании — ну, по которым устанавливают время и адресатов мобильных звонков?

— Ну, подробностей, сама понимаешь, я не знаю — но, по-моему, никаких конкретных версий у них нет…

Ксения осторожно прижала пальцем правое веко. Страх, оказывается, был тут как тут — зябкий, липкий, аморфный. Она уже сомневалась, а не зря ли приехала в Питер.

— Слушай, — спросила, помедлив, — ты не знаешь о таком сайте «Синефобия.ру»?

— Нет. Что это такое?

— Киноманский сайт. Они там на форуме в конспирологию играют. Вроде вся история кино — сплошной заговор. Тайные общества, сатанисты, маньяки, всякий такой бред… Ну, как в Интернете — все анонимно действуют… но у меня было впечатление, что один из пользователей — это Виталька. Он же тоже синефил видный был…

— Маньяки? — переспросил Женька.

— Да… — Ксения подняла глаза.

Он качнул головой — как бы нерешительно:

— Я такую фигню слышал… за достоверность, сама понимаешь, не ручаюсь…

Ксения смотрела на него.

— Говорят, что когда его нашли… Виталика… на столе его рабочем лежала куча свежих распечаток — про одного маньяка.

— Какого?

— Был такой серийник знаменитый в Америке… в шестидесятых, что ли… по прозвищу Зодиак.

— Он — не связан с кино?

— Кто?

— Серийник этот?

— Не знаю…

— Зодиак, — повторила Ксения, пытаясь понять, о чем ей это слово вдруг напомнило. — Зодиак…

— А что такое?

— Да нет… Ничего…

Флэшбек. Афины, Пирей, август 2004-го

— …Это страшно интересный сюжет из истории криминалистики. — Игорь скалился радостно, словно автором сюжета был сам. — Тем более что в данном случае маньяк так и остался непойманным. И даже неидентифицированным… (Гордость по поводу последнего факта). При том, что полиция располагала показаниями выживших жертв нападений, фотороботом, отпечатками пальцев и десятками писем, которые убийца много лет подряд слал в газеты. И нельзя сказать, что копы плохо работали — расследование велось годами, было предпринято громадное количество следственных действий. Один за другим появлялись подозреваемые, улики против некоторых были достаточно весомы и многочисленны, но — почти мистическим образом — всегда косвенные. Некоторых «кандидатов в Зодиаки» держали под подозрением десятилетиями, до появления новых методик идентификации — анализа на ДНК, например; но когда методики появлялись, анализы давали сплошь отрицательные результаты…

Ксения смотрела на него с каким-то материнским умилением, которое ощущала всякий раз, когда Игорь принимался за свое любимое. Начинал говорить — более того: рассказывать. Всякому сразу видно было, какое удовольствие это ему доставляет: то, что он все знает, то, что он так здорово излагает, то, что рассказывает он действительно интересные вещи, то, что его слушают — слушают пусть и снисходительно, но все равно не без восхищения… И совершенно невозможно было этим удовольствием не заразиться.

Они встретились глазами, Игорь ухмыльнулся и она не удержалась — расплылась в ответ. Отвела глаза. Он тут же посерьезнел (нарочито), пригубил «узовки» и сам опустил взгляд — на экран:

— Согласно канонической версии, первое убийство Зодиака было совершено 20 декабря 1968-го у озера Герман-роуд в 35 километрах от Сан-Франциско. 19-летний колледжбой со своей 17-летней герлфренд поздно вечером припарковались на уединенной стоянке и перебрались на заднее сиденье «рамблера». Почти сразу некто, наверняка уже раньше сидевший на этой же парковке в собственной тачке, принялся садить через заднее стекло их машины из ружья 22-го калибра. Третьим выстрелом он разнес затылок парня, распахнув дверцу, выволок его на землю, убедился, что тот не жилец, — и пальнул в спину девице, выбравшейся через противоположную дверцу и пустившейся наутек. Та упала ничком, убийца приблизился к ней и еще четырежды выстрелил в упор…

В ноутбук он поглядывал совсем бегло, чуть касаясь пальцем клавиши прокрутки — явно только чтоб сверить детали: саму историю он уже помнил практически наизусть. Он ее, впрочем, знал давно (как и тучу подобных) — а сейчас литературно оформлял для какого-то распальцованного глянцевого издания. Как это вечно бывало: по несобранности своей не успел развязаться с делами до отъезда — и теперь вот работал между стадионами, пляжами и кабаками, готовясь отправить байку в Москву «мылом».

— Через полгода, 5 июля 1969-го, совсем неподалеку, на площадке перед гольф-клубом в городке Валледжио, тоже под ночь остановились на машине 22-летняя Дарлин Феррин с 19-летним Майклом Мэгоу. За ними на стоянку въехал коричневый «фалькон» с потушенными огнями. Майкл показал на него девушке, та отмахнулась: «O, never mind!» «Фалькон» внезапно уехал, но почти сразу вернулся, его водитель, выйдя, ослепил молодых людей фонарем и выстрелил из 9-миллиметрового пистолета в открытое окно передней двери со стороны пассажира. Первая пуля, попавшая Майклу в шею, отбросила его назад, вторая угодила в колено; следующие пять достались Дарлин. Всунувшись в салон через дверцу, убийца посадил девушку вертикально, назвав ее дружеским прозвищем «Ди», отошел, но когда раненый Майкл закричал, вернулся и выстрелил еще по разу в каждого. Обе жертвы к моменту приезда полиции были в сознании, но Дарлин, явно знавшая убийцу, смогла только просипеть: «я… мой…», потеряла сознание и умерла в «скорой». Майкл остался жив. Полиция искала неизвестного, по свидетельству многочисленных знакомых Феррин, давно преследовавшего девушку, и даже задержала некоего ее настырного ухажера — но у того оказалось неопровержимое алиби…

— У тебя мелочь есть? — вяло спросила Ксения.

Игорь хмыкнул и отсыпал монет мелкому пацану, орущему (как бы поющему) под аккордеон пожилого усатого грека, шляющегося туда-сюда вдоль оградки открытого кабака.

— 31-го июля две выходившие в Сан-Франциско и одна издаваемая в Валледжио газета получили по письму. Все три послания состояли из примерно идентичной текстовой части, где отправитель признавался в обоих нападениях, и зашифрованной — эти различались. Пятью днями позже в сан-францисскую газету пришло еще одно письмо того же автора, подписанное «ZODIAC». Имелся и рисунок — крестообразно перечеркнутый круг: это схематическое изображение оптического прицела появилось уже в первых письмах и будет повторяться на всех последующих. Что до шифра, то его буквально через неделю по собственному почину разгадал учитель математики, криптограф-любитель: «Я люблю убивать людей, потому что в этом так много забавы, это большая забава, чем дикая игра…» и тэ дэ…

«Anek Lines». «Hellas Flying Dolphin». «Minoan Lines». Сколько их тут — одних только паромных линий?.. «Blue Star Ferries». «CA Ferries»… Кажется, Игорь же и говорил, что у Греции — самый большой пассажирский флот в мире… Суда на подводных крыльях. Гигантский круизник «Millennium». Что-то, судя по расцветке и номеру на борту, вообще военное, но на палубе вместо вооружения — скамейки под навесом (вполне по-гречески: какие из них вояки… вот покататься без дела по ультрамариновому своему морю — это да…).

— 27 сентября того же 1969-го двое студентов устроили пикник на мысе, вдававшемся в озеро, что в ста километрах от Фриско. Днем на озере было много пляжников, но к вечеру Сесилия Шепард и Брайан Хартнелл остались одни. В сумерках к ним подошел мужчина среднего роста плотного телосложения в больших очках и темной одежде с милитарным уклоном. Приблизившись метров на десять, спрятался за ствол дуба, из-за которого вышел в надвинутом капюшоне и с пистолетом в руках. Пришедший потребовал у молодых людей деньги и ключи от машины, которые тут же получил. Вынул веревку, связал обоих и приказал лечь лицом в землю. А потом извлек из ножен на поясе длинный клинок — которым нанес Брайану шесть беспорядочных ударов, а Сесилии десять. Тем не менее девушка прожила еще двое суток, а парень и вовсе вылечился. Кстати, ключи и деньги убийца тут же выбросил, а на двери белого «фольксвагена» Хартнелла черным маркером вывел даты своих преступлений…

Вдоль причалов хиляли моряки в белой форме, влачились туристы с рюкзаками-баулами. До воды было рукой подать. Прямо к их кабаку кормовым люком швартовался «дельфиновский» скоростной катамаран.

— 11 октября 1969-го таксист из Сан-Франциско Пол Ли Стайн отвозил очередного пассажира. По прибытии на место пассажир вытащил пистолет и выстрелил таксисту в голову. Это убийство было настолько не похоже на предыдущие «зодиаковы», что никто и не подумал относить его к серии — до тех пор, пока три дня спустя в сан-францисскую «Кроникл» не пришло новое письмо от маньяка с вложенным в конверт окровавленным лоскутом рубашки Стайна. Еще через неделю Зодиак позвонил в полицию города Окленд и потребовал вызвать в прямой эфир тамошнего телеканала адвоката Мела Белли, с которым он хотел пообщаться по телефону. За два с половиной часа эфира один и тот же абонент — причем явно не тот, что требовал Белли в эфир, — позвонил в студию тридцать пять раз. Ни один из бессмысленных диалогов не продлился дольше полутора минут. Полиция быстро установила, что звонят из психиатрической лечебницы в калифорнийском городе Напа и определила, кто звонит, — но как этот тихий сумасшедший мог быть связан с «Зодиаком», так и не поняла. В ноябре в самом длинном своем — шестистраничном — письме маньяк обещал взорвать школьный автобус. 22 марта следующего года на калифорнийском шоссе некто обманом усадил в свою машину 23-летнюю Кетлин Джонс с грудным ребенком, принялся колесить по пустым проселкам и пообещал убить пассажирку. Той удалось выскочить из машины и добраться до полицейского участка — где она сразу ткнула в плакат «WANTED» с фотороботом Зодиака. Машину же Джонс, из которой маньяк ее выманил, через некоторое время нашли сожженной. В июле 1970-го Зодиак в очередном из своих писем в газету признался в похищении Кетлин…

— Евсеевы идут, — сказала смотревшая вдоль набережной Ксения.

— Ну наконец-то, — Игорь глянул на часы. — Сколько мы тут сидим…

Борька со Светкой в толпе выделялись: не одеждой, конечно (майки-шорты-шлепанцы, как у всех), не физиономическим типажом (благо оба чернявые) — выражением лиц. И хотя вроде не было на лицах этих никакого снобского высокомерия, тем более столь характерного для «наших» недовольства всем на свете… — а вот с первого взгляда понятно, что перед тобой не кто-нибудь, а зампредправления московского банка с крупной пиарщицей от шоу-бизза, приехавшие на самое актуальное мировое событие сезона.

Олимпиада… Насколько, казалось бы, Ксении всегда по барабану был любой спорт — ан тоже явилась. Ибо ПРЕСТИЖНО! И люди твоего круга — сейчас здесь. Изволь соответствовать… Гордин, правда, поехал в Афины и ее позвал не столько понтов ради, сколько благодаря какому-то косвенному блату в Олимпийском комитете (вот, блин, широта круга знакомств!) — но ведь поехал же. Оба поехали — несмотря на дикое столпотворение…

— Письма в редакции за подписью «Зодиак» — с большими перерывами — приходили аж до апреля 1978-го, — продолжал Игорь. — Правда, апрельское письмо после множества экспертиз признали тщательной подделкой — а предыдущее было датировано июлем 1974-го. Характерно, что в этих невнятных (автор страдал дислексией) «малявах» маньяк вел подсчет своих жертв — и насчитал их к 1974-му уже почти четыре десятка! Хотя полиция по-прежнему числила последним из убитых Зодиаком Пола Стайна. Разумеется, цифры из писем могли быть пустой похвальбой. Но действительно странным казалось, что, не будучи ни пойманным, ни мертвым, серийник прекратил убивать — история криминалистики почти не знает таких примеров. Соответственно, и тогда, и позже предпринимались многочисленные более-менее убедительные попытки приписать Зодиаку другие убийства — например, оставшуюся нераскрытой серию «душегуба из Санта-Розы», в рамках которой в 1972–1975 годах были зверски убиты 14 девочек и девушек…

Они обменялись приветственными жестами с приблизившимися Евсеевыми.

— В августе 1969-го в той же Калифорнии банда Чарльза Мэнсона совершила свои знаменитые убийства. В ходе следствия стали тщательнейшим образом проверять всех членов коммуны на предмет возможной причастности к нераскрытым преступлениям — и на одного из них, некоего Брюса Дэвиса, пало серьезное подозрение, что «Зодиак» — это он. Подозрение не подтвердилось. Точно так же и позднее не удалось ничего инкриминировать еще нескольким людям, считавшимся чрезвычайно «перспективными» подозреваемыми по делу. Хотя местами совпадения были почти невероятные — но ничьи отпечатки так и не совпали с давно имевшимися у полиции и ФБР «зодиаковскими» пальчиками…

Ксения хотела спросить, связан ли этот Зодиак тоже с кино (чего б иначе Игорь им заинтересовался?) — но тут подошли Борька со Светкой, Гордин выключил лаптоп, они расплатились, встали и в этот день уже не вспоминали ни о каких маньяках.

 

23

Связавшись со своими в Москве, Знарок узнал, что там Руслан Никонов и правда был, и даже успел отметиться. В начале ноября задержали банду, занимавшуюся автоподставами, — все приезжие: несколько хохлов, один азербайджанец, один из Казани. Все молодые — от 20-ти до 30-ти, Работали на Ленинградском, на Кутузовском, на МКАД — по классической схеме: на дорогой машине, «мерине» или «бэмке», догоняли лоха, заставляли остановиться и принимались орать, что водитель, гад, их помял. Показывая при этом на свое битое переднее левое крыло. Кто-нибудь из них еще как правило орал к тому же, что он — сын прокурора Москвы, племянник замминистра внутренних дел и т. п. Другой тем временем — пока водила отвлекался на препирательства — втихаря зашкуривал ему заднее крыло, в которое потом лоха тыкали: во, смотри, как ты ни при чем?! Далее ребята демонстративно звонили якобы в страховую компанию, передавали водиле телефон — сам убедись — и тот выслушивал «страхового агента», доходчиво разъяснявшего, что раз участники ДТП покинули место аварии, ОСАГО не действует. Сыночек/племянничек рвал тельняшку на груди и требовал за ремонт крутой тачки штук эдак десять баксов. Деморализованный лох лепетал, что с собой у него столько нету. «А сколько есть?» — осведомлялись у него, и тот был рад отделаться хотя бы содержимым лопатника. Если жертва попадалась не впечатлительная и сама принималась звонить в ГИБДД, ребята быстро сматывались. Однажды смотаться не успели.

Те, кого повязали на месте, сдали того, кому они звонили, — «страхового агента». Но его ментам поймать не удалось. По словам подельников, звали его Русланом Никоновым, был он тоже не москвич и, по всей видимости, не россиянин (сам говорил, что с Украины, опять же), и словесный его портрет совпадал с нарисованным Гродниковым. Правда, проработал «Никон» с ними недолго — только пару месяцев…

Хотя все худо-бедно сходилось, удовлетворения Знарок не испытывал. Представить себе этого Ника-Никонова у майора не получалось никак. Совместить то, что он читал на «Синефобии», слышал от Гродникова, Шохина, от москвичей.

Он и сам, конечно, понимал: тот Русел, с которым общались все опрошенные им питерцы, — панк, бомжеватый неврастеник с видным невооруженным глазом «прибабахом» — не мог быть Ником с «Синефобии» (что Гродников только подтвердил). Но именно Ник выложил на форуме развернутые комментарии на темы, по которым за несколько дней до того — причем каждый раз! — Русел консультировался поочередно со Смирновым и Марковым. И это, конечно, не могло быть случайным совпадением.

Его кто-то последовательно подставлял — Русела. «Ник» с форума. Эрудит хренов.

…Собственно, тут и двух вариантов не было — кто.

Ксения поставила на стол кружку, врубила Ленкин комп, уселась… поморщилась — сверху опять раздавалось. То есть почему «опять» — там орали всегда. Практически круглосуточно. И ежедневно. Если не сами хозяева, то телевизор, если не телевизор, то музыкальный центр, причем вопили, надрывались, включенные на полную громкость. И добро б какая глухая старуха там засела — ничего подобного. Молодое семейство. С двумя малолетними детьми. Ксения ни разу еще не видела никого из этой семейки Аддамс, но прекрасно знала уже и ее состав, и примерный возраст членов, и характер их взаимоотношений. Ибо жили они громко, самоутверждаясь в каждом звуке, и торжествующей этой жизнедеятельности не помеха были ни тощее перекрытие советской девятиэтажки., ни слой «евроремонтного» регипса.

Безусловно, это один из главных видовых признаков ЖЛОБА — он всегда орет. В любых обстоятельствах, в любое время суток и в любом настроении. В плохом он ревет матом на домашних, колотит посуду и мебель, в хорошем — утробно гогочет и для пущего веселья выкручивает на максимум колхозную попсу. Его жена надсаживается в телефон: «А я ему говорю: да ты, сука, у меня ваще га-авно-о-о жрать будешь!.. Не, ну ты представляешь, блядь какая!» Его обделенные чем-то дети верещат в надежде развалить панельный курятник акустическим ударом, а когда номер не проходит, пытаются продолбить пол, десятками минут прыгая с ультразвуковым визгом на одном месте. Телеящик у него горланит с раннего утра до полуночи без единого перерыва, причем так, что Ксения не напрягаясь разбирает, каким именно хитом испражняется в данный момент МузТВ, какую тему обсуждают на очередном «семейном» ток-шоу или от какого сортирного перла покатывается аудитория Петросяна.

Она думала о Ленке. Главном бухгалтере процветающей помаленьку фирмы, вполне богатой бабе, вбухавшей хренову тучу денег в ремонт и превратившей дрянной совдеповский трехкомнатный скворечник в без малого дизайнерский шедевр… Обо всех прекрасно одетых, презрительно-самовлюбленных «миддл-» и «аппер-миддл-классовых» дядях и тетях, заботливейшим образом обустроивших собственную жилплощадь, — но по каким-то причинам не потянувших переселение в центровые доходные дома начала века со стенами полуметровой толщины… Да вообще — о тщете любых потуг убедить себя, что ты не принадлежишь этой стране. Что ты вне, выше, абсолютно отдельно от ее визгливо-матерного, хрипло-бухого, угарно-блатного, безмозглого, непримиримого и беспощадного биоценоза…

Еще с незапамятных пор Ксения все не могла понять до конца — почему наши богатые выглядят и ведут себя невменяемыми отморозками. Откуда эта их паническая, судорожная замкнутость в своем кругу общения и представлений, патологическая зацикленность на выморочных символах и стандартах социального статуса. Слабоумная способность по поводу и без повода бубнить «элитный» и «эксклюзивный», скрупулезно подсчитывать количество звезд — вся эта помешанность на градациях престижа… Ей виделось тут самодовольство выскочек, преувеличенное высокомерие нуворишей, истерические попытки полностью порвать с породившей их средой, доказать себе собственную инакость.

Но со временем она стала подозревать, что дело серьезней, что причина — далеко не только в имущественном расслоении и примитивных понтах. Что за всем этим стоит беспомощное стремление к упорядочению некой зоны вокруг себя — квартиры, в которой можно запереться, машины, позволяющей преодолевать неорганизованное пространство без контакта с ним, «элитного» дорогущего кабака с фейс-кодом-дресс-контролем куда не просочится снаружи вирус распада… Желание уберечься от повсеместного нашего хаоса. Выгородить участки предсказуемости. Обустроить хоть какие-то фрагменты реальности («ЕВРОремонтные» — нерусские! — квартиру с офисом, клуб, ресторан) и функционировать только в их границах и в узком кругу подобных тебе, тщательно делая вид перед ними и самим собой, что все прочее, все, что «по ту сторону», если и существует, то к тебе не имеет никакого отношения и никогда тебя не коснется.

Это — элементарный механизм психологической защиты. Потому что нормально существовать в условиях тотальной агрессии со всех сторон и принципиальной непредсказуемости окружающего — невозможно. Но Россия — это ведь именно пространство хаоса (как ни объясняй это обстоятельство и какие выводы из него ни делай). Всегда была им.

…Ксения начинала даже думать, что так в этой стране вели себя все «элиты» — независимо от того, когда по какому принципу они формировались: по сословному, имущественному или образовательному. Что и строительство Петербурга, и французский язык в качестве родного для русских дворян, и комплексы так называемой интеллигенции перед так называемым народом, и снобская англомания какого-нибудь кадета Набокова… и изгойство ребенка-очкарика в «пацанском» классе, и британские поместья, оптом скупаемые русскими миллиардерами, — все это на самом деле симптомы одного и того же: ужаса перед собственной страной всех ее жителей, кто по той или иной причине от нее дистанцировался. Попытки, или желание, или дискомфорт от невозможности превратить психологическую дистанцию в фактическую…

Попытки, конечно, — изначально обреченные.

Ксения подняла голову. В двух метрах над ней не убывала энтропия. Там шумели, визжали, топотали, дрались, совокуплялись джунгли. Они не атаковали Ксению, не глумились над ней — они просто были: самодостаточные, индифферентные, безразлично-агрессивные. Готовые в любой неудачный для Ксении момент сожрать — но не от враждебности, а оттого, что существование их изначально строится на поедании всех всеми. Они продолжались за стеклопакетом — ржавели раскуроченными качелями, гнили поломанными скамейками, копались в мусорных контейнерах, разражались через неравные промежутки на весь двор безнадежным и словно безадресным «Э!», хиляли, прихлебывая пиво, прайдами по четверо… Вот сидишь ты — небедная, успешная, профессионально востребованная москвичка… звезда, на хрен, ТиВи… в свежеотремонтированной вылизанной квартире… А хаос, распад, бред — вот он. Вопит над головой, топчется у подъезда, провожая тебя недобро-заинтересованными взглядами. Ты выходишь — и видишь, что твоя дорогая машина угнана. Или ты садишься в нее — и через десять минут энтропия в красном лице жирного гаишника тормозит тебя и разводит на бабло, и не дай бог с ней повздорить всерьез… И так далее. Далее везде.

Иллюзия столь же распространенная, сколь жалкая — что защититься можно деньгами. Во-первых, и сами по себе они далеко не от всего защитят, а во-вторых, непредсказуемость этой страны в любую секунду пустит тебя по миру — и правильно здесь испокон веку советовали ни от чего не зарекаться…

Единственный способ — не думать (это вообще универсальное средство). От страха это не избавит, понятно, — опасность ты будешь если не оценивать мозгами, то задницей-то чуять по-любому… Но это поможет не останавливаться. Задумаешься о смысле и целесообразности бега — все, хана. Не думай. Не думай. Беги. Делай любую херню, хватай бабки, ломись вперед. Нет никаких смыслов, неважно, стоит ли цель усилий. Процесс самодостаточен.

Поэтому Ксения оборвала себя, перестала думать, хлебнула кофе и, так как делать даже обычную свою херню сейчас была совершенно не в настроении, кликнула Интернет. Стерла адрес стартовой странички, и в освободившейся строке настучала: Cinephobia.ru.

http://murders.kulichki.ru/Z0DIAC_text_15.html

Загадочные преступления прошлого. Архив.

Зодиак: история убийцы-графомана. Приложение № 15. Перевод письма, полученного редакцией газеты «Кроникл» (Сан-Франциско) 19 января 1974 г.

«Я посмотрел и подумал, что „Экзорцист“ был лучшей сатирической комедией, что я когда-либо видел. Вслушайтесь, вам послышится: он погружает себя в волну, как погружает в могилу самоубийство…»

Ксения механически массировала веко. «Экзорцист», «Изгоняющий дьявола» он же… Ну да, они его тут уже подробно обсуждали. С точки зрения прикладной демонологии. Она кликнула «Назад» и вернулась к сообщению на форуме «Синефобии».

Задачка твоя, любезный жмур, — вовсе плевая. Во-первых, то, что братьям по разуму следовало бы знать самим, коль скоро мы тут такие все спецы по киноманьякам: история Зодиака вдохновляла сценаристов «Грязного Гарри». «Dirty Harry» Дона Сигела 1971 года — примечание для залетных игнорамусов — есть первый фильм про одного из главных экшн-героев 70-х и одного из главных персонажей Клинта Иствуда, как раз и произведшего актера в суперстары, — «Грязного» (т. е. действующего сплошь и рядом незаконными методами, но оченно эффективно) Гарри Каллахана, сан-францисского «крутого» копа. Крутого настолько, что некая критикесса Полин Кейл даже обозвала фильм «фашистским». Так вот, Гарри ловит как раз серийника, частичным прототипом которого послужил Зодиак…

Писал The Other. То ли фанат одноименного фильма с Николь Кидман, то ли какой-нибудь азер, лицо нерусской национальности. Тоже из самых активных «синефобов» последнего месяца (регистрация Jan, адрес «Дом Эшеров», сообщений 54). Отвечая на вопрос Dead Man’а (январский, адрес не указан, сообщений 13). По поводу того, как связан с кино легендарный Зодиак, непойманный серийник. На вопрос, заданный СЕГОДНЯ. Четыре часа назад.

…Во-вторых, в том же 1971-м некто Том Хэнсон снял хоррор, который так и называется: «The Zodiac Killer». Короткометражка Гэри Элленберга 1995-го «No Quater» — абсурдистский стеб (про борьбу героя по имени Сизиф с парковочными талонами), один из персонажей коего — убийца Зодиак. Телеманьячник Майкла Паттинсона 1996-го «The Limbic Region» про сан-францисского копа, помешанного на поимке действующего более 20-ти лет серийника. Некий телесериал 1999-го «Ultimate 10». Документалка 1999-го «Case Reopened: The Zodiac with Lawrence Block». Прошлогодний триллерок Александра Балкли, называющийся просто — «The Zodiac», с Марти Линдсеем в роли убивца. Ну и до кучи новый титанический проект великого и ужасного Дэвида Финчера — далекий еще, по-моему, от завершения. Мало тебе? Это что касаемо того, что про него, душку, сняли и снимают. А насчет того, что смотрел он сам, — слово виновнику торжества…

Ксения кликнула вторую из присланных Other’ом ссылок.

Зодиак: история убийцы-графомана. Приложение № 17. Перевод письма, полученного редакцией газеты «Кроникл» (Сан-Франциско) 8 мая 1974 г.

«Господа, я хотел бы выразить мой испуг относительно вашего убогого вкуса + недостатка сочувствия к публике, что продемонстрировал ваш анонс кинофильма „Badlands“, показала реклама: в 1959 г. большинство людей убивало время, а Китти + Холли убивали людей…»

«imdb.com» — тут же набрала она.

Search the IMDb. Titles. Badlands.

Badlands (1973). Directed by Terrence Malick. Writing credits Terrence Malick.

Genre: Crime/Thriller/Drama

Tagline: In 1959 a lot of people were killing time. Kit and Holly were killing people.

Plot Outline: Dramatization of the Starkweather-Fugate killing spree of the 1950’s, in witch a teenage girl and her twenty-something boyfriend slaughtered her entire family and several others in the Dakota badlands…

«Назад». «Назад». Ксения раз в третий перечитывала по очереди вопрос «Мертвеца» и ответ «Азера», уже не вникая в смысл.

До сегодняшнего дня Зодиак на «Синефобии» не поминался ни разу. До того самого дня, когда она, встретившись накануне с Женькой и услышав от него про, видимо, последние сетевые розыски Витальки, зашла на сайт, собираясь зарегистрироваться на форуме (без энтузиазма придумывая себе логин: какая-нибудь Bride of Chucky?) — чтобы спросить у тамошних эрудитов про киношные «завязки» Зодиака… И в ПОСЛЕДНЕМ по времени сообщении прочла обстоятельный ответ на еще не заданный ею вопрос. То есть заданный — другим.

Опять — совпадение?..

Нет, Ксения вполне верила в совпадения сколь угодно случайные, — но ей все меньше нравились совпадения на данном конкретном форуме. Тем более — совпадения с ее собственными намерениями.

Dead Man. Dead Man… А тут что: просто любовь к Джармушу — или тоже какой-то намек?..

Приложение № 19. Перевод письма, полученного редакцией газеты «Кроникл» (Сан-Франциско) 26 апреля 1978 г.

«Дорогой редактор. Это говорит Зодиак. Я вернулся к вам. Скажите всем, что я здесь, я всегда был здесь… Я ожидаю хорошего фильма обо мне. Кто же будет платить мне (гонорар — прим. murder’s site )? Я теперь управляю всеми вещами. Искренне ваш (перечеркнутый круг)…»

 

24

Москва

— А дальше еще интереснее, — Денис поставил кружку, следя, как пена сползает по ее стенке. — Этот Шалимов — фигура все-таки довольно известная и вообще тип пробивной; короче, какой-то шум поднялся. Несколько статей в разных газетах вышло — не только ведь я об этом написал… Ну, начала проверку прокуратура. А там же в чем главный прикол: тела-то больше нет, пепел один. — Он криво хмыкнул, глядя на Вадима. — Все, никаких концов. Большая часть документов куда-то срочно потерялась. Эта баба, которая бывшая жена «живого трупа», естественно, твердит, что ничего не знает, что кремировала закрытый гроб. Там же, в крематории, как — обычно гроб с телом выставляют для прощания, потом он уезжает в люк и на тележке специальной загоняется в печку. А тут одни кости, по сути, в него клали (якобы) — и что там реально сожгли, она, мол, понятия не имеет…

Вадим вдруг вспомнил крематорий, в котором сам был много лет назад. Вспомнил потерянно торчащий на возвышении гроб, и как злобная мордатая бабища зычно, вокзальным тоном осведомлялась: «Родственники, прощаться будете?» И как она же потом обходила гроб с плотницким ящиком в руках, оглушительно загоняя гвозди в крышку. Подрагивая, домовина уползла вниз… «Смерть — загадка, похороны — таинство», — пришел Вадиму на ум эпиграф к кинговскому «Кладбищу домашних животных». То, что он наблюдал, никакое таинство не напоминало — напоминало утилизацию.

Он тогда подумал, как все-таки мало в России оказывается уважения смерти. Потому ли, что никакому отдельно взятому человеческому существованию тут никогда не уделялось особенного внимания, и пренебрежение к мертвым — просто продолжение пренебрежения к живым? Или в подчеркнуто неряшливом отношении к моргам, похоронам и кладбищам реализуется некое массовое подсознательное отторжение самой идеи смертности — которая слишком уж актуальна здесь: для всех и всегда?..

— …Ну, тряхнули всех работников морга, Митинского крематория. И кто-то из них вспомнил про один интересный труп, явно криминальный. С простреленной грудной клеткой и следами пыток. Прикинь?.. Проверяют по картотеке, по регистрационному журналу, поднимают уголовные дела — нигде ничего подобного…

— Так это его кремировали?

— Наверное, — Денис пожал плечами. — Понимаешь, сейчас действительно ничего невозможно доказать. Документов-то нет!

— Ну, а кто он был — который со следами пыток?

— Да хрен его знает. Якобы мужик какой-то молодой. И если правда то, что он вспомнил, санитар этот… санитар, кажется, там был… в общем, он говорил, поглумились над неизвестным этим еще как-то хитро. Глазное яблоко разрезали, кисть отрубили…

— Весело… — мотнул головой Вадим. — «Андалузского пса» насмотрелись, что ли?

— Чего насмотрелись?

— Ну, знаешь — фильм Бунюэля классический. Начинается с того, что там глаз бритвой режут…

— Маньяки-киноманы?.. — Денис мрачно оскалился. — Ритуальное убийство? Че, тоже неплохо…

Питер

Ксения стянула с правой руки перчатку, торопливо ткнула кнопки кодового замка, с усилием потянула на себя железную дверь. Откинула капюшон, постучала подошвами о решетку в «предбаннике», сбивая снег.

Лифт прет, прет, прет с самого верха — бесконе-е-ечно… Икает, прибыв. Пауза — двери не открываются. Ксения успевает представить: вот сейчас они наконец расползутся — а оттуда…

Она по привычке играла с собой в эту игру — хотя понимала, конечно, что игра не совсем здоровая.

Двери разъезжаются… Она оглядывается на пустой облупленный подъезд, на непроглядный черный проем «колясочной». Шагает внутрь, быстро жмет кнопку. Долго ждет, пока нехотя, с вихлянием сомкнутся створки.

Переводит дух.

…Да что все-таки происходит? Кому от меня что понадобилось?

Кому-кому… Типа не понятно.

После вчерашнего ее дебюта на форуме «Синефобии» (такого эффектного!) она, естественно, не сомневалась, что вся эта история с Зодиаком затевалась ради нее — персонально. Ее там ждали, ее мигом опознали — и поприветствовали. Чрезвычайно интимно. Так, что она сутки спустя, вспоминая, передергивается невольно…

Он ведь даже не маскируется… Наоборот. Сволочь…

Ну что ж, напугать меня у него вышло…

Створки лифта расползлись. Ксения вышла, расстегивая сумку, опустила глаза, ища ключи… Лампочка горела только пролетом ниже, сверху была кромешная темень — и того, кто стоял там на ступеньках, Ксения не заметила. Она лишь уловила периферийным зрением некое движение справа над собой, рефлекторно отшатнулась… и сразу же перестала видеть, дышать и чувствовать что-либо, кроме яростного, невыносимого жжения, окатившего глаза, лицо, слизистую рта и носа, хлынувшего в носоглотку. Она зажмурилась и почти уже бешено закашлялась — но горло сдавило так, что она не могла протолкнуть воздух ни внутрь, ни наружу. Ее повело бесконтрольно, неконтролируемая какая-то паническая мысль шарахнулась в мозгу — и Ксения вывалилась из реальности.

Вчера

BRIDE OF CHUCKY: Вот я все не верила в мистику — а зря. Читала я вас, ребята, читала — и вдруг подумала, что один-то сюжет, явно имеющий отношение к ТИК, вы пропустили. И вот только собираюсь рассказать вам про Зодиака, захожу на форум — а тут о нем уже галдеж стоит. Полтора месяца никто не заикался — а тут в один день сразу двое его вспоминают. Мистика! Слушай, брат Мертвяк, это ведь не случайно, это ведь ворожит кто-то. Ну-ка: с чего вдруг именно сегодня тебе на ум пришел Зодиак? Надо разобраться, не находишь?

DEAD MAN: Что я вижу! Никак девушка у нас в компании появилась! Вот здорово-то, а! А то мне, матерому сексуальному маньяку, так не хватало женского общества. Некого попугать, не за кем поохотиться темным вечером… Некого подстеречь в пустом подъезде… стукнуть аккуратненько, или прыснуть чем… Отволочь в фургон (как тот, на котором возил девиц Буххало Билл — я как фанат специально подобрал себе такую машинку), отвезти в мое логово, оборудованное, разумеется, спецом под изуверские забавы (как в «Клетке» примерно)…

И что же я буду делать, когда новая знакомая, прекрасная моя сетевая собеседница, дрожащая и беззащитная, окажется целиком во власти безжалостного извращенца — да не в виртуальности, наяву?.. Какие дикие фантазии я воплощу в реал? О, тут главное не торопиться, подойти к делу ответственно. Не погорячиться главное — а то выйдет, как всегда, кровавая размазня, а не послание человечеству а-ля «Семь». Но я ж не Кожаное какое-нибудь Яйцо с «Дружбой» наперевес — расчленил, раскромсал, а там хоть трава не расти. Не-ет, мы же тут с вами все интеллектуалы, синефилы (фобы) — так что не просто умерщвлением плоти мы займемся, а интертекстуальной, сами понимаете, цитацией. Как в «Имитаторе», скажем. Только там пацан настоящих маньяков имитировал — а я лучше буду цитировать напропалую любимое свое кино.

Но что же мне процитировать — вот вопрос. Пускаться ли в сложную интеллектуальную игру, постмодернистскую каббалистику? Или поддаться настроению — и воспроизвести по наитию что-нибудь ностальгическое? Прислушаемся к себе: к чему сегодня вечером лежит у нас душа? Какие кровавые сцены встают перед глазами?

Не знаю, к чему бы (к дождю, не иначе… ага, в феврале), но вспомнилась мне, знаете ли, вдруг «Травма». Да не Дарио Ардженто «Травма» 1993-го, где электролобзиком головы спиливали, а «Trauma» 2004-го с Колином Фертом. Помните, как он в конце, прежде чем девицу мочкануть, паучка ей в рот засовывает?.. Если кто не смотрел: там героиня страдает арахнофобией в тяжелой форме, очень пауков боится. А герой, энтомолог-любитель и полный по совместительству псих, обещает ее вылечить. И вот на очередном сеансе, отведя ее в симпатишный подвал (бывший морг), говорит: «Закрой глаза, душа моя, и открой ротик…» Ну она-то по простоте своей думает, что он ее целовать будет. А он подбирает ползущего мимо паука — здоровенного, толстого, черного, абсолютно ом-м-мерзительного — и оп: туда ей. И рот аккуратно ладошкой прикрывает. Чтоб не выплюнула.

Да. Решено. Так я с тобой, неофитка моя, и поступлю…

Илья поморщился. Такой откровенный переход на личности был совсем не в традициях форума. Да еще с угрозами… Не. Это зря. Это вы меж собой по «аське» или по «скайпу» разбирайтесь, ежели приспичило.

Он, конечно, понимал, что «Мертвец» и «Невеста Чаки» прекрасно друг друга знают. У него даже возникло подозрение, что под свежими этими никами сидят в форуме давно ему знакомые (заочно, понятно) матерые синефобы — и он догадывался, какие именно. По крайней мере, только между двумя пользователями тут шли давние и персональные разборки, за которыми прочая «синефобствующая» публика уже месяц следила как за неким спортивным состязанием (Илья прикидывал, что скоро и тотализатор появится). И легко было заметить, что как раз в последние дни ни John Doe, ни Nick на конференции не объявлялись.

Чего это они вдруг имена затеяли менять? И кто из них кем стал? Забавно, что в отношениях появился сексуальный аспект — «Невеста», интересно, и правда дама? Или как раз наоборот? Но хамить в открытую в любом случае — нехорошо…

 

25

Питер, неделей позже

Познакомившись с Илюхой лет минимум пятнадцать назад, Вадим с тех пор виделся с ним не то чтобы редко, но как-то страшно нерегулярно. Вот и в январе, когда Лом приезжал в Москву к Маринке, так и не пересеклись. Встретились в итоге только сейчас, в Питере, — и встреча вылилась в форменный паб-кролл. Причем в буквальном смысле: не покидая улицы Рубинштейна, Вадим с Ломом перебрались из «британского» паба «The Telegraph» в «ирландский» паб «Mollie’s» — а отметившись в низкопоклонстве перед островитянами и ихними молтами, засели (здесь же, через несколько домов) в простецком «Проекте». Впрочем, при неброскости своей, едва не переходящей в занюханность, этот кабак был, по Илюхиным словам, не лишен культовости: Лом здесь не только самолично наблюдал разнообразных питерских кинодеятелей, вроде режиссера Рогожкина, но и пивал с некоторыми из них — в том числе фирменного подогретого пива с корицей, которым они сейчас догонялись с Вадимом.

Лом рассказал, как сиживал он тут, в частности, годик тому с другим режиссером — Макаром Ильиным, заочно известным и уважаемым Вадимом за совершенно беспредельную угольно-черную комедию по сценарию Кости Мурзенко, сработанную в веселое и странное преддефолтное время (97-й — первая половина 98-го), когда в мертвой, усыпанной сухими костями пустыне русского кино вдруг что-то зашебуршало, закопошилось, загомонило… На студии Горького, возглавляемой молодым экс-режиссером, молодые энтузиасты «пакетами» мастерили жанровые самоделки за сто тыщ баксов каждый (с расчетом на культовость и видеопродажи — в отсутствие-то кинопроката), отвязанные ребята вроде Ильина пошли выдавать лихое «тарантинное» стебалово — жить ни с того ни с сего стало довольно интересно… И было интересно — аж несколько месяцев, аккурат до приснопамятного августа, когда рубль спикировал, в Москве к ужасу едва оперившихся япписов закрылись все модные кофейни, на студиях позарубали девяносто процентов проектов, а идеолог молодого кино, украв еще остававшиеся на Горького деньги, удрал в Америку.

С тех, еще совсем недавних, казалось бы, пор прошло — как вдруг обнаружилось — уже порядком лет. За это время московские япписы не только наверстали свое, но и поголовно покрылись шоколадом по всей поверхности распертого им же изнутри тела, народившийся миддл-класс повалил в открывшиеся кинотеатры, на студиях вместо стебовых ужастиков за сто тысяч снимались патриотические боевики (по прямому заказу ФСБ) и костюмные детективы за десять лимонов, а Макар Ильин, большой бородатый печальный дядя, жаловался Лому, что клепает теперь многосерийные ретро-мелодрамы (про офицеров шестидесятых) и помирает с тоски.

А теперь сам Лом в том же «Проекте» вслух, все меньше контролируя громкость, поражался: раньше-то он и помыслить не мог, что будет вспоминать девяностые с ностальгией; и мрачно прикидывал, до какой же степени должно было все деградировать — чтобы то паскудное и стыдное десятилетие, «в реальном времени» воспринимавшееся пределом падения, нижней точкой цикла, полярной ночью, худшим из возможных периодов, после которого, однако, возможны лишь улучшение и подъем, в ретроспективе показалось, надо же, последними светлыми деньками.

Вадим хмыкал, тянул теплое пиво и, медленно, но неуклонно косея, думал, что ему, родившемуся в 75-м, в год «Союза-Аполлона», на пике застоя, пришлось быть осмысленным свидетелем уже трех советско-российских десятилетий (не считая семидесятых — там теплилось детство, чуждое какому-либо анализу) — и ни одно из них не вызывало ничего, кроме стыда и омерзения. При всей их разнице.

От восьмидесятых — второй то бишь их половины — у Вадима осталось ощущение нестерпимой пошлятины: визгливой, подлой, агрессивно навязывающей себя, канифолящей мозги до полной невменяемости. Одновременно уперто-истеричной, хрипло-горластой, не допускающей сомнений в собственной правоте — и приторно-фальшивой, нагло-прохиндейской, с какой разводят лоха на улице. Все, что тогда происходило — а происходило невероятно много, оглушая дикой и неотвязной звуковой мешаниной, — роднили именно глупость, пошлость и надрыв. Так что педерастическое мяуканье какого-нибудь «Сладкого (или „Ласкового“?) мая» совершенно логично слиплось в Вадимовой памяти в один ослизлый ком с запредельными по смеси апломба, банальности и хамского вранья речами-статьями перестроечных либералов (впрочем, противники их стоили), а уголовно-фарцовая стилистика «второго нэпа», позднесоветского «кооперативного» капитализма — с косноязычно-пафосными, дебильно-пламенными гимнами «русских рокеров», всех этих шевчуков, кинчевых и борзыкиных…

Недаром все сейчас так редко и неохотно вспоминают то время лихорадочного мародерства, завораживающе открытых и наглых национально-политических предательств, лютого цинизма, выдаваемого за высшую степень идейного бескорыстия; и ведь еще стократ позорней, чем расчетливая «залепуха» воровавшего и подставлявшего меньшинства, была истерическая самоубийственная готовность миллионов обворовываемых и разводимых покупаться на этот лохотрон. Происходящее казалось (не только задним числом — Вадим, слава богу, никогда не имел «демократских» иллюзий), да и было массовым помешательством, коллективным галлюцинозом, вызванным отравлением организма подыхающей страны продуктами собственного распада…

Даже девяностые не вызывали в Вадиме столь едкой ненависти — хотя, конечно, были много хуже: в том смысле, что вовсе уже не давали шанса на выживание чему-то осмысленному и порядочному. Но в них по крайней мере была дарвинская честность. Однозначность голого скелета с ощеренным черепом. Не визгливый базар с наперсточниками, каталами и лохотронщиками — а глухая чаща бандюг с кистенями, не скрывающих намерений, в принципе не знающих управы и редко оставляющих жертву в живых.

Если восьмидесятые были агонией советской цивилизации — в девяностых она наконец померла совсем. И гигантский труп, грызясь меж собой, пошли растаскивать и жрать некрофаги всех видов; под гиенье тявканье, чавканье и урчание «олигархической» приватизации в гниющих тканях бурно плодились бактерии-сапрофиты: кислотная молодежь, глянцевая журналистика, кофейно-озабоченные яппи; ну и пахло от всего этого соответствующе…

Нельзя, разумеется, сказать, что с тех пор ничего не изменилось — изменилось многое и вроде бы в лучшую сторону. На развалинах, ошметках и огрызках появились вновь приметы цивилизации, стабильности и зажиточности; в пику прежнему тотальному релятивизму проклюнулись новые лояльность и патриотизм; даже изящные искусства расцвели понемногу… При всем при том именно нынешние времена вызывали у Вадима самые странные — а если быть совсем честным перед собой, то самые жутенькие ощущения. Тем более неприятные, что не был очевиден их источник.

Что тебе не так? — даже злился он иногда на себя (когда слишком уж задумывался обо всем этом). Чего тебе еще надо? Плохо живешь, московский сисадмин? Бедно?.. Или вокруг бедствуют? Тоже вроде нет — наоборот вроде…

Тем не менее ощущение какого-то масштабного и чреватого подвоха не проходило — и чем успешнее Вадим изгонял его из сознания, тем крепче, вполне по старику Зигмунду, оно зацеплялось в подсознании, делаясь источником подспудного предчувствия некоего большого шваха: так у авторов хороших ужастиков зрительские нервы наматывает вовсе не количество и отвратность наседающих на героя монстров, а раз за разом обманываемое и тем самым подстегиваемое ожидание Ужаса. Вот герой приезжает в милый провинциальный городок, весь из себя идиллический, и аборигены так радушны, и газончики столь ухожены, что никакого уже не остается сомнения: эдакий леденцово-карамельный фасад может прикрывать только ход в преисподнюю…

Вадим никогда не числил себя в параноиках и видел, что донимают эти ощущения не только его, — более того, он видел, что отнюдь не одинок и в постоянных попытках от них избавиться, и в безуспешности тех попыток. О подобном так или иначе проговаривались все его знакомые, с кем вообще еще можно было вести осмысленные разговоры, — а то, что таковых становилось все меньше, прямо работало на предчувствие облома. Тоже ведь один из хоррорных штампов: герой замечает, что теряет контакт с окружающими, что их незаметно подменяют, что они, несмотря на внешность, на самом деле уже не люди…

Ненастоящесть — видимо, в этом было все дело. В окружающем благополучии, претендующем на благолепие, явственно чего-то не хватало. Чего-то определяющего. Вадима окружала ненастоящая стабильность — в стабильных обществах люди не бывают столь остервенелы. Записные нынешние патриоты не имели никакого отношения не то что к патриотизму, но и к более-менее последовательной лояльности: Вадиму доводилось общаться с функционерами штампуемых Сурковым пропрезидентских молодежных шараг — в этих скользеньких распильщиках казенного бабла при демонстративном их нагловатом ханжестве не ощущалось даже реального азарта травить несогласных. От обилия издаваемых книжек и снимаемых фильмов умному и жадному до впечатлений человеку не было ни малейшего проку: книги невозможно было читать, а фильмы — смотреть; взаимозависимость с резко сократившимся количеством умных и взыскательных людей тут была не совсем внятная, но, видимо, прямая.

— Знаешь, чем нулевые хуже девяностых? Страшнее? — напористо, не совсем уже послушным языком осведомлялся Вадим у Илюхи, наваливаясь локтями на столешницу. — Тем, что тогда было по крайней мере все понятно. Все дошло до такой степени распада, что оставалось — как казалось — только два пути: либо постепенное улучшение, либо крах окончательный и появление чего-то нового, другого. И вот вроде бы все развивается по первому, самому оптимистичному сценарию. Дорогой родственник очнулся от комы, опять ходит и говорит. Но ты не чувствуешь никакой радости и никакого удовлетворения: общаться с ним уже нельзя, да и не он это, если честно, вообще словно бы и не человек, а оттого, что он ходит-говорит, только страшнее — как будто он все-таки помер, а в тело какая-нибудь посторонняя сущность вселилась… Мы думали, тогда была полная безнадега, — ничего подобного, тогда-то надежда как раз была, от противного: так плохо, что может быть только лучше. Она пропала именно сейчас. Потому что сейчас так же плохо — но по сути. А по форме — как раз ничего. И формы большинству вполне достаточно: одни по примитивизму своему сути вообще не чувствуют, другие научились ее игнорировать. И вот в такой-то ситуации надеяться действительно больше не на что: жизнь в это тело не вернулась, но и не прекратилась совсем — она течет на каком-то ином, чуждом уровне, и способна так течь еще, возможно, очень долго. Только я не хочу жить в одном доме с зомби, делая вид, что это моя жена…

Видимо, по пьяни Вадим вообще сегодня зациклился на ужастиках — и тема оказалась благодатная: Лом, например, рассказал, что второй месяц уже тусуется на каком-то киноманском сайте, на форуме которого анонимные пользователи всей толпой «раскрывают» столетний заговор киношников-сектантов. Вадим моментально вспомнил Денисов давешний рассказ и заверил Илюху, что они на верном пути: сектанты не просто существуют, но и практикуют человеческие жертвоприношения — в Москве вон недавно человека замочили по мотивам «Андалузского пса», да еще и от тела избавились хитроумным способом.

— Че, действительно глаз разрезали и кисть руки отрубили? — Пьяный Лом страшно заинтересовался.

— Ну.

— И застрелили? В грудь?

— Ну, говорят так.

— Слушай, так в натуре же какой-то псих это был! Причем конкретно Бунюэля цитировал, я точно говорю! — Лом убеждающе таращил глаза. — Ты смотрел «Пса»?

— Не, откуда. Ну, про глаз, естественно, слышал — потому и вспомнил…

— Но ты в курсе, что это такое: семнадцати-, что ли, минутный набор бессвязных сцен. Провокация. Кинохулиганство. Двадцать восьмой, или какой там, непуганый год — и тут тебе в первую экранную минуту бритвой по глазу. И вообще мерзости всякой там хватает. Но то, что ты говоришь, — там оно все есть. И отрубленная рука валяется на мостовой, и в грудь один чудила другому шмаляет… из двух револьверов по очереди… Не, ну сам подумай — не может же быть, чтобы случайное совпадение…

— Ну, значит, точно маньяк. Мало нам битцевского маньяка, теперь еще сумасшедший синефил появился.

— Не маньяк! Ты ж сам говорил, что труп сбагрили так ловко, что только случайно об этом стало известно.

— Угу. Там явно чуваки со связями в ментуре и среди судебных медиков.

— Ну, реально сектанты какие-нибудь! И непростые…

— Классная маза? Дарю. Но следующее пиво — с тебя.

Шестью днями раньше

Очнувшись, она обнаружила над собой лица, незнакомые — и первым делом почувствовала унижение. Ксения нелепо полулежала на грязной лестничной площадке — а к ней встревоженно кто-то обращался. Какая-то тетка… с мужиком… Она плохо видела и ни черта пока не соображала.

— Все в порядке, — сказала она… попыталась сказать, но целиком не смогла — закашлялась. Встать тоже не вышло. Ей помогли. Этот самый мужик.

— Спасибо…

Ксения поняла, что еле видит из-за обильных слез и рези в глазах — приходилось все время жмуриться. Жгло кожу на лице; кажется, текло из носа; и в носу, и в глотке полыхало; она дышала ртом и срывалась на кашель.

— Что с вами? Вы как себя чувствуете?

— Нормально… Из баллончика… — сдавленно выговорила она. — Баллончиком прыснули… — Оглядела себя, площадку. — Меня ограбили…

Сумки не было. Сумки с мобильником, бумажником, ключами. От чужой квартиры.

— Но вы хоть целы?

— Да. Да. Извините… Вы не могли бы позвонить в милицию?..

 

26

Менты, двое, постарше и помоложе, ленивые и брезгливые, даже не думали скрывать досады, что ради такой, блин, фигни их не постеснялись, блин, оторвать от каких-то действительно важных, срочных дел, касающихся, не иначе, безопасности всего города, а то и страны. От борьбы с мировым терроризмом. Блин. Они, кажется, изначально были убеждены, что Ксения если не выдумала историю с нападением от начала до конца, то уж по крайней мере безбожно все преувеличивает. В то, что она потеряла сознание на добрых десять минут, они и вовсе отказывались верить. Ксения настаивала, стервенея. Менты кроили недоверчиво-превосходственные рожи и перебрасывались меж собой невнятными репликами, поминая сирень и резеду (какие-нибудь слезоточивые газы, вроде широко известной «черемухи»?)… Ничего обнадеживающего на тему перспектив поимки грабителя (лей?) они, естественно, не сообщили (в подтексте ощущалось: «да ты не офигела ли, телка, — чтобы мы из-за твоей трубы и восьми штук и дальше время теряли?!»).

Начав понемногу соображать, Ксения почти сразу взяла себя в руки (и даже испытала некоторое удовольствие от того, как быстро это у нее вышло). Попросив телефон у соскребавшего ее с пола сердобольного соседа, позвонила мобильному оператору, в банки — заблокировала карточки… У нее была полезная привычка дублировать телефонные номера в бумажную записную книжку — так что и потеря сотового была, в общем, не столь страшна. А ноутбук она — слава богу! — сегодня оставила дома.

Женька хоть и без особой радости, но позволил, разумеется, приехать. Уже от него она набрала Ленку. Выяснилось, что еще один комплект ключей был у Ленкиной мамы, тети Нади. Чувствуя себя полной идиоткой и еще сукой в придачу, Ксения связалась с той и договорилась завтра с утра вместе идти менять замки.

Женька по-прежнему жил один — Ксения поймала себя на том, что обстоятельство это отзывается в ней слабым, но приятным злорадным удовлетворением и некоторой высокомерной жалостью. Собственно, кому-кому, но никак не ей стоило бы испытывать подобные эмоции: Ксения подумала, что с тем же чувством, вполне вероятно, семейственные знакомые поминают ее саму, — удовольствие сразу пропало, а высокомерие странным образом обратилось как раз на семейственных знакомых с их куриной хлопотливостью, самодовольной озабоченностью, противоестественно горделивым выражением лица в процессе утилизации обгаженного памперса…

На самом-то деле она регулярно (и безуспешно) пыталась растравливать в себе зависть к ним, просто чтоб подготовиться к пожизненной повинности — хотя давно смирилась с собственной ущербностью в данном вопросе: Ксения привыкла держать себя за неправильную бабу, которую весьма мало увлекает перспектива замужества, материнства и домохозяйничанья. При этом с мазохистской решимостью, с которой она много лет (и, как ни крути, все же небезрезультатно) ломала собственную натуру, Ксения бесповоротно назначила себе именно такое будущее: с умильным вытиранием слюней-соплей, сосредоточенным нагнетанием барахла в близлежащее пространство и стратегическим противостоянием свекрови — более того, она не сомневалась, что раньше или позже поимеет все это в максимальном количестве. Она очень верила в это как в генеральное решение, как в шанс избавиться наконец от рефлексов, которые научилась пока лишь подавлять. Она так надеялась, взгромоздив на себя весь этот груз, разучиться (в кои-то веки!) думать о ненасущном и злобствовать по абстрактным поводам — что панически гоняла от себя издевательское подозреньице: столь странной бабе, как она, может ведь не помочь даже столь универсальное средство…

Характерно, что затянувшаяся бодяга с Гординым ко всем этим планам, выборам и волевым решениям не имела никакого касательства — там-то у нее вышло самое обыкновенное, хрестоматийное и вполне, разумеется, унизительное в своей заурядности попадалово… Но и весьма поучительное — Ксения на собственном примере убедилась, что на всякую целеустремленную стерву довольно беспомощности и мягкотелости.

Интересно, что она ведь давным-давно все про него понимала… Но это понимание ничуть не помогало ей ни в течение трех отчетных лет, ни под конец… ни даже «после всего». Как выясняется.

Гений. Так его без конца подкалывали: «Наш гений». Но любовно подкалывали, комплиментарно (на комплименты он бессознательно провоцировал окружающих как далеко не всякая баба). Игорь на это неизменно отвечал кокетливой цитатой из малороссийского батьки фельдмаршала Паскевича — как раз по поводу его аномально удачливого сына: «Що гений, то не гений. А що вэзэ, то вэзэ». И ничуть, кстати, не врал. Що вэзэ.

Хотя Ксения знала (кому еще знать, как не ей!) — сам-то Игорек и о талантах собственных был наипревосходнейшего мнения: себя ведь Гордин любил трепетно, заботливо, обстоятельно, но при этом не без восторженной порывистости. Это была, разумеется, достаточно гнусная черта — но Игорь, надо признать, умудрялся обожать себя каким-то неоскорбительным для других образом. Не нагло. Что в сочетании с силой и искренностью чувства не могло на тех других не действовать: поэтому они Игоря тоже любили, причем почти поголовно. Это кто не был знаком с Гординым близко.

Те же, кто, подобно Ксении, был, — страшно разочаровывались, смертельно обижались (подобно ей), ненавидели Игоря… и все равно в итоге прощали. По крайней мере смирялись с фактом, что никуда им от него не деться. При том, что должен (сплошь и рядом — в том числе и денег, и немалые суммы) всем своим знакомым, друзьям, женщинам был именно Игорь — ощущение зависимости испытывали почему-то они: друзья, знакомые, женщины. И Гордин это отлично чувствовал — и пользовался этим совершенно беззастенчиво (то есть по сути: внешне Игорек свой паразитизм — финансовый, сексуальный, моральный — охотно обставлял и жалостными вздохами, и опусканием глазок долу, и даже покаянными всхлипами).

Слабину в человеке Игорь чуял безошибочно, как всякий настоящий слабак, а бессовестен был, как всякая свинья высшей пробы — чье свинство проистекает не от нежелания поступаться собственными интересами в пользу чужих, но от абсолютно органичной неспособности вообще предположить наличие у других каких-либо интересов. В такой органичности и коренилась его незатратная тотальная доброжелательность: беспардонно и постоянно кидая всех, Игорь ведь при этом не хитрил, не врал, не хамил — и вряд ли даже понимал, что поступает не слишком правильно.

Собственно, все это — предельный эгоизм, непоследовательность, безответственность, искренняя неспособность отдать себе отчет, что ты можешь быть неправ (при готовности повиниться в чем угодно, если строгая хозяйка серчает), неформулируемое, но фундаментальное представление, что все кругом должны тебе, а ты не должен никому, — это хрестоматийные черты детской психологии. Игорь был не сволочью, он был — при всей своей маскулинной харизме — малолетним ребенком. Когда она поняла это? Да еще после истории с «Болевым порогом».

…Гений хренов. Уж Ксения-то знала, кому он (в немалой степени, во всяком случае) обязан такой своей репутацией. Нашумевший два года назад «Порог», согласно всеобщему мнению, был поставлен по сценарию Игоря Гордина — и в адрес сценария (а равно И. Г.) было в свое время произнесено и написано немало хвалебного и даже восторженного. Причем почти ни одна падаль не заметила и уж точно ни одна не обратила внимания, что именно значилось в титрах: «Сценарий Игоря Гордина и Ксении Назаровой». Гордина знали все, с Гординым все носились, Гордину все умилялись — а кто такая эта Назарова?.. Бывшие же в курсе — наверняка не сомневались, что гениальный Игорек исключительно из покровительственной щедрости вписал в титры имя своей новой (тогда она была еще новой) бабы. И гениальный Игорек принимал восторги как нечто само собой разумеющееся — нет, упоминая, конечно, иногда (вскользь), в каких-то интервью, что работал не один…

Ксения сначала сочла это демонстративным хамством и возмутилась — и лишь в ходе скандала, наблюдая совершенно неподдельное его обиженное недоумение, вдруг осознала: он НА САМОМ ДЕЛЕ уверен в собственном авторстве!.. Точнее так: искренне считать текст своим Игорю нимало не мешает то обстоятельство, что в тексте этом ему не принадлежит НИ СТРОЧКИ.

Все — от первой до последней буквы — Ксения наваяла тогда в одиночку. Молодец такая…

О, для нее это был «челлендж» — и личный, и профессиональный, и бабский: доказать. Превзойти! (Она вдруг увидела, что отрабатывать разделенный пополам аванс Игорек как-то не торопится, что постоянно апеллирует к ней — хотя и в такой примерно тональности: «Я же вижу, что у тебя есть идеи и не хочу давить авторитетом: надо же и тебе наконец развернуться в полную силу…»)

Сделав ЭТО, она думала, что «сделала» ЕГО! Идиотка…

Конечно, Ксения не стала звонить обо всем постфактум: во-первых, никто бы не обратил на ее звон никакого внимания, во-вторых, не поверил бы. Она в итоге даже простила Игоря — поскольку поняла: он неподсуден, как не несут уголовной ответственности малолетние дети. И с тех же примерно пор она чувствовала (правда, не хотела признаваться себе): ее с ним отношения — это отношения мамы и сына. В том смысле, что она его любит не за что-то, а по определению и вопреки, и обречена все ему спускать, а он будет этим пользоваться — пока спустя время не «заживет своей жизнью». Но даже после этого она не перестанет на нем циклиться.

Так и вышло: ведь именно он в итоге послал ее — а она… Ну всё, казалось бы, теперь-то уже совсем всё, тема закрыта окончательно — забудь побыстрее и покрепче, успокойся… Не-ет. Не можешь успокоиться. Полезла-таки на эту чертову «Синефобию»…

(Что, не было понятно разве, что сейчас он ее провоцирует?.. Имелось у Ксении серьезнейшее подозрение, что тут не обошлось без Женьки — что именно он стукнул Игорю про ее реакцию на упоминание этого долбаного Зодиака: иначе с чего бы тот всплыл на форуме?.. Выходит, у Женьки есть хоть какие-то его координаты… К черту. Не буду ни в чем разбираться. Наигралась. Хватило.)

Адресованное персонально ей издевательское сообщение Dead Man’а-Гордина (несмотря на, а точнее благодаря имитации типично форумного ернического безликого стилька, Ксения не сомневалась, что это он) было уже откровенным пинком. Который таки попал в цель. И оказался даже чувствительней, чем эта дрянь, видимо, рассчитывала…

Ксения ведь вспомнила неоформленную мысль, что истошно дернулась в ней в последний момент перед тем, как она отключилась в этом лифте. Не мысль даже — паническую ассоциацию. С той самой гординской малявой, в которой он грозил отловить ее в подъезде — и так далее… Ей с перепугу помстилось, что эта угроза осуществляется… Сука Игорек наверняка от души поржал бы, узнай он, как все совпало.

Но для Ксении, как ни крути, изрядным облегчением было обнаружить, что просто урла грабанула по мелочи…

Тетя Надя сунула ключ в нижний замок, пошевелила его, оглянулась. Ничего не сказала — но Ксения поняла.

Ч-черт…

Дверь тетя Надя открыла, просто дернув за ручку. Внутренняя, железная, была аккуратно прикрыта — но тоже, естественно, не заперта. Все так же молча они вошли внутрь. Ксения уже готова была и к разгрому, и к голым стенам — но нет: во всяком случае перевернуто ничего не было… мебель вся на месте… как и электроника. Компьютер — цел…

Компьютер… Ксения видела, что индикатор монитора светится, хотя она помнила, разумеется, что выключила его перед уходом. Она нагнулась под стол — огонек процессора тоже горел.

За спиной, в большой комнате, тетя Надя торопливо и шумно рылась в шкафчике: «Не тронули… Слава богу, сюда, кажется, не лазили…» «Денег в квартире не было?» — машинально уточнила Ксения, глядя на свои распечатки на столе. «Да вроде нет, Лена говорила…» «Это не воры», — хотела сказать Ксения, но промолчала. Она подошла к столу и шевельнула мышкой. Экран засветился — словно нехотя. Из темноты всплыли, продавились мрачные багровые отсветы, неясные зловещие контуры, алые буквы. «Синефобия». Главная страница.

— Из ваших вещей что-нибудь пропало?

— А? — обернулась Ксения. — Нет, — сказала она, хотя никаких вещей еще не проверяла.

— По-моему, не взяли ничего… Спугнули их, что ли?

— Может быть…

Распечатки явно ворошили. На лежащей сверху странице поверх текста зеленым маркером (взятым тут же на столе) была намалевана перечеркнутая крест-накрест окружность.

Ксения внимательно оглядела помещение. Аккуратно обогнув тетю Надю, вышла в большую комнату, осмотрелась. Зашла на кухню. Посреди стола стояла открытая полупустая бутыль минералки (купленная и початая Ксенией) и большая синяя кружка с немецкой надписью «Нюрнберг» на боку, над сусальной рождественской картинкой. Та самая, из которой Ксения обычно пила чай-кофе. Которую кто-то взял из сушилки над мойкой.

Она подошла, заглянула. В кружке, в остатках минералки плавала почти целая сигарета. Она дернулась вынуть ее, посмотреть марку — но вместо этого поставила «Нюрнберг» обратно, непроизвольно прикрыв глаза. Ее вдруг прошибло: что-то эта сигарета напоминала. Что-то недавнее…

Ну?..

Сигарета в кружке. Окурок. Окурок в стакане. Стакане из-под вина… Декабрь, конец. Она заходит в Игореву квартиру. В кабинет. На столе, среди бардака, стоит грязный стакан с окурком внутри…

И тут же, вроде бы без всякой связи, она сообразила: ноутбук! Быстро вернулась в комнату.

Да. Да… Так она и думала.

Не было ноутбука.