27

Cinephobia.ru

Форум

Тема: Уголовный архив

SIMON: Дело Джеймса Дина (1931–1955)

Из тех киноикон, чья слава совершенно не пропорциональна их актерской работе, Дин успел сделать собственно в кино едва ли не меньше всех — в течение полутора лет сыграл в трех фильмах. Правда, все три («К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант») стали классикой, а второй по очередности создания, «Бунтарь» Николаса Рея (1955) знаменит как этапный и поколенческий, как предтеча нонконформистского поветрия, традиционно грубо датируемого 60-ми годами прошлого века и именуемого «молодежной революцией» («с конца» оно ограничено в американском кино столь же прославленным «Беспечным ездоком» Денниса Хоппера 1969 года).

Стремительность, с какой Дин стал суперзвездой (в «Бунтаре» он снимался уже в этом статусе), сексуальная харизма, эффектные пристрастия (к полупрофессиональным автогонкам, например), скандальная аура вокруг личной жизни, роль провозвестника буйства 60-х (чисто киношная — в жизни никаким революционером он не был) и самое главное — смерть в 24 года сформировали его личный миф не столько даже по киношным, сколько по рок-н-ролльным канонам, поместив Дина куда-то в компанию Джима Моррисона, Дженис Джоплин и Джими Хендрикса…

Саймон, Саймон… Это просто так — или тоже откуда-нибудь?.. Костя сам не заметил, как увлекся ихней игрой. Большинство «синефобов» именовали себя — жанровая ориентация обязывает — монстрами из культовых ужастиков. Те, кто попроще, — самыми известными, кто поэрудированней — менее (эрудицией то есть выпендривались)… Да! Вспомнил. Это из «Девятой сессии»: «Где ты живешь, Саймон? — Я живу в людях слабых и увечных…»

Сайт Косте Гродникову показал тот шизанутый ментовский майор — и Костя подсел, как подсаживались в последние месяцы все новые и новые юзеры: количество пользователей на форуме сильно возросло в связи с «расследованием». От последнего, конечно, безбожно разило «Маятником Фуко» (там, помнится, герой тоже все сравнивал себя с Сэмом Спейдом) — но следить за его ходом человеку, не чуждому синефильства, было интересно. Дело в том, что за все увеличивающимся и внешне бессвязным набором мистических баек из истории кино проглядывала какая-то интрига: у Кости создалось явственное впечатление, что игра имеет смысл, задача — ответ, что «расследование» и впрямь движется к какому-то итогу. Что это за смысл и какого рода может быть итог, он себе не представлял (не в самом же деле раскрытие заговора «киномасонов»!) — но заходил на «Синефобию» чуть не ежедневно: пополнять эрудицию, трепаться с «соратниками», пытаться разобраться в отношениях анонимов, беспрестанно подкалывающих друг друга и пасующих друг другу интеллектуальные артефакты.

…Интересная история с этими Nick’ом и John’ом Doe, загадочное и одновременное исчезновение которых сделали даже специальной темой на форуме (большинство версий, разумеется, было выдержано в хоррорном духе; сошлись на том, что обоих отловили и замучили заговорщики — «слишком много знали»)… Костя, между прочим, обратил внимание, что пропали заклятые приятели аккурат после того, как майор спросил его, Костиного, экспертного мнения по поводу Ника. Тут есть какая-то связь?..

…Другой (Другая?), The Other. Ну, это все знают: фильм Аменабара про привидения… Костя тут же вспомнил другой сюжетец — из арсенала «посткиберпанковских» ужастиков: немудрящий, прямо скажем. Он представил призраков, шарящихся в Сети наравне с живыми, общающихся с ними на «болталках»… сводящих какие-то старые счеты…

…Дело Джеймса Дина

THE OTHER: Вы хочете черных легенд? Их есть у меня.

Вечером в пятницу 23 сентября 1955 года английский актер Алек Гиннесс, приехавший в Лос-Анджелес сниматься в первом своем голливудском фильме, искал с его сценаристкой место в переполненном ресторане. Их пригласил к столу некий молодой общительный актер-американец. Тот обмывал покупку и жаждал поделиться. Вытащив сотрапезников на улицу, он показал им свое приобретение — серебристый спортивный «Порше-550 Спайдер», который хозяин украсил надписью «Little Bastard», «Маленький ублюдок».

Вполне восхищенный машиной Гиннесс почувствовал, однако, необъяснимую тревогу. А потом вдруг ни с того ни с сего начал убеждать хозяина не садиться за руль «Ублюдка». И даже произнес: «Сейчас пятница, десять вечера. Если вы сядете в эту машину, то ровно через неделю в это же время будете уже мертвы». Американец обиделся, сел в эту машину и укатил.

Неделю спустя, около десяти вечера тридцатого сентября Алек услышал по радио: «Известный актер Джеймс Дин несколько часов назад на шоссе неподалеку от калифорнийского городка Чолам разбился насмерть на своем „порше“, врезавшись на огромной скорости в другую машину».

Потом подруга Дина Урсула Андерс вспоминала, что за пару дней до гибели тот приглашал ее покататься на «Ублюдке». Она отказалась и пыталась уговорить не ехать Джеймса.

А буквально через неделю после его гибели состоялась премьера самого знаменитого фильма с Дином «Бунтарь без причины», оставшегося в истории кино среди прочего сценой самоубийственных автомобильных гонок по краю обрыва.

Но и это еще не все. Отнюдь. То, что осталось от диновского «порше», купил — на запчасти — хозяин автомастерской, некто Джордж Баррис. Когда эту кучу металла сгружали краном в гараже, цепь, на которой она висела, лопнула, остатки машины сорвались и покалечили слесаря.

Баррис все-таки установил немногие целые части «Ублюдка» на другие машины. Одной, например, достались две покрышки. Во время первой же поездки обе лопнули, машину занесло и влепило в стену. Водитель остался инвалидом.

Спортивная тачка, на которую поставили двигатель «Ублюдка», год спустя перевернулась на гонках, покалечив водителя, — а оторвавшееся колесо ударило по голове полицейского, получившего сотрясение мозга.

«Феррари», которой «пересадили» задние поворотные кронштейны диновского «порше», потеряла управление и врезалась в дерево. Водитель погиб.

Мало того! Когда изуродованный корпус «Ублюдка» везли на грузовичке, тот без всякой причины потерял, опять же, управление и перевернулся. Водитель успел выскочить на ходу. Но стоило ему вернуться к своей машине, зацепившийся за кузов разбитый «порше» рухнул ему на голову и убил на месте.

Несмотря на все это, культовый благодаря Дину экземпляр восстановили. Через пять лет, в 1960-м, он был на ходу и участвовал в автошоу. Когда «Ублюдка» везли с него «домой», к Баррису, на одной из стоянок он исчез с платформы. И больше о нем никто ничего не слышал.

А вы говорите…

Когда следователь питерской прокуратуры Юра Кривцов понял, чем пахнет доставшееся ему дело об убийстве Смирнова (а понял он мигом — и соображалка, и рефлексы у Юры работали прекрасно), он первым делом тормознул практически всю работу по этому делу и стал внимательнейшим образом прислушиваться к сигналам от начальства. Потому что пахло возможностью ба-альших разборок — причем на гораздо более крутом уровне, чем уровень следователя Кривцова.

Покойник Смирнов был человечек непростой: с многочисленными завязками в ментуре — как официальными (консультировал их по части всякой сетевой преступности), так и — в особенности — негласными. И не только в ментуре, а еще и в Большом доме. Ко всему прочему, он общался (тоже, разумеется, не афишируя) с некоторыми питерскими наци, включая, например, небезызвестного Юрия Беляева из «Белого патруля», которому делал сайты. Как внештатный спец по интернет-экстремизму Смирнов знал всю питерскую и еще множество прочей радикальной компьютерной публики: одних он сливал органам, вместе с другими время от времени ломал (ясно, что не без санкций «кураторов») веб-страницы разных левацких и либеральных оппозиционных шарашек.

Тут открывался не только простор для версий, но и — учитывая особенности большой дружбы между городской прокуратурой, ГУВД и УФСБ — целый букет перспектив. Перспектив и рисков. Вдобавок в эту «силовую» кашу затесались нацики — а они и так всегда были темой опасной, к тому же в последнее время вокруг них в Питере начинались (на фоне недавних громких убийств иностранцев) масштабные и мутные варки, инициированные (если не врут) в самой Москве и грозящие (по слухам) самой губернаторше…

В общем, инициатива, вещь чреватая всегда и везде, в данных обстоятельствах могла быстро довести… До увольнения с волчьим билетом могла — а то и до цугундера. К тому же у Юры было серьезное подозрение, что поставили его на это дело неспроста. После некоей истории, случившейся в прошлом сентябре на заводе имени Шаумяна (даже в прессу просочившейся, несмотря на принятые меры), после едва замятого публичного скандала, вылившегося таки в дело по статье 131-й, части 2-й, Кривцов имел все основания опасаться ментов. Он не знал, что́ у тех есть на него, но всерьез боялся, что материальчик наберется — и что придерживается этот материальчик до тех лишь пор, пока следователь Кривцов не стал мусорам поперек дороги.

И поскольку прокурорское начальство было, разумеется, в курсе ситуации, поручение именно Юре данного дела следовало, по всей вероятности, трактовать так, что мочить ментов в его, начальства, планы не входит. Не в этот раз и не по этому поводу: видимо, слишком много всего в самых разных местах могло повсплывать при неосторожном возмущении водной глади — и не исключено, что таким образом наверху страховались от кривцовской самодеятельности.

Пока Юра добросовестно ни хрена не делал, менты, наоборот, развили повышенную и не совсем понятную активность (даже вон из московского угрозыска прискакал этот майор — за каким хреном?..). Когда же они откопали где-то Руслана Никонова, Юрино начальство вдруг изволило сильно озаботиться ходом следствия, побздеть по поводу малых успехов — и тут уж не надо было долго соображать, чего в данной ситуации требуется от Кривцова. Кажется, псих в качестве виновника был, по общему мнению, оптимальным выходом.

(Такое случалось: если следствию попадался вдруг подходящий ебанашка, его прессовали и заставляли дать признательные показания по всем хоть как-то пилящимся в общую картину накопившимся «висякам». Понятливые эксперты-психиатры признавали очередного такого «маньяка» вменяемым, чтобы признания его имели юридическую силу, понятливые судьи не вникали в противоречия в этих показаниях — и шизик отправлялся лет на двадцать отрабатывать на зоне за реальных убийц, подправив статистику раскрываемости.)

Только вот псих достался Кривцову какой-то неудачный — ни черта с ним не было ясно: ни откуда этот Никонов взялся, ни куда вдруг сгинул, ни кто он вообще такой. Его имя отсутствовало в уголовных картотеках, в архивах психушек, в паспортных столах. Юра прилежно прокачал всех этих Шохина, Феденёва и прочую шпану — но они, кажется, и впрямь ни хрена толком не знали. Приятель приятелей, пили где-то вместе, так и познакомились…

«Ну хорошо, но что он вообще из себя представлял? — Да как-то непонятно с ним… Он, Русел, был, конечно, малость не в себе. Казалось так, по крайней мере. Я часто не мог понять, он прикалывается или серьезно говорит. — Например? — Ну я не знаю… Он, по-моему, считал себя привидением… — В смысле… — Ну, призраком. Фантомом… — Что — действительно считал? Всерьез? — Да я так и не понял, о чем я и говорю…»

Из тех же питерцев, кто должен был быть неплохо знаком с Руселом, один получил диском от штанги по черепу, а второй, автослесарь Кузнецов, — еще в прошлом октябре пять раз ножом в живот.

К тому же шпана говорила, что Никонов приехал из Москвы, а Сидякова, смирновская девица, вспомнила, что познакомил его с Виталиком москвич Игорь Гордин. Пропавший недель семь назад! Правда, тамошние убэповцы были уверены, что он сбежал с большими крадеными бабками, — но количество выбывших среди тех, кто знал Никонова лучше всего, не могло не наводить Кривцова на размышления.

Впрочем, никаких особых размышлений как раз не было. Для них категорически не хватало информации. Были, скорее, ощущения — неопределенные, но навязчивые. Временами Кривцов начинал даже опасаться, а не угораздило ли его «до кучи» нарваться на самого настоящего серийника…

 

28

Москва и разные места в России.

Конец февраля — начало марта

Вернувшись в комнату, Ксения обнаружила Андрюшку перед компом. Он обернулся, ухмыльнулся шкодливо-извинительно — Ксения заметила на экране знакомые багровые переливы: «Синефобия». Она присела на подлокотник дивана, вопросительно подняв брови: ты-то, мол, что там ловишь?

— Значит, секта все-таки есть? — уточнил Андрюшка, наклоняя голову и глядя исподлобья.

— Это не моя телега, — зевнула она.

— Он тут пишет, — кивнул Силецкий на монитор, — что это совершенно реальная история — про убийство по мотивам «Андалузского пса»…

Ксения молча пожала плечами.

— «В чем главная хитрость дьявола? — процитировал Андрей с экрана. — Он убедил всех, что его не существует…»

— Помнишь, откуда это? — спросила она.

— Откуда?

— «Обычные подозреваемые».

Силецкий нахмурился.

— Там главный злыдень, совершенно инфернальный мафиози по имени Кайзер Созе… Кевин Спейси его играет… пользуется тем, что никто не верит в его реальность. Про него рассказывают такие жуткие байки, что все считают его просто страшилкой из бандитского фольклора…

— Но он существует?

— Еще как.

— И чего — ловят его в итоге?

— Не-а. Потому и не ловят, что не верят. Тем более, что он весь фильм притворяется калекой-неудачником…

— …Кевин Спейси? — Андрей прищурился.

— Ага.

— Это который… — Он снова повернулся к дисплею. — Джон Доу?

— Ага. В фильме «Семь»…

— Дьявол… Ну-ну.

— И с тех пор вы ничего о нем не слышали? — спросил Знарок.

— Нет.

— Ну а кто он такой вообще был, Руслан этот?

— Да не знаю даже… Он как-то не рассказывал про себя никогда… Странный парень: он же умный был, с образованием, наверное, — че он там делал?..

— С образованием? С чего вы взяли?

— Ну как… видно же. Ну, у нас-то мужики знаете какие… простые… А этот Русел — не: он совсем из другой оперы, это сразу понятно было… Вообще мужики его не любили. По-моему, они его даже побаивались…

— А почему он ушел?

— Не знаю. Никому ничего не сказал — свалил и все. Как пришел, так и ушел.

Cinephobia.ru

Форум

Тема: Параллельные прямые

23.02.2006. GHOST DOG: С Днем Советской армии тебя, однако. Теперь они его, конечно, как-то иначе обозвали — но праздновать продолжают. Мало того — выходным объявили! В советские времена, между прочим, он выходным не был. А сейчас у нас по любому поводу праздник — или лучше даже каникулы. Счастливая бездельная страна… И повод — да, достойный. Хоть кто-нибудь знает, что произошло 23 февраля 1918 года, кого мы победили? Никого. Нас победили немцы — где-то под Псковом. Это потом тов. Сталин по велению левой пятки постановил отмечать создание армии именно в этот день. Что и делаем — причем еще вдохновенней, чем при совке.

Я даже не иронизирую — я собственными глазами весь день наблюдаю массу веселого бухого народа. Радуются, значит, — видимо, за «защитников отечества». Есть за кого порадоваться. За рабовладельцев-офицеров и рабов-срочников. За госсистему узаконенного, всеобще-принудительного растления. Годик мазо-, годик садо-; годик тебя, годик ты. Нехай дальше унижают, калечат и убивают друг друга по казармам — если не хватило сообразительности или бабла в военкомате откупиться. А мы за них выпьем с патриотическим энтузиазмом.

Ощущение затяжного неизбывного бреда. Какой-то всеобщей потери контакта с объективной действительностью. В какой стране живут эти люди? О чем думают? Чему радуются? Откуда в них эти праздность и довольство?..

Смотрю на таких вот довольных. (…Представь себе провинциальный вокзальный буфет. Высокие арочные окна, за которыми быстро пропадает в сумерках заметаемая обледенелая площадушка; открытые двери в зал ожидания, в проеме просматривается широченная ментовская спина. За прилавком злобная толстая тетка в кофте, компания хачей в углу громко общается по-своему. «Стоячий» столик в крошках и лужицах, почти пустая бутылка ноль пять, трое основательно уже бухих празднующих, один из которых — я…)

…Я смотрю на них, я слушаю их, как смотрю и слушаю всегда и везде, — и вижу людей, которые тяжело и плохо живут во враждебных, жестких, совершенно не приспособленных для спокойствия и благодушия условиях: они усталы, озлоблены и глубоко апатичны, им на самом деле совершенно, тотально, космически наплевать на любого рода абстракции, друг на друга, на всех остальных; они замкнуты на себе, закуклены, ощетинены, глухи и слепы, как в танке, и кругозор у них — аккурат со смотровую щель, которую они стараются сориентировать на какую-нибудь пачку бабла. Объективная реальность настолько неприятна и болезненна, что они вовсю пичкают себя разного рода психотропной и галлюциногенной мутью — от бухла до сериалов и программы «Время». В них, конечно, нет ни самодовольства, ни консерватизма, ни лояльности (вообще никаких убеждений) — просто они инстинктивно занимают наименее конфликтную и травматичную позицию по отношению к окружающему. Они слишком заняты выживанием и у них изначально довольно (или крайне) скудный «человеческий» ресурс (в конце концов они продукт беспощадной исторической отрицательной селекции) — на самостоятельное мышление и осознанное позиционирование себя в мире их не хватает. Их можно в этом понять. Их совершенно не за что уважать, но иногда их можно жалеть — если соответствующий ресурс еще есть у тебя самого. Их — подавляющее большинство и они совершенно не интересны.

Мне интересны другие. Немногие. Те, кто живет вроде бы осознанно. И при этом — вроде бы хорошо. Такие, как ты. Мне страшно интересно, а ты — действительно довольна? Чем? И как ты добилась этого? Что ты сделала такого, на что не хватило меня?..

За грязноватым стеклом был пустой двор в грязноватом снегу, торец длинного двухэтажного барака в грязно-желтой лупящейся штукатурке, прутья жидких кустов, грузовая «Газель» с тентом. Знарок в ожидании стоял у окна, засунув руки в карманы брюк и изредка непроизвольно передергивая плечами. По сугробу топталась ворона. Готовилось темнеть. Снизу, от древней ребристой батареи, валил жар, из плохо законопаченного окна тянуло сквозняком.

…Что я тут делаю? — в который раз уже всплыло совершенно для него непривычное, растерянное. — Кого ищу? Я сам-то не двинулся часом?.. (Злобный боковой ветер, поземка по разбитому асфальту, нещадная тряска. Скелеты пирамидальных тополей по сторонам дороги, голые снежные поля с длинными одноэтажными развалинами каких-то коровников — и внезапное охренение: куда это меня занесло?..)

Из открытой двери за майорской спиной изредка доносились голоса перекликающегося персонала, что-то гремело — хотя в целом тут было тихо, неприятно тихо, перепуганно тихо (как-то РАЗДАВЛЕННО тихо), а на самой границе тишины мухой зудело радио: сюсюкающий фальшиво-подростковый голосок под развеселые полтора аккорда. Ему вспомнились неподвижные фигуры психов и алкашей, их неподвижные пластмассовые глаза. («Дождик капает по лужам, значит, я кому-то нужен…») Географические проплешины на линолеуме. («Мне казалось, все пустяк, оказалось, все ништяк…») Настоявшийся смешанный запах медицины и душной кисловатой прели — не то тел, не то тряпок…

Вернулся доктор в сопровождении «интересанта». Тот смотрелся вполне ничего, во всяком случае для этого заведения: осмысленно и даже упитанно. Молодой, крепенький, чернявенький. Два года назад по пьяни избивший почти до смерти — еле откачали — собственную мать (статья сто одиннадцать). Родную. Воспитавшую его в одиночку. Шестидесятилетнюю. С инвалидностью. «Хрена ль он тут отдыхает, — подумал Знарок, — на зоне ему самое место. Их признают невменяемыми, а они потом делают ноги…» Больница была самая обыкновенная, не специализированная, «принудительные» тут сидели вместе с обычными под присмотром ребят из ОБО. Как и почти повсюду в стране. Ничего странного, что столько психов с «тяжкими» статьями в итоге сбегает…

Поначалу парень косил (на всякий случай) под явно большее «ку-ку», чем был на самом деле. Но когда понял, что́ интересует Знарока, несколько расслабился и стал вспоминать:

— Ну да, был. Такой придурок какой-то… нервный, дерганый. У него щека еще тряслась все время, так, знаете… Только он не Руслан никакой. Его Вовкой звали.

— Каким еще Вовкой? Че-то ты путаешь. Вспоминай.

— Не. Не путаю… То есть, может, он и Руслан, я не знаю, он мне паспорт не показывал. Но все его звали Вова, Володя типа…

— Точно?

— Да. Точно.

— А фамилию его не знаешь?

— Не. Не помню. То есть не знал никогда.

Cinephobia.ru

Форум

Тема: Параллельные прямые

ANNIE1: Довольна ли я? Почему нет? Я человек профессионально успешный, состоявшийся, реализованный. Догадываюсь, что моя работа не нравится тебе — но твое мнение меня не интересует. Догадываюсь, что ты скажешь: это гораздо меньшее и худшее, чем ты (я, то бишь) можешь. Отвечаю: ничего подобного — я как раз добиваюсь максимально возможного для себя результата, то есть из всего, что я могу, делаю то, что дает максимум денег и статуса. Что, станешь читать мораль на тему низменности таких ориентиров? Но, братец, — в той реальности, в которой существуем мы оба, они безальтернативны. Можно заявить, что тебя не устраивает реальность, но не забывай — когда кто-то заявляет: «Да пошли все на хуй!», все остаются — а он идет на хуй.

Не бывает ценностей объективно низких или высоких — бывают просто объективные и субъективные. Ты волен отвергать первые и исповедовать вторые — но ты останешься в одиночестве. Никто с тобой не согласится и никто не оценит твоей последовательности в их отстаивании. Да тебя просто никто не заметит!

GHOST DOG: Тут ты права. Но не говори, что эта реальность не отвратительна тебе самой. Я-то смотрел передачку с твоим участием на питерском ТВ! Высокоразвитый мозг — это ведь тоже объективная данность и с ней тоже не очень поспоришь, а? Что, не мучает тебя чувство фрустрации?

ANNIE: Мозг тут ни при чем. Почти ни при чем. Дело все равно в гораздо большей степени в характере. Подавляющее большинство людей, которые ничуть не тупее меня, здесь и сейчас без всякого труда и без всякой фрустрации игнорируют собственные объективно невостребованные интеллектуальные и творческие (если уж тебе угодно о высоком) способности. Они действительно довольны. И правы в этом. Они — нормальные люди. Органичные.

GHOST DOG: Я процитирую одну книжку, ты ее скорее всего читала. Про Учителя и учеников. Он выявляет в них уникальные, штучные таланты и все ждет от них каких-то фундаментальных свершений или по крайней мере выхода из плоскости обыденных стимулов и действий — и не может дождаться. С одним из учеников происходит у него такой диалог:

«— Но, сэнсэй, — сказал я, — ведь мы все довольны. Можно сказать, с нами все о’кей… Разве не этого вы хотели?

— Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни… Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ».

Имей в виду: я вовсе не подписываюсь под этими словами. Но мне интересно, что бы ответила на них ты.

ANNIE1: Ничего. Не понимаю: что значит «достойны уважения»? Чьего уважения? Те люди, чье мнение для меня ценно, люди моего круга, меня уважают — за профессиональную и личную состоятельность. За нормальность. А на мнение прочих, включая тебя, мне — еще раз — наплевать.

GHOST DOG: Да при чем тут я… Хотя не пытайся убедить ни меня, ни себя, что для тебя на самом деле ценно мнение людей, уважающих кого-нибудь за то, что ты — на самом деле — презираешь. Это я о профессиональном успехе. Не о любом, конечно, — но конкретно о твоем. Уважаешь ли ты сама себя? А? Только — честно.

ANNIE: Да покажи мне человека, который не уважал бы себя!

GHOST DOG: Погоди. Одно дело — любить себя (это да, это все мы, конечно, в силу животного естества), и совсем другое — уважать.

Ответной реплики не было. Видимо, Ксюхе не нашлось, что ответить. Видимо, она и впрямь пыталась быть до конца искренней — с ним. То есть с собой.

Андрей видел, конечно, что Ксюха комплексует — как бы ни старалась она показать всем обратное. Но он был все же не таким эгоистом, как она, похоже, думала, и не так уж невнимателен к ней на самом деле — так что чем большую самоуверенность Ксения демонстрировала, тем яснее он чувствовал ее неудовлетворенность. Беда в том, что Андрей никак не мог понять причину этой неудовлетворенности; для него-то вполне убедительно звучало то, что декларировала Ксюха — в том числе перед ЭТИМ.

А ЭТОТ, сука, конечно, понимал прекрасно — и продолжал прицельно растравливать ее комплексы. А в чем еще смысл его пространных и пафосных телег?.. Ну или не просто поддеть, подначить — но вызвать на диалог. Играть с ней… Некое вдвойне противоестественное, потому что еще и виртуальное, садо-мазо… Зачем? Но ЭТОМУ же наверняка доставляет удовольствие Ксюхина зависимость от него! То, что даже после даденной ей отставки она продолжает таскаться на этот его сайт и вести с ним на форуме эмоциональные споры…

Андрей, сколь это ни было для него неприятно, отдавал себе отчет: между ней и Гординым все прекратится только тогда, когда этого захочет Гордин.

Понятно, что Андрей чувствовал себя идиотом — и не стоило, наверное, ему всем этим заниматься: лазить тайком в ее комп, выслеживать ее на болталке «Синефобии» (Ксюхин логин он вычислил элементарным способом: в ее отсутствие с ее компа зашел на форум и стал в «идентификационном» окошке наугад набирать первые буквы — пока там не выскочило «Annie1»). Но он не мог ничего с собой поделать.

Нетрудно было догадаться, что это за «Пес-призрак», с которым она чуть не ежедневно общается «на задворках» форума: в данную-то тему практически никто кроме них двоих не совался (благо ни к кино, ни к конспирологии она отношения не имела). Иногда Андрея подмывало самому анонимно включиться в их интим — но он понимал, что не сможет участвовать в диспуте на равных. Все эти терки и парки были безнадежно далеки от него, он, в отличие от Гордина, не знал, чем можно пронять Ксюху, — да и не владел тем «бэкграундом», что диктовал правила их странной игры.

Со стороны Гордина игра была как бы ролевая. Вряд ли, разумеется, из соображений дополнительной маскировки — скорее из любви к сочинительству персонажей и ситуаций (сценарист!) — он писал от имени некоего неприкаянного маргинала, которого носит где-то по анонимной провинции, по «дну», среди бомжей и уголовников (хотя литературный стилек, пространные цитаты и заумные морализаторские поливы страшно с образом этим диссонировали). Чем больше в его «записках из подполья» было заваленных сугробами полустанков, ледяных душных общих вагонов, гастарбайтерских общаг, заколоченных на зиму дач, алкогольных суррогатов, жутких персонажей и историй, тем очевидней было, что автор — московский тепличный интеллектуал.

…Что за роль? Отголосок каких-нибудь старых идей, замыслов, сюжетов?.. Все это тоже было какой-то частью игры — условия и цель которой оставались Андрею недоступны. Но он продолжал следить за ее ходом — сам не зная, зачем.

— …Вовку? Ну, помню Вовку…

— Как была его фамилия?

— Фамилия… Да хер его знает… Слышь, Камиль!

— Ну?

— Ты Вовку помнишь?

— Какого Вовку?

— Ну этого, отморозка, прошлым летом он пару месяцев с нами работал… Такой странный…

— А! Ну?

— Не помнишь, как его фамилия была?

— Фамилия? Щас… Каширин, вроде.

— Точно — Каширин.

Илья смотрел на экран монитора и теребил в нерешительности правую мочку. Происходящее отдавало каким-то киберпанком, во всяком случае — триллером. Виртуальность, анонимное сетевое пространство «принимало ухаживания», соглашалось на игру, поддавалось на провокацию. Каков вопрос — таков ответ…

Читая на форуме отклик на собственное сообщение, в котором Илья (без всякой, естественно, задней мысли — смеху и легкого перчику ради) воспроизвел слышанную в свое время от приезжавшего в Питер рыжего Вадьки историю про неизвестного из московского морга, замученного кем-то словно под впечатлением от «Андалузского пса», он даже подумал, что, может, не такое уж веселое и безобидное стебалово эта их «Тайная история кино»… Собственно, никаких реальных поводов для паранойи не было — его почти наверняка именно что подкалывали, разыгрывали… Но предмет розыгрыша Илье как-то не очень нравился, даром что начал все он сам.

…Откликнулся некто под стандартным здешним ником Hellraiser, откровенно свежесозданным: регистрация «март», сообщений «1». «Восставший из ада» не сомневался в правдивости изложенного Ильей и соглашался, что без заговорщиков тут не обошлось. А дальше писал: «Они уверены, что раз тела больше нет, то и доказать ничего невозможно. А что, если они поторопились? Что, если мы это дело возьмем и размотаем? Ты пишешь, как минимум один человек вспомнил, как выглядел этот труп. У тебя есть на него выход? Видишь ли, я знаю, кого там убили. И знаю, кто убил. Только доказать ничего не могу. Но если твой свидетель опознает жертву хотя бы по фотке, то это будет уже юридический факт. И мы их, козлов, расколем». Hellraiser прилагал свой е-мейл — сетевой, анонимный: латинская абракадабра-мейл-ру — и просил ему написать, если намерения Ильи серьезны.

Разумеется, ни на какого Каширина тоже нигде ничего не было.

На дворе давно уже стоял март, потрачена была куча служебного и внеслужебного времени — а результат при всем обилии собранных майором путаных, противоречивых и бесполезных фактов оставался, в общем, нулевым. Знарок так и не нашел никаких документальных сведений об этом уроде. Ни фотографии, ни паспортных данных… Майор чувствовал, что готов сдаться.

И вдруг — как это обычно бывает, совершенно неожиданно и случайно — что-то отыскалось черт знает где: в Свердловской области. Позвонил знакомый опер из Е-бурга и рассказал, что напоролся на искомые имя-фамилию в одном закрытом деле. По нему в позапрошлом ноябре в тамошнем городке Новая Ляля задержали и потом надолго посадили срочника-дезертира (находившегося на момент задержания в розыске) и его отчима, признав виновными по 105-й и 244-й, части 2: в двойном убийстве и надругательстве над телами умерших. Надругательство состояло в том, что у жертв были вспороты животы, причем у одной вырваны внутренности — которые нашли по месту временного проживания задержанных на плите: частично сваренными, но еще не съеденными.

Батя с пасынком — оба алкоголики — вину на суде признали частично. А во время следствия они вообще твердили, что ничего такого не делали, и валили все на своего собутыльника, некоего не очень близкого приятеля по имени Владимир Каширин — это он якобы зарезал и вскрыл обеих жертв, он потрошил и варил, но успел сбежать. Ничего, впрочем, кроме имени и того, что он не местный, об этом Каширине они внятного сказать не могли (познакомились недавно и случайно — тоже, естественно, на почве бухалова). Никто из их знакомых никакого Каширина не знал. На орудии убийства, кухонном ноже, пальчики задержанных имелись — так что этих двоих, разумеется, и оформили по полной, версию про какого-то там третьего даже не став толком рассматривать.

…Практической пользы Знарок в узнанном не видел — но ловил себя на чувстве, что чего-то подобного ожидал. Он попытался в чувстве этом разобраться — и тут вспомнил, откуда ему знакома людоедская тема и почему она ассоциируется с тем, кого он ищет…

Знарок сел за компьютер, зашел на форум «Синефобии», кликнул «ТИК» и уже через полчаса нашел среди сообщений полуторамесячной почти давности коротенькую телегу Ника по поводу киносериала о Ганнибале Лектере — с линком на статью из электронного архива журнала «Искусство кино».

 

29

http://kinoart.ru/

«Искусство кино»

Картотека: Теория

Правила общественного поедения

Алекс Штолцер

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Идет по лесу турист. Навстречу ему медведь. Медведь:

— Ты кто?

— Т-турист…

— Не-ет, это я — турист. А ты — завтрак туриста!

Анекдот

В начале 2001 года в немецкоязычном интернете появилось объявление: «Ты нормально сложен, тебе от 18 до 30 лет, и ты хочешь быть принесенным в жертву? Тогда приходи ко мне и я это сделаю!» На призыв откликнулось около двухсот (!) человек, причем не менее пяти самолично приехали к его автору — Армину Майвесу, сорокалетнему гомосексуалисту, программисту из городка Ротенбург, что близ Касселя. Правда, до конца пошел только один — тоже немецкий педераст средних лет, инженер концерна «Сименс» Бернд-Юрген Брандес.

Весь недолгий их роман был задокументирован Майвесом на любительском видео — которое потом судьям демонстрировали частями, дабы не повредить их психике. Среди прочего пленка зафиксировала, как программист отрезает новому любовнику — с его согласия — половой член и жарит на сковороде со специями, как отволакивает еще живого Брандеса на чердак, где прежние хозяева дома коптили колбасы, и разделывает того на специальном столе. Видеозапись полиция позже обнаружит в доме Майвеса — вместе с аккуратно расфасованными и разложенными в холодильнике кусками человечины: хозяин срезал с гостя около 30 кг мяса, две трети которого постепенно съел с гарниром и разными соусами.

Судили людоеда долго и скандально — дело осложнялось тем, что в немецком УК вообще не предусмотрено наказание за каннибализм (тамошним законодателям в принципе не пришло в голову, что такое возможно в стране, считающейся одним из столпов современной европейской цивилизации). Под аккомпанемент этих скандалов педераст номер три, немецкий же режиссер, творящий под псевдонимом Роза фон Праунхайм (в чьем активе уже имелась каннибальская короткометражка «Пожалуйста, можно я буду твоей жареной колбаской?»), затеял экранизировать всю историю — причем киноинститут земли Северный Рейн-Вестфалия выделил на это деньги. В ответ Майвес подал на Розу с его (ее) еще не доделанным к тому моменту фильмом «Твое сердце в моем мозгу» в суд. За клевету и очернительство. Равно как и на Мартина Вайсца, премьера чьей картины «Ротенбург» была отменена по людоедову иску.

Впрочем, про кино в связи с делом Майвеса заговорили еще раньше — комментаторы дружно констатировали сходство эпизодов его «домашнего видео» с эпизодами примерно в то же время (в начале 2001-го) вышедшего в прокат голливудского фильма «Ганнибал» режиссера Ридли Скотта, второй (по времени создания) части трехсерийного киноэпоса про психиатра-людоеда Ганнибала Лектера.

Оскароносное «Молчание ягнят» Джонатана Демме — первая по времени появления и вторая по хронологии сюжета (и, безусловно, лучшая) серия данной трилогии. На американские экраны она вышла в феврале 1991 года. А 22 июля того же 1991-го в полицию Милуоки обратился молодой негр, заявивший, что его пытался убить и съесть маньяк.

Джеффри Дамер, 30-летний белый, рабочий местной кондитерской фабрики, на которого указал обратившийся, несколькими годами ранее был осужден на восемь лет за попытку изнасилования несовершеннолетнего, но вышел через десять месяцев за примерное поведение. Уже после этого чернокожие соседи Дамера, бывшие свидетелями, как из квартиры последнего выбежал раздетый и окровавленный подросток, вызвали полицию — но им было велено «не соваться к белому парню»… Но на сей раз прибывшие в квартиру номер 213 копы нашли на полке холодильника человеческую голову, в бочке из-под бензина — залитые кислотой фрагменты трупов, в кухонных шкафах — гениталии, пальцы и черепа.

Было доказано, что с 1978-го по 1991-й Дамер убил не менее 15-ти человек, молодых людей в возрасте от 14 до 32 лет, главным образом афроамериканцев, в основном посетителей гей-клубов. Обычно он оглушал жертву подмешанным в питье снотворным и душил. Нескольким заживо просверлил черепную коробку. С трупами зачастую совершал половой акт. Тела расчленял. Процесс разделки фотографировал. Части тел поедал. Черепа оставлял на сувениры.

В 1994-м приговоренного к пожизненному заключению Дамера убил в тюрьме другой заключенный. А в 2002-м режиссер Дэвид Джекобсон снял про «милуокского монстра» художественный фильм, который так и назвал — «Дамер».

В какой-то момент Знарок вдруг перестал понимать написанное. Некоторое время он продолжал, бессмысленно набычась, смотреть в монитор, потом раздраженно закурил, пару раз свирепо затянулся и вмял в пепельницу половину сигареты.

Людоедство кинематографическое коренится в классических образцах синема так же, как антропофагия реальная — в предыстории человеческой цивилизации. Во многих первобытных культурах мясо ближнего своего употребляют, во-первых, в целях сугубо гастрономических («Мне представляется совсем простая штука: хотели кушать — и съели Кука…»). Сообщения о случаях каннибализма в беднейших голодающих странах появляются и сейчас достаточно регулярно.

…Во-вторых, в ритуальных («Кто уплетет его без соли и без лука, тот сильным, смелым, добрым будет, вроде Кука…»). Вет Конклин, профессор антропологии Университета Вандербильдта изучала вари, одно из племен бассейна Амазонки. Только в 1960-х годах миссионеры и правительственные чиновники заставили вари отказаться от древних и уважаемых людоедских традиций. Конклин писала, что до сих пор пожилые члены племени сомневаются, не зря ли они согласились хоронить (а не съедать) покойных сородичей: «Идея оставления тела любимого человека в грязи была столь же отталкивающа для вари, как и идея поедания человеческой плоти для нас».

О соотношении двух видов, так сказать, самоедства специалисты спорили всегда — но очевидно, что никаких биологических противопоказаний к поеданию представителя своего вида не существует и у млекопитающих. «Были проведены опыты. Возле самки золотистого хомячка, имевшей девять собственных детенышей, положили одиннадцать мышат того же возраста, но они были меньше ее детенышей. Она их всех сразу же перетащила в свое гнездо, стала вылизывать и кормить, как и своих детенышей. Однако, начиная с пятого дня жизни детенышей, она взялась их поедать, мышат и хомячат без всякого разбора» («Каннибализм у грызунов»).

Впрочем, в этом смысле, деточка, все мы немножко грызуны. В 1884-м на родной берег наконец ступили трое английских моряков с потерпевшего крушение судна — единственные оставшиеся при этом в живых и вынужденные долго находиться в море без пищи. Одним из трех был капитан, честно рассказавший, как он с товарищами съел с голодухи юнгу. К удивлению моряков, их арестовали и стали судить. Тем не менее присяжные оправдали людоедов — ведь эксперты подтвердили существование давней морской традиции, рассматривающей юнг в качестве пищевого резерва…

В 1972 году в Андах в труднодоступном районе потерпел крушение самолет со сборной Уругвая по регби. Выжившие в катастрофе были вынуждены питаться телами погибших, чтобы не умереть от голода. Этот случай лег в основу сюжета нашумевшего в свое время фильма Фрэнка Маршалла «Alive» («Выжить», 1993).

Майор встал, отпихнув стул, шагнул к окну, оперся левой рукой о пластиковую раму. Ладонью правой похлопал себя по шее. Медленно развернулся, отводя назад хрупнувшие плечи. Дисплей светился с терпеливой требовательностью. Знарок очень живо — не головой, а мышцами — представил, как сносит его ногой со стола.

Впрочем, с людоедства, можно сказать, все и начиналось… Во время золотой лихорадки на американском Западе произошла жуткая история — экспедиция Доннера, полтораста человек, была блокирована лавиной на перевале в горах Сьерра-Невады и погибла от голода и холода. Данный исторический эпизод вдохновил классика из классиков кино Чарльза Спенсера Чаплина на комедию (!) «Золотая лихорадка» — фильм, благодаря которому он, по его собственным словам, «хотел остаться в памяти людей». «Одни опустились до каннибализма, — бодро писал Чаплин о погибших реальных золотоискателях, — другие ели собственные мокасины, только бы утолить голод. Именно эта трагическая ситуация подсказала мне одну из забавнейших сцен в „Золотой лихорадке“».

Примерно тогда же и там же происходит действие культового фильма англичанки Антонии Берд (вегетарианки, кстати) «Ravenous» (1999) — и в чем оно заключается, ясно из русского варианта названия: «Людоед». В промежутке — сотни фильмов всех жанров и пошибов: от, скажем, патологической псевдодокументалки Руджеро Деодато 1980-го «Cannibal Holocaust» до, к примеру, эстетских картин элитарнейшего Гринуэя («Повар, вор, его жена и ее любовник») — транзитом через бесчисленные каннибальские ужастики с сагой про Лектера во главе.

Писатель Томас Харрис, придумавший ставшего затем одной из главных культовых отрицательных кинофигур каннибала Ганнибала, гениального психолога и кровавого изувера, заявлял, что перемешал в его образе повадки разных реальных людоедов. Некоторые из них в истории судебной психиатрии действительно обнаруживаются.

«Когда ко мне пришел агент по переписи населения, я съел его печень с бобами и запил отличным кьянти…» — светски делится с агентессой Старлинг Лектер-Хопкинс в «Молчании…». Безусловно, есть в этом что-то от эксгибиционистского цинизма рассказов казненного в 1936-м американского педофила, садиста, мазохиста и каннибала Алберта Фиша (убийцы, по мнению полиции, не менее 15-ти детей — хотя на электрический стул его посадили за единственный доказанный эпизод) о том, как он готовил 4-летнего Билли Гаффни со специями, морковью, репой и сельдереем и ел его («Это было хорошо. Я смаковал мясо четыре дня»); или отправленного им в 1934-м родителям задушенной, расчлененной и съеденной четырьмя годами ранее 10-летней Грейс Будд письма, в котором Фиш описывал процесс убийства и поедания: «Как сладка и приятна ее маленькая задница, зажаренная в духовке!»

Доктор Лектер бесперечь, бросаясь на визави, что-нибудь им отгрызает — почему из камеры его выпускают только в наморднике (кинообраз, столь же широко растиражированный, сколь многажды обстебанный). Не то чтобы часто встречающийся, подобный модус операнди все же имеет достаточно прецедентов в реальности — «Ганноверский вампир» Фриц Хаарман, людоед и опять-таки педераст, убивший в 20-х в Германии более 20 молодых людей, многих из них действительно загрыз. Легендарной фигурой Хаарман стал еще и благодаря привычке пить кровь жертв — вампирический образ окончательно сформировал способ его казни: Хаарману отрубили голову мечом. Естественно, сняли кино и про него — вышедший в 1995-м фильм Ромуальда Кармакара называется «Der Totmaster» («Мастер смерти»)…

Хотя в целом каннибал Ганнибал с его декадентским демонизмом, самопародийной псевдоницшеанской мизантропией, аристократическим эстетством, гурманством и любовью к Флоренции, вовсе карикатурный в литературном воплощении и оживающий только благодаря таланту Хопкинса и только в одном «Молчании…», — прямая противоположность реальным людоедам с их унылой, тупой, примитивной биологичностью. Сколько сверхчеловеческого в Лектере, столько в них — недочеловеческого, животного. Если первый, плод художественного сознания, высокомерно поднимается над цивилизационными нормами и ограничениями, то вторые, порождения внеэстетичной реальности, невосприимчивы к этим нормам в силу личностной деградации — недаром у нас в стране едят друг друга чаще всего хронические алкоголики.

Впрочем, случаи каннибализма периодически встречаются в любые времена в любом обществе, включая наиболее благополучные и гуманные (вспомним историю Майвеса) — именно потому, что корни их не в социологии, а в биологии. В человеческой биологии, которая сама по себе никоим образом поеданию человека человеком не препятствует. Хомо хомини люпус ест.

По запросу на слово «людоедство» находим в Рунете ДЕСЯТКИ сообщений о случаях каннибализма в одной только России — и только в последние несколько лет. Просто цитирую заголовки: «Саратовский людоед сварил из друга холодец». «Алкоголичка из Пензы вырезала внутренности у знакомой на глазах остальных собутыльников». «В Свердловской области люди ночами кушают разных людей».

Приятного аппетита!

Сердито сопя, Знарок стер адрес «Искусства кино», зашел на «Яндекс». Набрал последний из приведенных заголовков. Искалка отправила его на какую-то новостную ленту «Magnolia-TV.com». Короткая заметка была датирована позапрошлым ноябрем.

В Свердловской области ведется расследование по фактам обнаружения двух трупов со вскрытой брюшной полостью и следов приготовления внутренних органов. Как сообщил «Интерфаксу» старший помощник областного прокурора, в городе Новая Ляля милиционеры нашли на месте убийства человека кастрюлю с внутренними органами «в состоянии полуготовности».

Как установлено, убийство произошло в ночь на 13 ноября. Местный житель по фамилии Коркин скончался от ножевых ранений. По подозрению в совершении преступления были задержаны двое мужчин. Обвинение пока не предъявлено. По одной из версий, преступники могли убить Коркина, у которого снимали жилье, в пьяном состоянии за то, что он собирался их выселить. После убийства они вскрыли брюшную полость жертвы. При обыске милиционеры обнаружили на плите в кастрюле внутренние органы человека.

Кроме того, 14 ноября в Новой Ляле было совершено аналогичное преступление — от ударов ножом погиб еще один мужчина. У него тоже была вскрыта брюшная полость, но, по предварительным данным, внутренние органы не тронуты…

Знарок вернулся в «Яндекс» и стал искать две другие упомянутые в «Правилах…» заметки. Одну нашел (про то, как в Пензе 46-летняя тетка, квася в компании, разругалась с подружкой, тут же ее придушила, на глазах у прочих вырезала сердце и печень, в целлофановом пакетике отнесла домой, где и съела) и распечатал — с тем, чтобы потом пробить на предмет Каширина-Никонова. Хотя в то, что он может засветиться еще и тут, майор, конечно, не верил. Он был убежден, что линк на «людоедскую» статью Ник повесил на «Синефобии» именно ради упоминания этого случая в Новой Ляле. Хотя пока не очень понимал, зачем.

Это он так играет, выродок? Куражится — мол, хрен догадаетесь? Насмотрелся фильмов про хитроумных маньяков, которые бросают вызов преследователям, дразнят, подкидывая «ниточки» (если верить Назаровой, это один из самых заезженных голливудскими сценаристами штампов)? Вообразил себя новым Лектером? Или он делает это — еще более заезженный штамп — из подсознательного желания быть пойманным?.. Подобные версии казались Знароку бредом собачьим, но впечатления бреда у него оставляло все, что связано с «Ником».

…Значит что — в прошлом ноябре он правда зарезал и вскрыл двоих, одного выпотрошил и сварил потроха? То есть он действительно полноценный маньяк? Но в таком случае он действительно продвинутый маньяк — если подкидывает на форум такие вот ребусы… В натуре, что ли, оживший штамп голливудского ужастика?.. Но ведь он вешает ссылку на статью, главный смысл которой — что в реальности таких не бывает!

…Почему одни говорят о нем как о полусумасшедшем идиоте, бомже, алкаше — а другие твердят, что он умный и образованный? Или я был прав: никакой это не один человек, а как минимум двое?..

Знарок в очередной раз запутался; он ничего не понимал, он устал и его всё бесило.

Действительно всё. Начиная с самой «Синефобии»: все эти снобские бирюльки продвинутых, манерное жонглирование бессмысленными фактами… Убогое умничанье, унылая паранойя, тухловатая зацикленность на чернухе и изврате… Бесили те, кто в это играет: самодовольные полудохлые малолетки… Бесило понимание, что здесь — именно их территория, на которой он, тертый опер, знающий о реальной жизни все и могущий в ней многое, ни черта не знает и не может… Осознание, что тот, кого он ищет, вполне вероятно, и сам об этом догадывается — и глумливо пользуется своим преимуществом.

…Этот искомый бесил, конечно, больше всего. То, что он совершенно не вписывается в давным-давно сформированную майором и до сих пор не подвергаемую сомнению картину профессиональной реальности и делает почти бесполезным его оперативный опыт. То, что он который месяц вполне успешно морочит Знароку голову, но до сих пор так и не дал ни одной нормальной зацепки.

…Он не просто его бесил — он вызывал в майоре какую-то плохо осознаваемую и контролируемую нутряную, видовую ненависть. Знарок был нормальным мужиком, на сто процентов от мира сего, у него всегда все было в порядке и с башкой, и с руками, и с членом; и на осознании собственной нормальности, полноценности, состоятельности — мужской, человеческой, профессиональной, семейной — целиком основывалось его самосознание и самоуважение, и именно это определяло его отношение к окружающему. Знарок всегда ненавидел любого рода лишенцев и извращенцев. Всех этих психов, пидоров и торчков, разлагающихся заживо бомжей, невменяемых психопатов… Он не сдерживал себя, когда такие попадались ему, он их пиздил без жалости и сажал с брезгливым удовлетворением.

Майор никогда, ни вслух, ни про себя, не оперировал, конечно, словосочетанием «моральная правота», он был циником по натуре и в силу службы — однако нетерпимость его к этой падали питалась не только здоровой гадливостью, но и безотчетной, хотя не менее от этого фундаментальной убежденностью в непримиримости всего, на чем стоит он сам (правильного и единственно достойного), — и той гнили, дряни, гноя, из которых вылезли и которыми запакощивали все вокруг себя ЭТИ…

А теперь именно то, что Знарок всегда органически не переносил, то, что бесило его больше всего, воплотилось для него в абстрактной пока, но столь предметно ненавидимой уже фигуре Никонова, Каширина, или кто он там, выродок скользкий больной. Так что дело к нему у майора было не просто личное — личное в квадрате: Знарок не помнил, когда еще ему так люто хотелось до кого-нибудь добраться.

 

30

Москва, март

Компьютер «спал» — Ксения механически ткнула «Power», прочла на просветлевшем (торопливо продравшем глаза) мониторе уведомление, что выполняются две программы и, преодолевая то ли оцепенение, то ли нежелание это делать, кликнула «User». Побарабанила, насвистывая Коэна, пальцами по спинке стула, но ни садиться, ни включать настольную лампу не стала, а наоборот, отступила к дивану и рухнула на него спиной вперед.

Из-за сугубо нуарного дизайна «Синефобии» света дисплей почти не давал, в комнате дрожал студенистый мрак; чуть подтекала на столешницу бордовым бликом мышка и как болотные огни моргали с пола зеленые глазки модема и адаптера. Экранчик лежащего навзничь телефона вдруг молча озарился бледным сиянием и разочарованно погас секунд через пять. По потолку проползали неясные уличные отсветы.

Ксения попыталась представить себе ЭТОГО: где он сейчас? Точнее: «откуда» будет очередная серия его виртуальной роуд-муви? (Что за два дня он что-нибудь написал, она не сомневалась.) Он никогда не упоминал никаких географических названий, но любил описывать пейзажи и интерьеры. Довольно странное ощущение: постоянная доступность человека, о физическом местопребывании которого не имеешь никакого представления…

Прятки — она хмыкнула вслух… «Hide and Seek». Тоже, между прочим, есть такой ужастик…

Она поймала себя на том, что перед очередным «раундом» настраивается на боевой лад. Привычно становится в некую пренебрежительно-превосходственную позу… Интересно, сколько в этом искренности с моей стороны? Впрочем, я и по жизни-то зачастую уже неспособна сказать, когда и насколько искренна…

Вон, непосредственно вчера сидели в «Китайском летчике»: они с Андрюшкой и Даник Ревдин, литкритик глянцевого журнала, сноб-пижон-англоман (чьи рецензии стремятся к идеальной форме рекламного слогана: «Писатель Икс — русский Дэн Браун!», «Роман Игрек — „Парфюмер“ нулевых!») со своей нынешней девицей, Сашенькой, несмотря на юный возраст и придурковатый вид, не только заведующей, как выяснилось, культуркой в какой-то богатенькой дотационной газете, но и нашумевшей недавно собственного производства гламурно-скандально-эротически-феминистским романом, косноязычно скатанным с умеренной свежести западного бестселлера. И вот, значит, в столь продвинутой компании пошел у них продвинутый разговор — о литературе!

О том, что, оказывается, из полудюжины нынешних русских прозаиков, кому вообще есть еще что сказать, за последние пару лет чуть не все написали по роману о конце света. Под тем или иным соусом. Причем разворачивается светопреставление у всех в России — и «кончается» именно современная наша действительность. Часть упомянутых текстов Ксения и сама читала.

Даника с Силецким это, понятно, удивляло — с чего бы вдруг подобное поветрие? Тем более тогда как раз, когда жизнь зримо налаживается, та самая действительность устаканивается, жиреет помаленьку на нефтедолларах, цены вон на недвижимость как растут… Ксения быстренько скроила пренебрежительную мину и отвесила что-то в том духе, что писатель, как правило, — существо бедное и непомерно при этом амбициозное, а поскольку в наше время пустые интеллектуальные понты оплачиваются плохо, то ребята, вместо чтоб заниматься тем, за что башляют, онанируют себе, воображая, как, значит, все вот-вот накроется…

Сморозила, а потом вдруг подумала — сама того не желая: это ведь от невыносимости. От невыносимости мысли, что вот так ОНО ВСЁ теперь и будет. Всегда (по крайней мере, в масштабах индивидуального существования). Вся эта тоска, все это убожество.

(Писателям, блин, — не овцам вроде Сашеньки, а именно тем, кому еще есть что сказать! — сейчас и здесь должно быть совсем худо. В конце концов, это ведь и правда чудовищно вырожденный мир. Что с него взять человеку, чья профессия — творческое осмысление реальности? Лет пятнадцать кряду все шаталось, сыпалось, разваливалось, отмирало — и первым мёрло, естественно, сложноорганизованное, незаурядное, нетривиальное… Пока не осталось одно облезлое и обшарпанное, простое и серое, туповатое и живучее. Мерзость и тоска. Ну, раз так — кажется им, — то пусть бы, наконец, распалось и это, уже не жалко, пусть бы вовсе ничего не осталось, кроме пустого места, на котором хоть теоретически есть шанс с нуля начать что-то совсем-совсем другое. Ан нет: тут-то оно вдруг и устаканивается, стабилизируется — на мышином уровне, где у существ побольше и посложней шансов нет, но где грызунам — в самый раз. И вот с этим-то смиряться они, существа побольше, — видимо, почти на подсознательном уровне — ох, не хотят. И зовут ангелов с трубами и прочее очистительное пламя: уж лучше, дескать, горение, чем гниение — в пожаре может уцелеть хоть что-то огнестойкое, тогда как в болоте разлагается все…)

Хрен вам, ребятки, подумала она тогда с удивившим ее саму злорадством. Нич-чего не грянет. Не будет вам ни светопреставления, ни даже революции — не бойтесь и не надейтесь. Не обманывайте себя. А будем мы жить — именно вот так вот. «Ниже плинтуса». В тепле и пыли. Радуясь стабильности и нефтебаксам, сочиняя и глядя сериалы. Долго и почти счастливо. А вы — извиняйте…

Однако теперь, садясь к компу, воспроизводя тогдашний диалог с самой собой, плавно перетекающий в сознании в столь же воображаемый предстоящий — с «Псом-призраком» (ну-ну), Ксения разозлилась: какого хрена, собственно, это мы — грызуны?.. Почему это — «ниже плинтуса»? (Она даже огляделась непроизвольно — словно желая убедиться в приемлемости окружающего.) Преодолев собственное вчерашнее внезапное ощущение острейшей чуждости контексту, она вспоминала сейчас их компанию — даже Сашеньку! — с упрямым удовлетворением.

…Это же бред, если вдуматься, — комплексовать по поводу собственной нормальности!

Таких, как я, как мы, — НОРМАЛЬНЫХ — слава богу, всегда и везде было, есть и будет большинство. Обживающих реальную действительность, а не рефлексирующих по ее поводу. Окончательная правота и победа всегда не на стороне ноющего, а на стороне приспосабливающегося. Не за абстрактными представлениями, каким должно быть человеку, — а за реальным человеком, который рожает детей и зарабатывает деньги.

…Вот и выбор нового ее логина, специально для общения с НИМ (тоже, разумеется, выуженного из кино — из полузабытого фильма Абеля Феррары), был не лишен демонстративности: она не стеснялась быть «всякой», «любой», «как все».

…А дурацкое ощущение, что в сетевых прениях с НИМ Ксения все время оправдывается — оттого только, что тут она играет в ЕГО игру, ей вовсе не нужную. Это ЕМУ нужны все эти аргументы и контраргументы — а с ее точки зрения тема для разговора вообще отсутствует. Правота и победа ее и таких, как она, — в том, что они ничего не анализируют и ничего не обсуждают.

Впрочем, на эти идиотские интернет-терки Ксения ведь пошла вовсе не для того, чтобы оправдываться и кому-то что-то доказывать. На самом деле. Это ОН пускай думает, что — для этого. Пускай…

Она слабо улыбнулась — без тени веселья — самой себе, врубила лампу и с легким, но ощутимым внутренним усилием положила кисти на клавиатуру.

— Твой Каширин, кажется, проходил по одному делу. О незаконном распространении алкоголя и спиртосодержащей продукции. Но — как потерпевший. Это, между прочим, в области была довольно громкая история полтора года назад… Значит, есть у нас в Лобве гидролизный завод. Он наладил выпуск дезинфицирующей жидкости для уборки в тубдиспансерах, называется «Хелиос». Только ни в какие диспансеры этот «Хелиос» не пошел. Потому что на десять процентов он состоял из вещества, сейчас попробую выговорить… полигексаметилен… гуанидин… в одно слово… гидрохлорида. А на девяносто — из спирта. В общем, ты уже понял… В городе Верхняя Салда, это возле Нижнего Тагила, в больницы десятками стали свозить потравившихся алкашей. Они, между прочим, как начали перечислять, что в последнее время пили… Стеклоочиститель, понятно… жидкость для разжигания факелов… «Русский север» — такое средство для чистки ванн… Ну, это ладно. Короче, провели проверку по факту массового отравления, нашли в этой Салде гараж с восемью с половиной тоннами «Хелиоса». Всего им траванулось тогда под сотню человек, трое умерли. В списке тех, кого тогда госпитализировали в наш областной токсикоцентр, есть какой-то Каширин Владимир…

— Он не умер? — уточнил на всякий случай Знарок.

— Вроде нет.

— Когда, ты говоришь? Полтора года назад?

— Да. В июле 2004-го.

После Илюхиного звонка из Питера Вадим, поколебавшись, сам залез (следуя Ло́́мовым указаниям) на этот их сайт, на форум — и сам прочел как Илюхину телегу про труп, так и ответ Hellraiser’а. Как и Лом, Вадим не представлял, что об этом думать. На всякий случай он переписал Hellraiser’ский е-мейл и позвонил Денису, с которого все началось. Некоторое время ушло на объяснения.

— …И что он написал? — скептическим тоном переспросил Яковлев. — Что знает, кто покойник и кто убийца?..

Судя по звукам на заднем плане, он сейчас сидел в кабаке.

— Ага. Предлагает вывести его на чистую воду.

— Н-ну а это не может быть чей-то стеб?

— Может, наверное…

— Потому что если это все-таки не стеб… — Денис помялся. — Понимаешь, история-то на самом деле довольно стремная…

Вадим слышал, как у него там регочет и взвизгивает какая-то девка.

— Ты вроде говорил, что так и не нашли концов? — спросил он.

— Ну да. Насколько я знаю… У нас же, сам знаешь, если преступление совершено ментами — сколько у него шансов быть нормально расследованным…

— То есть там заметал следы кто-то из ментов?

— О, наши менты еще не такое творят. Я знаю истории, когда тела убитых воровали из больничных моргов, уродовали: дробили кости лица, вырывали глаза… Подменяли все документы, данные в документах, хоронили под другими именами и как неопознанных. «Нет тела — нет дела»… — он на секунду отвлекся, сказал что-то в сторону, — …святой ментовский принцип, — хмыкнул. — Чаще всего, к слову, они его понимают так: найденный труп просто отволакивается на территорию другого РОВД — пусть лучше у коллег прибавляется «висяков»!.. («Погоди… — в сторону, со смешком. — Потом!..») А иногда просто никто за жмуром не приезжает. Ну на хрена ментам париться, заводить дело на очередного допившегося до смерти бомжика?.. Известный случай был — в Ульяновске, по-моему: труп бомжа две недели провалялся в заброшенном доме всего в трехстах метрах от мэрии. Жители соседних домов несколько раз звонили в ментовку, потом даже в газету обратились — никому он на хрен нужен не был…

Как любой нормальный репортер, Денис не упускал возможности щегольнуть осведомленностью и небрежным профессиональным цинизмом. Большинство пьянок с ним оставляло у Вадима специфическое и малоприятное ощущение, словно после прохода между вагонами в поезде — в кратковременной грохочущей темноте, на сквозняке, по шатающимся железкам, под которыми на расстоянии руки бешено мельтешат шпалы, — и ты спешишь снова встать на твердый пол тамбура, уже не в силах, однако, отделаться от осознания о его ненадежности. Вадима всегда интересовала психология человека, постоянно курсирующего между двумя почти изолированными мирами: маленьким, уютным и самодовольным, где выходят газеты, существуют сисадмины и развлекаются на своих интернет-конференциях эскаписты-синефилы — и гигантским, ледяным, нечеловеческим, ментовско-уголовно-наркоманско-бомжовьим, не оставляющим от провалившегося в него даже трупа…

— …А с неустановленными трупами у нас бардак тот еще, и спрятать концы, тем более, если ты знаком с системой, — нефиг делать. Там же, в этой истории, у ментов с судмедэкспертом, скорее всего, была круговая порука: карта и запись в регистрационном журнале подделаны, тетке-аферистке сплавлен труп с дырами от пуль… Он давно кремирован. Никто колоться не станет, а доказательств нет… Заведомая, короче, безнадега. — Денис помолчал, а потом вдруг добавил: — Я только вот думаю: а вдруг именно в этом дело?..

— В чем?

— Ну смотри: твой кореш, ничего не подозревая и ничего такого в виду не имея, рассказывает про это на своей болталке. И допустим, действительно есть человек, знающий об убийстве. Но он ничего не может доказать и вообще, естественно, боится светиться. И он — уж не знаю, насколько случайно, — читает эту телегу. Что он подумает?

— Что кто-то, кто хочет, но не может раскопать всю историю… тоже боится… таким вот образом ищет союзников… анонимно…

— Да нет, чушь, конечно, — сам себя решительно опроверг (Вадиму показалось, с облегчением) Яковлев. — Ну подумай: с какого бодуна он сунулся бы в таком случае на киноманский сайт? Он бы тогда на какой-нибудь форум ментов, адвокатов или судебных медиков полез бы…

— Ну, теоретически можно проверить, — хмыкнул Вадим. — Е-мейл его есть…

Там, у Дениски играла «House of the Rising Sun» в странной обработке.

— Е-мейл… — механически повторил Яковлев. — Е-мейл… А давай е-мейл.

Нижний Тагил

Он опять уставился в бумаги, словно не очень понимая, о чем там речь. Он не спешил — как и те, кто был расписан в его бланках.

Впрочем, здесь, в этой комнате, в этом здании, в этом городе, и до тебя самого доходило, что спешить вообще некуда, никому, — что нет в суете и спешке ни малейшего смысла, и вообще ни в чем нет смысла, и не было никогда. Отвесно оседает за окном снеговая пелена, зудит лампа дневного света, шелестят переворачиваемые листы, изнуряюще и бессмысленно, как всё, что происходит в жизни, от которой остается — спеши не спеши — только вот: нечеткие строчки на поганой бумаге, забитой в беспорядке в рассохшиеся шкафы.

— Да… — наконец подал доктор голос. — Двадцать восьмого марта. Год без малого назад. Причина смерти — сердечный приступ… А, ну так допился, наверное. У него же диагноз был — хронический алкоголизм…

— Это точно он? — Знарок попытался стряхнуть оцепенение.

— Каширин Владимир Георгиевич. Тыща девятьсот шестьдесят девятого года рождения… — Доктор поднял на майора глаза. Покрасневшие, словно с недосыпа, глаза на совершенно безразличном лице.

Оцепенение не проходило.

— Мне нужны какие-нибудь его родственники, — сказал Знарок.

Москва

На этот раз вместе со знакомым Ксении капитаном Валяевым в кабинете сидел еще один мужик, представленный ей как следователь прокуратуры из Питера. Ксении приходилось сочинять сценарии с участием следователей прокуратуры — она обычно представляла себе в этой роли утомленных мужиков в годах и костюмах. Этот же был молодой, коренастый, совсем не интеллигентной наружности, надутый специфическим (по крайней мере, ей так мельком показалось) фальшивым достоинством бодигардов, секьюрити и им подобных. Впрочем, особого настроения заниматься изучением типажей у Ксении не было — неожиданный вызов на повторную беседу ее сам по себе нервировал, а направление вопросов и вовсе не понравилось. Хотя при виде этого питерского следака она сразу сообразила, что будут спрашивать про Виталика.

Правда, первым вопросом был тот же самый (и столь же неожиданный), что в свое время задал ей Знарок: про Руслана Никонова. «Нет», — открестилась она, в очередной раз гадая, в каких отношениях с этими ребятами находится муровский майор. Потом ребята действительно принялись интересоваться, знала ли Ксения Смирнова, когда познакомилась и когда видела в последний раз. Но стоило ей произнести имя Игоря, как разговор целиком срулил уже на него и сделался совсем странен.

— Когда и как вы познакомились с Гординым?

— В две тысячи э-э… втором. Как и где, я точно не помню — в какой-то компании… у кого-то из общих знакомых, кажется. Мы около года потом еще виделись мельком. Я тогда еще в Питере жила, а он в Москве…

— А потом?

— Потом… у нас начались отношения. Я переехала в Москву.

— А чем Гордин занимался до того, как вы познакомились, вы знаете?

— Критикой.

— А где жил?

— То есть?.. В Москве.

— Он вам говорил, что родился в Москве?

— Да… По-моему… — Она нахмурилась. — Во всяком случае, я была в этом уверена…

— А с родителями своими он вас не знакомил?

— Нет. Хотел, но все не выходило. Они же у него в Германии живут.

— Он так сказал?

— Да.

— Значит, он никогда вам не говорил, что родился в Риге?

— Нет… — Ксения растерялась. — А разве он там родился?

— Да. Он переехал в Россию в девяносто восьмом году. Женился на москвичке, получил гражданство и прописку. Потом развелся. И родители его живут в Латвии. Вы ничего обо всем этом не знаете?

Она откровенно хлопала глазами:

— Нет, я знала, что он был женат… Но про остальное — первый раз слышу.

 

31

Нижний Тагил

— …А он сам рассказывал. Проснулся типа с бодуна, никого уже нет, только Вовка один лежит. Он думал — спит. Пытается его будить — а Вовка, оказывается, не дышит. Вроде, врачи потом сказали, рано утром у него сердце остановилось… С давлением там чего-то, я не помню… Ему же давно еще запретили вообще алкоголь в рот брать.

— Кто, ты говоришь, рассказывал все это? — спросил Знарок.

— Ну, Игореха.

— А кто он?

— Вовкин друган.

— Ты его хорошо знал?

— Ну, видел много раз. Бухали вместе. Они с Вовкой оба квасили страшно.

— А чем он занимался, где жил?

— Он не местный, приезжий откуда-то. Не помню, откуда. И чем занимался — тоже, честно говоря, не помню…

— А где он сейчас?

— Не знаю. Я как-то с тех пор его больше и не видел ни разу. Уехал, наверное.

— А фамилию его не знаешь?

— Не… не помню.

— Игорь?

— Да.

— Не Гордин, случайно?

— Да, точно! Кажется, Гордин.

Москва, двумя днями раньше

— На самом деле никакой он не Руслан Никонов. — Юра подался вперед, опираясь предплечьями на стол, глядя на Валяева. — Он всем говорил, что так его зовут. Но никто из его знакомых в Питере не знает никого из знакомых с ним москвичей. Хотя приехал он к нам вроде бы отсюда. Понимаешь?.. Двое наших знали его хорошо — и обоих убили. А баба Смирнова, которая видела, как Гордин еще год назад приводил к Смирнову какого-то Ника, не видела того, кто сейчас жил в Питере под именем Никонова. Понимаешь? — повторил он. Валяев смотрел неподвижно: кажется, понимал, но недоверчиво ждал продолжения. — Дальше. Этот Никон, Никонов, который тут у вас участвовал в автоподставах, — он отвечал на звонки, изображал страхагента. Причем так изображал, что водилы ему верили. И его подельники что говорят? Что Никон образованный был, терминологией владел, и что косить у него хорошо получалось, актер хороший. А питерская шпана, приятели Ника, как один долдонят, что он алкаш убитый и с головой у него не в порядке. То есть это либо разные люди, назвавшиеся одним именем, — либо кто-то, тоже наверняка назвавшийся либо чужим, либо выдуманным именем, косил в Питере под дурака…

— Зачем?

— Не знаю. Но смотри: что есть у тебя? У тебя есть Гордин из Фонда, который пропал в конце года и которого знали многие: здесь, в Москве. И не знает никто из питерских, кто знает Никонова. И у тебя есть еще какой-то Лотарев, который получил нал в КБИ и которого вообще никто не знает. Причем Лотарев — гражданин Латвии, а Гордин — родился в Латвии…

— Знаешь, че еще с этим Гординым интересно, — хмыкнул Валяев как-то нехотя. — Он, оказывается, почти от всех своих знакомых всегда скрывал, что он не из Москвы.

Флэшбек

— …Ну да! — не согласилась она. — Для начала ты сюжет придумай. И желательно более-менее свежий и изящный…

Он фыркнул пренебрежительно, в своей манере:

— Сюжет — фигня! Сюжетов я тебе с ходу десять штук придумаю…

— Ну-ну…

— Не веришь? — провокационно осклабился он.

— С ходу? — ухмыльнулась она в ответ — еще более провокационно.

— Давай, — он опрокинулся спиной на кровать, заложив руки за голову, глядя на нее поверх носа, — ты говори завязку, а я тебе сочиню сюжет… — продолжая ехидно скалиться, он щурил попеременно то один, то другой глаз.

— Из реки вылавливают труп с признаками насильственной смерти, — злорадно произнесла она, приваливаясь задом к подоконнику.

— …Девки! — подхватил он, хохотнув. — Завернутый в целлофан…

— Нет. Мужика. Средних лет без особых примет.

— О’кей… Ну что… Менты пытаются его идентифицировать. Труп без документов… — Он говорил медленно-задумчиво, корча в потолок неопределенные рожи. — Ну, они — как там у них это делается — пробивают его по базе данных на свежепропавших… — в голосе его проклюнулся азарт. — И данные покойника совпадают с данными нескольких людей. Причем совершенно разных! Баба, от которой недавно ушел муж — сбежал, ничего не сказав, — опознает его в убитом. Бизнесмен-кредитор, которого кинул должник, кинул и сбежал, — соответственно, его… О! — Он приподнялся на локтях, вдохновенно глядя на нее, громко щелкнув пальцами. — А рожа у трупа изуродована. Ну, специально, чтоб не узнали…

— Как же тогда они его опознают?

— Ну, по общим данным: рост, возраст, телосложение, цвет волос… А все эти данные действительно совпадают с данными мужа, должника там… Кого еще?.. Да! Тем временем из другого города приезжает следак, идущий по следу жжжжуткого маньяка-серийника. Он знает, что маньячище направился — где нашли наш трупак, в Москве? Значит, в Москву направился… Ну и, сама понимаешь, данные расчленителя тоже совпадают с данными покойника. В общем, менты беседуют с ними со всеми опознавшими — и все рассказывают про ну совершенно не похожих людей. Ни по характеру не похожих, ни по профессии, ни по социальному положению, ни по интеллектуальному уровню…

— …Ни по лицу…

— Да… — Он одним неуловимым движением оказался на ногах, заходил, продолжая прищелкивать пальцами, по комнате: туда-сюда мимо нее, широким упругим шагом. — То есть — вроде бы лица разные… но что-то общее у них есть. То есть сначала ни менты, ни зритель сходства не замечают… Но когда начинаются всякие там идентификационные экспертизы… отпечатки сличать принимаются, кровь брать на анализ, зубные карты — или как это называется — сравнивать…

— …Выясняется, что отпечатки совпадают с отпечатками на ноже маньяка, зубы — с пломбами и протезами, скажем, должника, а генетическая байда — с аналогичной байдой детей этой брошенной жены…

— Именно! И вот тот мент, или кто — следователь? — главный, короче, который ведет дело… всматривается в фотки «кандидатов» и обнаруживает какие-то общие черты! Он показывает фотки коллегам — но никто, кроме него, ничего такого не видит. Ну ладно, думает, может, это я брежу. Но он, разумеется, начинает сопоставлять: где все «кандидаты» были тогда-то и тогда-то — и оказывается, что чисто теоретически (опять-таки!) при допущении большой, очень большой, но все же не фатальной натяжки…

— …Что все это мог быть один и тот же человек… — Она смотрела на него, не в силах справиться с привычным восторгом.

— Да. Правда, засада в том еще, что все они — жена, кредитор, сыщик — описывают ну настолько несхожих типов, что здравый смысл никак не позволяет нашему герою допустить, что объект и впрямь был един в трех лицах. В общем, и герой, и зритель теряются в догадках… — Он остановился, глядя мимо нее в окно, что-то обдумывая. — Тут вот в чем должна быть фишка: беседуя с ними — женой, кредитором и так далее, — герой обращает внимание, что все они зациклены — каждый на своем пропавшем. Только о нем и говорят. Не просто подробнейшим образом про него рассказывают, но — как герою начинает казаться — еще и привирают. Как бы… преувеличивают масштаб. Сыщик, естественно, описывает абсолютно ненормального, нечеловечески жесткого садиста, выродка, монстра, рядом с которым Чикатило — безвредный пацан. Кредитор утверждает, что тот не просто кинул его на бабки — а кругом развел и подставил, что он вообще всю жизнь изображал из себя его лучшего друга, и всегда под это дело кидал, а тот всякий раз опять верил в его покаяние и заверения в дружбе, потому что он, кредитор, вообще как дурак исповедует какие-то принципы, ничего с собой поделать не может; ну а должник, сволочь хитрая, совершенно беспринципная, всю жизнь этим пользовался… Жена брошенная — понятно: с одной стороны идеальный мужик, верх обаяния, интеллектуальный блеск и сексуальная мощь, с другой — наглая, лживая, лицемерная сволочь, изменял ей всегда, паразитировал на ней, издевался над ней, уверял, что любит, а сам только использовал, она всю жизнь ему посвятила, а он ее поюзал и выкинул, вот и все мужики такие…

Она смотрела на него уже без улыбки — но он словно не замечал ничего, продолжал, жестикулируя:

— …И так они, значит, эмоциональны, что чуть не в истерику впадают, говоря о нем. Каждый о своем. И при этом вроде бы одном и том же. И что приходит в голову нашему герою?..

— …Что каждый из них имел мотив для его убийства.

— Вот! Он проверяет их алиби и выясняется — что?..

— …Что ни у кого нет алиби!

— …И тут они один за другим приходят и забирают заявления. Ну, типа муж вернулся, должник нашелся, а маньяк своим фирменным способом убил новую жертву. Как так — а экспертизы?.. Но вдруг оказывается, что документы об их результатах куда-то пропали! Он требует повторных — но в морге не оказывается трупа!..

— Так это будет мистический триллер?

— Погоди! Наш герой в силу профессии человек практического склада. Он предполагает, естественно, что кто-то из них — убийца — избавился от улик. Но о нахождении своих «интересантов» заявили все трое. Значит что? Значит, надо выяснить, кто из них соврал. Он пытается встретиться с должником, с мужем — но никак не может. Жена говорит, муж только что ушел, но вообще он живет дома — вот, смотрите, его грязная рубашка… Герой посылает запросы по поводу новой жертвы маньяка — жертва есть, маньяк по-прежнему неуловим… Он следит за ними за всеми (искавшими) — и начинает подозревать, что каждый из них изображает существование «своего». Жена покупает мужскую одежду — как бы ему, а на самом деле никому; кредитор тратит куда-то деньги — как бы снова вызволяет лучшего друга из неприятностей…

— …А сыщик сам мочит людей, работая «под маньяка»… Подожди, дай я! И тогда он начинает догадываться, что никого из них — ни мужа, ни должника, ни маньяка вообще никогда не существовало!.. О’кей, это будет такая кульминационная паранойя. Но — только подозрение, равноправное с предыдущими и точно так же не доказанное… Герой выкапывает из своих бумаг фотографии — те самые, которые они ему приносили: совсем разные, но чем-то похожие — и видит (вместе со зрителем), что это не фотки, а повторяющийся в разном формате одинаковый, абсолютно лишенный индивидуальности грубый фоторобот… Титры. Ибо мораль в чем? В том, что вообще неизвестно — что такое человек САМ ПО СЕБЕ. Не сумма представлений ДРУГИХ о человеке, не равнодействующая чужих комплексов, фантазий, идефиксов, маний… И существует ли он вообще — этот человек-сам-по-себе — изолированно? Не обретаем ли мы реальность лишь в контексте социальных связей?.. Посильная ли это задача — восстановить чью-то индивидуальность по воспоминаниям и мнениям других?.. Нуждаемся ли мы друг в друге как в полноценных индивидуальностях — или мы друг друга интересуем только в качестве отражения и точки приложения наших собственных комплексов и фантазий?..

Она вопросительно поднимает брови. Ее отражение в стекле, кажется, делает то же самое — но точно не понять: слишком оно расплывчатое, через него проступают ветки, грязный двор, фары машины, горящие окна напротив. Она приоткрывает рот и выдыхает на стекло. Отражение затуманивается и пропадает. Она отворачивается от окна. Комната пуста. Она была здесь одна с самого начала.

Ксения зажмурилась, потерла веки. Перечитала несколько последних предложений. Рассеянно положила правую руку на мышку. Навела стрелку курсора на «Послать». Помедлила, потом быстро нажала одновременно Ctrl и А — и ткнула Del.

 

32

Cinephobia.ru

Форум

Тема: Уголовный архив

NICK: Дело Пьера Паоло Пазолини (1922–1975)

…Легендарными смертями становятся те, которые покойные так или иначе себе накликали. Давно перешедший из пугал в классики Пьер Паоло Пазолини, итальянский поэт, прозаик, сценарист и кинорежиссер, всю жизнь писал про маргиналов, снимал про маргиналов (фильмы «Аккаттоне!», «Мама Рома» и пр.), снимал самих маргиналов (непрофессиональных актеров, по крайней мере), практиковал маргинальный (гомосексуальный) секс с маргиналами (вплоть до чуть ли не бродяг) — и сам был стопроцентно последовательным интеллектуальным, политическим и эстетическим маргиналом. Власти терпеть его не могли за агрессивное левачество, коммунисты выперли из партии за педерастию, влиятельнейшая в Италии церковь ненавидела за все вместе плюс декларативный атеизм и провокационные трактовки евангельских сюжетов (фильм «Евангелие от Матфея» с Христом-бунтарем); его без конца таскали по судам, а фильмы бесперечь мурыжила цензура; его поведение воспринималось столь же недопустимо непристойным, сколь его творчество.

Так вот, и умер Пазолини максимально маргинальным образом от рук своего постоянного персонажа — маргинала, естественно. 2 ноября 1975-го изуродованное тело режиссера нашли на грязном пустыре в портовом пригороде Рима Остии. Его забили (буквально — множественные переломы) до смерти, а по трупу еще и проехались на машине — его собственной «альфа-ромео», как выяснилось. За рулем каковой в тот же день задержали убийцу — некоего 17-летнего Пино Пелози (который потом практически всю жизнь проведет в тюрьмах по разным обвинениям). Задержанный пытался оправдаться тем, что Пазолини намеревался его изнасиловать. Предположили, что Пелози занимался проституцией, а убийство совершил ради кражи машины.

Сразу, однако, появился слух, что убийца был не один. Во-первых, Пазолини был крепким мужиком — непонятно, как он дал себя измолотить, не причинив довольно хилому Пелози ни единого телесного повреждения. Во-вторых, его настолько откровенно всегда третировали власти, а он настолько откровенно их провоцировал, что не заговорить о политическом заказе не могли.

Также говорили, что Пазолини убили неофашисты — за антифашизм. Говорили, что мафиози, — якобы он снял о них что-то разоблачительное. Одна из живучих легенд гласит, что это было фактически самоубийство — поклонник шокирующего антиэстетизма, режиссер якобы сам все спланировал…

Плюс чудовищный скандал с последним фильмом Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» — одновременно антифашистским памфлетом и каталогом сексуальных извращений (за три первых года он стал в Италии предметом полудюжины судебных разбирательств, а кто-то из критиков написал, что лента способна шокировать даже маньяка-насильника)…

Костя слонялся по старым страницам «Синефобии», пытаясь разобраться с возникшими некоторое время назад странными ощущениями. Извилистая логика разоблачителей заговора словно бы накладывалась на какой-то другой сюжет, в другом измерении — и этот другой, кажется, имел к нему, Косте Гродникову, косвенное отношение…

«Сало», «Сало»… Костя когда-то смотрел это «Сало» — и его оно отнюдь не шокировало. Оно его запарило. В предельно неизобретательно зафиксированном (все больше статичной камерой) очень умеренно натуралистичном унылейшем видеоперечне издевательств, изнасилований, пыток и убийств он решительно не узрел ни какого-то особого экстрима, ни тем более политики. (Помнится, он пересказывал сюжет Юльке: «История простая. В Италии в конце войны бонзы тамошнего фашистского режима — аристократ, епископ, банкир и т. д. — свозят под конвоем в уединенный замок десятка полтора парней и девиц, где заставляют их ходить голыми на четвереньках, пить мочу и кушать какашки, имеют их всяко-разными неприродными способами, а в итоге зверски пытают и казнят». — «И что?» — «И все!» — «А смысл?» — «А никакого!») Между прочим, так же считали все «синефобы», кто откликнулся в свое время на это — одно из последних, кстати — сообщение Ника. Им в свою очередь ответил The Other:

По этому поводу — то есть конкретно по поводу «Salo» и вашего (да и моего) от него впечатления — очень правильно писал Лимонов: «Существует мнение, что фильм скучен и отвратителен. Я соглашусь с этим: да, власть скучна и отвратительна. Загляните в тюрьмы, и вы увидите, как она скучна и отвратительна». Лимонов написал это в Лефортово, что придает его словам вес.

Я процитировал его эссе о маркизе де Саде, основная мысль которого (не бог весть какая свежая, но, по-моему, абсолютно верная, и Пазолини тому подтверждение): в своих порнографических романах маркиз говорил не о сексе, а о власти. Потому они так невозбуждающи, тягомотны и жестоки. Как и пазолиниевское кино. Как власть — человека над человеком и государства над человеком.

Сами знаете, что Пьер Паоло экранизировал Садовы «120 дней Содома» и даже название сохранил. Только перенес действие в фашистскую Италию и к названию присовокупил слово «Сало» (в 1943-м Муссолини, свергнутый королем, выкраденный Скорцени и возвращенный в Италию оккупировавшими ее немцами, провозгласил в ломбардском городке Сало марионеточную республику).

В 2000-м Филип Кауфман снял фильм «Перо маркиза де Сада» («Quills») — с Джеффри Рашем в роли де Сада. Маркиз там трактуется как нонконформист и провокатор. Пазолини сам был нонконформистом и провокатором, к тому же агрессивным леваком: логично, что фашизм у него — наиболее последовательное проявление государственной власти во всей ее мерзости и патологичности.

Дело, понимаете, вообще не в сексуальных извращениях. Скажем так, извращение тут не причина, а следствие. Мент отбивает почки задержанному, а дембель — салабону не потому, что они сексуальные девианты, а потому, что им дана легитимная власть над жертвой. То есть в сексуального девианта де факто их превращает не сдвиг в сознании, а властные полномочия. В этом смысле патологична любая власть, а фашизм как апофеоз насильственной власти сплошь и рядом связывался с сексуальными отклонениями — в том числе в кино.

Тема оказалась богатой — некоторое время на форуме копились фильмы про извращенческую сущность нациков:

…Считать обычно начинают со знаменитой «Гибели богов» (1969) великого итальянца Лукино Висконти. В фильме о вырождении аристократического немецкого рода фон Эссенбеков на фоне утверждения нацистов у власти имеется почти полный комплект: трансвестизм, педофилия, инцест, садизм, убийства и самоубийства. Главный герой, наркоман и сексуальный комплексант Мартин, фон Эссенбек-младший, в исполнении Хельмута Бергера пляшет в женской одежде, растлевает малолетнюю еврейку, реализуя стремление к власти, насилует и доводит до суицида собственную мать, а в итоге сотрудничает с наци и обряжается в нацистскую форму. Во время «Ночи длинных ножей» штурмовики устраивают гомосексуальную оргию (говорят, Висконти снял длинную разнузданную сцену, которую почти целиком вырезал по велению продюсеров). В «Конформисте» (1971) Бернардо Бертолуччи тоже впрямую связывает фашизм с педерастией.

«Ночной портье» (1973) Лилианы Кавани — история садомазохистского романа офицера СС (Дирк Богарт) и еврейки (Шарлотта Рэмплинг) сначала в концлагере, где он ее насилует, а потом, 15 лет спустя, в 1957 году в Вене, где он работает гостиничным портье и куда она приезжает в качестве жены известного дирижера.

Примерно с того же времени, с середины семидесятых, начинают плодиться разнообразные «трэшовые» садомазохистские триллеры про нацистские концлагеря («Лагерь любви № 7», «Илза — волчица SS» etc.) с обильными, красочно воспроизведенными пытками…

…И тут наконец у Кости «сошлось». Ну конечно. Нацики. О нациках с ним и покойным Виталем говорил этот странненький, представленный как Ник. О нациках он же говорил с Ремарком. О нем, странненьком, с Костей говорил майор. Майор показал Косте «Синефобию» и конкретно — сообщения от имени «Ника». Сообщения — про связь истории кино с историей нацизма…

А неясные подозрения с туманными воспоминаниями и ассоциациями появились у Кости после того, как его помурыжили в прокуратуре — спрашивая о том же самом «странном Нике». Костя тогда поколебался, но все-таки позвонил майору. Майор очень просил сказать ему, если Костю будет еще кто-то спрашивать обо всем этом, — и Костя сказал, хотя и без особой охоты. Он отдавал себе отчет, что побаивается майора…

Они все считают, что Витальку убил «странненький»… Или им удобно так считать — такого-то легко объявить маньяком… Хотя что я о нем знаю — может, он и правда «того»… Просто меня провоцирует на конспирологию узнанное уже после убийства — что Виталь, оказывается, был повязан с ментами и скрывал это…

Вот уж про кого бы не подумал… Это Виталь-то, всегда культивировавший образ хакера-анархиста, гибсоновского «киберковбоя»!.. Крывший всех и вся без малейшего стеснения. Якшавшийся с отребьем, маргиналами, экстремистами…

Странные все-таки нынче времена какие-то. Времена тотальной лояльности. Летов поет советские песни. Дугин — опора режима. Того же Ремарка взять…

Это в девяностых Рэмыч был политический маргинал хоть куда — «красно-коричневый», как их тогда именовали. А нынче почти все они — бо́льшая часть правых, во всяком случае — благополучно прикормлены. Более или менее негласно. От лысобритых парантропов с «перьями» до таких вот барственных философов-традиционалистов. Костя знал, что Ремарк как активный сетевой публицист и маленький гуру на самом деле давно ходит под кем-то из околокремлевских политтехнологов. Что он может сколько угодно распинаться в свободное время о Традиции и Инициации — но когда сверху свистнут, принимается с наиболее продвинутыми своими «кохаями» исполнительно «мочить» в Сети (или на бумаге) кого надо. Сплошь и рядом — тех же самых мондиалистских агентов и поджидков из числа врагов Отечества, кого на других веб-ресурсах параллельно шматуют «щенки Павловского» и прочая пропагандистская фауна.

…Совершенно, между прочим, нормальная эволюция для бывших свирепых антисистемщиков. Некоторое время назад Косте случайно попал в руки номер «Лимонки» от девяносто четвертого года с боевой статьей Ремарка, где он писал: «Мы живем в мире, который вот-вот рухнет. Вот-вот растворится…» Костя, помнится, хмыкнул и помрачнел. Он подумал, что тогда, в середине 90-х, у умного человека, наблюдающего столь стремительную и радикальную деградацию государства и общества «в процессе», естественным образом складывалось впечатление, что итогом процесса будет скорый и окончательный распад реальности вообще. По меньшей мере, социально-политической. Пошловатый Рэмыч сказал бы что-нибудь вроде «Апокалипсис обновления», «Смена зона» эт сетера. Ни-фи-га! Время шло, а Апокалипсис, как всегда, не наступал. Деградация системы вовсе не привела к ее самоуничтожению — реальность сделалась предельно серой и животной, но оказалась стабильной и живучей. И тогда ребята — жить-то надо! — стали потихоньку приспосабливаться. Тем более, что им-то и напрягаться особо не пришлось. Они ведь декларировали в свое время: «Нам нужна Партия Тотальной Вертикали. Российский аналог „Хезболлы“, партия Бога». Ну, поумерили пафос, вместо Господа Бога согласились на г-на президента и вместо Тотальной вертикали встроились во властную. Как сумели…

В силу возраста и интеллектуального радикализма Костю здорово занимал феномен лояльности — вчуже, разумеется. Он не совсем понимал, что это такое — во всяком случае, в данном месте в данное время. Как это: подавляющее большинство населения страны поддерживает власть — и большинство же не доверяет государству?.. Все любят президента, а боятся больше всего — милицию… Откуда в стране победившего конформизма такая вакханалия насильственно-прикладной ксенофобии?..

Вернувшись по ассоциации к нацистам, Костя тронул мышку и снова оказался на форуме.

…THE OTHER: Предлагаю подумать вот о чем. Все перечисленное иллюстрирует работу любопытных социально-культурных механизмов. Защитных, я бы сказал. Вот так вот, допустим, была создана новая мифология. Миф о фашистах как о маньяках, дегенератах, уродах — Иных (пардон). Когда зримо и явно голубой Хельмут Бергер, употребляемый режиссером Висконти, весь из себя такой декадент и «андрогин», в начале фильма объявляется в боа и шляпке, а в конце — в нацистском мундире, у зрителя вопросов не возникает. Конечно — ОНИ просто были какие-то совсем другие, они друг друга в попу трахали, потому и концлагеря затеяли строить. Они нелюди, не-люди ПО ПРИРОДЕ СВОЕЙ. Такая непонятно откуда взявшаяся и благополучно сгинувшая популяция. Зритель не дергается, поскольку ТАКОЕ он, нормальный мужик и приличный обыватель, с собой ни в жисть не заассоциирует.

И в итоге как-то уходит из поля зрения главное: те же наци пришли в Германии к власти, захватили всю Европу, травили душевнобольных и сенильных стариков, вязали из человеческих волос носки для подводников, «решали» еврейский и цыганский «вопросы», жгли белорусские деревни и т. д. — благодаря и силами тех самых нормальных немецких (и не только) обывателей. Главная-то жуть в том, что рядовые и нерядовые члены НСДАП, солдаты вермахта, патриоты рейха — на подавляющий процент — были вполне психически, сексуально и социально адекватные особи. Природа у них была — самая что ни на есть человеческая. И зверьми они становились — именно ПО природе своей, а не вопреки ей. А нацизм — это только повод. В истории таких поводов было… С одним и тем же результатом.

Прилагаю ссылку на одну байку по теме, хоть и не кино посвященную: «Уроды рода».

 

33

Узнав, что дело об убийстве Смирнова ведет какой-то Кривцов, Знарок поспрашивал своих знакомых из числа питерских ментов и кое-что об этом следаке разузнал. Среди прочего ему рассказали, как тот вместе с другими прокурорами погулял в прошлом сентябре.

…В одиннадцатом часу вечера «девятка» с тонированными стеклами везла четырех девок из борделя («VIP-салона») на вызов в Купчино. На Будапештской ее подрезали и тормознули две тачки, джип и седан с синими номерами. Водителю «девятки» без особых разговоров дали в рыло, всех мочалок пересадили в джип и повезли на завод имени Шаумяна, в пустой ангар. Там за столом бухал десяток мужиков. С подвозом девок началась самая потеха. Их били, пороли во все дыры, били, поили водярой, пока не выворачивало, а когда выворачивало, поили снова. Били. Заставляли трахать друг друга. Били. Заставляли на зоновский манер докладывать «по уставу»: «Я, блядь такая-то, еблась сначала с таким-то, затем с таким-то…» — причем если запиналась, били и заставляли начинать по новой. Купали в яме с отработанным машинным маслом. Били. Пороли. Били, пороли — до самого утра, пока не поотрубались, бухие до нестояния во всех смыслах.

Одна из девок, очнувшись, когда все еще спали, стала шарить в чьей-то куртке в поисках мобилы — позвонить в милицию — и нашарила удостоверение старшего следователя Управления по расследованию особо важных дел питерской прокуратуры. Тут ее заметили и собрались совсем мочить, но ребят отвлекла другая девица. Тогда кто-то из мужиков, еще слегка соображающий, во избежание мокрого дела отвел втихаря первую за забор, велев валить и молчать. Девка позвонила в милицию. Когда группа захвата вошла в ангар, веселуха там уже вовсю шла по новой и ребят пришлось снимать с баб вполне буквально.

Впрочем, арестованных по делу об «изнасиловании, совершенном группой лиц по предварительному сговору», оказалось всего трое. Причем — ни одного прокурора. При этом, по словам питерского знакомого Знарока, улики и показания против нескольких следователей, включая Кривцова, у тамошних ментов были. А в свете вечных напрягов между ГУВД и прокуратурой становилось понятно, что дело в случае чего без труда возобновят — «в связи со вновь открывшимися обстоятельствами»…

Рассказанная история на Знарока, разумеется, особого впечатления не произвела. (С точки зрения «ментов» — собственно ли эмвэдэшников, прокуроров: вообще любых «силовиков» — бляди, неважно, «плечевые» или «элитные», никогда не были людьми. Собственно, людьми они не были ни для кого — ни для сутенеров, ни для клиентов, ни друг для друга, ни для самих себя. Отличие их от, например, бомжей состояло в том, что последние никому на хрен не были нужны, а проститутки предназначались для употребления. И употребляли их испокон веку так, как только хватало фантазии; а уж ребята с официальными полномочиями и вовсе отвязывались — и во все времена для блядей не было ничего хуже ментовского «субботника»…) Однако направление, которое расследование приняло под кривцовским руководством, представало теперь в новом свете.

Еще когда майору позвонил Гродников, Знарок специально спросил, не упоминал ли следователь сайта «Синефобия.ру» — но Гродников клялся, что нет…

Уроды рода

«Шесть убийств… в сущности почти нас не трогают, хотя, когда мы совершаем их, вызывают довольно приятное, щекочущее ощущение, объяснимое естественной порочностью людей, ибо, если хорошенько присмотреться, первым движением человеческой души всегда остается радость при виде чужого несчастья и горя». Так устами героя «Жюстины» игриво эпатировал современников некий маркиз — каковыми современниками и был упакован в сумасшедший дом, имя свое дав тому, что по сию пору принято считать психической и сексуальной патологией.

Кажется, Фромм писал о трех разновидностях стимулов, руководящих садистами. Это стремление к подчинению других, к власти над ними, к зависимости других от тебя. Стремление к безраздельному управлению другим, к эксплуатации другого, к использованию его. И стремление к физическому и психологическому унижению другого, удовольствие от его мучений. Обычно садист очень хорошо чувствует не только более слабого — но и более сильного. Подчиняется и унижается с той же готовностью и чуть ли не тем же удовольствием, с которым подчиняет и унижает. Недаром S & M по жизни ходят парой.

Строго говоря, ничего противоестественного, то есть противоречащего природе, во всем этом нет. Ведь принцип, лежащий в основе биологического механизма выживания любой популяции — принцип естественного отбора. Силовое доказательство собственной жизнеспособности и, соответственно, роли в иерархии и репродуктивной ценности. Утверждение биологической значимости через подавление более слабого.

Целиком на этом базируется понятие власти — да и все, так или иначе, вертикальные человеческие отношения. Всякая иерархия сапиенсов, восходящая в итоге к иерархии стаи приматов.

История государства (не только каждого конкретного, а вообще государственной власти) — это история жестокости. Столь повсеместной и безальтернативной, что почти не поддается квалификации как «нормальная» или «патологическая». Садистская практика великих исторических личностей — в какой мере она является симптомом психической болезни (если это и впрямь болезнь), а в какой — максимальной реализацией биологического инстинкта лидерства на государственном уровне?

Чем абсолютнее власть, тем интенсивнее реализация. «И, на ночь глядя, таблетки богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного…» Набоков в одном из самых элегических эпизодов «Дара» промежду прочим поминает тирана Шеусина, «который вскрывал из любопытства беременных, а однажды, увидев, как в холодное утро носильщики переходят вброд ручей, приказал отрезать им голени, чтобы посмотреть, в каком состоянии находится мозг в костях».

Римскому императору Тиберию приписывают личное авторство такой пытки: жертву угощали мочегонным вином — и перетягивали веревкой пенис, перекрывая мочеиспускательный канал. О другом императоре, Калигуле, Гай Светоний Транквилл писал: «Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом… бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетки, или перепилил пополам пилой… Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей… Надсмотрщика над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь гниющего мозга… Один римский всадник, брошенный диким зверям, не переставал кричать, что он невиновен; он вернул его, отсек ему язык и снова погнал на арену…»

Он же — об императоре Домициане: «Чтобы выпытывать у противников имена скрывающихся сообщников, он придумал новую пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки».

Валашского господаря Влада Цепеша румыны за успехи в борьбе с турками почитают национальным героем — при том, что этот знаменитейший и кровавейший исторический садист, прозванный «Протыкателем» за любовь к посажению оппонентов на кол, вдохновлял авторов литературных ужасников еще за четыреста лет до Брэма Стокера. В 1490 г. Ефросин, иеромонах Кирилло-Белозерского монастыря, переписал первый список древнерусского «Сказания о Дракуле воеводе»: «Бысть в Мунтьянскои земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим диавол. Толико зломудр, якоже по имени его, тако и житие его. Приидоша к нему некогда от турьскаго поклисарие (послы), и егда внидоша к нему и поклонишася по своему обычаю, а кап (головных уборов) своих з глав не сняша. Он же вопроси их: „Что ради тако учинисте ко государю велику приидосте и такову срамоту ми учинисте?“ Они же отвещаша: „Таков обычай наш, государь, и земля наша имат“. Он же глагола им: „И аз хощу вашего закона потвердити, да крепко стоите“, и повеле им гвоздем малым железным ко главам прибити капы».

Впрочем, что нам та румынская Гекуба — одним из главных вкладов России (со всей ее лелеемой почвенниками уникальной «духовностию») в мировую историю стала роскошная галерея властительных садистов. Карамзин описывал резню в Новгороде, устроенную Иваном Грозным: «Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно поставляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части… Уверяют, что граждан и сельских жителей изгибло тогда не менее шестидесяти тысяч. Кровавый Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог пронести их в Ладожское озеро».

О казни 25 июля 1570 г. обвиненных в измене, в том числе печатника Ивана Висковатого: «Заградили ему уста, повесили его вверх ногами, обнажили, рассекли на части, и первый Малюта Скуратов, сошедши с коня, отрезал ухо страдальцу. Второю жертвою был казначей Фуников-Карцов… Сего несчастного обливали кипящею и холодною водою: он умер в страшных муках. Других кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн, сидя на коне, пронзил копием одного старца. Умертвили в четыре часа около двухсот человек…»

Касательно Грозного у Карамзина есть очень характерный пассаж: «Иоанн не изменял своему ПРАВИЛУ СМЕШЕНИЯ в губительстве: довершая истребление вельмож старых, осужденных его политикою, беспристрастно губил и новых; карая добродетельных, карал и злых». Казнь, государственное убийство не как наказание, не по какому-либо принципу, но — принципиально без системы, только и исключительно как осуществление власти, перед которой правых нет по определению.

Ссылаясь на «историка ливонского», Карамзин приводит такой эпизод: «Чиновник Иоаннов, князь Сугорский, посланный к императору Максимилиану, занемог в Курляндии. Герцог, из уважения к царю, несколько раз наведывался о больном через своего министра, который всегда слышал от него сии слова: „Жизнь моя ничто: лишь бы государь наш здравствовал!“ Министр изъявил ему удивление. „Как можете вы, — спросил он, — служить с такою ревностию тирану?“ Князь Сугорский ответствовал: „Мы, русские, преданы царям и милосердым, и жестоким“».

Дело, разумеется, не в особенностях национального характера, а в законе джунглей: «унижай слабого, подчиняйся сильному». Любая власть держится на обоюдной готовности подчиняющего унижать и подавляемого унижаться. «В другой раз, когда он сидел за обедом, — это снова Николай Михайлович и снова об Иоанне Васильевиче, — пришел к нему воевода старицкий Борис Титов, поклонился до земли и величал его как обыкновенно. Царь сказал: „Будь здрав, любимый мой воевода: ты достоин нашего жалованья“, — и ножом отрезал ему ухо. Титов, не изъявив ни малейшей чувствительности к боли, с лицом покойным благодарил Иоанна за милостивое наказание: желал ему царствовать счастливо!» В принципе, это и называется — лояльность.

О патологии и преступлении в отношении властной жестокости говорили лишь в тех случаях, когда она подвергалась суду и наказанию — тем охотнее, чем реже это происходило. «Жена ротмистра конной гвардии Глеба Салтыкова Дарья Николаева, овдовевши 25 лет, получила в управление населенные имения, толпу крепостных слуг, — пишет С. М. Соловьев, — и в этом управлении развила чудовищную жестокость: собственными руками она била без милости своих слуг и служанок чем попало, припекала им уши разожженными щипцами, обливала кипятком. По ее приказу били, секли дворовых мужчин и женщин, забивали и засекали до смерти, и все за маловажные вины по хозяйству. Злость Салтыковой, усиливаясь по мере терзания несчастных жертв, доходила до бешенства… Наконец в 1762 году дошла до Екатерины жалоба, что с 1756 года Салтыковой погублено уже душ сто. Жалоба переслана была в Юстиц-коллегию; началось следствие…»

В высочайшем указе Сенату от октября 1768-го, приговаривавшем Дарью Салтыкову к пожизненному заключению, говорится: «Рассмотрев поданный нам от Сената доклад о уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого не мог воспричинствовать в столь разные времена и того великого числа душегубства над своими собственными слугами обоего пола одним первым движением ярости, свойственным развращенным сердцам, но надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она особливо перед пред многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительскую». Формулировка, в высшей степени характерная для позитивно мыслящего XVIII столетия, давшего нам Просвещение и Энциклопедию, и столь склонного списывать в «уроды рода человеческого» всех, кто в теории или на практике достаточно убедительно опровергал предпочтительные представления об означенном роде, — включая некоего маркиза, увлекавшегося беллетристическими провокациями…

Питер

Перехватили Илью у самой редакции — мужичок с озабоченным лицом загородил дорогу, осведомился негромко: «Илья Ломия?» — «Да». — «Я из милиции, — сунул под нос какую-то ксиву, которую Илья разглядывать не стал (заметил только фотку и печать). — Нам надо поговорить с вами». — «Прямо сейчас?» — «Да, Пройдемте пожалуйста». Мужичок, слегка придерживая за локоть, отвел растерявшегося Илью к припаркованной у бордюра не самого нового вида «хонде» (кажется). Не отпуская локтя, открыл заднюю дверцу кивнул приглашающе, влез следом. На водительском сидел плечистый хряк — Илья встретился с его глазами в зеркальце: внимательными и безразличными. Щелкнула, втянув штырьки, блокировка дверей, хряк уверенно тронулся и погнал по Советской прямо.

Все молчали, на Илью никто не смотрел. Пересекли Суворовский и Дегтярную, свернули налево, на проспект Бакунина, направляясь куда-то в сторону Невы, в промзону. Все это Илье нравилось не слишком, а когда машина вильнула в неприметный переулок меж глухих заборов и остановилась, перестало нравиться совсем. Илья видел, что кончается переулок тупиком. Ни души нигде не просматривалось.

Секунд через десять водила, не без натуги ворочаясь в тесном пространстве, обернулся, обхватил локтем подголовник и уставился на Илью. Наверное, смотрелся Илья довольно неавантажно — какое-то пренебрежение, показалось ему, мелькнуло в выражении тяжелой равнодушной водительской ряхи.

— У нас к вам несколько вопросов, — произнес хряк.

Москва

Пристроившись на углу, выключив движок и вынув ключи, Денис еще некоторое время сидел в медленно остывающей машине, бездумно следя, как расплываются перед глазами недоломанная гопотой скамейка, песочница, забитая рыхлым снегом, ржавые гаражи — подсвеченная фонарем морось споро заполняла лобовуху наподобие паззла… Извлек из-за пазухи флягу, приложился несколько раз. Он словно дополнительно осаживал сам себя, не позволял пороть горячку.

После встреч последних дней и в особенности после телефонного разговора с Назаровой Денис прекрасно отдавал себе отчет, на какую опасную историю наткнулся. Уверенность, что теперь и ему известны и убитый, и убийца (сенсация, между прочим!), будила не столько самодовольство, сколько страх. И чем дольше он об этом думал, тем яснее понимал, что плодами своей догадливости воспользоваться ему, похоже, не светит — просто потому, что яйца дороже…

Наконец он поглядел на часы, спрятал флягу и вылез наружу. Морось на глазах превращалась в мокрый снег: крупный, смачный, липкий. Весна, на хрен… Булькнув сигнализацией и надвинув капюшон, он пошел через темный мокрый двор. Торопливое движение сзади услышал почти сразу — и почему-то мгновенно все понял: не успев ни оглянуться еще, ни подумать что-либо связное. Что было мочи Денис рванул к подъезду, оборачиваясь на ходу, видя — совсем рядом — крупную мужскую фигуру, тоже переходящую на спринт. Рассыпался визгливый лай, где-то на периферии замерла бабская фигура с поводком…

Метрах в пятнадцати от двери он вдруг сообразил, что надо же еще набирать код — и свернул налево, к помойке. Перепрыгнул брошенный возле мусорных баков матрас, какой-то хлам, помчался по лужам к гаражам — за которыми, метрах в восьмидесяти, был работающий допоздна магазин. Денис сам не подозревал, что способен так бегать.

Он был уже у самых гаражей, когда почувствовал рывок сзади за куртку. Попытался освободиться, не сумел — и тут же получил удар по черепу, куда-то над левым ухом. Как дубиной. Денис сумел удержаться на ногах, но максимум на секунду — его подсекли и принялись бешено молотить ботинками. Задохнувшись от боли, он успел только подумать: сгруппироваться, защитить ногами живот, а руками голову… — но в эту голову с хрустом въехало что-то твердое: хруст он еще различил, но больше не слышал и не видел ничего.

 

34

— Его страшно избили. Переломы ребер, костей черепа. От этого он и умер, от удара по голове. Кровоизлияние в мозг…

— Сразу?

— Нет, вроде в больнице уже. Его же нашли только через несколько часов — он в каком-то темном углу двора валялся, в луже, без сознания…

Ксения хотела задать очередной вопрос, но поняла вдруг, что не может произнести ни слова. Это было не то чтобы удушье, но некий спазм гортани. Потеря самоконтроля при парадоксальном ощущении абсолютной ясности рассудка. Она справилась с собой секунды за четыре.

— Ограбление?.. — переспросила.

— Да. Деньги все пропали, мобильный телефон…

Она что-то еще уточнила, попрощалась и отключилась, тщательно следя за собственными действиями. Голос звучал нормально, руки не тряслись. Все было вроде в порядке, но мысли метались и самой назойливой была мысль о пропавшем у Дениски мобильнике со списком исходящих звонков, где одним из последних должен был значиться звонок ей…

Теперь все окончательно встало на места.

…Смыться к черту. За границу. Какая на хрен работа… Какой на хрен Силецкий…

Ксения взяла себя в руки. Прижала пальцем правое веко и заставила себя думать.

День, конечно, пошел коту под хвост — Ксения плюнула на все, что не доделала сегодня, и поехала домой. Она пыталась думать по дороге, она пыталась думать дома, и ни хрена толком у нее из этого не выходило — пока она не «тормознула» и не зафиксировала в сознании одну странную, невесть откуда взявшуюся неоформленную идею… Вполне, на первый взгляд, бредовую…

Она все ходила по комнате, массировала глаз, садилась с ногами на диван, сжавшись, обхватив руками колени, снова вставала и принималась ходить — и наконец решительно села за компьютер. Ксения действовала бесчувственно, как автомат — но так же целенаправленно. Вошла в «Синефобию», на форум. Она плохо помнила, где это надо искать, когда это было (давно уже) — но нашла довольно быстро.

NICK: Так в чем все-таки смысл кино? Зачем оно было придумано? Это же наш главный вопрос, так?

О’кей, давайте по порядку. Здесь столько уже было сказано о его криминальной подноготной и о том, как оно снимает с реальности кровавые пенки… В таком случае простой вопрос: какой из реальных монстров наиболее любим кинематографом (и массовым искусством вообще)? И почему? Жду ответа.

В ночь на 6 августа 1888 года в Лондоне, в Уайтчепеле, нищем и криминализированном районе Ист-Энда, нашли тело дешевой проститутки Марты Тэбрем. Марте перерезали горло от уха до уха, после чего нанесли еще почти сорок ударов как минимум двумя лезвиями. Полиция склонялась к расправе местной «крыши» с неплательщицей дани — но среди аборигенов поползли слухи о сумасшедшем. Тем более что четырьмя месяцами раньше была жестоко избита и ограблена на улице другая проститутка, к тому же в районе промышлял некто по кличке «Красный Передник», опять же, грабивший проституток (их в то время в Уайтчепеле, насчитывавшем всего-то немногим более двухсот домов, еженощно бродило больше тысячи).

Ранним утром 31 августа все в том же районе обнаружили труп 42-летней алкоголички и проститутки Мэри Энн Николс по кличке «Полли». У нее также было перерезано горло, плюс огромная рана под задранной юбкой на животе. В обоих случаях отсутствовали следы побоев — что говорило о внезапности нападений.

Утром 8 сентября житель Уайтчепела наткнулся во дворе собственного дома на труп проститутки Энни Чепмен: ей перерезали горло, вскрыли брюшную полость, вырезали матку, часть влагалища и яичники. Органы эти убийца унес с собой. Характер разреза говорил о том, что преступник владеет навыками хирурга, к тому же использовал он не обычный нож, а инструмент с длинным и узким лезвием — наподобие предназначенных для ампутаций.

Делом занялся расследовавший убийство Николс старший инспектор Фредерик Абберлин, которого теперь подчинили старшему инспектору дивизиона «Н» лондонской полиции Джозефу Чандлеру (да еще все взял на контроль министр внутренних дел). Тщательнейший опрос свидетелей дал представление о внешности предполагаемого убийцы, подтверждавшееся в общих чертах после других нападений (около 165 см, около 40 лет, одет во все черное, возможно, иностранец или иммигрант). Уайтчепел перетряхнули и даже задержали того самого Красного Передника — им оказался некто Джон Пизер, но к убийствам (что было доказано) он отношения не имел.

В час ночи 30 сентября на улице Уайтчепела с перерезанным горлом (это было единственное повреждение) находят 45-летнюю Элизабет Стайд по кличке «Длинная Лиз», зарабатывавшую шитьем, уборкой, пенсионным мошенничеством — и проституцией.

Через сорок пять минут после обнаружения ее трупа в четырестах метрах от этого места прямо на маленькой площади патрульный констебль видит в луже крови еще один женский труп с раной на горле и задранной юбкой. У 46-летней пьяницы Кэтерин Эддоус, не профессиональной проститутки, но дамы свободных нравов, живот был вскрыт от грудной кости до подвздошины, удалены левая почка, почечная артерия и матка, а лицо (чего убийца раньше не делал) было хаотически рассечено: разрез от левой границы носовой кости до угла правой стороны челюсти, рассечения обоих нижних век, а правое ухо отвалилось при транспортировке тела в морг.

Принадлежавший Эддоус окровавленный фартук, которым воспользовался преступник, нашли еще спустя час с небольшим на тротуаре. На закопченной стене над ним мелом было написано: «Евреи — люди, которые не будут ни в чем обвинены». О том, что «убийца из Уайтчепела» — еврей (их жило много в Ист-Энде), и до этого часто говорили на улице и в прессе, так что срочно разбуженный глава полиции Метрополии сэр Чарльз Уоррен, опасаясь антисемитских эксцессов, велел скопированную Джозефом Чандлером надпись стереть, не дожидаясь рассвета.

За это распоряжение Уоррену потом многажды пеняли — а после бесконечных обвинений в беспомощности в связи с делом «убийцы из Уайтчепела» он даже вынужден был вскоре уйти на пенсию. Более того, самому премьер-министру пришлось выслушать инвективы по поводу плохой работы полиции лично от Ее Величества королевы Виктории. Скандал принял общенациональные масштабы.

Газеты и полиция оказались завалены анонимными корреспонденциями, написанными от имени убийцы, — за два месяца их было отправлено целых три сотни. Среди прочих 27 сентября и 1 октября в лондонский «Централ ньюс офис» пришли два письма от человека, признававшегося в совершении уайтчепелских убийств. Письма были подписаны «Джек-Потрошитель». Отправителя искали, но не нашли — и хотя содержание текста писем привело следователей к однозначному выводу о ложности сделанных в них признаний (позднее это многажды подтверждалось с помощью современных методик профилирования личности), безымянный прежде «убийца из Уайтчепела» обрел свой уже более чем столетний брэнд.

Но 18 октября Джордж Ласк, глаза одного из районных Комитетов Бдительности (что-то вроде народной дружины), получил конверт с половиной человеческой почки и письмом следующего содержания: «Из ада. Господин Ласк, сэр. Я посылаю вам половину почки. Я забрал у одной из женщин этот орган для Вас, я жарил и ел это, это было прелестно, я могу послать Вам кровавый нож, которым извлекал это, если только Вы ждете более длинного. Подписываюсь. Ловите меня. Вы можете, г-н Ласк». Орфографические ошибки в тексте были аналогичны допущенной в надписи на стене, законсервированный в вине орган имел следы заболевания подобного тому, каким страдала Эддоус, и большинство нынешних криминалистов полагают, что данное письмо — единственное — действительно принадлежало перу настоящего потрошителя. Но ни личности отправителя, ни причины, по которой адресатом был выбран именно Ласк, так и не установили.

Утром 9 ноября помощник уэйтчепелского домовладельца пришел в комнатку к одной из жиличек, 23-летней проститутке Мэри Келли, с требованием платы за жилплощадь. Комната на первом этаже была заперта, визитер заглянул в окно и увидел, что на кровати кто-то лежит. Он вернулся к хозяину, хозяин решил выломать дверь и позвал констебля. Тот, первым войдя в комнату, тут же послал за врачом и запретил посторонним пересекать порог.

«…Поверхность живота и бедер была удалена и брюшная впадина освобождена от кишечника. Груди были отрезаны, руки — искалечены несколькими зубчатыми ранами, лицо изрублено до нераспознавания особенностей, ткани шеи разрублены до позвоночника, — записал прибывший вскоре на место преступления полицейский медик. — Кишки были найдены в разных местах; матка, почка и одна грудь — под головой, другая грудь — под ногой, печень — между ногами… Лицо изрублено во всех направлениях… Губы были разорваны и разделены несколькими разрезами, выполненными наискось до подбородка…» Но все эти повреждения были уже посмертными: причина же смерти подобна тем, что и в предыдущих пяти случаях — «острая кровопотеря в результате разреза артерий горла». И знакомое оружие — с длинным узким лезвием.

Однако убийство Мэри Келли стало последним в данной серии. В последующие годы в Уайтчепеле сходным образом погибли еще две проститутки — но полиция установила, что в обоих этих случаях убийцы просто имитировали почерк «Джека». Дело последнего, официально считающегося убийцей шести женщин в период с августа по ноябрь 1888-го, было закрыто в 1892-м, расследование так и не принесло результата.

И хотя последнее обстоятельство все современные комментаторы единодушно объясняют отнюдь не хитроумием маньяка, а исключительно несовершенством тогдашних следственных методик, непойманный Jack the Ripper вошел в историю криминалистики и массовой культуры не только как первый настоящий серийный убийца, но и как самый знаменитый из них: хотя бы в том смысле, что более ни одно одиночное или серийное преступление не породило такого количества книг (7 с лишним тысяч, посвященных только самому Потрошителю, не считая более или менее вольных беллетристических производных) — и, конечно же, фильмов.

Сайт IMDB только на запрос по словосочетанию «Джек-Потрошитель» дает 17 наименований. Хотя самое, например, последнее из претенциозных упражнений Голливуда на эту тему адресуется в названии не к приевшемуся псевдониму эпистолярного фальсификатора, а к первым строкам письма вероятного настоящего убийцы — фильм братьев Хьюзов 2001 года озаглавлен «Из ада». Джонни Депп сыграл в нем инспектора Абберлина, сюжет же в очередной раз пережевывает самую скандальную из десятков появившихся впоследствии версий по поводу личности «Джека», связывающую уайтчепелские убийства с именем внука королевы Виктории и сына будущего короля Эдуарда Седьмого принца Альберта Виктора.

В 1962-м Филип Джуллиен издал книгу «Эдуард Седьмой», где изложил историю тайного брака принца с его любовницей Энни Крук, для которой тот снимал квартирку в Уайтчепеле и от которой имел дочь. Жертвами же «Джека» стали, по версии Джуллиена, те, кто об этом знал. Кандидатура Альберта Виктора на роль потрошителя была быстро и бесповоротно отвергнута более-менее серьезными исследователями, но уже в 1970-м Томас Стоуэлл назначил на эту же роль якобы действовавшего в интересах принца придворного доктора Уильяма Гулла — что даже грозился подтвердить вроде как имевшимися у него, Стоуэлла, личными бумагами лейб-медика. И хотя фактам и документам эта фантазия противоречила ничуть не менее, интриги добавила скоропостижная смерть ее автора и гибель его архива. В итоге именно несчастный доктор Гулл неоднократно профигурировал на экране в качестве жуткого ripper’а — в том числе у Хьюзов.

Вообще бредоватый фильм этот интересен одной-единственной произносимой в нем фразой (никак, впрочем, концептуально не обыгрываемой). Убийца в исполнении Иена Хольма бросает не без пафоса: «Когда-нибудь люди скажут: двадцатый век начался с меня!» У Деппа-Абберлина не находится ответа умнее, чем: «Ты не доживешь до двадцатого века!» (под размахивание, разумеется, револьвером) — но Хьюзов Джек-Гулл оказался совершенно прав.

В самом деле, Потрошитель видится «абсолютным начинателем» не потому, что до того не были известны случаи патологически жестоких многократных убийств — и были, и стали легендами: от «Синей Бороды» Жиля де Рэ до Салтычихи. Но «Джек» оказался первым, чьи преступления попали на почву формирующегося нового массового сознания.

Соблазн хронологии: спустя десяток лет после ист-эндских убийств в США казнят первого тамошнего serial killer’а Хермана Маджета, он же Х. Х. Холмс (переплюнувшего, надо сказать, «Джека» и количеством жертв и «живописностью» своей криминальной истории: от знаменитого чикагского пыточного замка до заливания — якобы — гроба с телом преступника бетоном!); через семь лет после гибели уайтчепелских шлюх Люмьеры проведут на парижском бульваре Капуцинов первый в истории публичный киносеанс; а к тому моменту, когда неведомый свихнувшийся хирург возьмется в Лондоне за свой инструмент, молодой венец Фрейд уже начнет разрабатывать основные постулаты психоанализа.

Век кино, век фрейдистов, медиа, массовой культуры и маньяков-убийц — все эти вещи в недавно миновавшем столетии переплелись столь тесно, что леса за деревьями уже практически не разглядеть…

 

35

Москва

Когда Владу Минцу позвонила эта Ксения, он далеко не сразу сообразил, кто она такая. «Знакомая Игоря Гордина». Влад и Гордина-то едва знал, а уж гординских приятельниц… Но потом вспомнил: ну да, это ж его — жена не жена, кто она ему… баба… сценаристка, кажется. Чего ей от меня надо, успел удивиться Влад, а когда Ксения сказала — вовсе поразился.

— Макс Лотарев? — переспросил он. — Ну да, знаю, конечно. Знал, верней. Мы уже несколько лет не общаемся…

Интересное совпадение, мелькнуло у него. Или не совпадение?..

— Простите… — Ксения помялась. — Вы не в курсе, насколько близко они были знакомы — Лотарев с Игорем?

Влад хотел порекомендовать ей переадресовать вопрос самому Игорю — но тут припомнил, что слышал от кого-то про Гордина: что он свалил недавно неведомо куда с крадеными спонсорскими бабками.

— Как близко — не знаю, — сказал он. — Но знаю, что давно — с Риги еще. Вы же в курсе — Лот он тоже из Риги…

— А где сейчас он может быть, вы не знаете случайно?

Тут Влад совсем уже было сказал — но почему-то не сказал все-таки.

— Я ж говорю: мы с ним давно не общаемся. По крайней мере, с тех пор, как я оттуда уехал. Больше двух лет.

— А что он вообще из себя представляет — Максим?

— В каком смысле?

Во всех. Очень он ее, понимаешь, интересует. Настолько, что она даже просит о личной встрече. Когда Владиславу будет удобно. Но желательно поскорее. Влад согласился главным образом из любопытства — больно уж странен был этот внезапный интерес недожены беглого Игоря Гордина к Лоту.

Встретились они послезавтра в кабаке рядом с его редакцией. Внешность гординской бабы Влада решительно не впечатлила — он даже удивился: чего в ней нашел Игорь, к которому вечно телки сами липли?.. Впрочем, он скоро начал догадываться, чего — в этой Ксении чувствовался стервозный характерец, так что беспозвоночного Гордина она, видимо, просто «построила». Но, видимо, хе, недостаточно эффективно…

Ладно, но при чем тут Лот?

Ксения, однако, норовила поменьше объяснять и побольше спрашивать.

— …В Риге у него была кличка Бакс, — кололся потихоньку под ее напором Влад. — Не знаю, почему. От Макс, наверное. Но я помню, все у нас его называли Бакс или Зеленый…

Рига, май 1998-го

Сначала я просто застываю, рефлекторно повернув к двери голову. Звонок надрывается, дребезжит, колотится — хозяйский, требовательный, ультимативный. Прервавшись на секунду, разражается вновь: кажется, еще свирепей — пришедший отступаться не намерен, он все знает и никому спуску не даст… Он (они?) совсем рядом, метрах максимум в трех от меня, по ту сторону единственной закрытой ветхой створки: стоит, вмяв пальцем кнопку и не отпуская. Наконец отпускает — и снова жмет… И — удар, от которого сотрясается дверь: ногой, не иначе…

Черт его знает, сколько это продолжается. И все это время я стою на одном месте, не меняя позы, не шевелясь, не дыша, не думая, не чувствуя — вроде и не существуя уже… Пока в паузе между приступами звуковой электрической эпилепсии до меня не доносятся голоса. Один я слышу отчетливо, второй доходит лишь в виде отрывистых вяканий. «Вставай, сука!» — орет первый голос: молодой, веселый, то ли пьяный, то ли просто расхлябанный. Незнакомый. Но с очень знакомыми интонациями.

Ему что-то, кажется, вякают, он отвечает — не слышно за дребезгом. Я осторожно делаю два коротких шага к двери. «Ник, сука! Встать!..» — и ржание, и новый удар ногой. Неразборчивая реплика второго. «Да ему просто встать в лом, валяется с бодуна, тело, квасил всю ночь…» Невнятный ответ. Я прислоняюсь плечом к стене возле проема. «Да я ему звонил вечером, он кривой уже был. Бухаем у меня, говорит…» Бубнеж, гулко резонирующий в подъезде. «А щас мы проверим». Пауза. «Тихо!» — и близкое шуршание, легкий толчок в дверь с той стороны. Через секунду я вздрагиваю и отшатываюсь — за спиной у меня верещит мобила. В той самой комнате, где лежит… это… «Во, звонит!» — радуется голос за дверью и тут же все начинается сначала: бесконечные, ввинчивающиеся в мозг трели и вопли: «Рота, подъем! Пацаны пришли! Выкатывай пацанам, Русел!..»

Я вдруг обнаруживаю, что давно уже смотрю на себя. В зеркало прихожей. Невидяще. Когда же до меня доходит увиденное, я поспешно зажмуриваюсь.

Второй, невнятный голос за дверью принимается увещевать, поминая соседей. «Да хули он!..» — упорствует, погогатывая, первый. Некоторое время они вяло препираются — второму явно надоело, но обоим явно нечего делать. Курят — в щель под дверью просачивается запах. Привалившись к стене спиной, я сползаю по ней на корточки: ноги не держат. Стена холодная — и кажется, что это ее холод, просачиваясь сквозь позвоночник, ребра и лопатки, растворяет внутренности, заполняя своей студенистой массой все полости снова начинающего вибрировать тела. «А че они?..» — «Да бухали, я говорю, всю ночь». — «С кем?» — «С Зеленым». — «С каким Зеленым?» — «Ну Максом»…

Я открываю глаза — и встречаюсь с собственным взглядом.

Москва, март 2006-го

— …Ну, Макс — он, конечно, человек такой… специфический, — Минц хмыкнул мрачновато. — Всегда был, сколько я его помню… Хотя раньше, ну еще в Риге, еще когда мы молодые были — мы же все тогда квасили, все были раздолбаи, все нонконформистами себя считали. А потом, ясное дело, деньги стали зарабатывать, семьи завели, ну сами понимаете… А Макс — не, ни фига, остался таким же панком, как в двадцать лет. Причем в тридцать, как вы догадываетесь, это выглядит уже совершенно по-другому. Если у тебя и в этом возрасте нет ни работы нормальной, ни семьи, ни даже места жительства постоянного, если ты по-прежнему квасишь как конь — то это уже тяжелый случай… Хотя Макс, я говорю, он уже и в двадцать от остальных отличался порядком… — Минц вдруг замолчал, глядя в почти пустую стопку.

— Чем? — подбодрила Ксения.

— Ну, у него большие тараканы в башке на самом деле… Такие, знаете, добротные странности. Например? Например, он терпеть не мог физических контактов с другими. Любых. Даже рукопожатий. Даже к себе самому он никогда не притрагивался — как, знаете, все мы руки потираем, в носу ковыряем, за ухом чешем… Он — никогда. Еще, помню, его воротило от запахов — особенно от человеческих: пота, парфюмерии, дезодорантов, всякого такого… мокрой верхней одежды — в транспорте, знаете, набитом… В час пик ездить он отказывался — пешком через полгорода ходил. Толпу ненавидел любую… В общем, антисоциальность у него, так сказать, физиологическая…

Ксения, подняв вопросительно брови, слегка повращала у виска двумя пальцами.

— Да нет, — Минц неопределенно сморщился. — Он не псих… хотя, может, и производит иногда такое впечатление… По крайней мере, не слабоумный. Наоборот — соображал он всегда прекрасно, и знал много, хотя нигде никогда толком не учился. Он вел себя постоянно как беспредельщик, алкаш, маргинал такой жуткий — но вдруг в самый неожиданный момент оказывалось, что он кучу всего знает… И даже дело твое может сделать чуть ли не лучше тебя самого! Я помню, случай один был — здесь, в Москве: я еще только в командировку сюда приехал от газеты своей рижской, интервью брать — у Акунина, между прочим. И встретил тут Лота. Он и тогда уже мотался по городам и странам — и нигде ни хрена не делал… Ну, из чистого хулиганства я взял его на интервью, представил его своим соавтором. Я, конечно, сам пофигист тот еще был — потому что хорошо понимал, что с Лота станется в самый ответственный момент… я не знаю, штаны снять… А он знаете что выкинул? Стал задавать совершенно осмысленные, умные, точные вопросы — и взял фактически интервью вместо меня. Представляете?..

— Представляю, — сказала Ксения.

Некоторое время оба они молчали. Минц допил свою водку и уставился куда-то на дальний угол стола.

— Я вообще думаю, что он крайне незаурядный человек, — сказал вдруг Минц. — Только, как бы сказать… не нашедший себя…

Cinephobia.ru

ANNIE1: Что это мы все обо мне да обо мне. Давай о тебе для разнообразия. Думаешь, я не знаю про тебя ничего? Хренушки. Все знаю.

Ты зря назвался из Джармуша. Тебе надо было взять ник Darkman. Помнишь комиксовый фильмец Сэма Рейми с Лайамом Нисоном? «Человек тьмы». Странненький такой. Про ученого, который изобрел способ синтезировать любое человеческое лицо — но сам потерял собственное, обгорев на пожаре. Так что он мог стать кем угодно — потому что перестал быть собой.

Правда же, это про тебя? Ты — никто, притворяющийся кем угодно. То-то тебе так нравится играть в прятки. Ты думаешь, тебя не найдут, потому что не знают, кого искать. Тебе же страшно нравится собственная неуловимость. Смотри только не заиграйся. Тоже мне призрачная угроза. Ghost Dog…

Между прочим, я помню, как там в оригинале: «Пес-призрак. Путь самурая». Не слишком много на себя берешь, а? С каких это пор ты у нас еще и самурайцем заделался?

— И все-таки… — смотрела на него Ксения. — Может быть, вы знаете, как его найти?

Минц поглядел в ответ, помедлил.

— Не знаю, — чуть мотнул головой. — Понятия не имею. — Опустил глаза, помолчал снова и вдруг, словно сам того не желая, произнес: — Я его несколько дней назад на улице видел.

— Где?

— Ну, тут, в Москве, на Новом Арбате… Я почему вам не сказал — я как-то не очень даже уверен, что — действительно его… Мне показалось, что это он — и показалось, что он меня заметил. Но сделал вид, что не узнал. Я подумал, он обиделся… — Минц мялся, но Ксения понимала, что не перед ней. — Ну, я сам в последние годы не очень стремился с ним общаться. Все-таки мы уже совсем не те, что были когда-то, у меня уже давно совсем другая жизнь — о чем нам с ним говорить?.. Ну, можно сказать, избегал его… Так что я подумал, он и сам теперь сделал вид, что не видит меня… А потом я вдруг засомневался — а точно это Макс? Оглянулся проверить — нет никакого Макса. Ну вот, совсем рядом прошел только что, и народу вроде на улице немного, и свернуть никуда не мог — и нету. Сквозь землю, точно, провалился… — дернул ртом как бы в ухмылке. — А может, действительно мне привиделось только?..

 

36

Я знаю, едва не сказала Ксения вслух — словно они общались, скажем, по «скайпу» и он мог ее слышать. Я поняла. Я ответила на твой вопрос — решила задачку, которую вы тут на «Синефобии» ковыряли несколько месяцев…

Она чувствовала внутри, где-то в средостении, странный зуд, готовый вырваться наружу, например, иканием, или нервным смешком. И проклятое веко опять подергивалось.

…Ну да, до меня дошло, «в чем смысл кино», как ни по-идиотски это звучит. Я могу объяснить главные странности этого нашего любимого, самого странного из искусств. Как связаны его новизна и беспрецедентная востребованность, откуда вокруг него столько мрачных мифов и почему оно так любит кровь и патологию, в особенности в сочетании…

Надо же. Никогда бы не подумала… Самопародийная конспирология, интеллектуальное дуракаваляние — но именно благодаря этой чертовой игре, из-за которой я так круто попала, я в итоге догадалась, что произошло и что происходит. А главное — что мне делать.

Закольцовочка, — она хмыкнула (слегка истерически). Как в любимой мною сценарной схеме.

…Досужие парадоксальные вопросы, как оказалось, имеют ответы (правда, далеко не те, что предполагали спрашивавшие) — и выводы из них актуальны для истории совсем не придуманной и потому куда более жуткой, чем все байки, которыми мы тут себя в шутку пугали…

Она обхватила себя руками за плечи и закрыла глаза. На экране перед ней так и висело одно из старых сообщений на форуме:

…Хронология тут весьма относительная. То есть вроде бы имеется точная дата — 28 декабря 1895-го года в «Гран-кафе» на парижском бульваре Капуцинов Луи и Огюст Люмьеры провели первый в истории платный публичный киносеанс. Даже точно известно количество проданных на него билетов — 35 штук. Но веха эта в очень большой степени условная.

Во-первых, техника. Запечатлевать движение на целлулоидной пленке научились раньше. Да и проекционных аппаратов, аналогичных люмьеровскому, было практически одновременно создано множество разными людьми — так что даже тут техническое первенство почти неопределимо. Во-вторых, искусство. В качестве такового кино начали воспринимать гораздо позже. Но и в сфере чистого увеселения синематограф Люмьеров не воспринимался современниками как принципиальный прорыв — лишь как остромодное развлечение, очередное среди аналогичных.

С «оживлением» фотографий экспериментировали к тому времени давно. Первые успешные опыты фиксации изображений относятся к двадцатым годам девятнадцатого века, а официально изобретение фотографии датируется 1839 годом и связывается с именем Луи Дагера. С тех пор предпринималась масса попыток с помощью последовательности фотоснимков запечатлеть движение. В 1870 году Генри Гейл делал это на своем «фазматропе», тщательно подобрав сменяющие друг друга фотографии. В 1872-м фотограф Эдвард Майбридж, пытаясь определить, отрывает ли галопирующая лошадь хоть в какой-то момент от земли все четыре копыта, прокрутил через проектор кадры с 12-ти фотокамер, установленных на калифорнийском ипподроме. Позже Майбридж сконструировал проектор, названный по-природоведчески: «зоопраксископом».

Исключительно зоология интересовала и Этьена-Жюля Марея, изучавшего птиц, для чего он изобрел в 1882-м «фотографическую винтовку», последовательно фиксировавшую 12 снимков на вращающемся диске. Шестью годами позже он уже использовал созданную Джорджем Истменом (основателем компании «Кодак») светочувствительную целлулоидную ленту — пленку. Еще годом позже Уильям Диксон сделал на пленке перфорацию.

Диксон считается изобретателем первой настоящей кинокамеры, созданной в 1891-м. Хотя английский юрист Вордсворт Донисторп спроектировал таковую еще в 1878-м — но он не сумел ее сделать из-за отсутствия денег. С работавшим в Англии французским инженером Луи Лепренсом, зафиксировавшим движение транспорта по мосту в Лидсе на специально обработанную бумажную ленту, история произошла и вовсе странная — он пропал, не закончив своих экспериментов.

Изобретатель-профессионал Томас Альва Эдисон, человек сугубо практического склада, мигом разглядел открывающуюся на данном поле коммерческую перспективу — он делал именно ярмарочную игрушку (и с успехом ее использовал). Эдисон сконструировал не только «кинетограф», с помощью которого снял один из первых фильмов (человек приподнимал шляпу и кланялся), но и «кинетоскоп», просмотровый аппарат, использующий принцип прерывистого движения пленки мимо глазка в крышке ящика. Кидаешь монетку и смотришь в глазок двадцать секунд. Единственное, чего Эдисон не понял сразу, — такое развлечение должно быть коллективным.

Проекционных же аппаратов в эпохальном 1895-м появилось сразу несколько. В марте Люмьеры представили свой на научной конференции — но буквально месяц спустя Вудвилл Лэтем в Нью-Йорке на Бродвее уже показывал за плату фильм о боксе; в августе в Лондоне Экрс и Пол крутили короткометражные ленты на своем «кинеоптиконе»; в сентябре Томас Армат и Френсис Дженкинс представили в Атланте «фантаскоп»; а за несколько недель до первого сеанса Люмьеров Макс и Эмиль Складановские опробовали в Берлине «биоскоп».

Люмьеры всего лишь первыми стали практиковать данное увеселение в формах, аналогичных нынешним, — собрали зрителей перед экраном. Причем преемственность кино в ипостаси аттракциона по отношению к сегодняшнему дню тут более чем очевидна. Его балаганный характер не только не поколебал, но усугубил Жорж Мельес, недаром бывший профессиональным иллюзионистом — он, ознакомившись с фильмами Люмьеров, сразу оценил степень развлекательности зрелища и первым стал разыгрывать перед камерой коротенькие представления. Более того, он активнейшим образом применял трюки и спецэффекты (фокусник!), отчего считается родоначальником кинофантастики и кинохорроров. Еще в 1896-м — на следующий после условного «изобретения» синема год! — в «Исчезающей даме» Мельес заставил женщину на глазах обалдевших зрителей превратиться в скелет…

Включился скринсейвер.

Cinephobia.ru

GHOST DOG: Интересный вопрос, кстати. Я, между прочим, когда этот очередной ник себе выдумывал, ничего такого в виду не имел. Но сейчас, после твоей подколки, я понял, что да, похоже, случайностей не бывает.

Да уж какой там самурай… Правда — это до меня только сейчас дошло, — я и впрямь, кажется, давно и бессознательно воспользовался советом: «Живи так, как будто ты уже умер». Не имей ничего, что было бы жалко терять. Гляди на жизнь во всей ее мерзости, чтобы понимать: не за что тут держаться.

Некоторое время назад до меня вдруг дошло: а я ведь много лет уже существую под личинами мертвецов. Это тоже получилось не нарочно — просто за время своих шатаний я успел в разных местах влезть в достаточное количество историй с судебной перспективой (бродяжничество, знаешь, чистоплюйству не способствует). Тем более у меня паспорт другой страны. Так что я понял… что в новых компаниях своим именем мне лучше не называться. А чтоб не брать всякий раз творческий псевдоним с потолка и потом не путаться самому, я стал заимствовать ФИО у старых знакомых — по большей части покойников. Почему у них? Из осторожности, из какого-то суеверия наоборот?.. Сам не знаю. А теперь думаю: не от подсознательной ли догадки, что и я сам давно уже из них?..

Я отдаю себе отчет, что все это звучит некоторым кокетством — но если уж ты опознала меня, ты, надеюсь, понимаешь: мне давным-давно незачем что-то из себя перед кем-то изображать. Когда ты лишаешься всех идентификаторов, бирок и ценников — рабочего адреса, домашнего адреса, имени, — ты делаешься равен себе. Помнишь фильм (останемся синефилами) Аки Каурисмяки «Человек без прошлого»? Про финика, которого ударили по голове и увели паспорт — у него отшибло память, он перестал помнить, откуда он и как его зовут. Он стал бомжевать, а когда его отыскали респектабельные родные — отказался к ним возвращаться. Потому что нашел себя только когда избавился от лишнего.

Что-то подобное я опробовал на себе — и знаешь, в чем тут засада? Оставшись наедине с самим собой — таким-какой-ты-есть — для всех прочих ты исчезаешь. Они тебя не видят. Поскольку распознает-то их глаз как раз одно внешнее и лишнее (собственно, мысль не больно оригинальная — я просто убедился, что воплощается она обескураживающе буквально). Чем этого добра на тебе больше, тем очевидней твоя реальность для максимального количества людей. Когда его нет — нет и тебя.

Десять лет назад в панковских компаниях, в которых мы колбасились, нам бы ответили: ну и не надо! Но уже и тогда я вряд ли согласился бы. Я ведь даже в двадцать не был настоящим пофигистом — я хотел работать: я знал, что умею делать вполне уникальные вещи, и я их делал. Но быстро понял, что результата никто не то что не оценивает, а просто не воспринимает. Им нэ трэба, их зрение на подобное не настроено. Но ведь таков же типичный удел графомана — и я потерял всякую уверенность в собственной состоятельности.

А теперь, когда перестают замечать уже меня самого, я потихоньку теряю уверенность в собственном существовании.

Вот я пытаюсь всмотреться в себя, я оглядываюсь вокруг… Некто, неподвижно сидящий глубокой ночью в чужой пустой хате, куда он пробрался втихаря и в нарушение — потому что приткнуться опять некуда и потому что от хаты этой случайно остались ключи. В чужой стране, в чужом городе, без всяких регистраций, объявленный, скорее всего, в розыск — за чужую аферу. Исповедующийся под придуманным сетевым именем анонимной собеседнице (в конце концов у меня ведь нет стопроцентной уверенности, что я сам тебя правильно опознал… С другой стороны — а есть разница?)…

Кто он такой? Да и существует ли вообще? В данный момент так просто поверить, что — нет. Когда почти ничего не разобрать в темноте, и в захламленной пыльной бесхозной квартире настаивается многодневная тишина — которую только усугубляет неритмичное бряканье заоконной капели да невнятное бормотание шпаны в подъезде (ничуть, по-моему, не более вещественной и одушевленной, чем капель — существование, исчерпывающееся ночными нечленораздельными звуками, да прибавлением пивных банок в нише пожарного крана)…

— Саша?.. Привет, это я, Ксения.

— Я узнал.

Они оба некоторое время помолчали. Знарок поймал собственный недовольный взгляд в зеркале заднего вида. Для майора ее звонок был неожиданностью. Он много думал на ее счет, но ни к каким определенным выводам пока не пришел — так что не представлял, зачем она звонит. Тем более, что в последний месяц они почти не общались. Только он собирался спросить, как она сказала:

— Слушай, помнишь, ты говорил о таком Максиме Лотареве?

— Ну? — Майор с бессмысленной пристальностью уставился куда-то вдоль пробки.

— Я, кажется, знаю, где он сейчас.

Передний «мерин» дернулся вперед, остановился метров через пять. Знарок прижал телефон к уху плечом, берясь за рычаг. Подтянулся с промедлением — в дырку уже почти всунулся какой-то урод на «Волге».

— Откуда?

Она стала объяснять — торопливо и довольно сбивчиво, явно нервничая. Про повторный допрос в УБЭПе, на котором присутствовал Кривцов. Про то, что Гордин, оказывается — она действительно понятия не имела! — родом из Латвии.

А Лотарев, получатель денег якобы для Игоря — вообще латвийский гражданин («Я помню, ты тогда сказал, что он иностранец — а тут выясняется…»). Про то, как она, узнав это, стала перебирать всех знакомых Гордина, включая самых поверхностных, пока не дошла до Владислава Минца — единственного, про кого она слышала, что он тоже экс-рижанин. Как из разговора с Минцем выяснилось, что тот когда-то приятельствовал с Лотаревым, что Лотарев с Гординым еще в Риге были знакомы — и что Минц на днях видел Лотарева в Москве.

Тут Знарок прервал ее: не телефонный разговор. Ты где? Собирается в «Собеседник». Это где? На Новослободской. Они договорились в «Якитории» возле одноименного метро через два часа.

…Народу было полно, он не сразу нашел ее. Назарова и воочию производила впечатление человека не в своей тарелке. Совсем была, сучка, на себя не похожа. Для начала некоторое время помялась, потом вдруг объявила:

— Знаешь, я тебе должна признаться. Я не сказала тогда… — она зачем-то держалась за правый глаз. — На самом деле это я все начала. На «Синефобии». С этим заговором.

— В каком смысле?

— Ну, помнишь, в самом конце декабря на форуме кто-то под ником Джон Доу заявил, что вся история кино — это сплошной заговор? — Она говорила тихо, чтоб не слышали сидящие почти вплотную соседи, но в общем галдеже ее слова едва разбирал сам Знарок. — И предложил его расследовать. И стал выкладывать куски старых статей Игоря…

Майор прищурился:

— Так это была ты?

Она кивнула.

— А этот, второй? Как его — Ник?

— Лотарев.

Флэшбек. Декабрь

Сумерки густели на глазах, теряя по углам прозрачность. Ксения все стояла над телефоном, зябко спрятав ладони под мышками, покусывая нижнюю губу — потом с некоторым усилием оторвала взгляд от аппарата и медленно огляделась. Зажгла верхний свет. Покосилась на окно.

В очередной раз двинулась по квартире, включая повсюду электричество и осматриваясь теперь уже максимально внимательно. В кухне опять открыла дверцу под мойкой — но сейчас выволокла мусорное ведро и, взяв винную бутылку за горлышко, поворошила его содержимое. Нагнувшись, заглянула в ящик, вытащила еще одну бутылку — пивную, «Старого мельника». За ней — вторую такую же. Всего четыре штуки. Долго на них смотрела, после чего, словно стряхнув оцепенение, вернулась в ванную, проверила корзину для грязного белья и стиральную машину. В спальне распахнула ящик под шкафом, вытащила одеяло, простыню, подушку, расправила на кровати, придирчиво проинспектировала, даже понюхала. Сняла с наволочки волос и долго щурилась на него, повернувшись к свету. Некоторое время постояла в дверях, прислонившись к косяку, думая.

Наконец глянула на часы, шагнула в «кабинет», сдернула со спинки стула дубленку, набросила на плечи. Не садясь, взялась за мышку, закрыла файл, кликнула «Пуск» и «Выключить компьютер». Захлопнула ноутбук, выдрала мышку из гнезда, а штепсель из розетки. Взяла лаптоп со стола, обмотала его шнуром. Повырубала везде свет и, придерживая левой компьютер, а правой неудобно шаря в кармане в поисках ключей, пошла в прихожую.

Март

— Игорь же, ты знаешь, почти не пил пива…

— То есть он там жил? Лотарев? — уточнил Знарок.

— Мне показалось, он жил там вместе с Игорем и свалил практически одновременно… Как минимум, несколько дней назад.

— А как ты вообще догадалась? Из-за этого звонка? Ты думаешь, это он звонил?..

Она пожала плечами.

— А на хрена ты взяла ноутбук?

Назарова дернула углом рта, не глядя на майора:

— Хотелось понять, чего происходит. Пошарить в памяти этого компа. Зайти с него в мейл-бокс Игоря — может, он автоматически выкинет пароль… — бессмысленно потрогала крышку чайничка с зеленым своим чаем. — Мало ли что интересное там найду…

— Нашла?

— Нет.

— Ну а зачем ты всю эту бодягу придумала? С теорией заговора?

Она посмотрела на него исподлобья с прежней кривой ухмылочкой:

— Игорь мне когда-то говорил про эту «Синефобию». Ну, он как киноман шарился по всяким таким сайтам и сказал: вот, мол, здорово сделано, и люди там интересные попадаются. Мол, он время от времени туда наведывается… А теперь я в ноутбуке нашла пару его статей: про реальных маньяков и киноманьяков, старых-старых еще — он же раздолбай был, ленился память чистить… И тогда я вдруг вспомнила, как Игорь года полтора или два назад зачитывал мне статейку, из интернет-газеты какой-то, что ли — про то, как в Париже в катакомбах нашли тайный кинотеатр неких киноманов-подпольщиков. Мы еще с ним поржали, что вот, мол, сюжет для конспирологического триллера. Начали развивать идею, решили, что лучше даже фильм такой снять, жутко постмодернистский — и через час, естественно, забыли про все… А тут я вспомнила…

Откровенность ей давалась с трудом — аж лицо красными пятнами покрылось.

— …Короче, я зарегистрировалась на «Синефобии» и вывалила всю эту бредятину, добавив его же тексты. Ну да, наверное, рассчитывала, что он зайдет как-нибудь на форум и либо телегу мою прочтет, либо, может, кто-нибудь из тамошних киноманов подхватит идею — ты ж знаешь, форумная публика любит такие игры… Может, думаю, для него это будет такой типа вызов… интеллектуальный… Он же обожал выпендриваться эрудицией… — Назарова делалась все менее внятной и глядела уже только в чашку. — Ведь где бы он ни находился, в интернете-то тусоваться всяко можно анонимно, правильно?.. Ну, надеялась хоть так с ним пообщаться… Да нет, я понимаю, и тогда, в общем, понимала, что это полный бред… Ну дура, да… баба тупая… не могла все успокоиться…

— А мне чего не сказала? — агрессивно осведомился Знарок, хотя она уже, собственно, объяснила.

— Вот потому и не сказала… — Она быстро глянула на него. — Да и если честно, стреманулась я немного. Ты так… несколько неожиданно объявился…

— Ну ладно. Ну а кто ответил-то на твою телегу? Лотарев?

— Теперь я понимаю, что да. — Она сразу собралась, сменила тон. — Сначала-то я думала, что Игорь…

— Как ты поняла, что это не он?

— Ну, все-таки человека, с которым я три года прожила, я от другого отличить могу даже в интернете…

— А почему сначала подумала на Гордина?

— Он ответил мне цитатами из тех же самых Игоревых статей.

— А у него они откуда?

— У него был второй ноутбук Игоря. У Игоря же их два было. Видимо, он многие тексты дублировал. И этого второго лаптопа я в квартире не нашла в тот раз.

— Значит, этот Лотарев его забрал? А на хрена он стал тебе отвечать? И как он узнал про эту «Синефобию»?

— Как узнал — не знаю. Может, тоже от Гордина. А отвечать стал… Он догадался, что Джон Доу, я то есть, провоцирует именно Игоря — и решил поиграть в него.

— В Гордина? Зачем?

Она посмотрела ему в глаза:

— Этот Лотарев — он полный псих.

— С чего ты взяла?

— Я с ним до сих пор общаюсь на форуме.

— На хрена?

— Когда я поняла, что кто-то косит под Игоря, я попыталась понять, кто и зачем. Ну, сначала мы все ходили вокруг кино, подкалывали друг друга, на понт брали — это ты правильно в свое время заметил… Ему явно нравилось в это играть — не отставать от меня… или быть не хуже Игоря… Я его провоцирую, факты какие-то подкидываю — и он тут же спешит ответить своими, уж не знаю, где он их брал. Так эта долбаная теория заговора и сочинялась. Пока мне не удалось его на личное общение подбить, почти тет-а-тет. Мы оба под другими никами начали на том же форуме другую тему. Уже о дорогом и сокровенном… — усмехнулась. — Целый эпистолярный роман нарулили.

— А ему это было зачем?

— Я тебе говорю — он ненормальный. В прямом смысле. В клиническом. Это еще Минц сказал — что у Лотарева такие тараканы в башке… И ты бы почитал, что он пишет… Ты же в курсе, психи такого рода, которые по интернет-болталкам шляются — им же только дай повод выговориться… Ну, я и дала ему повод…

— И что он там писал?

— Много чего. Ну, например, что он — привидение. Нет, на полном, глухом серьезе! И не метафорически — он сам настаивал — а буквально.

Знарок не удержался, фыркнул. Но Назарова и не думала улыбаться:

— Вообще некротические явления — это его стойкий идефикс. Явно некрофильский какой-то задвиг: покойники, разложение… как там: зеленые гнилостные сети, гнилостные пузыри, трупная эмфизема… — это я его цитирую. То-то он за ужастики, за маньяков так ухватился — он же наверняка дрочил, урод, когда всю эту бредятину патологическую выкладывал…

— И он что, признался, как его зовут и где его искать?

— Нет, конечно. Что это тот самый Лотарев, я стала догадываться после того, как узнала, что они с Игорем с Риги еще были знакомы. Ну смотри: он для Игоря получал бабки в этом банке. И в это время кто-то жил в квартире Игоря. Кто-то, у кого оказался ноутбук Игоря. Кто косил под Игоря на форуме. А он еще мне признался, что любит представляться новым людям под именами разных своих знакомых. Мертвых знакомых…

— Мертвых?

— Да. А Минц мне говорит, что видел Лотарева на днях в Москве. И тут мой сетевой собеседник проговаривается, что живет сейчас в квартире Игоря.

— В какой квартире Игоря?

— В той самой. На Бакунинской, восемь.

— Что он, так и написал?

— Нет. Но я его развела, — она осклабилась уже откровенно злорадно. — Недаром я несколько месяцев его подначивала — и он наконец-то проговорился. Понимаешь, он графоман, он катает длинные пафосные телеги, как-бы-философские и как-бы-художественные, описывает окрестные пейзажи, идеи свои излагает — и страшно любит покрасивше выразиться. Ну вот он сегодня ночью и выразился. Какую-то херню очередную толкнул — но обмолвился при этом, что у него за дверью молодняк по ночам тусуется и мусор кидает в нишу от пожарного крана. Я же тысячу раз у Игоря на Бакунинской ночевала — у него эта ниша как раз рядом с дверью. И гопников все время слышно.

Знарок долго внимательно ее разглядывал.

— А почему ты мне позвонила?

— Саш… — Она смотрела на него со странным выражением. — Саш, я думаю, он убил Игоря.

 

37

Рига, май 1998-го

«Макс… Зеленый…» Да. Да.

Я вспоминаю.

Вот кого мы встретили на станции.

Вчерашнее, наконец, цепляется за что-то в сознании — за это имя, погоняло — и мне таки удается его удержать… несмотря на яростную, режущую, осколочную боль под черепом… удержать и подтащить ближе… Да… Вот мы всей толпой стоим на перроне, орем, ржем и не стесняясь окружающих дохлебываем из горла — и тут нас окликают. Их двое, и они тоже, кажется, уже оба хорошенькие. Лысый Русел и этот самый Зеленый.

Парень, странноватый, как и его кликуха — вечно с таким видом, будто мыслями он отсюда далеко… С ним, в отличие от Ника, мы почти не знакомы — но вчера у меня почему-то создалось впечатление, что он меня знает лучше, чем я его. Почему-то у меня в памяти осталось, как он смотрит на меня и заговаривает со мной — и мы о чем-то говорим… а потом оказывается, что все мои, галдя, толкаясь и распугивая окружающих, грузятся в электричку, а я, Ник и этот Зеленый шагаем на маршрутку, затаривая по дороге (тут же, на станции, в магазинчике) какого-то пойла…

И мы едем сюда, а потом сидим здесь, на этой кухне, час за часом, до темноты, до глубокой ночи, пакуясь, допивая, отправляясь за добавкой и пакуясь дальше — и непрерывно говорим. Все время. Все трое. Перебивая друг друга. Нещадно дымя, непрерывно пасуя друг другу чью-то зажигалку… О чем? Это я восстановить сейчас не в силах — но я отчетливо помню собственное лихорадочное стремление выговориться, мучительное ощущение освобождения: тебя прорвало, из тебя непрерывно течет (что-то гнусное, накопившееся, что невозможно больше носить в себе — ты изливаешься, как фурункул гноем) — течет, течет, течет и все никак не кончается…

Что-то произошло вчера, что-то между нами троими — нас всех прорвало одновременно; нас троих словно замкнуло, закоротило и несколько часов трясло в судорогах и искрах. Может, дело в бухле, в его диком количестве, может, это пьяная аберрация — но у меня осталось, оказывается, ощущение полного, небывалого, захватывающего взаимопонимания, какой-то последней, ледяной ясности и глухой безнадеги…

А потом он уходит, пропадает — Зеленый, и мы с Ником остаемся вдвоем, в совершенно уже невыносимом чаду, пьяном поту и сумасшествии, и продолжаем говорить, срываясь на крик, пить и дымить, и задетое моим неверным движением приспособленное под пепельницу блюдце летит на пол, а Ник придвигает — «Все равно он дезертировал…» — Баксов высокий стакан, куда я кидаю незатушенный бычок и потом долго слежу за идеально вертикальной струйкой белого дыма, привычно и невменяемо констатируя: кадр!..

А потом…

Все.

Глухо.

Потом я прихожу в себя в ванне, в чем мать родила, с черной дырой вместо памяти, словно слопавши клофелина-рогипнола, и подбираю свои залитые шмотки… и вижу следы крови на кране кухонной мойки… а потом — Русела…

Я остервенело тру лицо. Головная боль, пульсируя, отдается в десны. Я по-прежнему в прихожей, но уже на ногах; эти двое, наконец, свалили и за дверью снова тихо, только пронеслись раз, повизгивая и преувеличенно топоча, сверху вниз какие-то дети.

Позыв немедленно рвать отсюда когти снова одолевает, по-поносному беспрекословный — но теперь меня хватает подумать о собственных отпечатках по всей квартире… на стаканах… на ноже… И — о Зеленом, об этом странном парне словно не от мира сего, который был вчера с нами (о чем все, оказывается, знают) и который так вовремя пропал…

Я в очередной раз вздрагиваю, когда в очередной раз принимается пиликать мобила — видимо, Никова. Вдруг меня подмывает посмотреть, кто звонит — я возвращаюсь и, помедлив, заглядываю в комнату. Задерживаю дыхание от накатившего запаха. Телефон… Телефон валяется на кресле в дальнем углу — требовательно светит экранчиком. Я понимаю, что мне не пройти туда. Да и на хрена оно мне — опять же, наверное, эти уроды…

Но трубка никак не унимается. Звонит минуту… полторы… И я, стараясь не дышать, делаю один осторожный шаг, другой… огибаю блевотину… огибаю кровь… обхожу тело… Поднимаю глаза на древний шкаф и вижу на полированных пыльных дверцах свежие глубокие борозды.

Телефон все звонит.

Я шагаю к креслу. Я не беру мобилу в руки — я присаживаюсь перед креслом на корточки, глядя на экран.

На экране высвечено: Бакс.

Я протягиваю руку. Я отдергиваю руку. А он продолжает звонить.

И тогда я, по-прежнему не беря «Эрикссон» в ладонь, тычу одним пальцем в клавишу ответа.

Москва, март 2006-го

Рафка отозвался по телефону барственно-недовольным голосом и предложил заходить на Малую Дмитровку, где он (так и было сказано: «я») теперь базировался. То есть базировалась какая-то свежеиспеченная (очередная из бесчисленных) кинокомпания со звучно-бессмысленным наименованием «Селена-филмз», куда Рафка Симонян пристроился, удрав из предыдущей, — надцатой в его карьере. Когда-то Рафка был лучшим друганом Липченко, с которым они, помнится, в присутствии Ксении сумрачно-деловым тоном (все более деловым по мере приятия «дринков» внутрь) обсуждали тактику покорения Канна, потом переметнулся к той самой шобле, что развела прошлой зимой спонсоров на Гоа, а недавно уже от имени «Селены» выкупил киноправа на нонконформистский бестселлер Влада Минца — причем свел их незадолго до своего исчезновения вездесущий Гордин. О чем Ксении Минц случайно обмолвился во время их разговора.

Особнячок на Малой Дмитровке оказался вполне импозантным — может, даже историческим. В нем, разумеется, шел ремонт, усугублявший традиционный для любой подобной конторы бардак, естественную среду обитания персонажей типа Рафки. Озабоченно помелькав для пущего впечатления из двери в дверь, персонаж усадил Ксению в своем недоотделанном кабинете с высоченным сферическим потолком (не иначе расположенном под самым куполом особняка) и некоторое время утомленно изображал не то Джерри Брукхаймера, не то обоих братьев Ванштейнов в одном лице, покровительственно намекая, что если Ксения будет себя хорошо вести, то он, гранд-продюсер Симонян, возможно, даст ей по давнему знакомству и доброте душевной бесценный шанс поработать на «Селену»…

Давно привычная к этой публике Ксения терпеливо все переждала и осторожно спросила про Игоря. Ну да, он общался с ними в самом конце декабря. С Толиком даже больше. Он еще помогал Толяновым друганам делать какой-то сайт про готику всякую, консультировал насчет киноужастиков, я видел списочек названий так из пятисот… Толян где? Да только что здесь был. — Так Толика ты тоже сюда сманил? — Ну он же не дебил, понял, что с теми козлами ловить нечего… Ало, Толян?.. Толян, слышь, зайди ко мне, у меня тут Ксюха…

дата: 24.03.2006

от кого: [email protected]

кому: Ксения Назарова [email protected]

тема: Re: пара вопросов в прошедшем времени

Здравствуйте, Ксения.

Что да, то да: письмо Ваше было неожиданностью — хотя бы потому, что заставило вспомнить людей, о которых я почти не думал уже без малого лет десять (при том что одних в свое время неплохо знал, а других и вовсе числил в близких друзьях). Кстати о них: Вы ссылаетесь на Оксану Бабич (и Петруха говорил, что она в кои-то веки ему позвонила — спросить мои координаты), стало быть, знакомы с ней. Напишите, пожалуйста, в качестве ответного одолжения, где она нынче и чем занимается, — все-таки некогда мы с Ксанкой довольно близко приятельствовали, а потом я полностью потерял ее след.

Что же до Лота и Гарика Гордина, то они, насколько я слышал, действительно познакомились еще в детстве — не то в школе, не то в общем дворе. Правда, в те поры, когда их обоих знавал я (года с девяносто третьего по девяносто восьмой), они не только не были друзьями, но и почти уже не общались. Хотя Баксом Лот стал, если мне память не изменяет, именно с Гариковой легкой руки. (Там примерно такая была цепочка: он его сначала называл как у Стругацких — Мак Сим, Мак (Каммерер, помните?). А он же еще — в другой уже книжке — и Биг-Бак. Так Игорь над ним прикалывался: Биг-мак, Биг-бах (это когда Макс на иглу сел… правда, он тут же и слез…). Ну и переделалось потом нечувствительно в Бакс…) Но насчет дружбы — это сильное преувеличение. Все-таки слишком они разные люди (в чем-то даже антиподы), и круг общения у них со временем сделался совсем разный.

Гарик, например, всегда был страшно тщеславен и в любой ситуации в первую (и вторую, и третью) очередь озабочен производимым им впечатлением. На это уходил он весь, ничего другого ему по большому счету от жизни нужно не было — так что он слыл умницей и талантом (не исключаю, что до сих пор у вас слывет) без какого бы то ни было убедительного основания. Нет, он не дурак, знает довольно много, язык подвешен — но у него нет ни целей, ни убеждений, ни принципов, ни характера. «Человек без свойств». Пустышка.

(Если и есть у него какая-то ярко выраженная особенность — то это разве что патологический инфантилизм. И обаяние у него инфантильное, и тщеславие. Он всегда во всем должен выглядеть лучше всех! Знаете, избалованные малолетки начинают реветь, если присутствующие не ахают дружно в их адрес: умница ты наша!.. Да, он всегда хотел в Москву — он же должен быть столичным жителем, а не каким-то там латвийским провинциалом! А переехав, ото всех в Москве скрывал (совершенно по-детски), что не оттуда родом, кроил из себя большего сноба, чем любой москвАч (извините). Потому и со старыми знакомыми, здешними, сразу напрочь порвал. У меня есть подозрение, что он и жену свою первую потому бросил, что она об этом знала…) Вы, вероятно, скажете, что я к Гарику строг — но это ведь благодаря Вам он оказался в столь невыигрышной позиции для сравнения. Я имею в виду Лота.

Вот уж кто был талантлив по-настоящему — так это Макс. Я думаю, из всех, кого я знал, Лот стоил больше, чем кто бы то ни было. Вообще по-человечески. Ведь причина того, что штучные задатки его пошли в итоге коту под хвост (чему мы все свидетели), — не в отсутствии характера, а как раз в его абсолютной цельности. Лот — я совершенно не сомневаюсь — мог бы добиться очень многого: в том, что умел и хотел. Проблема (чья, кстати?..) в том, что он органически не может заниматься тем, что презирает. Так что вы понимаете: в нашем общем энтропийном болоте у него не было шансов.

Творчество, как известно, — это коммуникация. Но что ты будешь делать — ты, блестяще владеющий языком, имеющий что сказать окружающим, — когда все вокруг давно позабыли членораздельную речь? И тут уже избранность оборачивается выбраковкой.

Когда человеку действительно много дано, когда ум и талант становятся доминирующими, так сказать, свойствами натуры, эта ее составляющая — собственно человеческая, если угодно — она перевешивает составляющую естественную, природную… животную… спасительную в итоге. Я имею в виду, с точки зрения физического выживания спасительную… А у такого человека естественная способность бездумно приспосабливаться к любым условиям ослаблена — он становится слишком требователен к реальности, он ее воспринимает не как не подлежащую оценке данность, а как объект осмысления. Ну а каков может быть результат честного осмысления окружающей нас с вами сегодня похабени — вы догадываетесь…

Считается, что обыденная жизнь скучна. Не знаю, как при других темпора и морес, но здесь и сейчас — она еще и страшна. И это, конечно, ощущается не только обостренно чувствующими натурами — а в той или иной мере всеми. Просто большинство глушит страх, лихорадочно придумывая себе проблемы и потребности: семейные, рабочие, денежные — запихивает в эту щель, откуда тянет ледяным сквозняком, первое, до чего дотягиваются если не руки, то мысли. А что еще остается, если хочешь не просто жить, но и получать от процесса хоть какое-то удовольствие? Потому что если быть до конца честным с самим собой — остается только противоположный вариант: жить так, чтобы терять тебе было нечего. Но в таком существовании нет уже совсем никакой радости.

Не буду повторять банальность, что хуже всего обычно приходится лучшим из нас, — при том, что эта банальность, поверьте, перестает быть умозрением, когда раз за разом подтверждается на примере твоих личных знакомых. Может, я потому и так редко теперь вспоминаю о своих друзьях десятилетней давности, что это попросту больно. Мне повезло в свое время знать множество крайне незаурядных людей — и не повезло именно на их примере наблюдать работу этого подлого сепаратора. Макс, если правда то, что я о нем слышал, окончательно опускается, спивается и чуть ли не бомжует. Ник, Руслан Никонов, и вовсе погиб, жутко погиб, еще восемь лет назад. Между прочим, и про Оксанку Бабич я Вас потому спрашиваю с пристрастием, что помню ее как отменно одаренную девчонку; я очень надеюсь, что хотя бы она в итоге выкрутилась — потому что в том состоянии, в котором я наблюдал ее последний раз (давным-давно), это было тяжелое зрелище. Кстати, если Вы с ней общаетесь, то не сочтите за труд, намекните, что хотя бы написать старине Горшку — дело не столь уж запарочное и травматичное:)

Никакой реакции на это свое электронное письмо Гоша Рожкин по прозвищу Горшок так никогда и не дождался.

 

38

Рига, май 1998-го

— …Оксанка? — Голос хриплый, далекий, но знакомый. Его голос, Зеленого.

Я молчу. Я даже немного отодвигаюсь от кресла.

— Ксюха?.. Ксюха, ты там? Это я, Макс… Ты все помнишь?..

Я не собираюсь отвечать — но отвечаю:

— Ничего не помню.

Я не узнаю своего голоса. Боль проводит трепанацию черепа изнутри.

— Ник… Русел… — Его едва слышно. — Он зарезался. Ты не помнишь?..

— Откуда ты знаешь?

— Я видел… Я же в комнате валялся… Не помнишь?.. Вы еще сидели, а я уже не мог, я спать пошел. Я подорвался оттого, что вы орете… Вы стояли в комнате и орали, оба никакие совершенно… — Он говорит с большими паузами, с очевидным трудом. — Ну, Ник… он же, ты знаешь… и его явно опять понесло… Мы же вчера нажрались как… еще колес каких-то… дерьма схавали какого-то… такой расколбас пошел… А Ник, ты же помнишь… у него вообще вчера чего-то… Я смотрю, он ножом размахивает… Орет — и раз, раз лезвием по шкафу, по дверце… Я на диване лежал, он стоял спиной ко мне… к тебе лицом. Вы сретесь страшно, он ножом машет и все повторяет: «Не веришь? Не веришь?..» А ты его на хуй посылаешь. И по Нику видно, что он абсолютно никакой, башню на хрен сорвало… и нож… — Зеленый время от времени переводит дыхание, как астматик. — Я стреманулся, думаю, сейчас он точно… я хочу встать — но я еще совершенно кривой, ни встать не могу, ни думать, ни черта, пытаюсь подняться, вертолет дикий… И вдруг вы затыкаетесь оба. Как по команде. Смотрите друг на друга. И тогда он поднимает нож этот — и себя по горлу… У него кровь… я никогда такого не видел… даже не представлял… как из шланга… прямо на стену… на тебя… ты же совсем рядом стояла… лицом к лицу… — Голос в трубке прыгает и срывается. — И сразу свалился, моментально, мордой вперед… на тебя практически… Я видел — у тебя даже лицо в его крови было… и вообще спереди все… Блядь, я вспоминаю, меня даже сейчас трясет… Ты не помнишь?.. Ты блеванула, прямо где стояла, и ломанулась куда-то назад. Я протрезвел тут же, вскочил… То есть мне казалось, что протрезвел… На самом деле ни хера я не соображал совершенно… от такого…

(…Все отодвинулось, весь мир. Он ненастоящий и ничто в нем не важно. Где-то бубнит, торопится, запинается, давится словами чей-то голос — посторонний, лишний; он будет бубнить еще долго и слушать его совершенно необязательно…)

— …Крови — море. Теплая прямо… течет еще… Пиздец… Я к нему — но он все… Даже не дергался, представляешь? Моментально. Я попытался его перевернуть — у него все горло, наискось… со всей силы, видимо… Я хватаю трубу в «скорую» звонить… хотя понятно, что бесполезно… но тут до меня доходит… я не знаю, как до меня дошло, у меня же в мозгах вообще хрен знает что было… Но я вспомнил, как он тебе этот нож давал — ну, когда мы еще начинали только, Ник че-то резал им, закусь там… По пьяни в стол его втыкал. Цени, говорит, острый, таким и припороть можно… Ты его в руки брала, порезалась… Я ж думаю, менты снимут отпечатки и тебе еще убийство впаяют. Из меня какой свидетель, я же пьяный в жопу… Я к тебе — а ты в ванной заперлась. Я стучу — ты не открываешь. Че-то делать надо, но башка вообще никакая… ноги еле держат, руки в крови… и труп в квартире…

(…Голова кружится, но ничего неприятного в этом ощущении нет — наоборот. Легкость какая-то…)

— …на кухне кое-как отмыл — и куда-то меня понесло, на улицу… Ночь глухая… Не помню, чего я делал… ни хера не помню… кажется, в кругосветку еще какую-то ломанулся за бухлом. Проснулся в садике на веранде, заблеванный весь… кровь на одежде… Но мобила, слава богу, при мне… тоже заляпанная… Я хочу тебе звонить — и вспоминаю, что у тебя же трубы нету… Ну, я думаю, вдруг ты еще там. Мне показалось, что ты в ванной так и отрубилась… Я звоню Нику на трубу — никто не отвечает. Я Горшку звоню твой домашний узнать. Звоню по домашнему — никто не берет. Я думаю, в ментовку надо по-любому бомбить. Я же помню, Ник вчера еще по телефону говорил пацанам: с Зеленым, типа, бухаем. Так что объясняться по-любому придется. А у меня сейчас такое состояние, что только с ментами тереть… Ну, короче, я в «Реанимацию» за пивом, чтоб хоть немного в себя прийти. Опохмелился слегка, думаю, давай еще на всякий наберу Ника…

Он замолчал. Я тоже не могу ничего из себя выдавить. Вообще — собраться с мыслями. Что-то мешает — какая-то незначительная, но раздражающая мелочь…

— Что делать? — выдавливаю наконец.

— Вали, Ксюх, оттуда. Только смотри, чтоб никто не видел. Дико осторожно, слышишь? Я скажу, что ты вчера раньше ушла, что мы вдвоем с Ником догонялись…

…Что же такое? Что-то мешающее, как соринка в глазу…

— Они ж тебя самого посадят, — говорю.

— Я нож этот не трогал.

В глазу… Глаз… Правый…

— Ты точно помнишь?

— Кажется… Давай, уходи оттуда. Я тебя отмажу. Только смотри не забудь своего ничего… Давай, через пятнадцать минут я в ментовку звоню. И запомни, если что: ты ушла вчера в десять вечера. Запомнила — в десять?..

…Это у меня правое веко дергается. Я зажмуриваю глаз, открываю — не помогает. Тогда я прижимаю его указательным пальцем.

Москва, 24 марта 2006-го

Весна. Надо же. Все-таки весна.

…Березовые лохмы на фоне оттаявшего — облака, как последние снежные островки, — неба (распадающийся инверсионный след — отпечаток протектора). Все прищурены и изгвазданы. Солнце слепит из пенистых луж, из ослизлых наледей, из влажного асфальта, из «отражателей» салатового жилета угрюмого мужика с ломом. Пятнистые колотые пластинки льдин плавают вместе с бычками и талонами в зелено-коричневой воде у бордюра; распадающиеся снежные брустверы зернисты, крапчаты и комковаты как пшеничная «кирза». Очумелая галка на грязном дорожном ограждении резким одиночным писком через небольшие равные интервалы перекликается с заглючившей автосигнализацией…

После короткой встречи с Толиком Ксения нырнула в машину (чудовищно забрызганную), сняла, сунула на торпедо темные очки и немного посидела за рулем — откинув голову и вертя в пальцах ключ. Крупный, тяжеленький — наверняка от навесного замка. Она не позволяла себе даже мысленно забегать вперед. Она позволила себе только кривовато хмыкнуть, прежде чем сунуть этот ключ в сумку, другой — автомобильный — в зажигание, надеть очки и оглянуться на предмет выезда.

…Переться пришлось через весь город, к черту на рога, на Юго-Запад. По Ленинскому чуть не до самой Кольцевой. В совершенно незнакомый район. Где следовало найти улицу Академика Виноградова, а на ней — строение семь. По данному адресу значился некий ГСК «Мотор», один из гаражей которого принадлежал Толику Иванову из «Селены». Хозяин этот бокс по прямому назначению давно не использовал, превратив его просто в сарай, куда складировал по мере надобности что угодно: от мебели до стройматериалов — благо жил раньше как раз рядом.

Ключ от бокса у него неожиданно попросил Игорь в конце декабря: требовалось ему ненадолго пристроить что-то, Толик не помнил, что, — а было некуда. Гараж ивановский стоял сейчас почти пустой, ключ он Игорю, конечно, дал — но с тех пор никаких вестей как о первом, так и втором не имел. Зайдя позже в гараж, Игоревых вещей Толик не обнаружил. Да, второй ключ у него имелся, и Толян даже вручил его Ксении — правда, в сопровождении грозного взгляда и после торжественной клятвы не вести себя по-гордински: этот теперь единственный…

…«Мазда» некоторое время переваливалась на колдобинах как утка — чтоб наконец с плеском погрузиться в безбрежную (хорошо хоть не бездонную) лужу. Одолев ее, Ксения повернула налево, медленно проехала вдоль не очень длинного ряда одинаковых глухих ворот и остановилась напротив бокса номер шесть («седьмое здание, шестой гараж — легко запомнить…»). Заглушила мотор, вышла (в размокшую грязь), осмотрелась. Солнце бликовало, ветер ерошил волосы. Серели расползшиеся сугробы, валялись старые покрышки, смотрели слепыми торцами не то складские, не то заводские корпуса. Ни души было не видать, только дальний бокс стоял распахнутый.

Она подошла по коротенькому пологому цементному взъезду к воротам с полустертой белой шестеркой, пошевелила замок — действительно навесной, здоровый, тронутый ржавчиной. Еще раз огляделась, сунула в него Толиков ключ. Освободила дужку из проушины и взялась за створку. Та шла с недовольным скрипом. На Ксению пахнуло погребной сыростью и слабым автомобильным (бензиново-масляным), всегда казавшимся ей не лишенным грубоватой приятности духом.

Она сняла очки. Бокс действительно был пуст — но лишь посередине. Вдоль стен автозапчасти, канистры, лейки, полупустые бумажные мешки с какими-то замазками, набитые невесть чем черные мусорные пакеты, брезентовые рюкзаки, «челночные» клеенчатые сумищи, а также тряпки, коробки, ящики, садовые инструменты, доски, рейки, рулоны, мотки, штативы, козлы, стулья, какие-то широченные фанерные листы и прочая, прочая лежали, стояли, громоздились сплошными непроглядными зарослями. Гулко стуча каблуками по цементному полу, Ксения вошла внутрь.

Cinephobia.ru

Параллельные прямые

23.03.2006. ANNIE1: Ну ладно, вот мы друг друга раскусили. И что дальше? Чего ты-то все эти три месяца добивался, если знал, кто я? И кстати, как ты меня узнал? Где-то видел? Почему я тогда не видела тебя?

23.03.2006. GHOST DOG: Видела, мать, видела. Даже, по-моему, пару раз, хотя и мельком. С Гариком, в ноябре или в декабре. Только не узнала. Я сначала думал, ты просто вид сделала, что мы не знакомы, а потом понял: правда не узнала. И понял, почему. Понял, когда со слов Гарика догадался, что ты ему (а значит, всем тут, в Москве) заливаешь, что в Питере всю жизнь прожила, а не несколько лет.

Мне стало ясно, что ТУ жизнь ты просто вымарала из памяти и сознания. Стерла. Нажатием Delete. Вместе с собственным именем, страной Латвией, вместе с тогдашними знакомыми — а главное, с тогдашней собой. Я ведь сам сейчас еле тебя узнал. Чего там — когда Гарик сказал, как тебя зовут, я уж поверил, что обознался; я так бы ничего до сих пор и не понимал, если 6 он не добавил, что по паспорту ты — Оксана. Могу поздравить: ты действительно стала другим человеком. И когда я в этом убедился, мне сделалось страшно интересно — как? И чего ты добилась в итоге? Потому интересно, что у самого у меня ни черта подобного не вышло.

У нас с тобой всю дорогу так — без взаимности: я на тебя всегда куда больше внимания обращал, чем ты на меня. Еще с Риги — извини, что напоминаю. Ты, по-моему, меня тогда вообще почти не замечала (правда, что ты замечала?) — а ведь я один из немногих знал, что с тобой творится.

Я знал, я очень хорошо знал, что это такое: когда главный смысл твоего существования и единственная абсолютная ценность ни для кого больше не только ни черта не значит, но и вообще не существует. Что значит быть обладателем золотого клада в стране, где рассчитываются исключительно дерьмом: где все рвут друг другу глотки за то, от чего тебя воротит, — но где единственное, что ты можешь сделать со своими бесценными слитками, это распилить на грузила.

Энергия мысли и творчества — страшная штука: она и так расшатывает стенки своего «реактора», а если ей не находится выхода и применения — разносит его к черту. Я видел, как это происходит с тобой, с нами обоими — и все искал возможность пообщаться по душам, еще тешась самообманом, что, может, хоть вместе мы нащупаем какой-то выход. Ну, мы и пообщались. Даже втроем с Ником, у которого был тот же синдром. И доходчиво объяснили друг другу то, что было на самом деле понятно всегда — что выхода нет. Что его не может быть в принципе. Нам хватило всего одного вечера.

Как ни смешно, но спустя восемь без малого лет я купился на тот же самый самообман! Я посмотрел на тебя, на новую тебя, довольную (вроде как) собой и миром — и подумал: может, ты нашла какой-то вариант? Может, он есть, а я его просто не заметил? Ну что, Jane Doe, я долго окучивал тебя на «Синефобии», осточертев всем знакомым и полузнакомым киноманам кретиническими вопросами, я таки добился признания и взаимности, я вызвал тебя на приватный и даже довольно искренний (правда же?) диалог — чтобы в очередной раз удостовериться: нет выходов. Нет вариантов.

Их нет хотя бы потому, что никто из нас никогда даже не стоял в ситуации выбора.

Даже тогда — в отлично обоим нам памятном мае девяносто восьмого. Ни ты, ни я, ни Ник. Ни даже Ник.

Тебе в то утро выбирать было не из чего. Единственная альтернатива валялась, окоченевая, перед тобой в вонючей луже засохшей крови. Неминуемую смерть нельзя считать альтернативой и вопрос стоял только так: хватит ли у каждого из нас силы и гибкости трансформироваться для совсем другого существования (как, не знаю, у рыбы в высыхающем водоеме)? У тебя — хватило, ты сумела отрастить легкие и конечности. У меня мало что вышло: я все больше ползаю, задыхаюсь и вряд ли долго протяну.

Не стоит вообще преувеличивать способность человека к осмысленному выбору. Ни хрена мы как правило сами не решаем (даже те, кто способен осознать сам факт выбора). Решает не сила наша, а слабость — не разум и воля, а рефлексы. Физиология. Клетки центральной нервной системы.

У Ника последняя была с неустранимым дефектом под названием «стойкая суицидальная фиксация» (помнишь его исполосованные с внутренней стороны предплечья?). Поэтому Ник восемь лет уже как на Новом Болдерайском кладбище. У меня — набор мелких и крупных неполадок: фобии, неврозы, алкоголизм и патологическая асоциальность. И вот он я: ни с чем, ни при чем, никто, нигде. У тебя… ну, про себя ты сама много писала.

Если ты сравниваешь, к чему мы оба пришли за эти восемь лет, ты, наверное, испытываешь некое запланированное спокойное удовлетворение: вот наглядное подтверждение, что ты сумела выжить. По сравнению с моим пьяным бродяжничеством (я ни на децл не красуюсь: это существование действительно сводится только и исключительно к бессмысленному пьяному полусумасшедшему мелкоуголовному бродяжничеству) ты действительно ЖИВЕШЬ, живешь комфортно и полнокровно, имея основания для довольства собой и миром… Точно так же, Ксанка, как я все эти восемь лет, вспоминая Ника, говорю себе: ну ты хотя бы ЖИВ. Хотя бы физически. Ходишь, говоришь, превращаешь кислород в углекислоту, а жратву в какашки…

А знаешь что НА САМОМ ДЕЛЕ? На самом деле не только мы с тобой за это время пришли к одному и тому же — а мы оба спустя восемь лет пришли к тому же, что и Ник!

Мы оба — покойники, Ксюха. Неважно, что ходячие. Так даже хуже (ибо сказано: «хороший покойник — мертвый покойник»). Монстры, (анти)герои того самого жанра, что мы с тобой столь горячо обсуждали последние месяцы. Ну а что жизнь после смерти, не-жизнь то есть, у нас с тобой разная — дело исключительно эстетики. В этой разнице есть своя логика, хотя она ничего не меняет и не отменяет. Я, социопат, не способный нормально существовать среди себе подобных и всю дорогу терявший социальные и человеческие связи, в итоге просто развоплотился. Сделался чем-то вроде привидения. Это ведь впрямь не фигура речи: меня не видят в упор — буквально!

А ты — ты таки умерла в своем прежнем качестве. В качестве носителя разума. Ты захотела стать такой же, как те, у кого его и не имелось никогда (не в принципе — а как доминанты существа). Но ты — это ты: такая как ты есть, и для тебя-то он был доминантой! Нельзя себя настолько изменить — можно только убить. Ты сделала это. И умерла.

Ты продолжаешь есть, пить, выступать по телику, сосать кому-то член, тусоваться по кабакам, менять прокладки, катать сценарии, испражняться, ездить в Барселону — но ты покойница. И ты ведь сама это знаешь. Просто стараешься об этом не думать. Но получается чем дальше, тем хуже — правда? Потому что распад тканей-то идет: наступает и пропадает окоченение, появляются трупные пятна, буреют кайма губ и углы глаз, зеленеет, начиная снизу, живот, крепчает запашок меркаптанов… Принюхайся — от тебя же невыносимо смердит. Посмотри на себя, остановись и посмотри внимательно: на эти раздутые руки и ноги, на вспученное туловище, на серо-зеленую кожу в грязной венозной сетке, на лопающиеся, исходя газом и сукровицей, гнилостные пузыри с бледно-желтым дном. Потрогай себя — видишь, как легко снимается эпидермис? Глянь в зеркало: ты узнаешь это толстое перекошенное лицо с шевелящимися в углах глаз личинками, с текущей изо рта бурой жижей? Оно тебе нравится? Ты довольна, Ксюха?

Ксения сморщилась, но дочитала до конца. Брезгливо кликнула другую страницу, пробормотала: «урод больной… ебанько», потом вдруг фыркнула. Прикрыла на секунду веки, слегка передернула плечами и решительно взяла телефон. Нашла в памяти номер, мотнула головой, отбрасывая волосы с уха.

— Саша?.. Привет, это я, Ксения… Слушай, помнишь, ты говорил о таком Максиме Лотареве?

 

39

24 марта, вечер

— Так чего, эта хата так все время пустая и стоит? — спросил Паша.

— Да вроде нарисовались уже какие-то претенденты-родственники, что ли. — Знарок пожал плечами, затянулся. — Но пока они права на нее не имеют. Они приезжали из Латвии своей, но когда срок у виз кончился, обратно свалили…

— А этот — залез туда?

— У него ключи остались. Он же бомжует. Смотрит, видимо: пустая хата. Ну, взял, зашел…

Паша хмыкнул. Знарок тряс пепел в окно с опущенным стеклом и смотрел через пустой двор на первый подъезд восьмого дома по улице Бакунинской. Этой суке Назаровой он, конечно, не доверял — но как только услышал вчера от нее про Лотарева, сразу послал ребят пробить гординскую квартиру. Оказалось, не соврала коза — этот урод, надо же, действительно там живет. Знарок поставил наружку. Поздно вечером Лотарев вернулся в квартиру. Знарок взял Пашу и мигом приехал.

Это была удача. Это была удача, на которую он и надеяться не мог. Ну что, спасибо Назаровой, хмыкнул он про себя… От же злоебучая девка. От же сука. Всех сдала. С Гордина своего начиная…

На хера она именно Аркаше-то стукнула, что он нал получать будет? Дацко думает, она не знала, что КБИ отмывал бабки вместе с «Логосом», что ребята из «Логоса» сами напрягли Гордина их для своего Фонда (как бы!) снимать… Гордин же, мудак, пробился в очередной раз кругом, задолжал всем, причем какие-то немереные суммы — вот они его и подписали этим заниматься: сами уже, по ходу, ссали, знали, что у банка проблемы начинаются… Но дура Назарова-то думала, что Гордин собирается «Логос» кинуть, партнеров своих типа, — ну и стукнула Аркаше, у которого пол-«Логоса» друганы. Она правильно понимала, что Дацко Гордина не переваривает и подляну ему устроит по такому случаю обязательно. Ну, Дацко и устроил.

Знал же, гад, что Знароку бабки позарез нужны… Конечно, Знарок за это ухватился. И как, на хрен, сначала-то все удачно шло! Узнать, что КБИ засвечен, майору, конечно, было нефиг делать. А потом прессануть под это дело козлика, что выдачу оформлял, и узнать, как и когда будут обналичены без малого восемьсот штук… Козлик сказал, Лотарев — это не человек, это только паспорт: Гордин, мол, тоже не дебил и тоже ссыт на себя все писать. Если б Знарок знал, что Гордин сам из Латвии, он бы об этом Лотареве хоть сразу не забыл бы… Майор досадливо выбросил сигарету, достал волыну и вщелкнул обойму. Сунул пистолет за ремень.

— Точно у него ствола какого-нибудь не окажется? — озабоченно осведомился Паша.

— Да какого ствола… Это совсем теплый придурок… Пошли. — Он вылез из машины и посмотрел на гординские окна.

Из двух, выходящих во двор, одно, темное, было приоткрыто, в другом горел свет. Слабый — не верхний, а вроде как от настольной лампы. Секунд через двадцать там даже мелькнула тень. Ни хрена придурок не подозревал. Что он все-таки знает?.. Что-то же наверняка знает. Про бабки… Про Гордина… Откуда он, падаль, может знать про Гордина? Но если не знает — то что это был за прикол со звонком Назаровой, когда она сюда приперлась? «Redrum», «murder», «убийство»… Или это не он? Да какого хрена — не он! Кому еще?

Знарок набрал код, они зашли в подъезд.

…Надо сказать, Знарок все же стреманулся тогда — когда услышал от Дацко про этот «redrum» и что на каком-то сайте кто-то зачем-то косит под Гордина. Пришлось знакомиться с Назаровой, заливать ей, что они с Игорем старые приятели. Эта коза его тоже сбила с толку — когда она ему «Синефобию» свою показала, Знарок вообще не врубился: че за бред, че за «тайная история кино»?.. Он же ни хера не понимал, что происходит, ждал какой-то подляны — потому так и облажался со Смирновым. Его срубило, что Смирнов, Butcher Boy, выложил эту цитату про труп: «…значит, с момента смерти миновало около месяца». Месяца! Ведь почти ровно месяц тогда прошел!..

— Давай, — кивнул майор Паше, — ты пешком, я на лифте.

Он нажал кнопку — заурчало где-то наверху… Ну и приперся к Смирнову в Питер и наехал, не особо стесняясь… Откуда ж он знал, что эта курва безногая (которая, оказалось, совершенно не в курсе главного) на ментов работает и всем обо всем стучит: и питерским, и московским, причем еще и в УСБ…

…Знарок потому вообще дергался, что понимал: дела его по жизни — изрядное говно, он и так слишком засвечен, если что — сдадут начальнички за милую душу. И тут такой косяк с Гординым! Слава богу, жмура еще удачно оформили. (Тоже, блин, стрем был: куда его девать?! Под несчастный случай не закосишь же! Зарыть? Где зарыть: зима, мороз, земля как бетон…) Хорошо трупореза знакомого иметь, про которого много интересных вещей знаешь и которого за яйца держишь. Доктор, молодец, сплавил его по-быстрому в крематорий. И как вовремя, оказалось: уже меньше чем через месяц шухер начался! Откуда этот Шалимов херов взялся?.. И бах — уже прокуратура всех трясет. И кто-то вспоминает про труп со следами пыток и огнестрельными!..

Знарок знал, что с самим трупом — все, хрен чего докажешь. Но ему совсем не надо было, чтобы имя Гордина лишний раз прозвучало рядом с его именем. Потому что КБИ убэповцы уже начали потрошить, и что муровец Знарок интересовался схемой отмывки незадолго до пропажи Гордина — знали, конечно. Знарок пообщался с этим Валяевым: мужик, вроде, не полная сука, но себе на уме — так что если не дай бог пойдет накат…

Даже в Управление К майор не обращался — корешей у него там не было, а светить (среди ментов!) странный свой интерес Знарок побаивался. А тут человечек из УСБ вдруг говорит ему по старой дружбе, что Виталик такой Смирнов из Питера уже успел стукнуть (причем неизвестно, кому еще заодно) про визит к нему Знарока!..

Майор вошел в лифт и ткнул четвертый… Ладно, со Смирновым пришлось разобраться по-простому. Но Знарок не был уверен, что все прошло чисто, что Смирнов не успел еще кому-нибудь чего-нибудь раззвонить. Пришлось остаться в Питере, навязаться тамошним из убойного… И тут он натыкается на некоего Ника, который якобы Никонов, который тоже знал Гордина и вообще как-то явно во всем замазан…

Как он его упустил — там, в развалюхе на Обводном?.. Куда он делся? Майор потом еще снаружи весь барак осмотрел — не было другого выхода!.. Испарился, на хрен… И ноутбука в кочегарке никакого не оказалось (тогда Знарок поверил Феденеву, что и не приносил с собой «Русел» ничего такого — хотя теперь думал, что кочегар, сообразив, что к чему, лаптоп по-быстрому заныкал).

Так что Знарок продолжал считать, что «Русела» кто-то подставляет. Его сбило с толку, что все хором твердили: «Русел», мол, полный дебил. А тогда что? Выходило, кто-то, кто во всех этих киношных делах рубит и пишет на форуме под именем «Ник», на него стрелы переводит. И тут майор случайно видит на питерском канале Назарову. Звонит ей, а она делает вид, что в Москве (она-то не знала, что Знарок сам в Питере!). И на вопрос о Никонове сначала вдруг затыкается, а потом говорит: «Не слышала о таком!» Ну, ясно, Знарок на нее подумал. Откровенно прессовать ее он все-таки не решился: девка она болтливая, многих знает, а майор и так уже наследил. Не валить же до кучи еще и ее. Майор вообще не хотел, чтоб она узнала, где он. Но уж «Никонова»-то он отловить надеялся. А как? Через девку (он думал, они как-то поддерживают контакт). Нашел ее, последил, а после того, как она с Евгением этим Назаровым, мужем своим бывшим, встретилась, поговорил с ним сам. Тот понял правильно, что с правоохранительными органами лучше быть честным, — базар их с Ксенией в подробностях воспроизвел: про Зодиака рассказал, в частности, и про странную девкину реакцию на такое погоняло. И даже про саму девку много всего поведал. Например, что пауков она боится страшно…

Майор решил поступить просто и развести ее все через ту же «Синефобию». Он к тому времени на форуме уже даже зарегистрировался (взял от балды ник Dead Man, просто чтоб соответствовать — а оказалось, что это из какого-то знаменитого фильма) — но на равных с эрудитами ихними быть, конечно, не мог. Пришлось напрячь Гродникова — тот и наехал на нее на форуме от имени Dead Man’а по всем правилам (она, естественно, тут же вылезла под новым ником: «А чего это вы про Зодиака?..»). Знарок надеялся, что Назарова, стреманувшись, если не встретится с «Ником» лично, то хоть позвонит ему. Встречаться ни с кем она не спешила. Знарок, натянув маску, полил ее из баллончика в подъезде и отобрал мобилу — пробить список звонков. А поскольку вместе с ее сумкой ему достались и ключи, он решил на всякий прочекать квартиру. Заодно и постремать козу лишний разок: компьютер на «Синефобии» оставил, распечатки разворошил, закурил, бычок кинул… Это ж он уже потом, проверив память найденного в квартире ноутбука, понял, кто такой Джон Доу, затеявший всю бодягу на сайте…

Майор прислушивался под дверью десятой квартиры. Внутри стояла тишина.

…Хотя с «Ником» так ничего и не было понятно. Плюнуть бы на него?.. Но Знарок подозревал, что этот кто-то, кем бы он ни был, может что-то знать про Гордина и/или про бабки. А тут еще выяснилось, что следствие по делу об убийстве Смирнова сделало основной версию психа-«Никонова»… А тут еще на «Синефобии» некий The Other рассказывает про интересный такой труп в московском морге! Причем — вскоре после того, как прокуратура все-таки раскопала, на хрен, что к нашему доктору привозил какого-то жмура Паша. Ну а от Паши до Знарока далеко ходить не надо…

Майор переглянулся с Пашей. Вид у того был какой-то застреманный.

Через Дробышева Знарок пробил е-мейл The Other’а — и к удивлению своему узнал, что е-мейл не сетевой-анонимный, а именной, более того, корпоративный: питерского журнала «Город» — на gorod.spb.ru. Так что «Другого», Илью Ломия, штатного их кинокритика, установить удалось на раз. Но уж больно все смахивало на провокацию — и майор ответил ему на форуме, предложил разобраться с этим убийством: просто чтоб посмотреть на реакцию. И реакция таки оказалась интересная: контактный е-мейл от «расследователя-партнера» ему уже пришел совсем другой, «яхушный». Знарок с Пашей тряхнули Ломия, вышли на Вадима Кулешова, а от него на Дениса Яковлева, криминального репортера «Новой газеты». А вот это уже была реальная проблема, потому что выяснилось, что Яковлев парень ушлый и знакомств у него куча, включая прокуратуру. И, между прочим, Назарову.

Майор достал ключи, которые дала ему Ксения. Присмотрелся к обоим замкам и ко всем ключам. Бесшумно вставил один из них в верхний замок.

…Назаровский номер, стоявший в списке исходящих звонков яковлевской мобилы одним из последних, Знароку совсем, совсем не понравился. Назарова сука хитрая, и что именно ей теперь известно, майор не знал. Она была, конечно, опасна — тем более что дела Знарока явно попахивали керосином. И неизвестно, что бы он на ее счет решил, если б она не успела позвонить ему сама. И не сдала бы ему Лотарева…

Майор медленно повернул ключ, дождался щелчка. Тихонько нажал ручку нижнего замка и потянул створку на себя.

…Мало того — она еще и про Джона Доу всю правду выложила. Догадалась, кому ее ноутбук достался, тварь умная? Лояльность свою продемонстрировала? Тут Знарок не был уверен, но в любом случае сделала она все это вовремя. И ведь она не просто сливала ему Лотарева — она сливала ему Лотарева как убийцу Гордина. Причем она не могла знать, что Кривцову из Питера Лотарев тоже нужен — уже как убийца Смирнова. Что более удачного случая взять Лотарева, полусумасшедшего полубомжа, задвинутого на некрофилии графомана, и заставить его сознаться в обоих убийствах быть просто не может…

Внутренняя дверь была прикрыта не до конца. Щель показалась майору совсем темной, но, осторожно толкнув створку, он различил приглушенный свет.

…Знарок не сомневался, естественно, что Лотарев сознается. Вот уж что майор умел, так это получать чистосердечные признания. И сознается, и «найдет» труп убитого им (и изуродованного, понятно, до неузнаваемости) Гордина. И показания всех этих Гродниковых, Шохиных, Феденевых тоже получатся очень в тему. И показания Назаровой, которые она пообещала, если что, дать против него…

В прихожей было темно, в помещении налево — видимо, в кухне — тоже. Свет шел только из-за поворота коридора. Наверняка в той комнате, где майор и видел снаружи человеческую тень.

…Хотя все это было (формально) совсем не его, Знарока, дело — а именно что Кривцова. С питерцем они встретились и друг друга в целом поняли. По большому счету тому бы и карты в руки. Но во-первых, Знарок не хотел, чтобы этот шустрый Лотарев в очередной раз ушел, а во-вторых и в-главных — очень уж майора интересовало, что Лотарев знает о двух вещах. О смерти Гордина и о восьмиста штуках, которых так до сих пор никто не видал. Вот об этом Лотарев должен сказать только ему. И никому больше.

Поэтому очень хорошо, просто замечательно, что Знарок нашел его раньше всех…

Он достал ствол, кивнул Паше: за мной! Почувствовал дуновение сквозняка — и только собирался показать Паше, чтоб тот закрыл быстрее дверь, как услышал где-то в квартире грохот захлопнувшейся оконной створки.

Декабрь

— У него все… у него… — повторял мудак как заведенный, с каким-то не то иканием, не то всхлипом, глядя на Знарока остановившимися глазами. Даже кровь не пытался вытереть. Ни хрена не соображал со страху.

Майор на таких в своей жизни насмотрелся — и они его, надо сказать, достали по самое не могу. Таких он просто ненавидел…

— У него? — переспросил он — вдруг совершенно спокойно и даже участливо.

Гордин судорожно кивнул.

— У Лотарева? — понимающе уточнил Знарок.

Гордин продолжал кивать, не отводя взгляда и не мигая.

— Ты думаешь, я пидорас? — все тем же сочувствующим, ласковым тоном осведомился Знарок.

На этот раз Гордин не кивнул — но ни в глазах, ни в лице его не изменилось ничего абсолютно.

— Отвечать, блядь!!! — заорал Знарок, изо всей силы пиная мудилу в пах — тот мгновенно переломился и рухнул майору под ноги.

Знарок несколько раз, чувствуя, что перебарщивает, но не в состоянии уже соизмерять свои силы, добавил твари в живот — глухо, как в грушу. И еще… Перевернул его на спину, наклонился над беспорядочно дергающим всеми четырьмя конечностями — как бы заслоняясь — козлом:

— Ну?! Отвечать, сука!!! Не слышу, блядь!!!

Тот извивался: пытался, кажется, отползти спиной вперед. С рожи его пропали последние признаки разумности. Знарок расслышал какой-то однотонный непрерывный высокий звук — не то что не человечий, а даже словно не природного происхождения: вроде скрипа. Тоже мне, блядь, мужик…

— Не слышу — на хуй — ответа, — негромко и раздельно повторил майор.

Мудила отполз примерно на метр. Он опять таращил на Знарока глаза, совсем уже вылезшие из орбит, и мелко-мелко тряс головой. Дергался перекошенный разбитый рот. Майор двумя пинками раздвинул мудаку длинные сучащие ноги и поставил правый ботинок ему на промежность — пока не нажимая.

— Не слышу ответа, — повторил он.

— Что?.. что? — заикал козел. Значит, какие-то слова он, падаль, еще помнил.

— Я что, по-твоему, пассивный пидор? — резко наклонился Знарок.

Мудак судорожно затряс головой.

— Тогда хули ты пытаешься меня натянуть, блядь?! — Майор слегка нажал ботинком. Уебок дернулся всем телом. — Что ты меня этой хуйней кормишь?! Я что, блядь, ни хуя не понимаю?!!

Знарок продолжал нажимать. Тот заорал в полный голос.

— Кого ты, сука, наебать тут хочешь?! Кого?! А?!!

— А-а-а-а-а-а-а!!!

— Что — а?! Что — а, блядь?!!

Пидор орал, надсаживаясь, во всю глотку, во всю силу легких — у Знарока заложило уши и он мельком подумал, что так его даже тут, блядь, услышат… Орал, выгибался, как под током, как в эпилепсии, запрокидывая лицо, стуча о цементный пол затылком… Майор наконец совладал с собой, убрал ногу, отступил в сторону, переводя дыхание и вытирая пот со лба. Полный, блядь, урод, полное говно… Пет-тух… Вдруг зазвонил телефон — глянув на экранчик, Знарок матернулся тоном ниже, подумал, но сбросил звонок. Ч-черт…

Петух, скрутившийся в позу эмбриона, елозил ногами и крупно дрожал — что было заметно даже по обращенной к майору спине. Знарок сплюнул, посмотрел на часы — да сколько мне тут с тобой ебаться?..

Уцепив пидора за шиворот, майор поволок его по полу. Воротник пидорского пальто трещал. От мудака явственно несло мочой — дотащив его до стула, Знарок брезгливо осмотрел свой правый ботинок. Ну урод…

Он был как мешок дерьма — мягкий, тяжелый и совершенно безвольный. Сопротивляться не думал — зато и форму, так сказать, не держал: едва майор взгромоздил его на стул, как он тут же чуть не завалился вместе с этим ебаным стулом набок. Словно был бухой в дугу или в отрубе — хотя Знарок видел, что он вполне в сознании. Штаны у пидора в паху действительно потемнели, от него щедро разило бомжом, ворочать его было мерзко, майор с ненавистью матерился и орал: «Сидеть, блядь! Сидеть, говно, кому сказано!!!»

Наконец он кое-как его усадил, заломил ему локти назад и надел наручники, сведя на запястьях кольца до предела. Встал перед козлом: «На меня смотреть! На меня, я сказал!!!»

Пидор трясся и прерывисто дышал. Оглядев себя, майор убедился, что до кучи еще и испачкался в его крови. От же на хер…

— Короче, — он попытался поймать взгляд уебка. — На меня смотреть!!! Короче, или ты колешься, или ты, сука, здесь останешься. Не веришь, блядь? Не веришь?! — Он достал пистолет и принялся у козла на глазах навинчивать глушитель.

Подошел к пидорасу вплотную, наклонился, обхватил левым локтем за шею, а правой вмял глушак ему в залитую потом, соплями и измазанную юхой верхнюю губу. Глазки у пидора были совершенно безумные.

— Не веришь, что я тебя прямо тут грохну?! — сдавленно шипел прямо ему в рожу Знарок, продолжая нажимать стволом, плюща губу о десну, о зубы, чувствуя их подающееся сопротивление, слабый хруст. Он вдруг поймал себя на остром желании выстрелить и успел порадовался, что пистолет на предохранителе.

Тогда он отодвинулся, демонстративно щелкнул рычажком и ткнул козлу глушителем в переносицу:

— Ну так где бабки, блядь?

Белые глаза. Судорожное дыхание — толчками, с каким-то писком на каждом выдохе. Вонь пота и мочи. И — ни слова.

От тварь… От тварь! Теперь он молчит… Говно мягкое — теперь он будет выебываться…

— Смелый, да? — спросил перехваченным голосом Знарок. — Герой, блядь?.. Значит, молчим, да?..

Наверное, пидор был в шоке, но вникать в его ебаные проблемы у Знарока не было ни малейшего желания. Своим пиздежом, увертками и мудацким молчанием тот довел его почти до потери самоконтроля. Какого хуя?! От бешенства (да и от выпитых накануне граммов трехсот) все слегка плыло перед майором — весь этот обрыганный сарай, мертво освещенный газовыми трубками. У него аж руку с волыной свело. Не нажать спуск стоило изрядного усилия.

— Выебываешься?! — Он рывком убрал пистолет от лба урода и от души пнул того пяткой в коленную чашечку (урод громко задавленно вякнул, рванулся и снова чуть не рухнул вместе со стулом). — Да?! — без размаха врезал нижней частью рукоятки куда-то по носу.

Пидор откинул голову и стал издавать захлебывающиеся звуки. Кровь как из крана текла ему на подбородок и грудь.

Ну, сссука, — майор бросил ствол на какой-то ящик, — ну как хочешь… Зашел твари за спину, вытащил выкидуху, выщелкнул лезвие. Левой взял козла за липкую от юхи и соплей морду, крепко прижимая его голову к своей груди, нащупал пальцами его правый глаз (урод рыпался, но Знарок держал мертво) и раздвинул веки. Поднес лезвие к самому глазному яблоку.

— Что ты, на хуй, воешь, что ты воешь? Ты будешь говорить, блядь? — хрипел он, сам уже мало что соображая. — Не будешь?..

Ни хуя. Пидор нечленораздельно выл, молотил пятками в ножки стула и пытался дергать головой.

— Не будешь?.. — Знарок, пыхтя, приблизил кончик лезвия к его зрачку. — Не будешь?.. Не будешь?! Нет?!! — Он коротко горизонтально полоснул острием.

Тот подавился воем и дернулся так бешено, что майор даже отпустил его. А может, он отодвинулся, когда услышал негромкий влажный треск — рефлекторно, еще ничего не сообразив, еще не поняв, что теперь от пидора воняет заодно и говном…

Знарок был весь мокрый, сердце ухало, сарай гулял перед глазами — но внутри у себя майор вдруг обнаружил какое-то мертвенное равнодушие. Равнодушную решимость. По хуй, расколю… Обосранный мудак, оставленный в покое, наконец повалился со стулом набок. Мясо… Знарок внимательно оглядел захламленное помещение, остановился взглядом на древнем верстаке со стационарными здоровыми ножницами по металлу.

Подошел к мудаку, присел с ключом для наручников. Не с первого раза попал в скважину, открыл. Следя, чтоб не вляпаться ненароком, перевалил это мясо на живот, отшвырнул стул. Звуки, шедшие от мяса, были так же отвратны, как и запах. Знарок схватил его за правое запястье и подволок к верстаку. Вздернул его руку вверх, перехватил за локоть, высвобождая запястье из рукава, стал пристраивать. Заговоришь, сука… Пидор вдруг заелозил, засопротивлялся — теперь у него, блядь, нашлись откуда-то силы… Пришлось приложить его лбом о крышку, навалиться с риском замараться — и все равно никак не выходило удержать его в неподвижности одной рукой: чтоб другой удобно взяться за ножницы…

Они возились, ворочались. Пидор всхлипывал и повизгивал совершенно по-поросячьи, Знарок рычал и сопел. Матерился. Обливался по́́том. Ну никак, тварь, не хочешь успокоиться, бл-лядь, на хуй… никак… От него дико воняло, майор наверняка уже измазался… Ннаххуй… 3-завалю!.. Пизззззздюк, уебу, бллллля…

Наконец майору удалось зафиксировать его правое запястье между ножами, левой своей ухватиться за ручку… Но в последний момент тот опять вывернулся… Да еб твою мать!!! Знарок что было дури шарахнул его по почкам, с ревом налег всем весом, зажал руку, зафиксировал… — н-на, с-сука!!. Кромки, крякнув, сошлись, кисть отвалилась, как кусок хлеба. Кровь полилась на верстак, на пол — через несколько секунд по цементу уже расползлась громадная яркая лужа. И продолжала расширяться во все стороны.

Знарок, шатаясь, отступил на несколько шагов. В ушах стоял плотный шум, как от телевизора на пустом канале, кругом все было красное и маркое. В этом красном, под верстаком, корчилось и сокращалось что-то бесформенное, бессмысленное и абсолютно уже бесполезное. Какой-то здоровенный ком слизи. Но он все шевелился, ерзал, безудержно марал пол, вонял, мычал, сипел, всхрапывал рыдающе — и не чувствуя больше ничего, кроме отвращения, и не желая ничего, кроме как прекратить ползанье, истечение и сип, майор взял с ящика пистолет и почти не глядя засадил в это, извивающееся на спине, три пули подряд.

 

40

Она

24 марта, день

Некоторое время Ксения стояла над сумкой, неудобно согнувшись, держась одной рукой за язычок молнии. Провела пальцами по плотным бумажным брусочкам… Потом вдруг резко задернула скрипучую молнию… не до конца — та за что-то зацепилась… Ксения стала освобождать — руки едва слушались… Закрыла. Распрямилась, чувствуя боль в пояснице — в глазах зарябило, она зажмурилась на несколько секунд…

Не было никаких особенных ощущений и мыслей — что-то бессвязное вращалось на периферии пустого сознания: она не стала на этом сосредотачиваться. Опустила глаза на сумку. Грязноватая, клеенчатая, в прелестную серо-розовую клетку. Метровой длины. Набитая под завязку. Она стояла среди похожих, столь же пыльных и позабытых, полных и почти пустых, с какими-то книгами, с какими-то разобранными устройствами вроде фотоувеличителей — внешне не отличающаяся от них ничем абсолютно, да еще задвинутая к самой стене, да еще под коробкой с баллонами макрофлекса, да за регипсовыми рейками: Ксения ее и открыть-то сумела лишь на одну шестую длины молнии… Немудрено, что Толик ни черта не заметил.

Она непроизвольно хмыкнула — как икнула — но тут же с некоторым усилием проглотила шевелящиеся в пищеводе звуки. Позыв к немедленным действиям охватил ее: она торопливо принялась расчищать подступы, отодвигать рейки, переставлять коробку… Освободила сумку, взялась за ручки — еле оторвала от пола. Ощупала через клеенку — ну да…

(Кино… Вот уж кино так кино… Причем плохое… Я бы, если пристойный сценарий сочиняла, а не пургу сериальную, такой пошлятины не допустила бы…)

Ксения поволокла сумку, шипящую по грязному полу гаража, в обход не полностью прикрытой ямы — потом вдруг бросила, быстро подошла к выходу, огляделась. Кругом по-прежнему никого не было, хотя из распахнутого бокса неслось какое-то лязганье. К черту, кому какое дело… Она вернулась, взяла сумку на буксир и вытянула наружу. Поднатужилась, перехватила обеими руками, понесла, принимая вес на бедро, через жидкую грязь к машине. Плюхнула рядом с багажником. Подняла крышку непослушными от предыдущего усилия руками.

— Да давайте помогу!

Она почти шарахнулась. За спиной широко и явно поддато лыбился мужичок лет пятидесяти в заляпанной спецовке, вразвалку чавкая по жиже. Ч-черт, как он подобрался?.. Ксения от неожиданности все не могла сообразить, что отвечать, — но мужик, продолжая ухмыляться и не спрашивая разрешения подхватил сумку и рывком переправил в багажник.

— Че это там у вас? — обернулся уважительно.

— Деньги, — сказала Ксения.

Нога все норовила давануть на газ — но Ксения заставляла себя ехать медленно и занудно, по всем мыслимым правилам. Только не хватало, чтоб ее сейчас менты тормознули. «Откройте, пожалуйста, багажник…» Потом вообще пошли пробки. Она мертво стояла, подползала конвульсивно, опять застывала, заводя вымученно глаза… Принюхивалась: правда чем-то в машине пахнет, или кажется?.. Дрянью какой-то… Стервенея, хваталась за коробку передач, высматривала, куда бы нагло всунуться, плюнув на все, — и тут же натягивала поводок: тихо, тихо… Спокойно…

Со спокойствием было плоховато: все последние дни — после смерти Дениски, а точнее, после его звонка — она жестко держала себя в руках, до предела закрутив внутри некие гайки; но зрелище содержимого сумки словно сорвало резьбу и теперь в ней что-то болталось и раздолбанно дребезжало. Сообразила… Как сообразила!..

Так ведь все время и получалось: она почти никогда ничего толком не знала — только задним числом соображала… в последний момент вдруг догадывалась… С самого начала.

Она ведь и правда не понимала тогда, что заварила…

Когда Ксения, услышав от Витьки Меркина, что Игорь под свой распиаренный претенциозный проект собирается втихаря обналичить в «прачечном» банке неслабые бабки, слила это — как бы невзначай, по дури, — Аркаше, никакие рациональные мотивы ею, конечно, не двигали. Обида — острая, мстительная и бессмысленная… Ксения ведь все понимала — и презирала себя, и ни черта не могла с собой поделать. Игорь ничего не говорил прямо, не хлопал дверью (для любых решительных действий он был слишком безволен) — он просто стал ее игнорировать. Нагленько и подленько. Он ходил «налево» уже в открытую (Ксении казалось — демонстративно), он окончательно перестал посвящать ее в свои дела — в которые вдруг ушел с головой: в этот свой долбаный Фонд, в какие-то, судя по неприступному лицу и поджатым губам, охренительной серьезности и доходности варки… В качестве ответной демонстрации независимости (если честно — из идиотского чувства мести) она сама принялась тогда давать направо и налево, предпочитая хороших Игоревых знакомых — включая Витьку, директора Фонда, паренька по жизни столь же хитрого и скрытного, сколь безудержно болтливого и хвастливого с бабами…

Ну да, ей хотелось, чтоб у них возникли проблемы — и у Игоря, и у Фонда… Но когда Игорь вдруг пропал, она решила, что он просто успел раньше: вывернулся, узнал, опередил — взял бабло и смылся. Она представляла его злорадство в ее адрес: не вышло подставить? и тут облажалась?.. — она растравливала себя такими «реконструкциями», просто чтоб не допустить в сознание очевидное: Игорю на нее теперь настолько наплевать, что он и злорадствовать-то не станет… Но затевая эту конспирологическую игру на «Синефобии», Ксения действительно надеялась, что он откликнется хотя бы ради того, чтоб поиздеваться… Или, может, разобраться — чья подляна (она бы не без удовольствия объяснила)… Ну не могла она смириться с тем, что все кончилось, совсем, вот так вот, без предупреждения и без какого бы то ни было последнего слова сторон… пусть даже заочного…

Начиная с конца декабря, она сама принялась промежду прочим поминать в разных компаниях этот интернет-адрес: в смутной надежде, что хоть с кем-то из общих знакомых Игорь контакт поддерживает и слух до него дойдет… И она ведь действительно поверила, что это он откликнулся на форуме! Что он специально ее дразнит, почти переходя на личности, но неизменно оставаясь в рамках синефильской игры. Этот двусмысленный ник… Ксении казалось, прикол вполне в Игоревом духе: заставить ее гадать, правда ли он знает о ее рижском прошлом, или это просто совпадение?.. Эта цитата Ника из Цепеша-Дракулы: «Аще жена кая от мужа прелюбы сотворит…» — ей и правда помстилось, что Игорь ей ее блядство поминает… Она, конечно, соврала Знароку: до самого февраля она продолжала верить, что Ник — это Игорь. Очень ей хотелось в это верить…

О вызове в УБЭП на Люсиновскую Ксения, естественно, сообщила Аркаше, и беседу с Валяевым пересказала — хотя Аркашина роль во всей этой бодяге оставалась для нее подозрительно-мутной: она догадывалась, что Гордина предупредил именно Дацко, только никак не могла совместить эту догадку с уверенностью в их давнем взаимном отвращении. Но сейчас Аркашина реакция показалась ей странноватой: Дацко явно что-то знал, но не говорил. И тогда она сочинила про звонок на Игорев автоответчик (вспомнила, как в тот раз на его домашний действительно позвонил кто-то не представившийся и ею тогда по голосу не опознанный — позвонил, поинтересовался, на хера Гарик отрубил мобилу, и напомнил, что у него остаются дубликаты ключей от его хаты)… Почему ей пришло в голову «Сияние»? Потому что было любимым ужастиком Игоря? Она действовала экспромтом — ей было любопытно посмотреть на Аркашину реакцию… И тут объявился Знарок.

Интерес муровского кабана к конспирологическому киноведению выглядел столь бредово, что Ксению приперло понять, а он-то тут при чем, — и даже после Денискиной характеристики она продолжала с ним играть… Знароку понадобилось ее трахнуть… отработать… отлососить… — чтоб до нее дошло наконец, что от таких ребят стоит держаться подальше. Она и рванула подальше — в другой город, в Питер…

Догадываться, при чем на самом деле в этой истории Знарок, она начала, пожалуй, после нападения в Ленкином подъезде: когда набрала в интернет-искалке помянутые ментами слова «сирень» и «резеда» — и узнала, что аэрозольные смеси такой эффективности, чтоб вырубить человека на приличный срок, в свободной продаже не водятся, зато состоят на вооружении МВД. Она без труда расколола Женьку, признавшегося, кому он выложил содержание их давешнего разговора… Причем к тому моменту Ксения, переговорив со всеми Игоревыми приятелями, уже убедилась, что Знарок наврал: с Игорем он знаком не был — и роль Аркаши (Майорова знакомца!) представилась ей теперь в тем более интересном свете… И перечитав сообщения Ника, она отдала себе отчет, что никакой это, разумеется, не Гордин, — и вспомнила следы некоего Игорева квартиранта, и пропавший ноутбук…

Их «брачные танцы» с сетевым собеседником, теперь уже «Псом-призраком», продолжались дольше чем до середины марта. По удачному совпадению Ксения окончательно поняла, кто он такой, этот пафосный «погрузчик», где-то незадолго до внезапного Денискиного звонка. Дениска, запомнивший ее январские слова, спрашивал, насколько близко Знарок был знаком с Игорем. И не знает ли киношница Ксения некоего киноманского сайта «Синефобия.ру»… И в ответ на ее откровенность по поводу майора рассказал про возню вокруг трупа-«цитаты» из Бунюэля, и про то, что прокуратура, оказывается, уже докопалась: некий покойник был привезен в конце декабря в один из моргов муровским лейтенантом, работающим под началом Знарока…

До этого момента она все-таки не верила, что Знарок попросту убил Игоря. Она знала майора, она с ним даже спала… — и понимала, конечно, что тип перед ней жесткий, грубый, скорый на руку, в гробу видавший разный там закон… Но она также видела, что он — совершенно адекватный, вменяемый, НОРМАЛЬНЫЙ мужик. Без всякого «второго дна». Ведь не выродок же наркоман, забивающий насмерть старушку за сто рублей, не бухой гопник, лупящий по голове случайного прохожего, не психопат, расстреливающий из охотничьего ружья охранников и кассиров в зале игровых автоматов. Он, в конце концов, был муровский офицер, маститый опер… Ксения могла бы представить себе наезд, разводку, крышевание с его участием — но все же не такой неандертальский грабеж с убийством… В сценарии это смотрелось бы неправдоподобно…

И тогда она вдруг вспомнила и перечитала старые страницы «Синефобии» и пару статеек, на которые там были, линки. Всю эту байду про нацистов, про исторических садистов. «…И зверьми они становились именно ПО природе своей…» В этой болтовне не было ничего особо свежего — но все-таки только сейчас до Ксении дошло с исчерпывающей очевидностью: не обязательно быть ни наркоманом, ни сумасшедшим для того, чтобы расчеловечиться. Можно оставаться совершенно вменяемым, неглупым, харизматическим мужиком, отцом троих детей, примерным семьянином, душой компании — и при этом вести себя как животное. Без всякого там вервольфовского перерождения, замещения личности а-ля мистер Хайд и прочей лабуды из арсенала кинохорроров. Не сходя, даже временно, с катушек. Не изменяя себе.

Человеку, сколь угодно нормальному, для того чтобы стать животным, сплошь и рядом не нужна никакая специальная причина! Достаточно лишь соответствующих условий. Достаточно чувствовать себя в джунглях и оказаться сильней.

Как ни круги, но Россия «нулевых» — это джунгли. Мент (любой, кто облечен силовыми полномочиями) в этих джунглях — хищник. Он берет все, что ему нравится, везде, где это видит, — просто по праву сильного. И в меру своих сил (полномочий). Потому что так устроено в природе, хищнику не нужен особый повод, чтобы задрать жертву. Он — последнее звено пищевой цепочки. Ему в принципе все равно, бомж ли ты без документов, проститутка без регистрации или претенциозный кинопродюсер, эрудит и светский тусовщик. Любой, кто слабее, — по определению пища. И когда он проголодается, он сожрет тебя не задумываясь.

…Но если он убил Игоря — то, выходит, не его он искал все это время. А кого? Предполагаемого свидетеля убийства… И/или того, кто знает, где деньги… Тогда до Ксении дошло, что никаких денег Знароку, возможно, не досталось — что за ними-то он и гоняется… За деньгами, куда-то пропавшими в конце декабря. В то как раз время, когда Игорь, общавшийся с ребятами из «Селены», попросил у Толика ключ от гаража…

Ксения свернула в свой двор, гудком согнала с дороги дурного шнауцера, обогнула знакомую выбоину и припарковалась на обычном месте. В очередной раз раздраженно потянула носом (что за вонь, откуда?.. Протухло что-нибудь? — надо будет проверить…). На всякий случай оглядела двор. Никого из знакомых поблизости не наблюдалось (да господи, чего я боюсь?..). Вышла с деловым видом, открыла багажник. Новая, между прочим, проблема: куда мне теперь все это девать?.. Взялась обеими руками и, крякнув от напряжения, подняла тяжеленную сумку.

 

41

Он

24 марта, вечер

Я прошелся бесцельно по темной квартире: духота, запах пыли. Бульканье в трубах отопления, тишина какая-то мерзкая… Открыл в большой комнате окно, впустив влажный холод. Вернулся «к себе», огляделся, вытянул наугад из стопки видеокассету: «Обычные подозреваемые». Вторкнул ее в магнитофон — та оказалась неперемотанной: некоторое время я тупо смотрел вторую половину фильма, механически отдавая должное гениальному Спейси. Кайзеру Созе. Дьяволу, чья главная хитрость в том, что он убедил всех в своей нереальности…

Хватило меня, однако, ненадолго: что-то дергало внутри, подсасывало, не давало опять покоя — я ткнул пультом, вернулся за водкой, пару раз хлебнул из горла. Легла хреново: аж затошнило.

Надо валить из этой Москвы, думаю. Зря я сюда приперся. На Слона понадеялся — и что?.. Чудо, что еще эти ключи остались, не потерялись. И квартира Гарикова пустая так и стоит. Че она — кстати, не нужна никому?.. Да наверняка это ненадолго: в любой же момент нагрянуть могут — и дай бог еще суметь ноги сделать… Не, валить отсюда…

Совершенно рефлекторно я врубил ноутбук: вот же привычка выработалась!.. Я понимал, что для меня это род психотерапии — и куда более эффективный, чем водяра… Но как быстро «подсел»! И как прочно: когда у Славутича этот мент Гариков комп увел (если, конечно, Славутич не соврал и сам его, воспользовавшись моментом, налево не загнал), я взял и к собственному изумлению почти весь остаток бабок просадил на новый. То есть не новый, естественно, и сильно не новый — на «нулевый» бы мне едва хватило всего «гонорара»… Надо было с суки Гарика штук пять срубить, раз уж дал ему стрелки на себя перевести. Сколько он на этом поднял (ну или собирался поднять), я даже вообразить не берусь, а я из-за него теперь паспорт показать нигде не могу — без риска сесть за «легализацию доходов, полученных незаконным путем», или как там оно формулируется…

Ладно, хорошо еще у меня ума хватило потребовать бабло авансом (впрочем, Гарика я давно знал и понимал прекрасно: такому только дай повод — и кинет, и подставит). Он еще ломался! Но что ж я, не понимал: для него, даже при всем его раздолбайстве, это карманные деньги (даже без учета планируемого, блин, гешефта) — и только для меня целое состояние…

…«Форум». «Параллельные прямые». Ксанка пока не ответила. Интересно, что она ответит?..

Вообще странным мы с ней делом — если уж так — занимаемся. Ну она-то понятно: видимо, все-таки я ее за живое задел (значит, хотя бы есть за что задевать — уже отрадно). А я на кой черт полез в эту игру — еще тогда, в январе?.. Понятно же было, что это она Гарика таким макаром ищет — я-то тут при чем?.. Зачем, если уж на то пошло, я вообще Гариков ноутбук-то спер?..

Зачем-зачем… Затем, что совсем пропить мозги не так-то просто — хоть я и пытаюсь сколько лет уже. Но так до сих пор и не избавился от желания читать что-то… общаться с кем-то — более-менее осмысленным. Мне при моем модус вивенди только в Сети с такими и сходиться. А ноутбук хороший, с радиомодемом…

Забавно, что меня на эту «Синефобию» занесло. Вот уж в натуре случайно: набрал в адресном окошечке «с», по-моему, даже по ошибке… Тут же выскочили адреса, куда с этого компа заходили недавно. Что, думаю, за сайт-то такой интересный?..

А Ксанку я верно вычислил! Хотя, если подумать, кто еще стал бы Гариковы байки там выкладывать? Разве что сам Гарик — но его-то я действительно знаю: смывшись подальше с крадеными башлями, хрена с два он будет такой байдой маяться, делать ему больше нечего… Это только такой странный народ, как мы с Ксюхой…

Я бездумно кликал старые страницы форума… А это я к чему писал? «Так в чем все-таки смысл кино? Зачем оно было придумано? Это же наш главный вопрос, так?..» Ну-ну.

А что я сам-то, кстати, в виду имел? Хоть убей не помню. Зачем оно было придумано?.. «Век кино, век фрейдистов, медиа, массовой культуры и маньяков-убийц — все эти вещи в недавно миновавшем столетии переплелись столь тесно, что леса за деревьями уже практически не разглядеть…»

Мне вдруг самому стало интересно вспомнить. Не то чтобы действительно интересно, а просто было два варианта не впасть в депрессняк: по старой привычке прессануть мозги водкой, или — по новой — занять их криптокультурологией… Ага, вот линк. Некая байка под названием «Маска нормальности». Да-да, читали что-то такое…

…Если сопоставить процент убийств, совершаемых в реальности маньяками-серийниками, среди убийств вообще, с аналогичным соотношением в кинотриллерах — разница получится вопиющая и более чем показательная. Почему патологический садист вытащен в центр массового внимания с дальней мусорной обочины реальности, чем этот жутенький уродец так любезен жанровому кино (куда более, чем, например, даже жанровой литературе)?..

…Собственно, маньяк в качестве героя хоррора мало чем отличается от других «титульных» его актантов — живых мертвецов во всем ассортименте, животных земных и инопланетных, — ужаснику нужен субъект иррационального насилия, то есть как бы некая принципиально нечеловеческая сущность. Маньяк же выигрышен тем, что в классическом хорроре он — нечеловеческая суть под человеческой оболочкой (или даже в противоестественном сожительстве с человеком)…

Я не удержался и сделал из горла пару хороших глотков — даром что бутылка была с шариком.

…Разумеется, «киноманьячник» как жанр — порождение психоанализа. Причем именно вульгаризированного фрейдизма, трактующего наше поведение как некую программу и учащего: все отступления от социального оптимума суть сбой. А значит, поправимы, или во всяком случае объяснимы — надо лишь найти причину, ошибку, неполадку. Соответственно, востребованность (попсовость) психоанализа и кинохоррора объясняются одним и тем же: они льстят массовому человеку, принимая за абсолют понятие «нормальности», то есть свойство как раз этого самого массового человека. И — дают ему индульгенцию, отождествляя «нормальное» с «человеческим», исключая саму возможность идентификации зрителя с антигероем (что с Чужим, что с Норманом Бейтсом)…

Да-да, вспомнил. Потому байка и называется «Маска нормальности». У психиатров это — способность преступника-девианта в обыденной жизни не привлекать к себе внимания, не провоцировать подозрения. А смысл байки — в том, что мы все придумали себе само понятие «нормальности»: чтобы не бояться себя.

Я с усилием протолкнул очередную порцию водки в пищевод, зажмурился, пережидая тошноту… Встал, подошел к окну. И тут вспомнил, что́ я имел в виду — что потом то ли забыл, то ли поленился написать на форуме. При чем тут «смысл кино»… Да, была у меня мысль перевернуть вверх дном (а точнее, поставить с головы на ноги) всю эту конспирологию, мною же в большой степени и порожденную. Так сказать, черная магия с ее последующим саморазоблачением. Но, кажется, тут как раз у нас с Ксюхой начался наконец интимный разговор о нас, любимых, и всякое кино в качестве повода и маскировки мы оставили.

Да, стоило, наверное, под конец им это написать… «Зачем кто-то придумал нам кино?..» Зачем мы сами его себе создали! В чем главная хитрость людей? Они убедили себя, что дьявол существует.

…Конечно, сейчас я ничего писать не собирался. Старые дурацкие форумные игры, давно неактуальные… Но я был бухой — и мозги работали сами по себе, неконтролируемо. Есть у них такое свойство, у моих во всяком случае, до сих пор, — работать без конкретной прагматической цели…

…Кино же у нас — самое востребованное из искусств, так? И при этом — единственное из них, имеющее не сакральное происхождение, а технологическое. Все прочие возникли из религиозных ритуалов, катарсис был их целью и смыслом изначально (к чему они в итоге пришли — дело другое). Кино же возникло из ярмарочного аттракциона, для него изначально целью и смыслом было потешить почтеннейшую публику. Ритуал — это общение с богами, и не мы диктуем правила этого общения. Развлечение исходит из наших потребностей. Искусство совершает насилие над человеком, развлечение его ублажает. Разумеется, все искусства давно разделились на «арт» и «поп» — просто кино в силу происхождения больше «поп» (в обоих смыслах: и популярное, и обывательское), чем остальные…

Искусство, по идее, призвано ставить человека один на один с истиной. Ощущение это неприятное, поскольку истина мрачна и вполне безнадежна. Поэтому мы предпочитаем, чтобы нам врали.

Врали про то, например, что есть такая НОРМА. Что все плохое, все страшное — это отклонение от нормы. Что быть обыкновенным, здоровым, как все — уже ДОСТАТОЧНО. Что это, собственно, и означает — быть человеком.

А вот ни черта подобного! Не существует никакой среднестатистической нормы человечности. Просто человек, равно как массовый человек — это еще далеко-о-о не человек… «Человек просто» — это даже не человек вовсе: это биологическая наша основа, здоровая, добротная и скотская, по отношению к которой все собственно человеческое — совесть, разум, творчество, милосердие — является не только дополнительным, но и враждебным.

Быть человеком — это всегда индивидуальная работа, которую каждый делает (если делает!) сам. Не состояние, а процесс, причем не имеющий конечного результата. И работа — тяжелая, без перерыва, сроком на всю жизнь. С определенной точки зрения, разумеется, вполне бессмысленная. Неоплачиваемая — ни в какой форме. Работа по преодолению в себе скота во всем многообразии его проявлений и отправлений. По выходу за пределы собственной биологической нормальности. По «выходу из себя».

Зачем? Вот это — самый интересный и самый старый вопрос. В общем-то ответа не имеющий. (То есть ответов давалось масса — но все они без исключения основаны на фантазии, на допущении. Поскольку суть следствие по определению порочной попытки замотивировать естественными стимулами борьбу против естества.)

Напрягаться, понятно, кому же охота, тем паче без внятной цели. Кой черт, нам и так хорошо!.. Да вот в том-то вся и штука, что — не очень. Как выясняется. Потому что — страшно…

Ну что, разве хорошо нам — здесь и сейчас?.. Всем нам, в этой стране — где население в массовом порядке, вне зависимости от ай-кью и месячного дохода, перестало считать, что тащить себя за шкирку в люди — нужно. Что думать — необходимо. Всегда. Обо всем. Без исключения. Анализировать, придирчиво и беспощадно, все явления реальности — а беспощадней всего себя. Быть недовольным. Иметь убеждения и быть готовым отстаивать их во вред себе.

Да на фига?!.

Нет, это НЕ ЭКОНОМИЧНО, справедливо сочли мы. Экономично — руководствоваться только и исключительно естественными стимулами и не отвлекаться на абстрактное. Не интересоваться лишним. Не думать о неприятном. Не иметь ни принципов, ни убеждений, ни собственного мнения ни о чем (и либо плевать на все, либо следовать указаниям пиарщиков разных сортов). Вообще — делать как все. Демонстрировать лояльность лидирующему самцу.

Бесполезно объяснять происходящее здесь и сейчас какими-то политическими причинами, особенностями генезиса президента и кознями его клевретов. Наоборот: политика обусловлена способом нашего общего существования — точно так же, как и всё тут. Общественная ситуация такова не потому, что власть наша авторитарна — а потому, что все у нас складывается максимально экономичным, естественным, биологичным образом.

«Не мы такие — жизнь такая!» — нагло открещиваемся мы в собственном кино. Хотя жизнь у нас такая — именно и только потому, что такие мы. Вы полагаете, идиотизм, допустим, наших фильмов-книжек и беспредел, скажем, в наших казармах — никак не связаны? Всеобщая сервильность и лютеющая ксенофобия?.. Еще как связаны! И сытый самодовольный продюсер из московского клуба, успешный бизнесмен и семьянин, от залитого антифризом дегенерата из деревни Малые Бодуны, потрошащего тупым кухонным ножом своего собутыльника, отличается отнюдь не столь сильно, как он сам думает, — оба они вполне исчерпываются собственной естественной составляющей.

Но ведь такой расклад нам тоже не нравится! Разумеется. Никому. Включая тех, кто изображает и декларирует абсолютное довольство. Не нравится — понятно, не в смысле «не удовлетворяет» (про оценку, анализ и прочее мы забыли), а — парит, вампирит, доставляет неудовольствие. Ведь мы — боимся. Все — от президентских клевретов до провинциальных гопников. Всех. Друг друга. Именно поэтому мы поголовно так нервно-остервенелы, так судорожно-жадны, так безбашенно-жестоки.

Здесь — джунгли. Здесь нельзя расслабиться ни на секунду и ни к кому не стоит поворачиваться спиной. На сильного здесь нет управы — поэтому будь все время начеку, чтобы не оказаться у него на дороге. Но и сильного всегда могут достать исподтишка. Не то чтобы каждый — смертельный враг, но кто угодно может подставить в любой момент. А не повезет всерьез: раскатают в блин, в лагерную пыль, в кровавые сопли. И — никто не поможет.

…Так, я, кажется, опять хорош. Кончается ноль пять. В башке шум — и мрачная последняя ясность. Типично пьяное понимание всего: всех закономерностей, пружин и подноготных…

…Это вам не хоррор. Не выдуманный увлекательный неправдоподобный кошмар: концентрированный и кратковременный, предсказуемо-безвредный. А — настоящий: повсеместный и постоянный, аморфно-безликий, равнодушно-беспощадный. Тошнотно-скучный, пыльно-обыденный, единственно реальный и тем невыносимый. Потому особенно страшный, что ничуть не странный. Это — мы сами.

…Так и напишу Ксанке, совсем уже пьяно решил я. Интересно, что она ответит?.. Я возил неверным пальцем по сенсорной панели, описывая курсором круги на экране, пытаясь сообразить, что же мне кликать, — когда по-бухому непредсказуемая, каверзная такая мыслишка проскользнула вдруг откуда-то: а ты уверен, что она тебе ответит? Ты уверен, что это — ваши сетевые разговоры по душам — ей действительно нужно? С чего ты, собственно, взял, что ей это так же интересно, как тебе?..

Я даже палец с тач-пада снял.

…Ну подумай сам. Зачем это все тебе — понятно. Понятно, на фига ты прицепился к этой девице. Хотя — кто она тебе? Вы и в Риге-то знакомы толком не были. А с тех пор восемь лет прошло!.. Но тебе же просто не с кем поговорить, абсолютно не с кем — вот ты и лезешь со своими откровениями к первому встречному. Случайно встреченному. К человеку из прошлой жизни, что когда-то давным-давно казался тебе на тебя похожим… Но ведь у тебя действительно ничего больше нет! Ничего и никого. Никаких целей, никакой надежды — ни черта, кроме так до конца и не пропитой, несмотря на все старания, способности думать об отвлеченном и говорить осмысленные слова. И тебе так хочется, чтоб хоть кто-нибудь их слушал, чтобы отвечал…

Ведь это же чушь — насчет «способа существования, позволяющего ничего не просить у мира». Это же все чистый самообман с твоей стороны… Не надо этой самурайщины: живой не может полностью уподобиться покойнику. Пока в тебе теплятся, дышат, подрагивают хоть какие-то остатки жизни и разума — тебе всегда будет нужен кто-нибудь, ты всегда будешь от чего-то зависеть.

…Ну ладно, с тобой понятно — на кой черт это ей?.. Она же — давным-давно не та, что была когда-то, она перебесилась, переменилась, повзрослела. Теперь это действительно совершенно другой человек, у нее своя жизнь, предельно чуждая, замкнутая на себе, индифферентная к тому, что снаружи, тем более — так далеко. Так безнадежно, космически далеко, как ты со своими жалобами, признаниями и поучениями…

Я рефлекторно повернул голову к двери — какой-то звук почудился вдруг. Спьяну наверняка…

…Да, но она же отвечала! Она же давным-давно поняла, что это не Гарик с ней общается, и в какой-то момент даже догадалась — кто именно. И — продолжала общаться!..

А зачем? Ведь не ради же — не льсти себе — пьяных твоих телег… Зачем вообще такая шваль как ты может быть нужна ИМ? Зачем ты нужен был, например, Гарику? Чтобы подставить…

Как-то очень спокойно и словно бы невзначай до меня дошло. Ксанка ведь тоже не зря столько месяцев шарилась на этом сайте! Сочиняла вместе с тобой «тайную историю кино». Она ведь не тупее тебя — она тоже поняла, «зачем» оно, точнее, «почему»…

Я встал, качнулся, ухватился за стул. Нет, что-то там все-таки происходило — едва слышная возня у входных дверей… Стараясь ступать бесшумно и не поддаваться головокружению, я сделал пару шагов в сторону коридора. Замер.

Тишина. Черт, в натуре, что ли, пьяные глюки?..

…ИМ всегда нужен кто-то непохожий, непонятный — НЕНОРМАЛЬНЫЙ. Чтобы снять ответственность с себя. О чем бы ни шла речь. (…Откуда я знаю, что у нее там сейчас за варки? Откуда я, между прочим, знаю, чем закончилась вся эта Гарикова разводка? Может, слухи и впрямь не совсем беспочвенны — и Гарика таки грохнули по-тихому? Вон, Виталя же за что-то мочканули…) А если кому-нибудь — им, ей — понадобится козел отпущения, на которого можно все свалить, — кого они постараются приспособить на эту роль?

Правильно. Кого-нибудь странненького. Про которого любой скажет: да, это чувак с прибабахом, от такого всего можно ожидать…

Они лехко сделают из тебя маньяка. В киношном духе. Потому что все поверят. Потому что всем удобно считать, все привыкли считать: главная опасность — от «ненормальных». От не таких, как мы.

Мысль была настолько дикая и при этом настолько очевидная, что я даже глаза прикрыл. И в ту же секунду в большой комнате громыхнуло захлопнувшееся с маху окно.

Рига, май 1998-го

Я толкаю дверь, цепляюсь порезанной ногой за порог и сощуриваюсь. Меня даже чуть шатает назад — словно это солнце, эта майская полуденная теплынь, незнакомый двор с галдящими воробьями и вопящими детьми неожиданно обваливаются на меня. Я делаю вдох, делаю шаг… Иду, не выбирая направления, нетвердо ступая не вполне своими ногами, забросив за плечо пакет с заляпанными шмотками… Свежая акварельная зелень, хнычущая попса из какого-то окна, гул недалекой большой улицы. В развилке тонких, словно зеленой марлей накрытых веток разросшейся черемухи мохнатый серый котище завис диковинным плодом.

Я не помню, как мы вчера шли, и не представляю, куда мне теперь, — но я об этом совершенно не думаю, я пру наугад, не оглядываясь по сторонам и тем более не оборачиваясь назад. И я чувствую, как с каждым шагом растворяется, вымывается, выветривается какая-то ссохшаяся, спекшаяся, комковатая дрянь, давным-давно забившая все внутри меня, как расчищаются там некие пустоты, как отслаивается память об этом бредовом утре, о прошлой ночи, о вчерашнем дне, обо всех последних годах — отшелушивается, осыпается и пропадает навсегда.

Кривенькая улочка между заборами, провалившийся асфальт, белесый гравий в дырах. Плодовые кроны — как сугробы. Напутственный брех из-за калиток. В одном из дворов виден лысый старец с просветленным лицом гуру, длинной раздвоенной седой бородой, голым дряблым пузом, в дырявых трениках и с топором в руке. Руселовы шмотки, найденные в шкафу, висят на мне мешком (джинсы еще и закатать пришлось на четверть длины), да и в целом вид у меня, наверное, тот еще — но я себя сейчас вообще не осознаю. Меня еще нет.

Мне пока не на что опереться в самой себе, не о чем сказать: я — это… Все, что было мною раньше, уже не существует, а нового еще слишком мало, но оно копится с каждым хромающим шагом, с каждым метром, отдаляющим меня от того порога, плюсуется, плюсуется: тяжело разгоняющийся в сизом дизельном клубе «Икарус», подскакивающий на выбоине гремучий грузовой прицеп, обгоняющий меня белобрысый велосипедист, балансирующий свешенными по обе стороны шаткой своей трубчатой конструкции десятками килограммов жира… И словно для того только, чтобы побольше набросать всего в свою пустоту, я иду, непонятно куда, без какой бы то ни было цели — я знаю лишь, что идти мне еще и идти.

…По обшарпанной стене изгибается выцветшая надпись валкими синими буквами: «Мир встал на колени!». И совсем уже кривенький серп-молот. Оглядевшись, я достаю Руселову мобилу и с размаху швыряю ее в эту надпись. Разлетаются пластиковые брызги.

…С повышающимся воем, с гулким перестуком из-под моих ног выпрастывается серо-буроватая, в продольную полоску, нарезанная ровными отрезками — два, три, четыре — широкая лента, вытягивается до конца: квадратная морда электрички словно бросает снизу тупой мрачный взгляд на меня, облокотившуюся на перила путепровода. Несущиеся за спиной машины сдвоенно рявкают покрышками на каком-то стыке дорожного полотна; пахнет бензиновыми выхлопами. Железо под предплечьями теплое и пыльное, покрытое лупящейся мышиной краской, в обильных прорехах — рыжая ржавчина. Зелены окислившиеся провода, бетонные шпалы щедро политы черным, на гравии пестрит мусор. Узкие спинки рельсов слепят — этот длинный стальной блеск попарно соскальзывает к горизонту. Небо в той стороне неравномерно-облачное: в грязных серых пятнах, в голубых протертостях, в перистых царапинах. И откуда-то — то ли от красно-кирпичной станции, то ли от заваленной остовами, крыльями, дверцами, дисками и шинами автобазы, то ли с одного из накрытых липовыми кронами дворов смутно, но все же внятно несется гейнорское, у меня лично навсегда ассоциирующееся с Томас-Яновым «Достучаться до небес»: «And I’ll survive! I will survive!..»

Москва, 24 марта 2006-го, день

Ксения выволокла сумку на самую середину комнаты, перевела дух. Она не стала ни раздеваться, ни разуваться, только расстегнула куртку. Какая-то внезапная нерешительность охватила ее, какая-то слабость… Она потянула носом — что за черт? В комнате пованивало той же мерзостью, что и в машине. Или это у меня обонятельные галлюцинации? Подняв по очереди обе ноги, она оглядела подошвы: может, сама вляпалась в падаль какую-нибудь? Подошвы были грязнющие, но пахло, кажется, не от них. Причем именно падалью пахло, гнилью…

Она резко выдохнула, помахала перед носом ладонью. Нагнулась, решительно раздернула молнию — и, перевернув рывком сумку, вывалила ее содержимое на пол.

Она почему-то сразу все поняла, хотя откуда такое мгновенное понимание взялось — не очень ясно, внешне-то толстые пачки долларов выглядели вполне убедительно. В том же и была задача: чтобы на экране они смотрелись как настоящие. Крупным планом их, кажется, не брали — но средним трехкубометровый штабель баксов, помнится, да, впечатлял. Недаром это единственное, что запомнилось Ксении из дурацкой комедийки, которую Толик с компанией прошлой зимой снимали в Гоа… Здесь-то была еще только малая часть того реквизита.

Ксения села на пол, подцепила первую попавшуюся пачку, содрала резинку, рассыпала бумажки по полу. Под сто баксов была «заделана» только одна верхняя — как в обычной «кукле».

Она механически подобрала эту фальшивую стоху, взяла за края и дернула в стороны. Бумажка издала тугой звук, но не порвалась. Ксения дернула еще раз, сильнее. Безрезультатно. И еще.

Москва, 24 марта 2006-го, вечер

— Стой тут, — вполголоса бросил Знарок Паше и быстро глянув налево, в кухню, потом направо — в большую комнату, прошагал, почти пробежал, до последнего угла: того самого, откуда шел свет. Перехватив волыну двумя руками, но не поднимая, вывернул из-за него, уже скопив во рту, как слюну: «Мордой в пол, сука! Резко!»

Настольная лампа освещала открытый и включенный ноутбук. Телевизор смотрел синим экраном. Комната была пуста.

Знарок мигом развернулся, распахнул дверь рядом с собой: темнота. Пусто. Сортир. Следующую. Пустая ванная. Оставалась еще одна комната.

Тоже пустая. Что за?..

Он стремительно обежал всю квартиру, «Съебался!» — прошипел ничего не понимающему Паше, протискиваясь мимо него в подъезд.

— Чердак проверяли? — рявкнул через плечо.

— Да смотрели мужики, закрыто там, — оправдывающимся голосом пробубнил Паша.

Но Знарок и сам знал: ребята из наружки доложились, что проверили все ходы — чердак заперт, а второй двери из подъезда нету. Машина прилежно простояла напротив входа до приезда майора. Который три минуты назад сам видел силуэт в окне…

— Не слышал шагов, звонков, дверь не хлопала?

— Не, ничего…

Балкон? — он вернулся в квартиру. Балконная дверь обнаружилась в комнате напротив освещенной. Закрытая. Как и все окна, кроме одного — из которого майор даже выглянул (ага, четвертый этаж…). Чуланы, кладовки, шкафы? — Знарок распахивал все попадающиеся дверцы, ворошил пронафталиненные пальто, вываливал на пол картонные коробки с какими-то старыми пылесосами… Даже под кровать в спальне заглянул.

— Не понимаю, как он свалил… — бормотал Паша. — Это его, что ли? Че он, босиком ушел?

Майор вырвал у него из руки грязный жеваный ботинок с невысохшей еще после улицы маркой подошвой. Содрал с вешалки куртку, ощупал — влажная.

— Ключ, — кивнул Паша на подзеркальную полочку, на лежащую там связку ключей. — Че он, вообще ничего не взял?..

Знарок злобно, но без энтузиазма выматерился и уже не спеша, вразвалку, вернулся в комнату, где раззявился на столе ноутбук. Скринсейвер до сих пор не сработал — за компом сидели совсем недавно. Майор пригляделся — ну да, «Синефобия». Тут же на столе торчала почти пустая бутылка водки. Знарок сгреб ее, приложился к горлышку. Посмотрел на телевизор. На видеомагнитофон. Последний светился несколькими огоньками — остановленный, но не выключенный.

Майор подобрал с дивана пульт, нажал «Play». Магнитофон щелкнул, на экране возник залысый мужик неопределенного возраста со странноватым лицом. Глядя на Знарока, он сдул что-то несуществующее с ладони и произнес короткую фразу по-английски.

— А затем, мгновенно, — с положенной гнусавинкой встрял переводчик, — он исчезает…

Экран почернел. Чуть помедлив, поползли титры.

2006