Подъехали к пятому отделению, поднялись на второй этаж. A5.2. Не знаю, что значит буква «А»; 5 — номер здания; 2 — отделение.

Позвонили в запертую дверь. Вышел один из медбратьев. Большой, толстый, с кудрявой шевелюрой и редкой бородкой во всё лицо. Он попросил сесть в холле — подождать четверть часа.

Первое, что бросается в глаза в психиатрии, это, конечно же, повсеместная защита на окнах: замки, отсутствие ручек, штыри, торчащие из потолка (они предотвращают открытие форточек на угол, при котором можно было бы просочиться в отрытую щель). Не тюрьма, но есть, есть что-то от тюрьмы. Занавесочки да скатерти на столах мало что скрывают. Нужно сделать поправку: мы находимся всё-таки в цивилизованной стране и здесь ох как далеко до дикости российской психиатрии и уж тем более тюрем; в Германии с антуражем всё поцивильнее, поухоженнее, персонал пообходительней. Так что мне на эту тему лучше бы и заткнуться. Но т. к. я документирую собственные чувства, свои же ощущения и личные наблюдения, то просьба не требовать от меня объективности. Просто впоследствии услышу об аналогичных впечатлениях нескольких пациентов-немцев.

Медбрат спросил меня о наличии медицинской карточки. Я отдал её ему, предупредив о том, что последние полгода прожил в России и страховка, скорей всего, более недействительна. Милый толстяк ответил, что ответственные лица сами во всем разберутся, мне не стоит над этим ломать себе голову.

Пришёл обещанный питерский врач. Спросил по-немецки, на каком языке мы будем общаться, можно по-русски. Я сказал, что мне всё равно. Продолжили говорить в кабинете по-немецки. В сторонке сидел другой врач, рангом пониже, немец. Фрэнк, значилось на его нагрудном значке, высокий, лет сорока. Он ничего не спрашивал, лишь записывал. Я даже не смотрел на него.

Русский врач начал с иронией: Ну что нас привело в столь поздний час сюда?.. Случилось что-то?!

Я промолчал в ответ.

Он рылся в бумагах, время от времени бросая взгляд на меня. Когда же угомонился и сосредоточился на мне — я стал рассказывать.

Русский: Значит Вы хотели себя убить… А как же Вы о нас не подумали, мы бы этому очень огорчились…

Я: О Вас я просто забыл подумать.

Смотрю на его нелепые усики. Чувствую желание посоветовать ему их сбрить.

Он: А Вы знаете, что по статистике: случаи самоубийства в семье учащаются, если таковые уже в ней имели место быть?..

Я: Не знаю. Оставьте моих детей в покое. Это моя мёртвая зона. Я сам не понимаю, что с ней делать. Или же Вы хотите увидеть мои слёзы?!

Он: Как Вы себя сейчас чувствуете?

Я: Плохо. Очень плохо. У меня депрессия. Третий год уже.

Он: А как Вы её ощущаете? Как именно физически?

Я: Тяжесть в груди… Дышать немного трудновато. Лёгкое удушье.

Подумал о том, что можно было сказать «как камень на шее». Но немец-врач бы этого не понял.

Он: Современная медицина легко справляется со случаями депрессии. Есть очень хорошие медикаментозные средства для этого.

Я: Мне это вряд ли поможет. Тем более что я не хочу жить дальше… как растение — не хочу больше. Не хочу быть овощем. Надоело. Хватит уже. Не вижу никакого выхода из своего тупика.

Он: А что Вы скажете, если к Вам прилетит фея и заберёт Вашу депрессию с собой? Вы вздохнёте свободно и…

Я: …ничего не изменится, т. к. проблема, ставшая причиной депрессии, останется…

Он: Вы курите?

Я: Нет.

Он: Алкоголь?

Я: Не знаю, что ответить…

Он: Регулярно или время от времени.

Я: Время от времени.

Он: У Вас уже были попытки самоубийства?

Я: Были.

Он: Когда?

Я: В детстве. Вернее в подростковом возрасте.

Он: Расскажите.

Я: Не хочу об этом говорить.

Он: Сколько вам сейчас лет?

Я: Много. 36.

Он: Вы уже знали, как хотите расстаться с жизнью?

Я: Да.

Он: И как же?

Я: Об этом я тоже не буду говорить.

Он: Вы действительно собирались сделать это или же пытались испугать таким образом свою жену, чтобы…

Я: Я не актёр.

Он: Хорошо. Мы должны задержать Вас у себя до завтрашнего дня. Это по закону. А завтра приедет судья, и он может дать разрешение о задержании Вас в нашем учреждении сроком до шести недель. Я думаю, что одним днём Вы не отделаетесь.

Я: А потом?

Он: А потом…

Я понял что этих «по шесть недель» может быть несколько.

Я: Всё ясно.

Он: Как вы к этому относитесь?

Я: Никак не отношусь. Но раз так, то… полетаем напоследок над кукушкиным гнездом.

Пауза.

Он: Хороший фильм. Старый, но хороший. Однако в Германии иная психиатрия. Вам нечего бояться.

Интересно, что записал Фрэнк в этот момент?..

Мне предложили таблетки. Сказали, что они абсолютно безвредные, и я не буду сонным, как мне, вероятно, представляются последствия их употребления.

Как оказалось позже, таблетки эти вызывают-таки привыкание, от них тело становится ватным (при этом голова ясная) и из-за них бывают побочные эффекты. Куча всякой дряни. Мне лгали.

Я отказался.

Русский врач: Чем мы Вам можем помочь?

Я: Ничем.

Он: Вы уверены?

Я: Абсолютно.

Он: Вы упёртый человек.

Я: Да, я такой.

Он: А вы подумали о своих родителях? Каково им будет после известия, что вас больше нет в живых?

Сначала о детях, теперь о родителях…

Я: Нет, о родителях я не думал. У меня больше нет контакта с ними. По сути дела — нет больше родителей.

Он: Что вы имеете в виду?

Я: Они не хотят меня больше знать. Типа того, что прокляли.

Он: Как так?

Я: Они не так давно устроили меня в Питере на работу, на фирме у своей подруги и считают себя ей за эту услугу обязанными. Я попытался, вернувшись в Германию, восстановить отношения с женой и из-за этого решил отказаться от следующего проекта. Мне моя собственная семья многократно важнее всего прочего. Я очень люблю свою жену и своих детей. Я хотел вернуть их себе. Мои же родители, узнав об этом, написали, что так дела не делаются (я их, мол, «подставил») и потребовали моего возвращения назад. В противном случае они не хотят больше ничего знать ни обо мне, ни, почему-то, о моих детях. Хуже того, отчим в тот же день позвонил моей жене, моей бывшей жене, и выразил ей свой ультиматум в устной уже форме… Моим ответом на их требования было следующее: «Я вернулся в Германию лишь с целью поговорить с Таней и в случае невозможности наших дальнейших отношений как семейной пары умереть». Т. е. я в любом случае не вернулся бы назад. Всё было обдумано уже в Питере и окончательно решено в последнюю неделю. Я не принял их ультиматум и попрощался.

Он: Вы будете пытаться покончить с собой в нашем заведении?

Я: Нет.

Он: Точно?

Я: Абсолютно.

Он: Почему?

Я: Не та обстановка.

Он: Я спрашиваю Вас потому, что таковые случаи уже имели у нас место, и нам бы не хотелось иметь очередной…

Я: Его не будет. Это я могу обещать. Я сделаю это, когда меня отпустят и совсем в другом месте.

Он спросил, не против ли я того, чтобы меня осмотрели с врачебной точки зрения. Я почему-то отказался. Он сказал, что это всё равно придётся сделать завтра. Зачем тянуть? Хорошо.

Зашли в соседний кабинет. Я разделся. Для размещения одежды врач выдвинул мне табуретку из-под лежанки.

Проверили рефлексы. Горло. Пациент, скажите «А-а-а». Врач нажал на живот. Сказал мне, что желудок пустой… Подумаешь! Откуда раны на шее и груди? Оттуда-то. Точно? Не попытка?.. Нет.

Можно вставать и одеваться. Оделся. Поставил табуретку на место.

Врач: Спасибо…

Я задумался над тем, о чём должен был бы подумать врач в этом момент… Не догадался. Мне теперь нужно будет контролировать каждый свой шаг. Или не нужно?..

Меня отвели в палату для «особо опасных». Круглосуточное наблюдение из соседней комнаты через стеклянную стену и дверь в ней. Предварительно забрали сумку с компьютером.

Палата — своеобразная реаниматорская духа. Здесь собираются особо тяжкие и новоприбывшие. В палате койки для меня не оказалось. Сообразили временную кровать в коридоре (здесь слово кровать не подходит, в «реаниматорской» части отделения стоят эдакие трансформеры на колёсах, hi-tech). Пообещали завтра же закатить её в палату на освободившееся к утру место.

Из рюкзака пришлось вынуть всё его содержимое на предмет очередного обыска. Мне выдали зубную щётку, пасту и жидкое мыло. И оставили в покое.

Я сел на кровать и уставился на репродукцию картины Миро.

Было уже поздно. Разделся и лёг спать.

Медбрат загородил меня матерчатыми ширмами.

День прошёл.

Утром по дороге в школу Сева жаловался мне на то, что он не хочет больше играть ни на флейте, ни на гитаре. Я сказал ему, что это он зря. Я вот в детстве ничему не научился и мне бывает от этого очень тоскливо порой.

И вот теперь наступил вечер, а я уже в психушке. Отец Севы и Насти сошёл с ума. Что ответит сыну мама, когда он вернётся домой и спросит, где папа? Папа заболел?..

Свет в коридоре оставался включённым всю ночь. В результате я много раз просыпался с тем чувством, что вот оно — утро грядущего дня, пора вставать. Но в окне за занавеской было темно и приходилось опять засыпать.

Впервые в жизни начались абсолютно реальные сновидения. Так называемые «цветные» сны. Классная штука, ежели эротического характера. Лапаю голое женское тело. Знаю что это сон, но не просыпаюсь, а значит безнаказанно лапаю дальше…

Весь медперсонал весьма приятный, обходительный и внимательный.

Ни один из них не в состоянии правильно произнести мою фамилию. Обращение по имени здесь не принято. Братья-и-сёстры обязаны заучивать фамилии пациентов наизусть. Поэтому все они начинают общение со мной с просьбы произнести вслух мою. Написание — EVSEEV — для них нечитабельно. Не могут произнести.

Прожив в Германии более десяти лет, я с этой проблемой ещё толком-то не сталкивался. Всегда было стабильное: Эф-зэ-еф.

Медперсонал в клинике не способен выдать даже этого. Я говорю медленно и членораздельно. Не могут. Даже близко не получается. Я пишу им на бумажке: йев-сей-йев. Они: Йэу-зэй-еу. Нет, несколько мягче: Ев… Эв… Да нет же! Алексей — было бы куда проще для вас! Не положено.

В 7 утра побудка. Встаю, одеваюсь, чищу зубы. Душевая-туалет открыты лишь полтора часа утром и столько же вечером. Туалетом в прочее время можно пользоваться лишь в холле.

Везде на стенах листочки с правилами.

В палате освобождается место для моей кровати. Толстяк-медбрат вкатывает её туда. Он извиняется за то, что для меня нет свободного шкафа. Я говорю, что это ничего, т. к. у меня лишь один рюкзак. Он и будет моим шкафом. Голубой шкаф с вышитым на дверце жёлтым цветком. Собственно это не рюкзак, а школьный ранец. Таня дала мне его, когда я уезжал на ПМЖ в Питер.

Выхожу к завтраку. Холл огромный. Метров 100 квадратных. Столы с букетами живых тюльпанов, стулья и кресла, в углу телевизор, ящики с минеральной водой, тумбочка с прессой.

По периметру: игровая комната (настольный теннис, настольный футбол, гора всевозможных игр), комната для курящих, кухня, комната медицинского персонала, три кишки-коридора с палатами, запертая дверь на волю со стеклом (перед ней гроссбух: убытия-прибытия пациентов, имеющих разрешения на прогулки).

Завтрак в 7:30. На листке с распорядком дня завтрак значится в 8:00.

Ничего толком не объясняется. До всего надо допирать своим умом, либо спрашивать. Спрашивать не хочется. У медперсонала и так забот выше крыши. Да и лишний раз показывать свою беспомощность нет желания. Слежу за пациентами. Их человек тридцать. Пара из них — лежачие. Тех вывозят днём в коридор, и они проводят в нём весь день.

Привозят телегу с горой пластмассовых подносов голубого цвета, закрытых массивными серыми крышками. Они хорошо сохраняют температуру пищи — что-то вроде термоса — будь то горячее, либо холодное. Стопки этих боксов для безопасности транспортировки перетянуты красно-оранжево-желтыми лентами. К каждому боксу приложена карточка размером с перфокарту. На них отпечатаны имена пациентов и содержание пайка. Медсестра читает имя пациента и произносит его вслух. Если владельца нет поблизости, бокс приземляется на этажерку возле кухни.

Получаю свой паёк. Несу к свободному столу. Открываю крышку. Первая проблема — куда её деть. Она огромная, на стол не положишь. Ставлю на пол ребром, прислонив к ножке стола. (Впоследствии она часто бывает испачкана от соприкосновения с пищей, и её неохотно ставишь на обозрение, словно исподнее бельё; став «дедом», не обращаешь на эту ерунду никакого внимания). Внутри разные выемки: для тарелки, стаканов, блюдец. Задаюсь вопросом — как всё это есть — чем и с чем? Нужен хлеб, нужны нож и вилка, соль, чашка для чая или кофе (что там в этих разноцветных термосах?)… Наблюдаю за пациентами. Вычисляю, где что добывается. Все поголовно пьют кофе. Я нахожу пару термосов с чаем разных сортов. На кухне все ящики подписаны. Некоторые из них заперты. Заперты те, в которых хранятся запасы.

Ем. Пью. Весь мусор оставляю на тарелке, что впаяна в поднос. Там же остаются нож с вилкой. Свой поднос накрываю крышкой. Она своеобразной формы, так что приходится немножко поразмыслить, как же её одеть обратно. Через неделю эта процедура происходит автоматически. Вслепую. Приобретённый рефлекс. Набираюсь знаний. Чашки, смотрю, психи относят на кухню. Ставят просто так на стол. Там же свалены грязные ножи, ложки и вилки. Столешница уже измазана маргарином.

Из последующих наблюдений. Что делать с чашками и столовыми принадлежностями? Их нужно ставить в посудомоечную машину. Что с карточкой? Её согласно объявлению, что я нахожу на стене, в целях сохранения персональной информации рекомендовано бросать в отдельную коробку. Мусор по собственной инициативе отношу в ведро. Можно, правда, оставить и на тарелке. Но мне не трудно выбросить свой мусор в ведро самому.

Всё элементарно. Но не все с этим справляются. В результате у нас в какой-то момент не хватает на всех вилок. Они забываются внутри боксов, и их приходится обслуживающему персоналу возвращать с кухни, в которой готовится еда для всех отделений клиники. У некоторых не получается поставить чашку и прочую посуду в посудомоечную машину, они бросают всё в кучу на кухне. С объедками и упаковками аналогичная ситуация. Некоторые просто не могут… К психиатрии это отношения не имеет.

На окне, ведущем в кухню, висит листок с именами. На нём расписаны обязанности пациентов и имена ответственных за текущую неделю. Один загружает посудомоечную машину и затем расставляет посуду по шкафчикам, другой протирает столы после каждого принятия пищи, третий готовит кофе, чай и соки из пульверизатора, четвёртый приносит цветы (эти охапки тюльпанов, которые на второй день уже не замечаешь), пятый опорожняет пепельницы в комнате для курения, шестой с седьмым пекут пирог к пятничному распитию кофе в общей группе пациентов.

Приходит врач. На этот раз не дежурный, а лечащий психиатр. Немец. Молодой, обходительный. Разговор начинается со сдачи крови на анализ и вопросов:

— Проблемы с мочеиспусканием, каловыделением?

— Никаких.

Поговорили опять-таки при свидетелях. Каждая из этих бесед проходит в присутствии одного из медбратьев или медсестёр. Те, видать, по ходу дела учатся. Студенты, практиканты, просто порядок такой — знать, с кем имеешь дело?..

Поговорили опять-таки всё о том же.

Опять этот вопрос — КАК? Не скажу. Не хочу об этом говорить с посторонними. Ясное дело — они все хотят знать, сделаю ли я эту свою попытку расстаться с жизнью в их владениях. Но скалы моей на территории Вуншдорфа нет. Для этого нужно топать на юг, причём, чёрт знает сколько времени. Думать о других способах я ещё не пробовал. Уж больно хотелось напоследок полетать. И нужно было умереть, а не стать инвалидом.

А были ли в семье случаи…

Не было, вроде как.

Не передумал ли я?

Нет, не передумал. Ничего ведь не изменилось. С чего ж тогда передумывать?

Сколько лет вы прожили со своей подругой?

Лет тринадцать…

Он спрашивает, не буду ли я против того, если он организует нам общую встречу с Таней. Я отвечаю, что не верю в положительный для себя исход этой совместной беседы, но ничего не имею против. Если врач эту возможность считает необходимой, то, пожалуйста…

Затем пошли в другую комнату. Там уже сидели главврач, судья, адвокат и ещё кто-то. Мне объяснили, что одним днём я здесь не отделаюсь и мне предписано принудительно оставаться в клинике в течение шести недель. Вот Ваш адвокат, она может помочь Вам составить несогласие с заключением судьи, если таковое вы найдете неправомерным в отношении себя. Я сказал, что не буду сопротивляться правосудию. Можно было бы сказать, что мне всё scheißegal, но я промолчал.

Согласился принимать медикаменты, фиг с ними. Подумал, что тело-то мне отныне всё равно уже ни к чему. Пусть травят. Лишь бы что-то происходило. На этот раз мне сказали, что от таблеток этих меня будет клонить в сон. Попросили также сообщать о побочных эффектах. Отпустили. Пока что в палату.

Я лег и заснул. Проспал обед. Он был в половине двенадцатого. В распорядке значится в двенадцать часов. Всё сдвинуто на полчаса назад. Значит и ужин не в шесть, а в половине шестого.

Вышел к кормушке. Нашёл свой поднос на полке шкафчика. Поел. Зашёл в комнату отдыха, ту, что с теннисным столом. Там на шкафу стоит несколько книг. Я порылся в них. Ничего интересного. Взял «Новый завет». Когда-нибудь надо прочитать и эту книгу. Лёг в кровать. Стал читать. Прочитал «Евангелие от Матфея». Не интересно. Не созрел ещё. Отложим.

В половине шестого ужин. Опять процедура поиска своей фамилии на листке, намазывание хлеба маргарином, выбор чая… сортировка всего опосля: обёртки в ведро, кружку и столовые приборы на кухню в посудомоечную машину, сам бокс на тележку, карточку с именем в коробку… Научился.

После каждого приёма еды — приходится съедать по таблетке. Пока не проглотишь — с тебя глаз не спускают. Раз согласился на них, то честно глотаю.

Таблетки лежат в малюсеньких пластиковых стаканчиках. Их нужно оттуда достать и налить внутрь воды. Положив таблетку на язык, её следует запить. Один раз я бездумно залил туда воду, не вынув таблетку, и опрокинул содержимое в рот. Медбрат ужаснулся моему know-how, сказав, что так делать нельзя…

Натюрморт на подносе с медикаментами у каждого свой. У некоторых, как у меня, например, лежит лишь одна единственная невзрачная таблеточка, у других — аж целая горсть.

Весь день бессмысленно хожу из угла в угол. Депрессняк по максимуму. Обследовал всё возможное пространство. То и дело наливаю себе чай. Его здесь — семь сортов. Тут же в туалет — сливаем. Опять пьём. Развлекаемся таким образом. Убиваем время.

Еда на мой вкус нормальная, разнообразная и обильная. Т. е., если чего-то не съедается, а я привередлив в еде, то голодным я не остаюсь. Да и еда здесь — это, конечно, больше развлечение, нежели потребность. Никакого движения. Тела застаиваются. Некоторые, правда, на ночь глядючи заказывают пиццу. Другие, у кого нет наличности, роются в боксах с едой, авось там что-то осталось.

Некоторые пациенты, как я заметил, прозорливо относят несъеденное в холодильник и там этими запасами можно поживиться. Полакомиться чем-то сладеньким — джемом, мёдом — когда надоедает пить пустой чай.

Неожиданно для себя самого я подсаживаюсь на какао. Немцы, наблюдающие меня, не понимают, как можно заливать какао кипятком, а не горячим или холодным молоком, а также регулярно есть хлеб, как это делаю я: за завтраком, обедом и ужином. А я не понимаю, как можно целый день хлестать этот их кофе. Это же не кофе…

Позвали к телефону. Я подумал, что Таня… Но нет, не Таня. Подруга семьи Света. Было приятно, что обо мне беспокоятся. Всё время сдерживался от слёз.

Новый день. Делать нечего. Компьютер запрещён. Сижу на кровати в своей палате. Все соседи спят. Четыре койки. Одни даже не вставали к завтраку, другие легли спать тут же после еды. Один из них — высокий мужик с длиннющими волосами, монашеской бородой и искореженным шрамами лицом. Я его приметил ещё вчера, т. к. тот ходил босиком. Вот он и лежит теперь на кровати с чёрными ступнями. Я хожу в носках. У меня здесь лишь зимние ботинки да две пары шерстяных носков. Бродить босиком, что мне свойственно в домашней обстановке, здесь по отделению желания нет. Я не дома.

Flash back. Вспоминаю, как позвонил маме из Берлина, перед тем как уезжал из Германии. Думал тогда — что насовсем. Сказал ей, что у меня слишком много вещей. Придётся либо доплачивать за перегруз, либо одевать на себя как можно больше всего (дело было в августе), в том числе зимние ботинки. Мама недовольно спросила, зачем мне в Питере зимние ботинки, я что — собираюсь у них до зимы гостить?! Я сказал, что вроде как мы же договорились, что я уезжаю из Германии навсегда и буду жить теперь в Питере, у них (понятное дело, раз квартиру мою они продали), для этого-то я и просил их подыскать мне работу через знакомых. Что за непонятки?! Мама в ответ: «Ну, мы ещё поговорим на эту тему». У меня остался неприятный осадок после этого звонка. Получалось так, что меня там не особо-то и ждут. Я даже подумал было, что, не остаться ли мне тогда в Берлине.

А мужик тот босой мне потом скажет, что я в первую свою ночь в этой палате задыхался во сне. Schrecklicher Atem. Я удивился, т. к. крепко спал, ничего не помнил.

На следующую ночь мне приснится, будто какое-то чудище ползёт у меня под кожей от живота к голове. Я чётко знаю, что это сон, но начинаю руками отодвигать монстра назад. А он ползёт вновь. Я его опять к животу. Думаю, что будет уж лучше проснуться, чем заниматься этой чепухой. Проснись! Глаза не открываются, но галлюцинация прекращается. В дальнейшем будут сниться только голые девки. Там уже себя заговариваешь — не просыпайся, ради бога!!!

Босой «монах» предложил поиграть в теннис. Я согласился. Через несколько минут прекратили, т. к. он выдохся. Чёртовы таблетки, сказал он.

Наблюдаю за пациентами. У некоторых уже на лице написано, что они психи. У других это выявлено в движениях и мимике, манере говорить. Некоторые сперва неидентифицируемы. Мужчин и женщин примерно поровну. Подавляющее большинство пациентов немцы.

Прошли ещё сутки. Из палаты пропал Босой. На его место привели совсем молодого парнишку. Бритая голова.

Через час что-то произошло. Держа парня за руку, один из медбратьев вторично привел его в палату. Прежде чем объясниться с ним, он попросил меня на пару минут выйти. Покидая комнату, я слышал лишь угрожающий вопрос медбрата, многократно заданный пареньку: Was soll das?! Мне вспомнилась песенка Грёнемайера с таким названием. Я так и не разобрался в результате, что тот натворил, но сценка та закончилась потасовкой, на неё сбежалась вся охрана, т. е. весь медперсонал отделения. У каждого из них к рубашке приколот приборчик с красной кнопкой. Если что-то случается — им достаточно нажать её — где-то прозвучит сигнал и тут же прибегут тебе на помощь. Они скрутили парня и стали его привязывать к лежанке. Сопротивляясь им, он успел лишь сказать: «Со мной ещё так никогда не обращались!» Ему вкололи успокоительное. Привязанный и усыплённый, он провёл в коридоре в лежачем положении несколько дней. На ночь его увозили в другую палату. Потом в течение пары недель он был до одури полусонным. К концу третьей — заработали мышцы лица, и он начал впервые улыбаться. Наркоман, услышал я от кого-то.

Он всё время просил медсестёр оставить его в покое и спал сутки напролёт. Ему составляло дикого труда даже выпить таблетку. Сёстры говорили: если не проглотишь таблетку, сделаем укол. Он невнятно просил не колоть и с трудом поднимал голову к протянутой ему таблетке и стаканчику воды. Глаза не открывал.

Уже позднее, во время общего собрания пациентов и медперсонала он попросил не доставать его просьбами сделать что-либо, т. к. у него, как он сам выражался, такое впечатление, что в голове сидят три человека и не могут друг с другом договориться. В туалет он ходил также с закрытыми глазами. Но это уже было потом.

Пару дней его сумка стояла под моей кроватью, отлетевшая, видимо, во время его пленения. Отчего-то догадавшись, что его более не вернут в нашу палату, я отнёс её медбратьям.

Отделение 5.2 закрытое. Выпускают на прогулку лишь заслуживших доверие. Я ещё не из их числа. Для таких как я вечером делают поднадзорную спец-прогулку. Минут 15–20 всего. Я от них отказываюсь.

Четыре раза за день дают таблетки: три раза сразу же после еды и одну на ночь, в 21:00. Она наиважнейшая — антидепрессантная. Прочие успокоительные.

Телу от депрессии хреново, но оно уже под медикаментами и расслаблено до предела. Сознание, однако, в полном порядке.

Я выпрашиваю у медбрата свой плейер. Целый день слушаю музыку. В палату с плейером, к сожалению, заходить нельзя. Из-за провода от наушников. Я бы охотнее послушал музыку лёжа. Нельзя. Пару раз нарушал правило. Но санитары начинают угрожать отъёмом, и я это дело бросил.

Сижу в общей комнате, либо в комнате отдыха, в кресле, лежу в этом кресле. Вокруг все эти психи. Я уже начал отличать их друг от друга. По имени никого не знаю. Ни пациентов, ни врачей, ни медперсонал. Вялость при ясной голове, однако, ничего не могу запомнить.

Можно так сидеть часами, внимательно слушая музыку, песню за песней, но не ощущая своего тела. Удивляюсь, что впервые догоняю смысл некоторых строчек у Земфиры, которые слушал уже тысячу раз, но не «слышал». Слушаю преимущественно российскую музыку: Земфиру, БГ, Фёдора Чистякова, выборочно «ДДТ», «Кино», Башлачёва… Для бодрости духа «Gipsy Kings».

Чтобы никто не приставал, отворачиваю кресло к окну и сижу в нем таким — обиженным на весь свет образом. Ноги на батарее. Ногам тепло. Рядом на полу чашка с чаем. Все чашки здесь пластмассовые. Синие и жёлтые. Грею ими руки. На дворе январь.

Днём смотрю на пейзаж за окном, на небо. По небу летают самолёты, облака и прочая ерунда. Один самолёт, похоже на то, что военный, пролетает совсем низко, много раз подряд.

Вечером за окном темнеет, проступает звёздное небо, и стекло превращается в зеркало. Отвернувшись спиной ко всем пациентам, я через слегка отворённое форточное окошко вижу всю суету, все брожения пациентов, всю сцену… Я уже сижу в кинотеатре. Формат: пять к одному. Широкоформатнее Панавижена. Тело предельно расслаблено, и я его не чувствую совсем. В ушах музыка. Просматриваю в отражении свою собственную «Кукушку».

В голове крутится история с моим арестом. Приходит мысль начать писать. Для этого нужен ноутбук. Отставить! Компьютер не дадут. Я уже спрашивал.

Среди стопки дамских журналов нахожу один, посвящённый компьютерной и аудио-технике. Листаю. Куча всяких новинок. Ловлю себя на мысли, что неплохо бы было сменить свой ноутбук, уж больно тот стал медленным. Теперь-то вон за меньшие деньги можно купить куда более навороченный.

Лёша, ты, вроде как, собирался умереть… Что за мыслишки о новом компьютере?!. Захотелось жить дальше?! Нет. Так отчего тогда? Да так, минутная слабость. Сейчас пройдёт, извините. Сколько раз такое уже было… Увлечения от тоски меня не излечивают.

Почти нет никаких визитов к врачу. Меня лишь набивают лекарствами и предоставляют самому себе. Что они сделают со мной своими таблетками? Вылечат болезненную любовь к Татьяне? Сделают равнодушным?

Не знаю, который день я уже здесь, всё течёт монотонно, хотя много и примечательного. Сейчас очень сложно собирать всю эту историю из пазл-воспоминаний. Пишу одно, вспоминается другое. Ищу, куда бы это другое пристроить. Путаюсь в последовательности. Нахожу места, которые ускакали куда-то вперёд. Вертаю их в хронологию. Некоторые вещи никуда не приклеиваются и таким образом отпадают. Получается уже не письмо, а эдакий дизайн текста. Уже на письмо и не похоже совсем. Пишу и думаю, что скорей бы добраться до того времени, что происходит сейчас, в настоящий момент… Думаю также, что не хватило бы фантазии напридумывать столько всего неординарного. Всё-таки из меня хороший наблюдатель получился. Приятное приобретение. А вот выдумщик я никакой. И, о Боже, сколько всяких совпадений!..

Кто-то принёс и поставил на книжный шкаф «Мастера и Маргариту» (по-немецки). Сдав в «архив» свой плейер, я пошёл с книжкой на боковую, на своё литературное лежбище.

Рядом по соседству в коридоре бредит старуха. Повторяет что-то невнятное. Сотни раз подряд. Рядом с ней сидит медбрат. Он в ярости. Он, видать, не может сосредоточиться на чтении. Пытается угомонить бабку. Та талдычит своё. Он начинает на её манер повторять её же имя: Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то…

Безрезультатно.

Он: О! Да что же это такое! Я так больше не могу. Это нечто!..

Меня вся эта старухина белиберда совершенно не трогает, подумаешь. Я могу читать в любой обстановке. А он просто в ярости.

Медбрат: Ну, наконец-то!!! Доброй ночи, фрау Такая-то!

Срывается с кресла и раздражённо топает прочь. Feierabend.

Ему на смену пришла сестра. Девушка. Она сказала пару банальных слов старухе и та моментально угомонилась.

Мне вообще всё по барабану: крики, звуки, пуки, свет ночью, шум, еда, лекарства, запахи… где я нахожусь, что со мной происходит, что мне предстоит… Меня больше нет.

Спустя пару дней начинаю различать своих соседей по «камере». Молодой турок (впоследствии цыган), немец (впоследствии хорват)… На место Наркомана привели другого прыщавого подростка, самоубийцу. Буду в дальнейшем звать его Самоубивцем.

Пациенты охотно общаются между собой. Я молчун. Мне общаться не хочется. Ко мне, к счастью, никто с разговорами и не лезет.

Цыган назвал Босого, переведённого в другую палату, «Вождём», предлагал тому «колу» из личных запасов. Я улыбнулся. Действительно — вождь: высокий, широкоплечий, с длинными волосами, смуглый, босой, гордый, с боевыми ранами на лице. Разве что борода лишняя. Шатко или валко, но двигаемся по Форману. Аллюзий уже набралось достаточно. В холле, например, часто ставят музыку для расслабления, эдакую медитативную… от которой у меня наоборот начинается головокружение. Но у меня есть солидное противоядие — от Стива Джобса. Мой iPod. Я, правда, никак не тяну на МакМёрфи. (Может быть, лишь по возрасту… По фильму он меня на два года старше — там ему дали возраст Джека Николсона, по книге — на год младше). Но мне это и не нужно. У меня своя личная история. На «Эдичку» мне тоже равняться не приходится. Не та порода в обоих случаях.

В промежутках между музыкой читаю «Маргариту». Ужасно сложно. Почти в каждом предложении по незнакомому слову. Смысл, в принципе, понятен, но ужасно скучно. Плаваю по поверхности текста, нырнуть в него не удаётся. Добираюсь таким образом до середины романа и бросаю.

О «Кукушке» вспомнилось ещё раз, когда услышал, что два пациента попросили у медперсонала выдать им коробок спичек. Они затеяли игру в карты не за интерес, а на что-то иллюзорно вещественное. Денег у них не было, и вот спички вполне могли бы стать их заменой… В фильме играли на сигареты. В романе: «Она видела, что все утро он резался в покер, и, хотя деньги в игре не ходили, она подозревает, что он не из тех, кто вполне удовлетворится здешним правилом играть только на спички».

В коридоре слышен разговор женщины по телефону. Грубый прокуренный голос диктаторским тоном читает мужу утомительный список того, что ему следует привезти с собой в следующий свой визит. Долгий нудный перечень с описанием местонахождения той или иной вещи в квартире, заканчивающийся плейером и кассетами Херберта Грёнемайера…

Эдэле. Фрау Кюн. Эдельтраут Кюн.

Мы ещё не знакомы. Мне тоже нравится Грёнемайер. Это единственный человек в немецкой музыке, которого я могу слушать. Его «Бохум» чем-то напоминает мне «Группу крови». У него здесь статус сродни Гребенщикова. Но Борис его на голову выше.

Почти весь день я провожу в холле или комнате для игр, слушая музыку, либо читая. Наушники все время на голове, чтобы никто не приставал. Раньше от наушников у меня часто болели уши. Теперь в состоянии максимальной расслабленности я их даже не чувствую.

Одна русская сестра спрашивает меня: почему я такой замкнутый? Я отвечаю, что пока нет желания общаться с людьми, которых я не знаю, да и знать толком не хочу. И к тому же болтать часами о погоде, как это происходит с некоторыми пациентами, я не в состоянии. Не умею и не люблю. Мне нужен лишь покой.

Сестра: Но врачи видят это иначе…

Господи, да плевать на врачей!

Я: Мне всё равно здесь придётся отсидеть шесть недель, как бы я себя не вёл…

Сестра: А Вам могут и продлить…

Я (в шутку): Тогда я сбегу…

Сестра (серьёзно): А отсюда не сбежать…

Сижу в комнате отдыха, слушаю музыку, смотрю на стену. Подходит эта Эдельтраут в наушниках. Проводит рукой у меня перед лицом.

Я (не отводя взгляда от стены): Я ещё здесь…

Из-за музыки не слышу своего голоса. Она тоже не слышит. У неё музыка в ушах.

Краем глаза вижу, что она улыбается. Уходит прочь.

Похожа чем-то на мою мать: грубая, вежливая, раздражительная, ухоженная, много курит… На четыре года младше мамы.

Позже она подходит ко мне ещё раз и спрашивает: какую музыку я слушаю.

Я говорю: Русскую.

Она протягивает мне свой наушник. Не люблю эти вот «послушай», но что поделаешь? Я вставляю её музыку в своё ухо. Слушаю вступительные аккорды. Узнаю песню. Говорю: «Was soll das!?"

Эдельтраут: Точно! Was soll das? Ха-ха-ха!

Она просит дать послушать моей музыки.

Я отдаю ей весь свой скарб — плейер с наушниками, в которых по случаю — «Группа крови» «Кино».

Эдельтраут тут же начинает скакать под эту музыку как умалишенная, подходящее ей, кстати, слово, и пытаться повторять слова за Цоем. Всё невнятно. У неё также как и у меня нет ни слуха, ни голоса.

Я расслабленно сижу за столом. Я под лекарствами. Я ко всему безразличен. Но мне интересно наблюдать.

Эделе носится по коридору как ведьма на метле. Пролетая мимо, спрашивает, что значит «ночь».

Я: Nacht.

Она опять, прыгая и кружась, пробегает мимо кого-то позади меня и кричит ему/ей: «Notsch» — это «Nacht» по-русски. Бегает, пытается громко, но невнятно подпевать. Подбегает ко мне: Хорошая музыка! Мне очень нравится!..

Сзади подходит медбрат: Фрау Кюн, успокойтесь! Отдайте мне сейчас же Ваш плейер!

Он забирает у неё мой iPod и уносит его в свою коморку. Я равнодушно наблюдаю эту сцену. Эделе поворачивается ко мне: мол, отобрали.

Я: Не следует забывать, где мы находимся… Мы здесь немножко бесправны.

Эделе достаёт из кармана свой собственный плейер и включает свою «Группу крови» — «Бохум» Грёнемайера.

Потом этот турок-медбрат попросит меня никому не давать свои вещи, чтобы не повторялось подобное. Иначе…

А это «иначе» мне представляется до мерзости скучным и в этом «иначе» не хочется жить. У меня вся жизнь это сплошное «иначе».

Эделе попросит у меня номер моего телефона и адрес. Нам нужно будет обязательно встретиться после выхода из клиники.

Эделе, у меня нет телефона, адреса тоже нет. Я бездомный и безтелефонный. [Я не хочу заводить новых знакомств в психиатрии. Просто не хочу.]

Эделе начинает мне рассказывать о себе.

Я тут же понимаю: попался.

У неё маниакальная депрессия, что она о себе точно знает, и явная шиза, о которой я догадываюсь позже, а она вряд ли.

Она гордо называет себя человеком 68-года, она была в оппозиционной внепарламентской партии. Была революционеркой. Настоящей, безбашенной. Она изменила мир. Мир говно, но благодаря действиям её партии, партийной газете, которую она выпускала вкупе с другими партийцами, он — этот сраный мир — стал лучше. Как они боролись со всей этой людской тупостью! Как бичевали в себе самих корыстолюбие! Как выстраивали новые приоритеты в человеческих отношениях! Это было безумством, но они боролись за светлое небо над головой…

Главарём их «банды», студенческого движения в западной Германии в 60-х, был человек, который впоследствии умер в ванной. От эпилепсии, ставшей следствием его избиения. Поэтому у них был классный лозунг: «Мы моемся дальше, Руди!"

Она была неистовой в своей борьбе, ей приходилось спать со всеми мужиками из её окружения: с толстыми, безобразными, уродливыми, чтобы тем самым доказать свою любовь мужу, с которым она уже 35 лет как вместе, который плохо воспитан матерью, и она, Эделе, хочет, чтобы он переехал жить в домик на её садовом участке, прочь из её квартиры, однако, она всё ещё очень любит его, он платит ей 500 евро в месяц за съём её личной квартиры, в которой он живёт, пока она проходит лечение здесь в клинике. Она раньше много работала, сама была медсестрой, единственной в своём роде медсестрой, её очень любили пациенты и завидовали сослуживцы, но потом выгнали с работы. Четыре года не могли выгнать, но в результате выгнали. Теперь она не работает. Хочет преподавать немецкий язык турецкой девочке, чтобы самой выучить турецкий, ведь в Германии уже так много турок, она хотела бы говорить с ними на их родном языке. Ещё она хочет русскую девочку, чтобы научиться русскому. Русских здесь тоже много. Для турецкой девочки она уже купила куклу за 55 евро в магазине по соседству. Её семейная жизнь с мужем разбита из-за того, что она однажды назвала его фашистом, а он её ударил. У неё нет детей.

Затем её застаёт позыв покурить, и она оставляет меня в покое.

Ну и началась очередная житейская тягомотина. Как я её теперь ненавижу! Побудки, еда, попил-пописал, поел-покакал, почитал, послушал музыку, лекарства, помывки-постирушки… Всё по расписанию, никаких отступлений. Круговорот дерьма в природе в замкнутом пространстве, пока…

Я не знаю, какой сегодня день недели, сколько дней я уже здесь нахожусь; мне всё равно, я плыву по течению, я не знаю, что делать дальше…

Да, вот так вот бездарно живу, пока… пока не началась главная история отделения.

Как-то раз цыган разговорился со мной и спросил, не хочу ли я драпануть отсюда. Я сказал, что было бы не плохо, но это вряд ли возможно, да и бежать мне некуда… Теоретически я бы сбежал, но на практике мне придётся пролёживать свою койку здесь дальше.

Он признался мне, что завтра сбежит.

Я спросил как. Он ответил: через окно.

Прозвучало неубедительно.

Цыган: Давай вместе! У меня куча денег. Я не хочу один, мне нужен напарник.

Я: У меня в отличие от тебя денег нет, да и бежать некуда. Что тогда толку?! Так выйду, если нужда будет. Мне от себя самого надо сбежать. А вот как — не знаю. А как ты, кстати, окно взломаешь?

Он: Я уже знаю как. Абсолютно точно. Нет проблем. Послезавтра я буду на юге Франции.

Я: Почему во Франции?

Он: Я уже там жил. Там есть куда скрыться на первое время.

Я: А как с языком? Ты говоришь по-французски?

Он: Oui. Je parle français.

А окна в том отделении непростые. Они там все на замках. А те форточки, что откидываются, защищены от полного открывания штырями, торчащими из потолка. Это первое, что бросается в глаза, когда попадаешь в закрытое отделение. Все прочие прелести замечаешь потом. Замки на окнах мозолят глаза на протяжении всего времени, что я нахожусь в клинике. Только они да запертая дверь — не дают мне забыть о том, где я нахожусь. Весь прочий антураж взят из дома отдыха.

Цыган говорит, что если я всё-таки решусь, то могу уже готовиться к побегу.

Затем он начинает мне и соседу-хорвату рассказывать о том, что его упекли сюда из-за того, что его бывшая подруга подала на него в суд. Узнав, что с него есть чем поживиться, она обратилась в полицию и заявила, что он избил её три года тому назад, есть свидетели. Теперь у него другая невеста. Её он «божественно» любит. А та, первая, оказалась обыкновенной сукой… Вот он и сыграл в дурку, чтобы избежать судебного преследования. Но это ещё не все проблемы. Полиция начала копать под него и на свет вылезло то, чему следовало оставаться в тени. А именно то, что он 22-х лет отроду, не имеющий никакого образования, не работающий, купил себе дом, имеет три дорогие машины, плюс ко всему — куча денег на счету.

Оказался наш сосед-цыган кокаиновым дилером. Промышлял три года во Франции, затем здесь в Германии. В Ганновере у него живёт мама — беженка из Косово. Вот и грозит пареньку чёрт знает что, отчего следует поскорее делать ноги.

По-немецки говорит он блестяще. Похоже на то, что и французский его хорош.

Я: Нафига ты себе дом покупал? Ведь это когда-нибудь да всплыло бы на поверхность. Финанцамт не дремлет. Да и деньги надо было не в Германии прятать, а в Швейцарии какой-нибудь на анонимном счету…

Он: Я не такой дурак, как ты думаешь. У меня и в Цюрихе есть счёт. Дом в Ганновере мне уже не продать. Уехать я могу лишь на одной машине. Так что у меня всё под контролем. Денег дофига. Достаточно, чтобы снова встать на ноги. Смогу ещё один дом купить.

Вся проблема в том, что свою девку ему с собой сейчас не взять… В этом вся засада. Девка, мол, шибко красивая. Быстро уйдёт в другие руки.

Врёт-не-врёт. Без понятия.

По поводу взлома окна: цыган нашёл себе напарника в лице молодого самоубийцы-немца. У того тоже была корысть слинять из больницы, чтобы-таки замочить себя окончательно. Завидное упорство. Чувствую себя ребёнком по отношению к этим ребятам, что раза в два меня младше. Они точно знают, чего хотят, и упорно преследуют свои цели. Я же в который раз «пролёшиваю» свою жизнь с книгой.

Этот паренёк-подельник был единственным, кто знал, как расправиться с окошком. Столяр. Пользуясь мобилой цыгана, он договорился со своей одноклассницей, чтобы та принесла ему инструменты для взлома.

Кстати, пользоваться мобильниками здесь, в закрытом отделении строго-настрого запрещено, их следует сдавать медперсоналу, заходя в отделение с прогулки, что никому не мешает ими таки пользоваться, тайком, уединяясь от глаз охраны в туалетах, которые подозрительно часто и подолгу оказываются занятыми.

Целый день цыган упрекает Самоубивца в том, что тот его обманул. Мол, никто не приходит — не приносит обещанный инструмент. Самоубивец говорит, что нужно ждать. Цыган в отчаянии. Я наблюдаю за немцем. Его речь выглядит неубедительной. Зачем он накалывает цыгана?! Что за детский сад?..

Вечером его девушка пришла и заветную сумочку принесла. Мне становится интересно. Надо же!

Охрана досмотр посетителям не учиняет.

Самоубивец пронёс инструмент в комнату, спрятал его под матрацем.

И шоу началось.

Цыган отправился отвлекать наш медперсонал. Медбратья, молодые ребята, охотно играют с пациентами в настольный теннис и в настольный футбол.

Самоубивец закрыл окна портьерами. Сидел там незаметно и потихонечку взламывал. Цыган также занавесил входную дверь и всю ту смотровую стену. Эта сторона комнаты сделана из стекла, так чтобы нас было видно из окна медперсонала. Даже контрольный свет включается из их комнаты. Но никто не обратил на отсутствующий обзор какого-либо внимания. Мы регулярно шлялись туда-сюда, каждый раз исправно задёргивая за собой занавеску.

Цыган несколько раз подряд попросил меня не выдавать его. Я в шутку сказал, что охотно бы сделал это, если бы мне пообещали за предательство в награду пару бананов и баночку йогурта, по которым я уже успел соскучиться. В противном случае я глух и нем.

Самоубивца работал с окном, цыган активно отвлекал всех и вся. Самоубивец лишь изредка выходил наружу покурить и сообщить цыгану о том, на какой стадии он сейчас находится. Затем мы все вместе сидели в палате и трепались на всевозможные темы, заглушая скрип и треск из-за гардин. Хорват иногда, когда его никто не слушал, болтал сам с собой. Спрашивал что-то у меня, цеплялся языком с цыганом, изредка заходящим оценить обстановку. Они болтали о машинах цыгана. Я в этом ничего не понимаю, поэтому пытался увлечься чтением. Не мог. Цыган сказал напарнику, что следует поторопиться, т. к. три раза за ночь приходит проверка. Назвал точные часы. Ответственный подход к делу. Видимо, давно готовился к побегу. Всё рассчитал.

За всё время, проведённое во сне в стенах клиники, я лишь раз проснулся от ночного дозора. Сестра тогда посветила мне в лицо карманным фонариком. Я проснулся и хотел, было, пошутить равнодушным хриплым голосом: «Viva la muerte!», но передумал, промолчал и тут же заснул.

Пару раз за время этого шоу в комнату заходил полуживой Наркоман и заваливался спать в кровать Самоубивца. Его прогоняли. Он уходил и опять возвращался. Опять прогоняли. Цыган злился на него. Называл его скинхэдом (парень был действительно наголо брит) за то, что тот ему (цыгану) что-то обидное сказал в первый день…

Пришло время спать. Я проглотил таблетку, разделся и заснул. Время от времени просыпался, слышал переговоры заговорщиков. Опять засыпал. Просыпался от скрежета. Неужели медперсонал в коридоре ничего не слышит? Потом услышал голос Самоубивца, попросившего Хорвата подсобить — спустить оконную раму на пол. Дело было сделано. Я опять провалился в сон. Затем услышал, как Хорват возбуждённо сказал цыгану, зашедшему в комнату: Всё готово!

Цыган (радостно): Да?!!

Через пару секунд я услышал хлопок, и кто-то побежал, ещё один хлопок и опять удаляющиеся шаги. Спрыгнули, убежали. Теперь можно спать дальше. Я подумал лишь о том, что надо было всё-таки сбежать с этим цыганёнком. Надо было, надо было. Во Францию, елки-палки… Романтично бы получилось. Lebenslauf у меня скучный, бездарный, а вот раздел sonstiges был бы на славу. Пожалел бы, конечно, о пропавших компьютере и iPod'е, но зато в какую бы историю попал! Мне теперь только такие и нужны, если я, конечно, собираюсь жить дальше. Лишь они — эти прочие беды, неурядицы, зигзаги судьбы — способны заглушить беду № 1. Чем мне хуже, тем легче переносить её, с которой не справлюсь уже никогда. Есть глубокая уверенность в этом. А так, уткнувшись носом в подушку, жить не хочется.

Но не хватило мне ни авантюризма, ни отваги. Не решился я на подарок судьбы, не хватило смелости. Позорно заснул серой мышкой в прорезиненной постельной норе.

В 7 часов утра побудка.

Голос медбрата: Просыпайтесь, господа! (сам себе) Так, один уже встал… (видимо, заметил при входе пустую постель Самоубивца).

Толстяк-медбрат вышел прочь. Я встал, умылся, выполз к завтраку. Следом за мной Хорват. После завтрака возвращаюсь в палату и ложусь читать. Окно по-прежнему занавешено. Занавески дрожат от ветра. Прохладно. Лежу на койке, читаю, жду продолжения истории.

Вспоминаю, что цыган завещал оставшимся все свои съестные запасы. Встаю, подхожу к его шкафу. Он заперт. Ключ убежал с цыганом. Возвращаюсь к книге.

Продолжение следует.

Заходит всё тот же медбрат, толстый с курчавой бородкой. Обращается к куче белья и подушке, накрытым одеялом: Господин Рамадани (цыган), пора вставать! Проспите свой завтрак!

Подходит к кровати, пытается растолкать цыгана за плечо. Понимает, что это «кукла». Немая сцена. Я вожу глазами по строчкам книги — якобы увлечённо читаю. Периферийным зрением вижу, как медбрат подходит к окну, отдёргивает шторы. Пауза.

Медбрат: Упс!

Задёргивает шторы, выходит из палаты. Слышно, как он по соседству делится информацией со своим коллегой. Тот заходит в палату. Проделывает тот же путь от «куклы» до окна и выходит. Возвращается первый. Просит меня выйти на какое-то время. Я беру книгу и ухожу прочь. В холле замечаю Хорвата, рассказывающего «историю» всем тем, кто ещё завтракает вместе с ним за столом. Проходя мимо, я говорю ему, что «пропажу» только что заметили.

Довольно быстро приехали спецы по починке окон. Они привезли целую тележку с инструментами и прокопались в палате что-то около двух часов. Когда я смог вернуться в неё вновь, то был поражен результатом их деятельности — дырка была просто заколочена фанерой. Точнее: фанера висела на нескольких шурупах. Следующий побег можно было осуществить с помощью столового ножа в качестве отвёртки и пары минут времени.

В комнате стало заметно меньше света… Я чувствовал в себе потребность записать всю эту историю, но не мог. Писать ручкой по бумаге желания не было.

Медсестра выбросила содержание шкафа господина Рамадани в мусорный мешок. На место цыгана лег Наркоман, на место Самоубивца уже не помню кто…

Вождь не любит Эдельтраут. Это видно. Она же в него явно влюблена.

Эделе делится со мной информацией:

Я куплю Ларсу квартиру в своём доме. Хочу видеть его, когда он будет выносить мусор к мусорному контейнеру. Хочу спускаться к нему и пить с ним кофе. Мы будем разговаривать…

Как сентиментально! Но всё это явные фантазии.

После обеда визит к врачам. Главврач первым делом спрашивает, как мне спалось этой ночью. Подмечаю про себя, что он жуть как похож на Вуди Аллена.

Я (с улыбкой): …Вы имеете ввиду историю с господином Рамадани или то, как мне действительно спалось..?

Он (поняв, что я догадался о цели его вопроса): Да. Что Вы знаете об этом?

Я: Я ничего не буду рассказывать. Я хоть и не приятель этому парню, но и не предатель, в конце концов. Скажу лишь одно, что я всё знал.

Он: Вы должны понимать, что нанесение материального ущерба данному учреждению является преступлением. К тому же мы находимся в больнице для душевнобольных людей, и вы должны, хотя бы и анонимно, но сообщать о неординарных событиях обслуживающему персоналу.

Я: Я не доносчик. А Ваш персонал на протяжении всего вечера, т. е. 4–5 часов ни разу не заявился в нашу палату, всё это время зашторенную занавеской. Это явное упущение и вина охраны, а не моя. Я не доносчик. Я ничего не буду рассказывать.

Он: Господин (невнятное произношение моей фамилии)… (ещё одна неудачная попытка)…

Я: Не важно. Можете просто Алексей. Так проще.

Он: Почему Вы считаете, что произношение Вашей фамилии неважно?

Я: А почему это должно быть важно, если для всех это представляет такую сложность? Ещё ни один из ваших коллег не смог произнести мою фамилию так, чтобы я сам её мог распознать!..

Он: Господин Крым-брым, вы психически больны, но должны осознавать ответственность за распорядок и правила поведения в данном отделении. Вы должны были сообщить напрямую, или же опосредованно, что здесь происходит противоправное деяние…

Я не слушаю его, зацепившись за фразу «вы психически больны». Обидная фраза, но что я могу на неё возразить?..

Напоследок меня спрашивают, нет ли вопросов с моей стороны. Есть. Я нагло прошу позволения разрешить мне выходить из отделения с целью посещения библиотеки. Там, как я уже знал, можно пользоваться интернетом. Меня слегка тянуло в его сторону. Да и книг мне тоже нужно раздобыть. Читать здесь уже нечего.

Врачи напрягаются. У меня диагноз: Schwere depressive Episode mit akuter Suizidalität.

Главврач спрашивает о голосах, которые якобы подвигают меня к самоубийству. Я отвечаю ему, что не слышу никаких голосов. Тут же вспоминаю школьный анекдот.

Комиссия по выписке больных из психиатрической лечебницы проводит контроль пациентов. У одного из них спрашивают, ловит ли он всё ещё рыбу в унитазе. Тот говорит, что не ловит, её там нет. Его выписывают. Потом оказывается, что он не такой дурак, чтобы выдавать рыбные места…

Главврач спрашивает меня о том и о сём, и каждый раз выводит разговор на голоса. Он держит меня за дурика, но я не таков. Меня этот разговор начинает забавлять и раздражать одновременно. Я говорю ему, что я не шизофреник и голосов не слышу, что желание расстаться с жизнью — это не эпизод моего депрессивного состояния, а прагматичная реальность.

Вот так я жить не могу. И вот так не могу. И эдак не получается.

Много чего перепробовал. Воз и поныне там. Сколько можно себя сказками тешить?! Ich bin einfach lebensmüde.

Мне нравится эта фраза. Она очень верна в отношении меня. Я буду ей часто пользоваться в дальнейшем.

Я также огорошил врачей, сказав, что мне стало гораздо лучше. Депрессии больше нет. Удивительно, что её так быстро сняло лекарствами (я ещё не знал, что это лишь пауза, вызванная всей этой историей с побегом, да и самой жизнью в психушке; что-то подобное у меня было в Питере из-за участия в Марше Несогласных; скоро всё вернётся на круги своя; по той же причине, скорей всего, не было страха тогда — когда уходил умирать — происходило нечто новое для меня). Попросил снизить дозу расслабляющего медикамента, т. к. не хочу спать днём. Мне её, вроде как, пообещали понизить.

По поводу «выхода на свободу» лечащий врач спросил меня, могу ли я дать слово не сбегать и не пытаться покончить с собой на свободе в том случае, если таковое разрешение я получу.

Я: Я не сбегу.

Он: Вы должны пообещать.

Я: У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом и воспользоваться взломанным окном в эту ночь. Да, я обещаю.

Он: Хорошо.

Отвинтить, что ли, ночью шурупы и ради хохмы сбежать в Берлин к Акраму. Что со мной сделают? Упекут в психушку в Берлине… Берлин лучше Вуншдорфа. Я лишь выиграю от побега. Но я даже на это лучшее не решаюсь. Ну, почему!?

После визитов к врачу было объявлено о внеплановом собрании всех пациентов и медперсонала касательно негласной темы «Побега господина Рамадани и его соучастника».

Сразу стало ясно, что все всё знают, знали до, и каждый немного больше других. Цыган был общительным и болтливым человеком. Успел многое растрендеть. Главврач прямым текстом сказал, что о подобных делах следует доносить. Достаточно лишь сказать, что где-то что-то происходит или произойдёт. Врачи сами, мол, догадаются и примут меры. Я начинаю думать, каким же таким образом…

Одна из женщин назвала цыгана «Lügenbaron'ом» и сказала, что тот предлагал ей убить её мужа за 14 тысяч евро, которого эта дамочка, как я понял из последующего разговора, сама умудрилась избить и в результате очутиться среди нас. Хрупкая блондинка, симпатичная издали и несимпатичная вблизи. Вокруг неё всегда ошивается пара мужиков. Собачья свадьба. Цыган был в их числе. Susanna. Susanna mon amour. Я лишь пару раз пересекался с ней, но толком не разговаривал ни разу. По-моему, она в полном порядке. Психическом.

Вождь слушал всех долго и внимательно и под конец рассказал всю историю Рамадани, что знал сам, со всеми уточнениями, деталями и выводами. Сказал, что без немца-напарника тот ничего бы сам сделать не смог, нефиг всё валить на цыгана. Данный случай нужно рассматривать в связке с…

Я уже не слушал, а просто наблюдал за пациентами. Каждый говорил о своём насущном, и врачам ежеминутно приходилось возвращать разговор на заранее поставленную тему.

Вождь поведал нам о том, что цыган по его же рассказам сам сидел на наркоте и однажды, приняв что-то галлюциногенное, выпрыгнул в окно — полетать, с пятого этажа; ему пригрезилось, что он птица; сломал себе в результате что-то, но не разбился.

Я вспомнил ночной хлопок от прыжка. На этот раз ему пришлось прыгать всего лишь со второго этажа.

Закончил Вождь свою речь тем, что пожелал знать историю болезни каждого пациента, чтобы не попасть впросак, как у него получилось накануне, когда он решил съездить в Ганновер за одеждой и отправился на вокзал в сопровождении влюблённой в него Эдельтраут; они распрощались на платформе, он уехал, а та не смогла найти дорогу назад, хотя вокзал и больница находятся на одной улице.

Главврач сказал, что всё это очень непросто, т. к. некоторые пациенты опасны для себя самих, другие также для других… проверять сумки всех входящих нет возможности… Короче, поболтали впустую и разошлись.

После разбора этого неординарного события я поставил недочитанного «Мастера» на полку книжного шкафа, сделал запись в тетрадь выходящих на волю (дата, фамилия, цель выхода, время ухода и предположительного прихода, реальное время возвращения) и пошёл в библиотеку. Была наивная мысль найти там новый роман Кристиана Крахта.

Пришёл к открытию, но там ещё никого не было, было заперто. Изучаю расписание По. — Чт.: 9:30–11:30, 14:00–16:00.

Полистал в фойе здания флайеры для психов: десятки приютов, лечебниц и здравниц. Одна из рекламок привлекла моё внимание своей картинкой, а затем и надписью под ней: «Wunschdorf 1933. Die Nationalsozialisten an der Macht. Ausstellung». На обложке фото группы людей в помещении. Большая часть из них в нацистской форме. На стене флаг со свастикой и портрет Адольфа. Из текста узнал, что улица, на которой находится лечебница, в мае 1933 года была переименована в «Adolf Hitler Straße». Улица эта, ныне Südstraße, упирается в пешеходку и с другой стороны называется уже Nordstraße, которая в 1933 годы была переименована в «Göring Straße». Хм! Выставка.

Библиотека оказалась малюсенькой и непривлекательной. Взял «Портрет Дориана Грея». Сел там за компьютер написать пару писем. Кириллицу не установить, весь доступ в систему закрыт. Скачать также ничего нельзя. Сам компьютер запрятан в ящик лишь с дыркой для включения. Плюнул на всё это дело и ушёл читать Уайлда. Оскара, в отличие от Булгакова, можно читать без словаря. Я лишь выписывал себе редкие незнакомые словечки, чтобы потом ради хохмы их заучить.

Вечером ко мне, слушающему с закрытыми глазами музыку, подошла медсестра и сообщила, что у меня посетитель.

Я не верю своим глазам: Андреас. Приятель по телевизионной школе.

С букетом роз!!! Я чуть не расхохотался. Ясное дело почему!

Сестра принесла мне вазу.

Я не смог справиться с обёрткой для цветов, дрожали руки. Они у меня теперь всегда трясутся. Чуть-чуть. Каждый раз просыпаю какао мимо чашки. Андреас достал нож, которым пытался вспороть себе вены в нашем «знаменитом» студенческом проекте «Ubi bene ibi patria». Анди сказал в шутку, что я не вправе рассчитывать на то, что он оставит мне его сегодня… Вот так вот всё, что было предельно серьёзным, само собой обращается в шутку.

Я сказал, что видел вчера девочку в нашем отделении, пытавшуюся таким образом лишить себя жизни. Тупым столовым ножом с еле заметной пилочкой. Её провёл мимо меня турок-медбрат, упустивший в свою смену цыгана и отбиравший мой iPod у Эделе, в направлении медицинской комнаты. На руке пациентки было десятка два слегка кровоточащих царапин. Девочка некрасивая, толстая и глупая. Даже смеется неприятно. Я понял, что она здесь делает. Ей в тысячу раз тяжелее, чем мне. Но мне от этого не легче. Мы оба хотим умереть оттого, что нас не любят любовью.

Мы проболтали с «господином Шазером» часа три. Я рассказал Анди всевозможные истории, что здесь произошли на тот момент, с кивками в ту или другую персону в качестве наглядного пособия.

Подошла Эдельтраут. Говорит Андреасу: Алексей очень хороший человек. У него приятный акцент.

Я отшучиваюсь, и она оставляет нас в покое.

Рассказываю Андреасу историю любви Эдельтраут к Вождю. Эделе уже поведала мне, что хочет купить тому квартиру в своём доме. За 13 тысяч евро. Я говорю ей, что таких цен не бывает. Она утверждает, что это неухоженное помещение, требующее капитального ремонта, который Вождь в силах сделать сам. Оттого-то так и дёшево.

Я рассказываю Анди о том, как Эдэле бесновалась под мою музыку, и что, пробегая мимо меня, я услышал строчки Цоя: «Мама, мы все тяжело больны. Мама, мы все сошли с ума!.."

Тема психиатрии вылезала в нашей речи тут и там. «Ты с ума сошёл!», то и дело вырывалось у Андреаса.

В «Мастере и Маргарите», кстати, тема психиатрии стоит далеко не на последнем месте.

[А до «Мастера» я начал было читать книгу «Кон-Тики» знаменитого путешественника, забыл его имя, «друга Синкевича», но не смог, т. к. там на каждой странице всплывает имя Торстена. Торстен. …Нынешний друг «моей» Татьяны. Я не могу выносить это имя.]

А я просто (по поводу «Ты с ума сошёл!») поведал ему (Анди) о том, что прикалываюсь над медперсоналом, но они не понимают моих шуток. Всё принимают всерьёз.

Андреас спросил, почему я попал в Вуншдорф, и меня посетила забавная мысль. Раньше ведь я жил в Ганновере на Berliner Str. И уехал оттуда работать в Берлин. Последние полтора года жизни в Германии (опять-таки в Ганновере) моим адресом была Wunschdorfer Str. Вот я, мой милый друг, и очутился здесь — в Вуншдорфе. Дорожка уже была прописана.

А ещё примечательно получилось, что покупая билет на Берлин, мне в авиакассах Аэрофлота, или как он теперь называется — авиакомпания «Россия», сказали, что все билеты во второй класс распроданы, остались лишь в первый: по четыреста евро в один конец. Я спросил, когда же тогда можно будет улететь вторым классом? Лишь 5-го января. Только 5-го?! Сильвестер у Акрама в Берлине таким образом накрывается. Ну что ж делать, давайте… Начали оформлять билет, как меня осенило, что можно же прилететь и в другой город Германии. Завтра воскресенье, а значит, я смогу добраться до Берлина поездом по «билету выходного дня», за 35 евро. Начали искать возможности: Hamburg, Köln, Düsseldorf, Leipzig, Bremen, München, Frankfurt и т. д. Везде одна и та же история. Все билеты распроданы.

Я (опустив руки): Оk, тогда давайте 5-го на Берлин.

Уехать из Питера нужно обязательно. Всё равно куда — лишь бы сменить обстановку, лишь бы было движение. Смена декораций. И нужно увидеться с Таней. Понимаю, что это будет наша последняя встреча, и оттого заговариваю себя — не надо к ней, не надо, как-нибудь потом…

Женщина: Есть билет вторым классом на Ганновер.

Я поймал себя на мысли, что этот город даже не пришёл мне в голову…

В Ганновере живёт Таня и наши дети.

Забавно. Значит, летим в Ганновер. Как всё символично!

За моей спиной устроила очередной концерт Ралука. Румынка. Двадцать лет уже живёт в Германии. Ей за пятьдесят. Переводчица: французско-немецкий, немецко-французский. Показывает пальцами толщину словаря Duden, который она выучила наизусть. Милое существо. Говорит невнятно. Время от времени устраивает краткосрочные концерты. Первую неделю пела хит «The Ketchup Song» с характерным стригущим движением рук. Затем перешла на Пиаф: Je ne regrette rien! Pam, pam, pam… …Passe!!! Далее трясёт хаером в пример хэви-металистов и успокаивается. Толстая. Ей очень трудно ходить. Передвигается мелкими шажками. Будто падает вперёд. Сперва вычисляет цель и стремится к ней. Я всё время боялся того, что она грохнется. Но такого не случалось. Пару раз она устраивала балет или прочие танцы. Сидит на сильных таблетках. Поэтому-то все выходки продолжаются не более минуты. Понимает юмор. Понимает, что сильно больна. Шутит на эту тему. Почти все её не любят. Она очень неопрятная. Schlampe. Но она единственная, к кому я испытывал симпатию. Пару раз она выходила в холл в полуголом виде. Кто знает, что у неё там голове. Один раз она сказала мне, что ей жаль, что она не может стать моей женой. Когда я помог поднять ей что-то, что она обронила, она попыталась поцеловать мне руку. Я успел отдёрнуть её и сказал, что это излишне. Я как-то нашёл с ней общий язык, и мы несколько раз общались, если это можно назвать общением. Помню смешной эпизод с ней, когда сев поблизости от неё в кресло, она, чтобы что-то мне сказать на ухо, взялась рукой за его подлокотник и подтащила моё кресло к себе вместе со мной. Часто плачет. Однажды, держа в руках сахарницу, она со слезами говорила, что с этим вот (с сахарницей) хотела быть похоронена её тётя. Вот так вот — она складывала руки на груди, зажав в них сахарницу. Сахар обильно сыпался ей на грудь. Пару раз мне удалось отвлечь Ралуку от этих воспоминаний или видений разговором. Но она очень невнятно говорит. Я почти ничего не понимаю. Жаль. Очень жаль. В ней есть что-то потрясающее. У неё очень умные глаза. Кстати, у большинства психов плохая артикуляция. Требуется время, чтобы начать понимать их.

На этот раз она что-то пела и говорила по-румынски. Андреас, уроженец Румынии, пытался услышать что именно.

Было уже поздно, и Анди ушёл. Я сидел один и смотрел на розы, которые он мне принёс. Их уже кто-то переставил с подоконника, рядом с которым мы сидели, на стол.

Мимо проходит одна дама. Худая, сплошь седые волосы, лет за пятьдесят. Она всегда с дамской сумочкой. Ни с кем не разговаривает, но регулярно предъявляет претензии медперсоналу. Я ленюсь послушать, что именно те делают не так.

Она оглянулась по сторонам и быстро взяла одну розочку с собой. Через какое-то время вернулась и взяла ещё одну. Меня она упорно не замечает. Я не стал ждать кражи третьей, сдал свой плейер на ночлежку и пошёл в свою палату. По дороге меня застал звонок Акрама. Я был уже в шутливом настроении. Кругом сплошной театр. Я смотрю на всех этих пациентов и думаю, что все они как плохие неубедительные актёры. Но при этом — всё это правда, реальность. Они здесь все воистину тронутые.

Да, Андреас привёз мне также бумагу и карандаши для рисования. Я признался ему, что уже подумывал о том, чтобы «взять шашки в руки». Очень своевременный подарок.

На следующий день я отправился в город. Точнее будет сказать — на главную улицу деревни, на так называемую пешеходку. Иду покупать себе самое необходимое для жизни: бритву, расчёску, словарь, рапидографы и картон для рисования. Был уверен, что займу себя рисованием. Но рисовать не получилось. Желания в руки не пришло. А головой я рисовать не умею.

Меня к тому времени перевели в другую палату, лишив тем самым искушения повыкручивать шурупики из фанерки. Палата с облегчённым режимом. Душевая с туалетом открыты весь день. Я прожил в ней два дня в полном одиночестве. Поставил стол к окну и всё время сидел, рисуя, пытаясь рисовать, и слушая музыку.

Ко мне чаще обычного заглядывал медперсонал и спрашивал, всё ли у меня в порядке. Да, всё ok.

Девушка, переводившая меня в эту комнату, записала на табличке, что висят на стенах при входе в палаты, мою фамилию без последней буквы: EVSEE. Точно также было написано и на шкафу. Ради хохмы я пошёл к ней в комнату для медперсонала и, нагнувшись (она сидела), тихо произнёс: Вы задолжали мне одну букву.

Она (тоже едва слышно): Какую букву?

Я: Фау. В конце моей фамилии на табличке…

Она: Я прямо сейчас должна исправить эту ошибку?

Я: Этого я не говорил. Как-нибудь потом. Оk!?

Она: Оk!

Я выхожу из комнаты и показываю ей пальцами знак «виктори»: Фау!

Замечаю замешательство на лице медбрата в глубине комнаты с открытой бутылкой минералки в одной руке и пробкой в другой. Он ничего не слышал. Но что он видел?.. Псих заигрывает с молодой симпатичной сестрой.

Девушка умудряется забыть о своём обещании. Я провокационно дорисовываю недостающую букву красной тушью из рапидографа. Через неделю в обоих местах поверху будет доминировать чёрная «фау». Кто эту галочку туда посадит — я не узнаю уже никогда.

А так, на бумаге, мне не рисовалось… Тогда я решил написать всё то, что печатаю сейчас на компьютере. Но ручкой по бумаге, как я и ожидал, — не писалось. Интересно. Два разных, как оказалось, занятия: писать ручкой и печатать. Тогда я было подумал, что буду записывать всё лишь ключевыми словами, чтобы не забылось. Попробовал. Ужасно скучно. Нафиг!