…и пришёл я в отделение A4.1. И отвели меня в мою коморку. И была та комната на двоих.:) Мне досталась кровать у окна. Соседа ещё не было. О его существовании говорила смятая постель. Помещение маленькое, квадратное, кубообразное. Две кровати, две тумбочки, стол, два стула, шкаф, умывальник с зеркалом. Окно закрыто, батарея на максимум, спёртый запах. Это здание, в отличие от предыдущего, — старой постройки. Возможно, что запах из-за его ветхости. Я открыл окно, выключил отопление. Стал разбирать свою одежду. Шкаф поделён на две части. На одной, левой, наклеен номер 9, на другой — 10. Моя правая половина, т. к. в ней торчит ключ. На ключе — бирка с номером отделения и номером шкафа. Я отцепляю её и бросаю в тумбочку. Ключ цепляю к штанам. Инстинктивно открываю обе половинки. Слева груда полок, сваленных внизу, на которых лежит пара скомканных шмоток. Моя половина цивильная: полки на месте, вешалки даже есть. Перетаскиваю сюда свою одежду из рюкзака. Закрываю шкаф на ключ. Начинаю заполнять тумбочку.

Заходит сосед. На вид — дед, старик. Здороваемся. Он очень невнятно говорит. Я не смог распознать его имя. Фамилия красивая: Rosenberger. Наши фамилии написаны на табличках при входе в комнату. Он подходит к шкафу, открывает свою половину, смотрит на его содержимое, закрывает дверцу и запирает её на ключ.

Он: Алексей.

Пауза.

Он: Ты русский?

Я: Да.

Он: Do you speak English?

Хорошее начало.

Я: Нет. С немецким у меня лучше…

Он: Beautiful.

Я: Beautiful?

Он: Ja.

Пауза.

Он: Это словарь?

На моей тумбочке действительно лежит мой немецкий словарь.

Я: Да.

Он: Хорошо. Я тебе помогу с немецким, а ты меня научишь русскому.

Я: Договорились.

Он: Я знаю …

Я: Простите?!

Он: Мир.

Я: Я не понял.

Он: Космическая станция «Мир».

Я: А! Так её уже нет. Её затопили несколько лет назад.

Он: Да?!.

Садится за стол, достаёт записную книжку, пишет. Написав что-то, подходит ко мне, показывает: Твоё имя?

На листочке старческим подчерком: Alixz.

Я: Нет, не так.

Беру его ручку и пишу: Alexey.

Он мне под руку: Зачеркни то, где неправильно!

Жестами показывает, что ему надо записывать, иначе забудет.

Он подходит к окну, закрывает его, включает отопление. Придётся жить на его условиях. Я люблю прохладу и свежесть. Дед садится на свою кровать. Я замечаю, что всё его постельное бельё чем-то забрызгано. Он достаёт из тумбочки бутылку колы и пьёт. Скорей всего этой колой всё и испачкано. Он постоянно в движении: выходит из комнаты, возвращается, проверяет свою пижаму под одеялом, копошится в своей тумбочке, опять выходит, заходит, одевает куртку, уходит, возвращается, раздевается, садится за стол решать кроссворд.

Он: Как называется копия и-мейла?

Я: CCR.

Он: Видишь, ты мне помог. Я тебе чем-нибудь помогу. Хороший коллега.

В этом отделении находится пара пациентов, знакомых мне по 5.2. С ними я приветливо здороваюсь. Следом за мной сюда переводят ещё одного паренька. Беньямин. Он передаёт мне «письмо» от Розамунде.

Письмо выглядит следующим образом: это журнал компьютерных игр «PC Games»; поверх третьей страницы красуется следующий текст:

Hallo, Alexejowik, pleased to meet you, hope you guess my name (Eisenherz)

(Island, Eisland, Gotland, Nordland, Eiswüste, Eisstr., Eisberg, Taiga, Tundra, Sibirien, Bovosibirsk, Stahllingrab)

Eiswolf

Eisbär

Eisfuchs

Eistanz

Oleg

Popopopowitsch

Bei Bei Baby / Bei Bei

Alexej Wolgograaaath!

В благодарность за почтовые услуги я немного поиграл с Беньямином в настольный теннис. Стол складной. Раскладывается в коридоре и занимает по ширине почти всё его пространство. С моей стороны ещё и стеклянная дверь. Машу ракеткой осторожно.

Пятница. Пациенты садятся в кружок и говорят о своих проблемах за эту неделю. Одна женщина со слезами в голосе жалуется на то, что когда она ходит в душевую, то вывешивает на дверь табличку, чтобы никто в это помещение не входил. (В той душевой две кабинки). Но кто-то её игнорирует и заходит внутрь. Более того — начинает проверять, какая из кабинок свободна. Это очень ей неприятно. Она хочет находиться в той комнате одна.

Молчание. Врач говорит, что её желание понятно, что раз на ручке душевой висит табличка, значит нужно подождать…

Пациенты делятся также своими планами на выходные. Почти все уедут на субботу-воскресенье домой. Отделение собственно для тех, кто готовится вернуться домой. Буйных и возбуждённых здесь нет. Распределяем amt'ы на следующую неделю. Я готов мыть посуду, т. е. заполнять и разгружать посудомоечную машину. После банальных речей все расходятся. Ко мне подходит мой новый лечащий врач. Молодая женщина. Александра, успеваю запомнить её имя. Идём к ней в кабинет.

В кабинете на мониторе висит моя подноготная аршинными буквами. Врач спешит сохранить свой файл и убрать его с глаз долой. Меня её поспешность забавляет. Составить нам компанию приходит одна из сестёр.

Снимаем повязку с раны и начинаем елозить по ней пальцем, задевая острым ногтём. Я рассказываю свою историю. Почему-то ужасно подробно. Каждая мелочь мне важна. В каждом слове сокрыт подтекст. Они к нему глухи. Это видно. Рассказываю в хронологическом порядке. Когда добираюсь до Питера, врач начинает регулярно задавать один и тот же вопрос: Это было в Германии или в России? В России. Германию мы уже покинули. По истечению некоторого времени замечаю, что она косится на часы и пытается меня прервать. Я же как паровоз пру вперёд и прекращаю на полуслове, когда замечаю на её лице полную отключку. Она спрашивает, не хотел бы я заняться эрготерапией или рабочей терапией. Началось. Я сказал, что это вряд ли мне поможет, т. к. во время своей депрессии работал я достаточно, а о хобби и говорить не приходится, я трудоголик по натуре, ни секунды покоя, если нахожусь один, и мне это всё не помогло. Врач говорит, что это не совсем работа, даже совсем не работа, одно лишь слово… Меня там просто будут проверять, на что я способен. Я говорю, что интереса у меня пока нет. А на что я способен могу и сам без утайки рассказать. Давайте вернёмся к этому разговору позже. С облегчением: Давайте! А вы сейчас живёте на пособие по безработице или?.. Нет, у меня нет никаких доходов. Вы не получаете пособие?! Нет, а зачем? Меня же здесь кормят бесплатно! А на что же вы тогда?.. У меня есть часть денег, заработанных в России. Они, правда, уже на исходе.

Под конец я спрашиваю разрешения пользоваться компьютером. Пожалуйста! Отлично. Великолепно. Просто зашибись теперь. Всё возвращается на круги своя. Ни что не в силах разорвать этот порочный круг. Значит, скоро вернётся и депрессия.

Убегаю в свою комнату и включаю вышедший из под запрета компьютер. У меня уйма необработанного материала, целая гора, собравшегося за прошедший месяц от ежедневных уже походов в интернет-кафе.

Заходит сосед: О! Ноутбук. Я тоже хочу себе купить такой. Сколько он стоит?

Прекрасно понимая куда пришвартован, не задаюсь вопросами: зачем он ему, как он его будет осваивать…

Я: По-разному. Хорошие — от тысячи. Есть уже такие, что и за 300. Но есть и за три тысячи.

Сосед: Понятно. Надо будет купить. Я работаю. Уже тридцать пять лет…

Я не понял кем.

Сосед: А это — чтобы телефон был?

Показывает на провод, ведущий от компьютера к электрической розетке.

Я: Нет, это электропитание.

Он спрашивает, можно ли ему включить свет.

Я: Конечно! Мне свет не нужен, но и не мешает. Пожалуйста!

Он включает свет, садится за стол, что-то пишет. Встаёт. Спрашивает, выключать ли свет. Я говорю, что мне всё равно. Он выключает и выходит. Возвращается минут через пять, садится и в темноте решает очередной свой кроссворд. Я говорю ему, чтобы он включил себе лампу — не видно же ничего. Он говорит, что видит прекрасно, у него очки. Я тем не менее встаю и сам включаю свет. Он говорит: Спасибо! Так много лучше.

Отгадав пару слов, он встаёт, спрашивает — оставить ли свет (да, оставьте) — и выходит прочь.

В восемь вечера он начинает раздеваться и укладываться спать. Думаю о том, что буду мешать ему здесь светом от монитора и жужжанием ноутбука. Выключаю компьютер, убираю его в шкаф, забираю с тумбочки свою книгу (Jack London «Wolfsblut», не могу вспомнить как это там по-русски) и иду читать в комнату отдыха. Прохожу мимо двух иранцев: женщины и мужчины, играют в карты. Слышу голос женщины позади меня: Это женщина или мужчина?.. Сходу понимаю, что вопрос обо мне. Ответа на него не слышу. Наверное, пожатие плеч. Я — загадка для некоторых.

Вспоминаю концерт в Ганновере Шивана Первера (курдского Шевчука). Я и Аркам занимались видеозаписью того выступления, а также интервью. Когда мы с ним зашли в зал, он уже был полон. Сотни курдов за столиками со скромной пищей и лимонадом. Однородная масса и лишь я был в ней — эдаким бледнолицым среди присутствующих. Потом Акраму говорили, что, надо же, среди операторов бывают и девушки. Всё ясно. Это я был для них светловолосой девушкой. А значит, были в зале и такие, кому меня хотелось трахнуть. Бр!!! Бэ-э-э!

В десять вечера иду спать. В комнате нечем дышать. Жарко. Заваливаюсь в постель и быстро засыпаю. Ночью то и дело слышу причитания соседа: Verfluchte Scheiße! Засыпаю. Просыпаюсь от того, что сосед пердит. Не пукает, друзья мои, а именно пердит. До ужаса громко. Как из пушки. Ба-бах!!! В первый раз в жизни становлюсь свидетелем подобного. Опять его голос: Verfluchte Scheiße! Слава богу, нет запаха. Чего нет, того нет. Мирно спим дальше. Утром нас будит медсестра. Я спросонья говорю ей «доброе утро» по-русски.

На выходные в отделении остаются лишь четверо. Тишина, покой. Компьютер с утра и до вечера, с утра и до вечера… Утешеньице моё железячное, почему я от тебя никогда не устаю?! Кто из кого черпает энергию? Если бы я с ним не связался, то точно бы сошёл с ума за последние два года.

Начинаю писать своё первое письмо. Запоем. Чувствую необходимость писать. От этого занятия отвлекает лишь необходимость под вечер уходить с книгой из комнаты.

Старик-сосед — местный, из Вуншдорфа. Он отчаливает на весь день домой к маме. Надо же, у него ещё мама есть. Он же сам дед. Потом оказывается, что ему всего лишь 56 лет. Моя проблема наоборот. Маме 81 год. Возвращается он в клинику к семи вечера, как положено. Тут же укладывается спать. Я, чтобы не мешать ему своим компьютером, плетусь с книгой прочь.

Опять пару раз за ночь выстрелы и каждый раз один и тот же комментарий: Verfluchte Scheiße!

Мультяшным умом, своей первой профессией, представляю себе, как от пердежа подпрыгивает его одеяло или же дымится пробоина от снаряда.

Просыпаюсь от сильной боли в груди. Опять как тогда — в пятом отделении. Бесы-бесы. Опять же лежу — жду, пока само пройдёт.

Просыпаемся, завтракаем, включаем компьютер.

Сосед с утра наблюдает за мной: Как стенографистка. Долго учился так печатать?

Я: По-русски — один день, по-немецки — дня три. Потом уже годами непроизвольно работал над скоростью.

Он: Хороший сосед.

Я: Простите?

Он: Ты хороший сосед. Тот, до тебя, был ужасный. Всё ему не нравилось. Бельё своё бросал на пол. Везде бельё. И здесь, и здесь. Перед дверью садился на пол. (Показывает как). Дверь не открыть, не выйти. Очень тяжело. Ты — другой. Я уже к тебе привык.

Я постоянно думаю, что он как-то странно говорит, словно иностранец — на чужом языке. По построению фраз. При этом чистокровный немец.

Я обожаю стариков. Поэтому даже эти его ночные «выходки» меня от него не отвращают. Он, как и Ралука, ужасно неопрятен, безумен, но приятен. Он напоминает мне моего деда. Я всё не могу поверить в то, что он ещё по сути дела молодой мужик. Я чувствую себя внуком по отношению к нему, хотя между нами лишь 20 лет разницы.

Он опять уезжает на весь день домой. Я окунаюсь в воспоминания. Набиваю их в письмо. С ужасом гляжу на количество страниц. Это уже десяток писем. Будет скучно читать их одним скопом. Но хочется писать дальше. Больше того, хочется писать об этом новом моём пристанище. Об этом старике. Но надо разделаться с 5.2.

За завтраком Анна-Мари (женщина у шкафа), которая уже несколько дней как в этом отделении, спрашивает меня, что я делаю, чем развлекаюсь здесь. Я говорю, что единственным для меня способом — компьютером. Она гримасничает.

Анна Мари: Как можно целый день сидеть за компьютером.

Я: Лежать с компьютером. У меня ноутбук.

Анна Мари: Да какая разница! Что с ним делать-то всё это время?

Я: Всё, что угодно. Фильмы смотреть. Слушать музыку. Рисовать. Читать тексты, в том числе книги. Самому писать. Учиться чему-нибудь, есть уже множество видео-курсов. Некоторые играют, но я игры не люблю.

Анна-Мари: Да, игры ужасны. У некоторых они всю жизнь сжирают.

Я: Есть и полезные игры. У меня была одна игра-симулятор. В ней нужно было ездить на машине. Отличная графика. Но у меня с ней была проблема. Меня с детства сильно укачивает в транспорте. А тут аналогичная проблема, когда перед глазами на огромной скорости проносится всё и вся. Я собственно не сам играл, а помогал сыну. Тому было тогда лет 5–6, и он не мог справляться с уровнями в игре. Мне приходилось через позывы тошноты справляться с заданиями. В результате, пару недель спустя мне стало легче, и я даже начал получать удовольствие от этих поездок. Таким образом я избавился от своей морской болезни. А удовольствие получал от того, что ездил не просто по абстрактным кулисам, а по конкретным городам. Там их было три: Лос-Анджелес, Париж и Токио. Мой сын таким образом тоже эти города наизусть вызубрил. Так что бывает от игр и польза…

Анна-Мари: Надо же! Интересно. Никогда о подобном не слышала.

Иранец-пациент: А сколько тебе лет, если твоему сыну 6?

Я: Моему сыну сейчас 9 лет. А мне 36.

Очередная немая сцена.

Достаю из кошелька вслепую, чтобы самому не видеть, фотографию Севы с Настей. Даю её Анне-Мари, та — иранцу. Иранец достаёт «свою» фотографию. У него тоже — мальчик и девочка. Он глядит на них и начинает плакать. Я получаю своих детей назад. Не глядя на них, прячу фотку назад в кошелёк. Я также как иранец буду плакать, если взгляну на них. Проверено опытным путём. Я это знаю и не смотрю на своих детей. Я их только показываю. Я горд, что это мои дети. Это им придётся стыдиться своего отца. Для меня они только гордость. Они оба классные!

Очередная артиллерийская ночь. Кошмарная ночь, жуткая. И для меня, и для него. У Старика видения. Ухудшение?! Он всё время говорит сам с собой. Одевается-раздевается. Несколько раз произносит: «Как в тюрьме!» Видать, расслабился на выходных дома. Меня вся эта суета будит, но я под таблетками: ни заснуть, ни толком проснуться.

Наутро он спрашивает, не мешал ли я ему спать, у него были видения.

Я ответил, что всё в порядке. Всякое бывает. Сказал ему также, что слышал, как он говорил: Wie im Gefängnis.

Он: Так это же и есть тюрьма. Дома-то лучше. Но я здесь добровольно. Могу уйти в любое время.

Ну да.

Я спрашиваю его, есть ли у него жена. Он говорит, что нет. С его болезнью ему жену заводить нельзя.

Он уже много лет, как проводит здесь стационарное лечение. Каждые два года примерно попадает сюда.

Без бабы всю жизнь!!!

На пути в интернет-кафе встречаю Болтунью из 5.2. С полузакрытыми глазами и в шлёпанцах она довольно быстро гуляет по парку. Ужасно холодно, ночью были заморозки, на траве белеют кристаллики снега.

Утром сбор всех частей. Очередной круг пациентов. На этот раз все рассказывают, как провели выходные. Ужасно скучно и нудно. Врач говорит мне, что приготовила для меня неожиданность. Наконец-то мы встретимся с Таней!? Идём в её кабинет.

Она предлагает мне перейти в другое отделение, специализирующееся на таких случаях как мой…

Так.

Во второй раз мне говорят об этом, добавляя, что по случаю в том отделении освободилась лишняя койка.

Хотя нет, в третий. Первая рекомендация была ещё в полиции.

Врач: Через пару часов придут врачи из A3.1, чтобы поговорить с вами.

Я (тоном Матильды из «Леона»): Оk!

Приходят врачи: лечащий врач, практикант и медсестра. С моим нынешним врачом нас пятеро. Беседуем.

Говорят лишь двое. Лечащий врач из отделения, куда меня собираются забрать, и я. Прочих не слышно, не видно. Они — лишь зрители.

Врач начинает с улыбкой: Сколько вам лет?

Я: Ах, опять этот вопрос!..

Пауза. Они таки ждут моего ответа.

Я: Я выгляжу лет на десять младше, чем надо. Мне 36.

Она: То-то я удивилась, увидев вас… Подумала, неужели ему 36.

К чему тогда был задан тот вопрос?! Без понятия.

Я: Да… это моя большая проблема…

Охотно развил бы эту тему и дальше, раз уж наступили на неё.

Она: Чем мы вам можем помочь?

Я: Ничем.

Она: Как это ничем?

Я: А мне, к сожалению, ничего не помогает. Уже всё перепробовал. Лекарства тоже не помогают…

Она: Так. У вас есть друзья?

Я: Есть.

Она: И…

Я: Они всегда готовы мне помочь. Но как?! Я уже третий год в таком состоянии. Друзья-друзьями, а проблема…

Она: Что вам помогает справляться с депрессией?

Я: Ничего мне не помогает. Ни работа, ни увлечения, ничего…

Она: И вы лелеете свою депрессию?

Вспоминаются мамины слова. Ухмыляюсь.

Из питерского письма.

Мама выдала: ХВАТИТ ЛЕЛЕЯТЬ В СЕБЕ ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ!

Глагол «лелеять» мне понравился. Типа я себя таким образом настраиваю: Ну, Лёшенька, дружок, ну попечалься чуть-чуть, капельку, ну взгрустни, покажи-ка народу отча-а-а-яние, ну тряхни стариной, выдай депреснячок, поплачь в подушку!.. Пусть тебе Танечка приснится. Ты проснёшся, а её нет рядом… А у тебя слёзы на глазах. Как романтично! Лелей, ну лелей же скорей!..

До какой степени нужно быть слепцом, чтобы не видеть то, как сильно я переживаю распад семьи. Если чужие ребята на работе это за версту чуют, то почему родные люди, включая Таню, думают, что это всего лишь моя дурость, что я себя умышленно мучаю. Прикидываюсь. Просто делать мне нечего, нечем заняться. Бред! Но я не знаю, как с ними об этом говорить.

Отчим выдал: У ТЕБЯ ЭТОТ… КАК ЕГО?! КРИЗИС СОРОКАЛЕТНИХ. На полном серьёзе сказал. Это по типу: У ТЕБЯ ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ. Т. е. наплюй и живи весело. Всё химия, не более того… Кушай мясцо, рыбку, пивко попивай — жизнь прекрасна! Купи себе журнальчик «Glamour», там рождественская сказка от Лимонова опубликована. Отсканируй. Прочитай. Выложи в интернет. Видишь как хорошо! Life is a miracle! Не надо печалиться. Полжизни ещё впереди.

Врач говорит со мной на повышенных тонах, очень строго и насмешливо. Мне это нравится. Для меня она — ещё один выдающийся персонаж.

Я: Как можно лелеять депрессию, если от неё хочется каждый раз убежать?! Я столько раз унижался перед своей женой, что мне за эти унижения становится стыдно. Я не получаю удовольствия от своей депрессии. Я от неё позорно бегу. Вон аж до Петербурга добежал, а потом — в другую сторону. Ни время, ни расстояние — ничего не идёт мне на пользу.

Чувствую, что завожусь.

Она: Что должно произойти, чтобы вы перестали страдать?

Я: Теоретически или практически?

Она: И то, и другое.

Я: Теоретически: жена забирает меня к себе. Практически это невозможно. Я об этом сказал в первый день. Т. е. когда меня об этом спросили полицейские, затем одни врачи, затем другие. Вы не сможете мне помочь. Я люблю мою бывшую жену. Я люблю своих детей. И я хочу жить только с ними.

Она: Вы думали о создании другой семьи?

Я: Да, но из этого ничего не выходит. За моих 36 лет никто в меня не влюблялся. Я же влюбился однажды и люблю свою (бывшую) жену по-прежнему. Несмотря ни на что.

Она: …Ох-хо-хо! Никто в вас не влюбляется! Не верю. Не рассказывайте…

Я: Но это факт.

Она: И что же мы тогда будем делать, если никто и ничто вам помочь не в силах, а выпустить вас в таком состоянии мы не вправе?! Что должно случиться?

Она говорит странным образом, будто по слогам.

Я: Без понятия.

Она: Без понятия. Т. е. вы готовы жить у нас годами?!

Я (в шутку): Ага! Пожизненно.

Краем глаза замечаю растерянность на лице моего уже прежнего врача. Думаю о том, что ей страшно от того, что меня сейчас у неё не заберут. А что делать с таким остолопом как я, она явно не знает.

Врач: А какие у вас были отношения с родителями в семье?

Почему никто не задавал мне этого вопроса раньше? Ведь это так важно в истории моей болезни.

Я: У меня родители развелись, когда мне было 6 лет.

Врач: И вы жили с матерью.

Я: Нет. У меня сразу появился отчим. Скажем так, он был уже до этого и стал причиной распада нашей семьи.

Врач: У вас были проблемы в общении с отцом? Мать препятствовала этому общению?

Я: С отцом у меня не было вообще никаких контактов после развода родителей. Я его увидел лишь 19 лет спустя, незадолго до того, как выехать в Германию. Мне уже было 25 лет. Нужно было получить от него документ, подтверждающий отсутствие каких-либо претензий ко мне с его стороны. Несколько лет спустя он умер. С отчимом же у меня контакта не получилось. Я всю жизнь называл его по имени. Не мог произнести «папа». Он всегда был мне чужим человеком.

Она: Как же так?! Столько лет вместе, а никакого контакта. Я не понимаю.

Я: А вот так.

Она: Это неприятие было направлено с вашей стороны или с его?

Я: С обеих.

Она: А что ваша мать?

Я: А ничего. Она его любила. И любит до сих пор. Я на вторых ролях. [Нет, на третьих, на вторых — кошка Джеки.]

Она: Странно.

Я: Было очень трудно. Но у меня была отдельная комната. В России это редкость. Она была моей крепостью. И я выжил…

Она: И вы выжили… А теперь вы здесь и жить больше не хотите. А почему же вы тогда не попытались расстаться с жизнью здесь?

Я: Чтобы не быть запертым всё это время, мне пришлось под честное слово выпросить право на выход из клиники. Вот я и держу это слово. Иначе мне бы пришлось безвылазно сидеть в 5.2 в течение шести недель, а скорей всего, и дольше.

Понимаю, что всё превратилось в фарс. Я хочу покончить с собой. Меня запирают в закрытое учреждение, чтобы спасти. Я, благодаря побегу цыгана, не убегаю с ним, но также получаю назад некоторую свободу в перемещении. Т. е. могу тут же уйти и умереть. Затем, три недели спустя, врачи переводят меня в открытое отделение, где я подписываю бумагу, в которой говорится, что я нахожусь здесь отныне добровольно. Получается так, что я отказался от своего решения и типа: врачи, спасайте меня от самого себя! А ведь это не так. Я ни отчего не отказывался. Мне просто из-за медикаментов стало не-холодно-не-жарко. Я тупею…

Врач (подмечая все эти непоследовательности): В тоже время вы готовы провести в клинике остаток своей жизни.

Я (толком не зная, что ответить): Ага.

Она: Пожизненно это звучит оптимистично. Тогда добро пожаловать в наше отделение!

Моё серое досье захлопывается.

Я (улыбнувшись): Спасибо!

И я в очередной раз пакую свои вещи и на этот раз в одиночку топаю в соседнее здание. A3.1. Опять таки думаю о том, что всё то, что у меня сейчас в руках, и есть то всё, чем я богат. Как это здорово — ничего не иметь. Или точнее, как хорошо, что всё, в чём я нуждаюсь, так компактно умещается в памяти компьютера, одного дополнительного жёсткого диска да iPod'а с 80 гигабайтами музыки.

Опять придётся привыкать к новому помещению, к новому соседу и прочим пациентам. Опять безнадёжно пытаться запомнить имена медперсонала, того же соседа и пациентов.

Такое впечатление, что, попав в больницу, а до этого решившись на самоубийство, меня, как проштрафившегося, до этого ещё и грехом уныния, передали из одних рук в другие. Ангелы-хранители избавились от меня. Отдали в какое-то «иное» ведомство. И здесь за цену моей души, без моего на то согласия, дали если не дар, то способность записывать окружающую реальность, лишь чуть-чуть притягивая её в паре мест за уши, чтобы читалось глаже…