Павел Иванович Евсеев. Алкоголик. Стаж: четверть века уж точно. Худощавый, очень сильный. Козья бородка, очки для чтения.

Антонина Ивановна Евсеева. Трудоголик. Стаж: всю жизнь. Полная. Очки на все случаи жизни.

Во время войны вся их семья была на Дальнем Востоке. Двое детей. Мальчики. Во Владивостоке под конец 47-го года родилась моя мама.

Дед был офицером и воевал с японцами. Никогда ничего о тех временах не рассказывал. Нечего было рассказывать? Однажды дядя в пылу ссоры бросил: Знаем прекрасно, что вы там делали в войну, Пал Иваныч!

Дед иногда показывал мне свои ордена и медали. Более всего на меня производили впечатление тяжёлые ордена Красной Звезды. Дед надевал их на празднование Дня Победы. В прочее время он носил выцветшие колодки. Со временем коллекция наград пополнилась юбилейными медалями. Они блестели, но не производили на меня никакого впечатления. Выглядели значками, что можно было купить в киосках союзпечати. Те заляпанные и потускневшие из сороковых имели истинную ценность, хотя я и не знал, за что именно они были получены дедом. У него был ещё морской кортик. Дед разрешал мне его брать и разглядывать. Я каждый раз желал себе, чтобы он предложил мне его подарить. Но я также знал, что это не хорошо — ведь у меня был двоюродный брат.

После войны семья возвращалась в европейскую часть России. Жили какое-то время в Феодосии, затем перебрались в Керчь. Сами отстроили каменный дом, развели виноградник. Спустя годы, старший сын, уехавший учиться на врача в Питер, уговорил родителей перебраться к нему поближе. Они продали свой дом и купили взамен деревянную дачу под Питером, в посёлке Рощино. Бабушка об этом впоследствии очень жалела.

Сколько себя помню, бабушка и дед жили раздельно. Дом был поделён.

Т.к. именно у бабушки останавливались в гостях её родственники, ей досталась бОльшая часть дома. У деда была комната и малюсенькая веранда. У бабушки — большая комната, маленькая спальня и две большие веранды. Кухня была общей. На кухне стояла огромная печка. Ею отапливался дед, у бабушки была своя. Стол. Табуретки. Рукомойник с раковиной. Столик с газовой плиткой.

Летом воду брали из колодца. В остальное время нужно было идти на колонку. Зимой колонка замерзала. В этом случае просто растапливали снег. Раз в два месяца бабушка и дед по одиночке ездили в Зеленогорск (две остановки на поезде) заправлять баллоны газом.

Дверь со своей половины на кухню бабушка всегда закрывала на ключ, плюс к этому понадёжнее заматывала на верёвку.

Дед иногда приводил к себе собутыльниц. «Невест», как называла их бабушка. Те каждый раз у него что-то тырили. То бидон, то утюг, то деньги.

Дед стучал в дверь, если ему что-то было нужно сказать бабушке, хрипел из-за двери, невнятно говорил, задыхался. Бабушка неохотно разматывала верёвку, отпирала. Дед просил разрешения посмотреть программу «Время». У него не было телевизора. Только радио. Оно всегда было включено. Вечером я слышал из-за стены приятную перуанскую мелодию на флейте, утром — гимн Советского Союза. Он регулярно покупал газеты: «Правду» и «Известия».

Пить пиво и водку дед уходил в пивную. Там обитала его компания. Фронтовики-калеки. Одного из них я помню до сих пор. Он горел в танке. У него не было ни носа, ни ушей, ни волос на голове, ни бровей. Вся голова сплошное месиво. Другие были без ног, без рук.

Дед был убеждённым коммунистом. Сталин, говорил он, вот так всех держал! — показывал кулак. Я, будучи школьником, защищал Горбачёва, он, мол, сделает нашу жизнь такой, какой она должна быть. В магазинах будут продаваться пластинки «Битлз», «Доорз», Джими Хендрикса и пр. Дед говорил, что Горбачёв — говно. Горбачёв развернул антиалкогольную программу.

Возвращаясь домой после десятка кружек пива, дед часто не доходил до своей койки и лежал часами где-нибудь в канаве. Мне было ужасно стыдно перед моими дачными друзьями, когда мы натыкались на его спящее тело во время своих игр.

Однажды в гостях у бабушки была её сестра с мужем. Дядя Петя, прознав от меня, что дед валяется в луже, пошел к нему. Сорвав на ходу хворостину, он с её помощью умудрился поднять деда на ноги и как скотину догнать до своего убежища.

Бывало и такое, что, упав, дед проводил без сознания всю ночь в снегу на морозе. На утро просыпался и шёл домой. Никогда ничего себе не отморозил, никогда толком не болел. Был насквозь проспиртован.

Позже дед научился распознавать свои возможности и подстраховываться. Он либо шел в ближайшее отделение милиции, где просил милиционеров отвезти его домой на газике, либо ловил беззаботных тимуровцев, и они гордо вели его — героя войны — домой.

У деда был рак. Ему вырезали что-то в горловине. В результате он дышал через оставленную в горле дырку. В неё вставлялась пластмассовая трубка. У трубки были две тесёмочки, которые дед завязывал позади шеи. Он умело пользовался этим увечьем — говорил всем в округе, что это пулевое ранение с войны. Он был участником войны, но благодаря дырке переводил себя в статус ветерана и инвалида.

В магазинах подходил к кассам каждый раз без очереди. Часто было так: бабушка просила меня купить молока или кваса, я шёл с дедом к цистерне, возле которой стояла длиннющая очередь. Дед брал у меня бидон и подходил к продавщице. Та обслуживала его вне очереди. Дед отходил, отдавал мне бидон и шёл пить пиво. Я бежал домой.

Трубки для горла он регулярно кипятил в миске, чистил их газетой, свёрнутой пыжом. Для этого, собственно, и покупались «Правда» с «Известиями». Я всегда с ужасом смотрел на эти трубки и панически боялся до них дотронуться.

Дед получал хорошую пенсию — 150 рублей. Треть из них он отдавал бабушке. Та всю жизнь была занята тремя детьми и домашним хозяйством. Никогда официально не работала и в результате не заслужила пенсии. Ни копейки. Она всю жизнь кормилась огородом да платой дачников за комнаты на втором этаже в их доме.

Дед в молодости был охотником. Об этом говорили многочисленные фотографии, в том числе охотничьих собак, да разобранное ружьё в коморке. Двустволка. Я иногда собирал его воедино, но не мог с ним играть, т. к. оно было мне тяжеловатым. Когда вырос, уже не игралось. В кладовке валялись ёмкости для пороха, килограммы дроби, несколько патронов.

Т.к. дед жил один, то и обслуживал он себя сам. Сам готовил, сам стирал в тазике. Хорошо помню ту его гирлянду на улице из простыней и кальсон. Зима. Бельё задубело. Кристаллики снега на нём блестят. Алмазные кальсоны.

Дед был абсолютно одинок. К нему никто никогда не приходил, за исключением случайных эпизодических невест-воровок. У него не было настоящих друзей. Он никогда не ездил в Питер. Не за чем было. Он, как мне казалось, в отличие от бабушки, не страдал от этого своего одиночества, — был увлечен алкоголизмом.

Будучи маленькими детьми, я и мой брат часто дразнили деда «шипучим гусём» из-за его хрипа. Он бегал за нами с хворостиной. Никогда, правда, не лупил. Пару раз я получил от него рукой по заднице. Не помню за что именно. Бабушка тогда мне сказала, что я в том сам виноват, и жалеть не стала. Нечего, мол, с ним связываться.

И у бабушки, и у деда уже не было своих зубов. У обоих протезы. Ночью они лежали на дне стаканов, заполненных, как тому положено, водой. Иногда они забывали их вставить в рот, и я с ужасом любовался этим зрелищем по утрам. Нет, они не были для меня искусственными!

Раз в неделю дед ходил в баню. Иногда брал меня с собой. В бане было много калек. Шлейф далёкой войны. Я не любил туда ходить.

Отличительной чертой деда были до ужаса заточенные ножи. Он филигранно точил ими мои карандаши. Я тогда охотно рисовал.

В доме было много мышей. Дед ставил на них мышеловки. Бабушка ужасно брезговала этой необходимостью. Не могла даже видеть их трупы. Избавляться от мышиных тушек, просила деда. Тот бросал их в помойное ведро под умывальником. Это ведро служило мне туалетом. Я охотно писал на Микки Маусов. У деда и бабушки для этих дел были ночные горшки с крышками. Туалетом во дворе можно было пользоваться лишь летом. Со временем они оба сильно покосились и было страшно, при моём-то расшатанном вестибулярном аппарате, что вот-вот доски хрустнут, и я полечу вниз.

Несколько лет подряд бабушка заводила кур. Рубить им головы по осени приходилось также деду. Он ловил жертву, брал топор, клал трепещущуюся куру на топчан и рубил. Обезглавленное тело жило ещё долго, иногда даже в руках у бабушки, начавшей его ощипывать. Мне нравились только цыплята. Я покупал их сам — по пять копеек за штуку. На рубль выходило двадцать штук. До куриного возраста доживала лишь половина. Прочих воровали кошки.

Под конец месяца деньги у деда заканчивались. Он просил у бабушки дать ему в долг. Бабушка отказывала, говорила, что денег нет. У тебя, мол, в два раза больше пенсия, чем у меня. Дед просил денег у меня. Я всегда давал, если было. Дед таким образом невольно приучал меня к ростовщичеству. Если я давал ему рубль, он с пенсии возвращал мне три, если три — то пять, если пять — то червонец. Пристрастие к деньгам у меня, однако, так и не привилось. Я их тут же тратил. Большей частью на марки, которые собирал. Меня каждый раз смущало, когда дед просил что-то сделать для него за деньги: протереть пыль с люстры, например, сбегать в магазин за хлебом, нарубить дров.

Дед любил дарить мне лотерейные билеты и юбилейные рубли.

Бабушка пользовалась алкоголизмом деда, продавая ему за рубль стакан самодельного вина. Для этого у неё в спальне стояла 50-и-литровая бутыль. Вино она делала из черноплодной рябины.

Прежде чем умереть дед, успел познакомиться с Таней. При первой их встрече он долго держал её за руку и расхваливал меня.

Потом он умер. Я не помню, когда точно, я также не помню дату его рождения. Даты рождения деда и бабушки, даты их смертей… Я их не знаю. Боже! Ладно, память дырявая, но можно же было их записать. Не записывал. Как так можно?!

Мёртвый дед лежал на веранде с полоской бумаги на лбу, на бумаге какая-то церковная формула, иконка в руках. Его обмыла и подготовила к похоронам бабушкина сестра Нина. Она сказала мне, приехавшему на похороны, чтобы я попрощался с ним, взяв деда за руку. Рука была бумажной, сухой. Я тогда не заплакал. А сейчас вот расплакался.

Бабушка, как я уже сказал, была трудоголиком. Она вставала часов в 5–6 утра и сразу же бежала в огород. В нем проводила весь день, прерываясь лишь на короткий дневной сон, да приготовление пищи. Ходила, конечно же, в магазин. Не всё вырастает в огороде.

В её владениях был десяток яблонь, плантация малины, кусты чёрной и красной смородины и рябины, каринка, крыжовник, картофельные поля, грядки с огурцами, морковью, укропом, горохом, уголок с ревенём.

Всё это нужно было вскапывать, сажать, пропалывать, поливать, стричь, удобрять, накрывать плёнкой… Затем собирать, солить, мариновать, крутить банки с вареньем… Бабушка иногда ходила на рынок продавать часть урожая. Это тоже была одна из статей её дохода.

Удобрения, кстати, использовались натуральные. Мы ходили с ней на поле, где паслись коровы. Бабушка тащила за собой тележку с вываркой, в которую лопаткой собирала коровьи лепёхи. У меня была функция разведчика. Я бегал по полю и кричал: Баушка, сюда! Смот'и, здесь и здесь! И здесь! Смот'и, а эта какая ог'омная! Вот это да!..

Повзрослев, я стал стесняться этого занятия.

Коровье дерьмо каждый раз было украшено десятками мух. Меня передёргивало от омерзения, когда они садились мне на руки.

За грибами мы ходили тоже вместе.

Бабушка вела тетради с прибылью и расходами. Те знаменитые тетрадки в клеточку по 96 листов в кожаной обложке. Каждый день она записывала в них сколько и на что потратила, сколько получила за фрукты и овощи на рынке, кто приезжал в гости… Своеобразный дневник в цифрах.

В деревенской жизни отсутствует центральное отопление, а значит, нужно было запасаться дровами на зиму. Этим занимались большей частью я и мой дядя. Дед лишь платил за услуги.

В то время, когда я ходил в школу и жил в городе, бабушка пыталась меня навещать, привозя с собой неподъёмные сумки с вареньем и солёными огурцами. Родителям были не по нраву эти набеги. Отчим всё чаще не здоровается с ней, мама раз за разом, открывая дверь и увидев за ней незваную гостью, цедила: Опять!

Бабушка всё понимает, но ей ужасно одиноко. Она ездит иногда к сёстрам, но с теми ей скучно, они ей по сути дела чужие люди.

Отчим презирает бабушку. Бабушка терпеть его не может. Он для неё трутень. Чашку за собой помыть не может, неряха… «Морду себе отрастил вон какую! Боров.» — частая её фраза, когда мы наедине.

Маму раздражают её речевые ошибки: звОнит, ложит, у ней… Не у ней, а у неё — каждый раз слышны мне эти поправки.

Ей тяжело давались эти уроки русского языка от собственной дочери. При этом бабушка наизусть помнила весь город, все улицы, более того, прежние их названия. Я, например, знал всегда лишь улицу, на которой живу, плюс две-три в округе. А ведь я в этом городе родился и жил.

Бабушка донимала меня лишь одним: питанием. Она жутко переживала мою худобу. Мечтала увидеть меня пухленьким. Оттого это бесконечное навязывание: съешь это, вот это, да это… Позже я услышу фразу из песни Петра Мамонова: «Только не лезь ко мне со своей бесконечной едой!». Нечто подобное хотелось сказать и ей. Уж больно эта тема была для меня болезненной. Есть-то не хотелось.

Бабушка неоднократно заговаривает со мной о смерти. Ей тогда уже было за семьдесят. У неё была классическая фраза в адрес деда: Я из-за тебя лет на десять проживу меньше! Сколько кровушки ты у меня попил!

Деда она тоже трутнем зовёт.

Бабушка говорит, что, мол, скоро ей умирать. Деньги на похороны она уже скопила. И на похороны хватит, и на памятник, и на оградку. Я терпеть не мог эти разговоры. Но она продолжала. Когда умру, Лёшенька, помяни меня чайком с сахаром. Не надо водки.

Муж — алкоголик, сын — алкоголик, первый муж дочери — алкоголик, у того — пьющий отец… Кругом одна и та же история.

Я начинаю бояться ночевать у неё. Вдруг я проснусь, а она умерла. Что тогда? Я каждый раз прошу кого-то неведомого, чтобы, проснувшись, застать её живой. Утром слушаю звуки: шум на кухне, хлопки дверей… Ага, жива! Слава богу!

Бабушка говорит сама с собой. Меня это тоже раздражало:

— Бабушка, перестань говорить вслух!

— Я все время одна, вот и разговариваю сама с собой, чтобы не разучиться.

— Ты не разучишься!

Бабушка откладывала мне деньги на сберкнижку. Мне было стыдно, что это она делала тайком, лишь для меня, минуя моего двоюродного брата. На эти деньги позднее я успею купить себе музыкальную аппаратуру, прежде чем те красные червонцы, сиреневые четвертные билеты и бесцветные стольники превратятся в бесполезную бумагу.

Я забрал бабушку к себе в город сразу же после того, как остался в квартире один. Так мы проживём несколько лет вместе. Она потом несколько раз будет злиться на Таню, ставшую моей женой, увидев меня в пьяном виде. Я не стану алкоголиком, я не стану пьяницей, но я также никогда не полюблю чай с сахаром. Моим алкоголизмом станет любовь к музыке.

Тебя, бабушка, я поминал лишь горькой водкой, уж прости.

Уехав из Питера в Германию, я возвращался домой лишь единожды, через год после отъезда. Был месяц дома. Почти всё время проработал. Уехал, пообещав бабушке приезжать почаще. Но больше не приехал ни разу. Родители забрали её к себе, сдав сперва квартиру в наём, а вскоре и вовсе продав. Бабушке довелось-таки увидеть своих правнуков. Таня ездила с ними в Питер. Спасибо ей за это! Бабушке было уже за девяносто. Она всё время проводила в постели.

Как-то раз позвонила мама: Привет. Вчера бабушка умерла.

Я (в комком в горле): Понятно.

Пауза.

Мама: Я тоже сейчас не могу говорить…

Я: Пока!

И мы повесили трубки. Я начал плакать. Плачу опять. Теперь из-за бабушки. Я не поехал на её похороны. Я ни разу не был на её могиле. Я урод. Боже, какой я урод!