Разговор с Пушкиным
Александр Пушкин, владелец 200 крепостных душ и дуэлянт, несравненный поэт и первый новеллист России, — прожил фантастически прекрасную, тяжковатую, неудобную для окружающих и загадочную жизнь.
Пушкин умер неполных тридцати семи лет, оставив 92.500 рублей долгу и четверых детей на руках жены, ветреной светской красавицы.
В нашем сознании, за последние полтораста лет, жизнь Пушкина не раз меняла полюса, вектор и вес. Но что-то оставалось неизменным.
Оставалось понимание: жизнь Пушкина — парадокс и загадка.
Парадокс в том, что именно маленький обезьяноподобный бретёр с длиннейшими ногтями, а не пышнобородый старец, с постным лицом и заведёнными вверх глазками, создал язык и мышление, абсолютно необходимые для современной России.
А загадка, — как случилось, что Пушкин и теперь (если, конечно, не заниматься подтасовками) уверенно оттесняет на периферию нашего сознания, царей и мучеников, лагерных оракулов и даже рок-звёзд?
В важных вопросах — я не доверяю современникам. Может, поэтому всегда хотелось поговорить с Пушкиным напрямую. Давно думал его спросить:
— Александр Сергеевич, «Воображаемый разговор с Александром I», написанный в начале 1825 года, Вы начали так: «Когда бы я был царь, то позвал бы Пушкина и сказал ему…». В том «Разговоре» царь пеняет Вам за оду «Вольность», упрекает в атеизме и ссоре с графом Воронцовым. Некоторые наши «пушкинисты» считают «Разговор» ошибочным, зряшным. Отказались бы вы от него, проживи лет этак до шестидесяти?
— И не подумал бы.
— И фразы про то, что царь рассердился бы и сослал наговорившего лишнего Пушкина в Сибирь, где Пушкин «написал бы поэму «Ермак» или «Кучум», разными размерами и рифмами» — оставили бы? Вас в Сибирь — а Вы про рифмы?
— Жизнь российская нередко представлялась мне поэмой или повестью, изложенной дурным или превосходным слогом. И, кстати, без всяких рифм.
— Это вы — в точку! Только жизнь, запечатленная в языке, и притом хорошим повествовательным слогом, может проявить себя до конца. А когда жизнь не закреплена в слове, не поименована… Её просто нет! Не так ли?
— В Вашем вопросе слышится мне лукавство. Однако верно: есть речь — значит, есть и жизнь. Имею в виду, жизнь человеческую. Ангелы и звери, те могут обходиться без языка, без речи.
— Кстати, о языке. Как сегодня не вспомнить Ваши слова: «зовемся… писателями, а половины русских слов не знаем». Когда Вы это писали, наверное, думали: «скоро, скоро мы слова эти выучим!» Но с тех пор положение даже ухудшилось. Теперь уже половину нашего словаря составляют слова, с корнями ума никак не связанные, строю души — несозвучные. Язык наш сегодня — креольский, полурусский!
— Эй, поосторожней! Я ведь и сам креол.
— Для крови — креолизация, может, и хороша. А для языка, стать креольским — плачевная участь! Ведь именно от языка и основанного на нём мышления — прямой путь к образованию и управлению страной. У Вас об этом сказано с печальной точностью: «Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись!»
— А теперь я Вас спрошу: как обстоят дела с таким изъяснением сейчас?
— Да почти так же. Ни к языку, ни к основанной на нём жизненной философии, уважения нет! Ну, стало быть, не может быть и уважения к собственной культуре, к себе самим.
— Гм… Я, помнится, замечал: «Они меня науке главной учат — чтить самого себя».
— А нас заставляют чтить других: чуждые формы правления, давно потерявшие смысл цивилизационные замашки. Даже этническую заносчивость — копируем рьяно…
— Но ведь в сегодняшней России такие такие знаменитые правители. Радостно сознавать, что они могут оказаться в чём-то подобными Петру, или хотя бы одному из самодержцев ХIХ века:
— Т-сс! Об «оживлении войной» у нас стыдливо умалчивают! На нас-то войну насылали и насылают. А мы — всегда стоим в сторонке и ждем, пока дадут по голове так, что год кончится! Но война — Бог с ней… Главное — не видно великой мысли, которая могла бы по-настоящему оживить Россию. Мыслящие самостоятельно и свободно люди у нас есть, но беда в том, что к власти таких людей — на пушечный выстрел не подпускают. Бездарность и духовное браконьерство, как динамитом, глушат дар страны!
— Вот как? А я думал, для потомков будут иметь значение мои строки:
— Подхалюзники в чести и сейчас. Но в ХIХ веке, они хоть были вынуждены считаться с общественным мнением. А сейчас на мнение просвещенного сообщества в России просто плюют. Причём не столько правители, сколько «рабы и льстецы».
— Не слишком ли сгущаете краски? В стране Петра должно быть немало даровитых и честных людей. А проверить это можно опять же строками о Великом плотнике:
— В 80-90-е годы XX века, у нас о таком предназначении или забыли, или с пренебрежением от него отказались. Знают ли теперь? Вот в чем вопрос.
— Я слышал, у вас поговаривают о евразийстве.
— Евразийство, глубокочтимый Александр Сергеевич, это сейчас, в отличие от эпохи князя Николая Трубецкого (он предсказывал России колониальное будущее!) и Льва Николаевича Гумилева, по сути, — общее место, роль и предназначение страны до конца не разъясняющее. Да и как ещё это евразийство к делу приложат? Боюсь, как бы топориком «практического евразийства» не нарубили новых феодально-крепостнических княжеств, а сухой и пыльный остаток не развеяли по ветру…
Разговор с Пушкиным можно было бы продолжать. Ведь на большинство из сегодняшних вопросов — существуют пушкинские ответы.
Однако, вместо того, чтобы глубже вдуматься в стихи, прозу и статьи Пушкина — мы до ряби в глазах перебираем одежды его жены, список любовниц, соблазнительные подробности жизни и смерти. Но и здесь особых достижений в последние десятилетия не видно. Зато нам настырно вдалбливают в головы ряд инерционных мыслей о Пушкине. (Слово «мифы», в данном случае, отдаёт небрежностью, едва ли не издевательством).
Часто говорят: Пушкин — бретер, задирака. Но Пушкина умышленно провоцировали на драку. Ему угрожали — он терпел. И угрозы — скрытые от Николая I, или открытые от клеветника и авантюриста Толстого «Американца» — были нешуточными. Дуэли Пушкина проистекали не от склочности характера — от острой боли. Скованный по рукам и ногам нелепыми условностями, был он в тогдашнем Петербурге, лакомым зрелищем. Как прыгучего чёрного пардуса, держали Пушкина в грязноватой клетке, на соломке, тыча пальцами в нос, зубоскаля! И здесь не сословная или социальная, а чисто человеческая ненависть к тому, кто проявляет не инстинкт стяжательства, — проявляет творческий инстинкт.
«Трёхбунчужный паша», — звал Пушкина его будущий убийца Дантес. (Пушкин часто появлялся в обществе с женой и двумя её сестрами, но уж, конечно, без всякого бунчука, символа власти у турок).
«Кривляния ярости» — наблюдала в нём Софья Карамзина.
Пасквили на Пушкина — устные и письменные — в конце его жизни многим заменили «высокую» прозу, приобрели устойчивость нового великосветского жанра.
Из Пушкина пытались сделать «пародийную личность» (термин Тынянова). Не удалось! Наоборот: сам облик его, от природы не слишком благообразный — становился всё одухотворенней.
Еще натяжка: Пушкин — русский Дон-Жуан. Но любовный экстрим чаще был поведенческой маской. Иногда — грубым «овеществлением» поэзии. Это как раз женщины высшего круга были готовы на всё, лишь бы слиться в экстазе с «французской обезьяной», — как дружески прозвали Пушкина ещё друзья-лицеисты.
— Так ли, Александр Сергеевич, обстояло дело у Вас с любовью?
— Не совсем. Здесь скорее то, что по другому, правда, случаю я когда-то заметил: «С удовольствием мечтал я о трагедии без любви». И хотя это больше относится к сцене, — многолюбие стало, в конце концов, надоедать мне и в жизни…
Новое недоразумение: Пушкин не умел обращаться с деньгами. Еще как умел! Письма его полны точных математических выкладок и расчетов. Дело тут в другом. Пушкин был намеренно поставлен в условия, при которых вынужден был тратить больше, чем зарабатывал литературным трудом, больше, чем получал из своих имений.
Вот его письмо: «Вижу, что непременно мне нужно иметь 80.000 доходу. И буду их иметь. Не даром же пустился я в журнальную спекуляцию. А ведь… очищать русскую литературу, есть чистить нужники и зависеть от полиции».
Считается, что Пушкин, был «афей». Однако духовный путь поэта ясно указывает на всё большее его приближение к истинным, а не мнимым ценностям христианства. Но путь этот был особый! Не сверху, с неба, а снизу, сквозь земную бестолочь и муть, двигался поэт по нему.
Медленно, но уверенно шёл он по редчайшему пути: не поверхностного, а глубинного очищения красотой, взращения добра не в тепличных условиях — среди грехов и тягот мира. Наконец, по пути «одухотворённого окультуривания всех сфер жизни», о чём позже ясно и чётко написал Павел Флоренский.
Пушкин двигался к особого рода состоянию души и тела, иногда встречающемся в обыденной жизни, и не слишком схожим с церковным.
Мирская святость — вот, к чему вело Пушкина его высокое искусство!
— И всё-таки, жизнь Ваша, Александр Сергеевич, далеко не икона.
— Но вокруг значимых икон всегда выписывают «житие». В таком «житии» — я как рыба в воде.
И верно. Пушкин не кумир. Не какой-то покрытый трескающейся позолотой персонаж далёкой средиземноморской истории. Он не нуждается в официозе и канонизации. И тот путь к особого рода народному (пусть иногда «лубочному») раю на земле, тот путь мирской святости, который ему не дали пройти в жизни, — Пушкин раз за разом проходит в нашем подсознании…
А теперь о другой любви. К примеру, о любви Александра Сергеевича к декабристам. В молодости он им и верно: симпатизировал. Правда, с возрастом от принципов декабризма отходил всё дальше. Но не Пестель, а Пушкин — первый истинный демократ России! Независимая личность и освобождаемый от партийного и местнического рабства народ, а не тираны и их приспешники творят историю — от лирических од до «Истории Пугачёва» — в его произведениях, сгустивших нашу тогдашнюю и сегодняшнюю жизнь до крепости атомного ядра.
Необходимость присутствия Пушкина, при начинающемся безреволюционном противоборстве с ново-назревающим российским рабством, снова подталкивает обратиться к нему:
— В чём всё-таки загадка, вашего постоянного присутствия в нашей жизни? Некоторые говорят: глаза б мои этого Пушкина не видели! Уши бы его не слыхали!.. А всё равно перелистывают и перелистывают, пинают и тискают.
— А вы попробуйте убрать из московского воздуха кислород. Что получится?
— Ну а длительное воздействие на читателей, — как вам его-то удалось добиться?
— Сам не знаю. Да вы почитайте мои вещицы детям: невинность всегда даёт правдивые ответы!
Почитал. «Золотого петушка» и «Дубровского». Ответы семи-восьмилетних:
— Пушкин не врёт!
— Так красиво, что я заплакал.
Тут начинает проясняться: именно Пушкин первым обрёл в России творческий стиль поведения. Творческая нефальшивая «манера поведения», а не муза — диктовала ему строку! Его проза? Продолжение его поступков. Его стихи? Венец неистовых, но искренних желаний. Словом, творил, как жил. А ведь и тогда и сейчас, жизнь многих и многих наших писателей — это, по существу, пародия на их собственные произведения!
И последнее. Русский язык — как и некоторые другие языки — сверхстихия. Мощная биоэнергетическая среда. Русский язык: океан изначально предпосланных нашей истории — событий и возможностей.
Ни Пётр, ни Екатерина, ни Павел, ни Ломоносов, ни Державин, ни Карамзин — не смогли раскрыть изначально заложенное в русском языке, — а значит и в русском мышлении — богатство дум, не смогли обнаружить и до конца понять невероятную обновляемость и гениальную доходчивость русского просторечия!
Это сделал Пушкин. Тут его значение.
Здесь должен был бы последовать феерический конец: Пушкин отдал жизнь за торжество русского языка и русской культуры. Но конец будет другим, неожиданным.
Пушкин действительно отдал жизнь. Но не за царя. И даже не за литературу. Пушкин отдал жизнь за свою семью и доброе имя. Словно бы искупая грехи молодости, он пожертвовал собой, ради благополучия других. Он чувствовал: без такой человеческой жертвы нравственная и финансовая ситуация вокруг него и его родных разрешена быть не может. Как и предчувствовал Пушкин, после его смерти всё чудесным образом изменилось, как будто только этой смерти и ждали…
Были уплачены долги. Сыновей определили в пажи. Дочерям — назначили пенсию. Вдова, нашла себе уравновешенного мужа-генерала. Поэта перестали поносить. Вместо слов: «Пушкин исписался», Чушкин и Хлопушкин — появились слова: «Солнце нашей поэзии…»
Всё это наталкивает на неожиданную мысль: жизнь Пушкина была первой и лучшей русской новеллой, «замысленной» и написанной им самим! Новеллой о предначертаниях судьбы и о противостоянии её жестоким рамкам (Авраам боролся с ангелом, Пушкин с «безвоздушьем» чиновного Петербурга). Новеллой о лакействе и вольности, о новом и необычном для России сочетании чувственной любви и духовного опыта (сладостный, духотворящий эрос витает над пушкинскими листами)!
Важно и то, что эта новелла жизни была создана одновременно и в пушкинском, и в общемировом ключе: со стремительным взлётом в начале; с «соколиным поворотом» — обращением к прозе — в середине; с неожиданно-ожидаемым, жёстким «пуантом» — дуэлью у Черной речки и неподтверждёнными, но вполне вероятными предсмертными словами: «Ах! пуля дура» — в конце.
Вот уже 175 лет, как эта великая русская новелла — с будоражащими воображение стиховыми и «философическими» вставками — читается нами взахлёб.