Много лет прошло со смерти Сципиона Эмилиана, много событий совершилось в Риме, Элладе и соседних странах, а одно сердце, истерзанное муками, тоской и угрызениями совести, не знало покоя, не находило уголка на земле, где бы отдохнуть от долгих скитаний и тревожной жизни.

Умереть!

Семпрония с отчаянием обхватила голову. За это время она поседела, лицо сморщилось, глаза потускнели, но когда думала о Сципионе, лицо ее оживлялось.

«Как я встречусь с ним за гробом? Как оправдаюсь? Этими подлыми руками я поднесла ему яд, душила его умирающего — великую надежду Рима! О, дикая волчица, которую нужно безжалостно убить и выбросить, как падаль!..»

В приподнятом состоянии она приехала в Дельфы и вопросила оракула, что делать. Ответ был краток: «Вымой запятнанные руки в римском источнике чести и справедливости».

Она побледнела, пошатнулась: «Честь и справедливость? Это он. Как же я очищусь от крови его честью и е г о справедливостью?»

Не помнила, как добралась до гостиницы.

Послав рабов за искусным литейщиком и вынул из ларца маленькую статуэтку, она жадно всматривалась в нее.

— Я знаю, твоя душа здесь, в этом серебре, — шептала она, покрывая поцелуями изображение Сципиона Эмилиана. — О, прости меня ради богов, ради моей страсти и дикой любви, которая толкнула меня на это! Я дважды подняла на тебя руку и тысячи раз уже наказана за это. О Публий, Публий, сердце мое, господин мой, сжалься надо мною! Пощади меня! Пожалей! Успокой истерзанное сердце несчастной твоей рабыни!..

Она упала на колени, прижимая к груди статуэтку и тяжело рыдая. Седые космы выбились из-под чепца, она была похожа на безутешную мать, потерявшую на войне сыновей.

Когда рабы ввели к ней старого литейщика, она сидела в кресле в глубокой задумчивости и смотрела вдаль мутными, невидящими глазами, и губы шептали дорогое сердцу имя.

Очнувшись, указала литейщику на слиток серебра:

— Можешь отлить такую же статую?

— Сделаю, — сказал грек, вглядываясь в мужественное лицо римлянина.

— Одухотвори его лицо, оживи глаза, — говорила Семпрония, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, — а я не пожалею ничего в награду за твой труд… Но торопись, прошу тебя, во имя Аполлона. Я должна покинуть Дельфы немедленно.

Она вышла из гостиницы и направилась к храмовой роще. Не успела она сделать нескольких шагов, как к ней подошел вольноотпущенник и радостно приветствовал ее.

— Госпожа моя, — сказал он, — наконец-то я нашел тебя! Благородная твоя мать Корнелия умирает в Мизенах… И если ты даже не застанешь ее в живых, то сможешь по крайней мере пойти на ее могилу.

Как все это было далеко: и мать, и Гракхи! Давно уже она не думала о них, точно они никогда не существовали, и удивилась, что мать еще жива. Сколько ей лет? Более семидесяти? И почему она не умирает, она, толкнувшая ее на убийство Эмилиана? Или это не она толкнула, а ревность? А может быть, он умер естественной смертью?..

Перед глазами возникла мизенская вилла на вершине горы, заглядывающая в Сикульское море, и сердце болезненно сжалось.

Взглянула на вольноотпущенника. Он стоял, ожидая ответа.

— Передай благородной Корнелии, — вымолвила она топотом, — что я скоро вернусь в Италию!

А в голове трепетала назойливая мысль: «Я не хочу видеться с нею… не могу… И если бы жили братья, я отреклась бы от них… Разве Публий не одобрил убийства Тиберия?»

Прошли две недели, а статуя не была готова. Литейщик говорил, что отлить мог бы и раньше, но работа не удовлетворяет его:

— Госпожа моя, ты приказала вложить в нее душу великого человека, но как вложишь, когда она ускользает? Я приносил жертвы Аполлону, а он не посылает вдохновения… Скажи, что мне делать?

Семпрония подумала и сказала:

— Отлей, как умеешь, но не задерживай меня больше…

Через несколько дней литейщик торжественно внес статую в таламос.

— Радуйся, госпожа моя! — весело вскричал он с порога. — Великий римлянин живет… он улыбается… Я заслужил твою милость!..

Он поставил статую на стол и с удивлением смотрел на чужестранку. Вглядываясь в одухотворенное лицо Эмилиаиа, тронутое едва заметной улыбкой, Семпрония покрывала его поцелуями; она гладила щеки, целовала в губы, называла самыми ласковыми и нежными словами, на которые способна верная и любящая жена, встретившаяся с мужем после долголетней разлуки: она прижимала его голову к своей груди с такой мучительной страстью, с такой счастливой улыбкой, что литейщик прослезился.

— Лучше бы ты, госпожа, не заказывала мне этой работы, — сказал он, — своим радостным горем ты растер зала мне сердце…

Он отказался от платы за труд и, когда Семпрония настаивала, попросил:

— Подари мне эту статуэтку. Быть может, моя душа найдет поддержку, когда, умирая, я буду смотреть на твоего великого супруга.

Семпрония вздохнула.

— Возьми. И если когда-нибудь вспомнишь обо мне, гляди на его лицо, скажи или подумай: «Сжалься, Публий!»

И она зарыдала, обхватив за шею статую Сципиона Эмилиана.