Сулла видел недовольство Мария, но вместо того, чтобы избегать с ним столкновений, казалось, сам искал их. Он не любил этого мрачного плебея, который, добившись консулата, презрительно обращался с подчиненными ему трибунами из патрицианских родов; не терпел его за неблагодарность к Метеллу Нумидийскому и считал его ниже себя по военным способностям, благородству, любви к родине, образованию (Марий не знал по-гречески, не был знаком с литературой и философией, не только чужой, но и римской) и презрительно улыбался, когда тот, желая блеснуть красноречием, путался в длинных периодах и беспомощно умолкал или внезапно обрывал их, притворно кашляя.

И Марий не любил Суллу. Вид надменного патриция раздражал его, а беседы Суллы с приятелями по-гречески, точно он хотел показать свое превосходство над плебеем, злили его. В глубине души Марий сам считал себя ниже Суллы, но только не в военном деле. Кто, как не Марий, закончил войну с Югуртою, удостоился триумфа? Кто, как не он, победил тевтонов и получил пятое консульство? А что Сулла? Взятие в плен Югурты было для Мария крупной неприятностью, однако он считал подвиг Суллы своей заслугой: разве он, полководец, не согласился на переговоры квестора с царем Бокхом?

Так размышляя, Марий сидел в своей палатке, хмурясь. Одинокая светильня мигала на походном столике.

В палатку ворвались восторженные крики — вошел легат.

— Что там? — спросил Марий, не глядя на него.

— Сулла беседует с воинами…

Марий вспыхнул, брови его зашевелились, как толстые гусеницы.

— О чем?

— Рассказывает, как он захватил в плен Югурту, показывает перстень с высеченным на топазе коленопреклоненным царем…

Марий вскочил.

— Что? — взвизгнул он, и легат отшатнулся. — Позвать его… сейчас!..

Дожидаясь Суллу, Марий, казалось, успокоился, но глаза выдавали: в них таилась ненависть. И когда трибун входил в палатку в сопровождении легата, консул остановился перед ними.

— Mehercle! — воскликнул он. — Ты мне надоел, три бун! Порочить мое славное имя! Утверждать, что если бы не ты — Югуртинская война не кончилась бы? Да это…

— Это — правда, — спокойно перебил Сулла. — Скажи, кто бы отважился отправиться в глубь страны, населенной воинственными варварами, и добиться выдачи Югурты?

— Молчи, хвастун! Воины могут поверить, что так и было!

— А разве нет? — сверкнули голубые глаза Суллы. — Тогда триумф заслужили трое, а не ты один…

Лицо Мария исказилось.

— Как? — задохнулся он от бешенства. — Ты… ты… с ума… сошел!

— Да, трое: Метелл, ты да я.

Марий топнул ногой: меч, звякнув, закачался у него на боку.

— Трибун, — прохрипел он, — выйди вон! Нет, подожди… Завтра чуть свет поедешь к Лутацию Катулу… Там будешь служить, там… Иди, иди!..

Он отвернулся от Суллы и тяжело опустился на походное ложе.

«У Сципиона Эмилиана не было таких дерзких войнов. Как же я допустил?.. Но нет, тогда были иные времена. Тогда вождь был героем и полубогом…»

Сулла молча вышел из палатки. Лицо его было равнодушно, только в глазах искрился затаенный смех.

Марий получил несколько эпистол из Рима.

Юлия писала, что соскучилась по нем, и спрашивала, долго ли еще продлится война. Она умоляла мужа не задерживаться в Галлии и приехать в «interbellum», как называла затишье в войне, и Марий с удовольствием перечитывал приятные строки:

«Рим ликует, дорогой Гай, в городе праздник — твои победы вскружили всем головы. Только и слышишь: «Великий Марий, наша слава», «Третий основатель Рима после Ромула и Камилла», а популяры превозносят тебя, утверждая, что ты выше Сципиона Эмилиана, разрушившего Карфаген. Меммий и Сатурнин часто заходят к дяде, чтобы побеседовать о тебе… Как жаль, что друг наш Луцилий скончался недавно в Неаполе! Он отправился было в Тринакрию, где восстали рабы, но боги захотели призвать его к себе… Я плакала, получив это известие…»

Он отложил письмо жены и вскрыл эпистолы от друзей: Меммий писал о городском плебсе, который готов поддержать во всем победоносного консула, а Сатурнин сообщал совсем о другом, и Марий, читая его послание, не мог понять, почему он упоминает о третьем консульстве.

«Я добился для тебя этой высшей магистратуры путем хитрости и уговариваний плебеев, потому что они еще несознательны и не понимают, что ты можешь захватить власть после того, как я проведу земельный закон Гракхов. Я заручился поддержкой двух прекраснейших коллег: Главции и Сафея. Таких решительных и пламенных популяров никто еще не видел. А Меммий не взлюбил их, и между ними началась вражда. Боюсь, как бы она не кончилась печально для него!»

Марий усмехнулся и, крякнув, отложил эпистолу.

— Так, — шепнул он, — неужели и здесь борьба за первенство? Да нет же, нет! Не допущу! — стукнул он кулаком по столу. — Сатурнин говорит о захвате власти, а сам уже намекает на кровавую расправу с Меммием.

Он взял стил, чтобы написать резкое письмо Сатурнину, обвинить его в преднамеренности действий, но тут же подумал: «Не следует раздражать его. Он может настроить плебс враждебно ко мне. Приеду в Рим — поговорю с ними, быть может помирю… Скорее бы…»

Друзьям он решил не отвечать, а Юлии написал:

«Когда вернусь — ведают одни боги. Постараюсь приехать на короткое время. Я тоже соскучился по тебе. Как твое здоровье? Не ожидаешь ли сына? Время идет, и я часто думаю: почему боги покарали тебя бесплодием? Обратись с жаркой мольбою к Люцине и другим богиням-покровительницам женщин. Не забудь также побывать у старух, сведущих в этих делах».

Отложив стил, задумался: «Почему она не рожает? Отчего бесплодие? Кто виною? Я? Не может быть. Я не растратил природных сил. Так почему же, почему? Уж не влюблена ли в другого? Нет, она не такая! Ну, а если влюблена? Может ли это быть препятствием?»

Он запустил толстые пальцы в волосы и громко сказал:

— А если влюблена?

Схватил стил, сжал его с такой силой, что он, хрустнув, разлетелся вдребезги. Йотом взял другой стил и дописал:

«Если же ты влюблена в другого, то скажи откровенно, и мы расстанемся. Так продолжаться не может. Придется усыновить ребенка, чтобы у меня был продолжатель моего дела».

В эту ночь он не спал, ворочаясь на походном ложе. Думал ли о Меммии, Сатурнине, Главции или Сафее, мысли неуклонно возвращались к Юлии: он видел ее молодое лицо, чувствовал в руках холодное тело, отдающееся без порыва, и ему впервые пришло в голову, что Юлия вышла за него не по любви. Ему стало неприятно; он подумал, что мог бы взять деревенскую плебейку и она рожала бы ему каждый год по ребенку.

«А у этих умных, образованных красавиц испорчена кровь, и они не могут зачать… О, зачем я добивался этого брака?.. Тщеславие? Образованная жена, умеющая болтать по-гречески, петь и играть на кифаре…»

Он злобно рассмеялся и натянул на себя плащ.

Брезжущий рассвет застал его на ногах. Он кликнул гонца, привезшего эпистолы, передал ему донесение сенату и письмо и приказал ехать.