Сформировав из рабов и разорившихся земледельцев отряд Немезиды, Мульвий приказал нарисовать на знамени головы Гракхов и принялся истреблять нобилей.
Он обладал особенным чутьем и хитростью: никто не мог от него укрыться, и головы каждый день выставлялись на рострах; иногда они там не помещались, и их приходилось ставить одна на другую. А тела казненных разлагались на улицах, заражая город трупным запахом.
Мульвий ожесточился. Он мстил за годы бесправия, нищеты и голода, за годы обманутых надежд, за развал семьи и убийство брата. Он не жалел матрон и детей, принадлежавших к знатным фамилиям, и ему казалось, что сама Немезида направляет его руку против злодеев.
Видя неистовство Цинны, холодную жестокость обоих Мариев и суровость Гнея Папирия Карбона, Мульвий неодобрительно посматривал на Сертория. Кривой на левый глаз, потерянный в Союзническую войну, с лицом женственным, несколько грустным, Серторий был гуманнее своих коллег: он не участвовал в избиениях и насилиях над гражданами и неоднократно обвинял Мария в чрезмерной жестокости.
Недоброжелательство Мульвия зародилось после того, как Серторий, проходя однажды по улице, остановился перед домом, который грабили воины Мульвия. Серторий молча смотрел на расхищение. Но когда увидел рабов, насиловавших малолетних детей, — не выдержал: выхватил меч и двоих уложил на месте. Остальные разбежались.
Мульвий, бледный от гнева, готов был броситься на Сертория, по тот, не дав ему выговорить ни слова, спросил:
— Ты начальник? Ты? Так почему же допускаешь бесчинства?
— Это не бесчинства, — хмуро ответил Мульвий. — Элодеи должны быть уничтожены…
— Злодеи — да, но ты воюешь с женщинами и детьми! Стыдись!
Мульвий побагровел.
— Не тебе меня учить, — сдавленным шепотом вымолвил он. — Милосердие — удел женоподобных…
Серторий спокойно поднял меч.
— Еще одно слово — и я уложу тебя на месте, клянусь Минервой!
Это было неожиданно, и Мульвий смущенно опустил голову.
— Я как-нибудь проверю твоих людей. И если захвачу на месте преступления — пощады не будет!
Мульвий скрепя сердце подчинился, но недоброжелательство осталось. Он избегал Сертория, а когда тот однажды сказал: «Консул Цинна передал твой отряд и отряд бардиэев в мое распоряжение», Мульвий, вспыхнув, побежал к Марию.
В атриуме было много гостей, а из таблинума доносился голос Цинны.
Старик, терзаемый недугом, пил вино и слушал хвастливую речь центуриона, рассказывавшего об убийстве претора.
— А голова? — хрипло спросил Марий, когда входил Мульвий.
— Вот она!
Марий взял отрубленную голову, с которой капала кровь, и смотрел на нее с торжествующей улыбкою.
— Вот где нам суждено было богами встретиться! — захохотал он. — Много лет назад ты обозвал меня, плебея, дерьмом, а теперь и я скажу тебе: «Ты, патриций, дерьмо и с дерьмом сгниешь». Центурион! Тело и голову бросить в нечистоты!
И, обернувшись, взглянул на Мульвия:
— Зачем пришел?
— Цинна передал Серторию отряд Немезиды и твоих бардиэев…
— Лжешь! — крикнул Марий, и его жирная шея налилась кровью.
— Клянусь Немезидой!
Марий оглядел собеседников бешеными глазами.
— Люций Корнелий! Прошу тебя ко мне…
Голос его прокатился по атриуму, заставив всех насторожиться. И когда Цинна в сопровождении Фимбрии, вышел из таблинума, Марий закричал:
— Что это значит, Люцнй Корнелий? Почему ты передал моих бардиэев Серторию?
Цинна, сильно подвыпивший, а потому более дерзкий и задорный, чем обыкновенно, сказал:
— Это значит… это значит, что так нужно…
— Люций! Разве бардиэи — не мои сателлиты?
— Я тебе дам других…
— Нет! Ты не посоветовался со мною, омрачил нашу старую дружбу. Ты…
— Я консул, дорогой Гай, и нахожу, что в республике больше не осталось тел, которые должно дырявить копьями… Скоро наступит Saturnia regna, и жизнь станет иной… Ты любишь детей, они называют тебя дедушкой, и не для них ли ты хочешь создать светлую жизнь? А если так, то пусть новую жизнь не омрачат больше убийства невинных.
Марий глубоко вздохнул, седые волосы его зашевелились. Да, он любил детей. Нередко на площадях он, старый, грузный, принимал участие в их играх, и тогда лицо его светилось смехом, а глаза юношески сверкали.
— Пусть боги воздадут нам за наше человеколюбие, — улыбнулся Марий.
Цинна захохотал.
— Человеколюбие? Ха-ха-ха! Слышишь, Фимбрия? Оно известно всей Италии… Впрочем, ты прав. Во имя человеколюбия совершили мы страшное кровопускание римским оптиматам, ибо опасались, как бы полнокровие не привело их к удару. Сенат сильно поредел благодаря нашим заботам, и мы, с помощью богов, пополним его…Обдумай, кого из достойнейших хочешь ты выставить кандидатом, прикажи скрибам составить списки.
Марий задумался.
— А всё же я прошу тебя, Люций, оставь мне моих бардиэев…
— Если ты настаиваешь, пусть будет так. Но помни: насилия нужно прекратить…
— Конечно, тем более, что я согласен с тобою…
А сам подумал: «Он слеп, еще не все оптиматы истреблены, и не я буду Гай Марий, если не уничтожу злодеев».
Цинна отвернулся, заговорил о чем-то с Карбоном, но Марий перебил их:
— Еще одно слово, Люций! А как же отряд Немезиды?
— Он останется в ведении Сертория.
— Почему? Вот начальник отряда Мульвий, которого ты ценишь…
Цинна быстро взглянул на Мульвия:
— Привет тебе! Рад, что ты пришел. Подчиняйся Серторию и полюби его. Это лучший борец за дело угнетенных…
Мульвий замолчал. В его сердце росло недовольство к вождю-консулу, который казался ему недальновидным.
«Разве Серторий не мягкий, слабовольный человек? Он испортит всё дело, на которое ушло столько трудов и сил, и мы станем легкой добычей Суллы…»
А Цинна, как бы угадывая его мысли, прибавил:
— Ты не предполагаешь, какой душевной силой, непреклонной волей и храбростью наделили боги этого мужа!