Песчаный город

Жаколио Луи

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЕСЧАННЫЙ ГОРОД. — ТАЙНА ЭЛЬ-ТЕМИНА

 

 

ГЛАВА I. Караван

Два года, которые еще оставались по приезде доктора для срока, назначенного эль-Темином, прошли. Эль-Темин почти не выезжал уже из Квадратного Дома; уже несколько месяцев он проводил время в продолжительных совещаниях со своими друзьями; приближалась минута принять энергичное решение. Барте торопил каждый день; это продолжительное ожидание чрезвычайно волновало его.

— Любезный друг, — часто говорил ему эль-Темин, — я поклялся, что мы все вернемся здравы и невредимы из этой безумной экспедиции; не осуждайте же меня за то, что я принимаю всевозможные меры; к чему бросаться туда очертя голову? Мы рискуем оставить там наши кости, и тогда наша клятва не будет исполнена…

Молодой человек обыкновенно соглашался с этими доводами, исполненными здравого смысла, потому что он не обманывал себя насчет успеха экспедиции, предпринятой необдуманно. Несмотря на это, он, если бы был один, давно уже отправился бы в Тимбукту.

Доктор же провел два года, самые счастливые в своей жизни; он знал Марокко во всех мелочах и прибавил к своей исторической и этнографической жатве самое полное изучение флоры и фауны страны. Под его руководством благородный наследник Барбозов сделался искусным препаратором; в свою очередь, мажордом сделал своего учителя сведущим в арабском языке. Уже около года они говорили между собою только на этом языке.

Вся часть южной стороны Квадратного Дома примыкала к наносной земле, которая когда-то составляла нечто вроде висячих садов; доктор велел приподнять поддерживавшие эту землю стены, и успел собрать в этом тесном пространстве самые лучшие виды мароккских растений, именно тех, которые составляли отличительную принадлежность страны. Там находилась опунтия вульгарис, очень распространенная на всех берегах Северной Африки, ее плод, который арабы называют кермузен-насрам (христианская фига), очень освежителен; фиговые, миндальные, оливковые деревья; рассул, которые употребляют марокканские кожевники для приготовления своих чудных кож; туйя — конопля, производящая гашиш; водяной лотос, для которого доктор велел устроить особый бассейн, ююба лотос, за которым он нарочно ездил в Атласские горы; коббаица, которую арабские доктора считают лучшим средством от лихорадки; колоквинт с песчаных берегов Агадира и Уед-Нуна; атласский сурнаг, в соке которого доктор нашел прекрасное успокоительное средство; терфец, корни которого дают громадные шишки, достигающие иногда величины арбуза и похожие на патаг; гумминосная петрушка, доставляющая нашатырную камедь; лавзония, которую женщины употребляют, чтобы придавать своим рукам и ногам красивый оранжевый цвет; ливанский кедр; разные виды можжевельника; сосна; пробковое дерево; дуб со сладкими желудями, плоды которого имеют вкус каштанов, — их отправляют в большом количестве в Испанию, особенно для дам, которые очень до них лакомы; финиковая пальма, арабская некла, плоды которой чрезвычайно полезны для караванов, могущих питаться ими целые месяцы; малорослая испанская пальма, одно из полезнейших растений Марокко: ее встречаешь повсюду; дорогою погонщики верблюдов и мулов срывают листья и плетут из них веревки, из них также делают корзины, шляпы или мешки для зерна.

Библиотека и гостиная доктора превратилась в настоящий музей, где встречались чучела животных всей страны: лев, медведь, гиена, шакал, лисица, вепрь, носорог, которого доктор убил в провинции Су с берберий-скими охотниками, антилопы, газели, обезьяны и сахар ские страусы…

Хамелеоны, змеи и вообще пресмыкающиеся животные имели своих представителей возле аистов, всех голенастых и хищных птиц, которыми изобилует Марокко.

— Ах, мой бедный Хоаквин, — сказал в одно утро доктор, с задумчивым видом осматривавший все это богатство, — скоро придется расстаться со всем этим.

— Что вы говорите, ваша светлость? — ответил с удивлением кастилец, которого доктор никак не мог приучить употреблять более простое обращение, — разве вы хотите оставить Танжер? Вернуться во Францию, может быть? Не надейтесь оставить меня здесь: потомок Барбозов похож на зайца: он хочет умереть там, где привяжется.

— Как, вы поехали бы со мною, Хоаквин?

— В самые недра земли.

— А если бы со мною вас ждала верная смерть?

— Слишком был бы счастлив кончить жизнь на глазах вашей светлости и, может быть, защитить вас моим телом, — продекламировал старый испанец тем мелодраматическим тоном, который, по крайней мере, у испанцев не исключает настоящего мужества.

Доктор улыбнулся.

— Вам нечего бояться ни того, ни другого… Но мне приятно знать, что я могу положиться на вас.

— Разве мы опять переоденемся кочующими арабами и снова пустимся странствовать по Уед-Нуну, Тафилету или Атласу?

— Не знаю.

— А знаете ли, ваша светлость, что мы играем в опасную игру, выдавая себя за мавров среди всех этих людей?.. Если бы нас узнали, когда мы осмеливались входить молиться в мечеть, нас изрубили бы на куски; к счастью, мы так хорошо вошли в нашу роль, что нас всегда принимали за мусульман.

— Я скоро сообщу вам какие-нибудь новости, Хоаквин; не думаю, чтобы мы долго остались в Танжере.

— Я поеду, куда бы вы ни повезли меня.

— Скажите мне, Хоаквин… вы помните разговор, который мы имели, когда я сюда приехал, о таинственных поступках жителей Квадратного Дома?

— Помню очень хорошо!

— Вы ничего не замечали после того?

— Ничего особенного. Все, что было бы странно в другом месте, здесь очень обыкновенно.

— Кунье и Йомби ничего при вас не говорили о планах своих господ, не упоминали вам о предстоящем продолжительном путешествии?

— Никогда!

— Словом не сообщали вам ничего?

— Ничего… Раз двадцать, после возвращения обоих негров, — одних или с их господами, — я спрашивал, откуда они приехали. Кунье всегда отвечал мне сухим тоном: «Не знаю», а Йомби всегда посмотрит на меня с лукавым видом и скажет: «Я по-французски не говорить и вашего вопроса не понимать. Спросить у господина Темина».

— Это хорошо! Эль-Темин умеет выбирать людей.

Вечером после этого разговора было продолжительное совещание, к которому доктор был допущен только в конце. Был назначен день отъезда. Сам эль-Темин после тщательного обсуждения не нашел нужным отменить ни одной меры или принять новые предосторожности. Барте говорил по-арабски и поддерживал прения о Коране как марабут; он даже вступил в секту аизауа, во время путешествия в пустыню Су. Эль-Темин очень хорошо понимал обыкновенное наречие караванов, и стоило послушать, как доктор говорил с Хоаквином по-арабски и на трех или четырех сахарских наречиях, которых понимали в Тимбукту! Он имел такие удивительные способности к языкам, что уже полгода тому назад мог бы отправиться к берберам, шеллокам, амазиграм, арабам или маврам; все, — когда он надевал их национальный костюм, принимали его за своего земляка. Нигер, по которому путешественники должны были возвратиться, был измерен более чем на пятьсот миль выше Яури; только пора дождей принудила «Ивонну» вернуться в море, Туаре, капитан и Йомби брались довести шхуну до Тимбукту. Словом все было готово, и благоразумие требовало, если уж экспедиция была решена, не откладывать ее больше. Туаре и Йомби, призванные в этот вечер на совет, возобновили свои уверения и подкрепили свои слова тем, что видели суда, возвращавшиеся из Тимбукту, которым была нужна такая же глубина как и «Ивонне». Они получили приказание сняться с якоря завтра и ровно через три месяца стать на якорь в Нигере, как можно ближе к Тимбукту. Им было приказано, идя по реке, осыпать подарками всех прибрежных владельцев и начальников и сдружиться с ними на случай, если путешественников будут преследовать на обратном пути. Йомби сверх того получил какое-то особое поручение.

«Ивонна» была вооружена четырьмя гаубицами и шестью пушками, заряжающимися с казенной части; следовательно, она могла защищаться в случае надобности. Она везла более чем на миллион товаров, назначенных в подарки.

Кунье оставался с караваном. Когда Йомби, простившись со своими господами, обернулся проститься с Кунье, необыкновенное волненье овладело обоими неграми. Они несколько минут пожимали друг другу руку, обменялись долгим взглядом; старые слуги поняли друг друга, и Йомби, прося беречь господ, произнес слова, заставившие вздрогнуть его друга;

— Амбей денанион сетатон доверен Иман.

Эти слова на языке негров вероятно относились к настоящей цели начинающегося путешествия, потому что, когда Барте услыхал их, глаза его наполнились слезами, и даже эль-Темин не мог скрыть своего волнения.

Потом были призваны оба мавра, уже бывшие в Тимбукту с караваном шеллоков и занимавшие в Квадратном Доме должности метрдотеля и повара, и эль-Темин сказал им без всяких предисловий:

— Через неделю мы едем в большой город Джолибы; хотите ехать с нами и служить нам проводниками?

Оба мавра переглянулись с глубоким изумлением.

— Вы колеблетесь?

— Нет, — ответил один из них по имени Бен-Абда, — мы не колеблемся, но каким образом ты, столь же могущественный как эмир эль-Муменин, мог вздумать ехать в город, где не в безопасности даже жизнь правоверных?

— Что тебе за нужда? Отвечай на мой вопрос.

— Мы поедем в Тимбукту с эль-Темином; только мы попросим позволения отнести к нашим родным, живущим на Атласе, все золото, которое накопили здесь, потому что мы никогда не увидимся с ними.

— Почему?

— Потому что мы все будем убиты.

— Не видишь ли ты какого-нибудь способа избегнуть этой опасности?

— Можно попытаться, но за это нельзя взяться только за неделю. Если бы ты и все твои говорили по-арабски, если бы так же, как негры, привезенные тобою с юга, вы все сделались мусульманами, если бы вы могли присоединиться к каравану, — тогда я сказал бы тебе: «Отправимся в Песчаный Город, может быть мы вернемся». Но без всего этого я могу только молчать… Это значило бы вести тебя на смерть… Ты предупрежден; теперь знай, что мы будем тебе повиноваться.

Во все время как Бен-Абда говорил, сияющее лицо эль-Темина как будто говорило доктору и его другу: «Видите, как я был прав, сдерживая ваше нетерпение».

— Итак, решено, — продолжал эль-Темин, обращаясь к обоим маврам, — вы соглашаетесь служить нам проводниками до Песчаного Города?

— Мы дали слово.

— Вот Коран, готовы вы поклясться?

— Готовы!

— Хорошо! Повторяйте за мною следующие слова: «Именем того, кто единый Бог, потому что другого

Бога, кроме него нет.

Именем Магомета, который есть единственный пророк, потому что другого пророка, кроме него, нет.

Мы клянемся провожать и служить проводниками в Тимбукту эль-Темину и всей его свите, оставаться им верными и защищать их ценою нашей крови. Пусть это будет под опасением вечного проклятия! «

Бен-Абда и его товарищ Бен-Шауиа повторили эту клятву слово в слово, положив руку на священную книгу.

— Аллах слышал ваши слова, — сказал с важным видом эль-Темин. — Теперь, вот награда, назначаемая вам.

Он подал каждому чек на сто тысяч франков в банк Соларио Перейра.

— Вы можете получить эти деньги, — продолжал он, — только если мы вернемся здравы и невредимы; но вы можете тотчас навести справки у банкиров и узнаете, что эта сумма, положенная с нынешнего дня на ваше имя, будет вам выплачена с процентами, в тот самый день, как мы вернемся в Танжер. Ступайте и до нового приказания продолжайте вашу службу; а главное, — ни слова никому об этом путешествии!

Оба ушли, важно поклонившись, как вошли. Радость наполняла их сердце, но так как они не были рабы, то чувство собственного достоинства не позволяло им выказывать свои чувства перед посторонними.

Только что они вышли, как эль-Темин сказал, улыбаясь:

— Вот два молодца, готовые дать себя изрубить в куски за нас; но я гораздо более полагаюсь на награду, ожидающую их у Соларио, чем на клятву, которую они произнесли над кораном.

В ту минуту когда они переступали за порог комнаты эль-Темина, Барте подошел к Шарлю Обрею и сказал, взяв его за руку:

— Благодарю, доктор, за вашу преданность делу, чуждому для вас… Когда я смогу откровенно говорить, вы увидите, что нельзя подвергать опасности свою жизнь для дела более священного…

На другой день все негры под начальством Кунье, отправились в Тафилет купить верблюдов, необходимых для каравана, и принять разные товары, которые эль-Темин отправлял через своих еврейских корреспондентов. Эти приготовления в Танжере не прошли бы незаметно, в Тафилете же они были естественны, потому что из этого города, находящегося на границе Марокко и великой пустыни, все караваны обыкновенно отправлялись в Судан и Тимбукту.

Когда все было готово, эль-Темин поручил караул Квадратного Дома двум невольникам из Конго, неподкупную верность которых знал. Он отдал им запечатанный конверт, заключавший последнюю волю его и его двух спутников, приказав неграм отдать этот конверт французскому консулу, если через два года никто из них не вернется. Хоаквин сделал то же на случай, если в Испании еще найдется наследник благородного рода Барбозов.

Искусно переодевшись арабами пустыни, три европейца, бывший мажордом и мавританские служители оставили в одну прекрасную ночь Квадратный Дом. Никто в Танжере не должен был подозревать, какой цели хотели они достигнуть. Два караульных, оставшихся в Касбахе, должны были распространить слух, что они отправились в Европу на несколько месяцев.

Шесть путешественников имели превосходных лошадей: эль-Темин и его два товарища ехали на великолепных арабских лошадях из конюшен султана, купленных за громадную сумму; оба мавра и Хоаквин — на лошадях атласских, не знающих усталости и выносливых как верблюды. Решение ехать на лошадях по громадной пустыне, расстилающейся от Марокко до Нигера, часто обсуждалось с тех пор как день отъезда был назначен; мавры, основываясь на том, что целые караваны умирали с голода с верблюдами среди песков, объявили это невозможным.

— Потребуется особый верблюд, для того чтобы нести пищу и воду для каждой лошади, — говорил Бен-Абда. — Да и то, так как от Тецакента до Тимбукту нужно идти две недели, не встретив воды, почти наверно придется бросить лошадей.

— Ну! — ответил эль-Темин, державшийся за свою мысль, — у нас будет два верблюда для каждой лошади, но мы возьмем наших лошадей в Тимбукту.

Так как все знали, что владелец Квадратного Дома нелегко откажется от мысли, зародившейся в его голове, то никто не стал отговаривать его.

Когда маленький отряд спустился шагом с касбахского холма, Шарль Обрей обернулся и, заметив силуэт Квадратного Дома, возвышавшегося над спящим Танжером, почувствовал слезы на своих глазах.

— Прощайте! — сказал он про себя. — мои милые коллекции, мои арабские рукописи, собранные с таким трудом; прощайте, мои мирные ученые занятия! Может быть, я никогда к вам не вернусь!

Потом, вспомнив, что страны, по которым он будет проезжать, еще никем не изучены, что он один на свете и, следовательно, находится в лучшем положении для подобной экспедиции, он сел крепче в седло и прошептал, как древний муж:

— Alea jacta est!

Пришпорив свою лошадь, он догнал караван, который опередил его на несколько сот шагов.

Лошади тихо ржали при свежем ветерке, дувшем с моря; с нетерпением подчинялись они тихому шагу и рвались вперед. Проехав городские ворота, эль-Темин завернулся в свой бурнус и, наклонившись к шее лошади, протяжно свистнул. При этом знакомом звуке благородные животные, по-видимому, только ждавшие сигнала, помчались по равнине, расстилавшейся необозримо перед ними, по направлению к Фецу, — арабские лошади впереди, а атласские — за ними. Мало-помалу, разгорячась, они мчались все быстрее, и тот, кто увидал бы, как они несутся в ночной темноте, подумал бы, что присутствует при какой-то фантастической скачке призраков.

Они мчались таким образом несколько часов, пока небо не начало белеть на востоке. Аврора рассеяла темноту, и первый луч солнца засиял на небе по направлению к Атласу, снежные вершины которого немедленно окрасились пурпуром и золотом.

— Стой! Слезай с лошадей, — сказал по-арабски мужественный голос эль-Темина.

Все повиновались, и прежде чем мавры, уже спрашивавшие себя с беспокойством, дадут ли им время помолиться, опомнились от удивления, они услыхали как Барте, на котором была одежда марабута, затянул гнусливым тоном традиционное воззвание:

— Аллах! Аллах, руссул Аллах. Нет Бога кроме Бога и Магомета, его пророка.

По окончании молитвы, эль-Темин и его спутники отошли каждый в сторону, чтобы омыться тонким песком на дороге, как сказано в Коране, когда путешественник не находит воды под рукою, и вернулись к своим лошадям, исполнив все предписания пророка.

— Господа! — сказали оба мавра, вне себя от восхищения, — вы раскрыли свою душу святому свету, исходящему из Мекки. Вы приняли ислам, — мы можем отправляться в большой город Джолибы.

— Знайте теперь, — сказал им эль-Темин, — никто никогда не должен подозревать, что мы родились не в Африке… Мы здесь разделим наш отряд, чтобы не возбуждать внимания в городах, по которым будем проезжать. Вы, — обратился он к обоим маврам, — прямо отправляйтесь в Тафилет, куда мы прибудем через двое суток после вас; по приезде вы скажете Кунье, чтобы он ускорил приготовления к отъезду, потому что мы тотчас отправимся в путь.

Оба мавра сели на лошадей и, повернув от берега по дороге более прямой, исчезли через несколько минут за оливковым лесом.

— Мы можем ехать вперед, — сказал довольный эль-Темин, — опыт удался по нашему желанию, и никто не примет нас с нашими смуглыми лицами и нечесанными бородами в одеждах кочевников за неверных. Не забудем самого важного — говорить между собой только по-арабски. Еще одно слово. Теперь, когда мавров здесь нет, я могу вам сказать, почему я настоял, чтобы мы взяли лошадей. Если нас узнают, до или после исполнения… плана, который ведет нас в Тимбукту, наше единственное спасение — в быстроте этих лошадей, которые за три или за четыре часа могут привезти нас к «Ивонне».

— Я никогда не позволял себе, — сказал тогда доктор, — расспрашивать вас о ваших намерениях; однако мне хотелось бы задать вам один вопрос: он давно уже мучил меня.

— В чем ваш вопрос, любезный доктор? Вы можете быть уверены, что я отвечу на него в границах возможного.

— Мы едем в таинственную столицу центральной Нигриции, в которую до сих пор мог проникнуть только один европеец, наш соотечественник Калье, едем не для того, чтобы осматривать ее, но для такой цели, которая хотя неизвестна мне, однако, насколько я мог понять из ваших разговоров, по крайней мере, удваивает опасности этого путешествия. Ну вот на что я прошу вас ответить мне: Уверены ли вы, что дорога по Великой пустыне лучше всякой другой?

— Караваны ходят только по двум дорогам: по той, которая идет из Тафилета вдоль Атласа, и той, которая из Уед-Нуна ведет сразу в пустыню и проходит ее во всю длину. Мы выбрали первую, потому что там мы можем чаще возобновлять наш запас зерен, плодов и воды.

— Все это так, если выехать из Марокко. Но почему же мы не отправились по Нигеру на «Ивонне», когда через три или четыре часа мы можем поспеть из Тимбукту на шхуне. Следовательно, мы в тот же промежуток времени можем прибыть со шхуны в Песчаный Город.

Эль-Темин улыбнулся.

— И вы могли подумать, доктор, что эта мысль ни-когда не приходила мне на ум за те четыре года, за которые я готовлю эту экспедицию? Но я никогда не останавливался на этой мысли, потому что она неудобоисполнима. Вспомните, что я вам часто говорил: нас ожидает неизбежная смерть, если догадаются, что мы европейцы… А как же можем мы скрыть это, если поедем по Нигеру на пароходе? Прибытие подобного судна в Тимбукту было бы событием. Мы, может быть, рисковали бы немногим на «Ивонне», потому что при малейшем неприязненном знаке мы могли бы тотчас вернуться по реке, и даже сделаем это, если наша экспедиция удастся; но к чему нам ехать по Нигеру, если станет известным, что мы европейцы?

— Не считая того, — вмешался Барте, — что Песчаный Город находится не на Нигере, а за пятнадцать миль от Кабры, служащей ему гаванью. Я оттуда приехал пять лет тому назад, и от этого мое предприятие не удалось… Нельзя ехать иначе, как по пустыне.

— Извините меня, друзья мои, что я мог подвергнуть сомнению ваше благоразумие и вашу опытность! — сказал тогда доктор. — И вздумал же я вмешиваться в то, что меня не касается! — прибавил он, улыбнувшись.

Три путешественника в сопровождении Хоаквина, продолжали путь к Фецу, куда прибыли вечером вскоре после заката солнца.

Фец — один из старейших городов в Марокко. Султан часто живет там, и Фец считается святым городом всеми мусульманами. Говорят, что он был основан в 800 году нашей эры калифом Бен-Едрисом. Его местоположение в углублении, образуемом отрогами Атласа, укрывает его от северных ветров; поэтому султаны выбрали его своей зимней резиденцией. Прежде очень мало населенный, он и теперь насчитывает не более сорока тысяч жителей. Все дома его построены из красного кирпича и очень высоки; они соединяются с противоположными домами на той же улице галереями, которые идут от одной террасы до другой, и высокими стенами, загораживающими всю улицу в некоторых местах. Эти стены пробиты стрельчатыми потернами, которые запирают на ночь, так что различные кварталы, отделенные одни от других, не имеют после назначенного часа сообщения между собой. Каждый из этих домов расположен точно так как Квадратный Дом: тот же внутренний двор, окруженный колоннами, поддерживающими несколько этажей, те же веранды, на которые отворяются двери, ведущие в комнаты; над всем этим возвышается терраса; это однообразный тип, принятый жителями в той части Африки. Разницу в жилищах бедных и богатых составляет только величина и украшение; здесь — простые кирпичи, там — мрамор; здесь — намалеванные красками арабески, там — арабески серебряные и золотые.

В Феце есть около трехсот мечетей, потому что каждая богатая фамилия строит свою; но только в трех или четырех торжественно читают Кхотбу, Domine salvum исламизма. Это происходит по пятницам, до торжественной молитвы; сначала молятся за Магомета, его семейство, его товарищей и четырех первых калифов, потом за царствующего султана, который считается государем правоверных.

Мечеть Бен-Едриса, основателя Феца, привлекает большое число поклонников; в самом центре, возле ниши, где имам становится читать молитву, находится могила калифа. Это святилище, самое уважаемое во всей империи, пользуется правом убежища, и каждый преступник находится там в такой безопасности, что никто не осмелится вывести его оттуда, даже по приказанию императора.

Дворец султана не представляет ничего замечательного и многие его части полуразрушены.

Путешественники ночевали в фондуке, нечто в роде караван-сарая, где за несколько медных секинов можно найти место для лошади и циновку возле нее для себя. Хоаквин, которому было поручено позаботиться об ужине, принес с базара огромное блюдо кускусу и жареной баранины, которому каждый сделал честь. Эль-Темин и его два спутника давно уже привыкли к арабской жизни. Всю ночь они провели в сильном волнении, которое легко понять: в самом деле, они должны были на восходе солнца возобновить при двухстах или трехстах мусульманах разного происхождения вчерашний опыт и играли опасную игру, потому что, если бы догадались о том, что они пародировали святые предписания Корана, их изрубили бы в куски прежде даже, чем полиция успела бы вмешаться.

К счастью, все прошло как и в первый раз, хотя свидетели были многочисленнее, и Барте, который не хотел подвергаться опасности, затянул при первых лучах солн-ца, несмотря на присутствие двадцати иманов и марабутов, воззвание к молитве. Немедленно все присутствующие бросились на колени, повернувшись лицом к Мекке, и молодой человек мог кончить торжественное воззвание среди благоговейного молчания, не возбудив ничьего подозрения. Все приняли его за настоящего сантона. По неприметному знаку эль-Темина, которому до конца путешествия должны были повиноваться как начальнику, маленький отряд сел на лошадей и отправился в путь по лабиринту улиц.

— Я начинаю думать, — сказал эль-Темин, — что мы прибудем здравы и невредимы в Тимбукту.

Из Феца они отправились в Рабат, где должны были увидеться со старым евреем Елеазар бен-Якубом, корреспондентом Соларио, который долго жил в Тимбукту и имел там родственников. Этот город гораздо важнее Феца, расположен у океана и ведет довольно значительную торговлю. Его жители деятельны, трудолюбивы и отправляют на испанские берега большие партии фиников, сухих винных ягод и тисненого сафьяна, покрытого арабесками и предназначенного для обоев богатых жителей Андалузии, которые еще сохранили арабские обычаи в украшении своих домов.

Рабат был любимым местопребыванием калифа эль-Мансура, который выстроил там лучшие водопроводы в империи, и укрепления, недоступные для бомб.

Путешественники рано въехали в город. Эль-Темин подождал наступления ночи, чтобы пробраться в жилище старого Елеазар бен-Якуба; он остался там допоздна. Бен-Якуб дал ему вексель в пятьсот тысяч пиастров (около двух с половиной миллионов франков) на своих единоверцев в Тимбукту, по сообщению Соларио-Перейры, и небольшой треугольный кусок меди, на котором были вырезаны еврейские буквы, говоря:

— С этим талисманом нигерские израильтяне сделают для вас все, что могут, не подвергая себя опасности.

По выезде из Рабата, маленький отряд оставил в стороне Марокко, когда-то один из самых важных городов этой части Африки, но ныне разрушающийся, — и направился прямо на Атлас.

Шесть дней спустя они въехали в Тафилет и могли заметить издали заходящее солнце, лучи которого играли на песках большой пустыни.

 

ГЛАВА II. Пустыня

— Господин, все готово!

Такими словами Кунье приветствовал эль-Темина при встрече.

— Сколько у тебя верблюдов для товаров? — тотчас спросил эль-Темин.

— Семнадцать.

— Груз для каждого приготовлен?

— Со вчерашнего дня возле каждого верблюда лежит его ноша.

— Сколько у тебя верблюдов для нашей провизии и для корма лошадей?

— Одиннадцать.

— Ты думаешь, что этого достаточно?

— Каждый может нести пятьсот фунтов муки, сто фунтов сухих фруктов и два бурдюка в пятьдесят литров воды.

— Знаешь ли ты, что у нас будут двухнедельные переходы, когда мы не встретим ни одного колодца: все будет песок, один песок?

— Мои одиннадцать верблюдов, навьюченные умеренно, могут обеспечить едой на два месяца двадцать человек и шесть лошадей.

— Хорошо. Мы поедем завтра на восходе солнца, после молитвы.

Доктор, услыхавший эти последние слова, не мог не сказать, улыбаясь:

— Итак, мы сделались настоящими последователями пророка.

— Любезный друг, — холодно ответил эль-Темин, — вам надо отвыкать от подобных замечаний, если не хотите, чтобы нам перерезали горло в какой-нибудь арабской деревне…

Тафилет — странный город. Среди междоусобной борьбы, не перестававшей раздирать Марокко, каждый раз как один государь сменял другого силою, победитель ссылал всю семью побежденного в провинцию Тафилет: таким-то образом появился этот город; одних детей Мулей-Измаила было больше тысячи.

Сорок семейств, происходящих от крови калифов, поселились там; их члены, под начальством старейшего, живут в группе отдельных домов, и Тафилет поэтому получил название Аль-Куссура — города дворцов. Все главы фамилий имеют свои земли и обогащаются от подарков, которые им делают султаны при восшествии на престол в ознаменование этого радостного события.

Эти потомки шерифов превосходят ныне цифру в пятьдесят тысяч; поэтому султан, который мог бы бояться проявления честолюбия у этих людей, имеющих притязание принадлежать к потомству пророка, содержит среди них довольно многочисленное войско, под начальством кадия, обязанного наблюдать за этими ссыльными; это всегда человек испытанный, на которого можно положиться.

Множество источников орошает эту провинцию и придает ей плодородие. Здесь произрастают финики, позволяющие караванам сохранять здоровье в продолжение многих месяцев среди песка, нагреваемого тропическим солнцем.

Доктор, вступивший в свои обязанности, велел навьючить финиками четыре верблюда.

На другой день в назначенный час караван со своей величественной линией из двадцати восьми верблюдов направился к пустыне, держась несколько к западу, где более встречается оазисов. Жители Тафилета, у которых наши путешественники сделали большие покупки, и которые думали, что имеют дело с правоверными, проводили их молитвами и пожеланиями.

Мавр Бен-Абда на верблюде вел караван, замыкаемый его товарищем Бен-Шауиа. За верблюдами в пятнадцати шагах позади ехали три европейца и Хоаквин, приноравливаясь к ходу верблюдов; а десять негров, под предводительством Кунье шли пешком возле верблюдов. Один из них вел атласских лошадей, на которых ехали оба мавра до Тафилета; последние должны были в случае усталости заменить лошадь эль-Темина или его товарищей.

Через пять дней караван прибыл на берега Доца — реки, которая течет среди обширных равнин, окруженных песчаными холмами, составлявшими прежде границу королевства Су. Эта страна позднее сделалась марокканской провинцией. В ней живут берберы, кочующие в палатках как арабы и подчиненные только своим шейхам, которые платят дань султанам, как им заблагорассудится. Край, наполовину гористый, довольно плодороден, потому что он орошается, а везде, где встречается вода, песок становится плодородной почвой.

Путешественники пополнили тут запас ячменя, риса, фиников и остановились на день, угостили себя пилавом с жареной бараниной, состряпанным мавром Бен-Шауиа, бывшим поваром Квадратного Дома, которого эль-Темин не без причины присоединил к каравану.

До своего вступления в настоящую Сахару, путешествие было очень однообразно и представляло мало опасностей; они ехали от одной деревни к другой, от оазиса к оазису, останавливаясь то у шеллоков, то у берберов, поселившихся вдоль всей окраины Сахары, повсюду, где росли трава и финики.

Интересно проследить их маршрут, составленный Абдой.

В четыре дня проехали они от Доца до Верзазата; в семь дней — от Верзазата до Зенаги; в три дня — от Зенаги до Загмузуна; в четыре дня — от Загмузуна до Гарб-эль-Су; в пять дней — от реки Рас-эль-Уад, границы Гарб-эль-Су в Мизигину; в один день — оттуда в Тарудант.

Из Таруданта, где караван отдыхал три дня, он в семь дней дошел до Эт-Ведрима; оттуда через Тукрибт, Эт-Брагим, Стуку, Эт-Сугам, Эт-Бельфу, Эт-Семлад-Эт-Амгед Тибидент, Тагзут, Темсит, Тиллин, Теалу, Ида-Угбар, Аит-Суаб, Аржизель и Эт-Умануди дошел в двадцать восемь дней до Тезагальта — большой город, населенный эмигрантами шеллоками, где эль-Темин решил отдыхать неделю.

Тезагальт — небольшая республика, управляемая сорока начальниками, которых избирают каждый год. На этой территории находится несколько медных рудников, разрабатываемых жителями; они делают из меди вазы и домашнюю утварь, очень ценимую во всей Сахаре, в Тимбукту и в восточной Нигриции это лучший товар для размена. Там также чеканят монету — единственную, которую кочующие арабы соглашаются принимать.

Эль-Темин сделал большой запас этого товара, и разменял крупную сумму на эту медную монету.

На верблюдов навьючили столько груза, сколько они могли нести; из бурдюков вылили воду и налили свежей, потому что теперь придется целую неделю не возобновлять ее, и караван, повернув на восток, решительно вошел в Сахару, окраин которой до сих пор только касался.

Настоящее путешествие, со всеми своими неожиданными и таинственными опасностями, теперь только начиналось.

Вечером, когда расположились лагерем на песке, эль-Темин собрал путешественников на совет. Прежде чем войти далее в пустыню, необходимо было, для общей пользы, предписать каждому строжайшую дисциплину; малейший повод к неудовольствию в этой обширной пустыне, посещаемой только арабскими бродягами, которые убивают всех — и друзей, и врагов, могло не только повредить предприятию, но и повлечь за собой гибель всего каравана. При таких обстоятельствах допустимо только одно наказание — смерть, в двух следующих случаях: за отказ повиноваться приказаниям начальника и за кражу воды или провизии свыше порции, положенной на каждого человека.

Действительно, надо было предвидеть ту минуту, когда придется защищать от людей, раздраженных лишениями, последние запасы каравана.

В применении этого закона, никакой разницы не должно быть между европейцами и туземцами, между людьми свободными и черными невольниками.

— Бен-Шауиа, — сказал эль-Темин, — через сколько дней увидим мы Тимбукту?

— Через двадцать пять дней мы сможем остановиться под стенами Песчаного Города.

— Есть в этом городе какое-нибудь здание, которое можно видеть издали?

— Мечеть Муза-Сулеймана.

— Хорошо! Если в двадцать пятый день, начиная с нынешнего, мы приметим минареты этой мечети и все наши животные будут живы, а все мы налицо, я удваиваю награду, которую обещал тебе и твоему товарищу. Если Бен-Абда или ты чувствуете малейшее опасение, есть еще время вернуться. Выберите верблюда с навьюченным на него товаром, я дарю его вам за то, что вы проводили нас сюда, — и возвращайтесь в Марокко.

— Бен-Шауиа поклялся на Коране, — ответил мавр, глаза которого засверкали при воспоминании о громадной сумме, положенной для него у Соларио, — и сдержит клятву.

— Бен-Абда может умереть в песчаной пустыне, — сказал его товарищ, — но он дал слово.

— А вы, Хоаквин, — спросил начальник, обернувшись к испанцу, — только вам одному мы не обещали ничего, а между тем вы идете с нами охотно. Я должен также вас предупредить, если вы не желаете подвергаться опасностям и утомлениям, ожидающим нас, вернитесь в Танжер, караульте Квадратный Дом во время нашего отсутствия с двумя неграми, которых я оставил там.

— Ваша светлость! — ответил достойный кастилец, подбоченившись, как герой мелодрамы и радуясь случаю вставить историйку, — один из моих благородных предков, дон Фернанд Барбоза Сомбреро лежал в постели, дрожа от лихорадки, когда великий Гонзальв штурмовал Кордову. Он хотел отговорить своего друга от участия в битве, но мой предок надел свою броню и, устремившись в битву, пал убитый. Вот как умирают в фамилии Барбоза!

— Я не настаиваю, Хоаквин, и могу вам обещать, что награда будет соразмерна с преданностью.

— Я не имею привычки отказываться от подарков на память, которые вашей светлости угодно будет мне дать, — сказал Хоаквин, в котором звание мажордома взяло верх и напоминало наследнику Барбозов, что не следует пренебрегать тленными благами.

— Хорошо! — сказал эль-Темин, дав знак предаться покою (эту первую ночь они хотели провести в пустыне), — кажется, мы можем теперь идти вперед. Но первому, кто отступит, я прострелю голову!..

Если в этих совещаниях не было речи о десяти неграх, которые, вооруженные с ног до головы, наблюдали за общей безопасностью и, главное, должны были устрашать кочующих арабов, то это потому, что можно было положиться на их слепую преданность; уже более пятнадцати лет служили они эль-Темину, и дали бы себя убить по одному его знаку без малейшего колебания; эти добрые люди даже не позволили бы себе спросить почему. Можно было сказать, что эти негры думали тогда мозгом своих господ. Поэтому, когда им было приказано бросить свою веру и вступить в магометанство, эти наивные курчавые головы сказали друг другу:

— Посмотрите, как масса Темин добр: он нашел нам Бога, могущественнее всех наших; он не разделяет своего неба от других и защитит нас лучше фетишей.

И они охотно сделались мусульманами; их господин не сказал им причин, которые заставляли его действовать, но для его планов было необходимо, чтобы его черные невольники сделались магометанами. Только таким образом могли они доставлять ему сведения об их безопасности во время пребывания в Тимбукту и исполнять главные роли в драме, которая должна разыграться в этом городе.

Вечером, когда путешественники заснули в своих палатках, убаюкиваемые зловещим воем шакалов и гиен, бродивших около лагеря, эль-Темин, перебирая в уме все предосторожности, которыми окружал эту экспедицию, мог снова сказать себе, что не забыл ничего. Потом завернувшись в свое одеяло, он произнес на одном из наречий Нигриции:

— Нгналах Иколоссей! Да хранит нас Бог!

— Ндегам Наика, да будет так! — ответил доктор, который, прежде чем заснул, думал о том же.

 

ГЛАВА III. Сахара. Безводный колодец

Среди ночи доктора разбудило странное ощущение: ему показалось, что кто-то лизнул ему руку. Но, ощупав все вокруг и прислушиваясь, он ничего не нашел в подтверждение своих опасений, принял это за сон и скоро опять заснул. Вдруг голоса, к которым примешивался жалобный вой собаки, заставили его вздрогнуть.

— Отведите ее на пятьдесят шагов, — говорил эль-Темин тоном, не допускавшим возражения, — и пусть пистолетный выстрел освободит нас от нее.

Доктор выбежал. Дело шло об его собаке.

— Фокс! Мой бедный Фокс! — закричал он вне себя, видя, что один из негров надел собаке веревку на шею и хотел тащить, — как ты попал сюда? Я оставил тебя под надзором негров в Квадратном Доме.

— Это очень просто! — сказал эль-Темин, видимо раздосадованный этим обстоятельством, — его недостаточно долго держали на привязи, и он воспользовался этим, чтобы пуститься по нашим следам; эта порода необыкновенно умна. Очень жаль, но собака должна умереть!

— Вы этого не сделаете, эль-Темин! — сказал доктор, тронутый до слез, — вы не знаете, что он три года был единственным товарищем моей нищеты?

— Уведи его! — вместо ответа сказал эль-Темин негру, отвернувшись.

— Эль-Темин! — умолял доктор.

— Он помешает успеху нашей экспедиции; пусть исполнят мое приказание!

Быстрее молнии, доктор вырвал веревку из рук негра и освободил свою собаку.

— Неповиновение! — сказал начальник, нахмурив брови и взводя курок у своего револьвера.

— Вы вправе стрелять и убить нас обоих, но я не оставлю моей собаки… Выслушайте меня, эль-Темин!

— Неужели вы думаете, — ответил начальник, — что, жертвуя четыре года моими днями и ночами самому святому делу, я поколеблюсь пожертвовать жизнью человека?

Он сделал шаг к доктору и прицелился в него.

— Остановитесь! — вскричал Барте, который до сих пор присутствовал при этой сцене, не сделав ни малейшего движения, не произнеся ни одного слова.

— Как! И вы также, Барте? Если мы начинаем таким образом, не к чему было оставлять Марокко!

— Эль-Темин, — ответил молодой человек решительным тоном, — пусть мы идем из преданности к… к моей клятве навстречу опасностям, которые могут быть гибельны для нас. Всякий из нас был волен в этом, и доктор так же, как и мы. Но если человек должен из-за этого лишиться жизни, я предпочту отказаться, уверяю вас! Выслушайте доктора, он просит вас об этом.

— Хорошо! — сказал начальник, опустив револьвер.

— Скажите мне, эль-Темин, в чем мой бедный Фокс может помешать нашей экспедиции?

— Он может залаять и обнаружить наше присутствие.

— Если только это, успокойтесь. Вы видите, какую необыкновенную понятливость выказал он, догнав нас через сорок дней. Правда, он должен был сделать этот путь в десять раз скорее нас. Могу вас уверить, он ни в чем не будет мешать каравану; одним знаком, одним движением я заставлю его остаться неподвижным по целым дням, и он гораздо менее обнаружит наше присутствие, чем лошади и верблюды, которых мы ведем с собой.

— Но если, например, нам придется оставить позади весь караван для особой экспедиции, собака ваша побежит за нами?

— Мне стоит только положить мой чемодан или какую бы то ни было вещь, мне принадлежащую, приказав Фоксу лечь возле и не трогаться с места до моего возвращения, и могу вас уверить, что он послушается меня.

Все время, пока происходил этот разговор, бедная собака, сидя на песке, смотрела то на своего господина, то на того, кто возражал ему, словно она понимала, что дело шло о ее жизни.

— Ну нечего делать, — сказал эль-Темин, под суровостью которого скрывалась редкая чувствительность, — примем этого нового спутника; но, признаюсь, я на него не рассчитывал… Доктор, вот моя рука, извините меня за минуту гнева, причину которого вы поймете впоследствии. Видите, в предприятиях такого рода все погибнет, если начальник не поддерживает железной дисциплины. Что буду я делать завтра, если один из мавров-свидетелей этой сцены, также откажется повиноваться мне?

— Ни тот, ни другой ничего не поняли в этой сцене, потому что волнение заставило меня забыть об арабском языке, и я заговорил с вами по-французски; вы отвечали на том же языке, а через Хоаквина можно распространить слухи, что ваш револьвер был направлен на собаку, а не на меня, и что вы согласились на мою просьбу.

— Ну, конечно. Дай Бог, чтобы мне не пришлось раскаяться в этой слабости.

— Я вам сказал, что ручаюсь за мою собаку; я уверен, что она не будет нам в тягость; может быть даже окажет вам услугу.

Солнце уже взошло, когда караван отправился в путь; перед ним открывалась неизмеримая и пустынная равнина, которую арабы на своем образном языке, назвали морем без воды, и которая начинается от берегов Атлантического океана и кончается у берегов Египта и Нубии. Там живут многочисленные племена, по большей части семитической расы, которые, не поддаваясь цивилизации и государственному игу, удалились за этот обширный песчаный оплот и живут там по-своему, переносят свои жилища от севера к югу, от востока к западу, пока порыв ветра не засыплет их волнами песку.

Эти кочующие народы — самые страшные враги караванов; если они не совсем отнимут верблюдов, товар, провизию и бросят потом без всего в пустыне, они берут такую высокую плату за право прохода, что встреча двух-трех этих племен равняется грабежу. Бен-Абда и Бен-Шауиа, знавшие по опыту, как опасны эти встречи, повели караван по такой дороге, где оазисы и источники пресной воды были редки, и которая по этой причине была мало посещаема.

Племена, оспаривающие друг у друга господство в большой пустыне, принадлежат к двум различным расам, называющимся туарегами и тиббу.

Туареги лучшие наездники в Сахаре и величайшие грабители. Они подстерегают караваны из Судана и Нигриции, захватывают источники и берут большую плату у людей, умирающих от жажды, за право напиться и напоить животных.

Эти кочевники арабского происхождения; у них совершенно мавританский тип: продолговатое лицо, высокий лоб, тонкий рот, орлиный нос, большие глаза и очень длинные волосы. Они мусульмане, но не очень сведущи в своем вероисповедании; многие бормочут по-арабски отрывки из молитв, смысла которых не понимают, а другие только слушают их. Суеверные донельзя, они навешивают на себя ладанки, не заботясь, откуда их достают, потому что покупают их и от марабутов и от негров-немагометан; эти ладанки бывают разные: и от неприятных встреч, и от лихорадки, и от несчастий всякого рода; у них даже есть такие, которые наводят на след богатых караванов. Каждая из этих ладанок, чтобы оказывать свое действие, должна занимать особое место; одни надеваются на голову, другие — на руки, третьи — на ноги, или на шею; те, которые привязываются к ружью или копью, способствуют тому, чтобы метко попадать в врага.

Воинственные и жестокие, они живут во всей центральной Сахаре и постоянно ведут войну с обитателями Судана, на которых налагают большую дань зерновым хлебом и невольниками; они существуют только продажей невольников на рынках Марокко, Триполи, Туниса и даже Тимбукту и грабежом караванов. Их искусство обращаться с оружием и неукротимое мужество делают их опасными, несмотря на их малочисленность, потому что племена, которые они притесняют, жирбала, дирины, киунсы, так же как и обитатели Тауата и Салаха, все вместе превзошли бы числом своих врагов, и могли бы легко освободиться от разорительного ига.

Тиббу, живущие в южной и восточной части великой пустыни, такие же смелые воры, как и туареги, и так же опасны для караванов; но они предпочитают действовать хитростью, а не вооруженной рукой. Они чрезвычайно проворны и на своих верблюдах, хорошо приученных, проезжают невероятные расстояния в один день. Некоторые занимаются только ремеслом гонцов между Марокко и Нигрицией, Суданом и Фецом.

Те, которые живут на границах Сахары, еще плодородных, имеют стада, занимаются земледелием и нрава довольно мирного. Они по большей части магометане.

Кочевники, напротив, земледелием не занимаются, питаются финиками, молоком, мясом молодых верблюдов и грабежом. Они поселяются в углублениях длинного ряда скал, как будто случайно брошенных в пустыню, или вырывают себе ямы в песке.

Но эти вечные враги караванов имеют также врагов, от которых спасаются с трудом. Арабы и туареги считают их своими природными врагами и поминутно делают на них набеги. Когда вознамерятся напасть на кочевье тиббу, то обыкновенно проберутся в окрестности на закате солнца, оставят лошадей и верблюдов под надзором нескольких человек и идут вперед, так чтобы к рассвету прийти на место, окружают кочевье тиббу и захватывают все. Если некоторые жители убегут, то наткнутся на стрелков, поставленных в окрестностях, и те гонят их назад ружейными выстрелами. Тиббу так боятся огнестрельного оружия, что достаточно трехсот арабов, чтобы захватить две тысячи их. Но в беге никто не сравнится с тиббу: они употребляют всевозможные хитрости, чтобы избавиться от преследования, и это часто Удается им. Если враг заметит их на скалистой почве, они вдруг падают на колени, съеживаются и остаются неподвижны, так что их можно легко смешать с окружающими их скалами; если находятся на песчаной почве, они зарываются в волнах движущегося песка.

Арабы выказывают такую же ловкость, когда дело идет о грабеже каравана, они ползком приближаются ночью и, не возбуждая внимания тех, кто спит в палатке, оставляют на верблюдах, лежащих на песке, только их вьючное седло и кожаный брезент, покрывающий товары.

По той дороге, где шел караван эль-Темина, подобных встреч опасаться было нечего: тиббу никогда не отваживались проникать в эту часть пустыни, где и туареги бывают редко, вследствие ее бесплодия и малой вероятности встретить караван.

Первые две недели прошли удручающе однообразно; все одна и та же песчаная равнина, столь же обширная, как и горизонт, без всякого отдыха для глаз и для мысли. Нельзя поверить, до какой степени эти громадные степи утомляют мозг и притупляют ум; глупость семитических рас происходит, конечно, от этого угнетающего ощущения пустоты, которое человек должен испытывать в песчаной степи, где живописные виды природы не помогают ему разнообразить своих мыслей.

В этом океане песка, где редко виднеются зеленые островки, нет вовсе представителей царств живой природы. Доктор мог только заметить несколько видов чахлых акаций, мимоз, чегерана, тамариндов, пальм, лишая.

Во время остановки, продолжавшейся несколько часов, доктор подобрал один вид съедобного лишая, которым была покрыта земля. Этот вид быстро разрастается в дождевую пору, потом в период засухи отделяется от земли и принимает вид жесткого белого и мучнистого вещества.

— Вот это может быть, — сказал Шарль Обрей своим спутникам, — большим подспорьем для пищи человека и скота в пустыне.

— Вы думаете? — спросил Барте, удивленный, что эту сухую водоросль можно употреблять в пищу.

— Я в этом уверен. Лишай составляет переход от водорослей к грибам. Это растение, как вы видите, не имеет ни корней, ни стеблей, ни цветов, ни листьев; оно растет на сыром камне, на бесплодной скале, на коре деревьев, покрывает строения и придает им тот зеленоватый оттенок, в котором поэты видят руку времени, и который естествоиспытатели приписывают развитию жизни. Только когда это растение обогатило первозданную землю своим столетним прахом, мог появиться мох, а потом мало-помалу и высшие растения. Лишай растет и на северном полюсе, под снегом и льдом, и, как вы видите, на жгучем песке пустыни. И стоит только у сахарского лишая отнять горечь, чтобы он оказал здесь и человеку, и верблюду ту же самую услугу, какую оказывает северный лишай лапландцам и оленям.

— Его так много, что он был бы драгоценным подспорьем.

— Особенно потому, что верблюд, это удивительное животное, без которого путешествие по Сахаре было бы невозможно, не может оставаться неделю без еды.

— Именно, — вмешался эль-Темин, — для наших животных было бы большим счастьем, если бы эта проблема была решена теперь, потому что вот уже пять дней они живут пригоршней фиников и ячменя, который с нынешнего дня мы будем принуждены сохранять для наших лошадей. Ни одной травинки, ни одного стебля мимозы… Это ужасно!

— К счастью, если расчеты Бен-Абды верны, мы должны быть не очень далеко от оазиса Аин-Феца.

— Мы доедем туда только завтра вечером, — сказал проводник, к которому путешественники приблизились, — Аин-Феца находится в семнадцати днях ходьбы от Тецагальта.

В этот вечер солнце закатилось в огненной атмосфере; воздух был сух и труден для дыхания, лошади дышали тяжело, их дрожащие ноздри как будто просили свежести. Людьми овладевала непреодолимая дремота. Только верблюды оставались равнодушны к этому свинцовому зною, но и они как будто торопились оставить эти места, потому что шли быстрее обыкновенного.

Несмотря на уверения обоих мавров, что колодцы Аин-Феца обещали дать возможность возобновить запас воды, эль-Темин велел раздать очень небольшую долю воды, потому что этой драгоценной жидкости осталось только дня на три, и то если не поить верблюдов.

Как только бедным животным позволили прилечь на песке, они приблизились друг к другу и начали жадно лизать бурдюки, которые несли, чтобы обмануть жажду, терзавшую их… Но они могли прожить еще неделю без питья, и необходимо было сохранить для людей и лошадей оставшееся небольшое количество воды до ближайшего оазиса.

Ночью вдруг поднялся жгучий ветер, который окончательно истомил европейских путешественников, и когда при первых лучах солнца отправились в путь, думали, что не будут в состоянии двигаться. Тончайшая красная пыль до такой степени затемняла воздух, что им почти нельзя было дышать.

Однако ветер стих на восходе солнца, и, несмотря на нестерпимый жар, караван мог, хотя и с трудом, продолжать свой путь.

Верблюды шли спокойно, негры сложили палатки, а путешественники позади сидели уже в седлах, как вдруг прибежал Кунье и, подойдя к своему господину, сказал шепотом:

— Верблюды, которым позволили приблизиться друг к другу, изгрызли кожу бурдюков, и вода вся вытекла…

Эль-Темин почувствовал дрожь, но преодолел себя и сказал с редким присутствием духа:

— Хорошо, вели приготовить другие бурдюки, мы наполним их через несколько часов в Аин-Феце.

Кунье, принесший это известие с расстроенным лицом, вернулся почти успокоенный, чтобы стать во главе каравана.

— Господа, — сказал начальник своим спутникам, — надо нынче поспешить; в бурдюках воды больше нет.

— Воды больше нет? — повторили Барте и доктор тревожным тоном.

— Верблюды разорвали бурдюки, и мы погибнем, если не приедем сегодня вечером в Аин-Фецу.

Эль-Темин сам стал во главе каравана и подозвал к себе обоих мавров.

— Сетовать бесполезно, — сказал он, — мы все виноваты в том, что случилось; но не обманываете ли вы меня? Уверены ли вы, что мы идем по настоящей дороге?

— Так уверены, как в том, что Магомет — пророк правоверных, — ответил Бен-Абда.

— Из Тецагальта, — продолжал Бен-Шауиа, — для того чтобы следовать по прямому пути в Тимбукту через оазисы Аин-Феца и Уфрам, достаточно направлять свою лошадь так, чтобы солнце всегда всходило над ее левым ухом, а закатывалось у правого плеча.

— И в таком случае, когда же, вы думаете, можем мы приехать?

— Сегодня до полуночи, а так как нынче будет луна, то мы можем напоить животных и возобновить запас воды.

Эль-Темин передал ответ арабов своим спутникам, и это возвратило им мужество. Они начинали уже чувствовать жажду — страшное страдание, против которого бессильны самые твердые характеры, и которое, ослабляя мозг, уничтожает волю…

Вечера ждали со страстным нетерпением; всем казалось, что солнце как будто замедлило свое течение по небу и что однообразие пустыни еще удлиняет часы ожидания.

Ночь настала, наконец, и караван опередили две стаи страусов и газелей.

— Они идут пить в Аин-Фецу, — сказал Бен-Абда, вне себя от восторга, — потому что вода в колодце доходит до поверхности земли. И мы также скоро напьемся!..

Незадолго до назначенного времени, Бен-Шауиа попросил позволения поехать вперед на одной из запасных лошадей, что и было ему дозволено. Пора было приехать, потому что, исключая верблюдов, собравшихся с силами в прошлую ночь, и люди, и лошади сильно измучились.

Полчаса спустя, караван вдруг очутился в овраге, вырытом ураганом, и наткнулся на мавра, который сошел с лошади, сидел на земле и плакал.

— Что с тобой? — спросил эль-Темин, немедленно подойдя к нему с тревогой, но еще не подозревая в чем дело.

— Вот, — сказал мавр, протянув руку по направлению к тощей пальме, полузарытой в сыпучем песке, — все, что осталось от оазиса Аин-Феца; песок засыпал колодец и всю зелень…

— Так желал Аллах, — прошептал Бен-Абда, — никто не может бороться против своей судьбы.

Длинная линия из двадцати восьми верблюдов, воспользовавшихся остановкой, чтобы прилечь на жгучий песок, лошади, умирающие от жажды, со своими угрюмыми всадниками, не имевшими сил обменяться словом, группа безмолвных негров, готовых идти до тех пор, пока смерть не положит границ их преданности, — все это под лучами луны представляло самую странную картину.

Снова послышался спокойный голос начальника:

— Сколько времени нам надо еще, чтобы доехать до оазиса Уфрама, нашей последней надежды?

— Пять дней, — ответил Бен-Абда, — но лошади умрут завтра. Верблюды могут дойти, но через два дня они будут везти мертвецов.

— Нет ли какого-нибудь средства выйти из этого положения?

Ответа не последовало, и начальник продолжал с твердостью:

— Я обращаюсь к вам, Бен-Абда и Бен-Шауиа! Вы нас повели по этой пустынной дороге…

— Мы указали вам две дороги: через Уед-Нун и Тецагальт; вы выбрали ту, где почти нет оазисов, но зато и не встречаются туареги. Да совершится воля Аллаха! — сказал Бен-Абда.

— Мы не виноваты, что бурдюки разорвались… Если бы смотрели за верблюдами, у нас достало бы воды до Уфрама, — ответил Бен-Шауиа. — Да совершится воля Аллаха! Я знаю, однако средство, которое может спасти караван.

— Какое? Говори скорее.

— Надо убивать по три верблюда каждый день и пить их кровь до Уфрама.

— Кровь жажды не утолит, — сказал доктор мрачным голосом, — мы только обманем нашу жажду на несколько минут, а смерть не отдалим ни на один час.

— Хорошо! — сказал тогда эль-Темин, голосом слегка изменившимся вначале, но потом по-прежнему звучно. — Если нам предназначено здесь умереть, умрем без жалоб. Последнее слово, доктор! Нет ли в вашем искусстве чего-нибудь, что могло бы помочь… Я понимаю, что это невозможно, но так, как утопающий хватается за соломинку, задаю вам этот вопрос.

Доктор потупил голову.

— Я вас понимаю, — сказал эль-Темин, — мы исполним предложение Бен-Шауиа и убьем наших верблюдов одного за одним, направляясь к Уфраму.

— К чему, — перебил Барте, — разве вы не слыхали, что сказал наш друг… мы ни на один час не отдалим нашей смерти… Мы не пили уже тридцать шесть часов среди жгучего песка, который сушит кровь; нам нужно напиться воды, напиться вдоволь. У меня горит горло, я не буду иметь сил сделать малейшее движение, я предпочитаю умереть здесь…

Молодой человек соскользнул с лошади и лег на песок.

— Бедный друг! — прошептал эль-Темин. — Я видел его таким мужественным в других обстоятельствах.

— Он не виноват в этой слабости, — ответил доктор. — Это начинается галлюцинация жажды, — с ним прежде, а потом с нами!..

— Экспедиция была так хорошо придумана! Нам остается до Тимбукту только десять дней… И четыре года необычайных усилий, бессонных ночей, уничтожены пустой случайностью: если бы мы отделили верблюдов вчера вечером, мы были бы еще исполнены силы и надежды…

Произнеся эти слова, эль-Темин опустил голову и заплакал… В первый раз в жизни этот человек, часто видевший смерть лицом к лицу в своих многочисленных странствованиях по свету, был побежден судьбой.

— Что такое человек? К чему служит ему разум? — вдруг продолжал он с яростью. — Если вся его воля, вся энергия ничего не могут сделать против грубого факта, и когда последнее слово всегда остается за случаем!

— Успокойтесь, эль-Темин. В том страшном положении, в каком мы находимся…

Доктор не докончил своей мысли.. Радостный лай собаки перебил его слова.

— Послушайте! Фокс лает… он что-то нашел!

В эту минуту путешественники увидали Фокса, выбежавшего из-за песчаного бугорка. Умная собака тотчас бросилась к своему господину, схватила его за бурнус и с радостным лаем звала его следовать за ней. Доктор пошел; собака выпустила из зубов бурнус и приподнялась на лапках, ласкаясь к своему хозяину. При этом она дотронулась своей мордочкой до его руки. Шарль Обрей вскрикнул так, что весь караван вздрогнул:

— Эль-Темин! Мы спасены!..

Он бросился за собакой… Мордочка ее была мокрая.

В несколько минут обошел он песчаный бугор… Фокс остановился у ямы, которую вырыл, доктор стал на колени и засунул в яму руку.

— Вода! вода! — сказал он, приподнимаясь и вскрикнув от радости.

Все уже окружили его.

— Это колодец Аин-Феца нашла собака, — сказал Бен-Абда, — ураган засыпал их, но вода сочится сквозь песок.

— Доктор, — сказал эль-Темин, судорожно пожимая ему руку, — если даже ваша собака будет причиной нашей смерти в Тимбукту, отныне она священна для нас…

— Вода? Где вода?.. — спросил Барте, которого вели два негра, потому что он шатался.

Увидев яму, в которой вода не убавлялась, он бросился наземь и напился.

— О! друзья мои, — сказал он, приподнимаясь, — какой божественный напиток!..

Он присел на землю. Реакция была так сильна, что ему сделалось дурно.

— Постойте, — сказал эль-Темин повелительным тоном, — надо расширить отверстие, а иначе нам понадобится два дня, чтобы напоить всех и наполнить наши бурдюки.

Он сделал знак, и негры начали разгребать песок около ямы, вырытой собакой.

Менее чем в четверть часа отверстие колодца было отрыто, и вода беспрепятственно показалась на поверхности почвы. Через несколько минут, она сделалась так чиста как горный ключ. Колодец этот снабжался водой из какого-нибудь источника, ибо вода сначала теплая, скоро сделалась почти холодная.

Эль-Темин дал напиться всем, а сам напился последний. Потом напоили лошадей и, наконец, верблюдов. Утолив жажду, начали утолять голод. Вспомнили, что с утра ничего не ели, финики и винные ягоды, и поджаренные зерна маиса придали каждому силы, необходимые для путешествия.

Люди собирались наполнять водой бурдюки, когда их прервал один любопытный случай… Газель, побуждаемая жаждой, прибежала к колодцу, и не тревожась присутствием живых существ, которых может быть никогда не встречала в пустыне, утолила свою жажду и убежала; после нее явилась другая, потом третья и, наконец, целое стадо… Путешественники насчитали более пятидесяти.

— Это верно те самые бедные животные, которых мы уже встретили несколько часов тому назад, — сказал доктор, — они так же, как и мы искали воду, засыпанную самумом.

— Мясо этих животных очень нежно, — сказал Хоаквин, который во время всех этих злоключений выказал спокойствие, достойное восточного жителя. — Когда я служил в султанской кухне, каждый месяц присылали газелей из пустыни.

Это предложение сеньора Барбозы, который был бы не прочь покушать сочного жаркого, не нашло отголоска в караване, который, почти чудом избавившись от верной смерти, не решился убить таких грациозных и безвредных животных.

Эль-Темин решил отдыхать день у источников Аин-Феца; это было почти необходимо, после волнений, испытанных караваном. Тотчас раскинули палатки.

Восходящее солнце показало путешественникам, как хорошо было, что они не прибыли сутками ранее в Аин-Фецу. Страшный ураган разразился над оазисом и засыпал его песком, и только вершины финиковых деревьев торчали из массы песка.

С верблюдов сняли их вьюки и пустили на волю под надзором негров выкапывать из песка тощих представителей растительного царства.

Недалеко находилась небольшая равнина, покрытая hedysarum albagi. Это растение с длинными живучими корнями растет изобильно в Сахаре и возвышается над землей не более как на двадцать сантиметров. Его темно-зеленые листья очень коротки и с колючками как у вереска; они остаются зелеными целый год и составляют драгоценное подспорье для кормления верблюдов, которые очень до них лакомы.

Выпущенные на волю, верблюды устремились на эти заскорузлые растения и, насытившись, запасли в своих желудках пищу на несколько дней.

Верблюды, выбранные и купленные Кунье в Тафилете, были великолепны, крепки, неутомимы и могли нести без труда до семисот килограммов. Они уже несколько раз путешествовали по Сахаре.

Часто говорили, что без компаса человеку было бы трудно плавать по океану. Может быть еще справедливее сказать, что без верблюда человек никогда не переехал бы большой африканской пустыни. Поэтому арабы прозвали верблюда кораблем пустыни.

Благодаря толстой и гибкой подошве, соединяющей пальцы его ног, верблюд может идти, не увязая, по сыпучему песку, его длинные ноги дают ему возможность проходить быстро и не утомляясь огромные расстояния. Хорошо приученный верблюд может делать до двухсот километров в день. Он для араба драгоценность, потому что снабжает его молоком, мясом и шерстью, которая вырастает каждый год.

Кочевник приучает верблюда к службе с самого его рождения: он сгибает ему ноги, каждый день кладет на него большой груз, приучает довольствоваться скудной пищей и ходить далеко. Замечательно то, что верблюд очень хорошо знает, какую тяжесть может он снести, и если его навьючат через меру, он ложится и не встает, пока лишний груз не снимут. Он может путешествовать десять дней без питья и пищи, и ни деятельность, ни сила не уменьшатся. Если встретит в пустыне лужу воды, которую чувствует издалека, он ускорит шаги, напьется и за прошедшее и на будущее, и продолжает свой путь. Погонять его и даже указывать дорогу не надо, если он уже ходил по ней. В Персии, Туркестане, Аравии и некоторых частях Африки без верблюда невозможны никакие торговые сношения.

Это животное водится в определенных географических границах, за которые не переходит никогда. Напрасно стали бы его искать под экватором; пояс, в котором он живет, верблюжий пояс, как его зовет Риттер, обнимает всю древнюю Ливию, Мавританию, страну магребов, берберов, бедуинов и всю Сахару. Этот пояс кончается там, где начинается разделение сухой и дождливой страны. Верблюд водится в обширных степях Азии, Аравии и Африки, однообразие которых едва нарушается там и сям движущимися дюнами, поднимаемыми самумом, как большие западные ветры поднимают волны на поверхности моря.

Наружный вид пустыни до такой степени напоминает океан, что издали большие массы песка кажутся жидкими волнами, и караванам как морякам, часто представляются миражи.

Верблюд избегает цветущих стран умеренного и тропического поясов. Он сын бесконечных равнин, где его полузакрытые глаза, защищаемые мясистой перепонкой, привыкли смотреть на красный или белый песок, раскаленный солнечным зноем, и на ярко-голубое небо, служащее пустыне сводом. Он родится, живет и умирает там, где произрастает его друг — финиковое дерево, которое также встречаешь только там, где шаги верблюдов могут оставлять следы на земле. Оба, верные своей песчаной почве, держатся в равном расстоянии от страны оленей и страны слонов. Оба, наконец, драгоценны для караванов: одни их кормят, другие — перевозят.

Вечером после освежительного сна, которым, кроме негров, воспользовались все, эль-Темин предложил, что если солнечный зной возрастает каждый день, лучше было бы ехать ночью, а спать днем. К этому мнению присоединились все. Верблюдов снова навьючили, и караван направился к оазису Уфрам.

Негры, которые целый день смотрели за верблюдами и лошадьми, получили позволение сесть на верблюдов и соснуть несколько часов. Но этим позволением согласился воспользоваться только один, который ушиб себе ногу, погнавшись за огромным ужом, спрятавшимся в песке. Фокс, сделавшийся героем каравана и иногда очень страдавший на жгучем песке, был посажен на верблюда, и это очень ему понравилось.

Через двое суток после отъезда из Аин-Феца, Бен-Абда, все еще ехавший впереди каравана, вдруг остановил свою лошадь. Все последовали его примеру. Эль-Темин быстро подъехал к нему, и он показал ему на песке свежие следы лошадей и верблюдов.

— Это, верно, караван идет, — сказал эль-Темин, — и опередил нас на несколько дней.

— Нет, — ответил мавр, который сошел с лошади и рассматривал следы, видневшиеся на песке. — Эти следы слишком легки; верблюды, оставившие их, не были навьючены.

— Что же ты думаешь?

— Я думаю, что здесь проезжали туареги не позже как сегодня утром.

— Сколько их было?

Мавр рассмотрел внимательно следы и ответил, не колеблясь:

— Эмир, их не больше восьми.

— Ты думаешь, что мы можем встретить их у оазиса Уфрама?

— Это возможно.

— Они едут по той самой дороге, которая ведет туда?

— Нам стоит только ехать по этим следам, и мы доедем туда.

— Хорошо, будем продолжать наш путь. Вернувшись на свое место, эль-Темин позвал Кунье.

— Вели переменить заряды у карабинов твоих людей, — сказал он, — может быть, скоро им придется стрелять.

 

ГЛАВА IV. Разбойники. — Приезд в Тимбукту

Мавры не ошиблись. На четвертый день после отъезда из Аин-Феца, путешественники прибыли в оазис Уфрам, который нашли в целости: действия урагана не коснулись этого оазиса, и зеленый островок со своими тремя колоннами, — настоящими источниками, поддерживающими растительность на пространстве квадратной полумили, — со своими фиговыми и финиковыми деревьями, представлял поразительный контраст с окружавшей его унылой равниной.

Оазис был пуст, но легко было заметить, что накануне тут останавливались путники; тут даже приготовляли пищу: это показывала зола, которую ветер еще не успел разметать.

Путешественники остановились здесь только на несколько часов.

— Туареги едут скорее нас, — сказал эль-Темин, — теперь они опередили нас больше, чем три дня тому назад.

— Может быть это просто гонцы тиббу везут письма в Тимбукту? — сказал Бен-Шауиа.

— Невероятно, чтобы мы их догнали, — прибавил

Бен-Абда, — с тех пор, как мы путешествуем ночью, мы подвигаемся почти вдвое скорее, и несмотря на это, мы к ним не приблизились.

— Сколько от Уфрама до Песчаного Города?

— Пять дней обыкновенной езды; но продолжая останавливаться только на несколько часов самых жарких в сутки, мы прибудем ночью на третий день.

Мавр, предводительствовавший караваном, только произнес эти слова, как вдруг остановил своего верблюда: его орлиный взгляд приметил вдали что-то необычайное.

— Еще что? — спросил начальник, который после замеченных следов ехал почти постоянно впереди каравана.

— Я подозреваю, что туареги спрятались за этими песчаными буграми.

— Почему ты так думаешь?

— Сейчас блеснуло на солнце копье, а сахарские разбойники употребляют именно это оружие; они бросаются на караван с громкими криками; во время схватки верблюды разбегаются, и если даже разбойники убегут, они все-таки успеют захватить некоторых из них.

— Ты меня уверял, что их не бывает на этой дороге?

— Да, но мы приближаемся к концу путешествия; эта часть дороги многолюднее, и мы скорее доедем до двух дорог, по которым ездят караваны из западной Нигриции.

— Во всяком случае мы приготовимся хорошенько их принять.

Эль-Темин приказал Кунье предупредить негров и при первой тревоге выставить их вперед.

Приближались к месту, указанному Бен-Абдой, и начальник уже полагал, что мавр сделался жертвой обмана, — как вдруг пятнадцать туарегов на маленьких суданских лошадях выскочили из-за бугра и устремились на путешественников копьями вперед.

Но в ту же минуту раздался крик:

— Ата! Ата!

Это Кунье собрал своих людей и повел их вперед. Прежде чем туареги, думавшие, что имеют дело с простыми купцами, опомнились от удивления, послышался новый крик:

— Тасма! (стреляй!)

Одиннадцать выстрелов из карабина раздались немедленно с механической точностью, и семь нападающих упали на песок.

Барте и доктор подъехали к эль-Темину, и все трое с револьверами в руках готовились отражать нападение. Мавры были теперь позади верблюдов.

Туареги храбры, и по прошествии первой минуты изумления, восьмеро оставшихся устремились вперед, чтобы отомстить за своих товарищей.

Но у негров Кунье были превосходные карабины, и громкий голос их начальника раздался опять:

— Ассуе! (целься!) Тасма! (стреляй!)

Второй залп убил еще пятерых; туареги, поняв, наконец, что борьба неравная, потащили с собой лошадей своих мертвых или раненых товарищей. Когда они повернули за бугор, из-за которого выехали, к ним присоединилось шесть верблюдов, на которых сидели женщины. В одно мгновение шайка, значительно уменьшенная, исчезла по направлению к югу за буграми.

Когда караван прибыл на место, где пали туареги, эль-Темин и доктор, из чувства человеколюбия, хотели посмотреть, нет ли раненых, которым можно помочь.

— Эмир! Оставьте этих собак, — сказал эль-Темину Бен-Абда, — не успеем мы и повернуться, как те, которые убежали, явятся поднять тела своих товарищей.

— В самом деле, — сказал Барте, — всякий правоверный должен быть похоронен ногами к Мекке, и тот, кто забудет оказать этот последний долг своему брату, будет также лишен священного погребения.

Доктор рассмотрел всех туарегов и сказал эль-Темину:

— Какие ужасные раны! Ни один не прожил и двух секунд после выстрела; они все были убиты в голову и грудь разрывными пулями.

— Вот уже четыре года, как Кунье обучает своих подчиненных; каждый может попасть в цель на расстоянии двухсот шагов.

Караван благополучно продолжал путь. Разбойники, напавшие на них, без сомнения, 'составляли отдельную шайку, а племя их, вероятно, было далеко, потому что караван без всяких приключений кончил свое путешествие.

В самом деле, на третью ночь, с той точностью, с какой правильный ход верблюда позволяет рассчитать расстояние, путешественники прибыли к тому таинственному городу, который возвышается среди страшной пустыни и существует только провизией, привозимой караванами, и из которого изгоняется всякий иностранец, не исповедующий магометанской веры. Минареты храмов резко отделялись от неба, посеребренного луной, а дома неравной вышины, между которыми играл лунный свет, представляли странный контраст среди обширной равнины, в которой выстроен этот фантастический город.

Когда Бен-Абда, протянув руку по направлению к городу, первый вскрикнул: «Тимбукту! Тимбукту! «, эль-Темин и его спутники вздрогнули. Но их волновали весьма различные чувства.

Для эль-Темина это был успех всей первой части плана, придуманного им так старательно; он был вне себя от радости. Если даже та часть, которая еще не исполнена, была гораздо опаснее, то энергия путешественников не будет уже тратиться на бесплодную борьбу с зноем солнца и с неожиданными случайностями… Смелый и удачный шаг, и все кончится; или через двое суток весь караван будет убит, или, укрывшись на «Ивонну», спокойно поплывет по Нигеру.

Для Барте это было исполнение священного долга: он увидит место, куда четыре года тому назад дал торжественную клятву вернуться.

Что касается доктора, то он был храбр и не щадил себя во все время пути; ему мало было нужды до предстоящих опасностей, он решил пожертвовать своей жизнью, — но иногда он внутренне возмущался тем, что его не удостоили посвятить в конечную цель путешествия; поэтому прибытие в Тимбукту радовало его в том отношении, что оно рассеет тайну, беспокоившую его два года.

Хоаквин продолжал оставаться достойным наследником Барбозов и курил целый день, не говоря ни слова, не заботясь ни о чем.

Оба мавра в своих мечтах видели уже себя возвратившимися в Танжер и получающими денежную награду.

Для Кунье и негров было решительно все равно где быть: они находились со своим господином, и этого было достаточно для их честолюбия.

В полумиле от Тимбукту эль-Темин велел каравану остановиться.

— Лучше въехать в город на рассвете, — сказал он своим друзьям.

— Как вы думаете, — спросил Барте, — могла ли «Ивонна» прибыть на Кабру?

— Мы это скоро узнаем.

В эту минуту, как будто случай соединил ответ с вопросом, вдали послышался голос, повторявший припев песни нигерских лодочников:

«Небесный свод — лучшая кровля, защищающая землю во время ночи, царицы теней».

— Это он, — сказал, вздрогнув, эль-Темин. Кунье тотчас ответил, запев громким голосом: «Земля — лучшая постель, солнце — лучший светильник».

Незнакомец продолжал:

«Тот, кто предан Темину, не боится смерти».

— Это он, это Йомби, — воскликнул эль-Темин вне себя от радости. — Я приказал ему, как только шхуна придет в верхний Нигер, отправиться в Тимбукту и ждать нас там; но каким образом мог он так скоро узнать о нашем прибытии?

В эту минуту верный негр подошел к каравану. Он бросился к ногам Барте, своего господина, и обнял его колено, плача от радости; потом, вытерев глаза своими огромными кулаками, приподнялся и ждал, чтобы его расспросили.

— Где «Ивонна»? — тотчас спросил эль-Темин.

— В гавани Кабра.

— На каком расстоянии отсюда?

— Три часа ходьбы.

— Все ли было благополучно?

— Все! Но так как мы не могли идти по Нигеру на парусах, то все короли, вдоль реки, увидев паровое судно, присылали к нам лодки с приказанием немедленно отдать им эту шхуну, которую мы наверно украли у белых.

— А что ответил Туаре?

— Капитан отвечал всем, что если они вздумают приблизиться к его судну, он отправит их на дно реки. И чтобы показать им, как он это сделает, он велел выстрелить картечью в лодку, находившуюся впереди других, и она разлетелась в куски со своими двадцатью пятью гребцами.

— Я узнаю Туаре, — сказал эль-Темин, одобрительно засмеявшись. — По крайней мере, в Кабре оставляют ли вас в покое?

— Да, но Туаре думает, что это спокойствие скрывает обширный заговор всех прибрежных владельцев с жителями Тимбукту. Когда мы пришли, двадцать дней тому назад, султан тимбуктуский прислал требовать подарков; капитан дал ему таких чудесных, что он пришел в восторг, но зато потом каждый день присылал за новыми. Наконец, и он также потребовал судно, под тем предлогом, что так как мы все негры, как его киссуры, то его подданные не должны иметь судов лучше, чем у государя.

— Что же ответил Туаре?

— Капитан велел ему ответить, что его матросы и он свободные граждане Либерийской республики, и что следовательно не обязаны ему повиновением; но если судно нравится ему, то пусть он попробует его взять… Султан, раздраженный этими словами, велел вооружить пятьдесят лодок и послал их против «Ивонны». Две гранаты, пущенные в них в ту минуту, когда они отчаливали от берега, разогнали всех…

— Этот дьявол Туаре всегда таков, — продолжал эль-Темин, все более и более оживляясь, — что же вышло потом?

— Султан предложил мир, существующий уже неделю… Он долго не продолжится, но капитан предупрежден.

— Кем?

— Мною. Чтобы лучше исполнить приказания, отданные мне вами, я купил осла в Яури, где нас приняли прекрасно, навьючил на него товары с «Ивонны», съехал на берег, в одну ночь пешком пришел в Тимбукту, где все приняли меня за купца из Дженне, снабжающего провизией Песчаный Город. Продавая мой товар, я прислушивался к толкам, не говоря ни слова, и таким образом узнал, что против «Ивонны» что-то замышляют, но не решаются, потому что боятся ее пушек и хотят завладеть ею неожиданно. Вчера один марабут отправился туда шпионить. Пять минут спустя его тело качалось на рее.

— Он неподражаем, этот Туаре! — заметил эль-Темин, потирая руки. — Продолжай!

— Это все. Каждый день с тех пор, как я поселился здесь, я выхожу из города раз пять осматривать пустыню. То же делаю и ночью; и тогда пою песню, как мы Условились с Кунье.

— Ты ничего не можешь сказать нам о Даниело? — спросил Барте.

— Могу, — ответил Йомби, сжав кулаки, хриплым голосом, напоминавшим вздохи хищного зверя. — Даниело все в милости у султана; двадцать раз я мог бы… но я помнил ваше приказание!

— Хорошо!.. Он живет во дворце?

— Нет, он выстроил себе прекрасный дом на уединенной улице и живет как каид; он сделался мусульманином.

— Ты знаешь его привычки?

— Два раза ночью я подползал к его дому и уходил тогда, когда мои уши слышали его дыхание.

— Так ты можешь проводить нас к нему?

— Закрыв глаза.

— Надо ждать приказания эль-Темина.

— Любезный Барте, я думаю, что залог успеха в том, чтобы действовать как можно скорее. Лучше теперь же назначить час, и когда он наступит, действовать энергично. Будем говорить по-французски. Йомби и Кунье понимают этот язык, а обоим маврам лучше не понимать наших слов. Конечно, их жадность к деньгам ручается за их молчание, но…

— Вспомним Даниело, — перебил Барте с мрачным видом.

— Мне кажется, что назначив экспедицию на завтрашнюю ночь, во втором часу утра, в ту минуту, когда свежесть атмосферы делает сон крепче, мы поступим благоразумно. Нынешний и завтрашний день мы употребим на ознакомление с местностью, чтобы в случае погони успеть быстро ретироваться. Теперь, прежде чем окончательно остановиться на этом плане, я задам Йомби последний вопрос. Много ли евреев в Тимбукту?

— Только четыре или пять, которых терпит султан, потому что они платят ему огромную подать и выписывают для него из Европы все, что ему нравится. Я слышал, что до этого султана, все евреи, осмеливавшиеся показываться в Тимбукту, немедленно предавались смерти.

— Не слыхал ли ты о Бен-Якубе?

— Слышал.

— Предупреди его, что пришел мавританский караван и привез много европейских товаров, он пожелает посмотреть, и я воспользуюсь этим, чтобы с ним поговорить.

— Не делайте этого, да будет позволено бедному негру подать вам совет, — вы не поговорите и двух минут с Бен-Якубом, как он узнает в вас европейца и выдаст вас султану, чтобы заслужить расположение народа, который не мог еще привыкнуть к присутствию евреев в святом городе, ибо все негры киссуры считают Тимбукту второй Меккой.

— Но один из его марокканских корреспондентов поручился за его честность.

— Не говорите с Якубом, — настойчиво упрашивал негр, — если дорожите вашей головой. Вообще не говорите здесь ни с кем. Здесь продают товар невольники, велите обоим маврам продавать ваш товар, а сами не вмешивайтесь; таким образом на вас обратят не больше внимания, чем на другие караваны. В народе сильное волнение в виду прибытия «Ивонны», и вы будете изрублены на куски, если только догадаются о вашем звании.

— Ты прав, этому риску подвергаться нельзя; при том мне нужен был Якуб только для того, чтобы получить от него сведения, которые ты, кажется, можешь очень хорошо сам сообщить.

— Я второй раз в Тимбукту. Я говорил массе Барте: «Не полагайтесь на Даниело! « И теперь говорю вам: «Не полагайтесь на Якуба! «

— Хорошо! Твой совет во всяком случае благоразумен, мы последуем ему. Отправляйся немедленно в Кабру и дай знать капитану о нашем прибытии; вели ему прислать завтра вечером шестерых матросов, вооруженных с ног до головы и переодетых кочевниками пустыни; пусть они будут здесь в двенадцатом часу ночи. Мы несколько приблизимся к городу, но остановимся с этой стороны, с юга к западу, на дороге к Нигеру.

— А мне вернуться сейчас или с матросами?

— Знают они дорогу?

— С тех пор, как с султаном заключен мир, они все перебывали в Тимбукту; я, впрочем, могу пойти к ним навстречу завтра вечером.

— Возвращайся же как можно скорее. Твое знание страны будет для нас драгоценной помощью. Как ты думаешь, узнает тебя генуэзец, если встретит?

— Я нарочно ходил предлагать ему свой товар, он купил у меня ящик с сигарами, но, увидев меня, не вспомнил ни о чем; я, впрочем, был переодет киссурским кочевником.

— Прекрасно… ты поступал во всем чрезвычайно искусно. Ступай теперь в Кабру и вернись как можно скорее.

Во все время этого разговора Кунье оставался неподвижен, ожидая минуты пожать руку своему старому другу; обернувшись, Йомби приметил его возле себя, и они обменялись тем крепким пожатием, которое заменяет самые горячие слова в минуты волнения.

Слыша, как легко и даже изящно выражается Йомби, доктор, вспомнивший, какой ответ получил от него однажды, когда вздумал его расспросить, не мог опомниться от удивления, и в ту минуту, как Йомби отправился в Кабру, доктор заметил ему:

— Поздравляю, Йомби, во время путешествия вы сделали быстрые успехи во французском языке.

— Масса доктор, — ответил Йомби, — поющая птица указывает свое гнездо! — И он отправился быстрыми и легкими шагами туземных пешеходов по направлению к Нигеру.

Караван приблизился к городу. Эль-Темин велел раскинуть палатки и приказал неграм развьючить верблюдов.

— Теперь, господа, — сказал он своим спутникам, — не отдохнуть ли нам? Два следующие дня будут очень утомительны.

Драма быстро приближалась к развязке.

 

ГЛАВА V. Тимбукту. — Тайна каравана

На рассвете эль-Темин, его товарищи, Хоаквин и два мавра отправились в город. Со странным чувством, смешанным с любопытством и волнением, вошли европейцы в этот таинственный город, о котором они долгое время имели самые неполные сведения.

— Знаменитому путешественнику Калье, французу, господа, — сказал доктор, — наука обязана первыми верными сведениями о существовании Тимбукту.

— Он выполнил эту задачу один, почти без всяких средств, пешком следуя за караванами, которые каждый год отправляются из Марокко к берегам Нигера, — прибавил Барте.

— Молчите, господа, — заметил эль-Темин, — здесь почти все понимают по-арабски; это язык торговли и всех иностранцев. Неосторожное слово может заставить усомниться в том, что мы купцы.

Наши путешественники подошли к старой мечети Солимана, когда глянцевитые кирпичи минаретов засверкали от первых лучей солнца. Тотчас послышался голос муэдзина, призывающего правоверных к молитве. Наши путешественники вошли за толпой в мечеть; все знали уже, что они принадлежат к каравану, прибывшему из Марокко ночью, и не надобно было возбуждать сомнение в их усердии к исламизму.

Когда они проходили по большому двору, вымощенному кирпичами, который окружал всю мечеть, Барте, проходя мимо засыпанного колодца, чуть было не лишился чувств; холодный пот оросил его лицо, и он был вынужден опереться на руку эль-Темина.

— Мужайтесь! — прошептал эль-Темин, — вспомните, что малейшей неосторожностью мы можем погубить все.

— Тут… четыре года тому назад, — прошептал молодой человек так тихо, что его услыхал только товарищ.

Он быстро оправился и мог вместе с другими исполнить все обряды молитвы.

Из мечети путешественники пошли по городу, рассматривая особенно те пути, которые вели к Нигеру. Оба мавра во время своего первого путешествия, прожившие более шести месяцев в Тимбукту, помогли своей опытностью их наблюдениям.

По преданиям киссуров или мусульманских негров, составляющих главную часть населения в Тимбукту, город этот построен за двенадцать миль от Джолибы или Нигера одним начальником, по имени Муз-Солиман, который принял титул султана и государя правоверных пустыни.

Эпоха основания этого города относится к шестому веку мусульманской эры.

Дома почти все построены по одному образцу и из одного материала, то есть из кирпича; они довольно обширны, но невысоки и имеют только один этаж; однако в домах богатых купцов есть небольшой павильон над воротами. Эти дома отделяются один от другого двумя или тремя хижинами из простой глины, покрытыми соломой, в которых невольники купцов продают товар в розницу, между тем как хозяева занимаются оптовой торговлей, покупая все, что привезет караван или судно по Нигеру. Улицы довольно широки и могут дать проехать разом трем всадникам. Есть два рынка невольников, которых привозят кочевники пустыни, вечно воюющие с тиббу, и суда, торгующие неграми. В городе около пятнадцати тысяч жителей, но когда приходят караваны, то население доходит до восьмидесяти или ста тысяч человек.

Тимбукту ничто иное, как обширный склад, снабжающий товарами все племена пустыни. Его торговля солью — этим необходимым товаром, без которого никто не может обойтись, имеет колоссальную важность; когда в этом продукте окажется недостаток, он продается на вес золота. Бен-Абда уверял, что видел, как отдали двух взрослых невольников за пять фунтов соли. Этот товар арабы ценят более всего; в пустыне щепотки соли служат деньгами.

В обширной равнине белого песка, в которой возвышается тот город, растут, и то лишь в дождливую пору, чертополох и сухие злаки, которыми кормятся верблюды; начиная с воды (потому что колодцы иногда иссякают) и до кухонных дров, все должно привозиться в Тимбукту, который сам не имеет никаких товаров, кроме привозных. Если бы туареги соединились и остановили суда, идущие по Нигеру из Дженне с просом, рисом, ячменем, маисом, табаком, маслом, медом, хлопчатой бумагой, суданскими материями, индийским перцем, сухой рыбой, пататами, луком и фисташками, и преградили путь караванам, которые идут из Марокко, Туниса и Триполи и везут финики, сухие фиги, мыло, восковые свечи, лимоны, консервы и все европейские предметы, — в Тимбукту тотчас водворилась бы страшная нищета. Но тогда кочевники сами лишили бы себя продовольственного центра и закрыли бы себе главный рынок, где продаются их невольники. Все жители Тимбукту — мавры и киссуры — торгуют; никто не живет своим доходом, кроме султана и его сановников, потому что там деньги могут дать выгоды только через товары, и четверо или пятеро евреев, держащих банк, имеют дело только со своими единоверцами в Марокко: ни один мусульманин в Тимбукту не согласится внести им малейшую сумму.

Тимбукту походил бы на все города Центральной Африки, если бы его положение среди пустыни не делало доступ к нему трудным, и если бы фанатизм его жителей не воспрещал каждому европейцу вступать туда под страхом смерти.

Обойдя город со всех сторон, что заняло только несколько часов, путешественники вернулись в мечеть, и сделав обычное приношение иману, которому поручен надзор, поднялись на вершину минарета и увидели вдали Нигер, обозначенный длинной линией беловатого пара, поднимавшегося на горизонте.

Пока они с удивлением смотрели на тот город, который торговые необходимости забросили среди песков, как остров в океане, эль-Темин вытащил из длинных рукавов своего бурнуса подзорную трубу, которую спрятал там, и стал рассматривать окрестности. Три мили отделяли его от того места, где стояла на якоре «Ивонна», и не будь тумана он мог бы заметить ее.

Это восхождение позволило эль-Темину с точностью определить, по какой дороге они должны были отправиться в Кабру; несмотря на это, он условился с товарищами сделать завтра экскурсию в ту сторону, чтобы ничто не могло предоставлять случайности в роковой игре.

Вернувшись в лагерь, они нашли там Йомби, возвратившегося с Нигера. Верный слуга доложил эль-Темину, что известие о его прибытии привело в восторг команду «Ивонны» и что на другой день, в назначенный час, шесть человек, которых он требовал, придут в Тимбукту под начальством помощника капитана.

В первый раз после долгих месяцев пообедали жареной бараниной и напились свежей воды, а европейцы, обедавшие в палатке, прибавили к тому по рюмке вина. Йомби принес со шхуны несколько бутылок, которые искусно скрыл среди свертка циновок.

Когда настала ночь, доктору с Кунье поручили надзор за лагерем, а эль-Темин и Барте проскользнули в город вместе с Йомби и вернулись только за час до рассвета. Они легли спать, не объяснив Шарлю Обрею причин своей таинственной экскурсии.

Когда эль-Темин проснулся, четверо самых богатых купцов в Тимбукту, присевшие недалеко от его палатки, подошли к нему с обычными приветствиями и предложили купить весь товар, который он привез из Марокко, и тех верблюдов, которых он пожелает продать в случае, если не захочет сохранить такое количество.

Эль-Темин, тайным намерениям которого благоприятствовали эти предложения, принял их, но не торопясь, и по арабским обычаям, торгуясь почти целый день. Он оставил только лошадей и пять верблюдов, самых сильных, потому что им предстояло вскоре сыграть важную роль.

Все было оценено в семьдесят фунтов золота, которое купцы и заплатили, приняв товар.

Эль-Темин разделил на два свертка драгоценный металл, отдал их Бен-Абде и Бен-Шауие, велел отнести к Туаре и самим остаться на шхуне до получения новых приказаний.

— Все идет гораздо лучше, чем я мог надеяться, — сказал эль-Темин доктору и Барте, когда последний тюк с товаром был взят, и оба мавра исчезли по направлению к Нигеру. — Я решил уже, если бы не нашел сегодня покупателя, бросить верблюдов и товар, которых после нашего отъезда непременно взял бы султан.

С невыразимым волнением путешественники следили за приближением ночи, которая должна была решить их участь. Все было придумано прекрасно, все предусмотрено, все удавалось до сих пор, но малейшее обстоятельство могло довести путешественников до самой страшной катастрофы.

Незадолго до десяти часов эль-Темин позвал Шарля Обрея в свою палатку. Барте уже находился там.

— Любезный доктор, — сказал он, — для моего друга и меня скоро пробьет торжественный час; план, который мы подготовляли более четырех лет, скоро будет приведен в исполнение, а в том положении, в каком мы находимся, середины нет: либо наше предприятие удастся, либо мы поплатимся жизнью за нашу смелость.

Помолчав несколько минут, эль-Темин продолжал с легким трепетом в голосе:

— Настала минута, любезный доктор…

— Открыть мне ваши планы, допустить меня разделить ваши опасности? — с живостью перебил Шарль Обрей.

— Нет!.. Расстаться…

— Расстаться? Никогда!

— Это необходимо.

— Разве вы боитесь, что у меня не хватит мужества для тех опасностей, которым подвергаетесь вы?

— Нет! Если я вынужден требовать этой жертвы от вашей дружбы, то лишь потому, что…

— Говорите!

— Потому что мы не должны все погибнуть, если обстоятельства сложатся против нас.

— И вы хотите отстранить меня от опасности? — сказал доктор с горькой улыбкой. — Будьте откровенны и признайтесь, что вы не доверяете моему мужеству.

— Шарль Обрей, — сказал эль-Темин торжественным голосом. — Клянусь вам, что мы вас ценим по достоинству, и поэтому умоляем вас выслушать нашу просьбу и поберечь вашу жизнь для того, чтобы, если мы не вернемся, исполнить нашу последнюю волю.

Доктор потупил голову и не отвечал.

— Вы видите, — продолжал эль-Темин, — что мы должны расстаться.

— Нет ли у вас какого-нибудь другого преданного друга?

— Все, кого я люблю, здесь.

— А ваш парижский нотариус Лонге?

— Мы не желаем поручать официальному лицу осуществление наших последних мыслей. Нам известны ваша преданность и дружба; вы один лишь можете и должны оказать нам эту услугу! Мы просим вас об этом, потому что это придаст нам душевное спокойствие в той опасной экспедиции, какую мы предпринимаем сегодня.

— Я слушаю вас.

— Вы соглашаетесь? — воскликнули с радостью эль-Темин и Барте.

— Я сделаю все, что вы желаете.

— Благодарим, мы ожидали этого от вас… Итак, сегодня вечером, когда шесть человек с «Ивонны» придут сюда с помощником капитана, он немедленно проводит вас на шхуну. Возьмите вашу лошадь Кадур. Если мы в эту ночь не приедем в Кабру, через несколько часов после вас, это будет значить, что нам не посчастливи-лось, и завтра на рассвете вы узнаете о нашей смерти, узнаете или от кого-нибудь из наших, кто спасется, или по слухам, которые непременно распространятся об этом. Во всяком случае не думайте, что мы с Барте могли бы спастись в случае неудачи; мы будем впереди и нас убьют первыми. Как только вы удостоверитесь в нашей смерти, велите сняться с якоря и возвращайтесь прямо в Танжер; по приезде явитесь к французскому консулу и составьте с показаниями матросов «Ивонны» акт о нашей смерти; потом велите распечатать наше завещание, оставленное в Танжере, и письмо, которое я отдам вам теперь и которое я написал в палатке.

Эль-Темин отдал доктору большой запечатанный конверт и продолжал:

— Я и Барте сделали вас нашим душеприказчиком, в уверенности, что вы сочтете обязанностью исполнить нашу волю буквально.

— Клянусь! — взволнованно произнес доктор.

— Обнимемся, — сказал эль-Темин, — может быть мы более не увидимся.

Все трое крепко обнимались несколько минут, и те, которые, зная их планы, сочли бы это слабостью, очень обманулись бы: истинное мужество не исключает ни волнения, ни сожалений… Эль-Темин и Барте не способны были отказаться от своего опасного предприятия.

— Итак, — сказал доктор, прервав тягостное молчание, — я расстанусь с вами и может быть навсегда, и никогда не узнаю причин вашего самоотвержения.

— Выслушайте меня внимательно, — ответил эльТемин серьезным тоном. — Если бы мы в праве были говорить, вам одному открыли бы мы нашу тайну… Клятва привела нас в Тимбукту, как же вы хотите, чтобы мы изменили клятве, связывающей нас? Барте и я поклялись молчать до тех пор, пока совершится суд Божий, ради которого мы приехали сюда. От этого зависит успех дела. Можем ли мы изменить нашей клятве в последний час?.. Если мы умрем, завещание наше разъяснит вам то, что вы желаете знать; в противном случае вы узнаете от нас самих все подробности той драмы, которая развяжется нынешней ночью…

Шарль Обрей не настаивал. Кунье приподнял занавес палатки.

— Господин, — сказал он, — матросы с «Ивонны» пришли.

— Хорошо, — ответил эль-Темин и так спокойно, как будто дело шло о простой охоте, потом прибавил, — посмотри в хорошем ли состоянии их оружие. Ступайте, приготовьтесь, любезный доктор, велите оседлать Кадура. Не забудьте растения, которые собрали в пустыне. Если нам не суждено увидеться, вы будете вспоминать, что мы вместе собирали их.

Бедный доктор задыхался от волнения. Он предпочел бы следовать за своими друзьями и умереть вместе с ними.

Начальник вышел из палатки и подозвал к себе всех негров. Шесть матросов отдал он под начальство Йомби и сказал ему:

— Ты знаешь, чего мы ждем от тебя?

— Знаю, масса, — ответил негр со свирепой энергией.

— Хорошо! Возьми двух верблюдов и оставь их под надзором одного из твоих людей в таком месте, куда вы можете донести нашу ношу; потом вели матросам сесть на верблюдов и спешите все к Кабре. Кунье даст тебе лошадь.

— Ваши приказания будут исполнены. Отправляться сейчас?

— Действуй как хочешь. Ты знаешь лучше нас, что тебе нужно делать.

Йомби бросился к ногам своего господина и эль-Темина, прижал их к груди своей, потом приподнялся и вскочил в седло, взял поводья из рук Кунье и двух верблюдов и приказал матросам следовать за ним. Маленький отряд отправился в город.

Негры в караване остались под начальством Кунье; они должны были провожать эль-Темина и Барте. Три лошади и столько же верблюдов должны были содействовать побегу этого второго отряда.

Когда настала минута разлуки, три друга не произнесли ни слова. Их прощание и их надежды смешались в крепком объятии…

Последние слова эль-Темина были приказанием помощнику капитана напомнить ему, что пары должны быть разведены и «Ивонна» готова сняться с якоря каждую минуту.

Потом с простотою древнего героя, он подал сигнал к отъезду, став с Барте во главе колонны. Через пять минут все исчезли в ночной темноте.

Доктор оставался несколько минут в глубоком изумлении, спрашивая себя, не жертва ли он страшного кошмара. Помощник капитана «Ивонны» заставил его опомниться.

— Я к вашим услугам, — сказал ему офицер-негр на чистейшем французском языке.

Шарль Обрей на Кадуре и в сопровождении своего верного Фокса машинально следовал за помощником капитана, когда чей-то голос закричал позади него меланхолическим тоном:

— Разве благородный наследник Барбозов должен оставаться здесь караулить палатки?

И Хоаквин, вскочив на лошадь, на которой он ехал во время путешествия, поехал рядом с доктором.

По просьбе доктора, помощник капитана, ехавший на маленькой суданской лошадке, проехал мимо предместьев Тимбукту. Там даже остановились на час, но никакой шум не нарушал ночной тишины.

— Поедем, — сказал Шарль Обрей со вздохом, — я поклялся и не должен нарушать мою клятву!..

Все трое поскакали по направлению к Нигеру.

 

ГЛАВА VI. Божий Суд

Когда три всадника подъехали к шхуне, их уже ждали там. По доскам, переброшенным с судна на берег, два негра отвели на шхуну лошадей, кроме лошади помощника капитана, которая была привязана к молодой пальме на берегу.

Сойдя с лошади, доктор очутился в присутствии капитана, который вез его из Марселя в Танжер; капитан поклонился, не говоря ни слова, и продолжал ходить по палубе.

Молодой человек вошел в кают-компанию, служившую ему гостиной три года тому назад. Там не было никакой перемены. При слабом свете ночника он заметил на диване разные вещи, принадлежащие ему, ящик с его инструментами, дорожную аптечку и разные другие мелочи, которыми он дорожил и которые эль-Темин прислал на шхуну с маврами.

Собака узнала свое бывшее жилище, потому что легла на диван со вздохом облегчения; быть может ей также было приятно променять жгучий песок на мягкий диван.

Все окна в рубке были закрыты герметически, как будто не желали пропустить наружу ни малейшего света. Жар был удушливый.

Изнемогая от волнения, доктор вышел на палубу и начал осматривать судно с лихорадочным нетерпением… Глухой и правильный шум заставил его предположить, что пары разведены; он не сомневался в этом более, когда в узкое отверстие увидел четырех кочегаров, подбрасывавших топливо в печку.

Капитан и его помощник спокойно прохаживались взад и вперед, и можно было подумать, что они не подозревают драмы, происходившей вдали, если бы их молчание не обличало серьезной озабоченности.

Возле трубы два человека спали, завернувшись в белые бурнусы; это были мавры, Бен-Абда и Бен-Шауиа, которые, верно исполнив данное им поручение, спокойно ждали на шхуне приказаний эль-Темина.

Три часа прошло в этом смертельном ожидании, и скоро беловатая полоса на востоке возвестила о близости рассвета.

— Они были бы здесь, если бы им посчастливилось! — вскричал доктор, с отчаянием ломая руки.

Вдруг раздался мужественный голос капитана, который уже некоторое время рассматривал горизонт в подзорную трубу.

— Все на палубу!

Приказ был тотчас повторен свистком боцмана, и звук еще не замолк, как десять негров, оставшихся на шхуне, уже стояли у большой мачты.

— К оружию! — продолжал капитан.

Шесть человек немедленно бросились к пушкам, а четверо к гаубицам.

— Вот они, — сказал тогда капитан Шарлю Обрею, протянув руку по направлению к Тимбукту.

Доктор вскрикнул от радости и бросился на ванты, чтобы лучше видеть равнину… Он действительно заметил вихрь пыли, как бы гонимый ураганом по направлению к реке.

Еще ничего нельзя было различить, но легко была видеть, что песчаная занавесь приподнята не ветром.

Вдруг всадник, скакавший впереди, пробил облако пыли.

— Эль-Темин! — сказал доктор вне себя от восторга.

Но вдруг сердце его сжалось — мертвый или раненый человек лежал поперек седла эль-Темина.

— Неужели это Барте?..

Дневной свет (в тех странах нет сумерек) быстро осветил равнину, и вся сцена находилась теперь перед глазами зрителей «Ивонны».

Всадники скакали во весь опор, преследуемые киссурскими воинами, находившимися на службе султана Тимбукту.

Позади эль-Темина скакал Йомби на своей рьяной лошадке; он также вез раненого на своем седле.

Верблюды, несмотря на кучу людей, которых вез каждый, не отставали от лошадей и давно обогнали бы их, если бы их вожаки не сообразовались с ездой эль-Темина.

— Барте умер! Умер! — шептал доктор, растерявшимися глазами смотря на эту страшную погоню.

Эль-Темин находился уже в двухстах метрах от берега, и Шарль Обрей уже видел с отчаянием, что киссуры его окружат, прежде чем он успеет домчаться до шхуны. Вдруг капитан отрывисто скомандовал:

— Стреляй!

В эту же минуту раздался страшный залп, и четыре гранаты, описав короткую параболу, упали в первые ряды преследовавших. Десятка два лошадей и человек сорок людей повалились на песок. Испуганные киссуры вдруг остановили своих лошадей, потом, не потрудившись даже поднять своих раненых, поскакали по направлению к Тимбукту. Четыре новые гранаты, упавшие в их массу, произвели такой беспорядок среди них, что они рассыпались в разные стороны. Дикари-кочевники знакомы с огнестрельным оружием, но эти страшные гранаты, вдруг разлетавшиеся осколками под ногами их лошадей, заставили киссуров подумать, что сам дьявол вступился за белых.

Благодаря такой быстрой помощи эль-Темин мог замедлить бег своей лошади и поберечь драгоценную ноту. Он б самом деле вез Барте на своем седле: молодой человек был ранен ружейной пулей.

Второй раненый или мертвый, которого вез Йомби, был закутан в бурнус, и доктор не мог узнать его издали.

— Вот и мы, доктор, — сказал эль-Темин с радостью, — в нашего бедного друга попала пуля, но это ваше дело облегчить его страдания.

Четыре человека, сделав носилки из своих рук, перенесли раненого на диван в рубку.

— Ах, доктор, доктор! — сказал Барте, целуя своего друга, который поддерживал его: — я могу теперь спокойно умереть… с меня снята клятва…

От волнения и боли он лишился чувств.

Шарль Обрей не испугался; с одного взгляда он понял, что состояние больного не внушает опасений, и, приведя его в чувство, стал вынимать пулю, засевшую неглубоко. После перевязки больной, изнемогая от усталости и потери крови, заснул. Доктор оставил его на минуту и вернулся на палубу, чтобы узнать, что там происходило.

«Ивонна» шла по Нигеру на всех парах, на шхуне все заняли свое обычное место, и если бы лошади и верблюды, спасшие эль-Темина и его отряд, не были привязаны на носу шхуны, где спокойно жевали маисовые колосья, утренняя сцена не оставила бы никаких следов на ней. Даже гаубицы, вмешавшиеся в дело так блистательно, отдыхали на своих лафетах. Вахтенный беззаботно ходил по палубе, а команда чинила паруса или делала паклю из старых веревок.

Эль-Темина не было на палубе.

Доктор вернулся к своему больному, тот все спал.

Шхуна дошла до обработанных берегов Нигера, и восхитительные равнины, убегавшие с каждой стороны судна, были бы для Шарля Обрея привлекательнейшим зрелищем, если бы он мог любоваться их великолепием. Печь была раскалена добела, машина делала восемьдесят оборотов в минуту… Видно было, что командир шхуны не имел другой цели в эту минуту, как в кратчайший срок оставить самое большое расстояние между «Ивонной» и берегами Кабры.

До самого вечера доктор то выходил от своего больного на палубу, то с палубы к своему больному.

Эль-Темин все оставался невидим. Не выдержав более, Шарль Обрей отважился спросить у помощника капитана об эль-Темине.

— Он спит в своей каюте, — ответил тот.

Доктор понял, что после усталости и волнения ночи реакция вынудила всех действующих лиц этой драмы к отдыху.

Он должен был ждать, несмотря на жгучее любопытство, терзавшее его… Ему ни на минуту не пришло в голову расспросить Барте: при его слабости всякого сильного волнения следовало избегать.

Настала ночь. Посидев возле своего друга довольно долго, Шарль Обрей решился также отдохнуть; но несмотря на все его усилия, сон не смыкал его век… Он оставался в дремоте, которая утомительнее, чем бдение.

Вдруг глаза его остановились на том месте, где лежал Барте несколько минут назад. Увидав постель пустой, доктор хотел закричать и не мог; встать также было для него невозможно. Странный, необъяснимый ужас парализовал все его движения… Под ним говорили на каком-то странном языке, который он уже слышал где-то… И прежде чем он успел привести в порядок свои чувства, он внятно услыхал громкий голос, казавшийся голосом эль-Темина, произносивший следующие слова:

— Какого наказания достоин виновный?..

— Смерти! — ответили сразу пять или шесть других голосов смешавшихся в одном звуке.

— Да будет так!

— О! Это мой сон в Средиземном море! — вскрикнул доктор, к которому возвратилось присутствие духа. — Но это невозможно, — продолжал он, ощупывая себя и почти успокоенный снова воцарившимся молчанием: — я жертва ужасного кошмара…

В ту же минуту он услыхал, как эль-Темин — на этот раз нельзя было ошибиться в его голосе — сурово произнес:

— Пусть совершится Божий суд.

Шарль Обрей бросился к окну. Он подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как в реку бросили человека, к ногам которого было привязано пушечное ядро… Обрей громко вскрикнул и лишился чувств.

Когда он пришел в себя, он лежал на диване, недалеко от Барте, который, как будто не сходил с места, а возле себя заметил улыбающиеся лица эль-Темина,

Кунье, Йомби и Барбозы, который украдкой утирал слезу, единственный знак чувствительности, выказанный им во время всего путешествия.

— О, друзья мои, — вскричал доктор, — какой страшный сон! Он во второй раз нарушает мой покой… В Средиземном море какие-то незнакомцы бросали меня в волны, а здесь…

— Мы, — перебил эль-Темин серьезным голосом, — совершили правосудие над изменником.

Шарль Обрей, дрожа, смотрел на эль-Темина. Тот продолжал:

— Любезный доктор, успокойтесь!.. Настала минута вам рассказать все. Мы исполнили дело, для которого поставили на ставку нашу жизнь. Вы знаете, что наш друг Барте, побуждаемый той любовью к путешествиям, которой он заразился в Центральной Африке и которая овладевает всеми, кто раз побывал в больших экваториальных пустынях, уже был в Песчаном Городе, но не один: его сопровождал друг сердца, может быть более, чем брат.

— Бедный Гиллуа! — перебил Барте, — помните вы его мужество, его веселость, эль-Темин? И какие счастливые минуты проводили мы вместе в Конго…

— Наш друг, — продолжал эль-Темин, — говорит о том времени, когда Кунье и Йомби, вместе со мной, сопровождали его и Гиллуа по пустыням Центральной Африки, после их побега от короля Гобби, который держал их в неволе… Перед отъездом в этот таинственный город, Барте и Гиллуа познакомились в Париже с молодым генуэзцем Даниело. Обладая редким умом и необыкновенной хитростью, соотечественник Макиавелли успел до такой степени овладеть доверием обоих друзей, что они скоро не имели от него тайн. Бесполезно говорить, что он знал их планы, когда оба друга, прельщенные необыкновенной привлекательностью, решились отправиться в Тимбукту. Они отправились все трое с верным Йомби по Нигеру, по которому мы теперь возвращаемся. Они вынуждены были довольствоваться туземными судами, чтобы сделать громадный переезд, разделяющий устье Нигера, на берегу старого Калабара, от берегов Кабры. Не стану вам рассказывать подробностей их путешествия, лишений, которые они переносили, — теперь не время растравлять рану воспоминаний нашего бедного Барте.

— Говорите, эль-Темин, говорите, — перебил молодой человек: — моя клятва исполнена… и я не чувствую моей раны.

— Несмотря на свое переодеванье, они не могли приехать в Тимбукту без того, чтобы слухи, следовавшие за ними вдоль реки, не открыли жителям Песчаного Города, что иностранцы, неверные, втерлись к ним. Но переодеванье их было так искусно, — они выдавали себя за сенегальских мавров, на языке которых говорили в совершенстве, — что никто не мог их узнать, и султан, встревоженный слухами, волновавшими город, был вынужден для того, чтобы узнать что-нибудь, издать указ, назначавший награду за голову иностранцев. Это не привело ни к чему. Тогда, с тем лукавством и адской ловкостью, которые свойственны востоку, султан вторым указом объявил, что если один из иностранцев захочет донести на своих товарищей и принять магометанскую веру, он осыплет его почестями и богатством; в удостоверение своего обещания, он лично провозгласил свой указ на площади, и поклялся, положив руку на Коран.

На другой день, когда три путешественника и Йомби выходили из мечети Солимана, куда пришли молиться, чтобы лучше скрыть себя, их вдруг окружили киссурские солдаты, и в схватке Гиллуа был убит… При первой тревоге Йомби бросился к своему господину, выхватил его из среды нападающих, и, вскочив на лощадь начальника отряда, с которой тот сошел, ускакал во весь опор со своей драгоценной ношей по направлению к Нигеру. Они два дня скрывались между деревьями на берегу. Уступая просьбам своего господина, Йомби, не желавший оставлять его ни на минуту, согласился, снова отправиться в Тимбукту, и узнать, куда девались останки двух друзей Барте и не подвергнули ли их какому-нибудь гнусному издевательству.

Каково же было горе и бешенство нашего бедного друга, когда верный негр пришел ему сказать, что тело Гиллуа было брошено в высохший колодец на дворе мечети, а Даниело, продавший их, сделался мусульманином и получил обещанные награды. Султан сделал его генералом, — прибавил Йомби, кончив свой доклад.

Тогда-то Барте, став на колени на песке, дал клятву вернуться за останками своего друга и наказать злодея, изменившего им.

Вчера вечером, когда мы расстались, мы молча направились к мечети Солимана и начали снимать камни, закрывавшие отверстие колодца; наши негры, с помощью веревочной лестницы, составили цепь, и каждый камень переходил из рук в руки из глубины колодца до вершины, где мы принимали его. Кунье спустился вниз и удостоверился, что кости несчастного еще находились там.

Мы благоговейно собрали их в ящик из кедрового дерева, привезенный для этого, и уже радовались успеху, увенчавшему наши усилия, как вдруг голос заставил нас вздрогнуть: это имам, страж мечети, с верху башни минарета кричал об осквернении и звал султанского телохранителя, который день и ночь стоит с оружием. Мы поняли, что погибнем, если не успеем выбежать из города к нашим лошадям прежде, чем киссурские уланы, предупрежденные имамом, выедут из лабиринта улиц Тимбукту.

Нас спасло то, что они стали прежде вооружаться, а мы, сев на наших верблюдов и лошадей, пустились по направлению к «Ивонне», и значительно опередили их.

Дорогой мы встретили Йомби и его отряд, негру удалось захватить изменника Даниело в самом его дворце. Йомби присоединился к нашей безумной скачке, и все мы, преследуемые киссурами, держались на одном и том же расстоянии. Гранаты «Ивонны» сделали остальное.

— Пять минут тому назад, — прибавил эль-Темин серьезным и взволнованным голосом, — у нас был Божий суд, и Даниело с пушечным ядром у ног спит вечным сном в Нигерской тине.

Мертвая тишина последовала за этими словами эль-Темина.

Доктор судорожно пожимал руки своих друзей.

— Я понимаю, — сказал он с усилием, — вы сделались судьями в стране, где нет ни закона, ни суда… Не смею вас порицать, но у меня никогда не хватило бы мужества пойти до конца. Я может быть просил бы вас простить… есть характеры, неспособные к мщению.

— Вы видите, — ответил эль-Темин, — что мы хорошо сделали, сохранив нашу тайну.

Два месяца спустя, в хрустальной зале Квадратного

Дома сидели ее обычные обитатели; уже пять дней как «Ивонна» вошла в Танжерскую гавань.

Останки Гиллуа были похоронены в ботаническом саду, разведенном доктором. Мраморная колонна, самая простая, чтобы впоследствии не привлекать жадности жителей Марокко, была поставлена на этом месте; на ней были вырезаны имена Гиллуа, эль-Темина, Барте и Шарля Обрея; потом имена всех тех, кто участвовал в экспедиции.

Вечером в обычный час, три друга собрались в хрустальной зале. Кунье и Йомби стояли на своих местах, а Хоаквин, произведенный в управляющие, наблюдал за прислугой.

— Ну, что, доктор, — начал эль-Темин, — тоскуете вы по Парижу?

— Я желаю жить и умереть с вами, — ответил молодой человек с волнением, которое заразило его друзей.

Все трое очутились в объятиях друг друга.

Вдруг эль-Темин вырвался, взял бокал и закричал:

— Пью за погребение эль-Темина, имя моего мщения, и за воскресение Ива Лаеннека!