Глава 1

Это история об одном годе из моей жизни. О том времени, когда каждый из нас бывает очень беден и очень счастлив.

* * *

В том году мне исполнилось 19 лет. Кажется, именно в этом возрасте у людей заканчивается юность и начинается молодость. Хотя чем отличается одно от другого, я никогда не понимал.

Как-то я спросил об этом своего знакомого. Себя он в шутку называл — «ходячая энциклопедия в глянцевой обложке». Оторвавшись от учебника, он изрек:

— Юность — это когда любви в твоей жизни нет, но ты в нее веришь. А молодость — это когда любовь появляется, но не та, в которую ты верил. Понял?

Я немного подумал.

— А когда появляется именно та любовь, в которую ты верил, — это зрелость? — спросил я.

— В зрелости и старости ничего не появляется. Лишь исчезает. Вера в любовь в том числе.

И он снова уткнулся в учебник.

* * *

Еще в том году Санкт-Петербургу исполнилось 300 лет. Это не так уж важно, просто сама северная столица имеет непосредственное отношение к тому, о чем я хочу рассказать.

Весной того года я познакомился с девушкой, жительницей Питера. Мы общались с ней на протяжении десяти месяцев: с марта по январь. Ездили друг к другу: три раза она была у меня, в Москве, два раза я был у нее, в Питере.

В феврале она попала под машину и погибла.

* * *

Обычно в романах читатели любят интригу. И писатели этим пользуются. Если кто-то из героев должен по сюжету умереть, то автор никогда не напишет об этом сразу. Он сообщит об этом лишь в конце повествования, когда читатель уже полон тягостных и томительных предчувствий. Узнав о смерти героя или героини, тот немедленно испытывает катарсис.

В жизни же все не так. Смерть не выводит на линии судьбы узоры-подсказки, по которым можно догадаться: «Ага, все к тому и шло». Она просто наступает и все. В книге смерть является закономерным итогом повествования, а в жизни — дает обухом по голове и ножом по сердцу. Никакого облегчения окружающим она и связанные с ней страдания не приносят. И ничему не учит. Очистительный катарсис возможен только в искусстве.

Поэтому я сразу написал, чем все закончилось. Как в жизни: интриги не будет.

* * *

После смерти питерской подруги я две недели не ходил в институт, выбросил все диски с компьютерными играми и сжег на балконе сто пятьдесят этикеток из-под пива, которые до того собирал.

Ее звали Аней.

 

Глава 2

* * *

Вся наша жизнь — это цепь случайностей, причем у каждого своя. Звенья собственных случайностей вплетены в звенья случайностей других людей. Так получается всеобщая цепная реакция. То, что случается с тобой, подчас влияет на жизнь совершенно незнакомого тебе человека.

И невозможно предугадать, в какой момент времени это произойдет.

* * *

Всё началось, когда я перешел на второй курс. Той осенью родители купили мне компьютер. На нем я играл, а также печатал разные тексты. Зимой приобрел себе простенький модем и стал полноценным пользователем Интернета. Меня не интересовали ни игровые сервера, ни порносайты — с помощью Интернета я скачивал себе чужие рефераты.

Тогда же я начал пользоваться электронной почтой, хотя писать мне было некому. Иногда я получал стандартные поздравительные открытки от почтового провайдера. Изредка доходил разный «спам» — реклама средств от импотенции, туристические предложения, услуги автошкол. Еще, находясь в поисках работы, я отправлял свое резюме отдельным организациям, правда, безуспешно. Вот собственно и все.

Поэтому неудивительно, что вскоре я свой ящик забросил и проверил его содержимое лишь в начале весны.

Открыв свою почту, я обнаружил несколько писем. Открытка с поздравлением на день рождения от провайдера, немного «спама», давным-давно заказанная детализация счета сотового телефона. Все как обычно. Но затем я наткнулся на письмо, которое привело меня в недоумение.

Обратный адрес был неизвестен. Датировано письмо было серединой февраля, тема сообщения гласила: «Мои фотки». В самом письме не оказалось ничего, кроме короткой и непонятной фразы «Это в последний раз, больше ни о чем не проси» и двух приложенных файлов. Ни приветствия, ни подписи не было.

Открыв файлы, на всякий случай проверенные мной на наличие «вирусов», я обнаружил там две фотографии очень хорошего качества. На обеих присутствовала неизвестная девушка лет двадцати на фоне городских пейзажей. Присмотревшись к пейзажу одной из фотографий, я узнал скульптуру Медного всадника. Пейзаж другой фотографии, состоявший из аллеи с деревьями призрачной красоты, мне ни о чем не говорил. Судя по одежде и состоянию окружающей природы, фотографии были сделаны в середине осени.

Теперь о девушке.

Симпатичная. Волосы каштановые, глаза не то серые, не то зеленые. На той фотографии, где снят Медный всадник, она чуть щурится, наверное, от солнца. Еще, видимо, тогда дул сильный ветер, так как волосы сильно развеваются. Несмотря на это обстоятельство, девушку это ничуть не смущает. Свободная, непринужденная поза, легкая улыбка. Одета она в бордовый плащ и черные брючки. Вторая фотография была снята, скорей всего, после дождя. Деревья с темной тяжелой листвой стоят вдоль покрытой гравием дорожки, сквозь них пробивается хмурое небо. В руках девушка держит сложенный зонтик. Бежевая ветровка, синие джинсы, вокруг шеи повязан клетчатый платок. Такая же легкая улыбка, но почему-то с оттенком грусти — так мне показалось.

Минуты три, щелкая «мышкой», я смотрел то на одну, то на другую фотографию. Снимки вызывали странное ощущение — будто ты без спросу залез в чужую жизнь. Мне стало не по себе. В какой-то момент мне даже показалось, что девушка осуждающе покачала головой. Я еще раз перечитал единственную фразу письма, намереваясь найти в ней скрытый смысл. Может, кто-то из моих знакомых пошутил? Вряд ли.

Анализируя происхождение письма, я пришел к единственно логичной версии. Письмо явно предназначалось не мне. Девушка с фотографии, видимо, неправильно набрала адрес, либо случился сбой в отправке. Так или иначе, но письмо попало ко мне, а не дошло до адресата. Эту ситуацию можно было счесть рядовой случайностью. По крайней мере, беспокоиться из-за того, что кому-то не дошло письмо, я должен был в последнюю очередь.

Придя к такому выводу, я закрыл файлы и решил заняться более насущными делами.

Как мне казалось, о письме и фотографиях я забыл.

* * *

Но через пару дней я снова залез в почтовый ящик и открыл фотографии. Мне все больше не давала покоя эта девушка. Сам адресат, к которому была обращена ее фраза «Это в последний раз, больше ни о чем не проси», меня совсем не интересовал. Просто непонятным образом взволновал сам образ этой девушки. Он почему-то не хотел выветриваться из памяти. Будто кто-то пришел в гости и не ушел в положенный час, а остался на неопределенное время.

Вскоре я сохранил фотографии у себя на компьютере в отдельной папке. Время от времени открывал и глядел на них. Позже, купив фотобумагу, я распечатал на принтере оба снимка и положил к себе на стол под стекло. Теперь я глядел на девушку не время от времени, а почти постоянно — когда писал реферат, играл в компьютерные игры или слушал музыку. Через неделю после получения письма я был уверен, что знаю ее тысячу лет.

Не понимаю, почему она привлекла меня. Каждый день кто-то кому-то отправляет свои фотографии, сотни девушек и покрасивей позируют на фоне Медного всадника. Но что-то в ее глазах, фигуре, легкой улыбке говорило о какой-то удивительной тайне. Казалось, она сейчас сойдет с фотографии и расскажет о чем-то очень-очень важном. И мне хотелось узнать, о чем.

Недели через две я не выдержал и решил написать ей письмо.

* * *

Письмо я придумывал мучительно — писал несколько фраз, затем все удалял и начинал снова. Большую часть времени я просто сидел и смотрел на пустой документ — нужные слова никак не хотели приходить в голову. То и дело я бросал взгляды на фотографии под стеклом, будто необходимые слова могли проступить сквозь снимки, как водяные знаки.

Одна из трудностей состояла в том, как мне следовало обращаться к незнакомке. Имени я не знал, приветствие «Уважаемая» казалось чересчур официальным, а просто «Привет!» — фамильярным. Также слишком официальным было бы обращение на «вы», но и «тыкать» незнакомому человеку я не желал.

Самое же главное, я не мог внятно сформулировать, а что собственно я хочу у нее узнать. Имя, фамилию? Род занятий? Семейное положение? Нужен был какой-нибудь вопрос, но как раз конкретизировать свои желания я не хотел. Мне она была просто интересна. Вся, в целом.

В конце концов, я написал следующим образом:

«Здравствуйте!

К сожалению, не знаю, как Вас зовут.

16 февраля Вы отправили по электронной почте письмо (прилагается), которое необъяснимым образом пришло на мой адрес. Видимо, произошел сбой в отправке.

Проверяя содержимое письма, я не мог не открыть фотографии, которые прилагались к нему. Простите мое любопытство.

Я смотрел на Ваши фотографии каждый день, и с каждым днем мне все больше казалось, что Вы — необычная девушка. В Вас есть что-то особенное. Что именно — словами выразить трудно. Поймите меня правильно. Со мной такого не было ни разу.

Я понимаю, что это выглядит странно и глупо. Поэтому я не написал сразу, а решился написать только сейчас. Но и не написать не мог.

Мне хочется узнать о Вас чуть больше.

А правда, что Санкт-Петербург хорош осенью?».

В конце я подписался своим именем. Этот вариант письма мне не нравился, но другие были еще хуже. Поэтому, вздохнув («что я теряю?»), я отправил письмо по адресу девушки и стал ждать ответа. А точнее на этот ответ надеяться. В том, что он придет, я уверен не был.

* * *

Ответ пришел через два дня.

В теме сообщения так и стояло «Ответ», и я, прежде чем открыть его, с минуту бессмысленно водил «мышкой» по экрану. Я до того свыкся с мыслью, что девушка живет лишь на фотографии и в моем воображении, что, получив настоящий ответ, растерялся — я убеждался в реальности ее существования. А, может, мне просто не хотелось разочаровываться.

Наконец, открыв письмо, я прочитал:

«Здравствуйте!

Прочитала Ваше письмо. Честно признаюсь, сначала решила, что Вы сумасшедший. Но для сумасшедшего Вы поразительно грамотны — ни одной орфографической ошибки. Впрочем, в сумасшедших я разбираюсь мало.

Да, это письмо отправляла я. Спасибо за Вашу внимательность, хотя это уже не важно.

Ваше любопытство я прощаю. Насчет фотографий — тронута. Хотя мне казалось, что я не фотогенична.

Меня зовут Аня.

Учусь, работаю, живу.

Санкт-Петербург хорош всегда.

Вам нужны подробности?

P.S. Не сочтите меня легкомысленной».

Я перечитывал письмо снова и снова. Написано легко, изящно, не без доли юмора. Она не выказывала явного желания переписку продолжить, но и того, что ей мое внимание неприятно, из письма не следовало. Информация о себе была подчеркнуто краткой, но вопросом в конце письма она оставляла мне шанс.

Самое главное, ни одно из ее слов не разрушало тот образ, который уже сложился в моей голове. Более того — именно такое письмо я и надеялся получить.

Я сразу же написал ответное письмо. При этом уже не мучился поиском нужных слов — они сами просились на бумагу. Я писал про себя, про ее фотографии, про погоду в Москве. И почему-то был уверен — она снова ответит.

Так и получилось. На следующий день от нее пришел ответ.

В ту неделю мы отправили друг другу по три письма и перешли на «ты».

Так я с Аней и познакомился.

* * *

Уже позже я спросил ее, почему она все-таки решила ответить. Мы сидели в небольшом кафе. Был вечер, но кроме нас в кафе находилось всего два посетителя. По радио негромко пела Земфира, у стойки официант и бармен о чем-то между собой переговаривались. Аня водила чайной ложечкой по блюдцу.

— Представляешь, сначала подумала, шутка какая-то. Знакомые девчонки разыгрывают. Или просто кому-то стало скучно, и он решил с незнакомой девушкой потрепаться. В сети полно странных типов, сам знаешь. В общем, отвечать не было никакой охоты. Но приложенное письмо было действительно моим, да и твои слова были такими… трогательными, что ли. И искренними — так мне показалось. И потом я сто лет ни с кем не переписывалась, а тогда вообще хотелось выть от одиночества.

— Так плохо?

Она не ответила. Земфиру сменили U2 — с песней «With or Without You».

— То письмо, которое к тебе попало, предназначалось моему бывшему парню. Расставались мы очень плохо. Никогда не думала, что кого-то могу так ненавидеть. А ведь мы с ним почти два года встречались.

В кафе зашла шумная компания, и обстановка сразу оживилась. Послышался разговор, смех, официант отошел от барной стойки.

— А фотографии? — спросил я.

— Он попросил. Честно говоря, не знаю, зачем.

Мы опять замолчали на некоторое время. Официант стоял у столика компании, принимая заказ. А потом Аня сказала:

— Помнишь наш разговор о предопределенности? Знаешь, я не хочу считать наше знакомство случайным. Случайность — это то, что происходит с одним человеком. А когда двое сталкиваются с одной и той же случайностью, это уже не случайность.

Невероятно, но в тот момент я подумал о том же самом.

* * *

Те первые два месяца были сплошь наполнены нашими письмами. Я посылал Ане письма, не зная, что уже влюблен. Я не знал, что влюбился в нее сразу же, как только увидел ее фотографии. Да и откуда мне было это знать? Ведь в сущности до этого я никогда и не любил.

 

Глава 3

* * *

Первая девушка появилась у меня в шестнадцать лет. Она училась классом младше, и как-то на одной из школьных дискотек я пригласил ее на танец. Не то чтобы я целенаправленно хотел пригласить именно ее. Просто включили медленную музыку, и я захотел пригласить какую-нибудь девушку. Она оказалась свободной, и мы сплелись в танце.

Во время танца мы разговорились. Точнее разговорилась она — моя первая девушка любила потрепаться. Кажется, я лишь улыбался и поддакивал. Тем не менее, почему-то ей понравился. Она сказала, что я похож на молодого Аль Пачино. Потом я пригласил ее еще на пару танцев. А после дискотеки проводил домой. Так мы и стали с ней встречаться.

Она не была красавицей, но, как говорится, не без обаяния. Ее отец был военным, и она часто вспоминала те места, в которых ей довелось пожить. География действительно была потрясающей: Оренбург, Казань, Дрезден, Берлин, Варшава. Я внимал ее рассказам, и в свою очередь немногословно поведывал о своем прошлом. Обычно мы встречались после уроков, я провожал ее до дома, а потом мы гуляли в парке или шли в кино. Иногда она брала с собой подружку. Не знаю, откуда у всех девчонок эта привычка брать на свидания своих подруг. Может быть, для уверенности. Но лично мне приглашать приятелей на свои встречи с девушкой никогда в голову не приходило.

Она во всем любила порядок. Возвращались домой мы в строго назначенное ее родителями время, из алкоголя она предпочитала вино в умеренных количествах, праздники всегда отмечала в кругу семьи. Но у нее хватало ума, чтобы не быть занудой. Она была интересной рассказчицей, и с каждой встречей я проникался к ней симпатией. Я не курил, и как-то она сказала, что курильщиков терпеть не может. В этом плане я в своем окружении считался приятным исключением.

Поцеловались мы лишь через месяц. До этого я не настаивал, а она, видимо, считала, что еще рано. До меня она, как и я, ни с кем еще не встречалась. Однажды вечером, проводив ее до дома, я дольше обычного задержался на лестничной площадке перед квартирой. Мы болтали о всякой ерунде, она как-то загадочно поглядывала на меня. Я вдруг почувствовал, что она чего-то ждет. Когда в разговоре возникла пауза, я обнял ее и ткнулся губами в раскрытые губы. Это был мой первый настоящий поцелуй. Тем вечером мы целовались допоздна.

Теперь, гуляя по парку или сидя в кино, мы держались за руки. Моей подруге это доставляло огромное удовольствие, и она хватала мою руку при каждом удобном случае. Держаться за руки было действительно приятно. Будто целуешься ладонями.

Секс, случившийся позже, сблизил нас еще больше. Отдавая друг другу свое тело, мы скрепляли наши отношения, словно печатью — древний манускрипт. Я не сразу понял, что манускрипт был написан на двух разных языках.

Как-то мы сидели в кино. Смотрели фильм «Мулен Руж». Вообще, моя первая девушка обожала кино. При этом она стремилась не просто прийти посмотреть на спецэффекты, но и еще подумать над сюжетом или оценить работу актеров. Никто ведь никогда не обращает внимания на титры. Если спросить, кто поставил легендарный «Титаник», многие придут в замешательство. Моя подруга же разбиралась не только в режиссерах, но и в композиторах и даже операторах. На ее вкус можно было положиться. Именно она приучила меня смотреть качественное кино — до этого я ходил лишь на американские блокбастеры.

Так вот в кинотеатре она сказала:

— Я только что подумала… А ведь ты никогда не говорил мне, что любишь меня.

Сеанс еще не закончился, на экране пели Николь Кидман и Эван МакГрегор. Я удивленно на нее посмотрел: не столько из-за самой фразы, сколько из-за ситуации — она терпеть не могла отвлекаться от просмотра.

Я растерялся. Действительно, шел уже седьмой месяц наших отношений, а вслух я ей не признавался. Покупал романтические открытки, дарил цветы, но заветную фразу так и не произнес.

Мне с ней было хорошо. Можно ли это назвать любовью? Не знаю.

— Я люблю тебя, — сказал я.

Она долго-долго на меня смотрела, затем повернулась к экрану. И сказала, словно подумала вслух:

— Как бы я хотела, чтобы ты это говорил без подсказки.

До конца фильма мы молчали.

Тогда я и понял, что она любит меня больше, чем я ее. И этот дисбаланс в чувствах друг к другу был неизменен.

И еще я понял — для нее я все равно останусь загадкой, шкатулкой с двойным дном. Человеком, погруженным только в самого себя.

Может быть, то открытие и стало началом нашего постепенного отдаления друг от друга. Я вдруг осознал, что эта девушка может стать моей женой, что вполне вписывалось в ее рациональную систему взглядов.

Возможно, это и стало причиной нашего расставания. Одному мне было гораздо легче существовать, чем с кем-нибудь вдвоем.

* * *

Тем не менее, на первом курсе института я познакомился со своей второй девушкой. Мы учились на одном потоке и на лекциях часто пересекались. Так получалось, что мы все время оказывались рядом. Мы переглядывались и улыбались, не говоря друг другу ни слова. Симпатия у нас возникла внезапная и взаимная. Через месяц переглядываний я попросил у нее конспект лекции, которую не успел записать. Она, улыбаясь, протянула мне свою тетрадь.

В отличие от моей первой девушки она была такой же молчаливой, как и я сам. Иногда мы могли сидеть и за полчаса произнести от силы пару-тройку фраз. Тем не менее, вместе нам было хорошо. Нас связывала какая-то трансцендентальная сила. Как две половинки яблока, мы соединялись в единое гладкое целое. Без трещин и острых углов.

Она жила в общежитии, и с местом встреч проблем не возникало. После занятий я приходил к ней в комнату, и мы ели купленные в магазине пельмени, слушали музыку и занимались любовью. Выходили редко, тем более что вскоре наступила зима. К кино она относилась прохладно, книги ее не интересовали, и мы ограничивались едой, музыкой и сексом.

Лишних слов мы не произносили, в любви друг к другу не признавались. Это обязывало, а нам меньше всего хотелось иметь дело с обязанностями. Наш союз не признавал сентиментальной романтики. Тем более, я не был уверен, что испытываю к ней именно любовь. Однако мы и без нее чувствовали себя счастливыми.

У моей второй девушки было несколько отличительных черт. Во-первых, она обожала группу Prodigy, которую в то время уже мало кто слушал. Приходя к себе в комнату, она первым делом включала альбом «Fat of the Land». Во-вторых, она увлекалась хиромантией и перечитала по этой теме кучу книг. Это когда по линиям на руке судьбу предсказывают.

Ну, а в-третьих (и это было самым поразительным ее свойством), во время оргазма цвет ее глаз менялся с серого на зеленый. Обнаружил я это случайно — как-то она забыла выключить в комнате свет. Это был удивительный эффект — будто стон удовольствия, который вылетал из ее уст в момент наивысшего наслаждения, словно малярным валиком окрашивал ее очи в густой зеленый цвет. Но насколько свойство было поразительным, настолько бесполезным. Ну как шестой палец на ноге.

— Видимо, Богу было невероятно скучно, когда он решил наградить меня этим даром, — однажды сказала она.

Мы лежали на измятой постели в кромешной темноте. Магнитофон на пониженной громкости играл бессменных Prodigy. В окне плыли какие-то тени — шел снег.

— Твой дар делает тебя единственной в своем роде.

— Только о нем не станешь кричать на каждом углу.

Она перевернулась на живот и заглянула мне в лицо. Не видать было ни черта. Но ее глаза, наверно, уже приняли привычный серый цвет. Она молчала, я слушал ее дыхание.

— Когда мне плохо, я жалею, что Бог так обошелся со мной. Мне бы больше ума или ноги длинней. Сейчас без длинных ног никуда.

Я спросил:

— А ты веришь в Бога?

— Наверно. Не должно же быть все вокруг просто так. К тому же — так мне спокойней.

Она снова замолчала. Больше трех фраз за раз она не произносила. Что и говорить, сотрясать воздух словами мы не любили.

— Как в хиромантии, — сказала она. — У каждого своя судьба.

— И какая твоя судьба?

Она призадумалась, и мы с минуту глядели в казавшийся черной бездонной дырой потолок. Я решил, что мой вопрос так и повиснет в воздухе. Но она, наконец, ответила:

— Менять во время оргазма цвет глаз.

Расстались мы так же спокойно и гладко, как и познакомились. Не было ни ссор, ни выяснения отношений. Просто мне внезапно стало скучно. Такая иссушающая, тоскливая скука. Скучать один я еще мог, но скучать с ней вдвоем было невыносимо. Об этом я своей девушке и сказал. В тот день мы позанимались любовью в последний раз, я в последний раз взглянул в ее зеленеющие глаза, и больше мы с ней никогда не встречались.

Было это в начале весны. Я тогда как раз стал совершеннолетним. Пора настоящих чувств и полной за них ответственности.

Но после расставания со своей второй девушкой я засомневался, способен ли я вообще на любовь.

 

Глава 4

* * *

В то время я любил искать друзей по литературным пристрастиям. Знакомясь с новым человеком, я будто бы невзначай спрашивал его: «А что ты сейчас читаешь?». Книги были важной частью моей жизни — и я проникался симпатией к тем людям, с которыми у меня был схожий вкус.

В институте благодаря этому я познакомился с двумя интересными студентами.

Вадим учился на старшем курсе. Встретился я с ним на международной конференции, которую проводил наш вуз. На одной из обязательных лекций мы, студенты, скучая и тоскуя, слушали профессора из Швейцарии. Все дело было в отвратительном переводе, который осуществлял аспирант первого года обучения. Он долго думал, запинался и без конца пил минеральную воду, предназначенную для профессора. Во время его потуг ученый, своим круглым лицом и пухлыми ручками больше напоминавший шеф-повара, улыбался и постоянно кивал, как китайский болванчик. Зрелище было ужасным.

Вадим сидел рядом со мной, на соседнем кресле. Видел я его в первый раз. И сразу выделил среди всех присутствующих. В его облике не было ничего необычного, но, тем не менее, он обращал на себя внимание — от этого студента исходили флюиды сильной личности.

В его руках я заметил две книги. Одну из них он положил на стол, в чтение другой углубился. Приглядевшись, я обнаружил, что одно из произведений мне знакомо. «Степной волк» Гессе — именно ее читал незнакомый мне студент. Присмотревшись к другому произведению, я увидел, что это «Золотой храм» Юкио Мисимы. Эту книгу я не читал. Периодически студент отвлекался от чтения, устремлял свой взор на профессора и аспиранта (в его взгляде чувствовалась ирония и снисходительность) — и вновь погружался в чтение.

В перерыве лекции к студенту подошел пожилой преподаватель. Он был мне знаком — это был заместитель декана нашего факультета.

— Вадим, выручишь? — обратился он к моему соседу. — Дали какого-то слабенького аспиранта, двух слов связать не может.

Вадим кивнул:

— Хорошо.

Он оставил на столе книги и направился к кафедре. Вскоре началась вторая часть лекции, и слова профессора переводил уже он.

Это был образцово-показательный перевод. Вадим вежливо выслушивал кусок речи профессора и затем на великолепном русском языке передавал смысл услышанного присутствующим в зале. Если что-либо было непонятно в выражении, он обращался к профессору и после уяснения нюансов продолжал перевод. Ему каким-то образом удалось передать вместе со смыслом и атмосферу речи профессора. Оказалось, что швейцарец не лишен чувства юмора. От былой скуки в зале не осталось и следа. Точный, выверенный и вместе с тем доходчивый перевод Вадима, сдобренный шуточными узорами, воспринимался с интересом. Слушать его было приятно — и на дородном лице швейцарца возникла благожелательная улыбка: не понимая русского языка, тем не менее, по реакции зала он чувствовал, что новый переводчик спас его репутацию.

После окончания лекции профессор ответил на вопросы присутствующих. Вадим и здесь проявил себя уверенно — великолепной была не только его русская, но и английская речь.

Вскоре вопросы закончились, профессор попрощался и ушел в сопровождении руководителей нашего факультета. Студенты потянулись на выход, и аудитория постепенно опустела. Проходя по ряду, я вдруг заметил, что книги моего соседа так и остались лежать на столе. Их владельца поблизости не наблюдалось.

— Быстрее, я запираю зал, — крикнул мне стоящий у дверей преподаватель.

Немного помедлив, я вернулся к столу, взял книги и двинулся в сторону выхода. Выйдя в коридор, я посмотрел по сторонам. Но и там забывчивого студента не было. Я подождал минуты три, а затем ушел.

Я увидел его на следующий день у кабинета деканата. Он стоял в стороне от других и молча наблюдал за рекой студентов, спускающихся по лестнице. Держа в руках книги, я подошел к нему.

— Твои?

Он взял книги в руки.

— Да, мои. Спасибо, что захватил вчера. — Он помолчал. — Когда я вчера пришел обратно, было уже закрыто. Подумал, что ты их мог захватить.

— Я?

— Да.

Я растерялся. Уже позже Вадим сказал мне, что так же, как и я его, он выделил меня сразу. «В тебе я с самого начала почувствовал родственную душу. Поверь, я чувствую это очень редко», — сказал он мне.

Он перебирал в руках книги.

— Читал? — спросил он.

— «Степной волк» читал. О второй книге не слышал.

Он внимательно на меня посмотрел. У него был прямой и пронизывающий взгляд.

— Можешь взять почитать. Книга не менее интересная, чем «Степной волк». Прочитаешь — вернешь.

— Спасибо.

Я взял одну книгу обратно.

— Как тебя зовут? — спросил мой новый знакомый.

— Костя.

— А меня Вадим.

Мы пожали друг другу руки и поговорили еще минут пять. Затем — разошлись по аудиториям. Так мы начали с ним общаться.

Наши отношения не были дружбой в полном смысле этого слова. Обычно мы встречались после учебы в скверике института и отправлялись пешком в центр. Мы гуляли, пили пиво, сидели в кафе или шли в кино. Встречи носили спонтанный характер — ни я, ни Вадим заранее не договаривались, в каком месте и в какое время будем ждать друг друга. Мы, вообще, друг друга нигде и никогда не ждали. Порой нам доводилось встречаться ежедневно в течение недели, а иногда я и по месяцу Вадима не видел.

Вадим не оставлял мне своих телефонных номеров. Ни домашнего, ни сотового. Меня он попросил о том же. Как-то он показал мне телефонную книжку своего мобильника. В нем не значилось ни одного номера. Я заподозрил Вадима в лукавстве. Предположил, что телефонная книжка все-таки существует, но в ином виде.

— Так не бывает, — сказал я. — Должны же быть телефонные номера, которые тебе нужны.

— Нет. Таких номеров нет. — Вадим сделал маленькую паузу. — Как и людей.

Произнес он эти слова спокойно. Без всякой горечи. Чувство горечи вообще не было свойственно Вадиму.

— Ты не представляешь, насколько свободным я себя чувствую, — сказал он. — Я в отличие от многих — хозяин своего мобильника, а не раб.

Лишь позже я понял — Вадим не знает, что такое привязанность.

Он, несомненно, вызывал уважение. Он в совершенстве знал не только английский, но и немецкий язык, отлично играл в большой теннис, музицировал на фортепьяно. Но об этом мало кто знал. Вадим игнорировал регулярно появлявшиеся в его жизни возможности заслужить восхищение и любовь окружающих. Он демонстрировал свои достоинства лишь тогда, когда считал это необходимым.

Вадим не без оснований мог рассчитывать на место в престижном Научном Совете института, был способен принять участие в студенческом чемпионате по теннису и выиграть его, но он уклонялся от любых возможностей продвинуть себя. Вначале я заподозрил его в отсутствии честолюбия, но, узнав его ближе, понял: Вадим честолюбив, но при этом необычайно самодостаточен. Он знал себе цену. Его не устраивала роль первого парня на деревне — он заранее от нее отказывался. Так прыгун в высоту на соревнованиях пропускает текущую планку, давая прыгать другим, ожидая своей высоты.

Удивляло его отношение к девушкам. Если бы Вадим захотел, он мог бы стать непревзойденным ловеласом. В нем было все то, что нравится женщинам, — ум, мужество, уверенность в себе, независимость. Но в отношениях с противоположным полом он напоминал удачливого картежника, родившегося неазартным человеком.

Вместо этого Вадим пользовался услугами проституток. Я не понимал, зачем это ему нужно. С такими физическими и духовными данными у Вадима не было надобности платить за секс. Я спросил его об этом.

— Я не хочу себя ограничивать, — ответил Вадим. — Для меня нет ничего важней свободы и, в частности, свободы выбора. Платя за секс, я тем самым не допускаю привязанностей.

Несколько раз Вадим предлагал мне составить ему компанию в посещении проституток, но я отказывался.

В Бога Вадим не верил.

— Я верю в здравый смысл. К сожалению, между тем Богом, о котором все говорят, и здравым смыслом поставить знак равенства нельзя. Религиозной моралью мне служит мой ум. А в совесть я не верю. Чтобы следовать внутренним порывам души, мне не нужен опекун. Знаешь, почему люди нуждаются в Боге?

— Почему?

— Бог — это идеальный человек. Все хотят иметь такого друга.

* * *

Мой второй знакомый Сергей, на первый взгляд, был полной противоположностью Вадима. Их различало желание нравиться людям. Вадим умел, но совершенно не стремился нравиться людям. Сергей нравиться людям тоже умел и делал это с большим желанием.

Он был умен, начитан и обаятелен. Поступив в институт, Сергей сразу же стал старостой группы и председателем студенческого совета. Он вел активную общественную жизнь: редактировал вузовскую газету, проводил дискотеки, возглавлял местную команду КВН. Читая информацию о жизни института на стендах, висевших в коридорах, я то и дело натыкался на его фамилию или фотографию.

Познакомился я с Сергеем через студенческий совет. Это случилось зимой, после моей первой сессии, когда распределялись путевки в дом отдыха. Заявок от студентов, как обычно, было больше, чем мест, поэтому путевки доставались не всем. Я подал заявление на путевку скорее наудачу.

Сдав последний экзамен, я подошел к студсовету, где вывешивались списки студентов, получивших путевки. Я долго высматривал свою фамилию, но так ее и не нашел. Я не был расстроен, как и не был удивлен: известно, что большая часть студенческих путевок обычно распределяется «среди своих». Но на всякий случай я заглянул в студсовет.

Сергея я увидел сразу. Он сидел за главным столом и о чем-то разговаривал с двумя студентами. В комнате царило оживление — кто-то постоянно входил и выходил, секретарь носилась с большими папками из угла в угол, группка студентов столпилась у компьютера, где черноволосый парень в очках показывал фотографии. Там то и дело раздавался смех.

Я стоял в непонятном ожидании, не зная, к кому обратиться. Меня окликнул Сергей.

— Вы что-то хотели?

Он был старше меня на три года, но на «вы» Сергей обращался ко всем незнакомым людям, независимо от возраста.

Я подошел к столу.

— Я подавал заявку, но в списках себя не нашел, — сказал я.

Сергей понимающе кивнул.

— Какой курс? — спросил он.

— Первый.

— Понятно. Еще никуда не ездили?

Я отрицательно покачал головой. Сергей обратился к черноволосому парню в очках:

— Леш, сегодня отказы были?

— Нет, пока ни одного, — ответил Леша, не оборачиваясь.

— А Епифанова? Она ведь отказалась?

Леша ничего не ответил.

— Леш, я же вчера всем говорил, чтоб больше двух путевок никто брать не смел. Не наглей.

Леша наконец обернулся.

— Серег, я просто обещал Тимохину.

— Он ездил туда два года подряд! Обойдется.

Леша промолчал. Сергей повернулся ко мне:

— Как тебя зовут?

Я назвал свое имя.

— Оставь свой телефон. Вечером позвоню. Сколько ты заказывал путевок?

— Одну.

— Путевка у тебя будет.

Я написал на листочке свой домашний телефон. Затем попрощался и вышел.

Сергей позвонил, как и обещал, тем же вечером. На следующий день я приехал в институт, и мне оформили путевку в дом отдыха под Костромой. Так началось наше знакомство, которое продолжилось уже в доме отдыха, куда Сергей приехал вместе со своей девушкой Катей.

Позже я не раз убеждался: Сергей не из тех людей, кто пользуется своим положением, берет лишнее или то, что ему не положено. В нем начисто отсутствовал снобизм, изворотливость и лень.

Наоборот, он был удивительно деятелен. Ни одно вузовское мероприятие не обходилось без участия Сергея; казалось, он успевает везде. При этом он поразительно много читал, что сразу вызвало мою симпатию к нему. Я спросил, как ему при такой жизни еще удается нормально учиться.

— Преподаватели делают поблажки, да и на старших курсах учиться уже легче, — объяснил мне Сергей. — Знаешь, я нисколько не устаю. Наоборот, организация любого дела приносит мне радость. Меня заводит сам процесс. Я по натуре трудоголик — весь в отца. Возможно, это недостаток — мне всегда хочется сделать сто дел сразу.

Сергей любил выступать на всяческих межвузовских конференциях. Неудивительно — он обладал даром красноречия. Он никогда не готовил свою речь, а выступал экспромтом. И каждый раз у него это получалось блестяще. Сергей говорил, что ораторские способности ему передались вместе с генами отца-дипломата.

— На самом деле, я многим обязан своим родителям, — сказал он как-то мне. — Я прекрасно осознаю, что мне во многом повезло. Я рос, не зная нужды. У меня всегда был выбор. И именно поэтому я требователен к себе. Я понимаю, что сам в этом мире толком еще ничего не добился. Просто судьба уже в самом начале выдала мне щедрый аванс.

Сергей был верующим человеком. Он не любил распространяться на эту тему, но я знал — для него не стоит проблема веры или неверия. Он в Бога верил и Бога принимал.

— Это очень просто, — сказал Сергей. — Я никогда не спорю о его существовании. Если кто-то требует доказательств — это его проблема. Скажу больше — никаких доказательств в полном смысле этого слова не существует.

— И все-таки ты веришь?

— Да. — Он на мгновение задумался. — Если бы все люди были слепыми, могли бы они доказать существование солнца?

Я пожал плечами.

* * *

Думая над своими двумя знакомыми, я каждый раз находил в них что-то общее. Иногда мне казалось, что они слеплены из одного теста. Как алмаз и графит, они имели в своей основе одну химическую формулу — именно эта формула и влекла меня к ним. При этом сложись обстоятельства иначе, они могли бы поменяться местами: Сергей стал бы немногословным и самодостаточным циником, а Вадим — общительным организатором, гордостью института.

Со временем мне стало чудиться в этой диалектике характеров что-то более глубокое. В Вадиме я видел стремление к чему-то темному и дурному, в Сергее — к светлому и позитивному. Но кажущийся естественным вывод о том, что таким образом Сергей лучше Вадима, у меня никак не получался. Они оба на тот момент были мне интересны и в чем-то близки. Часто и в Вадиме, и Сергее я узнавал собственные черты. Все это рождало странное противоречие в моей душе: разговоры с каждым из них воспринимались как общение с ангелом и демоном — и тот, и другой будто бы склоняли меня на свою сторону. Внешнее же различие Сергея и Вадима словно подтверждало эту мысль: темноволосый и смуглый, с черными, как смоль, глазами Вадим и голубоглазый Сергей, светловолосый, с бледной кожей.

При этом их сложно было представить вместе. Дружеские отношения у них вряд ли бы сложились. Их, как две однополярные магнитные частицы, оттолкнуло бы прочь друг от друга.

* * *

Я рассказал о Вадиме и Сергее неслучайно, так как в ту пору мой постоянный круг общения, по сути, состоял только из них двоих. Но так было, пока я не познакомился с Аней.

 

Глава 5

* * *

У героя одной из тех многочисленных книг, которые я тогда читал, была привычка все на свете переводить в численный эквивалент. Когда герой ехал на электричке, он подсчитывал количество пассажиров, когда поднимался по лестнице — число ступенек. Он знал, сколько сигарет он выкурил и сколько половых актов совершил. Таким способом он постигал свой raison d`etre — «смысл жизни». Ему казалось, что числами, в силу их правильности и неизменности, легче всего объяснить окружающий мир.

* * *

До того, как в первый раз встретиться с Аней, я послал ей 27 писем и получил в ответ 28 писем.

На улице таял мартовский снег, блестели лужи-зеркала, с крыш свешивались сосульки, — а я, придя домой из института, первым делом включал компьютер и проверял свою почту. Получив письмо от Ани, я читал его быстро, наспех — словно странник, который измучен жаждой и пьет жадными глотками воду. Затем переодевался, обедал, возвращался к себе в комнату и читал письмо повторно — уже медленно, наслаждаясь каждой строчкой. Я перечитывал его три или четыре раза. Писал ответ не сразу — весь следующий день, в институте и дома, только обдумывал свое письмо. И лишь вечером садился писать.

У нас с Аней сразу же, сам собой, сложился определенный график переписки. Как правило, мы писали друг другу через три дня на четвертый. Получалось, что два дня каждый из нас ждал письмо, и два дня каждый из нас обдумывал ответ. Мы соблюдали строгую очередность; а я незаметно для себя стал жить от письма до письма. Кажется, так рождается привязанность — когда соединяются привычка и ожидание.

* * *

Когда люди знакомятся на улице, они оценивают друг друга по внешнему виду, жестам, голосу. В этой оценке задействованы все пять органов чувств. Так складывается впечатление о человеке и его характере, и соответственно строится отношение к нему.

У нас с Аней все было не так. Свое первое впечатление о ней я черпал из писем. Я собирал по маленьким кусочкам Анин образ, как паззл. Письма тоже могут быть живыми. Даже если они — электронные.

У писем Ани было несколько особенностей. Так, она очень любила постскриптумы: в конце Аня обязательно ставила хоть одну приписку. Она говорила, что постскриптум в каком-то смысле символизирует надежду. «Я не люблю заканчивать письмо обычными прощальными словами. Будто закрываешь дверь. Постскриптум — это мостик к следующему письму. Я люблю оставлять дверь приоткрытой».

В многоточии Аня всегда ставила лишь две точки. Казалось, что она все время забывает поставить последнюю точку — или ей просто лень это делать. Как-то я спросил у Ани об этом. «Ты ограничиваешься двумя точками в многоточии специально или по небрежности?» — написал я. «О, это давняя история, — отвечала Аня. — Я так печатаю, а точнее, пишу еще со школы. Необычно и оригинально. Я и название новому знаку препинанию придумала — „недоточие“. А вот моя учительница по русскому языку моих пунктуационных забав не понимала — она была очень въедливой и строгой. И даже порой снижала из-за этого отметки. Но себе я так и не изменила».

* * *

Мы обсуждали книги, музыку, учебу. По большому счету, что именно обсуждать, нам было не важно. Радовал сам факт переписки. Нет ничего приятней, когда открываешь свой электронный почтовый ящик, а там — «У вас одно новое письмо». Это как мороженое в морозильнике.

Первым делом я спросил Аню про те фотографии, которые попали ко мне столь странным образом. Мне было интересно, где, когда и кем они были сделаны.

«Снимки сделаны в прошлом году, в конце октября, — написала Аня. — На первой фотографии, как ты, наверно, догадался, я стою у Медного всадника. Тогда ветер сильный поднялся — всю прическу мне сбил. А вторая фотка — одна из моих любимых. Снята она неделю спустя. Это Летний сад после дождя. Кем снято? А кем снято — не важно. Совсем не важно».

Через некоторое время я попросил у Ани еще фотографий. В ответном письме она прислала мне три снимка. «Это мои любимые. Самые любимые. Хотя в большинстве случаев на фотках я себе не нравлюсь. Скорее всего, потому, что прекрасно вижу все свои недостатки. Ну, да ладно».

Наверно, стоит рассказать об этих снимках подробней. Так получилось, что у меня, кроме них, больше фотографий с Аней нет. Если не считать те два снимка, с которых началось наше знакомство.

Первая фотография снималась летом — это было видно сразу. В кадре — только ее лицо. На Ане большие оранжевые солнечные очки и изящная белая панамка. Она смотрит вверх и, чуть сощурив глаза («не от солнца — а от удовольствия»), улыбается. Волосы ниспадают у щек, закрывая уши, по лбу вьется курчавый локон. «Мне здесь 17 лет, — объясняла Аня. — Снято почти три года назад, в конце июля. Я тогда как раз поступила в университет. Видишь, какая я радостная? Счастливое было время…».

Второй снимок был черно-белым. Аня сидит в комнате вполоборота к объективу и задумчиво смотрит в окно. Кажется, зима. Точно не знаю — про время года Аня не написала. В кадре кроме Ани поместился кусок дивана, настенный ковер и подоконник с цветочным горшком. Окно задернуто прозрачной тюлевой занавеской. «Снимала моя подруга, причем я об этом не знала — она щелкнула незаметно. Может, поэтому фотография получилась удачной? Кстати, комната моя. В горшке — кактус. А ковра больше нет. Теперь там висит большая карта мира. У меня два семестра была экономическая география».

На третьей фотографии Аня находится на крыше какого-то здания. Высоко. Аня, скромно улыбаясь, прислонившись к кирпичному выступу и убрав руки за спину, смотрит прямо в объектив. На ней белое платье со светло-зеленым узором. Настоящий ангел — только крыльев не хватает. За спиной Ани видны крыши соседних домов — серебристо-ржавые, с антеннами и чердаками, расположенные большой причудливой лесенкой. Над плечами Ани красуется синее небо без облаков. Если присмотреться, то справа можно увидеть шпиль Адмиралтейства. «Я люблю высоту, и чем выше, тем лучше. Ты разве не знаешь, что вся питерская молодежь обожает гулять по крышам? А еще в Питере любят там загорать. Летом ходишь по крышам, как по пляжу, — все лежат в трусах и купальниках».

Я тоже послал ей свою фотографию. «Странно, но я тебя таким и представляла», — ответила Аня. Почему странно? «Потому что так бывает очень редко».

* * *

Удивительная вещь — виртуальная реальность. Человек, по сути, живет только в твоем воображении, но тебе он кажется живей, чем все реальные люди из твоего окружения. И занимает он твои мысли больше, чем они.

Когда я учился на пятом курсе, в мой компьютер попал вирус. В результате почти все текстовые документы на жестком диске, включая Анины письма, пропали. Поэтому у меня сохранилось только два ее письма.

* * *

На нашей второй встрече, в Москве, Аня сказала:

— Знаешь, перед своим отъездом я перечитала все свои письма из нашей весенней переписки. Почему-то захотелось это сделать. И только теперь поняла, насколько я за это время раскрылась. Рассказывая о себе, я словно заново осмысляю свою жизнь. Я же по сути никогда до этого не задумывалась над тем, что из себя представляю. Нет, конечно, думала, но как-то не так… Когда тебе пишу, да и вообще когда что-то тебе рассказываю, мне легче себя анализировать.

Мы стояли на смотровой площадке Воробьевых гор. Аня задумчиво глядела на Москву-реку. А потом она спросила меня:

— Помнишь тот мой список «что я люблю» и «что не люблю»?

Я улыбнулся.

* * *

Конечно, я тот список помнил. Однажды я попросил Аню написать мне в двадцати пунктах то, что она любит, и что не любит. Вот что она ответила:

«Итак, я люблю:

— манную кашу в любом виде, лучше всего холодную, в виде пудинга, политую медом или йогуртом;

— танцевать перед зеркалом, когда никто этого не видит (иначе — стесняюсь);

— разгрызать, а не рассасывать, леденцы;

— слово „obsession“;

— в сумерках стоять у окна и наблюдать, как меняются краски в небе;

— читать книжку в дождливую погоду, укутавшись в плед, попивая кофе с молоком, когда никуда, никуда не нужно спешить;

— шуршать при ходьбе опавшими на землю листьями в лесу;

— переворачивать в полудреме подушку и припадать головой к прохладной стороне;

— кошек — живых и игрушечных;

— шерстяные носки и мужские свитера с воротом.

Я НЕ люблю:

— оливки, маслины, селедку и сыр с плесенью;

— гречку (терпеть не могу);

— прокуренную одежду;

— красные розы;

— целоваться с открытыми глазами;

— ездить в транспорте без билета;

— когда в туалете подвешивают туалетную бумагу лентой к стене (всегда переворачиваю!);

— окна без штор;

— тупые ножи;

— входить в поезд метро, если он подошел раньше, чем я зашла на платформу».

* * *

55 наших писем той весной — это около пятисот «смайликов», ста пятидесяти «недоточий», восьмидесяти постскриптумов, двадцати приложенных файлов. Двенадцать разных шрифтов и примерно десять часов чтения. Пять Аниных фотографий и две мои.

Я тоже когда-то пытался найти в числах raison d`etre. Но не все в этой жизни можно объяснить числами.

* * *

Однажды Аня не прислала письмо в положенный срок. Я сидел, вяло играя в компьютерную игру, и каждые двадцать минут проверял свой почтовый ящик. «На сервере нет новых писем». Ужасная фраза. По-моему, именно она, как никакая другая, в современном мире символизирует одиночество.

Не было ответа и на следующий день. Я проверил настройки почтового ящика, убедился в том, что мое письмо было отослано, и на всякий случай добавил денег на свой интернет-счет. Все было в порядке. Вечером я завел себе еще один почтовый ящик и отослал с него пробное письмо на ящик основной. Мое пробное письмо до меня дошло, а письма от Ани не было.

На другой день все повторилось. Когда, придя домой с института, я вновь нашел свой ящик пустым, я задумался. Аня не пользовалась ICQ и не сидела в чатах. Я не знал ее фамилии. Я не знал ее точного адреса. У меня не было номера ее сотового телефона — взять его я до сих пор не удосужился. Получалось, я не знал об Ане вообще ничего, что могло бы помочь ее найти. Придя к такому выводу, я лег на кровать и долго глядел в белый потолок. Тем вечером я не подходил к компьютеру до следующего утра. Утром, едва проснувшись, я его включил. Когда заходил в свой почтовый ящик, мое сердце сильно застучало. Я дождался, пока загрузится страница. «На сервере нет новых писем».

Она прислала ответ через день. В письме Аня очень извинялась за задержку: оказалось, что деньги на ее счете закончились, а новую интернет-карточку она купить не успела. «Хотела тебя предупредить и послать смс-ку. Вдруг ты беспокоишься. И только тут обнаружила, что у меня нет номера твоего мобильного телефона. Может, обменяемся на всякий случай?» — спрашивала она.

Дочитав до этого места, я улыбнулся.

Об одиночестве Аня в одном из писем написала:

«Человек, который действительно одинок, у которого нет никого в жизни, как правило, с помощью определенного защитного механизма, не чувствует себя одиноким, он привыкает к такому положению дел. Но если он одинок недавно или одинок только в данный момент, то есть если у него есть кто-то близкий, но сейчас его нет рядом, он чувствует одиночество наиболее остро. Такому человеку есть, с чем сравнивать, он невольно думает: „А что если бы близкий человек сейчас был рядом?“ И, естественно, он думает, что с этим человеком ему было бы лучше».

* * *

Мы переписывались весь март и апрель. А в своем 23-м письме я предложил Ане встретиться. В Питере.

 

Глава 6

* * *

Мы с Аней недолго выбирали дату моего приезда. Сперва я собирался посетить Питер в конце мая, в юбилейные дни. Но Аня меня отговорила.

«У нас, наоборот, все собираются уезжать из Питера в это время. Ибо сюда направляется куча глав иностранных государств и множество обычных туристов. Нас, живущих в Петергофе, уже предупредили, что в конце мая из дома лучше не высовываться. А лучше уехать куда-нибудь подальше. Я, кстати, так и собираюсь сделать. Съезжу к родителям в Архангельск».

В июне у каждого из нас была экзаменационная сессия, а до июля ждать было очень долго. «Может, в начале мая?» — спросил я. «Давай», — согласилась Аня. Изучив календарь, я понял, что на встречу у нас выпадает только один единственный день. Раньше я выбраться не мог, а днем позже Аня уже уезжала.

«10 мая? Хорошо, — написала она. — Получается, все уже выбрано за нас».

После того, как решилось, когда я приеду, возник вопрос, где я поселюсь. «В начале мая с жильем в городе проблем нет, — написала Аня. — Можно поселиться в гостинице, но это дорого. Удобней и дешевле снять квартиру, тебе ведь и нужна она всего лишь для ночлега. Жаль, моя соседка никуда в выходные уезжать не собирается, так бы подселила тебя к себе». Аня объяснила, где и к кому на вокзале я могу подойти, чтобы снять жилье.

В своем 27-м письме она уточнила время и место нашей встречи. А уже на следующий день я сходил на вокзал и купил себе два билета — туда и обратно.

* * *

Я выезжал поздно ночью. Сумку собрал за час до выхода. Собственно, и собирать было особо нечего: паста и зубная щетка, мыло, полотенце, пара носков, книжка в дорогу.

По дороге на вокзал, сидя в полупустом вагоне метро, я глядел в темное окно и вспоминал письма Ани.

Выйдя из метро к Ленинградскому вокзалу, я нашел табло расписания и посмотрел, с какого пути отправляется мой поезд. Перед тем, как пройти на платформу, зашел в ларек и купил минералку в дорогу.

Поезд уже стоял на пути. Сине-зеленые вагоны смирно ждали отправления, как ушастые спаниели — хозяйской команды. На платформе царило оживление: туда-сюда бегал персонал с нагруженными тележками, люди кучками стояли у вагонов, громкоговоритель женским голосом сообщал о прибытии и отправлении поездов.

Я двинулся вдоль поезда, отсчитывая вагоны. Дойдя до нужного, я вытащил паспорт с билетом и показал проводнице. Очереди не было — видимо, многие уже зашли в вагон. Какой-то парень стоял на перроне и, улыбаясь, смотрел на девушку, сидящую в поезде у окна. Та улыбалась тоже.

Вагон был сидячим, горел яркий свет. Я добрался до своего места и закинул сумку наверх. Затем с книжкой и бутылкой минералки в руках сел в кресло. Глянул на своего соседа, мужчину лет пятидесяти, в роговых очках и сером пиджаке. Он держал в руках журнал со сканвордами и гелевую ручку. На меня он не посмотрел, целиком сосредоточившись на разгадывании. Я опустил столик и положил книгу. Потом открыл воду, сделал глоток и посмотрел на часы. До отправления оставалось около пяти минут.

В вагон забежала женщина средних лет с большой сумкой в руках и стала пробираться вдоль рядов к своему месту. Добравшись до цели, женщина остановилась и вытерла платком пот со лба. В этот момент поезд тронулся. Отдышавшись, она посмотрела по сторонам и остановила свой взгляд на мне. Улыбнувшись, спросила:

— Вы не поможете?

Я кивнул и, взяв ее сумку, осторожно закинул наверх. Она поблагодарила, а я, сев, некоторое время глядел в окно, затянутое сумеречной пеленой. Поезд набирал ход, мимо мелькали дома, станции, трубы заводов — проплывал городской пейзаж. Вскоре остались одни фонари и столбы высоковольтных проводов; дальше двух метров все уже терялось в ночной тьме. В вагоне кто-то с кем-то разговаривал, иногда звучал негромкий смех. Сосед все так же разгадывал сканворды. Я взял книжку и углубился в чтение.

Через полчаса свет в вагоне притушили, и я отложил книгу. Мерный стук колес убаюкивал, я откинулся в кресле и закрыл глаза.

Проснулся утром, от нечаянного касания проходившего мимо пассажира. Я посмотрел на часы — четверть седьмого. Затем, жмурясь, глянул в окно. Уже рассвело, солнечные лучи скользили по деревьям и дома; в воздухе ощущалась теплота. Мы проезжали мимо какого-то поселка, поезд шел на сбавленной скорости. Я попил минералки и посмотрел на соседа. Он настойчиво продолжал разгадывать сканворды. Он вообще спал?

Когда в окне показались высокоэтажные дома, я понял, что мы въезжаем в Питер. Некоторые пассажиры повставали со своих мест и поснимали багаж с полок. Я тоже достал сумку и сунул в нее книгу с водой.

* * *

Поезд остановился, и я вышел из вагона. Вокзал только просыпался — дворники мели платформу, продавцы раскладывали товар в ларьках, у выхода с перрона зевал одинокий милиционер. Встречающих также было немного. Пройдя несколько шагов, я услышал за спиной радостный детский крик. Оглянулся — на шее улыбающегося мужика в синем свитере повисла девочка лет восьми.

Пройдя дальше, я увидел нескольких женщин среднего и старшего возраста, стоящих недалеко от выхода с вокзала. Некоторые из них держали в руках картонки с надписью от руки «Сдаю комнату». Все, как Аня и говорила.

Я подошел к одной из женщин.

— Что, сынок, жилье нужно? — спросила она.

— Нужно, — ответил я. — У вас квартира?

— Да. Есть телевизор, телефон. Ты один или с кем-то?

— Один. Меня устроит комната на сутки.

Она назвала цену. Я кивнул:

— Хорошо. А где ваша квартира находится?

— На «Политехнической».

— Это далеко?

— Нет, не очень. Только одну остановку метро придется поверху проехать, на автобусе. Тоннель перегона весь перерыли: ремонт. Но ты не беспокойся. Дом находится в трех минутах ходьбы от метро.

— Договорились.

Мы направились к метро. Я купил билет, и мы спустились на эскалаторе вниз. В ожидании поезда разговорились. Хозяйка назвала свое имя — Елена Васильевна.

Квартира мне понравилась. Чистая, уютная, скромная. Елена Васильевна показала мою комнату. Мягкий диван-кровать, зеленый ковер с орнаментом, советский телевизор «Рубин» в хорошем состоянии. На подоконнике — горшок с кактусом. Как у Ани на фотографии.

Елена Васильевна выдала мне постельное белье. Потом спросила, завтракал ли я. Я сказал, что перекушу где-нибудь в городе.

— Тогда давай хотя бы чаем тебя угощу, — сказала она. — Размещайся, потом приходи на кухню.

Разложив туалетные принадлежности в ванной, я прошел в комнату и послал смс-ку Ане. Но смс-ка не дошла. «Наверно, еще спит», — подумал я.

* * *

Мы с Аней договорились встретиться ровно в полдень на Дворцовой площади, у Александрийского столпа. «Там ты ни за что не потеряешься», — написала она.

Аня жила в одном из университетских общежитий, расположенном в Петергофе. «Это не так уж далеко от Питера. До универа добираюсь за сорок пять минут. Рядом с общагой расположен парк, а до знаменитых петергофских фонтанов — всего одна остановка на автобусе. В выходные люблю гулять одна по лесу (да-да, шуршать листьями под ногами!), вдыхать свежий воздух, пропитанный морским бризом, — недалеко находится Финский залив. Мне очень нравится это место».

Доехав на метро до «Площади Восстания», я поднялся наверх и вышел на Невский проспект. В запасе было около полутора часов, поэтому я не спеша двинулся к центру, попутно выискивая подходящее кафе. Несмотря на то, что был выходной день, народу на улицах оказалось немного. А, может, после московской скученности и суеты питерская размеренность была непривычна.

В кафе я заказал себе сэндвич, жареную картошку, сок и мороженое. Я сидел у окна, жмурился от солнечного света и наблюдал за прохожими. Мне всегда нравилось сидеть именно у окна. Ане в одном из писем я написал по этому поводу: «Мне в таких случаях город напоминает аквариум. Я смотрю сквозь стекло на проезжающие машины, на проходящих людей, на струящийся свет дневного солнца или отблески вечерних огней, зной, дождь или снег — и в такие моменты мне кажется, что жизнь остановилась. Что время мое остановилось. Словно ты стал хозяином вечности — мир движется, мчится, а ты наблюдаешь его бег».

Доев мороженое, я вытер руки влажной салфеткой. За соседним столиком мама отчитывала малыша за испачканную кетчупом рубашку. Я посмотрел на часы. Половина двенадцатого.

* * *

На Дворцовой площади я подошел к Александровской колонне и остановился. Присмотрелся к стоящим поблизости прохожим — но Ани среди них не обнаружил. Взглянул на часы — до полудня оставалось пять минут. Солнце грело вовсю, и я пожалел, что надел рубашку вместо футболки.

Затем оглядел всю площадь. Передо мной высились здания Зимнего Дворца, у Эрмитажа толпились экскурсионные группы. Со стороны Дворцового моста тянулся свежий ветерок — чувствовалась близость Невы. Слева виднелось Адмиралтейство. Мимо него время от времени проезжали конные повозки с веселыми детьми. Из одного конца площади в другой проносились лихие роллеры. Недалеко от меня прогуливались одетые в костюмы и платья XVIII века артисты, они предлагали желающим сфотографироваться. Присмотревшись, я узнал в одной из моделей Петра Первого. Зеленый с позолотой камзол, яркая треуголка, высокие ботфорты, парик, усики и трость. Полному сходству с императором мешал маленький рост модели.

Позади меня, у колонны послышался женский смех. Я оглянулся. Высокий парень в белых брюках протягивал букет цветов своей девушке. Ее лицо сияло. Потом они направились к арке, на выход к Невскому проспекту. Я посмотрел на часы. Четверть первого.

Я обошел колонну кругом. В ближайших пределах находилось около пятнадцати человек. Из них — пять девушек. Две подружки лет пятнадцати, одна девушка в компании молодого человека, и две девушки, стоявшие поодиночке. Я вгляделся в двух последних. Одной из них на вид было лет двадцать пять. Короткие черные волосы каре, яркий макияж, в руке — тонкая ментоловая сигарета. Нет, это не Аня. Другой девушке было лет двадцать. Каштановые волосы, неловкие движения, белый костюмчик. И очки. Я в нерешительности остановился. Носит ли Аня очки? Заметив, что я на нее смотрю, девушка вопросительно на меня взглянула. Я отвел взгляд. Нет, это тоже не она.

В половине первого я позвонил Ане на сотовый телефон. Телефон не отвечал. Через пять минут я позвонил во второй раз, а через десять минут — в третий. «Абонент недоступен или находится вне зоны обслуживания».

Я чувствовал себя глупо. Как тогда, когда каждый раз загружал страницу в Интернете и каждый раз при этом читал — «На сервере нет новых писем». Наверно, что-то случилось. Но почему не отвечает ее телефон? Я стоял и пристально всматривался в прохожих. У колонны люди постоянно менялись. Ушли и те две одинокие девушки: одну увел с собой друг, а другую — подруга. Ани не было.

А может, мы договаривались не на это время и не в этом месте? Я вспоминал ее письмо и понимал, что ошибиться не мог. Оставалось только ждать. Куда идти, я все равно не знал.

Когда часы отсчитали ровно половину второго, я позвонил Ане в очередной раз. То же самое — «Абонент недоступен». Я отошел от колонны. Посмотрел на небо. Ни единого облачка, солнце пекло еще сильней.

— Привет! — прозвучало за моей спиной.

Я обернулся.

* * *

Первое впечатление — самое сильное. Аня мне такой и запомнилась — какой она предстала в ту минуту. В лучах дневного солнца, под небом без единого облака, на площади, показавшейся мне тогда на миг тихой и пустой.

Каштановые волосы до плеч. Тонкий прямой нос, губы, слегка подведенные помадой. Зеленая блузка с воротом, голубые джинсы. На плече — белая сумочка. Аня стояла, улыбаясь, чуть склонив голову набок — как потом я понял, это был ее любимый жест.

И глаза. Наконец я смог разглядеть их ближе, вживую. Они оказались мягкого зеленого цвета, но с неуловимой грустью где-то в глубине. И даже не грустью — а какой-то легкой болью, прячущейся, тайной, смутной. Когда Аня улыбалась, глаза тоже улыбались — но будто через силу. На фотографиях все это не было заметно.

Летом в Москве я рассказал Ане про свое впечатление от ее глаз. Она долго молчала. Потом сказала: «У меня есть знакомый, художник. Зимой он попытался нарисовать мой портрет. Не получилось. Он долго мучился, рисуя мои глаза. Потом сказал, что с ним такое случается впервые. „Твои глаза, словно на замке, их не поймать“ — объяснил он». «Но почему так? У тебя всегда были такие глаза?» — спросил я. Аня не ответила.

* * *

Аня долго извинялась за опоздание. Она чуть запыхалась — видно, очень спешила. Голос у нее был негромким, но четким. В жизни Аня вообще была скромней, спокойней, чем в письмах. А может, это было следствием первоначального стеснения, которое я и сам в себе ощущал.

— Прости, пожалуйста, меня. Трассу, по которой я ехала, перекрыли. Мы стояли час, из автобуса не выпускали. Ты пришел в двенадцать?

Я кивнул. Аня повторила:

— Прости. Я хотела тебя предупредить, но мобильник отключился. Как всегда, забыла утром зарядить. Ты мне звонил?

Я снова кивнул. Потом, улыбнувшись, сказал:

— Ничего. Бывает.

Мы повернулись в сторону арки.

— Пойдем к Невскому? — спросила Аня.

— Пойдем.

* * *

Мы прошли сквозь арку к Большой Морской улице, и оттуда дошли до Невского проспекта. Затем Аня предложила мне перейти на нечетную сторону проспекта и двинуться в сторону Казанского собора. «Солнце жарит. А на этой стороне всегда тенек», — объяснила она. Больше говорила Аня. Я по своему обыкновению слушал. Удивительно, но общение наше стало продолжением наших писем, а не отдельной частью отношений, — словно мы и вправду были знакомы давным-давно.

— Сегодня проснулась в девять часов утра. Сама, без будильника. Странно даже. Я ведь «сова» — в выходные раньше двенадцати меня не добудиться. Наверно, из-за погоды. Вчера же вечером дождь прошел, ветер сильный поднялся. А сегодня… Ты из Москвы, наверно, солнышко привез.

— А завтра опять увезу с собой, — сказал я.

Она улыбнулась. Я смотрел на нее в профиль. Прядь каштановых волос закрывала щеку.

— Жадина. Хотя я все равно завтра уезжаю. К родителям. Два месяца дома не была.

— Соскучилась? — спросил я.

— Да. Особенно по папе. Последний раз виделись на Новый Год.

Мы прошли мимо «Екатерины Великой» — дамы лет сорока в парике, пышном платье и позолоченных туфлях. Императрица скучающе глядела сквозь людской поток.

— У нас такие персонажи — на каждом углу. Это как самовары в Туле, — сказала Аня. — Кстати, я обещала тебе экскурсию?

Мы направлялись к Мойке. Аня показала на большое красивое здание справа.

— Вот это дом Чичерина. Построен в екатерининское время. Во время гражданской войны в этом доме жили Николай Гумилев, Грин, Мандельштам. Теперь в нем расположен очень дорогой клуб для бизнесменов и кинотеатр. А раньше здесь было Благородное собрание: собирались купцы и чиновники, танцевали, играли в бильярд.

— Можно сказать, ничего не изменилось?

— Да. Можно так сказать.

Мы перешли через Полицейский мост. Аня показала Строгановский дворец и рассказала историю его создания. Затем повернулась лицом к другой стороне проспекта и поведала о расположенных там инославных церквях. Рассказывала она прекрасно.

— Мне не верится, что ты некоренная жительница Питера, — сказал я, когда мы вышли на Казанскую площадь. — Ты отлично знаешь город.

— Просто я его очень люблю.

Мы сели на одной из лавочек на площади. Перед нами высился Казанский собор, у фонтана и памятников Кутузову и Барклаю-де-Толли толпилась молодежь. Здесь вообще было много народу. Поток людей стекался с четырех сторон — с двух концов Невского проспекта и с канала Грибоедова. Часть гуляющих присаживалась на лавочки, а другая часть — устраивалась прямо на зеленых лужайках. Некоторые разворачивали газетки и с аппетитом ели жареную рыбу. «Это корюшка. Сейчас сезон» — заметила Аня. Мы сидели, наблюдая за праздником жизни.

— Место красивое, но затасканное, — сказала Аня. — Когда я только поселилась в Питере, я любила гулять по каналу Грибоедова и его мостикам, отдыхать в теньке колоннады собора. Но здесь в последнее время стало слишком людно и шумно.

— Ты любишь тишину.

— Да. Я люблю тишину.

У собора старушки продавали платки. Какой-то ребенок лет трех подошел к нам и бросил резиновый мячик. Аня поймала мяч и тихонько катнула его обратно. Мальчик схватил мячик и засмеялся. Аня улыбнулась ему.

— А собор работает? — спросил я.

— Да. Хочешь зайти?

— Я два раза был в Питере, но туда не заходил, — сказал я.

Внутри было прохладно и тихо. Рядом с нами женщина в красном пиджачке и очках, показывая на икону, пыталась что-то объяснить иностранцу на ломаном английском. Ее громкий шепот заставлял присутствующих озираться. Мы пробыли с Аней в храме десять минут и вышли.

На другой стороне проспекта я увидел кофейню.

— Ты не проголодалась? Съедим по пирожному? — спросил я.

— Давай, — сказала Аня.

* * *

В кофейне мы, взяв по торту и кофе, заняли место у окна. Столик выбрала Аня. Я сделал глоток — кофе был горячим, терпким и горьким. Потом сказал:

— Я выбрал бы точно такой же столик.

Аня улыбнулась:

— Именно поэтому я сюда и направилась. Я все помню. Тебе нравится сидеть у окна. Ты мне об этом писал.

Она отделила ложечкой кусочек торта. Украшавшие торт ягоды вишни Аня перед этим отложила на край блюдца.

— Не любишь вишню? — спросил я.

— Наоборот — обожаю. Просто привычка с детства. Тогда, кушая что-либо, я любила откладывать самое вкусненькое под конец. Если это была картошка с курицей, я сначала съедала картошку, а затем лакомилась курочкой. Если плов — съедала рис, оставляя мясо.

Аня отправила кусочек торта в рот. Потом сказала:

— Брат всегда подсмеивался надо мной. Тянулся к моей тарелке ложкой, делая вид, что съест оставленное мной сам. А я, нервничая, плакала и звала маму. Мы вообще с братом в детстве «воевали» страшно. Но это так, любя.

Она посмотрела в окно. Потом продолжила:

— Если бы не он, я бы до Питера, наверно, так и не добралась. Хотя тягу к городу я ощущала с самого детства. Знаешь, какая книжка была у меня любимой в детстве? «Медный всадник» Пушкина. Из-за иллюстраций. Там были шикарные картинки: Зимний дворец, Петропавловская крепость, Исаакиевский собор… С этого, наверно, все и началось.

Аня взяла чашку с кофе и перед тем, как сделать глоток, спросила:

— Ты давно в Москве живешь?

— С семи лет, — сказал я.

— И как она тебе?

— Скорее, у меня к Москве не любовь, а привычка. Но привычка сильная. В другом городе я жить не смог бы.

— А я в Москве еще ни разу не была. Я вообще мало где была. Не люблю поездок. Насквозь домашний человек.

В кофейне, где звуковым фоном был нестройный гул голосов, вдруг включили музыку. Я прислушался. Это был Брюс Спрингстин «Streets of Filadelfia». Аня задумчиво, глядя в окно, трогала колечко на своем пальце. Потом сказала:

— Когда брат поступил в Питерский университет и поселился в общежитии, мы с мамой приехали к нему в гости. Это было в начале октября, «золотая осень». Мама не подгадывала, просто так вышло. И бывает же такое — ты приезжаешь в первый раз куда-то и сразу чувствуешь: «это твое!» Питер сразу стал мне родным.

Я доел торт и, отставив блюдце, взял чашку кофе. Он был уже теплым, но все еще пахучим. Аня продолжала рассказывать:

— Каждый день я, мама и брат выходили в город. За неделю побывали во всех значимых местах. Обошли Эрмитаж, в Мариинке посмотрели балет, прокатились по Неве на «Метеоре», съездили в Петергоф. А мне все было мало. В конце концов, я утомила и брата, и маму. Мама сказала, что больше со мной в Питер не поедет. «У меня не три сердца, а одно, да и то не казенное», — сказала она. Брат же обещал показать меня своим питерским сокурсникам — «поучить, как надо город свой любить».

Аня улыбнулась. Съела еще один кусочек торта.

— Тогда я и решила поступать в университет, перебраться к брату.

— А где сейчас твой брат? — спросил я.

— Все еще здесь. Два года назад женился. Недавно у меня появился племянник. Иногда созваниваемся, встречаемся. В праздники собираемся в Архангельске, у родителей.

— Держишь связь.

— Пытаюсь. Но у него семья.

— Это что-то меняет?

— Меняет. Постой, у тебя же старшая сестра есть?

— Есть.

— Замужем?

— Ага.

— Часто с ней видишься?

— Нет, не очень, — признался я.

— Вот видишь.

Аня посмотрела на свою чашку. Сказала:

— Когда была маленькой, бегала к брату жаловаться на мальчиков, которые меня за косы дергали. Он встречал меня после школы, я показывала ему обидчика, и он проводил с тем разъяснительную беседу. Без рук, конечно. Но больше меня не трогали. Я же хвасталась перед подружками своим защитником.

Она вздохнула.

— Сейчас так не побегаешь. И вообще…

— Что?

— Да так.

Она смущенно улыбнулась.

— Тебе вообще интересно, что я рассказываю?

— Очень. Правда.

Мимо нашего столика прошла несколько парней в бело-голубых шарфиках на шеях. Один из них на весь зал крикнул: «Зенит» — чемпион!" Его возглас в кофейне встретили одобрительным гулом. Аня объяснила:

— Сегодня "Зенит" играет. С "Динамо", по-моему. Но в Москве.

— Болеешь?

Аня кивнула. Взяла с блюдца вишенку и отправила себе в рот.

— Слежу понемногу. Живя в Питере, невозможно не увлечься футболом. Прошедший матч "Зенита" обсуждают и дети, и старушки-пенсионерки. А что творится в городе, когда "Зенит" играет домашний матч — настоящая футбольная лихорадка.

— На стадионе была? — спросил я.

— Ага. Раза три за сезон сходить удается.

Я посмотрел в окно. Там текла жизнь — беззаботная и легкая. Я ощущал необыкновенный уют. Тепло где-то внутри.

Аня ела вишенку. У нее были красивые тонкие пальцы. Я разглядел ее колечко — неброское, но изящное. По ободу надпись — "Спаси и сохрани".

В кофейне вновь зазвучала знакомая композиция. Очень знакомая. Но название я вспомнить не мог. Подсказала Аня:

— Это песня "Don`t speak" группы No doubt. — Потом, помолчав, добавила. — Знаешь, у меня с ней связаны приятные воспоминания. Под эту песню я танцевала свой первый танец с мальчиком. На школьной дискотеке, в восьмом классе.

Мы уже допили кофе и доели торт. Но уходить пока не собирались. Время для нас будто остановилось.

— Я тогда жутко стеснялась, — рассказывала Аня. — На дискотеках бывала редко, опыта никакого. В общем, оправдывала звание закоренелой ботанши. Это потом, в классе десятом, я запала на танцы, и мне, например, нравилось…

— …"танцевать перед зеркалом, когда этого никто не видит", — вставил я.

— Да-да, — улыбнулась она. — И благодаря этому достигла немалых успехов. На последнем звонке я с одноклассником перед всей школой танцевала вальс. Это был мой звездный час.

— А я свой первый танец танцевал под песню "Wind of change". Ту самую, группы Scorpions. Это случилось не в школе, а в летнем лагере. Но тоже — страшно стеснялся.

Аня закивала головой:

— О, Scorpions. Еще один памятный мне ансамбль. — И затем тише, с едва заметным смущением. — Под Scorpions я в первый раз поцеловалась. Кстати, с тем же мальчиком, с которым танцевала вальс. Жутко при этом стесняясь.

— А я в первый раз поцеловался под прерывистый гул электродрели. Дело происходило на лестничной площадке.

Аня засмеялась.

— Что ж, это по-своему романтично, — сказала она.

— Ага. Теперь, когда я слышу звук электродрели, я вспоминаю свой первый поцелуй.

— Хорошо, что не наоборот.

Мы вместе улыбнулись и замолчали. А затем Аня сказала:

— Интересно… Мы с тобой все больше говорим о прошлом. В письмах получалось точно так же. Кажется, это свойственно нам обоим — предаваться воспоминаниям.

* * *

После того как мы вышли из кафе, Аня предложила пойти в сторону церкви Спаса на Крови. Я не возражал.

— Если у тебя есть какие-либо пожелания, то говори. Мы пойдем туда, куда ты захочешь, — сказала она.

— Я доверяю тебе и твоему вкусу, — сказал я.

Мы неспешно шли по улице, поглядывая на воду канала. После шумного проспекта и кафе здесь было непривычно спокойно и тихо. Ветер еле чувствовался. Солнечные лучи просвечивали строительную пыль, которой был усыпаны закоулки, выходящие к каналу.

— Готовимся к юбилею. Сплошные реконструкции и реставрации, — сказала Аня. — А сейчас мы находимся в "Золотом треугольнике". Так называется территория между Большой Невой, Невским проспектом и Фонтанкой. В ее пределах собраны почти все значимые достопримечательности города.

Аня рассказала мне про площадь Искусств и Михайловский дворец, про Русский музей, Инженерный замок и Летний сад.

— Жаль, что времени у нас немного, — сказала она. — Сводила бы тебя во все эти места.

— Значит, есть повод приехать в этот город еще раз, — сказал я.

Аня улыбнулась и заправила спадавшую на щеку прядь волос за ухо. Ее второй любимый жест.

Мы подошли к церкви Спаса на Крови. Справа тянулась узорная решетка — сквозь нее виднелся Михайловский сад. Мы обошли храм и оказались у моста. Остановились, решая, заходить ли нам в церковь или идти дальше.

— Чем-то похож на наш храм Василия Блаженного, — заметил я.

— Да, это многие отмечают. Я, правда, видела ваш храм только на открытках.

У входа толпилась очередь. Много иностранцев — некоторые из них держали в руках курточки и вытирали пот со лба. Было довольно жарко, а они, видимо, просчитались с погодой. Русских холодов в Питере не было.

Очередь продвигалась медленно — и мы с Аней решили идти дальше, по направлению к Марсовому полю. Иногда мы шли молча. Шли рядом, порой невольно соприкасаясь локтями. Но нас не стесняло ни молчание, ни случайные касания. Переходя Мойку, я взглянул на часы — в первый раз за все время нашей с Аней встречи. Взглянул и тут же забыл о часах вновь.

На Марсовом поле было ярко, светло. Воздух дрожал в солнечном мареве. Рядом с мемориалом, у вечного огня, сгрудились ребята в рваных джинсах. Казалось, они медитируют. Кто-то, с выбритым затылком, угощал корешей портвейном. Личности схожего вида наблюдались по всему полю — то тут, то там.

— Панки, анархисты, — объяснила Аня. — У нас здесь разный народ собирается.

Впереди виднелась Суворовская площадь. Аня показала рукой вправо.

— Вон там, за Лебяжьим каналом — Летний сад, — сказала она. И затем, чуть тише, но с чувством, — "В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях… Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх".

— Это кто? — спросил я.

— Ахматова. Мой любимый поэт. "Не поэтесса!" — как она сама говорила. Вот кто любил свой город по-настоящему.

— У тебя с ней много общего.

— Это слишком лестное для меня сравнение, — Аня поправила прядь волос.

— И ты тоже пишешь стихи. Хотя так ни одного и не показала.

Аня покачала головой.

— Это не стихи… Так, баловство. Графомания.

За памятником Суворову возвышалось большое красивое здание — местная Академия культуры. Мы прошли левее Мраморного дворца и вышли на Миллионную улицу. С открытого солнечного пустыря — в худой тенистый проход. Я понял, что это свойственно атмосфере Питера — когда шум чередуется с оглушающей тишиной.

— Мне в детстве не нравилось мое имя, — сказала Аня. — Оно казалось слишком простым, непритязательным. И каким-то нелитературным. То ли дело Татьяна, Анастасия… Или Маргарита.

— У тебя отличное имя. Оно тебе очень идет.

— Спасибо. После того, как я полюбила поэзию Ахматовой, это имя мне тоже кажется не самим плохим. И хорошо, что — не Марина.

— Почему?

— Меня пугает "цветаевская ярость". Мне по душе "ахматовская кротость".

Аня вновь взглянула на меня — но так, чтобы я не успел перехватить ее взгляд. Шла она, смотря не вперед, а чуть вниз, словно все время о чем-то раздумывая.

— А мне нравится Блок, — сказал я. — Правда, не знаю, что ему свойственно — ярость или кротость?

— Загадочность. Ему свойственна загадочность, — сказала Аня. — Интересно, я так и думала. Насчет тебя и Блока.

Впереди показалась Дворцовая площадь. Мы сделали почти целый круг.

— Ты не устала? — спросил я Аню.

— Я часами могу бродить по городу. А это для меня так, разминка.

Вскоре мы оказались у Эрмитажа. Людей на площади было по-прежнему много. Лишь солнце светило уже не прямо над головой, а сбоку — бреющими лучами слизывая пыль с фасадов зданий. На углу Дворцовой площади мы остановились, чтобы проверить, сколько времени у нас осталось, и решить, куда мы можем пойти. У нас в запасе было три часа.

— Значит, так. Сейчас мы пройдем по набережной к Медному всаднику, обогнем Адмиралтейство и посмотрим Исаакиевский собор. Оттуда выйдем на Малую Морскую улицу, — сказала Аня.

— А потом?

— А потом я тебе покажу Питер, которого ты никогда еще не видел.

* * *

Мы прошли, как Аня и сказала, по набережной, мимо Медного всадника, Адмиралтейства и Исаакиевского собора. Затем пересекли Исаакиевскую площадь и, оставив правее гостиницу "Астория", вышли на Малую Морскую улицу. На набережной мы купили по мороженому, а у памятника Петру Первому нас сфотографировал назойливый фотограф. "Платить не надо. Фото для моей коллекции. Вы хорошо вместе смотритесь", — сказал он. Была неловкость — но чем-то даже приятная. Я стоял слева от Ани и старался выглядеть, как и она, естественно. Получилось ли это у меня, не знаю — этой фотографии я так ни разу и не увидел.

Я думал, что мы пройдем всю улицу до Невского проспекта, но шагов через двадцать Аня неожиданно свернула в какой-то закоулок.

— Куда ты? — спросил я ее.

Аня приложила палец к своим губам и показала, чтоб я следовал за ней. Мы шли по темному выщербленному асфальту. Нас окружали длинные и тощие стены домов, изрядно выцветшие; солнечные лучи тщетно пытались просочиться сверху вниз. Из пушкинского Петербурга мы попали в Петербург Достоевского.

Минуты через две закоулок вывел нас во двор. Тихий, пустынный, заброшенный двор. Таким же поначалу мне показался и стоящий здесь высокий дом странной, изогнутой конструкции. Тщедушные балконы, глухие окна, водопроводные трубы, старые, порыжевшие. Но на веревках было развешано белье, недалеко от нас стоял мусорный контейнер со свежим мусором, да из скрипучих дверей, пока мы стояли, вышли пару раз — дом был определенно жилым.

Я вопросительно посмотрел на Аню. Она по-прежнему не говорила ни слова. Сделав мне знак рукой, Аня направилась к одному из подъездов. Я пошел следом. Мы зашли в дверь и вскоре оказались у лифта. Лифт был таким же старым и ветхим, как и сам дом. Он спускался к нам со сдавленным, тяжелым урчанием. Зайдя внутрь, Аня нажала на кнопку последнего этажа.

— Почему… — начал я отчего-то шепотом, но не закончил.

Аня приложила палец к губам — уже не к своим, а к моим. Это было неожиданно и в то же время абсолютно естественно. Легкое касание — будто ветерок подул.

Лифт остановился, и мы вышли на лестничную площадку. Может, Аня решила зайти в гости к кому-то из знакомых?

Но Аня не пошла ни к одной из квартир. И только тут я понял, куда мы сейчас с ней направимся.

* * *

Подростком я, как и все мальчишки, очень любил лазать по деревьям. Я забирался на самые высокие деревья и сооружал между толстыми ветками насесты из проволоки. Меня в такие минуты уже никто не мог побеспокоить.

Там, лежа на проволочной решетке, поверхность которой смягчали уложенные настилом листья, и обозревая местность, я испытывал величайшую душевную радость. Мягкий ветерок, подрагиванье зеленой листвы, созерцательное уединение — я лежал, читая книжку, или наблюдал за прохожими, никто из которых меня не замечал.

* * *

Аня нарушила молчание, когда мы уже шли по чердаку к крыше. Пробираясь через темное и тесное помещение, я пару раз споткнулся и один раз чуть было не растянулся во весь рост. Аня посоветовала мне включить подсветку на мобильнике, используя его в качестве фонарика. Сама она легко ориентировалась в окружающем пространстве, без труда обходя препятствия, возникающие на пути.

Солнечный свет показался неожиданно — я даже прикрыл глаза с непривычки. Аня уже стояла с той стороны и махала мне рукой. Я переставил ногу на стропила, чуть подтянулся и оказался рядом с ней. На крыше.

Картина была впечатляющей. Крыши домов, словно кусочки мозаики, вместе составляли огромное ржаво-железное полотно с буграми и впадинами, усеянное отростками — трубами и антеннами. Город раскинулся вдаль и вширь. Слева был заметен шпиль Адмиралтейства, справа — крест Казанского собора, сзади виднелся купол Исаакия. Я сразу же вспомнил Анину фотографию.

— Ты фотографировалась где-то здесь?

Аня кивнула.

— Да. В паре крыш отсюда, — сказала она.

Я с минуту стоял, вглядываясь в окружающие меня виды.

— Красиво. Очень красиво, — сказал я. — А почему надо было идти молча? Нас могли услышать?

— Да нет. Считай это данью традиции. — Аня оглядела меня. — Ты в порядке?

— Да.

— Тогда идем. Постарайся держаться рядом.

Аня пошла вперед, по направлению к Невскому, я за ней. Железо под ногами вдавливалось с характерным звуком. Я поравнялся с Аней.

— И часто ты так гуляешь? — спросил я.

— Пару раз в месяц выбираюсь. Когда теплая погода. Летом — чаще.

— Одна?

— Нет. Обычно — с сокурсниками.

— А я последний раз был на крыше, когда еще в школе учился. Но у нас особо не разгуляешься. Дома расположены далеко друг от друга.

— А у нас весь центр можно обойти поверху. Разве это не здорово?

— Здорово, — согласился я.

Солнце сбавило жар, наступал вечер. Я вспомнил, как ждал Аню на площади. Кажется, что это было совсем недавно. Или очень давно. Как быстро летит время — или не летит.

Мы обошли пару труб и антенну. Поверхность крыш стала еще более пологой. Но Аню это нисколько не смущало. Она шла, не сбавляя шаг.

— Вот здесь настоящая тишина, которую я люблю, — сказала она. — На улицах толпы, а тут — почти никого.

— Мы здесь одни?

— Если присмотреться, можно разглядеть отдельных людей. Кто-то загорает, кто-то вино пьет. Много парочек. Но никто друг другу не мешает. Даже наоборот — есть ощущение единения. Как будто мы все являемся хранителями большой тайны.

Мы оказались у стыка двух крыш, одна из которых была на метр ниже другой. Зазор был небольшим, но заметным. Я повернулся к Ане, чтобы предложить помощь: но Аня сама легко и изящно спрыгнула с одной крыши на другую.

— Ты никаким спортом не занимаешься? — спросил я у Ани, когда мы преодолели очередной стык.

— Нет. Если не считать за спорт танцы дома перед зеркалом. Хотя в школе мне прочили блестящее спортивное будущее: я хорошо бегала.

— Спринтер?

— Стайер. Я из тех, кто долго запрягает. Типичная провинциалка.

В ее словах была обаятельная самоирония. О своих слабостях Аня говорила непринужденно, так, что сомневаться не приходилось: ее недостатки — продолжение достоинств.

Мы шли, спускаясь и поднимаясь, огибая трубы, антенны, выступы — и мне ни разу в голову не пришло спросить Аню, а куда мы собственно идем. Здесь, наверху, ощущение времени и пространства было совсем другим. На высоте цель растворялась, а бесцельность, наоборот, обретала важный смысл.

Перед нами возник сложный участок. Чтобы перейти на другую сторону, требовалось сделать несколько десятков шагов по узкой полоске железа. Аня пробежала по ней — и в два счета оказалась там, где нужно. Я же преодолевал это препятствие с заметным трудом.

Аня терпеливо дожидалась меня. Когда я до нее добрался, мы двинулись дальше.

— Знаешь, кем я мечтала стать, когда была маленькой? — спросила она позже.

— Кем?

— Парашютисткой.

— Неудивительно.

— Помнишь передачу "Клуб путешественников"? Однажды там показали "летающих акробатов". Это когда в воздухе без парашюта парят. Вот я также хотела. Я же говорила — обожаю высоту.

— И как, полетала?

— Нет. Как выяснилось, у меня слабый вестибулярный аппарат. Представляешь? Было очень обидно.

— Представляю. А вот я в детстве…

Я не успел закончить — Аня взяла меня за руку. Естественный жест — словно сделала вдох.

— Будь здесь осторожней. Мы пришли, — сказала она.

Я взглянул вперед и только тут заметил, что мы стоим у края крыши — и за ней уже не было других крыш. А была удивительно красивая панорама: Дворцовая площадь, Зимний дворец, Александровская колонна, величавая Нева… Далекие люди, далекие машины. Наступал вечер — и город оживал по-настоящему.

— Под нами — Невский проспект. А впереди… Ты и сам все видишь, — тихо сказала Аня. — Правда, красиво?

— Очень…

Мы стояли молча. Я видел бесподобный, чудный, необычный Питер, но мысли мои были совсем о другом.

Какая у нее мягкая и теплая рука…

* * *

Возвращались мы, шагая по Невскому проспекту в сторону Площади Восстания. Мы шли по большей части молча. Может, наговорились за день, а, может, просто успели привыкнуть друг к другу. Нам уже не нужно было занимать друг друга болтовней, как это часто бывает между малознакомыми людьми. Молчание сближало, а не отдаляло.

Невский проспект был сочен, загадочен и ярок. Вечером он выглядел совершенно иначе, чем утром. Сбросив пижаму, проспект надел смокинг. И воздух был будто другой — пах по-другому.

— Мне в воздухе Питера чуется запах сирени, — сказал я Ане.

Рядом показался Гостиный двор. Здесь город наконец-таки был похож на пеструю и многолюдную Москву. Похож, конечно, отчасти.

— Сирень?.. Странно. В нашем воздухе парят рыбьи запахи и болотные газы. А сирень — это что-то новенькое.

Посмотрев на другую сторону проспекта, я увидел знаменитый питерский универмаг "Пассаж". И только тут вспомнил, что обещал Сергею и его девушке Кате привезти какой-нибудь сувенир. Я предложил Ане зайти в универмаг.

— В "Пассаже" ты ничего стоящего не найдешь, — сказала Аня после того, как я объяснил, что мне нужно. — А кому конкретно нужен сувенир: парню или девушке?

— Обоим. Хотя, скорей всего, сувенир больше нужен девушке.

Аня раздумывала.

— А чем она увлекается? Где учится? — спросила она.

Катю я знал неплохо.

— Учится в МГУ на филологическом. Любит песни Джо Дассена и французские комедии 70-х годов. Играет на фортепьяно, увлекается танцами. Обожает импрессионизм.

— Импрессионизм? Кажется, я знаю, что нам нужно. Идем. Здесь недалеко.

Мы направились дальше по Невскому проспекту.

— А ты хорошо изучил ее интересы, — сказала Аня.

— Она — девушка моего друга из института. Он учится на последнем курсе. Мы вместе отдыхали в пансионате в Костроме.

— Ясно. Стой. Мы на месте.

Я огляделся и понял, какой сувенир подразумевала Аня. Мы оказались среди рядов небольшой выставки художественных картин, расположившейся прямо на пешеходной части Невского проспекта. Отчасти все это напоминало Арбат — уголок уличного искусства.

— Никто не рисует Питер лучше, чем питерские художники. — Аня смотрела на картины. — Иди за мной.

Аня последовала вглубь рядов. Видимо, здесь она была не в первый раз. Вскоре Аня остановилась.

— Вот. Выбирай. По-моему, то, что нужно, — сказала она.

Вокруг были развешаны небольшие картины городского пейзажа. Художник, толстый бородатый дядька добродушной наружности, поднялся со своего стульчика.

— Смотрите, смотрите. Если надо что, подскажу, — сказал он.

Я не ответил. Я глядел. Картины и впрямь были красивы. В каждой из них ощущалась тайна и размытость, одиночество и грусть. Что в куполах церкви Спаса на крови, что в опавших листьях Михайловского сада, что в ночном небе над Петропавловской крепостью. Настоящий импрессионизм. Легкий и чувственный.

— Умела бы я так рисовать… — шепнула мне Аня.

Я вспомнил детство, свое увлечение живописью. Больше всего мне понравилась та картина, где был запечатлен дождливый вечер на Невском проспекте. Художник снял ее и завернул в бумагу. Я заплатил, и мы с Аней пошли дальше, к метро.

Немного позже Аня попросила меня развернуть картину. Она долго смотрела на нее, потом сказала:

— Хороший выбор. Я тоже люблю дождь.

* * *

Мы зашли в метро в девятом часу. В поисках проездного Аня долго рылась в своей сумочке. Я успел разглядеть там две маленькие плюшевые игрушки — белого зайца и розового слона.

— Ты носишь мягкие игрушки в сумочке? — спросил я.

Аня покраснела. Румянец осторожно разлился по ее щекам и так же осторожно — исчез.

— Это так… Привычка, — сказала она, не глядя на меня.

Она была смущена. И постаралась сменить тему разговора. Мы прошли турникеты и встали на эскалатор.

— Знаешь, я с детства люблю слушать обрывки чужих разговоров, стоя на эскалаторе. Иногда такие забавные фразы получаются, — сказала Аня. — У тебя такого никогда не было?

Я не ответил. Я смотрел на нее. Ее смущение тронуло меня. Стыдиться своей привычки не было причины, но Аня почему-то смутилась. А румянец ей очень шел.

Мы вышли на платформу. Там уже стоял поезд.

— Я помню, — сказал я Ане. — "Я не люблю входить в поезд, если он пришел раньше, чем я зашла на платформу".

— У тебя слишком хорошая память. С тобой нужно быть настороже, — засмеялась она.

Мы разъезжались в разные стороны. Ее поезд подошел первым. Мне хотелось что-нибудь сказать, но я молчал. Последние слова — самые важные; а мне на ум приходили одни лишь банальности.

Аня пожала мне руку. И я вновь ощутил мягкость и теплоту ее ладони.

— Увидимся. Пиши, — сказала она.

— Хорошо. Увидимся, — сказал я.

Она забежала в вагон, оттуда помахала рукой. Я стоял и смотрел, как поезд удаляется. А вскоре прибыл и мой поезд.

* * *

Утром я послал Ане смс-ку: "Спасибо большое за вчерашнюю прогулку, все было замечательно". Аня прислала смс-ку с ответной благодарностью. Она уже ехала в поезде на Архангельск.

Днем я в точности повторил наш с Аней маршрут: от Дворцовой площади до закоулка Малой Морской улицы. Вечером уехал в Москву.

Больше всего из той майской встречи я вспоминаю нашу прогулку по крышам. И те минуты, когда мы стояли, наблюдая Петербург с высоты птичьего полета. Почему? Может, из-за ее мягкой и теплой руки…

 

Глава 7

* * *

Приехав из Питера, я встретился с Сергеем и подарил ему картину. Мы сходили с ним в кино, а, прощаясь, Сергей напомнил мне об их с Катей свадьбе, назначенной на начало июля. "Только попробуй не явиться" — добавил он.

Впервые я увидел Катю в доме отдыха под Костромой. Это было за год до моего знакомства с Аней.

* * *

Это был дом отдыха старого типа, сохранившийся осколок огромной глыбы под названием "система советских санаториев и домов отдыха". И хотя пансионат давно нуждался в капитальном ремонте, обеспечить желающих сносными номерами, питанием и услугами он еще мог. Каждую зиму в течение десяти дней его оккупировали московские студенты, голодные до жизни без родительской опеки.

Поезд, на котором ехали студенты, приехал в Кострому поздно ночью. А расселение по номерам произошло под утро. Поэтому неудивительно, что на первый завтрак в столовую явились единицы. Почти все предпочли еде сон.

Я тоже время до обеда собирался посвятить здоровому сну, но сделать мне это никак не удавалось. Виной тому был мой сосед по двухместному номеру — он храпел. Слушая его раскатистый храп, я думал, каково мне теперь будет по ночам.

Когда подошло время завтрака, я оделся и вышел из комнаты. В пансионате стояла мертвая тишина. Окна в холле разукрасил мороз — сквозь белые узоры ничего не было видно. Выйдя на улицу, я машинально зажмурил глаза: ослепительно белый снег блистал под взошедшим солнцем.

Воздух был свеж и чист. Натянув шапку, я направился в сторону столовой, попутно изучая окружающую обстановку. Игровой и танцевальный клубы, еще один жилой корпус, кафе-бар, деревянная беседка, место для костра… Небо было ясным, без единого облачка, высокие ели оделись в белое, снег под ногами приятно хрустел. Когда я вышел на открытое место, справа увидел двух лыжников, по виду семейную пару: они синхронно съезжали с пригорка.

Столовую, одноэтажное здание с беседкой на крыльце, я нашел без труда. Длинные, как витрины, окна были задернуты белыми занавесками, у входных дверей стояли два студента. Они неспешно курили.

Я вошел и оказался в большом просторном помещении, усеянном трапезными столиками. Занятыми были от силы треть столов. Кто-то ел, кто-то, как и я, только входил, а кто-то уже относил поднос с грязной посудой к окну моечной. Я вспомнил детство и летний лагерь, куда меня любили отправлять родители.

Раздевшись в гардеробе, я направился вдоль столов в поисках своего места, которое вскоре нашел. Там уже сидели парень и девушка. Парня я узнал сразу. Это был Сергей — тот человек, который помог с путевкой.

Он меня тоже узнал:

— О, знакомое лицо, — улыбнулся Сергей. — Как добрался?

— Хорошо. А ты… то есть вы? — спросил я, посмотрев на девушку.

— А мы приехали еще позавчера, отдельно ото всех, — сказал Сергей. — Так гораздо удобней.

На столе я обнаружил рисовую кашу, масло, сыр, хлеб, чай. Я взял ложку и принялся за кашу. Сергей пил чай, его спутница намазывала на хлеб масло. Намазав, она передала Сергею бутерброд. Он, откусив, поинтересовался у меня, в какой группе я учусь. Выяснилось, что у него в этой группе есть пара знакомых. Мы немного поговорили об учебе. Обсудили общих преподавателей. Говорил больше Сергей — я лишь иногда вставлял фразы.

— А где твой сосед? Он, кажется, с нами должен сидеть? — спросил он.

— Он спит.

— А ты почему не спишь? Голод оказался сильней сна?

— Не совсем, — ответил я. — У моего соседа во время сна обнаружились прекрасные голосовые данные.

Девушка улыбнулась. Сергей сказал:

— Вечером договорюсь о твоем переводе в другой номер. Кстати, познакомься, — он, наконец, повернулся к девушке и представил нас друг другу.

Девушка была симпатичной брюнеткой с короткой стрижкой. У нее были красивые изящные руки и теплый, внимательный взгляд. При разговоре она обычно смотрела собеседнику прямо в глаза, но в этом не было навязчивости.

Катя больше молчала и этим прекрасно дополняла своего разговорчивого парня.

— Ты один приехал? — спросила она.

Голос у нее был таким же, как и взгляд, — теплым.

— Да, — сказал я.

— Счастливчик, — сказал Сергей. — Я уже давно забыл, что это такое — отдыхать в одиночку.

Он посмотрел на Катю. Его добродушный "укол" предназначался именно ей. Она строго посмотрела на него — как мама на нерадивого ребенка. Потом на меня — с улыбкой. Так ведут себя люди, давно друг друга знающие. Сергей и Катя были похожи на супружескую пару со стажем.

— А почему один? У тебя нет девушки? — спросила Катя.

— Есть, — ответил я, имея в виду свою молчаливую подругу. — Только она сейчас в Липецк, к родителям уехала.

— И тебя с собой не взяла, — сказал Сергей и с укором взглянул на Катю. — Видишь? Нормальные девушки предоставляют своим парням шанс отдохнуть в одиночестве.

— Нормальные парни дают возможность своим девушкам предоставить такой шанс. Доедай бутерброд, — парировала Катя.

— Теперь я понимаю, почему мы прекрасно подходим друг другу, — сказал Сергей. — Мы оба ненормальные.

Со стороны это было похоже на игру. Забавную игру.

— А вы успели здесь обжиться? Чем тут можно заняться? — спросил я.

— Чем угодно, — сказал Сергей. — Есть прокат лыж и санок. Правда, качество лыж и ботинок оставляет желать лучшего. Еще есть игровой клуб — красное здание неподалеку.

— Да. Я видел.

— Там есть бильярд и тир. Но очередь туда надо занимать заранее — по вечерам полно желающих. А для тех, кто любит кино, в главном корпусе крутят видео.

Я, наконец, расправился с кашей и налил себе из чайника чай. Он был уже остывшим.

— С сегодняшнего дня обещают дискотеки, — продолжал Сергей. — Естественно, будет и развлекательная программа. Подготовим игры и конкурсы. А сегодня в честь приезда основной группы разожжем большой костер. Отметим открытие смены.

Я помешивал ложкой сахар.

— Есть еще экскурсии. Мы записались на обзорную по Костроме, на завтра. Если хочешь — присоединяйся.

— Хорошо, — сказал я.

Сергей допил чай и сказал:

— А, я не сказал тебе про кафе-бар. Хотя об этом напоминать не стоит.

— Да, бар я видел. По вечерам там тоже полно желающих? — спросил я.

— Не бойся, всем всё хватает, — и Сергей заговорщицки подмигнул.

Катя покачала головой:

— Алкоголик. Пивной алкоголик.

Сергей страдальчески закатил глаза. Наклонился ко мне.

— Как я завидую твоему одиночеству, — негромко сказал он.

И тут же получил от Кати легкий тычок рукой в затылок. Сергей артистично вздохнул: "Ох, уж эти женщины…"

— Ладно, мы пойдем, — сказал он. — Ты в каком номере обитаешь?

— В тридцать пятом.

— А мы в двадцать третьем. Этажом ниже. Если что — заходи.

Сергей пожал мне руку, Катя посмотрела мне в глаза. Они встали из-за стола и, взяв подносы, отошли. Я остался доедать бутерброд и допивать чай.

После завтрака я решил осмотреть территорию вокруг пансионата. Сперва зашел в кафе-бар. Внутри он был меньше, чем казался снаружи. Пять столиков с пестрыми скатертями, барная стойка с напитками, маленький телевизор на кронштейне в верхнем углу. За одним из столиков сидел бородатый студент с пивом, за стойкой находилась продавщица. Она разгадывала сканворд в глянцевом журнале. На стойке лежало меню с ценами, написанными от руки.

Танцевальный клуб располагался поблизости и по внешнему виду напоминал столовую — такое же длинное одноэтажное строение. Лишь занавески были не белыми, а голубыми. Зайдя внутрь, я обнаружил танцпол с небольшой сценой, в углу которой располагалась аппаратура для дискотек. В зале не было ни единой души. Днем здесь делать было нечего.

В игровом клубе было намного интересней. Бильярд, тир, прокат лыж и санок. Я заглянул в раздевалку: два парня уже примеривали лыжные ботинки. Из тира доносились глухие хлопки — стреляли из пневматического ружья. Я зашел в бильярдную комнату. Здесь играли парень с девушкой, за партией наблюдали их друзья. Зеленое сукно стола истерлось, на шарах виднелись трещины. Но игроков это не смущало.

Времени до обеда было достаточно, поэтому, выйдя из игрового клуба, я направился по протоптанной дорожке к лесу.

Чем дальше я углублялся в лес, тем тише становилось вокруг. Вскоре был слышен лишь скрип снега под ногами. Лес шел по холму, метрах в десяти от меня тянулся обрыв. Сквозь деревья я увидел большую пойму, далеких лыжников, облюбовавших пологий пригорок, и другой берег, полный елей и сосен. Стояла плотная тишина — казалось, что заложило уши. Я хлопнул в ладоши, желая удостовериться, что не оглох. С одной из веток рядом вспорхнула птица, сыпля снег.

Послышались голоса, хрустнула ветка. Я обернулся: с той стороны показались лыжники. Два парня и девушка. Они ехали по колее, из-под лыж взметались клубья снега. У девушки было раскрасневшееся лицо. Она то и дело смеялась: ее спутники соревновались в остроумии.

Проехав мимо, лыжники скрылись среди деревьев. Я направился к обрыву, ближе к свету, и тут же увяз в сугробах. Ноги проваливались по щиколотку, снег засыпал ботинки. Достигнув цели, я остановился и отдышался. Окинул взглядом пойму. Обзор отсюда был идеальный.

Я рассеянно глядел на замерзшую реку, на белые в снегу деревья, на лыжников, пока не заметил две фигурки, направляющиеся в сторону того берега. Это были Сергей и Катя. Они шли, держась за руки. Дойдя до склона, Сергей внезапно отбежал от Кати и зачерпнул в руку снег. А затем кинул в нее снежок. Катя увернулась. Не успела она опомниться, как в нее полетел второй снежок. Катя слепила и бросила ответный снаряд. Завязалась перестрелка. Уворачиваясь от снежков, Сергей нагнал Катю и обнял ее. На миг мне показалось, что слышу их смех.

Наконец, они поднялись и скрылись из виду. Постояв минуты две, я пошел обратно.

* * *

Тем же вечером, как Сергей и обещал, состоялось открытие смены. После ужина студенты потянулись к месту для костра — парами, шумными компаниями, в одиночку. Я задержался, поэтому, придя, обнаружил, что все пространство перед костром оказалось занятым: студенты сидели на коротких и толстых бревнах, которые огородили костер многогранным орнаментом.

У костра я увидел Сергея — он с ребятами стоял вблизи пламени и держал в руках сковородку. Они готовились жарить блины.

Я стоял позади всех, глядя, как искрится багряное пламя, пока не услышал, как кто-то меня зовет. Осмотревшись, я увидел Катю. Она сидела на бревне и показывала место рядом с собой. Когда я уселся рядом, сказала:

— Сережке, как обычно, на месте не сидится. Блины всем жарит.

И добавила:

— А тебя не дозовешься — только на костер и глядишь.

Катя посмотрела на меня и улыбнулась. На ней была бежевая куртка и голубая шапочка с белым помпоном. В ней она была похожа на Снегурочку.

— Пламя завораживает, — признался я.

— Ага. Так же завораживает ручей.

Вдоль бревен стали разносить блины на бумажных тарелочках. Распробовать их мы не успевали — до нас доходила лишь пустая тара с масляными пятнами. Когда в очередной раз мы получили тарелку без блинов, Катя сказала:

— Подожди. Я сейчас.

Она отошла и вскоре вернулась с полной тарелкой. С края свешивалось полдюжины блинов. От тарелки шел ароматный пар.

— Держи. Надо съесть все — я Сережке обещала.

Катя протянула мне тарелку:

— Блинов много, а вилка одна. Справимся?

Я кивнул. Ели мы по очереди — по одному блину. Поэтому и говорить нам пришлось поочередно — когда один из нас ел, другой о чем-то рассказывал. Рассказывать лучше получалось у Кати, поэтому я съел пять блинов, а она — только два. Но нас такой расклад устраивал. Пару раз к нам подходил Сергей: спрашивал, как дела, предлагал еще блинов и возвращался обратно — организовывать и руководить. Когда блины кончились, началась викторина. Близилась ночь, костер стих, как стихли голоса у костра. После еды клонило в сон.

Несмотря на поздний час, воздух был теплым. Катя стянула шапку и поправила волосы. Я вспомнил о своем впечатлении.

— В этой шапке ты похожа на Снегурочку, — сказал я.

Катя внимательно на меня посмотрела. Даже как-то строго. Может, решила, что я к ней клеюсь? Катя повернулась к костру и сказала:

— Снегурочкой меня любил называть мой младший брат. Давным-давно…

— Брат?

Я ждал ответа, но Катя молчала. Рядом в снегу лежала тарелка с остатками блинов. Она была похожа на лунную поверхность с желтыми кратерами.

— Эту шапку я купила во Франции прошлой зимой, — сказала Катя. — Ездила туда в пятый раз.

Я спросил:

— Нравится Франция?

Катя кивнула:

— С детства. Это гены. Моя мама — учительница французского. На концертах Милен Фармер я была и в Париже, и в Москве. "Амели" смотрел?

— Да.

— Мой любимый фильм. Дома — полная коллекция Яна Тирсена. А еще — Джо Дассена.

— А как тебе сами французы? — спросил я.

Катя сказала:

— Есть два стереотипа о французах, которые не подтверждаются на практике. То, что французские мужчины — самые галантные; и то, что французские женщины — самые красивые.

— А на самом деле?

— А на самом деле, французы отличаются скупостью, а француженки — заурядностью.

— И все-таки ты любишь Францию? — спросил я.

— Да. Наверно, в прошлой жизни я была француженкой. Надеюсь, все-таки не самой заурядной.

Студенты потихоньку уходили. На нашем с Катей бревне остались лишь мы вдвоем. Сергей продолжал вести викторину для десятка человек. Катя вздохнула:

— Сережа будет вести конкурс до упора. Иногда я думаю, что нельзя быть таким правильным.

Я глядел в огонь. Катя продолжила:

— На прошлой неделе он помогал ребятам из своей группы пересдавать экзамен. Ходил к преподавателю, разговаривал с ним, убеждал. Сам-то он этот экзамен давно сдал. Но не помочь не мог. Сережка считает, что раз он является старостой группы, значит, он ответственен за нее. Все четыре года, что мы вместе, мягко борюсь с его альтруизмом.

— Лучше бороться с альтруизмом человека, чем с его эгоизмом.

— С этим не поспоришь. Но это так… Женское собственничество. А еще — желание сберечь его.

Катя расправила шапку на коленках.

— Расскажи-ка мне о своей девушке, — сказала она.

Я задумался. Никто никогда не спрашивал меня о моей молчаливой подруге. И, правда, что о ней можно рассказать?

— Я тебя смутила? — спросила Катя, видя мое затруднение.

— Нет. Просто думаю, что рассказать. Я ведь и знаю-то ее меньше полугода.

— Это немало. За это время можно узнать, по крайней мере, какой у человека любимый фильм, любимая книга и любимое блюдо.

Я начал вспоминать. Фильмами и книгами моя девушка не интересовалась.

— Любимое блюдо… Скорее всего, пельмени. Не уверен, что любимое, но, когда я прихожу к ней в общежитие, мы едим только пельмени.

— Мне кажется, это любимая еда всех, кто живет в общежитии, — засмеялась Катя. — А какую музыку она слушает?

— Как раз в музыке у нее есть пристрастия. Точнее, одно пристрастие. Альбом "Fat of the Land" группы Prodigy.

— Хороший вкус.

— А еще она увлекается хиромантией.

— Замечательно. Она верит в судьбу?

— Да. У каждого она своя.

Про то, что во время оргазма цвет глаз моей молчаливой подруги менялся с серого на зеленый, я говорить не стал. Об этой особенности так сразу рассказать было затруднительно.

— Твоя девушка права. У каждого своя судьба, — сказала Катя. — Тебе, наверно, странно, что я спрашиваю о твоей девушке, а не о тебе?

Я пожал плечами. Она сказала:

— Просто тебя я, кажется, знаю и так…

Она замолчала, как мне показалось, недоговорив. Костер медленно догорал. Викторина закончилась, Сергей недалеко от нас разговаривал с ребятами.

— Скажи мне, какая в детстве у тебя была любимая книга? Лет в десять? — прервала Катя молчание.

Она глядела на тарелочку в снегу. Я долго думал. Потом сказал:

— Наверно, произведения Носова про Незнайку.

Услышав это, Катя мельком взглянула на меня, а затем вновь опустила взгляд. У меня опять возникло чувство, что я сказал что-то не то.

— Ты надеялась услышать что-то другое? — спросил я.

— Нет. Ты ответил как раз верно…

Катя и вправду что-то недоговаривала.

— Кстати… Мой любимый фильм ты уже знаешь. Из еды я больше всего люблю круассаны и кофе со сливками, а моей настольной книгой является "Маленький принц" Сент-Экзюпери. Что, в общем, не удивительно, — сказала она. — Вот так. Чтобы узнать это, тебе понадобился всего один день. Видишь, как все просто?

— Одна девочка давным-давно сказала мне, что я похож на Маленького принца, — сказал я.

— Возможно, она была права.

К нам подошел Сергей.

— Ну что скучаем-мерзнем? Почему в викторине не участвовали? — спросил он.

— Мы для нее слишком умные, — показала ему язык Катя.

— А для снобов я устрою отдельную викторину. И никакой там тебе Франции не будет!

Он взял Катю за руку и поднял с бревна. Втроем мы направились к пансионату. В холле, пожав мне руку на прощанье, Сергей напомнил, что завтра экскурсия.

Но экскурсию в Кострому, на которую я записался по настоянию своих новых друзей, я проспал. Будильник решил подвести меня в очередной раз. Когда я проснулся, он показывал "4:33". Стрелки застыли, словно ночью им приснился страшный сон. Поднявшись с кровати, я потопал в ванную.

Погода на улице была такой же чудесной, как и вчера. Второе зимнее утро словно было сделано под копирку с первого: голубое небо кристальной чистоты, свежий морозец, сияющий снег под ногами. Лишь место у костра выглядело по-другому — перетоптано, смято: как лицо пьяницы с похмелья.

В столовой было тихо. По залу с сонными лицами бродила пара человек. Я сел за пустой столик и пододвинул себе холодную кашу. Сергей и Катя уже наверняка едут в автобусе.

Возвращаясь после завтрака в пансионат, я увидел игровой клуб и решил туда зайти. Сегодня там должно быть меньше людей.

Но я ошибся. В тире находилось три человека: два парня увлеченно объясняли девушке, как надо правильно стрелять. Они поочередно брались за ружье, девушка с удовольствием их слушала, а затем с таким же удовольствием стреляла и промахивалась. Я их узнал: эти студенты встретились мне вчера в лесу. Некоторое время я стоял, гадая, кто кому и кем приходится в этих тройственных отношениях. Затем перешел в бильярдную.

В бильярдной оказалась девушка, больше никого. Она стояла у стены, держа в одной руке кий, а в другой — сигарету. Ей было лет двадцать. Одета в шерстяной свитер и потертые джинсы. Бросив на меня мимолетный взгляд, девушка продолжила сосредоточенно курить. Глубоко затягиваясь, она выпускала дым на тонком выдохе. Сизые кольца, растворяясь, поднимались к потолку.

— Черт, где он там бродит? — вдруг спросила она вслух.

Фраза, как и сигаретный дым, повисла в воздухе. Я молчал, не решаясь почему-то ни уйти, ни что-либо ответить. Девушка докурила сигарету и вдавила ее в блюдце-пепельницу. Окурок послушно скукожился.

— Ты умеешь играть? — обратилась она ко мне.

У нее был низкий голос и порывистые движения. Короткая прическа была взъерошена. Глядеть в глаза она не любила.

— Играл пару раз, — сказал я.

— Новичкам везет. Держи.

Она протягивала второй кий. Я снял куртку, повесил на крючок, взял кий.

— Пока этого придурка дождешься, с ума сойдешь. Ведь знает же, что ненавижу ждать. Иди, разбивай.

Я подошел к столу и вскинул кий. Удар получился неудачным — "пирамида" почти не шелохнулась. Девушка покачала головой:

— Тяжелый случай.

Она вогнала шар в лузу. Затем второй и третий. Потом посмотрела на меня и улыбнулась — в первый раз. Улыбка ее преобразила. Ее даже можно было назвать симпатичной.

— А почему на экскурсию не поехал? — спросила она.

— Проспал.

— Чудак. Ты сюда спать приехал?

— Нет. Еще кушать.

Она засмеялась и вновь прицелилась. Я оглядел стол, оценивая свои шансы: на одном везении выиграть не смогу. Еще один шар залетел в лузу.

— А я в городе была. Три раза! Все эти монастыри и крепости у меня в печенках сидят. Полный отстой! — сказала она.

Церемонность не была ей свойственна. Я наконец забил пару шаров. Она закурила новую сигарету. И в ответ загнала три шара.

— С таким удовольствием я сто лет не играла. Не знаешь, почему?

— Догадываюсь.

Она уверенно выиграла эту партию. Затем сказала:

— Давай еще.

Не дожидаясь моего ответа, начала складывать шары в "пирамиду". Сложив, взяла кий:

— Теперь моя очередь разбивать.

В зал зашел парень и, встав на пороге, оглядел меня мутным взглядом. Его волосы доходили до плеч, одет он был в серое пальто и кожаные обтягивающие штаны. На ногах красовались "гриндера". В руке он держал початую бутылку пива.

— А это еще кто? — спросил он девушку, показав на меня бутылкой.

— Мой знакомый. Играет в бильярд, как бог.

— Да-а?

Парень поставил бутылку на стол. Девушка ткнула его кием в бок.

— Ты где шлялся? — спросила она.

Он обнял ее, что-то сказал. Она засмеялась. Я прислонил свой кий к стене, поняв, что второй партии не будет.

— Пока, — сказал я, надевая куртку, девушке.

— Пока-пока, — кивнула она.

Обо мне она уже забыла. Впрочем, я даже не узнал, как ее зовут.

За обедом Сергей и Катя рассказывали мне об экскурсии. "С твоей стороны было свинством проспать ее. Ты разве сюда спать приехал?" — заметил Сергей. Катя намазывала бутерброд и с теплой строгостью во взгляде смотрела на меня. Так смотрят сестры на братьев. А после обеда мы втроем пошли кататься на лыжах.

* * *

Мы общались в течение всего отдыха. Катались на санках и лыжах, играли в бильярд, смотрели телевизор, ездили на экскурсии, сидели в номере, обсуждая кино, музыку и политику.

Я понял, чем привлек Сергея с Катей — я был той маленькой деталью, которой так недоставало идеальному механизму, каковым они являлись. Одно мое молчаливое присутствие создавало устойчивую гармонию. Каждый из нас в этом механизме чувствовал себя очень органично.

Как-то мы с Катей сидели в холле. Катя, устроившись на стуле-вертушке, меланхолично перебирала клавиши старого пианино. Я сидел рядом на диване и читал книгу, которую мне дал Сергей. Сам он, как обычно, где-то что-то организовывал.

— Скажи мне, mon ami, ты веришь в вечную любовь? — прервала молчание Катя.

Вопрос прозвучал, как звук клавиши, очередной нотой. Катя продолжала что-то наигрывать, поглядывая на меня. Я задумался.

— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать, что такое любовь, — сказал я.

— А свою девушку ты любишь?

— Честно?

— Честно.

— Не знаю.

— Я так и думала.

Катя сыграла гамму и сказала:

— Я во время сессии читала одну французскую книгу. Называется "Любовь живет три года".

Она замолчала. Замолчало и пианино. Катя повернулась ко мне и сказала:

— То, что любовь с течением времени уходит, я знала и раньше. Что остается? Уважение. Привычка. Чувство родства. Близость. Забота. Да? Но что же еще?

— Разве этого мало?

— Знаешь, что за эти дни я поняла? Что хочу ребенка. Очень хочу. И знаешь, кто мне помог это понять? Ты.

Я молчал. Я ждал, что Катя скажет.

— Ты очень похож на моего младшего брата. Может, в этом все дело?

Она сказала это очень тихо. Никогда не думал, что можно говорить так тихо и в то же время так отчетливо. Я подумал, что Катя может вот-вот заплакать. Я не знал, почему. Думал, что сказать, когда увидел, что Катя улыбается.

— Причем хочу ребенка именно от Сережки. Только от него. Видимо, это и есть то, что остается, или то, что появляется, когда любовь отживет три года?

— Да, конечно. Ты права.

Тот неловкий момент прошел, как будто его и не было. Я глядел на Катину улыбку, она продолжала говорить:

— Наверно, это дико для современной девушки — в 19 лет хотеть ребенка. Я уже знаю, что скажет мне на это папа. "С твоим образованием и талантами нужно карьеру делать!" Он, кстати, на Сережку похож — такой же трудоголик. А я не такая — я хочу работать ради удовольствия, а не ради признания или денег. Не хочу быть эмансипированной, хочу быть обычной. В общем, родилась не в свое время.

— Бывает.

— В следующем году Сережа окончит институт. Тогда же мы хотим пожениться. — Катя тронула клавиши. — Считай мой намек официальным приглашением.

Я все думал о ее младшем брате — но не решался спросить.

О младшем брате Кати мне рассказал Сергей. Это было за два дня до конца смены. Мы сидели вечером в баре, поглощая пиво с фисташками. Катя ушла в видеосалон. За неделю пребывания в пансионате мы перепробовали уже все виды досуга, которые здесь предлагались, — и каждый из них успел порядком надоесть. Бар был единственным местом, в которое можно было прийти, зная, что оно не разочарует.

— Как тебе "Жизнь взаймы"? Прочитал? — спросил меня Сергей.

Он освободил фисташку от скорлупы и отправил орех в рот. Перед нами стояли одна пустая бутылка и две полных. В баре было накурено. Казалось, здесь не проветривали воздух с прошлого года.

— Неплохо.

— И почему все писатели любят тему смерти? Что Хемингуэй, что Ремарк — так и норовят в конце кого-нибудь укокошить.

— Я где-то читал, что любовь и смерть — две самые важные темы в творчестве любого художника.

— Да, я тоже об этом слышал.

Людей в баре становилось меньше — в танцевальном клубе началась дискотека. Сергей, допивая пиво, провожал глазами студентов. После некоторого молчания он сказал:

— Я порой смотрю на ровесников, и меня что-то гложет. Какое-то непонятное чувство. Черт знает что…

Я медленно пил пиво. Казалось, и время текло так же: медленней обычного.

— Мне с ними часто не о чем говорить. Кто сейчас читает Ремарка и, вообще, кто сейчас читает? Мне приходится обсуждать с ними то, что модно и современно, а не то, что интересно самому. — Сергей помолчал. — Просто я привык завоевывать внимание и расположение человека — и никуда от этого не деться. В этом ты, кстати, лучше меня. Если человек тебе неинтересен, ты будешь молчать, а я все равно буду стремиться понравиться собеседнику. И, в конце концов, понравлюсь ему.

Из бара ушла, хлопнув деревянной дверью, очередная компания.

— А еще вот прошлой осенью… — Сергей вертел в руках пустую бутылку. — Осенью, в октябре у девочки из моей группы умер отец. Я, как староста, решил собрать денег. Не думал, что это будет так трудно.

Сергей посмотрел на меня:

— Всем было не то чтобы наплевать. Просто как-то все равно. К девочке той относились и относятся нормально. Но деньги сдавать не торопились. Некоторые попросту — не хотели. Я ничего не понимал. Ты никогда не испытывал стыд за других?

— Не знаю.

— Неприятное чувство.

Барменша включила телевизор. Там показывали старый черно-белый фильм.

— Я не первый раз сталкиваюсь с чем-то подобным. И вот какая мысль мне приходит в голову, — сказал Сергей. — Сегодня не выгодно быть искренним. Испытывать искренние чувства. Совершать искренние поступки. По крайней мере, публично. Если ты будешь так себя вести — тебе не поверят. Будут искать подоплеку, подтекст. "Что он хочет всем этим сказать, чего он добивается?"

Сергей покачал головой:

— Многие мои знакомые живут по принципу "После нас — хоть потоп". Кроме денег и развлечений их ничего не интересует. Какая-то ненасытность, цинизм сквозит во всем этом. Что, вообще, происходит с этим миром?

Я не знал, что ответить. Это был сложный вопрос.

— Я тоже чем-то на них похож, — сказал Сергей. — Становлюсь похожим. Превращаюсь — ведь я живу в этой среде. Это и тревожит. Я верю в Бога, не поступаю против своей совести, не лгу и не завидую. И все равно…

Сергей замолчал. В баре остались лишь мы вдвоем. В черно-белом фильме герой стоял на берегу моря и наблюдал закат. Сергей хлопнул меня по плечу:

— Когда я выпью, становлюсь ворчливым брюзгой. Пойдем на свежий воздух, выветрим мизантропию.

На улице было темно и морозно. Ели притаились у троп, словно партизаны в белых комбинезонах. Холодный ветер покалывал щеки, и я натянул шарф повыше. Когда мы вышли к пойме реки и двинулись по тропинке, Сергей сказал:

— Это удивительно, но ты первый, с кем приятно общаться и мне, и Кате. Ни с кем из моих многочисленных друзей Катя сойтись не смогла. Один для нее кривляка, другой зануда, третий подхалим. У нее самой есть пара друзей, но их не перевариваю уже я. Не удивляйся, и я могу кого-то не переваривать.

Он помолчал.

— Может, дело в том, что я ревнив? Я доверяю Кате, но, когда вижу рядом с ней парней, чувствую легкое неудовольствие. А вот к тебе ничего такого не испытываю.

— Это плохо. Мне над этим нужно поработать.

Сергей засмеялся. Снег под ногами был похож на заледеневший кефир. На другом берегу в сумерках прятался черный лес.

— Ты очень похож на ее брата, — сказал Сергей. — И внешностью, и характером.

— Только я про него ничего не знаю. Катя…

Я недоговорил. Я осознавал, что касаться этой темы надо осторожно. Не знал пока, почему, — просто чувствовал.

Пройдя мимо деревянной ограды, мы вышли за территорию пансионата. Впереди вдоль большого снежного поля тянулась длинная и широкая дорога. Мы пошли по ней. Сергей сказал:

— Ее брат погиб, когда ему было одиннадцать лет. Задавил автокар. Сейчас ему было бы столько, сколько тебе. Катя могла бы рассказать тебе об этом раньше. Но сам понимаешь…

Теперь я понял, что значил и Катин взгляд, и ее недоговоренности, и ее неподдельное внимание ко мне.

— Она его очень любила. Обычно же брат с сестрой живут, как кошка с собакой. У Кати с Мишей все было не так. Она заботилась о нем с детского сада. Гуляла, помогала делать уроки. Вместе они читали книги и устраивали домашние спектакли на французском языке. Катя называла его Незнайкой, а он ее — Снегурочкой. После его гибели Катю почти на год положили в больницу. Она лечилась от тяжелой депрессии.

Непроглядную тьму перед нами изредка рассеивали светом фонари. Каждый из фонарей был похож на большую глазастую кочергу. Сгорбившись, они глядели себе под ноги.

— Все это я знаю с ее слов. Мы познакомились с Катей уже позже.

В голове шумел хмель, снег скрипел под ногами.

— Знаешь, сколько мы с ней знакомы? — спросил Сергей.

— Катя говорила. Около четырех лет.

— Да. Почти четыре года…

После некоторого молчания он продолжил:

— Мы познакомились с Катей в школе. Она училась в десятом классе, а я в одиннадцатом. Как-то нас послали вместе на литературную олимпиаду, и по дороге мы разговорились. Катя мне поначалу не понравилась, какая-то высокомерная снобка. Лишь потом я понял, что это была защитная реакция. После той депрессии Катя с трудом сходилась с людьми.

Мы сближались с ней целый год. Сначала просто дружили. Я помогал ей с математикой, она мне с английским языком. Гуляли с собакой, обсуждали фильмы и книги. Вообще, до нее у меня никого не было. Я ни с кем не встречался. Был со многими дружен, но ни к одной девушке никаких чувств не испытывал. И, честно говоря, не особо расстраивался по этому поводу. Жизнь мне была интересна и без любви.

Сергей замолчал, словно что-то вспоминая. Потом сказал:

— За тот год мы узнали друг о друге все. Нам удивительно легко было общаться. Иногда, засидевшись у меня допоздна, Катя оставалась ночевать. Лежа на соседних диванчиках, мы болтали всю ночь напролет. Между нами ничего не было. Мы были как дети. Как счастливые дети.

В воздухе завертелись маленькие снежные хлопья. Мы пошли медленней, неосознанно подстраиваясь под неспешный ритм падающих снежинок.

— Как-то, уже осенью она уехала на две недели во Францию. В первый раз за тот год мы прервали общение друг с другом больше чем на неделю. К середине второй недели я весь извелся. Мне чего-то не хватало. Я ничего не понимал. Не понимал, что со мной происходит. Мне хотелось поскорей ее увидеть, услышать. Больше того — захотелось к ней прикоснуться, крепко обнять. Ведь мы с Катей до этого даже ни разу не целовались. Нам не приходило это в голову. Чудаки.

Голос Сергея наполнился теплотой.

— Когда она приехала, я ей все сказал. Это было как открытие. Оказывается, как все просто. Мы любим друг друга. Мы не можем друг без друга. Скучаем, хотим быть вместе. Мне хочется ее защищать, а ей хочется обо мне заботиться. Мы целый день тогда провели вместе, говорили о том, что чувствуем. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Впереди показались очертания заборов, изб, сараев — здесь находился небольшой поселок. В местных магазинчиках обитатели пансионата покупали предметы быта, сувениры и прочие мелочи. Дорогу от поселка и обратно можно было назвать маленьким "шелковым путем".

Мы остановились. Сергей, не глядя на меня, сказал:

— Иногда я думаю, как мне повезло. Моя первая любовь оказалась единственной и настоящей. Судьба не стала испытывать меня чужими, ненужными, горькими отношениями. Мне не пришлось сталкиваться с любовными разочарованиями; я не искал свой идеал, бросаясь в страсть вновь и вновь. Меня одарили сразу же. И представить себе какую-нибудь другую девушку на месте Кати я не могу. Это невозможно.

В небе прорезались несколько звезд. Снежинки роем мотыльков кружились у фонарей и оседали в полутьме. Сергей посмотрел на свои перчатки, словно пытаясь там что-то разглядеть, найти ответы на вечные вопросы, потом улыбнулся и сказал:

— Ладно, пора идти обратно.

Катю мы встретили у входа в пансионат. Строго оглядев нас, она спросила:

— Ну, алкоголики-тунеядцы? Где пропадали?

Сергей прижал ее к себе, Катя отстранилась, уставив руки ему в грудь.

— Фу. Разит на километр. Ты сколько выпил?

— Как обычно. Полбокала безалкогольного. Как фильм?

— Ты мне зубы не заговаривай. У тебя даже зрачки от пива пожелтели.

Она повернулась ко мне.

— Связала судьбу с алкоголиком. Ты с ним осторожней.

— Угу, — хмыкнул Сергей. — Я спустившийся с небес Бахус. Зеленый змий, принявший человеческий облик. И мне требуются новые жертвы.

Катя поправила шарф на его шее. Сергей посмотрел наверх, в горящие окна пансионата.

— А у Лешки в номере в "мафию" играют. Пойдемте? — предложил он.

— Нет. Я хочу танцевать. Засиделась. Кто со мной?

— Я! — откликнулся Сергей.

— Обойдешься. Ты, несмотря на признание, наказан. Я отправляю тебя в номер пить "Боржоми" и думать над своим поведением.

Она оттолкнула Сергея и взяла меня под руку. Потом сказала, обращаясь к нему:

— И вообще, я с тобой расстаюсь. Я нашла себе другую любовь. Достойного во всех отношениях человека.

— Ты, Катюша, опоздала. У него между прочим уже есть девушка.

— А мы тебе ее отдадим. По бартеру. Правда? — Катя обратилась ко мне.

Ее глаза смеялись. На щеках от мороза выступил розовый румянец.

— Ах, так, значит? Все, Катерина! Я иду вешаться, — Сергей театрально вскинул голову.

— Мыло в ванной. Веревка на балконе. Бельевая. Кстати, не забудь снять с нее свои мокрые носки и переложить на батарею. Хотя они тебе уже не понадобятся.

— Почему же? Я надену их перед смертью. И всю жизнь ты, Катерина, будешь переживать оттого, что позволила мне повеситься в мокрых носках.

— Этого я, действительно, не переживу, — засмеялась Катя.

Потом повернулась ко мне:

— Театр двух актеров. И так каждый день все четыре года. Шекспир отдыхает, — сказала мне Катя. — А ты почему молчишь? Подай хоть одну реплику.

Я с чувством вымолвил:

— Кушать подано!

Катя и Сергей засмеялись. Сергей сказал:

— А это, между прочим, мысль. Надо чего-нибудь перекусить. Ладно, идите, танцуйте, я к Лешке.

— Эпикуреец, — съязвила Катя.

— Аскетка, — ответил он.

Сергей, послав Кате воздушный поцелуй, скрылся в дверях. Мы с ней направились к танцевальному клубу.

— О чем вы с Сережкой болтали без меня? — спросила Катя.

— А о чем могут болтать между собой два парня?

— Неужели о девушках? — спросила она таинственным шепотом.

— Как можно. Мы говорили о математике. Пытались вывести четыреста первое доказательство теоремы Пифагора.

— Ну-ну. На пивных бутылках?

Вскоре мы зашли в танцевальный клуб и очутились в водовороте музыки и разноцветных огней. Это был уже не тот пустой и сонный зал, каким он представал днем. Всё вокруг искрило, дергалось, взметалось. Молодежь плотными группками, словно пчелы улей, оккупировали большую часть пространства.

Катя любила танцевать, я же был здесь нечастым гостем.

— Держать тебя здесь долго не буду. Знаю, ты не любитель дискотек. — Она смахнула с моего плеча перышко от куртки. — Ты мне подаришь один медленный танец. Хорошо?

Мы еще ни разу до этого с Катей не танцевали. Я только видел, как танцевала она. Танцевала Катя замечательно.

Медленный танец зазвучал после трех композиций. Песня была старенькой — Black "Wonderful life". Здесь, вообще, любили крутить старые мелодии — пансионат словно застрял во времени 90-х.

— Ты хорошо ведешь. Я ожидала худшего, — сказала Катя, когда мы уже танцевали.

Я впервые так близко видел ее лицо. Румянец исчез, лишь на правой щеке осталось маленькое розовое пятнышко.

— Лет пять-шесть назад я отдыхал в летнем лагере в Подмосковье. Одна девочка на прощальной дискотеке научила меня танцевать медленные танцы, — сказал я. — Кстати, именно она сказала мне, что я похож на Маленького принца.

— Хорошая девочка. Ты с ней встречался?

— Нет. Она жила в Иваново. А потом куда-то переехала. Не знаю, куда.

— Ты говорил, у тебя есть сестра, — сказала Катя.

— Да. Старшая. Она в прошлом году замуж вышла, теперь живет отдельно.

— Дети есть?

— Пока нет.

— Зря.

Я пожал плечами.

— У нее хорошая работа, — сказал я.

— Это плохо.

Песня закончилась, и тут же началась другая — Джо Дассен "Et si tu n`existais pas". Катя чуть сжала мне плечо:

— И не вздумай прекращать танец. Делать это под такую песню — смертный грех.

Внезапно композиция оборвалась, пропала цветомузыка. На несколько секунд зал погрузился в полную темноту. Пары остановились, раздался чей-то недовольный свист, смех. И тут же свет и музыка вернулись вновь — как будто ничего и не было.

— А я в детстве очень боялся темноты, — сказал я.

— Знаю.

Катя задумчиво глядела куда-то над моим плечом. Сказала:

— Однажды, когда мне было лет десять, в нашем доме отключили свет. Был такой же зимний вечер, как сейчас, родители еще не вернулись с работы. Мы были с братом в квартире одни, в разных комнатах. Он позвал меня сразу же, как только погас свет. Когда я к нему прибежала, сразу же схватил меня за руку. Он был напуган. Электричество дали только через час. Весь этот час мы сидели с ним вдвоем на его кровати, держась за руки, и смотрели, как снег падает за окном. Это был замечательный вечер.

Я глянул в окно клуба. Там тоже падал снег.

— Иногда так хочется исправить что-то в этой жизни. Переделать. Если бы была возможность что-то изменить в своей судьбе… — Катя спросила. — Тебе Сережка все рассказал?

— Да.

— Мы были с ним, как близнецы — хотя он был младше на два года. Нас с Мишей связывала невидимая нить. Нить жизни. Когда он погиб, нить оборвалась. А с ней оборвалась и моя связь с реальностью. Я впала в ступор.

Я осторожно увел Катю от столкновения с другой парой.

— В больнице я целыми днями валялась в палате и смотрела в потолок. Проходила бесконечные процедуры, глотала бесполезные таблетки. Жила, как сомнамбула. И медленно угасала. Доктор приходил ко мне каждый день и пытался расшевелить. Я не реагировала. Была где-то далеко… Перед самой выпиской доктор посоветовал мне заняться танцами. Я посмотрела на него, как на идиота. Меньше всего мне тогда хотелось танцевать.

Катя смахнула волосы со лба. Розовое пятнышко на ее щеке давно исчезло.

— Однажды дома я смотрела телевизор и наткнулась на соревнования по бальным танцам. Что-то меня тогда зацепило… Я попросила родителей записать меня в ближайший клуб. Это было мое первое внятное желание после того, как брата не стало. И именно танцы меня спасли. Я ходила в клуб почти каждый день. Вальс, румба, латина… Пока не поняла — я жива. А потом встретила Сережку и поняла, что я не только жива, но и то, что мне есть ради чего жить.

Последние четыре слова она произнесла почти шепотом — очень тихо и очень отчетливо.

— Интересно, а ради чего живу я?.. — спросил я.

— Ты поймешь это, когда полюбишь.

— А когда я полюблю?

— Когда полюбишь, ты сам это почувствуешь. Не волнуйся. Ты обязательно полюбишь. Поверь мне. В тебе есть то, что может полюбить. В тебе есть то, что можно полюбить. Запомни это.

Катя дотронулась до моих волос и немного их взъерошила. Композиция кончилась. Мы постояли, глядя друг другу в глаза. А потом она легонько оттолкнула меня:

— А теперь иди. Я хочу побыть одна. Я хочу потанцевать одна. Иди.

На улице снег все еще шел. Он оседал белым пухом на деревьях, пнях, земле. То тут, то там воздух просвечивал желтовато мглистый свет фонарей. По дорожкам тянулись свежие следы. Хотелось пить, и я направился в бар.

В баре никого не было. Продавщицу я застал за привычным занятием — разгадыванием кроссворда. По телевизору шел юмористический концерт.

— Дайте, пожалуйста, воду, — попросил я. — Без газа.

Продавщица нехотя оторвалась от журнала. Я заплатил, взял бутылку и сделал глоток. Потом еще раз огляделся и обнаружил, что в баре еще кто-то есть. В самом углу, сливаясь с серой стеной, сидела девушка в расстегнутом пуховике. Она сидела, не шевелясь, вперив взгляд в бутылку пива перед собой. В пепельнице дымилась недокуренная сигарета.

Я узнал ее. Это была та девушка, с которой я играл в бильярд. С того дня я так ни разу ее и не видел. На ней был тот же самый свитер и те же самые джинсы.

— Привет! — сказал я, подойдя.

Она ничего не ответила. Даже не взглянула. И головы не подняла.

Я постоял, затем сел рядом. Бутылка пива была пуста, тут же стоял такой же пустой стакан. На одной из его граней застыла пивная капля. Такой же застывшей казалась и эта девушка.

Я взял стакан, налил воды и протянул ей. Она шевельнулась.

— Не надо. Не хочу.

Ее низкий голос прозвучал сдавленно. Я внимательно посмотрел на нее, она отвернулась. Но я успел заметить мокрую щеку и красные глаза.

Поворачивая в руках стакан, я сказал:

— Науке известно около четырехсот доказательств теоремы Пифагора. В школе разбирают только три из них. Но существует еще одно доказательство теоремы — четыреста первое. Оно называется "доказательством на пивных бутылках".

Она спросила:

— И что это за доказательство? Покажи.

— У нас только одна пивная бутылка. А для доказательства нужны три.

— Ну-ну. Трепло.

Она отобрала у меня стакан с водой и сделала пару глотков. Затем резко поставила стакан обратно — несколько капель попало на стол. И тут она заплакала — словно выпила не воду, а слезы, которых ей не хватало.

— Он трахался с этой дурой прямо в нашем номере. На нашей кровати. Урод. Сволочь. Ненавижу!

Она всхлипнула, вытерла пятерней глаз. К виску прилепилась пара ресничек.

— И почему мне одни придурки попадаются? Что я делаю не так? Ведь я этого урода почти любила!

По телевизору продолжался вечер плоских шуток. Продавщица-барменша уткнулась в журнал. В баре по-прежнему были только я и плачущая девушка в сером пуховике.

— Скажи мне, ты когда-нибудь изменял своим девушкам? — спросила она.

— Нет. Вроде нет, — сказал я.

— Врешь! Нет таких парней. Нет таких пар.

— Я знаю одну пару, они вместе уже четыре года. Очень любят друг друга. До сих пор. Познакомились еще в школе.

— Ерунда. Не верю. Так не бывает. Тебе сколько лет?

— В марте будет восемнадцать.

— А мне уже двадцать. Я знаю жизнь лучше тебя.

Я пожал плечами. Мы сидели рядом, мой локоть то и дело терся об ее локоть.

— У тебя есть девушка? — спросила она.

Я кивнул.

— Давно?

— Меньше полугода, — ответил я.

Она достала откуда-то из-под свитера пачку сигарет. Предложила мне, я отказался. Она закурила, пуская дрожащие кольца.

— Я больше года ни с кем не была. Для меня и год — вечность, — сказала она.

— Есть такая французская книжка. Называется "Любовь живет три года".

— И про что она?

— Не знаю. Помню только название.

Она проводила взглядом очередное кольцо дыма, затем сказала:

— Нет. Врут французы. Любовь столько не живет. Она дохнет через пару недель.

Ее щеки все еще были мокрыми. Сигарету она перехватывала кончиками влажных пальцев. Я достал свой платок и протянул ей.

— Держи.

— Что за чистоплюйство? Убери свой платок.

И она вытерла щеки рукавом.

— Через десять минут бар закрывается, — объявила продавщица.

Я взял стакан и допил воду. Девушка раздавила сигарету в пепельнице, затем толкнула меня:

— Идем.

Мы вышли на улицу. Ничего не изменилось. Небо упорно продолжало извергать снежные хлопья. Дорожки были безлюдны. Дискотека была в самом разгаре.

Она повела меня к пансионату. У входа споткнулась на ступеньках, я успел ее поддержать. Ее номер находился на четвертом этаже. Отперев дверь ключом, она зашла и зажгла свет. Комната была пуста.

— Этот урод тусуется у нее в номере. Тем лучше.

Она закрыла дверь, скинула на пол пуховик. Затем сняла свитер и футболку, оставшись в лифчике. Повернувшись, удивленно на меня взглянула:

— Ты чего стоишь? Раздевайся!

Не дожидаясь ответа, подошла ко мне и, сняв с меня куртку, потянула свитер. Я мягко ее отстранил.

— Не надо.

— Почему?

Я пожал плечами. Она смотрела на меня, как на умалишенного.

— Странно. Я некрасивая? — спросила она.

— Нет. Совсем нет.

— Тогда что?

Я пожал плечами.

— Ты достал уже плечами пожимать! Идиот. Ты импотент?

— Нет.

— В чем же дело?

— Утром ты можешь пожалеть.

— Моралист выискался. Я трезвая! — Она тряхнула головой. — Маразм! Я уламываю парня заняться со мной сексом. А, понятно. Ты не хочешь изменять своей девушке. Оригинал. Ты ее любишь?

— Не знаю.

— Точно идиот.

Она стояла вплотную. Глаза пылали от гнева.

— Ты хочешь ему отомстить? — спросил я.

— Нет. Не только. — Она посмотрела на меня без раздражения. — Ты мне, действительно, нравишься.

И тут же оттолкнула меня:

— Точнее, нравился. — Она села на кровать. — Мы будем трахаться?

Я покачал головой.

— Тогда пошел вон! Придурок.

В голосе звучала злоба и обида. Она натянула футболку. Я взял куртку и направился к двери.

— Нет, подожди, — остановила она меня. — Тогда можешь просто посидеть рядом? А то я умру тут с тоски.

Я медленно прошел к ней и сел рядом на кровать. С минуту мы сидели молча. Потом она легла.

— Выключи свет, — попросила она.

Голос ее стал тихим и грустным. Будто из нее вдруг вынули моторчик. Я встал и щелкнул выключателем. Комната погрузилась в полутьму. Сел обратно на кровать. Она нашла мою руку и сжала ее.

Несколько минут мы не произносили ни слова. Было тихо. Кажется, было даже слышно, как падает, мягко ударяясь о землю, нескончаемый снег за окном. Я обнаружил в углу кровати скомканное одеяло и укрыл девушку. Она вздрогнула, а потом тихо вздохнула:

— Я так устала…

Спустя минуту сонным шепотом спросила:

— Покажешь завтра теорему Пифагора на пивных бутылках?

Я кивнул. Через пару минут она уснула.

* * *

Я ушел тогда из ее номера не сразу. Я постоял несколько минут у окна, наблюдая за падающим снегом. Мне сразу вспомнилось одно впечатление из детства, штрих прошлого.

Мне было лет шесть. В новогодний вечер мои родители пригласили домой друзей и коллег. Звучала веселая музыка, взрослые вели оживленные беседы, мы с сестрой уплетали праздничные лакомства. Это был тот самый момент сладкого неизбывного счастья, который испытываешь лишь в детстве. Чувство защищенности и покоя, теплоты и неги. Я смотрел на улыбающихся родителей, их друзей, речь которых была во многом непонятной и вместе с тем отчего-то смешной, на сестру, пытающуюся привлечь всеобщее внимание умными фразами, на стол, полный всяческих вкусностей, на красавицу-елку, всю в серебряной мишуре, в разноцветных шарах и гирлянде — смотрел абсолютно счастливыми глазами.

Ближе к одиннадцати вечера мне захотелось в туалет, и я выбежал из-за стола. Сделав свои дела, я дотянулся до выключателя и, погасив свет, собрался обратно в гостиную. Но замер. Я увидел открытую дверь спальни родителей и большое не занавешенное окно. В спальне было темно, но сквозь окно в нее струился бледный свет дворовых фонарей, образуя мягкий полумрак. За окном плыли тревожные тени. Я медленно прошел в комнату, постепенно отдаляясь от праздника в гостиной.

Я стоял в сумрачной спальне родителей и глядел в окно. Прислушиваясь к далеким и неразличимым голосам из гостиной, иногда сливающимся в щемящий душу смех, я смотрел на кружащиеся в воздухе снежинки, и в сердце мое проникала легкая грусть. Мне тогда подумалось, как грустно, оказывается, может быть в праздничный день. Грустно тогда, когда рядом веселятся, когда тебя любят, когда, казалось бы, ты счастлив. Стоит лишь отойти на несколько шагов. Стоит лишь немного затеряться. Как легко стать одиноким. Как легко почувствовать одиночество.

Я простоял там около пятнадцати минут, пока обеспокоенная мама не нашла меня. Она взяла меня за руку и отвела в гостиную. Обратно, туда, где царил праздник и где никто не чувствовал себя одиноким.

 

Глава 8

* * *

Моя первая девушка очень любила болтать по телефону. Обычно она звонила по вечерам, сразу после ужина. Глядя в окно, я выслушивал ее рассказы о том, куда она днем ходила, что купила, о чем думала, над чем смеялась. У нее всегда была наготове смешная история, случившаяся в классе, на улице, в магазине. А вот в школе она к себе не подпускала. Завидев меня на перемене, она осторожно улыбалась и продолжала разговаривать с одноклассницами. Моя первая девушка не хотела обниматься, держаться за руки и целоваться там, где, по ее мнению, следовало только учиться.

Она не могла жить без общения. Приходя к ней, я неизменно заставал ее с телефонной трубкой в руке. Кивком она просила подождать. Я усаживался на небольшой тюфяк напротив зеркала в коридоре и терпеливо ждал. С трубкой у уха моя девушка ходила по длинному коридору, из комнаты в комнату, и я слышал ее смех, обрывки фраз и даже заинтересованное молчание. Встретившись со мной взглядом, она подмигивала мне.

* * *

Это случилось на первом курсе, ранней весной. Как-то я пригласил к себе домой Вадима. Мы молча шли по Пятницкой улице, мимо проносились автомобили, с крыш зданий свешивались похожие на белые леденцы сосульки.

— Бога нет. И не было, — неожиданно сказал Вадим.

Мы стояли перед светофором.

— И не будет? — спросил я.

Вадим усмехнулся. Мы перешли дорогу, справа от нас показался вход в метро.

— Ты как-то рассказывал, что собираешь этикетки от пивных бутылок… — сказал Вадим.

— Я не отношусь к этому слишком уж серьезно.

— Сколько уже собрал?

— Больше ста.

— Неплохо.

Мы зашли в метро, прошли через турникеты. Встав на эскалатор, глядели на людей, глядевших на нас. Вадим спросил:

— Покажешь мне свою коллекцию?

Я кивнул.

Вадим ни разу не был у меня в гостях. К себе он тоже не приглашал, хотя жил один. После полугодичного общения я почти ничего не знал о нем. Как и со всеми остальными, Вадим сохранял со мной психологическую дистанцию.

Когда мы приехали, я проводил его в свою комнату и отправился на кухню ставить чайник. Спустя десять минут вернулся с двумя чашками чая и пачкой печенья. Вадим стоял ко мне спиной и глядел в окно. Когда я вошел, он не сразу повернулся.

— Красивый вид, — сказал он. — Любишь смотреть в окно?

— Да.

Вадим взял чашку и сделал глоток. Показал на аквариум, стоявший в углу:

— Почему рыбы?

— Не знаю. Просто нравятся.

— Других домашних животных не пробовал заводить?

Я пожал плечами:

— У сестры был в детстве попугай. Потом он умер. Но я был маленький — ничего не помню.

Вадим подошел к аквариуму, постучал пальцем по стеклу. Тронул бокс для музыкальных и игровых дисков, стоявший рядом на столе. Затем взял в руки механический будильник.

— Те самые часы, которые вечно тебя подводят? — спросил он.

— Да.

— На твоем месте я бы их давно разбил.

Вадим положил часы обратно, облокотился на стол и стал рассматривать то, что находилось под стеклом. Туда я обычно складывал разный бумажный хлам. Фотографии, календарики, расписания, квитанции, открытки, использованные билеты в кино, бесплатные приглашения. Наглядный архив моей деловой и культурной жизни.

Вадим достал из-под стекла один билет. Несколько недель назад я ходил в кино со своей второй девушкой, той самой молчаливой подругой. Это был последний раз, когда мы ходили куда-то вместе; вскоре мы расстались.

— Почему не выбрасываешь? Зачем копишь мусор? — спросил он.

— Не знаю. Как-то не выбрасывается.

— Любишь оглядываться назад… — задумчиво сказал Вадим.

Я вдруг ясно представил себе письменный стол Вадима. Наверняка, у него был идеально чистый стол. Как его телефонная книжка в мобильном телефоне.

— А где же пивные этикетки? — спросил он.

Я выдвинул ящик стола. В воздухе почувствовался легкий запах пива.

— Тут — наши этикетки, тут — немецкие и чешские. А здесь — все остальные, — показывал я.

Вадим взял несколько этикеток.

— Такое добро надо хранить в более подходящем месте. Не пробовал найти этикеткам достойное применение? — спросил Вадим.

— Когда надоест собирать, куплю большой альбом. И вклею всё туда.

На стене поверх ковра висела гитара, две картины-копии Моне и Дега, мой детский рисунок и грамота за второе место по настольному теннису в летнем лагере.

— Давно играешь? — Вадим показал на гитару.

— С 14 лет. Правда, давно не играл. Надоело.

Вадим перевел взгляд на картины.

— "Сирень на солнце", "Танцовщицы", — определил Вадим. — Нравится импрессионизм?

— Не мне. Одной знакомой. Ей, вообще, Франция нравится. А эти картины она подарила на день рожденья.

— А спортивная грамота? Хорошо играешь в пинг-понг?

— Плаваю лучше.

— Да, помню. Ты в бассейн ходишь. А что еще из спорта нравится? — спросил Вадим.

— Большой теннис, велосипед. И, наверно, бег на длинные дистанции.

— А футбол-хоккей, баскетбол?

— Не очень.

Вадим посмотрел на мой детский рисунок. Это был обычный пейзаж: лес, извилина речки, поле, дорога, уходящая вдаль.

— Красиво, — сказал он. — Где это?

— Подмосковье. Как раз там находился лагерь. В детстве любил рисовать. В лагере только и делал, что бумагу марал.

— А потом надоело?

Я пожал плечами:

— Просто вырос, наверно.

Вадим спросил:

— А есть еще?

Я прошел к книжному шкафу, достал большую папку. Сдув с поверхности пыль, протянул ее Вадиму. Один за другим он просмотрел все мои сохранившиеся рисунки, около двадцати штук.

— Сплошные пейзажи… А портреты есть?

— Не сохранились. Как-то сестру рисовал. Одну девочку из лагеря. А вообще, пейзажи у меня получаются лучше.

— Понятно. Я так и думал.

Вадим подошел к книжному шкафу. На полках плотными рядами были выставлены мои книги — часть из них перекочевала ко мне из родительской библиотеки, а часть приобрел я сам. Все издания были подобраны по собственному вкусу — глядя на полки, можно было понять, какого рода литература мне нравится.

На мою библиотеку Вадим глядел с неподдельным интересом. Затем протянул руку, чтобы познакомиться с книгами поближе. Выбирал он наугад и с непонятной целью: брал книгу, осматривал со всех сторон и ставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Вадима. Он взглянул на меня:

— Ты не любишь оставлять ценники на обложке. Ни на одной книге я магазинной наклейки не заметил.

Я задумался и сказал:

— Да, не люблю. Сдираю, как только покупаю. Они мне почему-то мешают.

Помолчав, я добавил:

— С ценниками книги выглядят чужими.

— Правильно, — кивнул Вадим, словно я подтвердил его догадку.

Он повернулся к столу и оглядел, будто что-то ища. Спросил:

— А твоя девушка? Где фотография? — Вадим пару раз видел меня с моей молчаливой подругой.

— Не люблю выставлять личные фотки. А вообще, я с ней расстался. Неделю назад.

— Ясно. Скучно стало?

Я неопределенно мотнул головой. Вадим, как всегда, оказался прав.

Некоторое время он смотрел в окно. К печенью он так и не притронулся.

— Когда ты смотришь в окно, то вспоминаешь детство. Да? — спросил Вадим.

— Наверное. Да.

Он повернулся ко мне. Его чашка была пустой.

— Знаешь, что ты на самом деле коллекционируешь? Прошлое. — Вадим смотрел в чашку. — Твой взгляд обращен назад. Под стеклом твоего стола — пыль прошлых событий. Сеансы, концерты, дела. Но ни одной материализованной мысли о грядущем. Как будто будущего не существует. У тебя даже настольный календарь открыт на странице месячной давности. 19 февраля. Ты этого не замечаешь?

Я не ответил. Вадим продолжил:

— У тебя интересная комната. Она о многом говорит. Вещи, детали, убранство. — Он помолчал. — Из всей домашней живности, которую себе можно завести, ты выбрал рыб. Таких же молчаливых, как ты сам. Не требующих особого внимания — в отличие от кошек и собак. Живущих своей жизнью. За рыбами можно наблюдать сквозь стекло аквариума, но их невозможно понять. К ним невозможно прикоснуться. Никогда не задумывался об этом?

Я покачал головой. Вадим поставил чашку на стол. Потом сказал:

— Ты хорошо рисуешь, но тебе не даются портреты. Точнее — они тебе неинтересны. Да, сплошные пейзажи. Мир людей — далекий для тебя мир. Ты стремишься остаться наедине с собой. Или с природой. Тебе никто не нужен. В этом мире вообще никто никому не нужен. Запомни это.

Вадим вновь повернулся к окну.

— Даже в спорте ты привык к одиночеству. Тебе чужды командные виды — футбол, хоккей. Ты одинокий бегун на длинную дистанцию. Пловец-стайер. Теннисист. — Он сложил руки на груди. — Ты привык беречь свой внутренний мир и свое личное пространство. Сдираешь наклейки со своих книг. Не держишь фотографий близких людей. И коллекцию пивных этикеток хранишь в столе.

Он взглянул на меня и сказал:

— Есть такая буддистская притча… Как-то к одному гуру пришел человек и сказал, что желает у него учиться. Монах принял его в своей келье и провел с ним небольшую беседу. Потом посадил гостя пить чай. Взяв чайник, стал наливать ему чай в пиалу. Пиала переполнилась, а гуру все лил, лил, лил… А потом сказал гостю, что тот не годится ему в ученики. Ибо полон. А полную чашку невозможно наполнить.

Я задумался.

— Да, полная чашка… — Вадим помолчал. — Чай, кстати, у тебя вкусный.

— Спасибо.

Он посмотрел на часы.

— Почти четыре. Детское время. Может, сходим в кино? — предложил Вадим.

* * *

Когда Аня приехала летом в Москву, мы тоже ходили с ней в кино. Идти в кино мы не собирались — просто так получилось. Совершенно случайно.

Это была наша вторая встреча. Самая долгая встреча в том году — Аня пробыла в Москве три дня.

 

Глава 9

* * *

Мы встретились в метро, в центре зала. Аня приехала в Москву рано утром и остановилась у своей знакомой, живущей за городом. Я предлагал остановиться у меня, тем более родители тогда уехали. Но Аня решила иначе. Я почему-то знал, что она откажется. Она была и далека, и близка.

Перед той встречей меня посетили противоречивые чувства. Я знал Аню уже четыре месяца, пусть только в письмах, но на меня вдруг напала невыносимая хандра. Мой первоначальный интерес к этой девушке куда-то пропал. Нашу встречу в Питере я вспоминал с теплотой, но Аня была все еще чужой для меня. Другим человеком.

В какой-то момент мне почудилось, что я ошибся, что решение завязать новые отношения было напрасным. Мне же ничего не нужно. Мне не нужен никто. Диагноз Вадима, поставленный год назад, вновь разбередил душу.

Возможно, Аня почувствовала это. После встречи в Питере наша переписка не перестала быть значимой, хотя писали мы теперь друг другу реже, чем поначалу. Но в последних письмах она была уже не столь откровенна и открыта. Мы не знали, что делать дальше. Как будто подошли к реке с намерением переправиться на другой берег — а там ни плота, ни парома. И мы стояли у воды, ни на что не решаясь…

Аня подошла вовремя. Она выглядела почти так же, как тогда, в Питере. Лишь прическа стала чуть короче. Я вспомнил: в последнем письме она писала, что постриглась. "Лето. Очень жарко" — объясняла она.

Мы поднимались по эскалатору. Аня стояла лицом ко мне и поглядывала на рекламные щиты.

— В Питере встречи назначают у выхода с эскалатора. А у вас — в центре зала. — Аня положила руку на поручень. — Непривычно.

Я улыбнулся и вспомнил про свой подарок. У Ани неделю назад был день рожденья.

Я достал из сумки мягкую игрушку — рыжего кота. Протянул Ане:

— С днем рожденья.

Она взяла кота с застенчивой улыбкой. На левой щеке на миг возник румянец. Ей было приятно, я это видел.

— Спасибо. — И еще раз повторила. — Спасибо.

Открыв сумочку, Аня положила туда кота. А я вспомнил нашу встречу в Питере. Мы сошли с эскалатора, и я спросил:

— Ты всегда носишь с собой в сумочке мягкие игрушки?

— Привычка. С детства. Когда ходила в школу, в ранце у меня всегда валялась какая-нибудь игрушка.

— Суеверие?

— Не знаю. Не думаю. Просто… — Она недоговорила. — Не сочти меня инфантильной.

Мы вышли к Павелецкой площади, перешли через трамвайные пути и направились вдоль Садового кольца.

Аня достала из сумочки солнцезащитные очки. Те самые, что были на фотографии.

— А я на вторую работу устроилась. Хочу на отпуск заработать. В августе, наверно, на юг поеду с подругой. Не могу без моря.

Аня работала в бухгалтерии книжного магазина. Теперь она устроилась туда же продавцом-консультантом на полставки.

— Интересно?

— Не очень. Большие скопления народа меня утомляют. Ты же знаешь — я люблю тишину.

Воздух пропитался полуднем. У двери учреждения, щурясь на солнце и зевая, скучал охранник. Аня сняла курточку и понесла ее в руках.

— Еще скучновато, конечно. О чем у нас на работе говорят? Тряпки, косметика, диета, парни. Чувствую себя белой вороной.

Она поправила спадающую прядь волос. А я все не мог придумать подходящую тему для разговора. В какой-то момент я даже пожалел, что мы встретились сегодня. Я был во власти непонятной меланхолии.

Свернув на Пятницкую улицу, мы увидели белый свадебный лимузин. Жених под смех гостей безуспешно пытался открыть бутылку шампанского. Невеста смеялась громче всех.

— А я на прошлой неделе был у друга на свадьбе, — сказал я.

— А кто твой друг? — спросила Аня.

— Сергей. Из института. Пару недель назад как раз диплом получил. Хороший парень. И девушка хорошая. Я тебе про них рассказывал. Это им мы в Питере купили картину. Встречаются еще со школы. Идеальная пара.

— Никогда не видела таких пар…

— Они — как две половинки. Но это действительно редкость.

— А ты веришь в идеальные отношения? В идеальную любовь?

— Мне бы поверить хотя бы в обычную, — сказал я. — А ты?

— Любовь может быть вечной. Но не идеальной.

И добавила:

— Но любовь в жизни обязательно быть должна. Пусть не идеальная и не вечная.

— Ты не можешь себе представить жизнь без любви?

— Нет, не могу. Это невозможно. "Любовь — это пятое время года".

Мы шли рядом, как тогда, в Питере, шли беспечно, просто. Как будто виделись в последний раз не два месяца назад, а вчера.

— Кстати, вот там, — я показал налево, — Третьяковка. Только мы туда не пойдем.

— Почему?

— Это Москва с открыток. В Третьяковке ты можешь побывать в любое время. А я хочу показать тебе свою Москву. Как ты тогда показывала — свой Питер.

— Как скажешь. Тем более такая погода…

Погода и впрямь была замечательной. Солнце светило вовсю, а на небе не было почти ни одного облачка. Только на синем краю пятном белой краски застыло одно-единственное облако продолговатой формы. Чем-то оно было похоже на удава, который съел слона. Или на шляпу.

Мы вышли к набережной и свернули в сторону Болотной площади. Там в очередной раз подождали, пока загорится зеленый свет.

— Как же много у вас машин, — заметила Аня. — Даже немного страшно.

— Ты боишься машин?

— Если честно — да, — сказала она после некоторого молчания. — В детстве я видела, как человека сбил грузовик. Это было ужасно. Впечатление на всю жизнь.

Аня об этом мне раньше не говорила и не писала. Я и не догадывался.

Когда загорелся зеленый свет, я взял ее за руку и повел через дорогу. Это получилось абсолютно неожиданно и вместе с тем — как будто, так и должно быть. Я взял ее за руку, как она меня — тогда в Питере, на крыше. Я опасался, что Аня отдернет руку, но она послушно вложила свою руку в мою. Будто с самого начала ждала.

Мы вышли к аллее на Болотной площади. Я отпустил Анину ладонь — за это время мы не произнесли ни слова. Но я понял, что каждый раз, переходя дорогу, я буду брать ее за руку.

Зеленые деревья на Болотной площади, как часовые, скучали вдоль аллеи. Неподалеку жужжала газонокосилка. Мы прошли мимо скамеек, на которых расселись разморенные солнцем прохожие, к железным воротам, за которыми была установлена скульптурная композиция. Под ногами шуршал гравий, узорчатый створ ворот при открытии чуть скрипнул.

В центре — маленькие фигурки девочки и мальчика с завязанными глазами. И тринадцать больших вокруг — уродцы, олицетворение человеческих пороков.

Мы подошли к детским фигуркам. Аня сняла солнцезащитные очки. Кроме нас, здесь никого не было.

— Я слышала про эту композицию, — тихо сказала Аня. — А Шемякин у нас Петра Первого изваял. Странный получился образ. Может, видел.

— Да, видел.

Мы осматривали фигуры одну за другой. В какой-то момент Аня сложила руки на груди. Инстинктивный жест защиты, отчетливо врезавшийся мне в память.

— Какой из пороков самый страшный? — спросила она меня позже.

Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.

— Не знаю, — сказал я. — Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.

— А для меня страшней всего — садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.

В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.

— Почему ты решил мне показать эту композицию? — спросила Аня.

— Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.

— А какие вопросы тебя волнуют?

Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.

— Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни — в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…

— Я поняла. — Она взглянула на меня. — Поняла.

* * *

Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня, видел ли я новую скульптуру, установленную на Болотной площади. Получив отрицательный ответ, Вадим повел меня туда.

В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами — несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.

Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.

— Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? — спросил он. — Выбери достойный порок. На твой взгляд.

Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые — безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.

— Не знаю, — сказал я. — Это очень сложно — выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.

Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:

— Неужели, ты видишь здесь достойный порок?

— Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное — как свет ночной луны. Независимое и твердое.

— И все равно — равнодушие.

Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари — бледные и тревожные. Вадим сказал:

— Это очень прямолинейно — изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как "проституция", в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А "алкоголизм" может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок "война" в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?

— Но суть ведь не меняется, — сказал я.

Вадим только усмехнулся.

* * *

После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.

— Как у вас все-таки многолюдно, — призналась она. — Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.

Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня — мороженое.

Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.

— В Питере мы тоже сидели в кофейне, — сказала Аня. — Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?

— Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом — вишенки. А пили мы кофе.

— Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.

Она посмотрела по сторонам и сказала:

— В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.

— Никогда не задумывался. А в Питере разве не так?

Аня зачерпнула ложечкой мороженое и отрицательно покачала головой. Сказала:

— Еще. Сегодня печет солнце. А я не видела на улице ни одного человека с зонтиком.

— То есть? Не вижу связи, — не понял я.

— В Питере в солнечную погоду многие носят зонты. Для защиты от солнца.

— И ты?

— И я. Это кажется естественным. У нас, в Питере.

Она отодвинула чашку с мороженым и начала размешивать сахар в чае. На безымянном пальце — то самое колечко. "Спаси и сохрани".

— А что в Питере кажется неестественным? — спросил я.

— Смеяться не будешь?

Я приложил палец к губам. Аня заправила прядь волос за ухо. Затем сказала:

— У вас на улицах не стесняются целоваться и обниматься. И в метро тоже. В Питере так не принято.

— Даже среди молодежи?

Аня кивнула и, положив ложечку на блюдце, взяла чашку двумя руками.

— У нас особенная молодежь. Между прочим, ты знаешь, что самые красивые девушки живут в Питере?

— Знаю, — и я посмотрел на нее, как любила смотреть она — с легкой улыбкой.

Она засмеялась. Смеялась она редко, и тем приятней был ее смех.

— Нет, ты не понял. Еще сочтешь меня самовлюбленной. Но это действительно так — на наших улицах можно увидеть очень много красивых женских лиц.

— А у нас?

— А у вас люди лучше одеты. Девушки особенно. Но это не совсем то.

— А как тебе Москва вообще? — спросил я.

— Пока целостного впечатления у меня нет. — Она на секунду задумалась. — Есть лишь ощущение… В Москве как-то всего очень много. Такая пестрота, эклектичность. Сложно объяснить.

Она посмотрела на меня, надеясь, что я пойму. И я сказал:

— Я тебя понял.

* * *

Выйдя из кафе, мы направились по Тверской улице к Триумфальной площади. По дороге я рассказал Ане немного об истории Москвы. Спустя некоторое время мы свернули на Большую Садовую улицу. Солнце чуть сбавило жар, близился вечер.

— Та самая улица? Из "Мастера и Маргариты"? — спросила Аня.

— Да. Именно здесь жили Воланд и Коровьев, Кот Бегемот и Азазелло. Правда, сейчас в тот дом не пробраться. "Нехорошую" квартиру заперли от навязчивых поклонников романа.

Аня переложила курточку с руки на руку.

— А где-то поблизости расположены Патриаршие пруды. Да? — спросила она.

— Да. Хочешь туда сходить?

— Хочу.

Показалась Малая Бронная улица, я повел Аню вглубь, к пруду, скрывшемуся среди молчаливых домов и молчаливых деревьев. Пройдя по асфальтовой дорожке, мы оказались у водной глади.

— Такой маленький. Я представляла его себе больше, — сказала Аня.

Мы очутились у самой воды. Под ногами стелилась зеленая трава, по центру пруда дефилировала группка уток. Изредка оттуда доносилось слабое кряканье. Сам пруд был похож на большое квадратное зеркало, в которое смотрелось неподвижное небо.

Мы присели. Аня положила сумочку у ног, курточку сложила на коленях, а солнцезащитные очки бросила рядом в траву — на них тут же вполз муравей. Поразмыслив, он отправился к концу оправы.

— "Мастера и Маргариту" я читала четыре раза. — Аня смотрела на воду. — Маргарита была любимой героиней. Помнишь это — "Никогда ни о чем не проси у тех, кто сильнее тебя. Сами придут и все дадут". Мне тоже так казалось. А в жизни все иначе. Я этого не понимала. Была ужасной гордячкой.

— А сейчас? Уже не такая?

— Наверное, нет. Повзрослела.

Муравей дополз до края оправы и в нерешительности остановился. На том берегу стоял красивый дом с широкой мраморной лестницей, ведущей к воде. Наверно, в таком доме Мастер и Маргарита и обрели покой…

— Гордость… — Аня сорвала травинку и намотала на палец. — Мне, например, ужасно не хотелось идти на подработку продавцом-консультантом. Пару лет назад я бы сразу отказалась. Но теперь…

— Тебе брат помогает?

— Когда созваниваемся, он обычно спрашивает, нужны ли деньги. Но что я скажу, если знаю, что у него жена и маленький ребенок, и они сами нуждаются в средствах? Ничего, перебьюсь. Вот окончу институт, устроюсь на хорошую работу — сама начну всем помогать.

Аня размотала травинку, потрогала свое колечко. На том берегу начали кидать в воду крошки хлеба — утки быстро подплыли к угощению и начали клевать.

— Как-то, неделю назад, в магазине увидела девушку, — сказала Аня. — Сначала не обратила на нее внимания, но потом пригляделась: такая беспомощная, одинокая, в черных очках… Это была слепая. Она стояла у стеллажа, крутила головой, нервничала, ждала, что ей помогут.

Аня замолчала. Потом продолжила:

— Я подошла к ней, спросила, что могу сделать для нее. Она была так благодарна, а у меня сердце всё сжалось. Она сказала, что пришла купить книжку своему племяннику, в подарок на день рожденья. Она попросила найти две книги, потом сказала, что их ей читала мама в детстве. Я помогла ей, она ушла, а я все не могла успокоиться. Это все так… так неправильно устроено…

Аня посмотрела на меня:

— Что мои проблемы по сравнению с ее?

Подул ветерок, по воде пробежала рябь, затрепетала зеленая листва. И тут же все успокоилось.

— В детстве, когда читала в книге о чем-то страшном, зажимала уши ладошками. Чуть-чуть помогало. — Аня покачала головой. — В жизни уши не закроешь.

Она сняла свое колечко, потом надела его снова. Спаси и сохрани…

* * *

Это было абсолютно спонтанное решение. Ни я, ни Аня в кино не собирались. Мы даже не думали, что когда-нибудь сходим вместе в кино.

Просто мы тогда оказались на "Баррикадной", вблизи зоопарка. Было светло, но воздух уже пропитался мягкой свежестью вечера. Мы недавно перекусили, поэтому усталости не чувствовали.

— Не люблю зоопарки, — сказала Аня, когда мы прошли мимо главного входа.

— Почему?

— Не могу смотреть на зверей в клетках, с самого детства. Помню, пошли как-то с мамой в зоопарк, — я как увидела лисичку к клетке, так сразу разревелась. Представляешь? Вокруг дети радостные галдят, взрослые улыбаются, а я стою, смотрю на зверей и рыдаю.

Мы подошли к дороге, я взял Аню за руку.

— А у тебя есть домашние животные? — спросила она.

— Рыбки. Я тебе писал.

— Прости, забыла. Рыбки — это хорошо, но не для меня. Я люблю прижать животное к себе, потискать, погладить. Кошку, собачку, хомячка… А рыбок разве потискаешь?

И она чуть сжала мою руку. Я подумал о том, куда мы можем пойти дальше. Еще в кафе Аня сказала, что у нее есть время до десяти — до того, как уедет за город последняя электричка.

И тут я увидел кинотеатр. Остановился, задумался. А почему бы нет?

— Может, сходим в кино? — спросил я.

— Кино?

Она посмотрела на меня, чуть склонив голову, с солнцезащитными очками, задранными на макушку. Потом поправила прядь волос и сказала:

— Давай. Давай сходим.

В кинозале, кроме нас с Аней, сидело четыре человека. Супружеская пара, девушка-студентка и пожилой мужчина в шляпе. Последний просидел в шляпе весь сеанс, так и не сняв ее.

Аня повесила сумочку перед собой на спинку кресла, бутылку с водой сунула в предназначенное для этого отверстие в подлокотнике. В руке у нее оказался очечник. Я не знал, что Аня носит очки.

Наверно, она и не хотела, чтобы я знал это. Надев очки, она смущенно глянула на меня. Я понял, что она считает, что очки ей не идут. Считала она так зря — в очках Аня выглядела беззащитной и оттого притягательной. Странно, ведь обычно бывает наоборот — надевая очки, близорукий человек становится более уверенным в себе.

Это случилось в самом конце сеанса. Герой и героиня расстались, звучал пронзительный скрипичный мотив, внутри ощущалась томительная меланхолия — и я посмотрел на Аню. Она глядела немигающим взором на экран, не замечая ничего вокруг. И вдруг я увидел, как ее левое веко дрогнуло — и по щеке скатилась слеза. Одна-единственная. Аня тут же ее смахнула и отвернулась.

* * *

Она высказала свое впечатление лишь в метро.

— Хороший фильм. Очень. Это просто чудо, что мы на него попали.

Я думал о ее слезе. Но ничего не говорил. Аня сказала сама.

— На самом деле я редко плачу, когда смотрю кино. Когда читаю — плачу чаще. А тебе нравятся подобные фильмы?

— Да. Когда-то моя девушка приучила смотреть именно такие фильмы.

— А ведь мы с тобой раньше редко обсуждали кино. Хотя я тоже его люблю.

Мы прошли к центру зала. Нам надо было ехать в разные стороны. По полу, то взмывая вверх, то прижимаясь книзу, перекатывался белый пакет.

Ее поезд подошел первым. Она пожала мне руку, задержав ее дольше обычного. Потом, отпустив, сказала:

— Когда мы переходим с тобой дорогу, я вспоминаю своего брата. Он тоже всегда держал меня за руку.

Она взглянула на поезд.

— Еще раз спасибо за подарок. До завтра, — сказала она.

— До завтра, Анюта, — сказал я.

Она забежала в вагон, и поезд, медленно набирая ход, скрылся в тоннеле.

* * *

Однажды мы с Сергеем обсуждали главных героев книги — мужчину и женщину, полюбивших друг друга. Почему он выбрал ее, а она — его? Почему люди вообще выбирают друг друга? Это же почти всегда случайность.

— Как возникает чувство? — Сергей на миг задумался. — Это происходит незаметно и в то же время — удивительно осознанно. Как отрыв самолета от земли. Ты летал когда-нибудь на самолетах?

— Да.

— В детстве я очень любил момент взлета. Шум моторов, дрожь корпуса, отдающая во всем теле, ритмичное ускорение… Разбег на взлетной полосе — кажется, что он никогда не закончится. И легкое опасение — а вдруг самолет не взлетит? И никогда я не мог уловить, зафиксировать сам момент отрыва самолета от земли. Вот он только разбегался, только набирал скорость, но неуловимое мгновенье — и ты уже видишь в окне верхушки деревьев, маленькие дома, пелену облаков… Ты уже летишь.

Сергей посмотрел на меня.

— Так и в отношениях. Невозможно определить момент отрыва. То мгновенье, когда начинается любовь. Ту границу, перейдя которую, люди становятся друг для друга любимыми. И ты не замечаешь, что человек, с которым общаешься, вдруг становится для тебя самым-самым.

* * *

На следующий день мы встретились после обеда. Аня опоздала на полчаса — ее электричка задержалась. Мы вышли из метро к Воздвиженке: Аня попросила отвести ее на Арбат. "Для Москвы Арбат, как Невский проспект для Питера, правда?"

На улице дул легкий ветерок, разогретый на солнце. Небо было затянуто облаками. Откуда они появились — непонятно. Как будто их за ночь пригнал небесный пастух. Облака и впрямь были похожи на овец — такие же пушистые, упитанные, ленивые.

Пройдя несколько шагов по старому Арбату, мы оказались в уличной галерее местных художников. Большинство из них сидело без дела — флегматично наблюдая за прохожими.

— Знаменитые художники Арбата… — Аня, озираясь, проходила вдоль картин. — Умела бы я так рисовать…

Остановившись у одной из картин, она внимательно начала ее рассматривать. Рядом с ней тут же оказался художник, долговязый мужик с длинными волосами.

— Не желаете портрет? Недорого. — Он заметил меня, повернулся. — Ваша девушка получится очень хорошо.

"Ваша девушка"… Аня стояла ко мне спиной, но я почувствовал, что она улыбается. Прядь волос спустилась на ухо, шея — так мне показалось — чуть порозовела. Она сделала шаг в сторону, сказала художнику:

— Спасибо. Не стоит.

Мы пошли дальше.

— Будет мучиться с моими глазами. Вот еще. Видел его картины? Как тебе?

— Не очень. У него все лица одинаковые. То есть с виду разные, но наполнены одним содержанием. Как будто все люди на его портретах имеют одну и ту же жизнь, одну и ту же судьбу. А ведь это не так. Он изображает, а не пишет.

— Интересно… — И потом, догадавшись. — Ты умеешь рисовать?

— Рисовал в детстве. Потом бросил.

— Почему?

Я пожал плечами:

— Наверно, потому, что детство кончилось.

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

— А ты не говорил мне, что рисуешь. Я и не подозревала… Иногда ты мне так понятен. А иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.

Под парусиновым навесом продавали матрешки и буденовки. На брусчатке расселся лохматый гитарист и под заунывный аккомпанемент магнитофона бренчал старые мелодии. У гипсовой скульптурки размером в человеческий рост сидела девушка и читала книжку. Скульптурка женским голосом предлагала проверить состояние здоровья, а также взвеситься. Народ шел по Арбату, расслабленный солнцем, облаками и мягким ветерком.

— Я хотела научиться рисовать. Но у меня никогда не получалось. Наверное, не хватает таланта. Без него никуда. В поэзии точно так же. Из меня может выйти хороший ремесленник, а вот мастер — нет. Чтобы рисовать или писать стихи, требуется какое-то особое чутье, особый взгляд.

Она сняла солнцезащитные очки и сунула в сумку. Солнце пряталось за облаками.

— Ты обещала показать мне свои стихи, — сказал я.

— Я привезла небольшую подборку. Отдам тебе ее завтра.

Мы прошли мимо театра имени Вахтангова. Чуть дальше по пути было маленькое столпотворение — люди полукругом стояли, наблюдая что-то интересное. Мы подошли ближе. Внимание людей, как оказалось, занимали два фокусника. Один из них держал в руке колоду карт, другой — почему-то змею. Они громко объясняли то, что они сейчас покажут. Мы постояли, но, не дождавшись начала фокуса, пошли дальше.

— В детстве я очень любила фокусы и фокусников. В цирке с нетерпением ждала выхода иллюзиониста. А потом дома пыталась повторить то, что увидела. Наверно, это тоска по чуду. И…

Она замолчала. Мимо нас в воздухе проплыл мыльный пузырь. Самый настоящий. Большой, прозрачный, подрагивающий. За ним — другой, чуть поменьше.

— Ничего себе…

По воздуху плыли мыльные пузыри. То большие, то маленькие — взмывая выше, лопаясь. Аня посмотрела по сторонам в поисках источника "прозрачных радостей". Впереди, в лавке под навесом, сидела женщина в большой панаме. В руках она держала небольшой флакон с мыльной пеной. Из-под панамы выплыл очередной пузырь.

— Хочу, — сказала Аня. — Обожаю пускать мыльные пузыри у себя на Невском.

Она достала кошелек. Купив флакон, Аня улыбнулась. Улыбка счастливого ребенка. А я вспомнил о мягких игрушках, которые она носила с собой в сумочке. В этих, свойственных ей мелочах было что-то особенное.

Аня шагала, пуская огромные мыльные пузыри, а я шел рядом.

* * *

Впереди показалась Смоленская площадь. Аня, выдув последний пузырь, сунула флакон в сумочку и сказала:

— Слушай, я проголодалась. Организуешь мне обед?

У нее было отличное настроение. И ее всегда серьезные глаза почти улыбались.

— Как насчет "Макдональдса"? Сойдет? — спросил я.

— Сойдет. Не будем снобами.

В "Макдональдсе" было много народу. Гул людских голосов ровным фоном оттенял музыку для еды, типичной для ресторанов быстрого питания. Стоя в очереди, я вслушивался в знакомую песню на английском языке. Я все не мог вспомнить текст припева. Оглянулся — Аня задумчиво смотрела в окно.

Она все так же смотрела в окно, когда я подошел с подносом. Положила руки на стол подобно школьнице. Я сел, вопросительно на нее взглянул. Аня мягко улыбнулась, словно просыпаясь.

— "Torn". В школе это была моя любимая песня. "Illusion never changed into something real". Жестокая правда.

Я глотнул ванильного коктейля. По столу гуляли лучи солнца — облака за окном частично рассеялись.

— Мечтательница, — сказал я.

— Да уж.

Она зацепила вилкой кусочек салата и сказала:

— Это моя беда. Нельзя жить иллюзиями. Жить нужно сейчас. А я все надеюсь, надеюсь на будущее. На то, что все изменится. На то, что все станет хорошо.

— Тебя не устраивает твоя сегодняшняя жизнь?

— Мне чего-то не хватает. И я не знаю — чего именно. Может, моя жизнь слишком однообразна? Один день похож на другой. Учеба, работа, общежитие. А впрочем, я, наверно, слишком многого хочу.

Аня пожала плечами и сказала:

— А еще я боюсь чего-то не успеть сделать. Обыкновенное такое человеческое желание.

— А что ты хочешь успеть?

— Как все женщины — родить ребенка. Воспитать его. Ребенок — это самое главное. Еще сделать что-нибудь полезное. Найти работу по душе. Не перекладывать бумажки в кабинете. Занимаюсь ведь ерундой… И непременно съездить куда-нибудь. Посмотреть мир.

— У тебя впереди целая жизнь.

— Вот и я себя так успокаиваю.

В зале зазвучала песня Depeche Mode — "Enjoy the silence". Иногда сквозь поток рафинированной музыки здесь пробивались достойные композиции. Мы тоже некоторое время наслаждались тишиной. Я ел картофель-фри, Аня мешала ложечкой кофе-гляссе. В ее чашке постепенно таял белый шарик мороженого. Растаяв, он расплылся желтым пятном.

Солнце за облаками тоже было похоже на расплывшееся желтое пятно.

— "Желтое солнце светло блестит, Желтое платье в окне колотится… Знаю — она никогда не простит, Если осмелюсь я ей поклониться…" — сказала Аня.

— Ахматова?

Она кивнула. Я сказал:

— Небо чем-то притягивает — как и огонь. Я в детстве очень любил смотреть на плывущие в небе облака. Долго-долго…

— Вновь детство. Кажется, и ты, и я оставили в нем что-то очень важное.

— Наверно, все оставляют там что-то очень важное. Только не все об этом помнят.

Аня сделала глоток кофе и продекламировала:

— Сквозь окна светит понемножку, Прищурясь, спрячусь у дверей, Как в детстве — пойманы в ладошку Осколки солнечных лучей.

Я понял, что это стихотворение. Наверно, тоже Ахматова.

— Здорово. А дальше? — спросил я.

— Всё. Это четверостишие. Мое четверостишие.

Она не глядела на меня — только в окно. В руках — чашка кофе.

— Хорошее, — сказал я. — Мне понравилось.

— Правда?

— Правда.

Я понял, что ей было очень важно мое мнение. Она осторожно повернула чашку ручкой к себе. Так же осторожно она стала подбирать слова.

— Говорят, что человек, который пишет только для себя, — ненастоящий писатель. Потому что любому творцу необходимо знать, как оценивают его творение другие.

Это была очень важная для нее тема — я ощутил это сразу.

— Я пишу стихи с 13 лет. Сначала это были всякие любовные переживания. В общем, глупости; сейчас перечитываю, смешно становится. Ну, да ладно. Позже познакомилась с творчеством Ахматовой, увлеклась. Стала понемногу учиться, стараться писать тоньше, лучше. Но показывать все равно мало кому решалась. Однажды подруга посоветовала выложить стихи в Интернете. Чтобы получить объективную оценку.

Аня положила руки на стол. Небо продолжало, как в муфту, кутаться в облака. В зале пели Aerosmith — какую-то тихую балладу.

— Объективную оценку… — повторила Аня. — Я выложила несколько своих лучших, как мне казалось, стихотворений, а на следующий день полезла смотреть комментарии.

Она замолчала, я ждал.

— Мои стихи разнесли в пух и прах. Комментариев было, как ни странно, много, хотя я была новичком. Больше всего меня поразила иронично-презрительная интонация комментаторов. Мне не писали прямо, что я бездарна. Это подразумевалось. И еще это обсуждение личности, почему-то их больше интересовало это. Это было унизительно, обидно и больно… Я не понимала, почему так. Я не надеялась на восторженные отклики, но и такого не ожидала. Я читала, читала, а потом не выдержала и зарыдала. Читала и рыдала. Стол был мокрым от слез.

Аня потрогала свое колечко. Я понял, что она трогает кольцо, когда очень волнуется. Она посмотрела на свои руки, потом сказала:

— Неделю после того случая не подходила к компьютеру. И полгода ничего не писала. Ни единого стихотворения. Ни строчки.

Она сняла колечко, надела снова.

— А сейчас ты пишешь? — спросил я.

— Сейчас уже пишу. — Она заправила прядь за ухо. — Правда, почти никому не показываю. В прошлом году дала почитать преподавательнице русского языка в институте. Я к ней как-то сразу почувствовала доверие. Она прочитала и дала положительную оценку. Сказала, что мне нужно попробовать напечататься.

— А ты хочешь напечататься?

— Может быть. Когда-нибудь. Не знаю.

И она посмотрела на меня, словно ища поддержки.

— Ты обязательно напечатаешься, Анют, — сказал я.

* * *

Аня хотела побывать на Чистых Прудах, поэтому, пообедав, мы поехали туда. Но выйдя из метро, мы обнаружили, что бульвар перекрыт — как для автомобилей, так и для прохожих. Купив мороженое, я и Аня некоторое время постояли у памятника Грибоедову, наблюдая за тем, как машины, недовольно гудя, объезжают запрещенное для въезда место. Чистопрудный бульвар за спинами милиционеров был непривычно пуст и одинок. Зеленые деревья на аллее виновато сутулились.

Мы двинулись по Бульварному кольцу в сторону Сретенских ворот. Куда идти, так и не решили. Я спросил Аню, куда бы она хотела пойти. Она улыбнулась и сказала: "Пойдем, куда глаза глядят".

Близился вечер, ветер усилился. Небесный пастух все нагонял и нагонял вверху облака, словно ставя себе целью согнать над Москвой все облака мира. Я посмотрел на Аню — она застегивала свою курточку.

* * *

Я до сих пор не понимаю, как мы наткнулись на этот двор. Старый, глухой, заброшенный двор, который невозможно себе представить в центре Москвы. Кажется, мы тогда свернули на Рождественку, потом еще куда-то. Но сколько раз я потом был в тех местах — найти этот двор снова не смог.

Иногда мне кажется, что он нам обоим приснился.

Сначала мы вошли в переулок. Серый переулок с потрескавшимся асфальтом и невысокими домами. Дома казались неживыми, не обжитыми — окна были похожи на темные очки старого больного человека, которому осталось жить совсем немного. Мимо нас проехал автомобиль, со двора за угол переулка прошел человек. И всё.

— Как в Питере. С шумной магистрали — в тихий уголок. У вас так тоже бывает? — спросила Аня.

— Получается, бывает. Честно говоря, в этом месте я в первый раз.

Мы шли по переулку, прислушиваясь к окружающим звукам. Где-то скрипнула дверь, послышался короткий перестук — словно ударяли железным прутом по батарее. Потом все стихло. Не было слышно даже обычного шума автомобилей.

Дойдя до середины переулка, мы остановились. Казалось, мы попали в город призраков. Порывистый ветер, гоняющий обрывки газет по земле, это впечатление усиливал.

Справа я увидел небольшую арку с железными воротами в глубине. Ворота были приоткрыты, словно приглашая войти. В просвете виднелся торец кирпичного дома. Я посмотрел на Аню — она смотрела туда же.

— Давай зайдем, — и подумала она о том же самом.

Мы вошли в арку, я толкнул ворота: они открылись с глухим скрипом. Мы очутились во дворе, с трех сторон окруженном стенами домов.

— Точно, как в Питере… — тихо сказала Аня.

Здесь было сыро и прохладно. Напротив нас оказался трехэтажный дом из красного кирпича с разбитыми окнами. С крыши к земле вдоль стены тянулся ржаво-серебристый водосток, весь во вмятинах и трещинах, — он был похож на длинную кишку. Рядом с "кишкой" стояла пара гаражей, давно заброшенных. Справа от нас расположились мусорные контейнеры. Перед ними лежала большая грязная куча — из битых кирпичей, бутылок, щебня, деревянных ящиков. Слева от арки, у стены серо-желтого дома на железном пузе без колес лежал старый покореженный автомобиль без внутренностей. Еще один такой же автомобиль виднелся за контейнерами — дальше находилась ограда. Под ногами валялся разный мусор, на отсыревшей земле оставались следы. Недоразумением в этой городской клоаке случайного происхождения было присутствие цветущей липы. Она сиротливо прислонилась к гаражам. И дома, и машины, и гаражи, и даже мусорные контейнеры были исписаны граффити.

— Ничего себе местечко, — сказала Аня.

Она прошла дальше, подозвала меня. Кто-то протянул здесь веревку с табличкой, отпечатанной на листе альбомного формата, — "Стоп! Опасная зона. Провалы". Дальше, за веревкой, на земле располагалась огромная лужа. Непонятно было, как она образовалась — дождей до этого не было пару недель точно.

— Если пойдем — провалимся. Интересно, куда?

Аня тронула табличку, та покачнулась.

— Может, в Питер? — предположил я.

— Ага. Раз — и я дома.

Мы прошли вдоль веревки — та была привязана к железному штырю, выступающему из стены. Аня показала на один из гаражей. Я пригляделся и только сейчас заметил надпись граффити. Большими цветными буквами там было выведено — "Зачем?". Вместо буквы "ч" в слове была поставлена цифра "4".

— Что это значит? — спросила Аня.

— Кажется, мода такая. Писать везде это "Зачем?"

— Зачем?

Я пожал плечами:

— Чтобы такие, как ты, спрашивали — "Зачем?"

Мы подошли к мусорным контейнерам. На одном из них был нарисован какой-то иероглиф. Аня обошла контейнеры и приблизилась к ограде. Затем показала мне на окно близстоящего дома. Края этого окна были закопчены, а на форточке висела обгоревшая простыня. Несмотря на ветер, простыня висела вяло и безжизненно.

Я подошел к Ане. Она стояла у ограды, глядя сквозь нее. За оградой был спуск в похожий двор. Он находился уровнем ниже — ниже находились и дома. Были видны их серые крыши, чем-то похожие на шкуры облезлых котов, их бледные, полные грязных разводов, стены. Во всем этом ощущалась какая-то печальная неподвижность, мертвая обреченность. Если бы не живое небо, не облака, можно было бы подумать, что мы оказались внутри картины современного художника, мучимого апокалиптическими образами.

Мы стояли молча, а потом она посмотрела вниз, шепнула мне:

— Кроссовки запачкала. Жаль.

Шепот был ни к чему — мы и так были одни. На миг показалось — одни во всем городе. Она стояла совсем близко. Я щекой касался ее волос. Как-то неожиданно мы оказались так близко.

Я взял ее за руку, она опустила голову. Потом подняла. Ее глаза как будто о чем-то спрашивали. Я не знал, что ответить — и поцеловал ее в мягкие губы. В первый раз.

Я почувствовал, что она дрожит.

— Ты замерзла? — спросил я.

— Да.

— Пойдем в метро?

— Да.

Я, продолжая держать ее за руку, повел к арке с воротами.

Мы шли по привычке — молча. Но теперь за этим молчанием скрывалось что-то еще. Что-то новое.

Когда мы уже были у метро, она сказала:

— Ночью, наверно, будет дождь. Смотри, какое небо…

Небо и вправду было сумрачным — облака, как в грустной сказке, обернулись тучами; а сами тучи были похожи на чернильные кляксы.

* * *

Но дождь в ту ночь так и не пошел. Не было его и с утра — лишь тучи нависали с неба в каком-то тревожном ожидании. Они были похожи на набухшие веки, из которых вот-вот польются слезы.

Наш третий день, последний перед ее отъездом, начался на Воробьевых горах. Аня хотела посмотреть МГУ и его окрестности.

Мы шли вдоль железного забора, за которым располагалась университетская территория, и разговаривали на отвлеченные темы. Как будто не было вчерашнего поцелуя. Я думал, может, он мне причудился. Каждый новый день с Аней словно начинался заново. Странное ощущение.

За забором высились университетские корпуса. Здешняя обстановка была мне знакома. Моя первая девушка ходила на подготовительные курсы при экономическом факультете, и я часто за ней сюда заезжал.

— Смотри, сколько студентов, — сказала Аня. — Странно. Сейчас же каникулы.

Мимо нас проходили группки ребят и девушек, у корпусов также наблюдалось небольшое столпотворение.

— Так это не студенты. Абитуриенты, — сказал я. — Сейчас же вступительные экзамены проходят.

— Ах, да! Сразу не сообразила. Вон многие с родителями.

Видимо, в этот день проходили экзамены сразу на нескольких факультетах. Скверы у корпусов были оккупированы абитуриентами и их родными. По многим лицам юношей и девушек было видно — здесь решается их будущая судьба.

— Как я их понимаю, — сказала Аня. — Сама поступала — тряслась от страха. Но умудрилась поступить. Ни за что не согласилась бы пройти через это снова. Хотя…

Она на секунду задумалась и сказала:

— Хотя сейчас я бы выбрала другую специальность, другой факультет. А может, даже другой вуз. В Питере — но другой.

— Жалеешь о своем выборе?

— Нет. Что сделано, то сделано. Просто я считаю, неправильно в 17 лет заставлять человека делать подобный выбор. Это ведь твоя будущая профессия. А что знаешь о жизни в 17 лет? Сейчас, когда мне уже 20, я созрела для серьезного выбора. А в 17 лет у меня в голове была одна каша из чужих мыслей и чужих мнений.

— Но ведь никогда не поздно сменить профессию — если выбор оказался ошибочным, — сказал я.

— Думаешь? Не все на это способны. Мы же привыкли идти по дорожке, раз и навсегда выбранной. А если еще и деньги хорошие платят… Так и становятся юристами и экономистами, хотя в душе хотят быть поэтами.

— Может потому, что сейчас — время юристов-экономистов?

— Это время было всегда — и пятьсот, и сто лет назад. Просто ты должен выбирать сам. За тебя не должно выбирать ни время, ни деньги, ни родители, ни общественные стереотипы.

Перед нами возвышалось главное здание МГУ. Аня сказала:

— Хотя что я… Сама такая. Поддалась стереотипам, а не внутреннему стремлению. Потому что мне было всего 17 лет. Как и всем им.

Она посмотрела на вчерашних школьников. Мы обошли главный корпус и направились к смотровой площадке.

Отсюда открывался знаменитый панорамный вид на Москву. Мы стояли на холме, над леском, зеленым одеялом спускавшимся к реке. Широкая дуга реки, похожая на основание боевого лука, огибала асфальтно-природный массив, в котором сразу приковывал к себе взгляд серебристый овал стадиона "Лужники". Вдалеке были видны "сталинские" высотки, строящиеся многоэтажки. Высокие трубы далеких заводов источали белый дым — белее серых туч, продолжающих угрюмо стелиться по небу. Солнце прорывалось сквозь них редкими струйками лучей.

— Хорошо… — сказала Аня. — Как у нас, с Исаакия.

С левого края речной дуги показался большой катер. Он лениво передвигался по водной глади, внося оживление в статичную картину.

— Помнишь тот мой список "что я люблю" и "что не люблю"? — спросила Аня.

— Да. Помню.

Я вдруг вспомнил то, что она не любит, когда целуются с открытыми глазами. Вчера мы целовались с закрытыми глазами. Никогда не задумывался о таких вещах раньше.

— Я написала, что не люблю прокуренную одежду. Мой первый парень был заядлым курильщиком. Его одежда казалась насквозь пропитанной табаком. Но я была с ним. Только сейчас понимаю — я способна мириться с вещами, мне неприятными, ради чего-то. Ради кого-то.

С реки подул ветер — Аня придержала рукой взлетевшую прядь волос. А я вспомнил фотографии, с которых все началось. Там ее волосы так же красиво развевались.

— Ты как-то писал, что собираешь этикетки от пивных бутылок.

Я кивнул.

— Много собрал? — спросила она.

— Около ста пятидесяти.

— Здорово.

— Наверно.

Катер, наконец, скрылся за поворотом. Река замерла.

— Хорошо, когда есть какое-нибудь хобби. Это как-то дисциплинирует, да и вообще… А я в школе коллекционировала обертки от жвачек "Love is…" Помнишь, они продавались в каждом ларьке? Жутко фанатела от всего этого. "Love is having only his name in the addressbook".

Она вновь запустила руку в волосы.

— Подумать только — я и впрямь так делала.

— Что?

— Love is having only his name in the addressbook…

Она склонила голову чуть набок. Сказала:

— Что-то я вновь ударилась в воспоминания. Может, из-за погоды? А может, я так с ними прощаюсь.

— С чем?

— С воспоминаниями.

Ветер пронесся, образовывая рябь на реке. Я взял Анину ладонь. У нее были холодные пальцы.

— Пойдем к набережной? Спустимся на фуникулере, — сказал я.

— Хорошо.

И она поправила растрепанные волосы.

* * *

Спустившись на фуникулере и дойдя до Андреевского моста, мы направились к Ленинскому проспекту, и, немного поплутав, нашли вход в Нескучный сад. Пройдя по главной дороге, увидели тропинку, ведущую в лес. А пробравшись вглубь, обнаружили большое поле со столами для пинг-понга, огороженное зеленой сеточной оградой. Веселый перестук белых шариков, радостные возгласы игроков — здесь царило оживление.

Как и в случае с кино, желание возникло спонтанно. И я, и Аня одновременно захотели сыграть в настольный теннис.

Ракетки, мяч и сетку можно было взять напрокат. Взяв необходимое, мы нашли свободный стол. Я закрепил сетку. Аня сняла курточку, повесила сумочку, взяла ракетку. Сказала:

— Сто лет не играла. А ты?

— Лет пятьдесят.

— Вспомним молодость.

Играла Аня неплохо. У нее была необычная техника: брала не ловкостью, а интуицией. Побегать мне пришлось изрядно. Через полчаса и она вся раскраснелась. Но выглядела абсолютно счастливой.

— Слушай, давно мне так хорошо не было, — сказала она. — Определенно, спорт — великая вещь.

— А ты хорошо играешь, — заметил я.

— Да ну. Куда уж мне против тебя.

— В свое время я играл лучше. Даже в лагере второе место занял.

— Это чувствуется.

Я выиграл две партии, а потом проиграл — тоже две. Но Аня догадалась, что я сделал это специально.

— Ты зачем мне поддаешься? — спросила она.

— Это ты прибавила.

— Врун.

Пятую партию я тоже проиграл. Аня укоризненно на меня посмотрела. Волосы она убрала назад, чтоб не мешались, часики положила на середину стола, у самой сетки. В голубой футболке она была похожа на участницу спартакиады из старых советских хроник.

— Мы с братом в детстве играли дома, — сказала она. — В качестве игрового стола использовали обычный письменный стол. А сетку заменяла стопка книг. Я была маленькой, и Пашка мне тоже поддавался.

Аня постучала ракеткой по столу:

— Но сейчас мне не десять лет. И притом — я старше тебя на год. Забыл?

— А я и не знал.

— Ну-ну.

Мимо наших ног прокатился чужой шарик. Аня подняла его и отдала прибежавшему вслед игроку. Потом повернулась ко мне.

— Играем в полную силу, — и погрозила мне ракеткой.

Шестую партию выиграл я. Аня смахнула пот со лба, подошла ко мне. Стояла вплотную — радостная, доверчивая, близкая.

— Боевая ничья, — сказала она. — Давай отдохнем?

— Давай.

Мы сели на скамейку. Мимо нас пробежал, помахивая ракеткой, подросток в бейсболке. Народу стало больше, а в перестуке теннисных шариков слышался веселый аккомпанемент неизвестного марша. Тучи продолжали хмурить небо, но ветра совсем не было. Да и сам воздух как будто весь спрятался под землю.

Аня достала из сумки бутылку воды. Сказала:

— Что-то душно.

— Наверно, будет дождь.

— Ага. И наверно — очень сильный.

Мы одновременно взглянули в небо. Но небо не хотело раскрывать своих тайн. Тучи упорно хранили молчание.

— Какой необычный досуг у меня здесь получается. У тех, кто приезжает в Москву, маршруты другие. Красная площадь, Третьяковка, Большой театр… А я что подругам буду рассказывать, когда вернусь в Питер? Играла в пинг-понг?

Аня задумчиво глядела на шарик, который вот уже с минуту белым мотыльком летал с одного края стола на другой.

— Я бы никогда в жизни не побывала там, где была в Москве с тобой. Ни на Болотной площади, ни в кино, ни в том странном дворе. Совершенно не думала, что буду играть здесь в настольный теннис, в который с детства не играла. Удивительно, что все так получается. Не зря говорят — "все самое лучшее случается неожиданно".

Она взглянула на меня и спросила:

— А ты веришь, что все в жизни предопределено?

* * *

Вся наша жизнь — это цепь случайностей, у каждого своя. Судьбу определяют мелочи, на которые мы не обращаем внимания. Лишь оглянувшись назад, понимаешь, как зыбко, как случайно, как непоследовательно течение нашей жизни. И люди, встреченные нами, и события, с нами произошедшие, предопределены деталями, которые невозможно предусмотреть.

Я готовился поступать в другой вуз, а не в тот, в котором, в конце концов, оказался и где познакомился с Вадимом и Сергеем. Но на первый вступительный экзамен я опоздал. Опоздал по банальной причине — проспал. Будильник, подаренный мне первой девушкой, ночью неожиданно остановился, и, проснувшись, я обнаружил, что до экзамена остается всего полчаса. Родители рано утром уехали, и разбудить меня было некому.

Я приехал в институт, когда экзамен уже шел около часа. И хотя меня впустили в аудиторию и разрешили написать экзамен, я понимал, что сдам неудачно. Так и оказалось — мне поставили "двойку". С неделю я приходил в себя, а потом подал документы в другой вуз. К вступительным экзаменам я почти не готовился, но случилось чудо — я набрал максимальное количество баллов, и меня зачислили. Парадокс: я в течение года целенаправленно готовился к поступлению в один вуз, а попал в другой, который и увидел-то в первый раз, когда подавал документы.

Часы, по вине которых я проспал экзамен, подводили меня потом еще не раз. Я заметил за ними эту странную особенность — периодически останавливаться посреди ночи. Невозможно было предугадать, когда они остановятся в следующий раз. Из-за этого я несколько раз опаздывал на утренние пары в институте. Но я упорно продолжал пользоваться этими часами. Словно видя в них ненавязчивого поводыря, погремушку рока. Словно желая испытывать свою судьбу вновь и вновь.

* * *

Эту историю я рассказал Ане, когда мы сидели в летнем кафе недалеко от метро "Октябрьская". Дул легкий ветерок — такой желанный; мы кушали тающее мороженое. В ногах после пинг-понга ощущалась приятная усталость.

— Интересно, — сказала она. — Значит, так было нужно — чтобы ты поступил именно в этот институт.

— Ты говорила о выборе. О том, что человек должен делать выбор сам. Иногда, как видишь, собственного выбора недостаточно.

Аня провела ложечкой по дну креманки, собирая остатки мороженого.

— Собственного выбора достаточно, если твое желание достаточно сильно. У Блока есть замечательный афоризм. "Всё, что человек хочет — непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, то разочарование только кажущееся — сбылось именно то". Ты жалеешь о том, что все получилось именно так?

— Нет. Не жалею. Ни капли.

— Вот видишь. Хотя если бы это случилось со мной, я этим будильником больше никогда бы не пользовалась. Ты фаталист?

Я пожал плечами.

— Одна моя подруга любила повторять — "У каждого своя судьба". Она серьезно увлекалась хиромантией. Может, это как-то на меня повлияло. — Я помолчал. — Мой знакомый Вадим настойчиво советовал мне разбить эти часы. Сам он не верит ни в Бога, ни в судьбу. Ни во что.

— А я бы так не смогла — ни во что не верить. Мне нужно верить, обязательно во что-то или в кого-то верить.

Вокруг нас было тихо. Близился вечерний час, а кафе по большей части пустовало; официантки протирали и так чистые столы. По проспекту проносились машины — но тоже как-то спокойно, без обычной спешки. Наверное, всеобщее затишье было вызвано душным и вялым воздухом, нагоняющим апатию. Дождь, который должен был пойти давным-давно, до сих пор не начался. Казалось, что и само небо утомилось от долгого ожидания. Словно тот, по чьему велению обычно шел или не шел дождь, негромко говорил небу — "подожди, не торопись, еще не время".

Аня начала копаться в сумочке — искала влажные салфетки. Она выложила на стол очечник, кошелек, косметичку, книгу в светло-зеленом переплете. Найдя салфетки, Аня протянула одну из них мне. Я вытер руки.

Она посмотрела на небо. Потом на меня.

— Мне кажется, этот дождь никогда не пойдет, — сказала Аня. — Или там наверху ждут, когда я уеду?

Она уезжала этой ночью. Я только сейчас подумал об этом. Время пролетело не то чтобы быстро — просто как-то тихо проползло рядом. Словно стараясь нам с Аней не мешать. А я потерял ему счет: казалось, что я с Аней гуляю не третий день, а десятый или вовсе — сотый. Она приехала в Москву давным-давно. И кино мы с ней посмотрели тоже — давным-давно. Давным-давно я ее поцеловал…

Мне хотелось, чтобы что-то осталось. Чтобы мы остались. Где-то.

— Ты любишь фонтаны? — спросил я.

— Да.

— Я покажу тебе один из них.

— Хорошо.

Я сказал:

— Это не дождь. Но тоже очень красиво.

* * *

Лучше всего идти от Старого Арбата через Смоленскую площадь. По левой стороне улицы мимо гостиницы "Золотое кольцо" выйти к Ростовской набережной. Справа по ходу будет блестеть Москва-река, зигзагом изогнутая в окружении стремительных машин, людей, домов. Нужно направиться вдоль всегда зеленого в цветах садика и домика в пражском стиле, обогнуть слева строящееся здание в лесах, пройти мимо турецкого посольства и, завернув вправо, выйти к арке моста. Это пешеходный мост Богдана Хмельницкого, откуда открывается вид на площадь Европы с фонтаном причудливой формы.

Мы стояли с Аней на мосту, облокотившись на поручни, смотря вдаль — туда, где виднелась излучина Москвы-реки, Бородинский мост, здание правительства. Здесь, на высоте, было чуть прохладней, но и чуть свежей. Аня надела курточку.

— Ты прав, здесь красиво, — сказала она после некоторого молчания. — Почти как на Воробьевых горах. У нас таких мостов нет. И смотровая площадка фактически одна — на Исаакиевском соборе.

— Зато у вас можно гулять по крышам. Оттуда тоже открывается прекрасный вид на город.

— Да, этого у нас не отнять…

Ветер задул сильнее, Аня на миг попридержала волосы. А небо отливало разными оттенками серого цвета. Ни за что нельзя было подумать, что у серого цвета может быть столько оттенков.

— И все-таки Москва для меня пока чужая, — сказала она. — Красивая, но чужая.

— Хочется обратно в Питер?

— Не знаю. Кажется, да. Но…

Она недоговорила. Ее руки лежали на поручне, как на парте. Она иногда любила сложить так руки. В ней было что-то от школьницы.

— Что ты делаешь, когда тебе грустно? — спросила Аня.

— То же, что и сейчас. Стою в своей комнате, у окна.

— Просто стоишь?

— Да. Стою и смотрю в окно. Долго-долго. Это как-то успокаивает. У меня замечательный вид из окна. Не хуже, чем здесь или на Воробьевых горах.

— Покажешь в следующий раз?

— Хорошо. Обязательно покажу.

Аня посмотрела на свои руки, тронула колечко на безымянном пальце.

— Тебе сейчас грустно? — спросил я.

— Не знаю. Я сама не знаю.

И она посмотрела на меня. Она действительно не знала.

— Знаешь, недавно я где-то прочитала: "Одиночество — это когда те, кого ты любишь, счастливы без тебя…". Как точно сказано.

Небо становилось сумрачней, фонтан на площади Европы блистал разноцветными огнями. А я стоял рядом с Аней, не зная, о чем она думает на самом деле. Я же думал о том, что совсем скоро она уедет.

— Мне никогда не бывает скучно. Я умею себя занять. А вот одиночество я порой испытываю… — Она смотрела на воду. — В такие моменты хочется повернуть время вспять. Вспоминаешь своих бывших парней, и появляется малодушное желание позвонить, пожаловаться, выплакаться. Хочется приткнуться к чьему-то плечу.

Аня не глядела на меня, все трогая свое колечко.

— Что-то я говорю какую-то ерунду.

Она опять дрожала. Совсем незаметно, пытаясь эту дрожь унять. А может, вчера она дрожала не от холода? Здесь в Москве Аня казалась более беззащитной, чем в Питере.

Я повернул ее и осторожно прижал к себе. Потом приблизил лицо и поцеловал ее, как вчера, — осторожно, в мягкие губы. Мне все хотелось делать осторожно.

На поручень упала капля. Затем еще одна. Тут же — капнуло на запястье. А потом закапало все чаще и чаще. Все сильнее и сильнее.

— Вот и дождь… — тихо сказала Аня.

Я стоял, прижав ее к себе, она стояла, прижавшись ко мне. На нас капал дождь — словно целовал нас обоих. Частыми, порывистыми поцелуями.

Аня отстранилась, взглянула мне в лицо:

— Наверное, мне пора.

Я вытер ее щеку от капель, потом другую. Но дождь все не переставал делать наши лица мокрыми. Как-то все внезапно изменилось. И я еще не знал, как к этому относиться.

В метро было много людей, дождь гнал их с улицы под землю. На эскалаторе с влажными, опущенными вниз зонтами пассажиры были похожи на воинов, держащих в руках стяги поверженного противника. И даже воздух здесь в подземке как-то сразу отсырел. Мы стояли с Аней на эскалаторе вплотную друг к другу, не говоря ни слова. С наших волос чуть капало, стекало за шею, под воротник. И мысли — куда-то утекали.

Нам опять нужно было ехать в разные стороны. Так почему-то всегда получалось. Мы всегда прощались на платформе, а не в вагоне.

Когда мы сошли с эскалатора, Аня повернулась ко мне и сказала:

— Чуть не забыла.

Она открыла сумочку и, покопавшись, протянула мне несколько сложенных листов.

— Мои стихи. Потом почитаешь.

— Хорошо.

На платформе тоже было много народу, а я не видел никого. Аня стояла и глядела мне в глаза. Подошел ее поезд.

— Спасибо тебе за эти дни. Увидимся, — сказала она.

— Увидимся, Анюта.

Она подошла ко мне, быстро поцеловала и забежала в вагон. Ее поезд ушел, а вскоре подошел и мой. В вагоне я сел на свободное место и некоторое время ехал, пытаясь разобраться в том, что я чувствую. Потом развернул Анины стихи и погрузился в чтение.

* * *

Это стихотворение было в самой середине. И оно как-то сразу меня зацепило. Я не понимал, чем — по стилю оно не отличалось от остальных. Я начал читать дальше, другие стихи, но строчки предыдущего все вертелись в голове. Я вернулся к этому стиху и перечитал его. Потом перечитал снова.

Когда я подъезжал к своей станции, я уже знал это стихотворение наизусть.

* * *

Я добежал до своего дома частыми перебежками — на улице шел самый настоящий ливень. Дома мама сказала, что днем мне несколько раз звонила девушка. "Представилась Таней. Просила тебя перезвонить. Твой мобильный еще в ремонте?" — спросила меня мать. Я кивнул и прошел к себе с телефоном в комнату.

Я позвонил Тане. Она подняла трубку не сразу — я с полминуты слушал протяжные гудки, монотонно сочащиеся в пустоту. Наконец Таня ответила. Мы поговорили минут пять, а потом попрощались. Тане очень надо было меня увидеть — мы договорились встретиться завтра.

Я положил трубку и посмотрел в окно. Я смотрел долго-долго — на темное, уже не серое, а фиолетовое небо, на деревья, которые трепал назойливый ветер, на водный канал, исходивший нервной рябью. Дождь продолжал лить — лить, не переставая. Словно пытаясь затопить все вокруг.

 

Глава 10

* * *

Когда я учился в школе, родители три года подряд отправляли меня в детский лагерь "Сосновый бор", который находился в Московской области. По их мнению, солнце, свежий воздух и игры со сверстниками были теми вещами, которые могли на тот момент составить мое счастье. Но наблюдая организационную суматоху с воспитателями, отрядами, автобусами, путевками, я не чувствовал, как другие дети, никакого восторга. "Все в порядке?" — спрашивала мама. Я кивал головой в ответ.

Пребывание в "Сосновом бору" было сродни этому кивку головой. Разница между счастьем и удовлетворением — это разница между ответом "Да" и молчаливым кивком.

Это были скучные, однообразные дни. Я ел, спал, играл в футбол и настольный теннис. Вместо вечерних дискотек посещал местный видеоклуб, где смотрел американские боевики и комедии. Ни в каких конкурсах и соревнованиях, как правило, не участвовал. Лишь один раз занял второе место по настольному теннису. Еще меня иногда просили нарисовать что-нибудь для стенгазеты отряда.

По-настоящему в лагере я любил только две вещи. Первой была речка. Тихую и спокойную, ее с одного берега подпирал глухой, зеленый лес, а с другой — золотое поле. Река огибала территорию лагеря и терялась за бором.

На речку наш отряд ходил купаться и загорать. Правда, я больше предпочитал уединенные прогулки. Особенно мне нравилось одно местечко, скрытое от посторонних глаз, на которое я наткнулся в начале смены. Это был пригорок, окруженный с трех сторон высокими соснами. Отсюда открывался замечательный вид. Был виден и противоположный берег, и поле, и дороги, это поле пересекающие, — по ним, урча мотором, изредка проезжали автомобили, похожие на коричневых тараканов. После полдника я приходил сюда с листами бумаги и пытался запечатлеть эту красоту. У меня мало что получалось — я чувствовал, что не могу передать в рисунке все великолепие здешнего вида. Поэтому я обычно откладывал папку с листами и просто сидел, глядя вдаль, прислушиваясь к окружающим меня звукам.

Тогда же во мне проснулся интерес к книгам. В лагере "Сосновый бор" была замечательная библиотека с замечательной библиотекаршей. Ее звали Нина Сергеевна. Это была женщина лет 60, сохранившая, тем не менее, ясный, живой ум. Библиотека "Соснового бора" — вторая вещь, которую я любил в лагере.

Однажды я бродил по территории лагеря, изучая местные объекты, и зашел в библиотеку, где раньше не бывал. Внутри, за стойкой сидела женщина в очках, в легком, на бретельках, платье и с платком поверх голых плеч и читала книгу. Никого больше не было. Увидев меня, женщина оторвалась от чтения и, улыбнувшись, спросила:

— Хочешь что-нибудь почитать?

Я пожал плечами. Подошел к стеллажам. Здесь были в основном книги, выпущенные еще в советское время, — с рваными корешками и стертыми буквами на обложке. На одном из верхних стеллажей я увидел кипы журналов. Полистав их, положил обратно — на пальцах осталась серая пыль.

Я обернулся. Женщина, все так же улыбаясь, наблюдала за мной.

— Не можешь выбрать? — Она подошла ко мне. — Тебе сколько лет?

— Двенадцать.

— А что ты обычно читаешь дома?

— То, что по программе задают. А, рассказы про Шерлока Холмса хорошие. Еще Носова читал.

— Так. Понятно.

Женщина, окинув полки взглядом, вытащила две книжки.

— Что-нибудь из Уэллса и Дюма читал?

— Нет.

— Держи. — Женщина протянула мне книги. — Тебе понравится.

Сев обратно, она заполнила мой библиотечный формуляр.

— Меня зовут Нина Сергеевна, — сказала женщина, когда я уходил. — Прочитаешь — приходи еще. Снова что-нибудь тебе подберу.

За два дня я проглотил и "Человека-невидимку" Уэллса, и "Три мушкетера" Дюма. Придя к Нине Сергеевне, я сказал, что мне все понравилось.

— А я тебе новые книжки приготовила. — Она достала из-за стойки несколько книг. — Только ты теперь не торопись. Книжки, как и пищу, нужно глотать, тщательно пережевывая. А то ничего потом внутри не останется. Хорошо?

Я кивнул и посмотрел на новые книги. Здесь были "Вокруг света за 80 дней" Жюля Верна и "Война миров" Уэллса. Самой большой по размеру была синяя книжка с красивым пестрым узором на обложке. Я прочитал название — "Узбекские народные сказки".

— Сказки? — я недоверчиво поглядел на Нину Сергеевну. — Я же не маленький.

Библиотекарша посмотрела на меня поверх очков.

— А это сказки для больших. Для таких, как ты.

Я все еще сомневался. Нина Сергеевна сказала:

— Не понравится — сразу принесешь обратно.

Но делать этого не пришлось — узбекские сказки меня потрясли. Я влюбился в причудливый мир прекрасных пери, честных дервишей, хитроумных принцев и злых дивов. Когда я пришел к Нине Сергеевне после ужина, я светился от переполнявших меня чувств.

— Потрясающие сказки! — выпалил я.

— Вот видишь. — Когда Нина Сергеевна улыбалась, вокруг ее глаз собирались морщинки. — Скажу по секрету, я сама их до сих пор перечитываю. И возраст этому не помеха.

В тот день я не пошел в видеоклуб, а остался в библиотеке и до самого отбоя общался с Ниной Сергеевной.

В библиотеку кроме меня мало кто ходил. В маленьком зале было всегда тихо и прохладно. Поэтому теперь, взяв новые книги, я не уходил сразу, а оставался и разговаривал с Ниной Сергеевной. Мы обсуждали прочитанные мною рассказы и романы, делились впечатлениями, спорили. Нина Сергеевна была интересной собеседницей.

— Откуда вы столько про литературу знаете? — как-то спросил я Нину Сергеевну.

— Литература — это моя профессия. Я в школе тридцать лет ее таким, как ты, преподавала.

— А сейчас?

— А сейчас я отдыхаю.

После повестей Кира Булычева Нина Сергеевна неожиданно дала мне почитать рассказы Гоголя.

— Мы в школе Гоголя проходили. Но что-то мне не очень понравилось, — сказал я.

— В школе многие вещи кажутся скучными. Потому что — в школе. Я подобрала рассказы, которые будут тебе интересны.

Нина Сергеевна не ошиблась и в этот раз. Ее подборку я прочитал с удовольствием.

— Больше всего мне понравился "Вий", — сказал я позже.

— Когда "Вий" читал, страшно не было?

— Было, — признался я. — Но оторваться не мог.

— "Вий" — любимый рассказ моего внука. Он твой ровесник.

— А он сейчас в лагере?

Нина Сергеевна покачала головой:

— Нет. Он в Курске, там семья моего младшего сына живет. Я к ним каждую осень погостить приезжаю. Мы любим ходить в лес и собирать грибы. А еще у меня дача есть — я замечательную ежевику выращиваю и делаю варенье.

— Ежевика? А она вкусная? — спросил я.

— Очень. Я на выходные домой поеду, и тебе баночку привезу, — улыбнулась Нина Сергеевна.

— Спасибо. А у вас есть и старший сын?

— Да. Он в Москве работает. Метеорологом.

Нина Сергеевна о своем обещании не забыла и привезла после выходных варенье. Мы сидели в библиотеке и пили чай с ежевикой. Рядом со мной лежала папка с рисунками — я только что сходил на речку.

Заметив папку, Нина Сергеевна попросила показать рисунки. Посмотрев работы, сказала:

— Ты очень хорошо рисуешь. В художественной школе занимаешься?

— Нет.

— Сам? — удивилась она. — Какой молодчина!

Нина Сергеевна в задумчивости рассматривала листы. Затем сказала:

— Я, кажется, знаю, что тебе дать почитать.

Она направилась к стойке. Порывшись у себя, Нина Сергеевна достала книжку небольшого формата и протянула мне.

— Это сборник стихов одного японского средневекового поэта. Его звали Мацуо Басё. Стихи необычные. Трехстишия. Называются "хокку".

Я раскрыл сборник на одной из страниц посередине.

— "Ива склонилась и спит. И кажется мне, соловей на ветке — Это ее душа", — прочитал я.

Нина Сергеевна сказала:

— Хокку — это словесная живопись. Если не можешь запечатлеть что-то в рисунке — то можешь запечатлеть это в словах. Я дарю тебе эту книжку.

О Японии Нина Сергеевна могла рассказывать часами. Я с открытым ртом слушал ее истории о великих императорах, самурайских традициях, национальной кухне.

— Мой муж был японистом, — сказала она. — В Японию ездил не раз. Однажды даже взял меня с собой.

— А где он сейчас?

— Он умер. Два года назад.

Я опустил глаза. Нина Сергеевна потрепала меня по макушке:

— Ничего. Ты же не знал.

Мы общались друг с другом почти всю смену. Нина Сергеевна уезжала на четыре дня раньше. "Нужно заехать к старшему, в Москву. Увидимся в следующем году", — сказала она мне.

Приехав на следующее лето в "Сосновый бор", я первым делом забежал в библиотеку. Но Нины Сергеевны там не обнаружил. Оказалось, она уволилась и ушла на пенсию. "Нина Сергеевна теперь в Курске живет" — сообщила мне новая библиотекарша.

Я понуро спускался по лестнице. Без общения с Ниной Сергеевной пребывание в лагере теряло для меня смысл. Я еще не знал, что в эту смену встречу Таню.

* * *

В первый раз я увидел ее в столовой, на третий день после приезда. Я относил свою тарелку на стол для грязной посуды, когда сзади услышал:

— Миш, отдай бант!

Я обернулся. Рядом стояли девочка лет 14 и ее ровесник. На девочке было пестрое платье и красные туфельки. Она с грозным выражением лица смотрела на мальчика, который ухмылялся ей в глаза. Девочка наступала, Миша семенил назад. Видно было, что он что-то прячет за спиной.

— Поцелуешь — отдам, — ответил мальчик.

— Ни фига себе наглость! А больше ничего не хочешь?

— Ну… Пока все. — Миша продолжал ухмыляться. — А там посмотрим.

Девочка остановилась и насмешливо посмотрела на мальчика:

— Так… Интересно, а если рассказать об этом Коле?

Она повернулась, всем своим видом показывая, что уходит. Ухмылка с лица Миши тут же исчезла: имя Коли подействовало на него магически.

— Тань, да пошутил я. Подожди! — он подскочил к девочке. — На, вот бант.

Таня взяла бант, дала Мише щелчок по лбу и сказала:

— В следующий раз одним щелчком не обойдешься. В лоб получишь лично от Коли!

Таня повернулась, заметила меня. Окинула меня секундным взглядом — у меня почему-то в этот момент замерло сердце — и направилась к выходу.

С того дня я стал чаще обращать на нее внимание. Проходя мимо спортивной площадки, я наблюдал, как Таня играет в волейбол. Когда она прыгала, ее красивая челка будто зависала в воздухе. Таня поправляла ее изящным жестом, но челка вновь сбивалась на лоб.

Иногда, возвращаясь вечером из видеоклуба, я встречал ее выходящей с дискотеки. Таня шла в окружении ребят и девчонок, при этом всегда была в центре внимания. Однажды я наткнулся на нее за основным корпусом — она с двумя подругами стояла под пожарной лестницей. Уже сгустилась вечерняя темнота, поэтому я видел только расплывчатые тени. Таню я узнал по голосу. Заметив меня, все три девчонки замолчали. Я прошел мимо, но по запаху понял — они курили.

Она отлично играла в шашки. Сидя в игротеке, Таня скучающе смотрела на своего очередного соперника. На доске четыре "дамки" Тани гонялись за одной "дамкой" противника. "Сдаешься? — спрашивала Таня, поглядывая на часы. — Сколько можно думать?". Соперник неопределенно мотал головой, Таня вставала из-за стола: "Ладно, халявщик, мне бежать надо. Предлагаю ничью". Через несколько дней после начала смены в лагере разыграли турнир по шашкам. Обыграв всех десятерых участников, Таня заняла первое место. Приз — пирог с яблочной начинкой — она разделила между всеми игроками.

При всей своей красоте и раскованности Таня слыла девочкой гордой и разборчивой. Никому из ребят она не позволяла ничего лишнего. Определенной благосклонностью пользовался лишь Коля.

Коля Кваско по кличке Квас был самым отчаянным и самым главным поклонником Тани. Именно этого Колю имела в виду Таня в разговоре с Мишей в столовой. Коля Квас числился в самом старшем отряде, хотя ему было уже 17 лет. Поговаривали, что в "Сосновый бор" он ездит по блату — его дядя работал здесь завхозом. Квас был нагл, физически силен и самоуверен. Таню он поначалу хотел взять нахрапом — но сразу же получил отпор. Сменив тактику, Квас смог добиться определенного успеха. С ним Таня танцевала большинство медленных танцев на дискотеках, ему позволяла накидывать на плечи пиджак, именно Квас всегда сидел с Таней на вечерних представлениях. Кто-то даже говорил, что видел их целующимися. Квас в разговорах охотно подтверждал эти сведения.

Я не мог не замечать самую красивую девочку в лагере, но о том, чтобы познакомиться с Таней, даже не помышлял. Мы с ней находились в совершенно разных мирах. Только какая-нибудь случайность могла столкнуть эти два мира вместе.

Однажды, через неделю после случая в столовой, я зашел в библиотеку. Хотя Нины Сергеевны в лагере уже не было, привычка брать порцию из нескольких книг у меня осталась. Порывшись в стеллажах, я наткнулся на "Маленького принца" Сент-Экзюпери. Нина Сергеевна как-то рассказывала про эту книгу. "Это произведение, которое обязан прочитать каждый" — говорила она.

Я взял книгу с полки и протянул библиотекарше вместе с рассказами Сименона. Она достала мой формуляр. В этот момент дверь зала открылась, и в библиотеку забежала Таня. Не зашла, а именно забежала. В руке Таня держала мороженое в вафельном стаканчике, на ее губах играла улыбка. Глядя на эту улыбку, хотелось улыбаться самому.

— Здрасте, тетя Лен, — ее голос в библиотечной тишине прозвучал чисто и звонко.

Библиотекарша укоризненно посмотрела на нее.

— Тань, я тебе говорила, что с мороженым сюда заходить нельзя?

Таня виновато посмотрела на Елену Васильевну.

— Забываю, тетя Лен. Обещаю — ничего не испачкаю.

— Ладно, чего хотела? — спросила библиотекарша.

Таня куснула мороженое и сказала:

— Я вспомнила, какую книгу хотела прочитать. Только что вспомнила.

— Какую? — библиотекарша начала заполнять мой формуляр.

— "Маленький принц". Фамилию автора не помню. Знаю, что француз.

— Сент-Экзюпери, — библиотекарша подняла голову, улыбнулась.

— А, точно.

Елена Васильевна посмотрела на меня.

— А вот молодой человек эту книгу уже берет.

Таня повернулась и посмотрела на меня в упор. Мне показалось, что она впервые за весь разговор обратила на меня внимание. Я отчего-то смутился.

— Блин, чуть-чуть не успела, — Таня не скрывала своего разочарования. — Тетя Лен, а еще одной книжки нет?

Библиотекарша покачала головой.

— А ты быстро читаешь? — спросила Таня меня.

Я кивнул и в стеснении отвел взгляд. Когда Таня смотрела на человека, она смотрела ему прямо в глаза.

— Эх, не люблю ждать, — вздохнула Таня.

Неожиданно для самого себя я сказал:

— Я могу дать ее тебе сейчас. Мне не к спеху.

— Да?

Я кивнул.

— Я все равно две книжки беру. Пока другую почитаю.

Таня улыбнулась:

— Если так… Спасибо.

Библиотекарша, с интересом наблюдавшая за развитием событий, спросила:

— Ну что, разобрались?

— Да, тетя Лен, — сказала Таня. — Выписывайте ему книжку.

Елена Васильевна выписала "Маленького принца" на мое имя, а получив книгу, я тут же отдал ее Тане.

— Я тоже быстро читаю, поэтому ждать тебе придется недолго, — сказала она.

Мы с Таней вместе вышли из библиотеки.

— Ты из какого отряда? — спросила она.

— Из пятого.

— Значит, в седьмом корпусе живешь. А какая палата?

— Одиннадцатая.

— Я тебе послезавтра занесу. Хорошо?

— Хорошо.

У столовой она завидела свою подружку.

— Ленка, подожди, — Таня повернулась ко мне. — Ну, пока.

— Пока.

Она побежала вперед, а я смотрел ей вслед.

Через десять дней после начала смены в лагере проводилась всеобщая диспансеризация. Каждого ребенка осматривал окулист, лор, стоматолог, дерматолог, терапевт. Все дети обязаны были сдать кровь из пальца и пройти флюорографию.

В назначенный день меня вместе со всем нашим отрядом (точнее — его мужской частью; девочки проходили диспансеризацию отдельно) повели в медпункт. Завтрак нам перенесли, так как сдавать кровь надо было натощак.

Мы толпились в тесном медпункте, в воздухе висел гул из детских голосов. То и дело дверь кабинета открывалась, оттуда выходили, сжимая ватку, ребята, доносился женский возглас: "Следующий!". Я, прислонившись спиной к стене, вслушивался в разговоры пацанов.

— Пашка сказал, чуть ли не по литру выкачивают! — говорил один.

— Ага, — подтвердил другой. — Я в прошлой смене был, уже сдавал. Точно литр.

Третий мальчик оборвал его.

— Да ладно врать-то. Литр! — передразнил он. — Лошадь, что ли?

Все засмеялись.

— Самый стрём — когда ждешь, когда тебе палец уколют, — вновь начал первый. — Я обычно не смотрю, отворачиваюсь.

— Слабак! — сказал третий. — Я, наоборот, люблю смотреть. Интересно.

— Скорей бы уж зайти. Серега что-то долго, да? — сказал второй.

В этот момент дверь вновь открылась, вышел Серега, зашел следующий. Я отошел от стены и прошел к открытому окну напротив. В медпункте было душновато, я чувствовал легкий голод. Всю ночь в палате, как обычно, шумели, поэтому выспаться не удалось. Я зевнул и посмотрел на настенные часы. Диспансеризация затянулась.

Моя очередь подошла через десять минут. Я вошел и увидел двух женщин-врачей. Они сидели за одним большим столом с двух противоположных сторон. Одна из них, та, что была с белой повязкой на лице, показала на стул. Я сел. В кабинете ощущался запах спирта. Женщина перебирала какие-то стекляшки и колбочки, которые стояли перед ней в деревянном ящичке.

— Давай руку, — наконец сказала она.

Я протянул ей руку, она начала смазывать кончик безымянного пальца спиртом. Я отвернулся и стал глядеть в другой угол кабинета. На миг задержал дыхание, и в этот момент почувствовал, как кольнуло палец. Я незаметно сделал глубокий выдох. Мне захотелось, чтобы это все поскорей кончилось.

— Что-то кровь плохо идет, — сказала врач. — Расслабь палец.

Я попытался расслабиться. Посмотрел на свою руку. Она показалась мне какой-то неживой.

— Скоро? — тихо спросил я.

— Сейчас, еще чуть-чуть.

Я почувствовал, что мой лоб вспотел. Осторожно смахнув левой рукой пот, я вновь взглянул на свою правую руку. Врач все давила палец, кровь маленькими капельками стекала в колбочку. Я следил за ее движениями, постепенно погружаясь в какой-то сон.

— Вот, совсем другое дело, — откуда-то издалека донесся голос женщины. — Все нормально?

Я не ответил, потому что в этот момент начал сваливаться набок. Врач успела меня подхватить, другая — вскочила из-за стола и тоже бросилась ко мне. Но этого я уже не видел.

Я очнулся в незнакомом помещении. Это была небольшая комната с окном, выходящим на бор, и двумя кроватями, на одной из которых лежал я. Пахло чистотой и таблетками. Я вспомнил, что произошло. И только тут заметил находящегося в комнате человека. Это была женщина лет 35, одетая в белый халат.

— Очнулся? Как себя чувствуешь? — спросила она, присев на край кровати.

Я пожал плечами. Во рту было сухо, ощущалась легкая головная боль.

— А где я? — спросил я.

— В изоляторе.

Женщина потрогала мой лоб, затем достала из кармана халата градусник. Сбросив температуру, она сунула градусник мне под мышку.

— И напугал же ты всех. Почему не сказал, что крови боишься? — спросила она.

— Я не боюсь.

— Ладно. Кушать хочешь?

Я кивнул. Она вышла и вскоре принесла на подносе завтрак. Поставив поднос на стол, посмотрела градусник.

— Тридцать шесть ровно, — сказала женщина. — Ты ослаб. Как поешь — попробуй поспать.

Она вышла, я медленно поднялся с кровати и сел за стол. Голова кружилась, я взял ложку и начал есть манную кашу. Не доев каши, принялся за бутерброд, потом попил чай. Вернувшись на кровать, я попытался заснуть — не получилось. Головная боль все не проходила. Через полчаса меня вырвало.

Когда зашла врач, я лежал с закрытыми глазами, уткнувшись в стенку. После того как в комнате убрались, женщина, вновь сев на край кровати, осторожно повернула меня к себе и спросила:

— Живот болит?

— Чуть-чуть, — тихо сказал я.

Она покачала головой, вышла и принесла мне таблетку.

— Выпей.

Я съел таблетку, запил водой и лег обратно. Через три часа принесли обед. Я поел совсем немного, но меня снова вырвало. Живот разболелся еще сильней.

— У тебя аппендицит был? — спросила меня вечером врач.

За открытым окном сгустились сумерки, сосновый бор стих. Мне казалось, что я в изоляторе нахожусь уже целую вечность.

— Нет, не был, — ответил я. — А что?

Слово "аппендицит" мне не понравилось.

— А что? — вновь спросил я, не дождавшись ответа.

— Ничего, — сказала женщина. — Спи.

Той ночью у меня поднялась температура.

Весь следующий день я провалялся в постели. Иногда вяло думал о родителях. "Забрали бы, что ли. Хотя вряд ли они знают". Было все равно. Болела голова, болел живот, болело все тело. Я ничего не ел, только иногда глотал принесенные врачом таблетки. Заснуть нормально не удавалось — лишь временами я впадал в какое-то забытье. Сны были похожи на обморок — вокруг меня парили причудливые образы. Пару раз тошнило, но отрыгивать было нечем — я, словно рыба на берегу, лишь беззвучно открывал и закрывал рот. Врач периодически делала компресс, я с безразличным видом выполнял ее указания. За окном светило яркое солнце, а мне хотелось умереть.

Но на третий день стало лучше. Я проснулся в девятом часу, чувствуя себя заметно бодрее. В окно дул приятный ветерок, солнечные лучи полосами рассекали белое одеяло. Голова не кружилась, взор был ясен. Живот не болел, а лишь регулярно издавал урчание — я ощущал ужасный голод. В теле была слабость.

Полежав минут пять, я приподнялся на локтях — с трудом. Хотел позвать врача, но мой голос прозвучал на удивление тихо. Попробовал еще раз — тот же результат. Я лег обратно. Через десять минут врач пришла сама.

— Ну, как? Тебе лучше? Живот болит? — спросила она.

— Лучше. Ничего не болит, только слабость какая-то, — сказал я.

— Так и должно быть. Давай температуру померим.

Она засунула под мышку мне градусник. Мой живот вновь заурчал.

— Кушать хочет, — улыбнулась врач. — Сейчас поесть принесу.

Завтрак я съел разом. Настроение улучшилось. Врач посмотрела градусник:

— Тридцать шесть и четыре. Хорошо.

— А я сегодня вернусь обратно в свой отряд? — спросил я.

— Нет. Рано еще. Побудешь у нас еще денек.

Она вышла, я вздохнул. Еще один день. Чем бы его занять? Надо попросить, чтобы книжку какую-нибудь принесли.

Я только что отобедал, когда за дверью услышал вместе с голосом врача голос какой-то девочки. Прежде чем я понял, что это Таня, она зашла в палату. Меньше всего я ожидал увидеть ее здесь.

Она подбежала к окну, глянула, воскликнула "Ух, какой красивый вид!", и повернулась ко мне:

— Слушай, я тебя второй день ищу. Ребята из палаты сказали, что ты в изоляторе. Я "Маленького принца" принесла.

Она присела на стул, сдвинула на столе поднос и положила рядом книжку. Мельком взглянула на то, что стояло на подносе.

— Сегодня борщ вкусный был, правда? — сказала Таня.

Я кивнул.

— А вот второе не очень. Не люблю селедку. Пока все эти косточки отделишь — с ума сойдешь. Ты как к селедке относишься? — спросила она.

Я пожал плечами. Я лежал на кровати под одеялом, думая о том, что на мне ужасная майка.

— Ты чего молчишь? — спросила Таня. — Мне сказали, что ты в обморок упал. Это правда?

Я вновь кивнул.

— А сложно сказать "да"? — спросила Таня. — Странный ты. И почему плечами пожимаешь, а не говоришь "не знаю"?

Я пожал плечами. Таня засмеялась. Встала, еще раз посмотрела в окно и сказала:

— Ладно, пойду. Тебе, наверно, отдыхать надо. А "Маленький принц" мне понравился.

Она подошла к двери, обернулась.

— У тебя неправильно челка зачесана, — сказал наконец я.

— Что? — Таня удивленно посмотрела на меня.

— Ты обычно налево ее зачесываешь. Так красивей.

Таня глянула в зеркало, которое висело рядом с дверью.

— Ишь, какой наблюдательный! А сейчас значит некрасиво?

— Красиво. Но когда налево — намного лучше смотрится.

— Как интересно. Никогда об этом не думала.

Она все глядела в зеркало, зная, что я на нее смотрю.

— Ну-ка, скажи обо мне еще что-нибудь, — Таня обернулась.

Я снова подумал о своей майке. И зачем я ее надел?

— У тебя красивые руки, — после некоторой паузы сказал я. — Мне кажется, ты умеешь играть на пианино.

— Неа, не угадал. Если только на нервах. Но за комплимент — спасибо.

Таня отошла от зеркала, озорно посмотрела на меня:

— Тоже мне Шерлок Холмс. Ты что, в лагере следишь за мной?

— Нет, — сказал я и почувствовал, что краснею.

— Ладно, мне на "тихий час" пора. — Она вновь оказалась у двери. — Ты в шашки играешь?

— Немного.

— Я после полдника забегу. Сыграем пару партий.

Я кивнул. Таня улыбнулась и вышла.

Таня пришла, как и обещала, после полдника. В руках она держала коробку с шашками и доску. Села на стул и шумно выдохнула:

— Уф, ну и жара на улице. Ненавижу "тихие часы". Лежишь в душной палате, потеешь. Ужас.

Таня положила доску на стол и стала раскладывать шашки, продолжая рассказывать:

— У вожатых в комнате аж два вентилятора стоит. Я Вадика попросила к нам в палату один поставить, так он не дал. Жмот. Говорит: "Ты, Танюш, сама лучше к нам перебирайся". И ухмыляется, идиот.

Я молча слушал. Разложив шашки, Таня взглянула на тумбочку. Там лежал "Маленький принц".

— Еще не начинал? — спросила она.

— Уже прочитал.

— Так быстро? Во время "тихого часа"?

Я кивнул.

— Ну, как тебе? Понравилось?

— Да, — ответил я и добавил. — "Зорко одно лишь сердце. Главного глазами не увидишь". Очень правильные слова.

— Ага. А мне еще понравилось "Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил". Я раньше эту фразу слышала, но не знала, что она из этой книги.

Таня уже сделала первый ход и смотрела на меня. Я же думал о том, что для того чтобы сделать ответный ход, мне придется встать с кровати. Встать я был в состоянии, но проблема была в том, что на мне, кроме трусов, ничего не было. Таня поняла затруднительность моего положения.

— Извини. Сразу не сообразила.

Она перетащила доску с шашками мне на кровать. Я сделал свой ход.

— Ты, наверно, читать очень любишь?

— Да. Люблю.

— Я так и думала. Все время вижу — ты либо заходишь в библиотеку, либо выходишь из нее. А еще тетя Лена говорит — "очень умный и начитанный мальчик".

Я глядел на доску, не поднимая головы. Слушать о себе хвалебные слова я так и не научился.

Тем временем, Таня "съела" очередную мою шашку, и на доске появилась уже вторая ее "дамка". Через минуту партия была мной проиграна.

— Чур, шашками не кидаться, доской по голове не бить, — сказала Таня.

Я улыбнулся. Собрал шашки и начал раскладывать заново.

— Я видел, как ты играешь, — сказал я. — Просто здорово.

— Спасибо, — сказала Таня. — Это меня папа научил. У него первый разряд. Вот он играет как компьютер.

Я сделал ход, Таня сделала ответный, потом встала и прошлась по палате. Сидеть долго на одном месте она не любила.

— Ты москвич? — спросила Таня.

Я кивнул.

— А я в Иваново живу. Город невест. Слышал?

— Да.

— Только вот насчет невест — неправда. Может, раньше так и было. А сейчас у нас одни наркоманы и пьяницы. У Ленки в Орехово-Зуево — то же самое. Я уже решила — школу закончу, в Москву поступать поеду.

Она подошла, сделала очередной ход и встала у окна.

— Даже уже решила, в какой институт, — продолжала Таня. — В педагогический. Очень детей люблю. И, самое главное, дети любят меня. Слушаются. Прошлым летом маминой подруге в детском саду помогала. С четырехлетними возилась — такие они все смешные. А еще у меня два младших брата — тоже ведь практика.

Я "съел" ее шашку, но даже беглого взгляда на доску хватало, чтобы понять — и эту партию я скорей всего проиграю.

— А у тебя есть кто-нибудь? — спросила Таня.

— Сестра.

— Старшая, младшая?

— Старшая.

— А я бы не вытерпела никого старше себя. Маму и ту слушаюсь плохо. Ругаемся постоянно.

Таня довела партию до логичной победы.

— Слушай, а тебя кто-нибудь еще приходит навещать? — спросила Таня.

Я покачал головой.

— А почему?

Я не ответил.

— Я бы умерла тут со скуки.

Мы сыграли еще пять партий. Я не выиграл ни одной. Таня взглянула на свои часики и сказала:

— Ладно, я на речку побежала. Нужно окунуться, а то расплавлюсь вся. Ну, пока.

Я думал, что Таня зайдет после ужина, но она не пришла. Вечером в открытое окно залетали отдаленные звуки музыки, и я понял, что Таня, наверно, на дискотеке.

Проснувшись следующим утром, я чувствовал себя уже полностью здоровым. Голова и живот не болели, температура была в норме, но врач сказала мне:

— На всякий случай, проведи еще день в изоляторе. Вернуться в отряд всегда успеешь.

Спешить мне было, в общем, некуда. Я только попросил принести из палаты папку с рисунками и какую-нибудь книжку.

После завтрака я сел у окна и попробовал нарисовать пейзаж, но результат мне не понравился. Я отложил рисунок. Начал читать, но чтение тоже давалось с трудом. Каждую страницу я перечитывал по несколько раз, все время теряя нить рассказа. То и дело посматривал на дверь — надеясь, что вот-вот зайдет Таня.

Таня зашла после обеда.

— Привет! — сказала она с порога.

— Привет, — я отложил книжку.

— Всё читаешь?

Таня подошла ближе и неожиданно села на край кровати. Глядя в глаза, сказала:

— Слушай, я вчера вечером много думала. Я гадкая девчонка. Обыграла тебя в шашки семь раз. Потешила, называется, свое самолюбие. Ты на меня обиделся?

Я улыбнулся:

— Нет.

Она все смотрела мне в глаза:

— Ты, правда, не обиделся?

— Нет. Совсем нет.

Таня помолчала, будто раздумывая, верить мне или нет.

— Ну, ладно. И хорошо. А то я переживала.

Таня встала и прошла к окну. Кажется, ей понравилось это место.

— Ты не думай, что если красивая, то значит не умеет переживать. Или расстраиваться. Или беспокоиться о ком-либо другом. Почему-то многие так думают. Ты, наверно, тоже так думаешь?

— Нет, я так не думаю, — сказал я.

— Ладно. Но в шашки сегодня играть не будем. Хорошо?

— Хорошо.

Она молча глядела в окно, я молчал тоже. Затем Таня повернулась ко мне:

— Ты, кстати, так и собираешься до конца смены в изоляторе пролежать?

— Нет. Завтра возвращаюсь в отряд.

— И будешь день и ночь читать книжки?

— Нет, почему же…

Таня закусила губу. Вздохнула:

— Извини. Что-то я злая сегодня. На обеде с двумя девчонками поссорилась, тебя достаю.

Она прошла к столу и увидела мой незаконченный рисунок. Взяла его в руки.

— Это ты рисовал? — спросила Таня.

Я кивнул.

— Красота.

Тут она увидела на столе мою папку.

— Можно посмотреть?

Прежде чем я успел ответить, она ее уже открыла. Таня медленно просмотрела один за другим все рисунки. Положила их на стол. Взглянула на меня.

— Ты просто здорово рисуешь. Об этом хоть кто-нибудь в лагере знает? — спросила она.

— Я для стенгазеты иногда рисую.

— Стенгазета — это ерунда. Какой же ты… Партизан. Пока не спросишь — не расскажешь.

Она смотрела на меня, думая, видимо, о чем-то своем.

— А я вот ничего не умею. Ни рисовать, ни петь. На плавание только у себя в Иваново хожу. И танцами в пятом классе занималась, но бросила. Терпения, наверно, не хватает.

Я промолчал.

— Слушай, а меня ты можешь нарисовать? — вдруг попросила Таня. — Сейчас?

— Так ведь "тихий час" начинается.

— Ничего. Я с Вадиком договорюсь.

Я пожал плечами, но это означало скорей согласие, чем неуверенность. Таня сказала:

— Сейчас приду.

Она вернулась через двадцать минут, переодевшись в белый топик и джинсовую юбку. Она стала еще красивей и даже как будто взрослей. Я понял, что Таня накрасилась.

— Ну, я готова, — весело сказала она. — Жду указаний, господин художник.

Таня оказалась трудной моделью. Вертелась, без конца болтала, смеялась. Подшучивала над сосредоточенным выражением моего лица. Каждые пять минут она спрашивала "Ну, скоро еще?" и порывалась встать. Я понял, что все это она делала специально. Именно так, как ей казалось, должны вести себя натурщицы — особы вредные и капризные. А может, Таня подобным образом скрывала свое опасение за результат.

Но портрет ей понравился. Она смотрела долго, задумчиво, уже без улыбки. Затем сказала:

— Класс. Ты ничего не испортил и ничего не приукрасил. Это как зеркало, которого не существует, но в которое я всегда мечтала посмотреть.

Уходя, она постояла у двери, а потом сказала:

— Как странно. У меня после общения с тобой всегда поднимается настроение. Хотя ты почти все время молчишь. Как это тебе удается?

На следующий день меня выписали из изолятора. С Таней теперь я общался регулярно. После завтрака заходил в игротеку, и мы с ней играли в шашки. Она выигрывала теперь не всегда — я подозревал, что специально. За партиями Таня угощала яблоками и рассказывала о себе, подругах, школе. Временами спрашивала:

— Я, наверно, слишком много болтаю. Тебя это не напрягает?

— Нет, — отвечал я. — Ты очень хорошо рассказываешь.

Мне было лестно знакомство с Таней, но в то же время я поначалу испытывал некоторое стеснение. Находиться рядом с самой красивой девочкой лагеря было и наслаждением, и мукой. В лагере Таню все время окружали подруги и друзья. Наполненный событиями, эмоциями, людьми мир, в котором обитала Таня, был мне непривычен и чужд. Наблюдать за ним было гораздо комфортней, чем обитать в нем. Таня понимала это, хотя порой пыталась приобщить к этому миру.

— Вчера так классно посидели у костра. В "мафию" играли, потом "бутылочку" устроили. Зря ты не пошел.

Мы сидели на лавочке возле библиотеки. Десять минут назад Таня, завидев меня, подозвала к себе. Солнце грело асфальт, мимо бегали малолетки из младших отрядов.

Таня посмотрела на книгу в моих руках.

— Что взял? — спросила она.

— "Таинственный остров" Жюля Верна.

— Вот именно. Таинственный остров… — повторила Таня. — Ты никогда не задаешь вопросы сам. Тебе нужно отучаться от этой привычки. А то потом будет тяжело в жизни.

Она взглянула на меня. Я промолчал. Поднял глаза. Она все смотрела на меня.

— Вчера повесили объявление о конкурсе на лучшую художественную работу. Ты не мог его не видеть. Я сегодня утром специально посмотрела список участников, и тебя там не обнаружила. Ты почему не участвуешь? Ты же отлично рисуешь!

Не дождавшись ответа, Таня продолжила:

— Я сама написала заявку от твоего имени. У тебя есть потрясающая зарисовка, где двое ребят играют в шашки. Как раз по теме конкурса. После полдника занеси работу в жюри — я их уже предупредила. Хорошо?

Я кивнул. Таня сказала:

— Я просто не могу спокойно сидеть, думая о том, что в конкурсе участвуют всякие бездарности, а о тебе никто не знает. И еще. Если получишь какой-нибудь приз — не вздумай отдавать мне. Он твой. Ладно?

— Ладно.

Таня смахнула с юбки муравья и сказала:

— Кстати, Колька увидел в палате мой портрет, теперь допытывается, кто нарисовал. А еще спрашивает, с кем по утрам в шашки играю. Ревнует ужасно.

— А он тебе сильно нравится? — спросил я.

— Не знаю. Подруги говорят — красивый слишком. Обязательно бросит. Вряд ли люблю, просто хочется иметь парня. А у тебя есть кто-нибудь, в Москве?

Я покачал головой.

— Я вспомнила Сент-Экзюпери, — сказала Таня. — В тебе есть что-то от Маленького принца. Только не пойму пока, что именно.

Через два дня объявили итоги конкурса художников. Я занял первое место и получил в качестве приза большой и красивый фотоальбом.

Как-то Таня спросила меня, что за место изображено на многих моих рисунках. Я рассказал ей о речке, о том, что люблю сидеть там, наслаждаться видом, читать книжки, рисовать.

— И ты молчал? Ты неисправим! — сказала она и попросила взять ее с собой в мое местечко.

Мы сидели в мягкой траве, прислонясь к шершавым стволам сосен, глядя поверх реки. Таня сорвала какой-то стебелек и задумчиво его жевала, слушая то, что я рассказываю.

Я объяснял ей, почему у меня не получается нарисовать речку, хоть и кажется, что рисунки хорошие. Сравнивал душу человека и душу природы. Потом прочитал ей по памяти несколько хокку.

— Потрясающе, — сказала Таня, когда я закончил свой рассказ. — Природа — твоя стихия.

Она посмотрела на проезжающий вдалеке автомобиль. Ветерок трепал ее челку. Из глубины леса доносился стук дятла.

— А я сейчас много думаю о своем будущем, — сказала Таня. — Ты часто о нем думаешь?

— Бывает. Хотя больше все-таки думаю о прошлом.

— А я себе разные картинки представляю. Мечты всякие. Вот, закончу школу, поступлю в институт. Выучусь на педагога. А потом пойду работать — в школу или детсад. Хотя мама говорит, что учителя и воспитатели сейчас никому не нужны. Неправда. Дети будут всегда, значит, и без тех, кто их учит, обойтись нельзя. Да?

Я кивнул. Таня продолжала:

— Вот. Мама говорит, что учителя мало получают. Но я, наверно, когда начну работать, уже выйду замуж. А вместе будет легче. Конечно, сидеть у мужа на шее не собираюсь. Если надо — подработкой какой-нибудь займусь.

Я взглянул в небо. Там пронеслась стая ласточек.

— Ленка говорит, что пока нормально не начнет зарабатывать, замуж не выйдет. Семью, говорит, надо заводить после 25 лет, а то и после 30. Глупости. Я хочу, чтобы мои дети свою маму увидели молодой. Хочу троих детей. Чтобы и мальчик, и девочка были.

Таня неотрывно глядела на линию горизонта.

— И домик на природе хочу. С речкой, лесом, как здесь. Тишина и покой. Чушь несу, да?

— Совсем нет, — сказал я.

— Эх, интересно было бы посмотреть на себя лет через десять. Мне будет 24 года. Старушка.

Мы пробыли с Таней на речке до самого ужина.

В то время чтобы почувствовать человека, мне надо было к нему привыкнуть. Таня была экспансивна, я же был сосредоточен на собственном пространстве. Таня была похожа на солнце, гревшее всех без разбору. Я же был схож с фонариком, большую часть времени лежавшим на полке и светившим в нужное время и в нужном месте.

Мы были совершенно разные. И, тем не менее, постепенно я к Тане привык. Наверно, где-то в глубине душе я нуждался именно в таком солнце, а Таня — именно в таком фонарике. Недостатки одного человека компенсировались достоинствами другого. Нам иногда было сложно понять друг друга — но принимать друг друга мы научились сразу же.

— Слушай, я провожу с тобой больше времени, чем с кем бы то ни было. Даже больше, чем с Колей. Ты думал об этом? — сказала Таня, когда мы, как обычно, сидели на пригорке.

— Нет, не думал.

— Знаю. Поэтому с тобой приятно общаться. И вообще… Ты этим удивителен.

Она мяла в пальцах сорванный листочек.

— С Колей мне, например, гулять здесь не хочется. Или рассказывать ему то, что рассказываю тебе. С ним, вообще, говорить серьезно невозможно. Эти шуточки его вечные… Вот в компании он хорош. Танцует отлично. Да и в волейбол играет здорово. Но с ним наедине бывает иногда так скучно.

Таня посмотрела на меня.

— Нормально общаться в этом лагере я могу только с тобой. Девчонки в глаза улыбаются, а за спиной все время козни строят. Ребята все какие-то озабоченные, лапаться лезут. Хотя, может, дело во мне?

— Нет. С тобой все в порядке.

Где-то вверху застрекотала птица.

— Слушай, а давай искупаемся? — предложила вдруг Таня.

Купаться на речке надлежало лишь вместе с отрядом два раза в день: сразу после завтрака и полдника. Я спросил:

— А разве сейчас можно?

— Да кто узнает? Думаешь, кто-то соблюдает эти правила?

Мы спустились с пригорка и направились вдоль берега. Обогнули ряд кустов и деревьев и вышли в небольшую зону, свободную от растительности. Она была покрыта серым песком и скрыта от леса высоким выступом. Выступ оброс мхом и травой.

Таня сняла платьице и осталась в купальнике. Зашла в воду, повернулась ко мне:

— Догоняй.

Она нырнула и начала отдаляться от берега. Плыла Таня красивым классическим кролем. Я снял шорты и футболку, в трусах подошел к воде. Вода была сегодня холодной, я осторожно вошел в нее и поплыл. Таня уже доплыла до середины речки и, повернувшись лицом к берегу, махала мне рукой.

Я плыл медленно. Метрах в тридцати от берега с опаской оглянулся. Я понял, что вплываю в запрещенную зону. Таня ждала меня на середине, временами совершая нырки. Так далеко я еще ни разу не заплывал.

Я старался изо всех сил, но приблизиться к Тане удавалось с трудом. Как линия горизонта, она почему-то оставалась недосягаемой. Я остановился и решил немного отдышаться. Появилось малодушное желание повернуть обратно, но я ему не поддался и вновь поплыл вперед. Через некоторое время вновь остановился. Мне не хватало сил.

Подплыла Таня. Я тяжело дышал. Она обеспокоено посмотрела на меня.

— Что с тобой?

— Все нормально.

В тот же момент мне свело левую ногу, и от неожиданности я ушел с головой под воду. Вынырнув, я закашлялся и тут же, ощутив еще раз резкую боль в ноге, ушел под воду опять.

Я почувствовал Танину руку у себя под мышкой. Она выталкивала меня вверх. Стало легче. Я вынырнул и жадно задышал. Таня, подплыв вплотную, держала меня за руку у плеча.

— Ногу свело? — спросила она.

Я кивнул.

— Перевернись на спину. Не трать силы. Попробуй расслабиться, — быстро сказала Таня.

Я лег на спину, но сделал это слишком резко — мое лицо окатило водой. Я снова закашлялся. Таня все так же держала меня.

— Не слишком быстро, — мягко сказала Таня. — Опусти сначала голову, потом постепенно — руки и ноги. Спину подтяни вверх. И не делай лишних движений.

Я сделал, как она сказала. Мое тело лежало на воде — я смог немного прийти в себя и отдышаться. Рядом чувствовал Таню. Но мою левую ногу то и дело сводило. Через пару минут я принял вертикальное положение. Но в таком положении удерживался с трудом.

— Как ты? Сможешь добраться до берега? — спросила Таня.

— Да. Все нормально. Я доплыву.

На лице Тани блестели капельки воды, карие глаза будто посветлели.

— Я все вижу. Ногу сводит?

Я не ответил.

— Тогда так. Ляг снова на спину. Поплывем вместе.

— Не надо. Тебе будет тяжело. Я сам доплыву.

— Обо мне не беспокойся. Я плаванием занимаюсь с пяти лет. Ложись.

Я снова лег на спину. Таня просунула руку мне под мышку. Повернулась ко мне боком и начала осторожно грести к берегу. Свободной рукой я подгребал под себя, помогая Тане. Всплески ног и рук мягким гулом отдавались под водой.

Плыл я с закрытыми глазами, так как вода то и дело окатывала лицо. Но иногда я открывал глаза: первым делом видел небо с солнцем где-то в углу, затем — легкие брызги ритмичных гребков Тани. Саму Таню не видел, но ощущал ее руку у себя под мышкой. Она поддерживала меня и бережно, и крепко.

В какой-то момент я почувствовал, что мы остановились. Стало тихо. Открыв глаза, я увидел над собой ее лицо на фоне яркого неба. Мне показалось, она улыбнулась. Я приподнял голову, приподнялся сам, и мои ноги уперлись в землю. Мы доплыли.

— Как ты? — мягко спросила Таня.

— Все хорошо, — ответил я.

Голова чуть кружилась от долгого пребывания в воде. Я медленно вышел на берег, осторожно ступая на покалывавшую ногу. Таня молча шла рядом.

Этот случай будто сделал нас еще ближе. Как Лис и Маленький принц, в тот день мы окончательно приручили друг друга.

Так получалось, но с главным ухажером Тани Колей Квасом я не пересекался. Видел я его в основном в столовой, на пляже или вечером у главного корпуса, в котором проводились дискотеки. Квас был типичным представителем того мира, с которым у меня не было ничего общего. Я ни разу не видел его в одиночестве — вокруг постоянно крутились какие-то ребята и девчонки. У первых он пользовался авторитетом, вторые испытывали по отношению к нему тайный трепет. Мне Коля Квас напоминал героев американских молодежных фильмов про колледж. Такие ребята с успехом дерзят старшим, лихо бедокурят, преодолевают ряд моральных и физических испытаний, а в конце кино в награду за все труды получают отеческую похвалу директора и любовь первой красавицы школы.

Квас, не осознавая того, неукоснительно следовал киноканону: он курил, не сторонясь вожатых, подбивал ребят на различные проказы и настойчиво покорял Таню. Но я не подозревал, что в этом сценарии, придуманном неизвестным вершителем судеб, и мне уготована определенная роль.

Вечером после ужина я лежал у себя в палате, читая книжку. Шла четвертая неделя моего пребывания в лагере, до отъезда оставалось два дня.

Перед ужином Таня подошла ко мне и спросила, пойду ли я на дискотеку. Я пожал плечами — в таких случаях это означало скорей "нет", чем "да". Подобный диалог происходил уже не в первый раз — я упорно не желал удостаивать своим вниманием дискотеки. Таня недовольно взмахивала челкой.

— Если не умеешь танцевать, я тебя научу, — говорила она. — Тут нечего стесняться.

— Я не стесняюсь.

— А в чем тогда дело? Только не пожимай в ответ плечами.

Я улыбался и не отвечал. В этот раз Таня была настойчивей обычного.

— Сегодня прощальная дискотека, — сказала она. — А послезавтра мы уезжаем. Опять прогуляешь?

Не дожидаясь моего ответа, Таня сказала:

— В общем, я буду ждать. Только попробуй не прийти.

Дискотека шла уже полчаса, но заставить себя пойти на нее я не мог. Я перевернул страницу, посмотрел на часы, и в этот момент в палату вбежала Таня. На ней было фиолетовое с красным рисунком платьице. Наряды Таня меняла по три раза за день. "У меня мама на ткацкой фабрике работает. С одеждой, как видишь, проблем нет" — как-то сказала она.

— Так и знала. Он и не собирается, — Таня всплеснула руками. — Да еще один в палате.

Она села рядышком. От нее пахло приятными духами, на лице красовались блесточки. Выглядела Таня здорово. И при этом как-то нарочито весела.

— Меня Колька шампанским угостил, — прежде чем я успел догадаться, объяснила она. — И не смотри на меня, как моя мама. Там было совсем чуть-чуть.

Таня облокотилась на подушку. Ее лицо оказалось рядом с моим.

— Я когда шла к тебе, вот что придумала. Раз ты такой упрямец, и меня слушать не хочешь, то давай бросим монетку. Если выиграю я — ты пойдешь на дискотеку, а если выиграешь ты — то останешься торчать в палате и читать всякую скукотень.

Она привстала, в ее руке я увидел советскую пятикопеечную монету.

— Вот и монетка. "Орел" или "решка"? — спросила Таня.

— "Решка".

— Заметано.

Таня подбросила монету. Та упала на пол. Я взглянул вниз. Таня радостно хлопнула в ладоши:

— Ура, "орел"! Я выиграла. Ну, все, теперь не отвертишься. Вставай.

Она потянула меня за руку. Я встал, надел кроссовки и нехотя поплелся с Таней к двери. Но она вдруг остановилась и посмотрела на меня:

— Стой, ты что, так и пойдешь на дискотеку? В шортах и майке? Ты бы еще шлепанцы надел!

Таня укоризненно покачала головой.

— Так, ладно. Показывай свой гардероб. Сейчас мы из тебя красавца сделаем.

Я открыл шкафчик. Таня окинула его оценивающим взором, сняла с плечика синие джинсы, а с полки достала красную рубашку, которую я за смену ни разу не надевал. Подала мне:

— Оденься в это. По-моему, нормально.

Я переоделся, Таня подняла большой палец вверх.

— Супер! Почему раньше так не одевался? А теперь последний штрих. У тебя расческа есть?

Взяв расческу, она усадила меня на стул. Провела пробор, зачесала волосы, уложила челку. Подвела к зеркалу.

— Ну, все. Можно в люди выводить, — сказала Таня.

Дискотека была в самом разгаре. У главного корпуса группками толпились ребята и девчонки, слышался смех, кто-то тайком курил. Таня толкнула дверь, и мы вошли в холл. Здесь располагался небольшой зал с буфетом, куда сейчас тянулась очередь.

Из актового зала вышел Коля Квас с каким-то парнем. Увидев Таню, он подошел и обнял ее.

— Ты где ходила? — спросил Квас Таню.

— А я перед тобой отчитываться должна? И не лапайся. Вот, лучше познакомься.

Таня представила нас друг другу, но Квас равнодушно скользнул по мне взглядом.

— Ладно, пойдем потанцуем, — он попытался ее увести.

Таня мягко вырвалась из его объятий.

— Мы и так идем.

Она кивнула мне. Мы все вместе вошли в зал. Зал оглушил музыкой и игрой пестрых огней в темноте. Мелькали лица, руки, ноги — ритмичным хаосом. У дальней стены за пультом, среди проводов и кассет, сидел местный ди-джей — все остальное пространство было занято танцующими.

Коля Квас взял Таню за руку и быстро повел куда-то в центр зала. Я прошел несколько шагов, но потом остановился. Таня с Квасом скрылись где-то впереди. Я стоял в окружении людей и музыки. Затем медленно повернул налево, к стене. Я прислонился, наблюдая за беспорядочными тенями. Что я здесь делаю?

Композиция закончилась, ди-джей сказал пару слов, началась другая, такая же быстрая. Потом, сразу же — третья. Слева от меня шумела и гоготала компания местной гопоты. Справа, на тумбе сидел мальчик на пару лет меня старше и девочка, его ровесница. Мальчик обнимал девочку, та смеялась, то и дело повизгивая. Я закрыл глаза, потом открыл снова. Я чувствовал себя, как на другой планете среди инопланетян.

И тут из толпы вынырнула Таня.

— Ты что здесь стоишь? Я тебя по всему залу ищу! Идем, — она взяла меня за руку.

Я не тронулся.

— Я не пойду, — сказал я.

— Почему?

— Я не пойду, — повторил я.

Она хотела сказать что-то, но передумала. Встала и прижалась к стене рядом со мной.

— Хорошо, я тогда тоже не пойду. — Таня сказала это тихо, но я ее расслышал. — Ты обиделся?

— Нет.

Композиции шли одна за другой. Мы стояли и молчали, но одиночества я уже не испытывал. Минут через десять музыка неожиданно стихла. Центр зала вдруг опустел. Все замерли по периметру танцплощадки в каком-то непонятном ожидании.

— А теперь — белый танец. Дамы приглашают кавалеров! — объявил ди-джей.

Зазвучала медленная композиция, из толпы то тут, то там начали выходить пары, многие — робко и неуверенно. Атмосфера в зале резко изменилась — будто у всех присутствующих разом сел голос, и они перешли на шепот.

— Мм… Мои любимые Scorpions… — сказала Таня.

Она тронула меня за руку.

— Идем. Я приглашаю.

— Я ни разу в жизни не танцевал, — признался я.

— Нужно же когда-то начинать.

Мы вышли к середине. Вокруг нас танцевали другие пары, но мне казалось, что все смотрят только на нас. Я вперил взгляд в пол. Таня подошла вплотную. Положила руки на плечи. Сказала:

— Голову держи прямо, смотри на меня. Руки положи мне на талию.

Я сделал все, как Таня сказала. Она улыбнулась:

— У тебя прекрасный рост. Как раз для меня. До плеч Кольки мне вечно дотягиваться приходится.

Она чуть прижалась и повела. Первую минуту я сбивался, наступал Тане на ноги. Она терпеливо ждала. Тихо говорила на ухо:

— Тебе не нужно думать над шагами. Просто расслабься. Почувствуй ритм. Это то же самое, что лежать на воде. Не делай лишних движений. И смотри прямо.

Вскоре у меня начало получаться. Таня похвалила меня. Мимо нас демонстративно протанцевал Коля Квас в паре с какой-то девчонкой.

— Это он из ревности. Вот балбес, — засмеялась Таня.

Мы плавно и медленно кружились. Таня о чем-то мне рассказывала. Песня казалась нескончаемой и неземной.

— Эта песня называется "Ветер перемен", — сказала Таня. — У тебя что по английскому языку?

— "Пятерка", — сказал я.

— Можешь разобрать, о чем они поют в припеве?

Я прислушался. И тихо начал произносить:

— Возьми меня с собой… в тот волшебный миг… той волшебной ночи… Туда, где дети завтрашнего дня… мечтают о ветре перемен…

— Мечтают о ветре перемен… — повторила Таня. — Здорово…

Композиция закончилась. Я посмотрел на Таню.

— Понравилось танцевать? — спросила она, улыбаясь.

Я кивнул.

— То-то же. Хочешь еще?

Мы протанцевали все медленные танцы до конца дискотеки. В последнем танце ведущим был уже я. Таня потрепала меня по затылку:

— Вот ходил бы на дискотеки с самого начала, танцевал бы сейчас так же хорошо, как ты рисуешь.

Мы вышли вместе со всеми из зала в холл. Буфет был уже закрыт, охранник раскрыл выходные двери настежь.

— Та-ань! — позвал кто-то сзади. — Поди сюда!

Мы оглянулись. Какая-то девчонка выглядывала из-за двери.

— Это Ленка. Я сейчас приду. Подожди.

Таня скрылась в зале. Я отошел к стене. Не прошло и десяти секунд, как ко мне подошла пара ребят. Я их узнал — они были из компании Кваса.

— Пацан, поговорить надо, — сказал один. — Пошли.

Другой подтолкнул меня на выход. Мы вышли и двинулись по аллее. Через несколько метров, у разбитого фонаря меня остановили. Из темноты, со скамейки встал третий. Это был Коля Квас. Он спросил у одного:

— Слушай, а меня за избиение ребенка не посадят?

— Почему избиение? Шел, поскользнулся, упал, — ухмыльнулся сзади первый.

Я оглянулся на него, повернулся обратно и в тот же миг получил сильный удар по лицу от Кваса. Я упал и стукнулся затылком об асфальт. С трудом поднялся.

— И второй — для профилактики, — сказал Квас и нанес еще один удар, как только я встал на ноги.

Я оперся на руку, сел. Потрогал губу — шла кровь. Квас присел рядом на корточки.

— Ты, наверно, все понял, — сказал он. — Почувствовал себя героем-любовником? В следующий раз двумя ударами не обойдешься. Будь паинькой.

И вскоре они ушли. Я посидел на асфальте, потом мне все-таки удалось встать. Голова гудела, как холодильник. Я сел на скамейку, порылся в карманах джинсов, нашел платок. Приложил к разбитой губе. Под левым глазом образовывался синяк.

Я услышал приближающиеся шаги. Торопливые, суетливые. Это была Таня. Она подбежала ко мне, и я почувствовал ее горячее дыхание. Таня присела передо мной. Ее глаза были полны тревоги.

— Как ты? Он бил тебя? — Она взяла двумя руками мое лицо. — Здесь темно. Я не вижу. Пойдем под фонарь.

Мы прошли к свету. Таня осмотрела меня.

— Вот сволочь. Гадина. Убью его. Сильно болит? — спросила она.

— Ничего. Пустяки. — Я попробовал улыбнуться.

— Я должна была это предвидеть. Какая же я дура. Я одна во всем виновата.

Таня вздохнула, потом прижала чуть-чуть к себе. Сказала, глядя в глаза:

— Я приношу тебе одни неприятности.

— Неправда.

Я отнял платок от лица. Кровь уже спеклась. Таня достала пятикопеечную монету. Приложила к моему синяку и сказала:

— Та самая монетка. Лучше бы тогда выпала "решка".

— Нет. Хорошо, что тогда выпал "орел", — сказал я.

На следующий день в лагерь пришла пасмурная погода. Дождь начал идти с самого утра. А, может, он начался еще ночью. Определить точно я не мог — когда проснулся, он уже шел. По окну стекали капли, был слышен мягкий и настойчивый шелест, в палату лился серый, меланхоличный свет. Небо было стянуто свинцово-грязной пеленой, деревья были похожи на мокрых псов с зеленой шерстью.

Губа почти не болела, правда, синяк под глазом как будто стал больше. Вчера на вопрос вожатых и ребят о том, что со мной произошло, я ответил объяснением в духе "шел, поскользнулся, упал". Никто мне не поверил, но и допытываться не стали.

Пасмурная погода, видимо, принесла с собой такой же пасмурный аппетит. Я вяло ел гречневую кашу, то и дело посматривая в сторону Таниного стола. Но Тани там не было — на завтрак она не пришла.

Не пришла Таня и на обед. Увидел я лишь Кваса — он, как ни в чем не бывало, сидел за своим столом. Пару раз он посмотрел в мою сторону, и на его лице при этом возникала ухмылка. В "тихий час" я не спал и глядел в окно. Дождь шел, не переставая.

Когда Таня не пришла и на полдник, я решил зайти к ней в палату. В палате оказались три девчонки. Две из них на мой вопрос, где Таня, пожали плечами, третья сказала:

— Она в середине "тихого часа" куда-то ушла.

Я вышел на улицу. Дождь немного стих. Раскрыв зонт, я медленно побрел по аллее, мимо темных от влаги кустов, скамеек, фонарных столбов. На улице почти никого не было — кто-то ушел в игротеку, кто-то в главный корпус, но многие остались в палатах. Асфальт почти утоп под лужами — его поверхность своим видом напоминала карту Канадского архипелага. Я осторожно перешагивал через ручейки, зигзагами текшие по аллее.

Главный корпус остался позади. Я вошел в лес и свернул к реке. Тропинка была глинистой и скользкой, я пошел по траве — она чавкала под ногами, к подошвам кроссовок липли стебельки и листочки. В лесу дождь был почти незаметен — капли застревали в листве, хвое, на ветках. Донизу добиралось лишь тихое шуршание. Оно было похоже на звуки, издаваемые виниловой пластинкой, когда песня еще не началась или уже закончилась.

Я прошел мимо пляжа и взобрался на пригорок, к своему местечку. Здесь я Таню и увидел. Она сидела на маленьком бревнышке, без зонта, в курточке без капюшона. Увидев меня, она чуть-чуть улыбнулась, но ничего не сказала. Я сел рядом и приподнял зонт так, чтобы он накрывал нас двоих. Некоторое время мы молчали.

— Я знала, что ты придешь, — сказала наконец Таня.

Ее обычно звонкий голос был тих. Я посмотрел на нее, но она глядела вдаль.

— Как твой синяк? — спросила Таня.

— В порядке. До свадьбы заживет.

Она кивнула, но головы не поворачивала.

— А почему ты без зонта? — спросил я. — У тебя все лицо мокрое.

— Это не дождь.

Таня наконец посмотрела на меня. Ее карие глаза будто отяжелели от чего-то, стали больше. Она отвела взгляд и опустила голову.

— Что случилось? — спросил я.

Таня ответила не сразу.

— Я сегодня ночью не спала. Не могла уснуть. Только в подушку плакала. — Таня все смотрела вниз — Он с Ленкой целовался. С моей подругой. На моих глазах. Специально. Ладно, это я переживу. Но…

Она глубоко вздохнула, будто что-то сдерживая в себе.

— Он сказал, что никогда ко мне ничего не чувствовал. Ему было просто лестно мое внимание. Просто самоутверждался. Повышал свой авторитет среди ребят. Он сказал, что на самом деле хотел только одного: переспать со мной. Он сказал, что специально распускал в моем отряде обо мне пошлые сплетни. Он сказал… Он назвал меня… А еще…

Она не закончила. Не смогла закончить. Отвернулась, потому что это был не дождь.

— Почему нельзя просто уйти? Почему надо обязательно напоследок говорить и делать гадости? Зачем?

Эти слова Таня произнесла уже сквозь слезы. Она плакала. Я взял ее за руку. Она вытирала слезы, но они возникали снова и снова. Она все хотела закончить, но и слова возникали снова и снова.

— Если это правда — я его ненавижу. Если это ложь — я его не понимаю. Значит, он просто хотел сделать мне больно. И он своего добился.

Таня сжимала мою руку.

— Мне и так было плохо. Зачем же… — Она говорила срывающимся голосом. — Ведь лежачего не бьют… Зачем?..

Больше она ничего не говорила — только беззвучно плакала. Дождь стал идти сильней, будто соревнуясь с ней. Я держал Таню за руку. Мне хотелось что-то сказать, но слов не находил. Потом понял — и тепла руки достаточно.

Через десять минут дождь неожиданно закончился. Небо постепенно начало светлеть, послышался посвист птиц. Река, до того исходившая рябью, замерла. Я сложил зонт, посмотрел на Таню. Она уже не плакала. Не глядя на меня, тихо сказала:

— Прости. Я никогда не плачу при ком-то. Даже при родителях.

— Ничего, — я легонько сжал ее пальцы.

Таня вздохнула, тряхнула головой. Ее челка сбилась.

— Я до сих пор не научилась разбираться в людях, — сказала она. — И до сих пор верю в женскую дружбу.

— Зачем ты со всеми ними общаешься?

— Я, как ты, не могу. Ни с кем не общаться. Без людей мне так же плохо, как и с ними.

Таня все еще держалась за мою руку. Небо просветлело окончательно, пробилось солнце. Низко над рекой пролетела стая птиц, резко взмыла к небу. Сквозь одно облако начала расти радуга. Она полукружьем спустилась к противоположному берегу реки. Таня сказала:

— Я поняла теперь, почему ты мне напоминаешь Маленького принца. Меня окружает пустыня. Самая настоящая пустыня. И единственно живой здесь — это ты. Ты настоящий.

Таня повернулась ко мне и посмотрела в глаза.

— Как хорошо, что я тогда зашла в библиотеку. Спасибо тебе за все.

Она поцеловала меня в щеку. У нее было горячее дыхание и теплые губы. Я, кажется, покраснел. Потом осторожно поправил Тане челку так, как ей больше шло — налево. Ее глаза были еще влажны, но она улыбалась.

Перед отъездом из лагеря мы с Таней обменялись телефонами. Она еще написала свой домашний адрес. "Вдруг надумаешь ко мне приехать, покажу тебе все Иваново", — сказала Таня. Мы договорились встретиться в "Сосновом бору" на следующее лето. Бумажку с ее телефоном и адресом я сунул под стекло на самое видное место, но позвонить сразу не решился. На следующий год, оказавшись в лагере, Тани я там не обнаружил. Вернувшись через месяц домой, наконец набрал ее номер. На том конце провода ответили, что Елисеевы здесь больше не живут.

Иногда я вспоминал ее. Вспоминал шашечные баталии, заплыв на речке, свой первый танец и синяк от Кваса. Клочок бумаги под стеклом через некоторое время истерся, и спустя два года я его выбросил.

Мы вновь встретились с Таней шесть лет спустя. Совершенно случайно.

 

Глава 11

* * *

Я встретил Таню после шестилетнего перерыва в субботу, 14 февраля. В этот день обычно отмечают День Святого Валентина — праздник, который очень любила моя первая девушка. Помнится, о Дне всех влюбленных она заговорила еще за три месяца до того, как он наступил. Мы тогда только начали встречаться. Она спланировала, куда мы пойдем, чем будем заниматься, и даже что подарим друг другу.

Но за два дня до знаменательной даты моя девушка заболела гриппом. И отмечать праздник пришлось у нее дома.

Спустя пару лет День всех влюбленных я встречал уже в одиночестве. Я еще не знал, что как раз в это время Аня собирается послать по электронной почте то самое письмо с фотографиями, которое случайным образом попадет ко мне.

* * *

В тот день я проспал занятия в институте. Мой будильник опять решил остановиться посреди ночи. Но на последнюю пару я еще успевал. Поэтому, спешно позавтракав, я вышел из дома и направился к метро.

До аудитории я так и не дошел. Когда подходил к институту, меня кто-то окликнул. Это был Вадим. Он предложил мне прогулять пару. Я раздумывал недолго — учиться мне по большому счету совсем не хотелось.

На улице было холодно и безлюдно, дул стылый ветер. Белые, в снегу, дороги были похожи на бледные простыни. Фонари тускло мерцали в сером сиянии дня. В такую погоду надо сидеть дома, пить горячий кофе и, включив настольную лампу, читать толстую и интересную книгу.

Мерзнуть в наши с Вадимом планы не входило, поэтому через некоторое время мы зашли в кафе на Пятницкой улице. Народу здесь было немного — но, как и ожидалось, в основном, влюбленные парочки. Играла романтическая музыка, на стенах красовались сердечки, сделанные из серебряной мишуры. Каждое сердце пронзала красная стрела.

Мы тогда выпили по три бутылки пива. Вадим был, как стеклышко, — я вообще никогда не видел его пьяным. Меня же чуть проняло. Я смотрел на свечи, которыми были уставлены все столики, и в сердце мое проникала бередящая меланхолия.

Вадим курил и смотрел на меня.

— В такой день особенно остро ощущаешь свое одиночество, не так ли? — спросил он.

Я пожал плечами. Вадим смахнул пепел и сказал:

— Я собираюсь в один бордель. Не был там сто лет. Поедешь со мной?

Обычно я сразу отказывался. В этот раз промолчал. Не знаю даже, почему. Вадим спросил:

— Помнишь, ты показывал мне свой странный будильник? Ты им до сих пор пользуешься?

— Да. Сегодня ночью он опять остановился.

— Занятно… У тебя есть монетка?

— Какая?

— Обычная, железная. Рубль, два. Без разницы.

Я нашел в кошельке монету в один рубль. Вадим взял ее у меня и сказал:

— Давай так. Выпадет "орел" — поедешь со мной в бордель. "Решка" — не поедешь.

Я молчал.

— Попробуй. Ты ничего не теряешь. В конце концов, решать все равно тебе самому. Я не буду настаивать, даже если выпадет "орел". Как с твоим будильником — поиграем в фатализм.

— Ладно. Давай.

Вадим подбросил монету, поймал, открыл ладонь. Выпал "орел". Вадим взглянул на меня:

— Это не решение. Всего лишь аргумент. Но теперь тебе гораздо легче принять решение, ведь так?

Я призадумался и сказал:

— Ты знаешь, как ни странно, да…

— Едешь?

Я молчал минуту — Вадим терпеливо ждал.

— Хорошо, — решил я.

Вадим долго-долго смотрел на меня. И сказал:

— Вот поэтому я и не верю в Бога.

Он сделал паузу. Не потому, что хотел услышать, что я отвечу. Просто чтобы сказать еще несколько фраз:

— В нашей жизни вера в Бога — это всего лишь аргумент. Ничуть не лучше монеты. Вера делает твое решение легче, но не верней.

* * *

Все было решено очень быстро. Вадим позвонил кому-то, а затем сказал мне, что все в порядке. Мы вышли из кафе и дошли до ближайшей станции метро. Вадим сразу сказал, чтобы о деньгах я не беспокоился. "Этот вопрос я беру на себя" — предупредил он.

В метро Вадим рассказывал о том, как следует вести себя в таких местах. Я слушал его, всматриваясь в темный тоннель за окном. Идти в бордель в День всех влюбленных — это казалось абсурдной шуткой.

Выйдя из метро, мы прошли несколько кварталов и оказались у девятиэтажного жилого дома. Вадим еще раз позвонил по телефону, затем, подойдя к двери, набрал код домофона. Послышался писк — Вадим дернул дверь, мы зашли внутрь. Дождались лифта, поднялись на седьмой этаж. За время всего пути от метро мы не произнесли ни слова.

Дверь квартиры открыла женщина лет 35 в блузке с глубоким декольте и черных брючках. На ногах у нее были туфли с высоким каблуком. Она носила пышную прическу, губы блестели от яркой помады. В руке женщина держала сотовый телефон.

— Привет! — улыбнулась она Вадиму. — Давно не виделись.

Вадим обнял ее, что-то сказал на ухо. Женщина, по всей видимости, хозяйка борделя, рассмеялась. Мы сняли куртки, обувь, хозяйка дала тапочки, потом провела в гостиную. Здесь находился широкий диван, телевизор, пара столиков. На полу был постелен большой и мягкий ковер. На одном из столиков горела лампа с красным абажуром.

Мы с Вадимом сели на диван. Хозяйка принесла чай, опять вышла. Вадим взял чашку с чаем и ободряюще мне улыбнулся. Я тоже сделал глоток горячего напитка.

Вновь зашла хозяйка. Она остановилась перед нами посередине гостиной, а затем махнула кому-то рукой. Тут же в комнату зашли четыре девушки, одетые в легкие, полупрозрачные платья, сквозь которые просвечивалось кружевное белье. Они выстроились в ряд лицом к нам.

Я узнал Таню сразу же. Она стояла второй слева. Сомнений быть не могло. Прошло шесть лет, а она почти не изменилась. Я так себе ее в будущем и представлял. Только прическа была другая — никакой челки.

Она не смотрела на меня. Но я понимал — она тоже меня узнала. Я сидел, пытаясь осознать все это. Меньше всего я ожидал ее здесь встретить.

— Выбрал? — спросил меня Вадим.

Я кивнул и показал на Таню. Вадим тоже выбрал себе девушку. Хозяйка жестом приказала остальным выйти.

— Час? Два? — спросила она.

— На час, — ответил Вадим и повернулся ко мне. — Бери девушку, иди в комнату. Дальше сам знаешь.

Таня вышла из гостиной, я последовал за ней. Мы оказались в коридоре. Таня открыла дверь одной из комнат, я вошел. Дверь закрылась, и мы остались в комнате одни. Я молчал, Таня молчала тоже.

Здесь было чуть темней, чем в гостиной — царил мягкий полумрак. Полкомнаты занимала кровать, в углу которой лежали красные подушки. Постель была застелена шелковой простыней, от стен к концам кровати спускались бархатные повязки. Ложе турецкого султана. Где-то в углу комнаты стоял магнитофон — играла тихая, расслабляющая музыка. Было тепло, даже чуть душно.

Таня присела на кровать. Головы она не поднимала, правую руку положила на колено. Она была так же красива, как и шесть лет назад.

— Привет, — наконец нарушила она молчание.

— Привет, Таня, — сказал я.

— Глупо, правда?

— Мир тесен.

— Да уж…

Я стоял у стены. Стоял и смотрел на нее.

— Ты почти не изменилась.

— Не ври мне. Ты никогда не умел врать. Ты прекрасно понимаешь, что я изменилась. Не смотри на внешность. Не ожидал меня увидеть здесь?

— Конечно, нет…

Таня взглянула на меня.

— Душ пойдешь принимать? — спросила она.

— Зачем?

— Ты для чего сюда пришел?

Я присел на кровать. Мы сидели рядом — как когда-то в лагере на пригорке, под соснами. По стенам струился рассеянный свет лампы. В магнитофоне играли Enigma "Return to innocence".

— И часто ты ходишь в такие места? — спросила Таня.

— Сегодня в первый раз.

— С девушками не везет?

— Да нет… Не в этом дело. Знакомый позвал.

— Так и думала. Сам ты в такое место никогда бы не пришел.

Таня провела рукой по простыне. На простыне появилась ложбинка и сразу исчезла — как след на песке.

— А ты как попала сюда? — спросил я.

— Это долгая история.

— Я хочу ее услышать.

— Не нужно. Вообще, зря все это.

Она встала, прошла к окну. Взяла с подоконника пачку сигарет, повернулась ко мне.

— Ничего, если я закурю? — спросила она.

— Ничего.

Таня щелкнула зажигалкой, сделала первую затяжку. Это были тонкие ментоловые сигареты.

— Курить ты так и не бросила, — сказал я.

— Это не самый большой мой грех, — слабо улыбнулась она.

Разговора не получалось. Большую часть времени мы молчали. Когда встречаешь человека через шесть лет, очень сложно найти утраченное взаимопонимание. Таня была и той же, и другой. Здесь, в этом месте пробиться к Тане, которую я когда-то знал, было невозможно.

Отведенный час подходил к концу. Таня продолжала курить. Она стояла ко мне боком, смахивая пепел в пепельницу, поглядывая в окно. В полумраке я даже не видел ее глаз.

— Мы можем встретиться и поговорить, — сказал я.

— Не стоит этого делать.

Я нашел в кармане какой-то чек из магазина. Написал на нем номера своего домашнего и мобильного телефона. И положил на столик.

— Если захочешь встретиться, позвони, — сказал я.

Она молчала.

— Знай: для меня ты все та же.

Перед тем, как уйти, я спросил:

— Таня, а где твоя челка?

— Ее нет, — сказала она. — Как и нет больше той девочки.

По дороге к метро Вадим спросил, понравилось ли мне. Я кивнул. Больше мне ничего говорить не хотелось. Вадим же не стал расспрашивать подробности. Только заметил:

— А у тебя хороший вкус. Твою девочку я тоже сначала приметил.

Я промолчал.

* * *

Таня позвонила мне через два дня. Я сидел в своей комнате, слушая музыку в наушниках, и пил горячий кофе. На улице мела метель, Танин голос казался сухим, тихим и далеким, как снег за окном.

— Ты сегодня вечером свободен? — спросила она. — Я хотела бы с тобой встретиться…

Мы договорились о встрече в одном из кафе. Перед тем как попрощаться и положить трубку, Таня долго молчала, словно хотела сказать что-то еще.

Она опоздала на двадцать минут. Все это время я сидел за столиком кафе и думал о том, как мне теперь вести себя с Таней. Я сталкивался с прошлым, которое до этого момента было лишь воспоминанием.

Повесив пальто на вешалку и сняв шапку, Таня села напротив. Некоторое время мы молчали — она изучала меню, я изучал ее. Одета Таня была просто — черный свитер грубой вязки с воротом, синие джинсы. Простая прическа с хвостиком сзади, минимум косметики на лице. У меня возникло ощущение, что она таким образом отстранялась от своей работы, где ей, наоборот, приходилось быть яркой и привлекательной на вид.

Мы заказали себе по кофе и сэндвичу. В кафе было тихо — привычный музыкальный фон заменяли тихие разговоры за соседними столиками и приглушенный шум улицы за окном. Там, за окном, сквозь метель светили разноцветные огни фар проезжающих автомобилей. Они были похожи на светлячков, летающих в чистом поле.

— Ты разве сегодня не учишься? — спросила Таня.

— Нет. В понедельник у нас нет занятий.

— И у меня выходной. — Она посмотрела в окно. — Я работаю сменами. Два через два.

— И давно ты в Москве?

— Третий год. Сейчас снимаю квартиру. Недалеко отсюда.

— А учеба?

— Поступила в прошлом году. Учусь на заочном, "финансы и кредит".

— А как же педагогический?

Таня промолчала. Нам принесли заказ, и она сделала глоток кофе. Потом сказала:

— Это мечта. Пусть она такой и останется. Я давно поняла: только наличие денег может дать мне шанс на нормальную жизнь. Раньше я была наивной дурой.

Сэндвич был горячий. Я разрезал его на маленькие куски. Таня сказала:

— А ты изменился. Все-таки научился задавать вопросы.

Она взяла нож и разрезала свой сэндвич. У нее были сильные и уверенные движения. На ее правом запястье я увидел небольшой шрам, давний. Я не замечал его раньше.

— Ты стала очень взрослой, — сказал я.

— Да. Ты прав. Я стала очень взрослой. Иногда я чувствую себя старухой.

Таня держала вилку в руке, но к сэндвичу пока не притрагивалась.

— Ты сильно удивился, когда увидел меня там? — спросила она.

— Я часто представлял себе нашу встречу. Но, конечно, совсем не так.

— Уж извини. Не оправдала ожиданий.

Таня положила вилку и сделала глоток кофе. За окном все так же носились разноцветные светлячки. Я подумал, что ту Таню, которую я когда-то знал, вернуть не смогу.

Она заговорила, когда включили музыку. Все-таки здесь была музыка — это почему-то оказалось неожиданным открытием.

— Почему ты не позвонил тогда, шесть лет назад? Я ждала твоего звонка. — Голос ее стал тихим, как совсем недавно, по телефону. — Я потеряла тем же летом блокнот, где был записан твой номер. Поэтому только ждала.

— Я позвонил. Через год. Тебя уже не было. Вы переехали?

— Да. У меня папа зимой умер от аппендицита. Мы тогда продали квартиру и купили другую, поменьше. Нам нужно было переехать.

— Я не знал.

— В больнице ему занесли инфекцию. Начался перитонит. Кто сейчас умирает от аппендицита? Это все врачи-уроды. За операцию содрали с нас последние деньги. Сказали — платите сейчас же, или мы не будем ничего делать. Мы заплатили, а папа все равно умер. С этого все и началось. Началось все дерьмо моей жизни.

Она взяла нож и стала разрезать повторно уже порезанные куски сэндвича. Потом отложила нож и отвернулась к окну. Некоторое время мы просидели, слушая какую-то композицию без слов. Таня вытащила пачку сигарет и закурила.

— Маму уволили с фабрики по сокращению через месяц после смерти отца. В Иваново тогда была страшная безработица. Это был ужасный год. Безработная мать и трое несовершеннолетних детей. Мы продавали свои вещи, потому что нам нечего было есть. И никому мы не были нужны. У нас и родственников-то не было.

Таня покачала головой и посмотрела на меня сквозь сигаретный дым.

— Оказывается, в наше время можно запросто умереть от голода. Это, наверно, сложно себе представить. Я с тех пор привыкла обходиться малым.

Я посмотрел на ее сэндвич. Он оставался нетронутым.

— В том же году я ушла из школы. Закончила девятый класс и ушла. Надо было искать работу. И Сережку нам пришлось забрать из садика — не было денег. От этих паршивых денег зависит все на этом свете.

Она помолчала, потом спросила:

— Ты не работаешь?

Я покачал головой. Таня затянулась, выпустила дым и сказала:

— Это счастье, что ты можешь только учиться, и тебе не нужно думать над тем, как заработать на кусок хлеба. Поверь, это действительно счастье.

Я молчал и слушал ее.

— Мы с мамой кушали раз в день, а Женька с Сережкой — по два раза. Вечером сидели в темноте — экономили электричество. А днем я пыталась подрабатывать: продавщицей, курьером, уборщицей, и даже грузчицей. Мне было всего 15 лет. Мать же пыталась заняться бизнесом. Тогда многие начали им заниматься. Она хотела продавать дешевую посуду… — Таня глянула в окно, потом вновь на меня. — Я говорила, что тот год был ужасным? В июне мама заняла большую сумму денег. В долларах. А в августе случился дефолт.

Таня взяла вилку. Сказала:

— Извини. Я поем?

— Конечно.

Она зацепила вилкой кусок сэндвича и отправила себе в рот, затем — второй. В зале продолжали крутить музыку без слов. Кажется, здесь считали, что слов в этом кафе и так достаточно.

Таня расправилась с сэндвичем быстро, оставив тарелку в идеальной чистоте. Потом вновь взяла сигарету. Снег за окном прекратился. Разноцветные огни фар машин перестали быть похожими на светлячков. Казалось, что кончилась сказка.

Таня продолжила:

— Мать начала пить сразу после смерти отца. Так, понемногу. А после дефолта запила сильно. Очень сильно. Мы с ней ссорились каждый день. Я отбирала у нее бутылки с водкой, но все было бесполезно. Это нестерпимо больно — наблюдать, как родная мать превращается в алкоголичку. Я не верю в Бога, но что такое ад, я теперь знаю.

— Ты не веришь в Бога? — спросил я.

— Не получается. Никак.

К нам подошел официант и убрал пустые тарелки со стола, поменял пепельницу.

— Нужно было отдавать эти деньги. На мать надежды было мало. А еще Женька с Сережкой… Я с ума тогда сходила.

Таня докурила сигарету и достала вторую.

— Когда работала на рынке, мне порой делали недвусмысленные предложения. Черт знает, что там имелось в виду на самом деле. — Таня помолчала. — Я познакомилась с ним случайно. Он был заведующим рынком, а я принесла ему какие-то бумаги. Он сказал, что знает о моей нужде. Не знаю, откуда. Пообещал помочь с долгами. Я стояла и молчала, не зная, что и думать. А потом он сказал, что поможет при одном условии. Если пересплю с ним. Я была девственницей. Я знала, что, наверно, буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Но мне нужны были деньги — и никакого выхода не было. Это был вопрос жизни и смерти. Я выбрала жизнь.

Официант подошел и принес еще по чашке кофе. Когда он ушел, Таня сказала:

— Не знаю, зачем рассказываю тебе это. Я никому об этом не рассказывала раньше. Думаешь, стоит продолжать?

Она курила и время от времени глядела в окно. Как пару дней назад там, где я ее встретил.

— Неужели у вашей семьи не было друзей? Тех, кто мог бы помочь… — сказал я.

— Были. Но в нужный момент никого из них не оказалось рядом. Это жизнь. Так бывает. И очень часто. Когда никто никому не нужен. Я в этом убедилась давно.

"Никто никому в этом мире не нужен" — вспомнил я слова Вадима.

— Я не сказала маме, откуда деньги. Но она, скорей всего, догадалась. И запила еще сильней. А мне было все равно. Мне нужно было жить — ради себя, ради братьев, ради семьи. Смотрел "Унесенные ветром"?

Я кивнул. Она сказала:

— Я думала, как Скарлетт. Я убью или сворую, но никогда не буду голодать. И никогда не будут голодать мои братья. Я повзрослела резко и бесповоротно. Стала жестче и циничней. У меня не было другого выбора.

Таня взяла чашку и сделала глоток. Опять взяла сигарету.

— В 16 лет я сделала аборт. Тот заведующий о предохранении не заботился. Он давал мне деньги, очень большие деньги. Я была с ним только из-за этого. Когда он узнал, что я беременна, сказал, что знать меня не знает. Я этого ожидала. Я всегда надеялась только на себя.

Она потерла большим пальцем свой лоб. И сделала еще одну затяжку.

— Три года назад мы продали квартиру в Иваново и переехали в Подольск, поближе к Москве. Сняли комнату в общежитии. У меня накопились какие-то средства, и оставаться в родном городе не имело смысла. Там была полная безысходность. Я заставила мать лечиться. Она бросила пить, стало немного легче. Я поехала в Москву искать работу, а Женю оставила за старшего. Сейчас ему 15 лет. Как мне когда-то…

Я сделал глоток кофе. Он был холодным.

— Поначалу снимала комнату на окраине Москвы. Почти бесплатно, по знакомству. Все-таки есть добрые люди на свете. — Таня смахнула пепел. — А спустя полгода я стала проституткой.

Таня смотрела мне в глаза, ожидая моей реакции. Я молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Думаешь, я не искала нормальную работу? Искала, еще как искала. Но мне было 17 лет. У меня не было ни образования, ни опыта работы, ни московской прописки. Меня брали только мыть полы за жалкие гроши. А мне нужны были деньги не только для себя. Денег ждали братья и мама.

Сигаретный дым завис над нами, как в замедленной съемке. За соседний столик села пара — парень с девушкой. Сев, он тут же накрыл ладонью ее ладонь, лежавшую на столе. Они оба улыбались.

Таня сказала:

— Не думай, я не оправдываюсь. И сам не пытайся меня оправдать. Хорошо?

Я не ответил. Когда я увидел ее в борделе, я воспринял это как ошибку, как какой-то разыгранный передо мной спектакль, где все ненастоящее. Я не верил, что она действительно этим занимается. Я и сейчас не верил. Таня не могла заниматься любовью за деньги.

— Я не верю, что ты можешь заниматься любовью за деньги. Со всеми подряд. Ты же не такая.

Она смотрела на сигарету. Сигарета дымилась, прижавшись к пепельнице. Таня сказала:

— Знаешь, чего я боялась, когда шла на встречу? Вот этих твоих слов… Ждала и боялась.

— Прости. Но у меня действительно не укладывается это в голове…

— Я понимаю. Наверно, было бы лучше, если бы ты меня не встретил. Я осталась бы для тебя той девочкой из лагеря. А теперь… Детский образ разрушен.

В глаза Таня уже не смотрела. Я сказал:

— Нет. Я очень рад, что встретил тебя. И ни о чем не жалею.

Таня потушила сигарету. В пепельнице, чуть касаясь друг друга, лежало два окурка. Бело-серые изваяния на черном постаменте.

— Если бы ты знал, как мне было плохо поначалу. Первое время на работе, когда оставалась одна, хотелось выть в подушку. Я почему-то все время вспоминала тебя. Мне хотелось поговорить с тобой. Мне хотелось поговорить хоть с кем-то. У меня так и не появилось настоящих друзей. И настоящих подруг. Да что там — у меня никогда их и не было.

Она покачала головой.

— Черт. Жалуюсь. Никогда себе этого не позволяла. Ни с кем. Не жалей меня. Хорошо? Не жалей.

Таня тронула чашку. Парень, сидевший за соседним столиком, взял свою девушку за другую руку. В музыке, звучавшей в зале, по-прежнему не было слов.

— Я насмотрелась всякого за это время. Вранье, что из проституток получаются отличные жены. Красивая сказка, не имеющая ничего общего с реальностью. Некоторые проститутки выходят замуж, а потом приводят в бордель своих мужей и ублажают вместе с подругой. Здесь все измеряется в деньгах. Здесь только и думают, как подцепить богатого клиента. Сделать его своим спонсором. И я видела, как некоторые девушки уходили, а потом все равно возвращались. Они уже не могут жить по-другому.

— А ты? Когда ты уйдешь оттуда? Ты же не такая, как они.

— Я тоже очень часто себе это повторяю. "Я не такая, как они". Иначе давно бы сошла с ума.

— Ты же не собираешься всю жизнь там работать?

— Нет. Мне просто нужно накопить денег. Достаточную сумму. У меня есть цель, поэтому я терплю. Терплю и жду.

— Тань, ведь разные клиенты бывают… Тяжело?

— Привыкаешь.

— Разве к этому можно привыкнуть?

— Можно. Это очень тяжело. Но я привыкла. Просто выключаешь в себе что-то. Щелк — и все. Ты не здесь, а где-то там, в другом месте. И происходит это в данную минуту не с тобой. Да, это можно назвать самообманом. Но без него не выжить.

Она взяла зажигалку, лежащую на пачке сигарет, потом положила обратно.

— Мне еще повезло. Я всегда работала в нормальных борделях. Тем же, кто не вышел лицом или фигурой, приходится работать в ужасных условиях и обслуживать клиентов низкого пошиба. Я знаю о жизни уличных проституток. Там каждый день, как последний.

Таня сделала глоток кофе. Свой кофе я давно выпил.

— В курсе, как называют проституток между собой клиенты? Феи. Мы — феи. Горькая ирония.

Она держала чашку на весу. Рукав свитера оттопырился, я вновь увидел на ее запястье шрам.

— Откуда у тебя этот шрам? — спросил я.

— Нарисовал один… — Она опустила руку. — Ерунда. Издержки профессии.

— Тебе нужно ее бросить. Бросить все это.

Таня ничего не ответила. Я понял, что говорил то, что она знала и сама. Она сказала:

— Поверь, я знаю, что делаю. Мне всего 20 лет. Я еще выйду замуж. И у меня будут дети. Помнишь, как я мечтала? Трое детей. Чтобы и мальчик, и девочка. Я верю в это. И я делаю все, чтобы приблизить этот момент. Только нужно заработать денег.

Я промолчал. В окне проплыла одинокая снежинка. Большая и одинокая.

— А я до сих пор храню портрет, который ты нарисовал, — сказала Таня. — Ты еще рисуешь?

— Уже нет.

— Почему?

— Наверно, потому, что кончилось детство.

Таня положила подбородок на руку.

— А читать? — спросила она.

— Читать я стал еще больше.

— Куда уж больше.

Таня улыбнулась. Кажется, впервые за время нашего разговора. И сразу же вернулась Таня прежняя.

— Помнишь ту книгу из библиотеки, с которой все и началось? — спросила она. — "Маленький принц" Сент-Экзюпери.

— Да.

— Я потом купила ее себе. Моя настольная книга. Я ведь тоже стала много читать. Наверно, твое влияние. А может, потому, что больше мне в свободное время заняться нечем.

— Ты действительно ни с кем не общаешься?

— Общаюсь. Ты же знаешь, я не могу без людей. Но душевной близости ни с кем нет. Были какие-то мужчины, поклонники. И сейчас есть ухажер в институте. О том, где я работаю, он, естественно, не знает. Но все это несерьезно.

Я вспомнил про Колю Кваса.

— А Коля Квас? Где он сейчас?

— Не знаю. Мы с ним потом не общались. Слышала только, он в тюрьме два года отсидел за грабеж. Как в таких случаях говорят: "попал в плохую компанию".

Таня положила руки на стол и сказала:

— Я рассказала о себе. А теперь ты расскажи о себе. Я хочу знать, что случилось в твоей жизни за это время.

И я рассказал ей. Рассказал о том, как жил все эти годы. Об учебе в школе и в институте. О своих увлечениях музыкой, пивными этикетками и аквариумными рыбками. Поведал и о своей первой и второй девушках. Таня внимательно меня слушала, иногда задавая вопросы. В кафе звучала музыка без слов, заходили и выходили посетители, а мы словно вернулись на шесть лет назад. В тот лагерь. В детство, которое казалось потерянным.

— Мне так радостно с тобой общаться, — сказала она позже. — Я ведь от этого отвыкла. Совсем. От нормальных людей. Нормальных разговоров. С тобой мне не нужны никакие маски.

Она помолчала и добавила:

— Знаешь, после того, как ты ушел тогда, я долго плакала. Я давно не плакала, даже в самые ужасные дни, а тут прорвало. Так бывает. Как будто тебя долго-долго били по голове, а потом вдруг дали конфету. Плачешь от неожиданности.

Таня взглянула на меня.

— Ты действительно не жалеешь, что встретил меня? — спросила она.

— Я очень рад тебя видеть. Единственное, что мне жаль — так это твоей челки.

— Хорошо. Сделаю ее вновь ради тебя.

За окном опять началась метель. Таня осторожно тронула мою руку и чуть сжала ее.

— И еще, — сказала она. — Как-нибудь опять сыграем в шашки. Только учти — поддаваться не буду.

Я улыбнулся.

* * *

Мы встречались в тот год с Таней еще несколько раз. Ходили вместе в кино, я бывал у нее в съемной квартире. Я воспринимал Таню как хорошего друга. Как будто то наше чувство между 13-летним мальчиком и 14-летней девочкой вновь поселилось в наших уже повзрослевших душах.

А в октябре Таня вместе с мамой и братьями возвратилась в Иваново. И в Москву она уже больше не приезжала. Этому предшествовали очень многие события.

 

Глава 12

* * *

Аня приехала ко мне в начале сентября. Она была в Москве два дня, а, вернувшись в Питер, прислала мне письмо. Это одно из тех двух писем, которые сохранились у меня на компьютере.

Вот оно.

"Здравствуй, Костя,

Я обещала написать тебе письмо, когда приеду в Питер. Четыре часа назад я вернулась к себе в общежитие. Сейчас семь часов вечера, и я пишу тебе письмо.

Я пью зеленый чай, слушаю музыку (да, тот диск, который ты мне дал), и иногда поглядываю в окно. Там идет дождь. Я вижу капли, которые, как пунктиры, проносятся в воздухе. Порой они попадают на стекло окна — тогда они сползают вниз, как улитки.

Кстати, о дожде… Хочешь, я расскажу тебе про сон, который приснился мне два месяца назад? Вообще-то, я не планировала тебе о нем рассказывать. Это моя маленькая тайна. Но теперь можно. Теперь все можно.

Так вот, мне тогда приснился дождь. Сильный-сильный. И вот я стою с зонтиком на улице, совсем одна, ночью, в темноте, только вдалеке горит тусклый фонарь… Ничего не видно вокруг. А дождь идет, не переставая, настоящий ливень, хлесткий. Я не знаю, сколько я там уже стою — может, час, а может, всю вечность. Грустно, одиноко и тоскливо на душе…

И вдруг появляешься ты. Совершенно неожиданно. Из этой темной пелены капель и брызг. Подходишь ко мне, улыбаешься, берешь зонт из моих рук — и мы теперь стоим вместе. Дождь идет все так же, и такой же влажный туман обволакивает нас. Но мне уже не страшно. И не одиноко. Мы просто стоим и молчим.

Вот такой вот сон. Как только я тогда проснулась, мне захотелось записать его. Хотелось как-то выразить свои ощущения в виде стихотворения. Первая строчка уже была в моей голове — "Ты пришел ко мне в середине дождя…" А все три четверостишия я написала за день. Да, это было то самое стихотворение, которое понравилось тебе больше всего.

У меня вообще в последнее время начали получаться стихи. У меня всегда так — приступами. В августе, когда отдыхала на юге, написала несколько, обязательно покажу. Только потом. Попозже.

Завтра пойду в институт. Как всегда, после каникул знакомые лица покажутся непривычными. Когда я долго кого-то не вижу, мне так сложно начинать заново общение. Я ведь говорила тебе, что не люблю август? Хорошо, что он кончился. Хорошо, что сейчас уже осень.

Сегодня я прошлась по магазинам. Была в книжном. Ходила там полчаса, искала книгу, которую ты мне посоветовал. Нашла. Теперь буду читать. А еще зашла в зоомагазин — почему-то потянуло. И простояла у аквариума минут пятнадцать. Все думала, думала, думала. Мне кажется, я уже соскучилась.

А еще мне кажется — я начинаю понимать Москву. Она мне до сих пор непривычна, но понимать ее я постепенно начинаю. Благодаря тебе. Мне очень понравился район, где ты живешь. Знаешь, если бы мне нужно было переехать в Москву, я бы переехала именно туда. Наверно, потому, что там как-то все просто. Не по-московски. И такой чудный канал. Вроде бы ничего особенного, а мне понравилось. В Москве, ты заметил, я чувствую себя потерянно, а в твоем районе мне было очень уютно.

Чай кончился. Я сходила и заварила новый. Наверное, я счастлива. Мне так кажется. Любимый чай, любимая музыка, письмо тебе. Теплота внутри, дождь за окном. Тишина и покой в душе.

Ты спрашивал меня о Боге. Тогда я не смогла тебе ответить. Просто не было времени точно сформулировать свои мысли. Сейчас я постараюсь это сделать.

Да, я верю в него. Это очень-очень сложно для меня (ты ведь понимаешь?..) — верить в него. После всего, что случилось. Но я не хочу эту веру терять. Потому что верю в любовь. Любовь есть, и в этом для меня нет никаких сомнений.

А Бог есть любовь. И всякий, способный любить, приближен к Богу. Чем больше и чем чище любовь, тем короче этот путь. Я не понимаю атеистов — ведь они, получается, отрицают любовь. Атеизм — это равнодушие. А с равнодушием мое сердце старается не иметь ничего общего. Как и с насилием. Мне хочется верить, что моя совесть чиста. Для меня это самое главное.

Я вспомнила сейчас котенка, которого мы нашли. Однажды где-то я прочитала, что такое сентиментальность. "Сентиментальность — это когда мы уделяем какому-либо существу больше нежности, чем ему уделил Бог". А совесть, мне кажется, это когда мы уделяем кому-либо больше внимания, чем ему уделил Бог.

Ты говорил, что зло остается безнаказанным. Я понимаю тебя. Но это не так. Мы просто не видим этого наказания. А наказание начинается уже в самом зле. Я сама не пойму, как это происходит — я только чувствую. Я уверена в этом.

Перечитала то, что уже написала. Расстроилась немного. Мне никогда не удается написать полноценное, самое настоящее письмо. Выразить действительно то, что есть на душе. Всегда получаются какие-то рыхлые, путаные обрывки мыслей. Без сути и главной идеи. Да, мне легче писать стихи, чем нерифмованные строчки.

Я повесила твой рисунок на стену, рядом с окном, под книжной полкой. Сейчас я смотрю на него. Спасибо тебе еще раз за портрет.

Спасибо тебе за то, что понял меня. И тогда — тоже. Ты понимаешь меня всегда. Для меня это очень важно. Сам Бог послал мне тебя…

Мы встретимся в октябре. Ты же приедешь ко мне? Теперь все будет хорошо. Я знаю, так все и будет.

Аня".

 

Глава 13

* * *

Это была наша третья встреча. Ту осень я встречал, испытывая смешанные чувства; в связи с некоторыми событиями мое мироощущение сильно пошатнулось. И я ждал Аню ради тайного успокоения. Она была для меня светлым маяком в этой жизни, полной мучающих душу вопросов. Я хотел спрятаться в наших с ней отношениях — как в детстве, когда скрывался ото всего и ото всех в книгах, в рисовании, в общении с природой.

* * *

Она приехала в субботу вечером, я встречал ее на вокзале. Прошло два месяца с нашей последней встречи, и Аня была мне близка, как никогда. Все это время я пытался понять, что происходит. К нашему берегу подплыл долгожданный паром, и его размокший от воды трап был на расстоянии шага — нужно было только ступить.

В тот день шел дождь. Над Москвой уже с неделю нависали смурные тучи, которые то и дело обильно увлажняли ее. Я расстался с Аней посреди дождя — и встречал ее снова, когда с неба так же падали тяжелые капли…

Мы решили пока оставить вещи в камере хранения, так как хотели прогуляться. В этот раз Аня согласилась остановиться в моей квартире, тем более что родители вновь уехали.

С вокзала мы спустились в метро и доехали до "Чистых прудов". Выйдя на улицу, прошли мимо памятника Грибоедову и двинулись по бульвару.

Я держал зонт, в другой руке держал Анину ладонь. Дождь, как заправский барабанщик, в тихом ритме отстукивал над нами. На дорожке отпечатывались следы, серые стволы деревьев спрятались под желто-зеленой листвой. Редкие прохожие спешили мимо по своим делам. Со своими зонтами над головой они были похожи на ходячие грибы.

Аня поправила прядь волос. Вокруг шеи был повязан клетчатый платок. Такой она была на фотографии, когда я в первый раз ее увидел.

Мы обошли белое здание на нашем пути и очутились у пруда. На его гладкой поверхности пузырились капли дождя. Мы подошли к самому краю.

— Похож на Патриаршие… — сказала Аня. — Смотри — лебедь!

Она показала на противоположную сторону. У того берега в воде, завернув клюв в перья, сидел лебедь. Заметив нас, он высунул голову, но потом поплыл к домику, расположенному посередине пруда. Вскоре он там скрылся. Дождь продолжал пускать пузыри.

Мы стояли, продолжая глядеть на воду. В этом было что-то гипнотическое. Я поцеловал Аню. Она осмотрелась вокруг и сказала:

— Мы здесь одни? Для Москвы это странно. Даже машин мало.

— А может, мы действительно одни? Представь, все люди исчезли. Как у тебя, в одном стихотворении.

— Да. Помню. Как, кстати, тебе? С пивом потянет?

— Лучше с кофе. Твои стихи будто… будто пропитаны мягкой влагой, — сказал я.

— Это все Питер. Живя там, невозможно писать по-другому. Читать мои стихи нужно с зонтиком. А то — промокнешь.

Мы двинулись вдоль пруда. Дождь ослаб. Стук капель по куполу зонта стал еле слышным — так топают муравьи.

— Прошлое, оказывается, живо не только в воспоминаниях. Иногда оно напоминает о себе в реальной жизни, — сказала Аня. — Позавчера звонил мой бывший парень. Первый парень.

— Зачем?

— Хотел узнать телефон нашего общего знакомого.

Я промолчал.

— Сто лет его не слышала и не видела. Да и сейчас хочется поскорей забыть.

— Воспоминания неприятны? — спросил я.

— Не знаю. Я его на самом деле очень любила. Да и в него невозможно было не влюбиться. Учился в соседней школе. Душа компании, красавец, гитарист. А мне было всего 16 лет. Тихая девочка, грезящая о прекрасном принце.

Она смотрела себе под ноги. Словно вновь превратилась в скромную 16-летнюю девочку.

— Он очень красиво ухаживал. На каждом свидании дарил по букету роз. Я сначала стеснялась, мне казалось, это дорого, а потом он сказал, что у него друг работает на рынке, цветами торгует. Мы гуляли вместе у озера, еще там в Архангельске, и он учил меня целоваться. Играл на гитаре — тогда я подсела на Цоя. Помню, мы с ним планировали съездить вместе на Байкал, во Францию, в Аргентину. В итоге так нигде и не побывали.

Я молчал, не зная, что сказать. Зачем она мне все это рассказывает сейчас?

— Когда уехала учиться в Питер, он приезжал ко мне. Сам никуда не поступил, разгильдяем был. Я так радовалась его приездам. Каждый раз готовилась. Делала его любимые блюда, продумывала, куда можем пойти погулять. Наряжалась. Была счастлива. Хотя догадывалась, что люблю его больше, чем он меня. Но до конца в это не верила.

С дерева сорвался лист и упал к нашим ногам. Прохожих было по-прежнему мало.

— Зимой, после сессии, приехала домой, в Архангельск. Тогда все и узнала. Я знала, что Саша не склонен к верности. Но я надеялась. У меня осталось такое убеждение до сих пор: если к человеку относиться хорошо, он не будет относиться к тебе плохо. Стараюсь воспитывать личным примером. Но… В общем, пока я училась в Питере, Саша гулял со всеми подряд. Он изменял мне даже с моей подругой. Их я и увидела вместе.

Мы дошли до конца бульвара и остановились.

— А теперь куда? — спросила Аня.

Я молча показал рукой. Мы свернули на улицу Покровка.

— Мы расстались, а ему было все равно. Конечно, переживала. Равнодушие очень ранит…

Она замолчала. На Покровке было оживленно. Автомобили скользили по лужам, как скутеры. Впереди виднелось Садовое кольцо.

— Ладно, хватит о грустном. Ко мне на прошлой неделе бывший одноклассник приезжал. Лешка. Я тебе про него рассказывала? — спросила она.

Я покачал головой.

— Супер-парень. Мы с шестого класса дружим. После школы он в Архангельске остался, учится в местном институте. С ним тоже давно не виделась.

Аня улыбнулась, будто что-то вспоминая.

— Представляешь, он в Питере никогда раньше не был. Уж я ему устроила экскурсию! За два дня весь центр обошли. Он сначала хотел в Эрмитаж пойти, но я сказала, что нечего время в музеях терять. Лешка кроме Эрмитажа ничего про Питер не знает.

— Он останавливался у тебя? — спросил я.

— Да. Машка, соседка, как раз уехала на две недели.

Аня добавила что-то еще, но я не расслышал. Я думал про этого Лешу.

— В школе он сидел позади меня. Давал списывать физику, а я ему — диктанты по русскому языку. Такой вот натуральный обмен.

— Ты с ним встречалась?

— Нет. Даже не знаю, почему. Хотя в каком-то смысле он был мне ближе Саши. Но мы как-то не задумывались об этом. По-другому друг друга не воспринимали. Помнится, мы однажды голышом с ним в озере купались. Это я-то, стесняющаяся даже зеркала. Но ничего между нами не было.

Я выставил из-под зонта ладонь. Дождь кончился. Я сложил зонт, Аня убрала руку. В одной руке я держал зонт, другую руку засунул в карман. Мы переходили дорогу, а я продолжал держать руку в кармане.

С чего я взял, что у нас с Аней какие-то особые отношения? Я почувствовал капельку горечи. Что-то вроде разочарования. Или пустоты. Пу-сто-ты.

Я знал по себе, что прошлое имеет магическую силу. Аня с ее прошлым, собственным прошлым, вновь стала для меня далекой и чужой. Я не хотел ни в чем ее подозревать, но мысль о том, что этот друг Леша был с ней ночью в одной комнате, не давала мне покоя. Занозой застряла в голове.

Когда мы вновь переходили через улицу, я опять не взял Аню за руку. Я вообще к ней теперь не прикасался. И даже больше — когда она ненароком сближалась, я чуть отстранялся. Я был ужасно расстроен. Мне было ужасно обидно. Кажется, она это почувствовала.

— Что-то случилось? — тихо спросила она.

Я не ответил.

— А куда мы идем? — спросила Аня.

— Зайдем в торговый центр, — сухо сказал я. — Там можно перекусить.

— Хорошо. Я как раз проголодалась.

Она ждала, что я отвечу, но я молчал. Я понимал, что нужно все прояснить. Но мне и прояснять не хотелось. Было неприятно. И тоскливо.

Садовое кольцо шумело автомобильным гулом. Дождя не было, но тучи, словно бестактные гости, не спешили расходиться. Я и Аня молча шли по направлению к торговому центру, высившемуся вблизи Курского вокзала.

* * *

Мы поднялись по эскалатору на третий этаж и пошли вдоль блестящих витрин, сверкающих одеждой, ювелирными украшениями и юными продавщицами-консультантами. Каждый второй здесь улыбался, каждый третий — демонстрировал себя. Маленькая ярмарка тщеславия.

Зайдя на фуд-корт, мы выбрали столик у окна, за которым простирался Земляной Вал. Я оставил Аню и направился к одному из кафе. Стоя в очереди, я смотрел на окружающих людей, и пустота в моей душе все расползалась и расползалась, как пятно на скатерти. Я вдруг в очередной раз осознал, что обречен на одиночество. Именно здесь, среди пестрых витрин и пестрых людей, это одиночество чувствовалось острей всего. Я был с Аней, но я был один. Вокруг было шумно, а внутри меня царила глухая тишина.

Я взял себе пиццу и пиво, а Ане — блины и чай. Сев, я сразу же сделал большой глоток пива, словно надеясь заполнить свое нутро хоть чем-то. Аня пододвинула к себе тарелку с блинами. Я пил пиво, глядя в окно. Мы молчали. Наверное, молчание было тягостным, но мне было все равно. Я не хотел говорить только затем, чтобы поддерживать разговор.

Я осушил бокал и взялся за пиццу. Отрезал кусок и отправил себе в рот. За окном, как в старом мультфильме, проезжали маленькие автомобили из одного конца улицы в другой. Большой непрерывный поток.

— Тебе нравится здесь? — спросил я.

Аня положила вилку.

— Если честно, нет. Все-таки шумно. И людей много. Ты же знаешь, я люблю тишину.

— А я иногда сюда захожу. Здесь, в этом шуме, легче скрыться.

— От кого?

— От себя.

Сухая пицца лежала на тарелке. За окном поток автомобилей превращался в длинный разноцветный серпантин. Я ждал все это время встречи с Аней и не думал, что все вот так вот закончится.

— Моей первой девушке такие места тоже нравились, — сказал я. — Но по другой причине. Она любила покупать шмотки и косметику. Мы могли здесь застрять на два часа.

О своих прошлых отношениях я не любил распространяться. Но раз может она, значит, могу и я.

— Потом мы стали делать так: она идет по отделам, а я остаюсь здесь. Я сидел здесь по полтора часа. Но меня это устраивало. Пил пиво и смотрел в окно. Как сейчас. И никто мне не был нужен.

Разноцветный серпантин за окном покачивался, словно морская волна. Я посмотрел в свой бокал. Хотелось выпить еще.

— Со своей второй девушкой я расстался здесь же. Когда ей все сказал, и она ушла, я взял пиво и сидел у окна до самого вечера.

— А почему ты с ней расстался? — спросила Аня.

— Мне стало скучно. Я не люблю отношений ради отношений.

— Я тоже.

Я посмотрел на Аню, как будто в первый раз. Как будто в первый раз увидел. Так смотрят на попутчика в поезде после неловких откровений.

— Ты тоже… Нет, ты другая. И мир твой другой.

— А какой у меня мир?

Она внимательно посмотрела на меня. Я вспомнил про ее друга Лешу. Я и не забывал. Он видел ее обнаженной, а я нет.

— Посмотри вокруг. Праздник жизни. Беззаботный глянец. Я здесь чужой. Я прихожу сюда только для того, чтобы лишний раз убедиться: у меня свой мир. Это и не твой мир тоже.

— Да, не мой. А какой же мой? — вновь спросила она.

За соседним столиком сидел мужчина и читал газету. Видно было, как он шевелит губами. Я сжимал пустой бокал. Горечь в душе не отпускала — ее почему-то становилось все больше.

— У меня есть подруга, — сказал я. — Хорошая девушка. Очень хорошая. Мы с ней в одном лагере отдыхали. Так она сейчас работает проституткой.

Я посмотрел в окно. Краем глаза я видел Аню, но ее как будто бы и не было.

— Два месяца назад ей пришлось сделать аборт. И она теперь не может иметь детей. Никогда. А ей всего 20 лет. Как тебе. Ты можешь себе это представить? Вряд ли. Это тоже не твой мир. Ты не знаешь боли. Такой боли.

— Я могу понять боль… — тихо сказала Аня.

— Вряд ли, — повторил я. — Ты живешь в другом мире. Чистом и воздушном. У тебя на уме одни стихи. У тебя и сотой доли таких проблем, как у нее, не было.

Я понимал, что говорю больше от расстройства и от обиды. Но продолжал говорить.

— Ты, наверно, удивлена. Да, я дружу с проституткой. И думай, что хочешь.

Я вновь посмотрел в пустой бокал и сказал:

— Знаешь, кем она мечтала стать в детстве? Учительницей. Она любит детей. Всю жизнь мечтала о детях. Своих. Эта жизнь несправедлива. Зло остается безнаказанным. Но говорить тебе об этом без толку. Ты не поймешь меня.

Я замолчал и посмотрел на Аню. Она молчала тоже, опустив глаза. Я перевел взгляд в окно. Земляной Вал погружался в сумрак, загорались фонари. Автомобили зажгли фары. Кажется, опять пошел дождь.

Вот и все. Завтра Аня уедет в Питер, и мы больше никогда не увидимся. Ну и пусть.

* * *

Мы съездили за вещами в камеру хранения, а затем поехали ко мне домой. Почти всю дорогу молчали. После пива в голове моей шумел хмель. Все вокруг казалось ненастоящим. Происходящим понарошку. Алкоголь вызывает удивительное ощущение: жизнь твоя, где обычно все поступки необратимы, вдруг превращается в черновик, в котором можешь писать что угодно. Черкай, черкай — утром все будет по-другому, с чистого листа.

Мы вышли из метро и направились по узкой улочке, едва освещаемой фонарями, мимо рынка, старых зданий, закрытых магазинов. Дойдя до угла, свернули на оживленную улицу — как будто вышли из темной комнаты в зал, полный гостей.

Я переложил Анину сумку с одного плеча на другое. Мне хотелось только одного — зайти в свою комнату, закрыться и забыться.

Я занес Анины вещи в комнату родителей, показал ей, где она будет спать, и оставил ее переодеваться. Затем прошел в свою комнату и стал смотреть в окно.

Вечерние сумерки сгустились и легли мягкой пеленой на канал. Шел дождь — его капли в смутном свете фонарей были похожи на серебряные нити. Сквозь шум ветра, проползающего в дрожащей листве деревьев, был слышен перестук дождя по карнизам. Раздался звук автомобильного клаксона — с улицы во двор заехала машина. Мотор вскоре замолк — и за окном опять был только шум ветра, перестук капель и чернильные сумерки с отблесками фонарей.

Когда мне было лет восемь, я заблудился. Был такой же осенний вечер, только без дождя, и я с родителями возвращался из гостей. У подъезда мы встретили соседей, и родители разговорились с ними. В какой-то момент я, скучая, отделился от мамы, отошел вглубь двора, а затем, выйдя к проезжей части, побрел по улице. Все произошло спонтанно и случайно. Я шел, словно меня звал чей-то голос. Самостоятельно перейдя через дорогу, я очутился у канала. Здесь голос пропал. Я оглядывался, стоя в тени деревьев, — вокруг не было никого.

Родители нашли меня через полчаса. "Ты зачем ушел? Зачем?" — все спрашивала меня мама. Я сидел на скамейке и, сложа руки на коленках, смотрел на канал. В канале отражался свет луны и невидимые звезды…

В комнату постучались. Я обернулся. Вошла Аня.

— У тебя есть полотенце? — спросила она.

Я ушел в гостиную, нашел большое махровое полотенце, вернулся. Аня наблюдала за рыбками в аквариуме, постукивая по стеклу пальцами. Я спросил:

— Хочешь чаю? Могу сделать, пока будешь мыться.

Она кивнула. Я ушел на кухню, а Аня отправилась в ванную. Когда вышла, чай был готов. Я передал ей чашку. Пододвинул сахар и отошел к окну.

— А ты? — спросила она.

— Я уже попил.

Волосы ее были влажны. Футболку надела навыпуск.

— Что-то холодно… — сказала она и провела ладонью себе по плечу. Вверх-вниз.

— Еще не топят. Не простудишься?

Аня не ответила. Держа чашку в двух руках, она как будто чуть сжалась. Было слышно, как тикают в тишине настенные часы.

— У тебя есть настольная лампа? — спросила она.

— Зачем? — Потом предположил. — Боишься засыпать в темноте?

— Нет. Не совсем… Ладно. Забудь.

Она допила чай в молчании. Наверно, мне нужно было себя вести по-другому. Но у меня было не то настроение.

— Спокойной ночи, — сказал я, когда Аня уходила к себе в комнату.

Она долго смотрела на меня, потом тихо сказала:

— Спокойной ночи.

Ночью я проснулся от каких-то звуков. Сначала подумал, что это дождь — звуки были похожи на шум дождя. Я задержал дыхание и напряг слух. Звуки доносились из-за двери. Я догадался — шла вода в ванной. Там была Аня.

Я приподнял голову и взглянул на часы. Полчетвертого. Некоторое время я продолжал прислушиваться. Вода в ванной продолжала течь в однообразном, извивающемся ритме, словно соло саксофониста в джазовой композиции. Я подумал, что Аня, уходя, попросту забыла выключить воду, поэтому встал с кровати и прошел к ванной. Там был включен свет. Я постучался.

Ничего не изменилось. Я постоял немного и уже думал уйти, как дверь ванной открылась и показалась Аня. Она в нерешительности встала на пороге. Аня дрожала. Ее бил мелкий, но заметный озноб. Она прислонилась к косяку, пытаясь озноб то ли унять, то ли скрыть.

— Что случилось? — спросил я. — Анют, ты почему не спишь?

Она не поднимала головы, но я был уверен, что она плакала. Что в ванной она плакала. Меня пронзило чувство вины. Наверняка, плакала из-за меня.

— Прости меня, — сказал я. — Я, наверно, наговорил тебе кучу всяких гадостей…

Она, наконец, взглянула на меня. Она действительно недавно плакала.

— Нет. Это не из-за тебя. Совсем не из-за тебя.

Ее голос дрожал, как она сама. Я посмотрел на ее ноги — и только сейчас заметил, что она стоит босиком.

— Ты почему босиком? Простудишься, — сказал я.

Я взял Аню за руку, которая была совсем холодной, и повел в комнату. Придя, посадил на кровать и присел рядом на корточки. В комнате было темно, мы едва различали друг друга. Аня сжала мою руку.

— Мне страшно… — сказала она.

— Хочешь, принесу настольную лампу?

— Нет. Просто…

И она вновь начала дрожать. Еще сильней, чем тогда, у ванной. Я сел рядом, обнял ее. Она прижалась ко мне. Ей нужно было к чему-то или к кому-то прижаться.

— Я не хотела к тебе ехать именно поэтому. Знала, что меня будет колотить от воспоминаний.

— Каких? — спросил я и тут же сказал. — Извини. Можешь ничего не говорить.

Она молчала. Ее дрожь то затихала, то возникала вновь. Я посмотрел в окно — на бездонное, глубокое, темное небо. Без единой капли дождя. Сухое, как горсть земли.

— Год назад меня изнасиловали. Ровно год назад. В этот день.

Я сжал ее руку. Я вдруг понял все. Аня продолжила:

— Я тогда возвращалась из университета. Шла по улице, а потом свернула во двор, подальше от шума, — у меня зазвонил мобильный телефон. Звонок сорвался, а я очутилась в пустом дворе. И тут откуда-то вышли двое мужчин. Им было лет сорок. У них был приличный вид, и я ничего не заподозрила. Они сказали, что в подъезде человеку стало плохо, что-то с сердцем, не могла бы я помочь. Просто постоять рядом. И я поверила им. Я поверила, потому что не думала, что можно так обманывать. Я и сейчас думаю — разве можно так обманывать?

Ее голос вновь задрожал, я прижал к себе сильней. Я глядел в ее лицо, но лица не было видно. Не было видно ничего вокруг, кроме черного неба за окном.

— Я пошла за ними. Мы вышли в переулок, и тут один взял меня за руки и зажал рот. Я была в шоке, не сопротивлялась. Другой достал шарф и обмотал мое лицо. Потом они куда-то меня повели. Я покорно шла за ними. Когда стали подниматься по лестнице, меня затошнило, но я сдержалась. В квартире развязали мне глаза. Там оказался еще один, помладше. Я не молила их, не просила, это было бесполезно. Я вся онемела, ноги стали ватными. Я была готова к худшему, к тому, что предназначена для всех. Но тот, кто завязывал шарф, сразу ушел в другую комнату. А двое остальных…

Она замолчала. Потом быстро провела рукой по лицу. Смахнула слезы. Ничего не было видно.

— Они сказали не звонить в милицию, никому не говорить. Я и не собиралась. Меньше всего мне нужны были сочувствия и воспоминания. Они опять надели на меня шарф, и вывели на то место, где встретили. До общежития я шла совершенно обычным шагом, не плакала, смотрела только перед собой. Зарыдала только тогда, когда увидела себя в зеркале. Я постарела на двадцать лет. Мои глаза…

Я понял про ее глаза. Тоже все понял. Теперь все понял.

— Я сразу же забралась в ванную. Стояла под душем и рыдала. Хорошо, что я тогда жила в комнате одна. Никого не хотела видеть и слышать. И никому об этом не рассказала. Даже родителям. У мамы слабое сердце. А брата не было в городе — он уехал в командировку. Мне тогда хотелось умереть…

Я гладил ее холодную ладонь.

— Своему парню тоже не смогла рассказать. Я даже не подумала позвонить ему, когда все случилось. У нас с ним тогда была размолвка. Но все равно — если не рассказываешь о таком, значит, не доверяешь? Значит, не любишь? Я молила Бога, чтобы у меня ничего не было. К врачам тоже не пошла. Обошлось — у меня не проявилось болезней, я не забеременела. Две недели не ходила в институт. Из общежития выходила редко. Даже начала курить, но тут же бросила. А потом решила взять себя в руки. Мне надо было как-то выбираться. И я вся погрузилась в учебу. Писала курсовики, делала доклады, много читала. Мне надо было себя отвлечь.

Она посмотрела в окно.

— Когда наконец встретилась со своим парнем, поняла, что не могу быть с ним. У меня тогда вызывали отвращение все мужчины, а он — в особенности. Тем более, он хотел секса, который мне был тошен. Я боялась ездить в метро, боялась толпы, боялась окружающих мужчин. Мне было страшно. Страшен весь мир вокруг. В тот месяц написала много стихов. Очень много. Наверно, это как-то помогло.

Аня замолчала. Я осторожно обнял ее за плечи. Ее волосы касались моей щеки.

— Что ты сейчас хочешь, Анют? — спросил я. — Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Просто побудь рядом. Немного.

— Может, ляжешь?

Она подумала и сказала:

— Да. Я прилягу. Нужно поспать.

Она легла на кровать, и я укрыл ее одеялом. Сел рядом. Она высунула руку из-под одеяла и взялась за мою ладонь. Некоторое время мы молчали.

— Прости меня, — вдруг сказала Аня.

— За что?

— Я поняла. Ты сегодня расстроился из-за того, что я рассказывала тебе о Леше. И Саше. Я только сейчас это поняла.

Она придвинулась ко мне. И поцеловала. Обхватив ладонью мой затылок.

— Леша — просто мой друг. А Саша — в прошлом. Все это время я думала о тебе. Все эти два месяца я думала о тебе. Для меня нет сейчас человека важнее тебя.

Когда Аня заснула, я осторожно высвободил свою ладонь, плотнее укрыл одеялом и вышел. Потом зашел в ванную и завернул кран: водяной саксофонист замолк. Когда оказался в своей комнате, подошел к окну. Я ни о чем не думал, в голове был бессвязный поток мыслей. Я долго смотрел в черноту, обволакивающую и утягивающую, мирную и безмолвную.

* * *

Утром вновь пошел дождь. В те дни он вел себя именно так: то начинался, то вдруг прекращался, словно там, наверху, на небе, был установлен вентиль с дозатором — ни больше, ни меньше, только так.

Некоторое время я просто лежал в кровати, постепенно примиряясь с явью. Взглянул на часы — одиннадцатый час. Ночью мне что-то снилось, но я никак не мог вспомнить, что именно. Желание вспомнить было назойливым, как неугомонная муха, но попытки были тщетны. Я встал и направился в ванную.

Когда пришел на кухню, там уже была Аня. Она была в тех же лосинах и в той же футболке, но глядел я на нее чуть другим взглядом. Эта ночь что-то изменила. Аня стала и ближе, и роднее, и понятней. Дистанция, которую я доселе чувствовал, вдруг стерлась. Исчезла.

Аня повернулась ко мне и с виноватым выражением лица посмотрела на меня. Я увидел в ее руках осколки разбитой чашки.

— У меня кривые руки, — сказала она. — Может, склеить? Здесь всего три осколка.

Я взял осколки и выбросил в мусорное ведро.

— Не беспокойся, — сказал я. — Значит, на счастье.

Я провел ладонью по ее щеке. Следов ночных слез не было заметно. Я поцеловал ее и спросил:

— Завтракала?

— Только чай попила. В холодильник без спросу решила не лазить.

— И зря.

Я взял заварной чайник, вылил содержимое в раковину, сполоснул и насыпал новой заварки. Включил электрочайник, достал из шкафа пачку "Геркулеса". Налил молока в небольшую кастрюлю и поставил на включенную плиту. Молоко слегка разбавил водой. Закрыл крышкой кастрюлю. Повернулся к Ане. Она стояла у окна и наблюдала за мной.

— Садись за стол, — сказал я.

Она села. Я достал из холодильника масло, колбасу, говяжий паштет. Нарезал черный и белый хлеб, открыл банку джема, насыпал в вазу печенье. Аккуратно разложил все на столе.

— Ты меня хочешь накормить, как верблюда, на целый день? — засмеялась Аня. — Я в общежитии по утрам только один бутерброд съедаю.

— Завтрак должен быть плотным.

— Угу. С тобой бы я давно растолстела.

И она вновь засмеялась. Это было как маленькое чудо — ее смех. И за окном — на миг сквозь дождь проглянуло солнышко.

Через пятнадцать минут каша была готова. Аня съела бутерброд с паштетом, затем еще один — с колбасой. Я положил ей и себе овсянку. Перед тем как сесть, включил радио. Там крутили хит пятилетней давности — песню Селин Дион "My heart will go on".

Аня облизала ложку и отодвинула пустую тарелку. Сказала:

— Слушай, а ты вкусно готовишь. Просто здорово. Хотя я к овсянке отношусь так себе. Почему я узнаю о тебе все в последний момент?

По скатерти прочертил светлую линию солнечный луч. Линия задела кончики Аниных пальцев, лежащих на столе.

Я встал и налил ей в чашку чай. От чашки шел легкий фруктовый аромат. Аня положила сахар и отпила глоточек.

— А куда мы сегодня пойдем? — спросила она.

— Погуляем здесь, в районе. Если ты не против.

— Не против. Мне тут нравится. Из окна такой хороший вид. Хочу все это осмотреть.

Луч солнца скользнул со скатерти Ане под локоть, словно желая пощекотать. Дождь за окном моросил в неясном свете, нити капель сливались с воздухом.

Я поглядывал на Аню, она пила чай. На ее нежной коже лица появился небольшой румянец. Мне хотелось думать, что все, что было этой ночью, было сном. С ней не должно было случиться то, что с ней случилось. Так не должно быть в жизни — если верить в ее справедливость.

— Смотри — радуга… — сказала Аня.

Я посмотрел в окно. Радуга в четверть круга отсвечивала в несколько цветов на сером, оползшим от сырости, небе. У концов она растворялась и размывалась, бледнея, как хвост кометы. Дождь словно отошел поодаль и теперь моросил, тщательно соблюдая границы. Он постепенно редел. Радуга казалась легкой и бесплотной.

Хотелось протянуть руку и коснуться ее края.

* * *

После завтрака мы оделись и вышли из дома. Дождь закончился, в небе появились голубые просветы, поэтому зонтик мы решили не брать.

Я держал Аню за руку и осторожно переводил через одну дорогу, вторую, третью. Мы проплутали дворами, идя кратчайшим маршрутом, пока не вышли к каналу. Отдельные прохожие и отдельные автомобили встречались нам по пути — случайные, воскресные. Улицы были похожи на улицы из фильмов Антониони, намеренно и не по-настоящему пустынные.

Канал тоже был пуст. Тихие дожди словно разогнали все живое вокруг. В серо-голубом небе теснились фиолетовые облака, и не было ни одной птицы. Под ногами шуршала песочная дорожка, которая одним краем касалась пригорка, спускающегося к воде, а другим — зелени трав, кустов, полудиких деревьев. Вдоль дорожки стояли пустые бетонные скамейки. На противоположной стороне канала виднелись дома, впереди — небольшие мосты. Канал был впечатан в городской пейзаж будто для напоминания жителям, как хорошо бывает на природе.

Мы остановились у моста. Дождавшись, пока светофор покажет зеленый, перешли проезжую часть. Канал тянулся дальше и поворачивал вправо. Но поворот был еще очень далеко.

— Вода и город. Иногда мне хочется побывать в Венеции, — сказала Аня. — В этом сочетании есть что-то божественное.

— А ты веришь в Бога? — спросил я.

— Да.

— Несмотря на все?..

— Да.

— Почему?

Но тут же понял, что задал глупый вопрос. Аня сказала:

— Не могу объяснить. Это сложно объяснить.

Она поправила прядь волос и спросила:

— А ты веришь?

— Честно? Не знаю. Еще не решил.

Небо опять затянулось тучами и теперь имело слегка свинцовый оттенок. В такую погоду невозможно было определить, сколько сейчас времени. Это могло быть и раннее утро, и послеполуденный час, и предвечерняя пора. Я посмотрел на часы. Первый час.

— Недавно посмотрела фильм "Пепел и алмаз", — сказала Аня. — Фильм польский, старый. И там мне понравилось одно стихотворение, которое цитирует герой.

— Какое?

— "Когда сгоришь, что станется с тобою: Уйдешь ли дымом в небо голубое, Золой ли станешь мертвой на ветру? Что своего оставишь ты в миру?"

Она замолчала. Я спросил:

— А дальше?

— "Чем вспомнить нам тебя в юдоли ранней, Зачем ты в мир пришел? Что пепел скрыл от нас? А вдруг из пепла нам блеснет алмаз, Блеснет со дна своею чистой гранью"…

— Красиво, очень.

— В жизни много пепла. Но иногда, в какие-то мгновенья жизнь может блеснуть, и ты сам можешь блеснуть светом алмаза. Вот ради этого стоит жить. Я поняла это совсем недавно. Может, это что-то объяснит…

Мы отошли от канала и свернули на аллею. Здесь тоже было тихо и тоже было красиво.

— А моя бывшая девушка верила в Бога, так как ей от этого было спокойней, — сказал я. — А еще она увлекалась хиромантией.

— Я помню, ты говорил. Она любила гадать?

— Предсказывать будущее. Она нагадала мне, что я разбогатею в сорок лет, нарожаю трех детей и умру от воспаления легких.

— Ну, все не так уж плохо. Хотя…

Аня остановилась и повернулась лицом ко мне. Взяла за руки, повернула ладонями вверх. Затем взъерошила мои волосы и выдернула один волосок. Я не понимал, шутит она или проделывает все всерьез.

Закончив, она взяла меня за руку, и мы пошли по аллее, как ни в чем не бывало.

— Что это было? — спросил я.

— Значит, так. Ты действительно разбогатеешь. И даже прославишься. У тебя будет собственный загородный дом и даже своя собака. Пекинес. Ты будешь счастливо женат, у тебя будут дети. И доживешь ты до 92 лет. Но умрешь тихо, во сне.

— Как-то все слишком хорошо. И как ты это узнала?

— Так все и будет. Просто верь мне.

— А про себя?

— Про себя не могу. Нельзя гадать про себя.

Теперь остановился я. Повел Аню в тень дерева. Там обнял и поцеловал долгим поцелуем.

Откуда-то из переулка вылез котенок. Маленький — размером с два кулака. Он, мягко и робко перебирая лапами, направился по краю улицы. Шел торопливо, неловко пригибаясь к земле.

— Смотри, — прошептала Аня. — Совсем малыш.

Неподалеку от нас котенок остановился и присел. Некоторое время он, ничего не понимая, оглядывал нас. Никого здесь больше не было. Замерев, он не знал, что делать дальше. Котенок был сер, с большим белым пятном вокруг правого глаза.

Аня опустилась на корточки и поманила его к себе. Котенок сделал два шага и остановился. Уши встали торчком. Поразмыслив, он сделал еще несколько шагов. Движения были опасливы. В какой-то момент лапы котенка спутались, и он чуть не упал.

Вскоре Анина ладонь тронула его шерстку. Котенок сначала съежился, но потом расслабился. Аня почесала у него за ухом. Котенок подставил всю спину.

— Смотри, какой хороший… Белоглазик… — Аня счастливыми глазами посмотрела на меня.

На асфальте возникли темные крапинки. Сначала немного, потом все больше и больше. Дождь. Закапал дождь. Капли начали падать на руки, щеки, губы. Надо было идти.

Аня уже держала котенка на руках. Повернулась ко мне и сказала:

— Мы не можем его здесь оставить.

— Возьмем его с собой.

Мы быстро пошли по улице. Я взглянул на Аню. И запомнил эту картину навсегда: Аня, прижавшийся к ней котенок, шелестящий в воздухе дождь.

* * *

Мы успели забежать домой до того, как морось превратилась в настоящий ливень. Зайдя, Аня посадила котенка на пол и скинула курточку. Сказала мне:

— Он, наверное, голодный. У тебя осталось молоко?

Я кивнул и, раздевшись, прошел на кухню. Достал небольшую миску и налил туда молока. Зашел в гостиную, положил миску на пол. Вскоре туда пришла Аня. Котенок, пугливо озираясь, сидел у нее на руках.

— Я помыла ему лапки, — сказала Аня.

Она присела и посадила котенка на пол. Пододвинула миску. Котенок недоверчиво принюхался, а потом начал лакать молоко. Быстро и жадно.

— Точно, голодный, — сказала Аня.

Она села на диван рядом со мной. За окном вовсю хлестал ливень, оставляя на стекле крупные капли, которые даже не успевали стекать — на их месте оказывались следующие. Воздух, наполненный дождем, напрягся, посерел, и комнату постепенно наполнял рассеянный полумрак. Я включил торшер, и часть зала озарилась бледным светом. Котенок вздрогнул, замер, но продолжил лакать молоко.

— Сколько таких котят было в моем детстве… — сказала Аня. — Но ни разу — своего.

Я вспомнил, что Аня рассказывала, что ей не разрешали заводить животных. У ее мамы была аллергия.

Котенок допил молоко, а потом аккуратно вылизал миску. Затем, присев, начал вытирать лапой мордочку. Умывался он старательно, позабыв о нас, о том, где находится. Его полубелая мордочка то появлялась из-под лапок, то вновь там скрывалась.

Аня наклонилась и взяла котенка на руки. Тот фыркнул, видимо, в недовольстве оттого, что его побеспокоили.

— Кстати, ты обещал мне показать свою коллекцию пивных этикеток, — сказала Аня. — Хочу посмотреть.

Я встал и повел ее в свою комнату. Котенок в руках напряженно ожидал, что будет дальше.

Я открыл ящик стола и подозвал Аню, которая задержалась у аквариума, в сторону которого сразу потянулся котенок.

— Сколько тут? — спросила Аня, глядя на мое богатство.

— Почти полторы сотни.

— Потрясающе.

Она сунула руку в ворох этикеток. От них как всегда шел легкий запах пива.

— Мм… Что-то пива захотелось, — засмеялась Аня.

— У меня есть. Принести?

— У тебя прямо, как в Греции, все есть. Давай.

Когда я вернулся, Аня стояла спиной и смотрела в окно. Котенок сидел рядом, на подоконнике, и трогал лапкой стекло. Я протянул Ане бокал.

— Спасибо, — сказала она. — Я себя чувствую принцессой. Любое мое желание исполняется.

Она прижалась ко мне. Дождь идти перестал. Отзвуками былого стучали редкие капли, небо вновь прочистилось. Серые деревья сгибались под тяжестью мокрой листвы. На канале все было спокойно.

— У тебя действительно потрясающий вид из окна. Только сейчас подумала. А я опять не взяла с собой фотоаппарат. У тебя его тоже нет?

Я покачал головой. Фотоаппарат еще весной взяла сестра и так и не вернула.

Мы молчали с минуту. Котенок понюхал блюдце с фисташками и, обойдя его, ткнулся носом в Анину ладонь.

— А хочешь, я тебя нарисую? — спросил я.

Аня обернулась.

— Да, хочу.

Я не рисовал с 14 лет. Расположившись на стуле, взяв в руки карандаш и лист бумаги, я испытал странное чувство. Так бывает, когда человек вдруг обнаруживает в себе знание древнего языка, о котором даже не догадывался. У ученых это вроде называется психологическим атавизмом.

Аня села в кресло, взяв в руки котенка. Тот некоторое время копошился у нее на коленях, но затем замер, словно догадался, что сейчас я буду рисовать.

— Можно я буду смотреть в окно? — спросила Аня. — Мне так удобней.

— Да. Конечно.

— А Белоглазик войдет в кадр?

— Войдет.

Некоторое время я приноравливался, намечая контуры. А потом начал рисовать. Я рисовал Аню, как когда-то рисовал Таню в лагере. Только вела себя Аня по-другому. За все время она не произнесла ни слова. В комнате был слышен лишь звук аквариумного фильтра.

Через двадцать минут портрет был готов. Я закончил, когда дождь за окном опять начался — в очередной раз за день.

Аня взяла рисунок и отошла с ним к окну. Я стоял поодаль. Аня повернулась ко мне и сказала:

— Тебе удалось нарисовать мои глаза. То, что не получалось ни у кого. Это действительно мои глаза. Я могу взять портрет с собой?

— Я рисовал его для тебя.

Аня положила рисунок на стол и подошла к висевшей на стене гитаре. Сняла гитару и протянула мне:

— Сегодня день чудес. Мне хочется, чтобы ты мне что-нибудь сыграл.

Я взял гитару в руки. Я не играл два года. Тогда ко мне приходила моя первая девушка и точно так же просила что-нибудь сыграть. Больше всего ей нравились две вещи: "Полет кондора" и "Канцона" де Милано. После того как я с ней расстался, гитару в руки больше не брал. Лишь протирал пыль на грифе и деке.

Я покрутил колки, настраивая, затем для пробы проиграл небольшой этюд. Как и в случае с рисованием, я постепенно вспоминал то, что когда-то было смыслом моей жизни. Былое увлечение былого времени.

Я сыграл одну из своих любимых композиций. Аня внимательно слушала.

— Что это? — спросила она, когда я закончил.

— Старинная испанская мелодия.

— Очень красиво.

Я сыграл еще несколько мелодий. Играть я не разучился.

— Ты рисуешь, играешь на гитаре, — сказала Аня. — А я ничего не умею.

— Ты пишешь стихи.

— Скорее стишки. Я тебя недостойна.

Я сел рядом и обнял ее. Она перебралась ко мне на колени. Вскоре к нам присоединился и котенок. Мы сидели так очень долго. Но мне казалось — время остановилось.

Аня поцеловала меня и сказала:

— Не хочу никуда уезжать.

Она показала на будильник.

— Но у нас еще куча времени.

Я присмотрелся к часам и только тут осознал — время действительно остановилось. В прямом смысле. Я поднялся и подошел к столу, где лежал мой сотовый телефон. Дисплей показывал время — без двадцати пять. Я обернулся к Ане и спросил:

— Когда отходит твой поезд?

— Полшестого. У нас еще два часа. А что?

Я взял ее за руку и сказал:

— Анют, нам нужно собираться. Как можно быстрей. Мои часы остановились. Остановились в очередной раз.

* * *

От дома до метро мы бежали. Я нес Анину сумку, она держала в руках котенка. Мы так и не решили, что с ним делать. Его нельзя было ни оставить, ни увезти.

Мы спускались по лестнице с улицы в подземку, когда Аня вдруг остановилась. Я посмотрел туда, куда она глядела. Вдоль лестницы у стенки, где обычно продаются цветы, овощи, газеты, стояла бабулька. Рядом с ней лежала картонная табличка "Возьму, пристрою домашних животных".

Мы с Аней подошли к ней.

— У нас есть котенок. На улице нашли. Вы не возьмете? — спросила Аня.

— Котенок? Конечно, возьму, — сказала бабуля.

Она глядела поочередно то на меня, то на Аню. Из-под серого платка выбивались седые волосы. На правой руке было два стертых кольца.

— Только денежку оставьте. На молочко, — добавила она.

Я дал ей тридцать рублей. Бабка взяла, деньги исчезли под полой.

— Можно не продавать. Просто отдайте хорошим людям, — сказала Аня.

— Конечно, деточка. Не беспокойся.

— Хорошим людям, — повторила Аня. — Это самое главное.

— Отдам, отдам. Давай его сюда.

Аня передала котенка бабуле. Тот успел лизнуть Анину ладонь на прощанье. Она гладила его:

— Все будет хорошо.

Аня почесала напоследок у него за ухом, и мы зашли в подземный переход.

У нас почти не было времени. Когда мы вышли на платформу, до отправления поезда оставалось меньше пяти минут. У вагона проводник посматривал на часы. Редкие провожающие стояли, держа в руках сложенные зонты. Дождя не было — но небо было хмурое, пепельно-серого цвета.

Я поставил сумку на асфальт, рядом положил пакет, куда перед выходом успел сунуть яблоки, сок, пару бутербродов.

— Обязательно покушай в дороге, — сказал я.

— Обязательно, — сказала Аня.

— И послушай диск, который я тебе дал.

— Обязательно.

Как быстро пролетело время. Я обнял ее.

— А мне так хотелось опоздать… — шепнула Аня мне на ухо.

Я улыбнулся. Мы поцеловались. Проводник сказал поспешить.

— Я напишу тебе письмо. Как приеду — напишу, — сказала Аня.

Она взяла сумки и заскочила в вагон. И поезд почти тут же поехал. Я смотрел, как вагоны, один за другим, проезжают мимо меня — все быстрее и быстрее. Словно часы на глазах превращались в минуты, а минуты — в секунды. Проезжающие на рельсах секунды.

Когда поезд скрылся за поворотом, я направился по платформе к метро.

* * *

Вечером приехали родители. Они привезли с собой яблоки, банки с вареньем, домашнее масло и хорошую погоду — ближе к семи часам тучи на небе рассеялись, и в воздухе растеклась сухая теплынь.

— Скоро бабье лето, — сказала мама за ужином.

Мы ужинали вдвоем. Папа после дороги решил отдохнуть и поспать. Мама рассказывала о поездке. Потом спросила об Ане.

— Как вы провели время?

— Хорошо, — ответил я.

Я немного рассказал о том, чем мы занимались в выходные. Я всегда рассказывал мало. Очень мало.

Когда мама услышала историю про бездомного котенка и бабку у метро, спросила:

— Вы давали ей деньги?

— Да. Немного. На молоко.

— А я слышала, что эти бабки у метро на самом деле животных не продают. А просто выбрасывают на улицу. Если не смогли пристроить. Но, может, это и неправда.

Я, не доев, встал из-за стола и направился в прихожую.

— Ты куда? — спросила мама.

— Скоро вернусь.

Я бежал к метро быстро, понимая, что бежать поздно. Лишние десять минут ничего не дадут. Но я все равно бежал, глотая на бегу свежий осенний воздух.

Я выскочил к лестнице, туда, где мы с Аней встретили ту бабку. Но ее уже не было на месте. Здесь вообще из торговок мало кто остался. Я медленно прошел вниз, остановился рядом с женщиной, держащей кипу газет в руках.

— Журнал? Газету? — спросила она.

Я покачал головой. Оглянулся по сторонам, словно надеялся, что откуда-то из-за угла выскочит тот самый котенок. Но кроме людей здесь никого не было.

 

Глава 14

* * *

Последний раз я видел Вадима летом, 5 июня. Запомнил я эту дату потому, что у меня сохранился билет с кинофильма, на который мы в тот день ходили.

Тогда я сдавал летнюю сессию. В числе экзаменов был и английский язык. Мне не хватало материалов для подготовки, и Вадим предложил свои конспекты, которые сохранились у него с прошлого курса. Мы встретились 5 июня — он передал тетрадь, мы сходили в кино. Прощаясь, Вадим крепче обычного пожал мою руку.

Больше я его тем летом не видел. В сентябре, придя на учебу в институт, я узнал, что он уехал в Америку на длительную стажировку. О своих планах Вадим со мной до этого не обмолвился ни словом.

Эту тетрадь с конспектами он дал мне не случайно — теперь я это знаю точно. Вадим все рассчитал. Он знал, что мы больше никогда не увидимся. Он знал, что я прочитаю его тетрадь. Заинтересуюсь содержимым.

Необычные записи я обнаружил на следующий день после нашей встречи. Открыв тетрадь на последней странице, я увидел текст на английском языке. Приняв его за учебное сочинение Вадима, я не придал поначалу тексту особого значения. Но он чем-то притягивал. Сдав сессию, я на несколько дней засел со словарем и вскоре перевел сочинение на русский язык. Этот текст, написанный от лица Вадима, оказался историей о неизвестной мне девушке, откровенной исповедью.

У меня сперва возникло подозрение, что эту историю Вадим выдумал. Стиль истории был слишком литературным. Но может быть, мне просто не хотелось верить, что все это произошло на самом деле.

* * *

Тетрадь Вадима. Записи на последних страницах. Перевод с английского языка.

"Моя мать умерла, когда мне было три года. Нет ничего страшней, когда ты теряешь своего родителя именно в этом возрасте. У Сартра было похожее прошлое. Но он потерял отца, будучи младенцем, а потому не мог осмыслить это чувство сиротства — он попросту не успел привязаться к отцу, полюбить его осмысленно. Мне же выпала иная, тяжкая доля.

Я помню свою мать, помню в белесой, сладкой дымке — ее очертания, голос, движения. Помню свою любовь к ней. Помню ее теплоту. Я вижу общий, размытый вид, а детали мной не различимы. И моя неспособность заглянуть дальше этой дымки до сих пор вызывает во мне глухое раздражение. Я ненавижу рассматривать свои старые семейные фотографии — образ матери на них безлик и холоден. Я не могу связать эти фотографии со своими воспоминаниями, которых почти нет.

Со смертью матери пришел конец моему детству — меня будто вышвырнули из уютной комнаты на лютый мороз. Внешне было все по-прежнему, и отец, чувствуя, что происходит в моей душе, постарался как-то облегчить боль. У меня было привилегированное детство. Подарки, игры, книги… Но это мало помогало. Немного оправиться я смог лишь перед самой школой. К тому времени я запрятал все связанное с матерью куда-то глубоко внутрь. Кроме того, тогда мой отец женился вторично. Его женой стала бывшая однокурсница, давняя знакомая. Она была добра ко мне, но я полностью замкнулся и обособился. Я рано повзрослел.

Моей первой женщиной стала проститутка — мне было 15 лет. Может, именно это обстоятельство стало определяющим в моих дальнейших отношениях с женским полом. Я не могу до сих пор порвать с привычкой пользоваться услугами шлюх да и отказаться от естественного в таких случаях цинизма. Любовь всегда скрыта для меня за той же дымкой, за которой скрыта моя мать.

Я познакомился с Леной, когда мне исполнилось 17 лет. На первом занятии по информатике в институте нам объясняли, что такое Интернет. Лекция была скучной, и я занялся практикой — незаметно включил стоявший рядом компьютер и полез в сеть. Оказавшись в чате, я включился в разговор. Тема того разговора мне показалась интересной — обсуждали очередную книгу Пелевина, преимущественно в хвалебных тонах. Я вступил в разговор и едко, в стиле самого Пелевина, стал доказывать постулат, что этот автор — бездарь и пустышка. Это была чистейшая провокация, и праведный гнев поклонников Пелевина не преминул вспыхнуть.

Когда я собирался выйти из чата, ко мне в приват пробилась какая-то девушка. Понял я это позже — тогда же я принял ее за даму бальзаковского возраста. Она поинтересовалась, какую литературу я предпочитаю. "Какую литературу вы не любите, я уже поняла" — написала она. Завязался разговор, весьма занимательный; чувствовалось, моя собеседница — особа мудрая и начитанная. В споре о Пелевине она участия не принимала, но с интересом наблюдала за его развитием.

На свою следующую пару я опоздал на десять минут. Моей собеседнице удалось то, что не удавалось до этого сделать ни одной девушке, — заинтересовать меня. Правда, инициативу к продолжению разговора проявил не я, а она. При всей моей заинтересованности я не видел ясной цели завязавшихся отношений. К тому же, это было для меня обычно: я всегда вынуждаю девушку проявлять инициативу первой.

Она написала номер своего телефона. Помню, я очень удивился — уж слишком легкомысленным показался мне этот поступок. Я уточнил — "Это не рабочий телефон?" Она ответила: "Домашний. Я еще не работаю. Учусь в школе", и следующей фразой — "Мне 15 лет". Именно в тот момент я понял, что моя заинтересованность не случайна.

Ее звали Леной. Умная, красивая, тонкая — она являла собой все совершенное, все безупречное. Росла в достатке и любви, была единственным ребенком в семье. Отец возглавлял адвокатскую контору, мать занималась хозяйством и ненавязчивой благотворительностью. Ни горя, ни боли в своей жизни Лена не знала: таково было мое первое впечатление. Впрочем, ей не была свойственна гордыня, презрение, самовлюбленность, хотя условия жизни к этому располагали. Простота, доброта, искренность — всем этим Лена обладала, казалось, от природы.

Я всегда ищу в человеке какой-либо изъян, его темную сторону, искушающие его грехи. В Лене ничего этого не было. Я вглядывался в ее личность, намереваясь найти хоть одно мутное пятно, но она была чиста. Неестественно чиста. В этом было что-то нечеловеческое.

Что нас связало? До сих пор теряюсь с ответом. Вместе нам было очень интересно. Это была тяга, сильная тяга. Любовь? Вряд ли. Моему внутреннему миру любовь казалась инородным телом. Но в какой-то момент мне почудилось в наших отношениях то, что я потерял в трехлетнем возрасте.

У нее почти не было подруг. Ее красота и ум других девушек отпугивали; в таких случаях от женской зависти никуда не деться. Большинство знакомых составляли парни, как правило, старше 20 лет. Но молодого человека у нее не было. Я сразу понял, она умела любить, но любить, не распыляясь. Лена рассказала мне, что была влюблена лишь раз, когда ей было 13 лет: в школьного учителя. Обычная тихая, подростковая любовь.

Мы начали общаться. Вначале я воспринимал наши отношения как игру. Цинизм, въевшийся в мой характер, всегда предполагает условность, необязательность. Общение с Леной было мне приятно, наши периодические встречи возбуждали мой ум — но только ум, а не душу и не сердце. Впрочем, впервые я видел в девушке не только сексуальный объект, и мне это нравилось. Правда, походы к проституткам я не прекращал, как и не отказывал себе в удовольствии повстречаться с какой-нибудь студенткой. Лена поначалу была необычным, но всего лишь одним из многочисленных штрихов в моей картине взаимоотношений с противоположным полом.

Мы ходили в кино, художественные галереи, на выставки. Разговаривали обо всем на свете: о политике, книгах, фильмах, философии, просто о жизни. Ее откровенность порой мне поражала, как и ее непосредственность. Обычно девушки склонны кокетничать с парнями, напускать на себя загадочный вид, скрывать истинный характер. Лена была открыта, как морская даль. В ней было что-то от князя Мышкина. "Ты очень чистая, искренняя девушка. Это не может не восхищать" — однажды сказал я. Я никогда не делал комплиментов девушкам. В тот день для Лены я сделал исключение.

Она мне все больше нравилась. Невероятное дело: я стал задумываться об определенной девушке в ее отсутствие — признак зарождающейся привязанности. Я не сомневался: то же самое чувствует и Лена. Ее открытость в данном случае играла против нее самой: там, где обычная девушка приняла бы холодный, безучастный вид, Лена проявляла нежность, порыв, инициативу. Ей не приходило в голову маскировать свои чувства.

Любовь обуславливает доверие. Но доверие для Лены было не следствием любви, а повседневным явлением. Поэтому я не мог определить степень ее любви по степени ее доверия ко мне. "Почему ты хорошо ко мне относишься? А вдруг я на самом деле лжец, негодяй и подлец? — в шутку спросил я Лену. — Ты знаешь, что у меня нет друзей? Тебя это не настораживает?" Она улыбнулась в ответ. "Я не анализирую наши отношения, пытаясь выявить минусы и плюсы. Я доверяю тебе не потому, что ты хороший, а потому, что мне с тобой хорошо".

Я с сомнением отнесся к ее ответу. Я тогда не понимал главного — у нас с Леной были разные восприятия человеческого. Это я предполагаю в людях скрытые недостатки. Лена же видит в каждом человеке прежде всего сторону светлую. Она не подозревает, не сомневается, не упрекает. В мое мироощущение это не укладывалось.

Наступила зима. Мы встречались минимум раз в неделю, еще чаще созванивались. Я не делал шагов к сближению, хотя понимал, что все к этому идет. Меня что-то томило. Я осознавал, что ей нравлюсь, что постепенно она начинает испытывать ко мне больше, чем простую симпатию. Когда я это понял, я хотел порвать с ней — любви ее я боялся, такого со мной еще не было. Но тут же передумал. Мне было интересно, чем все это кончится. Для меня нет ничего интересней самопознания, а Лена являлась прекрасным инструментом для исследования собственной души.

Я начал замечать, что моя привычная циничность в присутствии Лены куда-то улетучивается. Объектом цинизма обычно является всякая пошлость, банальность, глупость, напускная моральность, простодушное лицемерие. Но цинизм бессилен перед естественностью. В общении с Леной мне нечего было своей циничностью поражать. Я становился и свободным, и беззащитным.

В метро, если она видела просящих милостыню, она всегда подавала. Однажды я попытался ей объяснить, что ее помощь бесполезна. "Разве ты не знаешь, что эти попрошайки просят не для себя? Их просто используют. А они обманывают нас, давят на жалость". "Может быть, — ответила она. — Но не все такие. Лучше дать тому, кто не заслужил, чем обойти вниманием нуждающегося". Лена только что дала мелочь какой-то старушке, мы стояли на эскалаторе. "Ты ведь никому не подаешь?" — спросила она. "Да. Никому". Она долго молчала, потом сказала: "Подавать нужно либо всем, либо никому. Так честней". "И ты выбрала первый путь? Это Сизифов труд" — сказал я. "Вся человеческая жизнь — это по большому счету труд Сизифа" — ответила она.

В другой раз, стоя в очереди в гардеробе кинотеатра, мы стали свидетелями неприятной сцены: женщина средних лет отчитывала за что-то сына лет шести. Отчитывала зло, устало, раздраженно. Голос ее становился все громче, она нависала над ним — и чуть ли не кричала в ухо. Мальчик стоял, опустив голову, из куртки торчала варежка. В какой-то момент он поднял голову, что-то пробормотал. И в ту же секунду получил сильную затрещину. И еще одну — вдогонку. Он вздрогнул, и, как ни хотел сдержаться, все-таки заплакал. Мне и в голову не пришло вмешаться. Не думали вмешиваться и остальные наблюдатели. Кто-то равнодушно отвернулся. То, как повела себя Лена, стало для меня неожиданностью.

"Как вам не стыдно! Как вы смеете бить ребенка!" — слышно, звонко выкрикнула Лена. Женщина, немного опешив, посмотрела на Лену. Она что-то хотела сказать в ответ, но осеклась. Удивительно, но ей стало стыдно. Она взяла ребенка за руку и отошла в сторону. Я посмотрел на Лену. Ее лицо пылало. Одевшись, мы вышли из кинотеатра. Мы долго шли молча. "Никогда нельзя бить детей. Никогда" — сказала наконец Лена. Я ничего не сказал.

Лена была верующей девушкой. Я же являюсь убежденным атеистом — был я им и тогда. Узнав о ее набожности, я ожидал, что она время от времени будет делать попытки меня переубедить, "наставить на путь истинный", и внутренне приготовился к беспощадным спорам. Но, к моему удивлению, Лена ни разу со мной об этом не заговорила. Темы Бога она старательно избегала. Раз я сам завел разговор о существовании Бога, но Лена не предприняла попыток его поддержать. Она терпеливо выслушала мои доводы и аргументы в пользу атеизма, но спорить со мной не стала. "Логика в этом вопросе бессильна. Невозможно глазами учуять запах, а носом услышать звук", — сказала она тогда.

Я позволял себе мысли о самоубийстве. Это таинство влекло меня, как влечет оно каждого рефлексирующего, занятого собой существа. Я презирал тех, кто совершил суицид вследствие отчаяния, бессилия, нужды. Но восхищался теми, кто покончил с собой рассудочно, хладнокровно, осмысленно. Я был увлечен в то время самурайским духом и кодексом бусидо. Общаясь с Леной, то и дело обращался к этим идеям. Бравировал своим приятием суицида, превознося его природу, примеряя его на себя. Но, упоминая о самоубийстве, успевал замечать на лице Лены тень то ли тревоги, то ли осуждения.

— Самоубийство — грех? — не выдержав, задал я ей прямой вопрос.

— Да, грех.

Она молчала. Я понял, что вновь мы вышли на тему скользкую, нас разобщающую. Я замолчал тоже, намереваясь молчанием сменить тему. Но Лена вдруг продолжила:

— Я люблю жизнь. Очень люблю. И не знаю, что могло бы толкнуть меня на этот шаг. Я могу в ярких картинках представить себе свою смерть, но самоубийства там нет.

При всей своей открытости и чистоте Лена была человеком цельным. В ней была мягкая сила. Девушки, с которыми я обычно общался, воспринимали меня как безоговорочный интеллектуальный авторитет. Смотрели мне в рот, когда я о чем-либо вещал. Лена была не такой. Мы часто с ней спорили — и это меня, как ни странно, не раздражало. Лена умела высказывать собственную точку зрения, не задевая чувств оппонента. Если бы я не знал ее характера, я бы подумал, что своей независимостью она хочет понравиться. Но играть в подобные игры Лена попросту не умела. Парадокс: Лена олицетворяла собой женственность, но женские уловки были ей неведомы.

Перед Новым Годом я познакомился с ее родителями. Лена тогда пообещала принести мне одну книгу, но забыла дома. Извинившись, предложила заехать к ней домой. Дома оказалась ее мать. Внешне — вылитая дочь. Да и внутри — та же мягкость, оптимизм, ум в сочетании с искренностью. Она сразу же предложила мне отобедать. Чуть позже пришел отец Лены — и мы очень легко нашли общий язык. Я сразу ощутил — это была идеальная семья. Они не казались такою, они именно ею были. Тогда же я понял, откуда в Лене эта неестественная естественность. У себя дома я всегда чувствовал условность своего положения — мнимый сын мнимой матери. Я отделял свою территорию — свои чувства, свои мысли, свои желания. Лена же жила, как чувствовала — как привыкла ощущать себя с родителями. Уже позже, когда я уходил от них, я вдруг понял, что чуть завидую Лене. Мне в какой-то момент захотелось стать частью этой семьи, этого островка чистоты и благости. Но это мимолетное желание лишь растравило мою душу.

Она поцеловала меня первой. Это случилось в конце января. Мы шли по Большому Москворецкому мосту к Кремлю, я только что сдал последний экзамен сессии. Мы были на мосту одни, лишь машины стремительно неслись мимо. Когда в разговоре возникла пауза, Лена подошла ко мне и прильнула губами к моим губам. Это было сколь неожиданно, столь и своевременно. Лена не делала ничего неестественного. Позже она призналась мне, что это был ее первый в жизни настоящий поцелуй. "Тебе не было страшно?" — спросил я. "А разве страшно делать то, что сделать очень хочешь?" — вопросом на вопрос ответила мне она. Я понял окончательно, что Лена в меня влюбилась.

Меня никто до этого никогда не любил — из тех девушек, с которыми мне довелось иметь хоть какие-то отношения. Я понимал: всех этих девушек влекло ко мне не любовное чувство, а скорее инстинкт. Им просто хотелось меня, моего ума, моего тела. Никто из них не пытался меня понять. Их интересовали мои слова — и им не было дела до моих мыслей.

Отношение Лены ко мне было иным. Она стремилась меня прочувствовать, принять, понять. При этом Лена понимала, что излишняя навязчивость меня отпугнет. Ее внимание было осторожным и в то же время неподдельным.

Первое время я опасался, что Лена захочет меня изменить. О, это непреходящее женское желание изменить мужчину, приручить его! Поэтому я с нарочитой откровенностью рассказывал Лене о своих недостатках. Но моя откровенность была расчетлива: я будто предупреждал — "это все я, и изменить меня невозможно". Я, степной волк, сразу обозначал свою территорию. Но я зря боялся — менять меня Лена не собиралась.

В самом начале нашего общения я сразу сказал Лене, что хожу по проституткам. Обычно мужчины никогда не признаются в этом женщинам. Лена отреагировала на удивление спокойно. Она только спросила "Зачем?" Я ничего не ответил. Она не стала допытываться.

Лена никогда не донимала меня расспросами и не лезла в душу. Звучит банально — но она и впрямь принимала меня таким, какой я есть.

Казалось бы, все шло хорошо. И все же я боялся, все равно боялся, что она мной играет, что относится к нашим отношениям легкомысленно, недостаточно серьезно. Не мог я допустить, чтобы мое чувство оказалось весомей ее любви. У Лены было одно неоспоримое преимущество передо мной и один неоспоримый недостаток — ей было всего 15 лет. Это был все же подросток, хоть и не по годам мудрый.

Я пришел к такому заключению давно. 15-летние девочки не способны на утешение. Они не умеют отдавать, будучи еще отравлены природным детским эгоизмом. Они могут посочувствовать, могут влюбиться, могут одарить нежностью и теплотой. Но успокаивать, утешать они еще не умеют. Они влекут своей невинностью, тонким непосредственным восприятием, но в их душе еще не пробудилось это великое чувство материнской, утешительной любви. Эдип, который живет в каждом мужчине, в ласках и страсти девочки-подростка не найдет для себя главного — сочувствия.

Я же нуждался в утешении. Я скрывал это от самого себя — но теперь понимаю: сочувствие спасло бы и меня, и Лену. Естественно, открытое сочувствие я бы не принял — я слишком горд и самолюбив для этого, как всякий мужчина. Но именно умение преподнести заботливое утешение и отличает зрелую женщину от юной девицы. Как бы умна Лена ни была, природу сложно обмануть.

Поэтому при всем моем влечении к Лене, я всегда ощущал червоточинку неудовлетворенности. Я не сразу рассказал Лене о том, что потерял мать в детстве. Когда это случилось, мы сидели в кафе, Лена долго молчала, потом положила руку на мою руку. И все. Это было естественно, но я был разочарован. Иногда одной естественности мало.

Лена не требовала ответных проявлений чувств; все как будто оставалось по-прежнему. Только гуляли мы теперь, держась за руки, да при каждом удобном случае целовались. Но от проституток я отказаться не смог. Лене об этом не говорил. Она же ни о чем меня не просила; мы словно забыли эту тему.

В привычке к платной любви есть один главный недостаток — ты отвыкаешь от естественных сердечных проявлений. Лена то и дело дарила мне всякие безделушки — приятные мелочи по поводу и без. Забавные открытки, сувениры, даже цветы…

Я же с трудом подбирал ей подарки, оказывал знаки внимания. У меня были деньги, но фантазии хватало лишь на кафе, кино, книги. С проститутками об этом задумываться не приходилось. Мне все время хотелось перевести любовь в какой-то более подходящий мне эквивалент. Я чувствовал себя в таких, новых, отношениях неуютно — как щепетильный человек, берущий безвозмездную ссуду в банке.

Но вскоре я привык. Более того — мне понравилась роль должника, когда должником себя чувствовать не обязательно. Ближе к концу зимы я понял свои истинные намерения по отношению к Лене: я хотел, чтобы она полюбила меня больше, чем я ее. Я желал иметь преимущество в любви. Да, это было дьявольское, эгоистичное желание. И, тем не менее, я постепенно его воплощал. Лена всегда звонила мне первой. Наши прогулки и походы в кино и театр организовывала она. Я позволял ей быть ведущей в паре. Все формальные признаки указывали на то, что Лене я был нужней.

Я будто мстил своей матери в лице Лены за то, что она недодала мне любви. За то, что покинула так рано. Поэтому так важно было, чтобы получаемой от Лены любви было много, было в избытке. Я хотел насытиться этим напитком сполна. Не добившись утешения, я добивался утоления.

В День Святого Валентина мы собрались пойти в кино. Договорились встретиться у памятника Пушкину. Я купил ее любимые лилии и подъехал в назначенное время. Лена не пришла ни через десять минут, ни через полчаса. Мобильный телефон не отвечал. Через полтора часа безрезультатных попыток дозвониться до Лены я в злости бросил цветы в урну и уехал домой. Я был взбешен ее поступком, как мне показалось, преднамеренным.

Лена позвонила мне домой. Она извинялась, очень извинялась — я молча слушал. Оказывается, перед самым выходом из дома ей позвонила одноклассница. У той мать почувствовала себя плохо — нужно было срочно съездить за лекарствами в другой конец города. Подруга попросила об этом Лену. "Почему не позвонила и не предупредила?" — спросил я. "Я забыла свой мобильный дома. Прости меня", — сказала она.

Лена всегда отличалась рассеянностью. Отказывать в помощи не умела. Я прекрасно все понимал. И, тем не менее, обида моя не улетучивалась. Мне показалось, что моему самолюбию был нанесен удар. Меня заставили ждать. Меня заставили страдать.

Мое преимущество оказывалось не столь очевидным. Я хотел его восстановить. Я хотел, чтобы мои сомнения, тайные мучения не пропали втуне. За каждую секунду своих страданий я мстительно желал Лениного оброка: минуту страданий ее сердца.

Кажется, Ларошфуко писал: "Если судить любовь по обычным ее проявлениям, то она больше напоминает вражду, чем дружбу". Я не смог забыть тот случай с одноклассницей, и на 23 февраля поступил точно так же, как и Лена. Назначив встречу, в условленное время я не пришел. Вместо этого отправился со своими знакомыми в боулинг-клуб. Свой мобильный отключил, домой пришел за полночь.

Лена дозвонилась ближе к часу ночи. Она говорила тихим, но взволнованным голосом. Я рассказал ей давно подготовленную историю: знакомый внезапно позвонил из военной части, где в это время служил, и пригласил к себе. Часть располагалась в Подмосковье, ехать пришлось на электричке. "Я был уверен, что успею встретиться с тобой. Но не рассчитал. Позвонить тебе не мог — связь была плохой. Приехал только сейчас. Прости", — сказал я.

Она мне поверила. При всем своем уме и интуиции она поверила. Влюбленный человек верит лжи и сомневается в правде. Лене даже не пришло в голову связать это событие с той историей в День Святого Валентина. "Я прождала тебя два часа. Звонила на сотовый, домой. Я вся извелась, думала, с тобой что-то случилось, — призналась Лена. — Я ведь приготовила тебе подарок". "Прости еще раз. Обязательно встретимся завтра" — я был удовлетворен.

Иногда я задумывался — за что меня все-таки Лена любит? Я, по сути, не делал ничего, чтобы завоевать ее любовь, и, тем не менее, она меня любила. Несмотря на все мои дурные стороны, несмотря на цинизм, эмоциональную холодность, Лена меня любила. Как-то я признался: "Честно скажу, был бы девушкой, в такого, как я, в жизни бы не влюбился". Лена улыбнулась: "Вот потому ты и не девушка".

Той весной Лена была счастлива. Я это видел. Счастливая влюбленная девушка. Я, никогда не терявший связи с разумом, наблюдал эту заметную метаморфозу. Лена стала другой — мягче, податливей, проще.

Любовь меняет человека. Но я не согласен с теми, кто утверждает, что любовь делает человека лучше. Нет, она растворяет его индивидуальность. Я вдруг обнаружил, что с Леной мне все чаще бывает скучно. "Нам нужно расстаться" — все настойчивей звучало во мне.

Кажется, Лена это почувствовала. Но эту свою весну хотела продлить как можно дольше. И Лена сделала естественный шаг. В начале мая мы поехали на дачу, где она мне отдалась. Лена была девственницей. "Ты, действительно, этого хочешь?" — спросил я ее тогда. Она кивнула.

Естественно, в ту ночь я испытал ожидаемое разочарование. Избалованный проститутками, с Леной я получил робкий, зажатый секс. Я был внимателен, но Лена была слишком неопытна.

Она тогда захотела защититься. Укрыться своим чувством. Поэтому прижалась. Сказала:

— Я люблю тебя.

Я промолчал.

— Ты меня любишь? — спросила она меня.

Впервые она захотела спросить об этом. Впервые.

— Нет, — ответил я.

Я хотел обойтись молчанием, но слово вырвалось почти само. Может, сработал условный рефлекс. Как в единоборстве — защитный блок.

— Я думала, ты любишь меня.

Я не ответил.

— Ты можешь полюбить меня? — все спрашивала она.

— Я никогда не смогу тебя полюбить.

Я знал, что ей будет больно, очень больно, но врать не хотел. Ложь не нужна была никому. Поэтому я не солгал и при ответе на следующий вопрос.

— Скажи, ты до сих пор ходишь к проституткам? — спросила она.

— Да.

Лена специально задала этот вопрос — ведь она догадывалась об ответе. Она словно хотела, чтобы боль ее стала еще полней и мучительней. А когда эта боль стала таковой, Лена заплакала.

Я в первый раз видел ее плачущей. Она казалась спокойной, но она плакала. Мы лежали вместе — но своим тихим плачем она будто отделяла себя от меня. Мы, лежавшие на одной кровати, вдруг оказались бесконечно далеки друг от друга. Я обнял ее, но обнимал ее уже чужой человек. Мы оба это ощутили.

Наши отношения были безнадежны. Лена поняла это в один миг. Другая девушка на ее месте стала бы упрекать, обвинять, умолять. Устроила ссору, начала бы шантажировать. Лена ничего этого делать не стала. Мы расстались по-хорошему. Так мне показалось.

В мае мы пару раз созвонились. Говорили на разные темы, но я давал ей понять, что видеться даже просто так не стоит. "Не беспокойся. Я просто хотела услышать твой голос" — сказала Лена. И все.

Она совершила самоубийство в первый день лета. Выпила несколько пачек снотворного, оставив записку "Прошу никого в моей смерти не винить".

Я узнал об этом через три дня. Что я почувствовал? Не боль, не страх, не жалость. Я не ощутил ничего из того, что должен был бы ощутить в эту минуту нормальный человек. Во мне поначалу зародилось другое — чувство облегчения. Я обрел свободу. Лена мне мешала, даже будучи далеко от меня, — и я понял это, когда ее не стало.

Она покончила с собой, не оставив себе ни единого шанса. Обычно суицид в таком возрасте рассчитан на внешний эффект. Лена приняла смертельную дозу рано утром в субботу, как только ее родители уехали на дачу. До вечера воскресенья никому бы в голову не пришло проведать ее. Она знала это. Она все рассчитала.

Я разговаривал потом с ее родителями. Это был тяжелый разговор. Они меня ни в чем не обвиняли — они не могли допустить мысли, что в смерти Лены есть моя вина. Они меня любили — благодаря Лене. Из разговора с ними я узнал, что было еще одно предсмертное послание. В нем Лена давала понять, что основной причиной для такого шага стали проблемы с учебой.

Мне стало все ясно. Училась Лена прекрасно — она просто хотела отвести от меня все подозрения. Даже в последние минуты жизни Лена думала о моем спокойствии. Она и вправду меня не винила.

Я не пришел на похороны. Я до сих пору не могу найти ответ на вопрос, зачем же все-таки она это сделала. Зачем? Я думал, что Лена справится, она сильная. Она и была таковой — до встречи со мной. Я в какой-то момент забыл то, что помнить был обязан: любовь меняет человека. Делает его слабым и беззащитным. И даже религиозная вера тут бессильна. Ей нечего противопоставить такой любви.

Порой мне кажется, что Лена сама всю жизнь стремилась к подобному исходу, несмотря на всю свою набожность. Всякая безупречность имеет свою обратную сторону — хрупкость. Совершенство Лены было сродни совершенству хрусталя, который в любую секунду может разбиться вдребезги.

А может, я просто себя успокаиваю. Я не чувствую своей вины. Однажды испытав потерю близкого человека, я зарекся когда-либо испытывать вину. И все, что я буду делать впредь, вряд ли будет отягчено чувством раскаяния".

 

Глава 15

* * *

Это случилось летом, сразу после того, как Аня уехала из Москвы к себе в Питер. Попрощавшись с ней на вокзале, я вернулся домой. Дома мама сообщила, что мне несколько раз звонили. Это была Таня.

За окном шел сильный ливень — я стоял с телефоном у окна и слушал длинные гудки. Таня долго не подходила к телефону. Наконец, я услышал ее голос.

— Привет, — сказал я. — Ты звонила?

— Мне очень плохо…

— Что случилось?

— Мне очень, очень плохо…

Я вслушивался в ее дыхание, словно оно могло что-то мне подсказать.

— Завтра я к тебе приеду, — сказал я.

— Спасибо… Буду ждать.

Я положил трубку и посмотрел в окно. Я глядел долго-долго — в фиолетовое небо, на деревья, которые трепал назойливый ветер, на водный канал, исходивший нервной рябью. Дождь продолжал лить — лить, не переставая. Словно пытаясь затопить все вокруг.

Таня не привыкла жаловаться. Я понял, что случилось что-то серьезное.

* * *

На следующий день тоже шел дождь. Он лил всю ночь, все утро, но этого ему было мало — и дождь продолжал лить и днем. По мостовым текли бурливые ручьи, из водосточных труб низвергались мощные потоки, во дворах натекали, увеличиваясь, огромные лужи. Намокало все вокруг — дома, деревья, автомобили, люди, бродячие собаки. Намокало, сырело и тяжелело. Небо было карандашно-серым — за день солнце не выглянуло ни разу. Такое небо обычно бывает поздней грязной осенью.

Я зашел в Танин подъезд и опустил зонт. Даже тут воздух был напитан влагой. Это была старая пятиэтажка в спальном районе, без лифта. Пройдя к лестнице, я начал подниматься на пятый, последний этаж.

Таня открыла не сразу: вчера она долго не подходила к телефону, сегодня она долго не подходила к двери. Когда дверь все-таки открылась, я не увидел своей подруги — передо мной возник лишь тревожный полумрак. Я вошел впотьмах, и Таня показалась. Не то Таня, не то ее тень.

— Почему не включишь свет? Совсем темно, — сказал я.

— Не хочу. И не надо включать.

Она подошла и обняла меня. Поцеловала в щеку. Она всегда так делала при встрече. Но теперь и объятие, и поцелуй были крепче обычного, дольше обычного.

Мы прошли на кухню. Здесь было чуть светлей, чем в прихожей. На окнах висели льняные занавески. По радио играли Animals — свою знаменитую композицию "The House Of The Rising Sun". Таня подошла и выключила радио. Стало совсем тихо.

Она была одета в махровый халат, на босых ногах — плюшевые тапочки. Волосы зачесаны кое-как. Налила мне чай. Пододвинула масло, хлеб, печенье. Села напротив и стала смотреть на меня усталым, тоскующим взглядом.

— Что случилось? — спросил я.

— Помнишь тот последний день в лагере, когда мы сидели на бревнышке? Тогда шел такой же дождь… В тот день я думала, что хуже мне уже не будет. И этой зимой я думала, что хуже, чем было в моей жизни, уже не будет.

Она замолчала. А потом сказала пустым голосом:

— Три дня назад я сделала аборт.

Я дотронулся до ее руки. И тут Таня заплакала, словно ждала этого прикосновения. Зарыдала вдруг, сразу, вцепившись в мою руку. Я взялся за ее вторую ладонь. Она тут же прижалась ко мне, уткнулась, задрожала. Ее затрясло всю, с головой.

— У меня теперь никогда не будет детей! Никогда, никогда! Никогда!..

Я был, как оглушенный.

— С чего ты взяла? Почему?

— Врачи. Врачи сказали… У меня там уже ничего нет. Вычистили. Я не смогу… никогда… не смогу…

Она рыдала, несдержанно, глубоко. Рыдала и пыталась говорить.

— Это несправедливо… Жестоко… Я люблю детей. Ты же знаешь, я люблю детей. Так нельзя… Я хочу детей! Хочу детей!

Она кричала. У нее было мокрое лицо. Я достал платок, вытер ее щеки, целовал их. Но слезы продолжали течь, не переставая.

За окном шел сильный дождь. Я не знал, что делать. Я ждал, когда Таня успокоится.

* * *

Мы сидели в сумрачной кухне. Я сидел рядом с Таней. Она продолжала держать меня за руку. Я никогда не видел ее такой. Казалось, она разом постарела на десять лет. Она и так выглядела старше своего возраста.

— Почему ты не говорила про свою беременность? — спросил я.

— Потому что он сказал ничего не говорить. Никто не знал, кроме нас двоих.

— Кто он?

— Я его всегда слушалась.

— Таня, кто он? Где он сейчас?

На улице застрекотала автомобильная сигнализация. Она гудела на разные лады — долго, заунывно. Я встал, налил Тане чай. Она сделала глоток.

— Помнишь тот день, когда мы встретились там? — спросила она. — Ты тогда пришел не один.

— И что?

— Это он.

Я не поверил. Этого не могло быть.

— Вадим? Это его ребенок? Ты с ним?..

— Он сказал, вы не друзья. Учитесь вместе и только.

— Я общаюсь с ним уже полтора года. Мы хорошо знакомы.

Неужели Вадим?.. Но зачем? Для чего? Я вдруг понял, что история в тетради о той девушке — правда.

— Таня, как так получилось?

Мне не верилось, что все это могло произойти.

— Я сама не знаю. Это был как гипноз, наваждение, мания.

Она взяла со стола пачку сигарет и вытащила одну. Сделала несколько затяжек, прежде чем начать рассказывать.

— Мы с ним виделись всего пять раз. Помнишь ту нашу встречу в кафе зимой? Он пришел на следующий день. Пришел один и выбрал меня. Для меня он был обычным клиентом. Но… Случилось что-то невероятное. Это не я его обслуживала, а он — меня. Словами объяснить трудно. Вообще, меня сложно в этом деле удивить. Но я плакала от счастья. Я не понимала, как двадцатилетний парень умеет так заниматься любовью. У него потрясающее чутье на то, что именно нужно женщине.

Таня посмотрела на меня. Сказала:

— Уходя, он оставил номер своего телефона. Я позвонила ему через два дня. Он приехал ко мне домой. И снова все было замечательно.

— Он оставил тебе свой телефон?

— Да.

— Он никому не оставляет его.

— Номер уже заблокирован. Я звонила недавно.

Сигаретный дым тек в воздухе. На кухню в окно просачивался летний вечер. Но свет мы не включали, продолжая сидеть в полумраке.

— Я соскучилась по нормальному обхождению. По настоящим чувствам. Я всегда привыкла быть сильной. А Вадим дал возможность почувствовать себя слабой и беззащитной. Он приезжал ко мне еще несколько раз. Позже. Всегда что-то дарил. Цветы, шоколад, сувениры. Был очень обходителен. Вел себя, как взрослый. Но о себе рассказывал мало.

— Он ничего о себе не рассказывает.

— В третий раз он приехал ко мне лишь весной. Я тогда вся извелась. К тому времени я запала на него, запала очень сильно. Звонила ему поначалу каждый день. Он сказал, что это его утомляет. Сказал, что позвонит сам. Но не говорил, когда. Я ждала полторы недели, а он не звонил. Я снова ему позвонила. Он сказал, в какой день приедет. Этого дня я ждала целую неделю. Даже отгул взяла — с большим трудом.

Таня смахнула пепел в блюдце и посмотрела в окно. Ливень стих, монотонная дробь капель перестала частить.

— Он пробыл у меня целый день. Я просила его остаться на ночь, но он отказался. Мы ели пиццу, пили чай. Я рассказывала ему о своей жизни. Он молча слушал. Спрашивал про тебя. Я ему рассказала про тебя. Мне было очень хорошо. Несмотря на всю свою холодность, Вадим умел создавать уют. Я не верю, не могу поверить, что он это делал специально, с каким-то расчетом…

Я взял свою чашку. На дне плавали чаинки. Я сжал ручку чашки так, словно хотел ее сломать. Таня продолжала:

— В тот день он предложил заняться любовью без презерватива. Даже не предлагал — он просто сделал то, что хотел сделать. А я… я позволяла ему все. Я ни о чем не думала. Ради него я была готова на все. Не знаю, как у него так получалось. Может, я сама неосознанно хотела от него ребенка.

Я встал и потрогал электрочайник. Вода уже остыла. Я включил электрочайник вновь. В темной кухне стал отчетливо виден его индикатор красного цвета.

— Я слышала про других его девушек. Он не рассказывал, но и не скрывал. Хозяйка, которая знала его давно, как-то сказала, что Вадим приходит в бордель в мое отсутствие. Я любила его, а он продолжал ходить к проституткам, к моим же подругам.

— Он всегда так делает.

Таня посмотрела на кончик сигареты и сказала:

— Как-то я спросила его, хочет ли он, чтобы я ушла из борделя. Мне были противны другие. Мне уже было не все равно. Но Вадим сказал, что уходить необязательно.

Она помолчала.

— Я мучилась… Я не знала, что у нас за отношения. Страдала от неопределенности. Но забывала о всех своих переживаниях, когда он звонил.

Она отложила сигарету и допила чай.

— О своей беременности я узнала в конце мая. Организм стал барахлить, я без всякой задней мысли сделала тест. Когда узнала, поначалу испугалась, но потом тут же — обрадовалась. Такое внезапное ощущение радости. Словно в глубине души ждала.

Таня смахнула слезы. Я никогда не видел ее такой.

— Я сразу же бросила курить. Помнишь, мы ходили гулять в парк Горького? Это было в те дни. Ты, наверно, заметил, я была немного рассеяна. Я все это время думала — как сообщить обо всем Вадиму. У меня была надежда, что он одобрит ребенка.

Электрочайник вскипел, индикатор погас. Я только сейчас заметил, что дождь за окном уже кончился. Стало совсем тихо. Тихо и темно.

— Я позвонила ему лишь в середине июня. Долго и мучительно готовилась к этому разговору. И произошло то, чего я опасалась. Он не просто не был рад. Он сказал, что этот ребенок не должен родиться. Я сказала, что хочу ребенка. Я ведь делала аборт, и больше так делать не желаю. Даже дала понять, что могу позаботиться о себе и ребенке сама. Но Вадим был непреклонен. В конце сказал, что приедет ко мне, и мы еще раз об этом поговорим.

Таня взяла недокуренную сигарету и потушила ее. Сигарета напоследок испустила тонкий узор дыма.

— Почему ты не рассказала все мне? — спросил я.

— Я всю жизнь привыкла разбираться со своими проблемами сама. И даже когда ты опять появился в моей жизни, я не смогла отучиться от этой привычки.

— Что произошло потом?

Таня устало опустила голову.

— Потом… Он приехал и уговорил меня. Он умеет убеждать. Умеет настаивать. Я не могла не послушаться, хотя желание иметь ребенка было очень сильным. Но Вадим всегда добивается своего. Он обладает какой-то дьявольской силой.

— Если бы ты мне сказала раньше…

— Последний раз мы с Вадимом встретились две недели назад. Он дал телефон врача. Я тянула, откладывала. А потом все было, как во сне. Приезд в больницу, врач, полотенца, халаты, белый свет… Когда очнулась, все уже было кончено. Врач что-то говорил, я почти не слушала, а потом врач сказал. Сказал это…

Таня недоговорила и заплакала. Я взял ее за руку. Это все, что я мог сейчас для нее сделать.

Я посмотрел в окно. За занавесками темнела листва, а над ними — серое небо. Это небо было здесь вчера, и десять лет назад, и двадцать. Будет оно и спустя год, и тогда, когда никого из нас в этом мире уже не будет…

Таня тихо говорила:

— Я устала, очень устала. Устала ждать от жизни чего-то хорошего. И с каждым годом осознаю, что нет надежды, радости, спасения. И никакой справедливости нет. Хоть ты триста раз сделаешь добро, тебе тем же не откликнется. Да, я не святая, я виновата, я проститутка. Но я ведь не желала этого. Ты же знаешь, ведь ты знаешь, ты мой свидетель. Я не делаю подлостей, не использую людей, не издеваюсь ни над кем. Я просто хочу немного счастья для себя и своих близких. Я хочу нормальной жизни.

Таня повернула свое лицо ко мне. В ее глазах блестели слезы. Она прошептала:

— Наверное, Бога все-таки нет, да? Да?

Таня смотрела на меня, смотрела с отчаянием и безысходностью в глазах. Я обнял ее. Что я мог сказать?..

Я чувствовал себя виновником случившегося. И Вадим знал, что я буду ощущать острую вину. Он все просчитал. Это была игра, жестокий эксперимент. Но зачем?..

Кухня была погружена во мрак, предметы окончательно растеряли свои очертания. Я посмотрел на Таню. Она тронула мою ладонь:

— Только не включай, пожалуйста, свет… Он похож на свет больничной палаты.

— Хорошо.

Я встал и подошел к кухонному серванту. За стеклом находились блюдца, пара чашек, несколько стаканов. По углам серванта скопилась пыль. Рядом с чашкой, воткнутая в розетку для варенья стояла свечка. Я вытащил ее вместе с розеткой, показал Тане. Она кивнула.

Я положил розетку на стол, зажег свечу. Пламя вытянулось и затрепетало. По боку свечи потекли маленькие капли воска. Стол озарился тихим светом, Таня осталась в тени. Я сел.

Мы сидели, молчали и смотрели на тонкое, нежное пламя свечи.

* * *

Уходя тогда от Тани, я сказал:

— Осенью Вадим придет в институт. Там я его и встречу.

— Мне кажется, ни ты, ни я больше никогда его не увидим.

Она оказалась права. Я не встретил Вадима ни осенью, когда после каникул пришел в институт, ни зимой, когда началась сессия. Я его вообще больше не увидел. Он уехал в Америку, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. Мы расстались с ним так же, как и познакомились — совершенно случайно.

В октябре Таня ушла из борделя и уехала обратно в Иваново, вместе с мамой и братьями. Она захотела поменять свою жизнь, в очередной раз. Начать ее заново — там, где эта жизнь когда-то возникла.

Тем вечером я провожал ее. Мы стояли на платформе, сырой и пустой. Таня крепко обняла меня, поцеловала и сказала: "Не пропадай опять на шесть лет". Когда поезд тронулся, она помахала мне из окна рукой.

А через несколько дней я поехал к Ане, в Питер. На нашу четвертую встречу.

 

Глава 16

* * *

Октябрь в том году в Москве выдался удивительно теплым и сухим. Желтые, красные листья усеивали дороги и аллеи, один за другим отключались фонтаны, а в воздухе продолжало пахнуть чуть сырым, но все же летом. Прогуливаясь вдоль канала, я наблюдал купающихся — и прохладным утром, и свежим вечером. Солнце в закат садилось медленно, алея на раздевающихся людях, и на раздевающихся деревьях. Придя домой, я подолгу стоял у окна, глядя в осенний вечер, вдыхая осенний воздух, втекающий в открытую форточку. Я прикладывал лоб к оконному стеклу — стекло было холодное и тем приятное.

"А у нас в Питере дожди. Не забудь взять зонтик" — написала Аня за день до моего приезда.

Но зонтик я все-таки забыл. Вечерело, мелкие гулкие капли летели с неба на землю — свет фонарей на вокзале был смазан этим обволакивающим, типично питерским дождем.

Кто-то тронул меня за руку. Я повернулся. Рядом под зонтом стояла Аня. Она улыбалась.

* * *

Мы доехали за сорок минут. Я пытался в сумерках, сквозь залитое дождем окно автобуса разглядеть места, мимо которых мы проезжали, но видел лишь свет фар, темные лужи, гнутые очертания деревьев.

Выйдя из автобуса и пройдя сквозь ряд домов, мы остановились у девятиэтажного здания. Это было общежитие. Анин номер располагался на восьмом этаже, в конце длинного коридора с обшарпанными стенами. Зайдя внутрь, я оказался в крохотной прихожей с ванной и туалетом. Отсюда можно было попасть в две комнаты, одна из которых была комнатой Ани. Сняв верхнюю одежду и обувь, мы зашли. Аня закрыла дверь, включила верхний свет. Потом повернулась ко мне.

— Вот здесь я и живу, — сказала она.

Комната была небольшой. Напротив двери располагалось окно, довольно огромное для комнаты такого размера. Оно было задернуто тюлевыми занавесками. В углу, на подоконнике стоял горшок с кактусом.

Я сразу же вспомнил фотографию, которую Аня присылала мне весной. Посмотрел налево — над заправленной кроватью висела географическая карта России. Рядом с кроватью стоял большой шкаф для одежды. Одна из створок его дверей была зеркальной. Между шкафом и окном висела небольшая картина: на ней толстый и полосатый кот ел бутерброд.

На столе у окна располагался компьютер, канцелярские приборы, бокс для дисков, лежали тетради, разные бумаги. Обычный рабочий беспорядок. На черном кресле-вертушке высилась стопка книг. На пол, покрытый ковром, упал исписанный тетрадный лист.

Справа располагалась еще одна кровать. Вплотную к кровати было придвинуто большое мягкое кресло, над которым свисало бра. По всему креслу были разбросаны мягкие игрушки разного цвета и размера — коты, собаки, слоны, медвежата. Я увидел там и свой подарок Ане — плюшевого рыжего кота.

Аня прошла вперед, подняла с пола лист, положила на стол. Переложила туда же книги с кресла-вертушки. Села, глянула на меня.

— Тесновато, конечно, — сказала она.

— Зато очень уютно. А где соседка?

— Уехала на выходные к себе домой. Кушать хочешь?

— Чаю бы попил.

Она прошла на маленькую кухню, которая была устроена в углу комнаты. Здесь была электроплитка с двумя конфорками, лежали разделочные доски, столовые приборы, банки, пачки, пакеты. Рядом со столом стоял маленький холодильник.

Помыв руки и вернувшись, я сел за стол. Аня резала хлеб. На столе уже было выложено печенье, масло, варенье, печеночный паштет, сыр.

Я посмотрел в сторону окна и только сейчас заметил рисунок, висевший на стене под книжной полкой. Тот самый портрет Ани с котенком, который я нарисовал в Москве. Я тут же вспомнил про Белоглазика. Но о том, что сказала тогда мама, Ане решил не рассказывать. Не хотел расстраивать.

Я чихнул. Аня посмотрела на меня.

— Есть лимон. Давай положу в чай, — сказала она.

Я кивнул. Мы будто поменялись местами — и заботу теперь проявляла Аня. Наверное, в Питере я чувствовал себя так же, как она — в Москве. Немного чужим, немного одиноким. По-настоящему в гостях.

Она отрезала дольку лимона и опустила в мою чашку. Желтая долька всплыла и прибилась к краю. Я сделал глоток.

— Что-то ты сегодня немногословен, — Аня откусила печенье. — Что хочешь в Питере посмотреть?

— То, что ты захочешь показать.

Я взял хлеб и намазал его паштетом. Паштет был очень вкусным. Съев один бутерброд, я сделал себе второй. Аня налила мне вторую чашку. За окном продолжал идти дождь. На мониторе компьютера плыла заставка, показывающая время с точностью до секунды: "21:53:05", "21:53:06", "21:53:07"…

— Представляешь, вчера мобильник в метро посеяла, — сказала Аня.

Я взглянул на сотовый телефон, лежавший на кровати. Перевел взгляд на Аню. Она кивнула:

— Сейчас объясню. Дело было вечером, в час пик. В общем, читаю книжку в тряске и толпе, на плече сумка, в другой руке пакет, а мобильный у меня в кармане куртки лежит. Забыла после разговора в сумку переложить. И вот в какой-то момент чувствую — нет телефона. Трогаю — и впрямь нет. Ну, думаю, своровали. Все как-то некстати, расстроилась жутко, забеспокоилась — с тобой же надо было держать связь…

Аня посмотрела себе в пустую чашку. Продолжила:

— Приехала в общагу, думаю, что же делать. И решила позвонить себе на сотовый — так, без особой надежды. Набрала с городского — а там отвечают. Какой-то парень. Он сказал, хорошо, что я позвонила, собирался уже кому-то из базы звонить. Сказал, чтобы я не волновалась, что можно встретиться где-нибудь, и он вернет телефон. И мы вскоре пересеклись. Пришел, представился Сережей, такой в пальто, улыбчивый. Протянул телефон, и говорит, что сам терял телефон не раз, но никто не возвратил, говорит, что знает, каково это. Сказал, что ничего в телефоне не смотрел и "эсэмэсок" не читал. Я ему говорю, Сережа, как тебя отблагодарить, может, денег дать? А он говорит — да ладно, что ты. Погладил по плечу и ушел. Вот и все.

Аня поправила свое кольцо "Спаси и сохрани".

— Хороший парень, — сказал я.

— Ага. Мы так отвыкли от доброты, что такие ситуации воспринимаешь как чудо.

Она улыбнулась. Я взял ее за руку, она села мне на колени. Мы поцеловались. Верхний свет сквозь старую люстру ниспадал тусклым потоком. Дождь за окном стих.

В дверь постучались. Аня вышла в прихожую. Через некоторое время вернулась.

— Долг вернули. Очень вовремя.

Она сложила грязные чашки, ложки. Я убрал обратно в холодильник продукты. Аня ушла мыть грязную посуду в ванную, и я слышал журчанье воды и тихий звон чашек. Придя обратно, она протерла тряпочкой кухонный стол. Все это время я сидел и смотрел на нее. И еще в окно. Дождя уже не было.

Я прошел к креслу и сел в него, сдвинув игрушки. Вставать с него не хотелось. Аня включила бра рядом с креслом и выключила верхний свет. Свет бра был мягче и рассеянней. Стало еще уютней.

Затем Аня подошла к компьютеру, тронула "мышку". Вскоре заиграла знакомая песня. Это были Dire Straits — "Brothers in Arms".

Она подошла ко мне, я взял ее за руку.

— Мне надо к однокурснице спуститься, — сказала она. — Ты посиди, я скоро приду. Полчасика, не больше. Хорошо?

Я кивнул. Аня отпустила мою руку, взяла пару книжек и тетрадку со стола и ушла.

В комнате было немного душновато. Я подошел к окну и, дотянувшись до форточки, приоткрыл ее — в комнату сразу же ворвался свежий озонированный воздух. Я поглядел в окно. Внизу горели фонари, свет которых отражали лужи, в темноте угадывались очертания гаражей, мелькали люди-тени. В воздухе испарялась влага, все было продрогшее, застывшее, питерское.

Я подошел к книжной полке. Раскрыл одну из книг и сразу ощутил знакомый аромат со страниц. Это были духи, которыми Аня пользовалась в нашу первую встречу. Я запомнил этот запах.

Из колонок все еще тихо звучала "Brothers in Arms". Она почему-то не кончалась. Я понял, что Аня включила в плеере опцию "повтор одной песни".

Я отложил книгу и сел на Анину кровать, на мягкое зеленое покрывало. Затем, как был, в водолазке и джинсах, прилег. Здесь тоже ощущался запах — только уже запах ее волос. Вытащив из-под покрывала подушку, я положил ее под голову. Я лежал и неотрывно смотрел на плюшевого рыжего кота, сидевшего на кресле прямо напротив меня.

Когда Аня пришла обратно, я уже спал. Я заснул сразу же, как только закрыл глаза. Стоило мне закрыть глаза, и я заснул.

* * *

Проснулся я от шума электрочайника. Когда сквозь дрему открывал глаза, он как раз вскипал. Некоторое время я вспоминал, где нахожусь. Я лежал так же, как лег вчера, в джинсах и водолазке, только теперь укрытый клетчатым пледом. Было утро, от окна шел серый туманистый свет, слышался далекий металлический перестук.

Потом я увидел Аню. Она стояла ко мне спиной у кухонного стола — что-то готовила на электроплитке. Повернулась ко мне:

— Вставай, соня. Уже десять часов.

Я откинул плед и сел.

— Представляешь, прихожу вчера, а ты спишь. Даже не разделся.

Она стояла и помешивала ложкой содержимое небольшой кастрюли. Я встал и пошел умываться. Когда пришел обратно, на столе стояли две тарелки с манной кашей. От них шел белый дымок.

Мы с Аней сели, она взяла сухой хлебец и начала его грызть.

— А ты крепко спишь. Пробовала поначалу разбудить, но потом стало совестно.

— В последнее время мне почему-то очень хочется спать. Даже на парах засыпаю.

— Я, наоборот, все чаще не могу уснуть.

Аня посмотрела в окно, я тоже. Там была застывшая гипнотизирующая серость, сплошное свинцовое небо.

— Сегодня будет дождь, — сказала она.

— На небе ни тучки.

— Сегодня будет дождь, — повторила Аня.

Позавтракав, мы вышли из общежития и добрались до города. Аня оказалась права — на улице стал накрапывать мелкий дождь. Небо было темно-серым, насупленным, сосредоточенным, словно решало какую-то математическую задачу.

Я раскрыл зонт, Аня шла рядом. Мы дошли до Гороховой улицы и, перейдя на другую сторону Садовой улицы, вскоре зашли в Мучной переулок. Сразу стало тише — и даже дождь капал здесь медленней.

— А я сегодня тоже хорошо спала. И видела красивые сны. Там было много незнакомых людей, незнакомых лиц. У тебя не бывает такого — снятся люди, которых ты никогда не видел? При этом точно знаешь, что они существуют.

— Я давно не видел снов.

Аня взяла меня за руку.

— Бывает, — сказала она. — А вот мне забавно. Может, и я кому-нибудь так снюсь. Какому-нибудь папуасу на далеком острове. Очень странно сниться тому, кого не знаешь.

Я чихнул. Аня засмеялась:

— Вот. Правду говорю.

Мы вышли к каналу Грибоедова — мимо нас прошла семейная пара с ребенком лет пяти. Ребенок держал в руках леденец. На нас с Аней он посмотрел внимательно и серьезно.

Пройдя немного, оказались у Банковского моста. По краям мост сторожили четыре серых грифона с позолоченными крыльями.

— Помнишь, в Москве пророчила тебе, что ты разбогатеешь? — сказала Аня. — Если потрешь крыло грифона, пророчество сбудется обязательно.

Я притронулся к крылу. Оно было мокрым и холодным. Провел по гладкой поверхности, на ладони осталась влага.

Вдалеке виднелась церковь Спаса на Крови. Ее купола темнели в сером тумане дождя. Люди шли вдоль канала, с зонтами и без зонтов. В такой дождь сложно было определиться с тем, брать зонт или не брать, — это был и не дождь даже, а какая-то капельная пыль, тонкая водяная вуаль.

Я гулко кашлянул. Аня повернулась, посмотрела в глаза, провела ладонью по моей щеке.

— Смотри, не заболей, — сказала она.

* * *

Но я явственно ощущал, что заболеваю. Горло начало першить, я сглатывал слюнные комки; в плечах, бедрах, кончиках пальцев растекалось жидкое вяжущее тепло; в ногах чувствовалась ватность, а голова чуть гудела, как включенный на самый нижний регистр мощности камин. Даже дождь вокруг нас, который не переставал идти все это время, был каким-то тихим и болезным. Я ощущал его теплый натужный дух, прерывистое сопение, мягкий, словно боящийся боли, ритм. Он был простуженным так же, как и я. Он обволакивал, как влажный компресс.

Все то, что мы с Аней на прогулке видели, я воспринимал как в кинотеатре. Картинка жила отдельно от меня. От Банковского моста мы прошли по каналу к Невскому проспекту, оттуда последовали на Дворцовую площадь. От площади мы прошли через мост на Васильевский остров, к Ростральным колоннам. Затем оказались на Заячьем острове, в Петропавловской крепости. Выйдя из крепости, очутились на Троицкой площади, откуда по Троицкому мосту перешли на противоположную набережную. А потом прогулялись по Летнему саду.

Мы гуляли по центру Питера почти до трех часов дня. Встретили на Невском проспекте внезапное шествие кришнаитов в желтых одеяниях, с музыкой, хоровым пением. На Дворцовой площади увидели одинокого саксофониста в длинном черном плаще, а на стрелке Васильевского острова покормили голубей. В Петропавловской крепости мы побыли в Ботном домике и Петропавловском соборе, постояли у шемякинского Петра, прогулялись по крыше Невской куртины, попили медовухи. Я был словно во сне, и, чувствуя рядом Аню, слушая ее, держа за руку, я на самом деле находился в другой реальности — где царят терпкие запахи, сухой кашель, осторожные движения, дремота и пот.

После того, как мы вышли из Летнего сада, Аня предложила отобедать. Я согласился и сказал ей, что после обеда хочется поехать обратно, в общагу.

— Все в порядке? — спросила Аня.

— Все нормально, Анют. Немного отдохну. У нас завтра еще целый день.

Дождь что-то шептал. Таким шепотом врачи разговаривают с больными.

Мы зашли в кафе на Невском проспекте. Здесь было два зала — синий, для курящих, и зеленый, для некурящих. Заняв столик у окна, я спросил у Ани, что она будет есть, и ушел к стойке. Придя с едой на подносе, я увидел, как Аня ищет что-то в своей сумочке.

— Я надеялась, что взяла с собой аспирин, — перерыв всю сумку, вздохнула она.

Я положил поднос на стол и сел.

— Со мной все в порядке, Анют.

Она улыбнулась и кивнула головой.

— И чего вы только в сумочках не храните… — сказал я, наблюдая, как она складывает свои вещи обратно в сумочку. — Об этом можно написать целый трактат.

— Трактата будет мало. Тут можно создать многотомное учение.

Я заметил среди других ее вещей календарик на этот год. На нем был изображен мост у площади Европы в Москве.

— Где ты его купила? — спросил я, рассматривая календарик.

— Секрет.

Я глядел на многочисленные отметки красным фломастером на календаре, пытаясь разгадать, что они значат. Аня с улыбкой смотрела на меня.

— Что это? — спросил я. — Дни рожденья? У тебя так много друзей?

— Все гораздо прозаичней. Это отметки месячных. Критических дней.

Я немного опешил:

— Что серьезно?

— Да, — она засмеялась. — Все очень серьезно.

— Ничего себе.

Я вернул календарик Ане. Она положила его в сумочку, взяла вилку и принялась за котлеты.

— Надеюсь, я тебе аппетит не испортила? — спросила Аня.

— Еще как. Теперь кусок в горло не лезет.

Аня погрозила мне вилкой.

За окном, припадая каплями, словно пальцами, к стеклу, продолжал идти дождь. В кафе звучала музыка. Guns&Roses пели свою "Knocking on heaven`s door".

— "Море… В раю только и говорят, что о море" — процитировал я известный фильм.

— В десятом классе пересмотрела его шесть раз. Актер, игравший главную роль, мне очень нравился.

— Там два главных героя. Который из них? Маленький и волосатый?

— Ну-ну.

Она поправила прядь волос. После дождя ее волосы были влажны. Даже зонтик не помог.

— У нас в Архангельске до моря рукой подать. Насмотрелась. Наверно, в раю была бы хорошей собеседницей.

— Туда еще нужно суметь попасть.

Я пошутил, но Аня была серьезна.

— Это немного странно, но я хочу попасть в рай, — сказала она. — Конечно, прожив перед этим долгую жизнь. Поэтому часто анализирую свои поступки, даже мысли. Но я не святоша, не люблю показную добродетель. Просто мне удобней жить, не причиняя зла, не делая плохого. Это же так дискомфортно. В общем…

Аня некоторое время подбирала слова, потом с надеждой посмотрела на меня.

— Анют, я тебя понял.

Она вздохнула и снова взяла вилку. Я незаметно для нее тронул тыльной стороной ладони свою щеку. Щека пылала. Камин в моей голове перевели на усиленный режим.

Я глянул в окно. Дождь был похож на ожившую реку. Реку Неву. Не реву. Лоб был горяч, были горячи руки, горяча грудь. Мне захотелось снять свитер, снять майку, все снять. Анин голос был и звонок, и далек одновременно. Она сидела рядом, это было важно. Важно, что в чужом и мрачном городе я не один.

— Ты поел? — сказала она откуда-то издалека, но рядом. — Можем уже идти.

В автобусе мне стало еще хуже. Камин давно отправили на свалку, в голове разожгли масленичный костер. В горле сдавило. Хотелось замереть, заснуть. Аня пару раз что-то спросила, я не отвечал. Я смотрел в окно, где горячими каплями с неба падал расплавленный дождь. Потом Аня взяла меня за руку. Я непроизвольно сжал ее.

От автобуса к общежитию я шел, как в тумане, осознавая лишь то, что рядом идет Аня. Зайдя в комнату, я успел снять куртку, обувь. Сделать пару шагов. А потом потерял сознание.

* * *

Следующие пятнадцать часов я помню смутно, расплывчато. Это был бесконечно долгий сон с вкраплениями яви. Я потерял ощущение времени и места — казалось, я завис в неведомой реальности, ином измерении, словно персонаж Бредбери. Мне что-то снилось — я думал, что это явь. Я видел окружающий мир — но думал, что сплю. Я помнил о прошлом, но настоящее от меня ускользало. И было жарко, липко, тошно.

Рядом была Аня. Я все время чувствовал ее. Она мне снилась, и я видел ее вживую. Вот ее лицо склоняется надо мной — обеспокоенное, тревожное, нежное. Вот ее рука трогает мой лоб — приятная, холодная, мягкая. Она укрывала меня, переворачивала, держала за руку, я сквозь беспамятный морок ощущал ее тихое дыхание, ласковый шепот. Я приоткрывал глаза, мне хотелось что-то сказать, но я был нем. Комната плыла и покачивалась, словно была каютой на большом корабле. Не было ни дня, ни ночи — время застыло, как застыл свет бра, который струился рядом.

Были звуки — чьи-то голоса, голоса призраков, подземных жителей, оживших вещей, чего угодно. В какой-то момент я почувствовал ужасный холод, но потом мне опять стало тепло. Я пробовал шевелиться, но было лень, было неудобно, я затихал и снова видел сны. Далекие страны. Другие города. Множество сказочных персонажей, убежавших из неснятых мультфильмов. Раздвоившиеся лица, что-то бормочущие на непонятном языке. Море и ослепительно белый песок.

Я привык. Я думал, это никогда не кончится.

* * *

Я пришел в себя, как мне показалось, внезапно. Сначала услышал дождь — он шел за окном, издавая невнятное шуршание. Я открыл глаза и постепенно начал различать окружающую обстановку — так в объективе постепенно наводится резкость. В комнате горело бра, царил легкий полумрак. Я увидел Аню.

Она сидела в кресле, напротив кровати, и читала книжку. Устроившись удобней, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, Аня читала, переворачивая тихо шелестевшие страницы. На ней была блузка, волосы были забраны назад и закреплены заколкой. Одна прядь выбилась и упала на щеку. На шею падала неровная тень.

Я лежал неподвижно, наблюдая за ней. Мне было лучше, намного лучше. Теперь была только явь. Вскоре я осознал, что лежу на Аниной кровати под тремя одеялами, укрытый по плечи. На мне не было ничего, я лежал обнаженным.

Я шелохнулся, высунул руку, Аня подняла голову. Отложила книжку, подошла.

— Как ты?

— Уже лучше.

— А горло? Болит?

— Вроде нет.

Аня потрогала лоб. Рука была прохладной, мне хотелось, чтобы она держала ее вечно. Она отошла, взяла что-то со стола. Это был градусник. Я сунул его себе под мышку.

— Какой сегодня день? — спросил я.

— Всего лишь воскресенье, — улыбнулась она. — У тебя во сколько поезд?

— В девять вечера.

— Прошло не больше суток.

— А мне кажется, что прошла целая вечность…

По компьютеру тихо играла музыка. Я прислушался и узнал — это были Duran Duran с песней "Perfect Day".

— Ты меня вчера напугал… — сказала Аня. — Часто падаешь в обморок?

— Второй раз в жизни. Первый раз было шесть лет назад, в лагере.

Я поправил сдвинувшийся градусник.

— Думала позвонить тебе домой. Да домашнего твоего не знаю, а мобильный твой разрядился. Чтобы включить — код нужно ввести. Конспиратор.

Она посмотрела на меня.

— Но, может, оно и к лучшему. Что бы я сказала твоей маме? Боюсь представить этот разговор.

— А где моя одежда? — спросил я.

— На батарее. Сушится.

Некоторое время я молчал. "You just keep me hanging on, you just keep me hanging on…" — все пели Duran Duran. Аня забыла выключить в плеере опцию "повтор одной песни". А может, она специально так делала.

— Я раздела тебя. Ты был мокрым насквозь. Одежду хоть выжимай.

— Ясно…

Аня склонилась ко мне и, касаясь щекой моей щеки, шепнула:

— Не смущайся. Думаешь, я никогда не видела голых мужчин?

Опять приятный холод. Холод ее щеки. Мне захотелось обнять Аню, прижать к себе. Вместо этого я вытащил градусник. Протянул Ане. Повернув градусник к свету, она сказала:

— 36,9. Все не так уж плохо.

— В прошлой жизни ты не была медсестрой?

— Почти угадал. В детстве хотела стать врачом. Ухаживать за больными умею. У меня мама часто болеет. А знаешь, чего я боялась в детстве больше всего? Заснуть с градусником под мышкой.

В моем животе заурчало.

— Сейчас что-нибудь приготовлю. Но сначала попей чай. Тебе нужно сейчас больше пить.

Она достала из шкафа какой-то халат. Я запахнулся, сел на кровати. Голова кружилась, краски, царившие в комнате, расплывались и блекли. Я встал и пошел в туалет.

Вернувшись, разделся и лег обратно. Мне было лучше, я знал, что через несколько часов уеду, но уезжать не хотелось. Я лежал, смотрел на Аню, которая что-то готовила на плите, смотрел на то, как она садится, встает, чистит, режет. На то, как поворачивает голову, поправляет прядь, вытирает руки полотенцем. Звучала музыка. Шел дождь. Горел свет. Я пил теплый чай с вареньем и хотел, чтобы это продолжалось бесконечно.

Аня подвинула к кровати табуретку. Поставила туда тарелку с картошкой и котлетой. Рядом положила хлеб и вилку.

— Я чувствую себя турецким султаном, — сказал я.

— У тебя в гостях я тоже чувствовала себя принцессой. Теперь моя очередь исполнять желания.

— Возьми вилку тоже. Поедим вместе.

— Из одной тарелки?

— Ага.

Я подоткнул под себя одеяло, чуть приподнялся и облокотился на подушку, Аня села и уперлась спиной мне в колено.

Мы сидели и ели. Мне казалось, ничего вкусней в жизни я не ел.

— Никогда не думал, что в общежитиях может быть так хорошо, — сказал я. — Кажется, что мы остались одни.

— Ага. Одни на всем белом свете. Как в каком-то фантастическом рассказе.

Я чувствовал приятную тяжесть тела Ани. Она подцепила вилкой кусок котлеты и протянула мне. Я съел и в свою очередь зачерпнул порцию картошки своей вилкой — она открыла рот и проглотила.

— И так же, как в твоем стихотворении, — сказал я. — Кстати, хотел спросить, а почему оно называется "В середине дождя"? Это же неправильно. Правильней — "во время дождя".

— Вот. Знала, что спросишь.

Она отложила вилку.

— Да, грамматически это неверно. Но я хотела показать дождь, как что-то, что имеет не только временные, но и пространственные границы. Так же на самом деле и происходит. Дождь ведь идет только на ограниченном участке. Он ограничен определенным пространством.

— Да. Обычно это заметно, когда едешь на поезде

— Именно. В середине дождя — это значит посередине пространства дождя. В эпицентре.

Аня призадумалась и сказала:

— Наша жизнь тоже скорее ограничена не временем, а пространством. Кто знает, что находится за ее границами.

— За границами жизни?

Аня кивнула.

— В раю дождя нет, — сказал я.

— Да. В раю дождя нет.

Мы замолчали. Duran Duran продолжали петь об "идеальном дне". Шорох дождя гармонично вписывался в мелодию песни — казалось, музыканты дают живой концерт. Где-нибудь в стране вечных ливней.

Аня встала, налила себе и мне чай с лимоном и села обратно, опершись на мое колено. Пила Аня маленькими глотками, держала чашку обеими руками. Ноги подобрала под себя. Локон волос всё спадал на щеку. Мне хотелось до него дотронуться.

Лампочка бра вдруг резко вспыхнула — и свет погас. В комнате остался гореть лишь тусклый свет монитора. Сквозь задернутую занавесь темнел серый день.

— Перегорела… — шепотом сказала Аня. — Всю ночь горела и перегорела.

Она поставила чашку на табуретку. К своей чашке я не притронулся.

— Ты будешь пить чай? — спросила она.

Так же шепотом. Я покачал головой. Аня подняла руки, убрала заколку. Волосы рассыпались по плечам. Сняла блузку, повернулась ко мне. Склонилась — мы долго, протяжно целовались.

— Ты не боишься тоже заболеть? — спросил я.

Волосы ниспадали мне на щеку. Ее глаза были близко.

— Ни капельки… — прошептала Аня.

* * *

Мы медленно шли по платформе, освещенной белым светом фонарей, вдоль длинных поездов, мимо спешащих людей. Дождь кончился, оставив после себя в воздухе влажные тени. Эти невидимые тени повисли над землей, словно призраки. Они пахли прохладой, асфальтом и вечерним туманом.

До отхода поезда было еще двадцать минут. Мы стояли у дверей вагона, как тогда, в Москве. Только уезжал теперь я.

Я держал Анины руки. Мне казалось, она мерзнет, мерзнут ее ладони. Я дышал еще простуженным дыханием на ее пальцы, стараясь согреть. Она не мерзла, но мне хотелось ее согреть. А еще я говорил. Очень много говорил. И таких слов я не говорил еще никому.

— Ты знаешь, я сейчас счастлив. Счастлив как никогда. И счастлив из-за тебя. Мне никогда не было так хорошо, как сейчас. Я не хочу уезжать. А когда я буду ехать в поезде — я буду думать о тебе. Я буду думать о тебе завтра. И послезавтра. Я буду думать о тебе все время. Ты мне очень дорога, Анюта. Очень дорога. Ты мне нужна. Понимаешь? Нужна!

Она в ответ только молча улыбалась. Улыбались ее глаза. Те глаза, которые никогда раньше не улыбались. Когда я целовал ее, она их закрыла. Ей было хорошо — я это чувствовал. Я ее чувствовал как себя самого.

 

Глава 17

* * *

Это были счастливые семь дней. Аня приехала ко мне на новогодние каникулы в начале января. Мы жили вдвоем — родители уехали к родственникам и не беспокоили меня даже звонками. Это было похоже на жизнь на необитаемом острове.

Мы просыпались в двенадцатом часу, будили друг друга поцелуями, толкались в ванной, чистя зубы одновременно. Ходили в кино и музеи, бродили по шумным улицам и тихим заснеженным переулкам. Мы возвращались домой заполночь, смотрели телевизор, пили чай с пряниками. Лежа под одним одеялом, обнимали друг друга, грели друг друга, занимались любовью.

Это была счастливая неделя.

* * *

На второй день Аня пожелала сходить в Третьяковскую галерею. Посетителей в новогодние каникулы было много. Иностранные гости, с предсказуемым восхищением рассматривающие полотна русских художников. Непоседливые школьники, постоянно норовящие ускользнуть из поля зрения классного руководителя. Интеллигентные пенсионерки, молча и благостно бродящие по залам.

Аня долго и с удовольствием смотрела полотна, иногда что-то комментировала. Я шел рядом, держа ее за руку. Но большого интереса художественные картины у меня не вызывали. Мне всегда было интересней картины писать, чем разглядывать.

— У тебя есть любимые художники? — спросила Аня позже.

Мы стояли в зале, где висели картины Карла Брюллова. Она смотрела на "Всадницу".

— В детстве, когда рисовал, очень нравился Николай Рерих. Его "восточный" период. Индия, Гималаи…

— Опять сплошная природа. — Аня с укором поглядела на меня. — И чем тебе люди не угодили?

Послышалась английская речь: рядом прошла пара иностранцев — муж с женой.

— А меня всегда Брюллов завораживал, — сказала Аня. — У него женщины такими красивыми получаются.

В зале Айвазовского мы пробыли очень долго.

— Очень умиротворяющие полотна, — сказала Аня. — С удовольствием повесила бы какую-нибудь картину себе в комнату. Смотреть и расслабляться.

— Море…

— Самое настоящее. Живое. Сразу вспоминаю родной Архангельск.

В одном из залов столпилась внушительная группа. Экскурсовод, женщина средних лет в коричневой блузке, увлеченно рассказывала историю создания полотна. Это было "Утро в сосновом лесу" Шишкина.

— А, та самая, с конфет, — прошептала Аня. — Как будто детство вернулось.

— Ага.

— Тебе должен нравиться Шишкин. Мастер пейзажей.

— Слишком все просто. Нет тайны.

Дальше располагался зал Василия Верещагина. Аня шла, почти не глядя на картины.

— Военная тематика мне не нравится, — сказала она, остановившись у картины "Апофеоз войны". — Пойдем отсюда. Здесь слишком мрачно.

В зале, где висели картины Исаака Левитана, наоборот, было светло — мы опять попали в уголок тихой природы.

Мы смотрели на картину "После дождя". На нем было изображен Плес — берег реки с промокшими домами, отсыревшими баржами и серым небом.

— Я была в Плесе, — сказала Аня. — Отдыхала в пансионате. Красивый городок.

— Название картины…

— Ага. Так мне нужно назвать свое следующее стихотворение.

Мы перешли в зал, где располагалось грандиозное полотно Иванова "Явление Христа народу". Картину было видно еще издалека. Аня медленно прошла вдоль всего полотна, внимательно осматривая каждую деталь картины.

— Все-таки почему ты перестал рисовать? — спросила она меня чуть позже.

— Просто я не смог быть настоящим художником. Не знаю, как объяснить. Это либо есть, либо тебе этого не дано.

— Я поняла. И я никогда не смогу стать настоящим поэтом.

Некоторое время мы шли молча.

— А ты пробовал писать? — спросила Аня. — Не стихи, нет, а прозу. У тебя замечательный стиль. Это в письмах хорошо видно.

— Не знаю. Надо попробовать.

— Попробуй. Обязательно попробуй. Давно хотела тебе сказать. У тебя определенно есть талант.

— Скажешь тоже.

— Серьезно. Стоит только начать. Как что-нибудь сочинишь, покажи мне. Покажешь?

— Хорошо. Покажу. Уговорила.

Мы остановились у картин Игоря Грабаря. В зале блистала "Февральская лазурь".

— Красота! — воскликнула Аня. — Всё. Хочу на улицу. Хочу январскую лазурь.

* * *

Погода в те дни действительно была лазурной. Белые деревья сверкали на утреннем солнце, воздух звенел чистотой. Когда шел снег, светлым становилось все вокруг. По вечерам сквозь сонм снежинок светила праздничная иллюминация на улицах.

Я долго уговаривал Аню пойти на каток. Она сопротивлялась.

— Я боюсь. Не умею кататься, — объясняла она. — Каталась всего раз в жизни.

— А в детстве?

— В детстве у меня были лыжи. Вот на лыжах катаюсь прекрасно.

Но на каток мы все-таки пошли. Оказавшись на Пушкинской площади, мы направились в сад "Эрмитаж".

Она действительно не умела кататься. Аня на льду крепко держалась за меня, боясь сделать даже один шаг. Я безуспешно пытался отцепиться от нее.

— Как же ты научишься кататься, держась за меня? — спросил я.

— Не знаю. Но тебя я не отпущу.

Так мы и катались. Я держал ее за руку, поддерживал за талию, и мы медленно преодолевали метр за метром. После получаса нашего катания Аня сказала, что устала. Она и впрямь выглядела уставшей. Щеки раскраснелись, шапка чуть съехала набок.

Я усадил ее на скамейку. Лед катка искрился разноцветными огнями — лучи прожекторов вырисовывали на нем круги и овалы.

— Я не даю тебе нормально кататься, — сказала мне Аня. — Иди, покатайся. Я пока тут посижу.

Дорожка льда шла по извилистой траектории. Я, разогнавшись, обогнал сначала одну, потом вторую группу катающихся, увернулся от встречного фигуриста, резко остановился, а затем свернул на параллельный машрут.

Сделав круг, я направился к Ане.

— Если хочешь, можем уйти, — сказал я. — Ты устала.

— Давай еще чуть-чуть покатаемся. Мне кажется, в следующий раз я покатаюсь еще очень нескоро.

Я взял ее за руку, она поднялась. Некоторое время мы стояли, прижавшись. Я смотрел в ее, уже такое родное лицо. Она сказала:

— Уйдем с катка, как только пойдет снег.

Снег пошел через двадцать минут. Он был крупным, обильным — казалось, в небе кто-то растряс множество подушек, набитых пухом.

На Большой Дмитровке располагалось много разных кафе. Выбрав подходящее заведение, мы зашли внутрь. Помещение было подвальным, без окон, стены стилизованы под кирпич. В некоторых местах из стен торчали вычурные фонари. Казалось, мы попали в староанглийскую таверну.

Мы заказали себе глинтвейн и вернули меню. Аня положила шапку рядом, на стол. Ее щеки были по-прежнему красными.

Я достал из кармана пару конфет-леденцов, протянул одну Ане. Она взяла и спросила:

— Что это?

— От простуды. Для профилактики.

Она развернула обертку и сунула леденец в рот. Долго смотрела на меня, потом сказала:

— Как же я отвыкла…

— От чего?

— От заботы. И привыкнуть до сих пор не могу.

Нам принесли глинтвейн. Он был горяч, от него шел запах корицы и мускатного ореха. Отпив немного, Аня сказала:

— Вкусно. Тепло и вкусно. Надо бы сделать самим.

— Не проблема. Купим все, что нужно, и сделаем.

Через пару дней мы действительно сделали себе глинтвейн. Получилась целая кастрюля — нам хватило на три дня. Перед сном мы выпивали по бокалу горячего напитка, и крепко потом спали.

* * *

По утрам всегда было солнечно. В зимнем воздухе с рассветом рассыпались мириады зеркальных песчинок — они, отражая свет солнца, переливались всеми оттенками белого. В комнате становилось светло, отдельные лучи подкрадывались к нашим лицам. Отвернувшись, все равно можно было почувствовать их коварное тепло.

Сверху каждое утро играла музыка — этажом выше жил фанат Роберта Майлза. Звуки майлзовской "Children" были нам вместо будильника, но, заслушавшись ими, можно было снова впасть в дрему.

Я поворачивался к Ане, которая спала всегда, засунув руку под подушку. Глядел в ее лицо, дожидаясь пока она проснется. Порой, не дождавшись, целовал в лоб.

— Obsession… — шептал я на ухо.

Это было волшебное слово. Вербальный поцелуй для Спящей красавицы. Аня приоткрывала глаза и улыбалась.

— Почему ты любишь это слово? — спросил я как-то ее.

Это было очередное солнечное утро. Мы, только проснувшись, лежали, глядя в потолок. Ее ладонь была в моей ладони.

— Когда только начала учить в школе английский язык, мне оно попалось в словаре, — сказала Аня. — И чем-то меня заворожило. Я стала употреблять его по любому поводу. А еще была песня с таким названием, мне она очень нравилась.

Она перевернулась на бок и начала гладить меня.

— Еще у всех любила спрашивать его значение. Странно, но очень многие не знали перевода. Даже мой бывший парень. А он английский в совершенстве знал.

Я посмотрел на часы. Как обычно — начало двенадцатого.

— Куда пойдем сегодня? — спросила Аня.

— Решим после завтрака. Мне с утра ничего в голову не приходит.

— Мне тоже.

Я тоже повернулся набок — мы оказались лицом друг к другу. Некоторое время лежали молча.

— Вставать лень, — сказал я.

— Ага.

Она поцеловала меня.

— "И если б знал ты, как сейчас мне любы Твои сухие, розовые губы!" — сказала Аня.

— Конечно, Ахматова.

— Конечно, да.

По ночам мы тоже разговаривали. Но это были совсем другие разговоры — темнота и тишина словно растворяла в себе все сиюминутное, делая нас мягче, серьезней, откровенней.

В одну из таких ночей я сказал Ане:

— Никогда не думал, что смогу впустить кого-то в свою постель на всю ночь.

— А как же раньше, с другими девушками? — спросила она.

— Они никогда не ночевали у меня. Так получалось.

Окно было зашторено, не было видно ничего.

— То есть ты никогда не просыпался дома с другой девушкой в одной постели?

— Никогда. Ты первая.

Мы молчали. Ночью даже молчание было каким-то серьезным.

— А мой бывший парень любил, чтоб мы засыпали вместе. Ему это казалось очень правильным, — сказала Аня. — Наутро он отвозил меня обратно на машине в общежитие.

Она помолчала, потом продолжила:

— Мне это не особо нравилось. Было неудобно. Но он настаивал на своем. Так надо и все. А еще, когда мы спали, любил крепко сжимать меня в объятиях. Очень крепко. Иногда мне казалось, что он может меня во сне задушить.

— Это тот, твой второй парень? — спросил я.

— Да.

Аня взяла меня за руку.

— Если честно, я его боялась, — сказала она.

— Почему ты была с ним, если боялась?

— Он очень любил меня. Просто любовь его была своеобразной. Он был ужасно ревнивым. Запрещал куда-либо ходить без него. Проверял, кому звонила, где была.

— Как же ты начала с ним встречаться?

— Я его тоже любила. Поначалу. На него нельзя было не обратить внимание. Сильный, решительный, смелый… И ухаживал красиво.

Аня сжала мне руку. Я ощутил в темноте, что она смотрит на меня. Словно спрашивала — "Ничего, что я рассказываю о нем?" Я сжал ей руку в ответ — "Все нормально".

— Когда решила с ним расстаться, он долго не оставлял меня в покое. Названивал, предлагал встретиться. Писал письма по электронной почте. Угрожал. А как-то, придя ко мне в общежитие… — Она замолчала. — Меня родители за всю жизнь пальцем не тронули. Никогда, даже в детстве, даже в наказанье.

Я все понял.

— Он тебя… бил?

Я приподнялся на локте и посмотрел Ане в лицо. Но я не видел ее глаз. Она никогда не рассказала бы такое днем.

— Как он посмел тебя ударить? — тихо спросил я.

Она молчала. Потом сказала:

— Ладно. Все что было, то прошло.

* * *

На четвертый день мы сходили в открытый бассейн. Аня ни разу не плавала в таком бассейне, я плавал в нем давным-давно, еще в детстве, к тому же, ранней осенью. Поэтому Аня поначалу беспокоилась, что мы можем простудиться.

Но, оказавшись в воде, она сразу забыла о своем беспокойстве. Ощущения были замечательными. Тело находилось в теплой воде, лицо холодил морозец. В небе сияло зимнее солнце, над водой стоял горячий пар. Из-за него мы иногда теряли друг друга из виду. Добираясь до края бассейна, мы останавливались и, собрав с бетонных тумб свежий снег, кидались друг в друга холодными белыми комьями. Мы громко смеялись, и пенсионерки, которых было много в бассейне, смотрели на нас с осуждением.

После купания я, одевшись, ждал Аню в холле, у небольшого кафе. Я смотрел в окно, где были видны плавательные дорожки, и слушал плеер.

Когда Аня пришла, я купил пару шоколадок и свежевыжатый сок. Мы сели, я дал Ане один наушник от плеера, послушать музыку.

— А ты хорошо плаваешь, — сказала она. — Я за тобой совсем не успевала.

За окном в тумане теплых испарений продолжали плавать люди.

— Когда-то я плавать совсем не умел, — сказал я. — Однажды даже чуть не утонул. Это было в детском лагере. Мы тогда купались с одной девочкой. Она же меня и спасла.

Я вспомнил про Таню. Как она сейчас? После того, как она уехала в Иваново, от нее не было никаких известий.

— А где эта девочка сейчас? — Аня будто прочитала мои мысли.

— В Иваново. Там она родилась, туда же недавно вернулась из Москвы. — Я помолчал. — Помнишь, я говорил тебе про свою подругу, которая работает проституткой?

— Да. Помню. Это она?

Я кивнул и сказал:

— Она поехала в Иваново для того, чтобы начать новую жизнь.

— Она — сильная девушка?

— Да, Анют, очень сильная.

Я сделал глоток сока и сказал:

— Она мечтала стать учительницей, а стала проституткой. Она мечтала иметь троих детей, но у нее не может быть ни одного. У нее умер отец, осталась мать и два несовершеннолетних брата. Жизнь всегда была к ней несправедлива. Всегда.

— Ты не рассказывал мне об этом.

Аня глядела на меня, подперев ладонью подбородок. Музыка в плеере закончилась, мы сидели в тишине.

Про Таню и ее отношения с Вадимом я рассказал Ане в один из дней, ближе к ее отъезду. Это получилось случайно. Мы тогда были дома, сидели перед телевизором, смотрели фильм. Аня расположилась поодаль от меня, в кресле, и, укрывшись пледом, рассматривала мои фотоальбомы. В определенный момент Аня замолчала — а я был увлечен просмотром фильма и не заметил этого.

Фильм закончился, я обернулся. Аня сидела и смотрела на меня. В ее руках я увидел тетрадь. Ту самую тетрадь Вадима с историей про девушку на английском языке. Эта тетрадь, видимо, лежала между страницами фотоальбома. Я понял, что Аня все прочитала, русский перевод я сделал в той же тетради.

— Этот Вадим… Ты ведь знаешь его? — спросила Аня.

— Знал. Он учился на курс старше. Летом уехал в Америку.

Аня теребила свое кольцо на безымянном пальце. "Спаси и сохрани".

— Это правда? — спросила она. — То, что он написал?

— Точно не знаю, Анют. Но… Мне кажется, да.

Воцарилось молчание. Я взял пульт и выключил телевизор. Подошел к Ане и присел рядом.

— Расскажи мне о нем, — попросила Аня.

— Тебе необязательно об этом знать. Все это не очень весело.

— Я все прочитала. Я уже представляю, что это за человек. Расскажи, — повторила она.

И я рассказал. Рассказал про знакомство с Вадимом, про наши совместные прогулки и походы в кино, разговоры о мире и о вере. Про его отношения с девушками и увлечение проститутками. И про историю с Таней тоже рассказал. Никогда не думал, что могу кому-то об этом рассказать. Но я доверял Ане, уже доверял.

Она внимательно меня слушала.

— После того, как он уехал, ты ничего о нем не слышал?

— Мне кажется, и не услышу…

Аня осторожно сняла свое кольцо, потом снова надела. Взглянула в окно. На улице стояла тихая зимняя ночь.

— Он потерял себя, — сказала Аня. — Точнее, никогда и не был собой. И поэтому он мстит. Неосознанно мстит всему миру.

— Он производит впечатление человека, который знает, чего хочет от жизни.

— Вот именно — "производит впечатление". Он ненавидит лицемерие, а в нем самом есть что-то лицемерное.

Аня отложила тетрадь и взяла меня за руку. Так она брала меня за руку, когда нам предстояло перейти улицу.

— Я всегда стараюсь понять людей, мотивы их поступков, — сказала она. — С самого детства привыкла так делать. Стараюсь войти в положение любого человека. В суде, наверно, могла бы быть и адвокатом, и прокурором.

Аня посмотрела на меня:

— Но как можно спокойно продолжать жить, зная, что из-за тебя умер другой человек? Это ужасно, у меня в голове не укладывается. Как так?.. Он ведь должен был хоть чуточку измениться, но в его душе нет боли, ему вообще все равно.

Я молчал.

— С людьми нельзя как с игрушками. Поиграл и бросил. Нельзя играть чувствами, за людей, близких людей, нужно держаться. Нужно ими дорожить. Найти замену близкому человеку невозможно. Когда-нибудь он останется один навсегда. Это же тупик. — Аня покачала головой. — Да, он умен. Неординарен. Но ум не оправдывает человека. И талант не оправдывает. Понимаешь? Нельзя вести себя зло и эгоистично, оправдывая это своими способностями.

Плед сполз, я снова укрыл им ее ноги.

— Да, я его понимаю. Он потерял мать. — Аня помолчала. — Но ведь нужно верить в людей. Несмотря ни на что. Я верю в людей. Обязательно найдется человек, которому можно будет довериться, который поймет и примет тебя. Каким бы ты ни был. Что бы в жизни у тебя не случилось.

— Ты идеалистка.

— Наверно.

И еще раз повторила:

— Наверно.

* * *

Как-то мы с Аней оказались на Чистопрудном бульваре. Падал вечерний снег, мы шли, с интересом разглядывая окружающую обстановку. На аллее проходил какой-то праздничный фестиваль: ряженые скоморохи устраивали конкурсы для детей и их родителей, играла веселая музыка, деревья были увешаны цветными нарядами из лампочек.

Неподалеку манил прохожих неоновый свет японского кафе. Мы не устояли перед искушением поесть суши. В то время это было еще экзотической едой.

— Ты, кстати, когда-то говорил, что тебе нравится Япония, — сказала Аня, когда мы сидели за столиком. — Хокку, Акутагава, самураи…

— Да, еще с детства.

Аня окунула ролл в соевый соус и сказала:

— Мне хочется в Японии как-нибудь побывать.

Я сделал глоток сока, она сказала:

— И вообще, надо бы съездить куда-нибудь. Уже так хочется. Хотя бы в Турцию. А то стыдно, нигде не была.

— У тебя есть загранпаспорт? — спросил я.

— Нет. Нужно дома, в Архангельске оформлять.

— Как приедешь в следующий раз туда, начни делать паспорт. Весной или летом можем куда-нибудь съездить.

— Хорошо бы. А деньги?

— Я после сессии собираюсь устроиться на работу.

— Я тоже найду себе уже что-то подходящее.

Мы молчали. И в кафе было тихо, даже музыка не играла. Аня сказала:

— Мне всегда нужна уверенность в будущем. Чей-то ободряющий пример. Чья-то поддержка. Этого мне по жизни не хватает.

Она отложила палочки, посмотрела мне в глаза и сказала:

— А теперь все это есть. Все это есть.

Той ночью мы опять много разговаривали. Точнее, больше говорила Аня — я слушал ее.

— Слушай, я, правда, изменилась? — спросила Аня. — Ты же помнишь, какой я была весной?

— Да, помню.

— Я чувствую, я стала другой.

— Какой?

— Не знаю. Другой. Мне кажется — в чем-то лучше.

Она лежала, прижавшись, положив руку мне на грудь. Друг друга мы не видели, лишь ощущали.

— Я не слишком много говорю о себе? — спросила она чуть позже, прервав молчание. — Может, тебе это не нравится?

— Все хорошо, Анют. Говори все, что хочешь.

Она вновь помолчала и сказала:

— Знаешь, я тут подумала… Мы же фактически только в пятый раз видимся друг с другом. Это наша пятая встреча. А мы уже вместе. Так не бывает.

— Мы знакомы почти год.

— В целом, да.

Я смотрел на свой будильник на столе. Тиканье прекратилось, часы опять остановились.

— А может, я просто чего-то боюсь, — сказала Аня. — Не знаю, иногда так страшно становится. За нас, за будущее, за всё.

Я погладил ее по голове, поцеловал и сказал:

— Все будет хорошо. Ты же мне гадала.

— Я гадала тебе.

— Знаю.

Я вглядывался в остановившийся будильник. Сколько там времени?..

— Костя… — сказала Аня.

— Что?

Она молчала. Я открыл глаза и посмотрел ей в лицо. Но ничего не было видно. Лишь смутные очертания.

— Что, Анюта? — повторил я.

Она прижалась ко мне еще крепче. Сказала:

— Ладно. Ничего.

Кажется, в темноте она улыбнулась.

* * *

В ночь перед отъездом Ани я внезапно проснулся. Так же, однажды, я проснулся когда-то в детстве, когда очень боялся темноты. Но сейчас мне совсем не было страшно. Я был не один. Теперь не один.

Часы шли, как обычно. Стояла глубокая ночь. Я тронул Аню за руку.

— Ты спишь? — шепнул я.

Она не отвечала. Спала, засунув руку под подушку. Некоторое время я лежал, слушая ее тихое дыхание. Потом осторожно обнял ее. И заснул.

* * *

На следующий день я проводил Аню на вокзал и посадил на поезд. Было морозно, стоять на платформе было холодно — она, поцеловав меня, сразу же забежала в вагон. Зайдя в купе, Аня села у окна и протерла запотевшее стекло. Мы объяснялись жестами, она улыбалась. Когда поезд отправился, я некоторое время шел вместе с ним. Она помахала мне рукой в последний раз, я продолжал стоять на платформе до тех пор, пока поезд не скрылся из виду.

Спустя несколько часов Аня прислала мне сообщение, что доехала. В тот день мы отправили друг другу очень много сообщений. И на следующий. И через день.

Через неделю, сдав очередной экзамен зимней сессии, я зашел в магазин. У меня возникло желание что-нибудь купить. Что-нибудь в подарок Ане. Я прошел в отдел игрушек и взял огромного кота.

Я был спокоен. Я был счастлив. Я был полон надежд и планов.

В начале февраля наше общение с Аней внезапно прекратилось. Я не мог с ней связаться. Я звонил два дня подряд — мобильный телефон был недоступен. Послал несколько сообщений. Написал по электронной почте письмо. Затем еще одно.

Она не отвечала.

Шестого февраля в моей квартире раздался телефонный звонок. Это был брат Ани. Он попросил меня к телефону. После того, как я сказал, что слушаю, он сделал паузу, а затем сообщил, что пять дней назад Аня погибла.

 

Глава 18

* * *

Аню сбил автомобиль, когда она стояла на автобусной остановке. Пьяный водитель на машине вылетел на тротуар, протаранил остановку с людьми и врезался в фонарный столб. Аня погибла на месте. Кроме нее больше никто не пострадал. В машине сработала подушка безопасности, и водитель отделался легкими ушибами.

Похороны состоялись на третий день. Брат Ани сообщил мне, где находится ее могила, назвав участок и номер места на питерском кладбище.

Павел узнал обо мне случайно, когда разбирал Анины вещи. В ящике стола он нашел распечатку нашей с Аней переписки по электронной почте. Она бережно хранила эти листы в отдельной папке.

Прощаясь, он оставил номер своего телефона. "Если понадоблюсь, ты сможешь меня найти. Звони в любое время" — сказал Павел. Я ответил "Да". Потом положил трубку.

За весь разговор я произнес всего несколько слов.

* * *

Смерти нет.

Смерти нет.

В детстве я в это свято верил. Как раз тогда, лет в десять, я прочитал рассказ О. Генри "Последний лист". Героиня истории, девушка, прикованная тяжелой болезнью к постели, была уверена, что умрет тогда, когда в окне с дерева упадет последний осенний лист. Тогда ее добрый друг, старый художник, втайне нарисовал и прикрепил на этом дереве бумажную копию листочка, которую не смог бы сорвать ни один ветер. Девушка вылечилась, и я уверовал в то, что смерть можно перехитрить, подчинить своей воле. Смерть не наступит, пока не упадет последний лист. Ее можно предотвратить, если сложить тысячу бумажных журавлей или раскрутить Землю, как это сделал Супермен, в обратную сторону. Она существует только в газетах, книгах и фильмах, и не имеет к твоему миру никакого отношения.

Но смерть есть.

Смерть есть.

* * *

Две недели я не ходил в институт. Я не хотел никого видеть, ни единого лица. Хотелось закрыть глаза и стать слепым. Хотелось закрыть уши и стать глухим. Я никогда не отличался разговорчивостью — в те дни я был нем, я замолк.

Я выходил из дома рано утром и в течение многих часов бесцельно бродил по улицам. Выбирал тихие улицы и пустые переулки, прятался во дворах, направлялся в глухие скверы — и медленно вышагивал километр за километром. Иногда останавливался и садился на лавку. Было холодно, я дышал открытым ртом, изо рта шел пар, я вставал и шел дальше.

Когда уставал, заходил в кафе. Я садился у окна и пил чай. Я смотрел в окно, там ездили автомобили, ходили люди, но я их не видел. Мне приносили счет, я расплачивался и снова выходил на улицу.

Иногда забредал в кинотеатр. Я выбирал самый скучный и длинный фильм, покупал билет. Садился подальше от всех зрителей и невидящим взглядом смотрел кино. В те дни я посмотрел с десяток фильмов, но не помню ни их названий, ни содержания. Помню лишь темный кинозал и голоса сотен разных актеров и актрис. Бессмысленные голоса.

Я часто приходил в бассейн и подолгу плавал. Плыл по пустой дорожке до изнеможения. В конце нырял и, задержав дыхание, опускался ко дну. Проходила минута, полторы — я выныривал наверх. Прислонялся лбом к холодному кафелю и часто дышал.

В те дни мне домой позвонил лишь один человек, одногруппник. Спросил, почему я перестал ходить в институт, и сострил на этот счет. Я тут же положил трубку. Непроизвольно. Я не мог слышать чей-то смех в этот момент. Я не мог ощущать чьи-то эмоции. Меня распирала боль, и любой контакт с внешним миром для меня был как соприкосновение с оголенным электропроводом.

Я тогда положил трубку, а в моих ушах еще звучал его смех. Телефон зазвонил вновь, я не поднимал трубку. Я подошел к окну и стал смотреть на канал. Затем резко повернулся и, открыв ящик стола, вывалил наружу ворох пивных этикеток. Вышел с ними на балкон и, щелкнув зажигалкой, стал поджигать одну этикетку за другой. За час я сжег всю свою коллекцию. Потом собрал в совок пепел, смешанный со снегом, и выбросил в мусорное ведро.

Той ночью я стоял у окна и смотрел, как падает на улице снег.

Это случилось на исходе той второй недели. Бродя по окраинным улицам, я наткнулся на четырнадцатиэтажный дом. Уже стемнело, у подъезда горел лишь один фонарь. Я остановился и начал вглядываться в темноту, пытаясь вспомнить, откуда я пришел, и понять, куда мне следует идти дальше. На улице не было ни души. Во всем доме был потушен свет, но из квартир доносились голоса. Я догадался: у жителей отключили электричество.

Поддавшись неведомому порыву, я направился к двери подъезда. Открыв дверь с обесточенным домофоном, пешком стал подниматься наверх. Я поднимался, ступенька за ступенькой, не останавливаясь, все выше и выше. Дойдя до последнего этажа и увидев чердачную лестницу, я полез вверх. Добравшись до конца, открыл дверь и оказался на крыше.

Меня обдал порыв сильного ветра. Я медленно подошел к парапету. Отсюда был виден весь район. Были видны дома ближние и дальние, светлые, были видны улицы и автомобили. А я внезапно вспомнил, как точно так же, весной, стоял на крыше питерского дома вместе с Аней. Как она взяла меня за руку…

И здесь со мной что-то произошло. Я не плакал, узнав о смерти Ани. И когда рассказывал об этом матери — не плакал. Я не плакал вообще.

Но тут я ощутил, как на моих глазах выступили слезы, выступили неожиданно, помимо моей воли. И я разрыдался. Разрыдался всерьез.

Здесь на высоте, в окружающем меня безмолвии, в темноте и одиночестве, я дал волю своей боли. Дул холодный ветер, я сидел, сжимал кулаки и плакал. Слезы леденели, щеки мерзли, но я не вытирал лица. Я сидел на корточках, прислонясь спиной к парапету, плакал и глядел в звездное небо.

* * *

Зачем Аня умерла? Я не мог понять, почему это произошло. Этого не должно было быть. Это неправильно. Это несправедливо. Я задавался вечным вопросом — почему именно она? Нам еще столько надо было друг другу рассказать. Нам еще столько нужно было вместе сделать.

Я в первый раз испытал потерю близкого человека. В те дни я понял, что ты становишься взрослым, когда теряешь близкого человека. Но это слишком высокая цена за право стать старше.

Я все время думал: а если бы Аня осталась жива? Да, может быть, наши отношения развивались бы дальше не так хорошо, как они начались. Возможно, позднее мы бы расстались. Я понимаю, что любимого человека, ушедшего слишком рано, человек склонен идеализировать.

Но мне даже не дали попробовать. Я только начал верить в то, что любовь существует, а судьба решила по-своему. Со смертью Ани кончилась моя юность.

* * *

У меня остались ее фотографии, ее письма и ее стихи. В те дни я не мог спокойно глядеть на Анины фото и читать наши письма. Лишь ее стихотворения странным образом не бередили душу, а успокаивали ее. Тот февраль был месяцем без сна. Ночью я лежал в темноте с открытыми глазами и слушал тиканье часов. Иногда я вставал, включал настольную лампу и читал Анины стихи.

В конце февраля я сделал копии Аниных стихотворений и съездил в редакции трех литературных журналов. Я решил сделать то, что сама Аня не успела сделать при жизни: опубликовать эти стихи. Отдав рукописи, я вдруг ощутил душевное спокойствие. Я вновь поворачивался к внешнему миру лицом, я возвращался к нему.

Спустя неделю я приехал в редакцию первого из трех литературных журналов. Она располагалась в центре Москвы, в одном из старых советских зданий. Найдя нужный кабинет, я зашел и очутился в приемной. Вскоре ко мне вышла женщина лет сорока, которая представилась заведующей отделом поэзии. В руках у нее была копия Аниных стихотворений.

Я ждал. Она протянула мне листы.

— К сожалению, ваши стихотворения нам не подошли, — сказала она.

Я молчал. Потом спросил:

— Почему?

Женщина слегка пожала плечами. На ней были надеты очки, поверх которых она смотрела на меня. Она взглянула сквозь них на текст.

— Стихи незрелы. Очень силен подражательный момент. Ваша подруга любит Ахматову? — спросила она.

— Да.

— Это заметно.

Я смотрел на нее.

— То есть опубликовать их вы не сможете? — спросил я.

— Нет, — покачала она головой. — Но пусть пишет дальше. Потенциал есть. Сколько ей лет?

Я ответил не сразу.

— Двадцать.

— У нее еще все впереди, — сказала женщина, возвращая рукопись. — Приходите позже.

Мне не хотелось ничего объяснять. Женщина попрощалась со мной и ушла к себе. Некоторое время я еще стоял в приемной. Секретарша, находящаяся тут же, вопросительно взглянула на меня. Я вышел за дверь.

В редакции второго журнала заведующего отделом поэзии на месте не оказалось. Меня приняла секретарь, пожилая, угрюмая женщина. Она сидела за столом и читала книгу. Горела настольная лампа, в окнах было темно, бурчал допотопный приемник. Я спросил про Анины стихотворения. Женщина нехотя оторвалась от чтения и открыла общую тетрадь, лежащую рядом. Полистав ее, нашла что-то.

— Ваши стихи не приняты, — сообщила она.

— Можно узнать причину? — спросил я.

— Не знаю. Спрашивайте редактора. А вообще, у нас рукописи не рецензируются…

Я спросил:

— Могу я забрать стихотворения?

— …и не возвращаются.

Женщина вновь углубилась в чтение. Я толкнул старую, обитую дермантином дверь и вышел из кабинета.

На следующий день я ехал в редакцию третьего журнала, уже не питая надежды. Я понял — то, что Анины стихотворения были важны и нужны мне, еще не значило, что в них нуждается остальной мир. Это было знакомое ощущение. Ты не часть мира, ты отдельный мир. Твои мысли и чувства ничего для других не значат. Смерть Ани случилась только для меня, мир эта смерть не изменила. Он даже ее не почувствовал.

В приемной редакции меня попросили подождать — я приехал в обеденное время. Я сидел на жестком стуле и глядел на большие старинные часы с кукушкой, украшавшие угол приемной. Больше здесь ничего примечательного не было. Обстановка была такой же, какой была, видимо, и двадцать лет назад. Даже люди здесь, наверно, работали те же.

Когда часы пробили два, секретарша сказала, что я могу пройти. Я зашел в кабинет. Это было просторное помещение, посередине которого стоял длинный стол для заседаний. На дальнем его конце сидел редактор, седой мужчина лет пятидесяти, в старомодном однобортном костюме. Он пил чай из стакана с подстаканником. В чае плавал лимон.

Я сказал, что хочу узнать решение редакции по поводу стихотворений. Редактор неторопливо сделал глоток чая, и только потом полез в тетрадь.

— Нет. Ваши стихи не прошли, — объявил он.

Я не стал выяснять причину. Я был готов к этому, мне было уже все равно.

— Могу я их забрать? — спросил я.

— Да. Конечно.

Он встал и подошел к массивному шкафу из темного дерева. Редактор открыл шкаф ключом и начал копаться в бумагах, которые кипами лежали на полках. Это был шкаф для неопубликованных рукописей. Хранилище ненужных текстов.

Наконец, он нашел копию Аниных стихотворений. Закрыл шкаф, отдал мне листы. Они были уже изрядно помяты.

Я положил стихи в сумку. Редактор сказал:

— Стихи в целом небезнадежны. Вообще, у нас есть поэтический клуб. Каждую среду проходят встречи поэтов, в том числе молодых. Это довольно интересно. Если ваша знакомая захочет, она тоже может прийти. Ей будет полезно.

— Она умерла, — сказал я.

Редактор развел руками:

— Очень жаль.

Мне больше не хотелось здесь оставаться. Я попрощался и вышел из кабинета.

* * *

На 23 февраля я получил по электронной почте поздравительную открытку. Это была открытка от девушки, с которой я познакомился, отдыхая в студенческом лагере Анапы на первом курсе. С тех пор я ее больше не видел и даже забыл, как зовут. К открытке прилагалось небольшое письмо.

"Привет! — писала она. — Помнишь меня? Во-первых, с праздником. А, во-вторых, как ты там? Прошло полтора года — с ума сойти. Как жизнь, как учеба? Я эту сессию чуть не завалила. Вот недавно рылась в своем барахле, нашла брелок с дельфином. Тот самый. Помнишь, ты мне его починил? Ты, кстати, так и не позвонил тогда. Обещал фотки. Ну, да ладно. Может, встретимся?"

Сначала я хотел сразу же удалить письмо. Мне не хотелось встречаться ни с кем, тем более, с какой-либо девушкой. Но потом я перечитал письмо еще раз. Ее звали Аней. Письмо пришло в феврале. Все так же, как и год назад. В моей душе была пустота — может, судьба давала мне новый шанс?

Я ответил на письмо и договорился о встрече в кафе.

Мы встретились после пар в институте. В тот день шел дождь со снегом. Небо затянула серая пелена, под ногами чавкала снежная кашица. Чахоточный февраль доживал последние дни.

Я немного опоздал. Она уже сидела в кафе, читая глянцевый журнал. С того лета она почти не изменилась. Странно, но я почти не помнил, как мы с ней проводили время. Кажется, пару раз на дискотеке она приглашала меня на танец. Иногда мы лежали вместе на пляже, играли в бадминтон. Собственно, больше ничего и не было. Один раз поцеловались. Это случилось в баре, где я пил пиво, а она — вино. Случайный хмельной поцелуй. Он был из разряда тех поцелуев, которых вполне могло и не быть.

Я сел и сразу же понял, что пришел зря. Девушка, сидевшая напротив меня, была мне абсолютно безразлична. Мне не нужна была она, мне не нужна была эта встреча. Я заказал себе кофе, она пила зеленый чай. Кажется, в Анапе она говорила, что любит именно зеленый чай. Но мне и это было все равно.

Она рассказывала, что произошло в ее жизни за это время. Иногда громко и заразительно смеялась. Я глядел в окно, делая вид, что слушаю ее. Порой кивал, порой вставлял дежурные фразы. По окну текли капли дождя, на улице в воздухе кружились снежинки. Я мешал ложкой остывший кофе и думал о своем.

Аню не вернуть. Другой такой нет, и уже не будет. Возможно, будет другая, но такая же — вряд ли. Это иллюзия, о которой она и сама говорила: найти замену близкому человеку невозможно. Новый человек в твоей жизни может стать близким человеком, но это будет другой близкий человек. Каждый из людей неповторим.

Я глотнул кофе и услышал:

— Ты меня слушаешь?

Я взглянул на нее. Она смотрела на меня, поджав губы. Я кивнул. Я оказался совершенно никаким собеседником, но мне было все равно. Хотелось, чтобы все это побыстрей закончилось.

— Ты чего такой скучный? — спросила она. — Расскажи хоть, как у тебя дела.

— У меня все хорошо, — сказал я.

— Очень информативно.

Я молчал и пил кофе. Я понимал, что она обижена. Но ничего не мог с собой поделать.

— У тебя сейчас есть девушка? — спросила она.

Я покачал головой.

— Я тоже недавно с парнем рассталась. Прямо перед Новым Годом — нет ничего хуже. Не представляю, как можно жить в одиночестве. Если честно, ужасно себя чувствую.

Я глядел на дно своей чашки. Кофейная гуща была похожа на грязный столичный снег.

— А ты все такой же. Ничего о себе не рассказываешь, — сказала она.

— Да. Я почти такой же.

У нее зазвонил мобильный телефон. Она с кем-то начала говорить. Говорила минут десять, оживленно, весело.

— Может, сходим на следующей неделе в кино? — предложила она, закончив разговор по телефону.

Я пожал плечами. Обычно это означает "не знаю". Но в данной ситуации это выглядело как "нет".

Она допила чай и поднялась со своего места. Совершенно чужая мне девушка. Сунула журнал в сумочку.

— Ладно. Мне бежать надо, с подружкой пересечься, — сказала она. — Рада была тебя видеть. Я тебе позвоню.

Я знал, что она не позвонит. И я ей не позвоню. Мы не были нужны друг другу. Я понял это с самого начала. Я знал, что и она это поймет.

Я тогда просидел в кафе еще с полчаса. Подошел официант, что-то спросил. Сначала я его не услышал. Он повторил свой вопрос, я посмотрел на него и заказал еще чашку кофе.

За окном тек длинными каплями дождь, снега не было. Я почувствовал дрожь в теле. Меня колотило всерьез. Не от холода, от чего-то другого, безотчетного. Я ощутил неизбывную боль, почти то же, что ощутил несколько дней назад, когда стоял на крыше дома.

И тогда я взял лежавшую на столе салфетку и, достав ручку, написал на ней три слова. Всего три слова. Мне нужно было хоть что-то хоть как-то выразить. Я написал:

"Спаси и сохрани".

 

Глава 19

* * *

На могилу к Ане я приехал только в конце марта. Раньше не получалось. Несколько раз в феврале я ездил на вокзал, намереваясь купить билет в Питер, но что-то меня останавливало. Я по полчаса изучал расписание поездов, бродил мимо касс, у которых змейками тянулись очереди людей, иногда бесцельно сидел в зале ожидания. Так и не купив билет, я выходил с вокзала и ехал домой.

Настал март, месяц без солнца и без дождя. Дни тянулись медленно, как хмурые весенние облака в безветренном небе. Но однажды утром я проснулся раньше, чем обычно. Лежа в постели, долго смотрел в окно, в небо, где впервые за многие дни появилось подобие солнечного света. Через час я вышел из дома и поехал на Ленинградский вокзал. В зале было мало людей, большинство касс было свободно. Я прошел к одному из окошек и купил два билета — туда и обратно.

Выйдя с вокзала, некоторое время постоял на улице, у входа. В небе, сквозь пелену облаков, пробивалось солнце.

* * *

Перед тем, как отправиться в Питер, я побывал у Кати и Сергея в новой квартире, куда они переехали после свадьбы. Они вселились в нее еще осенью, но я еще ни разу там не был, хотя Сергей и Катя давно приглашали к себе.

Они жили в окраинном районе, добираться надо было на автобусе. Я, сидя в одиночестве в задней части салона, беспрерывно глядел в окно. Когда из-за облаков внезапно появлялось солнце, невольно зажмуривал глаза. Но воздух на улице был еще холоден.

Поплутав среди новостроек, я нашел нужный дом. На входе сидела вахтерша, пахло свежей краской. Я поднялся на лифте, нажал звонок квартиры. Дверь мне открыла Катя. Я не видел ее с самой свадьбы. Прошло больше полугода, и она чуть изменилась. В лице появилась какая-то умиротворенность, безмятежность. Но глаза те же — внимательные и теплые.

— Привет!

Катя обняла меня. Я снял куртку, разулся, надел предложенные тапочки. Отдав Кате купленный торт, прошел в гостиную. Катя скрылась на кухне.

Гостиная была просторной. На полу лежал цветной ковер с орнаментами. Стены были обклеены нежно-зелеными обоями. На стенах висели две картины, и одну из них я сразу же узнал: это была та картина, которую мы с Аней купили в Питере. Дождь на Невском проспекте.

Я подошел к окну. Отсюда открывался красивый вид — бесконечный лес, спокойные улицы, тихие дворы. Это было не похоже на обычную Москву. Даже небо здесь было менее облачным. Лучи солнца косо падали на район.

Катя вошла в гостиную. Я обернулся.

— А где Сергей? — спросил я.

— Сережки не будет. Вчера отправили в командировку, в Казань. Дела аспирантские. Передавал тебе огромный привет. Извини, что так получилось.

— Ничего страшного.

Я вновь повернулся к окну и сказал:

— Очень красивый вид из окна. И вообще, район уютный.

— Мне тоже нравится. Я влюбилась в местный парк. Видишь тот лес? Часто там гуляю. Благо времени теперь у меня вагон и маленькая тележка.

Я вдруг понял, что у Кати есть какая-то новость для меня. И ей хочется об этом сообщить.

— Чай попьем? — предложила она.

Я кивнул, и мы отправились на кухню. Катя налила чай, разрезала торт. На моем блюдце оказался кусок бисквита с клубникой. По радио передавали классическую музыку.

Катя помешала ложечкой чай. Положила ее рядом с чашкой. Взглянула на меня.

— В общем, — Катя чуть помолчала. — Мы с Сережей ждем ребенка.

— И когда?..

— В августе.

Я осознал, откуда в ней эта безмятежность и умиротворение. И счастливые нотки в голосе.

— Это здорово. Очень-очень здорово, — сказал я.

— Представляешь, он может родиться в день рожденья Сережки. Вот будет номер.

— Мальчик?

— Пока не знаем. Сережа хочет мальчика. А мне все равно.

Катя глянула в окно. Там, в вышине, продолжали редеть облака. Синева затянула уже почти все небо.

— Такое удивительное состояние. И странное. Друзья, знакомые теперь столько советов дают. Даже те, у кого и детей-то нет. Оказывается, всем это так интересно. Я же от разговоров на эту тему даже устала. Хотя для меня сейчас нет ничего важней этого.

— Это просто здорово, Катюш, — повторил я.

Я легонько сжал ей руку. Катя подмигнула мне и улыбнулась.

Кто-то мяукнул в дверях. Я обернулся и замер. У дверей сидел серый кот с большим белым пятном вокруг глаза. Я узнал его сразу. Я сразу его узнал. Это был он, Белоглазик. Тот самый кот, которого мы с Аней подобрали на улице, а потом отдали бабуле у метро.

— Что, проснулся? Иди сюда, — сказала Катя.

Кот засеменил к ней. Катя взяла его на руки и положила на колени. Я продолжал смотреть на Белоглазика. Это казалось невероятным. Невозможным. Я пытался понять.

— У вас есть кот? — спросил я. — А где взяли?

— Он у нас осенью появился. Когда въезжали в квартиру, понадобился кот. Помнишь эту старую примету?.. Сережка где-то по дороге его купил. Кажется, у бабки на улице.

Катя почесала у кота за ухом и посмотрела на меня:

— Правда, хороший?

— Да. Правда.

Сомнений не осталось. Я протянул руки, и кот, чуть подумав, перебрался ко мне. Он вырос, отяжелел, но это был он. Тот, кого Аня назвала Белоглазиком.

Я держал его на коленях, трогая, гладя. А потом в какой-то момент склонился и прижался к мягкому телу кота щекой. Я закрыл глаза, замер. С минуту я сидел в таком положении, пока не почувствовал на своем плече Катину ладонь.

— Ты чего? Все нормально? — спросила она.

— Ничего, Кать. — Я улыбнулся. — Ничего.

* * *

В Питер я взял немного вещей. Книжку в дорогу, полотенце, зубные принадлежности, запасной свитер. Я намеревался провести там одну ночь и уже на следующий день уехать домой.

За день до отъезда сломался мой будильник, который я собирался взять с собой. Обнаружилось это утром. Проснувшись, я увидел, что часы остановились. Решив, что с ними приключилась старая история, я попробовал их завести. Но будильник не заработал ни после полноценного завода, ни после усиленной тряски. Он никак не реагировал на все попытки его реанимировать. Я разобрал часы и понял, что ремонт здесь не поможет. Они остановились навсегда.

Я протер ладонью циферблат, и вскоре будильник оказался в мусорном ведре.

Я приехал в Питер на час позже, чем полагалось по расписанию. На железнодорожных путях произошла небольшая авария, и наш поезд в течение некоторого времени стоял, дожидаясь сигнала к отправлению. Это произошло недалеко от Питера, из окна были видны пригородные дома, узкие улицы, стройные ряды деревьев. Мимо вагонов проходили рабочие в оранжевых спецовках.

У меня в руках была книжка, но с начала пути я прочитал лишь несколько страниц. Большую часть времени я смотрел в окно, правда, увиденное толком не воспринимал. Я смотрел на проносящиеся мимо пейзажи, словно вглядывался в бесконечность.

Приехав и выйдя на платформу, я пошел по направлению к тому месту, где обычно стоят сдающее жилье женщины. Был дневной час буднего мартовского дня, большинство пассажиров деловито следовали на выход. Никто из них во встречающих, как казалось, не нуждался.

Неподалеку от вокзального выхода я увидел двух женщин с табличками "Сдаю комнату". Подойдя ближе, я узнал одну из них. Эта была Елена Васильевна, та самая хозяйка, у которой я останавливался, когда в первый раз виделся с Аней. Она совсем не изменилась. Кажется, даже куртка на ней была та же самая.

Она улыбнулась. После того, как я спросил, помнит ли она меня, сказала:

— Я тебя сразу узнала. Я всех своих постояльцев помню.

Мы направились в метро. Прошло меньше года с того момента, как я последний раз видел Елену Васильевну, — а казалось, что прошло не меньше десяти лет.

* * *

Сложив вещи в квартире и попив чай, я вышел на улицу и доехал на метро до центра. В вагоне немного подремал. Сквозь дрему слышал мужской голос, объявляющий станции. Он делал это ненавязчиво и меланхолично.

Выйдя на Невский проспект, я направился по четной стороне в направлении Дворцовой площади. Здесь, на солнечной стороне, было не очень светло. Дул ветер, усиливающийся по мере приближения к арке. Я застегнул молнию на куртке до конца и надел перчатки. Мимо шли прохожие, так похожие друг на друга — собранные, закрытые, с серьезными, задумчивыми лицами. На Большой Морской улице я остановился, чтобы пропустить автомобиль. Он медленно выехал на Невский проспект.

На Дворцовой площади ветер беспорядочно метался, ударяясь поочередно в фасады близ стоящих зданий, отскакивая от них, как шарик от пинг-понга. Я медленно шел к Александровской колонне. Площадь, помимо меня, пересекала пара-тройка людей. Недалеко от колонны стоял молодой парень в черной бейсболке и фотографировал Зимний дворец.

Я подошел к колонне, остановился. Парень-фотограф сделал несколько снимков и ушел по направлению к арке, оставив меня у колонны в одиночестве. Я снял перчатки и спустил молнию на куртке, приоткрыв шею. Воздух был по-морскому свеж, сквозь небо, похожее на лед, блестело солнце.

Я направился в сторону Дворцового моста, ближе к Неве. В этом месте было оживленней: на пересечении улиц замедляли ход нетерпеливые автомобили, на тротуарах люди стекались в беспорядочные группы. Рядом с Эрмитажем расположился ряд лавок с сувенирами, у которых копошились туристы.

Я перешел улицу и вышел на Адмиралтейскую набережную. Чем дальше я отходил от Дворцового моста, тем меньше людей встречалось на моем пути. Пройдя вдоль набережной, я остановился и повернулся спиной к Неве, лицом к Медному всаднику. Слева застыло здание Адмиралтейства, понурое, словно погрузившееся в сон.

Сухой ветер гладил мое лицо, я наблюдал, как у памятника Петру поочередно фотографируются туристы. Попарно, группой, поодиночке. Недалеко от Медного всадника показалась свадебная процессия. Жених и невеста шли в сопровождении друзей и подруг. Они дождались, пока место у памятника освободится, и тоже сфотографировались. Кто-то из друзей открыл шампанское.

— Простите! — услышал я рядом.

Я увидел молодую женщину, которая держала за руку ребенка. Это был мальчик лет пяти. На нем была синяя шапка в белый горошек, на руки надеты красные вязаные перчатки. Он смотрел на меня вместе с мамой.

— Вы не сфотографируете нас? — обратилась женщина ко мне, протягивая фотоаппарат. — Так чтобы была видна Нева.

Я кивнул. Женщина отошла к каменной ограде, подняла ребенка на руки и прижала к себе. Ветер чуть трепал ее русые волосы. Я выбрал момент и щелкнул два раза. Она поставила сына на землю, улыбнулась мне и сказала:

— Большое спасибо.

Я отдал фотоаппарат. Ребенок засмеялся и что-то сказал маме. Она, присев, поправила ему шапку, поцеловала его, и они двинулись дальше. Некоторое время я смотрел, как они удаляются. Потом взглянул в сторону Медного всадника — там уже не было ни жениха, ни невесты, ни их сопровождающих. Я повернулся лицом к реке и подошел к каменной ограде вплотную.

Я глядел на спокойную Неву, на коралловые Ростральные колонны, на призрачно-дымчатую Петропавловскую крепость. Постояв так несколько минут, пошел дальше.

Вечером мы с Еленой Васильевной пили чай. Еще днем она поинтересовалась, не помешает ли, если будет находиться в квартире. Я сказал, что нет. Я сидел в своей комнате и смотрел телевизор, когда она позвала меня попить чай.

Чай был вкусным. Фруктовый, с запахом мяты. Вдобавок Елена Васильевна угостила меня пирогом с вишней, который приготовила днем ранее. К ней в гости приезжал сын со своей семьей.

На кухне работал маленький телевизор, показывали какой-то старый фильм. В фильме происходило много действий и звучало мало слов. В нем не было известных актеров. Но, тем не менее, фильм был хороший. Может, дело в музыке — она была замечательной.

Иногда мы с Еленой Васильевной обменивались репликами. Простыми, ничего не значащими. Когда она смотрела на меня, мне казалось, она о чем-то догадывается. Но она ни о чем не спрашивала. И я был ей за это благодарен.

* * *

Утром, на рассвете прошел легкий дождь. Он был столь незаметным, что можно было засомневаться — а был ли он вообще. Но сырые улицы и влажный воздух свидетельствовали о том, что дождь все-таки был.

Проснувшись, я некоторое время лежал и смотрел в потолок, на бледно-серые разводы. Было еще очень рано, солнечный свет робко струился в комнату. Я встал и подошел босиком к окну. Отвернул рукой штору и, прикоснувшись лбом к стеклу, стал смотреть на улицу. Когда стоять стало совсем холодно, отошел.

Одевшись, я прошел в ванную и умылся. Елены Васильевны в квартире не было, я был один. На кухне я включил электрочайник и заварил чай. На столе оставался вчерашний пирог, но есть я не хотел. Телевизор тоже не включил. Чай пил в тишине.

Через полчаса я вышел из квартиры.

Я проехал на метро несколько остановок и вышел на станции "Площадь Ленина", оказавшись на Финляндском вокзале. Перед тем, как пройти на платформу, откуда отправлялись пригородные электропоезда, я остановился у цветочного ларька и купил четыре тюльпана. Через десять минут уже сидел в электричке у окна, положив рядом с собой цветы. В вагоне больше никого не было.

Моя станция оказалась пятой по счету. Машинист объявил ее глухо и неразборчиво, словно ее и не было. За окном тянулся однообразный пейзаж, состоящий из голых деревьев и снежно-серой земли. Я не стал ждать, пока поезд подъедет к станции, и сразу вышел в тамбур.

Оказавшись на платформе, я дождался, когда поезд отъедет, и перешел через рельсы. В вагоне я еще раз проверил на бумажке маршрут до кладбища, который подробно описал мне по телефону брат Ани. Сбиться я не мог. Пройдя по широкой дороге, начавшейся сразу же за рельсами, я увидел слева небольшую часовню. За ней располагалась еще одна дорога, такая же широкая. После нее начиналось кладбище.

Я обошел часовню, перешел дорогу и, теперь уже медленнее, стал идти по главной тропе мимо оград, сотен оград, тесно прижавшихся друг к другу. Здесь все было в крестах, надгробиях и усохших цветах. Под ногами шуршал гравий, песок и сырая земля, молодая трава пробивалась у могильных плит, березы и тополя, порою сросшиеся, стояли неподвижно. Я шел в направлении нужного участка.

Вскоре я стал вглядываться в надгробия, в надписи на них. Некоторые из них были с фотографиями. Были здесь и совсем молодые, были и дети. На одной из березок рядом с могилой висел колокольчик. Когда ветер дул сильней, он еле слышно звенел.

Я замер у одного из надгробий. Потом подошел ближе и еще раз прочитал фамилию, имя и даты жизни и смерти, выбитые на нем. Это была Анина могила.

Небо было серо-пепельного цвета и словно перевернутым матовым абажуром закрывало солнце. Ветер набегал порывами, прижимая к земле траву и сорные стебли. Было тихо, хотя в воздухе держались, словно поплавки в воде, какие-то звуки. Где-то вдалеке прошел электропоезд, и все стихло опять.

Я стоял неподвижно. Потом закрыл глаза. Мне казалось, что сейчас меня кто-то тронет за руку сзади, я обернусь и увижу Аню. Живую Аню.

Я медленно открыл глаза. Все было как прежде. Я стоял, неотрывно глядя на надгробие, будто пытаясь запомнить вид могильной плиты наизусть. Я так и делал — запоминал. Чуть выщербленные края, слева припорошило земляной пылью. Верхний край был немного влажен, видимо, не просох после дождя. Серые буквы и числа пересекали плиту посередине, цифра "8" в дате стояла немного выше остальных. Фотографии не было. В левом верхнем углу тянулась тень березы.

Наконец я вышел из созерцательного оцепенения и, присев на корточки, протер рукой буквы в имени. Затем положил цветы и прижал рукой стебли, чтоб не перекатились. С минуту я просидел, глядя на плиту вблизи. Поднявшись, оглядел ее еще раз. Ветер стал дуть сильнее, и лепестки тюльпанов судорожно затрепыхались. Я глубоко вдохнул и почувствовал спазм от холода в горле. А может, и не от холода.

Со стороны входа показались чьи-то фигуры. Посетители. Шли они медленно, это была пожилая пара. Я посмотрел в их сторону один раз, затем я глядел только перед собой. Чем ближе старики подходили, тем четче был слышен шорох их шагов по жесткому гравию. Шорох, похожий на тревожный шепот.

Когда они прошли мимо, вглубь кладбища, я в последний раз взглянул на могилу Ани, вышел с тропинки на главную дорогу и, не оглядываясь, стал направляться к выходу.

январь 2004 г. — март 2007 г.

отредактировано в 2010 г.