Дарий, сын Гистаспа

Говорит Дарий-царь: "Мой отец — Гистасп, отец Гистаспа — Аршама, отец Аршамы — Ариарамна, отец Ариарамны — Чишпиш, а отец Чишпиша — Ахемен, и поэтому мы называемся Ахеменидами. Царство, которое Гаумата маг отнял у Камбиза, принадлежало искони нашему роду. Но люди очень боялись его, так как он стал бы казнить, чтобы никто не узнал, что он не Бардия, сын Кира.

Никто не осмеливался сказать что-либо против мага Гаумата, пока я не прибыл. С помощью Ахура-Мазды, в 10-й день месяца багаядиш (сентябрь 522 г. до н.э.), я с немногими людьми убил мага Гаумата в крепости Сикаяуватиш, находящейся в Мидии.

Царство, которое было отнято у нашего рода, я вернул. И по воле Ахура-Мазды и по его милости я стал царем.

Бехистунская надпись царя Дария

Пати-кшаятия

Всадник гнал взмыленного коня, не жалея ни плетки, ни самого животного. Далеко отстали свита и вооруженный конвой, не выдержав сумасшедшей гонки. А мчаться по бурлящей Мидии одинокому всаднику было далеко не безопасно. Но гонец рисковал — весть, которую он вез, стоила того!

"Ну если эта весть не обрадует тебя, Бардия, то на тебя невозможно угодить! Не-е-ет, обрадует, да еще как! Вперед, Дарий, вперед! Пусть Бардия услышит эту потрясающую весть из моих уст — из уст человека, который больше всех помог ему взойти на отцовский трон, и награда мне должна быть поистине царской! На меньшее я не согласен. Ладно, пусть Бардия будет первым, но вторым должен быть я! Пати-кшаятия Дарий, сын Гистаспа. Ахеменид — звучит? Да, звучит! Пусть Бардия будет первым... пусть... пока... Ой, что я говорю? — После долгой паузы: — А что? Перестань лицемерить сам с собой, Дарий! Разве, глядя на умирающего Камбиза, я вместе с жутким страхом не почувствовал одновременно упоительного торжества, что стал... цареубийцей и этим вознесся над всеми смертными, став равным — царям! А ведь трон-то, оказывается, более доступен, чем я предполагал... Бардия ведь тоже смертен... Не обольщайся, не обольщайся, Дарий. Стоит только освободиться трону, как претенденты на него полезут со всех сторон — мало ли в Персии Ахеменидов кроме меня? А других знатных родов? Власть! Как я жажду власти! А правильно ли я сделал, устранив Камбиза? А может быть, когда мы остались с ним наедине, вместо того, чтобы всадить в него копье, мне надо было просто рассказать о замысле моих знатных друзей? Об Отане, Видарне, Ардуманише, Гобрие... Нет, тестя не надо упоминать. Но обо всех остальных сказать и руками не знающего жалости Камбиза одним махом срезать всю верхушку персидской знати и остаться одному наизнатнейшим из знатных? Да-а-а, как хорошо бы было, если бы не… Камбиз! Он был сумасброден, капризен, жесток и непостоянен. Сегодня мог приблизить, а назавтра, отрезав нос и уши, посадить на медный кол, бр-р-р! Нет, дрожать рядом с таким господином день и ночь и каждый миг ожидать чего-то страшного и ужасного… нет, нет и нет! Да и Прексасп никогда не уступил бы мне место подле своего господина... а быть вторым все-таки лучше, чем быть третьим. Бардия всегда, если он все еще такой же, как прежде, отличался благородством и добротой. Он герой, любимец персов. И с ним легче, чем с Камбизом, можно договориться. Ведь сделал его царем я, Дарий! Сказать об этом или нет? Вдруг из-за своего дурацкого благородства он станет презирать убийцу своего брата или что еще хуже — накажет? Нет, в борьбе за трон даже самые благородные забывают о своем благородстве. Здесь все средства хороши! Да-а-а, власть! Нет, скажу! И награда должна быть соизмеримой моей услуге! Поистине царской и только царской! Вперед, Дарий! Вперед!"

Так, возбуждаемый радужными предчувствиями, думал Дарий, нетерпеливо нахлестывая своего скакуна.

* * *

Возвратившись в Пасаргады и даже не заезжая к себе домой, Дарий помчался по улицам города, пугая прохожих и давя мелкую живность, прямо ко дворцу и у самых дворцовых ворот соскочил с коня. К его великому удивлению, стражники не только не бросились наперебой подхватывать под уздцы его лошадь, а скрестив свои копья, преградили ему путь во дворец. Раньше такого не бывало.

— Я — Дарий, копьеносец царя царей! — назвал он себя раздраженно, ожидая, что после этих слов копья немедленно разомкнутся

Но стражники стояли подобно монументам и даже не шелохнулись. Дарий огляделся и увидел гонг с колотушкой — краска бросилась ему в лицо. Неужели и ему, как какому-то просителю-простолюдину придется вызывать начальника караула в этот гонг? Ему — Ахемениду! Дарий крепко выругался и изо всех сил ударил колотушкой в гонг. Не успел затихнуть звон, а перед Дарием появился сотник. "Да, Бардия вышколил свою охрану", — мельком подумал Дарий и высокомерно обратился к сотнику:

— Прикажи пропустить меня своим олухам. Я — Дарий, копьеносец царя царей!

Сотник внимательно оглядел Дария с ног до головы, вызывая все больший и больший гнев у знатного перса.

— У нашего царя и господина четырех стран света нет такого копьеносца да и не было никогда!

— Да вы что, все с ума здесь посходили или ослепли? Я — Дарий, Ахеменид, сын Гистаспа, сатрапа Маргианы, я копьеносец царя царей... — кричал в ярости Дарий и вдруг осекся.

"Неужели кто-то опередил меня? — обожгла его внезапная мысль, и враз стали тускнеть радужные мечты. — Но этого не может быть! Разве что соперник, опередивший меня, обрел крылья!" В это время из дворца появился какой-то скромно одетый человек. Как волк чует собаку, так Дарий — аристократ с ног до головы сразу же распознал в нем простолюдина и обомлел, когда услышал обращение сотника к этому невзрачному человеку.

— Господин пати-кшаятия, этот человек рвется во дворец, при этом ложно называет себя — утверждая, что он — копьеносец царя царей.

Дарий не верил своим ушам. Сотник, чрезмерно почтительно склонившись, назвал этого простолюдина, скорее всего какого-то конюха — "пати-кшаятия"! То есть, по существу, вторым после царя царей, человеком в империи Ахеменидов, тем, кем стремился стать сам Дарий. А "пати-кшаятия" тем временем внимательно разглядывал знатного перса и, как собака чует волка, так и он почувствовал в этом молодом, красивом, надменном и спесивом человеке своего врага!

— Зачем ты так спешил во дворец, что даже лошадь загнал? — даже с какой-то укоризной спросил незнакомец, с сожалением оглядывая запаленную лошадь.

"Обошли!" — подумал с горечью Дарий, и жгучая злоба вскипела в груди.

— А кто ты такой, чтобы допрашивать меня, Ахеменида?

— Ты же слышал: я — пати-кшаятия.

— До сих пор я знал только одного пати-кшаятия — Прексаспа! — сказал Дарий с вызовом.

— Ну а теперь им являюсь я, — спокойно сказал незнакомец и с явной иронией добавил: — И копьеносцем царя царей тоже.

"Обошли", — как-то сразу потух Дарий и уже без прежнего гонора сказал:

— Я — Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид. Привез благородному царевичу Бардии важную новость.

— Да как ты смеешь называть повелителя вселенной, великого царя царей и господина четырех стран света царевичем и просто по имени, негодяй? — вдруг заорал побагровевший от злости служака сотник. — Стража, взять его!

Дарий похолодел. Его грубо скрутили. Дарий, как говорится, потерял лицо. Он каким-то визгливым от страха голосом заверещал:

— Я не знал! Я не знал! Я копьеносец Камбиза! У меня важная весть для великого Бардии, сына Кира! — кричал, взрываясь, Дарий.

Человек не робкого десятка, Дарий впоследствии будет со жгучим стыдом вспоминать свой противный страх перед незнакомцем и всю эту постыдную сценку и жестоко отомстит свидетелям его позорного поведения. А странный пати-кшаятия с явным удовольствием смотрел на истерику знатного вельможи. И лишь вдоволь насладившись, отменил приказ сотника.

— Отпустите его! — велел он стражникам и, обратившись к Дарию, сказал: — Сообщи эту важную весть мне.

— Я могу сообщить ее только сыну великого Кира, — уклончиво, но с упрямством ответил Дарий, все еще не желающий выпускать из рук птицу счастья. — И я еще раз повторяю: я — Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, из царского рода, и нашему роду испокон веков дано право входа в царский дворец беспрепятственно и в любое время.

— Ну так я тебе вот что скажу, Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид. Со своей важной вестью можешь делать все, что хочешь, а право, существовавшее, как ты говоришь, испокон веков, с сегодняшнего дня больше не существует.

— Кто же осмелился отменить это священное право?

— Я!

Оплеванный Дарий стоял перед дворцом и плакал злыми слезами, и хотя ненавистный первый советник нового царя уже ушел, в бессильной ярости твердил одно и то же:

— А ты кто такой? А ты кто такой? А ты кто такой?

А неприступные стражники стояли, подобно монументам, скрестив свои копья.

Пати-кшаятия дождался, когда приехавший с охоты пыльный и усталый Бардия, скинув с себя грязную одежду, бросился со сладострастным стоном в прозрачный дворцовый бассейн, и лишь тогда показался на глаза царю. Бардия, увидев своего первого советника, мощным толчком огромной ладони обрушил на него целый каскад воды и сделал приглашающий жест, но пати-кшаятия, отряхиваясь, отрицательно покачал головой. Он знал, что разговор будет, как всегда, нелегким, и присел на приступ, готовясь к нему. А могучий Бардия вполне оправдывающий свое прозвище "Таниоксарк", то есть "Мощнотелый", плавал, барахтался, нырял, шумно отфыркиваясь. А пати-кшаятия все еще не решался начать разговор, хотя он был необходим, иначе зачем была принесена такая жертва — родной и любимый брат! "Да, трудно с Бардией, а ведь он лучший из всей этой знати, которая, дав себе только труд родиться, всю жизнь купается в роскоши, в то время как другие рождаются для тяжкого труда и, хотя с утра до вечера не разгибают спин, — живут в нужде и бедности. Конечно, Бардия добрый, но доброта господина горче горькой полыни". Пати-кшаятия вздохнул тяжело и сказал:

— Мой царь из Сирии прибыл Дарий с важной вестью.

— О великий Ахура-Мазда, да где же он?

— Не знаю. Наверное, у себя во дворце, потому что в твой я его не пустил.

— Да ты что, с ума сошел или одурел от власти? Да как ты смеешь не пускать во дворец, притом мой дворец, знатного вельможу, сына первого сановника Персии, моего родственника, наконец? Он — Ахеменид и как представитель семи семейств самых знатных родов Персии имеет право входа в царский дворец в любое время дня и ночи, понял? Этому праву больше ста лет, и не тебе, плебею, его отменять! Немедленно пошли к нему с извинениями гонца, лучше придворного, а еще лучше поезжай сам и с великим почтением пригласи ко мне! И сделай это как можно скорее, так как, ты говоришь, он прибыл с важной вестью.

— Я знаю эту весть, мой царь. Умер твой брат Камбиз.

Бардия от неожиданности пошел ко дну, хотя воды в бассейне ему было по грудь. Вынырнув, он выбросил длинную струю изо рта и, захлебываясь, протянул:

— Что-о-о?

— По всей вероятности, он убит и, может быть, этим самым Дарием, сыном Гистаспа.

— Тогда тем более зови его скорее сюда, во дворец!

— Сын великого Кира — Бардия не может принимать убийцу или соучастника убийства сына великого Кира — Камбиза! Если ты примешь в своем дворце Дария, ты тоже станешь соучастником гнусного убийства твоего родного брата и низко падешь в глазах своего народа.

— А сын великого Кира — Камбиз, подсылая ко мне убийцу, не боялся падать низко в глазах своего народа? — с бешенством вскричал Бардия.

— Твой старший брат своей жестокостью отвратил сердца людей своего царства, и поэтому тебя, младшего брата, еще при жизни Камбиза признал наш народ своим царем.

— Ты говоришь так, словно я не господин великой Персии, а этот твой народ, не я господин своего народа, а этот народ мой господин! — с раздражением произнес Бардия.

— Ты господин, ты! — кротко ответил пати-кшаятия, а про себя думал: "Не надо перегибать. Все они одним миром мазаны — эти господа!"

— Еще бы! — остывая, проворчал Бардия.

— И народ любит тебя.

— Еще бы! — самодовольно повторил Бардия и добавил: — Разве не я облагодетельствовал свой народ, освободив и других подданных, кроме персов, от податей и воинской службы на целых три года!

Пати-кшаятия просветлел.

— За это народ благословляет твое имя, мой царь. Это твое благодеяние останется навеки в благодарной памяти народной, и твое имя с благоговением будут произносить и дети, и внуки, и правнуки ныне живущих! — воскликнул пати-кшаятия, вспоминая про себя, скольких трудов ему стоило уговорить царевича на этот действительно невиданный и неслыханный поступок.

Да, неожиданное предложение пати-кшаятия, правда, тогда он еще не был первым советником, а Бардия еще не был царем, а только царевичем, не только поразило, а страшно перепугало Бардию. Но в этот момент Бардия просто не мог отказать тому, кто спас ему жизнь, и он что-то невразумительно промычал. Будущий пати-кшаятия решил принять это мычание за согласие и почти насильно приложил безвольную руку царевича с печатью к знаменитому впоследствии документу. Указ без участия самого Бардии было разослан во все концы державы Ахеменидов. Бардия горько раскаивался в содеянном. Но вот стали прибывать со всех концов необъятной империи благодарственные послания с изъявлениями любви и преданности Бардии, великому сыну великого Кира — "отца персов"! Все народы, населяющие державу Ахеменидов, за исключением находящихся под властью Камбиза египтян, признали Бардию, при живом еще Камбизе, своим царем и повелителем. Только тогда понял Бардия ценность данного ему совета. Став из царевича царем, Бардия сделал сначала робкую попытку приписать себе в заслугу этот знаменитый указ. А так как человек, подавший необыкновенный совет и ставший к тому времени пати-кшаятия, стал старательно поддерживать такое сознательное заблуждение своего господина, то Бардия все увереннее и увереннее стал утверждать, что, это именно его озарила счастливая мысль облагодетельствовать все народы подвластных стран. Конечно, для пати-кшаятия было лучше, чтобы Бардии приписывалась мысль об отмене податей и воинской службы на три года, потому что в этом была гарантия выполнения этого указа. Вот и теперь он попытался сыграть на тщеславии царя, ведя свою игру.

— Только поистине великого человека могла осенить подобная мысль, и народ оценил твою мудрость, выбрав из двух детей великого Кира наимудрейшего...

Бардия рассмеялся — пати-кшаятия явно подражал придворным льстецам и у него это получалось как злая карикатура.

— Ладно уж, не засоряй мне уши елеем. Не умеешь ты этого делать. Огорчать ты лучше умеешь... говори уж, что ты еще замыслил.

— А если правду говорить, то любовь народа к тебе действительно велика. Вот Дарий прискакал к тебе, загнав восемь лошадей, — спешил, но весть о гибели твоего несчастного брата люди донесли до моего уха раньше, чем твой знатный вельможа доскакал на лучших конях до твоей столицы.

— Этот несчастный, как ты говоришь, брат, хотел погубить меня. Погубил твоего брата. А ты как будто жалеешь, что он умер?

— Конечно, я не жалею — Камбиз был очень жестоким правителем. Но одному неплохо было бы у него поучиться...

— Чему же это "одному"?

— А тому, что придавил господ! Урезал их права! Он прав в том, что не захотел с ними делить власть. Мой царь, зачем тебе эти прихлебатели? Эти вечно недовольные, интригующие против своего царя бездельники? Зачем тебе дробить свою власть и силу? Зачем делиться своим могуществом со знатью? Царь и народ! Народ своим трудом приносит тебе богатство и наполняет твою казну, народ, сражаясь на поле брани, приносит тебе славу. Обопрись на свой народ — и он будет предан тебе и благодарен за твои милости. Обопрись на свой народ и вырви с корнем сорняк, именуемый знатью, и не будет тебе равных царей ни в прошлом, ни в нынешнем, ни в грядущем!

Бардия вылез из бассейна и, звучно шлепая огромными мокрыми ступнями, вплотную подошел к пати-кшаятия и злобно прошипел:

— Хорошее же ты царствование мне сулишь. Ты хочешь, чтобы я был царем нищих и грубых простолюдинов? Этого быдла? Чтобы я заменил высокородных твоими хамами? Высокородные господствовали сотни лет, и они моя опора, а не стадо твоих простолюдинов, обязанных покорно выполнять мою волю — волю господина! А иначе я их в бараний рог скручу, понял? Много на себя берешь плебей! Да как ты смел сравнять себя с Ахеменидами? Как ты осмелился не пустить ко мне Дария! Ты! Ты! Ты! Кто ты такой?

Пати-кшаятия стоял бледный, стиснув зубы и в упор глядел на беснующегося Бардию.

— Конечно, когда это быдло обогащает тебя, ублажает тебя, умирает за тебя, возводит тебя на царство, — тебе нравится. А когда этот хам хочет сытно поесть и немного счастья для себя, — тебе не нравится. Ты кричишь, что скрутишь в бараний рог! Я не просил у тебя милостей, бедным я пришел в этот дворец — бедным и ухожу. Прощай!

А Бардия уже остывал. Не глядя в глаза пати-кшаятия, он глухо проговорил:

— Я погорячился. Не уходи. Говори, что хочешь, — я умею быть благодарным.

"Да, все они, эти господа, одним миром мазаны! — вновь с горечью подумал пати-кшаятия. — А ведь Бардия — лучший из них. Но нельзя, обидевшись на вошь, бросить вместе с ней в огонь и одежду. Слишком дорогую цену я уплатил за эту проклятую должность..."

— Я остаюсь.

* * *

И в самом деле, кем же является этот человек, явно незнатного происхождения, совершивший в короткий миг такую головокружительную карьеру? Его имя было — Вахъяздат. Он со своим братом Гауматой очень рано осиротел. У беззащитных сирот отняли их последнее достояние — землю, доставшуюся им от родителей. Им грозили нищета и голодная смерть. Сильный духом, Вахъяздат и битый и обижаемый сумел не только выжить, но и брата прокормить. Как только он немного подрос, устроился в услужение к одному магу. Любознательный мальчик сумел почерпнуть кое-какие знания, чем поражал впоследствии крестьян и даже жрецов. Мальчики делали все по дому, обрабатывали небольшой надел, помогали магу в священных обрядах, таская за ним священные прутья и священный бронзовый треножник — атрибуты жрецов среднего звена. Маг грубо обращался с мальчиками, и поэтому Вахъяздат решил уйти. Но, к его удивлению, мягкий и добрый Гаумата, испугавшись нищеты и трудностей, которых он досыта нахлебался до службы у мага, уходить отказался наотрез. Целую ночь проплакали, тесно обнявшись, братья, а на заре Вахъяздат покинул негостеприимный дом мага. Жилистый и выносливый, он поступил сарбазом в персидскую армию. До шестнадцати лет таскался в обозе, а затем попеременно побывал и лучником, и легковооруженным пехотинцем, и щитоносцем. Он воевал в Лидии, брал штурмом неприступный Вавилон, участвовал в злосчастной степной войне против массагетов Томирис. Он оказался среди немногих чудом уцелевших и вернувшихся домой, на родину. Гобрий комплектовал новую армию, и ему были нужны старые закаленные кадры служак. Вахъяздата повысили, дав ему звание сотника. Но недолго он проходил в командирах — за отказ участвовать в карательном походе против мидийских сельчан, взбунтовавшихся против непомерных поборов сборщиков податей, Вахъяздат был разжалован, жестоко наказан и уволен из армии. Но, учитывая его воинские заслуги, увечья, полученные в многочисленных войнах, а главное, что он арий — перс, Вахъяздату дали небольшой надел земли. Недоверчивость селян к пришельцу растопилась не сразу, но постепенно опытный и бывалый Вахъяздат за свою справедливость, какое-то бесстрашие стал пользоваться авторитетом не только у своих односельчан, но и в окрестных селах. К нему шли со своими нуждами земледельцы, и он всегда был готов помочь советом, поделиться своим скудным достатком. Долгие годы Вахъяздат искал своего брата Гаумату, но все напрасно. Однажды один односельчанин рассказал Вахъяздату о добром и отзывчивом маге, который по мере своих сил помогает бедным, лечит страждущих. Надежда вспыхнула в сердце Вахъяздата, но тут же погасла. По описанию это был красавец силач, человек огромного роста, а Гаумата отличался хилым здоровьем, да и если судить по отношению мага к своему служке, то не мог Гаумата стать жрецом — самое большее — остаться в прислугах. Прошло много времени с тех пор, как Вахъяздат услышал о добром маге, и что-то точило его и грызло. Наконец желание повидать этого жреца стало настолько нестерпимым, что Вахъяздат не выдержал и отправился в Мидию повидать этого мага...

* * *

Это был Гаумата! Крошечный и сопливенький мальчонка превратился в рослого красавца. Жизнь Гауматы, после того как братья расстались, прошла удивительным образом. Разозленный побегом шустрого с золотыми руками Вахъяздата, маг сорвал всю свою злость на Гаумате. Жизнь Гауматы превратилась в сплошную пытку. Неповоротливый увалень, он постоянно получал оплеухи, подзатыльники, щипки. Но однажды произошло чудо. Хозяин Гауматы съездил на грандиозное богослужение в Пасаргады, которое устраивалось в честь похода Кира на царицу Томирис. Вернувшись из Пасаргад, маг долго с удивлением рассматривал Гаумату. С этого дня отношение мага к Гаумате резко изменилось. Маг, если можно так сказать, как-то полюбил Гаумату, не загружал работой, стал приучать к обрядному богослужению. А вскоре добился того, что Гаумата был принят в членство магов, получил звание мобеда, то есть стал жрецом среднего ранга и был признан официальным преемником своего хозяина, жреца высокого ранга — дастура. Вскоре после этих разительных перемен в отношении мага-дастура к своему воспитаннику хозяин Гауматы, объявив себя приемным отцом его, скончался, оставив своему теперь уже приемному сыну приличное наследство. Очень скоро добрый и отзывчивый Гаумата почти полностью раздал доставшееся ему наследство. С некоторых пор Гаумата стал замечать к себе пристальное внимание, граничащее с явным удивлением со стороны некоторых людей, которым доводилось побывать в Пасаргадах и увидеть двор. Но никто из них не решался сказать вслух о своем неожиданном открытии. Может быть, самоотверженный Гаумата со временем сделал бы большую карьеру как маг-жрец, но встреча с любимым братом оказалась для него роковой...

Вахъяздат всю свою нерастраченную нежность и любовь перенес на младшего брата, а в брате встретил такие же ответные чувства. Братья удивительно не походили друг на друга внешне: несколько обрюзглый огромный увалень Гаумата и подвижный, сухощавый, весь скрученный из жил Вахъяздат. Но в то же время они удивительно походили друг на друга то улыбкой, то интонацией, то каким-то неуловимым жестом рук, мимикой лица, и тогда их родство не вызывало сомнения. Братьям — Вахъяздату и Гаумате суждено было сыграть большую роль в истории ахеменидской Персии.

* * *

Загонщики долго гнали онагров, сменяясь подставами. Гепардов все еще придерживали, так как они, развив сумасшедшую скорость, быстро утомлялись и сил на расправу с сильными дикими ослами у них просто не оставалось. Надо было вконец утомить и обессилить онагров и тогда выпустить гепардов — красавцев зверей, то есть в самый раз и наверняка, чтобы затем насладиться редкостным захватывающим зрелищем

Охота в жизни персидской знати играла огромную роль. Знатные персы считали, что охота — лучшая подготовка к войне и развивает все качества, необходимые для отлично подготовленного воина. Охота приучает рано вставать, переносить холод и жару, закаляет тело, является прекрасной школой верховой езды, укрепляет мышцы и здоровье, прививает ловкость и сноровку, меткость и зоркий глаз в стрельбе.

Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, когда по взмаху Бардии ловчие спустили с поводков рвущихся гепардов по следу. Грациозные красивые звери, бесшумно набирая скорость, распластались в полном дикого изящества беге. Гепарды стали настигать онагров. И вот один из хищников взвился в прыжке — и сбитый осел покатился кубарем по земле, но тут же вскочив на ноги, с еще большей прытью стал удирать. Это прибавило сил онаграм — они разом ускорили свой бег, и вскоре табун диких ослов с преследующими их гепардами исчезли из виду. Топот, все удаляясь и удаляясь, стих.

Когда всадники, обогнув гряду каменистых холмов, втянулись в узкое ущелье, путь им преградила толпа селян, укрывшаяся за искусственной оградой из валунов. Кони затоптались перед преградой. Всадники закрутились на месте Горячий Фаридун подскакал к ограде и заорал:

— На колени, скоты! На колени перед царевичем Бардией! Кое-кто из селян стал послушно валиться на колени, но воинского вида человек, видимо предводитель, закричал:

— Не смейте! Вы не скоты, а свободные персы!

Люди стали медленно подниматься с колен. Озадаченный Фаридун уже не так рьяно закричал:

— Ослушники! Разбирайте свою ограду и живо!

— Постой! — Бардия властно поднял руку и, невольно выделяя смелого сельчанина, обратился к нему: — Что тебе нужно?

— Не мне, а нам, царевич.

— Говори!

— Ты и твои люди потравили наши посевы, и мы требуем

— Требуем? — с удивлением перебил царевич.

— Да, требуем, — твердо ответил бывший сарбаз и продолжил: — Погиб весь наш урожай, потоптанный вами. И теперь наши семьи обречены на голодную смерть по вашей вине, и мы требуем выкупа за потраву урожая.

— А что ты сделаешь, если я не выполню твоего "требования"? — с веселой издевкой спросил Бардия.

— Тогда мы продадим ваших зверей — гепардов. Говорят, они дорого стоят.

От такой дерзости и Бардия и его свита просто обомлели. Оправившись, окружение царевича двинулось на селян, делая попытку перевалить через преграду. Но вдруг откуда ни возьмись в руках земледельцев появились цепы, дубины и даже копья. Ведь недаром уже четверть века персы воевали со всем светом. Дело становилось совсем не шуточным, и свита закружилась на месте, тревожно озираясь на царевича и ожидая его появления: растоптать и рассеять толпу во главе с их наглейшим предводителем. Но незлобивый Бардия сразу же представил всю нелепость и комизм положения — драку с селянами, своими подданными. Царские особы не подавляют сами бунты, а делают это руками других.

— Ну, хорошо, — сказал, усмехаясь, Бардия. — Предлагаю решить спор борьбой. Если ты поборешь меня — дам выкуп, а если нет, то выдадите нам гепардов, а тебе я всыплю тридцать ударов плетью и разойдемся с миром, согласен?

Свита, недовольная снисхождением царевича к этим простолюдинам, все-таки невольно рассмеялась: знаменитый силач и непобедимый борец Бардия почти вдвое превосходил объем худощавого предводителя селян. Но бывший сарбаз спокойно ответил:

— Сходи с коня, я согласен с тобой бороться!

Свита, посмеиваясь, смотрела, как сходятся борцы, но очень скоро перестала смеяться. Снисходительность Бардии тоже быстро улетучилась. Бывший сарбаз, весь скрученный из жил и мускулов, упорно противостоял знаменитому персидскому пехлевану, до сих пор не знавшему поражения в борьбе. Уязвленный упорством этого соперника, который едва достигал головой до плеча царевича, Бардия жал, мял, тискал сарбаза изо всех сил, и тому приходилось очень туго, но упрямый простолюдин рычал, стонал, плакал от боли, но так и не сдался царскому сыну. Вконец обессилев, они рухнули на колени, не разжимая крепких объятий, итак застыли, тяжело дыша. Соленый пот градом тек по лбу обоих и застилал, щипал глаза. Наконец Бардия разжал свои железные тиски и с усилием разорвал объятия своего соперника. Поднялся на ноги, но тут же вскочил и противник. Но сын Кира уже не имел ни сил, ни желания продолжать борьбу. Он хмуро спросил:

— Как ты осмелился бороться со мной?

— Потому что с тобой я боролся с раннего детства и всегда побеждал!

— Ты что, совсем ошалел от борьбы? Что ты несешь, я тебя не знаю и никогда раньше не видел, — надменно и с какой-то даже обидой сказал Бардия.

— Да, ты не знаешь меня, и все-таки я видел тебя еще маленьким и сейчас часто вижусь с тобой.

— Ты говоришь какими-то загадками, сарбаз.

— Если хочешь, я могу удивить и позабавить тебя, но для этого нам надо встретиться с тобой опять.

Отходчивый Бардия расхохотался от души.

— Не очень-то хочется еще раз встречаться с таким наглецом, но... ты мне нравишься, — неожиданно повернул Бардия, с какой-то симпатией глядя на храброго селянина. — Приходи во дворец. Как звать-то тебя?

— Вахъяздат. Но я приду не один, а со своим братом, царевич.

— Назови свое имя, и вас пропустят. Прощай!

— Постой, царевич, постой! А выкуп за потраву кто заплатит?

Бардия раскатился смехом.

— Ну и нахал ты, братец! Гепардов отдайте ловчим, а это держи!

Бардия вынул из-за пояса кошель с золотыми лидийскими монетами и бросил его к ногам Вахъяздата, а затем, хлестнув коня плетью, помчался прочь. За ним устремилась свита.

* * *

Во дворец Вахъяздат привел с собой Гаумату, которому надел колпак по самые плечи с прорезями для глаз. Как только Вахъяздат назвал себя, их тут же пропустили во дворец, и придворный служитель провел Вахъяздата и Гаумату прямо в покои царевича, правда, все время подозрительно косясь на замаскированного мага. Такая исполнительность слуг царевича говорила или о большой и преданной любви к своему господину или же о большом страхе перед ним.

Бардия восседал на широкой тахте и, увидев Вахъяздата, весело воскликнул:

— Аа-а-а, явился! Ну удивляй и забавляй меня, нахальнейший из всех виденных мною людей. А кого ты привел? Зачем мне маг?

Единственный подготовленный к этой встрече Вахъяздат и то вздрогнул при виде Бардии и перевел взгляд на своего спутника с закрытым лицом. Потом уставился на царевича не в силах произнести ни слова.

— Чего же ты молчишь? — с некоторым нетерпением спросил Бардия и добавил: — Язык проглотил, что ли?

— Прости меня, царевич, но будет лучше, если мы останемся без всяких свидетелей. Удали своего слугу.

— Царевич, этот обнаглевший раб что-то замыслил против тебя! Дозволь мне арестовать его или сдернуть колпак с его сообщника!

— Не надо! — вскричал поспешно Вахъяздат. — Не делай этого, царевич, при других. Удали своего служителя — я безоружен, а у тебя меч под рукой.

Бардия побагровел — его заподозрили в трусости!

— Во-о-он! Во-о-он, отсюда! — заревел он на придворного, и того как ветром сдуло.

Крайне заинтригованный, Бардия соскочил с тахты, оставив на ней акинак, и демонстративно безоружный, вплотную подошел к замаскированному магу, сорвал с него колпак и... остолбенел. Перед ним стоял... Бардия — собственной персоной! Не отрывая своих расширенных от ужаса глаз от царевича, Гаумата рухнул на колени, как бы моля простить ему дерзость походить на царскую особу. Оправившись от первого потрясения, Бардия бросился к изящному инкрустированному перламутром столику, схватил лежащее на нем бронзовое отполированное зеркало и стал жадно глядеться в него. А затем стал переводить взгляд с Гауматы на зеркало и обратно. Даже Вахъяздат, подготовленный к этой встрече больше других, не смог прийти в себя от столь поразительного сходства своего брата с царевичем. Конечно, при тщательном и придирчивом сравнении можно было обнаружить между ними различия, но только при тщательном и придирчивом. Бардия был физически более развит, чем рыхловатый Гаумата, но этого под одеждой не было видно. И лицо у мага было более одутловатое, чем четко очерченное лицо Бардии, но и у царевича после обильных возлияний терялись резкие черты, и его опухшее лицо тогда имело еще более разительное сходство с лицом Гауматы.

— Кто это? — отрывисто спросил Бардия Вахъяздата

— Мой брат.

— А-а-а, тогда мне твои слова понятны, сарбаз.

Бардия стал ходить взад и вперед, бросая косые взгляды на Гаумату и задумчиво роняя:

— Забавно... забавно... забавно.

Наконец он принял решение и снова обратился только к Вахъяздату:

— Вот что, сарбаз. — сказал он решительно. Ты останешься у меня. И не перечь! — пресек он попытку Вахъяздата что-то сказать. — А вот братца твоего держать во дворце я не могу. А то перепутают нас — где он, а где я? — сказал царевич и захохотал, представив себе такую ситуацию, но тут же оборвал смех. — Его надо куда-то упрятать, а то такое может получиться! До Камбиза дойдет... а как он посмотрит на это? Да-а-а, Камбиз... Подумает, что это я нарочно двойника приготовил... Надо упрятать... чтобы скрытно от всех, но не от нас. Забавно, очень забавно на себя со стороны посмотреть. Ха-ха-ха!

Бардия опять раскатился, но тут же оборвал смех. И опять, обращаясь к Вахъяздату, сказал:

— Пусть надвинет колпак. Отвезешь его в мое имение в Мидии, пусть сидит и не высовывается! С тобой поедет мой управляющий Багой — я ему верю. Как только отвезешь брата, воротишься сюда и не спорь, говорю! Это мой приказ, сарбаз!

Бардия ударил колотушкой в гонг и появившемуся придворному внушительно сказал:

— Позови Багоя, а сам сгинь!

* * *

Вахъяздат, вернувшись из Мидии, так и остался во дворце Он не занимал никакого поста и, изнывая от безделья, отчаянно скучал. Для всех он был просто блажью царевича и чем-то вроде телохранителя Бардии. А Бардия и сам не мог понять, что привлекало его в Вахъяздате. Ведь прямота и правдивость этого простолюдина иногда выводили его из себя, совсем не привыкшего к подобному в своей жизни. У него, выросшего на безудержной лести придворных, волосы становились дыбом от тех слов, которые он слышал из уст этого сурового сарбаза. Этот низкорожденный в грош не ставил и знатность рода, и его могущество, и богатство высокородных персов, да и персов тоже.

— Что это ты, царевич, так разлюбезничался с этим Мегабизом, если тебя с души воротит с ним разговаривать? — выложил он как-то Бардии колючую и неприкрытую правду о скрываемых чувствах царевича.

Бардия даже зашелся от возмущения.

— Дурак! Это же Мегабиз из рода Зопиров!

— Не знаю, кто из нас дурак, но твой Мегабиз, из рода зопиров, кроме труда родиться на этот свет, ничего полезного в жизни не сделал. А поэтому и появляться на этом свете ему незачем было.

— Вон отсюда, негодяй!

— Давно мечтаю из дворцового дерьма вылезти и снова человеком стать.

Бардия невольно рассмеялся.

— Нет, дружок, так легко тебе не отделаться, останься!

И Вахъяздат остался, а вскорее произошло трагическое событие, перевернувшее жизнь и Бардии и Вахъяздата. После этого события Вахъяздат стал пати-кшаятия — первым советником царя царей!

* * *

Бардия взял с собой в поход на Египет и Вахъяздата. Бывалый сарбаз увидел теперь войну со стороны. Его не ослепила мишура внешнего блеска, все эти колесницы, штандарты, орлы, ослепительная свита Камбиза и сверкающие ряды "бессмертных". Он видел и другое — огромная армия, как все пожирающая саранча, оставляла после себя беду! Опустошенные города и села разоренных земледельцев и ремесленников. Армия, привыкшая жить поборами и грабежами, зачастую просто не разбирала, где чужой, а где свой. Теперь Вахъяздат смотрел на это воинство не как сарбаз, привыкший кормиться за чужой счет и брать силой все, что можно и нужно: пищу, вещи, золото, женщин, с изнанки и — пришел в ужас. Ему, теперь уже селянину, стало ясно, какое страшное бедствие — война! Какое тяжелое ярмо для народа эта "победоносная" армия. А что же тогда говорить о народе той страны, против которой движется это тысячеголовое чудовище?

Вахъяздат надоел своими стенаниями о несчастьях народа Бардии, но царевич, искренне привязавшийся к злому на язык бывшему сарбазу, — терпел. Но когда этот всеобщий страдалец начал скорбеть о народе вражеской страны, терпение царевича, больше всего на свете любившего войну, просто лопнуло, и он, не выдержав, отправил Вахъяздата в свое мидийское имение к Гуамате.

* * *

— Ну, как ты жил без меня, малыш?

Смешно и трогательно было то, что маленький по сравнению со своим гигантом братом Вахъяздат называет Гаумату — малышом.

— Я скучал по тебе,— как-то по-детски ответил Гаумата.

— Так и сидишь безвылазно?

— Нет, я ухожу в дальние селения, где царевича никогда никто не видел.

— Зачем ты это делаешь?

— Скучно мне без людей, брат, — как-то опять по-детски ответил Гаумата.

— Угораздило же тебя прямо близнецом царевича родиться!

— А мне он нравится, Вахъяздат.

— Мне тоже, да только прет из него иногда эта родовитая спесь, терпения нет.

— Он — царевич, сын царя.

— Лучше был бы он простым человеком: зажили бы мы все втроем.

— Что, брат, привык к нему?

Вахъяздат засмеялся и тряхнул головой.

— Из-за того, наверное, что он так на тебя похож, малыш. Мне иногда хочется его погладить по голове и сказать "малыш", как тебе... Представляю, что было бы!

— Добрый он.

Вахъяздат посуровел.

— Я видел, как он одним ударом свалил прохожего, нечаянно толкнувшего его... — сказал сухо Вахъяздат.

— Царевич... — извинительно протянул Гаумата.

— Конечно у него сумбур в голове, но лучше бы он был царем, чем этот змееныш — Камбиз.

— Брат, что ты говоришь? — испуганно вскричал Гаумата.

— Видел я близко Кира, встретился я и с Камбизом, живу возле Бардии... Все они... люди, брат. Один лучше, другой хуже, а третий, так вообще злодей! Раньше я тоже думал — особенные! Нет, малыш, ничего в них особенного нет. Поставь тебя вместо Бардии...

Вахъяздат запнулся. Братья с испугом посмотрели друг на друга. И вдруг Вахъяздат твердо, чеканя каждое слово, проговорил:

— Ты был бы лучшим царем для нашего бедного народа, чем и Камбиз, и Бардия, или какой-нибудь Мегабиз, малыш. Но ты слишком мягкотелый, малыш, а вокруг трона такие звери ходят...

Братья помолчали немного, и вдруг Гаумата тоненько рассмеялся.

— Ты что, малыш?

— Я представил себя царем, ага.

* * *

Вскоре в Мидию прибыл Бардия. Камбиз отстранил своего брата от командования группой персидских войск и отослал прочь из армии, прямо накануне войны с Египтом. Можно только представить себе состояние Бардии, который войну любил больше всего на свете. Но как он ни злился на Камбиза, ослушаться старшего брата не посмел и поселился в Экбатанах, а не в Пасаргадах, хотя Атосса выслала на встречу опальному брату гонца с предложением заехать в первую столицу великой Персии. На царевича напала хандра, и он запил горькую. Он окружил дворец верными бактрийцами, которые последовали за ним, когда Камбиз отнял у брата Бактрию и отдал ее незнатному персу Дадаршишу. Бактрийцы никого не пропускали во дворец, где, заперевшись в своих покоях, пил напропалую царевич вместе с... Гауматой! Своего двойника он вызвал тайком из своего мидийского имения, благо оно было поблизости от бывшей столицы Мидии, но, одного, без надоевшего ему своими моралями Вахъяздата. Обслуживать в покои допускался только преданный царевичу Багой, привезший из имения Гаумату, который день ото дня чувствовал, что он потихоньку сходит с ума, потому что теперь опухший Бардия ничем не отличался от обрюзгшего от той же пьянки Гауматы. Любимым развлечением для Бардии стало мучить старого Багоя загадкой — кто его хозяин, а кто гость? Для этого он устраивал переодевания и действительно доводил бедного слугу до слез и истерики. Неизвестно, какими путями проник Вахъяздат сквозь бдительных бактрийцев, но однажды он появился перед пьяными собутыльниками собственной персоной. Вероятно, в этом ему помог Багой. Неожиданно Вахъяздату обрадовался не только его брат Гаумата, но и царевич Бардия. Вахъяздат первым делом сволок обоих пьяниц в бассейн, крепко отмассировал их, отпоил кислым молоком. Освежевшему Бардии Вахъяздат предложил поохотиться в предгорьях мидийских гор у подножия Эльбруса. При упоминании об охоте еще не совсем отошедший от пьянки Бардия глупо рассмеялся и погрозил Вахъяздату пальцем, вероятно припомнив их первую встречу. А потом полез бороться и повис на Вахъяздате, дыша в нос перегаром.

* * *

Бардия, отослав Гаумату вместе с Багоем в свое имение, сам уехал в свою летнюю резиденцию в крепости Сикаяуватиш, которая находилась в прохладных предгорьях мидийских гор.

Не улеглась еще пыль за Бардией, как в Экбатаны прибыл со зловещим приказом Камбиза его любимец Прексасп. Предъявив сатрапу Мидии Мегабизу послание с печатью Камбиза, Прексасп стал фактическим хозяином в Экбатанах. Первым делом он перебил в казармах бактрийских телохранителей Бардии, а затем окружил дворец царевича тройной охраной, взяв под охрану даже гарем царевича. Караулам у крепостных ворот Экбатан было строго приказано — всех впускать, но никого не выпускать!

Теперь надо было заманить Бардию в клетку. Сразу же перекинувшись на сторону Камбиза, как сильнейшего в этом споре царственных братьев, Мегабиз посоветовал Прексаспу отправить к Бардии наперсника царевича Вахъяздата — бывшего сарбаза и наглейшего проходимца, к счастью недалекого умом. Легенда была такой: Бардия назначается сатрапом Бактрии, а поэтому должен приехать в Экбатаны и получить из рук пати-кшаятия Прексаспа фирменный указ царя царей. На Прексаспа Вахъяздат не произвел впечатления недалекого парня, а напротив, показался очень умным и бывалым человеком. Такого опасно было посылать, мог догадаться и предупредить... Но Прексасп решил сыграть в "чет-нечет", ему претил приказ Камбиза убить царевича, которому он симпатизировал, и если этот странный сарбаз, приближенный к Бардии, догадается, то, значит, пришла пора умирать не Бардии, а самому Прексаспу, а если же царевич прибудет, то, значит, приказ Камбиза будет выполнен, так как этого пожелали боги, не захотев помочь младшему сыну Кира.

Конечно, Вахъяздат догадался, почему прибыл Прексасп. Будучи короткий срок вместе с Бардией при дворе царя царей, Вахъяздат знал, кто такой Прексасп, и только такому человеку, преданному до самоотречения, мог доверить крайне подозрительный и никому не верящий Камбиз убийство брата, иначе не стоило бы посылать своего любимца и первого советника в такую даль, да еще во время войны.

Первой мыслью Вахъяздата была, конечно, мысль предупредить Бардию. Но затем мелькнула другая — страшная! Вахъяздат, содрогнувшись, постарался ее отогнать и долго не мог успокоиться.

Гаумата

Когда Вахъяздат рассказал Гаумате о приезде Прексаспа и о его поручении привезти в Экбатаны Бардию, младший брат сразу же догадался обо всем. Братья очень любили и с полуслова понимали друг друга.

— И я подумал, малыш...

— Привезти вместо Бардии меня? — подхватил Гаумата. Вахъяздат в испуге отшатнулся и замахал руками.

— Ты что? Ты что? Как ты мог такое подумать? Нет, я хотел Бардию заменить тобой, после его... смерти. И ты стал бы нашим царем, понимаешь, малыш, — нашим царем! Не царствовать Камбизу после братоубийства. Когда мне пришла эта мысль, — я похолодел весь, малыш. Слух о тебе просочился-таки в народ, несмотря на все предосторожности. Новый слух — о счастливом избавлении царевича от ужасной смерти — пронесется по всем странам и народам от края и до края. Ты станешь царем, и наступит новое царствование — народное! Не будет господ и рабов. Только царь и народ!

Впервые Гаумата смотрел с ласковой усмешкой на Вахъяздата, как смотрит умудренный старший брат на неразумного — младшего.

— Однажды я рассмеялся, и это было моим ответом тебе, мой старший брат. Любовь ко мне застилает тебе разум. Да не успею я сказать второго слова, как меня разоблачат. Царем надо родиться, мой старший брат.

— Кто разоблачит? Пусть попробуют только пикнуть эти дармоеды придворные, я их быстро укорочу на голову!

— Нет, брат, ты сильный человек, но и у тебя не хватит сил бороться против всех господ. У них казна, войско...

— А если понять народ? Ты сам говорил, малыш, что в мидийских селах народ кипит...

— Против персов кипит, мой старший брат, против персов!

— Вот в этом-то и печаль, что не против господ кипит, а народ против народа...

— Бардия-то все же лучше Камбиза, а если его уберечь?

— Камбиз не оставит Бардию живым, раз решился на братоубийство. Да и разве не все равно, кто с народа шкуру будет драть — Камбиз или Бардия. Все они одним миром мазаны, малыш.

— Мой старший брат, ты все можешь, убереги Бардию — у него сердце хорошее... Я хорошо его узнал, когда мы с ним гульнули...

— Конечно, — ворчливо сказал Вахъяздат, — если бы ты так со злым дэвом "гулял", то и он тебе хорошим и добрым показался...

— А какой силач, красавец...

— Конечно, Бардия всем нравится, но он не девка, чтобы за его красоту свою жизнь класть, а что он сделал для народа? Ничего!

— А может, сделает, если живым останется и станет царем?

— Ты к чему клонишь, малыш? К чему клонишь? Не смей! Когда я только представил, что вместо Бардии тебя надо объявить убитым, — я чуть не умер! Сам себе говорил, что во имя великой цели и только ложно, а все равно было страшно, малыш. Я так долго тебя искал и наконец нашел, малыш. Наконец нашел...

— Напрасно надеешься, Вахъяздат, не смогу я. Да и ты сам об этом знаешь. А вот умереть смогу.

— Хватит! Замолчи! Я не хочу тебя слушать!

— А ведь в глубине, где-то там, далеко, у тебя все-таки затаилась мысль...

Вахъяздат размахнулся и ударил Гаумату, а затем, словно спохватившись, притянул к себе, крепко обнял и вдруг разрыдался. Гаумата, приникнув всем телом к старшему брату, слушал биение его сердца — оно билось гулко и неровно. Гаумата стал гладить Вахъяздата по спине и утешать — младший старшего.

— Я знаю, как у тебя болит сердце за всех, хотя тебя считают бесчувственным насмешником. Ты у меня самый лучший. Я помню, как в детстве, когда я плакал от голода, ты утешал меня, изо всех сил старался меня рассмешить, а у самого на глазах блестели слезы, и я через силу... смеялся. У тебя большое сердце, мой старший брат, и я знаю, что, если бы понадобилось людям, ты без колебаний отдал бы свою жизнь за них. И я так хочу быть похожим на тебя. Отбрось все сомнения и колебания — они от твоей любви ко мне и от твоего большого сердца. Я хочу помочь тебе в твоем задуманном великом деле...

— Малыш, брат мой, — Вахъяздат задохнулся от избытка нежности к Гаумате. — Мысли мои широкие, мечта моя огромная, и ты прав — если бы это можно было бы достичь ценой моей жизни, я без колебания бы отдал ее, но твоей — не могу! Пойми, твоя смерть заслонила бы в моих глазах величие дела, омрачила бы великую цель, сломала бы мой дух, потушила мой разум. Я могу погибнуть первым, умереть вместе с тобой, но пережить тебя не хочу!

— Твоя жертва была бы сейчас только бессмысленной, мой старший брат. А если мы уйдем вместе, то кто будет направлять Бардию? Или жертва окажется напрасной? Мы оба знаем, что только — я!

— Молчи! Молчи! Молчи! Не искушай!!!

* * *

Больше они не говорили ни слова. Сидели тесно прижавшись друг к другу и думали каждый о своем и вместе об одном и том же. Вахъяздату припомнилось детство. Как он страдал, когда плакал от голода вечно голодный Гаумата. Маленький увалень был обжорой и никогда не наедался досыта. Вахъяздат сшил себе маленький мешочек и повесил его на шнурке на шею. Теперь он старался с каждого кусочка еды оставить хоть огрызочек и прятал их в мешочек. Ночью, когда, тесно обнявшись, как сейчас, лежали, согревая друг друга своим теплом, и маленький Гаумата начинал хныкать, Вахъяздат скармливал ему, как птенчику, маленькие, но необыкновенно вкусные кусочки пищи. Гаумата даже похрюкивал от удовольствия, с чмоканьем жуя и обсасывая огрызки, и для Вахъяздата в тот миг не было большего счастья!

А Гаумата вспоминал, как круто повернулась его жизнь, после того как, он теперь понимал, его хозяин маг увидел... Бардию! Вернувшись из Пасаргад, хозяин из злобного, мелочного и скаредного тирана превратился в приемного отца, а он из забитого и вечно голодного мальчонки в прилично одетого, всегда сытого сына почтенного жреца. Судьба Бардии и его тесно переплелись. Когда-то, благодаря царевичу, он зажил человеческой жизнью, а теперь за царевича отдает эту жизнь... Нет, он свою жизнь отдает своему обожаемому брату, а брат подарит народу счастье. За такое, хотя и страшно, но не жалко умереть!

* * *

После страшной и бессонной ночи осунувшийся и враз постаревший Вахъяздат, явившись к Прексаспу, сказал:

— Царевич едет.

Прексасп всполошился и вызвал начальника караула.

— Дворец окружить, царевича пропустить одного, свиту отделить и задержать!

— Напрасно хлопочешь, вельможа. Бардия едет один.

— Как это один? — удивленно приподнял бровь Прексасп.

— Я подумал, что тебе будет лучше переговорить с царевичем наедине, и сказал ему об этом. Он приказал свите остаться в Сикаяуватише, пообещав вернуться и продолжить охоту.

— Откуда ты взял, что мне надо встретиться с царевичем наедине? — Прексасп прямо-таки впился взглядом в Вахъяздата.

— Если бы было иначе, ты бы не меня, а Мегабиза послал за царевичем, — спокойно сказал Вахъяздат.

— Больно ты умен, сарбаз.

— Поэтому царевич и приблизил. Надоело ему одних дураков вокруг себя видеть...

Прексасп рассмеялся. Ему явно нравился этот человек.

— Если ты такой умный, то что теперь тебе надо делать, сарбаз? — посерьезнев, спросил строго Прексасп.

— Держать язык за зубами.

Прексасп изумленно откинулся. Задумался.

— Напрасно, князь, зачем тебе лишний труп? Я буду молчать, ведь царевич мне не... брат, — с трудом закончил Вахъяздат.

Прексасп покачал головой и восторженно поцокал языком.

— Ты колдун! Не сносить тебе головы! Может, ко мне служить пойдешь?

— Не-е-ет, мне дворцовый дух вреден. Я потому-то и помогаю, что скорее хочу из дворца вырваться. Давно рвусь, да Бардия никак не отпускал. Мне около Бардии жить было тошно, а уж возле твоего господина, прости, нашего царя царей...

— Но-но! — грозно нахмурил брови Прексасп. — Больно ты осмелел, сарбаз. А то ведь язык то можно и укоротить!

Ох, как нравился Прексаспу этот бывший сарбаз. Он привык жить в атмосфере страха, лжи, угодливости, а тут словно свежим воздухом пахнуло! Никто с ним так свободно не говорил. Правда, и Камбиз был с ним откровенен, но Камбиз — это царь, а господин есть господин, и если он может говорить все что ему заблагорассудится, то Прексаспу приходится взвешивать каждое свое слово. А разве не еще хуже общение с нижестоящими? Нельзя ни на миг забывать, что ты — предмет зависти всех придворных. Каждый из них твой враг и для каждого из них самый сладострастный миг — это когда на тебя падет гнев господина и ты попадаешь в опалу. Вот тогда-то они отыграются на тебе!

— У меня есть просьба, высокородный князь.

Прексасп даже скривился. А он-то думал, что встретил...

— Говори, — коротко сказал Прексасп.

— Дозволь мне потихоньку похоронить моего господина. Дозволь отблагодарить его за милости. Молю тебя, высокородный князь!

Прексасп просветлел. Нет, он не ошибся! Надо было бы убрать и этого умного и дерзкого на язык сарбаза — зачем лишние свидетели, но бывают такие минуты, когда хочется в собственных глазах выглядеть всемогущим и великодушным.

— Ладно, я уберу охрану. Тело похоронишь и место отметишь. Спрошу — скажешь. Только мне — понял?

У Вахъяздата перехватило дыхание, и он только кивнул головой, не в силах вымолвить слово. Он понял, что Прексасп увезет с собой... голову! В это время вошел сотник дворцовой охраны и сделал понятный вельможе знак. Прексасп заторопился.

— Ступай, сарбаз. И знаешь что? Вспоминай меня добром. Всегда вспоминай добром. Тебе незачем знать, за что, но обязательно поминай Прексаспа добрым словом. А теперь ступай и не оглядывайся! Жди, когда опустеет дворец!

* * *

Гаумата сидел на тахте в покоях Бардии, в тех самых, в которых они с царевичем провели несколько бурных дней. Он был одет в походную одежду царевича (как-то под веселую руку Бардия, сначала переодев Гаумату, потом подарил ему и свою одежду и как раз походную!). Гаумата сидел бледный, отрешенный, величественный. Даже Прексасп смутился, увидев величие своей жертвы. Войдя, он остановился, а затем, склонившись в глубоком поклоне, сказал:

— Прости меня, царевич, но воля моего повелителя для меня превыше всего. Царь царей великий Камбиз приказал мне убить тебя, Бардия!

— Я это знаю.

Прексасп заговорил горячо:

— Но ты, царевич, можешь защищаться, а там решит судьба!

Гаумата протянул свой акинак Прексаспу.

— Пусть исполнится воля царя царей Камбиза! Возьми мой акинак!

Прексасп подошел к Гаумате, вынул свой меч, коротко поклонился и всадил клинок прямо в сердце младшему брату Вахъяздата...

* * *

Бардия услышал про Прексаспа поздно. Он обрадовался приезду любимца своего брата. Это был хороший признак — вероятно, Камбиз ищет примирения и поручит ему, Бардии, ведение войны с Египтом!

В Экбатаны Бардия летел как на крыльях. Удивился тому, что дворец совершенно без охраны. Прошел по пустым анфиладам и проходам в свои покои, никого не встретив. На пороге покоев остановился. На полу, на ковре, сидел Вахъяздат и держал на коленях обезглавленный труп. Вахъяздат поднял на царевича полные неизбывной тоски и горя глаза, налитые слезами.

— Это мой малыш... — прошептал он еле слышно.

Вахъяздат сидел в такой позе уже третий день.

* * *

Когда Бардия узнал ужасную правду, он во вдохновенном порыве поклялся выполнить любую просьбу Вахъяздата. Вахъяздат сухо изложил свою просьбу. Она ошеломила Бардию. Царевич хрипло проговорил, махая руками.

— Это невозможно! Проси, что хочешь, только не это!

— Когда Гаумата за тебя жертвовал своей жизнью, — он не торговался.

— Пойми, Вахъяздат, ты просишь о невозможном.

— Царевичу — да. Царю — можно!

— Нет, ты и на самом деле сошел с ума! Предлагать мне такое? Да если бы не смерть твоего брата... Почему же ты предлагаешь мне посягнуть на м о е г о брата?

— Убийца вне закона, а братоубийца — вдвойне! Камбиз не может рассчитывать на справедливое отношение к себе.

— Хорошо. Я не хочу скрывать от тебя, что не люблю Камбиза, и это гнусное покушение снимает с меня все обязательства по отношению к нему. Но, то что ты предлагаешь, невозможно. У Камбиза сила — власть и армия!

— Дай народу свободу, и сильнее тебя никого не будет на всем свете!

— Ты не убедил меня, но у меня нет просто выхода. Камбиз все равно прикончит меня. Ладно, пусть будет по-твоему, но только на один год.

— На три года, иначе и не стоит это дело предпринимать.

— О боги, зачем я поклялся исполнить твою просьбу? Хорошо. Я освобожу на три года от податей...

— И от воинской службы!

— Но это же смешно, Вахъяздат. Такое можно делать, имея силу в руках, а ты последнюю опору вышибаешь из-под меня — лишаешь армии!

— У тебя будет лучшая в мире армия, у тебя будет все! Вахъяздат взял руку царевича и несмотря на слабое сопротивление приложил перстень с печаткой к указу.

— Что ты делаешь, Вахъяздат! Ну ладно, будь что будет. Останусь живым — дальше посмотрим.

* * *

— Входи, входи, пати-кшаятия. Теперь ты имеешь право входа в мои покои в любое время дня и ночи, как первый визирь царя царей и господина четырех стран света! — весело проговорил свой непривычный титул Бардия.

— Зачем дразнить твоих придворных? Они же все поумирают от зависти!

— Пускай! Как ты говоришь: меньше всяких дармоедов будет. Ха-ха-ха!

Бардия теперь постоянно пребывал в хорошем настроении. Где бы он ни появлялся, народ встречал его восторженными приветствиями. Хвалебный хор его окружения приятно тешил его тщеславие. Отовсюду приходили отрадные вести: народы и страны склонялись перед его величием. Очень скоро почти вся великая Персия признала его царем. Прекрасному настроению способствовало и то, что Бардия присвоил гарем Камбиза, а среди цветника его старшего брата были такие розы — пальчики оближешь!

По существу у Камбиза пока оставалась только армия, но Бардия, памятуя о своей необыкновенной популярности среди сарбазов, ничуть не боялся столкновения с братом и даже с нетерпением ждал этого, хотя у него было под рукой мало сил Бардия попал в свою стихию — он любил битвы сражения риск, а этого ему предстояло испытать в избытке.

Бардии нравилось быть царем!

* * *

А Вахъяздат спешил и поэтому делал ошибки. Чтобы оторвать царя от других влияний, подчинить его своей воле, он поощрил разрыв Бардии с Атоссой и приобрел страшного врага.

Так как Бардия присвоил себе гарем Камбиза, Атосса стала считаться теперь женой своего младшего брата. Атосса ознаменовала это событие змеиным укусом — письмом к Камбизу. Этим она потешила свое уязвленное самолюбие, но, как это ни странно, ее положение ничуть не улучшилось. Любвеобильный Бардия, не обидевший своим невниманием ни одной из жен своего старшего брата, ни разу не посетил только Атоссу. Мало того, Атосса постепенно стала утрачивать и официальное главенствующее положение в царском гареме, которое она занимала, несмотря на ссору с Камбизом. О каком же первенстве могла идти речь, если она, под злорадный смешок всего гарема была отвергнута как женщина своим новым мужем!

Главенство в гареме стало постепенно переходить к дочери Отана — Фейдиме, которую очень полюбил посещать Бардия Не выдержав своего двусмысленного положения, Атосса как когда-то к Камбизу, явилась к Бардии сама. Как и при Камбизе, стража не посмела остановить любимую дочь отца персов Кира. Бардия при виде сестры удивленно взметнул свои брови и выжидающе уставился на нее.

— Мой дорогой Бардия, ты, наверное, запамятовал, что раз ты отнял гарем у своего старшего брата, то я не только твоя сестра, но и жена?

— Камбиз покушался на мою жизнь, на братоубийство, и я был вправе отнять у него царство и гарем. Но я не изверг, чтобы посягнуть и на святое чувство своего старшего брата — на его любовь. А поэтому я останусь для тебя лишь нежно любящим братом.

Атосса отшатнулась как от пощечины. До крови закусила губу — она отвергнута! Со стороны Бардии было крайне неосторожно оскорбить самолюбие красивой, умной и властной женщины, потому что если такая женщина становится врагом, то такого врага надо очень опасаться! Атосса собралась с силами — это ей-то, рожденной властвовать, под злорадные смешки играть жалкую роль в этом душном гареме, нет, нет, нет и нет! Она криво усмехнулась и сказала:

— Я узнала о смерти нашего брата и, слушай меня, мой глупый младший брат, ведь я хорошая пророчица. Так знай: ты процарствуешь со своим советником-сарбазом еще меньше, чем царствовал твой старший брат, и очень скверно кончишь свою жизнь.

Бардия рассмеялся.

— Не надо удивлять меня своей осведомленностью, сестрица. О смерти нашего брата уже чирикают воробьи на дворцовой площади. А потом ты перепутала, Атосса. Это наш брат Камбиз был психом, а не я. Это он верил всяким снам и приметам, а я воин! Я сплю крепко и не вижу никаких снов. Пугай своими пророчествами баб в гареме, а меня этим не прошибешь!

Атосса резко повернулась и пошла прочь, Бардия насмешливо смотрел своей сестре вслед.

* * *

Вскоре после приезда Дария прибыл посланец от двора покойного царя. Самые знатные вельможи испрашивали согласия нового повелителя стран и народов предстать перед ним Спрашивали, как поступить с покойным Камбизом.

И тут Вахъяздат совершил самую роковую ошибку. Он посоветовал Бардии послать знатным вельможам свое согласие на их приезд, повелев привезти прах своего брата, но предписать Гобрию оставить армию в Месопотамии! Здесь сказалась узость мышления Вахъяздата. Он в первую очередь ощутил себя персом и, оберегая своих персов от разорительного постоя прожорливого чудовища — многотысячной армии, лишил Бардию самой надежной опоры, вложил остро наточенный меч в руки Дария в его борьбе против восставших народов и против... себя! Очень скоро эта армия одинаково уничтожала и персов, и тех же вавилонян, которые поили и кормили персидских сарбазов в Месопотамии, без всякой пощады.

* * *

Прибывшие с телом Камбиза знатные персидские вельможи первым делом навестили Дария, чтобы кое-что узнать о новом повелителе Персии. Но ничего вразумительного от сына Гистаспа они не услышали, кроме страшных проклятий по отношению нового пати-кшаятия, по словам Дария, настоящего исчадия злых сил, рожденного для искоренения лучших людей великой Персии.

То, что Дарий обижен новой властью, увидел бы и слепой. Но то, что разрушение родовых святынь исходит от самого Бардии, это испугало родовую знать гораздо больше, чем несправедливость по отношению к Дарию. Тем более, что среди знати существует одно замечательное правило: если плохо другому, то, значит, хорошо тебе!

Дождавшись прибытия Гобрия, который после смерти Камбиза вновь стал главнокомандующим персидской армией, вельможи послали известить царя царей, что они ждут повеления явиться перед своим господином. Такое повеление, вопреки утверждениям Дария, последовало незамедлительно, но с одним условием, чтобы среди знати не было... Дария, сына Гистаспа! Оказывается, опала была нешуточной. Вельможи поняли, что на Дария падает тень смерти Камбиза...

Вопреки всем карканиям Дария, приехавшая знать была без особых проволочек допущена к царю царей. Бардия был в прекрасном настроении и игриво обратился к Отану:

— Мой дорогой новый тесть, твоя дочь Фейдима такая прелесть, что мы дни и ночи без передышки предаемся с ней любви.

Знатнейший из знатных, известный своей гордостью и щепетительностью Отан был просто ошарашен таким приветствием своего нового повелителя и, как оказалось, и зятя. И он, всегда такой уверенный, как-то смешался и забормотал что-то невнятное, вроде: "на здоровье". А Бардия продолжал рубить направо и налево. Он обратился к Гобрию:

— Гобрий, армию сдашь мне. В моем лице она обретет настоящего полководца!

Гобрий побагровел. Даже Камбиз, подвергая опале Гобрия, тем не менее не высказал сомнения в способностях Гобрия-военачальника. Если бы Бардия напряг все свои умственные способности, чтобы изобрести еще большее оскорбление для старого служаки, у него ничего не вышло бы, так как он пронзил своими словами Гобрия — насквозь! Даже Вахъяздат, страстно желавший раздора между царем и знатью, не ожидал такой лихости от Бардии.

— Слушаюсь, царь царей, — сказал, задыхаясь от обиды, Гобрий и, не выдержав, сыграл на руку Вахъяздату, вызывающе спросив: — Дозволь спросить тебя, царь, по чьему велению разоряют наши родовые святыни? Такого кощунства не было при твоем великом отце и при твоем покойном брате. И я не думаю, что до такого святотатства можно додуматься при здравом уме и рассудке. Чем слушать советы каких-то безродных выскочек, лучше обратись за советом к старым соратникам своего великого отца, и тогда не будут совершаться вопиющие глупости.

Теперь побагровел сын Кира: "Вахъяздат прав! С Камбизом таким тоном они не посмели бы разговаривать".

— Довольно я слушал вас! Теперь слушайте, что я скажу! — надменно сказал Бардия. — Отныне в моей державе будет один бог на небе — Ахура-Мазда и один царь на земле — Бардия! И я не позавидую тому, кто в этом усомнится! А теперь я отпускаю вас, идите с миром!

* * *

А Вахъяздат торопился. Он чувствовал непрочность своего положения, что он среди хора льстецов выглядит слишком грубым со своей прямотой и неприятной правдой, высказанной в глаза. Бардия все чаще и чаще морщится, выслушивая его. Но он шел напористо, напролом. Надо было оторвать молодого царя от знати и опереться в борьбе с нею, борьбе неизбежной, на свободные слои персов, имеющих по сравнению с другими народами ряд привилегий. Девизом Вахъяздата стали царь и народ! А для этого надо было не только продолжить политику Камбиза — постепенное превращение влиятельной родовой знати в знать служилую, полностью зависимую от милостей царя, но и окончательно подорвать могущество родовой знати, надо разрушить до основания родовые святыни. Эти древние племенные божки сплачивали вокруг потомков родовых и племенных вождей, выдвинувших когда-то из своей среды царствующую династию, сородичей по племени и служили основанием их могущества и относительной независимости. Разрыв со знатью укрепил бы связи царя с его народом, и Вахъяздат исподволь готовил Бардию к конфликту с аристократией, внушая царю мысль о единовластии и единобожии: Ахура-Мазда — вот главный бог на небе, Бардия — вот самодержавный царь на земле. Сама идея нравилась Бардии, но мысль о союзе с простолюдинами ему претила, и Вахъяздату приходилось прилагать много усилий и красноречия, подталкивая сопротивляющегося царя на конфликт со знатью. Получив известие о смерти Камбиза чуть раньше прибытия Дария, Вахъяздат сознательно пошел на ссору с этим знатным персом, которому Бардия симпатизировал. Вахъяздат во время встречи персидской знати с царем скромно помалкивал, но перед самой встречей посоветовал сделать "приятное" отцу любимой Фейдимы, сказав ему о своей любви. Зная прекрасно Бардию, Вахъяздат заранее предполагал, как это произойдет, а о характере Отана он знал, заранее наведя о нем справки. А насчет Гобрия он только намекнул — и это попало на хорошо удобренную почву: Бардия давно рвался командовать армией. Однако Вахъяздат крайне преувеличивал значение происшедшей размолвки царя со своей знатью, а когда Бардии в ультимативной форме предложили отстранить Вахъяздата и тот, раздраженный самим тоном этого предложения, принял сторону своего пати-кшаятия, то Вахъяздат посчитал это окончательной своей победой. И это привело к еще одной ошибке народного пати-кшаятия.

Проклятая вековая голубая мечта простого люда о добром и светлом царе, который придет и осчастливит всех людей, въелась вместе с плотью и кровью и в Вахъяздата и сыграла злую шутку с трезвым и расчетливым пати-кшаятия. Вахъяздат, сам не зная почему, изо всех сил стремился создать ореол благородства и чистоты вокруг Бардии, который при всех своих достоинствах был далеко не идеальным. Из-за этого Вахъяздат решил взять на себя такую грязную, опасную и неблагодарную работу по очистке царства от грязи, как отстранение знати от власти, разрушение родовых святилищ — основу могущества этой знати, как перераспределение имущества, земли, пастбищ, вызывая недовольство ущемленных и обиженных на себя.

Хитрый Вахъяздат отобрал себе отряд из мидян, чтобы пойти войной на родовые имения персидской знати. Он знал, что у мидян ничего святого на земле Персии нет! Уверенный, что отвратил Бардию от знати, и зная, что разрушение святилищ вызовет еще большую вражду между царем и вельможами, Вахъяздат с легким сердцем покинул Бардию. По правде ему хотелось хоть на немного вырваться из душной клетки — царского дворца, и он был счастлив побывать в своем селении, поговорить по-человечески со своими бывшими односельчанами.

Бардия, лишившись своего умного наставника и опекуна, стал совершать промахи один за другим.

* * *

После разговора с Бардией в своих покоях Атосса дала волю своим чувствам. Она металась, как раненая тигрица, готовая броситься на кого угодно, даже если этот враг во сто крат сильнее. Ярость клокотала в ней, ища выхода и не находя. Теперь она горько сожалела о смерти Камбиза, страстно любившего ее. Сейчас она так же ненавидела Бардию, как его ненавидел Камбиз. Чего она добилась от прихода Бардии к власти? Позора! Нет, пока еще она жива — дочь великого Кира, и она будет бороться за власть до последнего своего вздоха. У нее много золота, драгоценностей, и она еще красива! Надо заменить Бардию, но кем? На этот раз нельзя промахнуться. Атосса задумалась. Думала долго-долго и наконец приняла решение, оно, вероятно, было приятным, потому на губах Атоссы блуждала загадочная улыбка. У дочери Кира были приверженцы, и она обо всем была отлично осведомлена. Она нашла родственную и также жестоко оскорбленную душу — рыбак рыбака видит издалека.

* * *

А на другом конце Пасаргад страдал молодой Дарий. Он тоже метался, как тигр. То он впадал в черную меланхолию, от которой до самоубийства рукой подать, то взрывался крутой яростью, круша мечом все вокруг. "Его, копьеносца царя царей, сына могущественного сатрапа Маргианы, Ахеменида, какой-то паршивый простолюдин, недобитый сарбаз, отброс, навозная куча, чернь вонючая, дрянь, вошь ползучая — вывалял в дерьме позора, заставив унижаться. Мало того, нагнал испуг, о-о-о! Какой позор! Все семь колен знатных предков перевернулись в своих могилах от презрения и отвращения к нему — к своему опозоренному потомку Дарию! О-о-о! Как жить после этого?"

И вдруг Дарий остолбенел от изумления — к нему, несмотря на самое строжайшее запрещение (Дарий был не в силах выносить вида человеческого лица), кто-то вошел! Когда Дарий разглядел смелого гостя, то изумился еще больше — перед ним стоял Багабат — главный евнух покойного Камбиза, персона очень важная в дворцовой иерархии. Багабат прошел на почетное место, уселся и жестом пригласил Дария последовать его примеру, словно хозяином был здесь он. Ошеломленный Дарий покорно сел. Он ожидал самого неожиданного, но то, что он услышал, было уж настолько неожиданным, что молодой перс впал в прострацию.

Багабат сообщил счастливчику, что выбор прекрасной Атоссы пал на него!

Одиннадцать лет тому назад Гистасп зазвал к себе Креза и Гобрия, чтобы решать судьбу царства, и разговор тогда зашел о Бардии. Все возвращается на круги своя. Теперь сын Гистаспа — Дарий зазвал к себе самых знатных персов, которые вместе со знаменитым хозяином представили ту знаменитую семерку, которая замышляла недавно против Камбиза, но теперь разговор велся вокруг имени Бардии.

После предварительного застолья, когда за дастарханом шел ничего не значащий разговор о различных пустяках, Дарий, удалив слуг, сказал, глядя в пол:

— Я думаю, что Камбиз был прав: на престоле вместо благородного Бардии — его низкорожденный двойник-самозванец. Я узнал с достоверностью о том, что у этого новоявленного пати-кшаятия брат походил на царевича Бардию, как близнец. Бардия любил забавляться переодеванием с этим двойником, вводя в заблуждение самых близких людей из своего окружения и даже некоторых жен из своего гарема. Когда Прексасп, выполняя волю нашего покойного царя, убил... Бардию, то этот проходимец Вахъяздат, воспользовавшись тем, что его брат похож как две капли воды на усопшего царевича, заменил его своим братом! Вы все знаете, что сразу после убийства царевича этот подлый самозванец по имени ...Гаумата, назначил своего брата пати-кшаятия. Освободить трон Ахеменидов от подлого самозванца и его брата — святое дело!

Дарий говорил, не поднимая глаз, и, окончив речь, выжидающе умолк. Вельможи переглянулись, в глазах у них — восхищение! Сын Гистаспа подкинул отличную идею — на троне самозванец! Только силач, вечный соперник Бардии, знатный, но недалекий Ардуманиш, ничего не поняв, с удивлением сказал:

— Сын Гистаспа! Какой же это самозванец — это доподлинный Бардия! У него и шрам над бровью, это я ударом головы рассек ему кожу, когда мы боролись с ним за звание сильнейшего пехлевана великой Персии.

— Только для нас он Бардия, Ардуманиш, — сурово сказал непонятливому Гобрий. — А для остальных он — самозванец!

Ардуманиш сначала кивнул, а уж затем понял. А, поняв обрадовался. Он не любил Бардию.

— Пусть черное пятно убийства родного брата падет на Камбиза, — торопливо заговорил Мегабиз. — Тем более, что Камбиз, в присутствии всего двора, подтвердил это, умирая.

— Эта ветвь Ахеменидов кончилась на великом и незабвенном отце персов Кире. Его недоноски недостойны трона великой Персии. Камбиз нарушил святость договора с семью лучшими родами персов о том, что он, Камбиз ахеменид, только первый среди равных. Он унизил нас! А этот недоумок Бардия пошел еще дальше — он отменил на три года подати и лишил нас доходов, отменил на три года воинскую службу — это неслыханно. Но это еще не самое страшное, разрушение наших родовых святынь — вот преступление! Оно вопиет к расплате над святотатцем! — горячо выступил Интаферн.

— Он унизил высокородных, сравняв их с простолюдинами! — вскричал Видарна.

— Нет, он не сравнял нас с простолюдинами, а поднял подлого простолюдина над нами! Кто у нас пати-кшаятия? — с ненавистью произнес Дарий.

— Этот Бардия желает лучших людей превратить в своих рабов! — злобно прошипел Гобрий.

В это время, прервав тайную беседу вельмож, без спроса вошел дворецкий Дария и, нагнувшись к уху своего господина, при настороженном внимании присутствующих что-то прошептал. Дарий кивнул, и дворецкий вышел. Все внимание обратилось на хозяина дома. На душе у него было тревожно. Так всегда бывает, когда совесть нечиста, — все кажется подозрительным. Дарий обвел всех взглядом и торжественно сказал:

— Так как нам надоело правление бездарных детей великого Кира, предлагаю, не откладывая, а прямо сейчас, пока рядом с Бардией нет его и нашего злого духа — отставного сарбаза Вахъяздата, покончить с тираном: Бардия ли он или не Бардия, а самозванец — все равно! Но я думаю, что все-таки самозванец, — вновь подкинул своим сообщникам удобную мысль Дарий.

— Ты что-то слишком торопишься, Дарий. Помнится, с Камбизом ты не очень-то спешил...— недовольно сказал Отан и добавил: — даже на охоту надо собираться тщательно, учитывая все мелочи, а здесь... дело опасное — жизнями рискуем.

— Надо подумать, обмозговать. Отан прав — жизнями рискуем, — поддержал Отана Видарна.

— Дорогие гости, друзья! Если вы примете совет Видарны, то знайте, что всем нам предстоит жалкая участь. Если мы вместо решительного действия разойдемся, чтобы что-то обдумывать, может случиться так, что кто-то дрогнет, донесет Бардии, чтобы получить выгоду одному себе, или я не знаю придворные нравы? Чтобы этого не случилось, надо действовать немедленно, не откладывая. Прямо отсюда, не расходясь. Иначе я предупреждаю вас, что завтра я сам пойду с доносом на вас, чтобы никто из вас не упредил меня! А до этих пор никто не выйдет из этого дворца!

Присутствующие переглянулись. Действительно, придворные нравы, не знающие нравственных устоев, были таковы, что все в душе признали правоту слов Дария. Никто не мог поручиться не только за другого, но и за себя. Дело принимало нешуточный оборот. Страх объединил этих заговорщиков, страх же заставил их действовать сообща.

Гобрий оглядел заговорщиков и твердо сказал:

— Я за то, чтобы принять совет Дария — не расходясь, прямо отсюда направиться к Бардии.

— Это безумие! Дворец охраняется. У Бардии отличные телохранители, да и сам он знаменитый боец.

Слова Видарны несколько охладили пыл заговорщиков.

— Боги покровительствуют нам, друзья, — тихо сказал в напряженной тишине Дарий. — Бардия поехал с ловчими и конюхом в Сикаяуватиш в летний дворец — отдохнуть и поохотиться...

Присутствующие вновь переглянулись, и у всех мелькнула одна мысль: "Ловок, сын Гистаспа!" Только тупой Ардуманиш, вызывая ухмылку вельмож, спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Мне сообщили, — учтиво ответил Дарий и обратился ко всем остальным: — Раз мы решили довести дело до конца, давайте сядем на своих коней, благо они стоят на привязи у ворот дворца, и двинемся резвой рысью в Сикаяуватиш.

Все кивнули согласно, так как твердо решили покончить с покусителем на их привилегии — Бардией.

Вельможи направились на север в крепость Сикаяуватиш, где находилась летняя резиденция Бардии.

Переворот

Заговорщики удивительно легко вошли в Сикаяуватиш, в никем не охраняемую мидийскую крепость, а затем проникли и в летнюю резиденцию — легкий ажурной постройки дворец, в котором любил проводить жаркие месяцы Бардия. Удивительно бесстрашный и беспечный сын Кира с радостью освобождался от оков неусыпной охраны, которой его окружал Вахъяздат, сначала опасаясь Камбиза, а затем, не без основания, персидских вельмож.

Заговорщики прошли через анфилады комнат, залов и переходов и дошли до самых покоев царя без всяких задержек. Лишь у дверей в покои, где отдыхал в прохладной Мидии от сентябрьского персидского зноя царь царей, их остановил заспанный постельничий и ленивым голосом спросил: "Что вам надо?" Гобрий пронзил его насквозь мечом. Распахнув пинком двери, Гобрий первым вошел в опочивальню. Бардия лежал на спине, закинув руки за голову, и дремал. Проснувшись от шума и увидя вошедших гурьбой вельмож, он повернулся на бок и, облокотясь на руку, с удивлением спросил:

— Зачем вы явились? Разве я вас звал?

— Это смерть твоя пришла, подлый самозванец! — вскричал Гобрий и бросился с обнаженным мечом на Бардию.

У Бардии от возбуждения заблестели глаза — все-таки он был настоящим бойцом! Сильным ударом ноги в грудь, он отбросил назад Гобрия и вскочил с места. Задохнувшийся Гобрий, выпучив глаза, широко разевал рот, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха. А Бардия, вынув из-за пояса небольшой кинжал, приготовился к обороне. Персы гуртом кинулись на него. Интаферн сумел воткнуть острие меча царю в грудь — Бардия коротко вскрикнул. Он с размаха ударил рукояткой кинжала Интаферна в глаз. Ослепший вельможа заревел дурным голосом. А Бардия, весь облепленный насевшими на него заговорщиками, исхитрился всадить кинжал в плечо Видарна. Для заговорщиков дело приобретало скверный оборот — двое временно выбыли из борьбы, а третий, Гобрий, все еще разевал свой рот, как вытащенная на сушу рыба. Положение спас Ардуманиш — почти равный по силе знаменитому персидскому пехлевану. Он расшвырял своих сообщников и с восторгом бросился в рукопашную со своим вечным соперником. Бардия охотно ввязался в борьбу. Запыхавшиеся Отан, Дарий и Мегабиз, радуясь кратковременной передышке, молча наблюдали, как два борца, стиснув друг друга в железных объятиях, катались по полу, рычали, стонали, ревели. По пути Бардия схватил в охапку не успевшего еще оправиться Гобрия. Раненый Бардия все-таки побеждал. Придерживая одной рукой полузадушенного Гобрия, другой рукой Бардия вцепился в волосы Ардуманиша и начал жестоко и методично бить того головой об пол. Ардуманиш давно уже потерял сознание, а затем и последние искорки жизни, а Бардия продолжал бить и бить разможенным затылком своего врага — окровавленный, скользкий, забрызганный мозгами Ардуманиша пол. В стороне лежал раненый Видарна, у постели сидел на полу, закрыв ладонями лицо, Интаферн, и сквозь его пальцы сочилась кровь. А Отан, Дарий и Мегабиз метались, пытаясь помочь зажатому в тиски Гобрию, которым ловко прикрывался, как щитом, катаясь по полу, Бардия. У сильно ослабевшего богатыря тем не менее хватило сил так сжать главнокомандующего персидской армии, что у того вылезли глаза из орбит. Задыхаясь, он прохрипел:

— Разите его, ради всех богов, разите!

— Мы боимся попасть в тебя! — с отчаянием вскричал Дарий, бегая вокруг сцепившихся тел.

— Рази обоих, все равно я умираю! — прохрипел Гобрий. Неожиданно Отан всадил свой меч в клубок катающихся по полу тел.

— А-а-а! — вскричал дико Бардия и, обмякнув, навалился всем телом на полумертвого Гобрия.

Дарий и Мегабиз с трудом оттащили грузное тело Бардии в сторону, освобождая потерявшего сознание Гобрия. А затем, немного передохнув, "лучшие люди", представители высшей знати — аристократия, высокородные и благородные господа, цвет персидской нации, стали со злобными истеричными вскриками всаживать и вынимать, снова всаживать и вынимать свои мечи в беззащитное окровавленное месиво, бывшее когда-то сыном великого человека Кира, потом царевичем Бардией, а потом царем царей и господином четырех стран света!

Откинулся роскошный порог опочивальни, и в покои заглянул один из приближенных Бардии Артасир и, в ужасе вскрикнув, бросился прочь. Заговорщики опомнились. Бросив терзать труп злодейски убитого Бардии, они, помогая друг другу, со стоном покинули красивый, изящный, легкомысленно-ажурный дворец. Взгромоздившись на своих коней, они помчались во весь опор в сторону Пасаргад.

Так окончил свою жизнь, процарствовав всего семь месяцев — но каких ярких месяцев! — добрый и веселый Бардия — народный царь!

* * *

Сделав короткую остановку в мидийском имении Мегабиза, который за короткий срок своего пребывания сатрапом Мидии сумел приумножить свое состояние и приобрести несколько имений, вельможи пришли в себя, оправились, подлечились. Отсюда Гобрий отправил скоростного гонца в Месопотамию с вызовом всей армии в Персию. Затем вновь пустились в путь и, обогнув Экбатаны, где было много сторонников Бардии, прибыли ночью в Пасаргады. Они стянули все свои силы к дворцу Отана, вооружив челядь и окружив себя телохранителями. Предстоял дележ шкуры!

По праву хозяина первым выступил Отан.

— Я думаю, что не следует теперь отдавать власть в руки единодержавного владыки. Это и неприятно, и нехорошо. Перед нами пример Камбиза и Бардии. Как может государство быть благоустроенным, если тиран велел творить все, что ему заблагорассудится? И действительно, если даже самый благородный человек был бы облечен такой властью, то едва ли остался верен своим прежним убеждениям. От богатства и роскоши, его окружающих, в нем зарождается высокомерие, а зависть и без того присуща человеческой натуре. А у кого два этих порока, у того очень быстро появятся и все остальные. Он творит множество преступных деяний: одни — из-за пресыщения своеволием, другие — опять-таки из зависти. Конечно, такой властитель должен был бы быть лишен зависти, так как ему, как государю, принадлежит все. Однако единодержавный владыка по своей натуре поступает со своими подвластными, исходя из совершенно противоположного взгляда. Он начинает преследовать лучших людей нации, потому что они умны, благородны, и любить дурных людей, потому что они послушны и угодливы. Более всего он склонен внимать лести и клевете. Опьянение властью приводит к вседозволенности и к преступлениям. Такой тиран казнит людей без суда, по своему произволу и попирает законы. Когда-то персы все решали сообща, общим собранием. В те времена наши предки были честными и нравственно чистыми. Я предлагаю вернуть то золотое время, а поэтому вся власть... народу! У народовластия все блага и преимущества!

Знать была поражена и до крайности удивлена выступлением одного из самых знатнейших людей великой Персии, явного претендента на престол — номер один, имеющего не меньше прав на персидский трон, чем царствовавшая до этого династия! Встал с места Гобрий.

— То, что сказал Отан об отмене единодержавной власти, повторю и я. А что касается его второго предложения — отдать власть народу, то это далеко не лучший совет. Что может быть безрассуднее и разнузданнее негодной черни, дорвавшейся до власти? Поэтому недопустимо, чтобы, спасаясь от тиранства единодержавного властелина, подпасть под власть необузданной черни. Ведь тиран-то хоть знает, чего он хочет, а толпа? Не всегда она послушает умного, а скорее наоборот, коварный краснобай сумеет ее увлечь на самые черные дела. Очертя голову, подобно бурному весеннему потоку, без смысла и рассуждения, бросится чернь к кормилу правления, дорвется до власти, а править-то не сумеет, не приучена! Не-е-ет, пусть предлагает народное правление тот, кто желает зла персам, а не добра! Я же предлагаю облечь верховной властью тесный круг наизнатнейших людей, и, конечно, в их числе обязательно будем и мы. В отличие от черни, не одно поколение наших предков управляло народом в своих владениях, и мы знаем, как им править. От нас — лучших людей, конечно, будут исходить и лучшие решения государственных дел. Мы рождены быть господами, и нам должна принадлежать власть!

Слова Гобрия были приятны присутствующим и весьма заманчивы. Все призадумались. Конечно, при сложившейся ситуации, когда все так зыбко и неопределенно, лучше было бы всем им сплотиться... но! Всех волновал опустевший... трон! Бурлила кровь в жилах от близости столь вожделенной цели. Сколь притягательна эта проклятая власть над тебе подобными!

С места поднялся красавец Дарий...

* * *

У него перед глазами всплыло сладостное видение — Атосса! Да вчера состоялось их первое свидание. Евнух Багабат провел его таинственными переходами прямо в опочивальню Атоссы — дочери Кира, и главной жены двух царей и ее братьев: Камбиза и Бардии. Властная красота несколько полноватой Атоссы произвела на сына Гистаспа неотразимое впечатление. Самая сильная страсть Дария — жажда власти, заставляла его боготворить все, что связано с властью, а Атосса была олицетворением этой власти! Атосса тоже не стала скрывать, что двадцатисемилетний красавец Дарий пришелся ей по сердцу. Но когда воспылавший острым желанием Дарий бросился перед ней на колени и, осыпая ее ноги страстными поцелуями, попытался перейти черту дозволенного, Атосса ласково оттолкнула голову Дария от своих ног и мягко сказала:

— Дарий, я не скрою: ты приятен мне. Но я дочь великого Кира и не опущусь до унизительной тайной связи. Я могу принадлежать тебе, только став твоей женой, а женой я могу стать только тогда, когда ты станешь — царем!

Свидание было кратким, но ярким.

* * *

Дарий стряхнул наваждение и начал вкрадчиво, постепенно накаляя и накаляя свою речь.

— По-моему, Гобрий верно отозвался о народе, но на его предложение отдать власть лучшим людям у меня другой взгляд. Если выбирать между царем, знатью и народом, то власть первого, по-моему, заслуживает предпочтение. Ведь нет, кажется, ничего прекраснее правления одного наилучшего властелина — вспомните Кира! Если этого мало, то вспомните Египет Рамсеса II, Ассирию Тиглатпаласара III, Вавилон Навуходоносора II! Царь безупречно управляет своим народом, исходя из наилучших побуждений, — какой же царь будет стремиться погубить свое царство? При единодержавной власти лучше всего сохраняются государственные тайны и тайные решения, направленные против врагов. Напротив, когда правят несколько людей, пусть даже лучших, между ними всегда возникают распри, так как каждый хочет, чтобы его замыслы претворялись в первую очередь, каждый желает первенствовать. Так начинается яростная вражда между ними, возникает смута, а от смуты — кровопролитие. В результате все-таки возникает единовластие. То же самое происходит и при народовластии: раздоры-распри, смута, кровопролитие, а в конце концов какой-нибудь народный вождь, подобный Вахъяздату, захватывает власть и становится единовластным тираном, пролив море крови! Власть такого "вождя" страшна и ужасна, потому что нет ничего хуже, когда какой-нибудь низкорожденный выбьется из грязи в князи. Не-е-ет, друзья мои, пусть избавят нас всемилостивейшие боги от такой напасти! Веками господствовали наши роды, и будет величайшей глупостью, если мы добровольно отдадим наши привилегии. Мы свои привилегии получили не от народа, а из рук царя, а поэтому мы должны крепко держаться этого образа правления и не нарушать установленного еще нашими благословенными предками порядка и обычаев. Ибо мало хорошего будет для нас, если мы нарушим их порядок и не выполним их заветов. Я предлагаю избрать царем одного из нас!

Властолюбие и корыстолюбие — вот сильнейшие чувства, таящиеся в человеке, и опасно давать толчок к пробуждению этих чувств. Речь Отана, благородная по содержанию, не тронула сердца присутствующих, мало того она удивила и возмутила этих господ. Очень много годов-веков должно пройти и слишком много воды утечь до того времени, когда господа пойдут на виселицу за народ... Речь Гобрия показалась наиболее благоразумной, но... Конечно, власть сосредоточится в их руках, но в разных, а не в одной и, конечно, очень скоро воплотятся в явь предсказания Дария. Ох, Дарий, Дарий — коварный соблазнитель! Поманил, так поманил! Ведь все присутствующие были равны и положением, и могуществом, и богатством, и знатностью, и любой из них мог стать... царем! И каждый из них думал: "А почему бы мне не стать царем?" — и эта мысль подавляла всякую способность к благоразумию. Всех охватил азарт в игре, где ставкой стала царская тиара. Мегабиз, Интаферн и Видарна горячо поддержали Дария. После некоторого раздумья, взяв свое предложение назад, к ним присоединился и Гобрий. Только Отан остался непоколебимым. Поняв, что его предложение отвергнуто всеми, он обратился к присутствующим со следующими словами:

— Друзья! Итак, решено, что один из нас станет царем. Будет ли он избран народом, или же как-нибудь иначе — я во всяком случае не буду соперничать с вами. Не желаю я ни сам властвовать, ни быть подвластным кому-либо и отказываюсь от престола с условием, что ни сам я, ни мои потомки, никогда не будут подчиняться ни вам, ни вашим потомкам. И еще одно мое условие: нас было семеро и Ардуманиш погиб, исполняя нами задуманное, а поэтому пусть его сын Аспарин тоже участвует в споре за царский титул, как равный, и это будет справедливо.

Радость остальных претендентов была настолько велика — слишком опасным соперником был Отан — могущественный и знатный, к тому же сыгравший самую важную роль в устранении Бардии, что все вельможи выразили единодушное согласие на все условия Отана. Знатные персы решили сначала обсудить права каждого из них в будущем, чтобы подсластить тем, кому не повезет, утрату царского венца. В первую очередь, в благодарность за великодушный отказ участвовать в споре за царский венец, вельможи оговорили особые привилегии Отана. Они решили, что будет справедливо, если выделить Отану наследственную сатрапию по его выбору, присвоить все высшие титулы в персидской империи, кроме царского, постановили, что избранный царь и его потомки должны будут ежегодно посылать богатые дары Отану и его потомкам, до тех пор пока будет существовать персидская держава, кроме того, Отан и его потомки будут обладать теми же правами, которыми будут наделены присутствующие знатные персы, не избранные на царский престол. После этого вельможи обговорили привилегии себе, на случай не избрания. А именно: царь имеет право брать себе жену только из круга дочерей семи знатных родов, включая в эту семерку и семейство самого царя и род погибшего Ардуманиша. Кроме того, представители этих родов имеют право беспрепятственного входа к царю в любое время. Всем, за исключением избранного царя, выделяется сатрапия по выбору. Право же первого выбора предоставляется Отану. Каждый вельможа из этого круга, не ставший царем, имеет право, дабы подчеркнуть их особое положение, носить прямую тиару, наподобие царской, только более скромную по украшению. Все вельможи из этого круга имеют право подавать царю советы, с которыми царь должен считаться, а также еще ряд других привилегий, которые должны были несколько утешить неудачников в споре за трон.

Затем вельможи стали держать совет — как справедливее избрать царя, без ущемления прав каждого из присутствующих. Избрание по волеизъявлению народа, предложенное Отаном, отвергли сразу и единогласно (за исключением, разумеется, самого Отана). Кто-то предложил предоставить выбор жрецам, но после некоторого колебания, все взвесив, и от этого отказались. Потому что слишком дорого обошлись бы выборы неизбранным. Ведь царь сумеет пополнить свою казну, а как возместят безвозвратные щедрые дары другие? Спорили и препирались до одурения и наконец решили последовать совету все того же Отана, который как лицо незаинтересованное сохранил здравый ум и спокойствие. Отан рекомендовал прибегнуть к гиппомантии: то есть избрать царем того, чей жеребец при восходе солнца заржет раньше остальных. Вельможи решили, чтобы всем быть в равном положении, коней вывести из города в поле, выстроить шеренгу, всем владельцам отойти на приличное расстояние, оставив коней только с конюхами, для того чтобы не повлиять своим присутствием на ход событий, и вот только после этого ждать первого ржания. Чей конь заржет — тот и царь!

С этим знатные персы разошлись по отведенным им покоям переживать и готовиться к решающему и чрезвычайно волнующему событию — каждому врозь.

Находчивый Ойбар

Дарий провел бессонную ночь. Он всю ночь дрожал, как в лихорадке, сердце, сжимаясь, замирало, вызывая полуобморочное состояние — уж так ему хотелось стать царем! Он даже мычал и стонал при мысли, что, может быть, не он, а кто-то другой вдруг усядется на вожделенный трон. С ума можно было сойти от такой близости царского венца и от возможной недосягаемости этого! Хотелось выть только от одной мысли, что золотой мираж может исчезнуть в один миг! И он в тысячный раз обращался с мольбой к Ахура-Мазде.

Вошел Ойбар — конюх, которому Дарий еще вчера велел подготовить своего любимого жеребца Ракса к выезду. Ойбар, доложив, что Ракс подготовлен, не тронулся с места, хотя его господин мотнул головой, разрешая удалиться.

— Что тебе еще? — с раздражением спросил Дарий, которому в это время не хотелось никого видеть, а тем более осточертевшую рожу своего конюха.

— Мой господин, скажи мне, что тебя гложет, и если это связано с конем, то лучшего советника тебе не найти, потому что я лучший конюх в Пасаргадах.

— Хвастай, хвастай, — проворчал, остывая, Дарий, страстно любивший коней, а значит, благоволивший к конюху.

Его пронзило словно молнией: "А вдруг Ойбар сумеет помочь?" Ведь утопающий хватается за все, что ему подвернется под руку.

— Слушай, Ойбар. Если из шести жеребцов, которых завтра на рассвете выведут в поле, мой заржет первым, то я озолочу тебя. Насыплю столько золота, сколько весишь ты сам! А это, при твоей дородности, — целая гора.

Может быть, в это самое время пять других вельмож говорили своим конюхам то же самое, и после этих слов все конюхи, подобно Ойбару, стали глубокомысленно чесать в затылках.

— А что если ткнуть его шилом, мой господин?

— Пошел прочь, дурак! — завизжал в ярости Дарий.

Ему припомнилось, что не доверяющие друг другу аристократы и даже вновь введенный в их круг Аспарин, предвидя такую ситуацию, решили: изобличенного в нечистой игре — изгнать из рядов благородной знати и лишить всех привилегий, обговоренных ранее.

* * *

Вельможи собрались во дворе у конюшен еще затемно. Конюхи выводили коней для господ, и только Ойбара не было среди них. Под ехидный смешок "друзей" сам вывел своего жеребца и сам, без поддержки конюха, взгромоздился на своего коня. Дарий трясся как в ознобе и от волнения и от злости на этого проклятого Ойбара, ушедшего, вероятно, к одной из своих многочисленных зазноб. Пять конюхов взяли под уздцы коней своих господ, а Дарий самостоятельно, тронулись в путь.

Вдруг откуда-то вынырнул сияющий Ойбар. Он схватил левой рукой под уздцы лошадь своего хозяина, а правую руку держал почему-то в кармане своих широких штанин. Конь Дария всхрапнул, раздувая ноздри и косясь взглядом на конюха, но этому никто не придал особого значения: просто животное увидело того, кто ухаживает за ним, кормит его и поит. Достоинство воспитанного человека, аристократа, не позволяло вот так, при всех, обрушиться с бранью на своего слугу, и поэтому Дарий, с трудом сдерживаясь, промолчал. Кавалькада ехала молча, лишь изредка перебрасываясь вполголоса какой-нибудь репликой, и только четкий цокот копыт нарушал ночной покой. Дарий слегка придержал своего коня и несколько поотстал от общей группы. Покосился раз, покосился два на сияющую рожу Ойбара и, не выдержав, едко прошипел:

— Ты-то чему радуешься, дурак? Ведь если... — из-за суеверия Дарий недоговорил, что шло после "если", — Гнев мой падет на тебя, дуралей.

— Ой, мой господин! Заржет твой конь первым, клянусь — заржет!

Дарий прерывисто вздохнул — когда очень хочется верить, поверишь и невероятному.

— Мед на твой язык за эти слова. Но этим ты только усугубишь наказание, если твои слова не сбудутся. Я отрежу твой лживый язык!

— Не беспокойся, господин, твой Ракс обязательно заржет первым!

Дарий с явным беспокойством снова покосился на конюха и наконец обратил внимание на то, что тот держит руку в штанине, не вынимая.

— Что это ты вцепился в свою шишку? Боишься потерять или примета у тебя такая дурацкая? Эй, а может быть, ты шило прячешь в кармане? Мерзавец, если заметят, что ты ткнул коня шилом, я тебя на кол посажу! Олух, ведь они будут смотреть во все глаза, понял? Выбрось сейчас же!

— Не беспокойся, мой господин. Нету у меня никакого шила, а твой конь все равно заржет первым!

Такая непоколебимая уверенность Ойбара начала тревожить мнительного Дария. Ведь человек соткан из противоречий. Если до этого, как всякий эгоцентричный субъект, Дарий считал себя особой личностью, стоящей над всеми, а потому самой судьбой предназначенного повелевать и властвовать, то теперь уверенность Ойбара внезапно нагнала страх и неуверенность на его господина. Дарий вдруг осознал, что из-за малейшей случайности он может лишиться и царского венца и вожделенной Атоссы! Сразу припомнились и удачливость Интаферна и удивительное везение Гобрия, вернувшегося живым и невредимым из лап страшной Томирис. Дария аж заколотило всего, и он был готов завыть во весь голос.

— Если только... если только... ты солгал. Я предам тебя самой лютой смерти, а теперь замолчи, проклятый, не рви мое сердце!

Конная группа въехала на поляну, расположенную за чертой городских стен. Приближался волнующий миг, решающий судьбу каждого из шестерых знатных господ. Рядом с Дарием поставил своего коня белый, как мел, Гобрий. Они почему-то раскланялись, хотя уже приветствовали друг друга в дворцовом дворе у конюшни. К Ойбару подошел знакомый конюх Гобрия и приветливо поздоровался, но Ойбар, окинув высокомерным взглядом своего сотоварища, что-то процедил сквозь зубы и отвернулся.

Он уже чувствовал себя царским конюхом. Подъезжали один за другим вельможи, все бледные, с темными кругами под глазами от бессонной ночи, и ставили коней рядом в шеренгу. Когда в стороне остался лишь один всадник, все шестеро облегченно перевели дух — Отан не передумал, чего они опасались, когда он поехал вместе с ними. Спрашивать было неловко, и все ломали себе головы — зачем поехал Отан, участвовать или из-за любопытства? Почему-то и Отан был бледен. Может быть, он уже раскаивался в своем скоропалительном решении?

Вельможи спешились, и, предоставив животных конюхам, отошли в сторону. Конюхи Дария, Гобрия, Мегабиза, Видарны, Интаферна и принятого в круг знати сына Ардуманиша — Аспарина, стояли, держа коней под уздцы. Вельможи затаились в тревожном и волнительном ожидании. Кони беспокойно рыли копытами землю, перебирали ногами, всхрапывали, но не ржали.

Ойбар тихо вынул руку из кармана штанин, и вдруг Ракс заволновался — дрожь перекатывалась по телу, ероша шерсть. Ойбар, как бы пытаясь успокоить жеребца, погладил его рукой по ноздрям и... Ракс взвился на дыбы и переливисто-призывно заржал!

Взгляды всех вельмож устремились на счастливчика, у которого на лбу выступила обильная испарина, и он никак не мог унять дрожь своих рук.

— Не зря твой отец носит имя Быстрый конь! — криво улыбаясь и с трудом подавляя зависть, проговорил Интаферн.

— Поздравляю тебя, царь царей! Считай меня своим преданным слугой, — быстро оценив обстановку, проникновенно проговорил Гобрий, склоняясь перед Дарием до самой земли.

Для него, после него самого, самой приемлемой была кандидатура Дария — зятя и шурина одновременно. Переигрывать, хотя были кое-какие сомнения, он не хотел. Поведение могущественного Гобрия — командующего всеми вооруженными силами великой Персии вывело из шока других вельмож, и они, стряхнув с себя оцепенение, принялись наперебой уверять царя в своей преданности и в великой радости, которую они испытывают. Но лишь только после того, как его сдержанно, но почтительно поздравил сам Отан, Дарий почувствовал какое-то облегчение. Радость была столь безмерной, что он ее осознавал как-то постепенно, частями, а то ведь могло и сердце не выдержать! До него все более яснее и яснее стало доходить всеобъемлющее значение происходящего. Он был еще молод и не умел еще сдерживать нахлынувших на него чувств. Все в нем ликовало. Он был готов объять весь мир, и, встреться ему сейчас ненавистный Вахъяздат, он бы и его обнял от избытка чувств. Он даже всхлипнул от переполнившего его счастья и ничем сейчас не напоминал будущего величавого Дария I — надменного владыку мира! Вельможам больно было на него смотреть, от зависти разрывались сердца, а мозг сверлила нестерпимая мысль: "О боги, почему не я!?" И, больше не в силах выносить вида торжествующего счастливого соперника, вельможи наперебой братились к своему новому господину с нижайшей просьбой — отпустить их по домам, чтобы они, приведя себя в надлежащий порядок, могли предстать перед любимым царем в полном параде. Но Дарий, желавший непременно вот сейчас отметить свой успех и свою удачу, продлевая невыносимые страдания новоиспеченных подданных, пригласил всех к себе. И знатные сановники, не смея отказаться, в душе проклиная недогадливого Дария, перебивая друг друга, принялись благодарить и прославлять гостеприимство царя царей.

* * *

— Ох уж эти нежеланные гости, так и рады на дармовщину! — со вздохом произнес утомленный Дарий, отличавшийся, несмотря на свою молодость, крайней бережливостью, ее ли не сказать — скупостью. — Ну едва выпроводил.

Дарий бросил искоса мимолетный взгляд на переминающегося от великого нетерпения с ноги на ногу Ойбара. У того прямо все клокотало внутри от нестерпимого желания скорее похвастаться перед своим господином находчивостью, восхитить его, и... получить желанную награду. И Дарий, отлично понимая это, с каким-то садистским наслаждением мучил своего слугу, всячески затягивая время, притворно позевывая и избегая ждущего взгляда изнывающего конюха. Наконец он как бы случайно остановил свой взгляд на Ойбаре и с удивлением спросил:

— Ты, кажется, что-то хочешь мне сказать? Если хочешь напомнить о конной прогулке, то не надо. Я ее отменяю — устал очень, притомился.

Ойбар припал к ногам Дария и обхватил его руками.

— Не благодари, не благодари, ты заслужил отдых, ступай!

— Нет-нет, мой господин, я не о конной прогулке, дозволь... слово молвить.

— Ах, не о конной прогулке? Тогда потом, завтра. Я очень устал.

— Но я хотел...

— Хорошо, хорошо, я обязательно тебя выслушаю... завтра. Наверно, ты что-то хочешь сказать не к спеху?

— Смилуйся! Выслушай! — не выдержав пытки, зарыдал Ойбар.

— Ну ладно, перестань! Говори, если хочешь, — разрешил наконец Дарий.

Ему и самому не терпелось узнать, как этот пройдоха Ойбар заставил заржать Ракса. Возбужденный конюх заговорил торопливо, захлебываясь словами, боясь, что его прервут, не дадут договорить...

— Когда ты сказал, мой господин, о том, что надо, чтобы твой Ракс заржал первым среди жеребцов высокородных господ, я не мог уснуть и все думал, думал...

— О награде... — насмешливо сказал Дарий в тон рассказа

— О награде... — машинально подхватил Ойбар и поперхнулся.

Ойбар смутился и виновато посмотрел на господина, но тот, поощрительно улыбнувшись, милостиво кивнул головой — разрешая продолжить повествование.

— Я все думал, как бы заставить Ракса заржать первым. Ломал себе голову, ломал, а когда отчаялся, то придумал, — меня как озарило!

— Интересно. А может быть, по милости богов, Ракс сам заржал первым, а ты приписываешь это себе и, наверно, хочешь получить незаслуженную награду? А?

— Да кто же осмелится равнять себя со всемогущими богами? — с укором сказал Ойбар, покачивая головой. — Это придумал я. Но, может быть, эту уловку вложили в мою голову благосклонные к тебе боги?

— Ну и что же это за уловка?— уже с явным любопытством спросил заинтригованный Дарий.

— Так вот, я думал, думал, думал... — начал тянуть зловредный Ойбар, заметивший крайнюю заинтересованность своего господина, ему в отместку.

— Если ты еще раз скажешь "думал", то тебе скоро нечем будет думать! — гневно сказал Дарий.

— И меня вдруг осенило!— заторопился, хорошо изучивший своего господина, слуга. — Ты же знаешь, мой господин, как Ракс любит Дейву и в разлуке сильно тоскует по ней. А разлучили мы их потому, что Ракс в конюшне рвется к ней, буйствует, ломает перегородки...

— Дальше, дальше! — нетерпеливо подогнал Дарий.

— В предрассветную темень я пошел к конюшне, где находится Дейва. Узнав меня, она заржала. Я погладил ее и... сунул правую руку ей во влагалище! Вынув, я сразу же обмотал эту руку тряпьем — чтобы запах не выдохся, и все время держал правую руку в кармане штанов. Ты еще обругал меня мой господин...

— А я думал, что ты был у своей зазнобы, а у ней эта штучка с... зубами! — развеселился начинающий догадываться Дарий.

— Когда я подошел к Раксу, потому что если бы я не подошел...

— Ну ясно! — нетерпеливо мотнул головой Дарий.

— А этот похотливый Ракс, наверное, что-то учуял — он все время тянул свою морду ко мне, когда вы ехали еще верхом на нем. И все время похрапывал. Я очень боялся, что он заржет раньше времени и все испортит, даже вспотел и старался держаться от вас подальше. А тут еще конюх Гобрия подходит с протянутой рукой, чтобы поздороваться... Ну а как я ему протяну свою правую руку?

— Ну-ну! — поторопил Дарий.

— Ну так я посмотрел на него словно на тлю — он прямо оторопел. А Ракс, молодчага, так и не заржал, а только все похрапывал и похрапывал. Когда мы выстроились в шеренгу, а вы отошли в сторону, я тихонько вытащил руку, освободив ее еще в кармане от тряпья, и осторожно поднес ее к ноздрям Ракса, как бы намереваясь погладить жеребца по морде. А он как взовьется, да как...

— Заржет!!! — восхищенно подхватил Дарий и радостно, по-мальчишески, раскатился звонким смехом.

Но вдруг, оборвав смех, уставился на конюха тяжелым взглядом. Взгляд был недобрый. Много лет спустя придворные вельможи, на которых падал такой взгляд Дария, шли домой и кончали свою жизнь самоубийством. Но до той поры было еще далеко, и Ойбар лишь слегка оробел.

— Я не буду скрывать, что ты оказал мне великую услугу, и твоя находчивость будет щедро вознаграждена, но... если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я обязан своим возвышением не милости Ахура-Мазды, а твоей хитрости, то... Я не знаю, останусь ли я тогда царем, но то, что ты останешься без головы, — знаю наверняка! Ты понял меня, Ойбар?

— Я буду нем, как могила, мой господин.

Персия, объятая пламенем

Говорит царь Дарий: "Вот что я совершил по воле Ахура-Мазды в течение одного года. После того, как я стал царем, я дал 19 сражений. По воле Ахура-Мазды я разбил своих врагов и захватил в плен 9 царей:

Один был Гаумата-маг; он обманывал, говоря так: "Я — Бардия, сын Кира". Он взбунтовал Персию.

Один — Лесина, сын Упадармы, эламит; он обманывал, говоря так: "Я — царь Элама". Он возмутил Элам.

Один — Нидинту-Бэл, вавилонянин; он обманывал, говоря так: "Я — Навуходоносор, сын Набонида". Он сделал мятежным Вавилон.

Один — Мартия, перс; он обманывал, говоря так: "Я — Иманиш, царь Элама". Он взбунтовал Элам.

Один — Фравартиш, мидянин; он обманывал, говоря так: "Я — Хшатрита, из рода Киаксара". Он поднял всю Мидию.

Один — Фрада, маргианец; он обманывал, говоря так: "Я — царь в Маргиане". Он восстал в Маргиане.

Один — Чиссатахма, сагартиец; он обманывал, говоря так: "Я царь Сагартии, из рода Киаксара". Он возмутил Сагартию.

Один — Вахъяздата, перс; он обманывал, говоря так: "Я — Бардия, сын Кира". Он восстал в Персии и взбунтовал Арахозию.

Один — Араха, армянин; он обманывал, говоря так: "Я — Навуходоносор, сын Набонида". Он возмутил Вавилон.

Этих 9 лжецарей я захватил в битвах, и, как мне было угодно, так я с ними и поступил.

Первые раскаты грома

С удивительной легкостью Дарий, которому не было еще и тридцати лет, достиг верховной власти. Притом при живом отце, обойдя его! Самое интересное, что Гистасп, будучи сатрапом Маргианы, стал наместником своего собственного сына и его подданным! Поразительно везуч Дарий! Но лиха беда — начало. Уже торжественное празднество, ознаменовавшее восхождение на сияющий престол персидских царей, новой ветви старой династии Ахеменидов, омрачилось неприятными вестями из Элама, которые со злорадством, в самый разгар веселья, нашептал в "золотое ухо" царя его самый большой завистник и недруг Интаферн. Опьяненному счастьем Дарию эти вести не показались столь уж важными, чтобы из-за них прерывать торжества, и он просто от них отмахнулся, предложив их обсудить после праздника. Никто — ни Дарий, ни его недруг Интаферн не могли даже предположить, что эти беспорядки в Эламе лишь первые язычки пламени, которые, вспыхнув в самых разных уголках великой империи, сольются в бушующий пожар.

Свою торжественную коронацию Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, завершил бракосочетанием с дочерью отца персов — Атоссой. Цареубийца Дарий и братоубийца Атосса скрепят свой союз, и, вероятно, злодеяние иногда крепче скрепляет союз двух преступников общим совместным преступлением, чем самая пылкая любовь, так как Дарий и Атосса так рука об руку пройдут всю свою жизнь, и всех, особенно иноземцев, будет поражать то огромное влияние, которое имела Атосса на Дария.

Только Атоссе была оказана особая честь, а гаремы Камбиза и Бардии были присвоены Дарием без всякой помпы, самым будничным образом. Атоссе же были присвоены титулы: царицы цариц и великой госпожи. Она становилась полновластной хозяйкой в обширном гареме Дария, и самое пикантное было то, что под ее начало попадала и дочь Бардии — ее падчерица. Таким образом, соучастница убийства ее отца стала ее госпожой, а прямой убийца — мужем, обнимавшим ее руками, с которых совсем недавно стекала кровь жертвы — Бардии!

* * *

Если коронация омрачилась неприятными известиями из Элама, то свадьба вообще окончилась скверно.

Наутро после свадьбы, коротая время в ожидании выхода своего господина для конной прогулки, Ойбар зубоскалил со стражниками у дворцовых ворот и смешил их так, что они уже, не в силах смеяться, тихо стонали и хрюкали от изнеможения. В полночь Дарий вошел к Атоссе, и Ойбар изощрял свою фантазию, описывая ситуацию в покоях великой госпожи, где господину приходится доказывать жене свое превосходство перед Камбизом и что несравненно труднее — перед богатырем Бардией! И Ойбар демонстрировал, как трудится его господин. Стражники просто умирали со смеху. Все это происходило по подлому обычаю слуг, любящих втихомолку посудачить о своих господах. К тому же возгордившийся Ойбар стремился показать, как много ему позволяется. Появление одноглазого Интаферна эти развеселившиеся холопы восприняли как новую забаву. А Интаферн после убийства Бардии, когда он лишился одного глаза, вообще пребывал в самом мрачном расположении духа, а тут еще сказочное везение этому красавчику Дарию... ууу-уу-у! Его снедала нестерпимая зависть. И вдруг! Стража скрестила копья прямо перед самым его носом!

— Рррыыы! — зарычал знатный перс. — Вы что, ослепли, олухи?

— Мы не ослепли и видим в два глаза... Это ты, господин, с похмелья забыл, что вчера была свадьба и мой господин, царь царей и господин четырех стран света, находится в покоях прекрасной госпожи Атоссы и предпочитает заниматься более приятными делами, чем лицезреть чье-то мрачное одноглазое лицо, — фамильярно посоветовал знатному персу чрезмерно обнаглевший царский любимчик, уверенный в своей полной безнаказанности.

Но Интаферн был не тем человеком, с которым можно было фамильярничать, тем более презренному слуге ненавистного Дария. Интаферн был единственным из всей персидской знати, кто не побоялся отстаивать свою независимость перед самим Киром! Только чрезмерным удивлением можно объяснить то, что Интаферн до конца дослушал наглую речь Ойбара. Но, придя в себя, он первым делом влепил оглушительную оплеуху этому наглецу. Затем, поймав завертевшегося от дикой боли, причиненной разрывом барабанной перепонки, Ойбара за ухо, почти приподнял его над землей и одним взмахом отсек это ухо. Хладнокровно скормив ухо гепарду, прикованному позолоченной цепью к бронзовому штырю у царских ворот, Интаферн обернулся к стражникам. Те оцепенели от страха. Интаферн во всей Персии уступал в силе только Бардии и Ардуманишу, а так как те уже были покойниками, то теперь Интаферну не было равных силачей во всей Персии. А тем временем к царским воротам стал собираться народ. Распаленный присутствием людей, Интаферн схватил стражников за шиворот и с размаху стукнул их головами — те вмиг отключились и осели, как опустевшие мешки. Но Интаферн не успокоился, он сбил с одного стражника его нарядную шапку и, умело очертив кинжалом круг, начал с живого воина сдирать скальп. От невыносимой боли стражник очнулся и взревел так, что очнулся и его напарник. Увидев, что сотворил с его товарищем этот изверг, сарбаз шустро пополз прочь, но Интаферн перехватил его, оглушил ударом кулака и ловко снял и с него скальп. Затем, сорвав с обоих стражников пояса и превратив пояса в поводья, он взнуздал несчастных сарбазов и, нанизав скальпы на эти поводья, стал искать единственным взглядом Ойбара. Конюх Дария, несмотря на жгучую боль, замер, стиснув зубы, и притаился, чтобы этот головорез не вспомнил о нем. Но Интаферн и не забывал. Увидев Ойбара, он вперился в него своим единственным глазом, словно гипнотизируя, и поманил к себе скрюченным пальцем. И Ойбар, словно завороженный, не спуская глаз с этого пальца, приблизился. Интаферн вручил ему в руки поводья и приказал:

— Будешь возничим, гони этих скотов прямо к Дарию! Ослушаешься — второе ухо отрежу и тебе самому скормлю, понял?

Ойбар, проглотив от страха в горле комок, покорно кивнул головой. Интаферн пнул под зад конюха, и странная тройка затрусила во дворец. Интаферн настолько подавил волю стражников и Ойбара, нагнал такого страху, что им и в голову не пришло ослушаться приказа грозного вельможи.

* * *

Дарий ужаснулся, когда перед ним предстали взнузданные стражники с окровавленными лицами и держащий в руках "поводья" жалкий, с кровоточащей раной вместо уха Ойбар. Дарий не сразу заметил скальпы, а когда заметил, — ужаснулся еще больше — Интаферн объявлял ему войну! Молодой царь ужаснулся не из-за сострадания к своим несчастным слугам, а из-за страха за свой трон. Узурпаторы всегда неуютно чувствуют себя на чужом месте. Но только поначалу. Затем осваиваются и чаще становятся еще хуже прежних правителей.

Дарий замахал руками, когда разгневанная Атосса собралась вызвать стражу, чтобы арестовать Интаферна. Если Атосса была царицей, то Дарий еще не был царем в душе. Для него самым главным было выяснить — Интаферн действовал по собственной воле или же в сговоре с остальными вельможами из священной семерки? В случае, если все будут за Интаферна, надо пожертвовать стражниками, да и Ойбаром тоже, свалив все на них. И Дарий злобно пнул скулившего у его ног слугу. Сослаться, что он ничего не знал, так как был в гареме, но... проклятье! Ведь Интаферна-то не в гарем, а во дворец не пустили! Получается, что сам Дарий нарушил клятву, данную своим сообщникам, и тем самым освободил их от присяги на верность ему — царю! Это было ужасно: не начав еще и царствовать — лишиться царства. Если вельможи против него, то он бессилен против них. У него по существу нет сил для утверждения своей воли: ни освященной династической преемственности, ни авторитета в народе, в войсках, ни самого войска. Да какой же может быть авторитет, если сейчас все жители Пасаргад весело обсуждают расправу Интаферна с царскими слугами, а сам царь боится тронуть обидчика пальцем. Кажется, ему, Дарию, грозит самое страшное — стать смешным царем, а это значит — жалким.

Совсем с нецарственной поспешностью бросился Дарий навстречу своему родственнику Гобрию, стремясь предугадать свою судьбу от тестя, зятя и шурина одновременно. Гобрий начал с горьких вестей: саки Сакоссены и армины Урарту, объединившись, подняли знамя неповиновения, возмутился Элам, объявился в Мидии какой-то Астиаг, восстала Сагартия, неспокойно в Вавилоне, бурлит Маргиана, в Арахозии вынырнул исчезнувший и усиленно разыскиваемый Вахъяздат... Гобрий пытливо взглянул на Дария, но тот напряженно молчал, ожидая еще чего-то. Гобрий торжественно объявил, что из Месопотамии прибыла армия! Но Дарий продолжал выжидающе молчать. Гобрий почтительно склонился перед Дарием, выпрямился и сказал, что в этот грозный час, когда над великой Персией нависла смертельная опасность, только крепкая сплоченность лучших людей державы во главе с царем — порука победы над врагами, а поэтому все знатные персы, давшие клятву, осудили поступок Интаферна и поручили сказать, что предоставляют царю самому решить судьбу зарвавшегося Интаферна и любое решение повелителя оправдать!

Дарий с облегчением откинулся и перевел дух. Оказывается Интаферн самовольно восстал, Интаферн — в одиночестве! Сейчас это было для Дария главным, и поэтому он как-то не ответственно воспринял сообщение Гобрия о грозных признаках надвигающейся грозы. Успокоительно подействовало и сообщение о прибытии армии.

Не успели за Гобрием закрыться двери, как мстительный Дарий приказал арестовать и заковать в цепи Интаферна, а всю его родню ввергнуть в темницу. Дарий сам присутствовал при казни после лютых пыток Интаферна. Он мстил этому вельможе за тот подленький и омерзительный страх, который он испытал из-за него.

Злопамятный Ойбар, мстя уже мертвому Интаферну, нашептал в ухо Дарию о красоте Роксаны — жены казненного злодея. Он прекрасно знал своего господина — Дарий зажегся. Когда, по его приказу, к нему доставили Роксану, и он увидел ее, то прямо весь так и растекся в улыбке от неописуемой красоты вдовы изверга Интаферна. Она произвела на него такое впечатление, что он поступил наперекор своей мелочной натуре: он предложил Роксане самой выбрать любого из ее родни и этому избраннику будет, в отличие от остальных, дарована жизнь и свобода. Дария можно было понять: ведь в присутствии мало-мальски привлекательной женщины в каждом мужчине просыпается задорный петушок, ну а уж при виде красивой... Так что же говорить, когда перед тобой стоит женщина поразительной красоты!

Ко всеобщему изумлению, Роксана выбрала не кого-нибудь из своих детей, а своего единственного брата! Дарию даже показалось, что он ослышался, и он переспросил, а убедившись в истине, с удивлением произнес:

— Меня поразил твой выбор, красавица. Разве не дитя для матери всего дороже?

— Мой господин, — с каким-то кокетством ответила Роксана. — Я еще молода и недурна собой, а потому у меня есть надежда вновь выйти замуж и заиметь детей. А вот если я лишусь единственного брата, то у меня уже никогда не будет брата, так как мои родители умерли.

Восхищенный Дарий превзошел самого себя — он пощадил всех родных Роксаны! Никогда впоследствии Дарий не был столь великодушным.

* * *

Не было бы счастья, да несчастье помогло! — вот так можно сказать о царствовании Дария, сына Гистаспа. Восстание народов персидской империи сплотило вокруг царя его знать. Оставив на время споры, подавив в себе зависть к счастливчику Дарию, она поддержала его в трудном периоде его правления и помогла ему удержаться на троне Ахеменидов. А уж из горнила этих страшных испытаний Дарий вышел окрепшим и единодержавным властелином великой Персии. Испуг сплотил лучших людей вокруг царя — страх за свои привилегии, страх перед народным гневом. Они с необыкновенной легкостью предали и продали своего соратника Интаферна, потому что каждому из них своя шкура была милее и дороже общих интересов, общего дела. А уж зато они были готовы шагать по трупам хоть друзей, хоть врагов, тем более что, чем меньше этих самых друзей будет отираться вокруг трона, тем обильнее будет перепадать милостей первого среди равных.

На тайном совете в тесном кругу вельможи посоветовали Дарию использовать в своих целях Прексаспа, так как слухи самого различного толка заполнили всю империю. Мало кто верит в то, что убит самозванец. По всей великой державе с быстротой полета птицы распространяется молва об убийстве благородного Бардии, народного защитника, знатными злодеями. Необходимо народный гнев направить по другому руслу, свалив убийство на самодура Камбиза. Пусть народ проклянет царя-братоубийцу! Пусть это подтвердит Прексасп. А благородные персы из знатных и лучших фамилий убили мага-самозванца и узурпатора, тем самым освободив народы от коварного Гауматы. И надо это все сделать быстро, потому что земля под ногами становится зыбкой. Прексаспа надо уговорить, а может, и заставить сказать всенародно о братоубийстве!

* * *

Казалось бы, что может быть ужаснее, чем жить рядом с хищным зверем под постоянным страхом смерти? Прексасп должен был после смерти своего страшного господина вздохнуть полной грудью, но странно, если и было чувство облегчения, то оно было очень кратким. Прексасп почувствовал какую-то зияющую пустоту вокруг себя, жизнь стала какой-то никчемной. С исчезновением постоянной напряженности исчезло и чувство важности своего существования, наполненность жизни, полной риска, да и вообще интерес к жизни. Прексаспа стала точить и снедать черная тоска верного раба по своему господину, Исчезал и как-то расплывался образ капризного и деспотичного тирана, и перед глазами и в памяти вставал образ подлинного господина — аристократа с головы до пят, умного, гордого, щедрого, особенно дорогого в минуты доверительной близости. А потом с именем Камбиза связан упоительный период всемогущества самого Прексаспа. Тогда все заискивали перед ним, искали его дружбы... а теперь? Эти подлые убийцы подлинного Бардии, разговаривая с ним, едва цедят сквозь зубы слова. А ведь он тоже из знатного рода Патейсхорейев, из которого вышел и Гобрий, еще недавно лебезивший перед Прексаспом и постоянно напоминавший о близких родственных связях с ним, любимцем царя царей, а сейчас едва удостаивающий вниманием родственника. Но теперь, кажется, настал час Прексаспа.

Когда участники заговора и против Камбиза и против Бардии обратились к Прексаспу с просьбой, которая больше походила на угрозу, первой мыслью отставного фаворита было отказаться. Он не боялся, несмотря на их угрозы. Со злорадством он понял, что они в нем очень нуждаются, когда они переменили тон и с угроз перешли к уговариванию. Он презирал их, этих низких убийц, напавших по-подлому всемером на одного. Он, Прексасп, в одиночку, один на один, пошел на Бардию, выполняя приказ Камбиза — убить! Не его вина, что вместо Бардии жертвой оказался лже-Бардия. И тут у Прексаспа мелькнула мысль. Верный пес Камбиза решил обелить перед всем миром своего господина.

Прексасп, поломавшись, согласился выступить перед народом.

* * *

Обращение Прексаспа к народу было обставлено с большой торжественностью. На обширную дворцовую площадь был собран народ. Живой оградой выстроились, сверкая своими доспехами, "бессмертные". Прексасп в сопровождении вельмож-заговорщиков взошел на высокую дворцовую сторожевую башню и с открытой площадки обратился с речью к народу. К удивлению всех присутствующих, а особенно к изумлению господ из известной семерки Прексасп стал воздавать хвалу... Камбизу! Вельможи-заговорщики посчитали это ловким приемом оратора, но дальнейшее все больше и больше стало их настораживать. Прексасп распинался в живоописаниях деяний Камбиза, он напомнил об известной щедрости своего господина, о покорении Египта — подвиге, который оказался не под силу даже великому Киру, отцу персов и отцу достойного сына Камбиза. Терпение вельмож лопнуло, и они надвинулись толпой на ослушника. И в это время Прексасп вскричал:

— Так разве мог такой человек, как наш покойный царь, тайком, исподтишка убить своего единоутробного брата — героя и любимца всех персов, брата, которым он так гордился? Не-е-ет, не мог! Он сделал бы это открыто! А вот эти подлые заговорщики, напавшие всемером на одного безоружного, смогли сделать это черное дело. Смотрите, персы, смотрите — вот они, убийцы Бардии! Пусть и моя кровь падет на их головы!

Прексасп вырвался из рук знатных вельмож — убийц Бардии, и бросился с башни вниз. Он упал на мощенную плитами площадь и разбился насмерть. Народ вскрикнул единым вскриком и замолк в тяжелом молчании. Тысячи глаз устремились на Гобрия, Отана, Мегабиза, Видарна и Аспарина. Интаферн был казнен, а Дарий — благоразумно отсутствовал...

* * *

Всенародное разоблачение Прексаспа, как ни странно, было на руку Дарию. Обвинение Дария было лишь косвенным, а вот на его сообщников было указано всенародно пальцем. Понятно, что в таком положении они не могли играть активной роли и были вынуждены отойти несколько в тень, так как они уподобились красной тряпке, которую лучше не показывать разъяренному быку. Дарий великолепно использовал такую обстановку, чтобы избавиться от полной зависимости от сановной персидской верхушки, спаянной общим злодейством. Он стал смело выдвигать себе в помощники способных и энергичных сподвижников из среды средней знати. Эти выдвиженцы, в отличие от представителей семи знатных родов, равных своим могуществом самому Дарию, зависели полностью от царя и смотрели на него, как на кормильца и благодетеля.

Но самое главное то, что армия осталась верной Дарию, и это спасло его самого и всю младшую ветвь Ахеменидов, процарствовавшую без малого двести лет. Беспрестанные войны привели к профессионализации армии. Молодым и крепким парнем приходил человек на воинскую службу, а покидал ее, если, конечно, выживал, или физически немощным, или же калекой. Персидский сарбаз, кроме как воевать, больше ничего и не умел: ни обрабатывать землю, ни пасти скот, ни заниматься каким-то ремеслом. Он был развращен войной, грабежами, мародерством, насилием, человеческая жизнь теряла для него ценность, вытравлялось чувство милосердия. Он привыкал помыкать людьми, но и им в свою очередь помыкали "отцы-командиры". Сарбаз привыкал к тому, что его кормили, поили, одевали, привыкал получать жалованье из рук все тех же командиров — оплату своего кровавого ремесла, и при этом ему внушали, что все блага он получает из казны самого царя! А поэтому командный состав, а вместе с ним и рядовые сарбазы пошли за царем.

И восстания, несмотря на высокий дух повстанцев, были подавлены, потому что закаленная в бесчисленных сражениях и овеянная славой побед армия, даже уступая в количественном отношении, превосходила слабо вооруженные, плохо организованные, необученные воинскому делу массы в качественном отношении, и поэтому, опираясь на первоклассную армию, молодой, талантливый и энергичный Дарий сумел не только устоять в жестокой борьбе, зачастую шедшей с переменным успехом, но и победить!

Арпак

Когда, поспевшая изо всех сил и стремясь как можно быстрее покинуть владения страшного Камбиза, Зогак достиг Сакоссены, то был встречен с распростертыми объятиями самим Арпаком. Несмотря на то, что Сакоссена входила в империю Ахеменидов, Арпак заверил Зогака, что саки не выдают царям Персии своих гостей. Да и вправду, Камбиз больше не интересовался царем-изгнанником, а сатрап Армении и Сакоссены Дадаршиш сделал вид, что и не подозревает о пребывании какого-то чужеземца в стране саков.

Для Арпака имя Рустама было свято до сих пор, хотя и много воды утекло с тех незабвенных и таких коротких дней, когда дружба Рустама и Арпака походила скорее на встречу влюбленных. И то благоговение к памяти Рустама отразилось и на отношении Арпака к Зогаку. Правда, вождь саков поразился тщедушности Зогака, вспоминая его единокровного гиганта-брата и, по твердому убеждению Арпака, богатыря, равного которому еще не носила земля. Сколь же разнились между собой братья!

Хитрый Зогак сразу же понял, как надо держаться с Арпаком и его саками. И хотя он ненавидел даже память о своем брате, здесь, сам скромно держась в тени, вовсю воспевал Рустама и искусно, вызывая умиление даже у суровых саков выставлял свою неугасающую скорбь о боготворимом брате. Особенно всем нравился рассказ Зогака о том, как сурово, несмотря на свою нежную любовь к младшенькому, вбивал воинскую науку старший брат. Саки растроганно цокали языками и понимающе переглядывались. Да, в этот жестокий век слабый и неумелый человек погибнет и уцелеет только тот, кто сумеет защитить себя, и в заботе о своем слабеньком братишке саки видели огромную любовь Рустама к Зогаку. А чтобы окончательно развеять все недоверие к своим словам, тщедушный тиграхауд с таким блеском и искусством продемонстрировал усвоенную им науку, что, вызвав всеобщий восторг, развеял все сомнения, если они и возникли. Зогак был очень ловок и быстр, смело бился на акинаках и был виртуозом в конной джигитовке. Борьба за жизнь заставила этого недоноска выработать у себя такие качества, каких у него не было с рождения: стойкость, живучесть, целеустремленность и огромную силу воли. Надо отдать должное необыкновенному упорству в достижении поставленной цели. Захотел стать отличным воином и, вопреки всем своим данным, — стал! Хотя это стоило многих трудов и пролитого пота. Захотел стать царем тиграхаудов — и стал! Хотя цель была, казалось бы, явно недостижимой, ведь спор-то велся с самим Рустамом — законным наследником трона Кавада — их отца. Да, незаурядной личностью был Зогак и много мог бы сделать добра людям, если бы свою одаренность не использовал им во вред. Так и здесь, находясь в гостях, он, еще не зная зачем, стремился побольше выведать, высмотреть. Благородный Арпак и мысли не допускал, что кровь Рустама может течь и в жилах подлеца, был предельно откровенен с его братом, а Зогак все наматывал и наматывал на ус, где-то в глубине души своей уже готовя пакость своему гостеприимному хозяину. Зогак обратил внимание на слишком оживленный обмен гонцами между Арпаком и Тиридатом — царем Армении и поинтересовался, как бы между прочим, об этом у царя, а скорее — вождя саков. Арпак, не скрывая, ответил, что саки давно, еще со времен Кира, готовятся к выступлению против персидских царей Ахеменидов, чтобы сбросить ненавистное иго, и призывают к этому и армии, тем более что саки и армины вместе воевали против Урарту, и тогда саки оказали нынешнему царю Армении Тиридату неоценимую услугу. "Что стоит услуга, которая уже оказана",— подумал про себя с усмешкой Зогак. И словно в ответ на эти мысли гостя Арпак с горечью признал, что Тиридат не торопится и почему-то ответы его уклончивы, а ведь как горячо Тиридат ратовал за борьбу против Ахеменидов!

У Зогака сразу же мелькнула мысль донести Камбизу о сговоре Арпака и Тиридата, но при более здравом размышлении отбросил ее. Камбиз — больше чем царь, и невозможно предугадать, как он поступит, — то ли наградит, то ли, по своему капризу, может распять или посадить на кол доносчика, не желая быть кому-нибудь обязанным. Ну, раскажет Зогак этому заносчивому царю о заговоре, ну, подавит этот царь заговор в зародыше, ну, в лучшем случае, щедро одарит Зогака за донос, ну и что? Так и кормиться от щедрот персидского царя бывшему царю тиграхаудов, поедая объедки с хозяйского стола и еще льстиво благодарить Камбиза за его благодеяния? Нет, время Зогака еще не наступило, и лучше пользоваться радушным гостеприимством Арпака, чем прозябать как попрошайка при дворе персидского царя.

Саки Сакоссены никогда не забывали о корнях своего рода. Так всегда бывает — люди на чужбине тоскуют о своей родине острее, даже если они ее никогда не видели. Мечта — сильнее реальности. Поэтому через Арпака Зогак узнавал не только, что происходит у сакских соседей: арминов, албанов, иберов, колхов, каспиев, парфян, мидян, но и то, что происходит у скифов Танаиса и саков Окса и Яксарта. К тому же с Зогаком было около трех десятков тиграхаудов, пожелавших разделить судьбу со своим господином со всеми ее превратностями. Странно, но даже у злодеев бывают преданные люди, готовые пожертвовать даже жизнью за него.

Зогак страстно желал неудачи Камбизу, ведь из неудачи другого можно выкроить удачу себе, но у того все шло как по маслу. Этот самодур сумел пройти почти без потерь гибельный для неприспособленных Синай и после небольшой заминки у Пелусии овладеть и этой грозной крепостью, тем самым отворив "ключом" ворота в Египет. И вот Камбиз — фараон Верхнего и Нижнего Египта! И теперь вся Азия у ног этого деспота. Горделивый титул персидских царей господин и повелитель четырех сторон света воплотился в явь. Казалось бы, что теперь-то все надежды Зогака рухнули, но бывший царь тиграхаудов как-то оживился. Он предчувствовал, что за взлетом неминуемо падение. Не должен был истеричный Камбиз превзойти своего великого отца по закону справедливости, но если это, вопреки всему, произошло, то Камбиза должен ожидать ужасный конец, такой же, какой был у очень везучего Поликрата.

Смутные слухи о гибели Бардии, а затем и самого Камбиза будоражили всю Азию. Но затем оказалось, что просто Камбиза наконец-то постигла крупная неудача в войне с Непатой, а Бардия опроверг слухи о своей гибели-смерти тем, что объявил себя ...царем! И пошли дела — одни чуднее других. Великий царь царей Бардия вдруг отменяет все подати на три года и на такой же срок освобождает всех от воинской повинности, самой большой тяготы для простого люда — земледельцев и скотоводов. Отовсюду слышались благословления имени великодушного народного радетеля — Бардии. Даже Арпак со своими саками решил не выступать против персов и выждать, чем окончится это время небывалых событий. А слухи сменяли один другой. Пополз змеиный шепоток о том, что на престоле Персии не подлинный сын отца персов, а самозванец — какой-то беглый маг. А тут как гром среди ясного неба — весть о смерти и какой-то странной — Камбиза! Вздох облегчения вырвался из груди подданных персидского царя, благодетель Бардия — теперь единственный и неоспоримый господин народов персидской державы. И вдруг... становится известным, что семь благородных персов самым неблагородным образом зарезали Бардию, который оказался вовсе и не Бардией, а магом-самозванцем по имени Гаумата, который, однако, оказался настолько похожим на сына великого Кира, что ни родная сестра Атосса, ни жены из гарема Бардии не могли отличить своего господина от другого господина... Не успели жены и народ разобраться что к чему, как уже, благодаря своему похотливому жеребцу, царем стал какой-то Дарий, сын Гистаспа. И не успели еще люди привыкнуть к новому имени, как словно из-под земли выросли сборщики податей, но еще более свирепые, чем раньше. Еще бы — сколько прибыли потеряно! И застонал народ от поборов. А в это время писцы и младшие командиры стали вырывать из объятий жен и матерей молодых парней, отбирая их для службы в великой и победоносной армии царя царей. Но народы уже глотнули воздуха свободы и разговаривать с ними постарому было уже нельзя...

Едва прослышав про Дария, Зогак понял, что наконец-то его время пришло! И перед глазами замаячил, переливаясь самоцветами, трон тиграхаудских царей, казалось бы безвозвратно и навсегда утерянный. Но для достижения столь заманчивой цели надо было стать просто необходимым счастливчику Дарию, к которому Зогак испытывал жгучую ненависть. И теперь уже Зогак-паук стал целеустремленно плести паутину для доверчивого Арпака.

Дарий для Зогака был ясен. Внешне они поразительно разнились: один — тщедушен, другой — богатырь, кровь с молоком, один — маленький, какой-то кособокий, другой — высокого роста и прекрасно сложенный, один — уродлив, нехорош собой, а другой — человек редкой красоты, но внутренне они были поразительно схожи. Оба были непомерно властолюбивы, оба были неимоверно эгоистичными, для обоих были чужды такие понятия, как угрызения совести, внутреннее благородство и чистота, и оба были готовы во имя достижения своей цели шагать по трупам друзей и близких, не говоря уже о чужих и посторонних. И так как и у Дария, и у Зогака не было за душой ничего святого, то союз их мог длиться только до тех пор, пока они будут нужны друг другу, как только надобность в этом отпадет, они не преминут выбросить из сердца вон своего союзника, как ненужный и даже неприятный хлам. Сейчас Зогаку надо было убедить своего духовного близнеца в своей полезности, войти в доверие и стать необходимым, а для этого надо найти жертву и отдать ее на съедение персидскому царю. Жертвой Зогак избрал Арпака.

В стане саков после восхождения на трон Ахеменидов Дария возникло явное оживление. Наступал вожделенный миг свободы — самое удобное время сбросить иго персов. К Тиридату был послан доверенный человек из ближайшего окружения Арпака. Арпак не скрыл от Зогака, тот послан к царю арминов за решительным ответом и Арпак рассчитывает, что его побратим — Тиридат, трезво оценив обстановку, выступит совместно с саками против Дария. Зогак внимательно слушал, цокал языком в знак сочувствия, просил не забывать о нем — так обиженном персами. Клялся, что в рядах братского сакского воинства он, Зогак, не посрамит доблестное имя сака! Арпак обнимал Зогака, благодарил и... не переставал удивляться той антипатии, которую почему-то вызывал, несмотря ни на что Зогак — брат незабвенного Рустама.

Наконец-то явились гонцы от Тиридата, а ночью из стана саков тайком выбрался посланец Зогака к Дарию.

* * *

Дарий получил весточку от Зогака. Он вспомнил тщедушного человечка с очень некрасивой внешностью, но, как приметил зоркий Дарий, чем-то произведшего впечатление на самого Камбиза. Дарий еще не научился искусству царей забывать неугодное им и поэтому даже с каким-то удовлетворением вспомнил и разговор, происшедший между ними тогда, — бывшим царем и царем будущим. Тогда они были равны, но теперь на вершине Дарий и где-то у подножия — этот тщедушный человечек Зогак. Но Дарий был слишком умен, чтобы пренебречь полученными сведениями, да и иметь в своем колчане такую стрелу, как Зогак, не помешало бы, но он раздумывал и тщательно взвешивал — что предпринять.

Весть от Зогака, к сожалению, была не единственной. Каждый день молодому царю сообщали о новых мятежах, бунтах и даже восстаниях — запылала огнем пожарищ вся великая держава. В Вавилоне поднял мятеж Нидинту-Бэл, сын знатного вавилонянина Айнайра, отказался от благородного имени отца, объявил себя... Навуходоносором, сыном... Набонида! Видимо, вавилонянам столь хотелось сбросить персидское иго, что они не обратили внимания, или не захотели обращать, на такую несуразность в имени предводителя. У Набонида не было вообще никогда никакого сына (Валтасар был пасынком), к тому же и жречество и знатная верхушка Вавилона настолько не любила самого Набонида, что предпочла предать его Киру. А вот теперь согласны признать явного самозванца с ненавистным когда-то именем.

Семимесячное правление Бардии явилось для народов великой империи глотком очистительного воздуха, толчком для жизнеспособности человека, пробудило чаяния людей на лучшее будущее, и вдруг все эти надежды вмиг рухнули. Вздыбилась вся персидская держава. Даже родная Персия поднялась против своего же царя — перса! Что же тогда говорить о других народах, потерявших самостоятельность, сошедших с исторической арены? Для многих из них это был последний шанс для возрождения и освобождения от иноземного гнета. Дарию, по существу, приходилось заново завоевывать свое царство.

Дарий взвешивал: сил мало — дробить опасно, но не дробить еще опаснее, потому что, если маленький огонь не затушить сразу, он разрастается в большой пожар. Послать надо, но кого? Только в самом начале, когда Дарию сообщили, что в Эламе какой-то Лесина, сын Упадарма поднял бунт и объявил себя царем, туда был послан один из семерки — Гобрий. Но тот легкий успех, сопутствовавший Гобрию в подавлении этого бунта в Эламе, не обрадовал, а скорее напугал Дария, и он в дальнейшем предпочел быть обязанным себе, чем кому-либо из священной семерки, вернее — шестерки. И он стал твердо этого придерживаться даже в самые тяжелые для себя времена и выстоял. А выстояв — упрочил свой трон, укрепил авторитет и усилил свою власть.

Дарий решил раздробить свои силы — иного выхода просто не было, но во главе своих сил поставил выходцев из служилой знати. Только в двух случаях он использовал сатрапов с их воинской силой, двух Дадаршишей, армянина — сатрапа Армении и Сакоссены и перса — сатрапа Бактрии, но после своей победы Дарий заменил обоих сатрапов на их посту...

Дария очень беспокоила Мидия. С тех пор как Мидия лишилась своего могущества и подпала под власть своего вассала — Персии, прошло немного времени — не успели состариться дети. Победив Мидию, Персия использовала ее мощь, чтобы поработить всю Азию. Унизительная уния могущественной Мидии с малонаселенной Персией, где Мидии отводилась второстепенная роль, вызывала гнев и протест в сердцах мидян. Как некогда Персия исподволь и долго готовилась к тому, чтобы сбросить ненавистнейшее мидийское иго, так теперь Мидия взорвалась, чтобы сбросить ненавистное иго Персии. Антиперсидское движение возглавил Фравартиш, провозгласивший себя прямым потомком Киаксара — славного мидийского царя, избавителя Азии от гнета диких саков страшного Мадия. Потеря Мидии была для Дария равносильна потери всей империи Кира. Только уния с Мидией помогала малочисленным персам с их бедной землей удерживать власть над миром. Но одновременно с Мидией неожиданно всколыхнулся и Вавилон. А потеря Вавилона — это потеря всех завоеваний в Месопотамии, Палестине, это потеря Та-Кемта — Египта!

"Зогак смотрит со своей кочки",— подумал Дарий. Он понимал, что потеря Армении, Сакоссены — это меньшее зло, чем потеря Вавилона и тем более Мидии. Он даже решил не посылать своего и так малочисленного войска на помощь славшему тревожные письма... отцу! Маргиана тоже не Вавилон и не Мидия! Он попросил Дадаршиша — сатрапа Бактрии помочь сатрапу Маргианы. А сатрапу Армении и Сакоссены — армянину Дадаршишу сказал так: "Иди и разбей мятежное войско, которое не называет себя моим!"

Таким образом, поручив обоим сатрапам трудную задачу, он тем не менее предоставил им возможность обойтись своими собственными силами. После этого Дарий, направив против Фравартиша своего самого способного полководца Тахмаспада, сам же двинулся на Вавилон.

* * *

Дадаршиш, обогнув засеки соединенного сако-армянского войска на границе Каспианской сатрапии, двинулся скорым маршем на Тушпу — бывшую столицу Урарту, прямо в сердце армянских владений. Конечно, армянин Дадаршиш прекрасно знал страну. В местности Зузахия его остановил со своим небольшим отрядом Араха, племянник Тиридата, сын Халдита. Тысяча армянских воинов, перекрыв горные проходы, задержали пятитысячную армию персидского сатрапа и удерживали до тех пор, пока не подоспела сако-армянская конница Арпака. Тиридат с основным войском двинулся в спешном порядке за быстрой конницей.

Конница Арпака обрушилась с тыла на Дадаршиша, а спереди ударили удальцы Арахи. Дадаршишу с большим трудом удалось избежать плена и спастись бегством. Почти весь персидский отряд был уничтожен, а союзники потеряли пятьсот сорок шесть человек убитыми и пятьсот двадцать ранеными.

Но война продолжалась. К Дадаршишу подоспели срочно вызванные резервы, которые он оставил для отвлечения основных сил мятежников в районе Изала, что находилась на территории бывшего великого ассирийского царства. Неожиданно для Тиридата к Дадаршишу примкнули несколько влиятельных нахараров — представителей армянской знати. Это значительно усилило Дадаршиша, и под местечком Уяма произошел бой более ожесточенный, чем под Зузахией. Потери с обеих сторон были большими, но решительного перевеса не получала ни одна из сторон.

Третье и решительное сражение произошло у крепости Тигра в Армении. Дадаршиш был окончательно разгромлен и бежал в Мидию с жалкими остатками своих войск. Тиридат, ссылаясь на обстановку в Армении в связи с изменой ряда знатных владетелей, остался в Армении, с Арпаком в погоню за Дадаршишом устремился отважный Араха. В трех сражениях с самой лучшей стороны проявил себя Зогак, вызвавший изумление храбрых саков и армян своей ловкостью. Зогак умел рисковать, хотя старался не подвергать свою драгоценную жизнь неоправданной опасности. Но, когда было нужно, умел показать товар лицом. И надо сказать, что персов он истреблял с каким-то удовольствием.

* * *

Дарий должен был признать, что Зогак ничуть не преувеличивал опасность со стороны саков и их союзников арминов. Медлить было нельзя, потому что саки и армины, единственные из всех восставших народов, не ограничились боевыми действиями на своей территории, а перенесли на чужую. От Ассирии до Персии — рукой подать. Дарий выделил из скудных воинских ресурсов десятитысячный отряд и отправил его во главе с энергичным военачальником персом Ваумисом на помощь Дадаршишу. В доверительной беседе молодой царь намекнул, что отец персов Кир совершил ошибку, назначив сатрапом Каспианы и Армении... армянина. И что он, Дарий, намерен исправить эту несправедливость, тем более что у Дадаршиша зов крови может пересилить чувство долга. Почему же сатрап Дадаршиш со своим прекрасным войском не смог одолеть сборище мятежников — это наводит на размышления... Ваумиса теперь не надо было подстегивать, а может быть, напротив, необходимо было удерживать. Но что же делать с молодым честолюбцем, если перед ним замаячила, отсвечивая драгоценным блеском, тиара сатрапа.

Дадаршиш получил послание от своего молодого царя. Оно, несмотря на поражения сатрапа, было милостивым. Дарий ободрял Дадаршиша, оправдывал и советовал начать переговоры с Тиридатом. Дарий клянется своим кулахом, что царский венец останется на челе Тиридата. Армения будет разделена на две части — одна останется сатрапией, а другая под властью Тиридата будет связана с великой Персией союзническими обязанностями.

Напрасно Дадаршиш радовался милости Дария, его карьера была окончена. Напрасно Дарий подозревал Дадаршиша. Дадаршиш был крепко привязан к колеснице Ахеменидов. Для него милость убийцы сына его благодетеля Кира была выше зова крови. Вознесенные властью быстро забывают о народе, из которого они сами вышли.

* * *

Битва окончилась вничью. Саки потеряли убитыми двадцать тысяч сорок пять воинов, в плен было захвачено одна тысяча пятьсот пятьдесят восемь человек. Персов погибло одна тысяча двести девять сарбазов и в плен попали одна тысяча девятьсот восемнадцать человек. На предложение обмена Ваумиса издевательски сообщил, что поздно, одна тысяча пятьсот пятьдесят голов вздеты на колья. Одна тысяча девятьсот восемнадцать персов были перебиты саками.

Арпак послал гонцов к Тиридату с призывом прибыть побыстрее — еще один удар, и Ваумисе конец!

Тиридат не прибыл, но гонца послал.

К Зогаку явился посланец Арпака, Иногда человек каким-то образом предугадывает грядущее, и предчувствие чего-то ужасного заныло саднящей болью в груди. Зогак встал и отправился вслед за посланцем. У входа в парадный шатер Арпака посланец остановился, пропуская Зогака. В шатер Зогак вошел один. Он собрался было поприветствовать вождя саков, но вместо всегда радушного и приветливого хозяина он увидел совсем другого Арпака. Этот был темнее грозовой тучи, брови сдвинуты, рот твердо сжат, а за скулами нервно перекатывались желваки. "Да-а-а! — подумал Зогак, — здесь что-то неладно". И он весь внутренне подобрался, готовясь к худшему, и не ошибся в своем ожидании. Арпак кивком головы указал в угол юрты. Зогак обернулся и увидел связанного подобно барану для убоя — человека с кляпом во рту. Тиграхауд с трудом узнал в этом изуродованном пленнике своего преданного и услужливого слугу Жалпака, которого он послал с тайным устным поручением к... Дарию! "Значит, Тиридат перехватил Жалпака и прислал его к Арпаку, — догадался Зогак, — и если Арпак сумел развязать ему язык, то..." Дальше — ясно. Зогак понял, что проиграл. Проиграл и жизнь, и трон, без которого ему и жизнь не жизнь и ради которого он пресмыкался, лебезил, не щадил ни себя, ни других, и вот — конец. И Зогак вдруг почувствовал... облегчение! Что ж, пусть он проиграл, но теперь довольно лицемерия! Этой унизительной зависимости от ненавистного... покойника — Рустама! У него все внутри клокотало от мысли, что этому недоумку Рустаму он обязан и гостеприимством саков и благорасположением Арпака. Этого дурака, которого он поводил-таки за нос! Теперь он, Зогак, скинув маску, сможет наконец-то высказать все, что он думает о своем покойном братце, прямо в глаза этому простофиле Арпаку, сделавшему из недоумка Рустама — идола!

Зогак с каким-то бесшабашным весельем глянул открыто на Арпака — очень смелым был этот тщедушный на вид тиграхауд. Арпак же глядел на Зогака с презрением и даже с какой-то брезгливой жалостью.

— Когда боги делили между тобой и Рустамом, они все лучшее без остатка отдали ему, оставив все худшее — тебе. Надо было бы раздавить тебя, как вонючего клопа, но... я слаб... не в силах я переступить... не могу пролить кровь Рустама, даже если она течет в жилах подлеца и мерзавца! Благодари богов, вечно благодари их за свое кровное родство с благородным Рустамом. Ты видишь, что в шатре нет моих саков и мы наедине с тобой. Я не хочу, чтобы из-за такой мрази, как ты, легло пятно на святое имя моего незабвенного друга, а поэтому о твоем предательстве я никому не сказал. Твой посланец молчал, но мне и не нужно его признание... Забери своего сообщника и со всеми своими людьми убирайся прочь отсюда. И поторопись, ибо мое терпение не беспредельно!

* * *

С оставшимися у него четырьмя телохранителями и изувеченным Жалпаком Зогак, покинув Саккыз — главный стан саков в Сакоссене, кружными путями, особенно избегая армянских постов Тиридата, вышел через земли Манну к границе с Ассирией, за которой были расположены боевые силы персов. Беглецы провели тревожную ночь, не зажигая огня, скорчившись и тесно прижавшись к друг другу от холода. Под самое утро Зогак зарезал двух сонных своих телохранителей, а двух других, проснувшихся, — сразил в яростном бою. А потом хладнокровно добил тяжело раненного Жалпака, отличавшегося собачьей преданностью своему хозяину. Таким образом Зогак избавился от свидетелей своего позора.

* * *

Солнце восходит на востоке. Проследим с того момента, когда первые его лучи достигнут владений Ахеменидов. Вот оно мириадами бликов отразилось в водах Инда, по берегам которого расположились индийские княжества, подвластные персидским владыкам. Двадцать две сатрапии платили дань Ахеменидам серебром и только сказочно богатая Индия — золотом. За отрогами Гиндукуша солнце озарило просторы Гедросии, Арахосии, Дрангианы, излучая тепло на плодородные земли Бактрии, Согдианы, Маргианы, Хорезма, разливаясь своим светом по Парфии, Арейи, Кармании, и вот наконец сама скудная почвой Персия! Но солнце не остановить. Все новые и новые земли пробуждаются ото сна, отступает темень, а солнце продолжает свой благодатный путь. Вот приступают к повседневным хлопотам суровые мидяне, погнали свои стада на пастбища кочевники саки и каспии, населяющие сатрапию — Каспиану. А солнце освещает темно-лиловые горы каменной Армении, плодородные долины Ассирии, плоскогорье Манну, прокаливает своими жаркими лучами глинистую почву Месопотамии, на которой расположен Вавилон — самый многолюдный город в подлунном мире. Далее — Малая Азия, Киликия, Каппадокия, Пафлагония, Вифиния, Лидия и шумные греческие города-колонии на побережье. Южнее — Сирия, страны Серебрянного Полумесяца — Финикия, Палестина. Из оливковых рощ Палестины через раскаленно-прожаренные пески Синая свет небесного светила достигает страны великого Нила и освещает бесстрастное лицо каменного сфинкса. Но и великой страной Та-Кемт, не ограничиваются владения могущественных Ахеменидов на далекий закат, а распространяются и на Киренаику греческую и на Элефантину еврейскую, расположенные на границе с жаркой Ливией, и так почти до самого Карфагена, завоевать который Камбизу помешали финикияне, объявившие своеобразную забастовку против похода на Карфаген, основанный выходцами из Финикии — смелыми мореходами. Перечислены лишь крупнейшие земли и страны.

Великий пожар народных восстаний бушевал в самом центре владений Ахеменидов: в Мидии, в Парфии, в Вавилоне, в Маргиане, Каспиане и... Персии! Окраины сохранили верность персидским владыкам: индийские раджи, царь Хорезма, бедуины Аравии, страны Малой Азии — потому что испытывали меньший гнет из-за своей отдаленности и опасности для Ахеменидов утраты этих владений. Египет же слишком недавно пережил ужасные дни, когда карающая длань жестокого Камбиза обрушилась на эту страну, в море крови потопив восстание народа. И все-таки именно страх потери страны великого Нила заставил Дария в первую очередь пойти на усмирение Вавилона, а не Персии, Мидии, Маргианы, хотя из этой сатрапии раздавались истошные призывы Гистаспа — родного отца Дария, о помощи. Успешное восстание в Вавилоне отрезало от Персии все земли на закат, в том числе и Египет. Можно только поражаться дальновидности молодого Дария, в такой сложной обстановке избравшего самый разумный образ действий, может быть, даже инстинктивно. Дарий начал завоевание своего царства с заката.

* * *

Нидинту-Бэл избрал самую верную тактику ведения войны против высокоорганизованного войска Дария, состоящего в основном из "бессмертных" — лучших из лучших персидских воинов. Он расположился на правом берегу Тигра, препятствуя переправе персидской армии и выходу ее на оперативный простор Междуречья — Месопотамии.

После первой безуспешной попытки переправы Дарий применил хитрость. Обозначив переправу в одном месте, он с отборными сарбазами (если только так называть отборных среди отборных) при помощи верблюдов, лошадей и надувных мехов переправился в другом месте и вышел прямо в тыл Нидинту-Бэлу. Захваченные врасплох вавилоняне начали беспорядочное отступление по всему фронту. Дарий, не преследуя отступавшего противника, двинулся прямо на Вавилон, решив одним ударом завершить эту кампанию. Понимая, что взятие Вавилона означает крах всей его затеи, Нидинту-Бэл, собрав все свои силы, двинулся на помощь Вавилону. И теперь он уже угрожал с тыла персам.

Близ городка Зазана, что стоит на Евфрате, развернулось решающее сражение между персами и вавилонянами. Баталия была на редкость упорной. Совсем не воинственные вавилоняне проявляли чудеса мужества. Но сила силу ломит. Дарий сломил сопротивление войск Нидннту-Бэла и прижал вавилонян к самой реке, а после отчаянной короткой схватки загнал восставших в воды Евфрата и потопил их всех да единого. Нидинту-Бэл был взят в плен незадолго до трагического конца его армии.

С первым восстанием в Вавилоне было покончено!

* * *

Дарий без боя вошел в покорный Вавилон, но город все равно подвергся грабежу, словно он был взят штурмом. Вавилон был первым успехом Дария, его личным успехом. Но вместо великодушного победителя перед вавилонянами предстал высокомерный завоеватель. Как все тщеславные люди, Дарий стремился к самоутверждению, а этого можно было достичь, лишь увековечив память о себе. Дарий не раз встречал хвастливые надписи прежних владык, высеченные в камне, и мечтал создать такую каменную летопись о своих деяниях, (а что они будут великими, он не сомневался) перед которой изречения прежних царей выглядели бы жалкими царапинами на плитах. И еще одну мечту лелеял самовлюбленный персидский царь — построить грандиозную столицу — совершенно новый город и на новом месте, который своим величием и великолепием затмил бы все когда-либо существовавшие города. А поэтому в Вавилоне уже заранее видел соперника своему будущему городу. К тому же, как все мелочные люди, он не любил своих предшественников и очень завидовал Киру, а раз Кир любил Вавилон, то этот город, естественно, вызывал отвращение у Дария. Дарий считал, что когда он воздвигнет свой город городов, то не только третья столица — Вавилон, вторая — Экбатаны, но и первая столица персидской империи — Пасаргады просто утратят свое значение, потому что будущий Град Персов будет единственной столицей всей вселенной!

Упоенный своей победой над вавилонянами и уверенный в своей вседозволенности, Дарий совершил поступок, который ославил его на всю Азию, а к его имени приклеил унизительно-презрительную кличку — "торгаш"!

Царица Вавилона Нитокрис пожелала покоиться после своей смерти в роскошной гробнице, сооруженной над священными воротами Иштар, парадным въездом в город, названными так из-за соседства с изумительным по красоте храмом богини любви Иштар, и приказала после своих похорон выбить на гробнице следующую надпись: "Если кто-то из следующих за мной царей будет нуждаться в деньгах, то пусть откроет гробницу и возьмет оттуда денег, сколько захочет, в других случаях он ни под каким видом не должен открывать гробницу — пользы ему не будет".

Ни Кир, ни Камбиз, наследовавший Киру, ни Бардия, отобравший царство у брата, и даже самозванец Нидинту-Бэл, действительно нуждающийся в средствах, не тронули гробницы покойной царицы, а вот Дарий не удержался и вскрыл склеп!

Умная Нитокрис предвидела, какой человек осмелится на святотатство, а потому Дарий никаких богатств не нашел, а увидел лишь ехидную надпись на саркофаге, гласящую: "Если бы ты не был так ненасытен к деньгам и не преисполнен низкого корыстолюбия, то не вскрывал бы гробниц и не тревожил покой мертвецов".

За свою долгую жизнь Дарий совершил великие деяния, но так и не отмылся от своего постыдного поступка до конца жизни, да и после кончины кличка "торгаш" намертво приклеилась к его имени.

* * *

Зогак вошел к Дарию, с трудом подавляя совершенно неуместную ухмылку. "Злой дух побрал бы этого купца из Бактрии! — думал Зогак. — И откуда он выскочил со своим рассказом о гробнице Нитокрис?"

Дария было не узнать — он сидел важный, как индийский идол. "Опять надо ломать из себя шута", — подумал Зогак и, изобразив на своем лице дикий восторг от счастья лицезреть царя персов, склонился в глубоком поклоне, но, краем глаза уловив неудовольствие на лице Дария, распластался у подножия трона. Дарий был еще очень молод и поэтому не смог скрыть своего удовлетворения.

— Встань, знатный чужеземец! — торжественно произнес Дарий.

"Царем не назвал — опасается Томирис", — отметил Зогак и не ошибся, а вслух, поздравив счастливчика с великой победой над Вавилоном, начал без зазрения совести, до самых небес превозносить земного царя персов.

Дарий слушал льстивые речи тиграхауда с превеликим удовольствием, прямо-таки с наслаждением. Ему особенно было приятно слушать восхваления из уст Зогака, с которым он когда-то поделился своими сокровенными и в то же время смелыми до дерзости мыслями. Это был какой-то порыв юности. И вот теперь эта дерзкая мечта воплотилась в явь, а бывший царь тиграхаудов, до сих пор не добившись своей цели, скитается как последний бродяга по всему свету. Дарий наслаждался своим превосходством над Зогаком. И высшим блаженством было оказать покровительство этому несчастному изгнаннику. Проницательный Зогак решил, что пора воспользоваться размягченностью сомлевшего от лести Дария, и ввернул среди потока сладких для слуха слов мысль, что пора, дескать, победоносному мечу величайшему из воинов обрушиться на непокорных саков и осмелившихся своевольничать армян. А верный и преданнейший Зогак преподнесет победу царю царей на блюде.

Дарий любил лесть и был ненасытен к ней, но когда дело доходило до серьезного, этот молодой человек становился расчетливым до мелочности. И он не торопился согласиться, несмотря на щедрые посулы тиграхауда. Он заранее знал, о чем будет говорить с ним Зогак, и еще накануне все тщательно обдумал и взвесил. Полунезависимые Сакоссена и Армения приносили всего 400 талантов, и их потеря была менее ощутима, чем потеря Маргианы, Мидии, а может быть, даже Персии! Конечно, любая потеря — ощутимый удар по самолюбию великой империи Ахеменидов, но сейчас, когда земля горит под ногами, надо поступиться малым, чтобы сохранить главное. Надо сейчас, не разбрасываясь, собрать все силы в один мощный кулак и обрушить этот кулак на наиболее опасного врага. Вся сложность заключалась в том, что опасных врагов было трое: Фрада, Фравартиш и... Вахъяздат. Казалось бы, надо навести порядок в первую очередь в самой Персии. Но это только казалось. Лучшая и самая здоровая часть народа служила в армии и осталась верной царю. Да и из остальной части персов не все пошли за Вахьяздатом. Ведь персы пользовались особой привилегией и не платили податей в царскую казну. Так что реформа Бардии-Вахъяздата никаких особых преимуществ персам не принесла, а напротив, унизительно для самолюбия приравняла и другие народы империи к ариям. А персы уже были отравлены этим страшным ядом, и поэтому за Вахъяздатом пошла лишь малая часть населения Персии. Но опасность была для Дария и для знати в другом—пойдут ли персидские сарбазы против своих? Поэтому надо было усмирить других, а уж потом... Но кого? Фраду или Фравартиша? Может быть, все-таки Фраду? Тем более что отец, сатрап Маргианы Гистасп, шлет послания за посланиями с призывами о помощи. Своих сил у него мало и пришлось просить сатрапа Бактрии Дадаршиша помочь отцу. Ну а как воспрянет сама Бактрия? Надо быстрее кончать с Фрадой. Но Фравартиш в Мидии набирает силу и может ударить Дарию в тыл, когда он будет, помогая отцу, усмирять Маргиану. К тому же потеря Мидии — потеря могущества великой Персии. Многолюдная и обильная Мидия с родственным населением — неисчерпаемый источник людских ресурсов, и даже в армии мидяне преобладают в численном отношении в сравнении с персами. Да-а, потеря Мидии — это гибель. Так, значит, на Фравартиша? Да!

Решение было принято, а поэтому Дарий с удовольствием слушал, как изощряется этот тиграхауд призывая его идти на родственных ему саков. Но вдруг Дарий насторожился. Зогак как бы вскользь заметил, что если не уничтожить Арпака сейчас, то это тем труднее будет сделать, когда Арпак осуществит свое намерение соединиться с движением Фравартиша в Мидии и тогда неорганизованный пеший сброд мидян получит в подкрепление отличную боеспособную конницу саков Арпака. Мало того, к призыву Арпака о помощи могут прислушаться и родственные племена саков: хаомоваргов, тиграхаудов и массагетов, которым до Мидии всего несколько конных переходов...

Дарий не смог скрыть тревоги, а Зогак внутренне ухмыльнулся. Не-е-ет, Зогак не уступал персидскому царю ни в уме, ни в хитрости.

Дарий решил идти на Арпака.

* * *

Судьба наносила Арпаку удар за ударом. Тиридат, вступивший втайне от своего союзника в сговор с Дадаршишем, своим родственником, не прибыл по зову Арпака, а прислал лишь плененного Жалпака. Скорее всего это Дадаршиш выдал Тиридату посланца Зогака, чтобы показать своему родственнику, что измена свила гнездо в лагере саков. Что ж, бывший сатрап добился того, что, взвесив все за и против, Тиридат пришел к выводу, что лучше править под эгидой Перши, чем совсем лишиться трона. Армяне не поддержали саков, если не считать самовольного ухода к Арпаку племянника Тиридата Арахи, сына Халдита, нахарара Армении, с небольшим отрядом. После бурной сцены, в которой Арахане побоялся обвинить своего дядю и в трусости и в предательстве, смелый армянин покинул Тушпу — столицу Тиридата. Тиридат хорошо знал своего племянника и не решился на открытое столкновение, которое могло вырасти в междоусобицу с непредсказуемым концом. К тому же он считал, что это неплохо, — пусть знает персидский царь, что если он не сдержит своего слова, то удержать Армению от восстания будет очень трудно.

Когда вместо многотысячного войска Тиридата прибыл с небольшим отрядом отважный Араха, Арпак понял, что его дело проиграно. Единственным выходом было идти на соединение с мощным противоперсидским движением в Мидии во главе с Фравартишем. К Фравартищу были посланы гонцы. Ответ вождя мидян потряс Арпака. Он был пронизан высокомерием и ненавистью. Фравартиш напоминал Арпаку о расправе великого царя Мидии Киаксара с царем провонявших бараньим салом кочевников Мадием и об изгнании саков. Но, видимо, не всех саков удалось изгнать из благодатного края, где трудятся земледельцы и не место диким кочевникам и их стадам. Фравартиш извещает предводителя диких кочевников, что после победы над персами он продолжит дело своего предка и завершит его окончательным изгнанием нечисти со всей Азии. И на том Фравартиш стоит твердо!

Первым порывом было смыть оскорбление кровью мидян и их вождя Фравартиша, но при зрелом размышлении Арпак понял, что этим только сыграет на руку Дарию. Не Мидии, а Персии платят унизительную дань саки, а поэтому важнее всего сбросить иго Персии, а там... видно будет!

Невеселые размышления прервал любимец Арпака Апис — личный телохранитель и доверенное лицо царя саков, который ворвался в шатер и выпалил:

— Царь, беда — нас предали!

Тоской и мукой налились глаза Арпака, когда он узнал о случившемся. Зогак, воспользовавшись тем, что никто из саков не знал о его предательстве из-за молчания Арпака, сумел провести сарбазов Дария сквозь секретные посты и заслоны доверчивых саков, попутно их громя и истребляя. Арпак взвыл, вспоминая о своей преступной мягкотелости, и воззвал к Апису, умоляя убить его, Арпака, виновника гибели саков. Апис, зажав ладонями уши, бросился вон из шатра, не желая слушать своего господина. Арпак метался, как раненный навылет зверь. А потом, укрепив акинак острием вверх,— пал на свой меч и умер в тяжелых мучениях.

Окруженные саки были безжалостно перебиты, и лишь удачливый Араха сумел спастись на быстром коне несчастного Арпака.

Победу над саками Дарий приписал себе.

Вахъяздат

Вахъяздат бежал в Карману, или вернее Герману, область, населенную германцами — персами из племени германиев. Германцы отличались мужеством, стремлением к самостоятельности и соперничали с влиятельным персидским племенем пасаргадов, из которых вышла династия персидских царей — Ахеменидов.

Как только стало известно об убийстве, как было объявлено — самозванца и лжецаря мага Гаумата, мидяне, составлявшие военный отряд Вахъяздата, заявили своему предводителю, что они возвращаются к себе на родину — в Мидию, так как там объявился народный вождь Фравартиш из славного рода Киаксара, который поднял знамя борьбы за великую Мидию. Вахъяздат и не пытался удержать мидян. Он прекрасно знал об истинных чувствах мидян к персам, некогда порабощенных ими, а теперь поработивших их. Он поэтому-то и составил свой отряд из воинов мидян, зная, что они со сладострастием будут разрушать родовые святыни персидской знати, опору их могущества.

В один миг всесильный пати-кшаятия превратился в ничто, а его громкий титул — в пустой звук. Теперь можно было бить себя в грудь и каяться в своих ошибках, приведших великого визиря — первого советника царя к столь жалкому положению. Разве можно было оставлять неразумного как дитя Бардию без своего бдительного надзора? Но самая губительная ошибка безмозглого первого советника заключалась в том, что, эгоистично оберегая от постоя несметной и прожорливой армии "своих" персов и обрекая этим на непосильную ношу бедных "чужих" вавилонян, глупый пати-кшаятия лишил себя самой главной опоры — армии! Она осталась под началом Гобрия, а Гобрий — один из убийц Бардии.

Наконец Вахъяздат остановил себя. Незачем считать прошлые свои промахи, их уже не исправить — поздно! Надо думать о будущем. Зная, как он ненавистен новому царю, — мальчишке Дарию, Вахъяздат решил сначала обеспечить себе безопасность, а уж затем обдумать на досуге свои дальнейшие действия. Конечно, теперь Вахъяздату повсюду грозит опасность, но на окраине все же менее опасно, чем рядом со столицей, где находятся убийцы Бардии. Лучше бежать в Карманию к персам-германцам. Германцы не выдают властям гостей.

* * *

Вахъяздат поселился у перса Доро из племени гермаииев. Доро был, как и сам Вахъяздат, бывшим сарбазом и едва-едва сводил концы с концами, трудясь от зари до зари на своем скудном наделе. Семья Доро была небольшая: мать-старуха, рано постаревшая от забот, жена и двое детишек — мальчик одиннадцати лет, тоже работничек, и девочка шести лет, уже знакомая с бесконечным женским трудом. Конечно, ни Доро, ни его семья не пришли в восторг, когда к ним попросился в постояльцы Вахъяздат, но не отказали незнакомцу. Но вскоре отношение к гостю резко переменилось. Все это случилось после того, как Вахъяздат предложил своему хозяину в уплату за постой небольшой слиток серебра. Изумленный неслыханной щедростью своего постояльца, Доро долго отказывался взять эту плату и взял только после настойчивости Вахъяздата. С этого дня и Доро и вся его семья стала относиться к щедрому господину с уважением и почтением.

Равнодушный к богатству и скромный в быту, Вахъяздат взял с собой кошель с серебряными слитками для расплаты со своими мидянами — воинами своего отряда. Так как мидяне покинули пати-кшаятия, не выполнив задачи, то они благородно отказались от платы, которую им предложил Вахъяздат, и серебро осталось у бывшего пати-кшаятия.

Ежегодно в казну персидских царей из рода Ахеменидов поступало 14560 талантов серебра (свыше четырехсот тонн). В казне накапливалось огромное количество драгоценного металла и хранилось в слитках, которые получались в результате наполнения глиняных сосудов расплавленным серебром. Затем глиняную оболочку разбивали, и горы слитков причудливой формы высились в сокровищнице персидских царей. Когда требовалось серебро для каких-нибудь расходов, от этих слитков отрубался нужный кусок драгоценного металла большего или меньшего размера.

Слиточек серебра данный постояльцем Доро, сразу же превращал бедного перса в человека с достатком. Отсюда и понятно почтение Доро к своему нежданному гостю. Но когда странный незнакомец, после долгого молчания, разверзнул уста; то почтение к нему стало возрастать.

* * *

Дело в том, что Вахъяздат вольно или невольно обнаруживал свое знание дворцовой жизни, называл людей, вызывающих трепет своим могуществом, с какой-то фамильярностью или просто по имени или даже по кличке, а о Бардии отзывался как о самом близком человеке. Участник событий, решавших судьбы тьмы людей, и даже творец этих событий, Вахъяздат пребывал в гнетущем состоянии, видя гибель своих деяний. Инстинктивно ища защиту и оправдание своим деяниям, он стал облегчать себя в словоизлияниях. Благородного слушателя он нашел в лице Доро, восторженно внимавшего ему.

Вахъяздат не знал, но подозревал, что Доро делится услышанным с кем-то, и от этого становился еще более убедительным. Доро действительно, переполненный избытком впечатлений, передавал в своем пересказе рассказы нового постояльца, и в них постоялец вырастал и вырастал в своем значении в глазах простых и доверчивых персов из племени германиев. Конечно, слушатели Доро рассказывали о необыкновенном человеке, поселившемся у простого перса Доро, другим людям, и слухи стали носиться, расти и будоражить германцев. Вскоре еще неясно, шепотом передавали друг другу, что среди германцев находится сам... Бардия!

Наконец произошел-таки разговор между Доро и Вахъяздатом, которого они оба так ждали и опасались. Доро сообщил, что германии решили восстать против выскочки Дария и окружающей его знати из рода пасаргадов и патейсхореев и водворить своими мечами на персидский престол... Бардию!

— Я не Бардия!

Доро спокойно ответил, что он это прекрасно знает, потому что служил под штандартами Таниоксарка и не раз видел знаменитого богатыря, сына благословенного Кира.

— Зачем же ты хочешь, сделать из меня Бардию и воскресить мертвеца?

— Германцев можно поднять только именем Бардии, не важно, что назвавший себя Исфандиором господин не похож на Бардию, но за самим Исфандиором, кем бы он ни был, германцы не пойдут.

— Значит, имя важнее человека и сто деяний? — с горечью спросил Вахъяздат.

— Деяний благородного господина Исфандиора не знают люди, а деяния Бардии у всех на устах и в сердце. И притом германцы знают, что и счастье и несчастье в руках царя и только царя. Злой царь — народ несчастен, добрый царь — народ счастлив.

— Я подумаю!

* * *

Вахъяздат согласился встретиться с выборными из племени германиев. Но перед встречей провел тревожную, бессонную ночь. Гнет тяжелых раздумий давил его. Старый и опытный сарбаз понимал безнадежность борьбы против мощной силы великой державы. Понимал умом, но в сердце жила надежда, а надежда всегда умирает последней. Особенно ему не хотелось воскрешать покойного Бардию и под его именем начинать такое святое дело — борьбу за свободу и лучшую долю персов, простых персов, его братьев, скотоводов и пахарей. Уж кто-кто, а он-то знал истинную цену позолоченному кумиру, восседающему на троне, который отличается от окружающей его спесивой знати, против которой он поднимает меч, разве что еще большими властью, богатством и спесью. Но разве поверят ему, Вахъяздату, простые персы, с благоговением взирающие на любое ничтожество, носящее царское звание? И вдруг ярость обуяла Вахъяздата. "Слепцы! Покорное стадо!!! Не Бардии, а мне вы обязаны! Не Бардию надо благословлять за благодеяния, а моего незабвенного брата! Это смерть Гауматы явилась той страшной платой, за которую это ничтожество Бардия должен был дать выкуп. О-о-о мой брат! О-о мой Гаумата! Я обрек тебя на заклание, но клянусь, что твоя жертва не будет напрасной. Я поднимаю меч, карающий меч, на эту позолоченную надменную мразь. Мщение!"

И такая клокочущая ненависть обуяла Вахъяздата ко всем этим господам, что он готов был отдать последнее, что у него осталось, свою жизнь, чтобы увидеть этих гордецов с кнутом пастуха или серпом землепашца, в поте лица добывающих себе пропитание. Это удовлетворило бы его.

Теперь Вахъяздат знал, о чем он будет говорить с германиями.

* * *

Вопреки уверениям Доро, германии встретили очень сдержанно и даже настороженно. Они не пали ниц, как это положено падать перед персидскими царями; а лишь склонились в почтительном поклоне. Вахъяздат слегка растерялся, но одновременно и... обрадовался. Растерялся из-за того, что тщательно и обдуманно готовился встретиться с германиями под обличьем Бардии, а обрадовался тому, что, может быть, и не придется воскрешать этого, не слишком им уважаемого покойника, а под своим именем повести этих рослых и белокурых германов в кровавый, но святой бой за справедливость. К тому же подобная встреча показывала, что германии серьезно относятся к затеваемому делу. Встреча же с ликующими кликами совершенно незнакомого человека означала бы неискренность или же краткую вспышку эмоций. Германиев было немного, но это не смущало Вахъяздата. Ему было известно, что здесь находятся представители всех родов племени германиев. А старый сарбаз знал, что и один воин может, когда надо, увлечь целую армию за собой в бой. Главное — начать! Но как? Пауза затягивалась, и Доро бросал в отчаянии призывные взгляды на Вахъяздата. Он был обескуражен столь вызывающей встречей. Ведь еще накануне избранники германиев горячо заверяли Доро, что Бардия всецело может положиться на германиев, а сейчас... Германии, словно бы и не тяготясь неловким положением, хладнокровно предоставили Бардии самому выпутываться из него. Если у них и были иллюзии, то при виде Вахъяздата они моментально развеялись. Родовая верхушка германиев, а здесь присутствовала именно она, не раз видела Бардию воочию и знала его в лицо, и поэтому германы сразу же ставили самозванца на место. Вахъяздат тоже понял это, но понял и другое — германы предпочитают игру в Бардию и не примут другой, а поэтому ставят свои условия "царю". Он обвел взглядом германов. Они были все как на подбор рослыми, рыжеватыми, с серо-голубыми глазами, которыми они выжидающе уставились на Вахъяздата. Теперь отступать было унизительно, да и некуда. Что-то тревожное ворохнулось в груди и остро защемило... перед глазами медленно всплывал лик бледного, без единой кровинки Гауматы, и внезапно, как в предшествующую ночь, гнев охватил его. И Вахъяздат заговорил. Он чувствовал, что говорит нехорошо, и когда окончил свою зажигательную речь, направленную против знати, весь покрытый испариной откинулся назад и прикрыл глаза в ожидании бурного взрыва, но... сдержанный одобрительный гул мало походил на ожидаемое. Вахъяздат распахнул веки и с недоумением посмотрел на избранников германиев и увидел в их глазах ожидание еще чего-то. "Что они ждут от меня? Может, думают, что я преподнесу им вожделенную свободу на блюде? Нет уж, пусть своими мечами добывают ее!"

Вахъяздат не учел, что перед ним родовая верхушка племени германиев, и призыв против персидской знати они восприняли как само собой разумеющееся, то есть занять место свергнутых. Но отправляя своих выборных на встречу с "царем", германии дали им наказ, о котором они сказали Доро, но ничего не услышали от незнакомца, хотя его речь германиям очень понравилась. Доро забыл предупредить Вахъяздата и, исправляя свою оплошность, вскочил с места и, выбросив вперед правую руку, от имени Бардии пообещал германиям первенство в союзе персидских племен на веки веков — восторженный рев был ответом на это.

Германии пали ниц перед Вахъяздатом.

* * *

На первых порах успех сопутствовал Вахъяздату, и он, громя мелкие гарнизоны, почти не встречал сопротивления, продвигался по направлению к Пасаргадам, пользуясь тем, что Дарий со всеми основными силами находился вне пределов Персии. Но этот успех германиев под предводительством лже-Бардии встревожил влиятельные персидские племена патейсхореев и пасаргадов, которые отнюдь не желали уступать своего первенства в союзе персидских племен каким-то германиям. Под стенами Пасаргад объединенные силы патейсхореев и пасаргадов встретили рвущихся в столицу германиев. Надо отдать должное мужеству германиев — несмотря на превосходство объединенных сил они выдержали упорный бой и не отступили. Обе стороны устроили передышку. На совете, созванном Вахъяздатом после боя, старейшины германских родов заявили царю Бардии, что верные ему германии готовы начать новое сражение с патейсхореями и пасаргадами, несмотря на большие потери. Вахъяздат, поблагодарив отважных германиев, сказал, что ничуть не сомневается в храбрости их, но считает, что надо укрепиться, собрать силы и, разгромив патейсхореев и пасаргадов, штурмом овладеть Пасаргадами. Старейшины не стали настаивать на своем, потери действительно были большими.

* * *

Патейсхореи и пасаргады тоже понесли большие потери и поэтому не стали преследовать отступавших германиев, и Вахъяздат, благополучно достигнув области Яутии, находившейся в Персии, сделал своей резиденцией город Тарава. Он поселился в скромном доме небогатого горожанина и, разослав во все концы Персии своих посланцев с призывом ко всем персам подняться против знати во главе с узурпатором Дарием и присоединиться к нему — истинному царю Персии Бардии, сыну великого Кира, предался невеселым размышлениям. Эйфория первых дней прошла, и Вахъяздат теперь твердо знал, что его ожидает неминуемое поражение, как только в Персии появится со своими войсками Дарий. Что он может ему противопоставить? Германиев? Конечно, германии отважны и решительны в бою, но они представляют только одно племя из двенадцати персидских племен. Несколько сотен разорившихся и обедневших персов, примкнувших к нему, в воинском отношении не представляли серьезную силу. Хорошо, что кроме патейсхореев и пасаргадов против него не выступили другие персидские племена, заняв выжидательную позицию.

Ох, напрасно согласился он с Доро и выдал себя за Бардию, здесь, в Персии, где многие знали Бардию в лицо. Теперь уже поздно, да и германии не позволят, бросят его. Доро уверяет, что народу все равно, что он не похож на Бардию, потому что он пойдет за именем и никогда не пойдет за каким-то Исфандиором. К тому же ошибся и сам Вахъяздат, рассчитывая на народную ненависть к знати и на его благодарную память к Бардии. Но то, что вызывало ликование у других народов, то есть отмена податей, вызвало даже раздражение у персов, лишив их привилегий и как бы уравняв с другими подвластными им народами. Освобождение же от воинской службы для персов было излишним, так как самый цвет персидской нации почти целиком носил воинские доспехи, предпочитая воинскую службу любой иной, а следующее поколение годных к воинской службе подрастет как раз через три года, когда закончится срок освобождения от набора.

Пока Вахъяздат сидел в Тарава, полный тяжелых дум, произошло то, чего он опасался. Обеспокоенный восстанием в самой Персии, Дарий послал войска под начальством Артавардии, и тот шел скорым маршем прямо в Яутию. По пути к нему присоединились встревоженные притязаниями германиев воины из племени патейсхореев и пасаргадов. Это была уже очень грозная сила, и Вахъяздат принял единственно правильное решение: идти на соединение с Фравартишем в Мидию, а затем, объединившись со смелым вождем повстанцев Маргианы Фрадой, дать решительный бой самому Дарию. Но чтобы соединиться с Фравартишем, надо с боями прорываться на север, а на пути стоит с отборными воинами Артавардия.

* * *

Перехитрил-таки Вахъяздат Артавардию. У преследуемого тысячи дорог — выбирай, у преследующего только одна — погоня вслед. Уж сколько раз Артавардию казалось, что он наконец зажал в кулак этого увертливого Вахъяздата, но проклятый самозванец в самый последний миг выскальзывал из рук, словно сыпучий песок сквозь, пальцы. Этот главарь банды мятежников делал вид, что направляется в одну сторону, но как только Артавардия устремлялся за ним, тут же круто менял направление и уходил от преследования в совершенно другую сторону. Помогало Вахъяздату и сочувственное отношение населения. Большинство персов, за исключением, конечно, германиев, пасаргадов и патейсхореев занимали выжидательно-нейтральную позицию, но их симпатии были явно на стороне повстанцев, которым они охотно оказывали некоторые услуги: давали кров и укрывали, когда надо снабжали продовольствием, сбивали с толку воинов Артавардии, давая им ложные направления движения войск Вахъяздата. Когда измученный и вконец измотанный бесплодным преследованием мятежников Артавардия решил дать короткую пердышку своим воинам и стал лагерем, Вахъяздат, собрав все свои силы в один кулак, сам бросился на Артавардию и в двенадцатый день месяца туравахара прорвался-таки на просторы мидийских равнин. Словно окрыленный летел Вахъяздат на встречу со славным Фравартишем., но как ледяной водой его окатила первая же встреча с мидянами. Начальник поста у города Кундуруша с каким-то высокомерием посоветовал Вахъяздату во избежание крупных неприятностей, повернуть вспять — обратно в свою Персию, так как великий царь Мидии Хшатрита очень не жалует персов. Семь дней шли унизительные переговоры, во время которых начальник мидян пересылался гонцами с главным лагерем, где находился сам Фравартиш. Наконец разрешение было получено, но... для одного только предводителя персов!

Оставив войско на Доро, Вахъяздат в сопровождении конвоя мидийских воинов направился в главный стан Фравартиша. На душе у него было тяжело, и горестные предчувствия сжимали тисками его сердце. И как это бывает — плохие предчувствия всегда чаще оправдываются. Фравартиш подверг Вахъяздата унизительной церемонии. Он принял вождя персидских повстанцев сидя на роскошном троне и в окружении внушительной свиты. Вдоволь насладившись стоявшей перед ним в одиночестве фигурой, мидийский вождь соизволил наконец повелительным жестом отпустить своих мидян и остался наедине с Вахъяздатом. Вахъяздат продолжал молча, с каким-то горестным сожалением глядеть на заносчивого мидянина.

— Кто ты? — отрывисто спросил Фравартиш.

— Я человек, который поднял простых людей Персии на борьбу, чтобы низвергнуть узурпатора Дария и уничтожить и изгнать его придворную клику, а затем построить в Персии царство справедливости, в котором богатый не будет обижать бедного, а сильный притеснять слабого.

— С чем ты приехал?

— С миром и дружбой.

— Ты — перс. А какая дружба может быть между мидянином и персом?

— Перс такой же человек, как и мидянин, и разве люди не могут дружить между собой?

— Перс — не человек. Это взбунтовавшийся раб, ставший господином, но я восстановлю попранную справедливость и поставлю зарвавшегося раба на его место!

— Ты хочешь повернуть время вспять?

— Да!

— И поэтому ты взял себе имя Киаксара?

— Да, перс. Я объявил себя — Хшатрита, из рода Увахштры, потому что хочу возродить великую Мидию такой, какой она была при Хшатрите, когда все народы вокруг трепетали при одном его имени, а жалкие персидские царьки целовали прах у ног мидийского царя.

— А что ты сделаешь с Персией, если победишь Дария?

— Превращу в глухую провинцию Великой Мидии.

— А как поступишь с персами, которые поднялись против Дария и этим помогли тебе?

— С персами, которые были против Дария, и с персами, которые были за Дария, я поступлю одинаково — сделаю рабами мидян! Я же тебе сказал, что восстановлю попранную справедливость.

— Да-а-а. Ты для меня еще страшнее, чем Дарий.

— Ага! К чему лицемерие, — "с миром и дружбой..." для тебя мидянин всегда будет страшнее самого твоего лютого врага перса. И не о людях ты думаешь, а о власти... пати-кшаятия Вахъяздат! Да, я о тебе знаю все! И ты для меня страшнее Дария! Потому что Дарий, если даже победит меня, всегда останется чужим для мидян, а ты... ты можешь заставить мидян позабыть, что ты перс и превратить их в своих верных псов. Потому что когда призванные мной воины-мидяне, служившие под твоим началом, рассказывали мне о тебе, в их глазах светилась... любовь!

— Ты сам подтверждаешь мою правоту — перс и мидянин могут жить в мире и дружбе!

— Слушай, перс! Не испытывай моего терпения, оно далеко не беспредельно. Уходи прочь! Не искушай!

— Хорошо. С ослепленным ненавистью говорить по-человечески — пустая трата времени! Оставайся один. Но Дарий для тебя такой же враг, как и для меня, и, хочешь ты или не хочешь, у нас одна цель — победить Дария. А поэтому пропусти меня в Маргиану...

— К Фраде?

— Да! Объединившись с Фрадой, мы оттянем на себя большую часть войск Дария и этим поможем тебе, Фравартиш!

Фравартиш задумался. Думал долго. Тряхнул головой и отрезал:

— Нет!

Вахъяздат уставился на Фравартиша в крайнем изумлении.

— Ты с ума спятил, Фравартиш! Только в объединении наша сила, только в объединении! Ведь, отказывая мне, ты губишь не только меня или Фраду, но и себя, безумец!

— Может быть, я и безумец, но ненависть к вам, персам, пересиливает мой разум. Я сказал все, и слово мое окончательное. Уходи, разумный Вахъяздат, и не искушай меня!

— Я ухожу. Прощай, безумный Фравартиш.

* * *

Поистине положение Вахъяздата было безвыходным. Путь назад в Персию отрезал Артавардия, а находиться в Мидии было опасно — этот сумасшедший Фравартиш мог, при его ненависти к персам, обрушиться на войско Вахъяздата. От него всего можно было ожидать. Была мысль: завязав стычку с Артавардией, раздразнив персидского военачальника, хитрым маневром навести его на мидян Фравартиша, а самому ускользнуть. И пока Фравартиш сражался с Атавардией, связав его по рукам и ногам, вернуться в Персию и, воспользовавшись отсутствием войск Дария и воинов племен пасаргадов и патейсхореев, штурмом взять почти безоружную столицу Персии — Пасаргады. Но что-то подленькое было в этом плане, и Вахъяздат отказался от него — нельзя справедливое дело делать грязными руками. Пусть недалекий Фравартиш неправ в своей слепой ненависти к каждому персу, будь он Дарием или Вахъяздатом или кем другим, но под его предводительством бьются за свободу простые мидяне, такие же обездоленные, как и простые персы. Вахъяздат был уверен, что простые мидяне скорее поняли его, чем их твердолобый вождь. Может быть, об этом подозревал и сам Фравартиш и поэтому постарался не допустить встречи Вахъяздата с простыми мидянами быстро выпроводил вождя восставших персов.

Вахъяздату ничего-не оставалось делать, как двинуться на восток, неся на хвосте упорного Артавардию, который жаждал победой над самозванцем добиться милости у нового царя и получить высокое положение при дворе и щедрое вознаграждение за верность и усердие.

Вахъяздат подошел к границам Арахозии.

* * *

К Вахъяздату пришли старейшины родов германиев. Один из них выступил вперед и спросил:

— Германии спрашивают: куда их ведут?

Вахъяздат отметил: "Царем не называют". Падать перед ним ниц Вахъяздат запретил еще в самом начале восстания.

— Я не могу вести вас туда, куда я хочу, и веду туда, куда могу. Путь в Мидию нам заказан, а дорогу в Персию преградил Артавардия со своим войском. Остается только Арахозия. И надо торопиться, пока нам не закрыли и этот путь.

— Германии в Арахозию не пойдут.

— Вот как? Вы хотите, чтобы я вас повел на Артавардию и обрек на верную гибель?

— Если поведешь ты, то нас действительно ожидает смерть, но если мы пойдем без тебя, то Артавардия обещает нас пропустить на родину.

— А-а-а...

— Напрасно ты думаешь плохо о германиях. Мы не оговаривались за твоей спиной и не посылали своих послов к Артавардии. Это Артавардия послал к нам старейшин пасаргадов и патейсхореев. Но германии верны своему слову, и если ты решишь идти на Артавардию, — мы пойдем за тобой, если даже все поляжем в том бою. Решай!

— А Артавардия не обманет?

— Старейшины пасаргадов и патейсхореев обещали прислать заложников — своих сыновей!

— Тогда и думать нечего! Я счастлив и благодарю моих германиев за мужества и верность. Пусть будет благословенным ваш путь на родину!

— Подумай, царь!

— Я решил!

Старейшины германиев пали ниц перед Вахъяздатом.

* * *

История повторялась. Если в. Мидии он очутился как между жерновами — с севера грозило столкновение с мидянами Фравартиша, а на юге перекрыл границу Персии —Артавардия, то теперь, когда его остановили германии, его крошечный, отряд был опять зажат — с запада все тот же Артавардия, а с востока спешно продвигался прослышавший о самозванце сатрап Арахозии Вивана со своим войском.

— Надоел мне этот Артавардия, — сказал с кривой усмешкой Вахъяздат и двинулся со своим отрядиком навстречу Виване.

И вдруг все круто, переменилось. В тылу сатрапа Арахозии вспыхнуло восстание. Теперь крепко призадумался Вивана. Пока он будет возиться с этим разбойником Вахъяздатом, презренные голодранцы, восставшие в тылу, могут захватить его дворец, ограбить ero казну, мало того, они могут ворваться в святая святых — его гарем! И Вивана вздрогнул. Вместо того, чтобы одним ударом покончить с Вахъяздатом, он бросился спасать свое имущество, богатство и жен. Жадность дорого обошлась сатрапу Арахозии. Вахъяздат беспрепятственно вошел в Арахозию и был встречен ликующими толпами народа. Здесь никогда не видели младшего сына Кира, и простолюдины стекались со всех сторон, чтобы, увидеть царя Бардию, который освободил их от податей и немилой сердцу солдатской службы. Люди тысячами шли под его знамена. В короткий срок его армия достигла десяти тысяч. Вивана в страхе беспорядочно отступал, оставляя победителю село за селом и город за городом. После сплошных неудач такой успех опьянил обычно трезвого и рассудительного Вахъяздата, и он поддался на уговоры вновь появившегося Доро, своего злого гения. Доро заверял Вахъяздата, что его ждут верные германии (Вахъяздат, расчувствовавшись, прослезился), мало того, готовы присоединиться к царю Бардии и дропики, и дерусиеи, а это отважные воины. Так что стоит только появиться... И Вахъяздат поверил, потому что очень хотел верить. Радужная мечта объединить Арахозию и Персию могла стать явью.

Оставив большую часть войска своему верному и энергичному соратнику Фардуху, Вахъяздат с остальной частью двинулся в Персию.

* * *

Вместо германиев возле города Пайшияуваду, у горы Парга, Вахъяздата встретили объединенные силы Артавардии и... Дария! После покорения Вавилона и победы над саками Арпака и арминами Араха Дарий скорым маршем двинулся со своими отборными воинами — "бессмертными" в Персию и прибыл вовремя. Часть войск была выделена для блокады районов проживания племен: германиев, дропиков и дерусиеев, которые так и не смогли оказать помощи Вахъяздату. А с основными силами Дарий и Артавардия двинулись к горе Парга, где, как узнал Дарий, должна была состояться встреча Вахъяздата с персидскими племенами. В пятый день месяца гармапада произошла кровопролитная битва Вахъяздата с объединенными силами Дария и Артавардии. Об этой битве Дарий сказал: "Ахура-Мазда оказал мне помощь и милостью Ахура-Мазды мое войско наголову разбило войско Вахъяздата, и он был схвачен со своими виднейшими соратниками и последователями".

Это было последнее сражение Вахъяздата, старого сарбаза, мужественного и справедливого человека, но его дело этим не окончилось, движение Вахъяздата продолжалось.

* * *

В Арахозии развернулась самая настоящая война сторонников царя Бардии с сатрапом Виваной. Жадный сатрап Арахозии пожинал плоды своей жадности. Не разгромив обреченного Вахъяздата, он дал возможность из искры разгореться пожару. Но и Вахъяздат совершил роковую ошибку, не добив отступающего в панике Вивану. К тому же, уведя лучшую часть своего многочисленного войска и оставив храброму Фардуху разношерстную и плохо вооруженную толпу, он дал преимущество над восставшими сатрапу Арахозии, имевшему под своим началом отлично вымуштрованную и прекрасно оснащенную и вооруженную, хотя и небольшую армию. Но несмотря на это Вивана вел оборонительную войну против напористого Фардуха, который вынудил сатрапа запереться в крепости Капишаканиш.

Бесстрашно штурмовали плохо вооруженные повстанцы первоклассную крепость с крепкими стенами и грозными бастионами. Только когда ряды восставших заметно поредели и стало ясно, что крепость не взять, Фардух отступил. И в это время Вивана получил приказ Дария немедленно покончить с мятежниками. Страх перед Дарием оказался сильнее страха перед мятежниками, ведь для царедворца нет страшнее немилости господина, поэтому Вивана двинулся вслед за Фардухом.

В области Гандутавы Вивана нагнал Фардуха, и в седьмой день месяца вияхна развернулось генеральное сражение. Об ожесточенности этого сражения говорит то, что почти все войско полегло на поле битвы, не дрогнув и не отступив. Фардух с немногими всадниками сумел спастись, уйдя от погони, и укрыться в крепости Аршада. Он надеялся здесь отсидеться, набрать новых воинов-повстанцев для грядущих битв во имя свободы. Но страх немилости Дария придал неожиданную прыть Виване. Ему стало известно, что Дарий, несмотря на свою молодость, очень крут и решителен. Со своих постов полетели сатрапы: Вавилона — Аспатин, Армении и Каспианы — армянин Дадаршиш и другой Дадаршиш, только уже перс, властелин могущественной и прекрасной Бактрии. Мало того, Дарий осмелился сместить самого Гистаспа, своего отца, отняв у него обильную Маргиану и сделав его сатрапом знойной Парфии. Но если своего отца он снял после того, как Гистасп не смог справиться с восстанием в Маргиане и сам чудом уцелел, то с персом Дадаршишем, сатрапом Бактрии, Дарий поступил вероломно. Посулив Дадаршишу за помощь Гистаспу в усмирении Маргианы впридачу к Бактрии еще и богатую Согдиану, Дарий, после того как Дадаршиш с чрезмерным рвением подавил восстание Фрады, утопив его в крови, отозвал, якобы для награждения, ретивого наместника ко двору и... оставил его при себе! Бактрию получил Мардоний, сын Гобрия. А ведь Дадаршиш должен был понять, что ни один царь не потерпит возле себя столь могущественного сатрапа, объединившего под своей властью могучую Бактрию и богатую Согдиану, но жадность взяла верх, и он сглотнул жирного червяка на крючке и попался на удочку молодого царя.

Вивана старался всеми силами заслужить расположение Дария и поэтому не мешкая приступил к осаде Аршада. Раз за разом посылал своих сарбазов на приступ сатрап Арахозии и наконец, сломив сопротивление малочисленного гарнизона, овладел последним оплотом повстанцев в Арахозии. Тяжело-раненный, Фардух попал в плен и был отправлен с немногими оставшимися в живых сподвижниками к Дарию на расправу.

С движением Вахъяздата, охватившим обширную Арахозию и саму Персию — удел Ахеменидов, было покончено. И лишь отголоски слышались то тут, то там и жестоко подавлялись. Племя германиев уцелело, но вольный дух, зарожденный Вахъяздатом, не угас в сердцах германцев и после долгой борьбы за свободу строптивое племя, покинув свою отчизну, ушло далеко-далетот родных краев, чтобы, пройдя через все испытания, основать свое могучее государство.

* * *

В город Увадайчайя, находящийся в Персии, где томился в заключении под охраной крепкой стражи Вахъяздат со своими ближайшими сподвижниками, прибыл сам Дарий. Среди соратников Вахъяздата не было самого главного, самого близкого и самого активного, не было Доро. После поражения под горой Парга Доро, считая себя виновником этого поражения и неминуемой гибели Вахъяздата, закололся ханжалом.

Вахъяздат и сам позабыл где он родился, но злопамятный Дарий выяснил это и, узнав, что город Увадайчайя — родина его кровного и заклятого врага, решил казнить смутьяна там, где он появился на белый свет. Это была тонкая и коварная месть.

На обширной городской площади — майдане, установили легкий походный трон царя Персии под пурпурным балдахином и, окружив майдан тремя рядами "бессмертных", согнали весь городской люд. Конечно, заранее было подготовлено и место казни.

На площадь вывели обреченных повстанцев. Избитые, израненные, в жалких лохмотьях, они едва передвигали ноги, подгоняемые уголками острых копий.

Отделив от остальных узников, Вахъяздата подвели к сидящему на походном троне Дарию. Царь, прищурясь, долго смотрел на своего пленника, словно бы припоминая, кто это?

— Ну, здравствуй, пати-кшаятия, кажется, так именовал ты себя когда-то? — с сарказмом спросил, не скрывая торжества, Дарий.

Дарий был еще молод, и поэтому зачастую напускное величие слетало с него и подлинные чувства, часто вопреки его желанию, явно проступали сквозь напускное. Это впоследствии величие станет для поистине великого повелителя стран и народов столь же естественным, как дыхание для человека.

Вахъяздат переступил с ноги на ногу, звякнув оковами, и насмешливо ответил:

— Если ты забыл когда, то я могу напомнить. Это было тогда, когда я, пати-кшаятия, повелел высечь тебя дворцовой страже, как вестника черной вести — смерти царя Камбиза. Вспомнил, сын Гистаспа?

Дарий подскочил, как подброшенный.

— Ло-о-о-ожь!!!

Оглянувшись, увидел, как прятали ухмылку придворные. Взвился в гневе.

— Казнить! Посадить на кол! Всех!

* * *

Кол, словно раскаленный, вошел, разрывая внутренности, и дикая боль пронзила всего Вахъяздата, нестерпимо сверля мозг. "Выдержать!" — молил себя в своем угасающем от невыносимой боли сознании Вахъяздат. "Только не кричать!" — мысленно твердил он, и его рот скривился в страдальческом беззвучном крике...

Фрада

Окруженная пустынями Маргиана предстает сказочным оазисом. Богатые виноградники являются для той поры наиболее ярким признаком плодородия земли. А в Маргиане встречались виноградные лозы, ствол которых с трудом могли обхватить двое мужчин и гроздья которых достигали длины в два локтя! Персидские цари были готовы скорее пожертвовать Парфией, Гирканией, Каспианой и даже Арменией, чем этим удивительно плодородным краем. Но на этой богатой земле жили в своем большинстве очень бедные люди, так как дань с этого благодатного края взымалась огромная — много больше, чем с других подвластных Ахеменидам стран, за исключением Вавилона и Индии. Даже Египет платил меньше, чем Mаргиана. Поэтому с вполне понятным воодушевлением был воспринят маргианцами указ благородного Бардии об отмене на три года податей и воинской повинности. И не только бедными, но и состоятельными, потому что вместо казны персидского царя огромная прибыль стала оседать в сундуках местных богачей — торговцев и ростовщиков. Весть об убийстве благородного Бардии всколыхнула всю Маргиану. Наступило время тревожного ожидания. По-прежнему жить уже никто не хотел. Достаточно было искры, чтобы запылал пожар. И случай высек эту искру.

* * *

Началось все на базаре. Но сначала было все, как всегда. Гудел южный базар. В тысячи голосов. Ибо кричали все. Купцы, погонщики, водоносы, нищие, продавцы, покупатели и просто любопытствующие. Все это слилось воедино. Базар гудел, толкался, кишмя кишел, качаясь из стороны в сторону и взметая пыль прямо в поднебесье. Разнообразие запахов щекотало ноздри. Все старались перекричать не только друг друга, но и, казалось, весь базар в самозабвенном азарте. И вдруг, хотя этого поначалу и не заметили, в одном месте базар притих. Потом в другом месте оборвался шум, в третьем... И вот весь базар словно оцепенел, и только ослы заревели "иа-иа-иа", удивившись внезапно наступившей тишине. Парализующее впечатление на базарный люд произвело появление... сборщиков податей и пошлины. После указа царя Бардии они, зная о чувствах, которые к ним испытывает народ, как-то незаметно исчезли из глаз неведомо куда. А вот теперь неведомо откуда, словно из-под земли, выросли и, по-хозяйски раздвигая онемевшую толпу, направились в торговые ряды. Когда прошла оторопь, народ задвигался и негодующе зашумел, загудел, взорвался криками. Но сборщики, привыкшие ко всеобщей ненависти, и бровью не повели. Они и не пытались добиваться всенародной любви к себе. Что в ней? Из нее одежды не сошьешь. Пусть ненавидят, пусть боятся, но пусть исправно платят подати и пошлины, вот тогда не только одежду можно сшить, но и свой бездонный карман набить.

Когда горшечник Фрада отказался уплатить пошлину, ссылаясь на указ царя Бардии, кривой, а потому особенно злобный сборщик вытянул горшечника плетью со словами: "Вот, тебе мой указ, скотина!" Вспыливший Фрада не пожалел свой самый лучший и самый звонкий кувшин и опустил его на голову кривого сборщика со словами: "Возьми его себе, кривой шакал!" Ко всем своим достоинствам кувшин обладал еще и увесистостью, а поэтому сборщик рухнул наземь, обливаясь кровью.

— Бей, сборщиков! Бей, шакалов! — завопил распаленный Фрада.

— Бей, персов! — подхватили клич люди.

— Кроши богачей! — заревел народ.

Базар смешался в один клубок. Майдан застонал. Крошили все: лавки, горшки, сворачивали скулы, разбивали носы... К базару со всех сторон сбегались все новые и новые толпы народа. Разбив и разрушив все, что можно было разбить и разрушить, разгоряченная толпа выплеснулась из базарной площади и лавиной, заполняя улицы, проулки, двинулась по городу, сметая на своем пути дома персов и зажиточных граждан....

* * *

— Фрада! Ты поднял народ — восстала вся Маргиана. Ты должен вести народ и дальше. Народ требует этого. И мы, старейшины, посоветовались тут и решили: быть тебе царем!

— Да вы что, почтенные, с ума свихнулись? Да какой же из меня царь? Опомнитесь!

— А чтобы все было как надо, то впредь тебе именоваться Афросиабом, потомком древнего рода Афросиабов, ведущего себя от первого царя Афросиаба.

— Да вы и впрямь спятили, почтенные! Да какой же я потомок царя Афросиаба, если вы сами ежедневно видели, как я вот этими руками мешу, леплю, а затем обжигаю горшки? Не срамитесь, добрые люди, да и меня не срамите. Родился я Фрадой, Фрадой и умру.

И, несмотря на все уговоры, Фрада наотрез отказался менять свое имя. Правда, все же уступил в другом — неохотно, но приняв царский титул.

* * *

Во время избиения персов сатрап Маргианы Гистасп, отец Дария, охотился в поймах реки Мургаб и благодаря этому сумел избежать смерти в первые же дни всенародного бунта. Получив весть о возмущении своих подданных, Гистасп поспешил в Мерв — престольный город своей сатрапии. По пути к нему присоединились уцелевшие придворные из его свиты и немногочисленные сарбазы, избегнувшие кары маргианцев. Теперь, когда для Гистаспа прояснилось, что это не просто возмущение его подданных, а всенародное восстание, он ужаснулся своему первоначальному решению ворваться в Мерв и силой подавить мятеж. Он сам лез в пасть хищного зверя! Гистасп со страхом осознал, что положение его просто гибельное, и не видел никакого выхода. Уйти за пределы Маргианы невозможно — кругом бунтовщики, и все пути перекрыты, взять Мерв — сил маловато. И в это время один из сарбазов, одним из последних присоединившихся к своему господину, сообщил Гистаспу, что цитадель крепости Мерв не занята повстанцами и можно было бы... Гистасп, не дав сарбазу договорить, поднял свой отряд и быстрым маршем двинулся в путь. Встречные толпы мятежников, плохо вооруженные, больше криками старались напугать отлично вооруженных сарбазов сатрапа, не решаясь вступить с ними в бой. И Гистасп, воспользовавшись неразберихой, царившей в рядах повстанцев, сумел беспрепятственно занять цитадель города Мерв и укрепиться в нем, предусмотрительно запастись едой и питьем.

Спохватившись, повстанцы во главе с Фрадой начали осаду цитадели.

* * *

Стихия слепа, и иногда она возносит не того, кого надо. Фрада был хорошим человеком и честным тружеником. Люди знали его, любили, верили ему, провозгласили своим вождем и пошли за ним. Но Фрада мог быть добрым правителем, справедливым судьей, но не вождем, ведущим людей в кровавый бой. Он не обладал боевым опытом старого сарбаза Вахъяздата, не был таким жестоким и неистовым фанатиком, как Фравартиш, который ради своей цели — возрождения великой Мидии — был готов шагать по трупам и перерезать горло собственному отцу, если понадобится, без всякого трепета и колебания.

Время шло, а опьяненные легкой победой и добытой свободой предавались ликованию и упускали одну возможность за другой окончательно покончить с укрывшимися в цитадели персами и сатрапом Гистаспом. Что же еще надо? Маргиана свободна, во дворце сатрапа сидит свой царь Фрада, к которому можно обращаться попросту, без придворных затей.

* * *

К Фраде привели перехваченного гонца. Гонец был от Дария и держался высокомерно. На расспросы отвечать отказался наотрез. Пришлось прибегнуть к пыткам. Когда раскаленный прут прожег спину до самой кости, гонец взвыл и, брызгая слюной, натужно заговорил. Вести оказались плохими — хуже некуда. В Маргиану, на выручку Гистаспу шел с большим вышколенным войском сатрап Бактрии перс Дадаршиш, а из Вавилона, наконец вняв призывам отца, быстрым маршем со своими отборными "бессмертными" двигался сам Дарий. Надо было, пока они не подошли, срочно брать цитадель с укрывшимся в ней Гистаспом, отцом Дария, засевшим, как заноза в пятке, — ни ходить, ни ступить не дает.

* * *

Гистасп смотрел сквозь бойницу туда — вниз. У подножия цитадели вокруг костра в диком танце кружились воины, одетые в звериные шкуры. Это были саки-хаомоварги, пришедшие в Мерв на подмогу его жителям. Отблески пламени отражались бликами на страшных серповидных секирах, и страх холодной змеей вполз в сердце Гистаспа. Еще по походу с Киром на массагетов знал старый опытный воин, что перед боем саки исполняют свой боевой танец. Значит, предстоит штурм и штурм решающий!

Где ты, Дарий? Где ты, мой сын?

* * *

И Гистасп не ошибся. Еще с небосклона не сошла луна, как повстанцы пошли на приступ. Несмотря на приказ сатрапа беречь скудный запас стрел, защитники выпустили их в первые мгновения штурма, и теперь осаждающие без всяких потерь рубили секирами и топорами ворота, таранили их окованным бревном с разбега, неся его на плечах. Пылали факелы, кричали люди. Наконец ворота рухнули, и мятежника, проникнув внутрь, устремились, круша немногочисленных, объятых паникой защитников, в башню, а затем по внутренней лестнице, ведущей вверх, и впереди всех — саки-хаомоварги, размахивая своими огромными секирами. Сверху на них летели мраморные обломки, бронзовые котлы, глиняные статуи, посуда, куски дерева, вес, что можно было, обороняющиеся использовали для отражения беспорядочной и дико воющей толпы осаждающих, которые с воплями и страшными проклятиями продолжали неудержимо идти вперед, напирая на передние ряды уже убитых своих товарищей. Шли в азарте боя и в предвкушении скорой победы, шагая по трупам и телам, ломая последнее сопротивление и сметая последних защитников цитадели. Но когда, подскользнувшись, упал Фрада, его прикрыли и бережно подняли, но разгоряченный горшечник, оттолкнув соратников, вновь ринулся в кровавый бой и первым ворвался с поднятым мечом в роскошно обставленные покои, столь странно выглядевшие в почерневшей от времени угрюмой как склеп цитадели. Посередине этих покоев стоял бледный как смерть Гистасп. Он был безоружен, и это его спасло. Фрада замешкался, а потом опустил свой меч. Окажи Гистасп сопротивление или хотя держи он в руках какое-нибудь оружие... Увидя стоящего Фраду, остановилась и толпа повстанцев. Ярость стала остывать, и привычная робость при виде столь важного господина охватила восставших простолюдинов. Фрада тряхнул головой, словно стряхивая наваждение, и резко бросил через плечо:

— В плен сатрапа!

И, круто повернувшись, пошел прямо на людей, которые поспешно расступались перед ним. Вдруг дико вскрикнул Индаферс, сын царя саков-хаомоваргов Омарга, взмахнул рукой — взвился аркан, и петля захлестнула горло Гистаспа.

* * *

Проницательный Гистасп, еще когда он был сатрапом Персии и когда после гибели великого Кира всколыхнулась и вздыбилась вся империя Ахеменидов, познал силу слов и первым из персидских вельмож оценил учение малоизвестного и полунищего пророка Заратуштры Спитама и взял его под свою защиту. Покровительство могущественного и наизнатнейшего Гистаспа избавило этого непризнанного пророка от гонений сильных мира сего, так как даже Дарий не внял отцу и очень долго преследовал учение Заратуштры. Дальновидность Гистаспа обессмертила его имя, и оно вошло в Авесту — священное писание зороастризма. "Когда Заратуштра с бессмертной душой провозгласил свою веру, то для ее распространения кави (князь, царь) Гистасп основал храм священного огня, названный Озаргуштасп, на горе Реванд, что означает хребет Гистаспа",— говорится в этом источнике зороастризма. В противоположность Гистаспу, олицетворяющему в проповедях Заратуштры все светлое, его сын Дарий — олицетворение зла и гонитель света. И это, несмотря на то, что в конце жизни Дарий тоже, подобно отцу, оценил в полной мере все преимущества учения Заратуштры. И, как всегда бывает,— преследуемое верхушкой становится учением низов. Доступность и простота учения, понятного даже самому непонятливому, главная тема которого — борьба Добра со Злом, Светлого с Темным, способствовала его быстрому распространению сначала, понятно, в Маргиане, а затем влияние зороастризма охватывает восточные области Ирана и почти всю Среднюю Азию. Спохватившись и должным образом оценив все преимущества этой веры, царь и вся персидская знать вскоре объявляет учение Заратуштры государственной религией великой Персии. Царская власть искусно использовала всю силу и простоту учения себе на пользу. Во-первых, укреплению царской власти служило и то, что в зороастризме был верховным бог, бог, создавший Добро, — Ахура-Мазда, и очень легко было провести аналогию с самой царской властью — верховным вершителем людских судеб на земле. А во-вторых, претворить это учение, поднять его как знамя, способное объединить в единой вере народы, и, объявив себя олицетворением Добра и воителем за светлое, использовать эту могучую силу в борьбе потив темных сил, назвать этими силами любого своего врага! Таким образом, как всегда, веру простых людей присваивали себе господа и использовали эту веру совсем в противоположном значении.

* * *

Заратуштра со своими фанатичными последователями вошел в темницу, где томился Гистасп, и освободил его.

* * *

К Фраде явился разгневанный Индаферс.

— Царь Фрада, к тебе обращаюсь я. Отдай мне моего пленника Гистаспа!

— Индаферс, я не могу отдать Гистаспа, потому что его освободили...

— Кто?

— Учитель Заратуштра, Индаферс.

— Накажи его!

— Ты что? — отшатнулся Фрада.

— Выбирай, Фрада. Или он или я!

— Успокойся, Индаферс. Ты же знаешь, как любит народ учителя... Ну зачем тебе Гистасп? И потом, он мой пленник, а не твой.

— По нашим законам человек является пленником того, кто захватил его. Гистаспа заарканил я, и он мой пленник!

— Ну хорошо, пусть будет твоим. Но он ушел, понимаешь, нет его!

— Тогда выдай Заратуштру!

— Опомнись! Зачем он тебе?

— Он наш враг. Он говорит, что мы "саки, сеющие смерть и зло", а ты защищаешь его. Значит, и ты враг нам, Фрада.

— Заратуштра говорит, что, кто пашет, сеет и жнет, кто работает на земле, тот делает добро, а разве вы не возделываете землю, Индаферс?

— Да, Фрада. Часть хаомоваргов осела на землю, но часть живет по законам предков и кочует. И не те хаомоварги, которые кормятся с земли, и не те хаомоварги, которые кочуют, никогда не откажутся друг от друга — они братья. А ты хочешь, чтобы один брат был черным злом, а другой светлым добром?

— Я не хочу этого, Индаферс. Но кочевники принесли нам немало горя...

— Довольно! Ты сделал выбор, Фрада. Прощай!

— Постой, Индаферс!

— Саки уходят от тебя.

* * *

Высокомерный Гистасп, не сдержавшись, разрыдался от избытка чувств на плече Дадаршиша — сатрапа Бактрии.

— За каждую вашу слезу, сиятельный и высокородный Гистасп, эти голодранцы заплатят потоком крови. Я клянусь вам в этом!

— Почему Дарий так медлил с помощью, мой Дадаршиш?

— Царь царей повелел мне идти к вам на помощь, как только получил известие о бунте в Маргиане, и я, поверьте мне, блистательный Гистасп, не мешкая, отправился к вам на помощь.

— Благодарю тебя, мой Дадаршиш. Я этого никогда не забуду.

— Я разве мог иначе, царственный Гистасп. Отец нашего повелителя и владыки священен для меня.

Они бы еще долго соревновались в изысканном славословии, если бы с губ Дадаршиша не сорвалось изумившее Гистаспа сообщение о том, что в своей безграничной милости царь царей и господин четырех стран света Дарий Первый щедро награждает своего верного слугу за помощь высокородному Гистаспу и теперь Бактрия и Согдиана будут впредь под властью одного сатрапа, самого преданного раба великого Дария и его отца, царственного Гистаспа. "Что же он, с ума сошел, что ли?" — чуть вслух не воскликнул Гистасп, узнав эту сногсшибательную новость. Но постарался отогнать от себя опасные мысли о том, что щедрость Дария превращает Дадаршиша в самого могущественного человека после самого Дария во всей персидской империи и, может быть, более опасного для молодого царя, чем все эти лжецари, поднявшие сброд против персидской мощи. "Что ж, — думал Гистасп, — приходится платить столь дорогую плату за "преданность" этому ставленнику покойного Камбиза. Но мой сын прав: когда под тобой шатается трон — нечего мелочиться. В таких случаях щедрость скорее окупится, чем скупость. И, чем иметь Дадаршиша врагом, лучше иметь его другом или хотя бы союзником".

* * *

Маргиана содрогнулась. С небывалой жестокостью принялся усмирять этот благодатный край сатрап Бактрии Дадаршиш. Он преследовал три цели: показать себя исполнительным и заслужить благоволение и отца и особенно сына, вырезать почти всю Маргиану и этим ослабить чужую сатрапию и чужого сатрапа и, наконец, устрашить изуверской кровожадностью вольных кочевников саков. Но в последнем случае добился только обратного — жгучей ненависти.

На 23-й день месяца ассиядия встретились в решающем сражении отборные войска бактрийского сатрапа и многочисленное, но неорганизованное и больше похожее просто на толпу войско вождя маргианцев Фрады. Повстанцы были разбиты наголову. Сарбазы Дадаршиша вырезали пятьдесят пять тысяч человек, в том числе и мирных жителей, стариков, женщин и детей. Маргиана была залита кровью.

Фрада с немногими своими сторонниками бежал в Мидию.

* * *

— Так что ты хочешь от меня? — Фравартиш сурово смотрел на Фраду.

— Я хочу объединиться с тобой и вместе сражаться с Дарием.

— Ты хочешь сказать, что подчинишься мне и вся Маргиана примет мою власть?

Фрада гордо выпрямился.

— Я не для того поднял свой народ, чтобы, сбросив путы одного рабства, надеть на мой народ ярмо другого рабства.

— Ха! Я хотел спасти твой народ от полного истребления. Я хотел принять тебя и Маргиану под свое покровительство, ибо моя святая цель — возрождение великой Мидии!

— А какая мне разница, что великая Персия или великая Мидия...

— Что-о-о! — глаза Фравартиша выкатились из орбит. — И ты смеешь равнять Мидию с вонючей Персией, лизавшей пятки мидийским царям!

— Не кричи, — устало отмахнулся Фрада. — И не пугай! Мне теперь ничего не страшно — самое страшное уже произошло.

— Оставайся со мной, — неожиданно сказал Фравартиш.

— Нет, нам с тобой не по пути, Фравартиш, — грустно сказал Фрада и добавил: — Пропусти нас в Персию.

Фравартиш вскочил с места.

— К Вахъяздату?

— Да!

— Вы что, сговорились?

— Ты говорил с ним?

— Да. Просил пропустить к тебе.

— Что ты сделал, Фравартиш, что ты сделал? Пропусти его — спас бы Маргиану, что ты сделал?

— То, что сделал, то сделал. Вахъяздат для меня еще хуже Дария, понял?

— Ты даже не знаешь, какое страшное дело ты сотворил и с Маргианой, и с Персией, и с Арахозией, да и со своей Мидией...

— Что сделано — того не вернешь,— угрюмо сказал Фравартиш и добавил: — К Вахъяздату не пропущу, ему скоро конец, и ты со своим жалким отребьем уже не поможешь. Оставайся со мной!

— Нет, Фравартиш, на тебе кровь маргианцев и персов, прощай!

— Куда же ты?

— В Маргиану.

— Спятил, там тебя ждет верная смерть.

— Теперь я сам жду смерти и ищу ее.

* * *

После ухода Фрады Фравартиш долго сидел, тупо уставившись в одну точку, а затем, вдруг вскочив, взревел и, вырвав из ножен меч, начал крушить налево и направо драгоценные сосуды, дорогие амфоры и изумительные ритоны в человеческий рост из слоновой кости.

— Дарий! Перс! Ненавижу! Вахъяздат! Перс! Ненавижу! Дарий! Перс! Ненавижу! Вахъяздат! Перс! Ненавижу! — выхаркивал он при каждом ударе и вдруг неожиданно закончил: — А Фравартиш дурак!

* * *

Из всех вождей, возглавивших восстания в самых разных областях великой империи, наиболее ненавистным для Дария и его знати был горшечник Фрада. Это была ненависть господина к рабу, осмелившемуся поднять руку на господина. В отличие от других главарей восстаний этот горшечник даже не прикрылся каким-нибудь мифическим царским именем, а бросил вызов самому царю и его знати как простой горшечник Фрада. Он решил прыгнуть выше ему предначертанного и поселить во дворцах голодранцев, а высокородных вельмож переселить в хлев! Надо вырвать это зло с корнем, да так, чтобы и потомкам этих голодранцев аж в седьмом колене стало страшно.

Сам Дарий прибыл на казнь Фрады. Молодой царь любил такие зрелища. После того, как Фраду подвергли самым жестоким и изощренным пыткам, Дарий под одобрительный смех своей свиты приказал "короновать" злодея раскаленным добела железным обручем, а затем посадить на трон — железный кол. Народный вождь нашел в себе мужество и силы с горькой усмешкой пошутить, едва шевеля запекшимися губами:

— Народ провозгласил меня царем, и Дарий выполняет волю народа, короновав меня и сажая на трон...

* * *

Фрада уже не стонал. Он сидел скрючившись на железном колу, и зеленые блестящие мухи роем облепили сплошную рану вместо лица, впившись хоботками в сукровицу...

Люди издали смотрели на своего вождя и тихо, скорбно стонали: "О Фрада! О Фрада! О Фрада!.."

* * *

Благодарный Гистасп воздвиг новый храм на горе Аснаванд, названный "Гушнасп", то есть "Конская грива", посвятив священный огонь этого храма Учителю Заратуштра Спитама. И первый храм, основанный Гистаспом на горе Рованд, "Хребет Гистаспа", и второй храм на горе Аснаванд — "Конская грива" вероятно, обыгрывали "конское" имя Гистаспа — покровителя Заратуштры.

Маргианцы сторонились еще недавно почитаемого Заратуштры, как прокаженного. Пророк понял немой приговор и с немногочисленными учениками-последователями покинул Маргиану и переехал в Арейю.

Конец Фравартиша

Оттолкнув Вахъяздата и оскорбив Фраду, Фравартиш сам себе подписал смертный приговор. В самом начале движение Фравартиша было самым мощным и многолюдным во всей державе Ахеменидов, охватывая обширнейшую территорию, включающую всю Мидию и соседние с ней Парфию, Гирканию и Сагартию. Не зря Дарий, встревоженный размахом этого движения, послал на Фравартиша трех своих полководцев, а затем и сам лично возглавил борьбу против опасного мятежника. Но Фравартиш сам облегчил задачу персидскому царю, его ярый и узколобый национализм, непомерное властолюбие и высокомерие отпугнули присоединившихся к нему вождей, восставших из соседних стран. Отделился кровно обиженный грубой выходкой Фравартиша предводитель Чиссатахма из Сагартии и в отместку назвавшийся как и сам Фравартиш, Киаксаром из царского мидийского рода, что, конечно, еще более усугубило раскол между ними. Отпали и Гиркания с Парфией, в которые вторгся с присланным на подмогу Дарием войском новый сатрап Гиркании и Парфии — Гистасп, который не пожелал больше оставаться сатрапом многострадальной, вконец опустошенной и залитой кровью Маргианы, и сын в утешение отцу дал ему сразу две сатрапии.

В 22-й день месяца вияхна близ города Вишпаузатиш Гистасп одержал победу над мятежниками из Гиркании, а через полтора месяца, в 1-й день месяца гармапада, теперь уже у города Патиграбана разбил повстанцев Парфии.

Почти одновременно с Гистаспом персидский полководец Тахмаспада разгромил войско Чиссатахмы из Сагартии и взял его в плен.

Теперь к полководцу Видарне, направленному Дарием из Вавилона против Фравартиша, и полководцу Ваумису, который по приказу Дария после окончания войны с саками Арпака и армянами Арахи тоже прибыл в Мидию, присоединился и победитель Чиссатахмы удачливый полководец Тахмаспада.

У города Маруш объединенные силы персидских войск дали бой Фравартишу. Сражение было упорным, и персы одержали очень трудную победу. Но они, несмотря на большие потери, сохранили боеспособность, а сломленные и объятые паникой мятежники стали разбегаться, и силы Фравартиша таяли с каждым днем все больше и больше. Вождь мидян знал, что опытные персидские полководцы не упустят случая окончательно завершить погром повстанцев, и бессильно ждал конца. Но... творилось что-то непонятное: Тахмаспада, Ваумиса и Видарна, эта боевая троица, вместо того, чтобы раздавить Фравартиша, начали какие-то странные перестроения и передвижения своих войск, давая возможность бунтовщику оправиться и набраться сил. Оказалось, что смелые полководцы моментально превратились в чутких придворных, так как получили многозначительный приказ Дария ждать его прибытия и сразу же чутьем царедворцев поняли, что Дарий желает славу победителя Фравартиша присвоить себе, а поэтому вместо того, чтобы добить Фравартиша, начали просто валять дурака, покорно ожидая прибытия своего повелителя.

* * *

Подняв Персию против Мидии и победив ее, Кир придал своей власти характер личной унии с мидянами, принял официальные титулы мидийских царей, выдвигал индийских вельмож на самые высшие посты (например, Гарпага). После объединения Мидии и Персии персы заимствовали не только систему государственного управления, но и более развитую мидийскую культуру, а потому евреи, вавилоняне, египтяне, греки, саки и другие народы именовали и персов более им известным именем мидян, а царей Персии чаще всего царями Мидии. В создании великой империи Ахеменидов мидяне сыграли огромную роль, так как более многочисленные, чем персы, они составляли большую часть основного ядра персо-мидийского войска. Более тридцати лет беспрерывных войн сделали свое дело, и воины, будь то персы или мидяне, научились хорошо делать только одно дело — воевать. Оторванные от своей земли, от родины, они считали царя своим кормильцем, а поэтому в тревожную пору всеобщего возмущения сохранили верность царской власти и этим сохранили власть Дария. И как сарбазы-персы добросовестно сражались против своего земляка и народного радетеля Вахъяздата, так и воины-мидяне со знанием дела воевали против своих земляков, сражавшихся под знаменем Фравартиша.

Из всего сказанного ясно, какое значение придавали цари великой Персии Мидии, и поэтому становится понятным стремление Дария присвоить себе лавры победителя и этим косвенно доказать, что деяния великого Кира вполне доступны и по силам Дарию.

* * *

Как судьба бывает слепа! Не Нидинту-Бэлу, не Арпаку, не Фраде, не Вахъяздату, а Фравартишу она предоставила возможность сыграть выдающуюся роль и вписать свое имя в историю. Именно Фравартишу! Находясь в самой середине Ахеменидской империи, он мог объединить все движения против персидского владычества, и тогда народы, попавшие под иго, обретали свободу. Вместо этого он не внял Вахъяздату и Фраде, сам не пошел на союз с ними и им не дал соединиться для совместной борьбы, что было бы в интересах и самой Мидии, за которую он так ратовал. Фравартиш оттолкнул даже своих сподвижников из Парфии, Гиркании и Сагартии, вставших под его знамена, своим высокомерием, грубостью и эгоизмом. И вместо побед обрек себя на поражение.

Небольшая отсрочка кончилась с прибытием в Мидию Дария. Под крепостью Кундуруш, что находится в Мидии, Фравартиш дал свое последнее сражение. Это произошло в 25-й день месяца адуканиш. Как и следовало ожидать, Фравартиш потерпел поражение и с немногими уцелевшими всадниками бежал в направлении города Раги, но был перехвачен и доставлен к Дарию в столицу Мидии Экбатаны.

Дарий краток в своем изложении: "Фравартиш был схвачен и приведен ко мне. Я отрезал ему нос, уши и язык и выколол ему глаз. Его держали в оковах у дворцовых ворот, и весь народ его видел. Затем в Экбатанах я посадил его на кол, а людей его, которые были его приверженцами, я распял".

* * *

Дополним отчет Дария.

Когда Фравартиша подвели к Дарию, он вскричал:

— Ты должен исполнить мое последнее желание, как обреченного на смерть. Я знаю, ты откажешься, потому что дрожишь за свою жизнь и потому что ты трус, а поэтому пусть вступит со мной в поединок любой перс из твоего окружения. Не побоюсь и двоих. А потом делай со мной что хочешь, но одного перса я унесу с собой!

— Легко ты хочешь отделаться, Фравартиш. Неужели ты думаешь, что мы глупее тебя?

И Дарий взмахнул рукой. Палач стал умело делать свое дело. Одним круговым движением вырезал нос. Затем ловко обрубил уши. А Фравартиш истерично кричал:

— Ты мозгляк, торгаш несчастный! Дерьмо вонючее! Слава богу — Персия выдыхается! После Кира — псих Камбиз, после психа Камбиза — недоумок Бардия, ну а теперь ты — трус, слизняк! Слушай ты, выродок, сын Гистаспа, недолго осталось тебе царствовать. Скоро моя Мидия вновь возродится и будет попирать обломки Персии, а ты и твоя свора будут лизать зад любому мидянину!

Фравартишу выкололи глаз и посадили на кол. Торжествующий Дарий подошел поближе к своему врагу, чтобы полностью насладиться его невыносимыми муками. Фравартиш, словно почувствовав это, приоткрыл свой единственный глаз и, увидя сквозь пелену персидского царя, зашевелил свой испеченный болью рот, чтобы набрав слюны, плюнуть в лицо Дарию, а выкатившийся из орбиты глаз источал такую ненависть, что персидского царя передернуло как от озноба. Чего-чего, а мужества у этого человека по имени Фравартиш отнять было нельзя.

Дарий гневно приказал выколоть Фравартишу и второй глаз.

Араха

Что делает человек, когда спасается! Он ищет или глухомань, где можно затаиться, или же наоборот — многолюдье, где можно затеряться. Араха, растеряв всех своих спутников, выбрал второе и вместе с небольшой группой паломников, которых, кстати сказать, с каждым годом становилось все меньше и меньше, проник в этот кишащий людской муравейник, именуемый Вавилоном. Кроме инстинкта самосохранения в решении укрыться именно в этом городе не последнюю роль сыграли и приятные воспоминания, так как Араха, человек молодой, жизнерадостный и горячий, к тому же бывший далеко не бедным, несколько лет тому назад сумел осуществить желание многих мужчин и женщин побывать в самом злачном месте всего Востока, в знаменитом Вавилоне. На этот раз Араха своим острым взглядом приметил, что ослепляющая прежде мишура изрядно потускнела и город мечты многих прожигателей жизни уже далеко не тот, что прежде. Конечно, по-прежнему шумели многочисленные и многолюдные базары, по-прежнему поражали своей роскошью дворцы, и своими размерами грандиозная Эсагила, и своей высотой башня Этеменанки, своей красотой и каким-то изяществом — храмы и святилища, по-прежнему город изобиловал притонами, лупанариями, трактирами, кабаками, харчевнями и по-прежнему в них обирали любителей острых ощущений. Но исчезли какой-то шик и блеск города, утеряна какая-то величавость бывшей Столицы Мира.

* * *

Толкаясь в торговых рядах, настороженный Араха вдруг приметил, что возле него все время отирается какой-то субъект. "Неужели лазутчик из "око и уши" царя?" — холодея от ужаса, подумал Араха и в это же время почувствовал, что у него срезают кошель, подвешенный к широкому поясу. Араха крепко перехватил руку. Пойманный попытался вырвать руку, но сразу же почувствовал мертвую хватку человека недюжинной силы и сник. Араха глянул на свою добычу, и у него отлегло от сердца. На него ясным невинным взглядом смотрел тщедушный юноша, мало похожий на лазутчика из тайной службы царя. Если бы Араха не поймал этого воришку с поличным, то, наверное, отпустил бы сразу, потому что этот мальчишка был олицетворением чистоты и невинности, а его ясный взгляд мог ввести в заблуждение самого недоверчивого человека. Поняв, что крепко пойман, юноша расплакался и, глядя ясными, полными слез глазами прямо в глаза Арахи и проникая своим взглядом прямо в душу, стал рассказывать, как изнывая от голода, так как у него уже три дня не было и крошки во рту, он... и тут воришка стал всхлипывать. Юноша чем-то очень понравился Арахе, и он, крепко держа пойманную добычу, поволок его в первую же харчевню. Заказал похлебку из бараньих потрохов, хлеба и две кружки сикеры. Усадив рядом юношу, Араха, многозначительно вынув из ножен широкий нож, положил на стол рядом с собой, а затем уселся сам, широко расставив крепкие ноги.

— Ешь и рассказывай, — приказал Араха и добавил: — Только правду!

— Меня зовут Гаммила, — сказал звонким голосом юноша и благодарно, лаская своего нового хозяина ясным взглядом, стал рассказывать, набив хлебом рот.

— Я поступил на учение к Набу-уцалли и уплатил ему два сикля серебра, которые мне достались от покойных родителей. Но после обучения я срезался на первом же клиенте, когда попытался незаметно отстегнуть сумку от пояса у Табия, жреца прорицаний и толкователя сновидений из Эсагилы, и попался! Меня наказали палками и отпустили, пожалев...

— Еще бы, я сам чуть было... гм... — пробурчал Араха и приказал: — Продолжай!

— Я был избит, у меня не было ничего за душой, я все отдал Набу-уцалли, свое последнее серебро. И тогда я показал наш контракт с учителем другим учителям по этому ремеслу. Они обсудили, немного поспорили, а потом приговорили, чтобы Набу-уцалли уплатил мне по 1/2 суту ячменя за каждый день моего ученичества и 1/2 сикля за понесенное по его вине наказание палками.

— У кого ты воровал, когда попался? — заинтересованно спросил Араха.

— У Табия, мой господин, у Табия. Он такой злой! Ведь как только после смерти Хасба, Урма, жрец помазания и казначей храма, стал верховным жрецом бога Бэла-Мардука, Табия, как третий по положению жрец Эсагилы, считал, что освободившееся место жреца помазаний и казначея храма по праву должен занять он, но Урма решил иначе и передал Набу, как говорят, — своему незаконнорожденному сыну, а сан Набу — жреца омовения и ритуала другому незаконнорожденному сыночку — Хапу. И теперь Табия, окруженный семейством Урмы, боится, что у него отнимут сан для какого-нибудь еще незаконнорожденного сыночка Урмы. Урма — здоровенный мужчина и детей у него много.

— А откуда ты все это знаешь? — спросил Араха.

— Да-а-а, Набу-уцалли все шипел, когда уплачивал мне неустойку: "Нашел у кого воровать — у совсем озверевшего Табии! Да он сейчас на все способен!"

— Табия, говоришь? — задумчиво произнес Араха.

* * *

Араха был рисковый — человек порыва. Это привело к тому, что он порвал со своим дядей — царем Армении Тиридатом и обрек себя на беспокойную, полную опасностей жизнь, презрев богатства и обеспеченное существование у себя на родине.

Табия крайне удивился, когда перед ним предстал совершенно незнакомый человек из далекой Армении, и еще больше удивился, выслушав его. Он усомнился в умственных способностях явно ненормального незнакомца и ласково попросил еще раз внятно объяснить ему, Табию, к сожалению, тугодуму, свое странное положение. Может быть, жрец неправильно понял и поэтому предпочитает выслушать повторно, прежде чем посылать за стражей. Араха и бровью не повел и, чеканя каждое слово, сказал:

— Табия, я тот человек, который тебе нужен. Ты хочешь стать верховным жрецом? Хорошо. Помоги мне стать царем Вавилона — и твое желание тут же осуществится. Теперь понятно?

Позвать здоровых, как жеребцы, служителей, было делом одного мгновения, но что-то удерживало умного Табию от этого шага. Нутром он чувствовал, что перед ним незаурядная личность, а не какой-то маньяк.

— А чем я тебе могу помочь, незнакомец? — осторожно спросил жрец.

— Я понимаю твои сомнения, Табия. Но ты умный человек и должен понять меня. Ну чем ты рискуешь? Я иноземец, и вам, вавилонянам, всегда можно отречься от меня, и с вас спроса нет в случае неудачи, А если выйдет? Дарий сейчас бессилен..,

— А от меня-то какой помощи ты ждешь? Да и как тебя зовут, дерзкий незнакомец?

Араха без улыбки ответил:

— Раз Нидинту-Бэл объявил себя сыном Набонида Навуходоносора, то я тоже сын Набонида и тоже Навуходоносор, но только мой "брат" был Навуходоносором III, а я Навуходоносор IV! Только ответь мне на один вопрос, премудрый Табия, как же вы, опора Вавилона — жрецы и знать, позволили Нидинту-Бэлу называть себя сыном ненавистного вам Набонида?

Табия в сердцах сказал:

— Да пусть бы хоть сыном еврейского царя Соломона... — и поперхнулся.

— Успокойся, я не из тайной царской службы. Будь я оттуда — не с тебя бы начал охоту, дорогой Табия. Да-а-а, хиреет Вавилон, а раньше каким он был! Я, мой драгоценный Табия, наверно, последний из паломников, прибывших сюда.

Табия аж застонал, насколько метко поразил этот остроглазый незнакомец в больное место жреца. Доходы жречества тают как лед в знойный день...

— Я тебя в последний раз спрашиваю: какую помощь ты ждешь от меня? — уже зло проговорил Табия.

— Я тебя прошу, перед тем как стать верховным жрецом Эсагилы, в последний раз использовать в пользу дела свой сан жреца прорицания и толкователя сновидений. Ведь светлейшие князья любят рассказывать мудрому Табия свои... дурацкие сны? Умер князь Набу-аплу-иддин, и сон какого-то князя стать вторым лицом в Вавилоне с титулом опора трона и хранитель спокойствия может обернуться явью...

Табия замер в восхищении. Он сразу же понял мысль хитреца. Конечно, Табия и без посторонних советов использовал свой сан в самых корыстных и личных целях, толкуя сны и прорицая, но как все это было мелко по сравнению с тем, что предложил этот незнакомец. Вот это да! Вот это размах!

— Я понял тебя... Навуходоносор IV... гм... Но что я могу предложить князьям от твоего имени?

— Все, что они только пожелают, мой... Верховный Жрец Эсагилы! Все и даже больше. А потом... ха-ха-ха... видно будет.

И Табия подхватил ехидным смешком раскатистый смех "Навуходоносора IV".

* * *

Табия сделал вид, что не понял явного намерения Арахи поселиться у него, и Араха отступил. Нельзя начинать совместное дело с раздора. У них были противоположные намерения: Араха хотел связать Табию как своего сообщника, а Табия ни в коем случае этого не желал, чтобы можно было отречься от этого пройдохи в случае неудачи. Ну а в случае удачи... Конечно, с этим типом надо держать ухо востро, но то, что он чужеземец, — прекрасно! Он будет нуждаться в опоре, и без Табии ему не обойтись.

* * *

Гаммила привязался к Арахе как собачонка и повсюду за ним таскался, терпеливо ожидая, если нужно, занятого чем-нибудь и с кем-нибудь армянина. Да и в Арахе этот ясноглазый, с невинным видом тщедушный юноша затронул какие-то струны души, разбередив дремавшие отцовские чувства. И прошедший огни и воды отважный вояка относился к Гаммиле иногда по-отечески заботливо, а иногда по-братски, с дружеской грубоватостью. И когда Табия после соответствующей подготовки организовал встречу Навуходоносора IV с князьями, а потом сообщил Арахе о согласии почти всех князей поддержать восстание Навуходоносора IV морально и материально, но... тайно, а поэтому мятеж должен произойти вне Вавилона, Араха прихватил с собой Гаммилу, покидая Вавилон.

Недовольные персидским владычеством вавилоняне начали стекаться в местечко Дубала, что на юге Вавилонии, там их встречал Навуходоносор IV, сын Набонида!

* * *

При раскопках в Вавилоне в его древних пластах был обнаружен алюминий, который можно добыть при помощи гальванизации! Вот так попытались "гальванизировать" великий город, который погибал на глазах, превращаясь в труп. Только этим можно объяснить то, что вавилонская аристократия была готова сделать знаменем даже имя ненавистного Набонида, чтобы привлечь сторонников последнего царя Вавилона. Они готовы были пойти за инородцем, настолько сильно было разочарование в персах. А чтобы привлечь и халдеев, лучших воинов в Месопотамии, авантюрист Араха был наречен славным именем Навуходоносора. Да, нужны были весьма веские причины, чтобы трусливая вавилонская олигархия решилась на такой безумный шаг, как повторное восстание, после того как жестоко было подавлено первое. Но причины были и очень веские — катастрофические потери доходов! Но не только верхушка — знать и жречество были недовольны персидским владычеством, но и разоренное постоями прожорливой персидской армии крестьянство и городской люд, беднело и купечество. В общем, все слои вавилонского общества были против персов и за нового претендента на вавилонский престол, хотя сын известного вавилонянина Набонида говорил по-арамейски с весьма странным акцентом.

В Дубала под штандартами Навуходоносора IV собралось несколько тысяч людей, и он двинулся на Вавилон.

В месяц багаядиша, через месяц против провозглашения восстания, Араха-Навуходоносор победоносно вошел в Вавилон.

* * *

Дарий испытывал отвращение к городу, где так опозорился, и поэтому не пошел на Вавилон, а послал перса Виндафарну с наказом так покарать вавилонян, чтобы у них на третье восстание не было уже ни сил, ни желания. После подавления восстания Вахъяздата в Персии и Арахозии, Фрады в Маргиане, Чиссатахма в Сагартии, Фравартиша в Мидии и других более мелких антиперсидских движений, Дарий смог выделить Виндафарну вполне достаточное количество своего войска.

Через три месяца после начала восстания, в 22-й день месяца варказана, под злосчастным Описом, где потерпел поражение от Кира "отец" Набонид, потерпел сокрушительное поражение и его "сын", Навуходоносор IV.

* * *

Араха заполз в развалины глинобитного дома, давно уже покинутого людьми. Сквозь проломы и провалы пробивались лучи солнца, и в них искрилась пыль. Встревоженные пауки разбежались по щелям и укромненьким местам.

Араха, мучительно застонав, начал присаживаться на валун, одной рукой опираясь о стену, а другой придерживая ноющую от раны ногу.

Вдруг сквозь дрему он услышал шум приближающейся толпы и с болью в сердце подумал о пропавшем во время боя мальчишке Гаммиле. Шум усиливался, явственно слышался топот множества ног. Араха затаился. И вдруг услышал звонкий, до боли знакомый голос:

— Он здесь. Я видел, как он прятался.

Поняв, что он открыт и сопротивление бесполезно, Араха со стоном привстал и пошел навстречу врагам. И первое, что он увидел, выйдя из своего пристанища, это ясные глаза Гам-милы.

ГЕРОЙ