Детство Томирис прошло под звон мечей. Сколько раз ей приходилось спасаться от погони на бешено скачущем коне, прижимаясь своим хрупким тельцем к отцу и слушая гулкие удары его сердца!
Пятилетней девочкой Томирис бесстрашно вскарабкивалась на самую дикую, необъезженную лошадь и, вцепившись в гриву, как клещ, мчалась на обезумевшем коне по степным просторам.
В шесть лет взяла в руки тяжелый акинак. Спаргапис, бывший ей и отцом, и матерью, и подружкой, шутя схватился с ней на клинках, но тут же, отбросив меч, с хохотом повалился на кошму. Слишком комично выглядело на крохотном личике свирепое выражение — нахмуренные бровки и сверкающие яростью глазенки. Он изнемогал, а Томирис стояла в растерянности, гнев сменился обидой, выдавившей из глаз слезы.
Через четыре года Спаргапису пришлось уже всерьез отбиваться от лихих наскоков дочери в домашних поединках, и надо было видеть искаженное страданием лицо отца, его дрожащие руки, когда он впервые в пылу боя невзначай ранил свою дорогую девочку. А Томирис, даже не заметив царапины, с удивлением смотрела на отца, выронившего из рук акинак. Впоследствии они уже не обращали внимания на такие мелочи и лишь после боя, сидя рядышком и тяжело дыша, считали кровоточащие раны и счастливо улыбались.
В тринадцать лёт Томирис была уже признанным мастером боя на мечах и копьях, без промаха стреляла с обеих рук из лука, а на скачках ее лошадь приходила первой.
Только в перетягивании верхом на лошади ей не хватало физической мощи, да еще избегала состязаний по борьбе, инстинктивно чувствуя, что это не для нее.
Смелая и решительная Томирис обладала властным, не терпящим никакого противоречия характером, так как единственный человек, имевший право ею повелевать, сам охотно выполнял все ее прихоти. Спаргаписа не беспокоило, что его наследник — девочка, традиции главенства женщин были еще живучи в сакском народе, да и пример ближайших соседей, "женоуправляемых" савроматов, показывал, что и народ, у которого верховная власть принадлежит женщинам, может внушать страх своим врагам. Но он знал, что придавленные его тяжелой десницей вожди ждут не дождутся, когда их царь покинет землю и превратится в священный дух, чтобы начать новую междоусобицу. Знал и готовил к этому дочь. Знала и готовилась Томирис. Это особенно сблизило их. Они понимали друг друга с полуслова. Постепенно передавая бразды правления в руки дочери, Спаргапис старался приучить своенравных вождей к мысли о неотвратимости царствования Томирис. Для пылкой, не всегда умевшей обуздать себя дочери он сумел стать мудрым наставником. Прекрасно зная ее строптивый характер, он облекал свои советы и наставления в шутливо-ласковую форму и умел мягко предостеречь дочь от опрометчивого шага.
Появление Рустама, поразившего своей силой, отвагой и мощью даже воинственных массагетов, заставило Томирис внимательно приглядеться к богатырю. Ее покорили его невероятная сила, исполинский рост, но словно вырубленное из камня лицо с упрямыми скулами, резкая и глубокая вертикальная черта меж густых бровей, диковатый, взгляд жгуче-черных глаз — отпугивали ее. Этот непоколебимый гигант внушал ей тревогу — Томирис ни с кем не хотела делить власть, а столкновение с Рустамом могло окончиться не в ее пользу. И вдруг она увидела, как улыбается этот человек какой-то шутке Спаргаписа — так по-детски открыто мог улыбаться только добрый человек. А поединок окончательно убедил Томирис в благородстве Рустама, и решение пришло внезапно. В Рустаме она увидела свой надежный щит и грозный меч против племенной верхушки массагетов.
Рустам стал мужем Томирис.
* * *
Спаргапис как-то неожиданно и тихо угас, и ликующий звон свадебных пиров сменил тоскливый угар пышных похорон.
Смерть отца оставила в сердце Томирис ноющую боль и гнетущее чувство одиночества. Рустам не возместил утраты, напротив— близкое знакомство с мужем стало началом охлаждения и разочарования в нем, несмотря на то, что влюбленный до самоотречения Рустам покорно признал первенство обожаемой жены во всем. Выйдя замуж слишком юной, не познавшей любви, сама же боготворимая мужем, Томирис была требовательна, придирчива и несправедлива к Рустаму.
Она быстро перестала замечать достоинства мужа, зато его недостатки в ее глазах вырастали в пороки.
Жизненная дорога Рустама была пряма, как полет стрелы. Ему не приходилось в раннем детстве, замирая от страха, спасаться бегством от опасности, стонать в бессилии от горечи унижений. Кавад уверенно, как в седле, сидел на троне, и каждый тиграхауд знал, что как только ныне царствующий повелитель покинет этот мир, трон займет его первенец. И этого ждали, ждали с надеждой и радостью — Рустам был не только гордостью своих родителей, но и всеобщим любимцем Природа, вероятно, обделив многих, с расточительной щедростью оделила одного — Рустама. В ту эпоху культа силы и ловкости не было равных ему на сакской земле в доблести, хотя кочевая степь всегда славилась богатырями былинной мощи и сказочной силы. Но, рожденный лишь для битв, этот бог войны в обыденной жизни превращался в простого смертного. Рустам любил пирушки, на которых под восторженный рев дружков-бражников съедал в один присест упитанного барашка, запивая его бесчисленными бурдюками кумыса или бузы Проводил свой досуг в многодневной охоте в поймах Яксарта или Окса.
Энергичную и трудолюбивую Томирис раздражала эта разгульная и праздная жизнь мужа. Слишком властная, чтобы делить с кем бы то ни было власть, она все же не упускала случая упрекнуть его в том, что, взвалив на ее плечи бремя правления, он взял себе лишь приятную сторону царского сана. Но когда мягкий и отзывчивый Рустам по просьбе первого встречного выступал ходатаем перед царицей, происходили тяжелые сцены. Беспечность мужа доводила Томирис до бешенства. Юная царица, не зная покоя, оберегала вдруг зашатавшийся трон — вожди, зашевелившиеся, подобно клубку змей, согретых весенним солнцем после зимней спячки, стали надменными и важными. И в то время, когда она, подавляя присущие ее полу сострадание и жалость, не останавливается перед самыми крутыми мерами, этот герой, мужчина и воин не затрудняет себя тем, чтобы разгадать самую явную хитрость, и служит слепым орудием в руках враждебной стороны. И она давала выход гневу, изливая его на голову бедного Рустама. "Длинное ухо" разносило рассказы об этих сценах по всей степи, вызывая сочувствие и симпатии к сострадальцу, выставляя в невыгодном свете сварливую жену. Об этих пересудах становилось известно Томирис, отчего Рустам не становился ей ближе.
Нервозность царицы объяснялась и тем, что истекал годичный срок траура, и Томирис должна была на Великом Совете вождей и старейшин впервые предстать как повелительница массагетов перед воспрянувшими духом и наглеющими день ото дня степными владыками.
Опасения Томирис были обоснованы, и это показал Великий Совет.
* * *
Когда царица, следуя скорее традиции, которая при Спаргаписе превратилась в пустую формальность, обратилась к Совету с предложением утвердить ее решение увеличить количество "бешеных"— личной царской дружины —с пяти до семи тысяч, то получила кздевательски-вежливый отказ.
С молчаливого согласия вождей Хусрау — вождь аланов, выступивший от имени Великого Совета, заявил, что нет надобности нести расходы на содержание семитысячной гвардии, когда преданные трону вожди готовы предоставить свои боевые отряды, которых будет много раз по семь тысяч, в распоряжение своей повелительницы — царицы Томирис, дочери благословенного Спаргаписа.
Сидящая на троне Томирис подалась всем телом вперед. Пальцы, судорожно стиснувшие рукоятку акинака, побелели от напряжения. Царица напоминала готовую к прыжку пантеру. Глаза ее мерцали.
Масла в огонь подлил вождь тохаров Шапур, буркнувший, что и в пяти тысячах дармоедов нет никакой надобности.
Хитрый Хусрау моментально почувствовал, что Шапур перегнул палку, и вожди, покоробленные его бесцеремонностью, могут склониться на сторону царицы, поэтому он поспешил сладкоречиво заметить, что славный вождь тохаров, вероятно, запамятовал: численность телохранителей царского дома была установлена еще при благословенной памяти Спаргаписе, и не подобает верным слугам престола лишать любимую дочь покойного царя охраны, соответствующей ее высокому сану.
Вожди согласно закивали бородами, которые Томирис со сладострастием повыщипывала бы все до последнего волоска. Ее душила злоба и пламенем обжигал стыд, но разум восторжествовал — сейчас она слабее этих подлинных властителей степей. С усилием овладев собой, она жестом отпустила вождей.
Великий Совет кончился поражением царицы.
* * *
В отличие от земледельческих держав, где монарх являлся высшей властью, считался воплощением бога на земле или, на худой конец, его сыном, и его воля, желания и даже каприз были законом для подданных, в кочевой среде верховный правитель — вождь, князь или царь — зависел от племенной верхушки. Пользуясь родовыми и патриархальными отношениями, поддержкой сородичей, каждый племенной вождь или старейшина обладал более реальной властью, чем правящая династия, которая чаще всего уже утратила связи с племенем, из которого вышли родоначальники династии. Конечно, и царь массагетов, тот же Спаргапис, расправлялся со своими противниками, но он не мог, подобно фараону Египта или царю Мидии, превратить по своему произволу в единый миг всесильного вельможу в полное ничтожество или послать его на плаху, а избрал для этого более сложный и извилистый путь, потому что самый захудалый вождишка, откочевав за пределы досягаемости, мог чувствовать себя в безопасности, а самый всемогущий сановник ничем не мог оградить себя от деспотического гнева, так как поместья и дворцы на кибитках не увезешь. Монарх земледельческих государств имел в своем распоряжении всю вооруженную силу страны, и при помощи армии мог подавить любую попытку противодействия масс своему господству, а у правителя кочевников под призрачной властью был народ-воин, где различие между воином и простым кочевником было тоньше волоска.
Томирис обладала укрепленным поселением в устье Яксарта и личной дружиной в пять тысяч клинков, столько же воинов имел и Хусрау — вождь племени аланов, ослабленного уходом большинства сородичей во главе с Батраздом к саврвоматам. Более могущественные племена, массагетов, как, например, тохары, могли выставить до двадцати тысяч всадников. И если бы царская власть зависела только от своевольной степной аристократии, она бы не удержалась. Суровая необходимость объединяла кочевые племена в союзы. Прошли те времена, когда могли существовать отдельные племена и даже роды, добывая себе пищу и защищаясь от врагов. Земледелие и скотоводство повысили цену на земли и пастбища. Одна неудачная битва или голодная зима превращали сильное и цветущее племя в жалкое скопище людей. Союз племен помогал выстоять и против врага, и в борьбе с суровой природой. В союзе племен, а значит, и в единовластии были заинтересованы простые кочевники, вожди слабых, малочисленных племен и родов; союзником центральной власти было и жречество. Определяющую роль играла личность, стоящая у власти.
Возникновение великих держав древности, помимо особых обстоятельств, связано и с именами первых представителей царской династии — людей талантливых, энергичных, предприимчивых. Последующие поколения этой династии, получив царскую власть в готовом виде, за редким исключением постепенно деградировали, замыкались в затхлом мирке своих гаремов и дворцовых интриг.
В кочевой среде новый правитель каждый раз вместе с престолом получал и смуту. И надо было обладать незаурядными дарованиями — умом, огромной волей, смелостью, хитростью, даже коварством, а также воинским искусством, чтобы завоевать реальную власть над кочевой вольницей. Бесталанный царь становился игрушкой в руках племенной верхушки и быстро погибал.
Томирис провела бессонную ночь. Утром, едва забрезжил, рассвет, золотя метелки камыша на берегах Яксарта, она вышла из юрты. Легко прыгнула на коня, которого держал под уздцы жгуче-красивый молодой телохранитель. Это царица отметила. "Кажется, его зовут Бахтияр", — рассеянно подумала она и с места тронула коня крупной рысью. Как истой кочевнице ей легче думалось верхом. Повинуясь всаднице, лошадь все убыстряла и убыстряла шаг, перешла на скок, перемахнув в прыжке неглубокую рытвину, распласталась в карьере.
В такт дробному цокоту копыт рвались мысли: "Почему... почему же вожди не выступили?" Крепкой рукой натянула поводья. Конь сбился, пошел боком. Перешел на размашистую рысь. "Затаились... Выжидают?.. А чего выжидают? Зачем? Упустить столько возможностей!.. Смерть отца... смятение... мое бессилие... Почему же?.. Прозевали? Не-е-ет, не похоже... А Совет?.. Ведь вожди, как петлей, своими дружинами захлестнули мой стан! И не решились. Почему же? Их что-то удержало, что-то удержало... Но что?"
Томирис перевела коня на шаг. "Мое бессилие временно. Да, временно! Сейчас время решает все! Сила у них. Выступят - сомнут моих "бешеных", и — конец! Их решительность — моя гибель! Промедление — их гибель! Неужели не понимают? Хорошо понимают. Среди них дураков нет. Один Хусрау чего стоит! Понимают и все же медлят? Боги, боги, я с ума сойду!"
Ударом пяток погнала коня. В лицо пахнуло ветром. Томирис прищурилась. Пламенея, лениво развевались волосы. Одним махом взлетела на вершину кургана. Конь стал как вкопанный. Царица окинула взглядом необъятную ширь степного простора. Ветерок донес острый запах кизячного дымка. Вдали расплывался многоцветьем стан. Игрушечными холмиками рассыпались юрты и кибитки. Вытесанный из целого дерева шест для царского бунчука, воткнутый у входа в белоснежную юрту, отсюда казался не толще гибкой сакской стрелы.
Томирис успокоилась. Мысли стали ясными. "Почему медлят, я не знаю, но эта отсрочка мне на руку и надо ею воспользоваться. Первым делом — укрепить дружину. Совет вождей против? Что ж... не будем дразнить почтенных... зачем действовать открыто? Тайно и быстро!.. В степи болтаются сотни бродяг и беглых... за еду, коня и оружие пойдут на родного брата. Вооружить челядь, конюхов, пастухов, табунщиков, рабов... Ничего не жалеть! Отец оставил... Рустам привез с последней войны... Все отдать! Вернется сторицей. Покупать оружие, коней... Рустам... Рустам... Хорошо! Надо известить свекра — царя Кавада, что не подобает наследнику тиграхаудского престола обходиться тремя сотнями меченосцев-телохранителей, если самого захудалого вождя сопровождает вооруженная свита не менее чем в пятьсот всадников. Вожди узнают? Пусть! Когда узнают — будет поздно! Необходимо расколоть вождей. Привлечь слабых. Они боятся сильных, боятся за свои пастбища, скот, как бы их не проглотили сильные соседи. Моя власть — их защита. И... и еще... жрецы. Это сила, на которую надо опереться. Разрозненность и междоусобицы для них — оскудение, единство племен — богатство и обильные жертвоприношения. Не сердитесь на меня, боги,я не хулю ваших служителей. Моя власть — для них богатство, а чем они богаче, тем больше жертвоприношений вам, всесильные! О-о-о боги! Помогите мне! Ослепите моих врагов и затемните им разум! Я не обременю вас просьбами — молю, дайте мне немного еще времени! Совсем немного... И клянусь, что жертвенники оросятся кровью тысяч жертв!"
Томирис потрепала рукой холку коня. "И среди сильных вождей есть такие, на которых можно опереться. Скилур, друг отца... брат матери... незабвенной матери, которую я... не помню... она ушла так рано... говорят, я похожа на нее. Отец говорил, что ему даже жутко становится, настолько я похожа... Скилур любит меня... нянчил...— усмехнулась, — Михраб тоже любит... слишком любит... Опасен!"
Михраб, вождь асиев, давно преследовал своей страстью Томирис. Надменная царица умело держала его на почтительном расстоянии, но, как всякая женщина, вовсе не желала терять обожателя, и иногда для подогрева чувств влюбленного позволяла себе пококетничать с ним, одаривая мимолетной улыбкой, ласковым словом, после которых пылкий массагет ходил как одурманенный, с глупой улыбкой на лице. Царица понимала: один неосторожный шаг — и влюбленный раб •может превратиться в смертельного врага. Но Томирис любила поиграть с огнем — опасность возбуждала ее, приятно щекотала нервы.
"Мне только выиграть время, и я поговорю с надменными вождями на другом языке. Я им припомню этот Совет вож дай...А теперь — за дело!" Томирис повернула коня к стану и гнала, гнала его плетью, пока он, взмыленный, не стал спотыкаться.
Бахтияр ловко перехватил брошенные поводья. Конь тяжело поводил потемневшими боками. Томирис соскочила на землю. Взглянула на Бахтияра: "Красив!" Прямая, строгая, пошла к юрте.
* * *
— Почему же они не выступили? — прошептала она, переступая порог.
Почему же все-таки племенная верхушка не выступила против Томирис? Не использовала благоприятные обстоятельства, смерть Спаргаписа и трудное положение его наследницы, чтобы, скинув чересчур властную династию, водворить своими мечами покорного их воле царя на престол? Их не страшили пять тысяч головорезов царицы, ни она сама, их страшил... Рустам! Рустам во главе "бешеных" и опирающийся на могучую поддержку Кавада!
Томирис отбросила мысль о Рустаме как нелепую, но вожди лучше жены знали ее мужа. Они видели этого богатыря в битвах, и их не обманывало добродушие Рустама. Сытый лев тоже бывает добродушен, но горе тому, кто доверится этому! Перед глазами вождей вставал Рустам, не этот — выпивоха и обжора, которого они зазывали к себе и поили, не жалея хмельного кумыса и драгоценного вина, а тот, весь забрызганный кровью, с жуткими, наводящими мертвящий ужас глазами, всесокрушающий и неистовый, подвиги которого воспевает вся степь.
Это случилось после решающей битвы с хаомоваргами, когда, сломив упорное сопротивление врагов-сородичей, массагеты, не имея сил преследовать жалкие остатки улепетывающих, вместе со своим царем Омаргом и Сакссфаром (родным дядей Рустама) хаомоваргов, обессиленные, валились на раскаленный песок. И в это время послышался ужасный, все нарастающий дикий вой подоспевших гургсаров— одного из сильнейших племен Прикаспия. Неотвратимо неслась многотысячная лавина всадников в волчьих шкурах и с волчьими, оскалившими пасть головами вместо шлемов. Далеко опередив всех, летел на могучем коне Каджар; вождь орды, знаменитый своей звериной силой.
Отчаяние охватило обреченных массагетов и... тогда на врагов бросился Рустам. Один — против тысяч! Первым же косым ударом акинака он отсек косматую голову Каджара и; ловко поддев ее копьем, бросил в передние ряды гургсаров. Изумленные тем, что им противостоит воин-одиночка, а затем потрясенные быстротой и легкостью, с которой он расправился с их непобедимым вождем, гургсары замедлили ход, смешались, остановились... Воодушевленные массагеты добивали уже охваченных паникой "волчеголовых".
Ослепительным блеском засияла звезда Рустама, ставшего таким же идолом у суровых массагетов, каким он был до этого у тиграхаудов. Воинственные массагеты теперь без почетных добавлений "победоносный" и "железнотелый" не произносили имени Рустама. И вожди накрепко запомнили: когда Рустам за отказ повиноваться в бешенстве хватил кулаком могучего, заносчивого Фардиса и тот рухнул, даже не ойкнув, и умер на месте, массагеты поддержали чужака-тиграхауда, а не Шапура, отца покойного и вождя могущественных тохаров. Законы войны жестоки, и Шапур не осмелился выступить в защиту ослушника, затаив в душе злобу и ненависть. Так разве можно поднять массагетов против их кумира и героя, о лошади которого, Желе, говорят в степи больше, чем о любом из "отцов народа".
Об этом размышляли вожди у своих очагов и с горечью думали о прошедших золотых днях вольности, которых, увы, не, вернуть. Они вспоминали, что после многолетних и ожесточенных битв за свои права, которые вспыхнули сразу после ухода Ишпакая и в которых сложили головы великие и славные вожди, степь получила железные удила хитрейшего и коварнейшего Спаргаписа. А кости претендентов на престол тлеют в земле, потомки их влачат жалкое существование в изгнании — расплата за слишком горячую любовь отцов к золотому венцу. Так не лучше ли, не гоняясь за зыбким, как степное марево, царским титулом, дожить остаток дней вождем— в почете и достатке, а с помощью непобедимого Рустама и отважных массагетов приумножить свои богатства за счет ожиревших соседей — ближних и дальних. Лишь седоусый Скилур не выбирал и не взвешивал. Старый товарищ Спаргаписа, нянчивший Томирис ребенком, любил ее, как дочь, и она могла на него положиться.
Но трое были непримиримы. Единые в желании свергнуть Томирис, они преследовали каждый свою цель. Кабус, вождь каратов, благодаря соседству торговых Согдианы и Бактрии был богатейшим человеком в степи и был не прочь заполучить и власть над всеми массагетами. У Шапура было под властью, пожалуй, наиболее могущественное племя среди массагетов, а к неуемному его властолюбию примешивалась жгучая ненависть и жажда мести за Фардиса. Хусрау, наоборот, был вождем слабейшего из племен — аланов, большая часть которых ушла к савроматам, но по честолюбию он превосходил своих "друзей", а по хитроумию после смерти Спаргаписа не было ему равных в сакской степи.
* * *
Томирис и мысли не допускала, что Рустам, которого она считала скорее помехой, является причиной, и причиной серьезной, удерживающей вождей от выступления. Но время, предоставленное ей, использовала умело. Она настойчиво внушала Рустаму, что не подобает наследнику тиграхаудского трона обходиться жалкой кучкой телохранителей, служа посмешищем для гордых савроматов и собственных вождей. Беспечный и уверенный в себе Рустам лишь в угоду Томирис послал гонца к отцу. Опытный Кавад выделил своему любимцу три тысячи отборных воинов вместо просимых двух. Вожди молча проглотили горькое угощение, приготовленное, без сомнения, царицей. Они могли бы воспрепятствовать, если бы Рустам был только мужем Томирис, но запретить наследному принцу иметь свою дружину было не в их власти. Старому Фархаду, командиру своей гвардии и сподвижнику отца, Томирис поручила набирать и обучать новые сотни "бешеных", предупредив, однако, что делать это надо тайно мелкими группами. После продолжительной тайной беседы с главным жрецом Тором царские хранилища и кладовые заметно опустели, сократилось и поголовье царского скота. Ровно настолько пополнилась и увеличилась казна и увеличился скот у священной братии, которые с редким единодушием стали провозглашать, что по воле богов и святых духов царствование дочери "неба" Томирис принесет на землю массагетов радость и благоденствие. И это должны были проглотить встревоженные вожди — с богами и со святыми духами не поспоришь!
Считая, что лучше предупреждать, чем ожидать, Томирис выслала гонцов, которые известили вождей о том, что царица будет гостить у каждого из них по три дня, и, покинув свою резиденцию со свитой и тремя сотнями "бешеных", отправилась в поездку по своим владениям.
Первыми она посетила тех, кого считала наиболее опасными для себя. Вожди не ударили в грязь лицом. Что из того, что это была их намеченная жертва — ненавистная дочь ненавистного Спаргаписа, царская особа должна вызывать священный трепет и благоговение у простого люда. Оглушительно ревели карнаи и турьи рога, грозно гудели тулумбасы, и под ликующие клики нарядной толпы вороной конь, торжественно ступая по мягким кошмам, подвозил царицу к двенадцатикрылой белоснежной юрте.
Но стоило царице остаться наедине с "отцом племени", как праздничное настроение сразу улетучивалось. Если после разговора с Хусрау, полного тумана, лести и яда, она испытывала утомление и головную боль, то встреча с Шапуром, с трудом подавлявшим истинные чувства во имя священного гостеприимства, на многое открыла глаза Томирис. Шапур, боявшийся дать выход клокочущей ненависти, говорил мало, но его молчание было красноречивей слов — это был кровный и непримиримый враг!
Михраб с места в карьер объяснился в безмерной любви к царице, своей красотой соперничающей с небом, и все дни, ни на миг не оставляя Томирис, следовал за ней повсюду неотступной тенью. Много гибкости и женского искусства потребовалось Томирис, чтобы, не погасив обидой любовь в сердце Михраба, в то же время не дать ей вспыхнуть всепожирающим пламенем, чтобы взбесившийся от страсти массагет не переступил границы дозволенного.
Опасная игра, доставив острое наслаждение, утомила царицу, и она с радостью провела три коротких, счастливо-беззаботных дня под кровом Скилура, брата матери.
Тщеславный Беварасп, вождь гузов, посещение которого Томирис с умыслом оставила напоследок, превратил приезд царицы в широкое празднество, к тайному неудовольствию Томирис, которая возлагала на Бевараспа особые надежды и хотела переговорить с ним без свидетелей. Хлебосольный Беварасп былглубоко огорчен, что из-за краткости пребывания высокой гостьи он успел пригласить только ближайших соседей и не смог собрать на пир всю степь. Наедине царица ласково пожурила гостеприимного хозяина за расточительство — гузы забили тысячи голов скота.
— Благословенная царица, не примите в обиду, мы даже для самого захудалого гостя готовы перерезать горло десяткам баранов. А куда девать? Земли мало. Везти скот на распродажу в Хорезм? Шапур не пропускает в Согдиану; Кабус преградой стоит. Эх! — и Беварасп с горечью махнул рукой.
* * *
Много лет назад в большой поход на полдневные страны под предводительством Ишпакая ушли все мужчины гузов — смелые воины, оставив в родных кочевьях лишь старых и малых, и пока бились на чужбине н сражениях гузы, соседи крепко потеснили их ослабевшее племя.
Прошли годы. Вернулись саки в родную степь. Вернулись немногие, но привезли с собой чужеземные диковинки, золото, драгоценности, оружие. И лишь гузьг вернулись без добычи, если не считать нескольких десятков жалких, заморенных длительным переходом, истощенных до крайности животин; которых велел беречь пуще глаза старый вождь Котэн. Проклятия сыпались на голову Котэна в каждой гузской юрте. Вся степь смеялась над ним: привезти в коневую степь с ее многотысячными отарами и табунами этих дохлых уродин мог только тронутый умом человек, "дивона"— юродивый, . Откормившись, приведенные животные скрестились с местным скотом и... о чудо! Овцы, вымамзвв рост теленка, с трудом волочили увесистые курдюки по земле, а их длинная и густая шерсть была мягче волоса годовалого ребенка. Комолые и невзрачные бычки превратились в могучих круторогих красавцев, а низкорослые мохноногие лошадки — в поджарых, быстрых как ветер тонконогих аргамаков, которые снились во сне и грезились наяву каждому кочевнику..
Богатые массагеты и не массагеты сулили тысячные косяки, унижались, канючили, но гузы были непреклонны — мстительный Котэн не простил, насмешек и на смертном одре взял страшную клятву с наследников в том, что ни один производитель не попадет в чужие руки. И гузы после долгих обсуждений и жарких споров, отобрав лучших из лучших, холостили всех остальных и стерегли элиту в тысячи глаз.
Разрослось племя гузов, но, стиснутое со всех сторон другими племенами, задыхалось от тесноты. Скоту не хватало кормов. Пастбища выедались до последней былинки. Тохары же и караты не пропускали гузов в земледельческие оазисы Средней Азии. Правда, и Шапур, и Кабус готовы были пойти на сделку с Бевараспом, но требовали, чтобы гузы отказались от завещания зловредного Котэна. Беварасп не соглашался, и резали скоттузы по причинам и без причин. Особенно грандиозным бы осенний убой.
Стремясь привлечь на свою сторону вождя гузов и вбить клин между Бевараспом и Шапуром, Томирис, заручившись согласием вождей сакараваков, ятиев, комаров, гостивших у Бевараспа, разрешила гузам пользоваться пастбищами на левобережье Окса. Ублаготворенные широким гостеприимством, очень щедрыми подарками, гостившие вожди дали свое согласие, тем более, что речь шла не об их землях, довольна была и Томирис, предвкушая раздор между вождями.
Благодарный Беварасп преподнес Томирис поистине царский — дар — великолепного жеребца молочной белизны. Этим кощунственным нарушением завета Котэна гузы признали отныне своей повелительницей царицу Томирис.
Результат путешествия царицы по своим владениям превзошел все ожидания. Красота, ум и обаяние Томирис принесли свои плоды. Признательный Беварасп совместно со Скилуром и Михрабом обязался поставить под бунчуки царицы по тысяче всадников. По пять сотен согласились прислать в стан Томирис и вожди сакараваков, комаров, ятиев.
Томирис известила о созыве Великого Совета вождей и старейшин.
* * *
Увидев тысячные стада на своей исконной земле, Шапур впал в ярость. Тохары спешно садились на коней, чтобы выполнить приказ вождя: "Растоптать и сбросить в Оке зарвавшихся гузов!" Запыхавшиеся Хуорау и Кабус подоспели вовремя. Много лишних седин прибавилось у них, пока они уговаривали остервеневшего от злобы Шапура воздержаться от немедленной междоусобицы.
— Вам хорошо рассуждать, не на вашей земле пасется скот этой скотины — Бевараспа! Жалкая и ничтожная птаха защищает свое гнездо от врага, а вы хотите, чтобы я, вождь могущественных тохаров, молча проглотил неслыханное оскорбление и, поджав трусливо хвост, лизал зад этой суке Томирис? — и, сам свирепея от собственных слов, завизжал:— Довольно я слушал вас! Не уговаривайте меня! Тохары на конях, и я кровью омою гузов!
— Вольному воля, Шзпур. Мне надоело тебя упрашивать образумиться. Если боги карают человека, они отнимают у него разум. Что ж, иди на гузов! Царица ждет не дождется этого, чтобы покончить с тобой!
— Кабус прав, Шапур! Ты сам очертя голову стремишься угодить в капкан, заготовленный для тебя дочерью коварного Спаргаписа. Сейчас за ее спиной шесть племен, ее дружина насчитывает четырнадцать тысяч воинов, и каких воинов! И не надутый спесью Беварасп противостоит тебе, а "железнотелый" и "непобедимый" Рустам! Он разотрет тебя пальцами, как мошку, и не заметит этого. Если же тебе так не терпится встретиться с покойным Спаргаписом, дело твое, но мы тебе в этом не помощники. Запомни — воевать будешь в одиночку. Ни я, ни Кабус сейчас против царицы не пойдем.
— Не пойду! — мотнул головой Кабус.
— Спасибо, друзья! — с горечью сказал Шанур.
— Спешить — только людей смешить... Наше время придет, Шапур.
— Ха-ха-ха! —=? истерично захохотал Шапур. —Пока храбрейший Шапур, богатейший Кабус и хитроумный Хусрау взахлеб выхвалялись друг перед другом, как они укоротили хвост дикой пантере на троне, эта баба показала себя во всем блеске! Отказал Совет вождей в семи тысячах — ой, как ей страшно стало! Плевала она на Совет — дважды по семь тысяч собрала у себя под юбкой!
— Да-а, дочка-то еще почище отца будет… Обошла нас, как сопливых сосунков. И не придерешься! Разве можно запретить козлобородому Скилуру, влюбленному ослу Михрабу?1 надменному, как верблюд, Бевараспу выделить добровольно по тысяче воинов из собственных дружин? Или вождям сакараваков, ятиев и комаров, обожравшимся у Бевараспа дармовым мясом, оплатить угощение пятнадцатью сотнями всадников в пользу хитрой Томирис? И не ведают глупцы, что вкладывают в руки царицы отточенный акинак, который она обратит против них же!
— Ты забыл упомянуть о тех тысячах звероподобных тиграхаудов, присланных Кавадом Рустаму. И где это только отыскал царь эдаких страховидных уродов для своего сыночка?
— Нет, мои друзья, о Рустаме я не забываю ни днем, ни ночью. Стоит он, проклятый, на нашем пути гранитной стеной, не обойти, не перелезть. Вот если бы Томирис лишилась этой опоры...
— Убить его...— свистяще прошипел Шапур.
— Нет, Шапур. Убить его не просто, да и что это даст? За кровь Рустама безутешный Кавад поможет Томирис стереть нас с лица земли, не оставив и горсточки пепла. А массагеты, в том числе и мои аланы, и его караты, и твои тохары, Шапур, проклянут нас до седьмого колена, как подлых убийц величайшего воина сакской земли. Нет, я думал о другом. Надо вырвать когти и зубы у пантеры — поссорить Рустама с Томирис! Беззубая хищница жалка и неопасна.
Кабус и Шапур в величайшем изумлении уставились на непривычно возбужденного Хусрау. Великий хитрец всегда отличался поразительной выдержкой и хладнокровием. Друзья переглянулись. У обоих одновременно мелькнула мысль, что знаменитое хитроумие Хусрау завело его слишком далеко, помутив его разум. Да кто в степи не знал, что "же-лезнотелый" и "непобедимый" Рустам — войлочная подстилка для ножек Томирис, и когда царственная жена кричит на неустрашимого воина, тот лишь смотрит на нее собачьими глазами, не смея и слова сказать в свое оправдание. Нет, вероятно, Хусрау выпил слишком много кумыса или просяной бузы... А может, ему сильно нагрело голову — ведь сейчас лето...Или он накурился конопляного семени и бредит...
Хусрау и бровью не повел, слушая запальчивые выкрики Шапура и ядовитые реплики Кабуса. А когда те выговорились, он с удовольствием помучил их своим многозначительным видом и долгим молчанием. И лишь сполна насладившись их нетерпением,раскрыл перед изумленными вождями свой коварный план.
Всю ночь шептались приятели, обговаривая детали замысла, а наутро к Рустаму поскакал гонец.
* * *
Великий Совет вождей и старейшин подходил к концу. Тревога Томирис возрастала. Даже Шапур и Хусрау без возражений принимали все предложения царицы... И вдруг с места, поднялся Рустам и бросил в круг свою тамгу в знак того, что хочет говорить. Перед его глазами стояла вчерашняя тяжелая сцена...
* * *
Благородный Рустам безоговорочно поверил Шапуру, когда тот со слезами на глазах жаловался на притеснения и обиды со стороны гузов, которые самым наглым образом захватили лучшие пастбища тохаров. Конечно, он, Шапур, мог бы силой вернуть свою землю и жестоко проучить зарвавшихся гузов, но это вызвало бы кровавую междоусобицу и гнев царицы, и он, верный слуга, не сделал этого. Хотя и преданность его, Шапура, беспредельна, царица, по непонятным причинам, питает к нему неприязнь. Вероятно, наветы завистников и не доброжелателей сделали свое черное дело. Что и говорить, а наша благословенная повелительница — женщина, а; женщины, к сожалению, предпочитают гибкий, льстивый язык твердому и верному клинку... Поэтому он, Шапур, обращается к славному воину, известному всем своим благородстсвом Рустаму с просьбой — быть ему, старику, стоящему одной ногой в могиле, защитником и сыном, заменив покойного Фардиса. Он, Шапур, как ему ни тяжело, ни в чем не обвиняет великого вождя Рустама. Ослушник в грозныйчас войны достойн одного— смерти! И если бы величайший воин сакской земли, известный своим великодушием Рустам пощадил преступного Фардиса, то он, Шапур, сам, своими руками удавил бы безумца, осмелившегося не повиноваться полководцу, равного которому нет в полуденном мире!
И Шапур забился в истерике злобного рыдания, не в силах выносить навязанное ему Хусрау унизительное лицемерие... Рустам был потрясен душевной щедростью старого Шапура. Он обнимал его, просил прощения, утешал и клялся быть ему сыном и опорой...
Сейчас, на Совете, Рустам с яростью обрушился на Бевараспа. Он не выбирал выражений и был просто страшен. Томирис онемела. Беварасп с трудом пришел в себя. Кинул недобрый взгляд в сторону царицы и, не поклонившись, вышел из шатра. Зная, как и все, отношения в царской семье, он и мысли не допускал, что Рустам мог действовать самостоятельно. Он решил, что Томирис ведет двойную игру, и был до глубины души возмущен ее низким поступком. У щедрого Бевараспа было много друзей, и они крепко обиделись за него. Совет разошелся, не утвердив ни одного решения.
Одним ударом Рустам разрушил то, чего с таким трудом добилась Томирис. Разъяренная царица обрушила на незадачливого мужа поток брани и оскорблений. Размолвка оказалась очень серьезной. Холодность жены пробудила в Рустаме чувство ревности.
Заговорщики ликовали.
* * *
Загнавший нескольких лошадей гонец привез известие — Кавад умирает.
Окрыленная мечтой объединить массагетов и тиграхаудов, Томирис потеплела к мужу. Рустам, тяжело переносивший разлад в семье, ходил хмельной от радости и, несмотря на настойчивость царицы, боясь упустить птицу счастья, оттягивал свой отъезд.
Вскоре прибыл новый и неожиданный вестник — Зогак, младший брат Рустама. Хилый и тщедушный Зогак потонул в объятиях своего брата-тиганта. Несколько помятый бурной братской лаской, он с кривой улыбкой подошел к невестке и... остолбенел перед ошеломляющей красотой Томирис. Медленно, словно подогреваемая смола, сходила с лица гримаса улыбки. Острой иглой вонзилась в сердце зависть к этому баловню судьбы — Рустаму. Зогак скрыл, что Кавад под угрозой проклятия отправил его с наказом — немедленно привезти старшего брата. Только ожидание свидания с любимым сыном придавало силы полумертвому Каваду. Зогак заверил Рустама и Томирис, что могучий организм отца победил недуг и его здоровье не вызывает тревоги. Заметив, что невестка не доверяет ему, он понял, что умная и властная Томирис, стремящаяся к объединению саков, ему не по зубам, и решил действовать через Рустама.
Красота Томирис подсказала Зогаку план действий.
* * *
Для Зогака не было ничего святого. Он не любил никого, презирал всех, ненавидел одного — Рустама. Всей своей исковерканной жизнью, литейной ласки и участия, выстрадал он эту ненависть. Царский сын, он был отверженным в своей семье, где безраздельно царил культ старшего брата. Кавад, изумившись уродству похожего на паучка младенца, не скрывал и в дальнейшем брезгливости при виде своего "младшего» отпрыска. Он, кажется, испытывал сомнение в своем отцовстве и по этой причине ни в чем не повинная молодая жена, счету третья, попала в опалу и жила вдовой при живом муже. Напрасно несчастная женщина, беззаветно любившая мужа, пыталась красотой и нарядами вернуть Кавада — он больше не переступал порога ее богатой юрты. Не осмеливаясь ласкать отвергнутого отцом ребенка, она подавила в себе материнское чувство. Постепенно в ней укрепилась откровеная неприязнь к родному сыну, в котором она видела виновника охлаждения к ней любимого человека. Понятно, что при таком отношении родителей и царское окружение относилось к Зогаку с пренебрежением. Единственным человеком, относившимся к несчастному с теплотой и участием, был Рустам. Он заступался за него, мастерил для него незатейливые игрушки. Уже взрослого обучил верховой езде, стрельбе из лука и владению оружием. Имея такого учителя, Зогак прекрасно освоил воинскую науку, тем более что наставником Рустам оказался суровым и зачастую вдалбливал эту науку при помощи кулака. Скорее всего, только покровительство старшего брата сохранило жизнь Зогаку. Но близости между ними не было, да и не могло быть. Слишком они были разными и разное положение занимали в семейной и общественной иерархии. Беспрестанные унижения со стороны окружающих ожесточили Зогака. В Рустаме видел он причину всех своих бед. Это старший брат, считал он, отнял у него детство и любовь близких.
А к истинному виновнику его исковерканной жизни — Каваду, как это ни странно, Зогак испытывал чувство, близкое к обожанию. Стараясь не попадаться на глаза скорому на руку отцу, он любовался им издали, когда великолепный и роскошный Кавад возвращался из очередного похода. А Кавад, когда Зогак попадал в поле его зрения, смотрел на своего младшего сына с недоумением, словно вопрошая: "Откуда взялся этот урод-недоносок?"
Чужой в родной семье, он привык к одиночеству. Это развило воображение. Но его мечты были тяжелыми, как грех, и жуткими, как истекающая кровь. Младший сын, Зогак, по степным законам, являлся наследником своих родителей, и все его мечты были связаны с упоительным мигом, когда он превратится во всемогущего повелителя тиграхаудов, воссев на родительский трон. О-о-о, тогда настанет час расплаты за все унижения. За все! Он не будет рубить головы своим обидчикам, нет, это слишком примитивно. Он заставит содрогнуться от ужаса и страха всех!
И Зогак изощрял свой мозг, изобретая изуверские пытки и казни, одни других страшнее. В это время его охватывало истинное вдохновение. Глаза блестели, на тонких губах змеилась улыбка... он наслаждался.
Не в силах выдержать гнетущую обстановку в семье, Зогак часто покидал царский стан, расположенный на берегу прекрасного озера, и бродил по горным и равнинным кочевьям тиграхаудов в простой одежде. Он знал, что никто не спохватится и не огорчится его отсутствием. Неприхотливый, он ночевал в дымных хижинах пастухов, в дырявых юртах табунщиков, с волчьим аппетитом вонзал свои мелкие острые зубы в свежий овечий сыр или в черствую лепешку, испеченную на углях. Он своими глазами видел и ушами слышал, как тяжело приходится простому кочевнику-тиграхауду под пятой племенной аристократии, сплотившейся вокруг Кавада, как ропщут бедняки, но это мало его трогало. Он был слеп к народной нужде и глух к воплям несчастных. Постоянная внешняя угроза заставила родовую знать во всем поддерживать верховную власть, и Кавад имел в своем распоряжении достаточную военную силу, способную подавить возмущение подданных. Да и какое дело было Зогаку до других, когда он думал только о себе.
В своих скитаниях Зогак часто встречал девушку-пастушку, которая пасла небольшое стадо коз в предгорье Пестрых гор. Вначале эти встречи вызывали у него досаду, и, чтобы избежать их, он изменил свой маршрут и вдруг почувствовал, что ему не хватает этих встреч. Нервный и страстный Зогак влюбился сразу. Это единственное светлое чувство в желчной душе Зогака было подобно цветку, случайно заголубевшему на нечистом перегное. И поэтому он был очень робок и несмел с невзрачной дочерью конюха царских конюшен. Девчонке явно льстило внимание царского сына, и она благосклонно принимала его неумелое, неловкое ухаживание. Но если уж не везет, то и на верблюде собака укусит. Огромная ступня старшего брата вмяла еще не успевший расцвесть цветок в зловонную жижу.
Однажды, проснувшись с головной болью после шумной пирушки, Рустам, не вставая с ложа, громко потребовал принести кувшин кислого молока. И, конечно, принесла его дочь конюха. Выпив сначала с наслаждением простокваши, он затем овладел девушкой, почти тут же позабыв о ней.
После долгой и мучительной борьбы с собой исстрадавшийся Зогак, сам умиляясь своему великодушию, решил простить грешницу. Они встретились. С изумлением смотрел Зогак на стоящую перед ним девушку и не узнавал ее. Не пришибленная стыдом и раскаянием преступница, а гордая, переполненная счастьем, неожиданно похорошевшая женщина стояла перед ним. И не ожидая, пока растерявшийся Зогак придет в себя, она заговорила первой. Ей просто необходимо было поделиться своим счастьем, а с кем — с козами, придорожным камнем, деревом — все равно. Подвернулся Зогак, и на него излился страстный поток чувств, обуревавших девушку. Она говорила и говорила, не умолкая, о своей радости, о своей любви, о боготворимом Рустаме, прекрасном, как мир... Зогак вертелся, как уж, пришпиленный за хвост. Наконец, не выдержав пытки, грубо накинулся на нее. Девушка давно ушла, а Зогак, трясясь, как в ознобе, тихо выл от обиды, вспоминая, с каким омерзением она встретила его попытку воспользоваться проторенной братом дорожкой… Но в тщедушном теле Зогака таился могучий дух. Испытания, выпавшие на его долю, выковали из него человека сильной воли, жизненной стойкости, змеиной живучести, и там, где другой бы сломался, он, подобно дереву пустыни— саксаулу гнулся под напором песчаных бурь, еамумов, смерчей, гнулся, но не ломался. Он устоял и тогда, когда вмиг рухнули все его надежды и мечты.
Это произошло вскоре после описанных событий.
* * *
Как всегда, неожиданно в пределы владений тиграхаудов вторглись кангюи.
Пересилив робость перед отцом, озабоченным подготовкой отпора наглым кангюям, Зогак обратился к нему с просьбой ***
взглянул на Зогака с недоумением, словно припоминая: кто это? За брата вступился Рустам. Он сказал, что царскому сыну надо пройти закалку в огне войны, и Кавад, не желая спорить из-за такой мелочи с любимцем и главной надеждой тиграхаудов в предстоящих сражениях, махнул рукой. Этот жест можно было воспринять как угодно. Зогак решил считать это за разрешение.
Война была тяжелой, и суеверный Кавад в сердцах винил в этом неудачливого младшего сына.
* * *
У подножия Пестрых гор стянули свои силы враги, чтобы в решительной схватке решить судьбу противоборства.
Удар храбрых канпоев бы настолько стремителен, что тиг-рахауды дрогнули и повернули коней вспять. И когда исход битвы бы уже предопределен, подоспел посланный в обход с отрядом Рустам, сумевший в немыслимо короткий срок, перевалив через горные кручи, разгромить во встречном бою заслон канпоев и выйти в тыл противника. Не медля ни мгновения, Рустам с сотнями лихих джигитов с ходу врезался в рассыпанный строй лихих канпоев. Молниеносно оценив обстановку, богатырь, сокрушая все на своем пути, устремился к вражескому предводителю. Смелый Тахмасп дрался отчаянно, но устоять против Рустама не смог. Упала на землю отрубленная кисть с зажатым акинаком... Тахмасп согнулся в седле от страшной боли, прижимая к груди окровавленную култышку. Поручив вождя своему молочному брату Фарнаку, Рустам окружил пленного кольцом своих воинов, и вовремя. Оправившиеся от неожиданности кангюи яростно атаковали его отряд, стремясь во что бы то ни стало отбить своего предводителя. Отряд Рустама таял, как клочок снега в ясный и теплый весенний день.
Сорвавший голос и хрипевший злобным шепотом Кавад сумел с помощью телохранителей мечом и плеткой завернуть свое бежавшее войско, бросить его в наступление и добыть победу.
* * *
Зогак в этот день дрался с отчаянной храбростью. Под ним убили коня, сам он был ранен и копьем, и мечом, но Рустам вновь затмил его своим подвигом.
Кавад мельком взглянул на окровавленного и ждущего доброго слова Зогака и, ничего не сказав, обратил свое внимание на стоящего перед ним Тахмаспа. Тот, пытаясь остановить кровотечение и время от времени высоко поднимая обмотанную потемневшим от крови тряпьем правую руку, ответил угрюмым взглядом. Кавад был великолепен. Он стоял на возвышении, широко расставив ноги и подперев кулаками бока. На рогатом золотом шлеме развевались перья филина. Вид торжествующего и насмешливо улыбающегося врага взбесил Тахмаспа, и он, не выдержав, взорвался исступленным криком:
— Чего ты кичишься передо мной? Ты! Удиравший от меня, как трусливый заяц! Если бы не Рустам, лежал бы ты сейчас, забитый в колодки, а я, сидя на твоем горбу, пировал бы победу с храбрыми воинами! Ты дерьмо перед Рустамом, и нечего тебе протирать своим задом трон, уступи тому, кто превзошел тебя во всем!
— Ты подал мне хорошую мысль, Тахмасп, — спокойно сказал Кавад. — Сегодня я буду пировать схрабрыми воинами, восседая на твоем горбу и празднуя победу. И ты прав, говоря, что Рустам более велик, чем я. Но ты ошибаешься, утверждая, что он превзошел меня... Нет, он не превзошел меня, потому что у него нет такого сына, как Рустам! Храброго воина надо уважать, и я выполню твое пожелание, так как оно будет последним! Рустам займет трон тиграхаудов... после моей смерти.
Жизнелюбивый и роскошный Кавад слишком любил власть, чтобы с ней расставаться даже ради Рустама. Он изгнал родного брата Сакесфара только за то, что тот назвал своего первенца Скуном, что означает "вожак, предводитель", то есть — царь! Усмотрев в этом тайный умысел Сакесфара покуситься на трон тиграхаудов, впрочем, он был не так далек от истины.
Тахмасп взглянул на похолодевшего Зогака и, желая уязвить Кавада, сказал:
— Судьба не виновата, что мужской силы у тебя хватило лишь на Рустама. А он не может быть царем, потому что по степным законам наследником является младший сын.
— А я поступлю так, как поступают цари Персии, и назначу наследником сына, не имеющего изъяна, а не выродка!
Свет померк в глазах Зогака. В душе все перевернулось. Только надежда на будущее давала силы переносить проклятое настоящее, и все рухнуло в один миг. Зогак устало подумал: "Надо кончать..." Случайно вглянул на Рустама, и в его душе вспыхнула такая ненависть, что он с трудом мог совладать с ней.
Массагеты умилялись, глядя на братьев. Они постоянно были вместе. Исполин относился к слабенькому брату с трогательной нежностью.
С чего бы ни начинал разговор Зогак, он обязательно сводил его на Томирис. И где только он находил слова, описывая ее красоту? Рустам расцветал, счастливо улыбаясь и согласно кивая головой. Вздыхая, Зогак говорил об опасностях, подстерегающих столь умопомрачительную красоту на каждом шагу. Слишком много жадных глаз смотрят с вожделением на жену любимого брата, а сколько пылких сердец бьется вокруг такого сокровища? Он, Зогак, не сомневается в добродетели прекрасной невестки, но один из многих охотников может оказаться слишком метким. Вот он, Зогак, заметил, как теплеет взгляд царственной невестки, когда она смотрит на телохранителя-красавца Бахтияра. Ведь правда хорош?..
Рустам мрачнел, нервно покусывая ус. Ему тоже стало казаться, что Томирис слишком часто находится вблизи этого смазливого мальчишки. А Зогак продолжал ровным и мелодичным голосом внушать доверчивому брату, что такую, посланную ему в награду богами жену, надо охранять и днем, и ночью, не спуская глаз, и беречь как зеницу ока.
Зогак знал брата лучше, чем его жена. Ибо зорче ненависти и зависти может быть только любовь, а Томирис не любила Рустама.
* * *
Зогак сразу же сблизился с Хусрау. Двое хитрецов отлично поняли друг друга. Раздор в могущественном союзе массаге-тов был на руку Зогаку. Он ни на миг не забывал, что наследником тиграхаудского престола объявлен, к восторгу подданных Кавада, Рустам, и, чтобы исполнить задуманное, надо, чтобы у Томирис, мечтающей об объединении двух братских племенных союзов, были связаны руки.
* * *
Зогак заторопился с отъездом. Всю ночь проговорили братья. Для Зогака этот разговор был последней надеждой, и тут он превзошел самого себя. Яд его речей проник в самую душу Рустама, наполняя отравой и разъедая ее. Последние слова он говорил со страстью, и голос его дрожал от возбуждения:
— Мой большой брат, меня не оставляет в покое одна мысль, она тревожит мою душу и сверлит мой мозг: почему так торопит тебя с отъездом Томирис? Не оставляй ее, молю, не оставляй одну! А за судьбу трона не тревожься, если с отцом, да сохранят нам его боги, что-нибудь случится, я сберегу его для тебя от любого посягательства даже ценою своей жизни!
* * *
Напрасно Томирис кричала, ругала, умоляла и плакала. Рустам окаменел в упрямстве. Напрасно умирающий. Кавад в агонии клокочуще-хрипящим голосом призывал любимого сына. Рустам остался подле Томирис — царем тиграхаудов стал Зогак!
Оборвалась последняя нить. Рустам стал чужим для Томирис. Это было жутко — жили два человека под одним кровом, и один не существовал для другого. Озлобленная Томирис прекратила всякое общение с мужем. Тянулись дни, один мучительнее другого. Не выдержав пыток, Рустам пришел на половину Томирис. Он говорил, говорил, говорил. Это было криком души. Он оправдывался, умолял, но слова его бились о равнодушие Томирис, как волны об утес. Мелькнуло имя Бах-тияра. Впервые Томирис взглянула на Рустама. Взглянула странно. По лицу поползла улыбка. Она не предвещала ничего хорошего.
* * *
Полусотня "бешеных" вскочила с мест. Томирис покачала головой. Ткнув плеткой в сторону Бахтияра, тронула с места коня. Бахтияр, поспешно сев на лошадь, последовал за царицей. Остальные опустились на землю.
* * *
"Кругом была степь. Ковыль упруго хлестал по яогам. Тв-мирис остановила коня. 'Оглянулась. В пяти шагах от нее остановился Бахт^яр.
— Сойди!
Бахтияр спрыгнул с лошади. Взглянул на царицу и, заметив ее пристальный взгляд^ опустил глаза. Томирис долго смотрела сверху на телохранителя. Бахтияр неловко переминался с ноги на ногу.
— Ты красив!
Бахтияр вздрогнул. Томирис не спеша сошла с коня и подошла к нему вплотную.
— Почему ты так красив?
Бахтияр молчал, но его рука, державшая поводья, забилась мелкой дрожью. Царица положила руки на плечи юноши и словно выдохнула:
— Почему? — и властно привлекла к себе.
* * *
Томирис лежала навзничь, обнаженная. Слегка раздвинув ноги, закрыв глаза, раскинув руки.
Бахтияр жадно оглядел белопенное тело и, обезумев от счастья, в звериной благодарности стал целовать грудь, живот, бедра... Царица вяло подняла руку. Вплела пальцы в густые кудри Бахтияра и потянула к себе.
* * *
Бахтиярискал вегреы, но Томирас вела себя так, будто ничего не случилось. Улучив момент, Бахтияр подошел к ней
— Царица! — сказал лн, задыхаясь.
Томирис холодно насмотрела на него, вопросительно взметнув бровь. Слова застряли в горле Бахтияра. Царица, выждав немного, пошла прочь, прямая, гордая, строгая. "Неужели все было наваждением?" — подумал ошеломленный юноша.
Больше он и не пытался напоминать о себе.
* * *
Всю осень и зиму склеивала царица сосуд дружбы с вождями, вдребезги разбитый Рустамом. По просьбе Томирис седоусый Скилур объездил аулы сакараваков, ятиев, комаров,. Переговорил с Бевараспом. Но вождь гузов, оскорбленный до глубины души^ с трудом шел на примирение. Неожиданно заупрямился Михраб* которому всеведущее "длинное ух»"'да-несло о каких-то шашнях царицы. Томирис было трудноу на она не упрекала Рустама.
* * *
Рустам расправлялся с огромной костью, как со злейшим врагом. Рвал крепкими зубами мясо, грыз хрящи. Томирис, нехотя взяв поданную рабыней чашу с пенистым кумысом, взглянула на мужа и вдруг, швырнув чашу, бросилась в угол шатра. Присела на корточки, вся содрогаясь...
Рустам застыл с костью в руке. Рабыня обратила улыбающееся лицо к Рустаму и... испугалась! Она увидела потемневшее от гнева лицо и жуткие глаза богатыря...
* * *
После долгих раздумий Томирис покинула свой стан. Она решила сделать первой шаг к примирению с Бевараспом.
То, что царица сама посетила его, приятно пощекотало самолюбие тщеславного вождя гузов. Семь дней длился сумасшедший пир развернувшекзся во всю свою широкую натуру Бевараспа.
Привлеченные богатыми призами, стекались со всей степи музыканты и певцы, богатыри-борцы, легендарные лучники-и, конечно, джигиты на лучших скакунах, чтобы участвовать в скачках и любимой игре кочевников — козлодранье.
Среди певцов и музыкантов победу одержал известный всей степи слепой Зал, старый воин, ходивший еще походом в Переднюю Азию.
В отсутствие Рустама победителем в борьбе стал апасиак Рухрасп, а в-стрельбе из лука — сагаравак Каниш.
Томирис приготовила сюрприз для Бевараспа. Она ласково попросила вождя гузов согласиться на участие его младшего сына Уркана в скачках на ее лошади — даре верных гузов. Беварасп обомлел от такой чести. Придя в себя, он еще больше напыжился и строго посмотрел на семилетнего Уркана, своего любимца и баловня.
Конь Томирис пришел первым.
Томирис возвращалась в сопровождении пышной свиты. Она была довольна — примирение с Бевараспом состоялось. Но что-то удивило ее. В пятистах локтях от роскошного шатра, раскинувшегося на плоской вершине холма, стояла одинокая, скромная юрта.
Войдя в шатер, Томирис заглянула на мужскую половину. Доспехи Рустама не висели на привычном месте...
На следующий день Бахтияр был назначен начальником гвардии "бешеных".
* * *
— Удружил ты, Хусрау! — рычал Шапур. — Век не забуду! Как последний глупец, я послушался тебя и не вышвырнул вон гузов, пустив им кровь. Теперь вся степь надо мной смеется. Вожди задыхаются от смеха: "Сразу не дал пинка под зад, значит, был согласен, а теперь нечего кулаками махать". Да-а, удррружил!
— Можно подумать, что ты по своей хитрости царице служишь, а нас, как слепых, за нос водишь,— еладким голосом пропел Кабус,— иначе чем объяснить: вес, что ты делаешь.., во вред нам и на пользу царице?
— Я отвратил от нее Рустама, — защищался Хусрау.
— Отвратил?— заревел Шапур.— Да тебя эта шлюха озолотить должна за такую услугу! То она по степи металась в поисках укромного местечка, а теперь без помех, не зная сна и отдыха, наслаждается своим красавчиком на своем роскошном ложе!
— А этот Рустам как был ее сторожевым псом, так им и остался!— сказал Кабус и, обернувшись к Шапуру, продолжал:— Ты знаешь, что он сделал с Дандаром, когда тот, желая подольститься к этому бугаю, охаял царицу? Своим ужасным кулачищем вбил ему нос меж скул. Говорят, лежит при смерти, кровью изошел и сказать напоследок ничего вразумительного не может. Гундосит что-то...
— Не надо было слушать тебя, умника. Своим серым умишком решать! Надо было ударить по стану царицы, да так, чтобы дым пошел!— с яростью сказал Шапур.
— От нас бы пошел, Шапур, от нас! Потерпите немного, Зогак нам поможет...
— Э-э-э,— пренебрежительно махнул рукой Кабус.— Твой Зогак сидит сейчас на золотом троне, как на раскаленных углях, и трясется — как бы Рустам не вспомнил, что трон-то принадлежит ему и пора его занять. Что ему противопоставит твой Зогак? Если Рустам появится, то тиграхауды и пальцем не пошевелят, чтобы защитить своего царя-недоноска, наоборот...
— Ну, так чего же ты добился, хитрейший и умнейший Хусрау? Остается одно — взахлеб благодарить царицу за такую милость,— и, распаляясь от своих слов, Шапур завопил:— Да лучше я сам себе перережу ножом горло!
—Видишь, до чего довел ты человека своими хитростями? Изреки еще одну, не скупись,— ядовито прошипел Кабус.
— Не ужиться льву со змеей.
— Бахтияр?
- Да?
— С ума сошел! Для Рустама Бахтияр даже не уж, а скорее дождевой червячок.
— А царица?
— Не промахнись! Царица умеет делать из влюбленных игрушку. Уживутся!
— Я чувствую и, кажется, не ошибаюсь. Бахтияр не червяк, не уж и даже не гадюка, а скорее кобра! Он выскочка. Не знатен. Рустам всегда будет мужем царицы в глазах всех массагетов, для которых Бахтияр — лишь постыдная блажь Томирис, и, только перешагнув через труп Рустама, Бахтияр сможет сделать шаг ?—от постели любовницы к трону царицы.
Ни царице, ни тем более этому Бахтияру такого злодейства не простят!
— А если лев раздавит змею?
— А нам какая печаль?— вскипел Шапур.
— В этом случае царица жестоко отомстит льву. Но я думаю, что ползучая гадина скорее ужалит благородного льва!
— Смотри не промахнись, Хусрау!
* * *
Бахтияр сидел на обрывистом берегу и ломал на мелкие кусочки камышинки, бросая их в илистую воду Яксарта, погруженный в глубокое раздумье. Мысли были невеселые. Раньше все было ясно. Рядовой дружинник, радовавшийся лишнему куску мяса, перепавшему во время раздачи пищи, короткому отдыху от караулов, похвале сотника за рвение к службе, мечтавший стать десятником, а если очень уж повезет, то потом когда-нибудь дослужится и до сотника. И вдруг неслыханная, нежданная-негаданная удача — он избранник самой царицы! Вмиг вознесся он над простыми смертными! Голова пошла кругом. Опьянев от радости, он поверил в свою исключительность. А поверив, разбудил в душе неведомые ему досель чувства и желания. Будущее представлялось ослепительным, прошлое убогим. Золотой мираж власти, почета, богатства и славы грезился ему наяву. Но прошел угар медовых дней и наступило отрезвление. Сказочная удача — любовь Томирис— обернулась будничной связью пусть с прекрасной, но уже привычной женщиной, не принеся с собой вожделенных богатств, почета, власти, славы, а напротив, сделала положение самого Бахтияра унизительно-двусмысленным.
Правда, царица была щедра. Сама выбрала ему из своей конюшни великолепного жеребца, собственноручно надела «а него дорогой и прочный панцирь изумительной работы, охотно дарила ценные безделушки и украшения, но теперь для Бахтияра это было равносильно тому, как если бы умирающему от жажды подали золотую чашу с капелькой влаги на донышке.
А положение? Искусственное возвышение не принесло Бахтияру ни авторитета, ни уважения. Вожди говорят с ним нехотя, цедя слова сквозь зубы. Но если они из-за политики все-таки снисходят до разговора с фаворитом, то рядовые мас-сагеты, оскорбленные за своего любимца Рустама, открыто выражали свое глубокое презрение к любовнику царицы, обидно окрестив его "кобельком". Почтение к царскому имени вызывало стремление обелить царицу, и поэтому массагеты взвалили всю вину на "коварного" соблазнителя и только в нем видели причину отчуждения любящих супругов. Бывшие товарищи, неожиданно ставшие подчиненными, тоже испытывали к выскочке неприязнь, к которой примешивались и острая зависть, и обида за Фархада, настоящего отца-командира, переведенного из-за этого сопляка в тысячники.
Томирис, вероятно, и сама чувствовала, что поступила несправедливо с преданным служакой, храбрым воином, сподвижником ее отца, и поэтому стала очень внимательной и ласковой со старым воином, вызывая этим досаду Бахтияра. Бахтияр плевал бы на все эти пересуды, будь в его руках реальная власть. Уж он-то заставил бы себя если не уважать, то бояться! Но как раз власти-то и не было. В Томирис удивительным образом уживались две натуры. Одна — страстная, нежная. Другая — холодная, надменная. Ночью, уходя от любовницы, Бахтияр еще ошущал на теле горячие ласки, на губах пылкие поцелуи, уносил в памяти любящую, покорную, белотелую золотоволосую женщину, а утром, являясь с рапортом, видел перед собой царицу — властную, нетерпимую к малейшей фамильярности. И он робел перед ней, и та, ночная, казалась ему сновидением. Он догадывался, что и начальником гвардии она сделала его лишь потому? что командир "бешеных" имел доступ к царице в любое время дня и ночи.
Бахтияр заскрежетал зубами, вспоминая, как унизительно пресекла Томирис его попытку вмешаться в дела царства, ког-г да он по наивности посчитал себя равным ей. В первый раз — это было в начале их связи — она мягко остановила его, во второй же раз оборвала обидно-грубым окриком. Но теперь Бахтияр был уже другим, дразнящая близость власти вытеснила кз сердца добро и благородство. Он напоминал пса, рвущегося в исступлении к заманчиво-жирной и сладкой кости, но не достающего из-за слишком короткой привязи.
В его душе копилась злоба.
* * *
Рождение Спаргаписа отметили пышно. Явился и Рустам, нарушавший свое уединение лишь для редких Великих Советов вождей и старейшин. Он наклонился над новорожденным и в настороженной тишине долго всматривался в лицо младенца, затем, сняв с шеи тяжелую золотую гривну с изображением, грифона, распростершего крылья, грозно раскрывшего клюв и растопырившего острые когти,— фамильный знак царей тиграхаудов,— осторожно положил на край колыбели. Томирис облегченно перевела дух. Она была тронута. Под сверлящим взглядом потемневшего, как туча, Бахтияра Рустам прошел и сел на почетное место, рядом с царицей. Гости *; впились глазами в супругов, но Томирис и Рустам вели себя * спокойно, дружелюбно перебрасываясь словами.
* * *
Рустам сидел, обнаженный по пояс, и, напружинившись, сгибал тугой лук, чтобы накинуть тетиву. Могучие мускулы вздулись до чудовищной величины. Но что-то вдруг отвлекло его внимание. Он бросил взгляд на выход. Полог слегка колебался. Вдруг из-под него высунулась крошечная ручонка, затем показалась и голова. Рустам не улыбнулся. Они пытливо уставились друг на друга. Ребенок, упершись одной рукой в землю, оторвал другую, и она повисла в воздухе. В этой позе он удивительно напоминал щенка в стойке. Рустам вытянул свои ручищи и, сгибая-разгибая пальцы, поманил. Крошечный человечек быстро двинулся к великану. Крепко ухватившись за штанину, привстал и опять уставился голубыми глазенками в обросшее бородой лицо. Помедлил. Поднял вверх свободную ручонку и сделал несколько хватательных движений. Ребенок требовал: "Возьми на руки!". Рустам опасливо посмотрел на свои лапищи и, затаив дыхание, осторожно, словно хрупкую яичную скорлупу, обхватил ими тельце малыша и поднял к своему лицу. Ноздри защекотал невыразимо родной запах человеческого детеныша. Спаргапис вдруг схватил Рустама за нос и заулыбался. Одиноко торчал во рту беленький, неровный зубик. Рустам был сражен.
* * *
Спаргапис упрямо, при первой же возможности, устремлялся к юрте Рустама. Вначале пытались остановить, удержать, но малыш поднимал такой вой, закатывался, синел, задыхался, и добился своего. Его оставили в покое.
* * *
Томирис ревновала. Не потому, что страстно любила своего сына, нет, материнская любовь не сразу родилась в сердце юной женщины, притом в сердце, целиком заполненном Бах-тияром — первой любовью, но странная привязанность сына к Рустаму, словно укор, вызывала неприятное чувство вины перед покинутым мужем. Привыкшая к первенству во всем, она начала борьбу за Спаргаписа, стала неистовее в ласках, и природа восторжествовала, в ее сердце вспыхнула слепая материнская любовь. Спаргапис боготворил мать, но в своей привязанности к Рустаму был стоек и постоянен.
Их часто видели вместе, но редко слышали их разговор. Рустам и раньше не отличался многословием теперь же и вовсе стал молчуном. И что удивительно, юный, порывистый Спаргапис беспрекословно подчинялся Рустаму. Это была крепкая немногословная мужская дружба. Замолкли злые языки. Кочевники верили в зов крови. Спаргапис выбрал себе отца.
Онемели и те, кто знал правду. Потому что, когда один из них попытался намеками довести до сведения царевича тайну его рождения, то Спаргапис, не разобравшись по молодости лет, в чем дело, сообщил матери о странном разговоре с приближенным. Больше зуд языка не мучил услужливого "доброжелателя"— ему отрубили голову.
После того как попытка открыть через третье лицо глаза Спаргапису окончилась неудачей, замолчал и Бахтияр. Он лучше других знал, как страшна и безжалостна царица в гневе.
* * *
Рождение сына не изменило отношений между любовниками. По-прежнему Томирис оставалась царицей для Бахтияра. С рождением сына мечта его вновь обрела крылья. Он верил, что рано или поздно, нр он достигнет всего задуманного благодаря своему сыну. Подтверждением этому были явные знаки внимания, которые ему вдруг стали оказывать могущественные вожди массагетов Шапур и Кабус, те самые, которые еще недавно считали ниже своего достоинства даже разговаривать с ним. А ведь их опасается сама царица! Но особенно приятно стало на душе, когда вреднейший и хитрейший Хусрау, ничего не делающий без выгоды, стал прямо-таки заискивать перед ним. Бахтияр, далеко не глупый человек, понял, что он не только нужен этим очень влиятельным вельможам, но просто необходим.
Правда, он ошибочно приписывал это своему отцовству, но что союз с этими вождями даст ему больше, чем любовная связь связь с царицей,— не вызывало у него сомнения.
* * *
Словно псы, обнюхивающие друг друга при знакомстве, крутились вокруг да около Бахтияра Хусрау, Кабус и Шапур. Приглядывались долго. Уже не раз гостил Бахтияр в богатых юртах внезапно воспылавших к нему дружескими чувствами вождей, охотился в поймах Яксарта и Окса, но дальше вскользь брошенного намека, после которого подобно улитке прятались рожки в раковину, дело не шло. Слишком дорогой была плата за неосторожность — собственная голова. Но наконец Хусрау решил, что Бахтияр созрел. Друзья тщательно обсудили план и распределили роли. Собрались у Кабуса...
* * *
Бахтияр нахлестывал коня, словно за ним гналось чудовище. Ему казалось, что он все еще слышит злобный рык Шапура, ядовитые реплики Кабуса и жалящие, подобно осиному жалу, слова Хусрау.
В просторной юрте Кабуса все было как обычно: обильный дастархан, мягкие подстилки из выдровых шкур, удобные валики-подлокотники, негасимый огонь священного очага под бронзовым треножником, развешанные на стенах и начищенные до блеска доспехи и орудие — все знакомо, но что-то настораживало.
И по тому, как резко, расплескав вино, отодвинул от себя фиалу Шапур, Бахтияр понял — начинается!
— Три года — большой срок. Много выпито и съедено, говорено и переговорено. Мы узнали тебя, Бахтияр, и полюбили. Я не умею, да и не люблю крутить вокруг да около, поэтому буду говорить прямо, без уверток. Неужели тебе не надоело на потеху всей степи служить постельничим у царицы? Да и должность эта больно шаткая при живом-то муже. Не пора ли, имея под началом семь тысяч лучших сакских воинов, мечом добывать себе власть и силу? Говорю открыто: мы, вожди тохаров, каратов, аланов, против царицы Томирис. Нам надоело подпирать своими горбами трон, на котором восседает достойная дочь своего коварного отца. Она посягает на наши Привилегии, стремится задушить степную вольницу и, наподобие царей полдневных стран, сделать своими рабами, гордых вождей. Но волк — не овца. Не жить степному орлу в неволе! Наше терпение иссякло, и мы начинаем борьбу с Томирис за свободу и священные права, которые она попрала. Не бывать в степных просторах каменным городам, и не будет вольной кочевник, как земляной слепой крот, ковырять священную землю! Мы предлагаем тебе, Бахтияр, присоединиться к нам!
Брови Бахтияра, по мере того, как говорил Шапур непроизвольно поползли вверх. Он внимательно оглядел всех — не смеются ли? Не похоже. Он гневно вскинулся, затем осел взял себя в руки и криво усмехнулся:
— Ха! Нечего было целых три года вокруг меня хвостами вертеть. Зря время теряли. Не думал я, что со стороны выгляжу таким дураком, если вы решили, что я ради вашего удовольствия вышибу из-под себя мою единственную опору. А за хлеб и соль спасибо! Думаю, вы меня не убьете — все знают, куда я поехал, и три головы вождей массагетов— слишком высокая плата за одну — безродного выскочки
— Зачем нам трудиться, чтобы отрубить тебе голову, когда это лучше сделает палач царицы...
— Э-э-э, не вздумайте меня пугать! Если кому и надо бояться за свои головы, то это вам! Если хотите оклеветать,напрасно стараться будете. Знаю хорошее средство, как переубедить царицу.
— Ночами пользуешься?
— Иногда и днем, драгоценный Кабус. Так вот, достаточно будет передать слово в слово горячую речь храбрейшего Шапура, как бедному палачу придется трудиться трижды, а мою скорбь по друзьям Шапуру, Кабусу и Хусрау не возместит даже безусловно щедрая награда благодарной царицы за бдительную службу...
— Отрубить голову вождю, у которого под рукой двадцать. тысяч лихих вооруженных джигитов, нелегко будет и царице...
— Святой дух Спаргаписа, что это все-таки возможно.
— Не спорю. Но для этого царице надо пролить море крови, тебе же отрубить голову — раз плюнуть.
— Я, кажется, уже просил не пугать меня! Мое положение прочно. Я командую гвардией, любим царицей и отец...— Бахтияр осекся.
—.Договаривай, договаривай же, Бахтияр! Ты хочешь сказать, что являешься отцом Спаргаписа? Так в этом-то вся твоя
— Не касайся, Кабус, своими руками... У всякого терпения есть передел!
— Ты не понял Кабуса, Бахтияр. Мы не хотели оскорбить твои отцовские чувства. Но тайна рождения Спаргаписа смертельно опасна для тебя. Царица спит и видит Спаргаписа царем массагетов и тиграхаудов, а наяву им может стать только сын Томирис и... Рустама! Ради этого царица может пожертвовать чем угодно, даже любимым человеком.
- Ведь, поссорившись с Рустамом, царица нашла тебя. Потеряет тебя, найдет другого. Еще не перевелись на сакской земле красавцы-мужи.
— Замолчи, Шапур!
— Мертвый Бахтияр унесет с собой в могилу тайну рождения Спаргаписа.
— Люди знают...
- Пхе! Что значат пустые разговоры, если нет доказательств. Слова подобны опавшим листьям, ветер подует — все унесет.
В груди Бахтияра все оборвалось. Припомнился казненный за болтливый язык Сурен — казначей царицы. А что неверо-»тного в словах Хусрау? Не устрашилась же Томирис злых языков и всеобщего осуждения за разрыв с Рустамом, проворонившим царский престол. Бросила без раздумья и сожале-вня спасителя и любимца массагетов, героя, богатыря, царского сына и все еще, несмотря ни на что, законного "Наследника тиграхаудского трона! А кто Бахтияр по сравнению с Рустамом? Если его убьют, ни одна слезинка не прольется над его трупом, даже для сына он чужой. А многие обрадуются.
— Рано хороните,— с усилием заставил себя усмехнуться Бахтияр.— Я слышал, в далеком Египте, в большой реке, водится рыба-зверь, которая проливает слезы, пожирая свою жертву. Боги сохранили реки массагетов от этих чудовищ, но не степи. Рано хороните, дорогие друзья, я еще живой и надеюсь прожить долго. Под моим началом семь тысяч "бешеных", а они стоят твоих двадцати тысяч, Шапур!
— И не тебе надо бояться царицы, а Томирис — тебя!— подхватил Кабус.
— Сладко поете. Допустим... Я говорю, допустим,— с трудом выдавил из себя Бахтияр.— Я пойду с вами. Что это мне даст? Какой мне прок в том, что вы, могучие вожди, свергнете царицу и станете всесильными? Разве что отплачу вам за вашу хлеб-соль хорошей возможностью посмеяться над глупым Бахтияром, после того как он станет ненужным. Я тоже говорю открыто: я не выступлю с вами против царицы. Лучше живой воробей, чем дохлый сокол!
— Мы не ошиблись в тебе, так может говорить настоящий мужчина! Прежде чем продолжим наш разговор, скажи нам, Бахтияр, только откровенно,— как бы поступил ты, если бы был, подобно нам, вождем племени?
Бахтияр немного помедлил и твердо сказал:
— Так же, как и вы! Но я не вождь племени, и мой ответ вы знаете. Прощайте!
Бахтияр порывисто встал, но, еще немного помедлив, обронил: — Пока царица не объявит вас мятежниками, я не вспомню об этом дне.
— Постой! Бахтияр, выслушай, что скажет Шапур, и, я думаю, ты узнаешь цену настоящей дружбе и братству.
— Ты знаешь, Бахтияр, что эта гора мускулов... Рустам,— глухо начал Шапур, запнувшись, продолжал,— зверски убил моего единственного сына и наследника — Фардиса. Если поможешь свергнуть Томирис и отомстить Рустаму...— у Шапура перехватило дыхание от великой злобы, и он закрыл глаза, переживая. Оправившись, договорил:— Я произведу обряд усыновления и выдам за тебя свою дочь Балу!
— Думаю, звание вождя тохаров — самого могущественного племени массагетов лучше должности "постельничего" неблагодарной царицы? — вкрадчиво пропел Кабус.
Теперь уже у Бахтияра перехватило дыхание. Вожди быстро переглянулись. Хусрау подумал: "Достаточно. А то как бы с ума не сошел от радости. Надо дать ему возможность оправиться и переварить эту новость".
— Мы не торопим тебя, Бахтияр. Ты мужчина и воин, и я не собираюсь скрывать, что в случае неудачи тебя ждет не свадьба... Обдумай все и взвесь! И пусть твой разум подскажет решение. Как видишь, мы доверяем тебе.
Когда Бахтияр ушел, Шапур и Кабус набросились на Хусрау:
— Больно ты нянчишься с этим безродным выродком, надо было ковать железо, пока горячо. Вырвать клятву!
— Смотри, как бы он не использовал время, данное ему на размышление, на рассказ царице между двумя поцелуями о том, какой хороший и благородный заговорщик вождь аланов Хусрау.
— Чего стоит клятва в нашем деле? Бахтияр умен и коварен. Надо поглубже скормить ему приманку, чтобы поймать на крючок! А благородство?... Что ж, игра в благородство неплохое оружие в наших руках — вспомните Рустама!
— Сравнил!— проворчал Кабус
* * *
Бахтияр остановил коня у шатра царицы. Подскочили дружинники и взяли коня под уздцы. Опомнившись, Бахтияр вырвал поводья из их рук и поскакал к своей юрте.
Измена уже дала росток в его душе.
* * *
Бахтияр не находил себе места. На тайной встрече Хусрау подтвердил готовность Шапура хоть сейчас произвести обряд усыновления, а свадьбу сыграть, когда пожелает новоиспеченный сын. Но обе стороны отлично понимали, что это невозможно. Усыновление Бахтияра злейшим врагом открыло бы глаза Томирис и вызвало с ее стороны действия, не предвещающие ничего хорошего для заговорщиков. А уж о свадьбе, конечно, и говорить не приходится.
Видя колебания Бахтияра, Хусрау предложил взять с Шапура священную клятву — исполнить обещанное, но Бахтияр насмешливо напомнил поговорку Кабуса: "Слова подобны опавшим листьям, ветер подует — все унесет". Осторожность подсказывала Бахтияру — выжидать развития событий, набивая себе цену, но приманка была столь завораживающей, что он, боясь ее упустить, метался, как затравленный зверь. Хусрау понял — необходим толчок!
* * *
Шапур бушевал.
— Нашли дойную кобылу! Почему за все приходится отдуваться мне одному? Паршивые гузы пасут скот не на вашей, а на моей земле. Не вы, а я, старый дурак, ломался перед убийцей моего сьша! А теперь, оскверняя светлую память Фардиса, вы подсовываете мне этого ублюдка Бахтияра в сыновья! Нет, довольно! Как говорит этот Бахтияр, всякому терпению есть предел. Усыновляйте сами!
— На мое жалкое племя он бы не клюнул...
— А у меня девять обалдуев-сыновей ждут не дождутся моей кончины, чтобы пустить по ветру все мои богатства, и вряд ли хитрый Бахтияр пожелает стать десятым.
— До чего же дошло! Мы прямо-таки пляшем перед этим выродком! "Дорогой Бахтияр, облагодетельствуй нас, выбери тамгу вождя, сделай милость!" До чего же мы уронили себя, вожди! Опомнитесь!
— Приходится. Высокая цель требует жертвы. Но уверяю тебя, Шапур, недолго это будет длиться. Свергнем царицу — возьмем власть! А тогда вышвырнем гузов, убьем Рустама, а Бахтияра повесим тебе на утешение перед твоей юртой. Любуйся!
— Нет, нет! Так дешево он не отделается. Только живьем! Я ему покажу разницу между благородными вождями и безродным ублюдком! Последним рабом Сделаю! Он будет у меня до конца дней своих жить в дерьме, жрать навоз и пить мочу! Я хочу насладиться до конца!
— Вот видишь, Шапур? Остался последний шаг до нашей цели... Один шаг!
—-? Хорошо, я согласен! Усыновляю сукина сына, будьте свидетелями. Но он — моя добыча!
— Твоя, твоя, тем более, что и усыновлять тебе не придется сукина сына...
— Ка-а-ак?
— До выступления против царицы невозможно. А после... нет надобности.
— Прекрасно! Гора с плеч, камень с сердца. Слава богам, избавившим меня от этого гнусного обряда!
— Но без Бахтияра нам царицу не осилить! Залог нашего успеха в быстром захвате царицы, а схватка с "бешеными" всколыхнет всю степь...
- Ради святых духов наших предков, Хусрау...— плачущим голосом сказал Шапур.— Не мучай! Что ты еще придумал, говори сразу.
— Надо заарканить жеребца, а это может сделать твоя... дочь!
— Что-о-о?— взревел Шапур.— Как ты смел негодяй предложить такое? Ты собственной кровью заплатишь мне за это гнусное предложение!
— Шапур, Балу обещана мне, и она моя невеста,— побледнев, встал со своего места Хусрау.
— Уж не хочешь ли ты, негодяй, подсовывая мою дочь подлому рабу, отделаться от нее и этим унизить меня и опозорить мои седины?
— Даже смерть не заставит меня отречься от Балу, которая для меня дороже жизни, но с тобой говорить невозможно. Гнев окончательно помутил твой разум!
— Не виляй, подлец! Я убью тебя и задушу Балу, прежде...
Откинув полог, в юрту вошла Балу. "Ох и вовремя же ты появилась, дорогая",— подумал с облегчением Хусрау, еще накануне поделившийся с Балу своими плавами. Балу, гибка*» стройная, с диковатым взглядом жгуче-черных глаз, подошла к отцу и протянула ему большую чашу с кумысом.
— Успокойся, отец. Выпей кумыса. Как ялохо ты знаешь свою дочь, если мог усомниться во мне. Разве в моих жилах не твоя благородная кровь? Разве не живет во мне фамильная гордость Шапуров? Я никогда не унижусь, подобно Томирис, до связи с подлым рабом! Но если это нужно для возвышения рода Шапуров, то позволь мне, отец, поиграть с этим красавчиком и бросить его к твоим ногам, как связанного барана, покорным и смирным.
Шапур залпом осушил чашу и, взглянув с восхищением на дочь, захохотал.
— Да, моя дочь, дочь Шапура, не Томирис! Что ж... если твой жених... ха-ха-ха... настаивает... Хо-хо-хо! Сам настаивает, о святые!.. Хи-хи-хи... то я не против, доченька.
* * *
— Смотри, Хусрау, как бы соперничество с царицей не завело твою невесту далеко... Рискуешь не только Балу, но и будущим званием вождя тохаров, суешь свою голову в пасть рыбы-зверя, о котором рассказывал этот самый Бахтияр,— сказал Кабус, когда вместе с Хусрау вышел от Шапура.— Не было еще на свете мужчины, способного предугадать поступки женщины.— И убежденно добавил:— И не будет вовеки!
— За других женщин не поручусь, но свою Балу знаю хорошо. Она не унизится до связи с Бахтияром уже потому, что ее в этом опередила царица. Балу никогда не захочет быть второй и, как настоящая женщина, чтобы превзойти соперницу, постарается стать желанной, но недоступной! — Смотри, Хусрау, не промахнись!
Грозное событие отодвинуло все враз. Запылали костры на курганах. Запаливая коней, мчались гонцы от края до края — в страну вторгся враг! Враг страшный — савроматы!
Кочевые народы, соседи и братья, массагеты и савроматы жили настороженно. Как два могучих зверя, они кружили вокруг друг друга, рыча и пугая оскалом страшных клыков и иногда сходясь в короткой и яркой, как вспышка молнии, схватке; и, тут же отпрянув, продолжали угрожать, не вступая, однако, в кровавый бой, который, как они чувствовали, мог стать для кого-то из них последним.
На этот раз массагеты и савроматы схватились всерьез. Поединок стал затяжным и трудным. Царицу савроматов Ларки-ан принудили к войне ее новые подданные — аланы. Испокон веков самый беспощадный и непримиримый враг — это близкий, ставший врагом. Побежденный в борьбе за власть и вынужденный бежать из родных кочевий, старый, но все еще могучий, как зубр, Батразд — вождь аланов, грозный враг Спаргаписа, все эти долгие годы копил злобу. Она заполнила его всего, стала главной целью жизни. Смерть Спаргаписа, вызвав припадок ярости, еще больше распалила вождя аланов — если старый, хитрый лис и здесь обманул его, увернувшись от страшной кары, то пусть кровью и страданиями заплатит его семя — царица Томирис! И сейчас, через десятилетия, вспоминая, как подлый Спаргапис, обольстив его, как слабую бабу, использовал силу аланов для расправы со своими врагами, а затем, окрепнув, обрушился всей мощью на него — своего благодетеля и спасителя, заставив позорно бежать, Батразд стонал, вскрикивал, скрежетал зубами и плакал злыми слезами.
Ларкиан оценила силу аланов и, признаться, несколько побаивалась угрюмого Батразда с его сыновьями-великанами. Недавние пришельцы, длинноногие богатыри аланы, сразу же заняли, наряду с сильнейшими племенами сираков и аорсов, ведущее положение в савроматском союзе племен. Прежде соперничавшие аорсы и сираки, обеспокоенные могуществом нового племени, предав забвению междоусобные свары, заключили негласный союз между собой, чтобы удержать господствующее положение своих племен.
Умная Ларкиан, учитывая чувства, испытываемые аланами к своим прежним сородичам — массагетам, поселяла племя подальше от границ с саками, чтобы не втянуться в преждевременную войну с грозными соседями. А чтобы гнев аланов нашел себе выход, выделила им пастбища и угодья в предгорьях Кавказа, рядом с сонмом разбойничьих племен и народов. В кровопролитных войнах с меотами, синдами, галгоями аланы далеко раздвинули своими мечами пределы савроматских владений, войдя железной занозой в самое сердце Кавказа. И когда Батразд свалил к ногам Ларкиан отрубленные головы вождей побежденных племен вперемешку с богатыми трофеями, царица савроматов подчинилась требованию аланов — идти на массагетов!
* * *
Обширную долину у подножия Черных гор заполнили сакские воины. Дым тысяч костров сливался в темно-серые, изменчивые облака. Внимание всех было приковано к словно срезанной, плоской вершине огромного кургана, на который собралась вся родовая знать массагетов: главный жрец Тор, царица Томирис, верховный вождь сакской армии Рустам, жрецы, вожди, старейшины, батыры. Они стояли, образовав полукруг у площадки, на которой горел огонь священного очага под бронзовым треножником, и отблески пламени скользили по лезвию огромного, в рост человека, меча — воплощения духа войны, вонзенного острием глубоко в землю. Беспокойно подрагивая всем тел ом, переминалась с ноги на ногу привязанная за железный штырь молочной белизны кобылица. Её доили две жрицы. Одна дергала за тугие соски, другая подставляла горловину бронзового сосуда под звенящие струи.
Тор, взывая к духу войны быть милостивым и благожелательным к сынам сакского народа и не лишать их своего покровительства, взял из рук жриц сосуд с кумысом и излил его на меч. Затем, простерев руки над духом войны, стал пронзительным голосом заклинать его вдохнуть в своих сынов — саков богатырскую силу, непреодолимое мужество и беспредельную отвагу для победы над злыми савроматами. Жалобно заржав, забилась судорожно кобылица, которой надрезали шею, вскрывая вену. Жрец-помощник поспешно подставил пустой сосуд под теплую струю и, наполнив его, передал главному жрецу, и тот опрокинул сосуд над мечом. Теперь наступила очередь Рустама. Верховный вождь массагетов твердым шагом подошел к священному мечу, вынул свой акинак и с легким звоном коснулся им духа войны, затем вложил акинак в ножны. Главный жрец Тор, обмакнув палец в жертвенную кровь, начертал на лбу Рустама ломаный крест — символ солнца. Рустам вскинул руки вверх, и разом вспыхнули по всей долине мириады огней. Это каждая десятка зажгла факелы от своего костра. Гулко забили тулумбасы. Рустам возложил правую руку на плечо Скилура, вождя абиев, тот, сплетя рукой руку Рустама, другую положил на плечо Шапура, вождя тохаров, который проделал то же самое, возложил свою руку на плечо Бевараспа, и сомкнулся круг из вождей всех двенадцати племен. За ним образовался большой круг — из старейшин и батыров массагетских родов. В такт дробному ритму, плечо к плечу, нога к ноге, начали вожди боевой танец саков. Его подхватили все воины, и вскоре вся долина закружилась огненными кругами. Ритм, все убыстрялся и убыстрялся. От топота сотен тысяч ног гудела степь. Грозный боевой танец объединил людей из разных родов и племен в единый монолитный народ!
* * *
Третий год длилась кровопролитная и изнурительная война. Не сговариваясь, враги делали передышку, зализывая раны и готовясь к новому прыжку. И, наконец, сошлись в решительной схватке.
Они, как звери, вгрызались друг в друга, стремясь скорее добраться до горла и, вонзив клыки, захлебнуться сладкой вражеской кровью.
Бой раздробился на тысячи поединков. На Рустама страшились взглянуть и свои, и чужие. Он носился по полю битвы, как воплощение смерти, сея гибель вокруг себя. Но это были савроматы, и они стояли насмерть, не пятясь, погибая там, вде стояли.
Ларкиан, наблюдавшая за битвой с возвышения, поняла, что, пока не будет уничтожен Рустам, врагов не одолеть, и процедила сквозь зубы: "Неужели у нас не найдется витязя, способного сразить это страшилище?"
Седоволосый Батразд склонился перед Ларкиан и попросил оказать ему милость, поручив эту славную для воина задачу. Ларкиан подумала: "Могуч, но стар... погибнет. Но что за беда? Батразд толкнул меня на эту войну, пусть и расхлебывает. Да и слишком опасным становится вождь аланов". И вслух сказала:
— Я очень многим тебе обязана, чтобы отказать в этой просьбе. Иди и победи, вождь!
Томирис увидела, как железный клин — Батразд с сыновьями и телохранителями — врезался в живое тело сакского войска, рассекая его, как нос ладьи речную воду. Наткнувшись на Рустама, клин сам уподобился воде, обтекая сакского богатыря, словно утес, и сомкнувшись за его спиной. Рустам был окружен.
Томирис уже подняла руку, чтобы послать на выручку "бешеных", но опустила ее, увидев, что предстоит поединок. И действительно, сыновья и телохранители-аланы, повинуясь Батразду, образовали круг, освобождая место для ристалища. Оба войска замерли в ожидании. Но схватка была недолгой Лишь на мгновенье задержалась рука Рустама при виде седой бороды и... страшный удар обрушился на аланского вождя... голова с седой бородой мягко подпрыгнула на земле, покатилась и застыла лицом вверх. Вопль горя и отчаяния огласил равнину. С яростью, мешая друг другу, бросились сыновья Батразда на Рустама. Рыча, как дикий зверь, отбивался сакский богатырь и, отбившись, прорвался сквозь строй аланов. И пока сыновья Батразда разворачивали коней, чтобы вновь исступленно броситься на убийцу отца, Рустам сам ударил по ним. Снова окруженный, словно лев сворой волкодавов, он валил, валил сыновей Батразда одного за другим и опять вырвался из кольца.
Томирис поняла — наступил перелом, и бросила в атаку "бешеных". Массагеты перешли в наступление по всей линии.
Ларкиан увидела, что еще миг, и савроматы будут смяты, и повела за собой женскую конницу — свой последний резерв. С диким визгом мчались бесстрашные, одногрудые амазонки. Все смешалось. Никто не щадил никого и не ждал пощады сам. Два войска уперлись, как горные архары рогами, лоб в лоб. Казалось, что и массагеты, и савроматы решили полечь все до единого на этом окровавленном поле.
Томирис оглянулась. Никого. Все брошено в бой, кроме сотни личных телохранителей и жалкой кучки челяди: шатер-иичих, поваров, конюхов, кравчих.
— Все до единого за мной!— закричала царица и хлестнула плетью коня.
Это был момент, когда на весах единоборства установилось абсолютное равновесие и достаточно было крохотной песчинки, чтобы перевесить. Отряд Томирис и явился такой песчинкой. Ничтожный по силам, он неожиданно оказал огромное психологическое воздействие на противника, и савроматы не выдержали. Дрогнули. Побежали. Бежали, объятые паникой.
* * *
У Томирис конь был свежее, и она догоняла Ларкиан. Все чаще и чаще оборачиваясь, царица савроматов погоняла и погоняла свою лошадь. Увидев, что настигнута, Ларкиан, обернувшись, выстрелила из лука. Стрела угодила под глаз вороному коню Томирис, и, прежде чем он упал, всадница успела соскочить с него, перекатилась по земле и быстро поднялась. Схватив лук и твердо упершись ногами в землю, Томирис вытянула вперед левую руку с луком, приладила стрелу, оттянула правой рукой тетиву до мочки правого уха и спустила ее. Упругие, пластинчатые плечи лука, согнутые до предела, распрямились. Стрела, пущенная со страшной силой, пробив панцирь царицы савроматов, вонзилась между лопатками. Ларкиан начала запрокидываться на круп лошади, затем ее тело скользнуло по крутому крупу мчавшегося коня, свалилось на землю.
Томирис, слегка прихрамывая, подошла поближе. Царица савроматов лежала боком, неловко подвернув ногу, надломленное древко стрелы торчало из спины. Ларкиан была мертва.
Томирис, коротко вздохнув, сказала подоспевшим воинам:
— Передайте через пленных тело царицы савроматам. Пусть окажут ей свои почести.
* * *
Отбросив савроматов за Даик <Даик (Авест) – река Урал. Предполагается, что название происходит от имени даи-дахов (ср. Жаик, Яик)>, войско саков возвращалось в родные степи. Родные кочевья встретили победоносное войско не ликующими кликами радости, а пепелищами разоренных аулов, толпами беженцев, горестными воплями вдов и плачем детей.
Суровая складка пролегла на лбу Томирис при виде народного горя. Воспользовавшись тем, что все силы массагетов были брошены в огонь войны с савроматами, гургсары и каспии, подобно смерчу, прошлись по земле саков, предавая все огню и мечу, истребляя мужчин от мала до велика, а женщин и скот угоняя в неволю.
На малом Совете Вождей главы племен, срываясь на крик, перебивая и мешая друг другу, требовали немедленного возмездия. Томирис медлила с решением, понимая, как утомлено войско, тем более что значительная часть его разъехалась по дальним кочевьям сразу после окончания боевых действий. Чтобы собрать всю армию под бунчуки, надо время, и немалое.
В шатер непрошено вошел Бахтияр и растерянно сообщал, что в царском стане собрались несметные толпы людей и они... т р е б у ю т, чтобы царица вышла к ним. Томирис изумленно подняла бровь. Немного поколебавшись, поднялась с места и вышла к народу, разгневанная. Она готова была отдать приказ "бешеным" плетками разогнать это сборище, но что-то ее насторожило. Перед ней в грозном молчании стоял народ, а не скопище привычно покорных людей. Томирис стояла надменная, вопросительно изогнув бровь. Вдруг толпа взорвалась криками: "Веди нас, царица, на гургсаров!", "Веди на каспиев!", "Мщение!" Из толпы выдвинулся тщедушный старичок и, обратившись к царице, сказал надтреснутым голосом:
— Голос народа, царица, голос богов. Веди народ на врага!
Томирис не верила в силу этого скопища плохо вооруженных людей, но народ смотрел на свою царицу с таким требовательным ожиданием, что она не посмела отказать.
* * *
Гургсары и каспии ждали массагетов на самой границе, в песках Черной пустыни. Массагеты были знакомы с излюбленной тактикой каспийских племен. Ударной силой у них являлся правый фланг, где сосредоточивались отборные части их армии, чтобы, разгромив более слабый противостоящий фланг противника, боковым ударом смять центр и уже всеми силами довершить разгром врага. Неожиданно для вождей Томирис предложила применить против гургсаров и каспиев их же тактику.
Массагеты создали ударный кулак на своем правом фланге, оставшиеся боеспособные отряды составили центр, а против сильнейшего фланга противника — многочисленное, но слабо вооруженное, безлошадное народное ополчение. Ими командовал Скилур, который дал клятву Томирис продер- жаться как можно дольше. Центр взял себе Рустам, понимая, что от его стойкости и упорства будет зависеть исход битвы. Правое ударное крыло возглавил Бахтияр. Царица не устояла перед страстной мольбой возлюбленного и, вопреки тайному и явному сопротивлению военачальников, поручала выполнение решающей задачи своему фавориту. В таком построении массагетов был риск, все зависело — какой фланг быстрее сокрушит противостоящие силы, но Томирис учитывала и силу гнева, и жажду мести массагетов, которые должны были удвоить их мужество и отвагу.
Это был тяжелейший бой, полный неожиданных событий. Суровый урок бы преподан Томирис, бывшей на волосок от гибели по собственной вине, и в то же время эта битва помогла увидеть силу, которой она раньше пренебрегала, найти опору там, где прежде не искала.
Перед началом сражения Рустам послал гонца к Бахтияру с приказом бросить предварительно на позицию противника легкую конницу и прощупать намерения врага. Упоенный властью и уверенный, что настал час его славы, Бахтияр пренебрег этим советом. Возможно, если бы Рустам не употребил слова "приказ", Бахтияр поступил бы более осторожно, но, оскорбленный повелительным тоном командира центра (общий командующий не был назначен), он повел воинов в прямую атаку. Цвет сакской армии, возглавляемый "бешеными", с пронзительным воем и улюлюканьем устремился на левый фланг противника и завяз в барханах, Бахтияр попал в ловушку, заготовленную врагом. Держась за животы, надрывались от хохота гургсары и каспии, видя, как барахтается в песках конница Бахтияра, а кони брюхом напарываются на врытые в землю и присыпанные сверху песком заостренные колья.
Поспешность Бахтияра поставила саков в тяжелейшее положение. Рустам, при помощи разведки распознавший уловку противника, приказал срывать с кибиток и повозок кошму, войлок и бросать их на барханы. Бесстрашно, под непрерывным обстрелом из луков саки выполняли приказ Рустама.
Окаменевшая Томирис смотрела на гибель лучшей части своей армии. "Я, я виновата!'В делах царства сердце должно молчать. Моя вина. Покарайте меня, боги, но пощадите его!"— шептала еле слышно помертвевшими губами царица, и слезы катились по ее щекам и падали на гриву коня.
Позади царицы стояла группа вождей, Шапур, Михраб, Кабус и Хусрау поставили свои дружины под бунчук Бахтияра, но сами наотрез отказались участвовать в битве под началом молокососа-выскочки, и царица должна была молча стерпеть этот вызов. Боясь столкновения между Рустамом и Бахтияром, она не назначила верховного вождя, воля которого была бы непререкаемой в боевой обстановке, и этим развязала руки своим недругам. Если до начала сражения они выражали свое недовольство невнятным ворчанием, то теперь, возмущенные бессмысленной гибелью саков по вине бездарного вояки, они награждали вслух Бахтияра самыми нелестными прозвищами, зная, что эти ядовитые стрелы без промаха разят сердце царицы.
Томирис, внутренне содрогаясь, молча выслушивала злобные выкрики осмелевших вождей. "Так мне и надо! Молчи, глупое сердце. Обливайся кровью и молчи!"— кляла себя царица и вдруг крепко сомкнула веки, закусила губу и вонзила ногти в ладони. С волчьим воем на пешее ополчение массаге-тов двинулась ударная сила гургсаров и каспиев. "Все! Это конец! "— с отчаянием подумала Томирис. В ушах звенело, перед глазами поплыли круги, закружилась голова. "Только не упасть. Только не упасть",— твердила про себя Томирис Словно издалека донесся злобный выкрик Шапура: "Баба останется бабой, хотя и назовет себя царицей!"
И вдруг позади наступила тишина. Удивленная Томирис медленно открыла глаза, посмотрела вдаль и тихо ахнула. Подобно Бахтияру, увязшему в песках, отборные части врага увязли в пешей толпе не дрогнувшего ополчения. Саки, муравьями облепив тяжеловооруженных всадников, били их палицами, секирами, дубинами, стаскивали с коней, душили руками. Некоторые из ополченцев, оседлав вражеских коней, продолжали сражаться в конном строю. Народная ярость оказалась сильнее оружия.
Тем временем, наконец, по настланным кошмам перевалил через барханы Рустам и, отрезая противника от правого фланга, ударил по центру гургсаров и каспиев. Спасая положение и пользуясь тем, что атака Бахтияра захлебнулась, левый фланг, обнажая свои позиции, поспешил на помощь центру, который рассыпался под сокрушительными ударами отрядов Руста ма. Этим богатырь спас своего соперника от окончательной гибели.
Отчаянным усилием, по обнаруженному дорогой ценой узкому проходу обезумевший от позора Бахтияр вырвался с остатками своего войска на простор и с бешенством ударил справа по гургсарам. Рустам, видя, что Бахтияр замкнул кольцо, с небольшим отрядом бросился на выручку Скилура, но ополчение уже начисто истребило вражеское войско.
Радость, охватившая Томирис, была настолько огромной, что ей сделалось плохо. Прижав руки к неожиданно занывшему сердцу, она подумала: "Вот где сила! В народе я найду опору против вождей!"
* * *
На этот Совет вожди явились как никогда быстро. Вчерашние события настолько взбудоражили их, что шатер, где со брался Совет, напоминал гудящий улей. Томирис запаздывала, й вожди, ерзая от петерпения, снова и снова обсуждали речь царицы, с которой она обратилась на еще не остывшем от битвы поле к своему победоносному войску.
Горячо, со слезами на глазах поблагодарив воинов за любовь и преданность, за самоотверженность и мужество в бою, царица с печалью помянула тех, кто сложил свои головы в этом кровавом побоище. Особо отметив героизм народного ополчения, она объявила, что каждый ополченец получит коня, оружие, по двадцать овец, корову и верблюда. Не успели стихнуть крики радости, как царица добавила, что самые храбрые ополченцы, которых назовут их же товарищи, будут зачислены в гвардию царицы, в ряды "бешеных". Массагеты притихли от неожиданности.
До сих пор в гвардии служили только представители родовой знати: сыновья, близкие родственники и сородичи степной аристократии, очень дорожившие этим правом и ревниво оберегавшие чистоту своей среды, да особая каста профессиональных воинов, совместная служба с которыми не задевала сословной спеси благородных гвардейцев. Эта каста состояла из осиротевших в раннем возрасте детей, потерявших своих родителей во время войны, стихийных бедствий или же полоненных во время набегов, походов. Эти дети содержались при царском дворе и назывались "царскими воспитанниками". Действительно, воспитанные в духе почитания и беззаветной преданности царской фамилии, пройдя суровую, полную аскетизма школу воинского искусства, они становились наиболее надежными и верными телохранителями, и только из них формировалась личная охрана царских особ. Новая гвардия была создана хитроумным Спаргапйсом для укрепления царской власти. Она была опорой и служила карающим мечом в руках правителя. Служба в рядах "бешеных" ближайших сородичей степной аристократии укрепляла связь царя и знати, в то же время они являлись как бы заложниками при царском дворе для обеспечения покорности степных владык. А чтобы не зависеть полностью от благородных гвардейцев и обезопасить себя, Спаргапис и создал особую часть, беспредельно преданную.
Потому такое удивление и даже недоверие вызвали слова царицы у простого люда.
Нетерпение достигло предела, когда наконец соизволила явиться на совет та, по чьей вине едва не было проиграно сражение, та, которая попрала священные права вождей в своей неслыханной по бесстыдству речи перед подлым народом. Вопреки ожиданию, царица не выглядела смущенной и виноватой, а вошла гордо, с высоко поднятой головой. Едва дождавшись, когда Томирис усядется на походный трон, Шапур обрушил на нее град упреков.
— Царица, только чрезмерной радостью можно объяснить затемнение твоего рассудка, когда ты, посягнув на наши права, самовольно произвела раздел военной добычи. Испокон веков это право принадлежало Великому Совету вождей и старейшин, и ни один царь, в том числе и сам Спаргавис, не посягал на это священное право. Вожди возмущены твоим самоуправством. Как ты могла без согласия Великого Совета отвалить столько добра этим безродным бродягам и нищим? Томирис сурово оборвала Шапура.
— Нищие? Да! Но не безродные! Они такие же сыны своей земли, как и вы, благородные вожди. И вчера они это доказали, бросившись с голыми руками и дубьем на вооруженного, закованного в железо врага. А ведь некоторые увешанные оружием вожди в то время, когда народ проливал свою кровь, прятались за спиной своей царицы.
Все невольно посмотрели на побагровевшего Шапура, побледневшего Михраба, позеленевшего Кабуса и посеревшего Хусрау.
— Я не нарушила справедливости,— продолжала Томирис,— а восстановила ее. Вспомните, что происходило на Совете при дележе добычи. Крик и шум, споры, свары, раздоры, а в конце концов сильные получали все, слабые — ничего. В ополчении собрались люди из всех племен и родов, они своим подвигом заслужили награду, и никто из них не обделен, я думаю — это справедливо. А разве не справедливо дать оружие тем, у кого его нет? Или вы хотите, чтобы эти люди ошггь пошли на врага с голыми руками, в то время как у других лишнее" оружие ржавеет от безделья, развешанное для красоты на стенах юрт? Нет, я не нарушила законов, не попрала справедливость. А впрочем, я уже повелела выдать героям их заслуженную долю, и если это не нравится Шапуру, что ж, пусть опытается отобрать.
Хусрау понял — царица выиграла, и, чтобы предупредить | опасную и неуместную сейчас вспышку Шапура, поспешно заговорил:
— Кто может усомниться в мудрости нашей повелительницы? С какой дальновидностью она распорядилась добычей! После двух тяжелых войн и неисчислимых потерь, понесен-х нами, как никогда нужны новые дружины воинов. Никто | может поручиться, что уже завтра нас не ждет кровавый I. Конечно, и нас, вождей, понять можно — нарушены ве-| говые традиции, ущемлены наши права, но будем выше оби-*, благородные вожди. Воля царицы — закон, и не нам, верной опоре трона, нарушать его. Что сделано, то сделано, .царица не может брать обратно слово. Честь царицы — наша честь. Царская власть сильна нашей поддержкой, а в могуществе царской власти наша сила. Союз — царица и вожди — должен быть нерушим! И мы доказываем верность этому союзу не только своей преданной службой, но и тем, что укрепляем твой трон, царица, посылая в твою гвардию своих детей, родных и близких, и я не думаю, что ты захочешь оборвать нашу кровную связь и только йошутила насчет службы этих... простолюдинов в рядах "бешеных". Если смешать сливки с тухлой водой, получится отвратительный напиток — нельзя марать благородную чистоту рядов царской гвардии, не могут сыновья вождей служить рядом со своими пастухами и слугами. Гвардия царей — их лицо.так не безобразь же свое божественно прекрасное лицо, царица, на смех соседям.
— Спасибо, Хуерау, за лестные слова о моем лице, но в свою гвардию я предпочитаю брать воинов не за красоту, а за мужество."Бешеные"— моя личная дружина, и в ней будут служить люди, лично мне преданные. Ты хорошо сказал, Хус-рау, что царица не может брать своего слова назад. Я не возьму! Вот ты через каждые два слова утверждал, что я — ваша мудрая царица и повелительница, а вы — моя опора и верные слуги, но что же получается? Мои слуги — вожди могут набирать в свои дружины кого угодно, и царица не имеет права в это вмешиваться, а вот верные слуги смеют указывать своей повелительнице, кого ей брать в свою гвардию. Не кажется ли тебе это дерзостью? Мне кажется. А насчет простолюдинов... Если даже в рядах десяти тысяч "бессмертных" великого царя Персии, царя четырех стран света, служат конные отряды саков, то почему же я должна закрыть им доступ в свою гвардию? Ну а соседи... что ж, они перестанут смеяться, когда встретятся лицом к лицу с моими "бешеными"!
Первым порывом вождей было немедленно отозвать из рядов гвардии своих близких. Но вот призадумался один, вздохнул другой... Служить в гвардии считалось большой честью. "Бешеные" за свою удаль были любимцами массагетов и пользовались уважением и почетом. Служить в гвардии было выгодно, царица была внимательна и щедра к своим воинам. Служить в гвардии было полезно — близость к царскому двору обещала немалые выгоды в дальнейшем. "Ну отзову своих,— размышляли вожди,— царица пополнит ряды своих головорезов этими оборванцами, приласкает, обогреет, наградит с присущей ей щедростью, а наши сыновья будут с нетерпением ждать родительской смерти, изнывая от безделья в родных кочевьях".
Томирис вопросительно оглядела своих вождей. Они молчали.
* * *
Сурово встретила Хомирис вождей гургсаров и каепиев, явившихся с изъявлением покорности и мольбой о пощаде. Суровы были и условия, продиктованные ею: возвращение всех массагетов, угнанных в плен, троекратное возмещение убытков, понесенных саками от вероломного нашествия. Гур-гсары были обязаны поставить оборонительное и наступательное вооружение на пять тысяч воинов, а каспии — выставлять периодически сменяемый трехтысячный отряд на границе массагетов и савроматов для несения караульной службы. А чтобы условия не нарушались, были взяты заложниками сыновья влиятельных вождей и старейшин.
Массагетская верхушка настаивала, умоляла царицу дать повеление о вторжении армии в пределы владений гургсаров и каепиев и так наказахь,их, чтобы потомки даже в седьмом колене со страхом и ужасом вспоминали о гневе сакского меча. Сейчас, когда сломлена их военная мощь, когда враги в панике, самое время наказать их за вероломное нападение, считали сторонники вторжения.
Но Томирис лишь обронила: "Нельзя врага доводить до отчаяния".
* * *
Возвращающиеся войска массагетов встретил гонец, посланный Михрабом, который шел в авангарде с легкой конницей. На пути саков встал со своим железным войском властелин Хорезма Артава.
Земледельческий Хорезм был островом среди бушующего моря кочевых народов. Лишь могучие стены городов й высокое мастерство ремесленников, ковавших непроницаемые щиты и панцири, спасли Хорезм от гибели. Правда, и сами кочевники не стремились окончательно погубить страну, торговля с которой была очень выгодна — изделия хорезмских мастеров высоко ценились в степи, но тем не менее почти каждый год, а то и дважды в году Хорезм подвергался нападению своих соседей, которым не давали покоя богатства этой страны. Но всякий раз, как феникс из пепла, восставал многострадальный Хорезм и, благодаря золотым рукам хорезмийцев, богател и становился краше прежнего.
Самыми опасными для Хорезма были массагеты, и не без участия Артава ворвались в сакские степи гургсары и каспии. Много золота, драгоценной утвари и дорогих тканей перекочевало из сундуков царского хранилища Хорезма в войлочные кибитки вождей прикаспийских племен.
Артава считал, что наконец-то наступил час Хорезма. Тяжелая, кровопролитная война с савроматами, окончательно обескровившая битва с гургсарами и каспиями... "Ведь не железные они!— размышлял хорезмский владыка.— Такие же люди из крови и плоти, как и все. Третьей войны, теперь с моей могучей державой, им не выдержать! Надо покончить со слишком опасным соседом ради спокойствия Хорезма. Такой возможности больше не представится".
Все складывалось как нельзя лучше. Была собрана самая большая армия за все времена существования Хорезма. Гадалки и предсказатели были единодушны, суля благоприятный исход войны. Воины, которым были известны столь радужные предсказания, а также тяжелые, невосполнимые потери извечных врагов, рвались в бой, чтобы разгромить досель непобедимые, а сейчас ослабевшие и едва бредущие по степи отряды массагетов.
* * *
Срочно созванный Совет вождей выслушал план Рустама — ударить "тремя клиньями"—; и, согласившись, поспешил объявить его верховным вождем.
Медленно поднялась с места царица.
— В двух войнах мы потеряли слишком много воинов. Даже в случае успеха, в чем я сомневаюсь, удар "тремя клешнями" по закованному в железо войску хорезмийцев обойдется нам очень дорого. Так дорого, что следующий враг возьмет нас голыми руками. Если Артава осмелится первым выступить против нас, значит, он считает нас совершенно обессилевшими, иначе не выступил бы, не рискнул. Что ж, пусть так думает. Это поможет нам победить Артава хитростью, малой кровью.
— Я не привык хитрить в бою,— буркнул Рустам.
— Жаль. На войне кроме силы и ум нужен. Что ж... я отстраняю Рустама от командования.
— А кто же будет командовать?— почти враз спросили осипшими от волнения голосами вожди.
— Я!— спокойно сказала Томирис.
Вожди онемели.
* * *
Томирис разделила все войско на три части. Первую — группу из легкой конницы, подвижной и маневренной, царица поручила Михрабу, который так обрадовался, что у него что-то заклокотало в горле. Рустам и Бахтияр со своими отрядами вошли во вторую группу под начало Скилура. А третью, самую отборную, царица неожиданно предложила возглавить Шапуру. Он с величайшим изумлением посмотрел на Томирис, но царица знала, что делала. Шапур не забыл оскорбления, нанесенного ему на Совете вождей после битвы с прикаспийскими племенами, и, чтобы смыть обвинение в трусости, теперь все силы приложит, чтобы доказать свою доблесть.
* * *
Плотные ряды хорезмийцев, сверкая доспехами на солнце, уже ожидали массагетов. За пешими шеренгами расположились железные квадраты знаменитых катафрактариев — тяжелой кавалерии Артава.
Легкая конница Михраба на своих юрких лошадях начала схватку, жаля стрелами и дротиками малоподвижные ряды хорезмийцев, и, помня строгий наказ Томирис, не ввязывалась в решительный бой.
Хорезмийцы не выдержали. Поодиночке, мелкими группами стали выбегать из рядов, нарушая строй. Видя это, Артава приказал катафракториям двинуться на врага, а за ними, не нарушая строя, следовать ускоренным шагом пешему войску. Саки Михраба, пятясь и не принимая боя, продолжали осыпать преследователей стрелами.
На пути хорезмийцев встал второй отряд массагетов под командованием Скилура. Увидев среди кочевников Рустама, Артава облегченно вздохнул: "Вот в чем дело! Томирис заманивала меня на этот отряд, составляющий главные силы". И Артава приказал бегом, с ходу атаковать саков. Закованная в железо армия хорезмийцев ринулась на врага. Под тяжелыми ударами ряды массагетов прогнулись, и после короткой рукопашной саки дрогнули и... побежали. Упоенные невиданной победой, позабыв обо всем на свете, хорезмийцы с ликующи-~ми криками, расстроив свои боевые порядки, бросились преследовать врага — и вдруг... Перед хорезмийцами встал монолитный строй отборного сакского войска, а бежавшие до этого, казалось бы, в полном беспорядке массагеты, внезапно повернув назад двумя по-змеиному гибкими лавами, захлестнули, словно арканом, всехорезмийское войско, завершив полное окружение.
Артава понял, что еще мгновенье — и начнется избиение его войска, и приказал сложить оружие и сдаться на милость победителя.
* * *
С тревогой ждал беззащитный Хорезм вторжения страшных массагетов. Но Томирис на Хорезм не пошла. Выговорив ежегодную дань зерном, скотом, оружием, чудесными изделиями искусных хорезмийских мастеров, она отпустила Артава и его обезоруженное войско.
Произошла крупная стычка с вождями, настаивавшими на немедленном походе на Хорезм. Особенно неистовствовал Шапур, перед глазами которого сверкали груды золота, высились горы захваченных трофеев и шли вереницы рабов.
— Если хочешь иметь шерсть, не снимай ее вместе со шкурой — сказала Томирис и закончила:— На Хорезм мы не пойдем!
— Почему? — вскричал Шапур.
— Потому что так пожелала ваша царица.— спокойно ответила Томирис.— Совет окончен, благородные вожди!
* * *
Удаляясь от шатра царицы, Шапур, брызгая слюной, шипел в ухо Хусрау:
— Доколь? Доколь мы будем терпеть эту обнаглевшую бабу? По сравнению со своим чадом коварный Спаргапис был невинным ягненком!
— Очень сожалею, что думал, будто Шапур носит на плечах умную голову,— процедил Хусрау.— Разве тебе не ясно, что не остывшие от трех победоносных войн массагеты поддержат свою обожаемую царицу во всем! И она знает это. И то, что ты называешь наглостью, вовсе не наглость, а сознание своей силы! Пойдешь сейчас против нее, раздавит и не поморщится. Саки промолчали, когда она отстранила Рустама, в непобедимость которого они слепо верят,— какой риск! Но она выиграла, и теперь трон ее незыблем. Ну что можно ей сейчас противопоставить? Дружины наших трех племен? Да наши воины обратят свои акинаки против нас! Ох, Шапур, я боюсь другого... Царица — умнейшая женщина, и она что-то готовит. Не может быть, чтобы она полностью не использовала та-киб благоприятные для нее обстоятельства. Но что? Ты говоришь — Спаргапис. Спаргапис был умен и хитер, но как-то по-нашему хитер, по-степному. Царица — другое дело. Она особой породы. Как она быстро скрутила нас! Я боюсь ее, Ша-пур! И поэтому пойду против нее до конца. Отстранить Руста-ма перед решительной битвой! Подставить евою голову под акинак! Она ужасная женщина, Шапур!
А в это время Томирис ходила по своему шатру, погруженная в глубокое раздумье: "Вожди смолчали. Чувствуют, что сейчас сила на моей стороне. Затаились. Никогда не простят! Чтобы усмирить хищника, надо бить его. Бить сильно, беспощадно. Бить беспрестанно. Показать, что ты сильнее его и не боишься. И тогда он будет лизать тебе руки, которыми ты его била. Надо нанести удар. Удар страшный, ошеломляющий. Надо выбить почву из-под ног вождей".
* * *
Возвращение на родину массагеты ознаменовали торжественными похоронами павших воинов, среди которых особой пышностью отличались погребения вождей племен апасиаков и сакараваков.
К массагетам, съехавшимся со всех концов сакской земли, обратилась царица. Она объявила, что желает восстановить обычаи предков, преданные забвению теми, кто неправедными путями получил силу и власть. Отныне, заявила Томирис, новые вожди будут избираться, как и встарь, всем племенем, за свои доблести и заслуги.
Восторгу присутствующих не было предела. Массагеты кричали, обнимались друг с другом. И тут же, в пику степной знати, были избраны новые вожди взамен погибших, из простых кочевников, обладавших единственным достоинством — мужеством и честностью. Вождем апасиаков избрали Рухрас-па, а сакараваков — Хазараспа.
Старые вожди угрюмо наблюдали за крушением своих привилегий. Именно в это время Шапур, Хусрау и Кабус утвердились в решении — свергнуть Томирис во что бы то ни стало.
* * *
Тревожная и напряженная обстановка заставила Томирис внимательно изучать военную науку. Поначалу она пыталась воспринять тактику своего незабвенного отца.
Спаргапис отдавал предпочтение легкой коннице, которая в сочетании с заводными конями обладала большой маневренностью. За короткий срок такое войско было способно преодолеть большое расстояние, выполнять различные задачи: прорыв, атаку с фланга, тыла, обходный маневр, обманные движения, просачивание на стыках, рейды в глубину и по фронту, преследование, беспокойство врага на марше и отдыхе, на переправах, днем и ночью, в любое время года, совершать большие и длительные марш-броски. В случае неудачи конница легко уходила от погони. Широкий степной простор благоприятствовал применению самого ударного, действенного оружия массагетов — луков. Мобильность и маневренность — вот основная тактика Спаргаписа.
Но такая тактика Спаргаписа обуславливалась особенностью внутренней, междоусобной борьбы и ограниченностью боевых сил самого Спаргаписа. На долю Томирис выпади тяжелые войны с внешним врагом, потребовавшие напряжения всего царства и всех вооруженных сил массагетов. И уже после первых же сражений Томирис поняла, что летучая, полная коварства и изворотливости тактика отца уходит в прошлое. Слишком огромные людские массы собираются под ее бунчуки. Разношерстность этого войска требовала перестройки и тактики, и стратегии. Умная и талантливая Томирис, несмотря на пренебрежение Рустамом, понимала, что он — неповторимое явление в воинском отношении, очень высоко ценила его воинское искусство, прислушиваясь к его советам и внимательно следила за действиями прирожденного бойца на поле брани.
Рустам всегда командовал крупными военными силами. Власть Кавада над тиграхаудами была тверда. Тиграхаудов объединяла и сплачивала внешняя угроза со стороны диких разбойничьих племен. И Рустам с юных лет сражался с врагами, усвоившими именно манеру Спаргаписа. Он научился собирать свое войско в мощный кулак и наносить удар в самое уязвимое место противника, разбивая вдребезги его боевые порядки и рассеивая непрочные ряды. И лишь после этого легкая конница преследовала и добивала объятого паникой врага. Несмотря на прямолинейность и примитивность своей тактики, Рустам, обладая изумительной интуицией, чутьем обстановки, неизменно наносил удар в самое слабое место. Ужас охватывал врага, когда он видел неотвратимо надвигающуюся плотную массу закованных в броню всадников, ощетинившихся копьями, щит к щиту, во главе с могучим гигантом. И этот напор, как ветер солому, сметал вражеские ряды.
Отдавая должное Рустаму как великому воину, Томирис разгадала секрет его успехов, а разгадав — отвергла, как и тактику своего отца. Секрет Рустама заключался в нем самом.
Его необыкновенная сила помогала ему таранить самые прочные ряды вражеского воинства, а за ним в проломы устремлялись его воины. Но Томирис не забыла, как в битве с саврома-тами их железные ряды выдерживали сокрушительный удар Рустама, и они стояли насмерть, словно приросли к земле. Исход сражения тогда решил лишь крошечный резерв, который повела в бой Томирис. И Томирис глубоко оценила решающую роль резерва, вводимого в нужный момент.
Там, где военачальники-мужчины, упоенные силой сакского меча, погнушались бы перенять что-либо у не раз битых ими врагов, Томирис с истинно женским чутьем, без всякого предубеждения, заимствовала лучшее и полезное. Она завела, вопреки сопротивлению вождей, тяжелую кавалерию наподобие савроматских и хорезмских катафрактариев, одев в броню не только всадника, но и его коня, и заменив им легкие, короткие сакские копья на тяжелые и длинные — савроматские. В будущей истории сакских племен эта кавалерия сыграет большую роль.
От зоркого глаза Томирис не ускользали и "мелочи". Она учла психологическое воздействие на врага савроматских знамен и ввела подобные в своей гвардии. Эти разрисованные куски материи, прикрепленные к древку, при движении, наполняясь, принимали устрашающие очертания змей, драконов и других чудищ. А однажды, присутствуя на стрельбах своих "бешеных", царица обратила внимание на то, что стрела одного воина издает в полете завывающий звук. Оказывается, сак Арифарн приспособил к наконечнику крошечную свистульку. Томирис повелела изготовить несколько тысяч подобных стрел и щедро наградила Арифарна.
Савроматская война помогла Томирис оценить боевые качества женщин-воительниц, которые едва не решили исход битвы в пользу Ларкиан.
В савроматском племенном союзе женщинам принадлежало главенствующее положение. Царский титул и должность верховного жреца у них принадлежали женщинам, и зачастую светская и духовная власть объединялась в одних руках — женских.
Девушки савроматов до замужества наравне с мужчинами участвовали в сраженьях. К этому их готовили с детства. В раннем возрасте у девочек выжигалась правая грудь, чтобы впоследствии она не мешала при стрельбе из лука.
Томирис как женщине было понятно, почему женская конница савроматов пускалась лишь в конце битвы — женщины уступают мужчинам в стойкости при встречном бое, но зато в короткой и яростной атаке они очень опасны.
В недавнем прошлом и массагетки играли значительную роль в жизни своего народа и, подобно женщинам соседнего племени, участвовали в боевых действиях. Так, в грандиозном нашествии кочевников на страны Передней Азии роль воительниц была столь велика, что народам казалось, будто подверглись они нашествию двух обособленных воинских масс: диких и беспощадных саков и отважных амазонок. Но годы безвластия, смут, междоусобиц как-то незаметно принизили роль женщин, превратив их в людей второго сорта.
Томирис решила возродить боевые традиции предков и поручила опытному Фархаду, послав ему в помощь свою молочную сестру Содиа, создать пятитысячный отряд из девушек.
Как женщина и мать Томирис ненавидела войну, при ней саки редко вторгались первыми в пределы чужих владений. Но именно на период царствования Томирис выпали многочисленные и самые кровопролитные войны, которые когда-либо вели массагеты. Отвращение к войне помешало ей в полной мере воспользоваться плодами своих побед. При первой же возможности она прекращала боевые действия. Так, победив Кира, она не пустила сакскую конницу на земли охваченной тревогой Персии, и у грозного врага появилась возможность оправиться и через тринадцать лет совершить еще более грандиозное нашествие на саков.
Но будучи царицей разбойничьего объединения кочевников, для которых война была основным после скотоводства источником и существования, и обогащения, Томирис должна была считаться с интересами своих подданных и совершать грабительские набеги на соседние страны.
* * *
Осведомленный о хитром приеме, который применяла Томирис в войне с хорезмийцами, согдийский полководец Пар-ман поклялся всеми богами, что не поддастся ни на какие ухищрения коварной массагетской царицы, этого порождения злых духов тьмы.
Увидев, что согдийцы прикрываются огромными щитами от стрел легкой конницы и стоят на месте, не отвечая на ложные атаки массагетов, а приблизившихся кочевников осыпают дротиками, стрелами и поражают длинными копьями, Томирис приказала собрать вместе весь скот, который гнали с собой саки. Привязав к хвостам волов соломенные жгуты, кочевники подожгли их и, подкалывая острыми копьями, погнали стадо на врага. Обезумевшие от боли и страха животные ринулись на плотные ряды согдийцев. Взметнулись на высоких шестах знамёна, и согдийцы увидели в пыльной пелене, поднятой копытами несущихся на них животных, очертания чудищ, которые могут присниться лишь в кошмарном сне. Неожиданно в воздух взвились тучи воющих, наводящих ужас стрел.
Согдийцы бежали. Бежали беспорядочно, падая, давя друг друга.
Согдиана была богатой страной. Она вела торговлю и с севером, и с югом, западом и востоком, и даже с таинственной страной Чин. Караваны верблюдов, нагруженные тяжело» поклажей, потянулись один за другим в кочевья массагетов,
В сакских степях появился выдающийся полководец — царица кочевников Томирис.
1