— Царица стала настоящим воином.— сказал входя в юрту, Рустам и добавил:-- Теперь я ей не нужен.

Фарнак быстро вскинул глаза на Рустама. Он привык понимать молочного брата с полуслова.

— Собираться?— коротко спросил он.

Рустам ничего не ответил, только тяжело вздохнул.

Круто повернулась жизнь этого баловня судьбы. Законный наследник тиграхаудского престола, муж прекраснейшей из женщин и могущественной царицы, непобедимый воин, слава о котором Далеко перешагнула границы сакских степей, обрастая легендами, всеобщий любимец, он шел по жизни с широкой улыбкой и распахнутой душой, не ведая горя и не зная забот.

И вот. Обманут самым близким человеком — родным братом. Отвергнут самым дорогим и любимым существом на свете — своей женой. Наследник без престола, муж без жены.

Последняя надежда, что как великий воин и полководец он станет необходимым для царицы, убита самой Томирис. Рустам с восхищением и болью в сердце признал необыкновенный дар своей жены. Теперь он становился нахлебником царицы, что может быть унизительнее!

Рустам стал угрюм, замкнут, неразговорчив. Много пил. Подолгу пропадал на охоте. В битвах искал смерти. Без панциря и щита бросался он в самую гущу боя, но вражеские воины, напуганные его, неистовством, дикой силой, безрассудной отвагой, в страхе отступали перед ним. Он заметно постарел, обрюзг. Седина обильно усыпала волосы, бороду и усы. От бесконечных попоек лицо утратило резкие, словно высеченные из камня черты.

В эти горькие дни Рустам сторонился людей, не допускал к себе никого, кроме Фарнака, и поэтому был изумлен до крайности, когда молочный брат вдруг привел с собой изувеченного воина. Он с раздражением взглянул на Фарнака, на непрошеного гостя и насупился. Фарнак, словно не замечая недовольства Рустама, как ни в чем не бывало стал расспрашивать воина о его скитаниях на чужбине. Воин, бросая несмелые взгляды на знаменитого богатыря, поначалу отвечал несвязно, запинаясь, но затем увлекся. Он служил в персидской армии Кира. Когда он заговорил о Кире, в его голосе зазвучали восторженные нотки. Рустам встрепенулся, стал слушать внимательнее.

По словам воина, Кир красив, храбр, щедр и великодушен. Подобного полководца и царя еще не знала земля. Могущественные, богатые и сильные державы падали под его ударами, как перезрелые плоды с дерева. Воины Кира свято верят в его непобедимость и готовы идти с ним даже на верную смерть.

Когда воин ушел, Рустам после долгого молчания попросил Фарнака побольше узнать об этом Кире.

Фарнак, обрадованный заинтересованностью Рустама, развил бурную деятельность, но сведения о Кире были разноречивы и зачастую неправдоподобны. В составе персидской армии служил конный отряд саков, боевые качества которых Кир оценивал столь высоко, что включил этот отряд в состав своей гвардии — десяти тысяч "бессмертных", называвшихся так потому, что количество этой воинской элиты было постоянным — и неизменным — убыль в рядах тут же восполнялась наиболее отличившимися в бою воинами. И хотя раненых и больных персидский царь отпускал домой со щедрыми подарками, Фарнак никак не мог разыскать еще одного наемника персидской армии, потому что в сакском отряде служили большей частью саки-хаомоварги, а теперь, в период правления Зогака, появились и саки-тиграхауды, но массагеты Томирис сейчас редко покидали свою степь, чтобы мечом на чужбине добывать себе хлеб. Победоносные войны с соседями обогатили скотом и расширили пастбища саков-массагетов. Гузы перекочевали за Оке, на земли, захваченные у Хорезма и каспиев. Их бывшие владения поделили абии и апасиаки. Часть угодий Томирис выделила для принятых ею нескольких родов канпоев, попросивших покровительства у царицы.

Но однажды Фарнак явился с торжествующим видом. По его словам, на торжище он встретил купцов из... Персии! Рустам удивленно взметнул брови. Фарнак начал осторожно. Он помнил, как не захотел его слушать молочный брат, когда он передавал ему рассказы маргианских и бактрийских купцов о том, что у Кира испепеляющий все живое взгляд и при гневе из его ноздрей вырывается пламя с дымом. "У страха глаза велики. Маргиана и Бактрия — соседи хищной Персии, вот и болтают ерунду",— проворчал Рустам и отвернулся.

Жизнь Кира оказалась удивительной.

Астиаг

Астиаг, царь великой Мидии, увидел странный сон: его дочь — Мандата, превратившись в реку затопила своими водами страну, которой правил ее отец, то есть сам Астиаг.

Еще не скинув сонной одури, Астиаг повелел призвать придворных магов — толкователей снов. Выслушав царя, маги надолго погрузились в раздумье. Астиаг от нетерпения вертелся, как на раскаленной сковородке. Ему очень хотелось отрубить всем этим магам головы за невыносимую пытку, но, к сожалению, эти мучители необходимы. Только маги способны растолковать сны и приметы, в которые глубоко верил злобный, желчный Астиаг.

После долгого молчания маги стали обсуждать сон. Выдвигались одни предположения, которые тут же опровергались другими. Спорили с упоением, позабыв в пылу азарта об изнывающем от любопытства Астиаге. Каждый из магов старался выказать себя более сведущим, нежели его коллеги, но в конце концов профессиональная круговая порука подсказала магам единое решение. Оно ужаснуло Астиага — у Манданы родится сын, который свергнет своего деда и завоюет весь мир.

Что Астиагу до всего мира, который завоюет его родной внук, когда его трон, до которого он дорвался уже немолодым человеком и держался за него жадно, цепко, под угрозой. Сорок лет царствовал его отец — Киаксар, воитель, изгнавший из Мидии саков и освободивший Переднюю Азию от их ига. А ведь Астиаг родился, когда его отец был еще царевичем.

Киаксар провел всю свою жизнь в походах и войнах, а его трусливый сью, страшась темноты, заставлял слуг всю ночь стоять в опочивальне со светильниками. Все эти годы он втайне желал своему отцу гибели от смертельной стрелы или копья. Но Киаксар умудрялся уцелеть среди всех опасностей, и его сын срывал зло на беззащитных: топил щенков, вешал кошек, отрывал лапки и крылья у насекомых. Слуги до оцепенения боялись злобного и мстительного царевича. К отцу он не питал никаких теплых чувств, испытывая только страх, и когда тот, в редкие своя наезды, вызывал к себе царевича, Астиаг стоял перед Киаксаром, понурый от робости, и жалко помаргивал красноватыми веками без ресниц. Тяжело вздыхая, смотрел Киаксар на тщедушного, трусливого сына — наследника мидийского престола. Он вспоминал кровожадного Навуходоносора, царя Вавилона и опаснейшего соседа Мидии, его хитрейшего дипломата Набонида, способного и не такого, как Астиаг, обвести вокруг пальца. Перед взором вставал задиристый лидийский царь Аллиатт с умным, не чета Астиагу, сыном и наследником Крезом и великолепной боевой лидийской конницей. И тревога иглой вонзилась в сердце при мысли, в чьих руках окажется судьба великой Мидии после его смерти. И он вновь бросался в гущу сражений, словно стремясь при жизни сокрушить опасных соседей.

Долгая, шедшая с переменным успехом война с Лидией окончилась неожиданно. Во время решающей битвы произошло затмение солнца и воины обеих сторон в страхе побросали оружие. И Киаксар и Аллиатт пришли к выводу, что кровопролитная война между ними неугодна богам. Посредником в лице Набояида выступил Вавилон. Условия мира были оговорены, и Киаксар вернулся в свою столицу — Экбатаны.

Вызвав к себе царевича, Киаксар, скрывая чувство вины перед ним, сурово приказал готовиться к свадьбе. Астиаг, жалко помаргивая веками, пробормотал: "Как прикажешь, отец». Киаксар облегченно вздохнул, исчезла жалость к сыну, возникшая при виде огромной дочери Аллиатта — Ариеннис, которая должна была стать залогом мира между двумя держами.

Но Киаксар плохо знал своего сына. Став царем, Астиаг показал, на что он способен. Не только придворные вельможи дрожали, как лист, перед невиданной злобой царя, но и вели-каяЕва Ариеянис панически боялась своего плюгавенького му-жау а о прислуге, и тем более о рабах, и говорить не приходит-сч. И вдруг такому человеку говорят, что его внук отнимет у лето власть! Можно только представить, что происходило в его яе знающем жалости волчьем сердце.

"Убить дочь?— думал он.— Но не она угрожает моему трону,.. Да, к сожалению, я еще н не повелитель всего мира. Представляю, какой вой поднимется в Египте, Лидии, Вавилове? Как обрадуются предлогу пойти войной на детоубийцу. А моя подданные? Все сплошь предатели и заговорщики! Рубишь, рубишь им головы, а они все не переводятся. Нет, убивать Мандану опасно. Не выдавать замуж нельзя — стану посмешищем всей Азии, а выдать... Проклятый сон! Как обмануть судьбу?"

Астиаг уже в который раз мысленно перебирал кандидатов в зятья, но мнительному и подозрительному царю не подходил ни один. Тот слишком могуществен, этот слишком богат, Трений очень уж честолюбив, четвертый — властолюбив. Не вадавать же царскую дочь за какого-нибудь безродного нищего. Но разве среди благородных родов найдешь благородного человека? Подлец на подлеце, мерзавец на мерзавце. И вдруг Асгиага осенило — Камбиз! Это имя до сих пор не приходило в голову Астиагу потому, что слишком ничтожным был человек, носящий его, в глазах могущественного мидийского царя. Камбиз нерешителен, робок. Он как огня боится своего будущего тестя, хотя сам царского рода. Ха-ха-ха! Царь! Какой это царь? Царек маленькой и слабой Персии, глухой провинции великой Мидии. Если даже сын Камбиза поднимет против своего деда всю Персию от мала до велика, Астиаг раздавит его, как букашку.

И Астиаг выдал свою дочь за Камбиза. Даже раскошелился на свадебный пир, хотя и отличался, ко всему прочему, еще и редким скопидомством.

Странным был этот пир. Мандана, готовая выйти за кого угодно, лишь бы скорее покинуть отчий дом, все же была оскорблена бесцеремонностью отца и поэтому не выглядела счастливой невестой, хотя красивый и скромный Камбиз ей неожиданно понравился. Еще меньше на счастливого жениха и зятя всемогущего царя походил Камбиз, впервые находившийся столь близко от своего страшного тестя. Он мечтал лишь об одном — скорее убраться в свою Персию и сидеть там, затаившись, ничем не напоминая новоявленному папаше о своем существовании.

Один Астиаг чувствовал себя вольготно. Ничуть не стесняясь присутствием дочери, он похлопывал своего запуганного насмерть зятя по спине, отпуская сальные шуточки по поводу брачной ночи и давая советы самого фривольного характера.

Отъезд молодоженов в Персию больше походил на бегство, чем на торжественное свадебное путешествие. Лишь достигнув покоев скромного дворца Камбиза в Пасаргадах, молодые перевели дух. Страх перед Астиагом сблизил их сильнее, чем это сделала бы самая пылкая любовь. Они зажили дружно, мирно.

Казалось, что Астиаг забыл о них. Но вскоре они убедились, что это не так. Не доверяющий никому, подозревающий всех и всякого в намерении покуситься на его драгоценную жизнь, Астиаг нашпиговал Мидию шпионами, доносчиками, лазутчиками, наряду с платными профессионалами подвизались и сотни любителей доносов. Неудивительно, что Астиаг бы незамедлительно осведомлен о беременности Манданы. Последовал грозный приказ — супругам прибыть в Экбатаны!

Зять и дочь покорно явились на зов. Мандана тут же была взята под стражу. Надо отдать должное мужеству Камбиза: пересилив страх перед тестем, он обратился к Астиагу с просьбой освободить беременную жену или же посадить под стражу вместе с ней его, Камбиза. Астиаг с издевательской иронией восхитился самоотверженностью любящего супруга и со зловещей улыбкой пообещал не забыть первой просьбы любимого зятя и удовлетворить ее, как только сочтет нужным он — Астиаг.

Майдана же, к тому времени узнавшая о злополучном сне, проводила дни и ночи в слезах и отчаяний. Она хорошо знала своего отца, о том, что он способен на всё.

Астиаг ждал. Он решил: если родится дочь, отпустит всех в Персию, если же сын, то в Персию вернутся Камбиз и Манда-на, но без ребенка.

Родился мальчик.

* * *

Подавленные, молчаливые возвращались в Пасаргады бедные родители. Камбиз, будучи в неведении, пытался успоко-щть жену; дед имеет право на первенца-внука, к тому же у Ас-тиага нет сыновей... Мандане эти слова разрывали сердце, она не решалась сказать наивному и доброму Камбизу истшщую и ужасную причину разлуки с сыном.

А Астиаг тем временем вызвал к себе Гарпага. Об этом человеке, сыгравшем огромную роль в дальнейшей истории, стоит сказать особо.

Умирая, вопреки желанию Астиага, не от стрелы или копья, а от самой обыкновенной старости, Киаксар призвал к себе сына. У изголовья умирающего царя стоял Гарпаг, ми-дийский военачальник. Киаксар во время болезни по лихорадочному блеску глаз Астиага, полных ожидания его кончины, пЬнял истинную цену сыновним чувствам наследника, а поэтому, не взывая к этим чувствам, начал прямо, по-солдатски:

— Слушай, сын мой! Сорок лет я провел в битвах. Изгнал саков, сокрушил великую Ассирию. Притих Вавилон. Дочь Аллиатта и сестра Креза — будущего царя Лидии — твоя жена. Я оставляю тебе могучую державу. Делай всё, что ты хочешь, но упаси тебя бог возглавить в будущих войнах не только армию, но и самый ничтожный отряд. Потому что из тебя полководец, как из мерина жеребец-производитёль. Мне не тебя жалко, сын мой, хотя запомни мои слова: сражение, которое ты начнешь во главе войска, будет первым и последним в твоей жизни, мне жалко Мидию, её растерзают хищные соседи. И поэтому я не приказываю и даже не прошу, а умоляю - доверить войну Гарпагу, нашему родственнику, опытному воину, которого я в предвидении своей кончины специально готовил к этому. Сейчас Гарпаг при мне даст клятву верности тебе — моему наследнику, а ты — клятву выполнить мою волю или просьбу, считай как хочешь, и вы пожмете друг другу руки, а я своей рукой скреплю этот союз. Это мое последнее благодеяние тебе, Астиаг, но благодеяние, которому нет цены!

Конечно же, Астиаг; как и все эгоисты, сразу нарушил волю отца, но, к счастью для Мидии, трусливый полководец почувствовал себя крайне неуютно среди воплей, стонов, криков, лязга мечей, свиста стрел, грохота боевых колесниц. Любая случайная стрела, посланная, может быть, и своими, могла прервать его жизнь!

Больше Астиаг не пытался проявлять свое полководческое "дарование", всецело доверившись в делах войны Гарпагу, и не прогадал. Гарпаг неоднократно доказывал, что он верен клятве, данной у смертного одра Киаксара, и Астиаг решил поручить ему важнейшую миссию.

— Гарпаг! — обратился царь к своему сановнику,— Я надеюсь, что ты помнишь клятву верности, данную мне перед лицом твоего благодетеля, а моего отца, которую слышали и всеведущие боги?

— О великий царь! Разве у тебя был хоть малейший повод усомниться в моей беспредельной преданности тебе?

Астиаг подумал, что если бы такой повод был, то Гарпагу не суждено было бы уже вспомнить об этом.

— Мой верный слуга, мне грозит беда!

— Кто осмелился, мой царь?

— Боги, Гарпаг, боги. Наша судьба в их руках. Но они в своей милости послали знамение своему помазаннику в виде сна, и поэтому в твоих руках предотвратить смертельную угрозу твоему господину.

— Приказывай, мой повелитель! Если надо, возьми мою жизнь взамен твоей, драгоценной. Это будет для меня лучшей наградой!

— Нет-нет, мой верный Гарпаг, не я возьму твою жизнь, а ты мою...

— Что ты говоришь, владыка? Опомнись!

— Я сказал правду,— Астиаг вытер кулачками сухие глаза.— Ты возьмешь моего единственного внука и умертвишь его.

— Неужели я лишился доверия моего царя? Тогда горе мне! Прикажи убить меня! Разве я осмелюсь пролить священную кровь!

— Тебе придется выбирать — или ты убьешь младенца, или он убьет меня, твоего господина.

— Младенец — тебя? Мыслимо ли это? Ты шутишь, великий царь!

— Такова воля богов, которую они поведали мне, послав вещий сон,— сухо сказал Астиаг.— Где твои клятвы, Гарпаг?

Я вижу лишь то, что ты колеблешься, когда мне грозит смертельная опасность!

— Если так, мой царь, в моем сердце нет ни колебаний, ни жалости. Если на твою жизнь посягает даже неразумный младенец, то смерть ему!

— Ты выполнишь?

— Не сомневайся, царь! Только как прикажешь похоронить его?

— Похорони сам... тихо... где-нибудь...

Астяаг впился глазами в лицо Гарпага, онобыло бесстрастным. "Он сделает это",— подумал Астиаг и успокоился.

* * *

Гарпаг принес домой увесистую корзину, накрытую боль-щим платком. Внес в свои покои и поставил на ложе. Удивленный тем, что младенец не подает голоса, он сорвал льняной платок и увидел пышущего здоровьем ребенка в роскошных одеяниях, сосредоточенно сосущего свой палец. "Голоден",— догадался Гарпаг и наклонился над младенцем. Тот моментально вцепился рукой в завитую колечками бороду и, не отпуская, стал внимательно рассматривать бородатого дядьку. Затем загукал. "Просит есть",— понял Гарпаг, и острая жалость пронзила его насквозь. У сурового Гарпага засвербило в носу, и ему стало ясно, что он не в состоянии выполнить повеление царя, не сможет он убить этого ребенка, рука не поднимется. В это время вошла Табана, жена вельможи. Как истая женщина, она первым делом бросилась к ребенку, всплеснула руками: "Какой хорошенький!" — нахмурилась, ударом гонга Лызвала рабыню и приказала ей принести подогретое молоко, й затем вопросительно взглянула на мужа. Ребенок на ее руках загукал еще оживленнее, беззубый ротик растянулся в улыбке. Гарпаг не мог больше спокойно глядеть на него, он сам был молодым отцом, единственному сыну исполнилось три года. Отвернувшись, чувствуя лопатками вопрошающий ш&яяд жены, он глухо рассказал все.

— Какой изверг!— Как всякая женщина, Табана была откровенней в своих суждениях.— Бедная Мандана!

Мандана была подругой ее юности.

— В Мидии каждый третий — осведомитель царской тайной службы,— предупредил ее Гарпаг.

— Я знаю это, и, кроме моей Накии, у всех слуг отрезаны языки, а писать они не умеют.

— А моя клятва?

- Царь первый нарушил свою клятву. Хорошо, что со страху сбежал еще в начале сражения и тебе удалось сохранить армикх, хотя с большими потерями. Но не беда, больше он не будет корчить иа себя полководца, а войска у Мидии много...

— Он мой царь и повелитель, Табана...

— Он ничтожный и отвратительный старик, Гарпаг, а будущий повелитель у меня на руках и требует от своих слуг, чтобы его быстрее накормили. Я вообще удивляюсь, как это его хватило на Мандану, и не удивлюсь, если узнаю, что великанша Ариеннис со страху приголубила кого-нибудь...

— Ох и язык у тебя, Табана. Смотри, доведет он нас до беды!

— Вы, мужчины,— трусы. Машете мечами и думаете, что храбрее всех. Что ты видел хорошего от царя? Если бы он был мало-мальски похрабрее, давно бы избавился от тебя. Это ведь счастье, что воевать он предпочитает твоими руками и ты ему нужен. А вот этот младенец, если станет царем, кому он будет этим обязан? Нам, Гарпаг! Моя бедная подружка Мандана! Разве мать забудет спасителей ее ребенка? Ну, Камбиз не в счет...

— Одумайся! Далеко тебя твои мечты завели, вернись назад! Ты что, не знаешь Астиага? Этот младенец никогда не будет царствовать, потому что, так и не выговорив "мама", он умрет. Не я, так другой это злодейство совершит. Но тогда у царя будет другой военачальник, а Мандана лишится своей подруги.

Табана поняла всю справедливость слов мужа. Она нежно поцеловала ребенка, встряхнула головой и сказала:

— Ты прав, Гарпаг. Астиаг перережет половину Мидии, но свою злую волю выполнит. Однако запомни! Если это злодеяние совершится твоими руками — забудь меня! Я не смогу обнимать детоубийцу.

* * *

Гарпаг не убил Кира. Он вызвал к себе царского пастуха Митридата и поручил ему это дело, предупредив, однако, что лично проверит исполнение.

Митридат очень торопился домой, в горы. Не потому, что ему не терпелось совершить злое дело, нет, просто его жена — Спако, что означало по-мидийски "собака", должна была вот-вот разрешиться от бремени.

Спако встретила мужа горькими слезами — ребенок родился мертвым. Узнав от Митридата ужасные новости, Спако решила, что это судьба! Она переодела своего родного, но, увы, мертвого сына в роскошные одежды Кира и велела мужу похоронить его как царского внука.

По приказу Астиага Гарпаг, вырыв тело, привез его во дворец. Взглянув на уже разлагающийся трупик, Астйаг, утирая кулаками сухие глаза, повелел похоронить внука с подобающей его сану пышностью.

* * *

Кир рос смелым, ловким и сильным. Он помогал Митридату пасти царские отары в горах Эльбурсы близ Каспия. Приемный отец брал мальчика с собой и на охоту. И достигнув юношеского возраста, Кир с ножом в руке шел бестрепетно на медведя, дикую рысь. Суровый, весь заросший и сам похожий 'на медведя, Митридат не давал поблажки приемному сыну. Зато Спако души не чаяла в Кире. У нее всегда находились для него и теплая лаоса, и нежное слово. Когда он, усталый до смерти, валился на жесткую подстилку, Спако тихо напевала ему колыбельную, легким движением ладони поглаживая его черные кудри. Во время еды она старалась подсунуть Киру лепешку посвежее, помягче. И Кир до конца дней своих не забывал Спако." Он часто вспоминал о ней, с нежностью произнося ее имя, и окружение его, не допуская и мысли, что господин четырех стран света называет матерью женщину низкого про- исхождения, решило, что необыкновенная судьба дала их властелину в матери собаку и это священное животное вскормило его своим молоком.

Однажды Митридат спустился с гор в Экбатаны, чтобы продать сыр, мясо, молоко и прикупить кое-что, необходимое в хозяйстве. Пока названый отец занимался торговлей, Кир успел и подраться, и помириться с городскими ребятишками. Его сила и ловкость вызвали уважение у сверстников, и когда стали играть в "царя", то выбрали "царем" нового знакомого. Но один из них, сын придворного сановника, не захотел признавать какого-то голодранца и стал насмехаться над Киром. Гневом вспыхнули глаза юного царя, и он властно приказал своим .подданным связать ослушника и отколотить палками по пяткам. Подданные выполнили повеление Кира очень охотно.

Зареванный бунтарь бросился к отцу и рассказал ему о том, как сын пастуха Митридата избил его. Конечно, для вельможи пастух был слишком ничтожным противником, чтобы церемониться с ним, но он был царским и принадлежал Астиагу, а предугадать, что найдет на этого самодура, если расправиться с его пастухом самовольно, было невозможно. И придворный сановник направился с жалобой ва дворец.

С изумлением смотрел на дерзкого мальчишку Астиаг: этот пастушонок как две капли воды походил на Киаксара, отца Астиага.

— Как ты осмелился избить сына благородного человека? Ты, раб, поднял руку на господина?

— Меня избрали царем, и я был господином, а он моим рабом. И это он осмелился не повиноваться мне! Разве ты, царь, не поступил бы так же?

— Я бы сразу отруби-и... кх... Но ты не царь, гаденыш!

— Раз меня избрали, значит, я был царем!

Разговор с Митридатом был короток. Под угрозой пытки огнем пастух рассказал правду.

Срочно вызванные маги успокоили царя: раз Кир уже побывал в царском звании при жизни Астиага, значит, сон сбылся и трону не грозит узурпация,

Кир остался жив. Но Астиаг не был бы Астиагом, если бы все закончилось благополучно. Он умертвил Митридата и Спако. А Гарпагу ласково сказал, чтобы тот утром прислал своего сына поиграть с Киром, а вечером забрал домой.

Когда Гарпаг явился за сыном во дворец, Астиаг пригласил своего верного полководца в трапезную. Он был до приторности любезен с Гарпагом.

— Я хочу угостить тебя, мой любимый и преданный слуга, необыкновенным блюдом,— сказал царь и жестом приказал рабу сдернуть покрывало с золотого подноса.

У Гарпага внутри все оборвалось. На золотом подносе лежало тело его сына. Посредине возвышалась голова и даже веки были открыты. Сын смотрел на отца безжизненными глазами...

Астиаг любил такие шутки. Он впился взглядом в Гарпага. Но недаром Гарпаг прожил рядом с царем много лет, он был готов ко всему. Собрав все свое мужество в самообладание, он сумел сохранить внешнее спокойствие. Напрасно вглядывался Астиаг в лицо своего военачальника, оно было непроницаемо. Несколько даже разочарованно царь спросил:

— Ну как тебе понравилось угощение?

Собрав последние силы, Гарпаг ответил:

— Все, что делает великий царь, правильно и мудро!

"У него волчье сердце!"— с невольным уважением подумал Астиаг.

* * *

Астиаг по-своему привязался к Киру. Кир, со своей стороны, относился к деду с почтением, но раболепного трепета, подобно окружающим, перед, ним не испытывал. Кир жил во дворце, окруженный роскошью, и ему единственному позволялось делать все, что заблагорассудится. Так продолжалось до тех пор, пока Кир не спросил деда о Спако. Астиага покоробил этот вопрос внука, и он задумался.

Астиаг размышлял: Кир его внук, внук великого царя, поэтому он должен забыть нищего пастуха и его жену, с которыми провел свое детство. А для этого его надо отправить к настоящим родителям, которые ждут своего сына с нетерпением. Что ж, сон осуществился наяву, без всякого ущерба, а если игра в царя — только игра, то ничего страшного не будет, если внук-отправится в Пасаргады. Не жалкой Персии поколебать устои могучей и великой Мидии.

И Кир уехал в Персию.

Персия

Персия занимала юго-восточную окраину великой Мидии. Персидские племена: персы, пасаргады, германии, марафии, марды, панфиалеи, маспии, дерусиеи, патейсхорейи, дропики — жили кланами, занимаясь земледелием и скотоводством.

Впервые персы упоминаются в ассирийских надписях IX века до н, э. В это время кочевые племена персов направились с севера на юг и завоевали страну, которой и дали свое название — Парсуаш, то есть Персия. Уже в те времена союз пер- сидских племен возглавляли вожди, а впоследствии цари из рода Ахеменидов, выходцев из племени пасаргады. Вероятно, поэтому столица Персии получила название — Пасаргады.

Несмотря на то, что персы постепенно оседали на земле и за исключением двух-трех племен, занимались земледелием, они все же сохранили простые нравы своих предков-кочевников. Персы были трудолюбивы, жили просто и скромно, отличались воздержанностью. Главной доблестью персов было мужество. Детей с пятилетнего возраста обучали верховой езде, стрельбе из лука. Учили правдивости. Лгун у персов был достоин презрения. Запрещалось, например, иметь долги, потому что должник, по их мнению, неизбежно обязан лгать.

Персы отличались особой чистоплотностью. У них не было принято в присутствии кого-либо извергать пищу, плеваться, мочиться. При встрече двух персов легко можно было распознать, одинакового ли они обществённого положения, или нет. Равные, приветствуя друг друга, целуются в уста, если же один ниже другого намного, то низший падает ниц перед высшим.

Персы видели справедливость в том, что любой человек может ошибиться, и поэтому за первый единичный проступок даже царь не мог казнить, и он тщательно обсуждался. Обширная Персия, с бедной природой, неблагодарной почвой, неприветливым климатом, открытая с севера вторжениям диких орд кочевников, а с запада могучим, культурным державам, стала родиной неутомимых работников, тружеников, трезвых борцов за существование и культурные блага, бдительных и бесстрашных воинов, целеустремленных и последовательных деятелей.

Особое внимание правители Персии уделяли земледелию, поощряли насаждения садов, мечтая превратить бесплодную каменистую землю в цветущий край. Многие цари Персии сами размеряли и распределяли посадки дворцовых садов и парков, называемых парадисами. Любил этим заниматься Камбиз, сын великого Кира. Жестокий с людьми, он нежно любил цветы.

Отсюда вполне понятны чувства, которые испытывали трудолюбивые персы к диким разбойничьим ордам степняков-кочевников, в один миг превращавших цветущие сады, поля и нивы в пустошь.

Многовековая ожесточенная борьба оседлых земледельцев Персии с воинственными кочевыми племенами, населявшими просторы степей, своеобразно отразилась и на религиозном мировоззрении персов. Царством благого начала считалась возделанная земля, а земледельцы — носителями добра, царством же злого начала были объявлены степь й пустыня, где пребывали племена кочевников, угрожавших мирным земледельцам смертью и разорением. Зло олицетворяло чудище мрака — Ангра-Манью.

"Велик бог Ахурамазда, создавший сию землю, создавший это небо, создавший смертного, создавший благодать для человека",— так возносили персы мольбу к своему главному божеству. Персы не воздвигали алтарей и храмов. Если кто-нибудь пожелает принести жертву богам, то он приводит жертвенное животное в "неоскверненное" место я, принося жертву, молит о даровании благ не только себе, но и всем персам и своему царю. Жертвоприношение совершается обязательно в присутствии мага, который во время обряда распевает священные гимны.

Покойников персы погребали не сразу. Вначале труп выставлялся на пищу хищникам. Если покойника по частям растаскивали птицы, то — отлично! Если же дикие собаки, шакалы, то — неплохо. Но если труп оставался целехоньким — никуда не годилось, и покойник признавался плохим человеком.

Несмотря на то, что династия Ахеменидов царствовала в Персии с незапамятных времен, она всецело зависела от знати, и царь считался лишь первым среди равных. Наиболее знатные персы из рода Ахеменидов имели свободный доступ к царю и были его сотрапезниками. Но так было до Кира.

Долгое время Персия играла малозаметную и скромную роль в мировой политике. Ранее она выплачивала дань великой Ассирии, а потом стала одной из провинций великой Мидии. Однако исподволь, преследуя далеко идущие планы, знать и жречество стали внушать персам, что они особый народ — арии, то есть чистые, что персы лучше всех, выше всех, а потому должны господствовать над всеми народами и странами. Постепенно персы прониклись этим сознанием и стали презирать другие народы: одних за нищету и дикость, других за роскошь и изнеженность. Впоследствии персы превзошли всех в роскоши, изнеженности и сибаритстве.

Поверив в свою избранность, персы стали тяготиться своей зависимостью от Мидии и при деде Кира II, при царе Кире I, поднялись против мидян. Но суровый воитель царь Мидии Ки-аксар преподал персам жестокий урок, потопив восстание в крови. На некоторое время персы присмирели. Но иго Мидии становилось для них все невыносимее и невыносимее. Персия представляла собой тлеющий костер — достаточно было дуновения, чтобы запылал пожар. Но добрый и слабый Камбиз мало годился на роль вождя в борьбе против индийского владычества. Персия ждала вождя, и он явился!

Весть о приезде чудом воскресшего Кира разбудила надежды и взбудоражила всю Персию. На всем пути следования народ восторженно приветствовал юного царевича. Такая встреча произвела большое впечатление на Кира.

* * *

Камбиз со свитой выехал навстречу Киру, а Мандат металась по опустевшему дворцу, не находя себе места. Всеми мыслями и сердцем она была там, где сын. Странно, во она до , сих пор не верит своему счастью. Ведь однажды она похоронила его. Получив известие о смерти сына, она, вскрикнув, рухнула без памяти на пол. Долго, очень долго она приходила в себя. Пришла, но в сердце осталась ноющая боль. И вдруг смутные слухи, что Кир жив. Это было пыткой. Не знала — верить, не верить. Наконец — гонец от отца, едет Кир! Сын! Каков он? О боги, как тянется время!

Снаружи донесся шум. Он! У Манданы подкосились ноги.

* * *

И вот Кир в Пасаргадах, во дворце своего отца. Улегся шум от праздничной, сумбурно-бестолковой встречи. И Кир остался наедине с родителями. Если доброго Камбиза, столь отличного от нелюдимого и сурового Митридата, он легко признал отцом, то с Манданой у него было посложнее. Спако он не мог забыть и, называя Мандану матерью, часто запинался, несколько раз обмолвился, назвав ее — Спако...

Мандана обезумела от радости. Неистово ласкала Кира. Ходила за ним по пятам, словно боясь потерять его снова и убеждаясь всякий раз, что перед ней действительно ее сын, живой и невредимый. Не доверяя глазам, она приобрела привычку постоянно касаться его рукой. Она оглохла и ослепла от счастья и долго ничего не замечала, но, когда заметила отчужденность Кира, ужаснулась. И не благодарность к доброй, неведомой женщине, вырастившей ее ребенка, охватила ее, а злая ревность.

Ее месть выразилась своеобразно. Она стала рассказывать всем, что своим чудесным спасением ее мальчик обязан... собаке!

— Его вскормило своим молоком священное животное! Кира ждет необыкновенная судьба!

* * *

Живому и деятельному Киру не сиделось во дворце, в Пасаргадах. Камбиз ни в чем не перечил своему вновь обретенному сыну, предоставив ему полную свободу действий, и Кир пропадал подолгу, то путешествуя, то охотясь. Охота особенно поощрялась персами в целях воспитания. Они полагали, что охота приучает вставать рано, учит переносить холод и жару, закаляет тело, воспитывает мужество и является лучшей школой для воина. Охота была завершающим этапом воспитания персидской молодежи. К гордости родителей, Кир, выросший в пастушеской хижине, познавший тяжелый труд, холод, голод, лишения, сражавшийся с волками, оберегая отары, ходивший с ножом в руке на дикую рысь, не только не уступал своим сверстникам — сыновьям знатных персов, но и превосходил их во всем: в смелости, ловкости, мужестве и умении. В эту пору ему было чуждо зазнайство, и когда, следуя обычаям персов, обнимался при встрече со своими молодыми друзьями, то целовался не в щеки, как с нижестоящими по положению, а в уста, как с равными. Смущался, когда простые люди падали перед ним ниц и целовали ему ноги.

Красивый, смелый и ловкий, простой и доступный, Кир за- воевал сердца персов, никто уже не замечал Камбиза, и с юным царевичем связывали надежды на освобождение от ненавистного ярма. Но сам он, словно вырвавшийся на свободу шаловливый жеребенок, ни о чем не думая, предавался играм и забавам, веселился с друзьями.

Одно событие перевернуло его жизнь.

* * *

Однажды на охоте, преследуя лисицу, Кир отделился от своей свиты. Лисица юркнула в какую-то щель, и Кир только тогда заметил, что остался в одиночестве. Кир огляделся. Крикнул: "Ге-гей!" Прислушался. Далекое эхо донеслось слабым ответом. Кир тронул коня, и вдруг из-за пригорка выбежал человек и направился прямо к нему. Кир схватился за длинный охотничий нож.

— Подожди, царевич, убивать меня. Выслушай сначала.

—Кто ты?

— Прости, царевич, но разговаривать вам некогда. Сейчас прискачет твоя свита, а я столько выжидал этого случая — остаться с тобой наедине. Все время народ вокруг тебя крутится.

А сегодня увидел, как ты оторвался от остальных, и погнал свою лошадь за тобой, да куда там! Конь у тебя — ветер! А мой пал... пришлось бежать.

— Зачем? Что тебе надо?— нетерпеливо спросил Кир, продолжая держать руку на рукоятке ножа.

Незнакомец, отвязав привязанного к поясу зайца, протянул Киру.

— Возьми этого зверька, своим скажешь, что убил. А дома, когда останешься один, распори ему живот — многое узнаешь.

— Стой, где стоишь, а зайца брось сюда!

Незнакомец усмехнулся и выполнил приказание. Поймав зверька, Кир приторочил его и, хлестнув плетью коня, поскакал прочь.

* * *

Приказав страже никого не пропускать к нему и запершись в своих покоях, Кир положил зайца на стол и внимательно осмотрел. Не обнаружив шва, удивился. "Или зашивал искусный мастер, или этот незнакомец солгал мне",— пробормотал Кир и вспорол живот зверьку. Незнакомец не солгал. Кир жадно схватил послание. По мере чтения Кир менялся в лице. Послание гласило:

"Сын Камбиза! Прости, что таким способом я отправляю тебе свое послание, но подозрительность твоего деда, царя Астиага, наводнившего все свое царство шпионами и лазутчиками, принуждает к этому. Как прочтешь, уничтожь послание. А теперь слушай! Еще до твоего рождения твоему деду приснилось, что ты отнимешь у него власть. Когда ты родился, он замыслил тебя убить и поручил это сделать мне. Но боги хранят тебя и благодаря мне, не исполнившему злую волю царя и поплатившемуся за ослушание самой жестокой карой — смертью собственного ребенка, пастуху Митридату и его жене Спако, похоронившим вместо тебя своего мертвого сына, ты остался жив.

Сын Камбиза! Боги сохранили тебя для великих дел. Твой дед изверг и убийца! Не только Персия, но и вся Мидия стонет от его сумасбродств. Мы, первые люди великой Мидии, устали от него. Ты, царевич, родной внук и законный наследник Ас-тиага, и у тебя много друзей в Мидии. Поднимай Персию и иди войной на кровопийцу Астиага, а мы поможем тебе овладеть леей державой твоего деда.

Если ты выступишь против Астиага, я явлюсь к тебе и откроюсь, если же ты не тот, за кого я тебя принимаю, и не решишься выступить, пусть мое имя останется для тебя тайной".

* * *

Кир ворвался в покои своих родителей. Он бы крайне возбужден. Камбиз и Мандана переглянулись и с тревогой уставились на Кира.

— Отец, ты говорил мне, что нет на земле людей правдивее персов, что для персов самый страшный порок в человеке — это ложь и обман. Тогда почему вы меня обманывали, скрывая правду о моем рождении и детстве?

Камбиз оглянулся на Мандану.

— Видишь ли, сын мой, обманывать — грех, это правда. Но не святотатство ли восстанавливать тебя против родного деда, отца твоей матери? Пусть простят меня боги, но я не хотел нарушить мир в семье, только обретя — вновь потерять тебя, и теперь уж навсегда! Я вижу, что кто-то открыл тебе глаза, что ж, рано или поздно это должно было случиться. И что же? Ты врываешься в покои своих родителей, обвиняешь их. Глаза твои горят ненавистью к родному деду. Мир нарушен, и тревога поселилась в наших сердцах, а что изменилось? Разве порок наказан, а справедливость восторжествовала? Нет, все осталось, как прежде, только нам всем стало хуже. Сила всегда права! Самое страшное и ужасное — ощущение своего бессилия. Уйми свой гнев и смирись, сын мой!

— Самое страшное и ужасное — это предательство, отец! И я совершил его! В угоду вам, не желая вас огорчать, я предал, отплатив черной неблагодарностью людям, спасшим мне жизнь. Я старался забыть о честном Митридате, воспитавшем меня, о матушке Спако, вскормившей меня своим молоком, вы, мои родители, вместо того чтобы жестоко наказать меня за черствость к людям, сохранившим меня для вас, только радовались моей подлости. И совсем чужой человек, вероятно, даже презирающий моих низкорожденных приемных родителей, напомнил мне о моем долге. Я должен исправить содеянное зло. Я прошу разрешения привезти их сюда, а если вы откажете, я сам уеду к ним,

Камбиз опять оглянулся на Мандану.

— Ты терзаешь мое сердце, сын. Наша вина безмернее твоей. Мы виновны вдвойне: и за тебя, и за себя. Радость застлала нам сердце и разум. Теперь поздно. Неужели ты думаешь, что их оставили в живых?

Кир сжал кулаки.

— Спасибо, отец. Я все-таки пошлю за ними. И последняя просьба... благословите меня — я поднимаю Персию на деда! Я хочу воплотить вещий сон в явь.

— Дед твой силен, а Мидия могуча. Я прожил жизнь, сын мой, и смерть не страшит меня. Я страшусь за тебя. Твой дед и тезка, я говорю о моем отце, поднимал Персию против Киаксара и был побежден. Я знаю, что Персия бурлит и ждет вождя, я слаб и с радостью передам свою власть тебе. И пусть страх терзает мое сердце, но я предчувствую, что столкновение неизбежно — не выступишь ты, выступит царь Мидии на Персию, а поэтому благословляю тебя, да покровительствует тебе Ахурамазда в твоем начинании!

Кир посмотрел на мать, но мертвенно бледная Мандана не проронила ни слова.

* * *

По просьбе Кира Камбиз повелел каждому племени персов выделить по тысяче человек, снабдить всех серпами и направить в Пасаргады. Первыми прибыли посланцы племени па-саргадов. Они поспешили, предвкушая радушную встречу во дворце царя. Им всегда были рады, так как род Ахеменидов вышел из этого племени. Но встретивший пасаргадов Кир не пригласил их во дворец, а отвел на широкий царский луг и велел здесь располагаться. Обиженные и недоумевающие пасаргады начали устраиваться, но так как они с собой ничего не прихватили, то стали сооружать примитивные шалашики, а то просто, без затей, ложилирь прямо на сырую землю.

Когда собрались посланцы всех племен и тоже, подобно па-саргадам, устроились кое-как на том же месте, Кир обратился к ним с предложением скосить вееь луг. Обескураженные персы, а среди них были и родовитые, принялись за работу, тем более что Кир без долгих слов взял в руки серп и стал жать. Работали без отдыха целый день, а когда вечером, валясь с ног от усталости, голода и жажды, собрались, чтобы поужинать, Кир, разведя руками, сказал, что повара не успели ничего приготовить. У персов не осталось сил на возмущение, и они повалились там, где стояли, на землю и заснули мертвецким сном.

Когда, кряхтя и стоная от ломоты, персы проснулись наутро, то их ожидала приятная неожиданность. Царские повара поработали на славу, и дастархан, накрытый ими, ломился от еды и питья. Персы сразу позабыли все обиды и усталость. Пир пошел горой. Целый день пировали и веселились персы, а вечером встал с места Кир и попросил внимания.

— Ответьте мне, персы,— сказал он, когда шум застолья стих,— какой день вам понравился больше — вчерашний или же сегодняшний?

Персы повалились от хохота. Ну и шутник же царевич!

— Ответ ваш повял. А теперь скажите, как хотели бы вы жить, по-вчерашнему или по-сегодняшнему? Вчерашний день — это ваша жизнь сейчас, под игом Мидии. Сегодняшний день — это жизнь, которую я хочу вам дать. А для этого, персы, надо взять в руки меч и мечом добывать себе лучшую жизнь. Если вы последуете за мной, то я освобожу вас от тягот и бремени, дам вам многие блага и славу! Я призываю: восстань, Персия!

Восторженный рев покрыл слова Кира.

* * *

Когда Астиагу сообщили, что Персия поднялась и во главе бунтовщиков встал его внук, то он лишь презрительно усмехнулся: мальчишка, сопляк, надо будет выпороть его, чтобы неповадно было. В Персию бы послан индийский полководец Арбак с наказом: мятежников рассеять и жестоко покарать, а этого мальчишку, Кира, захватить живьем и привезти в Экбатаны.

Арбак, совершив стремительный марш, встретился с мятежными войсками персов под Пасаргадами. Стычка закончилась бегством персов, испытывавших робость перед мидянами. Напрасно Кир пытался остановить свое воинство, бегство было неудержимым. Когда беспорядочные толпы персов достигли Персии, то ворота города оказались запертыми, а высыпавшие на крепостные стены женщины стали осыпать беглецов злыми насмешками. Пристыженные воины повернули вспять. Сурово встретил Кир персов. Он клеймил их жестокими словами, напомнил, что мидяне безжалостно расправятся с побежденными бунтовщиками, взывал к совести и чести, уверял, что персы сильнее и храбрее мидян.

* * *

Арбак, уверенный, что теперь персы долго не опомнятся, решил готовиться к штурму Пасаргад, и в это время на него неожиданно обрушилась персидская армия.

Арбак погиб, а его войско было разгромлено в пух и прах. Кир вторгся в Мидию.

* * *

Астиаг был в растерянности. Этот мальчишка неудержимо приближался к Экбатанам, громя высланные против него армии.

А дело было в том, что настоящие, боевые военачальники мядян один за другим сложили свои головы не в битвах и сражениях, а на плахе, по произволу Астиага, а новые, всю жизнь продрожавшие в свите возле своего страшного господина, со-втеетственно вели себя и на поле битвы. Угроза его трону сделала Астиага деятельным и энергичным. Он призвал в армию всех мидян от шестнадцати до пятидесяти лет и собрал поистине неисчислимую рать. Оставалось выбрать опытного военачальника, такой человек у Астиага был. После некоторого раздумья он назначил главнокомандующим Гарпага! "Человек, с таким хладнокровием воспринявший смерть своего сына, не имеет сердца,— размышлял ми-дийский царь,— именно такой полководец жестокий, не знающий жалости, и нужен для усмирения бунтовщиков".

* * *

Увидев такую несметную армию, персы оробели. Да и сам Кир, несмотря на всю свою мальчишескую самонадеянность, понял, что перед ним настоящая, первоклассная армия с опытным и смелым полководцем во главе.

Ночью, когда Кир ломал голову над разными вариантами отхода своих войск в Персию, потому что сражаться с такой армией мидян было безумием, к нему в шатер привели мидянина. Кир не поверил своим глазам — перед ним стоял таинственный незнакомец, передавший ему послание, зашитое в зайце. Незнакомец ухмыльнулся и сказал Киру такое, что он не поверил и своим ушам. Гарпаг предлагает сдать ему, Киру, Экбатаны без боя! Правда, до этого надо сразиться, но мидий-ский военачальник уверял, что после короткого боя он отступит в столицу.

Можно ли верить Гарпагу, добывшему Астиагу столько побед своим доблестным мечом? Может быть, он, догадавшись о намерении Кира отступить и не желая гоняться за персами, завлекает в ловушку?

Только юность была способна на такой риск — Кир решил дать сражение и, если Гарпаг обманул, погибнуть, но не бежать с поля боя. И персы пошли в самоубийственную атаку, потому что они вкусили радость победы и безгранично любили своего царевича, а он шел впереди. Каково же было их удивление, когда мидяне бежали, так и не начав битвы.

* * *

Гарпаг, оправдываясь перед Астиагом, свалил вину на своих предшественников, разложивших армию мидян своей трусостью чередой поражений и бездарным руководством, заверял царя, что мидяне за неприступными стенами Экбатан, пока персы будут ломать свои зубы, штурмуя грозные бастионы, оправятся, придут в себя, а затем обрушатся на персов с их сопливым вождем и покончат с ними. Астиагу ничего не оставалось, как согласиться со своим военачальником.

Но когда Кир подошел к Экбатанам, ворота столицы Мидии широко распахнулись перед ним.

* * *

Кир пощадил деда и отвел ему покои во дворце. Правда у дверей бывшего царя стояла вооруженная охрана не потому, что Кир опасался Астиага, а напротив, он опасался за него. Не счесть обиженных Астиагом, и каждый из них жаждал свести с ним счеты, поэтому караул припускал только по разрешению Кира. Сам же внук частенько посещал своего желчного прародителя и со спокойствием выслупптаал брань и проклятия в свой адрес вперемежку с жалобами и претензиями, которые Кир почти всегда удовлетворял.

Однажды к Астиагу явился Гарпаг. Гарпаг не решился преступить волю Кира и не предал Астиага мучительной смерти, как это намеревался сделать раньше, но отказать себе в желании насладиться унижением и бессилием своего бывшего повелителя и господина не мог. Но неожиданно из сурового обвинителя он превратился в жалкого обвиняемого. Астиаг с яростью обрушился на Гарпага.

— Болван! Осел! У тебя была возможность свергнуть меня и самому стать царем! Хотя ты и, идиот, а все-таки мидянин. А ты уступил власть персу! Не меня, а тебя за твое предательство будет проклинать вся Мидия. Из-за тебя, безмозглого негодяя и мерзавца, великая Мидия оказалась под пятой нищей и ничтожной Персии. Уйди, дурак, видеть тебя не могу!

* * *

Короновавшись венцом царя великой Мидии и оставив в Экбатанах сильный гарнизон под начальством Гистаспа, Своего родственника, Кир поспешил в Пасаргады.

Восторженно встречали персы своего освободителя. Дворец в Пасаргадах был празднично украшен. Торжества длились целую неделю. А затем Кир повелел собрать всех жен-[ — жительниц Пасаргад. Обратившись к собравшимся, он к-поблагодарил их за то, что они, пристыдив его воинов, вдохнули в них мужество и тем самым помогли победе над Мидией. , По приказу Кира каждой женщине был вручен, подарок — золотой браслет или кольцо, серьги или гривна. Впоследствии это превратилось в традицию. Возвращаясь из очередного похода в Пасаргады, Кир всегда одаривал жительниц этого города подарками.

* * *

Камбиз отказался от престола в пользу своего сына, и Кир короновался второй короной — Персии. Он объявил столицами своего государства и Экбатаны, и Пасаргады. А вскоре начал строительство близ Пасаргад и третьей столицы — Персеполя. Рожденная в огне сражений, новая Персия сама стала воплощением войны. В первые же годы правления Кира соседние Гиркания, Сагартия и Кармания пали под ударами персидских мечей. Маргиана и Бактрия поспешили прислать послов с изъявлением покорности.

Началось победное шествие Кира по странам Азии.

* * *

Перед лицом нависшей угрозы три великие державы мира: Лидия, Вавилон и Египет,— временно предав забвению собственные междоусобицы, заключили между собой союз, направленный против персов, и начали лихорадочную подготовку к войне. Это была грозная сила, и над Персией нависла опасность. Но недаром в истории рядом с именем Кира соседствует эпитет "счастливый".

Крез

Царь Лидии Крез, который, по утверждению древних авторов, прославился не только богатством, но и мудростью, на свою беду оказался, подобно Астиагу, слепым рабом суеверия. Он и шагу не делал, не получив благополучного предсказания жрецов, оракулов, прорицателей и гадалок. Дело в том, что ему была предсказана ужасная судьба за сто двадцать пять лет до его воцарения на престол Лидии, и страх в этом человеке победил его воспетую современниками мудрость.

* * *

Редко к кому из людей была так благосклонна и щедра судьба, как к лидийскому царю Кандавлу. Она не уставала осыпать его своими дарами, как из рога изобилия. Дворец Каидавла походил на музей, в котором были собраны изумительные по совершенству и уникальные, неповторимые произведения человеческих рук. Золотоносные реки Лидии намывали груды песка в царскую казну и превратили Кандавла в самого богатого человека в мире. Мало того, лучшие поэты немели перед невиданной красотой Йорданы — жены Кандавла, так и не воспев это чудо. При всем том Кандавл мог не беспокоиться ни за свои сокровища, ни за свою прекрасную жену — знаменитая лидийская кавалерия надежно охраняла границы его государства от посягательств обезумевших от зависти соседей. Казалось бы, живи и наслаждайся этими благами...

Безобидный, в сущности, порок Кандавла — тщеславие — оказался гибельным для этого царя из династия Гераклидов. Высшим наслаждением для Кандавла было видеть на лицах людей восхищение, изумление, восторг, зависть. Из-за этого он лично сопровождал своих гостей прн осмотре дворца и его сокровищ. Водил по бесчисленным залам и покоям, полным чудес: коллекции ковров, оружия, ваз и сосудов, гемм, драгоценностей и украшений,— широко распахивал двери казначейства, где лежали груды золота, серебра и драгоценных камней. Во внутреннем дворе конюхи выводили из царских конюшен дивных коней, сокольничие демонстрировали дорогих ловчих птиц, псари — породистых собак. И, наконец, в роскошном, сказочном саду ошеломленные гости представлялись царице и совсем теряли дар речи, зато через некоторое время вознаграждали себя бурным красноречием, рассказывая другим о увиденном. Легенды ходили о богатствах Кандавла и о красоте его жены. Подкрепляли их и золотые монеты, которые впервые стали чеканиться в Лидии.

Но все, и даже чудеса, приедается. Шли годы, и люди все меньше и меньше уже удивлялись не раз увиденному и многократно слышанному. Что им до сокровищ Кандавла, если нельзя истратить и монетки для себя из этих несметных богатств, что им до красоты прекрасной, как четырнадцати-доевная луна, Йорданы, если она недосягаема для них. А червь тщеславия точил лидийского цара все больше и больше. Ему нестерпимо хотелось еще раз удивить, поразить кого угодно, хотя бы одного человека. Это желание охватило его целиком, и после долгих колебаний он решился на шаг, которого не сделал бы нормальный, здравомыслящий человек. Выбор его пал на молодого, красивого Гига — начальника дворцовой стражи. Однажды, зазвав его в свои покои, царь затеял с ним странный разговор.

— Ты знаешь, Гиг, что равной по красоте моей жене Иордане нет женщины в подлунном мире?— начал Кандавл.

— Да, мой царь,— ответил удивленно Гиг.

Начальник дворцовой стражи, как и все, не раз любовался прекрасным, холодно-надменным лицом царицы, но никогда I не желал ее как женщину, вероятно, из-за ее недосягаемости и какой-то леденящей величавости. Гиг любил простых и доступных красоток, их у него было предостаточно.

- Нет, Гиг, ты не знаешь, что это за женщина!— продолжал Кандавл.

— Прости меня, мой царь,— сказал вконец пораженный Гиг; — Но я ежедневно и не один раз вижу нашу несравненную царицу и преклоняюсь перед ней, как, впрочем, любой, кто ее хоть раз видел, и горжусь, что прекраснейшая из женщин — жена моего царя. ,

— Э-э-э, все это так, но если ты хотя бы один раз, краешком глаза видел ее обнаженной...

— Царь за что? — пролепетал ошеломленный этим разговором Гиг и стал лихорадочно вспоминать, не видел ли он случайно, спаси его боги, не обнажённую, конечно, а хотя бы босоногую, без сандалий царицу, или он жертва неслыханной клеветы.

— Да ты не бойся,— сказал царь при виде испуганных глаз Гига.— Царица настолько горда, что скорее умрет, чем обнажится перед кем-либо, кроме меня, своего супруга. И понимаешь, я, только один я, понимаешь, один вижу это чудо! Меня просто распирает от желания поделиться восторгом с кем-нибудь о таком совершенстве. Но как можно делиться, если никто, кроме меня, не видел обнаженной царицы!

— Прости меня, царь, но, может быть, тебе нездоровится? Может, вызвать лекаря пустить кровь?

— Ну какой ты непонятливый, Гиг! При чем тут лекарь, кровь, нездоровье. Я люблю тебя, Гиг. Верю тебе. Да даже если бы и не верил — царица до ужаса добродетельна. Вот я и предлагаю тебе посмотреть на обнаженную Иордану.

— Нет, мой царь, или я сошел с ума, или же ты все-таки нездоров. Давай отдохнем, мой царь. Я уложу тебя в постель и вызову лекарей, и если они тебя не вылечат, отрублю им головы.

— Да здоров я! Здоров, как бык! Я все обдумал, Гиг. Ты спрячешься в нише за занавесью, а перед этой нишей стрит ложе, на которое бросает, раздеваясь, свои одежды Иордана. Так вот, она разденется, и ты увидишь ее. Но только смотри - не ахни! Вообще зажми рот ладонью. А когда, раздевшись, она направится ко мне, я задую светильник, и ты потихоньку выберешься из ниши, на цыпочках уйдешь вон. Будь босым!

— Царь, или ты действительно болен, или же хочешь испытать меня. Но разве моя беспредельная преданность може вызывать сомнение? Если же ты все же сомневаешься, вели отрубить мне голову, я готов!

— Ну и нудный же ты, Риг! Я предлагаю тебе зрелище, подобного которому не удостаивался ни один смертный, а ты отбрыкиваешься, как упрямый осел. Слушай, неужели ты даже нелюбопытен?

— Да разве я посмею, царь? Убей лучше!

— Не убью! Если ты, дурак, не соглашаешься добровольно, то я повелеваю тебе!

* * *

— Замри!— сказал Кандавл Ригу стоявшему в нише за занавесью. Он мог этого не говорить. Гиг и так стоял ни жив ни мертв. Сердце его то замирало, вызывая тошноту и полуобморочное состояние, то металось, словно загнанный зверек, отчаянно ищущий выхода. Не надеясь на внезапно ослабевшие ноги, которые дрожали и гнулись, он прислонился к стене, голова повисла, упершись подбородком в грудь.

Вошла царица. Гиг обмер, в груди что-то оборвалось. Перед глазами поплыли радужные круги, в ушах пронзительно зазвенело. Но все-таки он слышал легкий шорох срываемой с тела одежды. Вдруг его ноздри, задрожав, расширились, ощут тив дразнящий аромат холеного женского тела, волос. Гиг, не выдержав, приоткрыл один глаз. В щелочку век он увидел изящные, с крутым подъемом, по-детски хрупкие ступни с безупречной формы пальчиками и розовым перламутром ноготков и чуть не задохнулся от восхищения. С трудом подавив желание припасть устами к этому чуду, он повел взгляд выше, медленно, смакуя. Теперь он смотрел в оба глаза, с жадностью. Стройные, молочной белизны ноги волнующе переходили в округлые бедра, из которых, словно стебель из луковицы, вырастала нежная, гибко покачивающаяся талия. Сердце сладко замерло при виде тутах грудей с упругими ягодами сосков. Белоснежную лебединую шею увенчивала изумительная головка с роскошными волосами, но Гиг не стал задерживать на ней особого внимания. Он и так хорошо знал это прекрасное лицо с холодным блеском огромных серых глаз. Его взгляд скользнул вниз — впился в мысок между бедер, которые своим матово-жемчужным мерцанием еще больше оттеняли это соблазнительное место... Чувства Гига необычайно обострились... Он различал завиток каждого волоска... Его била мелкая, нервная дрожь, из закушенной губы капала кровь, но он, словно зачарованный, не в силах был отвести своего взора... Огромное желание судорогой прошло по всему телу и, не растворяясь, окаменело в паху... Гиг не выдержал и застонал.

Иордана вздрогнула. Резко рванув, сорвала занавес и увидела Гига с искаженным от страсти лицом. Устремив гневный взгляд на несчастного, Иордана с бесстыдством царицы, даже не прикрывая свою наготу, стояла перед Гигом.

— Ну как ты неловок, Гиг! — воскликнул Кандавл. Иордана быстро и резко обернулась.

— Ты знал?— голос ее прозвучал хрипло.

— Ну как ты неловок, Гиг,— вновь повторил Кандавл.

— Ты знаешь, Иордана, я не мог удержаться. Для меня невыносимо, что твое прекрасное тело не видит ни один смертный, кроме меня. Гиг хороший малый, свой. Ты не беспокойся, он никому не скажет. Да отвернись же, Гиг, что уставился?

Ведь ты никому не скажешь, правда?

Тут Кандавл запнулся. Презренье в сверкающих глазах царицы смутило его. Он невразумительно что-то забормотал, но Иордана уже отвернулась от него и вновь устремила свой горящий взгляд на Гига.

— Ты видел то, на что имеет право лишь один человек на свете— мой муж!— начала она ровным голосом, от которого сделалось жутко Гигу к страшно Кандавлу.— Вина твоя безмерна, и казнь, которая тебя ждет, заставит содрогнуться всякого. Прежде всего тебе расплавленным свинцом выжгут бесстыжие глаза, затем... Нет, я не буду продолжать. Но твоя вина невольная. Ты раб и выполнял волю своего господина, хотя этот господин выжил из ума и превратился в круглого дурака.

— Иордана!— воскликнул Кандавл.

— Только подлец и безмозглый дурак мог поступить так, как сделал это царь- Кандавл! Я уже сказала, что мою наготу может видеть только один человек— мой муж. А так как я царица, то моим мужем может быть только царь. Вас здесь двое — один лишний. Я выбираю тебя. А ты убьешь этого дурака и женишься на мне и станешь царем.

— Иордана!—в ужасе закричал Кандавл.

Царица, порывшись в одежде, нашла свой пояс, вынула из ножен изящный кинжальчик и протянула Гигу.

— Он отравлен. Возьми и убей!

Гиг, словно в сомнабулическом сие, взял оружие.

— Иди! —нетерпеливо топнула ножкой царица.

— Иордана! Гиг!—в истерике завопил перепуганный Кандавл.

Гиг вздрогнул, огляделся и направился к ложу царя. Раздался пронзительный визг...

* * *

Жители Сард ответили восстанием на вероломное убийство Кандавла. И не потому, что этот царь отличался какими-то особыми добродетелями и пользовался любовью своих подданных, нет, Кандавл был не хуже, но и не лучше других тиранов, но к нему уже привыкли, а новое царствование, как это по горькому опыту знали лидяне, всегда приносило новые поборы и тяготы. К тому же их глубоко возмутило то, что убийца без зазрения совести забрался в еще не остывшую после Кандавла царскую постель к жене покойного и нагло уселся на залитый кровью своей жертвы трон.

Толпы вооруженных горожан осадили царский дворец, а дворцовая стража с трудом сдерживала натиск восставшего народа. Положение Гига стало критическим. Дворцовая челядь была охвачена паникой. Вельможи и сановники покидали дворец, не желая вместе с новым царем подвергнуться народной ярости.

Неприкаянно бродил по дворцовым покоям убийца Кандавла. Первый, он же и последний царь из династии Мермна-дов был обречен. Гиг знал, что он не имеет поддержки ни в одном из сословий и единственной его опорой является слабая женщина — Иордана. А что она может сделать для его спасения, когда каменная ограда дворца рушится под напором озверевшей толпы?

Но именно Иордана спасла Гига. Зная, что новоявленного царя народ немедленно растерзает, она сама вышла к восставшим и предложила решить спор между царским двором и мятежными подданными судом жрецов. Это был смелый ход, потому что среди руководителей восстания видное место занимали как раз жрецы, грозившие небесной карой гнусному убийце. Народ с радостью согласился, считая, что одержал победу, но Иордана лучше знала это сословие. Переговоры царского двора со священнослужителями, в результате которых казна Кандавла заметно опустела, как и рассчитывала Иордана, окончились в ее пользу. Но положение жрецов, осыпавших Гига страшными проклятиями и уверявших народ в непременном возмездии богов лодлому преступнику, было весьма щекотливым. Жрецы понимали, что, оправдав злодейство Гига, дни подорвут к тебе доверие народа, но и утвердить на троне щедро оплаченного и притом очень обязанного им царя было выгодно и заманчиво. И они с присущей им находчивостью нашли выход.

Жрецы объявили народу, что Гиг стал угоден богам (поистинне пути богов неисповедимы!), но преступление не окажется ненаказанным, боги решили покарать Мермнадов в четвертом поколении, и кара эта будет ужасной. Конечно, такое странное решение богов вызвало у многих сомнение и недоверие, но что же делать, если это решение высказано устами священнослужителей, которые все-таки находятся поближе к этим всемогущим и, как оказывается, весьма своенравным существам.

* * *

К счастью для Лидии, царица Иордана не ошиблась в выборе. В отличие от последнего Гераклида, тщеславного тюфяка Кандавла, основатель династии Мермнадов Гиг оказался боевым парнем, а его отвага очень скоро понадобилась Лидии.

Из степей Причерноморья, от самых берегов Танаиса, через кавказские хребты, тучей двинулись гонимые с насиженных мест скифами киммерийцы. Спасаясь бегством от скифов, киммерийцы сами громили, грабили и опустошали встреченные по пути страны. То, что не успевали разрушить спешащие киммерийцы, превращали в руины догоняющие их скифы. Так, пройдя Предкавказье, Кавказ и Закавказье, киммерийцы оказались в малой Азии и оторвались наконец от преследующих их скифов, которые завязли в Урарту. Потерпев поражение в открытом бою, урартский царь Руса I укрылся в своих многочисленных крепостях, а брать крепости кочевники-скифы еще не научились.

Гонимые скитальцы киммерийцы сами превратились в бич для многих народов. В Малой Азии они разгромили сильное государство Фригию и подступали к Лидии. До этого кочевники-киммерийцы, сплошь всадники, имели преимущество перед пешими воинами встречающихся на пути стран, но на этот раз перед ними предстала превосходная кавалерия Лидии с храбрым Гигом во главе. В жестоком встречном бою киммерийцы получили достойный отпор и были вынуждены отступить на восток. Но они не угомонились — тридцать восемь лет царствовал Гиг и все эти годы был занят тем, что отражал набеги киммерийцев. Когда казалось, что Гиг сломил-таки киммерийцев, и силы их иссякли, они, соединившись с родственными трерами — скотоводческим племенем, проникшим с Балкан в Малую Азию, и значительно усилившись, вновь вторгаются в пределы Лидии и, предавая все огню и мечу, подходят к самой столице Лидии — Сардам. Под стенами Сардов, в своем последнем кровопролитном бою, пал смертью храбрых царь Лидии Гиг, горько оплакиваемый и Иорданой, и лидийцамй.

Борьбу не на жизнь, а на смерть с киммерийцами продолжил Ардис — сын Гига и Йорданы. Положение его было отчаянным, почти безнадежным — вся Лидия и даже Сарды, за исключением крепости, были в руках киммерийцев. Сидя в крепости, Ардис, отбивая штурм за штурмом, слал своих посланцев в Ассирию, Египет; через своих эмиссаров он сумел поднять на борьбу лидийцев. Но спасли его скифы, добравшиеся-таки до своих преследуемых киммерийцев. Борьба на два фронта оказалась непосильной для последних. Ардис, получив подкрепление от Ассирии, возглавил восставших лидийцев и сумел освободить свою страну от кочевников.

Только-только завоевавший независимость, Ардис уже сам устремил свои алчные взоры в сторону греческих городов-государств, расположенных на западном побережье Малой Азии. Ардису удалось захватить Приену, но война с самым крупным греческим городом Милетом окончилась для Лидии неудачей, и эту войну продолжили сын и внук Ардиса.

При Аллиатте Лидия достигла своего расцвета. Она заняла господствующее положение в Малой Азии. Лидия оказалась способной противостоять самому сильному государству Азии — Мидии. Война началась в 591 г. до н. э. и закончилась битвой на реке Галисе в 585 г. до н. э. 28 мая, в день, когда произошло предсказанное милетским философом Фалесом солнечное затмение.

Потрясенные этим явлением, враждующие стороны, побросав оружие,поспешили заключить мир при посредничестве Вавилона. Границей между Мидией и Лидией была объявлена река Галис, и дочь Аллиатта — Ариеннис была выдана замуж за сына Киаксара —Астиага.

Укрепив свое положение на восточной границе союзом с мощной Мидийской державой, Аллиатт снова обратил свое оружие против греческих городов-государств западного побережья Малой Азии, а также занялся окончательным покорением племен, проживавших на этом полуострове: пафлого-нян, киликийцев, вифинов, карийцев и других.

Милет, обладая сильным флотом и преимуществом на море, оказал Лидии упорное сопротивление. Видя, что прямым штурмом ему не овладеть Милетом, Аллиатт применил хитрую тактику. Он стал постоянно совершать нападение на ми-летян в пору созревания хлебов на полях. Прибыв в землю ми-летян, он не разрушал дома и строения, а рубил плодовые деревья и финиковые пальмы, уничтожал хлеб на полях и возвращался восвояси в свою Лидию. И так каждый год, в течение одиннадцати лет подряд. Охваченный удушающим обручем голода, Милет бы вынужден признать сюзеренство Аллиатта и выплачивать ему дань.

В борьбе с греческими городами малоазийского побережья лидийские цари использовали ту ожесточенную борьбу, которая происходила в этих городах-государствах между богатой родовой знатью и основной частью свободного населения — демоса. Интересно, что если лидийские цари, как это и полагается, опирались в своей борьбе за западное побережье полуострова на аристократию греческих городов, то через почти двести пятьдесят лет тиран и завоеватель царь Александр Македонский счел для себя более выгодным поддерживать демос в этих же городах, хотя был крайне нетерпим ко всяким проявлениям демократии. Чего не сделаешь ради достижения власти!

Отношения Лидии с азиатскими греческими городами создавали условия для взаимопроникновения греческой и малоазийской культур. В Лидии получило широкое распространение знание греческого языка, и в свою очередь греческий язык значительно обогатился за счет лидийского языка. Желая воздействовать на своих греческих соседей, лидийские цари, начиная с Гига, стремились привлечь на свою сторону богатыми дарами наиболее почитаемые греческие храмы, в первую очередь Дельфийский храм с его знаменитым оракулом.

Четвертым поколением Мермнадов оказался царь Крез. Легкомысленные жрецы выбрали четвертое поколение, потому что оно не так далеко и можно успокоить свою паству, однако и не близко, есть достаточно времени, чтобы проклятие исчезло из памяти людей. Но эти жрецы, покоившиеся с чистой совестью в могилах, и не подозревали, какой страх они посеяли в сердце правнука Гига — Креза. Этот страх властвовал над всеми другими чувствами Креза и даже над его прославленным умом. Поэтому-то не было во всей Азии суеверней человека, чем Крез. Из-за слепого суеверия Крез совершал такие вопиющие ошибки и промахи, что можно было подумать — мудрым его прозвали в насмешку.

Если Крез в обычной обстановке предварял каждый свой шаг предсказаниями гадалок и прорицателей, то в серьезном деле, как война, да еще с Киром, без гадания тем более не обошлось. Не удовлетворившись своими доморощенными ясновидцами, Крез решил обратиться к знаменитому оракулу из Дельфов. Но здесь, надо отдать ему должное, он решил действовать по принципу "доверяй, но проверяй" и направил к оракулу своего посланника, заранее согласовав с ним свои действия, с каверзным вопросом: "Что делает царь Крез именно в это время?" Ответ, полученный от оракула, настолько поразил его своей точностью, что у него даже не мелькнула мысль о возможном сговоре за приличную мзду знаменитого провидца с его посланником, а ведь и доверенный посланник может оказаться грешником. Теперь, когда все сомнения отпали, Крез направил в Дельфы пышное посольство со столь щедрыми дарами, что пораженные летописцы древности, не сочтя за труд, подробно описали и перечислили их. Лидийский царь задал предсказателю один, но чрезвычайно важный для себя вопрос: "Каким будет исход войны с Киром?" Ответ оракула был кратким: "Начав войну, погубишь великое царство!"

Радости Креза не было предела. В полной уверенности, что сокрушит великое царство Кира, обычно осторожный Крез, не дожидаясь своих союзников — вавилонян и египтян, выступил один на один против персов.

План Кира был прост: бить врагов по отдельности. И он скорым маршем двинулся на Лидию. В Каппадокии его нагнал посланник знатного вавилонянина, наместника области Гути-ум Угбару. Угбару сообщал, что готов перейти в подданство к Киру и предлагал свои услуги. Это был неоценимый подарок судьбы. Боясь поверить в такую удачу, Кир, чтобы проверить Угбару, пригласил его присоединиться к нему и принять участие в войне с Лидией.

Крез встретил Кира на границе Лидии. Битва была на редкость упорной. Чаша весов склонялась то на одну, то на другую сторону. И в это время Крез бросил в атаку свою знаменитую кавалерию. Персы дрогнули. По всему полю боя метался Кир, затыкая резервами прорехи в рядах своего воинства, которые наделали всадники Креза. Спас положение подоспевший Угбару. Он прямо с марша повел в контратаку верблюжий полк бедуинов. При виде верблюдов кони лидийцев начали испуганно храпеть, упираться. Атака лидян сорвалась, и персы восстановили положение, но добиться перелома не смогли. Бой продолжался, воины сражались со стойкостью и упорством. Лишь наступившая темнота прервала битву. Противники отошли на свои прежние позиции.

Угрюмо слушал Кир донесения своих командиров о чудовищных потерях персидской армии. Было ясно — битва проиграна. Кир решил, выставив заслон, начать отход своих войск, но ясное утро превратило побежденного в победителя. Крез распустил свое войско и укрылся за стенами Сарды — своей столицы. Он полагал, что и Кир поступит так же, ведь испокон веков после безрезультатной битвы стороны заключали мир или расходились, чтобы передохнуть, пополнить свои вооруженные силы и решить судьбу в новом сражении. Но Кир потому и побеждал своих врагов, что действовал не по старинке, а по-новому. Он вспомнил горький урок под Пасар-гадами и не упустил своего шанса. Двинув поредевшую, но воспрянувшую духом армию, Кир плотным кольцом обложил Сарды.

Два штурма были отбиты, но третий оказался победным — персы ворвались в город.

К Киру привели закованного в цепи Креза. Странно, но сейчас, когда сбылось пророчество жрецов теперь уже тридцатидевятилетней давности — пала его держава, рухнула власть, а сам он превратился в жалкого раба персидского владыки,— Крез почувствовал даже облегчение и был спокоен, ум его был ясным. Ведь ожидание возмездия страшнее самого возмездия. И он с искренней благодарностью припал к руке своего победителя, когда Кир подарил ему жизнь. А затем, попросив разрешения обратиться с вопросом и получив его, спросил: "Почему персидские воины грабят и разрушают Сарды?"

— Потому что этот вражеский город взят их доблестью, и они достойны награды!— ответил Кир

— Нет, мой повелитель. Теперь этот город твой, и воины грабят твоих подданных, а разрушая неприступные.стены и укрепления, лишают тебя твердыни и оплота в Малой Азии.

Восхищенный этим мудрым советом, Кир тут же приказал: прекратить грабежи и бесчинства, а Крез обеспечил себе место подле своего бывшего врага и победителя. Тем не менее бывший лидийский царь не преминул горько упрекнуть дельфийского оракула в обмане и получил полный величия и олимпийского спокойствия ответ: "Пусть Крез винит себя, так как под великим царством, которое погубит Крез, начав войну с Киром, подразумевалась не Персия, а именно его царство — Лидия!"

Малоазийские греческие города-государства, бывшие ранее зависимыми от Лидии, после разгрома своего покровителя прислали к Киру посольство. На изъявление согласия стать в подчинение персидскому царю на тех же условиях, какие существовали прежде между эллинами и Лидией, Кир зло усмехнулся.

— Я расскажу вам басню,— сказал он.— Один музыкант увидел в море рыб и стал им играть на флейте. Но его ожидания увы оказались напрасными. Тогда он взял сети, закинул их в морс и вытащил множество рыб. Рыбы стали биться и подпрыгивать на берегу Музыкант сказал; "Когда я играл вам на флейте, вы не захотели плясать, а теперь поздно!" И бросил рыб на раскаленную сковороду. Когда я, царь, царь царей, послал к вам своего посла, вы посмеялись над ним к прогнали лрочь. И теперь я вам говорю: "Поздно!" Никаких договоров, только полное и беспрекословное подчинение моей воле! Идите и скажите об этом тем, кто вас послал.

Оставив часть войска Гарпагу для завершения покорения Малой Азии, Кир прошел Южным Закавказьем, разгромив по пути арминов у озера Ван, а затем и урартцев близ озера Гокча <Гокча – древнее название озера Севан>. На южном побережье Каспия победил объединенную армию каспиев и хаомоваргов и вернулся в Экбатаны.

По своему обыкновению, Кир навестил своего деда. Астиаг был осведомлен обо всем.

— Что ты сияешь, как медный начищенный поднос?— завопил он вместо приветствия.— Ну захватил Лидию, ну и что? Дуракам везет! Этот тупица Крез сам преподнес тебе свое царство на блюде. Ну, разогнал несколько племен дикарей и - радуешься! Ты молодец против овец. А вот попробуй дотянуться до Вавилона, сын перса. Зубы обломаешь, щенок!

Кир спокойно смотрел на возбужденного, брызгавшего слюной деда. Встал.

— Я возьму Вавилон!— сказал твердо и вышел.

* * *

Возвращаясь длинными переходами в Персию, Кир думал о Мировом господстве. Теперь всемирная держава под эгидой народа-господина, персов-ариев становилась осязаемой реальностью. Остались два могучих государства — Вавилон и Египет. Остальные бесчисленные страны и народы можно не принимать в расчет. Если они осмелятся противостоять силе персидского оружия, он развеет их, как ураганный ветер по-***лову

Могуч и несметно богат Вавилон. Но, к счастью, вместо ушедшего в иной мир кровожадного Навуходоносора <Навуходоносор – вавилонский царь (605-562 до н.э.) Выдающийся поолководец и государственный деятель> им правит Набонид — дипломат, археолог, астроном, но никак не воин.

В отличие от Набонида, фараон Египта Амасис энергичен, смел и предприимчив, но Египет сейчас уже далеко не тот, что прежде. Восстания и междоусобицы сделали свое черное дело. К ослаблению Египта причастен и Навуходоносор, прежний царь нынешнего союзника, основательно поколебавший своими опустошительными походами былое могущество страны Нила

Так на кого же обрушить удар львиной лапы — на Египет или Вавилон? Кого прежде поразить копьем персидского мужа — Вавилон или Египет?

Ближе Вавилон, но теперь, когда он твердой ногой стоит в Малой Азии в странах "Серебряного Полумесяца", Египет тоже в пределах досягаемости. Так, может быть, на Египет? Нет и нет! Потому что идти на Египет, оставив в сердцевине своих владений Вавилон, неразумно. Пока персы будут добираться до страны фараонов, увязая в песках Синая, Амасис использует свой мощный флот для переброски своих войск в тыл персов, отрежет обратный путь и возьмет Кира в клещи, а Вавилон свяжет руки Персии, и помощи ждать будет не от кого. Нет, только ударом с моря и суши надо разгромить Египет! Но о каком ударе с моря может идти речь, если он не имеет даже захудалого суденышка, чтобы противопоставить его могучему египетскому флоту? Не имеет, но будет иметь, и очень скоро! Пусть персы не мореходы, но под его властью эллины и финикийцы — отличные мореходы, и Кир создаст флот, который превзойдет египетский. Повелитель суши должен повелевать и морями! Но пока поход на Египет придется отложить.

Итак, прежде Вавилон, а затем и Египет!

* * *

В это время, когда царь Мидии, Персии и Лидии мечтал о завоевании мира, другой человек, за тысячами фарсангов от Экбатаны, думал о Кире. "Да-а,— размышлял Рустам.— Такой, если его не остановить, сам не остановится. Говорят, что он идет войной на Вавилон и Египет... Но почему тогда появились в наших степях персидские купцы? Никогда раньше они здесь не бывали. Нередко за купцом приходит воин! Если даже отбросить все эти сказки о снах, собаке-кормилице, жестоком деде, надо признать — это необыкновенный человек! С какой быстротой и даже легкостью он сокрушает своих врагов! В чем его сила? Отважный? В этом не сомневаюсь. Щедрый? Но после завоевания Лидии даже скупой не стал бы мелочиться. Великодушен?.. Гм... Щадить тех, кто ему уже не опасен, это еще не великодушие. А может, игра?.. Не знаю, не знаю. Кир — загадка! И необходимо ее разгадать".

По каким-то неуловимым признакам Фарнак догадался о намерении своего молочного брата и спросил:

— Собираться, Рустам?

- ДаГ

У самых границ Мидии Рустама с его саками встретили знатные люди Мидии. На всем протяжении пути до Экбатан саков приветствовали и осыпали дарами жители близлежащих городов и селений. То, что это было сделано по указанию свыше, Рустаму стало ясно с первых же шагов — слишком пряторно-вежливыми были сопровождавшие сановники и слишком преувеличенно громкими приветствия населения. К тому же встречавшие Рустама мидийцы чересчур часто справлялись: доволен ли Рустам такой встречей?

Экбатаны — бывшая столица индийских царей, а теперь вторая столица Кира — была выбрана персидским царем в качестве своей летней резиденции, так как климат Экбатан был более благоприятен, чем жаркий климат столицы Персии Па-еаргзд. Впоследствии примеру Кира следовали и его преемники.

Перед въездом в Экбатаны Рустама и саков ожидала еще более пышная и торжественная встреча: была выстроена гвардия персидского царя — десять тысяч "бессмертных" в блестящих одеяниях и сверкающих доспехах. Слепили глаза, отражая солнечные лучи, боевые штандарты гвардии с изображением крылатого верховного бога персов Ахурамазды ? ломаного креста — свастики — символа солнца. Впереди гвардия Рустама ожидала толпа, состоявшая из самых знатных людей державы Кира: бывший царь Лидии Крез, Ахсме-ниды—Гиетасп, Отана, Фарнасп, Атаферн, Гобрий, Видарна, Мегзбиз, полководцы — Гарпаг, которому Кир был обязан своей победой над Астиагом, вавилонянин Угбару, оказавший Киру решающую помощь в битве под Сардами, Фаррук, За-рдак, Фаридун, командир греческих наемников Фанет, "глаза и уши" Кира — Мард. Но самое главное, что Рустама встречали сыновья Кира — Камбиз и Бардия.

"Бессмертные" встретили появление Рустама приветственным ревом и оглушительным бряцанием оружия. В окружении почетной свиты ехал Рустам по улицам Экбатан к царскому дворцу. Кир встретил Рустама на середине широкой дворцовой лестницы — честь, которая доныне не оказывалась вшсому. Когда Рустам преклонил колено, отдавая поклон, ли-Ча воинов-саков враз окаменели. Кир, бросив мимолетный торжествующий взгляд на окружающих, поспешил поднять «веского богатыря.

— Встань, славный Рустам! Я приветствую тебя, царь саков!

И, помедлив самую малость, потянулся с поцелуем к Рустаму, и, хотя богатырь стоял на ступеньку ниже, ему пришлось пригнуться, чтобы далеко не маленького роста Кир достал его. Кир поцеловал Рустама в уста, отдав так называемый "родственный" поцелуй. Такими поцелуями у персов обменивались только равные между собой люди или самые близкие родственники — отчего и произошло название.

Разом вскинув руки в приветствии, все персы провозгласили здравицу в честь Рустама. Ее подхватили и воины, стоявшие в строгом порядке, и все жители Экбатан.

Желая поразить своего гостя, Кир устроил военный парад. Готовясь к войне с Вавилоном, Кир собрал у отен Экбатанов почти все свое войско — около 400 тысяч воинов. Великий полководец древности, Кир уделял укреплению своей армии особое внимание. Многое он перенял у Мидии, которая, в свою очередь, заимствовала все передовое в военном деле у своего грозного и теперь поверженного врага — Ассирии.

Персидско-мидийское войско состояло из натренированных, закаленных в постоянных учениях, боях и походах, закованных в железо доспехов сарбазов. Вся армия подразделялась на роды войск: пехоту, колесничих, кавалерию, инженерно-саперные войска, и отдельно — "бессмертные"— элита армии. Кроме того, армию в походе сопровождали отряд лекарей и обоз с лагерным иммуществом, кухней, стадами волов для пищи. Впоследствии обозы стали обузой для армии персов, так как изнеженные властители возили с собой целые гаремы, громоздкие сооружения, музыкантов, поваров, танцовщиц и прочее, но при Кире все было по-походному просто и без излишеств.

Пехота у персов была основным и наиболее многочисленным подразделением войск. Тяжелая пехота, закованная в железо, имела метальщиков дротиков и копий, а также стрелков из лука. Тяжелая пехота шла в бой сомкнутым строем, прикрывшись щитами и выставив длинные копья — это была грозная сила!

Легкая пехота была подвижной, доспехов тяжелых воины этого рода войск не носили и имели на вооружении пращи, дротики и кинжалы. Пехота передвигалась быстрым маршем, совершая переходы на большие расстояния, умела форсировать реки и горные кручи. При передвижении через леса или когда впереди лежала трудная водная преграда, первыми шли отряды саперов, которые устраивали проходы в лесах, наводили мосты и переправы через водные рубежи.

Наводили ужас на врагов отрады колесничих. Кузов колесницы, закругленный кверху, был сделан из дерева с металлической обшивкой, и к боковинам прикреплялись огромные серповидные ножи, которыми, когда колесницы врезались в плотные ряды противника, сносили напрочь верхнюю половину туловища вражеских воинов.

Кавалерия Кира до победы над Крезом была слабой. Но теперь, укрепленная превосходной знаменитой лидийской конницей, стала ударной силой. Лошади кавалеристов были покрыты попоной из толстой ткани, защищающей от вражеских стрел и мечей, а сами конники, одетые в пластинчатые панцири и панцирные чулки, были вооружены копьями, мечами и луками со стрелами. К кавалерии был придан и отдельный' верблюжий полк, состоявший из арабов, который к Киру привел вавилонянин Угбару.

Инженерные части обслуживали осадные орудия, разбивали укрепленные лагеря, наводили понтоны из бурдюков, делали подкопы под осажденные города, применяли метательные орудия для забрасывания в осажденный город факелов с горящей паклей, сооружали штурмовые лестницы и башни, широко использовали таран.

Кир не жалел сил и средств на укрепление своей армии. Она была отлично экипирована. Кир питал пристрастие к войсковым штандартам: над рядами воинов вздымался целый лес штандартов с изображениями крылатого Ахурамазды, свастики, орлов и львов. И к каждой колеснице прикреплялся шест со значком Ахурамазды.

Армия Кира произвела впечатление на Рустама своей дисциплиной, монолитностью и сплоченностью, как раз тем, что отсутствовало у подвижных кочевых орд. "Нельзя, — подумал Рустам, — сталкиваться с такой армией лоб в лоб, подобно архарам, сломят! Подвижность и только подвижность..."

В честь Рустама Кир устроил семидневные празднества. !*" Рустам не стал участвовать в состязаниях, предоставив это своим сакам, и они не оплошали, снискав себе славу отличных бойцов. Они побеждали во всех видах состязаний с заметным преимуществом. Если вначале персы и мидийцы бурно приветствовали победы своих гостей, то чем дальше, тем меньше становилось энтузиазма и больше огорчений. Заиграло самолюбие. Наконец, не выдержав, в круг состязания борцов выскочил любимец персов — Бардия, младший сын Кира. Он вызвал сака Арифарна, победившего уже нескольких мидийских и персидских богатырей. Когда Бардия скинул с себя одежду, Рустам залюбовался атлетической фигурой персидского пехлевана. Арифарн кинул взгляд в сторону Рустама, и Рустам еле заметно шевельнул бровями. Все, затаив дыхание, следили за напряженной схваткой двух богатырей. Кир всем телом подался вперед, и пот градом струился по его лицу, словно он сам боролся вместо своего сына. Наконец он откинулся и перевел дух — Бардия подмял под себя сакского богатыря. Восторгу присутствующих не было предела. Толпа вопила, орала, визжала, обезумев ет радости. Кир вдруг встрепенулся и с подозрением уставился на Рустама, но каменное лицо царя саков не выражало никаких чувств. Словно только что заметаю устремленный на него взгляд Кира, да поздравил великого царя с сыном — настоящим богатырем! Но в душе Кира все же остался какой-то осадок — он видел, как измотал Арифарн его сына и лег от какого-то толчка! Но тщеславие персов было удовлетворено, и теперь они благожелательно воспринимали успехи саков в дальнейших состязаниях. Особенно отличился в скачках тиграхауд Шибака, опередивший всех чуть ли не на половину пути. Его подозвал Кир.

— Прекрасный у тебя конь, юноша.

— Его мне привела в приданое моя жена — она из племени гузов, а у них лучшие кони в мире!

— Я готов пожертвовать-каким-нибудь царством за такого коня. Ну как, согласен?

Шибака был дипломатом не худшим, чем сам Кир.

— За царство я не отдал бы, пожалуй. И тебе мне не по чину делать подарки. Назови мне самого достойного из твоих подданных, и я готов отдать ему своего коня, чтобы удостоиться твоей благосклонности. Ведь конь твоего подданного — твой конь!

Кир засмеялся.

— Ловок! Ну что ж, я могу указать тебе наидостойнейшего. Возьми ком земли и, зажмурившись, брось его в кого попадешь, тому можешь смело отдать своего коня. Потому что кроме того, что он достойнейший, он еще и везучий.

— Я понял. У тебя не может быть другого окружения. Каков повелитель— таковы и его слуги!

Кир снова рассмеялся.

— Ловок ты, ох и ловок! Что ж, бери ком и бросай!

Пока Шибака разыскивал ком, да помясистей, Кир что-то сказал Отаву, я тат, тронув коня, зарысил в сторону. Шибака, заметив это, прижмурил глаза, но, оставив щелки, закружился на месте, а затем изо всех сил швырнул ком. Увесистый ком сухой тлины метко угодил в отъезжающего Отана и разбил ему лицо в кровь, но Отана даже не приостановился. Шибака широко раскрыл глаза и славно бы в удивлении стал оглядывать приближенных Кира.

— В кого же я попал?

— Ни в кого из присутствующих, юноша.

— Мо не мог же я попасть в отсутствующих, или а промазал?

— Нет, ты не промазал. Ты попал во-о-он втога, что скачет сейчас около- колесниц.

Шибака одним махом вскочил на своеге коня и помчался вслед всаднику. Вскоре он нагнал Отану. Придерживая коня, от поскакал бок о бок с Отаной.

— Я попал в тебя?

— В меня — коротки ответит Отана, продолжая скачку.

— Ты ранен ?

— Как видишь, — сухо ответил Отана.

— Почему же ты не остановишься, не утрешься? Не остановишь кровь? Не отстегаешь меня плетью?

— Потому что я еду ио поручению моего царя и исполнить его для меня важнее всего. Ну а уж потом,, когда « исполню свой долг, я задам тебе трепку, раз тебе этого* хочется.

— Стой! — сказал- Шибака. — На моем коне ты быстрее исполнишь приказ своего господина. И раз долг для тебя важнее всего, не отказывайся. Такой человек, как ты, достоин ездигь на моем коке!

Отана взглянл на Шибаку, молча слез со своего коня и, пересев на коия Шибаки, рванул его вскачь.

Когда, уже серьезный, Шибака рассказал о происшедшем Рустаму, тот тоже посерьезнел. Общую мысль высказал Фарнак:

— Если у Кира такие слуги, то он великий царь и человек!

Рустам подумал о том; же, припомнив еще, что Отана — Ахеменид из царского рода, один из знатнейших людей Персии, что его сестра Кассандана — жена Кира и мать Камбиза и Бардии, то есть одного из престолонаследников и будущего властителя Персидской державы; что дочь. Отаяы, красавица Файдима, нареченная; невеста Камбиза и, может быть, будущая царица! Кир сумед сплотить персов так, что первые вельмажи царства — Ахемениды— Отана, Гистасп, Фарнасп, Гобрий, Атаферн, Мегабиз преданы ему всецело. А в степи? Каждый из вождей спит и видит себя царем кочевников. Как сплотить саков в туго сжатый кулак? Нет, не-зря он приехал к Киру. Не зря преклонил колено перед этим человеком, хотя весть об этом, донесется и до сакских степей, и проклятия посыплются на его голову. Не зря! Кир — опасный враг!!!

Рустам продолжал размышлять о Кире, когда вошедший Фарнак с явным удивлением сказал, что Рустама хочет видеть Фанет — командир греческих наемников в армии Кира. Рустам принял грека с вежливым гостеприимством. Во время застолья Фанет то и дело бросал завистливый взгляд на изумительной красоты вазу, отделанную золотом, серебром, хрусталем, нефритом, сандаловым деревом. Эту вазу привезли Киру из далекой Индии, но говорили, что она из еще более далекой и таинственной страны Чин. В порыве восхищения Кир подарил эту вазу Рустаму.

Как уже говорилось, Рустам не принимал участия в состязаниях на празднестве, устроенном в его честь, но когда Кир похвалил искусство саков в стрельбе из лука, Рустам проворчал, что саки потеряют руку, стреляя в огромную, величиною в большое блюдо мишень. Сын Кира Бардия, не спускавший влюбленных глаз с сакского богатыря, робко возразил, что величину мишени искупает достаточно далекое расстояние. Рустам хмыкнул и пробормотал что-то вроде: в верблюда можно попасть и с зажмуренными глазами. Приближенные Кира стали упрашивать Рустама показать свое искусство, о котором наслышаны даже в далекой от сакской земли Персии. Рустам стал отказываться, но когда его попросил и Кир, то он не стал больше упрямиться. Он с достоинством поклонился Киру и шепнул что-то Фарнаку, стоявшему рядом. Фарнак отправился за луком и по пути сказал тысячнику Шубару, чтобы саки приготовили четыре перепелочки. Кочевники любили устраивать бои между животными: быками, баранами, архарами, но в далекие походы этих животных не возьмешь с собой, поэтому для утоления своей страсти саки возили с собой самых бойцовых перепелок и на досуге стравливали их между собой.

К Рустаму подвели его коня — могучего красавца Желя. Рустам сел на Желя, взял в руки поданный Фарнаком тугой, пластинчатый лук, натянуть который было под силу лишь самому сакскому богатырю, и четыре стрелы с красными оперениями. Пустил Желя вскачь. Фарнак взмахнул рукой, и по этому знаку четыре сака, стоявшие в четырех разных сторонах, разом выпустили крохотных перепелочек. Зашуршав крылышками, они взметнулись вверх. Рустам, обернувшись на полном скаку, выстрелом пронзил птаху, а затем с молниеносной быстротой выпустил стрелы вправо и влево, и еще две птички, затрепетав, пали на землю. Вдруг Жель встал как вкопанный, и Рустам, вскинув лук, со звоном выпустил последнюю стрелу, и она настигла перепела уже в вышине — птица камнем рухнула вниз. Потрясенные зрители долго молчали, а затем взорвались неистовым ревом восторга. Восхищенный невиданным зрелищем Кир приказал принести ему эту самую вазу и поднес ее Рустаму.

А вот сейчас Фанет прямо пожирал глазами эту вазу."О Зевс! Зачем варвару такая красота? Ах, если бы эта ваза была моей!" — мысленно восклицал сгоравший от жгучей зависти грек. Рустам заметил эти пожирающие взгляды и, подняв фиалу с искрящимся вином, сказал:

— Прекрасная ваза, не правда ли?

— О-о-о! — только и мог произнести Фанет.

— Она настолько ценна и прекрасна, что опасность потерять ее лишает человека покоя...

— Ты прав, Рустам! — По-своему понял сака Фанет.— Я бы тоже ни за что не расстался с такой чудесной вазой, Рустам.

— Ты ошибаешься, Фанет. Я хочу расстаться с ней. Я ведь воин, и мои думы должны быть о воинах, о предстоящих битвах... А эта ваза настолько хороша, что невольно думаешь: как бы не сломалась, не потерялась, как бы ее сохранить в целости и сохранности. Сна лишился! Поэтому ты сделаешь мне великое одолжение, если примешь ее от. меня в дар.

Фанет онемел от радости. Все еще не веря своим ушам, думая, что ослышался, он тем не менее жадно схватил вазу и вопросительно глянул на Рустама, тот с улыбкой поощрительно кивнул головой. Фанету бы успокоиться, но аппетит приходит во время еды, и грек уже с откровенным вожделением посмотрел на роскошное мидийское боевое одеяние. Но Рустам придал своему лицу скучающее выражение — этот боевой наряд предусмотрительный Кир приготовил специально для Рустама, приказав вычеканить на позолоченном панцире хищного грифона — знак царского дома тиграхаудов, и Рустам, не без тщеславия, хотел покрасоваться в этом наряде перед Томирис. Фанет понял, что этого наряда ему не видать и еще, чего доброго, можно лишиться и столь опрометчиво подаренной ему вазы. Поэтому он поспешил откланяться, рассыпаясь в благодарностях. "Какой дурак! Какой глупец! А жаль, что он не подарил мне и мидийское одеяние. Может, стоило прямо попросить?" — думал про себя Фанет, унося драгоценную ношу.

А Рустам и Фарнак, переглянувшись, от всей души расхохотались.

Не успели затихнуть торопливые шаги потерявшего всякую солидность греческого военачальника, как вошедший Шибака доложил, с трудом сохраняя серьезность, о том, что царя саков Рустама желают лицезреть его дядя Сакесфар со своим сыном Скуном! Фарнак и Рустам вновь переглянулись — это становилось совсем интересно. Рустам кивнул Шибаке, и тот, выйдя, вошел уже с новыми лицами. Сакесфар собрался было кинуться с объятиями к своему племяннику, н© суровое выражение лица Рустама остановило его на полпути..

Сакесфар всю жизнь грезил престолом тиграхаудов и остро завидовал своему брату Каваду — отцу РустамтОн е первых же дней восшествия на престол Кавада плел штгриги, подговаривая вождей и старейшин тиграхаудских племен против него.

— Приветствую тебя, сын моего незабвенного брата* и радуюсь за тебя, осыпанного милостями царя царей Великого Куруша.

— Садись, дядя.

— Благодарю тебя, мой Рустам, — сказал, усаживаясь на почетное место, Сакесфар. — Ты видел своего брата Скуна только младенцем, так посмотри, каков он теперь!

Рустам оглядев Скуна. "Крепкий юноша,— отметил он про себя, ни сном ни духом не подозревает, что видит перед собой своего заместителя — будущего мужа Томирис!

Скун стоял скромно потупившись. Он благоговел перед своим двоюродным братом. А Рустам уже отвел взгляд от сына и обратил его на отца.

— Я не люблю долгих, красивых и бесполезых разговоров, дядя. Поэтому говори, что тебя привело ко мне после стольких лет разлуки.

— Любовь к тебе.

Рустам гулко захохотал.

— Ой, не надо, дядя! Не смеши! Я не девица, а воин, и привык лицом к лицу и глаза в глаза встречать своих врагов.

—Окстись, Рустам! Да простят тебя боги за твое кощунство! На всембелом свете нет тебе ближе и роднее людей, чем я и твой брат Скун.

— Ошибаешься, Зогак мне еще ближе, дядя..

—Не хочу поганить свой язык, называя это мерзкое имя.

— Однако, как я слышал, ты засылал к нему послов сговариваться против... меня!

— Ложь! Черная ложь! Гнусная клевета, Рустам!

— Так ведь твой посланник Олофарн служит теперь у меня. Может, послать за ним, дядя?

— Что-о-о? — Сакесфар смешался.

— Неугомонныйт, дядя. И хаомоваргов подговаривал — помочь тебе сесть на тиграхаудский трон, а что вышло? Изгнали тебя хаомоварги: Затем Бактрию просил о том же, и тут ничего не вышло. Царя Хорезма уговаривал; и он отказал. К Парману согдийскому обращался — бесполезно. А теперь вот — на брюхе к Курушу приполз.

Сахссфар взорвался.

— По чьей милости меня изгнали хаомоварги? По твоей! А кто разгромил Пармана? Твоя разлюбезная Томирис! Из-за тебя скитаюсь! Сам проворонил свое царство, так как же ты смеешь упрекать меня? Для тебя же было.бы лучше, если правителем у тиграхаудов был я, а не твой брат, намертво вцепившийся в трон, ему не принадлежащий! ..Рустам рассмеялся.

— О, как вы похожи, дядя, друг на друга с Зогаком. Ведь он тоже говорил, что будет правителем и хранителем для меня девственно чистого трона... Так какая мне разница, кого спихивать с него — тебя или Зогака? Зогака даже легче.

— Раз ты отказываешься от царства, — сказал упрямо Сакесфар,— значит, я имею право его добиваться. Я имею больше прав, чем Зогак. Но клянусь тебе, сын моего незабвенного брата, что уступлю тебе црестод, когда тм потребуешь этого.

— Ну-у-у, дядя. Как ты искренне начал и так лицемерно закончил. Ну что мне тебе сказать? Если посоветую угомониться, ты же все равно не успокоишься, пока не дорвешься до так тобой страстно желаемого трона или пока... не погибнешь в борьбе за него. Бедные тиграхауды — сколь вожделенен ваш престол для хищных претендентов! Что ж, дерись, дядя. Но когда мне понадобится, прости, я вышвырну вон и тебя, и Зогака с трона моего отца. Прощай, дядя!

— Что ж, племянник. Думал, договоримся — ошибся! Ты прав. Если я дббьюсь своей цели, то трон не отдам никому, и тебе тоже!

—Вот и хорошо! Наконец-то ты заговорил по-настоящему, на своем языке, дядя. Но и ты помни, что Рустам свое слово держит. Когда мне надоест ваша кутерьма — смету со своего *. $она Зогака ли, тебя ли — все равно!

Скун уже не смотрел благоговейно на Рустама.

Уход Рустама с двумя тысячами тиграхаудов и тысячью массагетов к персидскому царю поразил саков, как гром среди неба. Наверное, Ишпакай, Партатуа, Мадий — великие вожди саков, которые и на порог бы не пустили деда ипра нынешнего царя Персии, перевернулись в своих могилах, так же как и Кавад, и Спаргапис, от срама, виновником которого стал Рустам. Подумать только — наследник тиграхаудского престола, муж могущественной царицы массагетов, краса и гордость саков, богатырь, равного которому еще не носила земля, и вдруг — простой военачальник чужеземного царства, подобно греку-ионийцу Фанету — предводителю шайки греческих наемников, менявшему хозяев в зависимости от размера платы.

Негодование саков не поддается описанию. Тем более, что несказанно обрадованные персы воздали Рустаму царские почести и подчеркнуто именовали его царем саков и повелителем Сакистана, одним махом отдавая ему необъятные просторы от Борисфена <Борисфен - Днепр> до страны Чин, а так как Рустам теперь находился в подчинении Кира, то и бесчисленные племена скифов-сколотов, савроматов, массагетов, тиграхаудов являлись просто-напросто вассалами персидского царя.

Обида саков на Рустама осложнила положение Томирис, а Зогак значительно укрепил свою власть. Воспрянули духом Шапур, Кабус и Хусрау. Их вооруженные отрады стояли в боевой готовности. Дело было только за Бахтияром, но этот расчетливый молодой человек стал неожиданно мутить воду. У него в связи с отъездом Рустама возникли дерзкие, далеко идущие планы, связанные с Томирис, а не с вождями-заговорщиками. Вожди выходили из себя, осыпали двуличного Бах-тияра страшными проклятиями, но без него выступать не решались.

Набонид

В один из дней улула <Улула – вавилонский (лунный) месяц с 16 августа по 15 сентября>, в год, когда Набонид в семнадцатый раз "взял руку бога Бэла" <«Взял руку бога Бела» - ежегодный и обязательный ритуал помазания на царство, состоящий в следующем: в первый месяц нового года – нисану 16 (III) – 15 (IV) претендент или правящий царь, который предварительно складывает свои атрибуты в главном храме Вавилона – Эсагиле, касался своей рукой руки шестиметрового золотого истукана, олицетворявшего собой верховного бога Вавилона – Бэла-Мардука, но обязательно в присутствии другой золотой статуи, изображавшей сына Бэла-Мардука – Набу, специально доставляемого для этой процедуры из храма города Барсиппы, находившегося в нескольких километрах от Вавилона. И только после этой церемении царский сан был действителен до следующего нового года, когда все повторялось вновь. Раз Набонид взял «руку бога Бэла» в семнадцатый раз, значит семнадцатый год его правления>, по обе стороны Айбуршабума <Айбуршабум – главный проспект Вавилона>, главной магистрали Вавилона, теснился народ — граждане величайшего города мира. Ожидался торжественный проезд Набонида, который, как гласила молва, решил выступить со своим доблестным и неисчислимым, подобно речному песку, войском против царя мидян и персов Кира, чтобы загнать этого бешеного, словно с цепи сорвавшегося пса обратно в его вонючую конуру. Не то чтобы их привлекало само зрелище пышного выезда Набонида, они видели триумфальные шествия Навуходоносора по возвращении из своих победоносных походов, когда этот счастливый в битвах полководец въезжал в Вавилон на колеснице, в которую вместо лошадей были впряжены побежденные и плененные цари. Следом гнали десятки тысяч рабов, цена которым настолько падала, что ими, как разменной монетой, платили за кувшин вина, кирпичи и работу садовника. Были свидетелями, как этот вавилонский царь всего за пятнадцать дней, не жалея ни плетей, ни жизней, на костях рабов воздвиг грандиозный дворец — Центральный — и доверху набил его трофеями, награбленными со всего Востока, так что вавилонян трудно было чем-нибудь удивить или поразить. Но в отличие от халдейских царей <Халдеи – семитский племена, захватившие Вавилон в XI в. до н.э.>, правивших Вавилоном на протяжении веков, Набонид был первым царем-вавилонянином.

Люди томились, изнывая от жары и жажды. Юркие мальчики-водоносы,, на лету подхватив опорожненные кувшины, мчались со всех ног к Евфрату, величаво несущему свои воды в восьми ашлу <Ашлу – вавилонская мера длины, около 60 метров> от Айбуршабума, и, наполнив посуду, стремглав возвращались назад. Эти дети торговцев знали цену деньгам.

А Набонид тем временем совершал жертвоприношение в храме бога грозы Адада. Вот уже двадцать первый день совершал подобные церемонии царь во всех 53 храмах Вавилона. Одновременно от его имени жертвы приносились и в 955 цел-лах и на 384 алтарях города. Вавилон и раньше никак не мог пожаловаться на малочисленность своих богов, их во главе со священной семеркой — самого верховного Бэла-Мардука (Юпитера), его супруги, богини любви и красоты Иштар (Венеры), его сына, бога мудрости Набу (Меркурия), бога солнца и справедливости Шумаша, бога луны и знаний Сина, бога кровопролитной войны и владыки преисподней Нергала (Марса), бога счастливой войны и витязя богов Забаба — насчитывалось несколько сотен. Но Набонид, готовясь к войне с Киром, вывел гарнизоны из всех населенных пунктов Вавилонии, чтобы присоединить их к основным силам, и перевез в Вавилон, под защиту мощных стен, самое ценное из этих городов — их казну и статуи богов-покровителей.

Вавилон бы забит идолами из золота, серебра, бронзы, дерева, глины, камня, и каждое божество надо было куда-то пристроить, охранять. Отдавая столь кощунственный приказ, Набонид преследовал определенные цели: лишив города Вавилонии их богов — заступников и покровителей, собрав эти священные реликвии в столице, он ставил эти города в зависимость от Вавилона и связывал их судьбу с судьбой Вавилона, и другое — изобилие богов в какой-то мере обесценивало их значение, и этим наносился удар влиянию вавилонских жрецов — смертельных врагов Набонида. И еще, хотя сам царь и не отличался особым религиозным усердием, но как человек осторожный, царь-дипломат решил перехитрить богов: вдруг там, где окажется бессильной тысяча богов, поможет тысяча первый!

Бог грозы Адад был второстепенным божеством, но Набонид с умыслом оставил его напоследок. Чтобы из этого храма попасть на проспект Айбуршабум, надо было проехать через мост, построенный Нитокрис, а царь хотел доставить удовольствие царице перед расставанием. Египетская царевна, дочь фараона Априя, супруга Навуходоносора, а затем и Набони-да, царица Вавилона Нитокрис очень гордилась постройкой этого жизненно важного для города моста. До этого через Евфрат, разделявший Вавилон на старый и новый город и достигавший в ширину трехсот локтей, переправлялись на лодках, а это было довольно-таки неудобно, да и накладно — приходилось платить перевозчику, поэтому обе части города по существу были обособлены друг от друга. По приказу Нитокрис, оказавшейся талантливым строителем, значительно выше Вавилона был выкопан огромный котлован, в который были спущены воды Евфрата, сухое русло было залито асфальтом, а набережные выложены обожженным кирпичом, но основным и самым главным объектом был мост — восемь мощных опор из тесаного камня, поддерживавших настил из крепких деревянных брусьев. Предусмотрительная царица, учитывая небывалый размах преступности в этом гнездовье всех пороков и разврата, повелела сделать настил съемным, и на ночь он убирался, чтобы грабители не могли под покровом темноты перебираться по мосту и совершать преступления в старом и в новом городе.

Проезжая через мост, Набонид повернулся к Нитокрис и сказал:

— Прекрасный мост, дорогая царица!

В ответ Нитокрис благодарно улыбнулась.

— Смотрите, как приветствует вас народ, мой господин!

И действительно, застоявшийся и заждавшийся люд шумно встретил появление царя. Жители Вавилона махали руками, бросали охапки цветов, кричали здравицы, добрые поже<-лания. Набонид легкими наклонами головы вправо и влево благодарил свой народ, но, сам вавилонянин с головы до пят, он прекрасно знал ветреность и изменчивость этого люда. За семнадцать лет правления его столько раз восторженно приветствовали и не менее темпераментно проклинали, что он уже оставался равнодушным как к добрым, так и к злым проявлениям чувств своих подданных.

У священных ворот богини Иштар, парадного въезда в Вавилон, торжественный кортеж царя остановился. Здесь прощались царица Нитокрис и ее сын Валтасар, соправитель На-бонида, с царем, идущим навстречу Киру.

Царица подняла руку, требуя внимания, и при полной тишине обратилась с заклинанием к храму богини любви и красоты Иштар:

— О богиня Иштар, царица земли и неба, блестящая в ночи, супруга всемогущего и всеблагого Бэла-Мардука, господина и повелителя вселенной, услышь меня! Во имя любви даруй моему супругу, царю и господину, победу над врагом, даруй ему блаженство и продли дни его во имя моей любви! Будь милосердна и прими мою молитву с лаской и вниманием!

* * *

Набонид остановился в Бит-шар-Бабили — летней резиденции вавилонских царей, пригороде Вавилова, Надо было собраться с мыслями, привести все в порядок, обдумать план действий против Кира. Он любил этот летний дворец, построенный Навуходоносором. Всю ночь стража у дверей опочивальни царя слышала его размеренные шаги. Набонид не сомкнул глаз. Прошлое вставало теред его взором.

В месяц таширт 22 дня <7 октября 562 г. до н.э.> на сорок третьем году царствования умер царь Навуходоносор II. После него остались сыновья от первого брака с мидянкой Амиитнс, дочерью Киаксара и сестрой Астиага, царевичи — Амель-Мардук, Мардук-шум-уцур, Мушезиб-Мардук, Мардук-надиы-ахи, вдова — царица Нитокрис и ее сын Валтасар (Бэл-шарру-уцур). Еще не утихли отголоски плача тю покойному, а окрепшая торгово-жрече-ская олигархия и халдейская военная верхушка столкнулись в яростной борьбе за власть. Как это ни странно, но победоносные войны и походы царя-халдея, «слабив позиции халдейской военщины, обогатили я усилили вавилонскую знать и жречество. Вавилонская армия, развращенная грабежами и мародерством, разлагалась, тысячи рабов и земельные наделы, которые нарезались воинам Навуходоносора, попадали в руки вавилонских богачей, так как бравые вояки, герои уличных боев с египтянами в Кархемише, штурма Тира и взятия Иерусалима, отвыкшие от крестьянского труда, быстро влезали в кабалу к ростовщикам и крупным землевладельцам. Простой народ Вавилонии смертельно устал от бесконечных войн и был равнодушен к этим победам и завоеваниям, которые добывались кровью его лучших сынов и, кроме увечий, ран, тяжелых поборов, разорения и нищеты, ничего хорошего ему не приносили. Невероятно обогатившаяся во время Навуходоносора и утопающая в роскоши вавилонская звать была заодно с презренными голодранцами — черным людом, но совсем по другим причинам выступала против войн. Она понимала, что все эти успехи достигнуты благодаря благоприятному стечению обстоятельств, незаурядному таланту полководца Навуходоносора и высокому искусству и гибкости вавилонской дипломатии, а в военном отношении Вавилон среди великих держав равен лишь Лидии и уступает Египту, а тем более могучей и хищной Мидии. Не зря даже слишком воинственный Навуходоносор каторжным трудом десятков тысяч рабов оградился от нес великой мидийской стеной, протянувшейся по всей границе между Вавилоном и Мидией. Вавилонская знать и жречество считали, что нельзя беспрестанно испытывать воинское счастье, которое так переменчиво, и может случиться, что не вавилонский копейщик будет разгуливать по объятому пламенем Иерусалиму, а египетский лучник или индийский сарбаз по развалинам великого Вавилона, Но спорить с крутым и скорым на расправу удачливым царем-полководцем, имеющим к тому же под рукой многотысячную и преданную ему армию, было неразумно и опасно. Об этих настроениях в среде аристократии Навуходоносор был хорошо осведомлен, и поэтому, в отличие от других владык тех времен, хвастливо перечислявших свои победы, разрушения, количество захваченных и угнанных в рабство людей, Навуходоносор велеречиво распространялся о своем благоговейном почитании богов и о своей, действительно грандиозной, строительной деятельности. О своих же боевых подвигах упоминал глухо и туманно, и если бы потомки судили об этом царе по надписям, которые он о себе оставил, перед ними возник бы образ самого благочестивого, богобоязненного и мирного правителя во всей истории Древнего Мира.

Смерть этого могучего государя развязала руки олигархии, ей больше не противостоял непререкаемый авторитет Навуходоносора. И, чтобы сокрушить халдейскую военную партию, надо было прервать династическую наследственность престола и сделать должность царя выборной. Такой царь, полностью зависимый от жречества и торгово-земледельче-ской аристократии, превратился бы в послушное орудие вавилонской знати. Это было тем легче сделать, что бездарные дети великого отца вряд ли могли оказать упорное сопротивление. Но ослабевшая халдейская военщина, действуя по профессиональной привычке быстро и решительно, успела окружить царский дворец верными войсками и возвела на трон старшего сына Навуходоносора — Амель-Мардука. Олигархия, застигнутая врасплох, проиграла. Казалось, что принцип престолонаследия восторжествовал, но это только казалось...

* * *

— Твой час настал, сын мой! — торжественно сказала девяностодвухлетняя Адда-гуппи и, внимательно посмотрев на Набонида, строго добавила:— Не распускай нюни!

Набонид, явившийся в покои своей матери по ее приказу, выглядел неважно. Лицо опухло, глаза покраснели от слез, обычно выхоленная, завитая в колечки .борода — гордость владельца — висела неряшливыми космами. Шмыгнув покрасневшим крупным носом, Набенид с трудом проговорил:

— Мою скорбь трудно передать, матушка-госпожа, ведь я всем был обязан моему господину и благодетелю — покойному царю.

— Ты в первую очередь обязан своему уму и мне, — сурово отрезала Адда-гуппи и повторила: — Не распускай нюни, соберись! Готовься к борьбе! Я ждала этого всю свою долгую жизнь и своими глазами хочу увидеть сына восседающим на золотом троне Вавилона. Слушай, меня, сын мой! Амель-Мардук не продержится у власти и двух лет — мы не допустим этого, а значит, трон освободится...

— Но матушка-госпожа, у покойного царя благодаря милостям богов достаточно сыновей и помимо Амель-Мардука...

— Ты поглупел, мой сын. Это из-за слишком чувствительного сердца. Отринь все! Вырви из сердца всякую жалость. Царь Вавилона должен иметь каменное сердце или не иметь его вовсе. Слюнтяй и тряпка не усидит на скользком от крови золотом троне Вавилона. Я не буду на тебя в обиде, если ты и над моей могилой не прольешь слезы. Напротив, я с радостью отойду в другой мир, зная, что мой сын железнами руками держит поводья власти. Власть! Что может быть выше и упоительнее ее? Ради нее брат убивает брата, отец — сына, а сын идет на отца. Твой час настал, но не торопись. После Амель-Мардука кто-то еще должен взойти на трон, он явится очистительной жертвой перед богами и духом великого Навуходоносора."

— А захочет ли эта очистительная жертва добровольно уступить мне власть?

— Теперь ты мне нравишься. Ирония в твоих словах утешает меня. Конечно, сын мой, власть добровольно не уступит один смертный, но на то он и смертный, а не бог...

— А может, матушка-госпожа уже знает моего "предшественника"?

— Знаю, это Нергал-шарру-уцур <Нергал-шарру-уцур (?-556 г. до н.э.) – военачальник Навуходоносора, герой взятия Иерусалима в 586 г. до н.э.>.

— Знаменитый полководец покойного царя? Ну знаете, матушка-госпожа, мне царем не быть! Этот вояка здоровее статуи быка у священных ворот богини Иштар, и убрать его невозможно — армия боготворит его.

— Ты, неудачно сравнив живого Нергал-шарру-уцура с мертвой статуей, попал в цель. Этот славный воин болен, и болен неизлечимо.

Набонид ирипалж йогам янатлри и иршанул губами к сухонькой руке.

— Я поражагось вашей мудрости, моя матушка-госпожа!

* * *

Адда-туппи была замечательной женщиной. Она помнила знаменитого ассирийского царя Ашшурбанипала, с которым была даже в некотором родстве и очень этим гордилась, пережила пять царствований и увидела на троне шестого -царя — своего сына Набонида. Будучи главной жрицен храма бога луны Сина, она, после того как разочаровалась в «воем муже, который не оправдал ее честолюбивых намерений, несмотря на все ее усилия, принесшие этому красивому, яоздепроходи-мо глупому вельможе титулы "мудрого и совершенного князя", "храброго сановника", «почитателя великих богов", то есть высшие титулы в Вавилоне, связала свои надежды с Набонидом, в отличие от отца — умным и способным. Она не жалела средств на его образование, и любознательней, пытливый юноша стал одним из образованнейших людей того времени — астрономом и астрологом, историком и археологом, математиком и дипломатом, но, к сожалению, никакое образование не помогло ему стать военачальником, а это ему очень пригодилось бы в войне с Киром.

Адда-гуппи имела огромное влияние на сына. Набонид благоговел перед матерью и пстинил удивительный совет, который дала ему мать после того, как он стал царем Вавилона.

— Вот теперь тебе надо стать царем, — сказала Адда-гуппи.

— Матушка-госпожа, я и так царь! — восклики удивленный и несколько встревоженный Набонид.

— Нет, сын мой, ты только носишь титул, а подлинный господин Вавилона — главный жрец верховного бога Бэла-Мардука!

— Что вы говорите, матушка-госпожа?—в ужасе пролепетал царь и тут же вскричал:

— О великий бог Бал-Мацдук! Милосердный отец, полный всепрощения, державший в руке своей жизнь человека, пощади и помилуй мать мою, лучше обрати свой лнев на меня, если хочешь покарать!

Спокойными глазами смотрела мать на сына, а затем, усмехнувшись, сказала:

— Спасибо, сын мой, но не хлопочи. Скоро я сама предстану перед богами и сама сумею ответить за себя. А ты подумай о тем, что я тебе скажу. Так вот, для того, чтобы ты стал подлинным царем, а не игрушкой в руках Хасба, верховного жреца Эсагилы <Эсагил – главный храм Вавилона>, ты должен сделать так, чтобы рядом с его Бэл-Мардуком встал на равных другой бог, ну хотя бы. мой: бог Сина, это тем удобнее, что я передам, свою должность главной крицы Бэл-шалти-Нанна моей внучке, а твоей дочери. Наина умная девочка и сможет тебе очень помочь.

- Матушка-госпожа, но жрецы Бэла-Мардука поднимут против меня весь Вавилон! — завопил Мабонид.

— Ага, теперь понял, кто истинный хозяин Вавшюяа. Титул царя еще не значит, что ты действительно им являешься. Не беспокойся, я все обдумала. Пусть подниматт Вавилон, тебя уже здесь не будет. Ты покинешь город предварительно запретив все праздники в твое отсутствие. Укрепись в Барсиппе без статуи сына Бэла-Мардука Набу никто не имеет права быть избранным в цари. Перережь все караванные пути, пусть Вавилон подыхает с голоду, и тогда гвев народа обратится против тех, кто настраивал людей против тебя; А гнев голодного люда бывает страшен! Напуганные жрецы и знать будут униженно умолять тебя о возвращении — упорствуй. Только кончательно смирив их гордыню и сломив упорство, возвращайся победителем. Тогда ты станешь царем и господином Вавилона!

— Слушаю вас, матушка-госпожа, и преклоняюсь!

* * *

Звезда Набонида ярко засверкала в 585г. до н. э., когда он, по поручению Навуходоносора, выступил посредником между Мидией и Лидией. Война этих держав закончилась самым странным образом. Во время решительного сражения наступило затмение солнца, воины обеих воюющих сторон в страхе побросали-оружие, и битва прекратилась. Киаксар, царь Мидии, и-Аллиатт, царь Лидии, решили, что война между ними не угодна богам, и они наслали это грозное знамение. Обе стороны согласились на посредничество Вавилона, и таким образом дипломат Навуходоносора оказался на некоторое время вершителем судьбы Переднего Востока. Набонид с блеском свою миссию, примирив враждующие стороны, и не без выгоды для Вавилона.

С этих пор карьера бывшего градоначальника небольшого провинциального города Вавилонии пошла вверх. По существу, вся дипломатия Вавилона сосредоточивается в его руках, он становится главным советником Навуходоносора в международных отношениях. И надо сказать, что в его лице царь приобрел умного и дальновидного советника.

Как и предсказала мать Набонида Адда-гуппи, сын Навуходоносора Амель-Мардук не процарствовал и двух лет. Однажды в его покои ворвалась группа заговорщиков во главе с халдейским военачальником Нергал-шарру-уцуром и кинжалами заколола несчастного сына грозного, но, увы, уже покойного царя.

Царем стал, как и предвидела все та же Адда-гуппи, Нергал-шарру-уцур. Казалось бы, что халдейская партия вновь восторжествовала, ведь у власти встал опять халдей по происхождению к тому же полководец — герой штурма Иерусалима. Но Нергал-шарру-уцур был тесно связан с вавилонской олигархией, являясь крупным землевладельцем, рабовладельцем и компаньоном ряда ссудных, ростовщических контор. А во-вторых, главное было сделано — династическая линия прервана. Но и этого для вавилонской знати уже было мало, и когда на четвертом году своего царствования Нергал-шарру-уцур скончался, а халдейская военщина попыталась возвести на престол его несовершеннолетнего сына Лабаш-Мардука, олигархия решительно воспротивилась и провозгласила царем своего "коренного" вавилонянина — Набонида. Набониду не составило труда убрать своего малолетнего соперника.

Но жречество и знать напрасно торжествовали. Набонид показал зубы и когти. Он не собирался стать послушным орудием в чужих руках. Но чтобы бороться со своими союзниками, надо было иметь опору в армии, которая совсем не желала подчиняться "чужому" вавилонянину, к тому же глубоко штатскому человеку. Тогда Набонид сделал ловкий ход, делавший честь его дипломатическому искусству. Если халдей Нергал-шарру-уцур переметнулся в сторону вавилонской олигархии, изменив своей военной партии, то Набонид, истый вавилонянин, наоборот, протянул руку дружбы халдейской военщине, женившись на вдове Навуходоносора царице Нитокрис и усыновив ее сына Валтасара.

Халдейская верхушка с восторгом встретила этот альянс, а армия охотно подчинилась сыну Навуходоносора, имевшему больше прав на престол, чем Нергал-шарру-уцур, его сын Ла-бавши-Мардук, да и сам Набонид. Обозленные такими фокусами своего ставленника, жрецы главного храма Вавилона — Эсагилы начали подкоп под Набонида. В городе появились глиняные таблички с ядовитыми памфлетами на царя. Но видавшего виды дипломата трудно было смутить укусами, и он ответил серьезным ударом по влиянию жрецов верховного бога столицы Бэла-Мардука, начав восстановление Эхулхула, знаменитого храма бога луны Сина в городе Харране. Этот храм, строившийся в течение многих лет, с большой пышностью достроил великий ассирийский царь Ашшурбанипал, но в 610 г. до н. э. кочевники Мадия дотла разграбили его. Теперь Набонид начал восстановительные работы, не жалея ни золота, ни серебра, ни кедров. На строительство были согнаны тысячи людей. Опытный археолог Набонид сумел разыскать закладные камни ассирийских царей Салманасара и Ашшурбанипала и восстанавливал храм по ассирийскому, а не вавилонскому образцу. А главное, он осмелился поставить в Эхулхуле такого же быка, какой стоял перед вавилонской Эсагилой, и не скрывал своего намерения придать Эхулхулу то значение, которое имела Эсагила — главное святилище верховного бога Вавилона Бэла-Мардука. Теперь уже глухая борьба перешла в открытое столкновение. Вавилонская олигархия и жречество, верно усмотрев в действиях Набонида посягательство на права и прерогативы крупнейших храмов Вавилона, попытку найти опору в провинции, поставив их рядом с вавилонскими гражданами, не ограничились памфлетами, а организовали выступление жителей Вавилона против Набонида. Но царь твердо стоял на своем. Он заявил: "Пока я не закончу строительство Эхулхула и не осуществлю своего желания, запрещаю все праздники и праздник Нового года!" Таким тоном со всемогущими жрецами бога Бэла-Мардука никто еще не разговаривал после освобождения Вавилона от ассирийского владычества. Надо было немедленно поставить на место зарвавшегося царя, и ответ последовал незамедлительно — по наущению жрецов вавилоняне отказались платить налог — урашу на строительство храма Эхулхула. Набонид решил, что настало время претворить в жизнь советы мудрой матушки, и покинул Вавилон.

* * *

Окружив свою столицу халдейской армией под начальством своего пасынка Валтасара и отрезав ее от внешнего мира, Набонид прочно запер вавилонян в своем городе, а сам начал укреплять свою власть в провинциях. Используя подкуп, предоставляя различные льготы и привилегии, применяя свое дипломатическое искусство, назначая на высокие должности преданных ему людей, Набонид привлекал провинциальные города на свою сторону. Но с жречеством некоторых городов, тесно связанным с жрецами Вавилона и выступавшим против него, Набонид поступал круто, хитроумно используя в борьбе против него даже свое многостороннее образование. Так, например, против жрецов города Ура он выступил как астроном, объяснив затмение луны как желание бога луны Сина иметь невесту, он восстановил в Уре древний и давно забытый институт верховных жриц — иеродул бога Сина.

Вот что гласит надпись на глиняном цилиндре царя Набонида: "На 13-й день месяца Элул луна потемнела и затмилась. Знамение сие означало: "Сину нужна жрица". После многократных, надлежащим образом истолкованных гаданий выяснилось, что верховной жрицей должна стать дочь самого На-бонида — Бэл-шалти-Нанна, иона была посвящена в этот сан. Для дочери, не жалея средств, отец выстроил чудесный храм Эгипар. Так Ур был превращен из враждебного политике На-бонида города в его оплот.

Еще более коварно он поступил с жрецами города Сиппар. Здесь в борьбе против жрецов он применил свои археологические познания. Сиппарцы очень гордились своим храмом Эба-барры, который с размахом был восстановлен еще Навуходоносором и ни в каком ремонте не нуждался, но Набонид после упорных раскопок обнаружил закладной камень древнего аккадского царя Нарамсина, жившего 3200 лет назад, и на основании записи на этом камне объявил, что Навуходоносор не нашел древний закладной камень, а потому исказил облик храма, поэтому необходимо снести храм и построить его вновь по древнему плану Нарамсина.

В Сиппаре поднялась настоящая буря. Шутка ли сказать: несколько поколений сиппарцев молились в ненастоящем храме! Куда же смотрели жрецы? Где были отцы города?

Авторитет жрецов поколебался, но для Набонида этого было мало. Еще не улеглись страсти с храмом, как ошеломляющая новость поразила город: Набонид объявил, что сиппар-ский идол бога солнца Шамаша — грубая и невежественная подделка, ибо на его тиаре недостает эмблемы полумесяца, поскольку бог солнца Шамаш является сыном бога луны Сина. Сиппарцы окончательно вышли из равновесия: ну хорошо, у них не было настоящего храма, но если и вместо настоящего бога из поколения в поколение служили какому-то неведомому истукану — это уж чересчур! Страсти разгорелись. Жрецы сражались отчаянно, из последних сил, убеждая сиппарцев не верить Набониду, но тот двинул на них всю рать царских специалистов — математиков, историков, мудрецов, тайновед-цев академии Бит-Муму, ,с которыми полуневежестаенные жрецы тягаться не могли.

Власть Набонида в провинциях Вавилонии утвердилась прочно.

* * *

Оставив Валтасара сторожить строптивый Вавилон, Набонид, набрав в провинциях новое войско, двинулся на покорение Аравии. Поход получился удачным, и вся северная половина Аравийского полуострова оказалась под властью Набонида. В покорении бедуинских племен отличился знатный вавилонянин Угбару, сохранивший верность Набониду. По существу он руководил боевыми действиями армии, хотя главнокомандующим числился сам царь.

Набонид создал себе в Аравии обширное царство. Город Тёма стал его резиденцией. Здесь он построил себе дворец, не уступающий его дворцу в Вавилоне.

Теперь Набонид мог спокойно предаваться своим любимым занятиям: астрономии, археологии и строительству, так как Валтасар, опираясь на армию, зорко следил за порядком в Вавилонии.

* * *

Поначалу в Вавилоне весело смеялись над незадачливым царем, который сперва сбежал из города, а потом осадил свою собственную столицу. Ведь великий город, по завету Навуходоносора, всегда имел трехгодичный запас продовольствия. Но прошел год, два, пять, а царя все нет и нет. Смеяться перестали давно — на голодный желудок не посмеешься, а гнев все накипал. На Набонида? Так он далеко, не достать, а жрецы и изнемогшая от распутства и обжорства знать — здесь, рядом. Вопот черного люда напугал жрецов и богачей. Первым дрогнем злейший враг — жречество. Прекратились праздники, запрещенные проклятым Набонидом, иссякли и доходы. Нельзя было, скинув святотатца, избрать нового царя, так как для ритуального помазания необходим был золотой истукан Набу, сын верховного бога Бэла-Мардука, а он находился в Барсиппе, в котором обосновался пасынок этого исчадия злых духов Набонида - Валтасар. Правда, в подвалах Этеменанки <Этеменанка – знаменитая вавилонская башня. В основании 91,5 м Х 91,5 м. В высоту 90 метров. Одно из семи чудес света Древнего мира> много еще зо-I, да разве оно заменит хлеб и мясо? Караванные пути перерезаны, торговля замерла, паломники, приносившие огромные доходы, исчезли. И жрецы снарядили посольство к собственному царю.

Еще не осознав глубины своего поражения, первое посольство держалось гордо и независимо, но Набонид, даже не накормив, отправил посланцев назад. На свою беду, жрецы, посчитав, что Набонид охотно пойдет на примирение, самонадеянно пообещали своей пастве благополучное завершение переговоров с царем, провал переполнил чашу терпения, и в городе вспыхнул бунт черни. Запылали дворцы знати, произошли ограбления святилищ. Теперь уже настоящая паника охватила власть имущих. Второе посольство от первого отличалось, как день от ночи. Это было само смирение и покорство. Но и на этот раз царь не стал разговаривать с провинившимися подданными. Отчаяние охватило жителей Вавилона, когда они узнали о бесполезности переговоров. Проклятия сыпались на голову блудного царя. Хитрый Набонид решил, что наступила пора пряника, и разрешил частичный ввоз продовольствия в столицу, поручив это важное дело наиболее преданным слугам. Это было спасением для народа, и люди стали с таким же жаром восхвалять и благословлять благодетеля-царя, с каким они еще совсем недавно проклинали его.

Десять лет упорствовал царь, не возвращаясь в свою столицу. Он выдерживал характер, не явившись даже на похороны своей матери, скончавшейся на сто втором году жизни. Депутацию за депутацией слали вавилоняне с просьбой о прощении, но все было напрасно. Наконец при приеме очередной делегации, на коленях, со слезами на глазах умолявшей царя вернуться в Вавилон, Набонид сменил гнев на милость и дал согласие.

* * *

Победителем въезжал в смирившийся город Набонид. Не мог он знать, что эта победа обернется для него трагедией. Боги еще могут простить, но их служители жрецы — никогда.

Прошло семь лет, и вот на пороге Вавилонии страшный враг — Кир! Умный Набонид понимал, что не только ему, совсем не умеющему управлять войсками, не устоять перед Киром, но воскресни сам Навуходоносор, и ему бы было не под силу сладить с необыкновенным царем персов. А тут еще Крез со своими глупыми суевериями сунулся, не дожидаясь союзников, под меч Кира, сразившего могучую Мидию. Одна надежда не великую мидийскую стену, которую построил благословенной памяти предусмотрительный Навухонодосор. Перед Набонидом сейчас одна задача — держаться, отражая попытки персов перевалить через эту мощную стену, и дожидаться Амасиса, египетского фараона, с его колесницаГми, лучниками и наемной греческой пехотой.

* * *

Утром, после бессонной ночи, Набонид тяжело ступил на боевую колесницу. Обернувшись, он долго глядел на видневшийся вдали Вавилон, словно прощаясь навсегда. Истый вави-Ь. лонянин, он беззаветно любил этот город, полный таинств и порока и, будь его воля, никогда бы не покидал его. Указующим перстом устремилась ввысь башня Этеменанки, зеленым туманом виднелись "висячие сады" <«Висячие сады» - одно из семи чудес света Древнего Мира>.

"Я хорошо сделал, что оставил Валтасара правителем — Ш армия будет ему верна,— подумал царь.— Одна надежда на армию и могучие стены".

Набонид вздохнул и тронул поводья.

Баб-Или — "Врата божьи"

Огромный, почти миллионный город городов — "столица мира", цель, к которой стремились тысячи и тысячи паломников со всех концов света, чтобы воочию увидеть те чудеса, молва о которых разнеслась по всему подлунному миру. Люди издавна придавали магический смысл числу семь: "На небе семь планет, в неделе семь дней, на свете семь самых тяжких грехов, на земле — семь чудес". К ним относили такие сооружения, которые заставляли пораженного человека замирать от восхищения. И хотя эти чудеса создавались руками человечка, создание их приписывалось сверхъестественным силам — богам, до того были совершенны и прекрасны эти творения человеческого гения. Сами люди не верили, что это создано только их разумом, волей. Время от времени объекты этих чудес варьировались — одни разрушались и исчезали, другие уничтожались по чьей-то злой воле, но число семь оставалось незмеиным, хотя было множество и других объектов, потрясающих воображение человека и незаслуженно не вошедших в это ограниченное магическое число — семь. И надо было быть подлинным чудом из чудес, чтобы войти в эту магию, а в Вавилоне их было два!

Одно из "чудес" — знаменитая "Вавилонская башня" — зиккурат Этеменанки, сооружением которой люди бросали вызов самим богам! Другое "чудо" — "висячие сады".

Уже сам подъезд к Вавилону заставлял паломников раскрывать рот от изумления. Две стены из глазурованного кир-по четыреста локтей в длину ограждали с обеих сторон вымощенную плитами дорогу в тридцать два локтя шириной, ведущую к главному въезду в город — к священным воротам храма богини Иштар. А со стен на путников скалились 120 керамических львов на бирюзовом фоне глазури. Ворота Иштар также украшали изображения быков-носорогов и фантастического существа "Сирруш". Это существо состояло из частей различных животных: орла, змеи, скорпиона и еще какого-то непонятного четвероногого.

Изящный храм, посвященный богине любви Иштар, был поразителен!

От этого храма до знаменитой башни вела широкая дорога — главная магистраль города проспект Айбуршабум, замощенная плитами из белого известняка и красного камня. На каждой (!) плите была высечена надпись: "Я — Навуходоносор, царь Вавилона, сын Набупаласара, царя Вавилона. Я вымостил вавилонскую дорогу для процессий... плитами из камня. Мардук-владыка! Одари вечной жизнью!" Из последних фраз надписи видно, почему царь Навуходоносор, воин и строитель, не жалел ни средств, ни жизней несчастных рабов, строивших знаменитый храм верховному божеству Вавилона,— он сам хотел жить вечно!

Конечно, путнику, подъезжающему к Вавилону, вершина башни баша видна еще издалека, но, только подойдя к ней, он понимал, насколько она грандиозна и величественна.И чувствовал себя перед ней ничтожным червем, а не гордым человеком —царем природы. Что колоссальное сооружение и создавалось именно для того, чтобы; оно своими масштабами и великолепием подавляло волюи достоинство человека, вызывало у него трепет и покорность перед всемогуществом бога и его жрецов.

Простые люди.не имели права "общаться" с богами непосредственно. Посредниками между богами и людьми были жрецы — маг-мгуши, носившие звание "чистых" или "помазанных". За помощь, оказываемую людям в общении с богами, жрецы получали богатые подношения, подарки, жертвоприношения. Жрецами могли стать только дети жрецов, то есть пост жреца считался наследственным. Помимо всего жрецом мог стать человек от законного брака, безупречной, без изъяна внешности, высокого роста, красивого телосложения, определенного веса. Это было предусмотрено неспроста: жрецы бога Мардука, например, играли не последнюю роль в увеличении народонаселения Вавилонии. Чтобы умилостивить богов, сделать их более покладистыми и добрыми к людям, жрецы, в свою очередь, делали жертвоприношения богам — утром при восходе солнца, а вечером при восходе луны. Животные — хищные, домашние — должны были быть крепкими, упитанными и даже красивыми, та есть самого высшего сорта. А овощи и фрукты — как на подбор. Все должно было быть лучшего качества, так как боги, в отличие от людей, другого не принимают и могут разгневаться! А жизнь и смерть всего живущего в их руках.

Вавилонская башня, или зиккурат Этеменанки, что означало "Дом основания неба и земли", была лишь частью огромного храмового комплекса Эсагилы, расположенной на пло-? щади прямоугольника длиной в одну тысячу триста локтей и шириной в девятьсот. Основание же Этеменанки было • 184x184 локтя. Она семью ступенями поднималась к раскаленному белесому небу Месопотамии. Первый его ярус был белым, второй — черным, третий — красным, четвертый — сшпш, пятый — алым, шестой — серебряным, а на седьмом, самом верхнем ярусе цвета неба, стоял изящный храм, построенный из отборного кедрового леса, привезенного из Ливана. Потолок в этом храмике был облицован листовым золотом, стены инкрустированы самоцветами, пол — красочной мозаикой, а мебель: стол, стул и спальное ложе — была отлита из чистого золота. И всё это на тот случай, если верховному богу Мардуку наскучат его небесные чертоги, надоест однообразное общество подчиненных ему богов и он пожелает спу-»етиться на грешную землю; здесь он смог бы сделать крап-кий . нривал и отдохнуть.перед тем как совершить еще один спуск ; — на сто восемьдесят локтей ниже, то есть ровно на высоту знаменитой башни. Так как главная его резиденция — девятая святых Эсагилы, находилась в особой капелле, обставленной с неслыханной роскошью.

Но Эсагила была лишь одним из храмов главному богу вави-кого пантеона, кроме него существовало еще 55-святилищ, ященных этому богу. Самое удивительное, что Вавилон — гилище порока и разврата — был еще и глубоко религиозным городом. Обманув кого-нибудь, разорив, обсчитав и обвесив, проведя время в оргиях и разврате, в пух и прах разодетые доняне спешили в храмы, к алтарям, в святилища зама-грехи. После этого они вновь искренне верили в свое благочестие.

До не только своими храмами прославился Вавилон— это был крупнейший торговый центр всего Востока. Среди пестрого люда, который толкался на шумных рынках, можно было встретить халдея, ассирийца, лидийца, мидянина, согдианца, финикийца, еврея, египтянина, бактрийца, перса, эламитянина и даже кочевника сака. Вавилон был законодателем мод, и щеголихи всего Востока носили платья и хламиды понского покроя.

А одевались вавилоняне так: снизу носили хитон из тонкого льна, который доходил до щиколоток, поверх его еще один, но уже из тонкой шерсти, а затем накидывали белую хламиду. На ногах легкие сапожки. Вавилоняне отпускали длинные волосы и очень следили за ними, завивая и волосы, и бороду в мелкие колечки рядами. Тело они умащивали миррой, а на голове носили тюрбаны. Женщины-вавилонянки обязательно носили легкие воздушные покрывала. Быть простоволосой считалось позором. У каждого вавилонянина был перстень с печаткой, которым скреплялись деловые контракты и договоры, а также длинный посох искусной работы.

В Вавилоне процветали наука, культура, искусство, литература, медицина, а ремесленники имели поистине золотые руки.и их изделия были предметом вожделения. Можно добавить еще, что вавилоняне умели делать бетон, асфальт, знали о применении нефти, а кирпичи изготовляли столь высокого качества, что многие современные постройки сегодняшнего Багдада сложены из кирпичей трехтысячелетней давности!

Особенно следует остановиться на медицине. Сохранился свод законов древневавилонского царя Хаммурапи, жившего более чем за тысячу лет до описываемых событий.

"Если он (врач), снимая бронзовым ножом бельмо с глаз пациента, повредит глаз, то должен уплатить деньгами половину его стоимости",— гласила 22 статья свода. Конечно, все это время медицина не стояла на месте и достигла подлинных высот. Даже у Хаммурапи, помимо указанной статьи, медицине были посвящены еще одиннадцать.

В Вавилоне существовала медицинская энциклопедия, в которой все болезни классифицировались по группам, в соответствии с частями человеческого тела. Например, в разделе "Когда человеческая голова охвачена жаром" описываются симптомы и процессы болезней головы. В этой же части говорится об умопомрачении, облысении, болезни висков и т. д. В энциклопедии есть разделы о болезни органов дыхания, указываются болезни сердца, печени, желудка и т. д. Все врачи подразделялись на три групппы: хирургов, терапевтов и окулистов. Древние хирурги умели многое — как уже говорилось, снимали с глаз бельмо, удаляли опухоли, сращивали сломанные кости, делали трепанацию черепа и многое другое. Их искусство было столь высоко, что когда занемог египетский фараон, то он попросил у своего зятя царя Вавилонии родственной помощи — прислать врача из Вавилона. А ведь-у самих египтян была высокоразвитая медицина. Благодаря бальзамированию умерших они лучше всех знали анатомию человека. Интересно, что символом покровителя вавилонских врачей бога Ниназу была змея, обвивавшая жезл.

Очень развита была звездная наука — астрология и астрономия. Вавилоняне создали календарь, в котором год был разделен на 365 дней, 6 часов и 11 минут, и трудно сейчас сказать, то ли ошиблись древние астрономы на три минуты, то ли в те времена год имел продолжительность на три минуты больше. Вавилонянам следить за временем и ориентироваться в сутках помогали изобретенные ими солнечные и водяные часы.

Математика у вавилонян, так же как и астрономия, была необходима прежде всего в практической жизни — при строительстве домов, дворцов, крепостей, дорог, составлении календарей, проведении каналов, планировке сельскохозяйственных угодий. Поэтому она достигла высокого уровня, и все расчеты производились с поразительной точностью. Изучение вавилонской математики показывает, что вавилоняне знали знаменитую теорему Пифагора еще задолго до появления того на белый свет. В Вавилоне было положено начало алгебре, они умели извлекать не только квадратные, но и кубические корни, знали, как возводить в'степень и решать уравнения с неизвестными. И наконец, они изобрели нуль, благодаря которому десятичная система получила свое истинное значение при письменных вычислениях. Грамотность среди вавилонян (имеются в виду полноправные граждане) была обычным явлением. Деловитые и расчетливые вавилоняне предпочитали каждую сделку закреплять письменным контрактом. Понятно, что всеобщая грамотность способствовала развитию литературы высокого художественного содержания. Пример тому эпос о Гильгамсше, оказавший огромное влияние на всю литературу Востока.

* * *

И вот этот огромный город замер в тревожном ожидании — на него шел Кир!

Никогда еще ежегодный ритуал переизбрания царя не происходил с такой пышностью и помпезностью. Набонид ознаменовал семнадцатый год своего правления таким грандиозным празднеством, что оно вошло в хронику, в которой отмечались лишь наиболее значительные события великого города,отсчитывавшего уже третье тысячелетие своего существования.

Из царских складов, амбаров, хранилищ бесплатно раздавались солдатам и горожанам хлеб, мясо, рыба, фрукты, сладости, рекой лилось вино из царских подвалов. Гуляния продолжались и днем, и ночью: по велению Набонида сотни пылающих смоляных бочек, мириады масляных плошек и факелов освещали украшенные цветами и пестрыми тканями улицы и площади, разгоняя ночную тьму. Слух горожан услаждали музыканты, их потешали шуты, развлекали фокусники и акробаты. На Евфрате были устроены катания на нарядных ладьях.

При всей своей ненависти к Набониду жрецы не преминули использовать коронацию ненавистного царя для своего обогащения. Они распахнули ворота святилища главного бога Вавилона Бэла-Мардука для священного акта — совокупления юных вавилонянок с грозным богом. Этого события с нетерпением в течение года ждали сластолюбцы, обладающие тугой мошной. Заранее облюбовав себе жертву, они договаривались со жрецами, и тысячи юных вавилонянок во мраке святилища на золотом ложе лишались девственности отнюдь не золотым истуканом бога Мардука, а простыми смертными, облегчившими свои кошельки платой за удовольствие жрецам храма. Девушек, для которых не нашлось покупателей, в женщин превращали откормленные служители святилища. Однако этот гнусный акт никоим образом не отражался на репутации "чистокровных" вавилонянок, и они по-прежнему имели право носить покрывало, как символ непорочности, в отличие от профессиональных проституток, не удостоившихся вавилонского гражданства» а посему обязанных быть позорно простоволосыми. И даже развратные храмовые иеродулы, в отличие ат своих низкорожденных коллег удовлетворяющие похоть высокопоставленных особ, а не отбросов общества и солдатни, имели право на пресловутое покрывало.

Многодневное пиршество закончилось отъездом Набонида в армию, стерегущую персов у великой индийской стены. Своему пасынку и соправителю — Валтасару он оставил стотысячный гарнизон для защиты Вавилона. Надо сказать, что на скупых и расчетливых вавилонян расточительность царя произвела впечатление обратное тому, на которое рассчитывал Набонид. Со вздохом подсчитывая расходы, они видели в этом сумасбродстве признаки неуверенности и отчаяния. Ни празднество, ни заигрывания с простыми людьми не укрепили позиций Набонида. Тысячеустая молва разносила, вести по всему Двуречью о приходе светлого и справедливого Кира, царя милостивого и доброго. С особым нетерпением, прихода Кира ждали иудеи, насильно переселенные Навуходоносором иэ Палестины.

Жрецы Эсагилы решили, что пора выбить трон из-под Набонида, и велели многочисленным сборщикам храмовой десятины мутить народ, хуля Набоннда и прославляя Кира. Пожарищами то там, то здесь вспыхнули бунты рабов и бедных землевладельцев. Запылали поместья знати, лавки торговцев и конторы ростовщиков. Народный гнев выплеснулся на управляющих поместьями, богатеев, да и на самих рьяных подстрекателей — сборщиков храмовой десятины. Вековая ненависть к ним оказалась сильнее благодарности за добрую весть о приходе царя-освободителя.

Поначалу Валтасар, побуждаемый слезными молениями и паническими воплями придворной знати, а также беспокойством за участь собственных многочисленных поместий, пытался пресечь возмущение народных масс крутыми мерами, но не успевали каратели подавить бунт в одном месте, как восставали люди в другом. Ни казни, ни порки, ни сожжение крамольных поселений и деревень не помогали. Перед Валтасаром встал выбор — или воевать со своим народом, или же защищаться от Кира. Махнув рукой, он выбрал второе, резонно рассудив, что в случае победы над персидским царем можно, бросив армию против народа, потопить в крови народное возмущение, а в случае поражения от Кира... пусть об этом болит голова персидского царя. И, отозвав свои карательные отряды, Валтасар закупорил Вавилон подобно сосуду, запретив и въезд, и выезд из города. На мощных стенах замаячили многочисленные лучники, а ночную тишину стали нарушать тяжелые шаги патрулей из копейщиков. Но неуравновешенный Валтасар сам не выдержал гнетущей обстановки тревожного ожидания и, чтобы заглушить все возрастающий страх перед неотвратимо надвигающимся победоносным персом, стал искать забвения в коварном вине. Об оргиях во дворце Валтасара шептался весь Вавилон,,

В городе началось брсчкение.

* * *

Вероятно, в этот день Угбару икалось беспрерывно. Знатнейшие фамилии Вавилона, собравшиеся во дворце князя Щумиддин-Сина, склоняли его имя на лее лады. Кляня и изрытая хулу на голову предателя, переметнувшегося к персам, каждый из присутствующих испытывал жгучую зависть к дальновидному пройдохе. А ведь еще недавно ни один из присутствующих ни за что не пожелал бы оказаться на месте этого опального вельможи» Тогда они не завидовали, а втихомолку и с ехидством злорадствовали над опозоренным, обесчещенным и втоптанным в грязь Угбару. Высокомерный от сознания своей знатности и богатства Угбару позволял себе высказываться с пренебрежением о выскочке Набониде,присвоившем его заслугу в завоевании Аравии. Валтасар терпел — слишком влиятельным был этот аристократ, но когда Угбару надерзил ему — сыну великого Навуходоносора, кровь вскипела в жилах потомка халдейских царей, и Валтасар приказал публично высечь зарвавшегося сановника, а затем, закованного в кандалы, под конвоем отправил к своему отчиму — Набониду, предоставив тому решать судьбу строптивого придворного. У выходца из вавилонской знати, аристократа и землевладельца рука не поднялась на человека своего круга, и он, пощадив Угбару, отправил его наместником в пограничную с Мидией глухую.провинцию Гутиум. Только временным затмением можно было объяснить такой опрометчивый шаг опытного интригана и политика. Ему ли не знать было двуличную натуру вавилонской знати! О-о-о, как горько сожалел Набонид о минутной слабости и каялся в забвении мудрых советов своей матушки — Адда-гуппи!

Оскорбленный Угбару, всем своим существом жаждавший мести за свой позор, сразу по прибытии отправил гонца к Киру с посланием, в котором просил принять его в подданство и клялся в верности повелителю персов и мидян. Такого подарка Кир не ожидал, поистине он оправдывал свое прозвище "счастливый"! А вскоре Угбару оказал своему новому владыке неоценимую услугу в войне с Крезом. И теперь этот обласканный персидским царем проклятый изменник и в ус не дует, ведь полководцу блистательного Кира не надо опасаться за свои дворцы, поместья, казну. Напротив, вавилонянина, помогшего овладеть Вавилоном, Кир осыплет новыми милостями, подарит новые дворцы, поместья и казну, которые будут отняты у присутствующих здесь князей и вельмож. О-о-о, если бы можно было отделаться самой жестокой поркой, высокие гости князя Шумиддин-Сина, не раздумывая, перебежали бы к персидскому царю. Но этот выродок Навуходоносора — Валтасар наглухо запер все ворота Вавилона, а халдейские солдафоны без его приказа не выпустят из города и бродячую собаку. И привыкшие к двоедушию аристократы, продолжая осыпать проклятиями двуличного Угбару, ломали голову над тем, как бы донести до "золотого" уха непобедимого Кира свою готовность признать его господином. Наконец Мушериб-Мардук, носивший высокий титул "храбрейшего сановника и благородного князя", высказал тайные мысли вслух. И никого не удивило предложение установить связь с персами. Это оказалось нелегким делом, и обсуждение затянулось.

— Давайте свяжемся с верховным жрецом Эсагилы Хасбой. Уж в чем в чем, а в ненависти Хасбы к Набониду можно не сомневаться,— предложил "храбрейший сановник и благородный князь".

Но не успели вельможи обрадоваться, как князь Набуаплу-иддин, носивший титул "опора трона и хранитель спокойствия", высказал сомнение: а вдруг Хасба из-за боязни потерять несметные богатства Эсагилы не поддержит персидское вторжение. Если он ненавидит Набонида, то вполне терпимо относится к Валтасару. А если так, то этот жрец может выдать всех вечно пьяному Валтасару, для которого пролить кровь так же просто, как влить в свою ненасытную глотку кувшин вина того же цвета.

Приунывшие столпы общества после долгого обсуждения решили ждать событий, запершись в своих дворцах и окружив себя телохранителями.

* * *

В святая святых храма Эсагилы — капелле Экуа, где стоял отлитый из золота истукан Мардука высотой в двенадцать локтей, тайно собрались главные жрецы верховного бога Вавилона. Их не удивляло богатство капеллы, где вся мебель: ложе, стол, стулья, скамейки — была отлита из чистого золота общим весом в 80 талантов <80 талантов – около 24 тонн>. Привычно рассаживались они вокруг массивного золотого стола, а верховный жрец Хасба совсем непочтительно уселся на золотой стул спиной к верховному божеству. Кроме Хасбы здесь были Урма, жрец помазания и казначей храма, Набу, жрец омовений и ритуала, Табий, жрец прорицаний и толкователь сновидений, Асиппу, жрец астрологии и хиромантии.

Совещание было кратким и деловым. Здесь не испытывали колебаний подобно светским вельможам. Пусть чужеземец, пусть дикий перс, но не халдей и не Набонид. Надо было добыть пропуск на выезд из города, отправить верного гонца, но не к Набониду под Опис, а к персидскому царю в Гутиум. В донесении сообщить, что Набонид ждет нападения Кира со стороны Гутиума и поэтому надо переправляться не через Тигр с восхода, а, обойдя, через Евфрат с заката у Сиппара, выйдя таким образом в тыл Набониду и отрезая его от Вавилона. Проводником будет гонец, доставивший донесение.

— Подражая Набониду, Валтасар увлекается астрономией, и поэтому тебе, Асиппу, поручается достать пропуск с печатью Валтасара. Если потребуется, сделайся его собутыльником, напои его до невменяемости и приложи кольцо с печатью к заготовленному пропуску. В нашу тайну никого не будем посвящать и делать все будем сами. Гонцом к Киру поедешь ты. Урма.

Бунт вспыхнул внезапно. С утра лютовал старший надсмотрщик Ша-пи-кальба. Он засек до потери сознания формовщика египтянина Мидирайя и иабил в кровь иудея Моша — обжигальщика кирпичей. В его ушах до сих пор отдавалось змеиным шелестом злобное шипение Набу-цабит-кате, дворецкого Валтасара, которому принадлежали печи, находившиеся под надзором Ша-пи-кальба, Вызвав к себе старшего надсмотрщика» дворецкий начал ровным, зловеще спокойным голосом, от которого у Ща-пи-кальба мурашки пробежали по спине.

— Тебе что, подлый ублюдок, жить надоело? — спросил Набу-цабит-кате.— Я этот заказ на кирпичи для ремонта крепостных стен перехватил у самих Эгиби, богатейших людей Вавилона, ссужающих тысячами мин <Мина – 505 граммов> даже моего господина, а ты, негодяй, что делаешь? Сегодня начальник строительных работ принес твои кирпичи к царю и руками истолок их в пыль! Знаешь, что произошло потом? А-а-а, не знаешь, скотина? Так знай, тебе очень надо знать. Царь спросит, сколько таких кирпичей получено, и начальник ответил, что сто тысяч. Тогда мой господин глянул на меня, так искоса, и сказал: "Даю недельный срок, чтобы ты сделал сто двадцать тысяч кирпичей, я опробую их своей секирой на выбор, попадется трухлявый — опробую секиру иа твоей голове". Так вот, сначала я опробую твои кирпичи, попадется трухлявый — с живого шкуру спущу!.

— Мой господин, это немыслимо! В лучший день мы выгоняем пять тысяч штук. Рабы выбиваются из сил и падают замертво у печей.

— Что-то ты уж очень жалостливым стал. У ж не подмасливает ли эту твою жалость Эгиби своими сиклями <Сикль – 8,5 грамма. Хотя в это время имели хождение деньги (монеты), однако практичные вавилоняне держались весовых денег, т.к. монеты тех времен были различны по стоимости и весу, да и чеканились из различных металлов, а вавилоняне признавали только серебро>? Смотри, как бы твоя жалость и сердобольность боком тебе не вышла. Я бы еще понял, если бы разговор шел о частных рабах, взятых по найму, за каждого из них пришлось бы платить, этих же, общественных, ни продать, ни купить нельзя. Можешь, засе кать хоть через одного — не жалко. Но заказ выполни!

— Но если я запорю каждого второго, то кто будет формовать и обжигать кирпичи?

— Об этом не беспокойся. Сейчас город закрыт, рабов в поместья не пошлешь, а работы по градостроительству, рытью каналов и трамбовке дорог прекращены, получишь этих говорящих скотов, сколько надо. Я скажу главному дворцовому эконому. А ты не давай им бездельничать, выями из них все! А подохнут — туда им и дорога. Иди!

— Мой высокий господин...— начал Ша-пи-кальба и замялся.

— Чего мнешься? Говори!

— Рабы неспокойны... шепчутся... о Кире говорят...

— Ага, так вот откуда у тебя жалостливость появилась! Струсил, мерзавец! Запомни! Тебе не рабов и не Кира, а меня надо опасаться, подлая душонка! Ладно, а то ты наработаешь — возьми отряд копейщиков. А теперь пошел вон!

Ша-пи-кальба знал, что с Набу-цабит-кате шутки плохи, поэтому, чувствуя за спиной надежную опору — отряд копейщиков, он сегодня особенно свирепствовал. Под стать ему действовали и младшие надсмотрщики. Сумасшедшая гонка быстро сказалась — упал в изнеможении злосчастным Моша. К нему подскочил помощник Ша-пи-кальба по прозвищу Су--кайя — "уличный" и начал пинками поднимать ослабевшего иудея. Дальнейшее произошло мгновенно. Гигант Парсуа оттолкнул Сукайя от Моши, взвизгнула плеть, багровая полоса пересекла лицо Парсуа. Могучий раб обхватил руками надсмотрщика, приподнял и бросил в огнедышащий зев печи. Раздался душераздирающий вопль...

Толпу окружили словно из-под земли выросшие копейщики. Возбужденные рабы бросились грудью яа копья, но опытные в обращении с рабами воины, нанося не смертельные, но болезненные уколы, охладили пыл наступающих.

— Каждого десятого в печь!— закричал озверевший Ша-пи-кальба.

Копейщики словно ждали этого приказа, ловко расчленили растерявшихся рабов, отделили приблизительно десятую часть и ударами тяжелых щитов логнали ее к печи. На груду кирпичей вскочил Арраби:

— Братья, что вы смотрите? Сжигают наших товарищей! Бей проклятых вавилонян!

— С голыми руками на копья?

— А вот чем!— крикнул Арраби и, нагнувшись, поднял кирпнч.

Размахнувшись, он метнул его в пробиравшегося к нему копейщика. Попал в голову, и воин зашатался. Крик радости вырвался из груди рабов, град кирпичей обрушился на вавилонян. Бросали даже горящую паклю, смоченную в сырой нефти <Вавилоняне знали нефть. Сырая нефть употреблялась для освещения, изготовления асфальта для покрытия дорог, раствора при кладке кирпича и для покрытия различных изделий, чтобы сделать их водонепроницаемыми>. Стихийно признанный вожаком, Арраби сообразил, что только внезапность вызвала растерянность в рядах вавилонян и преимущество рабов временное. Оправившись, ко-яейщики подавят бунт и безжалостно расправятся с бунтовщиками. Надо прорваться сквозь кольцо вавилонских воинов и скрыться в хаосе огромного города.

— Вперед, братья! На прорыв!— вскричал он, увлекая за собой товарищей.

— Спасайтесь, кто как может, придет Кир и освободит нас!— покрывая шум, загремел Парсуа.

* * *

Арраби бежал тяжело, из последних сил. Весь испещренный колотыми и рваными ранами, он держался на одной лишь воле. Это был незнакомый ему район Вавилона, который состоял из переулков, тупиков. Он бежал по узкому переулку, огражденному глухими стенами домов и. глиняными заборами. Окна и двери вавилоняне выводили во двор. Жажда жизни помогла Арраби уйти от обремененных тяжелым оружием воинов, но силы его таяли. Туман в глазах мешал ему видеть, и раб налетел на стену — тупик! Арраби упал и не смог подняться. Его охватили апатия и полное безразличие. Он закрыл глаза. Вдруг он почувствовал, что его приподняли и тащат куда-то. Открыв глаза, смутно увидел расплывающееся лицо и только по запаху благовоний понял, что это женщина. Постарался ей помочь и потерял сознание.

* * *

Открыв глаза, Арраби увидел склоненную над ним девушку:

— Не бойся,— сказала она,— хозяев нет. Моя хозяйка заболела, и хозяин повел ее на площадь <«Повел на площадь» - так как услуги врачей стоили дорого, многие вавилоняне предпочитали оригинальный метод лечения. Они выносили или приводили больных на людную площадь, и к ним подходили прохожие, которые расспрашивали больных о симптомах болезни, а если кто-то из них болел подобной боленью и излечивался, то он делился опытом, давая советы. Пройти молча мимо больного запрещалось законом.>.

Арраби не понял ее и спросил:

— Как тебя зовут?

— Шинбана.

— Какое чудесное имя.

Шинбана смутилась и, пытаясь скрыть смущение, торопливо заговорила.

— Я спрячу тебя в склепе <Покойников вавилоняне обычно хоронили рядом со своим жилищем: в глиняных гробах их зарывали во дворе или прямо под глинобитным полом дома> и ночью выведу. Я снимаю хижину у лодочника. Она находится на берегу Евфрата, и там тебя никто не найдет. Когда поправишься — уйдешь.

Арраби, снова теряя сознание, прошептал:

— Какая ты красивая, Шинбана.

Девушка отвернулась и сквозь слезы с горечью сказала:

— Лучше бы мне быть уродливой! В моей красоте — мое горе!

Но Арраби уже не слышал ее.

* * *

Шинбана с трудом тащила повисшего на ней и вяло передвигавшего ногами Арраби. В этот поздний час горожане спешили домой, мало обращая: внимания на странную парочку. Какой-то прохожий заметил, обращаясь к своему спутнику:

— Смотри, красотка волочит к себе пьяного парня, как паук свою жертву. ,

— Обдерет она молодца,-— проворчал другой.

* * *

История торопливо дописывала последние страницы Вавилона, возникшего более трек тысячелетий назад, рухнувшего под ударами Ассирии и восставшего из руин и пепла. Восстал возрожденный Вавилон и сокрушил могучую Ассирию, чтобы пасть под ударом великого Кира и больше не подняться. Кровью писалась последняя страница города выдающихся ученых и мракобесов, мудрых врачей и хитрых шарлатанов, ремесленников с золотыми {руками и тунеядцев, гениальных зодчих и кровожадных царей, великих астрономов и астрологов, создателя самой совершенной ирригационной системы и изощренного разврата; оста.вившего потомкам бессмертную глиняную библиотеку, луншый календарь, основы геометрии и алгебры, первым использовавшего драгоценную кровь земли — нефть и создавшего "начуку"— магии и хиромантии, построившего на землях Месошотамии "райский сад" и разрушавшего чужие города, храмы, города неслыханной роскоши и вопиющей нищеты.

Вавилон доживал последшие дни своей свободы и независимости, а "сыны Вавилона", как все обыватели мира, вели себя по-обывательски — попрятались в свои дома и трусливо ждали рокового конца.

Только халдеи, столетия господствовавшие над этой благодатной страной, цеплялись з;а власть и готовились к борьбе с новым сильным хищником — царем персов Киром.

* * *

Когда персо-мидийское всойско подошло к Вавилону, даже бесстрашный Кир смутился шривиде неправдоподобной мощи бастионов легендарного города <Вавилон, или Баб-Или (врата бога), был окружен двойным кольцом стен. Главная крепостная стена, носившая имя Имгур-Эллиль («услышал бог Эллиль»), по описанию Геродота, имела ширину в 50 царских локтей (26 м) и высоту в 200 царских локтей, т.е. свыше 100 метров.

Другой историк, Ктесий, пишет, что вавилонские стены имели такую ширину, что по ним могли проехать шесть колесниц в ряд, и эти стены насчитывали 250 башен. А восемь ворот были выкованы целиком из меди с заклепанными медными косяками и массивной перекладиной.

Такие ворота и мощная стена, облицованная обоженным кирпичом на битумном растворе, были практические неуязвимы для осадных таранов>.

Попытка с ходу взять штурмом город дорого обошлась персам. Осыпаемые стрелами и градом камней, обливаемые кипящей смолой, они упрямо лезл»и на стены. Но лестницы оказывались слишком короткими, а тараны были бессильны перед массивными, окованными медью воротами города. Потеряв тысячи воинов, персы отхлынули.

Кир потемнел лицом, он мучительно искал выхода и не находил. Повторить штурм? Но мощные стены так крепки, что тараны оказались бесполезными, а высота их так- велика, что никакой насыпи вровень с ними не воздвигнуть и за год. Взять измором? Но Кир знал, что между внутренней и внешней стенами имеются возделанные поля, огороды и даже пастбища, и можно состариться здесь, дожидаясь, пока жители перемрут от голода. Проклятый Навуходоносор позаботился о неприступности своего логова.

Дни и ночи, не слезая с коня, Кир объезжал окрестности великого города, изыскивая малейшую возможность для овладения Вавилоном. Все было напрасно. Крепость не имела изъянов и слабых мест.

* * *

Кир стоял на берегу Евфрата и бездумно глядел на его мутные воды. Отчаяние сменилось безмерной усталостью. На почтительном отдалении, боясь потревожить покой царя, замерла свита. Кир обратил внимание на огромную каменную плиту с надписью: Попытался прочесть^ Оглянулся. Движением бровей подозвал Угбару и кивнул на глыбу. Тот пробежал глазами надпись и сказал:

— Великий, это пишет царица Вавилона Нитокрис, а гласит надпись следующее: "Я заставила реки течъ, куда мне хотелось, а мои желания направлять их туда, где они были всего нужнее и полезнее. 51 сделала бесплодную землю плодородной , орошая этими водами..."

Кир слушал внимательно. Спросил:

— Куда она направляла воды?

— Мой царь, Нитокрис отвела воды в огромный котлован, вырытый по ее приказу, и, когда река обмелела, выложила плитами русло и набережные в Вавилоне, а затем...

— Стой! Довольно!

Кир, хлестнув коня, помчался в лагерь. За ним беспорядочной толпой устремилась свита. Той же ночью начались грандиозные земляные работы.

* * *

— Вода спадает, великий!— пересохшими губами прошептал Угбару.

Кир промолчал.

— Халдеи могут поставить на набережные лучников, и они перестреляют наших сарбазов,— угрюмо выдавил Гарпаг.

Стрела попала в щель.

Не зная сна и отдыха, подгоняемые ударами плетей из воловьих жил, рабы и военнопленные, да и все персидское войско в короткий срок создали огромное водохранилище и плотину на том же месте, где ее некогда сделала Нитокрис. Как ни странно, но Кира очень тревожило, что вавилоняне и не пытались помешать этим работам. Он опасался, что Валтасар умышленно, не мешая пе,рсам отводить воды Евфрата, готовит Киру коварную западню. Самолюбивый царь персов смертельно боялся неудачи. Из всех эпитетов, которыми его наделяли друзья и враги, он любил слово "счастливый". И искренне верил, что является любимцем богов, их избранником. Крах под Вавилоном был бы катастрофой. Поражение развеет миф о непобедимости Кира, исчезнет страх перед персами, а вместе с ним и мечта о всемирной державе под эгидой царя царей Кира.

— Что посоветуете?— раздраженно бросил Кир и едко добавил:—Друзья царя.

Придворные переглянулись. Давно миновали времена, когда это звание не было пустым звуком и царь был лишь первым среди равных. Орлиный взлет Кира сделал его недосягаемым для простых смертных, и поэтому последняя фраза Кира приобретала зловещий характер. Сановникам моментально припомнилось, что в жилах благородного Кира течет и кровь изверга Астиага. Они в замешательстве уставились друг на друга. Выручил сладкоречивый Мард, никогда не забывавший о своей неприязни к Рустаму.

— Саки — искусные стрелки, а их вождь так и рвется в бой!

— Не вождь, Мард, а царь,— поправил Кир.

Свита обомлела от счастья. Выход бы найден!

— Да, да! Царь! Царь саков Рустам должен повести своих неукротимых воинов первым!— вскричал, позабыв о приличиях, Фаридун.

— Ты мудро придумал, о божественный!— захлебываясь от восторга, воскликнул Гарпаг.

Киру было неприятно, что ему приписывают подлый план подлого Марда, но обращение "божественный" приятно пощекотало слух.

— Может, добавим Рустаму персидских лучников?—нерешительно начал он.

Уловив колебание в голосе царя, придворный с головы до ног, Мард твердо возразил:

— Это унизит твоих воинов, они не захотят подчиняться дикарю, хотя бы и царского звания,— не удержался от колкости начальник тайной службы.

— Если назначить командовать перса, то обидим царя кочевников, а он твой гость!— добавил Гарпаг.

— Льву и степному шакалу не ужиться в одной клетке! Да и кровь одного персидского сарбаза дороже всех саков, вместе взятых!— уже решительно отрезал суровый Угбару.

Киру очень хотелось сохранить не благородство — о благородстве в такой грязной игре нечего и говорить — а хотя бы видимость справедливости, и он сказал:

— Скажи, Угбару, моим храбрым воинам-сакам и их великому вождю, царю и герою Рустаму, что от захода солнца и до его восхода я, царь царей, предоставляю ему и его воинам право первой добычи. Сарбазам скажешь: кто посягнет на добычу, принадлежащую саку, будет предан смерти!

Прискакал всадник.

— Великий царь. Вода по грудь твоим воинам!

Кир отбросил все колебания. При неудаче можно сослаться на дикость и неумение кочевников брать города.

— Угбару, скачи к Рустаму — пусть ведет своих саков на Вавилон!

* * *

Рустам с саками первым ворвался в город. Не встречая никакого сопротивления, прошли по сухому руслу и по сходням выбрались на набережную. Озадаченный Рустам не понимал происходящего. Город словно вымер. Его улицы, площади и проспекты были безлюдны. Откуда было знать сакам, что великий город кишмя кишел шайками воров и грабителей, подлинными хозяевами ночного Вавилона, а горожане с наступлением темноты, накрепко запершись, сидели по домам, боясь высунуть нос на улицу. Но и эти "ночные хозяева", первыми увидев вооруженных всадников, благоразумно притаились, уклоняясь от встречи с людьми, совсем не похожими на мирных и трусливых обывателей.

Рустам, не доходя до знаменитой башни Этеменанки, повернул налево и через внутренний город вышел на проспект Айбуршабум. Теперь не было смысла таиться, и саки помчались во весь дух к главному въезду в город — воротам богини Иштар. Короткая схватка со стражей, и в широко распахнутые ворота хлынули персы.

* * *

Угбару в плаще кровавого цвета, с глазами, налитыми кровью, во главе "бессмертных" устремился ко дворцу Валтасара, сметая все на своем пути. Бывший вавилонский вельможа хорошо знал город.

Не задерживаясь у входа, предоставив добивать пьяных стражей персидским сарбазам, Угбару быстро проходил анфилады комнат, покоев, залов, коридоров, переходов. Разбрасывая пытавшихся его остановить царских телохранителей, он достиг пиршественной залы и увидел того, кого искал.

На роскошном, пурпурном с золотом ложе возлежал Валтасар. Угбару подошел вплотную. Оцепеневшие сотрапезники царя и не пытались защитить своего владыку.

Одурманенный вином, Валтасар не сразу понял, кто перед ним. Нелепо махая руками, он тупо повторял: "Прочь! Прочь!" Девицы, окружавшие царя, с визгом разбежались. Подоспевшие воины с грубым хохотом перехватывали красавиц и, намотав их длинные распущенные волосы на руку, рывком валили на пол.

Кряжистый, плотно сбитый, с короткими и кривыми ногами, в помятом ударами мечей и секир золоченом панцире, забрызганный кровью и грязью, стоял перед Валтасаром Угбару и с презрением смотрел на это ничтожество, носящее титул вавилонского царя. Ему очень хотелось продлить наслаждение, поиграть, как кошка с мышью, с этим ублюдком в царском венце, но время торопило. В любой момент мог появиться Кир и по своему обыкновению подарить Валтасару жизнь и лишить Угбару счастья мщения.

— Встань, падаль! — заорал Угбару.

Изумленный Валтасар попытался приподняться, чтобы вглянутьна хама, осмелившегося кричать на повелителя Баб-Иди, но ослабевшие руки подгибались, и отяжелевшее тело снова плюхалось на ложе.

Угбару приказал приподнять царя. Два воина подхватили его под мышки и грубо рванули. Валтасар повис, не доставая босыми ногами до пола. Угбару с омерзением оглядел жалкую фигуру, платье, залитое вином и оливковым маслом, и подумал: "И этот выродок внушал мне страх и трепет, унизил мою "есть, изгнал из Вавилона и заставил невыносимо страдать!" Он с ожесточением сплюнул на пол вязкую слюну. .. Вдруг глаза Валтасара приняли осмысленное выражение. •Он удивленно оглядел зал, персидских сарбазов, вперился взглядом в Угбару. Понял. В глазах отразился тоскливый ужас. Что-то шепча, зашевелились помертвевшие губы. Угбару с трудом разобрал: "...О мой-владыка Мардук, велики мои слабости, мои прегрешения многочисленны! О Мардук, ты караешь меня в гневе твоем, в тневе сердца своего, идаикто не протянет руки ко мне..."

— Не протянет!— прервал "Валтасара Угбару;—"Мене, мене, текел, упарсин! Время твое исчислении взвешено— конец! <Валтасар (Бэл-шарру-уцур) – знаменитый библейский персонаж и реально существовавшая историческая личность. Сын Навуходоносора и Нитокрис. Набонид, уходя на войну с персами, в угоду халдейской знати назначил своего пасынка соправителем и поручил ему защиту Вавилона. По Библии, во время пира во дворце Валтасара («пира Валтасара») неведомой рукой кровью на стене были начертаны слова: «Мене, мене, текел, упарсин», - что означало: «Исчисленно, исчисленно, взвешено, разделено» - на арамейском, т.е. пришло возмездие>

С этими словами он вонзил меч в живот вавилонского царя. Валтасар со стоном согнулся, поджав ноги. Жутко выглядел скорчившийся, стонущий царь, повисший на руках персидских сарбазов. Угбару махнул рукой, и воиныбросили тело на пол. Гулко, кулем рухнул Валтасар. Словно дивную музыку, слушал Угбару протяжные, мучительно-жалобные стоны несчастного. Он даже сдвинул шлем, освобождая ухо. И внезапно возникший шум не отвлек его от приятного созерцания своей жертвы, он только досадливо поморщился и нагнулся ближе к страдающему царю. Только когда запыхавшийся Зардак, растолкав толпу окружающих Угбару воинов, крикнул: "Кир!",— Угбару с сожалением вздохнул насадил свой меч под левую лопатку поверженного врага. Валтасар коротко вскрикнул, дернулся и затих.

Кир вошел стремительно. Как крылья, развевался за плечами черный плащ. Он напоминал хищную птицу, устремившуюся на добычу. Окинув орлиным взором разгромленный зал,.омертвевших от ужаса, истерзанных гостей вавилонского царя, он остановил свой наглядна распростертом теле Валтасара. Помимо воли глаза его сверкнули радостью, но тут же хмуро сдвинулись брови, и Кир строго и требовательно посмотрел на Угбару. Тот, разведя руками, прохрипел: "Погиб Валтасар".

В зал вбежала Нитокрис. Увидев труп сына, бросилась к нему. Кир почтительно склонил голову перед царицей Вавилона и вслед за ним все присутствующие одновременно согнулись в глубоком поклоне. Но сама Нитокрис не обратила внимания на честь, оказанную ей персидским царем, она опустилась на колени, у тела сына и застыла изваянием.

.Кир, немного помедлив, повернулся и, осторожно.ступая, пошел к .выходу. Нагнавшему Угбару тихо приказал: "Очистить дворец! Кроме тех, кого.пожедает оставить царица,— «всех выбросить вон. Ей же оказывать самые высокие понести — царские".

* * *

Нитокрис с усилием перевернула отяжелевшее тело сына. Положила его голову на колени, и, поглаживая слипшиеся кудри, стала тихо раскачиваться, словно убаюкая своего ребенка. Ей казалось, что у нее на коленях не этот несчастный, незадачливый и беспутный Валтасар, а тот, крошечный, гукающий, требовательно и цепко хватающий пухлыми ручонками лицо и тело матери. И в гробовой тишине огромного зала послышался звук. Он тянулся еле слышно, заунывно. Мелодия боли и муки: исходила из самой груди Нитокрис — прощальная колыбельная без слов.

* * *

Утром любимая служанка Негина осмелилась легонько тронуть за плечо свою госпожу. Нитокрис вздрогнула. Повела вокруг бездумным, невидящим взглядом. Поднялась. Легкое покрывало соскользнуло с головы. Негина струдом удержала крик ужаса. Вместо цветущей, красивой царицы передней стояла старая женшина с трясущейся головой.

Несколько дней Нитокрис провела в бреду и беспамятстве. Очнувшись, она оглядела приближенных, тихим голосом высказала желание остаться одной и слабым жестом руки отпустила присутствующих.

Только одной Негине было позволено ухаживать за царицей. Угбару, узнавший, что царица пришла наконец в себя, почти силой ворвался в покои больной.

Без гнева и возмущения посмотрела Нитокрис на убийцу своего сьша. Этот царственный взгляд смутил неробкого рубаку, он потупился и склонился в глубоком поклоне. Царица продолжала молчать, и Угбару, прерывая неловкую, затянувшуюся паузу, заговорил, стараясь смягчить свой грубый, лающий голос.

— Мой повелитель, великий и божественный Кир, повелел мне — его наместнику, исполнить волю царицы Вавилона!

Нитокрис и Негина быстро переглянулись. Веселые искорки запрыгали в глазах царицы. Она была женщиной, тонко чувствующей юмор, идо конца своих дней сохранила его <Нитокрис завещала похоронить ее в гробнице, сооруженной над священными воротами Иштар, и выбить следующую надпись: «Если кто из следующих за мной будет нуждаться в деньгах, то пусть откроет гробницу и возьмет оттуда денег, сколько захочет, в других случаях он ни под каким видом не должен открывать гробницу – пользы ему не будет».

Ни Кир, ни Камбиз, наследовавший Киру, не тронули гробницы, но Дарий, кстати, обладавший большими богатствами, чем Кир и Камбиз, вместе взятые, не удержался и вскрыл склеп. Ни сокровищ, ни богатств он не нашел, а увидел лишь надпись, гласящую: «Если бы ты не был так ненасытен и деньгам и не преисполнен низкого корыстолюбия, то не открывал бы гробниц мертвецов».

Над жадностью Дария потешалась вся Азия, приклеив ему презрительную кличку «торгаш». Даже много лет спустя об этом случае, не делающем чести повелителю стран и народов, не забыли, и поэтому историки Греции описали этот забавный эпизод»>. И действительно, что могло быть нелепее и смешнее происходящего, если бы оно не было так трагично. Снаружи еще доносились истошные крики и вопли ограбленных и избитых горожан, изнасилованных женщин, в окнах покоев царицы отражались сполохи пожарищ, а к ней, больной; бёззащитной, почти пленнице в своем дворце, где на ее глазах убили ее сына, врывается его убийца и объявляет ей, что она еще всевластная царица, а он лишь раб, готовый исполнить ее прихоти. Да если бы это было правдой, а не жалкой комедией, ее первым и, может быть, единственным желанием было предание самой страшной и мучительной казни именно этого услужливого вестника. Нитокрис кротко вздохнула и певуче сказла :

— Передайте моему царственному брату, повелителю Персии, что я благодарю его за выбор наместника моего Вавилона. Ведь женщина, будь она даже царицей, слаба, и вы, полная мне противоположность, удачно восполните мои недостатки. Зная, что вы бестрепетной рукой наведете порядок в моем царстве, я спокойна за судьбу Вавилона.

* * *

Город был чудовищно богат. Даже персидские сарбазы пресытившись, брали лишь украшения, драгоценные камни, золото, серебро, то есть то, что легче поместить в переметных сумах, предавая остальное уничтожению: они сокрушали мечами скульптуры, дорогие вазы, дробили секирами мозаики изумительной работы, варили пищу в пламени костров, топливом для которых служили бесценные гобелены из знаменитого вавилонского льна <За один такой гобелен римский император Нерон заплатил ? миллиона сестерциев (!)>, ковры, мебель, утварь, одежда.

Некоторые из предприимчивых оборотистых вавилонян, превозмогая во имя наживы свой страх, умудрялись в разгар вакханалий, грабежей, насилий скупать у доблестных победителей их трофеи. Хотя случалось, что приобретенное у одних почти тут же отнимали другие. Но барыш стоил риска, и какое дело было этим торгашам, что на вещах, скупленных за гроши, еще не просохла кровь ограбленных, обесчещенных, замученных сограждан.

Наконец Кир решил, что вавилонянам дана достаточная острастка, вместо кнута пришла пора пряника, и повелел Угбару прекратить грабежи и бесчинства персидского воинства.

Скорый на расправу Угбару распял первых попавшихся под руку мародеров на восьми воротах города, а других повесил на дышлах боевых колесниц. Сарбазы, убедившись, что новый наместник Вавилона шуток не любит, смирились.

* * *

На всем протяжении проспекта Айбуршабум выстроились плотные ряды персидского войска, сверкая под палящим солнцем начищенными до блеска доспехами и оружием. Все примыкающие к Айбуршабуму улицы и проулки были забиты до отказа ветреными и жадными до зрелищ горожанами. Более удачливые расположились на крышах близлежащих домов, владельцы которых, истые вавилоняне, не упустили случая нажиться, пуская за плату зрителей.

Пышный кортеж появился из ворот храма бога Нинурны и медленно, под оглушительные крики персидских сарбазов, двинулся к священным воротам богини Иштар. Впереди кавалькады горделиво гарцевал на огненно-рыжем жеребце Кир. У Южного дворца он остановил коня. Поспешно натянули поводья и сопровождавшие его приближенные.

Двухтысячный конный отряд саков бы снаряжен просто и скромно. Высокие остроконечные войлочные шапки, замшевые кафтаны с нашитыми пластинами из потемневшей бронзы, кожаные штаны, заправленные в мягкие сапоги, выглядели слишком буднично и даже убого среди ослепительного великолепия "бессмертных". Но Кир знал, что под засаленными кафтанами бьются львиные сердца. Он негромко сказал:

— Рустам, мой язык слаб, чтобы выразить тебе и твоим воинам признательность и благодарность за беспримерное мужество и отвагу. Скажи желание, и, клянусь кулахом <Кулах – высвокая тиара, венец персидских царей из династии Ахеменидов>, я выполню его!

— Единственное желание саков быть достойными своего полководца, великого Кира! Испытай и убедишься!

Растроганный Кир обнял Рустама.

— Царь и брат мой!— сказал он проникновенно.— Я отплачу тебе за твои подвиги, повергнув к твоим стопам все племена и народы на восход от Каспия, мое слово и мощь персидской армии тому порукой. Отныне называть,— загремел голос Кира,— моего брата Рустама, царя массагетов и тиграхаудов, царем и хаомоваргов, сарматов, каспиев, гургсаров, канпоев, царем царей Сакистана!

Послушное воле Кира персидское воинство, громко прокричав здравицу Рустаму, оглушительно зазвенело оружием о щиты.

Кучка близких царю сподвижников не кричала и не звенела оружием.

— Милость нашего повелителя к дикарю поистине не знает границ,— почему-то тонким голосом пропел Фаридун.

— Это просто невозможно выдержать!— задыхаясь от злости, сказал Мард.

— Было бы лучше, если бы нащ владыка пожаловал этого сака царем царства теней,— прохрипел Гарпаг.

— Это можно-о-о...— протянул, зловеще усмехаясь, Угбару.

Все моментально повернулись к нему.

Пусть твои лучники будут наготове, Фаридун!— уже сурово сказал Угбару Только Фаридун возразил:

- Пусть твои горести все перейдут на меня, Угоару, одна с этими исчадиями злого духа Ахримана моим лучникам не справиться. Надо поднять «бессмертных»!

- Никакого шума! Неизвестно еще, как посмотрит на это наш царь.

- Свалим на саков. Будем едины, повелитель простит. Все равно поход на саков решен. Этот Рустам может заставить нашего царя царей заколебаться. Предлог необходим.

- Но мои лучники не справятся, - заныл Фаридун.

- С пьяными и безоружными саками даже твои лучники справятся, - насмешливо промолвил Мард.

- Это ты возьмеь на себя, Мард! Чтобы даже плетки не было в руках этих дикарей. Надо покончить с ними быстро и без шума, - уже тоном приказа произнес Угбару. – Я сам приглашу царя царей Сакистана на пир.

* * *

Угбару подъехал к Рустаму. Гримаса, исказившая не привыкшее к улыбке лицо, должна была изобразить приветливость и доброжелательность.

- Мой герой, великий воин и царь! Прими мои поздравления с неслыханной милостью нашего повелителя. Но ты достоин их!

Рустам бесстрастно кивнул.

- Повелитель мира дает пир в твою честь, - уже чувствую накипающую злость, сказал Угбару. – Там тебе и твоим воинам мы воздадим должное, - добавил он, и в голосе его, помимо воли, прозвучала почти неприкрытая угроза.

Рустам опять кивнул головой. Его каменное лицо не выражало никаких чувств, словно невиданная милость повелителя всех стран и народов была для него делом обычным. Угбару, уже не в силах глядеть на Рустама, отвесил поклон и поспешно отъехал. Проезжая мимо Марда, обронил: «Шакал зазван, готовь западню».

Мард направился к Рустами. Если привыкший командовать на поле брани Угбару говорил, точно лаял, то Мард обладал бархатным, обволакиващим собеседника голосом. Он заливался соловьем, восхваляя Рустама и его отважных воинов, и словно невзначай обронил, что являться на торжество братства духовного и кровного с оружием было бы совсем не по-братски.

— Да не берите вы, ради всех богов, своих страшных ножей, с ними только на медведей ходить, а не на пир любви и дружбы,— сказал Мард, и громко захохотав, тут же перевел речь на описание яств, которые будут готовить царские повара Персии, Лидии, Мидии и Вавилона. Один повар покойного гурмана Валтасара чего стоит! Надо сказать, что описывал блюда Мард смачно, со знанием дела, и Рустам, любивший хорошо поесть, судорожно глотнул голодную слюну.

Мард отъехал от Рустама с сознанием выполненного долга.

* * *

По роду своей службы Мард сразу же, как только Рустам прибыл со своим отрядом к Киру, установил за ним наблюдение. Но высокомерие подвело его. Он всецело разделял представление цивилизованного мира о кочевниках как о грозной, дикой силе, нов умственном развитии мало отличающейся от животных. Его обманула внешняя простоватость вождя саков. Немногословная и какая-то тягучая, тяжеловесная речь Рустама была, по его мнению, явным признаком тугодумия. Он не подозревал, что это только оболочка прежнего Рустама — баловня судьбы. Путь через страдания привел его к мудрости. Трезвый и цепкий ум степняка помог Рустаму многое постичь в политике персидских завоевателей. Он предугадал поход на Вавилон и не удивился тому, что, несмотря на явное благоволение и внимание Кира, персидская знать испытывает к нему неприязнь, хотя такой же чужак Угбару легко и быстро занял ведущее положение в ближайшем окружении царя. Но все это мало трогало Рустама, его больше заботило разлившееся как половодье, нашествие персов, и он с тревогой пытался предугадать направление удара персидской мощи после взятия Вавилона.

Внимание ненавидящего Рустама Угбару и беседа с коварным Мардом насторожили вождя саков. Прежний Рустам, может быть, поддался бы очарованию льстивых речей Марда, нынешний отбросил, как шелуху, мед слов хитрого дипломата и крепко ухватил суть — явиться без оружия.' Конечно, саки и сами бы явились на пир в их честь без оружия, с одними лишь кинжалами, которым» резали мясо и без которых не ложились спать — клали ряз°м» н0 Мард совершил грубейшую ошибку, упомянув именно о них.

Три дня глашатаи в сопровождении музыкантов, под бой тулумбасов и пересвист неев <Ней – вид свирели>, надрывая голосовые связки, вещали жителям Вавилона манифест великого Кира:

"Я — Куруш <Куруш – подлинное имя Кира>, царь мира, великий царь, могучий царь, царь Вавилона, царь Шумера и Аккада, царь четырех стран света, сын Камбиза, великого царя, внук Кира, великого царя, потомок Чишпиша, великого царя, отрасль вечного царства <Один из подлинных титулов Кира из манифеста>, которого династия любезна богам, которого владычество приятно их сердцу. Все цари, сидящие во дворцах всех стран света, от Верхнего моря до Нижнего, и в шатрах живущие цари, все вместе принесли мне свою тяжелую дань и целовали мои ноги..."

И после всего этого провозглашалось, что всемилостивый царь принимает под свое покровительство и защиту народ Вавилонии, и отныне над землей Двуречья воссияет заря новой жизни, полная счастья и благоденствия, наступит пора мира и справедливости. В своей лучезарной благосклонности великий царь, царь четырех стран света и так далее... провозглашает Вавилон третьей столицей своей могучей державы и в честь этого события объявляет семидневное празднество для жителей новой столицы счастливой Персии.

Вавилон ожил. В короткий срок тысячи рабов восстановили разрушенное, и величайший город мира заблистал великолепием дворцов и храмов, заискрился жемчужными брызгами фонтанов, зажурчал водами своих каналов и зашелестел листьями финиковых пальм, оправдывая один из многочисленных своих эпитетов "райский сад".

Зашумели базары. Грудами лежала выловленная в водах Тигра и Евфрата рыба, высились горы фруктов и овощей — даров благословенной земли Двуречья.

Распахнулись двери нескончаемых лавок, торговавших благовониями и ювелирными, гончарными, кожевенными, текстильными изделиями.

Наполнились криками и ревом невольничьи и скотные рынки. Словно огромным водоворотом засосало неискушенных и наивных сарбазов персидской армии вавилонское болото порока. Питейные заведения, публичные дома, притоны, кабаки, винные погреба, вертепы, лупанары, уличные девки, шулера, жулики подобно мощным насосам опустошили кошельки и переметные сумы воинов-завоевателей. Награбленное с лихвой возвращалось ограбленным. К услугам прокутившихся гуляк были пронырливые вездесущие ростовщики, которые под залог или расписку на глиняной табличке отвешивали мины и сикли под чудовищные проценты. Потерявшие головы вояки победоносной персидской армии попадали в цепкие руки оборотистых побежденных. Торговцы, ростовщики, менялы, содержатели увеселительных заведений неслыханно наживались. Добыча, собранная по всей Азии, оседала в их сундуках и кладовых.

Оправилась от страха и вавилонская знать. Кир, за редким исключением, возвратил поместья и дворцы бывшим вельможам Набонида и Валтасара. А господствующая верхушка персов искала сближения с утонченной аристократией Вавилона, подражала ей, переняв моду завивать в мелкие колечки волосы и бороду, натягивала на крепкие солдатские плечи изящные платья вавилонского покроя.

Кир не был скопидомом, но даже близких поразила его щедрость по отношению к вавилонскому жречеству. Для этого у него были причины. Дальновидный Кир осознавал силу религии и искал себе опору в покоренной стране. В свою очередь вавилонские жрецы оказали ему неоценимые услуги. Прекрасно осведомленные о веротерпимости царя и люто ненавидевшие Набонида, посягнувшего на их имущество, они пошли на прямое предательство, став, по существу, шпионами Кира. И Кир знал об этом. По его приказу у многочисленных храмов были поставлены усиленные караулы персидской гвардии, и стихия разгула и грабежей не коснулась их несметных сокровищ.

Еще пылало зарево пожарищ, а в многочисленных храмах, с разрешения персидского завоевателя, начались религиозные службы. Храмы были забиты до отказа людьми, в страхе и отчаянии искавшими защиты у богов, отдавая последнее служителям.

Священными сосудами из Ассирии, золотом и серебром индийской казны, быстрыми, как ветер, конями Лидии, виноградниками и пальмовыми рощами Месопотамии оплатил Кир проповеди жрецов своей пастве о безропотной покорности и повиновении могучему повелителю Вавилона. Благодарные жрецы сотворили длянего, щедрого благодетеля, чудо, которое было под силу только верховному богу — Бэлу-Мардуку!

Жрецы Эсагилы объявили персидского царя нежно любимым' сыном Бэла-Мардука. Наградив своего главного бога трйдцатитрехлетним сыном, они дали в руки Кира поистине волшебную палочку. Дело в том, что до этого у Бэла-Мардука был единственный сын — Набу, который обладал поразительной способностью делать людей царями. Царем Вавилона мог стать только тот, кто "подержал" руку Набу, то есть в ритуал помазания на царство обязательно входило касание руки золотого идола, олицетворяющего Набу, сына Бэла-Мардука. Причем ритуал этот должен повторяться ежегодно, иначе царь лишался своего звания. Для жрецов это было могучим орудием пшнтажа и влияния. Ведь перед неугодным им царем двери капища, в котором стоял золотой идол, могли просто не открыться. Теперь же, объявив Кира единоутробным братом Набу, жрецы давали ему право назначать царя по своему усмотрению. Для этого персу достаточно было протянуть руку, чтобы его ставленник за нее "подержался". Кир протянул руку своему сыну Камбизу.

На что своенравный Камбиз, пожав плечами, сказал своим, как он думал, преданным друзьям: "Вольно же моему великому отцу ломать шута перед этими торгашами".

Вероятно, друзья поспешили донести до "золотого" уха Кира эти слова. Через несколько месяцев Кир сам "подержался" за свою руку, присоединив к своим многочисленным титулам и звание вавилонского царя.

Ничего не получили лишь те, кому персидский завоеватель был обязан свой победой,— простой люд Вавилонии. Если бы сыны Вавилона поднялись на защиту своей родины, не бывать бы персидскому царю в Вавилоне. Но, наивно ожидая от Кира облегчения в своей невыносимой жизни под гнетом развращенной аристократии, ненасытного жречества, деспота-царя и его прожорливого двора, трудовой народ Вавилонии проявил доброжелательную пассивность, а иногда оказывал и прямую помощь Киру и этим самым помог ему сравнительно легко овладеть сильной и цветущей державой.

Со взятием Вавилона вся Передняя Азия оказалась под властью Кира.

Часть четвертая

Рустам— воин сакской земли

Рустам стоял, прислонившись к резному столбу террасы Южного дворца. Перед ним, словно подвешенный к небу за башню Этеменанки, расстилался город мира. Гигантский квадрат могучих стен с трудом сдерживал стремление города, подобно половодью, .выплеснуться на простор и поглотить в своей ненасытности близлежащие города: Киш Нилпур, Дильбат, Куту, Барсиппу.

"Весь сакский народ можно втиснуть в это глиняное кладбище... Но саки задохнулись бы в этом скопище домов без своих ковыльных степей и вольного ветра. Не зря Мадий не вошел в этот обширный каменный мешок, предпочитая кочевать у стен его",— думал Рустам.

Луком изогнулся желтый Евфрат, стянутый, как тетивой, главным проспектом города — Айбуршабумом, а поперек, подобно стреле, тгролег проспект Адада, мостом Нитокрис рассекший полноводный Евфрат пополам. "Спасибо тебе, великая царица Вавилона! Может быть, твоя смерть спасла жизни тысяч далеких и чуждых, но почитающих тебя саков",— растроганно подумал Рустам. Его известили, что в связи со смертью Нитокрис и последующими семидневными похоронами и сорокадневными поминками пир в честь саков откладывается. С легкой укоризной он подумал, что даже такая мудрая правительница, как Нитокрис, поступила чисто по-женски, отказавшись принять пленного Набонида и заочно решив его судьбу. "Женщины, женщины! Вы любите только героев, и горе побежденному — он теряет для вас всякую цену",— горько размышлял Рустам, вспоминая пылкость Томирис после возвращения из 'победоносного похода на хаомоваргов.

* * *

Рустам не знал, какую мучительную внутреннюю борьбу выдержала Нитокрис. Из двух мужей не герой-воин Навуходоносор, а именно слабый, больше ученый, чем воин, Набонид был ей и ближе, и дороже. Судьба бывшего вавилонского царя была предрешена, и личное свидание, при котором потерявший голову от страха и позора Набонид засыпал бы ее заведомо невыполнимыми просьбами и мольбами, кроме унижений, мук, страданий, ничего бы не принесло. И Нитокрис, царица до кончиков пальцев, не желая играть жалкую роль, отказалась принять мужа. Но хитро, по-женски она оказала ему последнюю, но неоценимую услугу. Будто бы не поняв довольно-таки, прозрачные намеки Угбару, она вынесла решение назначить Набонида правителем Южного города, находившегося во владениях бедуинского племени, враждебного Персии. Кир, уверенный в покорности Нитокрис, до сих пор беспрекословно исполнявший ее волю, громогласно заявил, что предоставляет решение судьбы бывшего царя царице Вавилона, и теперь попал впросак. Он был вынужден согласиться с назначением Набонида, хотя предпочел бы иметь бывшего царя в качестве почетного узника у себя перед глазами.

Обиженный Набонид так и не понял, что бывшая жена не только избавила его от унизительной судьбы пленника, но попросту спасла ему жизнь.

* * *

Рустам глядел на расположенный по ту сторону проспекта Айбуршабума изумительный по красоте храм богини любви Иштар и не видел его, занятый своими мыслями: "Почему же так смутно и тревожно на душе? Мадий... Мадий... Вся степь поет о жалком конце этого могучего воина и царя, овладевшего "львиным логовом"— Ниневией, неприступной столицей великой Ассирии. Неужели Угбару решил, подобно Киаксару, использовать пир для того, чтобы избавиться от ненавистного Рустама с его саками? Почему же он, явный враг, старался быть таким приторным, приглашая на пир, хотя ненависть так и горела в его глазах? Но неужели посмеет? Ведь он даже не перс... Один не осмелится... Но почему один? Разве Мард не подъехал вслед? Да, да, в чем, в чем, а в подобострастии Угбару не упрекнешь, и Мард, зная это, пришел, чтобы сгладить впечатление, если Угбару допустит оплошность. Значит, двое? Нет, не двое! Угбару отъезжал от кучки, где стояли... Фанет?.. Нет, Фанета не было. Были одни персы... Гарпаг, Мард и-и... да, Фаридун! Неплохо! Угбару хозяин Вавилона, лучники Фаридуна несут охрану города, Мард — "око и ухо" царя, Гарпаг — первый советник Кира... Ого! Да это целый заговор! Пир — конец Мадия, пир — конец Рустама! Персы особенно не ломают себе голову, чтобы придумать что-нибудь поновее. А зачем? Для диких саков сойдет, помани их только куском жареного мяса и кувшином сладкого вина. Но неужели решатся без ведома Кира? А может, Кир... Нет, нет! Кир не стал бы таиться. Я в его руках. Но он очень отличает меня вниманием, осыпает милостями, подарил этот дворец, построенный Навуходоносором для своей жены Амиитис, повелел записать со слов звонкоголосого Шибаки скДзания обо мне, и теперь на дворцовых пирах поют степные песни о "железноте-лом" Рустаме сладкоголосые персидские ашуги. Присвоил мне титул царя царей степных народов, как будто сарматская Амага или мой брат Зогак покорно склонят свои шеи передо мной. А после битвы под Описом оказал мне высшую честь, посадив слева от себя — на место второго человека в персидской державе. Да-а, Опис, Опис... Под Описом завязалась узлом ненависть и злоба между Угбару и мной..."— мысли Рус-тама перенеслись в недавнее прошлое, перед глазами возникли картины боя под Описом.

* * *

Набонид, надеясь на Великую мидийскую стену, стоял лагерем под Описом, чтобы успеть в любом месте отразить попытку персов перевалить через преграду. Но Кир, услужливо предупрежденный вавилонскими жрецами, перехитрил Набонида. Не щадя ни людей, ни коней, делая в день переходы в девятнадцать фарсангов, Кир обогнул со стороны заката эту мощную оборонительную гряду, переправился через Евфрат и, отрезая вавилонское войско от Вавилона, вышел ему в тыл. Несмотря на предельную усталость сарбазов, Кир не преминул использовать преимущество внезапности и с ходу, не давая опомниться, атаковал вавилонян. Но войско Набонида было так велико, что, хотя в хаосе паники и погибло множество вавилонян, истребить его лихим наскоком оказалось невозможным. Жертвуя тысячами, вавилонский царь успел развернуть свою армию в боевой порядок.

Пришлось и Киру трубить отбой, чтобы привести в порядок свое войско. К счастью для персов, ошеломленные внезапным нападением, обескураженные огромными потерями вавилоняне медлили, давая тем самым спасительную передышку армии Кира. И он прекрасно ее использовал. Его воины перевели дух, отдохнули и подкрепились. Подтянулись отставшие части и обозы. Войско успело перестроить свои ряды в соответствии с планами Кира на предстоящую битву. Правый фланг, действующий против самого Набонида, он, усилив "бессмертными" <«Бессмертные» - гвардия Ахеменидов. Называлась так потом, что численность в 10 тысяч воинов была постоянной. Потери тут же восполнялись> и саками Рустама, поручил Угбару. Центром поставил командовать Гарпага, сам же возглавил слабейший левый фланг.

Верные правилу своего полководца, персы начали первыми. Разом ударили Кир и Гарпаг. Угбару, на которого была возложена решающая роль в битве, принял странное решение.

Против несметных полчищ отборного войска; вавилонян, которыми командовал сам Набонид, он бросил лишь трехтысячный отряд саков Рустама.

Рустам подумал тогда, что он ослышался и, подъехав к Угбару, спросил:

— Саки пойдут первыми?

У гбару нахмурился!

— Саки пойдут одни!— сказал он и, обернувшись к свите; оскалился в усмешке:—Кажется, вождь кочевников перетрусил?

Свита подобострастно засмеялась. Рустам думал: "Угбару, ослепленный ненавистью, решил погубить саков. Выхода нет! надо погибнуть так, чтобы ужас проник в сердца и врагов — вавилонян, и "друзей"— персов". Угбару, приняв молчание Рустама за страх, добавил:

— Жаль, что в таком могучем телетакая-заячья душонка.

Рустам закусил губу, крутнул коия на месте и) помчался прочь,кг своему отряду,.

Подскакав к сакам, он коротко сказал:

— Будем драться! Одни! Пусть персы увидят, что такое настоящие воины. Вперед!

Это был день славы саков. Они вихрем устремились на опешивших вавилонян. Саки летели в развернутом строю. Приблизившись на полет стрелы, враз спустили тетивы. Тонко запели смертоносные стрелы. Повалились наземь воины Набонида. Саки успели выпустить еще по две-три стрелы прежде чем с непостижимой быстротой стянувшись в центр трехтысячным клином врезались в людскую толпу вавинян. В ход пошли короткие копья и тяжелые секиры. Плотная масса халдеев упруго подалась под яростным натиском кочевников. Но Рустам понимал, что это гибель.для саков, и вавилоняне засосут его отряд, как засасываем болотная топь неосторожного,

—Назад,.саки!-—загремел его голос, заглушая лязг металла, крики, и стоны бойцов.

Отряд моментально ужом выскользнул из уже готовой запахнуться западни: рассыпаясь вправо и влево, прытко помчался назад, показывая, хвостатые крупы своих коней-ошеломленным вавилонянам. Но не успели те прийти в себя и заполнить бреши в своих боевых порядках, как саки, вновв развернувшись, мчались на них, разбрызгивая смертоносные стрелы. В то время как вавилоняне, выставив длинные копья, ожидали повторного удара в центр, саки стянулись к правому крылу и врубились в новом месте в животрепещущее тело халдейского воинства.

— Это злые духи!— воскликнул пораженный Набонид, видя, как саки, сделав свое страшное дело, удалялись прочь на своих крепконогих лошадях.

Сузив глаза, вонзив ногти в ладони, смотрел Угбару на небывалый бой горсточки кочевников сармнейНабонида.

Он понимал, что зарвался. Даже свита, вокоренная невиданным мужеством саков, вслух выражала желание помочь героям.

Угбару рассчитывал на отказ Рустама выполнить безумный приказ, а что делать с ослушником в боевой обстановке, было ясно, как день. Если вождь саков, лишившись разума, все же отважится на самоубийственную атаку, то Угбару был уверен в почти мгновенной гибели отряда кочевников, и тогда... Угбару ударил :бы всей своей мощью. Но Рустам выполнил приказ, а саки и не собирались погибать, продолжая наносить рваные, кровоточащие раны войску Набонида. А он, верный полководец Кира, стоит со своим отборным войском, обрекая своего повелителя на гибель, как последний клятвопреступник и гнусный предатель. Нелепее и ужаснее положения и придумать трудно.

И действительно, Кир и Гарпаг, глубоко завязшие в гуще вавилонян, дрались из последних сил. И только личное мужество-Кира и беспредельная вера персов в своего полководца заставляли персидское войско драться насмерть.

Уже седьмой, истерзанный и окровавленный, гонец царя стоял здесь рядом. Но жгучая ненависть замкнула уста Угбару, понимавшему весь ужас своего положения, и он не в силах был вымолвить слово: "Вперед!"

Спас Бардия. Он, самовольно вырвав меч из ножен, повел "бессмертных" в бой.

Против сына Кира Угбару бы бессилен. Мало того, опасность, грозившая Бардию, вынудила его рвануться вслед, властным жестом призывая войско следовая>;зв «им.

Разгром Набонида был полным.

* * *

Саки стали отдельным лагерем, окружив его двойной охраной. По приказу Рустама саки приводили к нему пленных, сведущих во врачевании. По одну сторону от Рустама лежала Чгудазолота и серебра, по другую — вонзенный в землю меч. Он бросал тяжелый взгляд на пленного, затем, кивая то на драгоценный металл, то на меч, молча тыкал указательным пальцем в сторону лежащих на попонах раненых и подзывал следующего.

В лагерь ворвался Угбару. Саки не осмелились задержать знатного вельможу и полководца, но свиту не пропустили. Подскакав к Рустаму, он обрушился на него: "По какому праву саки забрали себе всех лекарей! Тысячи персидских воинов тоже ждут врачебной помощи!"

Рустам насмешливо ответил:

— Я хочу, чтобы, когда славный полководец Угбару осадит Вавилон, ему было кого посылать на стену для взятия города.

И с потаенной угрозой добавил:

— Саки были первыми и заслужили эту привилегию по праву войны.

- Ах ты!— захрипел Угбару, вскидывая вверх руку с плетью.

От злости у него перехватило дыхание, и он, не понимая, что делает, двинул коня на вождя саков. Рустам стоял, не шелохнувшись и даже не выражая гнева. Угбару чувствовал, что рискует жизнью, но, уже не владея собой, размахнулся.

— Угбару!!!

Угбару не сразу узнал Кира. Гнев застилал взор. Узнав, ссутулился, словно придавленный страшной тяжестью. Он молчал, готовый ко всему.

— Царь саков! Твое мужество и подвиг твоих воинов достойны дастанов. На пиру в честь победы прошу тебя сесть рядом, слева. Царю саков принадлежит право первой добычи, даже если бы он пожелал взять ее всю! Ты слышишь, Угбару?

Угбару встрепенулся и срывающимся от радости голосом прохрипел:

— Слушаюсь и повинуюсь, великий царь царей!

Он понял, что, осудив его неслыханный поступок — ослушание, Кир, тем не менее, простил. И, уже оправившись, с прежним нахрапом обратился к царю:

— Не прогневаешься ли, царь царей, если я спрошу о том, что мне хочется узнать?

— Конечно, нет, клянусь Ахура-Маздой <Ахура-Мазда – верховный бог персов>, напротив, мой гнев вызывает желание скрыть истину в угоду мне.

— Тогда скажи мне, великий, разве я не пришел к тебе совсем, что имел, по первому твоему зову?

— Пришел, Угбару.

— Разве ты сомневаешься в моей преданности?

— Ты предан мне.

—. Тогда разве справедливо, о прославленный своей справедливостью царь, что ты оказываешь больший почет Рустаму, чем мне? Ведь в сражении вождь саков находился в моем подчинении, и предпочтение ему — обида мне, царь царей!

— Хорошо, Угбару, я отвечу тебе, но и ты прими без обиды мои слова. •

— Я буду рад, если узнаю, что мне не чинят напрасной обиды.

— Так вот, Угбару, ты предан мне, ты надежная опора, знаменитый воин и являешься по первому моему зову, но это твой долг, Угбару, долг моего подданного. Царь саков не мой подданный и явился не по зову, явился сам и, не щадя своей жизни, помог мне одержать победу над Набонидом. Так ответь мне, Угбару, справедлив ли твой упрек в моей несправедливости?

— Ты мудр и справедлив, мой царь,— сказал Угбару и низко склонился к холке коня.

* * *

"Да, тогда Кир оказал мне высшую честь, но... Угбару не был наказан. А ведь пошли он так, на бессмысленную гибель персов — его ждала опала, а если бы при этом он ослушался Кира, то был бы распят!

Сейчас Угбару — всесильный наместник Вавилона. Плата персидского царя за Валтасара. Кир, стремясь выглядеть в глазах всего мира благородным и великодушным, пока творит зло чужими руками. Но вожаком волчьей стаи может быть только волк, не овца! Не зря Кир предпочитает желчного и злобного Камбиза добродушному Бардии, богатырю и воину, любимцу персов.

Именно на этом пиршестве я заметил, что Кир не таков, каким хочет казаться",— размышлял Рустам.

* * *

В разгар веселья возбужденных победой и опьяненных богатой добычей победителей Набонида Кир неожиданно пожелал послушать сакские сказания. Желания персидского царя исполнялись быстро, и" вскоре тиграхауд Шибака, певец и дипломат Рустама, предстал перед Киром.

Настроив саз, он взял сильным, звучным голосом высокую ноту, призывая слушателей к вниманию, и рассыпался дробным, как топот копыт, речитативом, повествуя завороженным слушателям о подвигах "железнотелого" Рустама в битвах с канпоями, хаомоваргами, сарматами, хорезмийцами, каспиями, согдийцами и "волчеголовыми"— гургсарами, о его верном, быстром, как ветер, коне Желе, о «золотоволосой" жене — царице Томирис.

Сказы о сакском богатыре произвели глубокое впечатление на всех присутствующих. С уважением смотрели персы на Рустама, чьи деяния походили на сказку, но они уже знали, на что способен этот внешне невозмутимый человек.

Кир повелел придворным ашугам записать степные сказания о славном царе саков.

И вдруг Шйбака начал новую песнь. Почти с первых же слов этой песни восторг охватил всех, потому что она была о битве с Набонидом, которую успел сложить сак. По мере ее исполнения страсти накалялись, персы истошно выкрикивали, поощряя певца. Предусмотрительный тиграхауд не пожалел метафор, описывая отвагу "любимцев победы" персов, посвятив особенно вдохновенные строки подвигам великого Кира и мужеству Бардии, впервые назвав его Таниоксарком — "мощнотелым", впоследствии это имя стало нарицательным для младшего сына персидского царя.

Долго не смолкали возгласы одобрения. Певец был щедро вознагражден. Пример подал сам Кир, наполнив остроконечный войлочный колпак Шибаки золотом. После этого и присутствующие, конечно, не пожелали ударить в грязь лицом. Последним подозвал к себе певца старший сын Кира.

— Ах, певец!—сказал, бросая увесистый слиток серебра и кривя тонкие губы, Камбиз.— Ты достоин награды, но и высечь тебя следовало бы, до тоготы раздразнил мое любопытство! Описывая моего брата и уважаемого царя саков, ты ни разу не повторился, и мне неясно, кто из них сильней: персидский пехлеван "мошнотелый" Б'ардия или сакский богатырь "железнотелый" Рустам, и теперь только поединок между ними может ответить «а этот вопрос.

Это был вызов. Все замерли. Наступила тишина. Спокойны были лишь Рустам и Бардия. Сын Кира неспешно допил фиалу с вином, поставил ее на скатерть и добродушно сказал:

— Мой старший брат, я удовлетворю твое любопытство. Я еще слишком молод и очень люблю свою жизнь, чтобы решиться на такое. Среди смертных нет равного Рустаму! Разве что со львом попробовать свою силу, да и то, чтобы уравнять шансы, царю саков пришлось бы выйти сражаться голыми руками.

Рустам перехватил быстрый взгляд, который бросил на Бардгао Кир. Это был далеко не отцовский, ласковый взгляд. Да, персам усиленно вбивали в голову, что они арийцы, лучшие из лучших, народ-господин, а тут сын царя этого народа, признанный персидский богатырь, не считает нужным хотя бы замаскировать свой отказ от поединка с диким саком.

В последующие дни Кир был очень внимателен к Камбизу.

* * *

Фарнак выходил из себя. В то время, когда все живое в Вавилоне, отыскав клочок тени, прячется от невыносимого зноя, Рустам стоит, как прибитый, на балконе и уже дымится от солнечных лучей, а эти красавицы резвятся и визжат, как ко-былицы.наслаждаясь благостной прохладой "висячих садов" Кому все-таки принадлежит этот дворец? Кому его подарил Кир?

Но несмотря на все свое негодование, Фарнак знал, что отказать Атоссе <Атосса – дочь Кира> в ее просьбе погулять по чудесному саду Рустам не мог, да и не хотел. Атоссу сопровождала пышная свита из знатных персиянок, мидянок, лидянок и вавилонянок.Дочь Кира с удовольствием беседовала с учтивым: и остроумным' Крезом.

Фарнак сплюнул в сердцах и приказал уже в третий раз подогреваемую пищу выбросить собакам, но потревожить погруженного в раздумье Рустама нет решился.

Первая жена Навухонодосора— мидянка Амиитис, дотъ' Киаксара; и сестра Астиага — деда Кира, будучи северянкой; с трудом переносила сухой и жаркий климат Вавилона, И Наг вуходоносор, построил ей этот дворец. Тысячи рабов и днем, и ночью при свете смоляных факелов возводили этот щедевр зодчества. Но даже не дворец — совершенное творение человеческих рук^ а "висячие сады" заставили ахнуть весь подлунный мир. Кусок рая возник среди знойного ада.

Семь поднятых на высоту и расположенных ступенью обширных террас из каменных блоков, скрепленных асфальтом, поверх которых накладывался двойной ряд глиняных кирпичей на гипсовом растворе, и придааленныж сверху тяжелыми свинцовыми плитами, служили основанием для мощных пластов земли, на которой росли могучие деревья, экзотические растения и благоухающие цветы.

Эти террасы поддерживали массивные столбы-калониьц полыевнутри, длятого чтобы при помощи хитроумных: гидру-сооружешш, приводимых а движение рабами, нагнетать по ни»« веду, достаточную и для полива, и для ручьев с водопадами, заводям» в легкими изящными беседками по берегам. В самый жаркий день здесь царила благотворная прохлада. В знойном мареве Месопотамии этот зеленый остров казался пповисшим в воздухе — откуда и название "висячие сады".

Но Рустама интересовали не красоты дворца, а его укрепленность, и он первым делом тщательно осмотрел все сооружения, заглядывая во все закоулки, и убедился, что Навуходоносор, царь-воин, строить умел.

Обнесенный мощной стеной, одну из сторон которой составляла крепостная стена города, дворец состоял из пяти комплексов. Каждый комплекс представлял собой прямоугольный двор с бассейнами, фонтанами, обрамленный с четырех сторон двухэтажными зданиями со множеством помещений, с выходами во двор и глухими внешними фасадами. Дворы соединялись между собой арками с массивными воротами на медных заклепках, и каждый комплекс, таким образом, являлся крепостью в крепости. Парадным был дворец третьего двора с огромным тронным залом длиной 104 и шириной 34 локтя. Покои же царицы располагались в пятом, последнем комплексе.

Крепость была хороша, слов нет, но ее значение обесценивалось тем, что из бастионов, воздвигнутых по обе стороны ворот богини Иштар, прекрасно просматривалась вся внутренняя часть Южного дворца, и воины Фаридуна, занявшие их, могли, установив катапульты, спокойно громить защитников Южного дворца. В Вавилоне всегда было слишком много претендентов на царский трон, и хитроумный Навуходоносор вовсе не желал, чтобы кто-нибудь из них, захватив одну из трех примыкающих к воротам Иштар крепостей, чувствовал себя неуязвимым, и контролировал главный въезд в Вавилон. Поэтому над Южным дворцом господствовал левый бастион, над грозным замком — правый, а замок, в свою очередь,— над Центральным дворцом. И только владея всеми в совокупности укреплениями, можно чувствовать себя хозяином положения, а для этого надо было обладать сильной и преданной армией, какой обладал сам Навуходоносор, а не кучкой вооруженных заговорщиков.

"Милость персидского царя к царю саков не лишена предусмотрительности,— усмехнулся Рустам.— Надо мной в господствующем бастионе сидит Фаридун. У ворот Иштар — стрелки Зардака. Напротив, в замке,— смертельный враг Уг-бару, и все мы, вместе взятые,— под надзором царственных глаз Кира, расположившегося в Центральном дворце. И дикий царь диких саков заперт, как дикий зверь в клетке. А двери этой клетки — ворота богини Иштар. Да-а-а... Но ведь кроме этих ворот Вавилон имеет, слава святым духам предков, еще семь. О воротах Шамаша, Ураша и Эллиля и думать нечего, потому что нечего делать сакам в Аравии, стране бедуинов. На закат — единственные ворота бога Адада, но и страны "Серебряного Полумесяца" не нужны нам. На восход ведут ворота Бэла-Мардука и Забаба — это самый короткий путь в мои степи, но на пути Персия! Остаются ворота Сина... от них путь на родину лежит через земли Мидии, Согдианы... Нет, не пройти! Постой, Рустам! Почему мое внимание приковано к воротам Вавилона? Судьба Мадия смутила? Собрался бежать, подобно зайцу, от волка Угбару? Хорош! Сердцем воина угадав грозную, небывалую досель силу Кира, я покинул родные степи. Покинул, оборвав тонкую, как паутина, нить, связывавшую с самым дорогим для меня человеком, покинул, предав свое имя всенародному поношению. И что же? Собрался бежать, не свершив задуманного? Что я узнал о Кире? О его силе, отваге, завоеваниях я мог бы узнать, лежа на кошме в своей юрте и попивая кумыс. Правда, добывая ему своим мечом победы и потеряв тысячу близких мне саков, я узнал Кира-полководца. Этого, лежа на кошме, не узнаешь. Для этого надо видеть его в битвах, сражаться рядом с ним. Я видел и понял: Кир — смертельная опасность! А вот на кого она теперь двинется, я не знаю. Освободил иудеев из вавилонского плена, вернул им священные сосуды их главного храма... Иудея — сосед и враг Египта, значит, идет на Египет? Но в то же время Гобрий с огромным войском двинулся в соседнюю с массагетами Маргиану, а Мегабиз с неменьшим числом — на соседнюю с тиграхаудами Согдиану — значит, подбирается к сакам? Ясно одно: воевать на две стороны Кир не будет — слишком для этого умен. Так куда же он бросит свою несметную армию — на восход или закат? Не знаешь, царь царей Сакистана? Так вот, пока не узнаешь — никуда не уйдешь, пусть тысяча Угбару скалят на тебя клыки".

Почувствовав легкое прикосновение, Рустам резко обернулся. Крез испуганно отпрянул, но Рустам уже расслабился и спокойно смотрел на бывшего царя Лидии.

— Опасаешься, скиф?— нервно хихикнул Крез.— И правильно делаешь. Жизнь наша висит на волоске и зависит от капризов нашего хозяина.

— Твоего хозяина, не моего.

— Э-э-э, брось, скиф! Не тешь себя. Ты и я — оба рабы персидского царя, и оба служим ему, только я своим умом, а ты своим мечом. Разница только в том, что меня ждет гибель, если я дам негодный совет, твой же конец наступит тогда, когда Кир поймет, что безумная храбрость скифа затмевает блеск его величия. Еще ни один царь не терпел долго возле себя человека, в чем-то его превосходящего. И я даю тебе совет: умерьТ:вой пыл, скиф!

— Совет напрасный. Иначе сражаться не умею. Но оставаться в долгу перед тобой не хочу и даю тебе совет: Крез, уподобься столь любимому тобой дельфийскому оракулу, и тогда ты в любом случае окажешься правым перед своим господином.

— Твой язык ядовит, скиф! Но я тебе отвечу. Между нами пропасть. Ты силен, но силен и бык! А я умен, о моей мудрости слагают легенды. А умным может быть только человек, и далеко не каждый!

— Высоко же вознес тебя ум, о котором слагают легенды. К самому подножью персидского царя, чтобы легче было целовать Киру ноги между двумя советами. Даже быки смеются над тобой, Крез!

— А ты, дикарь, чем гордишься?— не в силах сдержаться, вскричал бывший царь.—Твое звонкое царское звание пустой звук! В одном моем ночном горшке больше золота, чем во всех кибитках твоего нищего народа! Да, я бывший царь. Но я правил могущественной Лидией. А сейчас к моим советам прислушивается величайший из всех существовавших-царей! А вот ты позоришь царское звание, уподобившись продажным греческим гоплитам, готовым обнажить меч против своей родины, заплати им подороже.

— Тебе ли говорить о родине!— взревел Рустам.— Ты сам весь не стоишь своею ночного горшка! Как старая баба, ты обращался к гадалкам, когда нужно было обнажить меч! А когда надо было проявить выдержку и дождаться союзников — вавилонян и египтян, ты, поверив коварным предсказаниям оракула, обрек родину на порабощение. Любой на твоем месте, если он мужчина, продолжал бы стоять насмерть, ты же с великого ума, когда еще не был ясен исход сражения, распустил свое войско и трусливо укрылся за стенами Сардов, подарив победу, а вместе с ней и свое царство Киру. А теперь? Мало того, что ты отдал на растерзание хищному зверю Лидию, ты, как последняя распутница, предаешь своих бывших союзников. По твоим советам действовал Кир против Набонида! На твое золото куплен вавилонянин Угбару — Кровавый пес персидского царя! Любой наймит, рискующий жизнью ради куска аслеба, благороднее и выше тебя, бывший царь.Лидии! Крез от ярости потерял рассудок.

- Животное! Да! Да! Да! Я буду предавать всех! И первой жертвой будешь ты! Кир колебался между походом на Египет или на твою жалкую страну. Мое слово будет решающим! Только жаль, что ты ее увидишь пепелище своей порабощенной земли. Угбару не удержать, и он уничтожит тебя прежде! Прощай, скиф! Скоро я буду с наслаждением смотреть, как тебя бросят на съедение диким зверям. Хорошо придумал Мард! Ха-ха! Знери сожрут зверя! Ха-ха-ха!

Рустам брезгливо смотрел на беснующегося, брызгающего слюной Креза. Тот внезапно умолк, испуганно зажав ладонью рот. Наступила тягостная пауза. Крез повернулся и пошел прочь.

После некоторого, раздумья Рустам, кликнул Фарнака, велел ему приготовить двух коней и сопровождать в поездке по Вавилону.

* * *

Рустам бросал отрывистые фразы через плечо следовавшему за ним Фарнаку..

— Сакам быть, готовым,... с заводными конями. Осмотреть копыта... Брать мало — самое ценное!» Лишнее не бросить, сам проверю! Еды на три дня... Вина ни капли.... Сам возьмешь бурдюк для раненых... Пойдем через ворота богини Иштар. Главное — неожиданность! Погибну — поведешь на Сакоссену... <Сакоссена – после изгнания саков из Передней Азии часть саков осталась, образовав на юго-западном побережье Каспия государство Сакоссену, просуществовавшее несколько веков> Через Мидию нельзя — перехватят!.. Скажешь царице, пусть ждет Кира. Сразу пусть не бьется... втянет в степь... пески... измотает, а потом... разом!

Фарнак, молча слушая, кивал головой.

— Кавказ — тьма народов, Рустам, а нас горсточка...

— Другой дороги для нас нет,

— Но за Урарту — Албания <Албания – современный Азербайджан>, а за Албанией — савроматы... аланы!

— Берегом Каспия пойдем... может, прорвемся... и поправился:— Надо прорваться!5

* * *

К Рустаму пришел Аррабет. Его появлению у саков предшествовали некоторые события.

В ночь взятия Вавилона десятка Фарамаза, состоявшая из массагетов и примкнувшего к ним Шибаки, оказалась у ворот бога Адада, которые на вавилонском жаргоне носил» название "ворота смесительниц"— вд-за обилия питейных заведений, публичных домов и притонов. У запертых дверей одного из ве-

-вел-ых заведений они увидели двух персидских сарбазов, которые, то ли пресытившись, то ли разжигая себя, просто измывдались над женщиной — щекоча ее, толкает друг к другу. Слабая попытка несчастной защититься вызывала приступ веселья, у воинов. Сакам уже приелись такие картины в ночь оргий, и они собирались пройти мимо, нотлграхауд Шибакас крвааэм: "Моя!"—вдруг вырвал женщину из рук сарбазов. Такой оборот меняя дело, и, когда обозленные персы бросились «щаклеца, Фарамаз ударами кулака разбросал их к стороны. Повеселевшие саки заулюлюкали вслед удиравшим воинам.

Но сарбазы, как оказалось, не собирались покидать поле брани, Ъни с воплями стали звать на помощь. На их крик прибежали лучники Фаридуна, но этот же шум привлек и тиграха-уда Арифарна со своим десятком. Персы только вдвое превосходили саков и, прекрасно зная доблесть кочевников, Яе решались сразу же проучить зарвавшихся саков — между союзниками началась перебранка.

Забытая всеми, женщина прислонилась к глиняной ограде, но ноги не держали, и она сползла вниз, на землю. А страсти тем временем накалялись. Молодой сотник Аропет, оглянувшись, увидел; что персов перевалило за полусотню, и вынул меч. Словно только и ждали Этого, обе стороны, втайне испытывавшие острую неприязнь Друг к другу, охотно ввязались в рукопашную. Но дисциплинированного, в отличие от буйного вспыльчивого Фарамаза, Арифарна очень беспокоило, как на это самовольство взглянет Рустам, и он, отбив выпад Аропета, весело крикнул:

— Не марайте свои акинаки об этих: изменников, осмелившихся ослушаться самого Кира! Не убивайте их! Пусть великий Кир повесит их на дышлах колесниц!

Персы разом опустили оружие при имени своего повелителя. В запале они забыли о грозном приказе, карающем всякого, кто посягнет на первенство саков в добыче от захода и до восхода солнца. Глухо ворча и меряя улыбающихся саков недобрыми взглядами, персы вложили мечи в ножны.

— Пусть подавятся этой шлюхой!— в бессильной ярости выкрикнул сотник Аропет.— Пошли отсюда, сарбазы, а то слишком запахло вонючими саками!

— Катись, катись, паршивый перс!— пожелал вслед горячий Фарамаз.

Оживленные долгожданной стычкой с персами и немного огорченные ее скоротечностью, саки, весело перекликаясь, двинулись в противоположную сторону, но взрыв истеричного рыдания остановил их. Женщина, явившаяся причиной для схватки с персами, разразилась слезами. Она вся содрогалась от плача.

— Что с ней делать?— растерянно сказал Шибака.

— А это тебе лучше знать. Ведь это ты из-за этой приглянувшейся тебе красотки втянул нас в драку с персами,— подмигнув товарищам, сказал Арифарн.

— Делай, что хочешь, ноне оставляй одну, персы обозлены, вернутся — убьют!— проворчал Фарамаз.

— Возьмем с собой, саки?— нерешительно проговорил Шибака.

— Только не баловаться, знаю я вас! А то получится, что мы действительно из-за шлюхи марали акинаки,— строго сказал Фарамаз.

Шибака, способный к языкам, подойдя к женщине, с трудом подбирая слова, сказал по-арамейски: - — Вставай, надо, пойти надо!

— Ку-у-у-да-а-а? Я-а бою-у-усь!— прорыдала женщина на персидском.

— Ты что, персиянка?— спросил изумленный Шибака.

— Э-э-элла-митянка,— с трудом проговорила женщина

Все стало ясно: Элам — сосед Персии.

— А как звать тебя?

—Шинбана.

* * *

Дворец князя Набу-аплу-иддина, носившего титул "опора трона и хранитель спокойствия", понравился Рустаму за уединенность и добротную укрепленность. Высокородные хозяева, запрятав поглубже свои истинные чувства к варварам-кочевникам, не знали, как угодить военачальнику персидского царя. Рустама просто тошнило от фальшивой слащавой улыбки, угодливой суетливости князя, но дворец был хорош и приходилось терпеть навязчивого хозяина дома. Если бы Рустам догадался, какой ужас он внушает "опоре трона и хранителю спокойствия", то они сразу бы расстались к обоюдному великому удовольствию. Но Рустам, чтивший священный за-, 1^. кон гостеприимства, стиснув зубы, мирился с обществом хозя-». ина, а князь, страшившийся оскорбить незваного гостя своим !' отсутствием, преодолевая страх и отвращение, юлил вокруг вождя саков, не отходя ни на шаг.

В этот дворец и привели саки Шинбану. Введя эламитянку в небольшую комнатку, вероятно, для прислуги, они втолкнули Шибаку и удалились, посмеиваясь. Шинбана, забившись в угол, поблескивая черными глазами, испуганно следила за саком. Шибака выругался и, щурясь, пошарил в переметной суме. Вынул лепешку, кусок вяленого мяса. Из стоявшего на полу кувшина налил в фиалу вина и направился к Шинбане, Жржа'в одной руке еду, в другой чашу с вином. Но, увидя, как девушка в ужасе выставила вперед руки ладонями наружу, -словно останавливая сака, Шибака снова выругался, сплюнул и поставил пищу на пол там, где стоял. Он увидел, как жадно блеснули глаза Шинбаны при виде еды. Не подходя к девушке, он внимательно осмотрел ее, хмыкнул и вышел из комнаты.

Когда он возвратился, то увидел, что девушка продолжает по-прежнему сидеть в углу, а пища осталась нетронутой. Буркнув что-то себе под пос, Шибака бросил ей платье, которое он взял в комнате хозяйки, расстелил на полу плащ и улегся, отвернувшись от Шинбаны.

Караульный с трудом растолкал Шибаку. Продрав глаза, Шибака увидел Талхака, который держал за руку Шинбану и давился от смеха.

— Эй, Шибака! Проспал свою красавицу. Хотела сбежать — перехватили! И чем это ты ее так напугал?

Шинбана стояла, потупившись, с узелком в руках. Она была в старом, изодранном платье. Шибака окончательно проснулся. Вскочил. Грубо вырвал из рук Талхака девушку, повернул его кругом и поддал коленом под зад. Заржав, как жеребец, Талхак вылетел из комнаты.

— Ты что, не могла дождаться, пока проснусь? Или разбудить?— хмуро спросил Шибака.— Я сам бы выпустил тебя.

Шинбана промолчала, а затем прошелестела шепотом:

— Я боялась.

— Боялась,— передразнил Шибака.— Глупая, раз не тронул, когда остались одни, значит... глупая ты!— закончил неожиданно сак.

— Не знаю. Я боялась, что ты проснешься.

— А это что? Одежда?

Шинбана, поколебавшись, отрицательно покачала головой и кивком, указала в угол. На тахте лежало нарядное платье. Шибака взял из рук девушки узелок и развернул. Это была еда. Шинбана не съела ни крошки. Глаза Шибаки подобрели.

— Ну и глупышка же ты! Ешь! Ешь, не бойся! Я еще дам. Много. Кому несла? Родителям? Ребенку?— и видя, что Шинбана не отвечает, сказал:— Ну ладно, не хочешь говорить, не надо. А сама поешь, едва на ногах держишься. И переоденься!

А то совсем голая — нечего сарбазов дразнить.

В это время вошел Рустам, следом — Фарнак. У Шинбаны широко раскрылись глаза при виде гиганта. Рустам бегло осмотрел девушку и обратился к Шибаке:

— Почему ты затеял свару с персами? Из-за нее?

— Мой хозяин, она очень похожа на мою сестру, и я не выдержал, увидев, как персы измываются над ней,— ответил находчивый Шибака.

Рустам чуть заметно ухмыльнулся. Мужеподобную Фар-хунду — сестру Шибаки он знал, и уподобление ее хрупкой, тонкой, как тростинка, девушке развеселило его.

— Ладно, проводишь... сестру. Возьми десятку Фарамаза… хота нет, они все в своего начальника — вспыльчивые. Десятку Арифарна.

— Мой господин, зачем мне свита?

— Я сказал!

— Хорошо, мой господин.

* * *

История Шинбаны была обычной в Вавилоне. Маленькую сироту подобрал у храма бога Забабы меняла Таб-цилли-Мардук. Поставил ножками на глинобитный пол своего дома в знак того, что девочка отныне принадлежит этому дому, и нарек Шинбаной из-за белозубой улыбки, хотя зубов было еще маловато. Когда Шинбана подросла, Таб-цилли-Мардук, следуя традиции, объявил ее перед гражданами своей рабыней. * Хозяин сдал Шинбану внаем эламитянке, словно в насмешку прозванной Табатум — добрая, владелице мастерской по изготовлению плащей. Обе стороны были довольны: Табатум получала рабочую силу, а Таб-цилли-Мардук экономил на еде и одежде да еще получал ежегодно 20% стоимости рабыни. :!'^ Но дух стяжательства погубил хозяина Шинбаны. Баснослов-,}- " ные богатства известных откупщиков не давали покоя жадно--^ му Таб-цилли-Мардуку. Считая себя оборотистым и изворот--1 ливым дельцом, вавилонянин решил стать откупщиком и, 7 ' заняв под вексель крупную сумму, начал скупать у землевла-'. дельцев ячмень, финики, чеснок, смокву, а чтобы опередить \ , конкурентов, повысил немного закупочные цены. На свою беду Таб-цилли-Мардук сам стал конкурентом дома могущест-,- венных банкиров Эгиби, которые никому не прощали посяга-- > 'тельств на свои доходы. Эгиби поступили просто: они скупили .. ' все векселя Таб-цилли-Мардука и разом предъявили их к оп-*,..]>?•' лате. С новоявленным откупщиком было покончено. Таб-% ; Цилли-Мардук разорился дотла. У него осталась только одна рабыня — Шинбана. Пока была жива жена Таб-цилли-Мар-$амка, он не тревожил рабыню — Дамка содержала мужа <У меркантильных вавилонян даже имущественные права членов семьи оговаривались договором. Муж и жена имели раздельное имущество, и на имущество жены в случае ее смерти муж не имел прав, наследниками становились дети, а если их не было – родители, сестра, браться в перечисленной последовательности>. Но вот она заболела и, несмотря на все меры, принятые .мужем, умерла. По вавилонским законам наследиками жены являлись ее родные, и поэтому наследство получил ее брат, а ^вб-Цилли-Мардук остался ни с чем. Единственной кормили-анезапно одряхлевшего вавилонянина стала Шинбана. й Таб-цилли-Мардук посчитал, что держать при-' ради маленького хозяйства да еще кормить, поить, оде-ве будет накладно, и сдал Шинбану самой себе в аренду. ^Шяабана была вольна делать, что ей заблагорассудится, но ежедневно платить дань хозяину в виде 1 суту (5 литров) ячменя, 1 ка (0,8 кг) хлеба и три ка сикеры <Сикера – разновидность ячменного пива>. С появлением Ар раби Шинбана была не в состоянии выплачивать, дань — боль ной требовал ухода, пищи, и разгневанный Таб-цилли-Мардук пригрозил посвятить рабыню храму, то есть превратить в храмовую служанку. Храмовые рабы, как и общественные, находились в несравненно бол~ее тяжелом положении, нежели частные. Вавилоняне бережно относились к своим рабам, и вовсе не по доброте души, а потому, что раб был средством наживы и престижа. Беречь-то они берегли, но стремились выжать из раба побольше дохода. Страшная,угро-за и страх за Арраби заставили Шинбану пойти к воротам "смесительниц", чтобы наняться на ночную работу в какое-нибудь веселое заведение. Вавилон был так огромен, что даже на следующий день не все граждане знали, что их город взят персами.

* * *

С Таб-цилли-Мардуком Шибака договорился быстро. Слиток серебра весом в 10 мин, подаренный Камбизом, заставил онеметь от радости вавилонянина. Это в десять раз превосходило стоимость Шинбаны. Придя в себя, Таб-цилли-Мардук на глазах Шибаки разбил глиняную табличку — документ о принадлежности ему рабыни.

Если с полунищим Таб-цилли-Мардуком, чуть не лишившимся разума от привалившего счастья, дело сладилось легко, то с Набу-цабит-кате договориться оказалось потруднее. Наглый и жестокий дворецкий бывшего царя Вавилона — Валтасара запросил за Арраби такую баснословную сумму, что Шибаке пришлось обратиться к Рустаму, так как общая казна саков находилась в его ведении. Рустам нахмурился, выслушав Шибаку, и, ничего не сказав, выдал требуемую сумму. Набу-цабит-кате даже бровью не шевельнул при виде груды серебра. Небрежно отодвинув от себя кучу, он заявил, что не может продать Арраби за такую сумму, так как этот раб является принадлежностью государства, и что самое главное — он злостный преступник, подлежащий злостной казни. Царедворец не верил, что саки принесут запрошенную цену, но когда увидел серебро на столе, то жадность взяла верх над разумом. Если эти дикари по первому требованию принесли целое состояние, то надо выжать из них как можно больше. Шибака молча сгреб серебро в мешок и ушел. Сердце дворецкого екнуло в дурном предчувствии, и оно его не обмануло.

Когда весь взмокший от страха Набу-цабит-кате написал вольную и приложил печать, Рустам вырвал перстень Валтасара из рук бывшего дворецкого, схватил его оцнои рукой за грудь приподнял, плюнул на печать и с размаху влепил ее в лоб Набу-цабит-кате.

* * *

Набу-цабит-кате сдуру бросился волку в пасть, то есть обратился с жалобой на Рустама к У гбару— наместнику Вавилона. Конечно, Угбару ненавидел Рустама. Это-была ненависть, смешанная с завистью, которую испыть(вает старый вожак стаи к молодому и более сильному сопер^ку в предчувствии своей гибели от него. Но к Валтасару, Растоптавшему его достоинство, унизившему гордого и знатно^ вавилонянина, он чувствовал ненависть неизмеримо большую> Она распространялась на все окружавшее покойного царя. К этому примешивался и здравый смысл; если раньше вождЬ саков был в подчинении Угбару и являлся одним из подданных персид- ского царя, то теперь признание Рустама царем Царей Саки- стана и братом Кира возносило сака на недосягаемую высоту. А этот царедворец Валтасара рядом и полностью Й руках все- сильного сатрапа Вавилона.

Угбару с наслаждением приказал своей стране схватить наглеца, осмелившегося подать жалобу на брата и гостя вели- кого и божественного Кира, высечь его, все имущество конфи- сковать, а затем послать виновного на формовку кирпичей для строительства.

* * *

Так Арраби попал к сакам. Обжился, подружцлСЯ. и вот пришел к Рустаму. На молчаливый вопрос вождя заговорил:

— Великий вождь саков, я обязан тебе жизнью и могу оплатить, только отдав ее тебе. Возьми с собой!

"Это плохо, если Арраби заметил нашу подготовку. Могут узнать и другие",— отметил Рустам и сказал:

— Жизнью ты обязан прежде всего Шинбане, и ей она принадлежит. Вот и расплачивайся с ней.

— Шинбана плачет, но она согласна со мной -^ я должен быть со своими братьями-саками в их трудном пути. Я нищ и гол, у меня ничего не осталось, кроме чести, а для араба честь — выше всего, и она велит мне идти вместе с вами.

— Для саков тоже честь и родина превыше всего, но мы здесь встретились с тобой не для красивых слов, напротив, слова мои будут горьки, и прими их как муж. Один лишний клинок... это немало, если он в руках смелого, а ты смел. Если ты погибнешь в бою, мы, воины, оплачем тебя и сохраним память в сердцах, но... ты будешь не подмогой, а обузой... Подожди, не перебивай! Ты родился в жаркой Аравии, молодость провел в знойном Вавилоне, и ты не выдержишь суровых гор Кавказа, снежных вьюг савроматских степей. И если я ради высокой цели, пусть с болью в сердце, оставлю на произвол судьбы массагета или тиграхауда, меня простят и сородичи, и моя совесть. Поступить же с тобой подобным образом не позволят мне ни совесть, ни священный закон братства... Смелый клинок очень скоро понадобится твоей родной Аравии.. Кир — страшный враг, и пусть мы будем за тысячи фарсангов друг от друга, но мы будем сражаться против общего врага. Мы выведем тебя и Шинбану из Вавилона — возвращайся к своему народу, и спасибо тебе за твое большое сердце, мой Арраби, мой — брат! Дай обнять тебя!

* * *

Сквозь илистую пыль тускло желтела луна; К воротам богини Иштар подъехали два всадника. Караул несли сарбазы Зардака, их было около полусотни. Сотник подошел, осветил факелом.

— Сак Рустам?

— Открывай ворота!

— Давай знак, знак Зардака!

— Ты забыл, кто я?

— Помню, как же! Ты царь вонючих саков и сам дикий сак!

Давай зна-а-а..

Дальше послышался булькающий звук... Тело сотника, рассеченное страшным ударом акинака до пояса, осело в пыль. Из темноты надвинулась темная масса. Обмотанные ветошью копыта не цокали. Блеснули акинаки. Молча рубили ошарашенных стражей. Покончили быстро. Широко распахнулись священные ворота. Смерчем выплеснулась сакская конница из Вавилона.

Скакали неутомимо, меняя на ходу лошадей. Мчались на север.

* * *

Угбару осатанел Рассыпались в разные стороны исхлеста-ные в кровь суровым наместником гонцы с грозным приказом: перехватить, остановить и полонить саков. За невыполнение — смерть!

Сатрапы запирали завалами ущелья, выставляя на всех дорогах и тропах сторожевые посты и пикеты.

Послы персидского царя осведомили прикаспийские племена и правителей Бактрии, Маргианы и Хорезма о бегстве Рустама, многозначительно присовокупляя при этом, что великий Кир страшен в гневе, но безмерно щедр в своей мило-стн.

На всем пространстве и на всех путях от Вавилона до границ сакских степей сарбазы в полной боевой готовности ожидали саков, но Рустам со своим отрядом как в воду канул.

Кир с недоверием отнесся к сообщению о побеге Рустама. Убедившись, он почувствовал даже облегчение и мысленно пожелал полюбившемуся богатырю успеха.

В Вавилоне, во дворце Валтасара, все ломали головы — куда могла исчезнуть двухтысячная орда кочевников? Посте^ I ^Д пенно и Кир под влиянием приближенных, хором поносивших неблагодарных степняков и их вождя — низкого предателя, начал проявлять признаки нетерпения и закипающего гнева. Это первым почувствовал на себе Мард, ведавший тайной службой. "Око и ухо" персидского царя развил бурную деятельность и наконец получил первые, еще неясные вести о немыслимом рейде Рустама.

Мард сумел преподнести эти вести Киру с юмором: "тупые кочевники не разобрались, где левая и где правая сторона" Кир даже пожалел Рустама, сунувшегося в осиное гнездо горцев Кавказа. "И савроматов..."— добавил сладким голосом Мард.

* * *

А саки шли и шли на север. Во взятых с налета селениях и городках они забирали лишь коней и пищу, оставляя взамен евойх, измотанных, взмыленных, покалеченных. Один Жель шел налегке. Рустам берег своего любимца. Фарнак вел для мелочного брата трех сменных могучих жеребцов. .• Саки вступили в предгорье. Впереди, на орлиных высотах, Ф*»енные твердыни урартцев. Две тысячи воинов могут оси *РИ»одау-две, но не десятки... Рустам созвал совет Высказал-"^Подождал. Тысячники и сотники задумались. Думали дол-

Рустам не торопил — идущих на смерть не надо подгонять. Щреваец все бросили свои тамги в круг. План Рустама был принят.

Утром тиграхауд Шибака в сопровождении двух всадников умчался в Сакоссену4 . Красноречив был Шибака.

* * *

Оставив в лагере триста воинов горцев-тиграхаудов, Рустам с тысячью семьюстами саков вступил на землю урартцев

Казалось, страна Урарту вымерла. Все дальше и дальше углублялись саки, не встречая ни одной живой души. Но опытный Рустам физически ощущал, что каждое движение его отряда под пристальным взглядом тысяч глаз.

Горы становились все суровее, круче, переходы тяжелее и опаснее. Отряд понес потери: срывались в пропасть, тонули в бурных реках люди, кони. Особенно трудно приходилось степнякам массагетам. С непривычки они быстро утомлялись, слабели от напряжения ноги, дрожали руки, замирало дыхание. На больших высотах они испытывали головокружение, шум в ушах, часто носом шла кровь. Основные тяготы легли на плечи тиграхаудов. Родом из Семиречья, знакомые с горами, они вели разведку, несли сторожевое охранение, налаживали переправы через бурные реки, первыми карабкались на отвесные скалы, закрепляя на их вершинах концы кожаных арканов, при помощи которых поднимали людей, коней, поклажу.

Рустам казался двужильным. Никто не знал, когда он спит, никто не видел его отдыхающим. Он поспевал всюду: то шел впереди, прокладывая дорогу по малодоступным проходам, горным тропам, то замыкал колонну, подбадривая и подгоняя отстающих. Он осунулся, обветренное лицо почернело, глаза в темных ободьях глубоко запали, заострились обтянутые скулы.

Саки шли на пределе. Но шли упорно, по-волчьи, след в след, вперед и вперед.

* * *

Рустам стал проявлять признаки нетерпения. Пристально всматривался в лиловые вершины гор, беспокойно озирался вокруг, усилил дозоры, лично проверял караулы во время ночного отдыха. Лишь когда увидел на неприступном утесе башни грозного замка, облегченно вздохнул и обернулся к Фарнаку.

— Аркан стягивается, пора затянуть петлю на собственной шее...

На замок Рустам послал сотню Домека. Остальные воины, приготовив свои страшные дальнобойные луки, обшаривали взглядом каждую бойницу, щель, выступ. Все живое ожидала смерть. Это испытал стервятник, тихо сидевший между зубцов башни. Чутким слухом уловив шорох ползущих саков, он встрепенулся и тут же упал вниз, пронзенный стрелой.

— Неужели?..— пробормотал Рустам.

— Что ты сказал?— спросил Фарнак.

— Понимаешь, крепость покинута... Словно в подтверждение его слов, когда подобравшиеся к крепости саки уже захлестнули петлями длинных арканов зубцы стены, сотник Домек толкнул ворота, и они, заскрипев, медленно открылись. Свистом он подозвал сотню. Саки, внезапно распахнув настежь ворота, с копьями наперевес ворвались в замок. Он бы пуст.

Заперев ворота, саки дотошно обшарили всю крепость сверху донизу. Когда Рустам узнал результаты этого осмотра, он сказал:

— Ни крошки еды... Колодец забит падалью... Все ясно.

Надо ждать хозяев!

Расставив стражу, он приказал остальным расположиться на отдых.

* * *

Фарнак растолкал спящего Рустама.

— Смотри, брат! Смотри! Рустам прильнул к бойнице. Все окрест пылало пламенем костров.

— Итак, мы в ловушке. Урартцы не пожелали тратить на нас стрелы, они решили всех уморить голодом, как крыс!

Торопливо, на ходу натягивая одежду, входили тысячники и сотники.

— Нас обложили!

— Вокруг тьма врагов!

— Что прикажешь, царь?

— Ждать!!!

* * *

Лишь на третий день томительного ожидания Рустам увидел двух всадников, направляющихся к крепости.

— Открыть ворота! Всем быть наготове!— громовым голосом приказал Рустам.— Фарнак, подготовься к встрече!

В сопровождении Фарнака послы вошли в распахнутые двери главного зала и застыли. Рустам с друзьями шумно пировал. Дастархан был заставлен блюдами с едой и множеством кувшинов. Вся найденная в замке утварь была пущена в ход.

— О, дорогие гости! Мне поздно сообщили о вашем прибытии. Путь через ваши горы труден, и мы решили отдохнуть в этом замке. Он был пуст, и мы приносим извинение хозяевам, что самовольно заняли его. У нас говорят: к застолью поспевает друг. Прошу вас, дорогие гости, пройти на почетное место. Эй, слуги! Несите еду и вино!

— Вождь чужеземцев, мы пришли говорить с тобой!

— Хорошо, хорошо. Но сначала за дастархан, за столом и беседа становится душевней.

— Кто приходит на нашу землю с оружием в руках — тот враг! С врагом мы не вкушаем пищи, а безжалостно уничтожаем!

— Ого!— сказал Рустам и встал с места.

Смерил взглядом урартцев с головы до ног. Они были похожи друг на друга. Оба густобровые, с большими глазами навыкате и вислыми, крупными носами. "Наверное, братья" — мельком подумал Рустам. И одеты были послы одинаково, только у одного гребень на шлеме поперек — от уха до уха, у другого с макушки ниспадал на спину, прикрывая затылок. И на мечи обратил внимание вождь саков. У посла с петушиным гребнем — широкий, листообразный, а у урартца с поперечным гребнем — очень странной формы — длинный и узкий "Только для укола", — машинально отметил Рустам и обратился к пришельцам:

— Мы не с враждой вошли в вашу страну, а потому, что путь в наши степи лежит через вас. Мы искали вас, но вы предпочли затаиться за вашими каменными грядами. И вот наконец мы встретились с вами, что же? Своим отказом разделить с нами трапезу вы наносите оскорбление, попирая священные законы гостеприимства, вы грозите нам, даже не узнав причины нашего появления на вашей земле! Разве не лучше окончить все миром, чем проливать море крови?

— Не лицемерь, чужеземец. Дорого обойдется тебе сегодняшнее бахвальство. С самой границы зоркие, орлиные глаза урартцев следили за каждым вашим шагом, и мы знаем количество волос в хвостах ваших лошадей, которых осталось немного. И не разделили мы с вами вашу трапезу из сострадания. Очень скоро, когда крошка хлеба и капля воды станут для вас пределом желаний, несбыточной мечтой, с какой мукой вы вспомните каждый кусок мяса и кувшин вина, которыми потчевали нас. Довольно, чужеземец! Вы явились к нам вооруженными, вы попираете нашу священную землю, и вы будете уничтожены! Тысячи храбрых воинов обложили вас, как медведя в берлоге, и мы предоставляем вам право выбора: или мучительная смерть от голода и жажды, или же, если вы попытаетесь вырваться из капкана, гибель под лавиной камней, марать оружие о вас мы не будем. Но безоружных мы не убираем. Сложив оружие, вы сохраните жизнь, став...

— Ты думай прежде!—багровея, вскричал Рустам.

—... нашими рабами,— бесстрашно закончил урартец с петушиным гребнем.

С яростным воплем вскочили саки с мест, обнажая акина-ки, ножи. С большим трудом, перехватывая и отбрасывая в сторону рвущихся к послам саков, удержал своих сподвижни ков от расправы над урартцами Рустам.

— Послов не убивают, саки!— сказал он прерывающимся и дрожащим от гнева голосом и обратился к урартцам, чеканя каждое слово:— Быстро же вы забыли, как бежали.под сокрушительными ударами наших отцов и, спасая свои шкуры, забивались в расщелины ваших гор, как пауки. Что ж, вам придется убедиться, что и акинаки сыновей не затупились. Вы только потому и храбры, что вас сто на одного, но это храбрость труса! Идем! ?

Рустам схватил, точно тисками, руки урартцев, буквально поволок за собой послов на просторный балкон. Отпустив растерзанных и помятых урартцев, он вырвал из рук Фарнака лук и стрелу с тлеющей пахлей и выстрелил в синеву неба. В ответ из разных дальних мест взвилось в небо триста горящих стрел.

—Не мы, а вы в ловушке! Вы уступили нам неприступную крепость, спасибо! Мы занозой засели в самом вашем сердце, а в тылу у вас мои храбрые воины. А теперь слушайте! Вы даете нам сто заложников, в том числе и хозяина этого замка, и мы уйдем из вашей страны. На границе мы оставим целыми и невредимыми ваших людей. Нам, детям степей, не нужны ни вы, ни ваши горы.

Послы были явно озадачены ходом Рустама. Они перегля нулись, и тот, с длинной рапирой, сказал:

— Мы обдумаем ваши слова и решим. Если завтра от нас не будет посланца — война!

Назавтра Рустам прождал напрасно, посланец не явился.

* * *

Началась осада. Урартцы сдержали слово. Убедившись в поразительной меткости сакских луков, они расположились на почтительном расстоянии от замка и, не предпринимая попыток к штурму, стали хладнокровно ждать конца обреченных защитников крепости. Первая же вылазка осажденных дорого им обошлась. Оставив десятки погребенных под каменной лавиной товарищей, саки вернулись назад, не причинив видимых потерь противнику.

Несмотря на то, что каждый кусок пищи, глоток воды был на счету, запасы продовольствия быстро таяли. Попытка отрыть новый колодец окончилась неудачей. Против каменистой почвы акинаки и ножи саков были бессильны, они тупились, гнулись, ломались. А из старого колодца несло таким смрадом, что, несмотря на невыносимую жажду, саки брезгливо воротили нос. Не сбывалась надежда на дожди. Небеса, словно издеваясь, громыхали и сверкали молниями то слева, то справа, обходя стороной злополучный замок.

Тоскливо тянулись дни, и начали сбываться предсказания урартцев. Мучимые жаждой, саки пили мочу, конскую кровь. Начался падеж. Вскоре в живых остался один Жель, которого спас Фарнак. Он собирал для коня своего молочного брата каждую травинку, проросшую в каменных расщелинах, срубил одинокий дуб и, искрошив его, подкармливал Желя. Суеверные саки, считавшие легендарного Желя талисманом, не только не возмущались такой привилегией, напротив, обделяя себя, собирали для него по капле пригоршню воды.

Очень трудно приходилось Рустаму. Его огромное могучее тело требовало много пищи, воды, но он брал только равную со всеми долю и быстро слабел. Он постоянно сосал маленький гладкий камешек, пытаясь обмануть жажду, как это делали пастухи и погонщики верблюдов в пустыне, но пересохший, шершавый рот не выделял ни капли влаги.

* * *

Находившегося в полузабытьи Рустама тряс за плечи рыдающий Фарнак.

— Ооо-о-о брат мой! Какое горе!

С огромным трудом передвигая ослабевшие Ноги, Рустам взобрался на крепостную стену, прильнул к бойнице и тихо охнул.

Скаля зубы, гримасничая и приплясывая, урартцы, высоко подняв длинные шесты, что-то кричали сакам. На шесты были насажены... головы. Триста голов! "Неужели конец? Как найдет теперь нас Шибака",— подумал Рустам, и крупная слеза покатилась по щеке и затерялась в усах.

Это был странный совет. Не в силах сидеть, военачальники совещались лежа. Предложений было два. Первое: выйти с оружием и встретить смерть лицом к лицу. И второе: каждый десятник умертвит своих воинов, сотник — десятников, ты сячник — сотников, Рустам — тысячников, а затем покончит с собой.

Рустам после долгого раздумья тихо начал:

— Я думал, что урартцам понадобится больше времени для охоты за тремястами моих тиграхаудов... я ошибся. Зная свои горы, как мы свою кибитку, они в два полнолуния покончили со всеми.— Рустам, помедлив, продолжал:— Выйти с оружи ем навстречу гибели? Неразумно! Нас, обессилевших, урарт цы возьмут голыми руками. А сак и раб несовместимы!.. Перебив друг друга, чего мы добьемся? Нет, это не мужество, а трусость, потому что жить сейчас труднее, чем умереть! Мы приковали к себе все силы урартцев... И мы будем жить и де ржать на привязи урартцев, и ждать, пока жив хоть один из нас... Держать на привязи, чтобы наши братья, саки из Сакос сены, одним ударом окончили с урартцами... иначе они расползутся по своим ущельям, и тогда — долгая, трудная война Ждать и ждать! И помните, уцелевший должен добраться до Томирис. Я сказал все!

Саки, бросив в круг свои тамги в знак согласия, продолжали лежать, собираясь с силами, чтобы встать и идти к своим воинам.

Вся кожа: шкуры павших лошадей, сбруя, арканы, сапоги, ремни, одежда — была съедена. По утрам саки слизывали с камней кровли росу и иней. У многих начались галлюцинации. Конец был близок. И когда погасла последняя надежда, все вокруг вдруг наполнилось ржаньем, топотом, криками и воплями, лязгом железа и свистом стрел.

* * *

Поддерживая друг друга, шатаясь и падая, выходили из ворот саки.

Подхватив падающего Рустама, Арпак крепко обнял его. Смеясь и плача, стоял рядом Шибака.

— Вы шли долго... Вы шли очень долго,— шептал Рустам. Арпак с тревогой посмотрел на Рустама, тот, не отрываясь, захлебываясь, судорожно кашлял, пил и пил уже из третьего кувшина. Чтобы отвлечь Рустама, он обратил его внимание на подошедшего черноволосого воина в дорогих доспехах.

— Это вождь арминов Тиридат, Рустам. Если бы не он, мы пришли бы слишком поздно...

— Вы и так не торопились, дорогу в четырнадцать солнц проделали за шесть полнолуний,:—пробормотал, ловя языком каплю из осушенного досуха кувшина, Рустам.

Арпак помрачнел. Шибака, быстро взглянув на него, обратился к Рустаму:

— Мой царь! На Сакоссену напал Кир...

— Чтобы прийти к тебе, Рустам, мы признали власть персидского царя,— перебил Арпак Шибаку и отвернулся.

Ошеломленный Рустам пытался что>-то сказать и не мог. Протянул к Арпаку руки.

— Такая жертва...— наконец выдавил из себя

— Да, без боя, без войны...— глухо сказал Арпак.

— Прости, брат, прости, если сможешь,..— проговорил Рустам и заплакал.

Арпак обнял Рустама и, словно утеша*я, сказал:

— Персидский царь, зная силу сакских мечей, принял наши условия. Кроме сатрапа Дадарш-иша, ни один персидский сарбаз не вошел в Сакоссену. Конечно, мы обязались платить дань и поставить семь тысяч воинов под знамена Кира, но при этом намекнули, что если нашу конницу он направит против саков или скифов, то рискует увеличить армию противника на семь тысяч смелых бойцов. Кир разумный человек, и сейчас наши саки на пути в Малую Азию. А когда слишком любопытный Дадаршиш поинтересовался, на кого идем войной, мы уже вежливо ответили, что не на Персию. Взбешенный сатрап послал скоростного гонца к Киру с жалобой на своих своенравных подданных и получил ответ: "Поскольку сатрапия исправно выплатила дань и выполнила обязательство в отношении воинов для персидской армии, то сатрап может считать, что свой долг он исполнил, и не вмешиваться во внутренние дела саков". И особенно поблагодари Тиридата, не будь его, мы, может быть, до сих пор блуждали бы в урартских горах...

— Благодарим тебя, вождь арминов!— постарался как можно задушевнее сказать Рустам, однако про себя подумал: "Арпак не понимает.что заплатил армину больше, чем благодарностью,— венцом царя Урарту!"

— Славный царь, это я должен благодарить небеса за то, что своими глазами увидел тебя, героя Описа. О твоем подвиге я узнал от Дадаршиша, сатрапа Сакоссены. Он ведь армии и мой родственник, и я гостил у него. Арпак, Дадаршиш знал, куда направляется войско саков, и поэтому я предложил тебе свою помощь.

— Почему же он не воспрепятствовал? Не убоялся гнева Кира?

— Дадаршиш восхищается тобой, Рустам, и втайне сочувстует тебе, но ты прав, он прежде всего слуга Кира, и слуга преданный, но в Вавилоне умер Угбару, и Дадаршиш закрыл глаза на поход саков, зная, что Киру сейчас не до Сакоссены и Урарту.

— Ум-мер Угбару?

— Да, мои царь.

Рустам неожиданно для себя вместо радости почувствовал какую-то пустоту. Долгое время Угбару олицетворял для «его опасность, излучал ненависть, заставляя быть начеку, настороже, обострял все чувства. И вот он умер, и Рустам ощутил, что вместе с Угбару умерло что-то и в нем самом. Тиридат, отвлекая задумавшегося Рустама, легонько тронул его за плечо.

— Прости меня, Рустам, но твоя первая встреча с Кавказом едва не окончилась гибелью твоих храбрых, яо увы, слишком малочисленных воинов, и поэтому я прошу принять под свою руку меня с моим войском,— словно прочитав мысли Рустама о себе и опровергая их, проникновенно сказал Тиридат.

Рустам покраснел и поспешно, слишком поспешно ответил:

— Нет, нет, благородный Тиридат, твой порыв прекрасен, но я не приму этой жертвы.

— Жертвы?

— Да, жертвы. Гибели всего твоего войска! Да будь оно во сто крат сильнее, и тогда бы его было недостаточно, чтобы покорить весь Кавказ. Мало того, не успеешь ты отойти на один переход, какурартцы перебьют всех твоих сородичей.

— Ты прав, Рустам! Но мне ты не откажешь. Ты потерял треть своего отряда и восполнишь потери братьями по крови яз Сакоссены.

— Откажу.

— Почему?— нахмурившись, спросил Арпак.

— Вождь не должен повторять ошибок. Две тысячи — это хотя и маленькое, но войско. Может быть, единственная лоз-»©жность пройти сквозь людской муравейник, именуемый Кавказом,— в малочисленности и маневренности. Ну кто пошлет на кучку людей армию? А отряд, в два-три раза нас превосходящий, мы одолеем.

— Но если бессмысленно идти с малым войском на Кавказ, то еще бессмысленней идти по нему с завязанными глазами.

Надеюсь, великий воин, ты возьмешь моих проводников?

— Возьму, Тиридат!— сказал весело Рустам.— И коней возьму, и припасы... Не дадите — украду!

— Испугал!— хмуро улыбаясь, сказал Арпак.— Давай откупимся, Тиридат. А то от этого человека всего можно ожидать!

— Я со страху тысячу коней дам!

— Я рад, что узнал твое большое сердце, Тиридат. Прости, скажу прямо, я плохо подумал о тебе, Тиридат. Тому, кто проварился три года в персидском котле, и самый близкий друг покажется подозрительным. Еще раз прости, друг. Мне жаль расставаться с тобой, но оставь нас на Арпака, а сам, не переводя дыхания, добивай охваченных паникой урартцев, если они оправятся, будет поздно.

— Тяжело, узнав тебя, тут же расстаться, Рустам. Но твой совет, совет великого воина, мудр, и я последую ему. Прощай!

* * *

Четырнадцать лун и солнц не расставались Рустам и Арпак, даже спат^укладывались радом. А вот теперь прощались, положив руки на плечи друг другу, смотря глаза в глаза.

Саки пришли в себя, оправились. На альпийских лугах раздобрел Жель. Подлечились раненые и больные. Кочевники дышали и не могли надышаться целебным воздухом гор.

В жарких схватках с урартцами не забывал о Рустаме и Тиридат. Армины пригнали табун лошадей, стадо волов, отары овец. Тиридат прислал оружие, доспехи, припасы: мед, пшеницу, вино. Явились к Рустаму и проводники.

Рустам сам отбирал все необходимое, иначе Арпак в порыве безудержной щедрости готов был спешить, обезоружить, раздеть и разуть свое войско, отдав все сакам Рустама.

Дни промелькнули, как мгновенье, и вот настал час прощания.

Рустам и Арпак крепко обнялись и долго не разжимали объятия.

— Брат мой, пусть хранит и помогает тебе в трудном и опасном пути дух нашего предка Таргитая. Да сопутствует тебе удача во всем. Поклонись прародине-матери от сыновей, никогда ее не видавших, но бережно хранящих ее образ в своих сердцах и думах, если... дойдешь.

* * *

Албанский князь Абаза, услышав что какие-то дикие кочевники появились у границ, разделил свое войско надвое. Расположив одну половину у границ Иберии, сам с другой встал у Каспия, протянул между ними цепочку из мелких отрядов и стал ждать. Так ждет паук, где дрогнет сигнальная паутинка, чтобы устремиться на жертву.

Бой был кратким и кровопролитным. Албаны, не выдержав яростного натиска саков, бежали. Дорога была открыта, и для быстроногих сакских коней не составляло труда уйти от приближающегося большого войска, о котором сообщили лазут-чики-армины. Но Рустам медлил. Его отряд бы подобен птице с подбитыми крыльями и не мрг уйти далеко, волоча их. Подбитыми крыльями были семьдесят три тяжелораненных воина.

Спастись можно было, лишь оставив раненых на произвол судьбы, но об этом не могло быть и речи. Нет большего позора для сака, если раненый друг и товарищ попадет в руки врагов. Время шло, Рустам искал выхода, но его не было. К Рустаму, метавшемуся в тени развесистой чинары, подошел Фарнак. Рустам приостановился, посмотрел рассеянно на молочного брата и с тоской сказал:

— На земле албанов закончился наш безумный поход,— всмотрелся внимательней,— что с тобой, Фарнак?

— Рустам, тебя зовет Фарамаз.

* * *

Безмолвно смотрел потрясенный Рустам на лежащих в ряд воинов. В груди семидесяти двух торчали рукоятки ножей. Семьдесят третий, крайний справа, бился в корчах. Увидев Рустама, он захрипел:

— Боялся, не доживу... ударил в живот, чтобы сразу не помереть... Знали, что не оставите... решили не обременять... Каждый убил слева лежащего... в сердце... Поклонись степи, вождь...

Фарамаз продолжал хрипеть, но Рустам уже ничего не мог разобрать. "Били по-сакски, по рукоять... Ни у кого не дрогнула рука... Братья мои... Своей смертью вы хотели развязать нам руки, но... я не в силах оставить вас, не предав земле!"

— Саки, мы не можем уйти, не предав земле иаших товарищей,— обратился Рустам к сакам.— Разделимся. Половина, похоронив братьев, уйдет на север, оставшиеся будут стоять насмерть, чтобы враг, лишь перешагнув через труп последнего из воинов, смог двинуться дальше. Бросайте жребий!

Вперед выступил тысячник Шубар.

— Царь тиграхаудов и массагетов, я выражаю волю всех — ты не должен участвовать в жеребьевке. Поведешь живых в родные степи.

Рустам кивнул головой. Он не возражал, зная, что на его долю выпадает задача потруднее, чем героическая смерть.

Когда, похоронив товарищей, саки уходили на север, шум боя еще не утихал. Живые защищали мертвых.

* * *

— И вы посмели?— загремел голос Рустама.— И вы посмели явиться?

Он гневно глядел на кучку израненных, оборванных.и окровавленных саков. Отвернулся.

— Домек, твоя сотня расстреляет презренных трусов, у которых не хватило мужества полечь рядом с товарищами, погибшими в бою.

Опустив головы, в безмолвии стояли беглецы. Подал голос Арифарн:

— Мы не струсили, вождь... Мы сражались до конца... Задержали врага... Думали, что тебе пригодится каждый клинок...

— Тебе, Арифарн, в память о твоих прошлых заслугах, я отвечу. Никуда не годен вождь, который не умеет беречь воина, напрасно губит его, и, может бить, именно ваших мечей и стрел нам не хватит, чтобы дойти до родных -степей... Но в этом бою вы должны были погибнуть рядом с пятьюстами ваших товарищей, и тогда албаны и другие народы произносили бы имя саков с трепетом и ужасом. Бежав, вы предали своих мертвых товарищей, сделали их жертву напрасной, отняли у них посмертную славу! Мертвые, вы были бы непобежденными героями, живые — вы жалкие беглецы!

— Я понял, вождь и царь, ты справедлив.

Рустам кивнул Домеку. Тот взмахнул плетью. Упруго натянулись тетивы ста луков.

— Стойте. Остановитесь!

Луки опустились, все оглянулись на Шубара.

— Могучий царь! Твои слова жгут мою грудь. Эти воины из моей тысячи, их позор — мой позор! Дозволь мне умереть с ними.

Рустам заколебался. Шубар был сподвижником его отца, Кавада.

— Я не могу опозорить твои седины. Поведешь воинов обратно, пусть погибнут в бою!

Шубар соскочил с коня и прижался губами к сапогу Рустама.

* * *

Абаза никак не мог успокоиться.

— Тринадцать человек на целую армию! Тринадцать на тысячи! Что это, безумие или небывалая храбрость? Навер- ное, безумие. Но и в том, и в другом случае это необыкновен- ные люди! Прекратить погоню! Пускай уходят на все четыре стороны... С сумасшедшими я не хочу воевать!

* * *

Путь саков напоминал причудливый полет летучей мыши. Отряд то совершал стремительный броЬок, то возвращался на- зад, таился в рощах, ущельях, обходил укрепленные поселки и города, прятался в горных пещерах, тоочертя голову бросал- ся на удинов, легов, то быстро уходил от погони.

Величественная горная гряда встала на пути саков к север- вым степям Прикасиия. Рустам вызвал проводников-арми- нов. Коротко поблагодарив за верную службу, высыпал из пе- реметной сумы перед пораженными арминами груду сокровищ: б.раслеты/ кольца, драгоценные камни, золотые и серебр5шые слитки.

— Это награда»— просто сказал Рустам. . Равнодушно смотрел, как армины трясущимися руками загребали богатства. Затем, наказав передать братский при- вег Тиридату, велел возвращаться к родным очагам. Не слу- шая уверений арминов в готовности продолжать службу у Щедрого и благородного господина, бесцеремонно выпроводил юс из шатра, подарка незабвенного Арпака.

Всю ночь проведя без сна в глубоком раздумье, Рустам на-УЧ»созвал совет. Оглядел шестерых сотников, вздохнул и начал речь:

— Тодаько три дороги перед нами — три горных прохода. Все они в руках могучих племен. Деканский — держат цанары. Железный — маскуты, Аланский... аланы. Деканский проход? Далеко. Уклонимся в сторону и во много раз удлиним путь. Аланский... гм... встретимся с аланами — все поляжем в битве; кровь и ненависть между нами! Железный проход... само название говорит о его недоступности... трудно... проход узкий, маскуты храбры и беспощадны... Но выбора нет! Через Железный проход самый короткий путь в наши места — пойдем через него. Нас будут ждать. Боя не принимать. Будут обстреливать — не отвечать! Погибнуть молча, без звука. Уби>-тых и раненых не подбирать, пусть поймут и простят Движение не ускорять — идти ровным шагом. Превратимся в духов, вызовем удивление — может, спасемся. Я пойду первым! Убьют — поведет следующий за мной, и так далее. Кто уцелеет, пусть хоть ползком доберется до царицы и скажет все о Кире. Я все сказал!

Сотники бросили свои тамги в круг.

* * *

Пятьсот всадников ехали шаг в шаг. Справа шумел Каспий, слева высились утесы.

Маскуты появились враз, словно выросли из скал. Не спеша приладили стрелы^натянули тетивы и... застыли. Творилось непонятное. Чужеземцы двигались все так же мерно, словно и не замечая лучников, несущих им смерть. Маскуты вопросительно смотрели на своего предводителя, но тот, пораженный этим презрением чужеземцев к смерти, медлил. Ослабились тетивы, опустились луки, а пришельцы продолжали путь. Случайно или с умыслом, но взвизгнула стрела и задрожала в холке Желя. Жель вздрогнул, но Рустам крепко сжал ногами ему бока, коротко дернул поводья, тут же их ослабив, и Жель, словно поняв хозяина, не сбившись, пошел прежним шагом. Только мелкая дрожь холки показывала, какую жгучую боль испытывает конь. Маскуты опустили луки. Они стояли во весь рост, провожая взглядом необыкновенных воинов.

Маскуты уважали мужество.

* * *

Жель умирал. Рустам сидел на корточках и смотрел в быстро мутнеющие глаза своего верного друга и не видел ничего. Слезы застилали взор.

— Стрела отравленная...— тихо сказал стоящий позади Фарнак.

Рустам ничего не ответил. Он вспоминал путь, пройденный с Желем. Битвы, битвы, битвы... Тело Желя забилось судорогой. Конь потянулся к Рустаму, всхрапнул, дернулся, за-тих.

Рустам завыл в голос...

Фарнак с остальными саками смотрел, как на вершине небольшого кургана Рустам вкапывает деревянный кол острием вверх.

Окончив работу, Рустам.остался на холме. Сидел долго, неподвижно. Затем тяжело поднялся и начал медленно спу-" скаться.

Ни на кого не глядя, подошел к трупу Желя и опустился на колени. Огромная рука нежно гладила потускневшую шерсть коня. Затем Рустам левой рукой обхватил задние ноги Желя, правой — передние...

— Помочь?— быстрым шепотом спросил Фарнак.

— Не-е-ет!— прохрипел Рустам рывком вскидывая тело Желя на свои плечи. Конь придавил хозяина. Рустам попытался встать. Не смог. Передохнув, начал подниматься. Лицо побагровело, на лбу вздулась толстая жила. Поднялся. Постоял, слегка пошатываясь, и, вбивая ступни в землю, направился к кургану. Рустам шел тяжело. Молчаливые саки угрюмо наблюдали за своим вождем. Шаг за шагом взбирался тот на курган. Казалось, прошла вечность, когда он наконец достиг вершины. Саки перевели дух. Они тяжело дышали, словно вместе со своим вождем несли чудовищную тяжесть.

Рустам стоял на вершине холма, упершись лбом в деревян- ный кол. Затем, собравшись с силами, взметнул на вытянутых руках тело Желя и с размаха насадил его грудью на острие...

* * *

Саки уходили от кургана. Рустам обернулся. Жель, словно живой, стоял на четырех ногах. Только гордая голова повисла между передними ногами, точно конь грустил о разлуке с хо- зяином. Рустам странно всхлипнул, вытер рукавом глаза, на- отмашь хлестнул коня и помчался вперед.

Больше он не оборачивался.

Рустам смотрел на воды великой реки Рангха <Рангха (авест.) - Волга> и суеверно , -^ страшился своего сказочного везения. За рекой, в нескольких *^& пеРех°дах, начинались владения массагетов. После Железного прохода саки с боями прорвались сквозь аулы дидойцев и галгоев. И вот уже много дней четыре сотни до предела усталых воинов идут по земле самого грозного врага массагетов — савроматов и не встретили ни одной живой души, ае потеряли ни одного человека. "Где савроматы? Может пошли походом на массагетов?"— тревожно думал Рустам, предчувствуя, что за удачей всегда следует неудача. Но медлить было нельзя, и несмотря на то, что воины падали с ног, приказал начинать переправу.

После труднейшей переправы, не обошедшейся без жертв окончательно измотанные саки повалились, кто где стоял и заснули мертвым сном, не выставив караулов.

* * *

Туман нехотя расставался с водами Каспия. Потянуло сы рым ветром с моря. А когда туман рассеялся...

Плотные ряды стоявшего в тяжелом безмолвии войска подковой охватили стоянку саков, прижав к морю. Перед рядами медленным шагом разъезжал всадник в блестящем панцире и шлеме с опущенным забралом.

— К бою!— глухо скомандовал Рустам. Саки спешно садились на своих заморенных коней, сбиваясь в кучу. А противник не торопился. Всадник в сверкающем панцире продолжал неторопливо, как на прогулке, разъезжать перед рядами войска, наконец, остановившись, что-то сказал воинам и, описав рукой дугу, указал на саков. Из общей массы отделился отряд примерно в тысячу воинов, перестраиваясь на ходу в клин.

Тяжело скакали могучие кони, поблескивая бронзовыми нагрудниками. Закованные в железо всадники выставили длиные копья, держа их обеими руками. Это были катафрак тарии — ударная сила савроматов.

— Сомнут!— еле слышным шепотом выдохнул Рустам и обернувшись, крикнул:

— Старайтесь увернуться от копий, хватайте за древко и дергайте к себе!

Савроматы надвигались неотвратимо, и клин врезался в ряды саков. Саки разом рассыпались, уклоняясь от копий хватали их руками и дергали. Валились наземь железные савроматы. Но и саки оказывались на земле. Их малорослые лошади не выдерживали удара в грудь могучих савроматских коней и, оседая на задние ноги, сбрасывали всадников. Бой продолжался на земле. Савроматские мечи были вдвое длин нее сакских, но ими удобнее было рубиться всаднику, на зем ле же сакские акинаки были удобнее. Бились молча, никто не просил пощады. Саки сражались с отчаянием оберченных, и савроматы не выдержали. Откатились, оставив горы трупов Но и отряд саков очень заметно поредел. Оставшиеся сгруди-лись вместе и ощетинились копьями.

Рустам оглядел окровавленных, тяжело дышавших товарищей. "Следующего удара нам не выдержать!"— подумал, как о чем-то далеком, Рустам, и в это время на него кто-то навалился всем телом. Мощной рукой обхватив падающего фарнака, Рустам выставил вперед правую руку, державшую секиру, готовый до конца защищать своего молочного брата.

На савроматы не повторили атаку. Вместо этого к сакам направился одинокий всадник — предводитель.

— Храбрые воины, савроматы уважают мужество! — зазвенел высокий голое.— Следующего удара вам не выдержать, вас горсточка против тысяч, поэтому предлагаю сдаться и этим сохранить свою жизнь. Это вам обещает царица савроматв Амага!

— Саки в плен не сдаются, пора бы это знать савроматам, не в первый раз встречаемся! Я согласен, что вы сомнете нас, вас действительно тысячи на одного. Но и у вас во многих осиротевших кибитках будет стоять плач по покойникам.

— Кто ты, богатырь? — спросила Амага.

— Я Рустам, царь тиграхаудов и массагетов! И будь уверена» царица* саки не заставят вас долго ждать мщенья за нашу гибель. Они погасят ваши очаги и опустошат ваши кочевья!

— Савроматы не боятся угроз, пора бы и тебе об этом знать, славный Рустам. Но скажи мне, почему ты здесь, на нашей земле, и с таким малым войском? И почему идешь с заката, когда ваши кочевья на восходе?

— Ты забыла обычаи предков, царица! "С гостем говорят, р, с врагом сражаются!" Если я враг — сразись со мной! Если гость — накорми прежде, а потом расспрашивай!

Амага с восхищением взглянула на Рустама. Улыбнулась и, потрепав рукой шею своей лошади, сказала: . — Молва о тебе, Рустам дошла и до нас.Признаться, не верила, слишком похоже на сказку. Теперь верю! Ты великий воин и достоин своей сказочной славы. Ты и твои воины — мои гости.

Когда Рустам приблизился, царица поставила своего коня [ с конем еакского богатыря.

* * *

В щюстарную белую юрту, поставленную для Рустама — ••/? ?юиниого гостя, пришла Амага. Рустам, перевязывавший Фарнака, кивком головы ответил на приветствие царицы и неловко поднялся с колен.

Служанки, пришедшие с царицей, проворно расстелили дастархан, поставили амфоры с вином, блюда с дичью, чаши со сливками и медом, стопки пшеничных лепешек, постелили мягкие одеяла, взбили пышные подушки и бесшумно исчезли.

Амага жестом пригласила Рустама к дастархану и, вежливо дождавшись, когда гость, подмяв под себя груду подушек, устроился поудобней, легко опустилась напротив и возлегла в изящной позе, опираясь локтем на подушку. Легкий хитон почти не скрывал безупречные формы тела царицы. Собственноручно разлив вино и подняв фиалу, Амага, прищурившись, посмотрела на темно-лиловую искрящуюся влагу, а затем на Рустама и сказала:

— Не будет ли дорогой гость в обиде, если я буду откровенна?

— Не будет!— отрезал Рустам.

— Очень откровенна...

— Говори!

Амага метнула на Рустама пытливый взгляд жгуче-черных глаз и тут же притушила их блеск пушистыми ресницами. Неторопливо отпив глоточек вина, вздохнула.

— "Длинное ухо" донесло до нас невеселые вести о тебе, Рустам,— вкрадчиво сказала царица и выжидающе умолкла.Не дождавшись ответа, продолжала:— Очень невеселые, мой батыр. Говорят, ты потерял трон тиграхаудов, на который бочком влез твой кривобокий брат Зогак?— Амага вновь замолчала, ожидая реплики. Ее не последовало.— Мало того... говорят, что ты муж Томирис только по имени?— И, нанеся этот удар, Амага залпом осушила фиалу с вином.— Или это неправда? Тогда я прикажу отрезать языки болтунам!

— У тебя отличные лазутчики, царица. Прикажи наградить их. Все сказанное тобой — правда. Говори дальше.

— Я искренне огрчена, что судьба отвернулась от величайшего из воинов, но разве нельзя при помощи богов и друзей повернуть судьбу лицом к себе? Я, царица и верховная жрица савроматов, протягиваю тебе руку дружбы, а вместе с этой рукой и стотысячную конницу, способную сдуть твоего недоношенного брата с золотого трона тиграхаудов! А царь могучих тиграхаудов заставит неверную жену мыть ему ноги!

Недоуменно подняв брови, Амага глядела на хохочущего Рустама. Тот смеялся долго, до слез. Вытирая краем дастарха-на глаза, сказал:

— Не будь в обиде, но коварства тебе не занимать, царица. Как же, обязанный тебе и обиженный массагетской царицей Рустам — царь тиграхаудов! Савроматская царица и верховная жрица может спать спокойно. Самый страшный и грозный враг взят в клещи, попробует трепыхнуться, удар с двух сторон — и конец массагетам!" Но ты просчиталась. Мало даешь! Мне Кир сулил много больше. Обещал сделать царем царей Сакистана, владыкой всех кочевых народов и твоих савроматов в том числе. При всем народе и войске царским венцом — кулахом клялся.— И, словно не замечая, как рванулась оскорбленная Амага, продолжал:— Спасибо, царица, но мне не нужна твоя стотысячная конница, достаточно было бы мне явиться с одной сотней воинов в Семиречье, чтобы трон под Зогаком зашатался. Но разве трон моя забота, когда сакам грозит смертельная опасность, когда грозный враг стоит на пороге родных степей и первый разящий удар падет на массагетов! Мне ли, воину сакской земли и защитнику, затевать мелкую свару из-за трона, когда надвигается враг на мою землю.

— Что тебе до массагетов?— выкрикнула Амага.— Они использовали твой разящий меч, ничего не дав взамен. Их царица пренебрегла тобой, быть рабыней которого мечта и счастье любой женщины на свете! Не будь жалким, Рустам. И собака уходит, когда ее прогоняют. Ты тиграхауд!

— Я связал свою судьбу с массагетами и не смогу равнодушно смотреть, как погибает родной народ. И напрасно в твоем голосе звучит жалость ко мне, я счастлив, что познал любовь к самой необыкновенной женщине, за один взгляд которой я готов отдать и жизнь, и любовь всех женщин мира.

Глаза Амаги вспыхнули и тут же погасли.

— Нет, тебе не понять меня, царица!

— Я понимаю,— тихо сказала Амага.— Но зачем мучиться и мучить ее? Ее тоже, Рустам. Разве не лучше остаться здесь?

— Не лучше!— буркнул Рустам.

Амага грустно улыбнулась и пододвинула фиалу с вином Рустаму: "Этот медведь даже не заметил моего наряда, а я так Старалась".

— Упомянув о Кире, ты забыл Зогака и... меня. Разве не заманчиво, по твоему выражению, ударом с трех сторон разом покончить: Зогаку с тобой, постоянной опасностью его трону, мне с опасной соседкой, а Кир получит дань и землю массагетов? Разве не будет с моей стороны величайшей глупостью упустить такую возможность?

— Я ничего не забываю. Зогак не в счет, пока я жив, он на массагетов не пойдет. Конечно, не из-за братских чувств, а из страха потерять трон. В случае войны, пусть не вся, но большая часть его армии перейдет ко мне.

— Но я не рискую этим, славный Рустам.

— Да, ты не Зогак, и страх перед аланами...

— Напрасно ты пытаешься уязвить меня аланами,— гневно перебила Амага.— Савроматы уважают своих новых соплеменников, широко раздвинувших своими мечами пределы наших владений. И разве их гнев на массагетов — не правый гнев? Отец твоей Томирис изгнал аланов. Томирис убила мою предшественницу и покровительницу изгнанников царицу Ларкиан. И никто другой, как ты, Рустам, муж ненавистной им царицы массагетов, убил свято чтимого вождя и прямого потомка родона чальника аланов Батразда! Признаюсь, только окружив свой стан дружинами аорсов и сираков, я обеспечила свою безопасность. И мне ли, их царице, удерживать аланов, когда само небов лице Кира дает возможность утолить их ненасытную жажду мести? Если бы даже хотела, несмогла бы, а я не хочу. Если мужчины-цари грызутся между собой, то что говорить о соседках — царицах, нам тесно вдвоем с Томирис!

— А не думаешь ли ты, царица, что тебе будет гораздо спокойнее, если между Киром и тобой будут стоять сильные массагеты и своей грудью защищать тебя от персидского нашествия?

— Киру до меня далеко, а попробует сунуться, узнает силу савроматских мечей!

— Потому далеко, что на пути массагеты. Поможешь победить массагетов, получишь приятное соседство и останешься один на один с Киром. Если он, еще не завоевав, раздает твои владения, то, оказавшись рядом, немедля пойдет на савроматов, и тогда не помогут тебе острые мечи — неприступный Вавилон пал к его ногам, как перезревшиий гнилой плод.

— Что же, прикажешь помогать твоей рыжеволосой Томирис? — возмутилась Амага.

— Нет, такой жертвы я от тебя не прошу,— улыбнулся Рустам.— Направь гнев аланов на закат.

— На сколотов?

Рустам, в противоположность Арпаку, был чужд сентиментальных воспоминаний о родственных связях саков. Он сколотов-скифов, как и аланов, считал отрезанным ломтем.

— Зачем тебе, царица, надевать эллинское платье, побывавшее во многих руках? За Танаисом <Танаис - Дон> лежат распухшие от богатства города эллинов, где шьются эти платья и делают много других очень красивых вещей.

"Заметил все-таки!"— радостно вспыхнула Амага и подхватила:

— Которые ослепят глаза савроматов на кочевья массагетов?

— Твоя мудрость равна твоей красоте, царица!

* * *

На соколиной охоте, устроенной для Рустама, Амага была очень возбуждена. Она нервно смеялась без всякой причины. Горячила коня, то пуская его вскачь, то заставляя плясать на месте. Преувеличенно восторгалась каждым метким ударом сокола, бившего фазана на лету.

Подъехавшему Рустаму кокетливо пропела:

— А я все думаю, батыр, отпустить тебя или нет,— она как-то невесело засмеялась и вдруг сникла.

Заторопилась с окончанием охоты, которую сама же затеяла. К стану Амага мчалась впереди всех, нахлестывая и нахлестывая лошадь, словно за ней гнались злые духи.

Ноющие раны не давали сомкнуть глаз Фарнаку. Уловив чутким ухом сквозь могучий храп Рустама шорох, он насторожился и, морщась от острой боли, придвинул к себе обнаженный клинок. Увидя одинокую фигуру, тихо вошедшую в юрту, он приготовился грозно окликнуть и вдруг понял что это женщина. Фарнак затаился.

Женщина подошла к ложу Рустама. Долго стояла недвижно, словно прислушиваясь к дыханию спящего. Резким движением сбросила широкое покрывало, и Фарнак на мгновенье увидел ослепительно прекрасное женское тело, но Амага (это была она!) уже ящерицей юркнула под одеяло Рустама.

Рустам вскинулся, что-то хотел сказать, но рот ему закры ли чьи-то губы, и чужая, прохладная нога с гладкой кожей скользнула по его ногам...

Всю ночь, стиснув зубы и до боли сомкнув веки, страдал в углу юрты Фарнак...

* * *

Забрезжил рассвет. Наклонившись над лежащим навзничь с закинутыми за голову руками Рустамом, Амага, жадно разглядывая его лицо огромными глазами с черными, траурными ободьями от бессонной ночи, говорила, прерывая свои слова короткими, как укус, поцелуями:

— Это как сказка, мой милый. Ты богатырь, ты настоящий муж! Дура твоя рыжеволосая Томирис. Ну, ну, не вскидывайся, я больше не буду, родной. Я не пойду на массагетов, раз этого не хочешь ты! Но я перехитрила тебя, любимый. Ты навсегда останешься со мной... не хмурься, не хмурься, я отпускаю тебя, и все-таки ты будешь всегда рядом, потому что у миш будет от тебя ребенок. Твой ребенок! Сын! Такой же богатырь, как и ты! О-о-о всемогущие боги!— страстно воззвала Амага.— Сделайте его похожим на моего любимого, на мое чудо, до единой черточки и до последнего волоска на теле, а мои жертвоприношения поразят мир своей щедростью!

Сегодня ты уедешь, и померкнет все вокруг. Прощай моя радость, мое счастье, моя единственная любовь! Ведь, отпуская тебя, я обрекаю на страшные муки ревности и себя, и те-бяГОба мы несчастны в любви! Прощай, мое солнце! Прощай!

Амага выскользнула из постели, схватила покрывало и, содрогаясь от рыданий, бросилась прочь из юрты.

"Ужалила все-таки, змея!"— подумал в углу юрты вконец измученный Фарнак.

* * *

Амага стояла на вершине кургана. Она не плакала — не было уже слез. Все ее существо было устремлено вслед дорогому человеку. Безотрывно, не мигая, глядела она ему в спину и умоляла: "Обернись! Хоть раз обернись!" Но Рустам не обернулся, все удаляясь и удаляясь, пока не потерялся за горизонтом.

Долго стояла на вершине кургана царица савроматов.

* * *

Кони, почувствовав нетерпение всадников, летели, едва касаясь копытами земли, фыркая и роняя хлопья пены с удил. Саки обезумели от радости. Они мчались, бросив поводья и широко раскинув руки, словно желая обнять необъятную степь, слизывая с губ сладкую пыль родной земли и вдыхая всей грудью аромат степного разнотравья. Суровые воины плакали как дети, и не стыдились своих слез, потому что они и были детьми, которые прошли сквозь муки и страдания, кровь и смерть, совершили невозможное и пришли к ней, к своей матери — Родине!

Часть пятая

Тучи над степью

Заговор

Земля гудела от топота копыт. Захваченные азартом, всадники не жалели плетей. Стрелы застигали джейранов в прыжке, и животные, кувыркаясь, падали на землю.

Вспугнутое шумом, криками, улюлюканьем, стадо сайгаков сорвалось с места и пересекло путь охотников, гнавшихся за джейранами. Новая жертва, известная своей быстротой, привлекла внимание всадников, разожгла до предела охотничий азарт, и они, бросив джейранов, устремились за сайгаками. Но быстроногие сайгаки уверенно отрывались от лучших сакских скакунов.

Группа загонщиков, стоявшая на пригорке и внимательно наблюдавшая за охотой, ринулась наперерез животным, заворачивая стадо назад. Другая группа бросилась отрезать путь сайгакам в открытую степь.

Возбужденная охотой, Томирис проскочила мимо внезапно свернувшего стада сайгаков и потеряла его из виду. Она досадливо поморщилась и закружила коня на месте. Высокие холмы и пригорки закрывали горизонт, и она не знала, в какую сторону направить коня.

— Царица, поскачем к Черным Камням, оттуда увидим охоту!— крикнул срывающимся голосом задохнувшийся от бешеной скачки Бахтияр.

Томирис рванула коня с места. Бахтияр последовал за ней. Когда царица, обогнав Бахтияра, подскакала к высокому холму, утыканному глыбами базальта, намереваясь одним махом Взлететь на его вершину, из-за большого камня выскочили Двое и нацелили свои луки на Томирис. Царица моментально вздыбила коня, и первая стрела вонзилась ему в грудь. Соскользнув с коня, Томирис упала ничком на землю, и вторая стрела просвистела над ней. Вскочив на ноги, Томирис выхватила из колчана стрелу и, не целясь, выстрелила. Один из нападавших, издав душераздирающий вопль, схватился руками за грудь, откуда торчала оперенная стрела, и повалился на землю, а другой бросился бежать.. Он бежал в прибрежные камыши степного озера, находившегося неподалеку от холма Черные камни. Томирис потянулась за стрелой — колчан был пуст.

— Скорей догони его!— крикнула царица подскакавшему Бахтияру.— Я узнала его, это брат Шапура!

Бахтияр застыл, глаза его блудливо забегали. Если Фируз будет пойман, царица сумеет развязать ему язык! Томирис сейчас одна, безоружна...

Глядя на волнующиеся зигзагами метелки камыша, царица раздраженно крикнула:

— Ну, ты что, присох?

— Я не могу прийти в себя, царица!

— Что-о? Размазня! Вперед! Догнать и взять живым!

Повелительный тон, хлестнувший плетью, и полные гнева глаза царицы заставили Бахтияра послушно погнать коня в камыши, в погоню. "Ведь сейчас догоню! Догоню ведь Фиру-за! Что делать?.. Убить?.. Убить!.. Да, только убить его!"— лихорадочно думал Бахтияр.

Фируз оглянулся. Искаженное страхом лицо внезапно осклабилось улыбкой.

— А, это ты! А я думал... Вот проклятая баба, стреляет без промаха!

— Зато ты, дурак, промахнулся,— сухо проговорил Бахтияр.

— Ну, ну, ты не очень... А то за дурака... Ну, ладно, давай сюда коня. Мой за озером.

— Ты и в самом дел? умом обижен. А как я вернусь к царице? После твоего промаха, о котором тебе придется поговорить со своим братцем, теперь вся ваша надежда — я!

— Да-а, Шапур вытрясет из меня душу... Ну ладно, я пошел. Ты возвращайся медленно, скажешь, не догнал.

— Не учи уж, сам знаю, что сказать. Иди!

Едва Фируз сделал несколько шагов, Бахтияр выстрелил ему в спину. Затем слез с коня, схватил его крепко под уздцы, вынул из-за пояса секиру и с размаха ударил обухом по передней ноге лошади.

* * *

— Царица, вот он. Я убил его.

Томирис даже не взглянула на лежащего ничком со стрелой в спине Фируза, которого приволок Бахтияр, она. не отрывала глаз от него самого.

— Зачем он мне мертвый, Бахтияр?— зловеще-спокойным тоном, от которого у Бахтияра пробежали мурашки по спине, сказала царица. — Я тебе ясно сказала — живым! Раньше ты не был таким непонятливым.

— Мой конь, царица, сломал ногу, я боялся, я очень боялся, что изменник уйдет!

— Ты меткий стрелок, мог ранить в ногу.

— Камыши, царица, камыши. Он и раненый мог уйти и затаиться, ищи потом.

— И обо всем ты успел подумать, и обо всем рассудить... а? Уйти! Затаиться!— взорвалась царица.— Не твоя забота! Убивать я не велела! Затаился бы, я выкурила бы его из камышей! А ушел, так лучше бы ушел!

Томирис подошла к трупу Фируза, ткнула носком сапога,

— Насмерть... в спину... предательский выстрел...— обратилась к Бахтияру.— Я думаю, ты догадываешься, что твой выстрел, слишком меткий выстрел, станет хорошим обвинением против меня? Не нравишься ты мне, Бахтияр, виляешь что-то. Смотри, с огнем играешь.

— Царица!

Но Томирис сама уже испугалась своих мыслей. Она неестественно улыбнулась и тряхнула головой:

— Ладно, ладно, иди зови людей. Покажем этих...

* * *

— Так, говоришь, обоих царица уложила? Одного в грудь, а другого в спину?— Хусрау пытливо уставился на Бахтияра.

— Да, одного в грудь, сразу. А другого, Фируза, в спину, когда он бросился в камыши.

— А ты не помог... случаем?

Бахтияр оглядел вождей.

— Я не успел, а то, конечно, помог бы. Таких стрелков... рука не дрогнула бы!

— Что-о-о? И ты это при мне говоришь, щенок?—взревел Шапур.— Вот у меня на тебя рука никогда не дрогнет, наглец!

— Не кричи! И не строй из себя убитого горем брата, не надо! Ты действительно, не дрогнув, послал Фируза на верную смерть. Ты прекрасно знал, что если бы твой горько оплакиваемый брат убил царицу, то я тут же убил бы его, пока не подоспел Беварасп с гузами, на земле которого происходила охота. Уж он-то, чтобы смыть с себя позор неслыханного оскорбления— убийство его гостя, сумел бы развязать язык твоему брату! И ты молил богов, чтобы Фируз убил царицу, я — Фируза, а потом вы... меня. За одни пустые посулы я, рискуя всем, пошел вам навстречу и сделал больше всех вас, вместе взятых. Я рассчитался с вами за все с лихвой. И не моя вина, что боги и удача отвернулись от вас. Теперь довольно! Продолжайте скачку без меня, я выхожу из игры. Хусрау рассмеялся и сладко пропел:

— Не-е-ет, наш дорогой друг, ты будешь продолжать скачку, пока твоя лошадь вместе с нашими не придет к цели или не сломает себе шею.

— Ты слишком много знаешь, Бахтияр!— прошипел-Шапур.

— Чтобы так легко мы расстались с тобой,— подхватил Кабус и, обернувшись к друзьям, продолжал с легкой иронией:

— Не будем очень строги к нашему капризному другу, мы так долго носились с ним и обхаживали, что он стал корчить из себя неприступную красавицу и не заметил, что красота давно поблекла, а честь уже потеряна. Мы, Бахтияр, зашли слишком далеко, чтобы возвращаться назад,— и голос Кабуса зазвенел металлом.— Назад дороги нет!

— Да вы, кажется, опять принялись меня запугивать? Напрасно! Ни вас, ни ваших угроз я не боюсь.

— Не брыкайся, не брыкайся, мой жеребеночек!— непривычно ласково проговорил Шапур, и это больше всего напугало Бахтияра.

— Пора обрубить все концы, вожди!— Сурово заговорил Хусрау.— Слушай, Бахтияр! Двадцать пять тысяч тохаров, каратов и аланов стоят в боевой готовности и ждут приказа садиться на коней! Ты уводишь "бешеных" и мы стремительно захватываем ставку царицы, перекрываем все дороги.

— Вы с ума сошли! Как я уведу "бешеных" без приказа царицы?

— Это уж твое дело. Не мне тебя учить, какими средствами добиваться согласия влюбленной в тебя женщины.

— Я не дурак, чтобы пойти на смертельный риск за пустые обещания.

— Придется поверить нам на слово и пойти на этот шаг. Иначе царица узнает о Балу!

— Ладно, пусть я погибну, но не один. Я потяну за собой и вас!

— О нас не беспокойся, дорогой Бахтияр. Мы все предусмотрели. В случае неудачи — уходим в пределы Согдианы. Думаю, ее правитель будет рад двадцати пяти тысячам смелых воинов в своей армии.

Бахтияр затравленно глядел на вождей.

— Да-а, вы все продумали. Дайте и мне подумать.

— Хорошо, завтра утром скажешь, что надумал.

— Нет, вы действительно сошли с ума — всего одна ночь?

— Мы еще не на согдианском базаре, чтобы торговаться. Так что придется тебе не поспать, в ночной тишине лучше думается. Итак или завтра утром ты с нами, или к вечеру Томирис выслушает интересный рассказ о том, что ее возлюбленный Бахтияр, оказывается, опасный заговорщик, покушающийся на ее трон, что он покушался на ее жизнь и вдобавок ко всему он еще и неверный любовник. О захватывающем конце этого рассказа мы, к сожалению узнаем уже вдалеке от родимой земли.

* * *

С отъездом Рустама вспыхнули в душе Бахтияра смелые надежды и желания. Томирис стала с ним гораздо ласковее и мягче, хотя по-прежнему к делам царства не допускала. Но окрыленный Бахтияр верил, что все будет: и власть, и слава, и богатство! Теперь ему его "друзья" были скорее помехой, но и рвать с ними было опасно, и поэтому он долго водил их за нос, находя все новые и новые причины для отсрочки решительных действий. Но Бахтияр явно переоценил себя. Не ему было тягаться с хитрым и опытным Хусрау, который насквозь видел двойную игру любовника царицы, но, действуя наверняка, не торопил событий_.в*тжидая, пока созреет плод, чтобы сорвать его. Многое могла простить царица любимому, но не другую женщину. И Хусрау схватил за горло скользкого и увертливого Бахтияра.

Хусрау не ошибся — Балу не стала любовницей Бахтияра, хотя это было ее самым сильным желанием, потому что Балу всерьез увлеклась молодым красавцем. И страх потерять Бахтияра удерживал Балу на грани добродетели, так как расчетливый Хусрау, вовсе не желая потерять Балу, которая могла принести ему тамгу вождя тохаров, давно добился того, что . ему полагалось только после свадьбы. А свидания молодых людей становились все мучительнее, оставляя после себя неутоленную жажду страсти, и они удивляли своим темпераментом: Бахтияр — Томирис, Балу — Хусрау.

И вот наступил конец двойной игре Бахтияра. Надо было рассчитываться за все. Проклятые вожди за своими сородичами — как за каменной стеной, и царице трудно их достать. А кто встанет на его защиту? Царица? Если узнает, то первая предаст его самой лютой казни. И придумает самую жуткую и мучительную, она это умеет...

"Итак, я должен завтра увести "бешеных". Шапур, Кабус и Хусрау нутся со своими дружинами в ставку царицы. А дальше? А дальше я никому не буду нужен, кто бы ни стал царем — Шапур или Хусрау, а может быть, и Кабус. Для Бах-тияра на этом пире места не найдется. И как говорил Кабус: "Слова подобны опавшим листьям, ветер подует — все унесет". Золотые слова. Да. А Балу? Может быть, связать условием немедленной женитьбы проклятых вождей? Э-э, разве Ша-пура женитьбой свяжешь, он и дочери не пожалеет, а меня тем более. Надо решать. Надо решать сегодня, сейчас — Балу или Томирис? Любовь или власть? Будет власть, будет и Балу. Решено! К Томирис!"

* * *

Далеко от своего стана, возвращаясь от Бевараспа, Томирис увидела мчавшегося во весь опор Фархада и удивилась. Суровый, сдержанный, солидного возраста воин нелепо размахивал руками, кричал что-то нечленораздельное и весь прямо-таки лучился радостью. Подскакав к царице, он выдохнул:

— Награду с тебя, высокая царица! Рустам вернулся!

Томирис вздрогнула и вся похолодела. Неожиданное известие поразило ее, вызвав смятение чувств. Она испытывала тревогу и радость. Опять двойственность положения, но зато такая надежная опора придает силу и уверенность. Оправившись, она рассердилась и взяла себя в руки. К своей ставке она подъезжала, как всегда, величественная и спокойная. Нескрываемая радость и ликование свиты, "бешеных", челяди, простого люда неприятно подействовали на нее. Ей, царице, люди так и не простили Бахтияра, а стоило появиться Руста-му, как все позабыли его позорный поступок и ошалели от радости и счастья.

Царица пожала плечами и переступила порог своего шатра.

* * *

Подъезжая к шатру царицы, Бахтияр подумал: все, Рустам навсегда ожесточил сердце Томирис своим поступком и поколебал свою репутацию среди массагетов. Он, Бахтияр, дожен занять место Рустама и возле царицы, и среди кочевников. Томирис сказала, что персидский царь направил к ней посла. Что он несет? Мир или войну? Если войну, то это к лучшему. Вожди не бессмертны, и если Бахтияр отличится в этой войне, а он должен отличиться, то кто знает? Ведь по воле царицы были избраны безродные вожди у апасиаков и сакараваков — Рухрасп и Хазарасп, неужели же он, возлюбленный и отец ее ребенка, будет обойден? Сейчас он расскажет ей о заговоре и будет вправе рассчитывать на благодарность царицы. Дело идет о спасении трона! Побольше нежности и страсти, и не устоит женское сердце. Ну, Бахтияр, вперед и сразу!

Глубоко погруженный в свои мысли, Бахтияр даже не заметил всеобщего возбуждения в стане царицы. Ворвавшись в шатер, он бросился на колени перед царицей и, обняв ее ноги, сразу же заговорил. Скрежеща зубами, начал он рассказ о заговоре. Как он, Бахтияр, пришел в ужас, когда презренные • предатели осмелились ему, верному рабу царицы, предложить участие в их гнусном заговоре. Потом ему пришла мысль, что эти вожди из-за зависти и ненависти решили затеять эту грязную игру, чтобы очернить его в глазах обожаемой царицы и разлучить с ней. Он решил подыграть, чтобы самому посмеяться над чванливыми вождями. Но какая бездна подлости разверзлась перед ним! Сколько раз хотелось вонзить акинак в горло негодяев, осмелившихся лить потоки грязи на чистую, как родник, царицу., Но он твердил себе: терпи! Ведь опытные заговорщики были скользки, как змеи, и не давали в руки доказательств своей подлости. Что он мог сообщить своей боготворимой царице, одни слова, а слова подобны опавшим листьям: ветер подует и все унесет. Но теперь он, Бахтияр, вознагражден за свое терпение, муки и терзания, ослепленные ненавистью к царице и вожделением трона, они, позабыв присущую им осторожность, раскрыли перед ним свои черные замыслы.

— Заговорщики в твоих руках, любовь моя!

Распахнулся полог шатра, и страстная речь Бахтияра была прервана появлением Рустама. Он-бы великолепен. Пурпурный плащ, ниспадавший до земли, был скреплен на правом плече серебряной фибулой с крупной бирюзой небесного цвета, на золотом панцире сверкал грифон с распростертыми крыльями,персидский парчовый кулах на голове и усеянные драгоценными камнями сапоги на ногах довершали этот блистательный наряд.

Томирис слабо ахнула, но тут же нахмурилась. А остолбеневший Бахтияр, побледнев до мертвой синевы, так и остался С открытым ртом.

Радостное оживление Рустама тут же исчезло. Он тяжелым взглядом посмотрел на сидящую слишком близко друг к Другу парочку, резко повернулся и вышел.

Появление Рустама отвлекло и взволновало Томирис, и это спасло Бахтияра с его довольно-таки нескладным рассказом о заговоре.

— Так что же решили мятежники?— спросила царица, когда затихли шаги мужа.

— Они хотят чтобы я увел "бешеных",— почти машинально ответил не оправившийся от растерянности Бахтияр.

Томирис задумалась, а затем зловеще улыбнулась.

— Уводи "бешеных"!

— Ка-а-ак?

— Потом вернешься и окружишь предателей.

— А ты, царица?

— Меня защитит Рустам.

Бахтияр вздрогнул, как от пощечины, быстро взглянул на царицу и отвел по-волчьи сверкнувшие глаза. Немного посидев, он медленно поднялся и молча вышел из шатра.

Томирис внимательно посмотрела ему вслед. Что-то не понравилось ей в Бахтиярс, но она постаралась отогнать мрачные мысли и, тряхнув головой, улыбнулась: "Ревность".

Бахтияр шел, шатаясь, как пьяный. Одна мысль с нестерпимой назойливостью терзала мозг: "Все пропало! Рустам приехал... я пропал. Все раскроется. Конец, мне конец". И злобно ощерился: "Видишь, как запела: меня защитит Рустам! Смутилась, как девчонка. Обо мне забыла! Слушала так, как будто ей каждый день заговоры открывают. А кто я? Кобелек для ублажения опостылевшей любовницы". Бахтияр остановился. Стоял долго, раскачиваясь. Затем злобно усмехнулся. "Не здесь, так там!"

Направившись к коновязи, отвязал первую попавшуюся лошадь, вскочил на нее и с места пустил вскачь.

Шапур, Кабус и Хусрау были ошеломлены, когда в юрту ворвался исступленный и нежданный Бахтияр. Только недавно он уходил из этой юрты, холодный и настороженный, а сейчас... Из его горячей, бессвязной речи они с трудом поняли, что Бахтияр согласен увести "бешеных", что вернулся Рустам, что он требует непременным условием уничтожение Рустама.

Вожди понимающе переглянулись. Но их тоже смутило неожиданное появление Рустама. Быстрее всех нашелся Хусрау.

— А много у него воинов?

— Нет, сотни две-три.

— Прекрасно. Это же благо, вожди! Дар богов. Присутствие Рустама только усилит недовольство массагетов. Будем прямо обвинять его, отступника и перебежчика, а заодно и царицу.

Бахтияр уже оправился и успел хладнокровно обдумать созревшую у него мысль.

— Если я не уведу "бешеных ", они под предводительством Рустама в прах разнесут вас,— высокомерно обратился он к заговорщикам,— и ваше дело не будет стоить и копыта мертвого осла. Так вот, я ставлю два условия. Первое: уничтожить Рустама! За это вам будет глубоко благодарен Зогак, и вы сможете в дальнейшем рассчитывать на его поддержку. Второе мое условие послужит для вашего же блага. Ведь если вы все скопом полезете на трон Томирис, то начнете перегрызать друг другу глотки, а потом и другие вожди захотят примерить царский венец. И может получиться так, что начнете-то вы, а на троне усядется Беварасп или Скилур. Чтобы этого не произошло, я предлагаю провозгласить царем Спаргаписа Второго!

Вожди опять переглянулись: пятнадцатилетний Спаргапис! Ублюдок, .сын этого наглеца!

Но надо отдать должное Бахтияру, он многому научился за эти годы. Разворошив темные мысли каждого, он вывернул их души наизнанку. Горькая правда таилась в словах Бахтияра. Давно уже каждый из присутствующих точил свой нож на другого.

Хитроумный Хусрау молниеносно взвесил: "Молодой нахал — надеется править через своего сына. Хи-хи-хи! Разве вожди и старейшины позволят ему командовать собой? Никогда! Он не в счет. А если мы начнем драться за трон — я проиграю. Шапур сильнее меня, Кабус богаче, а может быть, и в самом деле мы стараемся и рискуем головами для Беварас-па или Скилура. Убьем Рустама, свергнем Томирис, а потом уберем и Бахтияра — все спасибо нам скажут! Пусть будет Спаргапис! Я приберу щенка к рукам и его руками уничтожу моих дорогих "друзей"... и я останусь один!"

Хусрау даже зажмурился от удовольствия и вслух произнес:

— Наш молодой друг прав. Спаргапис — храбрый юноша. Да и менять династию опасно, поднимутся вожди всех племен — перебьем друг друга. Ну, а то, что царь слишком юн — не помеха. Не оскудела земля массагетов мудрыми мужами, они помогут править...

Каждый из присутствующих отводил себе главное место при послушном мальчишке-царе, и потому после некоторого размышления и Шапур, и Кабус дали согласие на Спарга писа.

— Ночью я уведу "бешеных",— сказал довольный Бахтияр,— утром начинайте! Смотрите, обложите логово царицы так, чтобы мышь не проскользнула, иначе, если она пошлет гонца за мной, мне не удержать "бешеных".

— Пусть священный акинак и бог огня принесут нам удачу! — торжественно провозгласил Кабус.

Шапур достал кусок тщательно обработанной кожи, и все четверо, накалив в огне тамги, выжгли на коже свой знак, скрепив договор круговой порукой.

* * *

Томирис не находила себе места. Какое-то предчувствие томило ее. Хлопнув в ладоши, она вызвала к себе начальника охраны. Им оказался Фархад, сподвижник ее отца. Томирис всегда чувствовала перед старым воином вину, но Фархад не выказывал обиды и был добросовестен и предан, как прежде.

— Где Бахтияр?— отрывисто спросила царица.

- Он сел на лошадь Сэма и помчался на полдень,— почтительно склонившись, ответил Фархад.

"Как,— удивилась Томирис.— Там же лагерь Хусрау!"— но, ничего не сказав Фархаду, зашагала по шатру. Фархад продолжал стоять, почтительно склонившись.

— Ночью "бешеные" уйдут. Передай высокородному Рустаму, что мою охрану я поручаю его тиграхаудам.

— Их же всего две сотни, моя царица!

— Достаточно! А теперь пошли ко мне Содиа.

Отвесив глубокий поклон, Фархад вышел. А вскоре вбежала запыхавшаяся Содиа, подруга и сводная сестра царицы.

— Содиа, вожди в ожидании приема посла пьянствуют у Бевараспа. Скачи к нему и...

Обняв Содиа, царица притянула ее к себе и что-то быстро зашептала ей в ухо. Содиа слушала с озабоченным видом, изредка кивая головой в знак согласия.

* * *

Ночью "бешеные" шумно покинули стан царицы. Томирис лежала без сна и внимательно слушала суматоху, поднятую ее дружиной.

Когда на рассвете в шатер вошла группа людей, царица встретила их уже одетой.

Едва солнце залило своим светом бескрайнюю степь, стан Томирис был плотно обложен отрядами мятежных вождей.

* * *

Перед шатрами царицы стоял строй закованных в железо, в шлемах с опущенными забралами всадников. Впереди строя на могучем коне сидел гигант. На нем также был шлем с опу щенньгм забралом.

"Уж не навербовала ли царица себе в охрану савроматских катафрактариев?"— подумал Кабус при виде этих воинов. Он был близок к истине. Доспехи и вооружение тиграхаудам подарила Амага.

— Зачем явились с оружием в стан царицы, тохары, караты и аланы?— загремел трубный, до жути знакомый голос гиганта.

Он резким движением поднял забрало. Это был Рустам. Рядовые массагеты опешили. Для них это было полной неожиданостью. А Рустам смотрел на них требовательно и строго Вожди переглянулись. Во взглядах сквозило отчаяние. Потеряна внезапность и стремительность. Дело принимало дурной оборот.

— Мы пришли говорить не с тобой, прислужник персидского царя, а с царицей!— выкрикнул выступивший вперед Шапур.— А ты убирайся к своим персам.

Обида на Рустама ожила в сердцах массагетов, и толпа раз разилась улюлюканьем, свистом и криками.

— Это ни к чему,— перекрыл гвалт своим густым басом Рустам,— персы сами идут сюда!

Наступила гнетущая тишина.

— Когда я услышал, как персидский царь Кир, словно ненасытный зверь, поглощает страну за страной, народ за народом, я понял, что он сам не остановится, пока все не проглотит или не подавится. После того, как он сокрушил Лидию, а Согдиана, Маргиана и Бактрия, наши соседи, трепеща от страха послали к нему послов с изъявлением покорности, до наших степей Киру остался один прыжок. Врага надо знать, и я поехал к персидскому царю. Я знал, что после Вавилона у Кира две дороги — на далекий Египет или на саков, потому что ни египтяне, ни саки не пошлют своих послов с изъявлением покорности и не склонят головы без битвы. Я хотел узнать какой путь выберет царь персов, и ради этого помог ему своим мечом добыть Вавилон, И я узнал: на вас идет Кир! Нас было три тысячи. В кровавом бою под Описом полегло около тысячи саков. Тысяча восемьсот могил отметили наш путь через Кавказ и Савроматию, и только двести воинов привел я в родные степи. Но мы прошли через испытания и пришли к тебе, народ массагетов, чтобы сказать: берегись — на тебя идет страшный враг Кир, могучий царь и великий воин, собери все свое мужество и всю ярость, наточи острей акинак — тебя ждет трудная и тяжелая война!

Заметив впечатление, которое произвело выступление Рустама, Хусрау решил испортить его.

— Ты что нам рассказываешь сказки, Рустам? С незапамятных времен наш народ воюет с савроматами, сменялись поколения, пролито море крови, а мы их не одолели, ты же вдруг с двумя или тремя сотнями победил могучих савроматов? Ты ври, да не завирайся!

Расчет Хусрау не оправдался. Засмеялось несколько подголосков, большинство молчало. Народ знал Рустама. Этого не выдержал горячий Шапур, он подскочил с поднятой плетью к Рустаму и, брызгая слюной, визгливо закричал:

— Ты лжешь, мерзавец! Ты лизал пятки персидскому царю, а теперь навел персов на саков и запугиваешь нас, выслуживаясь перед ними! Ты гнусный предатель, персидский холуй!

Шапур слишком близко подскочил к Рустаму, чтобы не поплатиться за свои слова. Богатырь схватил его в охапку, приподнял над головой и с силой бросил оземь. Массагетам послышался хруст костей. Кабус выхватил из ножен акинак.

— Тохары! Что вы смотрите! Этот чужак-тиграхауд убил сначала сына вашего вождя, а теперь и его самого! Смерть убийце!— завопил он.

Тохары угрожающе зашумели и двинулись на Рустама. Он, спешенный, стоял перед толпой, скрестив руки на груди, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Жестом он остановил двинувшихся ему на помощь всадников-тиграхаудов. Тохары надвинулись стеной, но никто из них не решался первым замахнуться на Рустама. Кабус оглянулся на Хусрау, но хитрый Хусрау, увидев, что ни караты Кабуса, ни его аланы не поддержали тохаров, сделал вид, будто не заметил призывного взгляда сообщника.

Томирис появилась неожиданно. Она вышла из шатра, отстранила жестом бросившегося к ней Рустама и встала перед массагетами. Кинула взгляд поверх голов вдаль — горизонт был пуст. Массагеты уважали и любили свою мужественную золотоволосую царицу, и при ее появлении гул стал затихать.

"Если костер затухает, надо подбросить хвороста",— подумал Хусрау. Он сделал несколько шагов вперед и остановился напротив царицы, выставив правую ногу и заложив руки за широкий кожаный пояс в знак мирных намерений. Обращаясь к Томирис, он сказал:

— Царица, славен твой род. Массагеты до сих пор оплакивают мудрого Спаргаписа, твоего отца. И несмотря на то, что он изгнал наших сородичей, оставшиеся аланы сохранили верность и ему, и тебе, его дочери, смело сражаясь в войне с савроматами и против своих прежних сородичей, перебежавших к нашим врагам. С благоговением мы вспоминаем твоих дедов и прадедов: Мадия, Партатуа, Ишпакая, славных царей и могучих богатырей, далеко прославивших грозное имя саков. Но их нет! Обратившись в святых духов, они взирают на нас с небес и горько сетуют, что нет их среди нас в эти черные и грозные дни, когда на массагетов идут страшные персы. И тревогу наших святых духов-покровителей понять можно — разве сумеет противостоять газель льву! Твоим ли рукам удержать поводья в этот грозный час, царица? Льву может противостоять лев. И у нас был такой лев. Был... как больно говорить это слово о цветущем, полном сил человеке. Какое несчастье, что слава и гордость сакского народа стала его стыдом и позором. Он плохой муж, он слабый правитель, самым жалким образом проворонивший свой престол и тем самым посеявший рознь между двумя народами-братьями. А как сейчас необходимо единство массагетов и тиграхаудов! Упустив свой трон, он опозорил и золотой трон массагетов, когда пошел в наймиты к персидскому царю и этим навлек на массагетов могучих и грозных персов, потому что персидский царь, заимев слугу из царского рода, пожелал и весь сакский,народ превратить в своих рабов! Самой страшной казни мало за такое злодеяние. Во что ты превратился, Рустам? Л вина за твое падение падает на... царицу!— неожиданно повернул Хус-рау.— Недаром в народе говорят. "Хорошая жена и из плохого мужа сделает человека". А у тебя, царица, воин, герой и богатырь превратился в тряпку. Так сможешь ли ты, не сумевшая справиться со своим мужем, справиться с Киром, покорившим тысячи народов, да постигнет его гнев богов! Настал тяжкий час, когда мы, по милости твоего мужа Рустама, остались без союзников, один на один с персами, и тебе ли под силу слить воедино массагетов, когда ты посеяла раздор в своем народе, поссорив тохаров с гузами? Язык не поворачивается упрекать тебя в злом умысле, нет, ты старалась и правила нами в меру своих возможностей и разума, но тяжкое бремя власти оказалось тебе не под силу, а помощь и мудрые советы вождей — отцов народа ты отвергла, желая править самовластно. Этим ты оттолкнула от себя вождей, и теперь, пока еще не поздно, прояви к своему многотерпеливому народу милосердие и великодушие, а к своему сыну, твоей плоти и крови, материнскую любовь и благородство и уступи ему свой трон. И клянусь всеми богами, что мы, вожди всех племен, поможем твоему сыну, носящему имя своего славного деда, своими мечами укрепить власть и победить персов. А ты доживешь остаток своих дней в почете и достатке. Сделай так, и о твоем благородстве, самопожертвовании и самоотречении будут петь песни, восхваляя немеркнущий подвиг матери!

Томирис вновь окинула взглядом горизонт, но он был по-прежнему пуст.

— Да, Хусрау, я мать! И как мать я не отдам своего сына, еще не окрепшего львенка, иа растерзание таким хищникам, как ты,— сказала Томирис и, словно забыв о Хусрау, обратилась к народу:— Массагеты! У меня ведь не один сын — Спаргапис, я царица, значит, мать всего моего народа, и все вы мои дети! К вам обращаюсь я, и пусть между нами не стоят посредники. Меня здесь упрекали в раздорах между тохарами и гу-зами. А разве мать, если она настоящая мать, а не мачеха, могла жить спокойно, когда один сын обжирался до отвала, а другой подыхал с голоду? Тохары! Разве не по-братски было временно поделиться с гузами? Я не верю, что у вас зачерствели сердца, и жадность залила злобой глаза, нет! Давно уже гузы пасут свой скот на отвоеванных землях Хорезма и каспи-ев, а мои и ваши враги не унимаются, пытаясь очернить меня и раздуть пламя раздора между вами. Перед лицом грозной опасности так могут поступать только низкие и подлые люди, для которых нет ничего святого!

Семнадцать весен назад мой отец оставил нас, чтобы превратиться в божественный дух. Тяжкое бремя легло на мои юные и неокрепшие плечи. Не все было гладко. Но все эти годы я была с тобой, мой народ, с вами я делила горести и радости, и мой акинак не дремал в ножнах, и в битвах с врагами я сражалась плечом к плечу с вами. В мое, как говорят некоторые, "плохое правление" широко раздвинулись пределы наших земель и пастбищ. Присмирели грозные савроматы, склонили головы перед нашими мечами гургсары и каспии. Дрожит перед топотом сакских коней богатый Хорезм, трепещет Согдиана. И все эти годы я чувствовала могучую опору в тебе, мой народ, и за это низко тебе кланяюсь.

Здесь говорили о Рустаме... Говорили те, кто недостоин быть подошвой его сапога, и называли его "чужаком". Массагеты! А разве не этот чужак-тиграхауд спас тебя, мой народ, в битве с гургсарами? Разве он прятался за ваши спины, а не шел первым на врага, добывая своим всесокрушающим мечом победу? И не из-за корысти или славы пошел служить персу Рустам, он богат, а слава его переживет его самого. Ради вас, маесагеты, сын царя пошел служить персидскому царю. Он предупредил грозящую вам беду и узнал врага, с которым нам гфидется сражаться, и, как всегда, грозный меч Рустама будет с вами, маесагеты, наводя ужас и страх на врагов. Его благородство равно его мужеству, и вы это знаете, как и знаете то, что не было подобного воина еще на нашей земле. А грязные заговорщики обливали грязью великого воина, меня, вашу царицу. Нет, не о тебе пеклись они, вовлекая тебя а темное и гиблое дело, и не о моем сыне. О себе! Это они, персидские прислужники и гнусные предатели, хотели ради своих подлых целей ввергнуть вас, массагеты, в пучину раздоров перед надвигающейся грозой и этим обречь тебя, мой народ, на пора бощение. Что покойному Шапуру и пока еще здравствующим Хусрау и Кабусу до вас, когда они делят и не могут поделить мой трон! Тохары, караты, аланы, дети мои, к вам обращается ваша царица: подлые люди обманом хотели вас вовлечь в братоубийственную войну, гибельную, потому что* против вас — большинство! Девять племен стоят за моей спиной. Смотрите! С этими словами Томирис обернулась к шатру. Из него вышли вожди массагетских племен. Первым шел седоусый Скилур, вождь абиев, за ним Беварасп, вождь славных гузов, затем Рохбор, вождь сильного племени даи-дахов, следом — Михраб, Азарпис, Рухрасп, Арифарн, Хазарасп, Таксакис, вожди асиев, комаров, сакараваков, апасиаков, ятиев, аската-гов. Кабус и Хусрау покрылись мертвенной бледностью, это был удар, отразить который не было никакой возможности.

— Слушайте, люди!— густой голос Скилура гудел, как труба.— Совет вождей решил исключить из своих рядов Хусрау и Кабуса, а их судьбу предоставил на усмотрение царицы!

И еще, отныне и навсегда: да не прервется род царей Йшпакая, Партатуа, Мадия, Спаргаписа, да живет он вечно в потомках! Царствуй, Томирис! Массагеты преданы тебе.

Из толпы мятежников вышел тохар Сухраб.

— Царица! Я не вождь, наш бывший вождь превращен славным Рустамом в груду костей, но скажу за всех тохаров: мы любим тебя, и да здравствует наша царица?

И здравица в честь Томирис загремела в степи, подхваченная тысячами голосов. Из толпы, предварительно пошептавшись, вышли двое — карат Манучихр и алан Сослан.

— Наша благословенная царица! Мы тоже не вожди, а простые воины,— сказал Сослан,— но лучше быть честным воином, чем подлым вождем. Нам — аланам, каратам, тохарам — горько и стыдно, что во главе наших племен стояли такие низкие люди. Рустам избавил тохаров от расправы над Шапуром, но живы Хусрау и Кабус, так разреши нам, хоть и противно марать акинаки о таких, как Кабус и Хусрау, отправить их тоже вслед за Шапуром?

— Смерть предателям!— завопил восторженно Манучихр, и этот клич был подхвачен и тохарами, и аланами,, и каратами.

— Смерть предателям!— ревело вокруг.

Азарпис поднял руку, шум стал постепенно затихать.

— Воля народа священна, царица. Совет вождей передает этих предателей в твои руки, царица, прикажи!

Томирис посмотрела на помертвевших Кабуса и Хусрау и, небрежно взмахнув рукой, обронила:

— Взять их.

Кабус рванулся, пытаясь что-то сказать, но Хусрау предостерегающе прохрипел: "Не смей! Змея ужалит льва и пантеру! Не смей!"

Толпа поглотила бывших вождей, а когда расступилась, то изрядно помятые Хусрау и Кабус были крепко прикручены друг к другу волосяными арканами.

— Как велишь, царица, за хвост коня или верблюда их привязать и проволочить по степи?— спросил, наклонившись к Томирис, седоусый Скилур.

Томирис помедлила, а затем подняла руку —все превратились в слух.

— Я еще подумаю, какой казни предать этих предателей. А пока, Содиа, тебе поручаю охрану. Пусть эти шакалы, возомнившие себя волками, попытаются уйти из рук женщины.

Массагеты недовольно загудели. У них чесались руки расправиться с ехидным Кабусом и хитрым Хусрау. Томирис не захотела в час своего торжества оставлять недовольство в сердцах массагетов, и она решила провести выборы вождей сейчас, а не потом, как хотела раньше.

— Массагеты! Надо тохарам, каратам и аланам выбрать новых вождей. Неладно, когда перед лицом грозного врага нет у племени главы. Выбирайте достойного, саки!— звучный, грудной голос царицы с трудом перекрыл гул толпы, которым взорвались массагеты.

Все сразу же забыли и о Хусрау, и о Кабусе. Выбор вождя — такое событие, перед которым меркло все другое.

Томирис, демонстративно повернувшись, пошла к шатру, показывая, что предоставляет вольному народу свободу выбора. Но перед тем как войти в шатер, она шепнула Скилуру и Азарпису:

— Пусть изберут Забардаста, Афтаба и... этого...Сухраба.

* * *

Томирис была одна в шатре, когда вошел Бахтияр. Гневный взгляд словно пригвоздил его к порогу.

Бахтияр бросился к царице и обнял ее колени.

— Прости, царица! Я не мог .. Нам встретился посол персидского царя, я не хотел, чтобы он увидел свару в нашем стане. Пришлось кружить с ним по степным дорогам. Прости, повелительница моего сердца, прости!

В голове Томирис мелькнула мысль: "Он мог послать Фар-хада. Не послал. Оставил все семь тысяч при себе. Выжидал? Но что бы он выиграл?"

Томирис с усилием отогнала черные мысли. "Ревнует",— подумала она, и гневные морщинки разгладились, лицо стало ласковым. Она провела ладонью по иссиня-черным кудрям Бахтияра.

— Встань! Глупый, ведь ты мог погубить себя. Если бы победили мятежники, твое.тело, столь любимое мной, сейчас волочилось бы за хвостом коня по степным кочкам. Ну ладно, иди и готовься к приему гостей!

— Я сделал все распоряжения и оповестил вождей,— несколько поспешно сказал Бахтияр.

Томирис вновь подумала: "Он очень расторопен. А когда мне грозила опасность, растерялся. Нет, не растерялся. Не захотел!"

"Ревнует",— уже рассеянно подумала царица и ленивым взмахом руки отпустила Бахтияра.

Посол персидского царя

На Великом Совете вождей и старейшин высказывались мнения, что посольство персидского царя еще не означает войну, может быть, напротив, Кир ищет мира и торговли.

Рустам развеял все иллюзии. Он подробно рассказал и о Кире, и о его армии, о выдающихся способностях царя, отметил боевые качества персидских воинов.

Всеобщее оживление вызвало заявление Рустама, что савроматы (в случае войны с Киром) на массагетов не пойдут. Некоторые вожди высказали сомнение по этому поводу: разве савроматы упустят такой благоприятный момент, тем более, что после поражения в последней войне им представляется возможность убедительного реванша? Томирис спросила: "А кто может поручиться за савроматов?" "Амага, царица савроматов!"— коротко ответил Рустам. Томирис бросила на него странный взгляд.

Совет подробно обсудил церемонию приема послов персидского царя. Встала с места царица.

— Не будем гадать, что привез нам перс, скоро узнаем. Миру будем рады, войны не испугаемся,— сказала Томирис и добавила:— Как бы хотелось верить, что наш смертельный — враг — савроматы не ударят нам в спину, если мы будем сражаться один на один с грозными персами.

С этим отпустила вождей и старейшин.

* * *

Когда послы великого Кира, пройдя сквозь плотные ряды "бешеных", личной гвардии Томирис, вошли в шатер, их взорам предстала царица, сидящая на низкой и широкой тахте из слоновой кости тонкой резной работы. Царица была в боевом наряде. Чешуйчатый панцирь сверкал и переливался, отражая огоньки многочисленных плошек с масляными фитилями. Поверх распущенных волос был надет причудливого рисунка шлем, на самой маковке которого предостерегающе мерцала рубиновыми глазами высоко поднятая змеиная головка. На коленях лежали ножны, выложенные драгоценными камнями, в ножнах покоился акинак с рукоятью из резной кости морского зверя. Вокруг трона толпились вожди, все в полном вооружении.

Посол понял смысл подобной встречи, но и бровью не повел. Слегка склонив голову, он выпрямился и, глядя на царицу, начал свою речь:

— Мой господин и повелитель говорит тебе следующие слова: "Я, Куруш, великий царь, царь царей, царь мира и четырех сторон света, могучий и великий, владыка всех стран, сын Камбиза, великого царя,потомок Ахемена, великого царя, отрасль вечного царства <Один из подлинных титулов Кира>, говорю тебе, Томирис — царице~массагетов, что птица счастья Хумай <Хумай – по повериям персов – птица счастья> села на твое плечо, ибо я, Куруш, пожелал иметь тебя своей женой".

— Что? Женой? Меня?

Это было так неожиданно, что Томирис не сразу поняла, о чем говорил посол — Мард, а когда разобралась, то от души расхохоталась и почти добродушно сказала:

— Я ведь замужем, и не подобает бедной массагетской царице иметь двух мужей, и притом царского рода.

Посол, прищурившись, желчно ответил:

— Красота твоя подобна лунному сиянию, и не подобает луне быть подругой головешки угасшего костра, когда союз ей предлагает само солнце!

Рустам вскочил с места и с лязгом вырвал акинак из ножен. Посол даже не шевельнулся. Он стоял прямой, надменный. Ведь он представлял великого Кира, и не жалкому варвару испугать посла могучей державы.

Томирис властным жестом остановила рванувшегося вперед Рустама и, обращаясь к послу, сказала:

— Передай, посол, своему господину и повелителю, что вольная дочь степей, Томирис, любит высокое синее небо своей родины, свои бескрайние степи и не собирается менять их на душную клетку — гарем. И еще скажи, посол, что Томирис не рабыня и не наложница, готовая ублажать прихоти своего господина, а рождена царицей, царицей и умрет. А теперь, посол, слушай внимательно и передай слово в слово Киру: знаю, царь персов, что не я нужна тебе, а мое царство. Остановись, пока не поздно, и царствуй там, где царствуешь, называй себя царем царей, царем мира, ноне вздумай военать с нами, потому что тогда, клянусь священным акинаком, духом войны, я напою тебя кровью, хоть ты и ненасытен.

А теперь иди, посол, с миром и передай своему господину все, что ты здесь услышал.

После приема посла Рустам напился до умопомрачения. Он буянил, крошил акинаком все вокруг. Никто не решался к нему подойти. Позвали Спаргаписа. Спаргапис бесстрашно подошел к отцу. Все в страхе зажмурились. Но Рустам вдруг обмяк и позволил сыну отвести себя в ближайший шатер.

* * *

К послу пришел Бахтияр. Небрежно кивнув головой, сказал:

— Моя царица просит посла своего брата, великого Кира, пожаловать на прощальный пир.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Мард онемел от ярости: "Как? Эта неотесанная погонщица кобыл осмеливается называть божественного Кира братом?"

Он заметался по шатру, давая выход охватившему его бешенству: "Схватить кинжал и воткнуть в глотку этой бесстыжей дикарке! Или намотать на руку ее ржавые волосы и волочить ее тело по этой проклятой степи!"

Мард даже зажмурился от удовольствия, представив себе эту картину. Но тотчас же предстало перед ним другое видение — черные, пронизывающие насквозь гневные глаза Кира. Мард. слабо взмахнул рукой, отгоняя наваждение.

— Страшна не смерть, страшна немилость моего повелителя,— вздохнул, остывая, посол.

Он крепко запомнил напутствие Кира:

— Мард! Я посылаю тебя к диким кочевникам. Помни, ты представляешь персидскую мощь и мое величие. Будь горд, недоступен, непроницаем, но вежлив. Ничему из увиденного или услышанного не удивляйся. Я поставил тебя во главе своей тайной службы, и ты многократно обязан теперь оправдать мое доверие. Я хочу знать все о кочевниках. Признаюсь, этот гигант Рустам потряс мое воображение. Если у них наберется с десяток таких великих воинов, саки — опасный враг. Будь бдителен, если мимо тебя прошмыгнет мышь, ты обязан не только услышать, но и заметить цвет ее глаз. Понял?

Мард почесал свою выкрашенную хной и завитую в мелкие колечки бороду — копию бороды Кира.

— А что я узнал? Что дикари вооружены до зубов? Что их еще более дикая царица своенравна? Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы созерцать их неопрятные бороды, косматые гривы, дышать запахом чеснока и бараньего сала. Да за такие "сведения" мой царь меня не помилует, и прощай, высокое положение, почет, богатство, а может быть, и жизнь. Да и от куда мне знать, что задумал мой повелитель? Он послал меня сватом, а не гонцом войны. Хотя могу поклясться своей бородой — войны не миновать. Что ж, звание посла не только почет, но и тяжелая обязанность. Я должен пойти на их пир. Эта оргия звероподобных кочевников скажет мне больше, чем торжественный прием, которым они хотели устрашить меня, посла, любимца побед Кира! Ха-ха-ха! Я пойду на пир, но я обязан поставить на место этих зарвавшихся доителей кобыл и их царицу.

Мард задумался и повеселел.

— Клянусь, я сделаю это!

* * *

Мард грешил на себя. Проницательный Кир умел разбираться в людях и смело выдвинул Марда на очень ответственную должность начальника "око и ухо". Имея в подчинении целую армию наушников, осведомителей, шпионов, лазутчиков, Мард сосредоточил в своих руках огромную власть и мог погубить самого влиятельного вельможу или бесстрашного военачальника. Но, беззаветно преданный Киру, он служил не за страх, а за совесть.

Давно миновали те времена, когда Кир, царь маленькой Персии, считался лишь первым среди знатных персов, был скромен, делил вместе опасности и лишения, запросто садился за один дастархан со своими товарищами по оружию. Теперь он был владыкой мира, божеством, и бывшие соратники великого царя превратились в придворных. Ниже гнулись спины, подобострастней становились взгляды и льстивее языки. Единицы осмеливались говорить Киру правду, и среди них был Мард. А это становилось далеко не безопасным. Но Кир знал, что Мард готов ради него, не дрогнув, пойти на смерть, и не раз доказывал это. И поэтому Мард пользовался безграничным доверием своего повелителя и многое ему дозволялось.

Лучшего начальника тайной службы Ахеменидов трудно было себе представить. Мард виртуозно обводил вокруг пальца лазутчков врага, разгадывал самые коварные замыслы недругов Кира, обладал изумительной способностью видеть невидимое и слышать неслышимое. Именно ему поручались самые ответственные, опасные и щекотливые задания, и красивый, изворотливый, красноречивый, остроумный и смелый Мард с блеском выполнял их.

Занозой сидела тревога в сердце Кира, и причиной ее был отряд Рустама, который сражался в составе десяти тысяч "бессмертных". Кир видел его в сраженьях. В том, что Рустаму как воину не было равных, Кир не сомневался. Этот богатырь, словно сын бога войны, был рожден для битв. Но один, даже такой, как Рустам, войну с победоносной, закаленной и спаянной железной дисциплиной персидской армией не выиграет. Но если саки подобны тем, которых он видел в бою, и под стать своему вождю, то тут задумаешься. Кир саков Рустама ставил выше других воинов, а другими-то были "бессмертные", составлявшие гвардию, цвет его воинства, лучшие из лучших! Предчувствуя неизбежность столкновения с кочевниками, Кир полководец и воин, внимательно следил за саками, служившими в его войсках. Его опытный взгляд отметил -ряд особенностей воинов-кочевников. Поражала их неприхотливость — они могли находиться без воды и пищи столько времени, сколько не выдержал бы ни один другой воин. Терпеливые, суровые, отважные, сильные, ловкие — они были идеалом воина в глазах Кира. Куда бы их не посылали, они шли без ропота и трепета. А ведь, как заметил Кир, Угбару, под командованием которого они находились, посылал саков в самые опасные и жаркие места сражений, против во много раз превосходящих сил врага, заметил — и молчал. Мало того, сам послал две тысячи саков против стотысячного гарнизона Вавилона.

Да, Кир молчал, но не забыл. И теперь он колебался. Начать войну с Египтом, последним могучим государством, сохранившим независимость от Персии, имея за спиной беспокойных саков, неразумно, идти на воинственных массагетов, ничего о них не зная, опасно.

О массагетах говорили много, но знали мало. Сведения носили самый разноречивый характер. Были сплетались с небылицами, правда с ложью. А чтобы победить врага, надо знать его.

И самоуверенный Кир вместо излюбленного лобового удара предпочел обходной маневр. Вместо объявления войны заслал сватов.

Во время долгого путешествия к логову царицы кочевников Мард постоянно менял маршрут, двигаясь то зигзагообразно, то петляя, то поворачивая вспять, стремясь узнать как можно больше о загадочных массагетах. К его несказанному удивлению, воины почетного сопровождения послушно следовали за посольством, и лишь однажды остановились, как вкопанные, когда Мард со своей свитой пересек границу и углубился на территорию Хорезма. Но снова, как ни в чем не бывало, последовали за послом, когда он повернул в земли массагетов. И Мард понял, что это не конвой, а действительно почетная охрана, которой надлежало обеспечивать безопасность посольства, кров и питание, хотя это было и излишне в степи, где жители отличались радушием и широким гостеприимством. А в остальном персам была предоставлена полная свобода. Мард мог идти куда угодно и когда угодно, говорить с любым человеком и на любую тему.

Мард впервые встретился с подобным отношением к посольству. В тех странах, где Мард бывал, посол становился, по существу, почетным узником, и за ним1 устанавливался и гласный, и негласный надзор, докучливой опекой сопровождался каждый шаг, и везде ему старались пустить пыль в глаза и засорить уши ложью. Здесь же простодушные саки, чуждые лицемерия, охотно и откровенно отвечали на самые каверзные вопросы персидского посла.

Перед Мардом начала вырисовываться довольно ясная картина о жизни и быте кочевников. Ничего загадочного в массагетах не было.

Племенной союз маееагетов составляли двенадцать племен: апасиаки, тохары, аени, ятии, сякараваки, гузы, даи-да-хи, абии, комары, караты, аскатаги и аланы. Но последнее племя было ослаблено уходом большей части своих сородичей к савроматам. Это произошло еще при жизни отца нынешней царицы, а при Томирис ушли к тиграхаудам несколько родов племени асиев, но зато в союз вошло несколько родов многоценных и храбрых канпоев.

Во главе племени стоял вождь. Зачастую уже по наследст-эму праву, хотя еще в недавнем прошлом вождь избирал-[ общим собранием племени. И кажется, что, стремясь уре-4ть своеволье своих вождей, нынешняя правительница ановила старые обычаи. Племена подразделялись на ро-I, во главе которых стояли старейшины или батыры. Первые «рались за мудрость и опыт, вторые — за силу и мужество. Мард побывал в гостях у одного из батыров, главы рода лаков. С интересом он осматривал юрту — основное жи-це кочевников. Словоохотливый хозяин подробно разъяс-почетному гостю назначение этого сооружения. Легкая курная деревянная основа легко разбиралась, кошмы, посрывавшие юрты, быстро скатывались и перевозились на по-зках или верблюдах, и на новом месте жилье устанавлива-сь надежно и быстро. Толстая кошма предохраняла от «ей стужи, она же защищала от палящих лучей солнца, удивительное создание творческого гения народа-кочев-служило не только жилищем, но и показывало время, ся юрта длинными стойками была поделена на двенадцать звных частей, каждая из которых носила название созвез-а так как вход юрты располагался строго на юг, место "созвездий" было постоянным, и если луч солнца через нес отверстие падал на "'созвездие быка", то это означа-, что наступил полдень. Мард поинтересовался у радушного хозяина, почему одни оды выбирают главой старцев, а другие — храбрых воинов. «гй, грузный массагет, чтобы ответить, из вежливости ^орожно, даже не прожевав, проглотил огромный кусок мя-(любезно пояснил: — У нас есть сильные роды и роды послабее. Сильным и эгочисленным нужен ум, порядок, поэтому там во главе г опытные старейшины. Тем же родам, которые послабее, сила, вожак. Ведь мы деремся всю жизнь. То с соседя-*, то между собой — за скот, пастбища. Правда, на Великом вождей и старейшин всех племен, созванном еще по-»ым Спаргаписом, да будет его дух пребывать в вечном кенстве, было решено раз и навсегда определить границы вий племен, племенные советы отвели пастбища каждо-'роду, а роды — семьям. Но одно племя после джута слабеет, другое разрастается, гибнет одна семья, возвеличивается другая, постоянства нет, и драться приходится! "Тебе с таким пузом только и драться, что с жареным барашком",— подумал с иронией Мард, глядя на грузного сака.

Но тут же, словно опровергая мнение перса, толстяк ударом кулака разломил крупную, крепкую кость и начал шумно высасывать из нее мозг.

На охоте же, устроенной гостеприимным хозяином, сак совсем сразил Марда, ловко метнув тяжелую булаву прямо в голову мчавшейся во всю прыть лисицы.

Главное богатство массагетов — многотысячное поголовье скота — определяло и образ жизни — кочевой. Однако, вопреки мнению о саках, как о бродягах, беспрестанно кочующих с места на место, Мард обнаружил у них поселения. По рассказам он узнал, что самый большой и оживленный городок — стан царицы. Его населяли воины, гончары, литейщики, кузнецы, ткачи, торговцы. Дома и крепостные стены, сбитые из глины, под жарким солнцем приобретали каменную твердость.

Царица проводила в своем дворце наиболее суровые зимние и самые жаркие летние месяцы. Крепкие стены дворца защищали от снежной пурги, а солидная толщина позволяла сохранять прохладу в зной.

Помимо скотоводства, саки занимались охотой, рыболовством. Пограничные с Согдианой, Хорезмом и Маргианой племена знали и земледелие.

Нелепыми оказались слухи о том, что массагеты убивают своих стариков и, сварив их вместе с мясом жертвенных животных, поедают. Достаточно было увидеть, каким почетом и уважением окружены седобородые старцы, слово которых являлось законом для всех.

Вымыслом оказались и рассказы о том, что женщины у массагетов являются общим достоянием и мужчины пользуются ими сообща, вероятно, основанием для этих россказней послужил обычай, когда жена старшего брата, в случае его смерти, становилась женой следующего из братьев. Мард, привыкший к тому, что персы женятся на близких родственниках, а в царском роду даже на сестрах, как, например, Кам-биз и Атосса — дети Кира, не осудил саков. Напротив, усмотрел в этом гуманность и мудрость. Выделенная из семьи, одинокая женщина была обречена в борьбе с житейскими невзгодами суровой кочевой жизни. Чаще всего вдова уже достигала преклонного возраста и была лишена, всякой надежды обрести новую семью. А обычай левирата оставлял женщину и, что особенно важно, ее детей в привычной среде, под защитой и покровительством родственников мужа. Дети с рождения предусмотрительно усыновлялись самыми старшими в роду, остальные члены семьи, даже собственные родители, считались для них дядями и тетями. Многочисленность семьи играла большую роль в степной жизни. Такая семья, сплоченная патриархальными устоями, пользовалась весом и влиянием. Сильная семья могла обеспечить себе лучшее пастбище, увеличить поголовье скота, выставить большое число воинов, а значит, добыть больше трофеев в бесконечных войнах. Могла противостоять ударам судьбы там, где маломощные и малочисленные семейства или погибали, или же попадали в кабальную зависимость к зажиточным сородичам. Поэтому самым страшным наказанием для кочевника было изгнание из семьи, рода, племени.

Обо всем этом разузнал дотошный посланник персидского царя, но он ни на миг не забывал, что важнейшей задачей для него является сбор сведений о боевой мощи массагетского во-инства:его количестве, вооружении, тактике и стратегии.

Мард подолгу пропадал в слободках, где жили и работали литейщики и кузнецы. Он отметил, что металл, из которого изготовлено оружие массагетов, отличается высоким качеством: он прочен и гибок. И поэтому внимательно наблюдал за литьем и обратил внимание на одну особенность — в глиняные горшки с рудой литейщики добавляли кости животных, затем, наглухо замуровав, ставили эти горшки в примитивные печи. "Вероятно, эти-то кости и придают крепость сакскому железу», — решил перс.

Терпеливо следил он за работой кузнецов, ковавших быстрые акинаки, тяжелые секиры и смертоносные наконечники стрел.

Находясь в гостях у вождя племени сакараваков, пользуясь священным правом гостеприимства, бесцеремонно выпросил костяной пластинчатый тугой лук — самое грозное оружие саков.

Неожиданно оказалось, что высокий гость, посол великого царя Персии,— большой любитель былин и сказаний, и польщенные хозяева приглашали сказителей, которых Мард слушал внимательно, даже слишком, не пропуская ни слова.

Хитрый Мард не ошибся. У воинственных массагетов эпос изобиловал сказаниями о битвах, походах, войнах, о героях, царях, полководцах.

К своей большой радости, ничего загадочного в тактике и стратегии саков он не обнаружил. Ведущая роль в бою отводилась лучникам, об их меткости, не жалея метафор и гипербол, особенно вдохновенно пели сказители. Построение же войска саков было почти классическим — правое крыло, центр и левое крыло. Но Мард не знал, что так было до недавнего времени, до Томирис.

При всей своей ненависти к Рустаму Мард,, далеко не глупый человек, невольно восхищался сказочным богатырем и очень высоко оценивал боевые качества его саков. Слишком свежи были в памяти подвиги Рустама с его отрядом в вавилонской войне. Но он считал, что с царской особой, каковым был вождь саков, прибыли самые отборные воины — гвардейцы, не допуская и мысли, что в рядах десяти тысяч "бессмертных" Кира могли служить рядовые. Это была вторая ошибка начальника тайной службы персов.

Мард подсчитал, что каждое племя может выставить от пяти до десяти тысяч воинов. В особо важных случаях от десяти до,пятнадцати, а наиболее могущественные племена и двадцать тысяч. Значит, при поголовной мобилизации все войско массагетов не превысит и двухсот тысяч. Если учесть, что мас-сагеты находятся во враждебном окружении обиженных ими соседей, которые, вероятно, воспользуются войной саков с Киром, чтобы отомстить своим обидчикам, то Томирис будет вынуждена немалую часть своего войска выделить для охраны границ, а против персов направит, в лучшем случае, чуть больше половины. И это против Кира! У которого в мирное время под знаменами двести тысяч лучших в мире сарбазов, а если он шевельнет пальцем — это количество удвоится, взмахнет рукой — утроится.

Подсчитав почти безошибочно боевые ресурсы маесагетов Мард совершил и третью ошибку, выделив из общей массы населения воинов-профессионалов — восемъдесят-девяносто тысяч. Из них, по расчету Марда, Томирис может бросить против Кира около шестидесяти тысяч, если не захочет обнажить свои тылы. "Значит, только шестьдесят тысяч воинов, остальные — толпа!"— пренебрежительно подумал Мард.

Он бы персом с головы до ног, представителем народа, который считал себя арийским, избранным, стоящим над всеми народами, и эта национальная еиееь сыграла с ним злую шутку. Беда Марда была не в том, что он переоценивал персидских сарбазов, а в том, что он недооценивал саков — великих воинов, тем более грозных и страшных, что они сражались за свою родину. Загипнотизированный величием Кира, Мард совершил самую роковую ошибку: не придал значения тому, что во главе этого воинственного народа стоит необыкновенная женщина — царица Томирис.

Зная, что Кир на границе с двумя сотнями тысяч войска, он решил, что этих сил на массагетов вполне достаточно. Но после приема у Томирис он задумался. Торжественный прием озадачил перса. Начать с того, что сама царица, вопреки ожи данию,даже не притворилась польщенной великой милостью покорителя мира и сопроводила отказ словами, от которых зрду стало не по себе. Это было, без всякой рисовки, обраще-равной к равному, так могла поступить царица, сознаю-ая свою силу.

Проходя сквозь плотные ряды "бешеных", Мард почувст-[ в этой гвардии Томирис грозную силу. Но самое непри-чувство, похожее на противный, леденящий душу ах, он испытал при виде железного квадрата из всадников, ног до головы закованных в железо, с длинными копьями, эмными секирами, широкими щитами, на мощных конях, крытых панцирной попоной.

Это был неприятный сюрприз, и тоскливое предчувствие то его сердце. Осмыслив у себя в шатре увиденное и обду-швая свое донесение Киру, Мард с ядовитой усмешкой спомнил безудержное бахвальство персидских военачальни-||сов в присутствии Кира. Они наперебой.восхваляли военный ений божественного царя, предрекали быстрый и полный азгром массагетов, которым, несмотря на их храбрость, не ^стоять перед мощью персидской армии и волей любимца бо-зв победы, Величайшего и Неповторимого повелителя стран народов. Особенное одобрение заслужил Фаридун, ошело-гмивший всех своим неожиданным выступлением.

— К сожалению, у наших сарбазов есть один-единственно очень, существенный недостаток,— начал он и, оглядев удивленные лица боевых рубак, обратился к нахмуривше-Киру и лукаво закончил:— Мой повелитель, они не обладают скоростью гепардов, которая понадобится им, чтобы ать бегущих массагетов, которым страх придаст прыть 1ев.

Кир благосклонно улыбнулся, показывая, что оценил юмор Фаридуна. Все вокруг засмеялись, одобряя остроумие ачальника тяжелой кавалерии персидской армии. Суровые [ уже давно превратились в чутких придворных.

— Разгромив диких кочевников,— перекрикивая шум, звысил голос Фанет, командир греческих гоплитов,— мы покончим с распухшим от богатства и одряхлевшим от беспутства Египтом!

— И тогда весь мир будет у твоих ног, царь царей! — еще эрженнее заорал Фаридун.

Кир благожелательно улыбался. Его радовала ненасыт-военачальников. Самое страшное — это пресыщение. Так погибла великая Ассирия, переставшая помышлять о IX походах в чужие страны за золотом и рабами, а лишь Думавшая о сохранении сокровищ, награбленных в течение столетий. "Пока мои персы жаждут богатств — они непобедимы",— считал Кир.

Мард знал, что его донесение окатит ледяной водой самодовольных царедворцев, и почему-то злорадно усмехался. Он мысленно увидел насупившегося Гобрия, растерянного Фари-дуна, смущенного Гистаспа, помрачневшего Гарпага и довольно потер руки, представив расстроенным обожаемого Кира. Вздрогнув, он тут же торопливо отогнал злое наваждение. Долго, содрогаясь от ужаса, вспоминал он о своей неожиданной радости при этом видении.

Томирис ничем не напоминала вчерашнюю надменную цариду. Ее лицо излучало радушие и приветливость. Она внимала разговорам, звонко, от Души смеялась довольно грубоватым шуткам вождей.

Одета она была строго. Лишь чеканная золотая подвеска— барс, терзающий архара,— украшала ее грудь. Но Мард обратил внимание, что одежда царицы сделана из необыкновенной и неизвестной ему ткани и переливалась различными оттенками. Он не мог знать, что ткань эта сделана в неведомой стране Чин.

Пир начался торжественно. Появление посольства было встречено оглушительными, дикими звуками труб и тревожной дробью тулумбасов. Марда, поддерживая под локти, проводили на почетное место седобородые старцы. Такая же честь была оказана и сопровождающей посла свите, правда, провожатые были гораздо моложе.

Мард сидел важный и непроницаемый, он боялся даже шевельнуться, дабы не уронить честь и величие своего повелителя в глазах кочевников. Но зоркие, быстро шныряющие глаза подмечали все, а слегка оттопыренные уши шевелились от напряжения. Даже привыкшего к роскоши Марда поразило обилие золотой утвари. "Будет добыча для наших сарбазов!"— подумал он.

Уже весь дастархан был заставлен, а ловкие, стройные юноши— служители вносили все новые и новые блюда. Преобладали мясные: сайгачина, зайчатина, баранина, говядина, конина, козлятина, оленина. Из птицы — фазаны, улары, куропатки, дрофы, голуби, гуси. И все это было зажарено целиком на вертеле, огромными кусками запечено в углях, сварено в бронзовых котлах. Разнообразно были представлены и рыбные блюда: осетры, сомы, белуга, карпы, лещи, налимы, форель — копченые, вяленые, жареные и отварные. В глубоких и объемистых чашах высились горки разваренного зерна: пшеницы, ячменя, проса, гороха, риса. Ко всем блюдам полагались пучки дикого чеснока, лука, кислицы.

В турсуках шипел и. пенился взбиваемый кумыс, в огромных бурдюках переливалось охлажденное кислое молоко, в кувшинах благоухало ароматное вино, наплывал резкий запах просяной бузы.

По особой торжественности Мард понял, что преподнесенный ему на золотом подносе коровий желудок, нафаршированный отборными кусками мяса, дичи и рыбы, является лучшим лакомством, а странной формы золотая чаша с пенистым кумысом — особым знаком почета и милости.

С усилием скрыл изумление посол, когда перед ним поставили две греческие черно-лаковые с золотистой росписью амфоры с вином. На амфорах были изображеньркенщины-вои-•тельницы. "Опять намек!".— подумал МардГОн не знал, что это трофеи, взятые у савроматов. "Скот и зерно массагетов способны прокормить всю, прожорливую Азию",— размышлял Мард.

Его размышления прервал хозяин застолья — седоволосый и седоусый Скилур. Он поднял руку, призывая к вниманию. Застолье затихло. Скилур, собрав из разных блюд куски мяса, жира, дичи, рыбьь зерно, все это полил молоком и, прошептав заклинание, бросил в огонь горевшего рядом костра. С шипеньем взвилось пламя. Кругом все одобрительно зашумели. Жертва была принесена и принята. Взоры присутствующих обратились к послу, предоставляя ему почетное право первым вкусить пищу.

Мард важно придвинул к себе блюдо с разварным зерном, взял одно зернышко ячменя и, вынув из ножен кинжал с рукояткой из слоновой кости, разрезал его пополам. Одну половину он положил в рот, а другую кинул обратно в блюдо.

Оскорбленные массагеты прямо вонзились взглядами в царицу, но у Томирис это чванство вызвало лишь усмешку. Взяв с блюда телячий язык, она тонко напластала его ножом и, положив ломтик в рот, стала запивать маленькими глотками кумыса из чаши, подобной той, что стояла перед Мардом. Саки, видя, что царица не придала значения выходке перса и спокойно уплетает еду, жадно набросились на угощение.

Суровый, полный лишений и тягот, борьбы и труда кочевой образ жизни массагетов приучил их знать цену каждому куску пищи. Кочевник умел в течение долгого времени терпеливо переносить голод, но если ему выпадала возможность насытиться, он мог поглотить невероятное количество еды, как бы запасаясь впрок, подобно верблюду.

Угощение было сильным оружием степи. Отважных и смелых массагетов, презирающих трусость сильнее всего, почти ^_ невозможно было удивить даже самой отчаянной храбростью, разве только Рустаму это удалось. Да и подкупить драгоценностями было трудно, особым корыстолюбием кочевники не отличались, а так как каждый из них был воином, то при всем своем пристрастии к украшениям, ярким безделушкам они железо ценили выше золота, а скот — больше драгоценных камней. Только конь мог заставить дрогнуть сердце наездника. Да еще и угощение.

Дармовое угощение привлекало наивных, как дети, степняков. Этим умело пользовались вожди и старейшины, богатые скотоводы во время выборов или междоусобиц. И чем щедрее было угощение, чем обильнее, тем больше было сторонников у хлебосольного хозяина. Особенно грандиозные пиршества-празднества оставались в памяти народа и даже увековечивались в степных сказаниях наряду со знаменитыми скачками, свадьбами, поединками, битвами и другими знаменательными событиями. Имя щедрого хлебосола произносилось рядом с именами признанных красавиц, героев, царей, богатырей и прославленных скакунов,

И сейчас саки хватали огромные куски мяса, ловко отрезая ножом у самых губ, чавкали, жевали, с хрустом сокрушая хрящи и сухожилия. Залпом опорожняли объемистые чаши с кислым молоком, кумысом, бузой, вином — по вкусу. Вытирали сальные пальцы о кожаные штаны и вновь продолжали есть.

Мард, испытывая отвращение к жадности, с которой поглощали пищу эти скоты, старался отвлечься, разглядывая присутствующих. .

Мард отметил отсутствие Рустама. "Царица предусмотрительна,— с иронией подумал он.— Если у кочевников обыкновенные люди поглощают столько еды, то этот гигант сожрал бы весь дастархан с послом в придачу, и пришлось бы царице послать к Киру своего тупоголового гонца".

Внимание Марда привлек старец, сидевший за спиной царицы, несколько поодаль, возле которого, восторженно блестя глазенками и шмыгая носом, вертелся мальчишка лет двенад-цати-тринадцати. Если бы Мард знал, сколько горя принесет персам этот мальчик по имени Ширак через тринадцать лет, он не скользнул бы по нему случайным и мимолетным взглядом. Но он не знал, и поэтому стал внимательно рассматривать старика. По некоторым неуверенным движениям он определил, что это сл&чой, "Кто же он? Сидит близко от царицы — значит, гость почетный. Знатный сак? Не похоже. Бедно и просто одет. Герой? Нет. Очень уж хлипок. Интересно!"— подумал Мард и стал разглядывать остальных.

По обе стороны от Томирис сидели вожди всех двенадцати колен массагетов, по шесть с каждой. "Справа — Скилур, вождь абиев. Беварасо, вождь гузов, а этот, кажется, вождь комаров, э-э-э... имени не помню... Плохо!"— проверил свою память Мард. Ниже вождей сидели старейшины и батыры родов, начальники дружин, тысячники и особо отличившиеся воины. Среди них находился и знакомый послу Бахтияр. Внимательный Мард перехватил два-три взгляда, которыми обменялись царица и Бахтияр, и безошибочно определил отношения между Томирис и главным телохранителем царской особы. С огромным чувством удовлетворения и злорадства подумал он об отсутствующем Рустаме, которого невзлюбил еще во время появления саков в окружении Кира. Мард бы не одинок в своих чувствах при дворе персидского царя. Покойный Угбару люто ненавидел сака за предпочтение, оказываемое Киром Рустаму. Придворных бесила независимость Руста-ма, который держался с чувством собственного достоинства среди царства раболепия и подобострастия. И наконец внимание Кира, его нескрываемое восхищение смелостью и мужеством вождя саков и особенно душевным благородством своего почетного гостя вызвали жгучую неприязнь в сердцах даже самых близких к царю влиятельных вельмож, не желавших делить драгоценное внимание своего царя с каким-то диким саком. "Так, так! Есть чем развлечь моего царя!"— думал, веселея, Мард.

Но веселость его была недолгой. Придумав, как поставить на место зарвавшихся саков и досадить им, Мард забыл подкре-питься перед пиром. И теперь, видя вокруг себя жующие, чавкающие рты, обоняя запахи пищи, он почувствовал, как под ложечкой у него начало неприяггао посасывать. Это ощущение усиливалось все больше и больше. Настроение его окончательно испортилось. Ему казалось, что пиршеству не будет конца. Изнывая от голода, Мард с ненавистью провожал каждый кусок, исчезающий в ненасытных утробах массагетов.

Не выдержав, он налил в. стоящую перед ним чашу вина и залпом выпил. Вино сразу ударило в; голову. Мард снова наполнил чашу и поднес к губам.

— Пить из черепа врага приятно, не правда ли, посол моего брата?— послышался певучий голос Томирис

Перс поперхнулся. Он толькотеперь разглядел, что держит в руках чашу-череп <Обычая многих кочевых народов. Известно, что печенежский хан пил из черепа киевского князя Святослава>, оправленную листовым золотом. Лицо его побагровело, на глазах выступили слезы. Это развеселило массагетов. Превращение раздражавшего кочевников сваей недоступной чопорностью посла в обыкновенного кашляющего и чихающего человека вызвало взрыв смеха.

Скилур, поймав быстрый взгляд царицы, понятливо кивнул и поднялся с места. Призывая к вниманию, поднял руку. Застолье постененно затихло. Сотворив благодарственную молитву богам, Скилур снова принес жертву — костер весело вспыхнул. Это послужило сигналом к окончанию трапезы, и молодые служители начали обносить пирующих фиалами с хмельным кумысом. Массагеты, громко рыгая, отваливались от дастархана и, благодушно попивая кумыс, поглядывали в сторону старика-слепца. Старик, как заметил Мард, был воздержан в еде, в отличие от других. Тщательно прожевав маленькие кусочки пшеничной лепешки, испеченной в золе, которые были размягчены в чаше с кислым молоком, он быстро насытился и сидел теперь в какой-то полудреме, безучастный ко всему происходящему.

Томирис ласково положила руку на плечо старика, тот вздрогнул, начал шарить руками вокруг себя. Мальчик поспешно подал ему какие-то предметы. Марду они показались двумя луками причудливой формы. "Неужели слепец будет потешать обожравшихся гостей стрельбой?"— подумал изумленный Мард, но, внимательнее приглядевшись, понял, что это музыкальные инструменты.

Старик приладил их и начал водить тетивой о тетиву. Раздались скрипучие, пронзительные звуки. Все обратились во внимание. Старик откашлялся, продолжая играть. Затем прервал игру, широко раскрыл рот с одиноко торчащим желтоватым зубом и исторг из себя такой вопль, что Мард вздрогнул. Он никак не ожидал от тщедушного старика столь мощного голоса. Певец тянул долго, вибрируя голосом. Массагеты одобрительно пошумели и вновь затихли, внимая старику.

Певец внезапно умолк. Полилась мелодия. Заунывная сменялась бурной, плавная — отрывистой, мелодичная — пронзительной. Что-то чарующее и тревожное было в этой музыке, и Мард заслушался. Он любил и понимал искусство. Сам часто выступал, и с успехом, на придворных торжествах и как поэт со своими стихами о древних сказаниях, и как музыкант. Эта дикая мелодия хватала душу. В ней слышался конский топот и ржанье, человеческий стон, лязг мечей, звериный рык, рокот водопада, волчий вой, дождевая дробь, шум ветра... Первозданной силой веяло от этих звуков, словно сама природа изливалась в своей тоске и радости бытия.

Закончив вступление, смежив трепещущие веки, старик застыл в глубоком раздумье — чеканя в уме вдохновенные строфы. Затем коснулся смычком инструмента и, раскачиваясь всем телом, запел сильным, но уже дребезжащим от старости голосом.

Ты родился мужем —

не ребенком,

не лежал в собольих ты пеленках,

ты из чрева вылез

с грозным кличем,

и сказали саки: "Быть величью"

Не сосал грудь суки —

разгрызал зубами,

молоко отдаивал вместе с кровью,

иноземцев видел

только под собой!*

(* Здесь и далее стихи О. Сулейменова из поэмы "Глиняная книга")

Мард насторожился. По эпическому началу он понял, что перед ним не простой сказитель, а хранитель древних преданий героических дел и мудрости кочевников. Таких людей ценили во все времена, относились к ним с любовью и почтением, внимали их советам. Это становилось интересным, и посол напряг все свое внимание, тем более что в устах этих степных дикарей сладкозвучный персидский язык извратился настолько, что истинный арий с трудом понимал их гортанную тарабарщину.

Опытный разведчик, Мард знал, что ни в чем другом так не раскрывается душа народа, как в песнях и сказаниях. И поэтому не было, наверное, у старого певца более внимательного и прилежного слушателя, чем этот чужеземец.

Проницательный перс не ошибся — певец пел о героическом прошлом своего народа, и из туманной дымки восставала быль, причудливо переплетаясь с легендой. С первых же слов Зала стало ясно, что он поет о грандиозном походе саков на полдневные страны под предводительством великого вождя Ишпаки — предка царицы Томирис. Воспевая золотой век саков и прославляя славные деяния предков, сказитель прямо обращался к их потомкам, сидящим перед ним, и призывал быть достойными своих отважных отцов и дедов. Зал сам был участником трагического конца великого похода за золотом в полдневные страны и поэтому даже о начале этого похода он пел как соучастник, со страстью одержимого. Он обращался от имени Ишпаки к сакам, словно от своего:

Ишгузы!

Я поведу вас туда,

где не бывали вы!

Мы пройдем сквозь толпы

народов,

как сквозь лес,

затрещат их кости,

как сухие сучья.

И если прекратится треск,

значит уничтожено

племя наше!

Я введу свое племя,

как пламя в камыш,

города их запляшут

другими огнями,

их дороги,как бабы,

взревут под конями

"Этого и надо было ожидать",—подумал, нахмурившись Мард. А певец, весь охваченный одним порывом, пел уже от первого лица:

"Мы садились на пегих коней,

к животам прижимали руки,

И молилась орда

перед ней,

проносили хоругви, хоругви.

В центре белый флаг,

волчеголовый и солнцегрозный,

а на левый и правый фланг

уплывали знамена

красные.

Этот видел их,

видел тот

наше крепкое красное знамя,

красное-красное,

как восход,

потревоженный табунами.

До закатных стран донесли

цвет восхода.

Они узнали,

что закаты шумерской земли

были цвета восточного знамени

Жен шумерских собой напоив,

возвратимся мы стариками,

станут драками наши бои,

реки горные —

арыками.

Мы вернемся в свои ковыля,

поредеют густые сотни,

и в пределы родной земли

пусть ворвуться

пустые седла"

Привстали на седлах.

Поправили островерхие шапки,

и двинулись племена

жнецов немилосердных на пахарей!

Возгласы восхищения и одобрения массагетов переходили в сплошной рев. Кочевники живо реагировали на все перипетии сказания. То и дело они озирались на перса, словно призывая и его насладиться высоким накалом сказания и искусством певца-сказителя. "Скоты,— цедил про себя с непроницаемым видом Мард,— воистину волчье племя".

Верблюдов нагружали,

гнедых коней седлали.

Костры в степи тушили

отважные мужчины.

Плечом к плечу с друзьями!

Мечом к мечу с врагами!

Плясали в реве копий

под музыку мечей

стремительные кони

на празднике войны,

стелились в ноги ткани

дымящихся ночей,

лицом к лицу с друзьями,

мечом к мечу с врагами,

взовьется пыль погони!

Летели сквозь Мидию

злые, веселые кони.

"Да,— думал Мард,—до сих пор народы полдневных и закатных стран с ужасом и содроганием вспоминают нашествие диких степняков. Да не допустят всемогущие боги повторения подобного. Как и железные ряды катафрактариев, готовая ужалить золотая змейка с мерцающими глазами на шлеме царицы кочевников, эта песня о страшном походе — предостережение мне, персидскому послу, послу великого Кира, словно крик: "Берегись!" Нет, они гораздо опаснее, чем мы предполагали. А ведь напрасно арии смеялись и изгоняли странного пророка из Маргианы — Заратуштру Спитама, называвшего себя учителем. Он изрекал истину! Дикие кочевники — Зло, порожденное Ангра-Маньей, и от них исходит страшная опасность ариям, олицетворяющим Добро и за это возвысившимся над всеми народами. И тысячу раз прав мой повелитель, замысливший уничтожить это гнездовье темных сил!"

Взрыв веселья отвлек внимание перса от своих размышлений. Певец красочно описывал встречу сака с прекрасной жрицей богини любви Иштар:

Ее тамга — два круга,

два глаза, как два солнца,

две ягодицы,

груди,

как два горба верблюда.

Он разрывал ее руки,

как ткани.

Она, как раба отбивалась руками,

кусалась, мычала,

впивалась зубами досады,

визжала, как нежный джейран

в тигриной засаде.

Сдавил ее горло

и в рот ей вогнал крик,

он белел из открытого рта,

словно мраморный клык,

и скользил по броне боевой,

защищающей сердце.

И когда он расчистил путь к цели,

когда он руками пчелы

раздвигал лепестки ее ног,

чтобы жалом звенящим

ударить в нектар вожделенный…

Мой слушатель, мужайся,

из храма мы не выйдем,

что было — не увидим,

что не было — услышим.

Кто видывал такое —

цветок пчелу ужалил

и навсегда покоя

лишил пчелу?

— Ввва-а-ахх! — взревели восхищенные массагеты, и даже Мард невольно воскликнул, отдавая дань высокому искусству певца, но, несколько покоробленный, осторожно повел взглядом в сторону царицы и поразился. Томирис без всякого смущения весело смеялась, с лукавством поглядывая на мужчин. Веселое оживление долго не покидало саков, которые подталкивали друг друга локтем, перебрасывались многозначительными намеками и разражались взрывами дикого хохота. А Зал спокойно пережидал, наигрывая на инструменте мелодию. Сказители не любят невнимательных слушателей, но старик был подлинным мастером, уверенным, что в любой момент сумеет овладеть вниманием толпы. И действительно, дождавшись некоторой паузы, он резким поворотом сюжета вновь привлек интерес к своему сказанию. Он живописал гибель и похороны Ишпаки, и голос его звучал печально и торжественно:

Огромен ров,

Дно выстлано двурогими коврами,

воздвигнут в центре пропасти шатер

тремя равновеликими углами.

Ишпака вносят,

вдетого в броню,

укладывают на широком ложе.

Кувшины справа — золотом набиты,

в бою добытом.

Кувшины слева —

темное вино

и жидкий жир.

А вяленое мясо

уложено в тугих мешках копченых,

хлебы льняными тканями покрыты.

Он тысячи копий с седла метнул,

и тысячи стрел в тела окунул. ' *

Одну,

визжащую, как ответ,

неожиданный ветер

в него вернул.

Эй, кравчий, налей вина

поэту!

Я стоя выпью

за кончину эту

Эй, кравчий,

мне скорее вина!

За славного воина

выпью до дна!

Массагеты разом встали с чашами в руках и, молча опусто-их, так же молча сели по своим местам. Лишь один Зал : Продолжал пить поданную ему виночерпием прямо в руки ча-/, и пил неряшливо, захлебываясь. Вино текло по усам и бо-. оде. Старик вконец устал и последние слова не пропел, про-I шипел шепотом. А Мард, потрясенный сказанием и борясь с 5этим ярким впечатлением, со злорадством думалс "Подожди-ь.те, дикари! Несется на вас гибельный смерч, несущий столько лертей, что некому будет оплакивать их, и только шакалы сбудут выть на пепелищах ваших кочевий".

Мальчик дернул старика за рукав. Певец в изнеможении цел, скрестив ноги и скрючившись. Пот градом капал с его ). Он хрипло и вяло спросил:

— Чего тебе, Ширак?

— Пойдем домой, дедушка. Ты устал. Тебе надо отдохнуть.

Томирис сорвала с груди подвеску с вычеканенным барсом, зающим горного козла, и бросила на колени сказителя. Это как бы послужило сигналом, и вожди, кичась друг перед дру-и особенно перед послом великого Кира, стали поспешно гвать с себя ожерелья, застежки, фибулы, гривны, кольца, ьги — на колени старика посыпался золотой дождь. Мард задумался, улыбнулся и, сорвав с пояса ханжал <Ханжал (перс.) - кинжал> в дорогих ножнах, бросил его певцу.

Старик поднял голову, ощупал предметы, взял в руки ханжал.

— Кто это дал, Ширак?

— Перс, дедушка.

— Ты настоящий воин, посол персидского царя. И царь, эщий таких слуг,— могучий вождь и грозный враг! Благодарю тебя за твой дар и принимаю его. И старик тяжело поднялся. С колен посыпались золотые побрякушки.

— Веди меня, Ширак!—сказал он мальчику.

В персидском стане

Кир проснулся в холодном поту. Он долго разглядывал золотистый свод огромного шатра-дворца, потом ударом в гонг вызвал к себе хранителя сна. На сегодня им оказался перс знатного рода, Сиявуш. Кир приказал ему позвать магов, а рабам велел одеть себя.

Когда маги-жрецы явились к царю, он сидел на троне нарядный, с короткой бородой, завитой в мелкие колечки, с кудрями, падающими до плеч из-под высокого кулаха, усыпанного сверкающими драгоценными камнями. Киру был сорок один год, но он был еще по-юношески строен и красив.

— Маги!— начал Кяр.— Сегодня мы увидели странный сон и желали бы, чтобы вы объяснили этот сон нам.

— Слушаем и повинуемся!— хором воскликнули маги.

— Нам приснилось, что сидим мы на золотом троне в нашем дворце в Пасаргадах и вызываем к себе Дария, сына Гистаспа. Он долго не появляется... А затем все вокруг начинает погружаться во тьму, и тогда вдалеке со светильником появился Дарий. Когда он приблизился, мы увидели за его спиной крылья. Вдруг Дарий стал расти на наших глазах. Он делался все больше, все огромней и наконец взлетел на своих крыльях. Мы приказываем ему опуститься, но он взлетал все выше и выше. И увидели мы, что Дарий, как птица Симург <Симург – сказочная птица>, распростер свои крылья, и левое его крыло осенило Азию, а правое — Европу. Здесь мы проснулись. Проснулись в тревоге...

Кир взглянул на магов, но они в страхе молчали. Слишком могуществен Гистасп, близкий родственник Кира из одного рода — Ахеменидов, отец Дария.

— Мы ждем, маги!— нетерпеливо воскликнул Кир.

Главный маг, мобед-мобедан, прикинул: "Камбиз молод и здоров. Камбиз — законный наследник Кира, он яе забудет услуги того, кто поможет устранить опасного соперника. Да и могучий Бардия, если с Камбизом что-нибудь случится, будет "благодарен".

— Великий царь царей, мы все любим Гистаспа и его сына Дария — красивого, как четырнадцатилетняя луна. Но горе нам! Дарий затаил в душе темные желания. Он жаждет трона, а так как все страны Азии находятся под твоей высокой рукой, его помыслы устремлены к Европе.

Жертва, на крайний случай, нашлась, и маги, теперь не опасаясь гнева Гистаспа, наперебой закричали:

— Он, он покушается на твою власть. Да живи ты вечно, великий!

— Черные мысли, черные желания у юного Дария!

— Да сияет над тобой десница благого Ахурамазды!

— Да сохранит тебя Бахман! <Бахман – персидское божество>

Повелительным жестом прервал Кир гвалт магов.

— Мы желаем остаться в одиночестве и обдумать ваши прорицания.

Пятясь задом и беспрестанно отвешивая поклоны, маги удалились.

Оставшись один, Кир глубоко задумался. "Счастливый Кир",— вспомнил он одно из самых распространенных почетных прозвищ, которыми любили награж-т* его придворные льстецы, и горько усмехнулся. Когда Мард явился с ответом от царицы Томирис, Кир громко рассмеялся. И конечно, его смех бы тут же подхвачен |яриближенными. Все наперебой изощрялись в шутках и ост-г ротах по поводу диких степняков и их такой же дикой царицы.Теперь Киру не до смеха. Ответ Томирис, полный достоинства и силы, царь персов воспринял как должное и, пожав плечами, подумал: "Что ж, не удалось склонить в подданство * миром, заставлю войной!"

А вот ядовитое послание царицы савроматов Амата до сих пор обжигает стыдом и гневом сердце Кира.

Одновременно с посольством к массагетам Кир отправил оосла к. савроматам. Сорок дней протрясся в кибитках, раз-- ных, но одинаково неудобных и тряских, посланец персидско-вдцаря по бескрайним просторам Савроматии, следуя за став-Амаги, которая внезапно воспылала любовью к зечным перекочевкам. А затем приняла посла совсем не ^.торжественной, а какой-то убогой обстановке и, даже не вы--' шав как следует посланца царя царей, вручила ему посла-; я бесцеремонно выпроводила.

Амага писала по-гречески, и Кир, на свою беду, дал перга-• прочесть Фанету вслух.

"Могущественная царица савроматов шлет привет царю ,— читал Фанет. — Ты призываешь меня идти совмест-ю тобой на массагетов войной. Уж не ослышалась ли я? За-II Савроматы воюют против многих, но никогда с други-яе нападают на одного. Если ты боишься врага и сомневаешься в своих силах, тогда зачем лезешь воевать?" Кира словно обухом ударили по голове. Он покраснел до "г волос. Такого оскорбления, да еще публично, ему ни-» ш никогда не наносил!

В течение нескольких дней даже самые близкие и верные Кира избегали своего любимого царя. Уезжали с отрядами в опасную разведку, прятались во ук-г местам, стараясь не попадаться на глаза обезумевшему от злости, стыда и гнева Киру. Он был так страшен, что его окружение боялось громко разговаривать, переговариваясь только шепотом.

Так продолжалось несколько дней, но наконец огромным усилием воли Кир взял себя в руки, и обрадованные царедворцы вновь увидели перед собой царственно величественного повелителя. Но все-таки нет-нет, да всплывет в памяти Кира это проклятое послание ехидной Амаги, и в сердце вскипает, не остывший гнев.

А вспоминать теперь приходилось все чаще и чаще. Вот уже третий месяц персов преследовали неудачи. Со времени вторжения прошло много времени, позади — несчетное количество отмеренных фарсангов, преодолены гибельные Красные пески и проклятые Черные пески, погибло двадцать тысяч сарбазов, и ни одной битвы, ни одного сражения! Появляются неведомо откуда конные отряды, и бородатые всадники, одетые в звериные шкуры и сами звероподобные, в остроконечных войлочных колпаках, управляя лошадью одними ногами <Сакские юноши для того, чтобы управлять лошадью одними ногами, занимались специальными упражнениями – прыгали с зажатыми между коленями тяжелым камнем и т.д.>, стреляют да полном скаку, одинаково метко посылая смертоносные стрелы перед собой, влево, вправо и назад. Их трехгранные стрелы насквозь пробивают щиты, пришпиливая иу к груди сарбазов. Персидские воины гибнут в мучениях, пораженные отравленными стрелами <Стрелы саки смачивали ядом степных гадюк. Они стреляли с обеих рук, посылая стрелы одну за другой с поразительной быстротой, меткостью и силой. Во время пребывания саков в странах Передней Азии к ним посылались для обучения стрельбе из лука сыновья знатных вельмож из разных стран>, а был ли убит хоть один сак?

Даже ползучие и ядовитые гады в этой стране враждебны к пришельцам. Сотни сарбазов погибли от укусов каракуртов фаланг, змей. Много жизней унесли переходы через пустыни Люди гибли и от жажды, и от воды — соленой и тухлой. Болезни косили ряды воинства Кира. Трудно началась война с кочевниками. Кир и без донесений знал, что в войсках ропот, что армия измотана изнурительными переходами по пустынным и безводным землям, что постоянные налеты саков держат в напряжении всех, от полководца до последнего сарбаза. Персы привыкли к победам, битвам и богатой добыче, а здесь ни золота, ни богатых городов, ни рабов, ни рабынь, одни колючки, пески и корявый саксаул. Только магия имени Кира, беспредельная вера сарбазов в своего повелителя держала армию в узде повиновения.

И великий полководец довел свое утомленное, но все еще грозное и боеспособное войско до священной реки саков— Як сарта.

Кир глядел на противоположный берег — бн был пустынен И Кир впервые заколебался — переходить реку или нет. По жалуй, неспроста кочевники даже не охраняли переправу Уж не ловушка ли ждет персов на той стороне? Поэтому так вяло началось сооружение переправы.

Окружив себя тройной охраной, которой было строго наказано не пропускать к царю никого и ни под каким предлогом, Кир решил наедине обдумать свое положение.

"Правильно ли я сделал, начав войну с массагетами?— спросил себя Кир и ответил:— Да .правильно! Чтобы сокрушить последнего врага — Египет, я должен быть спокойным за свой тыл. А может, надо было идти сначала против Египта? Нет! Египет боится меня и первым на меня не пойдет, а если бы и пошел, то, пока Амасис преодолел бы Синай, Палестину, Сирию, Вавилонию, я успел бы подготовиться и встретить египтян. Для пеших лучников и тяжелых колесниц египетской армии потребовалось бы много времени, чтобы дойти до моей Персии, а сакам — мгновенье. Еще живы старики, которые помнят быстрые и сокрушительные набеги саков. Нет, иметь соседями саков слишком опасно. Рустам не зря прибыл ко мне. Он — лазутчик! Их надо покорить или уничтожить! Народ, познавший власть над другими народами, подобен волку, отведавшему теплую и сладкую кровь, он ненасытен. Все правильно, саки враги и соперники персам. А теперь надо решать: перейти реку и вторгнуться в пределы степных владений массагетов, в самое сердце царства Томирис, или ждать у переправы. Перейти реку опасно, но не перейти — опаснее вдвойне. Я же не смогу ждать их вечность, а им спешить ни к чему — кочевья рядом. А если отступлю? Невозможно! По всему миру разнесется весть, что царь царей Кир бежал от диких саков. И тогда конец моему владычеству над миром.

Значит, надо перейти эту реку. А если саки будут по-прежнему уклоняться от решительного сражения? Не будут. Разорением их кочевий, пастбищ, селений я заставлю принять бой! А если они заманят меня вглубь и окружат? Не смогут. Нет у них таких сил, чтобы окружить мое превосходящее вдвое войско. Самое опасное — переправа. Если поставят своих ужасных, не знающих промаха лучников на том берегу, то перебьют многих, а остатки измотанной армии добьют на том брегу. Так что же делать?.."

В дверь тронного помещения просунулась голова начальника охраны.

— Разве я...— гневно начал Кир.

— Прости, великий, прости, владыка мира, разве я осмелился бы, но Мард сказал, что если я не сообщу тебе о прибытии вестника от царицы дикарей, то могу лишиться головы!

Радость, охватившая Кира, была столь велика, что он даже и не пытался ее скрыть: "Может, удастся заключить почетный мир?"

— Зови всех приближенных, а гонца введешь, когда скажу! Постой!— Кир открыл шкатулку из слоновой кости, взял из нее золотой свиток и бросил его начальнику стражи.— Это тебе за добрую весть!

* * *

Желая поразить и ослепить дикаря, Кир и его свита оделись с невиданной роскошью. Казалось, они опрокинули на себя всю парчу, золото и драгоценности Азии. Но вошедшего в засаленной и пыльной кожаной одежде массагета это как будто не удивило. Его заботило одно: как бы слово в слово передать устное письмо Томирис, царица была неграмотной. Поэтому, даже не поглядев на роскошного Кира и его разодетую свиту, он, полузакрыв глаза, начал нараспев:

— Моя высокая госпожа и царица передаеттебе: "Ты, царь мидян, стоишь на том берегу, я на этом, и мне ничего не стоит разрушить твою переправу. Уходи, пока не поздно, назад, в свое царство. А если ты не хочешь следовать нашему совету и желаешь помериться со мной силой, то ответь: где бы ты хотел встретиться? Если на моей стороне, то не трудись над соединением берегов, я отойду на трехдневный переход — переходи спокойно. А если хочешь на своей стороне, то сделай то же самое'*. Вот и все. Я жду ответа царя мидян высокой госпоже и царице.

Непочтительность неотесанного гонца царицы покоробила свиту и самого Кира. А послание ошеломило своим содержанием: всем было ясно, что Томирис не боится Кира. Только непоколебимая уверенность в своих силах могла продиктовать такое дерзкое послание могущественному повелителю стран и народов.

— Иди подкрепись и отдохни, гонец. Мы подумаем и дадим ответ твоей царице,— сказал Кир.

Массагет, даже не поклонившись, повернулся и пошел к выходу.

Кир долго молчал. Молчали и приближенные, затаив дыхание. Кир поднял голову.

— Какой ответ дадим царице?

Мнение военачальников было единодушным, и его высказал Гобрий:

— Мой повелитель! Армия устала. А кто поручится, что царица кочевников не замыслила коварство? Мы начнем переправу, а на противоположном высоком берегу появятся эти порождения злых духов — сакские лучники, и начнут без промаха, на выбор, поражать наших беспомощных сарбазов. Нет, вдали от Персии, в окружении врагов, мы не можем рисковать! Пусть сами кочевники переправляются через реку, а мы здесь встретим их.

"Это проклятое солнце пустыни размягчает мозги. А ведь каким неудержимым и бесстрашным полководцем был!"— горько цодумал о Гобрии Кир.

— Все так думают?— спросил царь и оглядел присутствующих.

Молчание было ответом.

— Все,— утвердительно заключил Кир и продолжал: — Тогда мы сами выскажемся. Видно, права савроматская царица: если боишься и сомневаешься в своих силах, зачем воевать?

Слова царя смертельно напугали соратников. Кир вспомнил то, о чем боялись вспоминать его приближенные. Они поняли, что их повелитель разгневан и гнев его обращен на них, самых близких и доверенных лиц. Кир впервые на тайном совете персидской державы сказал "мы" вместо "я", уравняв таким образом первых людей персидской державы с прочей челядью.

— А не лучше ли сложить оружие и стать данниками диких кочевников?— вновь заговорил Кир, и ноздри его дрожали от гнева.— Мне прискорбно видеть слепоту людей, которых я облек доверием, возвысил над другими и сделал своей опорой. Вы не видите дальше своего носа. Вот ты, Гобрий, вспомнил о враждебном окружении, а не подумал о том, что удерживает Хорезм, Маргиану, Согдиану, Бактрию от выступления против нас? Страх! Страх перед Киром и силой персидского оружия. А завтра послание массагетской царицы станет известным всем и по всему свету разнесется весть, что царь царей Кир испугался царицы кочевников и трусливо остановился на границе, не решаясь вторгнуться в пределы сакских земель, боятся только сильных, а слабых бьют. Обнажат меч Хорезм, Бактрия, Маргиана и Согдиана. Восстанет Мидия, Вавилон. Поднимется вся Азия! И тогда конец персидскому владычеству! Народ, который я вознес над всеми народами, вернется в свое прежнее жалкое состояние. Станет рабом и данником саков, Вавилона или же по-прежнему мидян. Вы этого хотите? — Кир обвел слепым от ярости взглядом помертвевших соратников.— На том берегу нас ждет победа или смерть! Победа откроет нам путь прямо в сердце владений Томирис, и мы, испепеляв их кочевья, поставим саков на колени и завершим войну. А если же погибнем, то смерть лучше позора! Повелеваю завтра начать переправу! Поднялся с места Крез.

— Дозволь, царь царей, и мне сказать слово.

— Говори, друг. Мы с вниманием выслушаем тебя.

— Боги отдали меня во власть тебе, и я поклялся служить верно и держу свою клятву. И поэтому хочу сказать: ты начал войну с дикарями, которые и сражаются, как дикари, поэтому против них все средства хороши, особенно хитрость. Надо перейти реку и продвинуться вперед настолько, насколько отступит враг, стать лагерем, а ночью оставить в лагере больных и немощных, старых и раненых, оставить побольше мяса и вина, а самим скрытно отступить. А когда массагеты захватят лагерь и, не удержавшись, начнут пировать, внезапным ударом разгромить беспечных кочевников. Нечто похожее помог ло твоему прадеду Киаксару избавиться от саков Мадия.

После долгого раздумья Кир сказал:

— Я предпочитаю побеждать в открытом бою, но так как кочевники уклоняются от битвы, то варварским способам войны, применяемым саками, наверное, надо противопоставить хитрость. Я согласен с моим другом Крезом. Сиявуш, передай гонцу царицы, что я вступаю во владения массагетов.

* * *

Через три дня огромное персидское войско по сооруженному плавучему мосту переправилось через Яксарт, Томирис сдержала слово и не стала мешать переправе. На том берегу персы не встретили массагетов, но, наученный горьким опытом, Кир продвигался медленно и осторожно.

Предательство

Вожди находились в шатре царицы, когда воин из дозорного отряда донес о переправе персов на этот берег. Томирис оглядела присутствующих.

— Что скажете, избранные? Встретим здесь или уведем в глубь наших земель?

— Благородная царица! Персов больше нас вдвое,— сказал Скилур.

— Массагет стоит трех персов, а мои "бешеные"— пяти!— выскочил Бахтияр.

Скилур покосился на него, погладил седой ус и ответил:

— Если бы торопливость решала все, самым страшным зверем был бы заяц.-

Вожди спрятали улыбки в усы. Бахтияр покраснел от злости.

— Что ты предлагаешь? — поспешила обратиться к Скилуру Томирис.

— Я думаю, нашим основным силам надо отойти к отрогам Черных гор и там, у могил предков, стать укрепленным лагерем.

— А не уподобимся ли мы зайцу, столь любимому уважаемым вождем абиев, беспрестанно показывая свой куцый хвостик проклятому врагу?— процедил сквозь зубы злопамятный Бахтияр.

— Вожди!— вновь поспешно вмешалась Томирис— Кто хочет сказать слово?

— Чтобы лишить персов спокойной жизни, надо выделить треть войска и щекотать врага стрелой и акинаком,— сказал Забардаст, новый вождь каратов, избранный вместо Кабуса.

— Согласны, вожди?— спросила Томирис.

Вожди подняли руки с тамгами племен.

— Тогда готовьтесь! Стан у святых могил должен быть неприступным. Дальше нам отступать некуда. Кого предлагаете вождем летучего отряда?

— Тут гадать нечего. Рустам великий воин, лучший из лучших, и персов знает,— твердо сказал тохар Сухраб, избранный вождем после смерти Шапура.

Молчаливый Рустам благодарно взглянул на Сухраба.

— Моя высокая мать! Дозволь и мне быть вместе с отцом! — звонко крикнул юный Спаргапис.

Вожди одобрительно улыбнулись: "Львенок рвется в бой! Где же, как не в битвах, гранить драгоценный камень?" Но Томирис встревожилась. Вскочил Бахтияр.

— "Бешеным" надо встряхнуться, иначе они скоро заплывут жиром. Дозволь и мне, высокая царица!

Томирис облегченно перевела дух: "Бахтияр сохранит мне единственного сына".

— Рустаму дадим отряды Рохбора, Азарписа, Сюника, Арифарна и "бешеных". Совет окончен, благородные вожди.

* * *

Лишь на пятый день похода персы увидели вдали дымы костров. Кир повелел разбить лагерь. Обозы отстали и не торопясь подтягивались к основным силам.

С рассветом на дальних холмах замаячили силуэты всадников, а вокруг лагеря закружили конные группы саков. Персы вознесли молитвы восходящему солнцу, и начались жертвоприношения. Под ударами жертвенных ножей забились в предсмертных судорогах волы и овцы. Кир приказал не жалеть скот и устроить большое жертвоприношение.

К вечеру кружившие вокруг персидского становища саки вдруг исчезли. А ночью войско Кира, обмотав тряпьем и травой копыта лошадей и оружие, тайно покинуло лагерь, оставив только больных и раненых сарбазов. Через один переход воины Кира остановились и, не разбивая лагеря, не разжигая костров, расположились прямо на голой земле, выставив чуткие караулы.

Гобрий сказал Киру:

— Я приказал в бурдюки с вином подсыпать сонного зелья, жаль, что его оказалось маловато, на все не хватило.

Кир махнул рукой, ничего ее ответив. Он все эти дни был не в духе, ему не нравилась эта война с подлыми приемами, он предпочел бы открытый бой лицом к лицу с врагом. Все-таки он был воином.

* * *

В предрассветную темень массагеты с диким гиканьем ворвались в персидский лагерь.

Больные, раненые, ослабевшие персы не могли оказать серьезного сопротивления и были быстро перебиты.

Озадаченный Рустам собрал в большом шатре военный совет.

— Это малая часть вражеского войска,— обратился он к военачальникам,— притом явно слабая. Почему она отделилась от основного войска? Неужели Кир решил при помощи наших акинаков избавиться от лишней обузы? Это на него не похоже... Или он растерял всю свою совесть за эти годы?

— Может, это передовой отряд, обессиленный быстрым переходом?—• высказал свое мнение царевич Спаргапис.

— Конечно!— горячо воскликнул Бахтияр.— Вот уже много дней идут изнеженные персы по нашим пескам. Да и переправа через Яксарт трудна... Это, конечно, передовой отряд, а следом ползет, зализывая свои раны, проклятый Кир.

Рустам с сомнением покачал головой. Он знал Кира, знал, на что способно дисциплинированное и отважное войско персов.

— Что-то здесь не так, Бахтияр, ты вел наблюдение за персами, ничего подозрительного не заметил?

— Нет, вождь, а: что могло быт* подозрительного?

— Может; оставив больных к раненых,. Кир со своими силзми устремился на войско'царицы?

— Может, покинем: лагерь?— высказался осторожный

Азарпис. „

— Оставим скальпы на половах персов? <Массагеты снимали скальпы с мертвых врагов и навешивали их на конские поводья в виде гирлянды>,— возмутился Сюник.

— И столько добра!— добавил жадный Рохбор.

— Вождь, если даже Кир проскользнул мимо нас, то мы всегда успеем его нагнать и обрушиться с тыла. В лагере полно мяса, вина, а воины устали... Подкрепившись и отдохнув, за втра двинемся против персов. А за безопасность не беспокойся! Я со своими "бешеными" стану в дозор, несли Кир подойдет со всем своим войском, "бешеные" удержат его до тех пор, пока вы приготовитесь к битве. При слове "вождь" Фарнак, подчеркнуто именовавший своего молочного брата только "царем", гневно сверкнул глазами на Бахтияра. Рустам же не обратил на это внимания.

— Отец, Бахтняр прав. Зачем нам ночью* гоняться за персами? Пусть воины отдохнут, повеселятся под надежной охраной "бешеных",— сказал юный сын Томирис.

Теперь сверкнули глаза Бахтияра. Ему невыносимо было слышать,, как Спаршшс называет отцом Рустама.

— Ладно,— согласился Рустам.— Бахтияр, смотри в- оба! Чтобы и мышь не прошмыгнула незамеченной. Дежурить будет Рохбор со своим отрядом. Проследи, чтобы воины не увлекались вином, не на свадьбе. Фарнак, поставь усиленный караул у шатра царевича! Завтра, с рассветом, двинемся наперсов. Я сказал все!

Военачальники поднялись с мест и, отвесив поклон Руста-му, стали по одному выходить из шатра.

* * *

Бахтияр, сидя на коне, окинул взглядом; лагерь. Воины занимались важным делом. Разыскивая убитых иерсов, массаге-ты ловко к проворно сдирали с них скальпы, чтобы потом, связав их за волос», повесить на поводья своих лошадей.

Ищущий популярности у воинов, Бахтияр зычно крикнул: — Земляки, персы — большие любители набить себе брюхо. Вон сколько вина привезли с собой и забили скота. Ваши акинаки отправили их в страну теней, где им теперь не понадобится жареный бык или бурдюк с вином. Зачем же пропадать добру? Оно теперь ваше! Веселитесь, храбрые массагетыГ

Ликованием встретили воины слова Бахтияра. Весело запылали костры. Жарились на вертеле целые бычьи туши. Но больше всего степняки обрадовались бессчетному количеству бурдюков с темно-красным вином. Они резали мясо кинжалами, жадно хватали куски и беспрестанно опорожняли фиалы.

Массагеты пели, смеялись и плясали. Пившие до сих пор мутную бурду из проса — горькую и вонючую бузу, они не знали коварства сладкого, вкусного вина.

* * *

"Бешеные" рысью удалялись от лагеря. Какое-то смутное беспокойство охватило опытного Фархада. Он подъехал к ехавшему впереди Бахтияру.

— Куда мы едем? Почему оставили лагерь? Разве не нам поручена охрана?

— Охрана поручена Рохбору. Мне Рустам приказал обойти персов. Завтра бой. Мы ударим в тыл.

"Это разумно",— подумал Фархад и отстал. Когда "бешеные" отдалились от лагеря на большое расстояние, Бахтияр подозвал Фархада.

— Я возвращаюсь в лагерь. Мы с Руетамом забыли условиться о сигнале нашей атаки. Подбери лучшего коня, я поеду одвуконь, а ты жди меня здесь.

* * *

Когда Бахтияр подъехал к лагерю он казался вымершим. "Зря Рустам надеялся, что жадный Рохбор не уснет, считая трофеи. Я видел, как он прихватил с собой бурдюк с вином",— подумал Бахтияр и злобно усмехнулся.

Коварный человек скорее разглядит коварство другого, так как и других подозревает в подлости. Честный Рустам, знавший Кира, не мог предположить, что Кир способен пойти на низость. Бахтияр не питал никаких-иллюзий в отношении прославленного благородства Кира и, зная прекрасно предание о гибели Мадия, разгадал план персов. Он остановился и, приложив ладонь к уху в виде рупора, прислушался. Слушал долго и наконец, уловив неясный, далекий шум, удовлетворенно улыбнулся.

* * *

Спаргапис спал чутко, как истый воин. Он проснулся от легкого металлического звона: над ним, наклонившись, стоял Бахтияр.

— В чем дело, Бахтияр? Что, персы близко?

— Слишком близко, мой царевич.

Спаргапис рывком вскочил с постели и стал торопливо надевать паннарь.

— Скорей, царевич! Нам надо уходить!— торопил Бахтияр.

— Как уходить? Мы встретим персов в акинаки!

— Весь лагерь мертвецки пьян. Персы, наверное, подсыпали зелья. Это ловушка, царевич!

— Но твои "бешеные"? Они задержат персов!.. Я плетьми заставлю подняться воинов!

— Я увел "бешеных". Дорога на лагерь открыта.

— Постой!.. Ты шутишь?

— Скорее, царевич: я хочу спасти тебя! Я для этого сам навязался под начало ненавистного Рустама.

— Ты что? Нет, я не верю. Ты предал саков9 Отца?

— Твой отец — я!

— Как ты смеешь, подлый раб? Я отрежу твой язык!

— Да, мой царевич, твой отец я. Я! Я! Я не могу больше выносить, не могу слышать, как ты называешь отцом этого проклятого Рустама! Меня предпочла ему твоя мать, и пора убрать его. Он мешает нам: тебе, мне, Томирис. Теперь он погиб, и его гибель дело моих рук. О сладкий миг мести! Я погубил его ради тебя, мой царевич. Нет, не царевич, царь! Мой сын Спаргапис — царь массагетов! Мы заключим мир с Киром. Этот дурак Рустам дал тебе фамильный знак царей тиграхаудов, хорошо! Мы свергнем Зогака, и ты станешь царем саков. Царем царей Сакистана. Ооо-о-о, мой сын!— Бахтияр бы как в бреду, голос его то звенел, то падал до зловещего шепота.

Спаргаписа трясло Тяжело дыша, он подошел вплотную к Бахтияру.

— Нет, ты сошел с ума, негодяй!

— Царевич!—вскричал Бахтияр.

— Такими словами не лгут. Теперь я припоминаю ухмылки и намеки..Ты смертельно ужалил меня, подлая тварь. Единственное и самое нестерпимое желание мое — убить тебя! Но, хотя во мне и течет твоя поганая кровь, я не уподоблюсь тебе и не совершу отцеубийства. Но верю, что жестокая кара и возмездие постигнут тебя, а я не буду марать свой меч. Убирайся прочь!— с этими словами Спаргапис плюнул в лицо Бахтияру и бросил:— Я иду умереть рядом с моим настоящим отцом, да падет моя кровь на твою голову

Спаргапис ушел, а Бахтияр смотрел ему вслед, не вытирая с лица плевка, и слезы катились из его глаз.

Затем он вышел из шатра, прыжком вскочил на коня и злобно ударил его плетью.

Спаргапис с трудом растормошил Рустама.

— Отец!— кричал он ему в ухо.— Персы близко! Уже слышен топот их коней!

— Тебе показалось, Бахтияр их задержит,— пробормотал Рустам, с трудом продирая глаза.

В шатер вбежал Фарнак.

— Мой царь, персы идут!

— Где Бахтияр? Где Рохбор? Как это случилось? Поднять воинов!

— Бесполезно, царь! Воины мертвецки пьяны. Их не поднять.

— Отец, Бахтияр подлец и предатель. Он увел "бешеных", открыв дорогу персам. Он обрек тебя на гибель!

Рустам мгновенно понял все.

— Сын мой, персы не замкнули еще кольцо. Спасайся! Мать не переживет твоей смерти, Фарнак, ты поедешь с царевичем. Храни его как зеницу ока.

— Не старайся, отец. Я узнал все, и после этого жизнь для меня невыносима. Я ненавижу его, я ненавижу себя, я ненавижу свою... мать! Отец, позволь мне так тебя называть, это ты должен спастись. Уходи и отомсти Бахтияру?

— Рустам, сын Канада, никогда не бежал от врага, оставляя на произвол судьбы своих воинов я спасая свою шкуру. Я вождь н должен разделить участь моих воинов. Я не уговари ваю тебя, у тебя характер матери. Знай, мой сын, ты неправ, обвиняя свою мать. Гордись ею, как горжусь ею и я. Если я умру, то моя последняя мысль будет о ней, твоей матери, самой необыкновенной женщине, которую я знал. Удар, который ты ей нанесешь, трудно будет вынести. Бедная Томирис! Фарнак!

— Ты что, царь? — Фарнак даже побледнел от обиды. — Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя?

— Фарнак! — голос Рустама зазвучал твердо.—Ты видишь: гибнет царевич, гибнет войско. Предательство должно быть наказано. Только тебе я доверяю и завещаю месть. Во имя молока твоей матери, вскормившей нас с тобой, молю, прошу и приказываю — уходи!

Фарнак сквозь слезы кивнул, обнял Рустама и крепко втянул в себя воздух, вдыхая запах молочного брата. Затем обнял Сааргаписа и вышел.

Бешеный топот копыт известил Рустама и Спаргаписа, что Фарнак полетел к царице на крыльях ненависти.

Рустам и Спаргапис выбежали наружу. Пинками, криками и плетьми пытались они поднять воинов, но поднялись лишь одиночки, остальные лежали на земле, бесчувственные ко всему...

* * *

Персы налетели как вихрь. Началось избиение саков. Лишь в самом центре лагеря встретили они отпор.

Горсточка массагетов, сгрудившись возле Рустама, встретила врага в акинаки. Эта жалкая кучка, яростно сопротивляясь, быстро таяла, подобно комку снега в теплый весенний день, от персидских стрел, пращей и клинков. Опрокинулся навзничь, хрипя и пытаясь выдернуть стрелу из горла, Ари-фари. Откатилась отделенная мечом от тела голова Сюника. Повис на копье проткнутый Азарпис. Наконец рухнул, пораженный в голову к§мяем, пущенным из пращи, Спзргапнс. Он забыл надеть шлем, белокурые волосы обагрились кровью.

Остался один Рустам. Он давно отбросил щит и, держа в обеих руках акинаки, без устали разил персе». Каждый удар сак-ского богатыря бы смертельным.

Трупы вражеских воинов грудами лежали вокруг героя. Огромный, могучий, (ж казался неуязвимым для мечей, и персы пустили вперед копьеносцев. Но Рустам акинаком в левой руке рубил копья, а правой продолжал вершить свое страшное дело: сносил головы и разваливал тела вражеских сарбазов до пояса.

Персы, пораженные необыкновенной силой Рустама, стали драться осторожно, при малейшей опасности отскакивая назад. Рустаму же идти на «их мешали трупы.

По команде Гобрия, наблюдавшего за этим удивительным сражением, загудели трубы, персы разбежались, и Рустам увидел шеренгу лучников, целившихся в него.

Рустам вонял, что это конец. Выпрямился во весь свой гигантский рост и расправил плечи.

Лучники враз спустили тетивы, и стрелы впились в грудь, шею и лицо богатыря. Он долго стоял, весь утыканный стрелами, вызывая ужас и удивление врагов, затем зашатался, рухнул на колени и повалился на бок.

Персы даже к мертвому Рустаму подходили с опаской и цокали языками, пораженные его мужеством, силой и отвагой.

* * *

Спаргапис очнулся и долго не мог сообразить, где он находится. Наконец понял — в шатре. Чей шатер? Он взглянул на руки и все понял — оковы. Сильно болела голова, ныло все тело. Во рту было сухо. "Значит, я в плену. Что с отцом? С войском? Как пить хочется! Если все погибли, почему жив я? Нас было мало... мы сражались... помню, отец стоял чуть впереди и старался прикрыть меня... дальше не помню..."

Время тянулось мучительно долго. И вдруг яркая, как вспышка молнии, догадка осенила Спаргаписа: "Я заложник. Мной царь персов хочет связать мою мать по рукам и по ногам. Какая жалкая и позорная участь! Я сын подлого предателя. Раб персидского царя и заложник — предмет торговли кровного врага с моей матерью. О, боги! За что вы так караете меня? Почему я не погиб на поле битвы? О, боги, проявите милосердие и пошлите мне смерть!" В отчаянии Спаргапис катался земле и бился головой.

В шатер вбежали стражники, подняли Спаргаписа и, грубо скрутив руки, повели, подталкивая сзади.

Спаргапис увидел громадный золотистый шатер и понял, что его ведут к Киру. Тогда он оттолкнул от себя стражников и, несмотря на невыносимую боль во всем теле, пошел решительно, с высоко поднятой головой, стараясь твердо ставить ногу.

Вскоре он стоял перед сидящим на троне Киром. Царь внимательно рассматривал Спаргаписа, он уже знал, что перед ним сын Томирис. "Красив,— отметил про себя Кир,— совсем юн... почти мальчик... Хотя я в его возрасте тоже начал воевать".

Глядя на гордый, вызывающий вид Спаргаписа, Кир ощутил, как у него в груди закипает раздражение.

— Чем гордишься, щенок? Тем, что бесславно попал в плен? Что стал моим рабом?

— Массагет никогда не будет рабом перса!— громко отве

тил Спаргапис.

— Ты жалок и смешон, мальчишка!— холодно сказал Кир.

— Сними с меня оковы! — вдруг с бешенством вскричал Спаргапис.— Или ты боишься меня, несмотря на свою охрану?

Кир рассмеялся.

— Освободите его.

Стражники расковали узника. Спаргапис пошевелил затекшими пальцами, огляделся и с презрением бросил:

— Слушай, царь персов. Месть моей матери будет страшной. А теперь прощай, скоро мы с тобой встретимся в ином мире!

С этими словами Спаргапис выхватил кинжал у рядом стоящего сарбаза и с силой вонзил в свое сердце. Все произошло так быстро, что никто не успел помешать.

Много смертей перевидел на своем веку великий завоеватель и привык равнодушно относиться к ним, но эта смерть потрясла Кира. Он побледнел и отвернулся, чтобы не видеть трупа юного сына царицы кочевников.

— Постарайтесь передать тело матери,— глухо сказал Кир.— И уходите все прочь!

Кир остался в одиночестве. Прощальные слова Спаргаписа назойливо звучали в его ушах.

* * *

На Томирис страшно было смотреть. Она металась, как раненая тигрица. Из расцарапанных щек сочилась кровь. Страшные проклятия Рустаму и Киру посылала она охрипшим от рыданий и воплей голосом.

Накануне Бахтияр рассказал царице о преступном приказе Рустама: верные отряды "бешеных" Отсылались прочь для выполнения пустяковой задачи — нападения на обоз персов. Только слепой и жгучей ненавистью к Бахтияру можно было объяснить это роковое решение Рустама. Мало того, после ухода "бешеных" Рустам, даже не выставил караулы, предался безудержному разгулу и, как последний глупец, попал в простую ловушку персов.

— Я бы ослушался Рустама, если бы ты сама не просила во всем ему подчиняться.

Томирис вспомнила, как, опасаясь столкновения, действительно дала наказ не перечить Рустаму. Она помнила, как поступил Рустам.с ослушником Фардисом, сыном покойного _Шапура.

Бахтияр рассказал, как, возвращаясь после разгрома персидского обоза, он наткнулся на богатый шатер, у входа в который был воткнут высокий шест с блестящим медным знач-»6м. В шатре лежали трупы Спаргаписа и Рустама. Горю его фет предела, лучше бы ему ослепнуть, чем увидеть такое.

Бахтияр говорил, говорил, говорил, и царица поверила. Она хотела верить, да и вид сразу постаревшего и подурневшего Бахтияра...

* * *

Похороны Спаргаписа были пышными и торжественными.

Тысячи плакальщиц огласили рыданиями и воплями степ*. Они царапали себе лица, рвали воиюсм м посыпали пеплом и пылью головы.

Вся долена у могилы, вырытой близ высокого кургана, где покоился Спаргапис-сгарший — дед усопшего, была заполнена толпами народа. Мзссагеты стояли в угрюмом молчании, а массагетки в голос вторил» воплям и причитаниям плакальщиц.

По обе стороны дороги для похоронного шествия стояли ряды всадников. Они склонили копья к земле, и лица их в знак горя были измазаны сажей и грязью.

Томирис стояла у могилы единственного сына. В огромной яме был сооружен сруб из бревен вековой ели с Пестрых гор со многими отдельными камерами. Пол главного покоя был устлан поверх сухого речного песка просторным войлочным ковром с изображением львиной охоты на быков и оленей. По нему были рассыпаны тысячи бусинок и осколки расплющенных и разбитых бронзовых зеркал.

Вокруг могилы пылали очистительные костры, у которых бесновались в ритуальных плясках жрецы.

Началось погребение: в отдельные камеры вносились и укладывались предметы домашнего обихода, утварь, оружие, конская сбруя, гончарные и металлические изделия. В могиле установили походную кибитку.

Затем наступила пора жертвоприношений. К могиле подвели обезумевшую от страха, рыдающую группу рабов. Мас-сагеты ударами акинаков убивали их и, сбрасывая в яму, напутствовали.

— Служите верно вашему господину Г

Последней жертвой, по традиции, был конь царевича.

Молочно-белый конь хрипел, рвал узду. Жалобно заржал он под ударом акинака. Его бережно опустили в главное помещение.

Долина огласилась взрывом истошных криков, воплей и рыданий — это из шатра вынесли ладью-саркофаг, поминальный дар речных саков — абиев и их вождя Скилура, хоронившего на своем веку вот уже второго Спаргаписа — своего друга и его внука. Искусно сделанную ладью, в которой покоилось тело Спаргаписа, несли на руках вожди и старейшины всех массагетских племен и родов. Они шли медленно, размеренно, в скорбном молчании.

Обмытый, одетый в роскошный наряд, Спаргапис более походил на спящего, чем на покойника. Мгновенная смерть не успела исказить его черты. На нем бы панцирь из тысячи нашитых золотых бляшек, ноги обуты « золотые еагюжкн, на голове был шлем изумительной работы с золотыми стрелами. Шею обвивали две гривны — одна с изображением разъяренного тигра, другая — грозного грифона с распростертыми крыльями, фамильные знаки царского рода массагетов и тиг-рахаудов. В уши были вдеты спиральные серьги из тонкой золотой проволоки, на руках красовались широкие и массивные серебряные браслеты. Справа к поясу бы прикреплен акинак в драгоценных ножнах, слева от покойника лежали лук и колчан со стрелами. В ногах покоился бронзовый щит.

Под стенания и душераздирающий вой ладья была бережно опущена в склеп. Из толпы выскочили трое юношей, сверстников царевича, и тут же, у могилы, вонзили себе в грудь кинжалы. Их трупы были уложены слева от Спаргаписа, а справа уже покоился верный конь.

Самые сильные мужчины с трудом подняли тяжелый наст и прикрыли им могилу. Рыдали все. Истерично всхлипывал Бахтияр. И только окаменевшая от горя царица не плакала, у нее уже не было слез.

Проезжали конные, проходили пешие и бросали, бросали комья земли, воздвигая курган.

Томирис глухо обронила:

— Выбросить труп Рустама в степь. Пусть его терзают хищные птицы и рвут прожорливые шакалы.

* * *

— Что, вы и теперь будете уклоняться от боя? Идя опять предложите отсиживаться за укрепленным валом?— кричала Томирис вождям.— Ну уж нет? Довольно я слушала вас! Только в открытом поле, лицом к лицу и грудь в грудь, мы встретимся с врагом! Повелеваю готовиться к бою. И ни шагу назад! Кто дрогнет — тому смерть! Пленных не брать! Уничтожать веек подряд, кроме Кира! Он моя добыча.

Никто из вождей не осмелился подать голоса.

Военный совет

Когда разведчики донесли, что вперед» главные силы массагетов, Кир собрал военный совет.

Из тройного зала — айваиа по приказу Кира вынесли все лишнее. Это, да еще отсутствие традиционного накрытого да-стархана указывало на серьезность обстановки и деловитость совещания.

Кир внимательно всматривался в своих соратников,

"Вот Гарпаг. Это он помог мне победить моего деда. Он умен, но годы берут свое... Нет в нем прежней уверенности Нельзя ставить его во главе наступающего войска. А вот в обороне он и сейчас неплох. Да-а, неплох. Упрям, упорен..

Фаридун. Безумно смел в бою, но не умен. Зардак. Хитер отважен. Гистасп. Предан, но вот его сын... Дарий слишком любит популярность. Да еще этот проклятый сон... Нет, Гистасп мне больше нужен в Персии — пусть уймет Дария. Гоб-рий, самый опытный, опыта ему не занимать — Лидия, Вавилон, Армения, Бактрия, Индия, а вот теперь и саки... Но Гобрий очень ценен, а этот бой... Только боги знают, как он кончится. После меня царствовать Камбизу, и если я не вернусь, то для него начнется трудное царствование. Мальчик должен иметь сильную опору! Вот и будет Гистасп ему мудрым советником, а Гобрий — верным и смелым полководцем Но этого мало... Камбиз очень своеволен, своенравен, вспыльчив. Ему надо отца-наставника, и лучшего, чем Крез, для этого не найти.

А мне надо найти замену Гобрию. Фанет? Нет, грек из Ионии искусен, но наемник есть наемник! Сиявуш? Неплох исполнителен, но сам находчивости не проявит. Фаррух? Да-а, тяжеловесен, но несокрушим, как глыба. Поставлю Фарру-ха!"

Полководцы, смущенные непривычно долгим молчанием царя, начали ерзать на своих местах. Кир еще раз окинул взглядом своих верных слуг и торжественно начал:

— Наконец Хумай — птица счастья села нам на правое плечо. Дикие кочевники решили принять бой! Близится час окончания войны. Саки испытают на себе всю персидскую мощь и будут растоптаны нашими боевыми колесницами. Мы желаем выслушать вас. Говори, Гобрий!

— Великий царь! У степной царицы войск вдвое меньше чем у нас, но если мы будем штурмовать лагерь, то...

— Не хочешь ли ты сказать, что ее лагерь мощнее Сард и неприступнее Вавилона?— вскочил с места Фаридун.

Гобрий укоризненно посмотрел на невыдержанного Фари-дуна и, покачав головой, ответил:

— Не мощнее, конечно, об этом смешно и говорить, но страшнее и гибельнее! Мы спокойно разгуливали под стенами Сард и Вавилона, обдумывая; как их взять. А они стояли на месте и ждали! А тут? Глазом не успеешь моргнуть, как лагерь может сняться с места и исчезнуть. А штурмовать? Пока мы преодолеем ров, затем ограду из заостренных кольев и упремся в вал из войлочных кибиток, обмазанных глиной и политых водой от огня, половина нашей армии поляжет от метких стрел, а другую половину они перебьют своими акинаками.

— Гобрий прав,— сказал Гарпаг,— только выманив саков в чистое поле, мы разобьем их!

— В открытом бою наша испытанная и организованная армия сильнее диких орд доителей кобыл,— добавил Гистасп.

— Да и наш большой перевес в силах скажется,— подхватил Зардак.

— Ну кто, кроме Фаридуна, не понимает, что штурмовать стан врагов — это не только безумный риск, но и бесмысленная затея. При самом успешном исходе для нас кочевники успеют уйти в свои бесконечные и бескрайние степи, и тогда все начнется сначала, а уже ни сил, не желания продолжать эту ужасную войну у нас не будет. Но дело в другом. Если для нас — безумие атаковать лагерь, то для саков еще более неразумно — выходить в открытое поле против превосходящего врага, и конечно, их царица это понимает и не выйдет из лагеря, — сказал Фаррух.

Все понимали, что Фаррух прав, и, не видя выхода, удрученно молчали.

— Мне кажется,— раздался голос Креза,— что Томирис не станет укрываться в лагере.— Крез пожевал губами и продолжал: — Женщина, потерявшая своего ребенка,— это львица, которая бросается на охотника.

Кир одобрительно взглянул на Креза.

— Наш мудрый друг прав. Царица сейчас в ярости. Надо эту ярость подогреть! Поэтому мои сарбазы пройдут половину пути до сакского лагеря и остановятся на виду у кочевников.

Вид моего войска разожжет злобу Томирис, и она не выдержит. Повелеваю! Завтра на рассвете помолимся божественному солнечному диску, принесем обильные жертвы великому Ахурамазде и двинемся на саков. Когда пройдем половину пути до их лагеря, остановимся и будем ждать. Да не подскажет им злой Ахриман <Ахриман – бог, повелитель злых духов> уйти в степь. Не вспугните. Ни шагу вперед, пока они нас не атакуют.

Первой пойдет пехота — впереди щитоносцы, прикрытые от их стрел, и копьеносцы, за ними пращники и лучники. Пехоте идти плотно, щит к щиту — живой крепостью. Командовать пехотой будет Фаррух. За пехотой двинется легкая конница мидян. Их поведешь ты, Зардак!

Как только вражеская конница пойдет на нашу пехоту, ты, Фаррух, ударишь из всех луков и пращей, образуешь проходы и пропустишь конницу Зардака. Он окончательно втянет саков в бой. Тогда с левого фланга ударит тяжелая кавалерия лидян и боевые колесниц» ассирийце» « урартцеву которыми? будет командовать Фарядув»

Кир, словно не замечая, как помрачнел» Гобряй, Гариаги Гистасп, продолжал:

— €ярав<итафяанга<н0 степнякам удариггошга'таФанета.

Я надеюсь на моих- греков, Фанет!

— Клянусь Зевсом, о великий царь, эллины растерзают орды варваров!— воскликнул Фанет.

Кир нахмурился, он не любил бахвальства, на продолжал свою речь:

— Ты, Зардак, не зарывайся. Ведьио тебе ударит вся орда. Если придется туго, уходи за шеренги пехоты, а она уж встретит несокрушимой стеной этих кочевников постановит их натиск. Так мы зажмем железными клещами веряшго врага и, не давая ему уйти, доведем битву да. победного конца!

"Бессмертные" будут при мне, ими. будет командовать, Гарпаг.

Гарпаг облегченно перевел дух, зато Гобрий и Гистасп еще больше обеспокоились. Но вместе со всеми они громко выражали свое восхищение великолепным планом сражения. Особенно льстивые эпитеты говорились вполголоса, но с расчетом на хороший слух Кира.

— Ну что скажешь ты„ мой друг?— обратился, Кир к Крезу.

Крез сначала пожевал губами, а затем произнес:

— План бесспорно хорош, и достоин Кира. — великого воителя всех времен! Но напрасно Фанет так легкомысленно относится к предстоящей битве. Не надо забывать, что семьдесят лет назад вся Азия стонала под пятой этих варваров и перед их ордами бежали армии самых могущественных держав. Вам предстоит тяжелый бой. Самый трудный из всех, вами проведенных, а ведь за плечами, каждого из вас их немало. Кочевники защищают свою степь, а значит, их восемьдесят тысяч будут стоить ваших двухсот. Их ярость не только не уступит, но превзойдет вашу. Не надо забывать, что царица Томирис объята жаждой мщения — погибли ее муж великий воин Рустам и единственный сын, юный Спаргапис. Выполняя волю своей повелительницы, кочевники будут драться до конца и скорее все полягут, чем уступят нам. — Крез снова помолчал.

— План вашего господина, слов нет, хорош, На Томирис — необыкновенная женщина. Поэтому я советую своему господину, величайшему из царей', держать & резерве "бессмертных" до конца.

Персы привыкли к победам и они тоже скорее умрут, чем отступят. Так вот, пока держите» на ногах хоть один персидский сарбаз, не пускаи в ход* мой господин1, свою гвардию.

Крез замолчал. Напрасно все ждали продолжения, Крез-казалось даже задремал. Кир, убедившись, что бывший лидийский царь высказался до конца, произнес:

— Долгое отсутствие царя может пагубно отразиться на нашем царстве. Поэтому ты, Гобрий, поедешь в Персию, возглавишь мою армию и день и ночь будешь готовить ее к будущим битвам.

С тобой поедет мой друг Крез. Скажешь моему сыну, Кам-бизу: я повелеваю ему слушаться мудрого Креза, моего друга, как меня самого. А теперь ступайте, завтра битва.

Когда Гистасп одним из последних направился к выходу, Кир окликнул его:

— Останься! Твой сын, Дарий, замышляет посягнуть на мой трон.

Гистасп с ужасом взглянул на Кира и, увидев — царь говорит серьезно, отстегнул свой меч и протянул Киру,

— Бели это так, вели казнить меня.

Кир отмахнулся.

— В твоей преданности я не сомневаюсь.

— Замышлять на тебя, вознесшего народ персов над всеми народами,— сказал проникновенно Гистасп," не может ни один перс. А если такой и найдется, то он достоин только одного — самой лютой смерти. Если Дарий замышляет против тебя, я убью его собственной рукой.

— Ты мой близкий родственник — Ахеменид. И Дарий мне не чужой. Тебе самому я лору чаю судьбу твоего сына, но пока не выяснишь всего, не спеши наказывать. Сейчас ты отправишься с Гобрием и Крезом в Персию, сопровождать вас будет Рухпарвар со своим отрядом. Наведи порядок в моей столице и будь надежной опорой Камбизу. Но не говори ему о нашем разговоре, он слишком хоряч л летероелив.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин! Но все же по приезде я сразу же досажу своего сумасброда под замок, чтобы он не смог натворить чего-либо. А потом добросовестно разберусь во всем. Виновные,, ктобыони ни были, понесут суровое наказание. Я с корнем вырву всякую .крамолу .в твоем царстве, государь.

Кир отпустил Гистаспа, я хот, верный и преданный слуга, опечаленный и встревоженный, сразу начал готовиться к отъезду.

Ночью Гистасп., Гобрий и Крез в сопровождении отряда Рухпарвара выехали в Персию.

* * *

— .Что там еще?— не оборачиваясь, бросила через плечо царица вошедшему Фархаду.

— Высокая царица! Подошли персы.

Царица бросилась на колени.

— О-о-о священный огонь, и ты, священный акинак — дух войны, вы услышали мою мольбу!— страстно вскричала Томирис.

Битва

Кир до рассвета не сомкнул глаз. Такого с ним не случалось. Даже на заре своей ратной жизни царь поражал окружающих самообладанием и не по возрасту рассудительным хладнокровием в самые трудные моменты. Настоящий воин, он мог не спать продолжительное время, делить со своими сарбазами длительные и тяжелые переходы, терпеливо переносить жару и холод, жажду и голод, но, если выпадала возможность, мог спокойно и почти мгновенно уснуть перед самым боем или после него. До сих пор его гений превосходил и подавлял противников. Он ошеломлял их внезапностью, неожиданными ходами, упреждал их замыслы и разгадывал планы, всегда и везде он перехватывал инициативу и навязывал врагу свою волю. И падали перед ним неприступные твердыни, и бежал в страхе враг.

А здесь все по-другому. Он идет по степному простору, не имеющему границ и предела, словно с завязанными глазами. И не он, а ему все время навязывают чужую волю. Вместо городов и крепостей — селения из войлочных кибиток, которые возникают в мгновение ока и так же быстро исчезают. Откуда-то, словно из-под земли, появляются всадники и снова растворяются в степном мареве, словно миражи. И только сотни пронзенных безжалостными стрелами трупов персидских сарбазов — печальное доказательство, что это, увы, не мираж. Да, Томирис оказалась грозным и страшным врагом.

Кир вспомнил, как после взятия Вавилона унижался перед ним недавно еще столь надменный и могущественный Набо-нид. Он пощадил его, хотя до омерзения было противно смотреть на пресмыкательство этого ничтожества в царских одеяниях.

А вельможи и жрецы бывшего царя провозгласили его, Кира, живым божеством, ставленником великого Мардука на земле. Он усмехался, но не возражал. И так было везде. Каждый царь, в том числе и любезный друг Крез, бахвалился стереть его в прах, презрительно обзывая нищим персом, а затем лизал ему руки, целовал ноги.

Здесь не так. Кир вспомнил Спаргаписа и тяжело вздохнул. Припомнился ему и дерзкий гонец царицы, весь пропахший овчиной. Да, эти кочевники-пастухи не станут плюхаться ничком и целовать ему ноги, разве что кровью и мечом заставить их.

Неожиданно Киру вспомнилась хижина с низкой кровлей, куда он пригонял вместе с Митридатом отару овец, когда солнце заходило за горы. Спако подавала скудный ужин — овечий сыр, сухие лепешки и кувшин молока, сдабривая его ласками, и вкуснее тех лепешек и сыра он больше никогда ничего не ел, хотя лучшие повара и кулинары всего Востока изощрялись ъ своем искусстве ради него. Он вспомнил свой пастушеский плащ, сотканный из грубой порыжелой шерсти, свой посох, мастерски вырезанный из самшита его названым отцом Митридатом. Вспомнил, как Спако называла его "милый сынок". Она вкладывала в эти простые слова столько любви и ласки, что они всегда его волновали. Перед сном Спако или напевала ему песенки, или рассказывала сказки. Героем этих сказок всегда был ее Куруш. То он богател, становясь обладателем собственного стада овец, то его избирали судьей, и не было на свете милосердней и добрее судьи. Дальше этой дерзко-сказочной мечты фантазия матери не шла. Правда, однажды она рассказала, как в ее красивого сына влюбилась дочь богатого и знатного мидянина, но жестокий отец упрятал ее за семью замками, где неописуемая красавица сохла по любимому. Кир грустно улыбнулся, его гарем набит дочерьми и сестрами всех его знатных вельмож, чужеземными принцессами и царевнами. Косматый Митридат ворчал на жену за то, что она забивает мальчишке голову всякими бреднями и небылицами. Но Кир слушал Спако с упоением. А однажды уже во дворце, в Пасаргадах, он упрекнул свою мать, Мандану:

— Ты уже уходишь, а мама мне всегда рассказывала сказки на сон.

Мавдана опустилась на колени и, зарыв лицо в одеяло сына, сквозь рыдания произнесла.

— Ведь я твоя мать, сын мой. Нежели ты так и не забудешь ту Спако?

Кир вспомнил, что родители, испугавшись Астиага, отдали его деду на верную смерть, отвернулся к стенке, укрылся с головой и буркнул:

— Нет, не забуду.

И Кир не забыл. Став всесильным, он пошел к своей хижине, но от нее не осталось и следа — Астиаг умел расправляться. Он убил и Митридата, и Спако, а хижину спалил.

Кир не заметил, что слезы давно текут из его глаз. Лишь когда всхлипнул, понял, что плачет.

Он вытер рукавом богатого халата глаза и вскочил с постели. Сгуиая босыми ногами по пушистому ковру, усмехнулся: "Что это я так расчувствовался? Скоро желанный бой. Но почему же так смутно «а душе? Откуда у меня эта неуверенность? Двадцать один год — трижды священное число — я вел свою армию от победы к победе. Слабую Персию, глухую провинцию великой Мидии, я превратил в могущественную державу — госпожу всей Азии. Все страны на запад, на юг и восток трепещут перед моим именем. И вот какие-то саки, дикари, пропахшие конским потом и бараньим салом, внушают мне, повелителю четырех стран света, страх. Нет, это какое-то затмение. На меня подействовал тот зловещий сон и смерть юноши. У меня чувствительное сердце — наследство любящей Спако. У полководца перед боем сердце должно быть тверже камня. Долой сомнения! Бой и победа!" Кир вышел из шатра.

* * *

Когда на горизонте появился багрово-оранжевый диск, вся многотысячная персидская армия опустилась на колени. Только Кир и окружающие его маги-жрецы в остроконечных колпаках остались стоять с воздетыми вверх руками. Воины молились истово, самозабвенно. Тяжелые, изнурительные походы и вся эта жуткая и странная война, унесшая без битв и сражений тысячи жизней, измотала армию Кира, и воины, какмняосги, просили у бога-солнца послать им наконец битву я даровать победу над неуловимыми степняками.

Главный жрец — мобед-мобедая спросил у Кира:

— Великий из великих, сколько быков принести в жертву?

— Всех!—ответил царь.

И когда над горизонтом огненный шар засиял своими лучами, гон жертвенными ножами забились сотни быков, орошая кровью степную траву.

* * *

Каждая сотня собралась у своего костра. В больших бронзовых котлах кипел мясной бульон и целые воловьи туши жарились на вертелах в жарком огне.

Молодойлучник, посмотрев на цветущую степь, обратился к пожилому щитоносцу.

— Ага <Ага (перс.) – обращение к старшему>, почему в этой степи так много красных цветов? <Красные цветы - маки>

— Потому что цветок вырастает из крови убитого воина.

— Сколько же людей убили в этой степи? — с ужасом сказал лучник.

Внезапно загудели трубы, засвистели ней, рассыпались тревожной дробью тулумбасы.

Персидское войско начало строиться.

* * *

Кир на колеснице медленно ехал вдоль рядов и внимательно вглядывался в лица воинов. Сарбазы словно сбросили тяготы войны, лица их были суровы и спокойны. Годы битв и сражений закалили их волю, они хорошо изучили науку войта*» научились побеждать. Силой и твердостью веяло от этих людей. Кир удовлетворенно вздохнул.

Сойдя с колесницы, он взошел на высокий холм и взмахом руки двинул вперед свою армию.

Насколько хватало глаз, вправо и влево шли шеренги персидской пехоты. Первые три шеренга состояли из щитоносцев и копейщиков. Они двигались плотно, плечом к плечу, щитом к щиту — живая крепость, ощетинившаяся длинными копьями. За ними — шеренги лучников, а затем метатели из праще с легкими копьями.

За пехотой гарцевала на великолепных лошадях, выращенных в песчаной Аравии, легкая персидская конница!

Слева, вдали, удавом вилась знаменитая лидийская тяжелая кавалерия — всадники на конях, покрытых панцирной попоной, грохотали боевые колесницы с серпами-секирами на боковых бортах.

Справа и слева от холма, где стоял Кир, растянулись десять тысяч "бессмертных", цвет персидской армии.

Кир перевел взгляд на вражеский лагерь. Стан царицы массагетов расположился на плоской вершине горы, подножье которой было опоясано широким рвом, а склоны утыканы заостренными кольями. Сам лагерь был окольцован плотно сдвинутыми повозками-кибитками. В центре стоял просторный зеленый шатер, а рядом с ним юрта, покрытая белоснежным войлоком. Томирис как истая кочевница, предпочитала жить в юрте, а шатер служил царской резиденцией. Остальная часть лагеря была отведена под юрты, шатры, шалаши для военачальников и воинов. Многие размещались в кибитках, служивших крепостной стеной лагеря.

Пройдя две тысячи шагов, персы остановились. Так было оговорено на военном совете. И теперь военачальники ожидали, что объятая жаждой мести Том ирис немедленно начнет атаку. Однако ничего подобного не произошло. Невооруженным глазом было видно, что в стане массагетов происходит религиозный ритуал. Саки молились торжественно, обстоятельно, без спешки. В центре хорошо утрамбованной площадки перед шатром царицы торчал огромный меч. Это ему— духу войны — возносили молитвы массагеты. Наконец главный жрец совершил возлияние — меч бы облит кумысом, а затем кровью.

После молебна Томирис с вождями вошла в шатер. Рядовые саки занялись каждый своим обыденным делом. Крепили тетивы луков, точили секиры и акинаки, нашивали на кожаную куртку дополнительные бронзовые или роговые бляшки. Некоторые степенно беседовали, другие даже устроили возню-борьбу. Персы с удивлением увидели, что массагеты совсем не готовятся к сражению.

Перед боем военачальники объявили, что нападать на становище врага нельзя, так как кочевники могут уйти. И теперь Кир растерянно закусил губу.

Да, если приказать штурмовать стан массагетов, они могут сняться и исчезнуть за степным горизонтом. Надо ждать, но инициатива ушла от него, ушла уже в самом начале. Теперь только ждать, ждать и ждать, пока эта проклятая царица не соизволит скрестить с ним свой акннак. А уж тогда...

Солнце стояло уже высоко, армия Кира уже истомилась в ожидании, изнывала от жажды, боевой пыл успел остыть, и тогда из прохладного шатра вышла царица с вождями.

"Ну когда же?"— мысленно спрашивали себя сарбазы.

"Когда?"—мысленно восклицали полководцы.

— Когда же они начнут?— задавал вопрос сбросивший всю свою величавость и нервно шагавший взад и вперед Кир.

"Они не торопятся",— думал Гарпаг и тут же изумленно ахнул— почти мгновенно беспечный, безалаберный лагерь кочевников превратился в огромное конное войско.

— Вот как надо готовиться к бою! —бросил через плечо остановившийся и не отрывающий глаз от вражеского войска Кир.

Быстро очистив проходы в заграждениях, массагеты двинулись на персов.

* * *

Когда армия Кира увидела надвигающуюся на нее с диким воем конницу кочевников, у многих, даже закаленных в боя» воинов дрогнуло сердце. Конная лавина налетела, как буря Приближенные с тревогой смотрели на своего повелителя, но видели лишь величие и спокойствие. Выдающийся полководец, он уже отбросил все сомнения и колебания. Он видел врага, которого надо разбить и уничтожить. Кир был в своей стихии.

Саки неслись выгнутой подковой, так, что казалось — ничто не в силах их остановить. Но вдруг на полном скаку их кони остановились, как вкопанные. Теперь против плотных рядов персидской пехоты стояла сплошной линией конница массагетов. Засвистели первые трехгранные стрелы, и несколько десятков сарбазов повалились ничком на землю, а вскоре целые тучи стрел полетели в персов, и уже не десятки, а многие сотни вражеских воинов падали в конвульсиях на чужую степь.

В момент опустошив сорокастрельные колчаны, саки уже мчались прочь, оборачиваясь и посылая оставшиеся стрелы во врага. Из лагеря массагетов выбежала толпа женщин и детей, они держали в каждой руке по колчану, полному стрел. Воины, бросая пустые колчаны, на полном скаку хватали полные из рук своих помощников и вновь разворачивались в лаву.

Мард, сам не зная почему, в ритме боя, торопясь и запинаясь, называл Киру вождей:

— Вон тот, седой, в центре,— Скилур, вождь абиев, с ним еще два вождя, против нашего левого фланга идет Беварасп Афтаб и еще один... имени не помню. На правый фланк идет Хазарасп и... кажется, Таксакис и... не помню, забыл!

Кир знал о двенадцати коленах массагетов: "Значит, девять вождей... трое в запасе",— прикинул он в уме.

Первая атака саков была столь стремительной, что персы, по существу, и не успели дать отпор. Поэтому Фаррух заранее подал знак, затрубили трубы, и персы разобрались, подхватив щиты убитых, успели вновь сомкнуть ряды, заполняя пустоты, а лучники и пращники изготовились. Когда несколько стрел и камней попали в саков, они быстро, не переставая посылать смертельные стрелы, заставили своих коней попятиться назад, разрывая дистанцию между собой и персами. Теперь даже долетевшие стрелы персов, ткнувшись в щит или роговую чешую панциря, выточенную из конских и сайгачьих копыт, из лобовой бычьей кости, бессильно падали на землю

Стрелы же массагетов продолжали бить без промаха, прошивая щиты и толстые панцири из бычьей шкуры.

"Да,— отметил Кир, — дикари натягивают тетиву до уха на полную руку, мои же лучники стреляют, натягивая тетиву на грудь. Надо переучивать. Притом саки стреляют во все стороны и из обеих рук одинаково сильно, мои же умеют стрелять только вперед, перед собой, и все однорукие".

—Великий царь! Пора наступать!— с дрожью в голосе говорил Гарпаг.— А то сражение кончится и не начавшись. Наши воины валятся, как подрезанные снопы, а у варваров почти нет потерь!

— Нет,— ответил спокойно Кир.— Потерпи еще немного. Пусть втянутся... тогда не уйдут.

Когда саки пошли в третью атаку, Кир подозвал Ираджа. Соскочив с коня, молодой, красивый перс в богатых одеяниях опустился на колени.

— Скачи и скажи Фарруху, пусть пропустит вперед Зардака с его конницей, а сам быстрым шагом поспешает за ним. И, главное, пусть бьет не всадников, а их коней. Пеший сак наполовину слабее конного.

Ирадж, вскочив на коня, помчался к передней линии войска. Вскоре, когда саки уже в четвертый раз надвинулись на персов, ряды пехоты враз разомкнулись, и в образовавшиеся проходы ринулись конники Зардака на стремительных арабских скакунах. Даже в этот короткий миг саки успели выпустить по две-три смертоносных стрелы, затем, вырвав из ножен акинаки,ударили в клинки.

Кир облегченно перевел дух. Наконец-то дело дошло до рукопашной! Теперь кочевников ждет один конец — разгром. Так было в Лидии, Вавилоне, Армении, Урарту, Палестине, Бактрии, Индии, Кабулистане, в войне против греческих городов и диких племен Прикаспия, так будет и здесь! Даже то, что конница Зардака таяла под ударами массагетских акина-ков, не тревожило Кира.

— У Зардака каменная опора, моя непобедимая пехота, — сказал Кир Гарпагу. — Сейчас ударит Фаридун, а справа замкнут варваров греческие гоплиты — и конец зазнавшейся царице диких кочевников! Но где же ее "бешеные"?

Как и предвидел Кир, с флангов по массагетам ударили Фанет и Фаридун. Но, вопреки ожиданиям, саки не отступили ни на шаг, продолжая яростную рубку.

Греки, построившись клином, врубились в ряды кочевников и стали медленно, вгрызаясь во фланг противника, подвигаться вперед. В это время из-за холмов показался большой отряд. Тохары Сухраба на ревущих верблюдах вломились в массу греков с тыла, дробя палицами и железными булавами черепа гоплитов. Оторопевшие, охваченные паникой гоплиты почти не сопротивлялись,.и напрасно охрипшим голосом взывал к ним Фанет.

— Презренный хвастун,— процедил сквозь зубы Кир.

Вскоре почти весь греческий отряд был уничтожен. Выручила персов на правом фланге испытанная пехота. По команде Фарруха она, закруглив свой фланг, сначала сдержала натиск верблюжьего отряда, а затем и отбросила саков на исходный рубеж.

Зато на левом фланге успешно действовал Фаридун. Он отвлек большую часть сакских войск на себя, давая возможность персидской пехоте упорно и неуклонно продвигаться вперед, поражая длинными тяжелыми копьями, дротиками, камнями и стрелами сакских коней, а затем добивая спешенных кочевников длинными мечами и секирами.

Дружины двух оставшихся в резерве племен были брошены Томирис в центр сражения. И центр персидских войск опасно прогнулся. Но Фаридун пустил в ход свои тяжелые колесницы, и они начали косить своими зловещими боковыми серпами спешенных саков.

— О великий!— воскликнул Гарпаг. — Вот теперь самое время двинуть "бессмертных". Кочевники не выдержат удара твоей гвардии!

— А "бешеные "? Где "бешеные"?— Кир обернулся, оскалившись, к Гарпагу.— Я не могу за тысячу фарсангов от Персии рисковать своими "бессмертными"!

Конечно, Кир и не подозревал, что через две тысячи триста сорок два года эту фразу, почти что дословно, произнесет другой великий завоеватель, так же, как и Кир, вторгнувшийся на чужую землю .

Словно в ответ на вопрос Кира, с холмов ринулись в бой тысячи "бешеных". Угрожающе выставив рогатые шлемы, одетые в волчьи шкуры, со сверкающими бронзовыми изображениями солнца на лбу, они были страшны своей неистовой яростью.

Кир видел, как матово отсвечивают их колчаны, и нервно передернул плечами, зная по рассказу Марда, что у гвардии царицы колчаны сделаны из человеческой кожи. Поводья были унизаны другими жуткими трофеями — скальпами убитых врагов.

Рыча, как звери, "бешеные" врезались, не замедляя хода, в конницу Фаридуна.

— Фаридуну конец!— прошептал про себя Кир и не ошибся.

"Бешеные" стали без промаха поражать возничих на колесницах. Лошади, потеряв управление, растерянно заметались, затем, испуганные диким воем "бешеных", повернули назад, врезались в лидийскую кавалерию, внося сумятицу и панику.

— Фаридуну конец,— вслух повторил Кир, видя, как разваливается строй тяжелой кавалерии персов, как она превратилась в неорганизованный сброд обезумевших от страха всадников.— Но и царице кочевников конец. Это последний резерв, последние силы Томирис! Теперь дело за "бессмертными"! Я сам поведу свою гвардию в бой!

— О царь, неужели ты унизишь себя до сражения с дикими варварами? Слишком много чести! Дозволь мне повести твоих "бессмертных"!— воскликнул обеспокоенный Гарпаг.

— Они оказались самыми достойными противниками из всех виденных мной, но ты прав. Слишком много чести для кочевников, если против них выйдет сражаться царь царей, сын и внук царей. Против них пойдет сын простого пастуха Митридата и его доброй жены Спако.

С этими словами Кир вошел в шатер. А коща он вышел из шатра, на нем был наряд простого воина, и только щит и меч искусной работы говорили о том, что это не рядовой воин.

"Заранее приготовил",— мелькнуло в голове Гарпага. Кир бросил взгляд на поле битвы. Персы дрались из последних сил, пятясь и отступая по всему фронту. "Пора!"— решил Кир и обратился к "бессмертным".

— "Бессмертные"! Много раз я водил вас в бой, и всегда впереди нас летела, раскинув крылья, победа! Вот и сейчас ваш царь с вами! Это битва, не знающая жалости. Помните, если саки победят, они не оставят в живых ни одного из вас, ни перса, ни мидянина, ни грека, ни одного воина из моей армии. Если победим мы, поступим так же. Со мной вы не знали поражений, и я вновь веду вас к победе. Вперед, "бессмертные"!

* * *

Томирис неотрывно глядела на поле битвы. Ее потемневшие глаза с расширенными, как у кошки, зрачками, казалось, не мигали.

Когда она увидела, как Кир двинул в бой свою гвардию, своих "бессмертных", она усмехнулась и облизнула свои обветренные губы.

— Вот, Кир, царь царей, господин четырех стран света, пришел твой час, последний час!— прошептала она.

Стремительный натиск "бессмертных" поколебал ряды массагетов, которые быстро редели под ударами испытанных бойцов персидского царя. Но и неся огромные потери, саки не отступали и стояли насмерть. Стояли из последних сил, изнемогая.

Томирис обернулась. Семь тысяч конных массагеток стояли стеной за курганом. Массагетки стонали от нетерпения, но безмолвие царицы удерживало их на месте.

Томирис вновь бросила взгляд на поле боя. Она увидела, что еще миг — и саки, не выдержав, дрогнут. Пора!

— Сестры!— пронзительно зазвенел голос царицы над степью.— Пусть узнает перс всю силу и ярость массагеток! Нет пощады врагу.

— Нет пощады врагу!— единым выдохом ответили массагетки.

Вырвав из ножен акинак и не оглядываясь, Томирис с мес- та рванула коня вскачь. Леденящий душу визг истомившихся от жажды битвы женщин пронесся над полем боя. Удар массагеток был ужасен. В плотных рядах персидского войска зази- яли огромные проломы. Туда, раздавая удары направо и нале- во, вслед за воительницами устремились воспрянувшие духом саки. Ошеломленные неожиданным появлением новых сил и яростью натиска степных амазонок, персы пали духом и вяло отбивались.

— Где мой любимый жених?— звенел над битвой голос Томирис.— Я жажду встречи с тобой! Где ты, поганый перс?

Армия персов была смята. Разгром бы сокрушительный. Почти все персидское войско полегло под ударами массагет-ских акинаков.

- Томирис вложила, не вытерев, окровавленный меч в ножны и хрипло приказала:

— Найдите мне Кира!