Дыхание розы

Жапп Андреа

1304 год. Папа Римский Бенедикт XI, стоящий на пути наместника Бога на земле Филиппа IV Красивого, вот-вот будет отравлен! А тем временем во владениях молодой вдовы Аньес де Суарси находят обожженные адским пламенем и растерзанные тела монахов. Сводный брат Эд, чью греховную страсть она отвергла, отдал ее в руки инквизитора-садиста, но для Эда ее плоть была слишком желанна, чтобы отправить ее на костер! Кто-то более могущественный — человек, предавший Папу, — обрек ее на погибель. Удастся ли ангелу-хранителю Аньес вырвать ее из цепких объятий смерти?

 

Дорога в Алансон, Перш,

сентябрь 1304 года

Никола Флорен настоял, чтобы для Аньес де Суарси приготовили тяжелый деревянный фургон, очень похожий на гроб на колесах. Узкие щели, проделанные по бокам, да к тому же закрытые кожаными занавесками, не позволяли узнику видеть, что происходит снаружи. А вот в случае нападения ни одна стрела не смогла бы влететь внутрь через столь крохотные бойницы. Четыре першерона с трудом тащили эти ломовые дроги.

Никола потребовал, чтобы их сопровождали пятеро вооруженных стражников. Двое из них сели рядом с кучером, а остальные тряслись в телеге, ехавшей следом. Все вещи Аньес уместились в маленький кофр, а вот Никола взял с собой доверху набитый сундук: удивительное кокетство для инквизитора. Пятеро вооруженных мужчин для сопровождения одной женщины… Это казалось излишней мерой предосторожности, но доминиканец любил подобную чрезмерность. Он усматривал в ней реальный способ проявить недавно полученную власть.

Никола не сводил с Аньес де Суарси глаз, подмечая малейший вздох, едва уловимое дрожание губ. Впрочем, именно по этой самой причине он и приказал, чтобы она ехала рядом с ним, а не в телеге. Увидела ли она в этом знак уважения к занимаемому ей положению в обществе? Никола Флорен не был в этом уверен. Чувство раздражения не покидало его с самого начала путешествия. Все шло не так, как он предусматривал, причем с их первой встречи, когда он пришел к ней, чтобы сообщить о времени благодати. На что она надеялась? Что она окажется сильнее его? Что он проявит к ней снисходительность? В таком случае, она вскоре жестоко разочаруется. Он приподнял кожаную занавеску и прищурил глаза, пытаясь увидеть клочок голубого неба. Наступал вечер. Лошади медленным и уверенным аллюром везли их в Алансон. Они пустились в путь сразу после шестого часа, и за все это время она ни разу не оторвала взгляда от рук, сложенных на животе, не произнесла ни единого слова, даже не попросила позволить ей выпить воды или сделать короткую остановку для удовлетворения физиологических потребностей, на что Никола с радостью согласился бы, приставив к ней одного из сопровождавших их грубиянов, чтобы унизить ее, чтобы она занервничала и обмочила туфли или край платья.

К отчаянию инквизитора примешивалась смутная тревога. Не получила ли его жертва заверения в помощи? В таком случае от кого? От графа Артюса д’Отона, матери аббатисы Клэре или от более могущественного человека? Но кто мог быть более могущественным, чем заказчик этого властного человека, который приходил к нему в Дом инквизиции в Алансоне? Ну хватит, он боится, словно маленький мальчик! Эта незаконнорожденная баба напустила на себя вид светской дамы, какой хотела казаться, вот и все.

Взгляд серо-голубых глаз оторвался от рук, сложенных для молитвы, и встретился с взглядом Никола. Неприятная горячая волна докатилась до самых щек молодого человека, который поспешно отвел глаза, проклиная себя за это рефлекторное движение. В этой женщине было что-то странное, нечто такое, что он не удосужился или, возможно, отказывался разглядеть. Он попытался определить, что именно он чувствовал, однако это ему не удалось. Временами он испытывал опьяняющее чувство оттого, что нагонял на нее страх. Затем неожиданно возникала другая женщина, словно тайная дверь, ведущая в темное подземелье. И эта другая женщина не боялась его. Как ни странно, Флорен был убежден, что не Аньес стала причиной этих метаморфоз. Если бы он был фанатичным простаком, как некоторые из его духовных братьев, он, несомненно, увидел бы в этом одержимость бесами. Но Никола не верил в дьявола. Что касается Бога, честное слово, Бог мог и подождать. Инквизитора гораздо сильнее волновали жизнь и удовольствия, которые эта жизнь предоставляет тем, кто умеет ими пользоваться. Несмотря на множество людей, казненных по обвинению в колдовстве и бесовстве, Флорен ни разу не нашел неопровержимого доказательства существования чудотворцев или злых колдунов.

Нервное напряжение оказалось сильнее хитрости, и он сказал:

— Вы прекрасно знаете, мадам, что инквизиторский суд не предполагает присутствия адвоката, если только адвокатом не становится сам обвиняемый.

— В самом деле.

— В самом деле?

— Мне известна эта особенность, — ответила Аньес до того уверенным голосом, что инквизитор почувствовал себя униженным.

Никола обуздал ярость, закипавшую в нем и побуждавшую его дать Аньес пощечину. Ему следовало бы молчать, он это понимал, но желание увидеть, как она побледнеет, было столь горячим, что он продолжил как можно более слащавым голосом:

— По сложившемуся обычаю мы не сообщаем имена наших свидетелей и тем более содержание их заявлений… Тем не менее, поскольку вы дама, я могу предоставить вам эту привилегию…

— Я уверена, что вы поступите по справедливости, так, как это желательно, мсье. Если позволите, я немного вздремну. Длинные дни, которые меня вскоре ждут, предрасполагают к отдыху.

Аньес прислонилась к деревянной спинке сиденья и закрыла глаза.

От ярости на глазах Флорена выступили слезы. Он крепко сжал зубы, боясь, что сорвется и наговорит всякой чепухи, которая покажет Аньес, что он находится на грани нервного срыва. Пришедшие Никола на ум слова немного утешили его, слова, произнесенные одним из самых почитаемых знатоков канонического права: «Окончание процесса и смертный приговор служат не для спасения души обвиняемого, а для поддержания общественного блага и устрашения народа… Если невиновного трудно отправить на костер… я восхваляю обычай пытать обвиняемых».

У Аньес не было ни малейшего желания спать, она размышляла. Удалось ли ей обозначить еще одну веху в этой длинной битве, которую она приготовилась вести? Она осознала необъяснимую враждебность этого человека к ней, его неудовольствие тоже. «Клеман, как это случилось, что ты, еще совсем ребенок, всегда защищаешь меня?» — подумала она. Благодаря Клеману Аньес знала, что Флорен использует первую хитрость инквизиторов, одну из их многочисленных уловок.

Несколько месяцев назад, в июле, почти ночью, Клеман пришел после одной из своих частых отлучек весь взбудораженный. Было слишком поздно, и Аньес уже удалилась в свои покои. Девочка легонько постучала в дверь, спрашивая разрешения поговорить.

Нет, вспоминать о Клемане нужно только как о мальчике, иначе она совершит оплошность, которая подвергнет их жизни опасности. Сохранять привычку говорить о нем лишь в мужском роде.

Ребенок постучал в дверь, спрашивая разрешения поговорить. Он обнаружил Consultationes ad inquisitores haereticae pravitatis Ги Фулькуа, который затем стал советником Людовика Святого, а впоследствии Папой под именем Климента IV. К этой книге прилагалось тоненькое практическое пособие, в котором были собраны чудовищные методы. Клеман задыхался:

— Мадам, мадам… если бы вы знали… Все это лишь западня, ложь, чтобы получить признания, пусть даже ложные.

В практическом пособии на самом видном месте было написано: «Необходимо сделать все, чтобы обвиняемый не смог доказать свою невиновность. Таким образом, никому и в голову не придет, что приговор был несправедливым…»

— Какая чудовищная гнусность, — недоверчиво прошептала Аньес. — Но ведь речь идет о суде Божьем… как они смеют? Где ты отыскал эти книги?

Ребенок пустился в сбивчивые объяснения. Он упомянул о библиотеке, но затем ловко обошел вопрос Аньес.

— Я в этом вижу знак Божий, мадам. Знать все плутни своих врагов, предвосхищать их — значит не попасть в ловушки, которые они расставляют вам на каждом шагу.

Клеман рассказал Аньес о методах, призванных запугать и унизить обвиняемых, чтобы сломить сопротивление самых стойких, о махинациях и манипуляциях со свидетельствами. Простых людей расспрашивали о принципах христианской доктрины. В том, что они не могли ответить на все вопросы, не было ничего удивительного, однако их невежество становилось доказательством того, что они впали в ересь. Клеман также поведал ей о редких случаях обжалований приговоров обвиняемыми. К этой процедуре прибегали лишь единицы, к тому же без особого успеха. Ходатайство, посланное Папе, имело все шансы затеряться, причем чаще всего это делалось сознательно, если, конечно, в роли посланца не выступал какой-нибудь могущественный человек, специально приехавший в Рим. Можно было также потребовать отвода инквизитора под предлогом, что тот питал особую неприязнь к обвиняемому. Впрочем, это была палка о двух концах, поскольку тогда собирался третейский суд. Но назначенные судьи вовсе не стремились портить отношения с инквизитором или епископом, присутствовавшим при инквизиторской процедуре.

Клеман окончательно развеял еще остававшиеся у его дамы иллюзии, уточнив, что инквизиторы могли получать жалование, но большинство из них жили за счет конфискации имущества осужденных. Следовательно, в финансовом плане они не были заинтересованы, чтобы обвиняемых признали невиновными. Желанной добычей для них была состоятельная дичь, хотя ее и было труднее поймать.

Эти сведения, которые Клеман раздобыл неизвестно где, позволили Аньес выковать самое надежное, как она надеялась, оружие, чтобы сегодня сойтись в схватке с Флореном.

Прежде всего лукавые инквизиторы переставляли имена свидетелей и их заявления. Показания первого свидетеля они приписывали пятому, второго — четвертому, третьего — первому и так далее… К этой хитрости прибегали для того, чтобы обвиняемый запутался, неумело опровергая слова каждого из своих обвинителей. Более эффективных результатов удавалось добиться, когда к именам подлинных доносчиков инквизиторы добавляли имена людей, которые никогда не свидетельствовали против обвиняемых. Но существовал еще один, самый изощренный, самый неотразимый и наиболее действенный метод. Уклонившись от допроса, инквизитор спрашивал у обвиняемого, кто из его смертельных врагов был способен совершить клятвопреступление, чтобы погубить его. Если обвиняемый забывал имена своих самых ярых обвинителей, тогда считалось, что их свидетельства были выше всех подозрений во лжи… по мнению самого обвиняемого. В любом случае, инквизиторам следовало прежде всего оберегать свидетелей по той причине, что «без данной меры предосторожности никто никогда не осмелится дать свидетельские показания».

Как ни странно, но откровения, которые так потрясли ее в ту ночь, теперь пришли ей на помощь. Аньес не была бы столь сильной, если бы думала, что ей предстоит предстать перед беспристрастными судьями, радевшими о правде и вере. Тогда она искала бы в самой себе причину столь ужасного наказания. Благодаря Клеману она осознала всю степень беззакония этой пародии на суд. Сражаться честно можно лишь с достойными противниками.

Аньес настолько глубоко ушла в свои мысли, что голос Флорена заставил ее вздрогнуть. Он подумал, что разбудил ее, и это вызвало у него новое беспокойство. Как она могла спать в такой момент?

— Поскольку в Алансоне Дом инквизиции очень маленький, во время предварительного заключения вас поместят intra murus strictus, если только… присяжная матрона не подтвердит, что вы беременны.

— Разве вы забыли, что я овдовела много лет назад? Intra murus strictus? Речь идет о суровом наказании, а не о… временном содержании.

Казалось, Флорен удивился, что ей была знакома эта подробность, ведь инквизиция ревностно хранила свои секреты, чтобы еще сильнее ошеломить обвиняемых. Эти «узкие стены» были ничем иным, как каменным мешком размером с нишу, темную и сырую, в которой осужденных приковывали цепью к стене.

— Мадам… мы же не чудовища! — воскликнул Флорен с наигранным возмущением. — Вам разрешат короткие свидания с вашими прямыми родственниками, по крайней мере, до начала… собственно допроса.

«Допрос с пристрастием», — подумала Аньес и заставила себя ответить равнодушным тоном:

— Это весьма милосердно с вашей стороны, мессир.

Аньес вновь закрыла глаза, чтобы положить конец этому разговору, который имел лишь одну цель: запугать ее. Сердце Аньес было готово выпрыгнуть из груди, и она прилагала нечеловеческие усилия, чтобы обуздать свое учащенное дыхание. Единственное, что помогало ей справиться с ужасом, начинавшим охватывать ее, так это уверенность, что она сумела обезопасить Матильду и Клемана.

Прошло полчаса. Флорен так громко крикнул «стой!», что Аньес вздрогнула.

— Наша остановка будет короткой, мадам. Не хотите ли вы ею воспользоваться, чтобы размять члены?

Аньес колебалась лишь секунду. Несмотря на свое желание не уступать, она нуждалась в нескольких минутах, чтобы привести себя в порядок.

— Охотно.

Никола проворно спрыгнул на землю, но не протянул руку, чтобы помочь Аньес выйти из фургона. Один из стражников бросился к нему с полотняным мешком. Несомненно, там хранились еда и вода. Инквизитор посмотрел на Аньес и спросил:

— Не желаете ли вы, мадам, отойти в сторонку?

Аньес подавила вздох облегчения и согласилась:

— Конечно, мсье инквизитор.

— Я думаю, все мы в этом нуждаемся. Эй, ты, проводи мадам.

К ней подошел здоровенный, похожий на животное детина с плоским лицом. Аньес чуть было не передумала и не сказала, что она предпочитает подождать до Алансона. Но язвительная улыбка Флорена разубедила ее в этом. К тому же она уже в течение нескольких часов ощущала тяжесть внизу живота. Аньес заметила рощицу из густого кустарника и направилась к ней. Детина следовал за ней по пятам.

Наконец, скрывшись от взглядов других, она стала ждать, когда мужчина отвернется. Но он не спускал с нее глаз. Едва она приподняла платье, как на его влажных губах заиграла похотливая улыбка. Ярость заставила Аньес забыть о смущении. Она села на корточки, глядя своему провожатому прямо в глаза. Улыбка погасла, и мужчина опустил веки. Эта крошечная победа придала молодой женщине уверенность. Это был знак: она может победить.

Аньес сразу же поднялась в громоздкий фургон, не желая оставаться на свежем воздухе. Через приоткрытую дверь она вдыхала пряный аромат трав и умиротворяющий сырой запах леса.

Флорен, устраиваясь напротив Аньес, внимательно посмотрел на низ ее платья. Аньес удержалась от комментария, готового сорваться с ее губ. Нет, она не обмочила платье. Она задрала его, а если стражник увидел ее икру, или колено, или что-нибудь еще, ну и на здоровье! Теперь она была выше этих смехотворных обид, которые в другое время и в другом месте показались бы ей неслыханными оскорблениями.

Когда они наконец приехали в Алансон, во рту Аньес пересохло от жажды.

Фургон запрыгал по неровным камням, которыми был вымощен двор Дома инквизиции. Слащавым голосом Флорен произнес:

— Вот мы и приехали, мадам. Долгое путешествие наверняка утомило вас. Я немедленно проведу вас в… вашу резиденцию, в которой вам предстоит провести много недель.

Аньес нисколько не сомневалась в намерениях Флорена. Он хотел увидеть, как исказится ее лицо, и она приготовилась к худшему. Во всяком случае, она так думала.

Несмотря на окружавшую их темноту, инквизитор уверенно направился к ступенькам, которые вели к тяжелой двери, укрепленной перекладинами. Она шла, чувствуя за своей спиной двух стражников, следовавших в трех шагах за ней.

В помещении царил ледяной холод. Флорен приказал зажечь несколько свечей. Аньес подумала, что в их мерцающем свете Флорен был похож на прекрасное, но злотворное видение.

— Идемте же, — поторопил он ее тоном, в котором уже чувствовалось волнение.

Они прошли через зал с низким потолком, в котором из мебели были только большой почерневший деревянный стол и скамьи, стоявшие по бокам. Флорен направился к двери в правой стене большой комнаты.

Рядом с Аньес неожиданно появился очень молодой человек.

Флорен заявил нежным голосом, внушавшим тревогу:

— Аньян… Мне кажется, что ты выглядишь сонным. Я не могу поверить, что ты отдыхал, пока я трудился в поте лица ради величайшей славы Церкви.

Никола выделил Аньяна из других клириков и сделал своим секретарем. Его полностью удовлетворяла лишенная всякой привлекательности внешность молодого человека. Уродство — что за великолепная несправедливость! Аньян был кротким и приветливым, честным и набожным существом, но эти маленькие, близко посаженные глаза, узкий длинный нос, выступающий подбородок, который его обезображивал, внушали недоверие каждому, кто смотрел на молодого человека. И напротив, кто мог бы подумать, что за высоким изящным силуэтом Никола, его нежными, чуть раскосыми глазами, пухлым ртом скрывалась душа, гнусное коварство которой могло бы заставить вздрогнуть от ужаса даже светских палачей? Аньян удовлетворял Никола еще и потому, что инквизитор без особого труда внушал своему секретарю страх.

— Конечно, нет, мессир инквизитор. Я сверял различные фрагменты будущего процесса, чтобы вы преуспели в выполнении своей задачи, — оправдывался секретарь неуверенным голосом.

— Хорошо.

Не оборачиваясь, Никола добавил, показывая рукой на Аньес:

— К нам прибыла мадам де Суарси.

Аньян бросил робкий взгляд на молодую женщину и тут же опустил голову. Тем не менее Аньес могла бы поклясться, что в глазах секретаря промелькнула тень сочувствия.

— Ладно, иди… Продолжай помогать мне продвигаться вперед.

Секретарь поклонился, пробормотав что-то неразборчивое, и исчез под шуршание своей рясы из грубой шерстяной ткани унылого цвета.

Один из вооруженных стражников поспешил открыть низкую дверь. Каменная винтовая лестница утопала в густом мраке. Стражник начал спускаться первым, освещая им ступеньки. Едкий запах плесени все сильнее бил Аньес в нос, по мере того как они спускались все ниже в подвал. Вскоре к этому запаху прибавились и другие: пота и экскрементов, гноя и тухлятины.

Лестница упиралась в утоптанную землю, становившуюся вязкой при первых разливах Сарты. Аньес дышала через рот, в надежде подавить тошноту, подступавшую к горлу. Флорен весело заявил:

— К этому привыкают. Через несколько дней вонь становится такой привычной, что ее больше никто не замечает.

Подземелье казалось огромным. Аньес даже подумала, что своими размерами оно превосходит Дом инквизиции. Опорные столбы были соединены друг с другом решетками, разграничивая таким образом камеры. Они шли вдоль этих маленьких клеток, в которых человек не мог стоять. Порой мерцание свечи, которую держал в руке Флорен, ненадолго выхватывало из мрака неподвижного человека, забившегося в угол, возможно, спящего, возможно, мертвого.

— У нас мало опыта в обращении с дамами вашего ранга, — сыронизировал Флорен. — Тем не менее хоть я и монах, но все же остался светским человеком. Мы выбрали для вас одну из тайных камер.

Такой выбор был сделан вовсе не из куртуазности, Аньес в этом не сомневалась. Флорен хотел лишить ее любого общения, даже с другими заключенными, которые, разумеется, находились не в том положении, чтобы ободрять ее. Впервые у нее возник вопрос, не боялся ли он ее? Что за глупость! Чего он мог опасаться с ее стороны?

Пол плавно клонился вниз. Они прошли под сводами, мимо камер и содержавшихся в них несчастных, запуганных жестоким обращением созданий. Теперь туфли Аньес вязли в густом иле. Несомненно, они приближались к реке. От нездорового влажного холода Аньес дрожала. Мысль о том, что она вскоре окажется одна среди этого зловония, поколебала ее волю, ее желание ни за что не выдавать своего страха. Как это странно! Злодейское присутствие Флорена начало казаться Аньес более предпочтительным, чем пустота, населенная ожидавшими ее ужасами. Вдруг что-то липкое зацепилось за ее щиколотку, и Аньес закричала. Стражник бросился вперед и наступил своим башмаком с деревянной подошвой на руку… Да, это было окровавленной рукой, висевшей между прутьев одной из клеток. Раздался стон. Шепот перешел в рыдание:

— Мадам… из этого места нельзя спастись. Умирайте, мадам, умирайте быстрее.

— Что за ребячество, — рассердился Флорен.

Потом тоном, ставшим игривым, он посоветовал человеку, различить которого можно было лишь по силуэту, прижавшемуся к решетке:

— Молись… но молись молча, у нас уже уши болят от твоих криков!

Аньес застыла неподвижно в двух шагах от клетки, вглядываясь в сумерки, которые не могли разогнать свечи. Были ли это глаза, эти две синие дыры в том, что едва походило на красноватую физиономию? Была ли эта живая рана ртом?

— Боже мой… — простонала Аньес.

— Он покинул нас, — раздался в ответ шепот, полный страданий.

— Богохульство! — рявкнул Флорен, волоча Аньес за рукав ее манто. — И этот негодяй еще клялся в своей невиновности!

Еще несколько метров, потом такая низкая дверь, что пройти через нее можно было, лишь согнувшись почти до земли. В двери не было потайного окошечка. Один из стражников открыл замок и тут же исчез. Инквизитор обогнал Аньес и веселым тоном провозгласил:

— Ваши покои, мадам.

А потом добавил голосом, полным нежной печали:

— Верьте мне, дочь моя, ничто не может сравниться с полной тишиной, когда необходимо привести мысли в порядок. Здесь у вас будет время подумать, исправиться, я очень на это надеюсь. Больше всего на свете я хочу помочь вам достичь света нашего Господа. Я отдал бы свою жизнь ради спасения вашей заблудшей души.

Хлопнула дверь, заскрипел замок. Аньес осталась одна в кромешной тьме. Она медленно пошла вперед, осторожно передвигая ноги, в направлении скамьи, которую она успела заметить. Едва ее нога коснулась скамьи, как она рухнула на нее.

Аньес охватила паника. Она боролась с желанием закричать, бросится к двери и застучать в нее кулаками, умоляя, чтобы за ней пришли. Вдруг они притворятся, что забыли про нее? Вдруг ее оставят умирать от жажды и голода? Вдруг они будут ждать до тех пор, пока она не сойдет с ума, чтобы заявить, будто она была одержима бесами?

Этот человек, который схватил ее за щиколотку и заклинал умереть как можно быстрее! Он знал. Он знал, что годы предварительного заключения могли длиться вечно под тем предлогом, что в ходе расследования возникли новые трудности. Он познал лишения, унижения, пытки, продолжавшиеся неделями. Он познал страх и уверенность, что из рук инквизиции практически невозможно вырваться.

Замолчи! Он ждет, что ты отречешься. Он ждет, что ты позволишь своей жизни вытечь из тебя. Сопротивляйся, это приказ! Баронесса де Ларне, мадам Клеманс сумела бы гордо держать голову. Гордо держи голову!

Если ты признаешься, ты будешь гнить здесь до тех пор, пока за тобой не придет смерть, а Матильда и Клеман последуют за тобой. Он поведет дело так, что объявит тебя вероотступницей, а, по их мнению, это самое тяжкое преступление. Не забывай: у него нет ни капли жалости. Благодать не снизойдет на него, он этого не хочет. Сопротивляйся.

Увещевая себя, она вдруг прониклась ошеломляющей уверенностью: Флорен забавлялся. Какой бы нелепой ни казалась эта мысль, но Флореном двигали не алчность и, уж конечно, не вера. Им двигало желание мучить. Он любил рвать, бичевать, вспарывать плоть. Он любил заставлять своих жертв вопить от нечеловеческих страданий. Она была его новой игрушкой.

Аньес почувствовала во рту привкус желчи. Ее сотрясали рыдания. Клеманс… Клеманс, ангел мой, благослови меня чудом! Удостой меня чуда! Сопротивляйся!

 

Замок Отон-дю-Перш,

сентябрь 1304 года

Жозеф старался не выдавать своего удовлетворения. Юный Клеман учился с удивительной легкостью и демонстрировал свой восторг так естественно, что старый еврей, врач Артюса д’Отона, был польщен.

Тем не менее ребенку пришлось убеждать, а графу — настаивать, прежде чем Жозеф согласился учить Клемана. Мысль, что ему предстоит объяснять, вбивать красоту науки в эту юную голову, заранее утомляла Жозефа.

Но вскоре врач был поражен обширными знаниями ребенка, приобретенными им ранее. Он даже выходил из себя, заставляя его замолчать, когда Клеман говорил о медицинских истинах, известных очень узкому кругу ученых, поскольку о них было лучше не упоминать, чтобы не подвергать себя преследованию со стороны Церкви.

— А почему надо лгать, если знаешь истину, столь прекрасную, что она могла бы избавить от страданий и смерти?

— Потому что знание — это власть, дитя мое, а те, кто владеет знаниями, не собираются ими делиться.

— Они всегда будут обладать знаниями?

— Нет. Видишь ли, знания сродни воде. Даже если ты сожмешь пальцы настолько сильно, насколько сможешь, вода все равно утечет капля по капле.

Прошло несколько недель. Жозефа подкупал этот живой ум, а возможно, и желание, надежда передать те огромные знания, которые, как он боялся, могли исчезнуть вместе с ним.

Почему он покинул Болонью, свой знаменитый университет? Жозеф был достаточно честен, чтобы признать: на такой шаг его толкнуло своего рода высокомерие. Салерно и Болонья были инициаторами перевода трудов великих греческих, иудейских и арабских врачей. Несмотря на огромный приток знаний, когда эти ставшие наконец понятными произведения сделались доступными многим, остальной Запад упорно цеплялся за практику, опиравшуюся скорее на суеверия, чем на науку. Постепенно Жозеф проникся убеждением, что он был посланцем этой революции в медицине. Но он заблуждался. Жозеф приехал в Париж в 1289 году. Он думал, что его искусство, желание использовать это искусство для всеобщего блага спасет его от антисемитизма, свирепствовавшего во Франции. Он вновь заблуждался. Через год дело еврея Джонатана, обвиненного в том, что он плюнул на освященную облатку — хотя так называемые свидетели преступления не смогли уточнить условия, при которых произошло это безобразие, — разожгло костры. Евреи опять стали врагами веры, такими же, как и катары. К унижению на улицах, к дискриминационным мерам, принятым властями, добавился страх быть забитыми камнями враждебно настроенной толпой, готовой растерзать евреев на части и при этом остаться безнаказанной. Бросив все свое имущество, Жозеф вместе с другими евреями пустился по дорогам изгнания. Он думал добраться до веротерпимого Прованса, где его единоверцы наслаждались спокойствием, которое, как они считали — совершенно ошибочно, — установилось надолго. Но сказался возраст. Жозеф закончил свой путь в Перше. На несколько лет он нашел приют в небольшом селении недалеко от Отон-дю-Перш. Он старался держаться как можно скромнее и лечил — не используя все свои знания из боязни вызвать подозрения — настолько лучше местных знахарей и врачей, что слава о нем достигла графского замка. Артюс потребовал его к себе. Жозеф не без боязни подчинился. Молчаливый, измученный высокий мужчина, стоявший перед ним, несколько минут рассматривал Жозефа. А потом сказал:

— Несколько месяцев назад умер мой единственный сын. Смогли бы вы его вылечить, мессир врач?

— Не знаю, монсеньор, поскольку я не знаю, какими были симптомы болезни, которой он страдал, хотя мне говорили о вашей ужасной потере. — Слезы выступили на глазах старого врача. Покачивая головой, он шептал: — Ах, малыши, малыши… Они не должны умирать раньше нас.

— И тем не менее… Он был хрупкого телосложения, как и его мать. Она часто болела, ее лихорадило, у нее была бледная кожа, а из самой крошечной ранки обильно текла кровь. Она часто жаловалась на усталость, головные боли, необъяснимые боли в костях.

— Он был зябким?

— До такой степени, что его комнату отапливали до самого лета.

Артюс немного помолчал, а потом сказал:

— Как случилось, что еврей выбрал для своей практики наш край?

Вместо ответа Жозеф покачал головой. Артюс продолжал:

— В настоящее время быть евреем — это очень опасно во Французском королевстве.

— Это опасно уже давно и во многих королевствах, — поправил графа врач с невеселой улыбкой.

— Вместе с арабами вы считаетесь лучшими врачами в мире. Вы оправдываете эту репутацию?

— Судить об этом должны мои пациенты.

Артюс, которого после смерти Гозлена ни на мгновение не покидала печаль, позволил себе каламбур, который долгие месяцы траура и страданий сделали немного вымученным:

— Если они это засвидетельствуют, значит, вы их вылечили, что гораздо лучше результатов, которых удается добиться нашим врачам.

Наконец Артюс решил задать вопрос, который давно его мучил. Дрожащим голосом граф сказал:

— Мой врач охотно прибегал к кровопусканиям. Они внушали мне беспокойство, но он казался таким уверенным.

— Ах… до чего же они любят пускать кровь! При болезни вашего сына кровопускания абсолютно бессмысленны. Если судить по вашему описанию, мальчик все равно умер бы.

— Как вы думаете, какой болезнью он страдал?

— Слабостью крови, которая часто встречается у маленьких детей и стариков, которым перевалило за шестьдесят. Не исключено, что эта же самая болезнь, но в менее выраженной форме, унесла мадам вашу супругу. Это неизлечимая болезнь.

Как ни странно, но подобный диагноз немного утолил глубокую печаль графа. Значит, причина смерти Гозлена заключалась не в ошибках врачей, а следовательно, его собственных, но в злом роке, противостоять которому никому не под силу.

Затем Жозеф нашел пристанище в замке. Библиотека и полная свобода, предоставленная Жозефу графом, а также его влияние помогли старому врачу вновь обрести уверенность. Постепенно признательность сменилась уважением, поскольку Артюс д’Отон не принадлежал к числу тех болтунов, которые обещают, но ничего не делают. Так, в одном из разговоров Артюс заметил:

— Если положение ваших единоверцев станет еще более серьезным, а у меня есть основания этого опасаться, мне придется попросить вас формально перейти в нашу веру. Мой каноник проследит за этим. В том случае, если вы сочтете это гнусностью, помните, что Карл II Анжуйский, брат короля Филиппа, который столь же сурово относится к вашему народу в Анжу, проводит более великодушную политику в принадлежащих ему Прованском графстве и Неаполитанском королевстве. Он осторожный, но здравомыслящий человек: евреи обогащают его. Мне кажется, что Неаполь расположен достаточно далеко, чтобы стать для вас надежным укрытием. Я помогу вам добраться до него.

По взгляду темных глаз, пристально смотревших на него, Жозеф понял, что этот человек не откажется от своего слова, чего бы это ему ни стоило.

Жозеф помогал справляться с мелкими неприятностями обитателям замка — поскольку сам граф был наделен здоровьем, способным привести в отчаяние любого врача, пожелавшего продемонстрировать свое искусство, — и лечил крестьян Артюса от более серьезных болезней, большинство которых было вызвано лишениями и несоблюдением гигиены.

Старый врач перестал задавать себе вопросы о противоречивой натуре человека, уверовав, что эта проблема неразрешима. Пациенты Жозефа выражали ему благодарность, делая маленькие подарки и низко кланяясь на улице. Они принимали его за ученого — или даже за могущественного мага, — выписанного из Италии хозяином ради их блага. Дети бегали за Жозефом и цеплялись за его платье, словно за талисман. Женщины робко останавливали его и шептали на ухо, как шло выздоровление или как протекала беременность, совали в руки корзинки с яйцами, бутылки с сидром или хлеб, испеченный на молоке и меду. Мужчины обнажали руки или ноги, дабы Жозеф мог убедиться, что язвы, которые он лечил, окончательно прошли. Теперь Жозеф не пытался понять по этим улыбкам, неловким фразам и лицам, кто мог бы выдать его светским властям, если бы узнал, что он еврей.

Жозеф подошел к высокому аналою, на котором лежал латинский перевод. Клеман, открыв рот от изумления, буквально пожирал глазами текст.

— Что за книга вызвала у тебя столь сильное удивление?

— Этот трактат о мошенничестве в фармацевтике, мэтр.

— А, трактат, написанный аш-Шайзари два столетия тому назад.

— Понимаете, чтобы увеличить свои барыши, аптекари разбавляли египетский опиум соком чистотела или соком листьев дикого латука и даже арабской камедью. Чтобы это выявить, надо растворить полученный таким образом порошок в воде. Чистотел придает воде запах шафрана, латук — едва заметный пресный запах, а что касается арабской камеди, то она делает жидкость очень горькой.

— Мошенничество существовало во все времена, и я сомневаюсь, что с ним когда-нибудь покончат. Столько денег зарабатывают нечестным путем! Хороший врач или хороший аптекарь должен уметь распознавать мошенничество, чтобы быть уверенным в эффективности лекарства, прописанного больному.

Клеман поднял голову. Он больше не мог сдерживаться и задал вопрос, который вертелся у него на языке с момента знакомства с Жозефом:

— Мэтр… Ваша наука такая обширная, такая многогранная… Вам знаком ученый по имени Валломброзо?

Жозеф нахмурил свои густые седые брови и ответил:

— Валломброзо — это не человек, а итальянский монастырь. Я слышал, что там ведутся исследования в области математики и астрономии, не говоря уже о том, что его монахи весьма сведущи в медицине.

— А…

По лицу ребенка было видно, что он глубоко разочарован. Как теперь он сумеет понять смысл выкладок, записанных в толстом дневнике?

— Почему тебя это интересует?

— Потому… — пролепетал Клеман.

— Это настолько серьезно? — продолжал мягко настаивать Жозеф.

— Э-э… потому… я прочитал… где-то… только не подумайте, что я верю всему этому вздору, но… Валломброзо был упомянут в одной из теорий, согласно которой Земля не застыла неподвижно на небе…

Старый врач смертельно побледнел и тоном, не терпящим возражений, приказал:

— Замолчи! И чтобы больше никто не слышал от тебя таких слов.

Жозеф с беспокойством посмотрел вокруг. Кроме них в огромном светлом зале, превращавшемся зимой в настоящий ледник, никого не было. Подойдя ближе к ребенку, Жозеф наклонился и прошептал ему на ухо:

— Еще не пробил час. Люди еще не готовы услышать правду и согласиться с ней… Земля вовсе не застыла неподвижно. Она вращается вокруг собственной оси, и поэтому день и ночь сменяют друг друга. Она также вращается вокруг Солнца, всегда по одной и той же траектории, порождая смену времен года.

Это было настолько логично, что Клеман остался стоять с открытым ртом.

— Это тайна, понимаешь, Клеман? Она может стоить нам жизни, если кто-нибудь узнает, что мы владеем ею.

Ребенок часто закивал головой, а затем прошептал:

— Но тогда астрологи ошибаются?

— Все без исключения. Тем более есть весомые основания полагать, что существуют другие звезды, пока еще не известные нам. Именно по этой самой причине ты не должен доверять астрологической медицине в том виде, в каком ее повсеместно практикуют.

Жозеф выдержал короткую паузу, а затем сказал:

— Теперь моя очередь требовать, чтобы ты открыл тайну… девочка.

Клеман с трудом проглотил слюну.

— Поскольку ты девочка, не так ли? — на одном дыхании произнес Жозеф.

И вновь Клеман только и смог кивнуть головой в ответ.

— Тебе скоро исполнится одиннадцать лет… Тебе говорили о… о физиологических особенностях, свойственных прекрасному полу?

— Я не знаю… У меня никогда не будет бороды… и существует главная анатомическая разница, позволяющая отличать девочку от мальчика.

— Именно этого я и боялся… Ну что же, начнем с этого… космогония может подождать!

Но паника уже вытеснила изумление. Со слезами на глазах Клеман умолял Жозефа еле слышным голосом:

— Об этом никто не должен узнать, мэтр! Никто.

— Я это понял. Не беспокойся. Отныне нас связывает не только неистребимая тяга к знаниям, но и опасные тайны.

Насторожившись, они одновременно повернулись лицом к открывавшейся двери. Ронан сделал несколько шагов и извинился:

— Надеюсь, я не прервал какой-нибудь ваш опыт, мессир врач?

— Нет. Мы как раз закончили одну демонстрацию.

— Монсеньор Артюс требует к себе молодого Клемана.

— Что же, мальчик мой, иди. Граф хочет тебя видеть. Не заставляй его ждать.

— Спасибо, мэтр.

— Ты вернешься сразу же, как только наш сеньор пожелает этого. Сегодня мы еще не закончили.

— Хорошо, мессир.

Граф работал в библиотеке-ротонде, которую он так любил. Едва Клеман вошел, как Артюс оторвался от книг учета и дружеским жестом отпустил Ронана.

— Черт возьми… эта работа управляющего портит мне настроение, — пробормотал он. — Тем не менее я должен испытывать удовлетворение и признательность: мы сумели избежать худшего, собран хороший урожай, да и отел лучше, чем в прошлом году.

Граф закончил строчку. Клеман заметил, что Артюс писал изящной скорописью. Клеман сразу же вспомнил о размашистом почерке в дневнике. Речь шла о ротунде, письме, предназначенном для научных, юридических и теологических трактатов, — одним словом, для знаний, передаваемых на латыни. Если этот почерк принадлежал рыцарю де Риу, как он все время думал, значит, рыцарь был одним из теологов своего ордена? Но как эта деталь могла помочь Клеману? Он не знал, однако инстинктивно чувствовал важность своего открытия.

Граф положил перо на красивую серебряную чернильницу в форме корабля, стоящую напротив. И без того мрачное лицо графа исказилось, и ребенка обуял страх. Что это за новость, которую граф так долго не решался ему сообщить? Срывающимся голосом, полным печали, которую он без особого успеха пытался обуздать, граф вымолвил:

— Мадам де Суарси прибыла в Дом инквизиции в Алансоне. Ее держат intra murus strictus.

Клеман прислонился к книжному шкафу. У него перехватило дыхание. Ему казалось, что он дрожит всем телом, с ног до головы. Но возможно, у него просто разыгралось воображение. Твердая рука схватила Клемана за рубашку, когда он почувствовал, что падает. Очнувшись, Клеман увидел, что сидит, сам не зная почему, в одном из небольших кресел, стоявших вдоль стен комнаты.

— Извините, монсеньор, — пробормотал Клеман, понемногу приходя в себя.

— Нет, это ты извини меня. Я привык жить среди мужчин и крестьян, и поэтому, боюсь, мне не хватает учтивости и дипломатии.

Клеман хотел было встать, но граф посоветовал ему:

— Сиди. Ты еще слишком юн, мой мальчик… Тем не менее тебе известно, что некоторым приходится прощаться с детством раньше других. Прошу тебя, подумай и хорошенько поройся в своей памяти. Это жизненно важно. Ты мне говорил, что этот негодяй Эд де Ларне и его подручная служанка стоят за кознями, позволившими инквизиции арестовать мадам Аньес. Будто она приютила еретичку, сама того не зная, эту…

— Сивиллу.

— Верно.

Клеман прикусил губу и неожиданно признался:

— Это моя мать.

Граф внимательно посмотрел на ребенка, а потом сказал:

— Вот, значит, почему мадам Аньес так настойчиво хотела удалить тебя из своего окружения.

Неуместная нежность вкралась в страх, который Артюс испытывал уже несколько дней. Он знал многих мужчин. Солдат, которые без малейших колебаний отдали бы ребенка в руки инквизиции, лишь бы избавить себя от опасного судебного процесса. Но она, женщина, у которой — как он думал — не было никакой опоры, бросила инквизиции вызов. Она не могла не знать о той яростной борьбе, которая происходила в умах монахов. Разрываясь между плотскими желаниями и своими обетами, монахи боялись или ненавидели женщин и их красоту. Они охотно приписывали дьяволу слабость, которую чувствовали в присутствии женщин, тем самым признавая себя невиновными. А раз это так, то Флорен уж конечно не станет утруждать себя воздержанием. Артюс понимал это. Но ненависть к женщинам, желание иметь над ними пагубную власть — все это было тесным образом связано с плотью.

В душе графа боролись два чувства: отвращение и ярость. С тех пор как Артюс увидел, как Аньес собирала мед и успокаивала медовых мух, он каждое утро грезил об ее длинной бледной шее. Он хотел вдыхать ее аромат, прижиматься к ней своими губами. Он грезил о длинных изящных руках, державших вожжи с грациозной твердостью, твердостью настоящих всадников. Он видел, как они скользили по его животу, обвивались вокруг его пояса. Это видение стало столь четким, а также столь неуместным, что он прогнал его. Однако Артюс был уверен, что видение вновь вернется, едва его воля ослабеет.

— В письме, которое ты привез с собой, мадам де Суарси упоминала о тайном влиянии, гораздо более могущественном, чем влияние ее коварного сводного брата.

— Да, именно к такому выводу мы пришли, монсеньор. Эд де Ларне мог заплатить инквизитору. Однако он не мог гарантировать ему влиятельной поддержки. Влияние Эда де Ларне ограничивается его вотчиной, а она намного меньше вашей. Значит, вмешался кто-то другой, тот, кто укрепил позиции Никола Флорена.

Артюс подошел к одному из окон, в которые были вставлены маленькие квадратики редкого в то время стекла, скрепленные между собой свинцом. Заложив руки за спину, он смотрел на свой сад, который осень окрасила в рыжие и охровые цвета. На небольшом расстоянии от окна пара лебедей плавно скользила по водной глади пруда. Столь элегантные в своей стихии, они, едва ступив на землю, становились такими неуклюжими! Однажды он подведет ее к ним, поддерживая под руку. Он познакомит ее с несговорчивыми лебедями, высокомерными павлинами и ланями-альбиносами, которые будут следить за ними своими огромными бархатистыми глазами. Однажды он скажет ей: «Я люблю бродить среди этих запахов, смотреть на эти чудесные цветы», а она ему ответит, вкладывая всю свою душу, всю свою нежность в слова из произведения мсье Кретьена де Труа*: «Я подвергла вас испытанию. Не стоит больше грустить, поскольку я люблю вас еще сильнее, так же сильно, как вы любите меня, я это знаю». Однажды. Скоро.

Избавиться от Флорена. Убить его, если в том возникнет необходимость.

Артюс удивился, услышав, как отвечает ребенку, словно речь шла о собеседнике, равном ему по возрасту:

— Флорену известно, что с королем Франции меня связывают узы дружбы и привязанности, возникшие еще в детстве. Значит, его наглость, его… неприкосновенность можно объяснить лишь поддержкой Рима. Добавь к этому, что у нас сейчас нет Папы и что мы не знаем, кто станет преемником Бенедикта. Видимо, Флорена поддерживает человек, пользующийся в Ватикане огромным влиянием, но не понтифик. Этому не следует удивляться. Покойный Бенедикт был милосердным человеком, реформатором. Он мог бы повести нашу историю по пути сострадания и великодушия. Но они не дали ему времени. Восемь месяцев правления… Я уверен, они постарались, чтобы его правление оказалось коротким. Видишь ли… Я чувствую, что враги Папы — это наши враги.

— Но кто? — спросил Клеман.

— Мы отыщем нашего врага, мой мальчик, клянусь тебе. А теперь оставь меня.

 

Командорство тамплиеров Арвиля, Перш-Гуэ,

октябрь 1304 года

Расположенное в самом центре древнего края карнутов, на дороге, ведущей в Сантьяго-де-Компостела, командорство тамплиеров Арвиля было создано в числе первых благодаря щедрости сеньора де Мондубло, Жоффруа III, который подарил рыцарям Храма тысячу гектаров лесных угодий. В 1130 году здесь обосновались несколько рыцарей, которых сопровождали конюшие и братья-ремесленники.

Командорство выполняло триединую задачу. Оно не только было сельскохозяйственной вотчиной, поставлявшей мясо, зерно, лес и лошадей крестоносцам, стремившимся отвоевать Святую землю, но и служило вербовочным пунктом и центром военной подготовки тамплиеров, ожидавших возможности отправиться в крестовый поход. Кроме того, командорство восстановило в треугольнике, образуемом Арвилем, Сент-Ажилем и Уаньи, религиозную жизнь, исчезнувшую здесь после того, как римские завоеватели стерли с лица земли этот некогда процветавший галльский город.

Вскоре дары в виде лесов, плодородных земель, рощ и привилегии владеть публичными печами и заниматься торговлей посыпались как из рога изобилия. Виконты Шатоденские, графы Шартрские, и де Блуа, и даже графы Неверские настолько щедро одаривали командорство, что оно превратилось в одно из самых богатых командорств Франции. В 1205 году растущее беспокойство вынудило сеньоров де Мондубло, виконтов Шатоденских, отказаться от своей былой щедрости. Могущество и богатство рыцарей стали внушать им опасения. Отношения обострились до такой степени, что Папа Гонорий III в 1216 году отлучил от Церкви графа Жоффруа IV, который хотел запретить тамплиерам Арвиля проезжать через территорию сеньории Мондубло, владеть публичной печью, привозить на рынки товары для продажи и собирать папоротник, идущий на корм их скоту. После короткого бунта Жоффруа IV подчинился приказаниям Папы.

Деятельность командорства способствовала росту населения, поскольку рыцари-тамплиеры предлагали хлеб и небольшие феоды в обмен на скромный чинш и услуги. В 1304 году вокруг мощной крепостной стены обитало семьсот душ.

Солнце стояло уже высоко, когда Франческо де Леоне выехал из леса Мондубло, бывшего продолжением леса Монмирай. Старая кобыла, которую он нанял в Ферте-Бернар, шла медленным шагом. В своей жизни бедному животному приходилось таскать такую тяжелую поклажу, что у рыцаря не хватало духу пришпорить его и пустить в галоп. Желудок Леоне, пустой с самого раннего утра, давал о себе знать участившимися спазмами. А ведь незадолго до тайного отъезда Леоне из аббатства Клэре его тетушка, Элевсия де Бофор, дала ему мешок с провизией. Однако Леоне раз и навсегда запретил себе произносить слово «голод», соблюдая правила приличия и помня о губительных последствиях настоящего голода. Он не сомневался, что в командорстве его накормят. Это было выражением христианской любви к ближнему, пренебрегать которой не имел права ни один монах-воин, несмотря на сложные — если не сказать конфликтные — отношения между Гостеприимным орденом и орденом Храма. Конечно, Леоне не мог рассчитывать на помощь тамплиеров, чтобы продвинуться в своих поисках, не дававших ему покоя столько лет, поисках, которые до него велись в подземельях Акры, непосредственно до кровавого падения, ознаменовавшего собой конец христианского Востока. Предчувствуя неизбежную резню, рыцарь-тамплиер отдал Эсташу де Риу, крестному отцу Леоне по ордену, дневник, содержащий в себе размышления о годах исканий, вопросы, непостижимые тайны. Прежде чем выйти наверх, где уже шла кровавая бойня, рыцарь упомянул о свитке папируса, одном из священных текстов человечества, написанном на арамейском языке, уточнив, что теперь он спрятан в надежном месте, в одном из командорств тамплиеров.

Командор Арвиля ни за что не должен был догадаться об истинных мотивах Леоне. Что касается гостеприимства, которое тот окажет Леоне, рыцарь не сомневался, что оно будет коротким и сдержанным. Еще до начала путешествия Франческо де Леоне предвидел, что его попытка может окончиться провалом. Тщетная надежда не объясняла его упорного стремления все же предпринять ее. Он хотел осмотреться на месте, уверенный, что, попав в церковь, он почувствует присутствие тайны, ключа, спрятанного там. Возможно, это все-таки папирус.

Леоне поднимался по булыжной дороге, ведущей к крепостной стене, защищавшей другие сооружения. Подъемный мост возле ворот был опущен надо рвом, прорытым вдоль стены. Вода в ров поступала из Коэтрона, речки, которая протекла по соседству. Слева находились конюшни. Говорили, что в них могли содержаться одновременно более пятидесяти лошадей. Затем лошадей стреноживали, грузили на уссарии и везли в Святую землю. За конюшнями были разбиты огороды, овощной и аптекарский, снабжавшие сообщество тамплиеров овощами и большинством лекарственных средств. Стоявшее справа от ворот скромное здание, зажатое между церковью и службами, с несколькими узкими бойницами вместо окон, по всей видимости, было домом praeceptor. Чуть дальше возвышалась круглая сторожевая башня из черноватого известняка, природного материала с вкраплениями кремня, кварца, глины и железа. Она была построена для защиты церкви. Храм Пресвятой Богородицы — освященный под этим названием, чтобы напоминать о почитании Матери Божьей тамплиерами, — примыкал снаружи к крепостной стене. Это было сделано для того, чтобы сельские жители могли присутствовать на церковных службах, не проходя через командорство, а следовательно, не нарушая затворничества монахов-тамплиеров. Другая, не столь большая дверь позволяла братьям проникать в боковые приделы, не выходя за крепостную стену. Двухуровневую колокольню поддерживала угловая арка с тремя круглыми аркадами, символизировавшими Троицу. В центре командорства стоял большой амбар, в котором хранился урожай, собранный на окрестных полях и уплаченный в виде церковной десятины. Эти богатства охраняла другая, толстая круглая сторожевая башня, возвышавшаяся сзади. Расположенная недалеко публичная печь — причина вечной досады — дерзко бросала вызов виконтам Шатоденским. Леоне направился к зданию, которое, по его мнению, было жилищем командора.

Его черный плащ с восьмиконечным белым крестом сразу обратил на себя внимание. Молодой конюх поднял голову и тотчас побледнел, словно увидел привидение. Он крутил головой во все стороны, ища подмогу, и у Леоне возник вопрос, не собирался ли юноша дать стрекача. Лицо Леоне озарила печальная улыбка: они столько раз сражались бок о бок, помогали друг другу, жертвовали собой, чтобы спасти товарища, не обращая внимания на цвет его креста. Тысячи тамплиеров и госпитальеров погибли в сражениях, которые вели сообща, а их кровь смешалась, прежде чем пропитать чужую землю. Почему же потом мир заставил их забыть о братстве в дни резни и бойни? Леоне окликнул молодого человека:

— Прошу тебя, проведи меня к Аршамбо д’Арвилю, вашему командору.

— Дело в том… мессир… — пролепетал юноша.

Сочувствуя его затруднению, Леоне уточнил:

— Скажи, что приехал Франческо де Леоне, рыцарь по справедливости и по заслугам ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Иди. Моя лошадь и я, мы изнемогаем от усталости.

Конюх мгновенно исчез. Франческо спешился. Прошло добрых полчаса, во время которых Леоне постоянно спрашивал себя, согласится ли командор его принять. Несомненно. Учитывая сложившуюся политическую обстановку, выпроводить его было бы слишком опрометчиво.

Под портиком появился импозантный статный мужчина в белой накидке с красным крестом с расширяющимися концами и блио. На боку его висел меч, прикрепленный к широкой кожаной перевязи. Аршамбо д’Арвиль подошел к рыцарю. По точеным чертам его лица, обрамленного пышной шевелюрой и седой бородой, было невозможно точно определить возраст. Сорок — сорок пять лет, возможно, больше. Когда Леоне представился, губы Аршамбо д’Арвиля расплылись в дежурной улыбке. Рыцарю показалось, что при упоминании его имени в глазах командора зажегся какой-то огонек. Он и в самом деле спросил:

— Тот самый Франческо де Леоне, которого хотят видеть столпом языка Италии в вашем ордене?

То, что командор-тамплиер был осведомлен о внутренних перестановках в ордене госпитальеров, не удивило Леоне. Каждый рыцарский орден старался тайком добыть сведения о других орденах. Гораздо удивительнее было то, что тамплиер в открытую говорил об этом.

— Я считаю себя недостойным такой чести и должности и поэтому отклонил предложение.

— Доказав, что вы не только благочестивый и отважный человек, как это всем хорошо известно, но и мудрый. Что привело вас к нам, брат мой?

Леоне нашел безобидный предлог, чтобы не вызвать никаких подозрений. Он не мог просить о ночлеге в командорстве тамплиеров и должен был ограничиться кратким визитом.

— Необходимость помолиться и… усталость моей лошади, равно как позывы желудка, признаюсь вам. Я направляюсь в Сетон, но не доберусь туда до ночи, — объяснил Леоне.

Попался ли Аршамбо д’Арвиль на удочку? Леоне не мог бы в этом поклясться. Тем не менее командор предложил:

— Добро пожаловать к нам. Вашей лошадью займутся. А мы же немного подкрепимся.

— Я должен уехать до девятого часа, если хочу найти в Сетоне таверну. Завтра утром мне надо быть в аббатстве.

— Значит, ваш визит будет очень кратким. Очень жаль, — сказал командор тоном слишком непринужденным, чтобы быть убедительным. — Но я пренебрегаю своим долгом. Следуйте за мной.

Леоне пошел за Аршамбо д’Арвилем в здание, стоявшее справа от ворот. Он правильно угадал, это был дом командора.

В большом зале за столом сидели два конюха. Они, склонившись над своими тарелками, быстро ели суп, что свидетельствовало об их желании как можно скорее покинуть общий зал.

Рацион тамплиеров, пусть и не слишком разнообразный, все же считался более питательным, чем тот, к которому привыкли рыцари-госпитальеры. В отличие от госпитальеров, орден Храма во все времена был прежде всего военным орденом. Воздержание в пище, которого вначале неукоснительно придерживались его члены, стало не столь строгим, поскольку солдат необходимо хорошо кормить, если хочешь, чтобы они сражались как львы.

Брат-ремесленник быстро накрыл на стол. Он поставил перед Леоне стакан с медовухой, а перед Аршамбо д’Арвилем положил толстый ломоть хлеба бедняка, испеченного из суржи — смеси пшеницы и ржи — и ячменя грубого помола. Нарисовав кончиком ножа крест на коричневом ломте, командор преломил его и протянул половину рыцарю-госпитальеру. Они оба возблагодарили Господа за это благо.

Затем брат-ремесленник положил на хлеб паштет из шпината с салом и подал говяжий язык, запеченный в кислом виноградном соке.

Смутное удивление, которое чувствовал рыцарь с момента своего прибытия, постепенно переросло в тревогу. Казалось, Аршамбо д’Арвиль ничуть не интересовался его приездом, путем следования. Одним словом, он выглядел совершенно равнодушным, в то время как должен был попытаться вытянуть из Франческо сведения, поскольку знал, что тот занимал высокое положение в иерархии ордена госпитальеров.

Их трапеза проходила в странном молчании, прерываемом лишь комментариями по поводу блюд, которые им подавали, собранного урожая и будущего крестового похода, впрочем, маловероятного.

Аршамбо д’Арвиль согласился с опасениями Леоне, сказав:

— Мы вынуждены продавать лошадей на рынках, ведь мы не в состоянии держать в наших конюшнях более пятидесяти животных.

Эти разговоры на хозяйственные темы смущали Леоне. За медоточивыми словами вежливости скрывалось нечто другое. Конечно, было бы глупо думать, что командор заранее знал о его визите и поисках. Аршамбо д’Арвиль заметил беспокойство Леоне и сразу же сменил тему разговора, что только усилило тревогу госпитальера. Разыгрывая веселость, Аршамбо д’Арвиль поведал Леоне о своих злоключениях, когда он обустраивался в Перш-Гуэ четыре года назад. Он в подробностях рассказал о своем отъезде из Италии, страны, о которой он до сих пор тосковал, о приезде во Францию, о разболтанности, царившей в командорстве. Ему пришлось делать предупреждения, подвергать ординарным наказаниям, сажать провинившихся на хлеб и воду, налагать двухдневные посты и даже заставлять самых нерадивых есть прямо с земли. Послушать командора, так ему удалось призвать к порядку некоторых братьев, виновных в мелких грехах. Честное слово, все они с радостью встали на путь исправления. Он рассмеялся, рассказывая о сержанте-тамплиере, который до того любил лакомства, что выходил по ночам и запускал руки в бочки с медом. Однажды утром его нашли спящим, перемазанным медом, и, главное, все его тело было усеяно муравьями, так что потом он целых четыре дня ходил распухшим от укусов.

Рассказал командор об одном тамплиере, у которого была столь сильная склонность к «божественной бутылочке», что он напивался до первой дневной службы и с трудом стоял, прислонившись к одному из пилонов храма Пресвятой Богоматери, до тех пор, пока не падал, бормоча «Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra», икая при каждом слове. И о тех, кто порой забывал о своих обязанностях, предпочитая им игорный зал, обустроенный на большом чердаке конюшен. Леоне вежливо улыбался, стараясь добраться до правды, скрытой под потоком красноречия командора. Что происходит? Несмотря на утреннюю свежесть, Аршамбо д’Арвиль был весь покрыт потом и уже пил третий стакан медовухи.

Время шло. Леоне заставил себя отвлечься от вопросов, вертевшихся у него в голове, и учтиво прервал бессмысленный, но бесконечный рассказ Аршамбо д’Арвиля.

— Несмотря на удовольствие, которое я испытываю, находясь в вашем обществе, мне придется скоро уехать, брат мой. Я проделал долгий путь и теперь хочу помолиться перед отъездом.

— Конечно… несомненно…

Но у Леоне появилось чувство, что подобная «несомненность» не обрадовала Аршамбо д’Арвиля. Приближался ли он к своей цели или его вводили в заблуждение впечатления, не имеющие никаких последствий?

Леоне показалось, что на мгновение облачко подлинной печали омрачило веселое лицо командора, когда тот предложил:

— Я не могу отпустить вас, не попросив отведать нашего сидра. Он славится на весь край.

Леоне охотно согласился.

Вскоре они вышли из небольшого здания и направились в храм. Они прошли под угловой аркой, которую поддерживали четыре выступающих контрфорса. Церковь, своими строгими формами напоминавшая постройки цистерцианцев, была обыкновенным нефом с четырьмя пролетами, заканчивавшимися полукруглой апсидой. Внутрь свет проникал из четырех высоких круглых окон. Алтарь и ничего больше, ни одной скамьи. Тем не менее, едва Леоне оказался между пилонами, он понял, что добрался до цели. От радостного предвкушения у него закружилась голова, и он с облегчением вздохнул. Казалось, командор неправильно истолковал его состояние и схватил за руку, чтобы поддержать.

— Вы очень устали, брат мой.

— В самом деле, — солгал Леоне. — Не окажет ли ваша щедрая душа мне последнюю услугу? Мне хотелось бы побыть несколько минут в одиночестве. Затем, заверив вас в своей признательности, я вновь отправлюсь в путь.

Тамплиер пожал плечами и вышел на свет, бросив на ходу:

— Я прикажу оседлать вашу лошадь. Вы найдете меня возле конюшен.

Море. Нежное и теплое море. Колыбель приветливого, умиротворяющего света. Он так сильно жаждал провести рукой по этим черным и коричневым грубым камням, что сейчас едва осмеливался дотронуться до них. Он не станет искать, лихорадочно перебирая в уме возможные варианты. Только не сегодня. Еще не пробил час. Внезапно он почувствовал изнеможение. Ему захотелось лечь на черные широкие плиты и уснуть. Сегодня он позволит себе погрузиться в эту атмосферу, даст ей убаюкать себя. Сегодня он в полной мере использует свою привилегию: быть здесь, поблизости от ключа.

Леоне не был уверен в подлинной природе ключа, впрочем, как и Эсташ де Риу. Шла ли речь, как они иногда думали, о своеобразном лабиринте, начертанном на камнях так, что его можно было увидеть только с определенной точки зрения? Или о манускрипте, который привез сюда монах или рыцарь после разграбления какой-нибудь библиотеки? Или о папирусе на арамейском языке, купленном у бедуина на иерусалимском базаре, том самом, о котором говорил тамплиер в подземельях Акры? О кресте, статуе, испещренной магическими символами? Шла ли речь только об одном предмете?

Не сегодня. Если Леоне задержится, Аршамбо д’Арвиль непременно придет за ним. И все же Леоне обрел то, за чем приехал: уверенность, что поиски необходимо заново начинать в этом месте.

Завтра он подумает, под каким предлогом вернуться сюда и остаться надолго.

Когда он вышел из церкви, чтобы присоединиться к командору, ему стало холодно от солнечного света. В груди образовалась неприятная пустота. Он подумал, что невыносимая разлука со своей целью опять причиняет ему боль.

Аршамбо д’Арвиль ждал Леоне возле конюшен. Молодой брат-ремесленник держал лошадь рыцаря за поводья. По нервозности командора Леоне понял: тот хочет, чтобы он уехал как можно быстрее. Рыцарь вновь поблагодарил его и вскочил в седло.

 

Окрестности командорства тамплиеров Арвиля, лес Мондубло,

октябрь 1304 года

Франческо де Леоне не испытывал особого разочарования от встречи, которой он вначале так боялся. Разумеется, странное поведение командора заинтриговало его. К тому же добродушная разговорчивость Аршамбо д’Арвиля не сумела ввести Леоне в заблуждение. Ведь госпитальер никогда не надеялся, что орден Храма добровольно окажет ему помощь, тем более что Аршамбо д’Арвиль не имел ни малейшего представления о ключе — каким бы он ни был, — спрятанном в храме Пресвятой Богородицы, иначе тамплиер ни за что не оставил бы его там одного.

Теперь Леоне предстояло определить стратегию, чтобы добиться своей цели: он должен был вновь вернуться в командорство, но уже надолго, и получить свободу действий, чтобы раскрыть тайну.

Леоне погладил гриву своей клячи. Животное, не привыкшее к подобным знакам внимания, заржало и вскинуло от страха голову.

— Спокойно, моя милая. Мы уезжаем с миром.

Неужели обман и притворство, к которым он был вынужден прибегнуть, так утомили его? Он с трудом выпрямился. Кобыла, почувствовав, что он легонько сжал ее ногами, ускорила шаг.

Вдруг Франческо де Леоне с удивлением обнаружил, что его окружает лес, на который спускаются сумерки. А ведь ему казалось, что он только что выехал за крепостную стену командорства. Рыцарь был весь в поту и дрожал. От невыносимой жажды язык прилип к небу, а временами у него так кружилась голова, что он терял равновесие. Над ним вращалось небо и верхушки деревьев. Он попытался собраться, крепче ухватившись за вожжи, но в тот момент, когда соскальзывал из седла на землю, понял, что его отравили. Чаша сидра. Он подумал о том, должна ли была эта отрава убить его или просто усыпить. С этой мыслью он улыбнулся и свалился на опавшие листья, устилавшие землю.

Аршамбо д’Арвиль спешился в нескольких туазах от того места, где упал Леоне. В нем боролись два чувства — отвращение и страх. Убить брата, человека Бога, который без колебаний рисковал своей жизнью ради их веры, казалось ему невыносимым грехом. Тем не менее у него не было выбора. Будущее командорства, возможно, даже само присутствие их ордена во Франции зависело от этого предательства, которое он никогда не простит себе. Мерзкий человек, нанесший ему визит двумя днями ранее, был предельно краток. Леоне должен был умереть, причем следовало сделать так, чтобы все подумали, будто рыцарь пал от ударов кинжалов шайки грабителей. Аршамбо д’Арвиль не знал о причинах подобного решения, но послание, требовавшее привести его в исполнение, которое показал командору призрак, было скреплено апостольской печатью, или неполной буллой.

Тамплиеру уже приходилось убивать. Но он убивал с честью, лицом к лицу, сражаясь порой в одиночку против пятерых, как настоящий солдат. Пусть его кожа была покрыта рубцами, пусть она загрубела, но душа осталась нетронутой. От одной мысли, что ему пришлось подсыпать отраву Леоне, дабы быть уверенным, что он сумеет одолеть этот грозный клинок, к горлу тамплиера подступала тошнота. Впервые в жизни он презирал себя. Он превратился в подлого исполнителя, и уверенность, что он действовал по приказу папства, отнюдь не приносила ему облегчения.

Аршамбо д’Арвиль вытащил клинок и подошел к неподвижно лежащему брату. В его памяти всплыли жуткие воспоминания о месиве из человеческой плоти, о полях сражений, превратившихся в бойни. Он вновь в тысячный раз слышал вопли умирающих, звериные крики победителей, опьяневших от запаха крови, обезумевших от жажды добычи. Столько погибших. Столько погибших во имя бесконечной любви. Возвысились ли после этого их души, как в этом всех заверяли? Не существовало ли альтернативы этой резне? Но если он начнет сомневаться, под его ногами разверзнется ад.

Какое-то движение сзади было столь стремительным и тихим, что он даже не вздрогнул. Резкая боль пронзила грудь тамплиера. Он прижал руку к груди и наткнулся на острие короткого меча. Он отчетливо чувствовал, как металл выскользнул из него, чтобы вновь вонзиться в плоть.

Тамплиер упал на колени. Его рвало кровью. Звонкий, свежий, как родник, голос молоденькой женщины произнес:

— Простите, рыцарь. Ради всего святого простите меня. Я должна была его спасти. Его жизнь слишком ценна, намного ценнее нашей. Я не была уверена, что мои силы равны вашим. Я не могла напасть на вас лицом к лицу. Рыцарь, клянусь вам, что спасу вашу душу. Простите меня, умоляю вас.

У Аршамбо д’Арвиля не было ни малейших сомнений, что она говорила правду и что она избавила его от кошмара бесконечных угрызений совести. Она сделала за него выбор, позволила не подчиниться призраку, посланию из Рима, которое тот привез, избавила от необходимости выполнить его повеление.

— Я… прощаю вас… сестра моя… Спасибо…

Эскив д’Эстувиль приняла последний вздох умирающего. Из ее светло-янтарных глаз на кожаное сюрко лились слезы. Она присела на корточки, ровно уложила тело тамплиера и скрестила его руки на окровавленной груди, любуясь прекрасным умиротворенным лицом. Сколько времени она оставалась там, вся в слезах, молясь за спасение души тамплиера, да и за спасение своей души тоже? Она не могла сказать.

Когда она наконец поднялась с колен, стояла полная луна. Она подошла к спящему Леоне и легла рядом с ним. Она обняла его, покрывая чело поцелуями. Накрыв спящего своим плащом, чтобы оградить от сырой ночной прохлады, она прошептала:

— Спи, мой прекрасный архангел. Спи, я посторожу. А затем я вновь исчезну.

Эскив д’Эстувиль зажмурилась от нахлынувших чувств, заставивших ее, всю дрожащую, еще крепче прижаться к этому высокому человеку, не подозревавшему об ее присутствии. Грешила ли она? Несомненно, но этот грех вознаграждал ее за столько лет ожидания, за все эти неуместные, но волнующие мечты, с которыми она уже не боролась, поскольку только они одни и заполняли ее часы после пробуждения. После Кипра, когда она предстала перед ним в облике маленькой грязной нищенки, способной объяснить значение оракула рун, она думала лишь о нем. Она отдала жизнь и душу их поискам, но ее сердце принадлежало этому человеку, который был почти ангелом. Он не знал об этом, и это было так хорошо. Одна лишь мысль о любви, которая не была ни материнской, ни сестринской, ни дружеской, наполняла ее грустью, поскольку он не стремился, да и не мог ответить на эту любовь. Что за важность? Она любила его всеобъемлющей любовью, и любовь наполняла ее радостью и силами, которые она открыла в себе благодаря ему.

Когда Леоне пришел в себя, солнце едва всходило. Жуткая головная боль сжимала ему виски, а рот был полон горькой слюны. Ему с трудом удалось сесть. Голова кружилась. Леоне боролся с охватывающей его паникой, мешавшей ему думать. Где он находился? Почему он лежал посреди леса, да еще ранним утром? Он пересилил амнезию, затуманивавшую его воспоминания. Леоне изо всех сил старался вспомнить, что делал накануне. Постепенно из смутного тумана его сознания выплывали лица, слова. Да, он ездил в командорство тамплиеров Арвиля, чтобы встретиться с Аршамбо д’Арвилем, который одурманил его наигранной добродушной словоохотливостью. Но в какой-то момент Леоне почувствовал, что за братским радушием скрывается какой-то страх, какое-то отчаяние. На прощание командор предложил ему выпить чашу сидра.

Безумная надежда зародилась в душе Леоне, когда он вошел в церковь Пресвятой Богородицы. Надежда найти знак, подтверждавший, что эти камни, плиты и пилястры скрывали тайну, за которой он охотился столько лет. Головокружение, начавшееся у него в церкви, чудесное умиротворение, которое его неожиданно охватило, — были ли они подтверждением присутствия этого знака или первыми признаками одурманивания?

Что произошло с его уставшей кобылой? Он встал, немного покачиваясь, и осмотрелся. Привязанная в нескольких туазах от него за ствол березы, кобыла смотрела на рыцаря. Она выглядела намного бодрее, поскольку ночью ей не пришлось скакать, неся на себе тяжелую ношу. Он же, обессиленный, вновь упал на землю. Кто привязал кобылу? И тут он увидел бурый ручеек, вытекавший из-под холмика из опавших листьев. Леоне вытащил меч из ножен и подошел ближе. Разгребая листья острием меча, он уже знал, что ему предстоит увидеть. Он выронил меч из рук и упал на колени рядом с Аршамбо д’Арвилем. Потом смахнул рукой тонкий саван из листьев. По двум одинаковым сквозным ранам на груди, откуда вытекала кровь, испачкавшая белую накидку, Леоне понял, что убийца питал к покойному сострадание и уважение. Рыцарь-тамплиер последовал за Леоне с целью прикончить его, когда отрава начнет действовать. Но почему? Кто-то был здесь, тот, кто спас жизнь Леоне, без колебаний отобрав ее у командора тамплиеров. Защитник, а не негодяй или подлый грабитель. Кто? Почему? А затем этот защитник уехал на лошади тамплиера? Леоне казалось, что какие-то мимолетные воспоминания ускользают от него. Он напрасно пытался вернуть их. Охваченный сомнениями, он приложил дрожащую руку ко лбу.

Леоне преисполнился глубочайшим сочувствием, когда представил себе весь тот кошмар, который пережил этот человек Бога и войны. Отравить брата, убить его так, как это сделал бы подлый наемник. Кто? Кто мог обладать властью, достаточной, чтобы заставить командора ордена Храма пойти на подобную низость?

Даже если Аршамбо д’Арвиль получил приказ от своего Великого магистра или капитула, все равно этот приказ должен был одобрить сам Папа. Но Папа был мертв. К тому же Бенедикт никогда не приказал бы совершить столь подлое деяние. Леоне достаточно хорошо знал Бенедикта, уважал его и любил и мог бы поклясться в этом своей жизнью. Кто в отсутствие понтифика обладал достаточной властью, чтобы организовать убийство госпитальера? Ответ был столь очевидным, что при всей своей заурядной чудовищности напрашивался сам собой.

 

Дворец Лувра, Париж,

октябрь 1304 года

Удивление Гийома де Ногаре, советника и доверенного лица короля, сменилось беспокойством, быстро переросшим в ярость. Куда подевался этот Франческо Капелла, которому он стал так доверять? На следующий день после непонятного исчезновения Франческо Ногаре отправил гонца к Джотто Капелле, дяде своего нового секретаря. Послание, которое Ногаре велел доставить Капелле, было коротким и полным угроз. Может, Франческо приковала к постели неожиданная болезнь? По мнению Ногаре, никакая другая причина не могла оправдать его отсутствие. Он проклинал Джотто Капеллу за то, что тот дал ему столь плохой совет, расхвалив племянника, который оказался отнюдь не усердным, а еще в меньшей степени верным.

Прочитав письмо, Джотто Капелла буквально обезумел. Сначала он решил немедленно бежать из Франции, но затем с головой забился под стеганые одеяла, подумав, что, если советник короля понял, какую роль он сыграл в этом мошенничестве, его жизнь висит на волоске. Он часами хныкал, стучал зубами, но, тем не менее, весь покрытый потом под несколькими одеялами, придумывал всевозможные оправдания. Что мог противопоставить такой бедный банкир-ломбардец, каким он был, шантажу Франческо де Леоне? Да, Леоне и госпитальеры знали о предательстве, которое позволило мамлюкам сокрушить последние оборонительные рубежи крепости Сен-Жан-д’Акр. Что он мог поделать, кроме как подчиниться Леоне и выдать его за своего племянника, что позволило рыцарю поступить на службу к мессиру де Ногаре? Разумеется, ростовщик догадывался, что рыцарь собирался шпионить за советником короля. Но к чему привели бы все эти признания? Ни к чему хорошему, по крайней мере для него. Измучившись от страха, Капелла наконец решил вылезти из-под одеял и написать короткий ответ. В письме он поведал о неожиданной истории с барышней, которая опутала племянника любовными сетями, заставив его, потерявшего голову, покинуть Париж и отправиться вслед за ней в Италию. Он описывал отчаяние ошеломленного дядюшки, сокрушающегося, что он прогневал мессира де Ногаре. Письмо заканчивалось резкой критикой нравов молодежи и ее безумств. Но письмо не убедило мсье де Ногаре, который увидел в нем лишь жалкое извинение.

Когда советник короля выпустил из рук листок бумаги, исписанный каракулями, им овладело гневное спокойствие. В глубине души он не мог простить себе, что испытывал некую духовную общность с Франческо Капеллой, что нашел его умным человеком и что, возможно, позволил себе сделать некоторые признания. Затем он долго думал о письме Капеллы. В конце концов Ногаре успокоился. Дело выеденного яйца не стоило, а вот неискренний Джотто, порекомендовавший ему своего племянника, должен кусать себе локти. Ногаре лично проследит за тем, чтобы Джотто Капелла никогда не получил должность капитана ломбардцев, о которой этот негодяй так давно мечтал.

Все утро Гийом де Ногаре пребывал в плохом настроении. Он потерял не только усердного секретаря, но и приятного собеседника. Советник короля погрузился в счета. Его тонкие губы искривились недовольством, когда он принялся составлять список последних сумм, полученных братом короля из казны. Как положить конец разорительному неистовству Карла де Валуа, не оскорбив короля? Карл де Валуа мечтал о сражениях, завоеваниях, — одним словом, об армиях, которыми будет командовать. У Франческо Капеллы имелись все основания для беспокойства. В тот самый момент, когда Ногаре думал о своем исчезнувшем секретаре, из королевских покоев до него донесся лай. Это была одна из заячьих гончих Филиппа Красивого. Ногаре резко повернулся к ковру, находившемуся у него за спиной, к красным пастям, вышитым на синем фоне. Он встал и приподнял ковер. А вдруг Франческо был шпионом? Но кому он служил? Разумеется, не Джотто Капелле. Ногаре внимательно осмотрел замок, запиравший тайник, но не обнаружил ничего подозрительного. Тем не менее его не оставляли сомнения. Он снял с шеи цепь, на которой висел ключ и с которой он не расставался даже во время сна, и вставил ключ в замочную скважину. Ему показалось, что механизм поддался с трудом. Но, возможно, у него просто разыгралось воображение. Затем он осмотрел содержимое тайника. Ничего не пропало. Но почему дневник в черном переплете из телячьей кожи лежит поверх писем? Он получил или написал эти письма уже после того, как в последний раз сверялся с дневником. По идее, дневник должен был лежать внизу или среди писем. Был ли он в этом столь уверен? В конце концов, замок никто не взламывал. Привычка властвовать обострила недоверчивость Ногаре. Внезапное исчезновение Франческо, которому его дядя дал столь нелепое объяснение, лишь усиливало тревогу советника короля. Поскольку Ногаре не мог расспросить племянника, он приставит нож к горлу его дядюшки. Советник короля направился к двери, чтобы позвать привратника, но потом одумался. Признать, что ему не хватило осмотрительности в столь мрачные и смутные времена — разве это не было ошибкой, за которую он мог дорого заплатить? Ангерран де Мариньи, уже ставший камергером короля, прибегал к различным уловкам, чтобы снискать милость монарха, в чем ему помогала любимая жена Филиппа, королева Жанна Наваррская, сделавшая Мариньи своим наперсником и доверенным лицом. Беспокойный, молчаливый и желчный Ногаре завидовал непринужденности своего противника. Мариньи говорил, напоминал, рассуждал таким волнующим или страстным тоном, что собеседники воспринимали каждое его слово как евангельские сентенции. Гийом де Ногаре знал, что не способен бороться с такой живостью речи и свободной манерой держаться. Если он признается королю, что стал жертвой шпиона, которого сам взял на службу, Мариньи воспользуется этим промахом, чтобы дискредитировать его. Даже если он отдаст Джотто Капеллу в руки палача и тем самым отомстит за себя, это все равно не укрепит его позиции при дворе.

В конце концов, похоже, что тайник остался нетронутым. Никаких сомнений, что он сам себя накручивал. Но почему, черт возьми, этот дневник оказался лежащим на пачке тайных писем, которые он спрятал позже?

Ногаре вновь сел за письменный стол и несколько мгновений смотрел на хорошо заточенное перо. Нет. Тень, услугами которой он пользовался, не была достаточно проворной, чтобы помочь ему в этом деле. Советник короля ненавидел этого прислужника, закутанного в плащ с капюшоном, впрочем, не раз оказывавшего ему услуги прежде. Этот негодяй дышал такой ненавистью, такой злобой, такой жаждой мести, что у всех, кто встречал его на своем пути, по спине пробегал холодок. Казалось, что зло, причиняемое им, облегчало его измученную душу. Ногаре не был подлым человеком. Если он и прибегал к обману или чему-нибудь похуже, то причиной или, возможно, объяснением этому всегда было радение о величии королевства.

Нет, тень не сумеет вынюхать всю правду о Франческо Капелле. Что касается обычных шпионов, все они состояли на королевской службе, а большинство из них отчитывались перед Мариньи в обмен на небольшие привилегии. Любые результаты расследования советника Ногаре могли попасть в руки его главного соперника, а тот непременно воспользуется ими в момент, который сочтет наиболее подходящим.

Сейчас лучше делать вид, что ничего не произошло.

Ногаре тяжело вздохнул. Ему требовался шпион. Умный шпион, который не станет идти на поводу у зависти или фанатизма. Обособленное положение Ногаре в Лувре делало его уязвимым. Он добился от короля уважения, возможно, даже благодарности, но не сумел завоевать его дружбу. Ногаре, у которого чувства всегда вызывали удивление, тем не менее вынес урок, наблюдая за другими: чувства, даже самые глупые, даже самые неуместные, правят миром. Ум лишь оправдывает или порицает их, да и то задним числом. Свидетельством тому служит преступная слабость, которую монарх питал к своему брату, этому политически близорукому пустозвону мсье де Валуа.

Шпион. Во что бы то ни стало он должен найти шпиона, ловкого шпиона, который будет отчитываться только перед ним. Но как это сделать, если противники советника короля следят за каждым его жестом?

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

октябрь 1304 года

Несмотря на жар яркого пламени, пылавшего в камине ее кабинета, Элевсию де Бофор, аббатису Клэре, била дрожь. С тех пор как она впервые увидела инквизитора Никола Флорена, холод упорно пробирал ее до самых костей. Кошмарные видения вновь проложили дорогу в ее сознание и столь настойчиво преследовали, что она стала бояться периода дремоты, предшествующего сну.

Если прежде мать аббатиса немного сомневалась в чистоте поисков, объединивших Элевсию с ее племянником Франческо, а также с покойным Папой, нежным Бенедиктом XI, приезд этого посланца тьмы навсегда рассеял ее колебания. Но будет ли достаточно той двери, которую они намеревались открыть, чтобы вернуть миру Свет, чтобы разделаться с Никола Флореном и ему подобными, переходившими из века в век после наступления ночи времен? Франческо, которого она воспитала как родного сына, ничуть не сомневался в этом, но он был скорее не мужчиной, а ангелом, спустившимся на землю неведомо откуда. Что ангелы могут знать о ярости, ужасе и страданиях человеческой плоти?

Потоки слез, хлынувшие из глаз, затуманили ее взгляд.

«Ваш сын так похож на вас, моя Клэр, моя сестра. И он так близок нам. Мы пробираемся на ощупь в бесконечном лабиринте. Мы мечемся в поисках путеводной нити. Меня изводят столько вопросов, на которые не удается найти ответы. Почему было угодно, чтобы вы умерли в Сен-Жан-д’Акр? Почему вы не предчувствовали, что готовится резня? Почему вы не бежали? Что знали вы, о чем мне неведомо? Мои сны превратились в прогулки по кладбищу. Там я встречаюсь со всеми вами, любезный народец призраков. Анри, моя нежная любовь, мой супруг. Филиппина, чья драгоценная кровь течет в нас. Бенедикт, мой любезный Бенедикт. Клеманс, Клэр, мои сестры, мои воительницы.

И она, одна из нас. Что она знает о своей судьбе?

Клэр, тревога снедает меня. А если мы заблуждались? Если все это лишь сказка? Если нет никакой двери? Если нет никакого ключа?

Мы уподобили наши жизни игре в Таро, которую недавно цыгане привезли из Египта, если только не из Китая. Мы скрестили клинки, но не понимаем значения происходящего. Впрочем, кто может утверждать, что действительно понимает его значение?

Клэр, мне так страшно, но я не могу найти причин моих страхов. Эти толстые стены, эти суровые своды, под которыми я рассчитывала обрести покой, источают угрозу. Я чувствую ее в каждом коридоре, перед каждой ступенькой. Теперь под ними расхаживает зверь, несущий зло. Никто его не видит, никто его не слышит. Лишь некоторые из нас ощущают его присутствие. Чтобы покончить с ним, требуется отвага Клеманс или ваша способность предвидеть, моя Клэр. Требуется победоносное упорство Филиппины. Я всего лишь боязливая старая женщина, довольствующаяся своей эрудицией, убеждающая себя, что душой понимаю все. И вот теперь я превратилась в одинокую старуху, разбитую болью во всех членах, преследуемую видениями, которые не в состоянии истолковать, испуганную глубиной пропасти, разверзшейся у моих ног. Я дрожу от внутреннего холода, который убеждает меня, что зло рядом. Оно вошло сюда в сопровождении этого Флорена. Зло прокралось к нам и теперь следит за нами. Я чувствую, что оно подслушивает наши разговоры, вторгается в наши молитвы. Оно ждет, но я не знаю чего.

Вы помните? Когда мы были детьми, мы поехали вместе с нашей семьей в этот городок, в Тоскану. Вы помните проклятую яркую тряпку, которой размахивали крестьянские дети, так напугавшую меня? Я плакала, я рыдала, я отказывалась сделать еще один шаг. Вы подбежали к ним, вырвали из их рук тряпку, бросили ее на землю и стали топтать ногами. Подойдя ко мне под раздосадованными взглядами детей, вы, улыбаясь, сказали: сила рождается из твоей веры в нее. У дьявола широкая спина, он козел отпущения всех наших грехов и охотно наделяет нас ими. Вы были правы, моя сестра, и эта уверенность, если о ней станет известно, может стоить мне отлучения от Церкви. Дьявола не существует. Человек — вот кто вечное и единственное поле битвы зла. Я видела одно из его самодовольных завоеваний, я дотрагивалась до него. Он мне улыбался. Он был красивым. Мне страшно, моя Клэр».

Аделаида Кондо, сестра-келарша в аббатстве Клэре, просматривала содержимое шкафа гербария, в котором стояло множество пузырьков, джутовых мешочков, терракотовых бутылок и различных сосудов. Она чувствовала себя виноватой, что пришла сюда, не спросив разрешения у аббатисы или у сестры-больничной Аннелеты Бопре, считавшей гербарий своим феодом. Аннелета охраняла его столь ревностно и даже злобно, что порой это вызывало у многих удивление. Крупная женщина производила на Аделаиду, еще молодую и легко смущающуюся, сильное впечатление. Ходили слухи, что Аннелета, дочь и внучка врачей, не смирилась с тем, что не смогла продолжить их искусство, и примкнула к единственному обществу, разрешавшему ей врачевать: она поступила в аббатство. Аделаида не поклялась бы в правдивости этих утверждений, которые, вероятно, отчасти объясняли раздражительный и сварливый характер сестры-больничной. Как бы то ни было, но Аделаиде не хватало шалфея, чтобы приправить этих великолепных зайцев. Зайцев принесли вчера от галантерейщика из Ножана, и она собиралась подать их с пюре из слив, схваченных первыми холодами.

Шалфей был очень распространенным лекарством, которое советовали принимать при головных болях, резях в желудке, параличе, эпилепсии, желтухе, контузиях, тяжести в ногах, обмороках и множестве других болезней, и поэтому сестра-больничная должна была сделать летом значительные запасы, тем более что эта лекарственная трава также входила — наряду с белым вином, гвоздикой, имбирью и перцем — в состав восхитительного соуса «Сальвия». Аделаида искала взглядом большой мешок с вышитыми на нем словами salvia officinalis, но безуспешно. Она нашла блошницу дизентерийную, дербенник иволистный, касатик зловонный, крапиву двудомную, огуречник и буквицу, но шалфея нигде не было. Раздосадованная Аделаида спрашивала себя, не убрала ли по здравому размышлению сестра-больничная мешочек с шалфеем на одну из верхних полок. В конце концов, та была высокой и крепко сложенной, как мужчина. Молоденькая сестра поставила табурет рядом с полками и взобралась на него. Шалфея нигде не было видно. Протянув руку, Аделаида стала шарить за первым рядом пакетов и пузырьков. Вдруг она наткнулась на завалившийся назад джутовый мешочек и вытащила его. Спрыгнув с табурета, Аделаида высыпала на стол, на котором сестра-больничная взвешивала травы и измельчала их, содержимое найденного ею мешочка. Серо-коричневая мука с едким запахом могла быть только толченой рожью. Но что это за черноватые комочки? Она нагнулась, чтобы понюхать. Резкий запах цвели заставил ее отпрянуть назад.

— Сестра Аделаида! — прогремел голос сзади.

Молоденькая монахиня подпрыгнула от неожиданности и схватилась за сердце. Она резко повернулась к сестре-больничной, обширные и ценные знания которой в области медицины не искупали ее сварливого характера, по крайней мере по мнению Аделаиды.

— Что вы здесь делаете? — продолжала сестра-больничная обвинительным тоном.

— Просто… Просто…

— «Просто» что, я вас спрашиваю?

Путаясь в объяснениях, молодая монахиня наконец сумела объяснить свое присутствие в святилище, ревностно охраняемом сестрой Аннелетой.

— Одним словом, я искала шалфей, чтобы приготовить соус.

— Вы должны были спросить у меня.

— Разумеется, разумеется. Но я вас нигде не нашла. Я искала, я даже взобралась на табурет и…

— Вам не повредило бы иметь немного здравого смысла, сестра моя, — надменно отозвалась сестра-больничная. — Почему я должна убирать лекарство, которым пользуюсь ежедневно, в труднодоступное место? Шалфей лежит…

Аннелета не закончила фразу. Ее взгляд упал на серо-коричневую муку, лежащую на столе. Она подошла ближе, нахмурила брови и спросила:

— Что это?

— Вот этого я не знаю, — призналась Аделаида. — Я нашла этот мешочек на верхней полке. Он завалился за остальные.

Оскорбленная в лучших чувствах, Аннелета сухо поправила Аделаиду:

— Мои мешки и пузырьки не «заваливаются». Я аккуратно расставляю их рядами после того, как взвешу и запишу в свою книгу учета. Вам прекрасно известно, что некоторые лекарства очень опасны, и я должна быть готова в любой момент проверить их состав и способ употребления.

Сестра-больничная склонилась над небольшой горкой муки и кончиком указательного пальца принялась отделять от нее черноватые комочки. Когда она выпрямилась, лицо ее было смертельно-бледным. Утратив самоуверенность, она прошептала:

— Боже мой!

— Что такое?

— Это спорынья.

— Спорынья?

— Ржаная спорынья. Она так называется, потому что образует своеобразные черные коготки на колосьях ржи. Авторы древних текстов считают, что она вызывает гангрену… Члены чернеют и сохнут, а кожа становится похожей на обожженную. Кажется, что трупы обуглились. Некоторые ученые считают спорынью причиной «горячки», о которой так много говорят, этого лихорадочного бреда, сопровождаемого галлюцинациями, принимаемыми невежами за доказательство откровений или одержимости, в зависимости от случая. От этого сильного яда вымерли целые деревни.

— Но для чего она может понадобиться? — спросила Аделаида, которую постепенно охватывала паника.

— Да вы, сестра Аделаида, лишились рассудка, если поверили, что я готовлю эту субстанцию в таком количестве! Разумеется, она обладает чудесными свойствами, избавляет от головной боли, недержания мочи и климактерических кровотечений. Но ее надо применять очень осторожно. Я всегда держу небольшой пакетик этого вещества, но, разумеется, не в таких количествах.

— Я не знаю… Не сердитесь на меня, прошу вас, — пробормотала молодая женщина, готовая расплакаться.

— Да нет же… Успокойтесь! И не надо тут лить потоки слез, как вы это умеете делать. Настают суровые времена, и у меня нет ни малейшего желания утешать вас.

Этих слов вполне хватило, чтобы Аделаида бросилась в сад, захлебываясь от рыданий.

Аннелета, не сводившая глаз с отравленного ржаного порошка, не обращала внимания на плач своей духовной молодой сестры. Кто приготовил эту муку? В каких целях? Кто спрятал ее в гербарии? Зачем? Чтобы обвинить ее, если муку найдут? И главное: кто из ее окружения был достаточно сведущ в veneficium, чтобы понимать, насколько опасными свойствами обладает спорынья?

Должна ли она рассказать о страшной находке аббатисе? Вне всякого сомнения. В этом аббатстве Элевсия де Бофор была одной из немногих женщин, за которыми Аннелета признавала высокие умственные способности и к которым она питала нежность, смешанную с уважением. Но от одной мысли, что ей придется еще больше огорчить Элевсию, ей становилось не по себе. Последние месяцы стали для их матушки тяжелым испытанием, а приезд инквизитора, казалось, забрал все ее жизненные силы.

Прежде всего Аннелета должна была все обдумать. Тот, кто положил в аптекарский шкаф яд, поступил весьма рассудительно. Кроме того, можно было предположить, что некий посторонний пробрался в аббатство и проник в гербарий. Но было бы ошибкой думать, что он периодически наведывался в аббатство, чтобы взять спрятанный яд. Следовательно, отравитель жил в самом аббатстве. Брат-каноник, проводивший службы, был маловероятным кандидатом из-за своего возраста, почти полной слепоты, к тому же его постоянно клонило в сон. Значит, речь шла не об отравителе, а об отравительнице.

В следующие полчаса Аннелета перебирала в памяти всех сестер. Она сразу же отмела прислужниц-мирянок, посвященных Богу. Ни одна из них не умела читать и поэтому не смогла бы приготовить этот яд, известный немногим ученым. Аннелета решила не поддаваться чувству симпатии или антипатии, принудив себя к объективности и беспристрастности, что в данном случае было смелым поступком, поскольку речь шла о людях.

И все же Аннелета вычеркнула имя Элевсии де Бофор из своего воображаемого списка. Конечно, Элевсия была образованной женщиной, но не питала склонности к наукам, что делало ее неподходящим кандидатом. К тому же вера Элевсии была столь требовательной, что не допускала ни малейшего прегрешения. Несмотря на неприязнь к Жанне д’Амблен — а Аннелета была достаточно честной, чтобы признать, что ее неприязнь была вызвана большей свободой, которой пользовалась казначея, поскольку сама должность избавляла ее от необходимости принимать монашеский обет, — Аннелета отвергла ее кандидатуру по тем же причинам. Она сильно сомневалась, что Жанна знала о существовании ржаной спорыньи. Что касается Аделаиды, этой милой простушки, которая так часто действовала Аннелете на нервы, она, привыкшая ощипывать птицу, потрошить зайцев или вымачивать в известковом растворе поросят, чтобы с них сошла щетина, мгновенно терялась, когда ситуация требовала от нее чего-то другого. Бланш де Блино, благочинная, помогавшая аббатисе и исполнявшая обязанности приора, была в столь преклонном возрасте, что порой возникало ощущение, что она вот-вот рассыплется в прах. Ее глухота, порой вызывавшая у молодых сестер улыбку, до того раздражала Аннелету, что та избегала обращаться к старой женщине из опасения, что ей придется повторять одну и ту же фразу раз пять. А вот Берта де Маршьен, экономка, со своей вечно постной миной, вызывала серьезные подозрения. Она получила хорошее образование, но была последним ребенком в благородной семье, не имевшей средств к существованию, которая сочла, что одиннадцатый отпрыск — к тому же женского пола — лишний. Берта принадлежала к числу женщин, приобретавших в зрелом возрасте определенную элегантность. Вероятно, в молодости она была довольно некрасивой. Для непривлекательной бесприданницы монашеская жизнь становилась последней надеждой. Аннелета застыла неподвижно. Разве сейчас она не описала свою собственную жизнь? Монашеская жизнь давала ей единственную возможность проявить свои таланты. Вечно печальное лицо экономки уступило место другому лицу. Иоланда де Флери, сестра-лабазница. Кто, как не она, следившая за посевами, мог знать об этой болезни ржи и собрать зараженные колосья? Если так рассуждать, то и Адель де Винье, сестра — хранительница зерна, становилась вероятным кандидатом. И сама сестра-больничная, и хранительница садков, и… Короче говоря, в столь гнусном преступлении нельзя было обвинить только ее одну. Необходим был мотив и, главное, требовалось обладать склонностью к убийству. Несмотря на то, что Аннелета не испытывала особого уважения к себе подобным, она была вынуждена признать, что подобная склонность свойственна лишь немногим.

Когда Аннелета вышла из гербария, предварительно сметя со стола ядовитую муку, уже наступил вечер. Оставались два-три имени, два-три лица, две-три истории жизни. Впрочем, Аннелета Бопре была достаточно умна и понимала, что очень мало фактов подтверждают ее подозрения. Она использовала метод исключения, оправдывая тех сестер, которые, по ее мнению, совершенно не годились в убийцы.

Оправившись от страха и печали, Аделаида Кондо приняла решение, казавшееся ей правильным: она обойдется без шалфея, что позволит ей избежать новой стычки с этой мегерой Аннелетой. До чего же она, эта крепко сбитая дылда, отвратительно выглядела, когда принялась отчитывать ее! Аделаида тут же укорила себя за эти дурные мысли. Она допила кружку с настойкой из меда, лаванды и корицы, так любезно предложенной ей Бланш де Блино, их благочинной, наморщив нос. Что за досадная привычка класть столько меда! Напиток, особенно остывший, становился невкусным. Аделаида улыбнулась: Бланш уже совсем состарилась, а всем известно, что пожилые женщины приобретают вкус к сладостям.

Розмарин. Вот трава, которая прекрасно подойдет к дичи. К счастью, у нее на кухне достаточно розмарина, что избавит ее от необходимости вновь идти в гербарий. Все утро три послушницы потрошили и разделывали зайцев, которые сейчас мрачной кучей лежали на большом разделочном столе. Наступало время, которое Аделаида любила больше всего. Вскоре начнется вечерня. Молодые монахини, которых, как и ее, освободили от присутствия на службе, чтобы они приготовили ужин, суетились в просторном общем зале, расставляя приборы под строгим взглядом сестры-трапезницы. Временная тишина царила на большой сводчатой кухне, нарушаемая лишь гудением огня в камине или эхом быстрых шагов сестер, направлявшихся в скрипторий, обогревальню или парильню.

Когда Аделаиду назначили келаршей, она испугалась, поскольку эта должность требовала ведения учетных книг, одним словом, писанины, не оставляя времени на котелки и горшки. Аббатиса и Берта де Маршьен, сестра-экономка, от которой она непосредственно зависела, растроганные ее смятением, заверили девушку, что она прежде всего останется их сестрой-кормилицей. Ведь Аделаида так любила разделывать, смешивать, приправлять, пассеровать, тушить, жарить, сдабривать… Она любила кормить других, угощать. По ее мнению, ни одно земное удовольствие не могло сравниться с творческими муками, которым она периодически подвергала себя, изобретая новые варианты пюре или варений. Возможно, причиной тому стали первые трудные годы ее жизни? Она, младенец, умирала от истощения, когда бондарь нашел ее на опушке леса Кондо.

Длинная деревянная ложка выскользнула из ее рук и гулко стукнулась о плиты. Хлеб. Ржаной хлеб, который она поспешно отнесла посланцу Папы, чтобы он мог подкрепиться во время пути. Откуда взялась эта ржаная буханка? Ведь на той неделе она ничего подобного не заказывала Сильвине Толье, в чьем ведении находилась печь аббатства. От внезапного головокружения Аделаида потеряла равновесие. Она едва успела схватиться за длинный верстак, служивший столом. Что с ней? Казалось, тысячи муравьев бежали по ее рукам и ногам, брали штурмом губы и небо. Она попыталась сжать пальцы, но они словно одеревенели. В животе пылал жгучий огонь. Ледяной пот ручьями стекал с ее лба, отчего ворот платья стал мокрым. Аделаиде стало трудно дышать. Держась за край длинной доски, лежавшей на козлах, она попыталась подойти к двери, к другим монахиням. Она хотела позвать на помощь, но слова застряли в горле. Она почувствовала, что падает на пол, и схватилась рукой за грудь. Ее сердце. Куда делось ее сердце? Билось ли оно? Она широко открыла рот, пытаясь вдохнуть воздух, которого ей так не хватало.

Неужели тот мужчина спас ее только для того, чтобы через не так уж много лет она умерла от отравления? Какой смысл во всем этом?

Последняя молитва. Пусть смерть побыстрее возьмет ее. Но эта просьба не была выполнена.

Более получаса Аделаида металась между страданиями и непониманием. Будучи в сознании, она сквозь пот, заливавший ее лицо, видела, как в огромной кухне собрались обезумевшие монахини. Она кричали, плакали. Она видела, как с закрытыми глазами крестилась и целовала распятие Гедвига де Тиле. Она видела, как исказилось лицо Жанны д’Амблен. Она видела, как та закрыла рукой рот, чтобы сдержать крик. Она видела, как Аннелета нагнулась над ней и принюхалась к ее губам, ее дыханию. Она почувствовала, как Элевсия поцеловала ее в лоб и как от слез аббатисы ее рука стала мокрой. Аннелета провела пальцем по ее небу, а затем лизнула его.

Крупная женщина выпрямилась, и юная келарша впервые подумала, что за грубыми манерами ее духовной сестры скрывалась нежность. Она слышала, как Аннелета прошептала:

— Бедная крошка.

Сестра-больничная удалилась вместе с аббатисой. Аделаида не слышала, о чем они говорили.

— Матушка… Наша сестра отравлена аконитом. Она скоро умрет от удушья. К сожалению, ей будет отказано в такой милости, как потеря сознания. Мы бессильны и можем лишь встать вокруг нее и молиться.

Аделаида Кондо изо всех сил боролась с параличом, который обездвиживал ее, постепенно поднимался к лицу, не давая голосу вырваться наружу. Она пыталась произнести слово, одно-единственное слово — хлеб.

Пока монахини стояли вокруг нее на коленях, пока они отпускали ей грехи, она мысленно произносила единственное священное слово: хлеб.

И когда у нее отказало дыхание, когда она широко открыла рот, чтобы вдохнуть воздух, ускользавший от нее, она подумала, что сможет наконец вытолкнуть его из себя. Его, это самое слово.

Ее голова упала на руки Элевсии.

 

Замок де Ларне, Перш,

октябрь 1304 года

Матильда де Суарси важно расхаживала в прекрасном лазурном платье с опушкой из беличьего меха, вышитом так же богато, как платье принцессы. Она мысленно представляла, что находится среди молодых дворян и дворянок. Перед одними она приседала в глубоком реверансе, другим кокетливо улыбалась.

Сочтя себя достаточно взрослой, она потребовала, чтобы служанка заплела ей волосы в косы и уложила их вокруг головы.

Матильда хихикала от восторга. Она так скучала в суровых стенах аббатства Клэре, куда мать сочла необходимым ее поместить после того, как инквизитор, приехавший из Алансона, объявил о времени благодати. Там ей приходилось рано вставать, чтобы идти в церковь, помогать застилать кровати или сортировать белье под предлогом любви к ближнему. Какой ужас! А ведь в аббатстве было полно прислужниц-мирянок, которые могли бы избавить от труда благородную барышню. В течение нескольких дней, пока длилось то, что Матильда считала постыдным заточением, она больше всего боялась, что ей придется окончить свои дни в аббатстве Клэре, в бесконечной печали и постоянных заботах. И без капли нежности, которой ее окружал чудесный дядюшка Эд. Одному Богу известно, какое облегчение она испытала, когда узнала, что он приехал в аббатство. Он потребовал, чтобы аббатиса немедленно отдала ему племянницу. Элевсия де Бофор не могла долго сопротивляться этому требованию. Эд приходился Матильде кровным дядей, он был ее законным опекуном в отсутствие матери. В самом деле, какие чудные недели она провела благодаря щедрости своего дядюшки! Комната, которую предоставили Матильде, — комната покойной мадам Аполлины, — была просторной и теплой. Ее отапливал огромный камин, по бокам которого — вершина изящества! — были проделаны небольшие окошечки, позволявшие теплу быстрее распространяться. Грубые каменные стены были увешены яркими коврами с изображением сцен дамского туалета. Эти ковры хорошо защищали от сырости. Каждый вечер Матильду принимала в свое лоно огромная кровать. С некоторым смущением Матильда думала, какие воспоминания хранила эта кровать, ведь девочка не сомневалась, что мадам Аполлина отдавалась здесь своему мужу. Что происходило на этих простынях? Она искала ответа на свои вопросы, осторожно расспрашивая Аделину или Мабиль. Но эти две глупые курицы лишь фыркали, ничего не говоря ей. На изящном туалетном столике с резными ножками стояло зеркало. По обеим сторонам камина располагались два огромных сундука. Сначала в них лежали ее жалкие лохмотья, до того самого момента, когда дядюшка рассердился и велел их сжечь. Он потребовал, чтобы его племянница одевалась в соответствии с занимаемым ею положением. Несомненно, некоторые из уборов, подаренных Матильде, принадлежали ее покойной тетке Аполлине. В конце концов, Аполлина не могла сердиться на ее дядюшку за то, что он приказал переделать их по размеру своей племянницы. Выбросить их было бы непростительной глупостью. К тому же бедняжке Аполлине не хватало природного изящества. Многочисленные беременности не улучшили ее грузную фигуру. Платья и накидки лишь подчеркивали ее неуклюжесть. Из-за большого живота у нее постоянно болела поясница, за которую она держалась обеими руками, словно вилланка. А Матильда порхала, окруженная льном и шелком, словно прелестными облачками.

По лицу Матильды пробежала тень. Настроение сразу испортилось. Ее мать была в руках инквизиции. Матильда в точности не знала, чем занимались эти монахи, но ей было хорошо известно об их жестокости. У человека, попавшего в Дом инквизиции, практически не было шансов когда-либо выйти оттуда. Тем не менее инквизиторы были людьми Бога и посланцами Папы. Если ее мать навлекла на себя их гнев, значит, в этом надо было усматривать наказание за тяжкий грех, совершенный ею. Размышляя о случившемся, Матильда проявляла к матери снисходительность и не слишком злилась на нее, хотя, если Аньес де Суарси признают виновной, разразившийся скандал может отразиться на дочери и испортить ей будущее.

По крайней мере она избавилась от этого отвратительного Клемана. Слабость, которую Аньес де Суарси питала к маленькому батраку, сыну служанки, всегда уязвляла Матильду. А с каким пренебрежением он относился к единственной законной наследнице! Если он думал, что она не понимала, с каким презрением он порой слушал ее, он глубоко заблуждался. Дурак! Кто сейчас взял ошеломляющий реванш? Она! Он же бежал из мануария как вор, доказав, по мнению Матильды, что у него была нечистая совесть. Аделина рассказала ей, что помимо рабочей лошади, которую дала ему хозяйка, он почти ничего не взял с собой: лишь немного еды и одеяло. Ему пришлось расстаться со своим арбалетом, ведь сервы не имели права носить оружие. Еще одна глупая выходка ее матери! Надо же было вооружить этого мерзкого негодяя арбалетом, пусть даже маленьким! В голову девочки пришла соблазнительная мысль. Леса таили много опасностей. По ним бродило много хищников, как на двух ногах, так и на четырех лапах. Может, какой-нибудь разбойник уже порвал его на куски?

В комнату робко вошла Барба, служанка, которую к ней приставил дядюшка, и прервала многообещающий поток мыслей девочки.

— Чего тебе надо? — прикрикнула на нее Матильда.

— Мессир Эд желает, чтобы вы оказали ему честь, приняв у себя, мадемуазель.

При имени ее любимого дядюшки лицо Матильды просветлело.

— Это честь для меня. Чего ты ждешь? Иди и передай ему мои слова.

Девушка еще не успела выйти из комнаты, как Матильда бросилась к зеркалу, чтобы убедиться, что с прической и платьем все в порядке.

Эд расхохотался, когда она развела руки и сделала пируэт, чтобы он увидел, как его подарок выгодно подчеркивает ее изящную фигуру.

— Вы восхитительны, моя племянница, и вы украсили своим присутствием мой дом, — заявил он с легкой печалью в голосе.

Польщенная комплиментом девочка тут же угодила в расставленную Эдом хитроумную ловушку:

— Я вижу, вы в плохом настроении, дядюшка.

Эд обрадовался, что ему удалось так быстро добиться своей цели.

— Дело в том, моя принцесса, что ваша мать… которую я люблю как сестру, вы же знаете… Так вот… Этот процесс будет иметь прискорбные последствия для нас всех. Если ее признают виновной в ереси, как я этого опасаюсь, позор падет на вас и на меня. Я знаю, у вас острый ум. Вы должны понимать, что приговор мадам Аньес испортит наши отношения с королем Франции, не говоря уже о бесчестии, которое навсегда запятнает наше имя. Да, разумеется… Я прожил жизнь, но ваша жизнь только начинается, и стало бы огромной несправедливостью, если…

Свои слова Эд закончил печальным вздохом.

Ошеломленная Матильда понурила голову. Дядюшка подтвердил, что она не напрасно беспокоилась вот уже несколько недель. Готовая вот-вот расплакаться, Матильда прошептала:

— Действительно, как несправедливо нас обоих связывать с ошибками моей матери. Дорогой дядюшка… что мы можем попытаться…

— Все прошлые ночи, когда сон бежал от меня, я строил различные планы защиты. Один из них показался мне удачным… но мне неприятно говорить о нем с вами.

— Расскажите, дорогой дядюшка, умоляю вас. Сейчас настали суровые времена.

— Дело в том… Какие страдания я должен вам причинить, а ведь ваше счастье — это для меня бесценное сокровище…

Матильда не сомневалась в этом. Вдали от печальных и холодных стен Суарси Матильда, которую одевали в дорогие наряды, каждое утро причесывали, два раза в неделю купали в воде, разбавленной молоком и ароматами розмарина и мальвы, которой все кланялись как молодой даме, наконец обрела жизнь, существовавшую прежде лишь в ее мечтах. Но нет! До сих пор она была лишена всего этого из-за упрямства матери, но сейчас она не потерпит, чтобы ее лишили того, что принадлежало ей по праву! К тому же она должна была постараться защитить своего дядюшку-благодетеля.

— Умоляю вас… Для меня нет больших страданий, чем видеть, как вас покроют позором из-за заблуждений моей матери, к которой вы всегда были так добры. Слишком добры.

Прекрасно. Хорошенькая, но глупая тетеря сама прыгнула в силок!

— Вы такая смелая, моя лучезарная принцесса. Вы моя опора в этой круговерти. Нам не остается ничего другого, как использовать довольно неприятный план. Свидетельство.

Матильда не удивилась. Она уже думала об этом. Разве в одной из энциклик Папа Гонорий III не советовал: «Пусть каждый из вас приготовится к бою и не жалеет ни своего брата, ни самого близкого родственника»? Она повинуется приказу наместника Бога на земле.

— Как вам известно, моя племянница, инквизиция рассматривает тех, кто не выдал еретика, как его сообщников… Как же я себя корю за то, что мне приходится терзать вашу юную душу таким решением!

— Не корите себя, дядюшка. Если бы моя мать не сделала глупость, не приютила бы эту… вероотступницу Сивиллу, к тому же беременную, мы, вы и я, не оказались бы в подобном положении. В конце концов… Кто может сказать, что это сатанинское отродье, этот суккуб не заронил семена ереси в душу моей матери, приговорив ее к вечному проклятию, более страшному, чем судебный процесс? Я дрожу от ужаса.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Первые дни ноября выдались теплыми и дождливыми. После каждого ливня дороги превращались в месиво из зловонной грязи, но Никола Флорен не жалел о теплом солнце Каркассона. Ему удалось, как он сам говорил, «отложить про запас» другие, более прибыльные дела, которые он будет рассматривать после процесса Аньес де Суарси. С минуту на минуту он ждал визита одной из будущих поставщиц денежных средств.

Никола Флорен приказал, чтобы Аньес де Суарси продержали неделю в подземной камере Дома инквизиции. Ей не разрешали умываться и переодеваться, а отхожее место чистили только раз в три дня. Ее рацион сводился к трем мискам молочного супа с корнеплодами и четвертушке хлеба голода. Аньян, секретарь Флорена, заказывал этот хлеб у хозяина публичной печи. Удивленный хозяин решил, что в этот урожайный год подобная эксцентричность вызвана обетом покаяния.

Флорен был немного разочарован. Он думал, что Аньес откажется от столь недостойной пищи, но она съедала все до последней крошки. Он понял почему: Аньес де Суарси собиралась сопротивляться как можно дольше. Ладно… От этого игра станет лишь приятней. Неделя тянется бесконечно долго, когда ты сидишь одна в сырой мгле. Твоими единственными спутниками остаются мысли, которые кружатся в хороводе, с каждой минутой становясь все более мрачными. План Никола Флорена был простым. К тому же он всегда оправдывал себя. Держать в жутком одиночестве, сводить с ума на протяжении нескольких дней, допрашивать, потом разрешить несколько посещений, которые причиняют обвиняемому дополнительные мучения, заставляя вспоминать обо всем, чего ему не хватает, — о свободе, любимых лицах, — навязывая мысль, что на воле жить радостно, даже если там и возникают трудности. По правде говоря, речь шла о стратегии, призванной сломить сопротивление и вырвать признания у самых стойких. Разумеется, он не ждал признаний от прекрасной Аньес, поскольку вся ее вина заключалась лишь в отказе от притязаний похотливого сводного брата. Но применение обычных издевательств придаст этому делу вид настоящего процесса. Никола Флорен часами испытывал наслаждение, представляя, как лицо его жертвы искажается паникой.

Он вздохнул, осматривая неуютную тесную комнату, служившую ему кабинетом. Маленький рабочий стол из растрескавшегося грубого дерева был завален следственными журналами. Инквизиторы были обязаны иметь такой журнал, куда они записывали малейшие подробности о своих действиях, встречах, собранных свидетельствах, наложенных наказаниях, примененных пытках. Но цель записей заключалась не в неукоснительном соблюдении процедуры, а в том, чтобы ни одно из обвинений не было забыто. Так, если обвиняемый признавался невиновным по одному из обвинений, почему его нельзя осудить по другому обвинению?

Аньян, его секретарь, робко вошел в кабинет и, опустив голову, ждал, когда можно будет прервать мысли Флорена.

— Ну, Аньян, я жду. Поторопись.

— Господин инквизитор, пришла ваша посетительница.

— Приведи ее ко мне.

Аньян исчез, словно тень.

Маргарита Гале была женой богатого горожанина Ножана, торговавшего кораблями, от названия которых, вероятно, и произошла его фамилия. Никола Флорен осторожно разузнал о состоянии этой семьи.

У дамы, одетой в беличье манто, слишком теплое для этого времени года, была горделивая походка. Вероятно, ей исполнилось двадцать два, самое большее — двадцать четыре года. Восхитительная прозрачная накидка обрамляла красивый овал ее лица. Огонек вульгарности горел в ее глазах, вступая в явное противоречие со смиренной изящной походкой. Она шла, слегка отклонившись назад, чтобы не наступить на опушку, удлинявшую перед платьев благородных дам. При каждом ее шаге из-под платья показывались перепачканные шелковые туфельки, служившие лишним доказательством ее богатства, поскольку к вечеру уличная грязь неминуемо испортит их.

Никола Флорен поднялся даме навстречу. Он протянул руку, чтобы помочь ей сесть в кресло, стоявшее напротив его стола. Она вздохнула, мило передернув плечами, и нерешительным тоном начала:

— Один из моих дальних родственников с восторгом отзывался о вас, господин инквизитор. Барон де Ларне. Я оказалась в весьма щекотливом положении и не знаю, как из него выпутаться. Цель моего визита… ваш совет, господин инквизитор. Ваша мудрость, равная лишь вашей снисходительности, уже заставила говорить о себе в… узком кругу.

До чего волнующей была жизнь! Эта очаровательная, очень богатая молодая женщина опускала перед ним глаза и величала «господином инквизитором» при каждом удобном случае. Что касается барона де Ларне, он оказался более интересным, чем думал Флорен.

— Вы льстите мне, мадам.

— Что вы, мессир инквизитор. Напротив. Я… До чего деликатен этот вопрос…

Прощупывая почву, Маргарита Гале продвигалась вперед. С какого-то момента она стала делать точно просчитанные шаги. Он же выжидал. Осторожность требовала, чтобы он продолжал изображать из себя бдительного и беспристрастного инквизитора. И все же он боялся, что дама испугается и откажется от своих первоначальных планов. Тогда он рискует потерять звонкие ливры вознаграждения. Хищный огонек, который он заметил в ее глазах, едва она вошла в комнату, позволил ему сжечь мосты.

— Помилуйте, мадам, этот кабинет сродни исповедальне. Здесь я выслушивал множество историй, но лишь немногие из них удивили меня. Порой справедливость не торопится свершиться. Но моя роль и заключается в том, чтобы исправить это… а наградой мне служит признательность таких чистых душ, как ваша…

Она подняла голову. Понимающая улыбка озарила ее губы, соблазнительные как экзотический плод.

— Какое облегчение, господин инквизитор… К сожалению, я до сих пор не смогла зачать. Это первая причина моего беспокойства. Но есть и вторая: мой супруг очень болен… Врачи боятся, как бы боль в груди, вот уже несколько недель вызывающая у него одышку, не усилилась…

Она замолчала и принялась кусать губы. Флорен ободрил ее ласковым движением руки.

— Как ни странно, но отец моего супруга, человек весьма преклонного возраста, демонстрирует такое крепкое здоровье, что оно начинает вызывать у меня подозрения.

Так вот почему дама нанесла ему визит. Вероятно, свекор был очень богатым. Если ее муж умрет раньше своего отца, состояние старика ускользнет от алчной красавицы, поскольку у нее не было детей. В душу Флорена закралось сомнение. Ядов вполне хватало, чтобы быстро разделаться со стариком, цеплявшимся за жизнь, а такая женщина была, несомненно, способна достать их. Впрочем, он не раз убеждался, что убить собственноручно гораздо труднее, чем совершить убийство при помощи стороннего исполнителя. Она немного разочаровала его. Но, в конце концов, инквизиторская процедура выше всех подозрений, в отличие от отравления, которое могло явно указывать на заинтересованное лицо.

— Подозрения? Вы ведь так сказали?

— Да, как и мое необъяснимое бесплодие. Видите ли, мой свекор… Он не жалует меня, и это самое меньшее, что можно сказать.

— Вы подозреваете, что он прибегал к недопустимой практике?

— Я в этом убеждена.

— К магии? Я хочу сказать к магии venefica? Творящей зло? Заклинание и вызов нечистой силы, ведь мы об этом говорим, не так ли?

— Разумеется. Я даже думаю, что он виновен в болезни моего дорогого супруга.

«Которого ты сведешь в могилу, как только старик отдаст концы», — подумал Никола, прикинувшийся потрясенным.

— Речь идет об очень серьезном обвинении, мадам. Ведь колдун подобен еретикам. Он тоже поклоняется демоническим идолам. У вас есть доказательства?

— Видите ли…

Казалось, она потеряла почву под ногами, но все же продолжила:

— В постные дни он ест скоромное…

«Разумный человек, ведь нет ничего печальнее, чем пост», — мысленно прокомментировал Никола. Надо помочь прекрасной Маргарите, которая, по всей видимости, не подготовилась к этому этапу нападения.

— Очень ценное сведение. Наверняка есть и другие, более разоблачительные. Значит, вы думаете, что ваш свекор использовал небольшие восковые фигурки, чтобы навредить здоровью вашего супруга и помешать вам зачать ребенка? — подсказал он.

Она кивнула головой в знак согласия.

— Хорошо. Как вы думаете, он вызывает демонов в подвале или в сгоревшей церкви?

— Недалеко от того места, где он живет, есть такая церковь.

— В сгоревших церквях часто находят следы проведения черных месс, опрокинутые кресты, свечи из черного воска. Надо проверить, мадам. В сопровождении нотариуса. Вы думаете, что он предается противоестественным сексуальным бесчинствам?

— Я в этом убеждена… Он пытался меня…

«А также человек со вкусом», — мысленно одобрил Флорен, если только это обвинение было обоснованным.

— Какой мерзавец! Принимая во внимание ваши слова, я представляю даже омерзительные акты, звериные.

Маргарита Гале подняла брови, и Флорен понял, что она не догадалась, куда он клонит.

— С животными, например с козлами…

В течение следующего получаса Никола Флорен перечислял доказательства, слухи, которые должна была распространить Маргарита, чтобы жандармы и нотариус, назначенный инквизиторами, без особого труда собрали их.

Прощаясь с Флореном, Маргарита сияла от счастья. Она подошла к его столу, протягивая руки в знак благодарности. Он схватил их, поднес одну кисть к своим губам и провел по ней языком. Она закрыла глаза от удовольствия и прошептала:

— Я чувствую, что это дельце доставит мне пьянящую радость, мессир.

— Я надеюсь, что вы, мадам, скоро дадите о себе знать и считаете меня готовым вмешаться в любой момент.

Она обольстительно улыбнулась и вышла. Он развернул бумажку, которую она сунула ему в руку, и увидел сумму: пятьсот ливров. Никола не нуждался в письменных договорах. Кто бы имел глупость отрицать долги, связывавшие его с инквизитором? Долги в виде денег или в виде жизни.

Мнимая Маргарита Гале шла размеренным шагом благородной дамы. Но, завернув за угол Дома инквизиции, она почувствовала, как у нее подкосились ноги. Она прислонилась к ограде и несколько минут глубоко дышала. Раздавшийся густой голос сразу же успокоил ее. Голос, который однажды стал для нее голосом чуда.

— Идем, здесь недалеко есть таверна. Ты очень бледна. Пойдем, тебе надо немного отдохнуть, друг мой.

Высокий силуэт, закутанный в плащ с капюшоном, обнял за талию мнимую Маргариту Гале и повел ее по улочкам. Молодую женщину била такая сильная дрожь, что она не могла вымолвить ни единого слова, пока они не сели за стол в таверне, почти безлюдной в этот час. Поднося стакан к губам, она едва не вылила его содержимое на дорогое манто, взятое напрокат. Тем не менее обжигающий алкоголь помог ей подавить тошноту, подступавшую к горлу. Франческо де Леоне снял тяжелый плащ и спросил:

— Как ты себя чувствуешь, Эрмина?

— Мне было так страшно.

— Ты смелая женщина. Выпей еще немного и отдышись.

Эрмина вняла его совету. Странно, но этот великодушный человек — единственный, кто ответил ей отказом, когда в знак благодарности она не могла предложить ничего другого, кроме своего тела, — умиротворял ее своим взглядом, одной из своих удивительных улыбок. Странно, но только он сумел примирить ее с собственной душой. А порой и с душами других людей.

В ее памяти отчетливо, словно это произошло вчера всплыло воспоминание о том дне ужаса — горькое, но и дорогое воспоминание. Прекрасный архангел, он не судил, он даже почти ничего не сказал. Без единого слова он, который ее совсем не знал, встал между ней и яростным градом камней. Кровь окрасила его лоб, его щеки. Он не запротестовал, не отступил назад, не вытащил меч из ножен, висевших у него на боку. Он просто смотрел на них. Его голубой взгляд и крест, закрывавший его сердце, заставили опустить головы самых неистовых ее палачей.

Побить камнями. Они хотели уничтожить ее градом камней. Эрмина стала собственностью одного кипрского сеньора, который купил ее наряду с шелковыми тканями, охотничьими собаками и кадильницами. Когда сеньор умер, истеричная вдова стала кричать на всех углах, что Эрмина околдовала ее мужа, заставила покинуть супружеское ложе, а затем убила ласками и настойками. Нелепость этого обвинения никого не остановила. Напротив, оно оправдывало убийство. Человеческое стадо, состоявшее из мужчин, женщин и даже детей, в течение нескольких часов преследовало ее вдоль утесов. Они кричали, весело окликали друг друга, передавали бутылки с водой. В конце концов они ее загнали в грот. Измученная Эрмина забилась внутрь, как обезумевшее животное, пытаясь защитить голову руками. Она увидела в их глазах радость. Радость дозволенного убийства. В нее полетели камни… И вдруг появился он. Тот, кто закрыл ее своим телом. Они отступили, злобные крабы, которых даже самая ничтожная власть опьяняла до такой степени, что они превращались в убийц.

Странно. Ради своего рыцаря она пошла бы на край света, но он попросил ее дойти лишь до конца улицы. До Дома инквизиции.

Эрмина протянула Франческо де Леоне свою ладонь, и он сжал ее обеими руками. От этого прикосновения глаза молодой женщины закрылись. Он разжал руки, и она прошептала:

— Прости.

— Нет, это ты прости меня. Я вовлек тебя в очень опасное дело.

— Ты предупреждал меня об этом. Мне так сладостно нравиться тебе. — Она робко улыбнулась, словно извиняясь, и добавила: — Мне нравится быть твоей вечной должницей. Я тебе обязана жизнью, и ты не можешь меня забыть, потому что спасенные жизни принадлежат спасителям. Никто не может уйти от этого, даже если хочет.

Франческо де Леоне улыбнулся. Эрмина, как и Элевсия, как до этого его мать и сестра, пробуждали в нем, сами того не ведая, нежность. С ними он забывал об алчности и корысти, мог спать, не сжимая рукой эфес своего меча. Эрмина и другие женщины, жившие в его памяти, за несколько минут избавили его от Джотто Капеллы и ему подобных, от множества подлых хищников, которых он встречал на своем пути.

— Какое у тебя о нем сложилось впечатление?

— Речь идет не о впечатлении, а о фактах, мой рыцарь. Он худший из всех подонков. Нет, слово «подонок» здесь неуместно. Он нечисть. И он никогда не сможет очиститься от скверны.

— Понимаю. Для него очень удобно, что Папа разрешил инквизиторам отпускать друг другу грехи за допущенные ошибки и чинимые беззакония. Подобная щедрость теперь позволяет им присутствовать при пытках, что раньше было строжайше запрещено. Держу пари, что более лакомого подарка Флорену никто не смог бы сделать.

— Они внушают мне ужас, — прошептала Эрмина.

— Они всем внушают ужас. Страх, который они наводят, является их главным оружием. Расскажи мне обо всем.

В мельчайших подробностях Эрмина рассказала о своей встрече с Никола Флореном, не забыв и ту слюнявую ласку, след от которой еще оставался на ее ладони. Леоне покачал головой.

— Я не понимаю, Франческо, — продолжила Эрмина. — Твоя тетушка должна была тебе сообщить то, что ты узнал о сделке, заключенной Ларне с Флореном.

— Несомненно, тем более что…

Леоне в нерешительности замолчал, но потом все же объяснил:

— Понимаешь, милая Эрмина, речь идет о приговоре человеку. Мне надо было понять, чем вызвана его жестокость, болезнью души или болезнью разума. Благодаря тебе я узнал, что его мозг прекрасно работает, поскольку он продает процессы ради собственной выгоды. Я хочу предоставить ему… последнюю попытку. Если он ею не воспользуется, его время благодати истечет.

Эрмина долго колебалась, прежде чем задать ужасный вопрос:

— Он умрет?

— Не знаю. Я… никогда не подстраиваю смерть своих врагов. Смерть наступает или не наступает.

Леоне помолчал, а затем продолжил:

— Хозяин таверны разрешил тебе подняться, чтобы переодеться. Милая подруга, пора возвращаться в Шартр. Я нанял для тебя повозку. Я не знаю… Я не знаю, как тебя отблагодарить.

— Не стоит меня благодарить. Я тебе уже говорила: мы ответственны за свои долги, неважно, берем ли мы в долг или отдаем. Тебе никогда не избавиться от меня, от воспоминаний обо мне, мой рыцарь.

Он молча смотрел на нее несколько мгновений, потом закрыл глаза и, улыбаясь, сказал:

— А я и не хочу избавляться, Эрмина. До свидания с тобой, моя доблестная.

Эрмина попыталась побороть чувство, от которого у нее на глазах выступили слезы, весело сказав:

— Не забудь вернуть беличье манто хозяину и, главное, забери залог, он был просто баснословным. Если этим людям дать волю, они выпьют всю кровь. Кстати, туфли находятся в плачевном состоянии. Он потребует оплатить их стоимость.

— Я знал, что Флорен их заметит.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Липкая грязь, в которой были измазаны ее руки и ноги, вызывала у Аньес отвращение. Голова зудела, а от запаха, исходившего от ее платья, пропитанного потом и супом из прокисшего молока, который она пролила на себя вечером, поскольку не смогла в темноте разглядеть миску, ее подташнивало. Она сняла накидку, намочила ее в кувшине с водой и кое-как умылась. Сколько дней она уже здесь? Она потеряла счет времени. Три дня, пять, восемь, десять? Она не смогла бы этого сказать, упорно цепляясь за мысль, что инквизитор вскоре начнет допрос.

Затем… Главное, не думать о том, что произойдет затем. Флорен рассчитывал, что из страха она сломается, чем облегчит его задачу. Нет ничего более разрушительного, чем отчаяние, кроме, возможно, надежды.

Аньес не была уверена, спала ли она днем или ночью. Один кошмар сменялся другим. И все же она нашла средство, чтобы противостоять ужасу в часы бодрствования. Она вспоминала о самых приятных моментах своей жизни. Но подобных моментов было так мало, что ей приходилось вновь и вновь возвращаться к ним. Она заставляла себя заново переживать те минуты, когда рвала цветы, собирала мед, присутствовала при рождении жеребенка, замечала хитрую улыбку Клемана. Часы напролет она читала лэ Марии Французской, начиная сначала, если сбивалась. Она придумывала целые диалоги, вспоминала о милых пустяках: о баснях, которые ей рассказывала мадам Клеманс, о своих распоряжениях насчет обеда, о том, как утешала Матильду, о теологических беседах с братом-каноником. По правде говоря, всего этого оказалось так мало… Ее жизнь была пуста.

Аньес вздрогнула. До нее донеслось эхо тяжелых шагов, спускавшихся по каменной лестнице, по которой она шла в сопровождении Флорена, поскольку он лично хотел ей показать место ее заключения. Она выпрямилась, прислушиваясь к каждому звуку, пытаясь понять, что бы это значило. Может, он пришел, чтобы допросить ее?

Шаги остановились далеко до ее камеры. Какое-то скольжение, потом топтание на месте. Тащили что-то тяжелое. Она бросилась к тяжелой деревянной двери, прижалась ухом и стала ждать, напряженно вслушиваясь в тишину.

Отчаянный крик, за которым последовало рыдание. Кто? Мужчина, который умолял ее умереть как можно быстрее?

Отчаянный крик повторялся вновь и вновь. Ей казалось, что тот человек страдал целую вечность.

Зал пыток находился недалеко от камер.

Перед ее глазами прошла череда образов, кровавых, мрачных, вопиющих.

Аньес упала на колени прямо в грязь и горько заплакала, словно наступал конец света. Она оплакивала этого человека или какого-нибудь другого. Она оплакивала бессилие невинности, силу жестокости.

Аньес не молилась. Тогда ей пришлось бы молить о смерти для всех них, иначе ее молитва не имела бы смысла.

Было ли утро, когда Аньес проснулась на своей койке, не помня, как она туда попала? Произошло ли это после бесконечных пыток? Потеряла ли она сознание? Предоставил ли ей рассудок милостивую возможность временно погрузиться в бессознательное?

Значит, зал пыток находился недалеко от камер.

Таким образом, крестный путь одних усиливал страх других, тех, кто ждал в темноте и зловонии застенков.

В этом месте, которое не допускало никакого утешения, она вдруг почувствовала мимолетное облегчение. Вероятно, ее начнут допрашивать лишь через несколько недель. Мерзость, которую подразумевала эта надежда, была сродни пощечине: пытать будут других, тех, кто представал перед ее взором как бесформенные массы, лежавшие на полу, но не ее, пока еще не ее. Аньес становилась понятна стратегия Флорена, всех инквизиторов. Низвести их до состояния измученных, запуганных, сломленных бедных животных, чтобы затем внушить, что спастись они могут, лишь встав на сторону палачей, признав и даже выдумав свои прегрешения, изобличив в свою очередь других, унизив свои чистые души.

Сломать. Сломать члены, кости, совесть и душу.

Кто-то подошел ближе. Аньес показалось, что ее сердце перестало биться, когда шаги затихли перед ее камерой. Заскрежетал замок, и тут же к горлу Аньес подступила тошнота. Она встала лицом к двери. Флорен нагнулся, чтобы попасть в это миниатюрное пространство. В руках он держал башенку.

— Вы привели свою душу в порядок, мадам? — спросил инквизитор без всякого вступления.

В голове Аньес промелькнула мысль, порожденная страхом: «Разумеется, господин инквизитор». Однако она услышала, как ее твердый и спокойный голос произнес:

— В ней никогда не было беспорядка, мсье.

— Это и надлежит выяснить. Мне показалось, что процедурная комната больше подходит для первого допросы дамы, чем эта камера, которая…

Сморщившись от отвращения, он понюхал воздух, пропахший нечистотами и пищевыми отбросами, и продолжил:

— …ужасно воняет.

— Как вы и говорили, к этому привыкают. К тому же в этой комнате только вы сможете сидеть, а я буду вынуждена стоять перед вами согнувшись.

— Дадите ли вы, мадам, мне слово, что путы и стражники не понадобятся?

— Я сомневаюсь, чтобы кому-либо удавалось убежать из Дома инквизиции. Тем более что эти несколько постных дней лишили меня сил.

Флорен довольствовался тем, что кивнул головой, и вышел. Аньес последовала за ним. Белокурый молодой человек, осторожно державший в руках письменный прибор, на котором стоял рожок, служивший чернильницей, и маленький масляный светильник, ждал их неподалеку. Это был grapharius, письмоводитель, на которого возлагалась обязанность записывать ее показания.

Когда они шли вдоль клеток, Аньес взглядом искала человека, который схватил ее за щиколотку. Напрасно. Она прониклась твердой уверенностью, что он умер. Почувствовав бесконечное облегчение, она закрыла глаза. Он сумел от них сбежать.

По мере того как они поднимались к залу с низким потолком, Аньес казалось, что воздух становился более свежим, более легким, более жизненным. Они пересекли большую комнату и попали в приемную. Когда в крошечном окне, выходившем во двор, Аньес увидела клочок неба, покрытого тяжелыми дождевыми тучами, она почувствовала, как ее переполняет неуместное в данных обстоятельствах счастье. Они свернули направо и стали подниматься по другой лестнице, на этот раз из темного дерева. Добравшись до лестничной площадки, Флорен обернулся к Аньес. Аньес задыхалась от усилий, потребовавшихся, чтобы преодолеть четырнадцать ступеней. Флорен прокомментировал:

— Лишения позволяют разуму освободиться.

— И вы тому служите превосходным доказательством.

Аньес чуть не прикусила губу от испуга. Неужели она потеряла голову? Что на нее нашло? Если она будет его оскорблять, он не замедлит выместить на ней свою злобу. Для этого он располагал всевозможными средствами.

На какое-то мгновение Флорена покинула уверенность. Перед его мысленным взором предстала другая женщина, та, которую он уже однажды видел за прекрасным лицом Аньес. Он мог бы поклясться, что она нисколько не осознавала произошедшей с ней метаморфозы. Но он ошибался. Аньес охватило стойкое спокойствие, заглушившее семена страха, которые пытался посеять Флорен. Могущественные тени, присутствие которых она чувствовала во время первой встречи с инквизитором, вновь поселились в ней.

Молодой письмоводитель бросился вперед, чтобы открыть высокую дверь, перед которой они остановились. Аньес вошла в комнату и посмотрела вокруг, словно хотела просто ознакомиться с обстановкой. Ее охватило странное чувство нереальности. Ей казалось, что ее дух отделился от тела.

Комната была огромной, почти ледяной. Аньес стояла посреди нее, ожидая продолжения, ни о чем не думая. Как ни странно, бессилие, которое она чувствовала, покидая застенки, исчезло, уступив место желанному оцепенению. Пять человек с непроницаемыми лицами, сидевшие за длинным столом, ждали ее: нотариус и его клерк, а также два брата-доминиканца, не считая инквизитора. Нищенствующие монахи склонились, разглядывая свои руки, лежавшие на столе. Аньес подумала, что, несмотря на разницу в возрасте, они выглядели почти как близнецы. Флорен мог бы потребовать присутствия «мирян с безупречной репутацией», но миряне были менее сведущи в вопросах теологии, а значит, менее опасны для так называемой еретички. Пятеро столь хмурых, так близко сидевших друг к другу мужчин, казавшихся грозной черной волной.

Монж де Брине, бальи Артюса д’Отона, отсутствовал на допросе. Флорен намеренно не попросил его приехать.

Инквизитор уселся в грубо сколоченное большое кресло, стоящее во главе стола, а письмоводитель устроился на скамье.

Сквозь туман до Аньес долетел громкий голос Флорена:

— Будьте любезны, мадам, сообщить нам вашу фамилию, имена и статус.

— Аньес Филиппина Клэр де Ларне, дама де Суарси.

После чего нотариус встал и произнес:

— In nomine domine, amen. В 1304 году, 5 числа ноября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Жан и брат Ансельм, доминиканцев из Алансонского диоцеза, урожденных соответственно Риу и Юрепаль, Аньес Филиппина Клэр де Ларне, дама де Суарси лично предстала перед досточтимым братом Никола Флореном, доктором теологии, господином инквизитором территории Алансона.

Нотариус сел, так и не взглянув на Аньес. Флорен начал:

— Вы, мадам, обвиняетесь в том, что приютили еретичку, некую Сивиллу Шалис, свою служанку, спрятав ее от нашего правосудия, а следовательно, Божьего правосудия, и позволили соблазнить себя еретическими мыслями. Против вас выдвинуты и другие обвинения. Но мы предпочли не говорить о них сегодня.

Процедура позволяла Флорену это сделать. Он припас главный козырь про запас, на тот случай, если Аньес чудом удастся доказать свою невиновность, опровергнув обвинение в ереси.

— Признаете ли вы эти факты, мадам?

— Я признаю, что в моем услужении находилась Сивилла Шалис, скончавшаяся в родах зимой 1294 года. Я клянусь своей душой, что никогда не подозревала ее в ереси. Что касается соблазна, который могут вызвать еретические мерзости, то он полностью мне чужд.

— Позвольте об этом судить нам, — возразил Флорен, сдерживая улыбку. — Признаете ли вы, что оставили при себе сына, рожденного этой еретичкой, чтобы и его тоже взять на службу?.. Некого Клемана…

— Я рассматривала это лишь как жест христианского милосердия, поскольку не знала, что его мать была еретичкой, как я уже говорила. Ребенок был воспитан в любви и уважении к Церкви.

— Вот именно… а как дела обстоят с вашей любовью к нашей святой Церкви?

— Моя любовь к ней абсолютна.

— Правда?

— Правда.

— Ну что же, почему бы нам не проверить это немедленно? Вы клянетесь вашей душой, и смертью, и воскресением Христа, что говорите правду? Вы клянетесь, что не будете ничего скрывать и ничего утаивать?

— Клянусь.

— Осторожнее, дочь моя. Ни одна из клятв, которые вы до сих пор давали, не была столь серьезной.

— Я вполне осознаю это.

— Хорошо. Поскольку я обязан прежде всего попытаться использовать все средства, чтобы признать вас невиновной, я спрашиваю: знаете ли вы людей, которые стремятся навредить вам?

Несмотря на усталость, Аньес пристально посмотрела на Флорена, сделав вид, будто не понимает. Один из двух присутствовавших доминиканцев, более молодой, брат Ансельм, счел своим долгом просветить ее и объяснил, предварительно взглядом спросив совета у другого монаха.

— Сестра моя, думаете ли вы, что некоторые люди способны совершить клятвопреступление, чтобы нанести вам вред, движимые ненавистью, завистью или дурными мыслями?

Вторая хитроумная ловушка. Клеман предвидел ее. Лучше предложить длинный список потенциальных доносчиков, чем признать невиновным близкого человека, который мог оказаться худшим из обвинителей.

— Думаю, что да. И по причинам столь ужасным, что мне стыдно говорить о них.

— Назовите их имена, мадам, — попросил доминиканец.

— Мой сводный брат барон Эд де Ларне, похотливые ухаживания которого не дают мне покоя с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Его служанка Мабиль, не имеющая родового имени. Он приставил эту девицу ко мне, чтобы та шпионила за мной. Не найдя ничего, что могло бы удовлетворить ее хозяина, она принялась измышлять еретические басни или приписывать мне гнусные плотские желания, чтобы навредить мне.

Аньес замолчала, лихорадочно вспоминая, кто еще мог желать ей зла. Ей хотелось верить, что ее каноник, брат Бернар, которого она знала не слишком хорошо, пощадил ее. Но, в конце концов, что ей было известно о нем?

— Кто еще? — настаивал брат Ансельм.

— Возможно, мой новый каноник. Он плохо меня знает и, следовательно, мог ошибаться во мне. Возможно, несколько сервов или крестьян, недовольных из-за того, что вынуждены платить мне аренду. Возможно также, эта девица, которая прислуживала мне, Аделина. Я не знаю, в чем она могла бы меня упрекнуть, но сейчас я вынуждена подозревать всех. Возможно, я ее когда-то отругала, и она затаила на меня злобу?

— О, о таких нам известно… Их подлая желчность. Они появляются на каждом процессе, но к их свидетельствам мы относимся с осторожностью. Что касается священнослужителя… Но мы рассмотрим и это. Значит, никого больше?

— Я не считаю себя виновной в какой-либо несправедливости.

— Если это так, Господь дарует вам прощение и просветит нас в этом. Никого больше, мадам? — упорствовал брат Ансельм, вновь обменявшийся взглядом с другим доминиканцем, который даже бровью не повел.

Аньес лихорадочно соображала. В ее мозгу один за другим возникали Клеман, Жильбер Простодушный, Артюс д’Отон, Монж де Брине, Элевсия де Бофор, Жанна д’Амблен, многие другие. Никто из них не был способен оболгать ее из злости. А вот Жильбер… У него была чистая, но такая хрупкая, такая легко управляемая душа, что инквизитор мог вывернуть ее наизнанку, как перчатку. Она возненавидела себя, когда добавила:

— Жильбер, один из моих батраков, слабоумный. Он многого не понимает и живет в мире, который нам недоступен.

Испугавшись, что она может навредить Жильберу, Аньес добавила:

— Его душа никогда не расставалась с нашим Господом, который любит чистых и невинных…

Аньес подыскивала слова. Ни в коем случае она не должна была обвинить Флорена в том, что он собрал лжесвидетельства или неполноценные сведения. Она не была уверена, что братья Ансельм и Жан поддерживали инквизитора, но опасалась настроить их против себя, обвинив представителя их ордена, к тому же доктора теологии.

— …от него легко можно добиться всяких историй, которые его косноязычие и слабость ума делают странными, если не сказать подозрительными.

— Мадам… — выдохнул доминиканец тоном, в котором сквозили упрек и огорчение. — Неужели вы думаете, что мы собираем свидетельства, расспрашивая слабоумных?

Аньес в этом не сомневалась, но нотариус будет обязан записать в своих актах, что Жильбер был слабоумным. Его свидетельство — если им удастся добиться его от Жильбера и сделать так, чтобы оно оказалось не в пользу его дамы, — не могло отныне считаться полноценным.

— Это все, мадам? Подумайте… Цель процедуры заключается вовсе не в том, чтобы поставить обвиняемых в безвыходное положение, призвав на помощь предательство, — продолжал настаивать брат Ансельм, быстро повернув голову к брату Жану.

Аньес прикусила губу и с трудом сдержала слова, пришедшие ей на ум: «Господь вознаградит свой милый народ, но вы к нему не принадлежите».

Вместо этого она сказала:

— Я не могу назвать имена других доносчиков.

Флорен ликовал. Еще до того, как Аньес вошла в зал допросов, он был уверен: ей никогда не придет в голову, что ее родная дочь станет самым безжалостным обвинителем, которому она будет вынуждена противостоять. Маленькая девочка, которую дядюшка берег как драгоценную жемчужину, исписала листок бумаги, правда, очень небрежно, но такими ядовитыми фразами, от каких ее мать никогда не отвертится. Ее обвинения, где смешались ересь, колдовство и безнравственность, насквозь пропахли кознями Эда де Ларне. Свидетельство девочки не убедило Флорена. Напротив, он был уверен в полной невиновности Аньес де Суарси. Мысль о том, что под столь милым личиком скрывалось столько ненависти и зависти, внушала спокойную надежду. Сущность большинства подобных Флорену еще не была готова улучшиться, что обеспечивало ему долгую и плодотворную карьеру. Он заранее предвкушал удовольствие, предвидя, как сломается Аньес, когда ей зачитают этот мерзкий листок, годный лишь на то, чтоб им подтереться. Ее родная дочь, которую она так стремилась защитить, отправит мать на костер без малейшего колебания. Когда Флорен думал об этом, у него сразу поднималось настроение. Он подошел к Аньес и протянул ей Евангелия. Она положила руку на большую книгу в черном кожаном переплете.

— Мадам, вы готовы поклясться перед Богом и вашей душой, что будете говорить правду?

— Клянусь.

Аньес вовремя вспомнила фразу, которой ее научил Клеман, и добавила:

— Пусть Господь придет мне на помощь, если я сдержу свою клятву, и покарает меня, если я отступлюсь от нее.

Флорен едва заметно кивнул головой нотариусу, который встал и заявил:

— Обвиняемая Аньес, дама де Суарси, которая на четырех Евангелиях, дотронувшись до них рукой, принесла клятву говорить всю правду как о себе самой, так и о других, была допрошена надлежащим образом.

Флорен поблагодарил нотариуса любезным жестом руки. Несколько долгих минут он смотрел на Аньес, прикрыв глаза, словно молился, а затем сладким голосом спросил:

— Мадам де Суарси, дочь моя, сестра моя… Полагаете ли вы, что Христос рожден девственницей?

Допрос начался с ловушек, со стратагем, разработанных инквизитором. Если Аньес ответит «я полагаю», она тем самым докажет, что не совсем уверена в этом. Клеман рассказал ей обо всех этих хитроумных уловках. Она твердо ответила:

— Я уверена, что Христос рожден девственницей.

Лицо Флорена слегка исказилось от недовольства. Он продолжил:

— Верите ли вы в католическую святую Церковь?

И вновь ей требовалось в точности повторить слова Клемана, не допускавшие невыгодного для нее толкования.

— Никакой другой Церкви, кроме католической святой Церкви, не существует.

— Думаете ли вы, что Святой Дух происходит от Отца и Сына, как считаем мы?

Клеман зачитывал ей тот же самый вопрос, она помнила это так отчетливо, словно все происходило вчера. Большинство обвиняемых совершенно искренне отвечали: «Я так думаю». И тогда сеньор инквизитор утверждал, что они играли словами, как убежденные еретики, что на самом деле их ответ означал «да, я думаю, что вы так считаете», хотя бедняги имели в виду совсем другое.

— Совершенно очевидно, что Святой Дух происходит от Отца и Сына.

Флорен задал еще несколько вопросов, пока не понял, что таким способом он не заманит ее в ловушку. Недовольным тоном он бросил, ни к кому не обращаясь:

— Я вижу, что мадам де Суарси хорошо усвоила урок.

Аньес возразила, прежде чем ее заставили замолчать:

— О каком уроке вы говорите, сеньор инквизитор? По-вашему, вера Христа подобна уроку, который заучивают, словно алфавит? Она рождается в нас, вместе с нами. Она — это мы сами. Она освещает нас и проникает в нас. Неужели вы ее выучили, как другие учат на память рецепт из мясной книги? Я вся дрожу при этой мысли.

Лицо инквизитора стало пепельно-серым. Он крепко сжал челюсти. Его глаза, столь нежные, засверкали убийственной ненавистью. В голове Аньес мелькнула мысль, что он ударил бы ее, если бы они были наедине.

Брат доминиканец, задававший ей вопросы, смущенно закашлялся. Она преодолела целый этап, и Флорен не простит ей этого. Но вместе с тем она выиграла немного времени. Сама не зная почему, она полагала, что главное — это продержаться как можно дольше.

Флорен, изо всех сил пытавшийся взять себя в руки, велел отвести Аньес в камеру. Спускаясь в свой повседневный ад, она постоянно твердила про себя: «Знание — это власть. Это оружие, от которого невозможно найти защиту, мой милый Клеман».

Когда стражник втолкнул Аньес в камеру, когда тяжелая дверь застенка захлопнулась, она упала на колени и сложила в молитве руки, пытаясь понять, откуда она взяла силы держаться столь стойко, не опуская головы.

— Клеманс, мой нежный ангел, спасибо.

В процедурном зале Флорен метал громы и молнии. Инквизитор не мог понять, как неделя молчания и лишений, которым он подверг свою жертву, не отняла у нее последние силы. Эта женщина чуть не заронила семена сомнения и выставила его на посмешище перед двумя его братьями. Он ненавидел Аньес и — как был вынужден признать — начинал бояться ее.

Едва Аньес вышла, как он попытался восстановить свое положение, сказав взволнованным тоном, в котором сквозила печаль:

— Столь бойкий язык служит бесспорным свидетельством извращенного, бесчестного ума и лучше, чем любой донос, доказывает, что обвиняемая погрязла в ереси. Нам известно, что потерянные души умеют защищаться и изощренно хитрить благодаря усвоенному ими ложному учению. В этом особенно преуспевают женщины в силу своей пагубной натуры и свойственному им краснобайству.

Мэтр Готье Рише, нотариус, кивнул головой в знак согласия. По мнению нотариуса, лживая и расчетливая природа женщин позволяла дьяволу превращать их в своих пособниц с удивительной легкостью. И все же у Никола Флорена было ощущение, что его страстная речь лишь наполовину убедила доминиканцев, призванных в свидетели. Особенно брата Жана, ни разу не открывшего рот. К тому же его взгляд все время ускользал от взгляда инквизитора.

Брат Ансельм нежно проворковал:

— Мессир инквизитор, брат мой, давайте вернемся к обличительному свидетельству юной Матильды де Суарси.

— Действительно, обличительному, — согласился Флорен, которому понравилось такое прилагательное. — Мадемуазель Матильда говорит в нем…

— Брат мой, чтение свидетельства лучше просветит нас, — прервал инквизитора Жан де Риу, впервые подавший голос.

Флорен искал в его тоне недоверие, замешательство или, напротив, потворство, но не заметил ничего, что могло бы помочь ему понять состояние духа своего свидетеля. К ярости, охватившей инквизитора во время допроса Аньес, прибавилось новое беспокойство. Присутствие свидетелей-священнослужителей, принадлежавших к одному и тому же ордену, было лишь пародией на правосудие. Флорен не помнил ни одного процесса, на котором они выражали несогласие с инквизитором. Впрочем, по этой самой причине он отстранил свидетелей-мирян. Но в этом брате Жане де Риу, которому к тому же перевалило за сорок, все было подозрительным и вызывало у него тревогу: его внимательное молчание, спокойствие, ускользающий взгляд и даже на удивление сильные руки для человека, не привыкшего заниматься физическим трудом. Более того, казалось, что брат Ансельм де Юрепаль при каждом случае искал у него одобрения.

Флорен одернул себя: неужели опять начались его «девичьи» страхи? Нет же, просто эти два идиота всерьез принимали отведенную им роль, но он заставит их проглотить наживку. Флорен подошел к столу, вытащил из маленькой стопки свидетельство Матильды де Суарси и начал читать:

— Я, Матильда Клеманс Мари де Суарси, единственная дочь мадам Аньес де Суарси…

Флорен не заметил, как Жан слегка подмигнул Ансельму, и тот сразу же прервал чтение:

— Помилуйте, дорогой брат инквизитор… Мы умеем читать. Было бы весьма желательно, чтобы мы ознакомились в молчаливом раздумье со строками мадемуазель де Суарси, чтобы тщательно взвесить их смысл.

Флорен чуть не лишился дара речи. Что, эти два грубияна ставят его слова под сомнение? Брат Ансельм продолжал настаивать:

— Эта девочка еще не достигла совершеннолетия, не так ли?

— Она скоро будет совершеннолетней, через год. Так или иначе, но свидетельства детей против родителей допускаются и даже приветствуются, невзирая на возраст ребенка. В самом деле, кто может лучше оценить извращения, чем те, кто сталкивается с ними и страдает от них ежедневно?

— Да, верно, — согласился доминиканец, протягивая руку.

Флорен неохотно подчинился и отдал ему донос. Брат Ансельм внимательно прочитал донос и передал его брату Жану. Невозмутимость доминиканца, его бесконечная медлительность действовали Флорену на нервы. Наконец, доминиканец поднял лицо и равнодушным голосом сказал:

— В этих словах есть все, чтобы вынести приговор, больше не заслушивая обвиняемую.

Инквизитор почувствовал облегчение и улыбнулся:

— А разве я вам об этом не говорил? Она виновна. Мне больно об этом думать, но я сомневаюсь, что ей было даровано спасение.

Но облегчение оказалось слишком коротким.

— Тем не менее… Разве не удивительно, что эта юная особа, которая так плохо владеет пером и с трудом выводит корявые буквы, смогла столь искусно построить фразы? Посмотрим… «Моя душа страдает при мысли о мерзостях, многократно чинимых мадам де Суарси, моей матерью, а ее упорство в грехе и заблуждениях заставляют меня бояться за ее душу»… Или же: «Еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло…» Или: «Господь наделил мое сердце силой, достаточной, чтобы не поддаться злу, пример которого мне постоянно подавала моя мать…» Ну и ну! Какие убедительные душевные порывы!

Брат Жан поднял голову, и Никола впервые встретился с ним взглядом. У инквизитора возникло головокружительное ощущение, будто он идет под нескончаемыми сводами. Этот взгляд был бесконечным. Никола непроизвольно закрыл глаза. Хорошо поставленным голосом брат Жан произнес:

— Брат инквизитор, могу ли я поделиться с вами нашими тревогами? Хотя наше присутствие здесь носит… лишь консультативный характер, нам было бы очень жаль, если ваши чистоту и горячую веру коварные лжесвидетели вдруг использовали бы в своих целях. Поэтому мы настоятельно рекомендуем вам приказать привести мадемуазель де Суарси в Дом инквизиции, чтобы присутствующие здесь могли допросить мадемуазель в отсутствие ее дяди.

Флорен колебался лишь долю секунды. Он имел право отвергнуть подобное предложение, но его пугали последствия отказа. В мозгу Флорена мелькнула неприятная мысль. А что, если этих двух монахов-свидетелей тайно выбрал камерленго Бенедетти, которому он был обязан своим отъездом из Каркассона и назначением в Алансон? Если они были инспекторами папства? Святой престол иногда посылал своих инспекторов для урегулирования внутренних проблем, возникших в монастырях, или для наблюдения за надлежащим ходом судебного процесса. Карьера Никола Флорена обещала быть весьма успешной, и сейчас он не мог подвергать себя напрасному риску. Он не сомневался, что Матильда, эта маленькая злючка, выдержит допрос. Он вполне мог рассчитывать на помощь Эда де Ларне. Однако требование доминиканца приведет к новой отсрочке. Впрочем, человек в плаще требовал смерти Аньес де Суарси, не уточнив дату приведения приговора в исполнение. Разумнее всего было бы подчиниться.

— Благодарю вас, брат мой, за ту заботу, которой вы меня окружаете. Когда вершишь суд в одиночку, очень важно чувствовать, что другие поддерживают вас, чтобы гарантировать безупречность инквизиторской процедуры. Письмоводитель, запишите о необходимости вызывать свидетеля и прикажите сообщить об этом мадемуазель де Суарси.

Другая мысль улучшила настроение Флорена. Едва Матильду привезут в Дом инквизиции, как он потребует очной ставки между матерью и дочерью. Его ждало весьма заманчивое зрелище.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Элевсия де Бофор закрыла глаза. По ее щеке текла слеза, прокладывая узкую мокрую дорожку до самых губ. Бланш де Блино, благочинная, порывисто сжала ее руку, все время повторяя, словно бесконечную молитву:

— Что происходит? Что все-таки происходит? Она умерла, не так ли?.. Как она могла так рано уйти из жизни, она же так молода…

Милая Аделаида лежала в гробу, стоявшем на козлах в центре картулярия. Затем гроб перенесли в церковь Пресвятой Богородицы аббатства. Аннелета Бопре долго боролась с языком покойной, который никак не получалось убрать внутрь. Он продолжал висеть, придавая лицу Аделаиды жуткое выражение. Аннелета была вынуждена заткнуть рот покойной льняным полотенцем, удерживавшим язык во рту. Теперь молодая женщина обрела достоинство, в котором ей отказывала смерть.

Пришли все монахини и послушницы. Собравшись с духом, встав на колени, они оплакивали свою юную келаршу. Аннелета зорко следила за позами, за выражением лиц, ловила смущенные, бегающие или печальные взгляды, преисполненная решимости найти виновную. Она была в этом уверена и поделилась своими мыслями с аббатисой: отравительница принадлежала к их сообществу.

Сначала Элевсия принялась возражать, но потом, под бесспорными доказательствами сестры-больничной, смирилась с очевидным, вернее, с неприемлемым. Каждый день они сталкивались с убийцей любезной Аделаиды. Смятение уступило место горькому отчаянию. Зло вошло с этим существом тьмы, с Никола Флореном. Элевсия уже тогда чувствовала это.

Обессиленная аббатиса часами сидела за своим рабочим столом, не зная, что предпринять, с чего начать. Она знала, что никакая молитва, никакая свеча не заставит зло отступить. Зло могут победить лишь чистые души, готовые бороться до конца. Но этой титанической борьбе конца не будет. Она вспыхнула в глубине веков и будет продолжаться до тех пор, пока не пресечется род человеческий. Если только… Время мира еще не пришло. Элевсия будет бороться, потому что Клеманс, Филиппина, Клэр без малейших колебаний взяли бы в руки оружие. Почему выжила именно она, хотя другие были более боеспособными?

Сегодня рано утром Жанна д’Амблен поехала к постоянным жертвователям и штрафникам аббатства. Она долго колебалась, не решаясь оставить свою аббатису наедине с другими обитательницами монастыря. Аббатисе потребовалось собрать волю в кулак, чтобы убедить молодую женщину заняться своими обязанностями. Теперь Элевсия жалела о своем решении. Жанна, ее знания, жизненная сила, беззлобная прозорливость принесли бы ей успокоение. Аббатиса открыла глаза и посмотрела на Аннелету. Та отрицательно покачала головой.

Ведя за собой Бланш, аббатиса подошла к сестре-больничной и прошептала:

— Пусть все, все без исключения соберутся в скриптории через полчаса.

— Это очень опасно, — возразила Аннелета. — Может, лучше провести расследование… тайно?

— Нет более грозной опасности, чем слепота, дочь моя. Я хочу видеть всех. Кроме мирянок, с ними я встречусь позже.

— Если убийца почувствует себя загнанной в угол, она может стать жестокой. Предположим, она боится, что ее найдут… Тогда она убьет другую сестру, возможно даже вас.

— Вот именно, я хочу, чтобы она встревожилась.

— Это очень опасно. Отрава действует так незаметно, что даже я не смогу помочь. Нельзя ли…

— Это приказ, Аннелета.

— Я… Хорошо, матушка.

Стена белых платьев, слегка колыхавшихся при каждом вздохе. Бледные лица. Элевсия видела лишь лбы, глаза и губы. Пятьдесят женщин, половина из которых были послушницами, ждали, догадываясь о причине, по которой их собрали. Тем не менее Элевсия могла бы поклясться, что никто, кроме убийцы, не понял, какая буря вот-вот разыграется в скриптории. Сев за один из письменных столов, Аннелета опустила голову. Она, сама того не осознавая, вертела в руках маленький ножик, которым очиняли перья. Со вчерашнего дня ее мучил один вопрос. Почему кто-то счел необходимым убить бедную Аделаиду? Поняла ли Аделаида, кто ее отравил? Видела ли она, слышала ли она, как отравительница угрожала ей? Ведь стакан с настойкой, который обнаружила сестра-больничная, принесли Аделаиде вечером, в тот самый час, когда на кухне находилась лишь келарша. Значит, убийца воспользовалась этим моментом и предложила Аделаиде выпить роковой напиток. Ко всем этим вопросам примешивалось чувство тревоги, изводившее Аннелету: а вдруг отравительница взяла яд в аптечном шкафу гербария? Сестра-больничная использовала раствор аконита, когда требовалось снять боль, воспаление лицевого нерва или сбить температуру.

— Дочери мои… Сестра Аделаида вернулась в колыбель нашего Господа. Ее душа упокоилась с миром, я знаю. Напротив… — Элевсия де Бофор сделала глубокий вздох и продолжила резким тоном: — Крестный путь той, кто нарушил Божью волю, будет нескончаемым. В этом мире она понесет ужасное наказание, а наказание, которому ее подвергнет всемогущий Господь в мире ином, превосходит все пределы нашего воображения.

Несколько сестер обменялись взглядами, спрашивая себя, что означали слова аббатисы. Другие смотрели на Элевсию изумленно и одновременно тревожно. Воцарившееся зловещее молчание сменилось шепотом, шарканьем ног по полу, приглушенными восклицаниями.

— Бога ради! — громко сказала Элевсия. — Бога ради! Я еще не закончила.

Удивленный и встревоженный шепот сразу же смолк.

— Нашу милую сестру Аделаиду отравили медовой настойкой лаванды, в которую подмешали аконит.

Из пятидесяти ртов одновременно вырвался вопль, взлетевший к потолку скриптория. Элевсия воспользовалась возникшей суматохой и последовавшим за ней гомоном, чтобы внимательно всмотреться в лица. Она искала лицо, на котором проявился бы знак, способный выдать виновную. Но напрасно.

— Тихо! — крикнула Элевсия. — Помолчите минутку! Разумеется, я не спрашиваю, кто из вас приготовил эту настойку, поскольку сомневаюсь, что получу ответ.

Элевсия выдержала паузу, вновь вглядываясь в пятьдесят взоров, устремленных на нее. На какое-то мгновение она задержалась на лицах Берты де Маршьен, Иоланды де Флери, Гедвиги дю Тиле и, главное, Тибоды де Гартамп.

— Но та из вас, которая совершила это непростительное преступление, допустила ошибку. Пока я не знаю ее имени, но скоро узнаю.

В гробовой тишине, сопровождавшей это обещание, раздался дрожащий голос:

— Я ничего не понимаю. Кто-нибудь может мне объяснить, о чем говорит наша матушка?

Бланш де Блино ерзала на скамье, поворачиваясь то к одной, то к другой женщине. Послушница наклонилась к ее уху и что-то зашептала.

— Но… это я отнесла ей настойку!

Обезумевшая от страха старая женщина простонала:

— Она умерла, выпив медовую настойку лаванды? Как это могло случиться?

Элевсия смотрела на Бланш так, словно у нее под ногами разверзлась пропасть.

— Что вы такое говорите, моя милая Бланш? Что вы отнесли настойку Аделаиде?

— Конечно. Ну… Дело было не совсем так. Я собиралась пойти к вечерне и вдруг увидела на своем столе стакан. Я понюхала его… Признаюсь, что я никогда не любила настойку лаванды. Я считаю ее слишком пряной, — смущенно проговорила Бланш, опустив глаза, словно речь шла о серьезном недостатке. — Напротив, я очень люблю вербену, особенно вместе с мятой, и…

— Бланш! Прошу вас, вернемся к фактам, — прервала ее Элевсия.

— Извините, матушка, я заговариваюсь… Это старость… Значит, я отнесла стакан на кухню, думая, что настойку приготовила Аделаида. Она… такая заботливая. Она не захотела вылить настойку и сказала, что сама с удовольствием выпьет ее.

Элевсия перехватила изумленный взгляд сестры-больничной. Кто, кроме них двоих, понял, что означал этот обмен? Только не Бланш, хотя она и корила себя, что отдала отравленный напиток сестре, которую любила. Кто-то хотел убить Бланш. Но почему? Зачем надо было избавляться от почти глухой старой женщины, жившей в снах наяву? Элевсия почувствовала на себе злобный взгляд, но не смогла определить, от кого он исходил. Сделав над собой гигантское усилие, она продолжила:

— Вот деталь, которой мне недоставало, чтобы продвинуться в своих поисках. Ведь гипотеза, которую я пыталась выстроить, чтобы вычислить личность убийцы, упиралась в личность жертвы. Смерть Аделаиды, ужасная смерть, была случайной. Туман рассеивается. Я закончила, дочери мои. Я немедленно напишу мсье Монжу де Брине, бальи нашего сеньора д’Отона, сообщу ему об этом убийстве и назову два имени, которые приходят мне на ум. Я потребую публичного бичевания и смертной казни для виновной. Пусть свершится воля Божья.

Но едва аббатиса закрыла за собой дверь своих покоев, как ее оставила властность, которую она только что продемонстрировала, вся эта напускная бравада. Элевсия как подкошенная упала на кровать. Она была не в состоянии двигаться, не могла даже думать. Она ждала. Она ждала руку, которая протянет ей яд. Готовилась прочитать на чужом лице всю ненависть или весь страх мира. В соседнем кабинете раздался звук, послышалось неуверенное шуршание шерстяного платья. Смерть шла к ней в белом платье. На груди смерти висело большое деревянное распятие.

В дверном проеме спальни аббатисы показался силуэт Аннелеты. Ее лицо было искаженным, смертельно-бледным. Она всхлипнула:

— Вы…

— Что я? — прошептала Элевсия, с трудом говорившая от изнеможения.

Крупную женщину охватила ярость, и она выкрикнула:

— Что вы говорили! В расследовании этого чудовищного преступления вы продвинулись не дальше меня. Зачем утверждать обратное? Вы сошли с ума! Она убьет вас раньше, чем вы найдете ее. Вы не оставили ей никакой лазейки.

— Это и было моей целью.

— Я не могу вас защитить. Существует множество ядов, а вот противоядий — очень мало.

— Почему она пыталась отравить Бланш де Блино? Этот вопрос не дает мне покоя, но я не могу найти ответ. Как вы думаете, Бланш…

— Нет, Бланш еще не понимает, что именно она была мишенью. Я отвела ее в обогревальню, где она проводит все светлое время суток. Она очень опечалена смертью Аделаиды.

— А другие?

— Самые умные, а таких немного, догадываются о правде.

— Но кто?

— Но почему? — поправила аббатису Аннелета. — Над нами над всеми будет висеть угроза, если мы не разгадаем эту смертоносную шараду. Пора прекратить рассматривать проблему под искаженным углом зрения. Признаюсь, я сама заблуждалась, ища подходящую кандидатуру среди сестер. Это было ошибочным умозаключением. Понять почему — значит найти того, кто это сделал.

— Вы думаете, вам это удастся? — спросила Элевсия, которой присутствие сварливой женщины впервые принесло успокоение.

— Я постараюсь. Отныне вы не будете питаться отдельно. Вам будут подавать из тех же чугунков, в которых варится общая еда. Вы не должны пить или есть то, что принесут или предложат специально вам. До чего же бессмысленная идея пришла вам в голову! Если убийца поверила вашим заявлениям, если она боится, что ее вычислят, она…

Чрезмерная усталость Элевсии сменилось странным спокойствием. Она заявила тоном, не терпящим возражений:

— Я отрезала ей все пути к отступлению. Значит, она будет вынуждена действовать.

— Убив вас?

— Бог мне судья. Я готова и не боюсь встречи с Ним.

— Я вижу, вы щедро распоряжаетесь своей жизнью, — презрительным тоном проговорила Аннелета. — Смерть — хорошая вещь… Мы все на нее обречены, и я удивляюсь, почему мы ее так боимся. Жизнь — такая ненадежная, такая тяжелая. Вы отказываетесь от нее, потому что вам так удобно или из трусости? Вы разочаровываете меня, матушка.

— Я не позволю вам…

Аннелета резко оборвала аббатису:

— Я прекрасно обойдусь без вашего разрешения! Согласившись занять эту должность, вы дали обет, поклявшись заботиться о ваших духовных дочерях. Неужели вы об этом забыли? Сейчас не время отрекаться. На что вы надеялись? Что годы, проведенные вами в Клэре, будут похожи на безмятежную прогулку по полям? Они могли бы таковыми стать, но случилось иначе. Мы все в опасности до тех пор, пока не поймем, какую цель преследует это чудовище.

— Я думала, что смерть для вас — обычное дело.

— Разумеется. Но моя слабость заключается в том, что я дорого ценю свою жизнь, и, самое главное, не собираюсь преподносить ее в качестве подарка первому же убийце.

Элевсия уже собиралась резко возразить, но тень, промелькнувшая в светлом взгляде сестры-больничной, не позволила ей это сделать. Понизив голос, Аннелета продолжала:

— Я удивляюсь, мадам. Разве вы забыли всех наших предшественников? Разве вы забыли, что наши поиски выше нашего понимания и что наша жизнь, равно как и наша смерть, больше не принадлежит нам? Почему вы с такой легкостью уступаете, хотя Клэр предпочла встретить смерть на ступенях Акры, но только не отречься?

— О чем вы говорите? — выдохнула Элевсия, совершенно сбитая с толку словами Аннелеты. — Кто вы?

— Аннелета Бопре, ваша сестра-больничная.

— Что вам известно об этих поисках?

— Я всего лишь одно звено, мадам, равно как и вы. Тем не менее я звено, которое никогда не сломается.

— О чем вы говорите? Какое звено?

— Бесконечной тысячелетней цепи. Неужели вы думали, что Франческо, Бенедикт и вы сами вели поиски в одиночестве?

Непонимание парализовало Элевсию де Бофор.

— Я…

— Бенедикт знал каждое кольцо, каждую заклепку этой цепи, по крайней мере, я так думаю.

— Кто вы? — повторила аббатиса.

— Я слежу за вами. Я не знаю мотивов своей миссии, но не задумываюсь над этим. Мне достаточно знать, что моя жизнь пройдет не напрасно, что она станет камешком, одним из тех, на которых будет возведено самое чистое и самое радушное святилище.

После этого признания Аннелеты воцарилось молчание. Откровение рассеяло непонимание аббатисы. Она вдруг явственно осознала правду. Значит, не только Франческо, Бенедикт и она сама блуждали в потемках и действовали, несмотря на страх быть разоблаченными. Эта цепь, о которой говорила Аннелета, была на самом деле начинанием, о размахе которого Элевсия никогда не задумывалась. Она удивлялась, до какой степени она была слепой, что даже не предчувствовала это, и спрашивала себя, был ли ее племянник более прозорливым. Несомненно, нет, поскольку тогда Франческо не оставил бы свою любимую тетушку в неведении. Теперь Элевсии становились ясными многочисленные невероятности, определявшие ее жизнь в течение всех этих лет. Порой необъяснимые открытия Франческо, помощь, приходившая от папы Бенедикта XI, и даже ее назначение в Клэре. Элевсия не просила об этом, но именно в Клэре находилась тайная библиотека. А недалеко от аббатства стоял мануарий Суарси. Аньес.

— Аннелета! Расскажите мне об этой… цепи.

Крупная женщина вздохнула, а потом призналась:

— Я больше ничего не знаю, матушка. В какой-то момент я думала, что наш добрый Папа Бенедикт XI возглавляет организацию. Но ничего подобного. К тому же я не уверена, что слово «цепь» здесь подходит.

— Но послушайте, — вскинулась Элевсия, — кто просил вас следить за мной?

— Бенедикт, разумеется.

— Наш Папа, Никола Бокказини?

— Да.

— Как так? Он вас знал?

— Я входила в его окружение, когда он был епископом Остии.

— Но он совсем не знал меня… Я была всего лишь посредницей.

— Возможно.

Постепенно нервное напряжение сменялось паникой. Элевсия все сильнее чувствовала, что их всех опутывает гигантская паутина, хотя они этого не осознают.

— Разве мы не пешки на шахматной доске, о которой нам ничего не известно?

— Какая разница, ведь это великолепная шахматная доска! Я уверена, что та, кто сеет смерть в нашем аббатстве, тоже причастна к гибели эмиссара Папы, тело которого было найдено в лесу. Ведь говорили, что он обожжен, хотя вокруг не было никаких следов огня… Ржаная спорынья.

Несколько минут Аннелета размышляла, а потом добавила:

— Вы накормили этого посланца, того, кто приезжал к вам?

Аббатиса поняла, куда клонит сестра-больничная. У нее пересохло в горле от страха, что она сама, возможно, была невольной пособницей отравительницы. Она воскликнула:

— Боже мой!.. Неужели вы думаете, что тот хлеб, что я дала ему… Разве спорынья встречается также в овсе, ячмене и полбе, из которых мы готовим общую пищу?

— Спорынья поражает и другие злаки, хотя не так часто. Впрочем, мука, которую Аделаида нашла в гербарии, была, безусловно, ржаной. Остается узнать, кто дал роковую буханку посланцу.

Элевсия, почувствовав облегчение, корила себя за эгоизм.

— А поэтому легко предположить, что это чудовище виновно в смерти всех тех, кто приезжал раньше или позже эмиссара, которого вы принимали, — продолжила Аннелета.

Элевсия смотрела на нее, не говоря ни слова. Истина постепенно вырисовывалась, и она сердилась, что не видела ее до сих пор. От невыносимой душевной боли у нее на глазах выступили слезы. «Клеманс, Клэр, Филиппина… Вы, кто все эти годы поддерживал меня, должно быть, презираете меня за трусость…»

— Как вы думаете, существует ли связь между арестом мадам Аньес и приездом в наше аббатство этого инквизитора? — услышала Элевсия свой глухой голос, который едва узнала.

— Это не удивило бы меня, матушка. Тем не менее мне не хватает деталей, чтобы сделать вывод. Кто такая на самом деле мадам де Суарси? Почему вы отводите ей столь важную роль? Тайна, которую мы обязаны хранить для нашего спасения, смертоносна. Моя миссия заключается в том, чтобы защитить вас. Но я ничего не знаю о вашей миссии. Полагаю, что смерть Бенедикта вынуждает нас открыть карты.

Элевсия колебалась.

— Что вам известно о… Что вам поведал Бенедикт о…

Губы сестры-больничной тронула безрадостная улыбка. Она сказала:

— Ах, неужели нам так трудно сблизиться? Вам не ведомо то, о чем знаю я. Что касается меня, я не имею ни малейшего понятия об объеме сведений, которые сообщили вам. Мы наблюдаем друг за другом, не горя желанием нарушить наш обет абсолютной тайны. Я веду себя так же, как вы, матушка: с какого-то момента я начала прибегать к уверткам. Я колеблюсь между убеждением, что опасность, с которой мы столкнулись и которую мы ощущаем лишь частично, должна вызвать у нас взаимное доверие, и страхом допустить катастрофическую ошибку, полностью открывшись вам.

Этими словами Аннелета как бы подвела итог умонастроению Элевсии де Бофор.

— Мы должны проявить мужество, дочь моя. Это необходимо, чтобы между нами установилось доверие. Что вам поведал Бенедикт по поводу наших поисков?

Сестра-больничная устремила свой взгляд в окно.

— На самом деле немногое. Бенедикт боялся, что слишком обширные знания поставят под угрозу братьев и сестер, ведущих эти поиски. Он, несомненно, был прав. Его смерть служит печальным доказательством этому. Он сообщил мне разрозненные детали, настолько путанные, что я даже не убеждена, что правильно поняла их. Я могу повторить вам эти детали лишь в том хаотическом порядке, в котором их сообщали мне. Бенедикт говорил о тысячелетнем столкновении между двумя силами. Эта скрытая, но кровавая война приближается к своей кульминационной точке с тех пор, как была открыта астральная тема, вернее, две темы. Говорил он и о планетарном соединении, касающемся женщины, локализация которого станет возможной благодаря лунному затмению. До сих пор при определении дат рождения, содержащихся в этих темах, возникали трудности, поскольку в астрологических расчетах были допущены ошибки. Эту женщину необходимо защитить, пусть даже ценой наших жизней. Вы являетесь основным элементом этой защиты, а я ваша хранительница. Вот все, что мне известно.

Аннелета перестала созерцать деревья, растущие в саду, и, внимательно посмотрев на Элевсию, сказала:

— Как я об этом не подумала раньше? Аньес де Суарси и есть эта женщина, не правда ли?

— Мы так думаем… но не совсем уверены. Все поиски, все расчеты Франческо указывают на это.

— Почему ее жизнь так высоко ценится?

— Мы не знаем, несмотря на все наши многочисленные домыслы. Мадам де Суарси никак не связана со Святой землей… Она не имеет отношения к священной генеалогии вопреки тому, что мы сначала думали. Подойдите ко мне и сядьте, Аннелета.

Сестра-больничная сделала несколько шагов вперед. Аббатисе показалось, что она шла более тяжелой походкой, чем обычно, и Элевсия спросила:

— Вам страшно?

— Конечно, матушка. Но разве величие человеческой души не состоит в том, чтобы бороться с животным страхом и идти вперед даже тогда, когда этот страх навевает мысль, что надо забиться в убежище и носа оттуда не показывать?

Грустная улыбка озарила лицо Элевсии:

— Вы только что пересказали мою жизнь. Мне всегда было страшно. Я с этим боролась с тем или иным успехом. Но поражений у меня было больше, чем побед. Я все чаще сожалею о том, что смерть не выбрала меня вместо одной из моих кровных сестер. Они были гораздо более уверенными, гораздо более сильными, нежели я.

Аннелета присела на краешек кровати рядом с Элевсией и прошептала:

— Что вы об этом знаете? Кому известно, куда заведет нас шахматная доска, о которой вы говорили? Кому известны цели?

Сестра-больничная печально вздохнула. Обе женщины немного помолчали, потом Элевсия сказала:

— У меня такое чувство, что меня окружает густой туман. Я пробую наугад, не знаю, в каком направлении двигаться.

Аннелета выпрямилась и произнесла тоном, не допускающим возражений:

— Теперь мы не одиноки. Теперь нас двое, и у меня нет ни малейшего желания ждать, пока эта ядовитая гадюка нанесет новый удар, оставаясь безнаказанной. Нет! Она встретит меня на своем пути, и я… мы не пощадим ее!

Немного уверенности, даже ярости, которую аббатиса почувствовала в голосе своей духовной дочери, передалось и ей. Она тоже выпрямилась и спросила:

— Что мы можем сделать?

— Прежде всего удвоить бдительность, чтобы обеспечить нашу собственную безопасность. Я вам уже говорила, матушка: наша жизнь не принадлежит нам, мы не можем ею распоряжаться по собственному усмотрению и, главное, дарить ее убийце. Затем мы должны провести расследование. Бенедикт умер. Теперь мы предоставлены самим себе. Никакая помощь не придет к нам волею провидения. Преступница очень хитра. Я подозреваю, что она крадет лекарства в аптекарском шкафу гербария. А это служит доказательством, что она обладает обширными знаниями в науке о ядах. Я собираюсь спрятать содержимое некоторых мешков и пузырьков. Мы должны найти надежное место для них…

Элевсия мгновенно подумала о библиотеке. Но все же она решила не говорить об этом секретном месте даже Аннелете.

— Потом я сыграю с этой змеей злую шутку.

— Какую?

— Хочу преподнести вам сюрприз, матушка.

Очевидная недоверчивость Аннелеты успокоила Элевсию. Сестра-больничная никому не позволит ввести себя в заблуждение. Поэтому Элевсия не стала настаивать, чтобы та рассказала ей о своем плане, и только одобрительно кивнула головой.

— Наконец, — продолжала сестра-больничная, — Бланш де Блино, и это самое важное. Почему хотели убить эту слабоумную, почти глухую старую женщину, которая буквально через минуту забывает, что она делала или говорила?

Аннелета нарисовала не слишком лестный портрет Бланш, но сейчас Элевсии было не до упреков, которые прежде были частью ее жизни.

— Бланш — наша благочинная, — продолжала сестра-больничная. — Она помогает вам и выполняет обязанности приора в моменты просветления, которые наступают все реже.

Внезапно Аннелета вскочила. Ее озарила одна мысль. Показывая пальцем на аббатису, она почти кричала:

— И она хранительница печати!

— Моя печать? — заволновалась Элевсия, вставая. — Вы думаете, что кто-то взял мою печать? Срывательница печати? При помощи моей печати можно сделать все… отправлять секретные послания в Рим, королю, узаконивать акты и даже смертные приговоры… что еще…

— Когда Бланш не пользуется печатью, чтобы удостоверить маловажные документы, которые она подписывает от вашего имени, облегчая вашу задачу, где вы ее держите?

— В несгораемом шкафу, вместе с конфиденциальными документами.

В тот самый момент, когда Элевсия произносила эту фразу, ее обожгла одна мысль. Аннелета, несомненно, заметила смятение аббатисы, поскольку продолжала настаивать:

— Печать по-прежнему там?

— Нет… Да, конечно, я в этом уверена, — сказала аббатиса.

Элевсия положила руку на грудь и немного успокоилась, прикоснувшись к толстой цепи, на которой висел ключ. С ним она никогда не расставалась.

Внезапное изменение тона насторожило Аннелету. Она смотрела на аббатису и ждала продолжения.

— Несгораемые шкафы аббатств всегда запираются на три ключа в целях безопасности. Дверной механизм приходит в движение лишь в том случае, если все три ключа поворачиваются одновременно. По традиции один ключ хранится у аббатисы, второй — у хранительницы печати, а третий — у приора.

— А поскольку Бланш — хранительница печати и приор, значит, у нее было два ключа?

— Нет. Наша благочинная стареет душой и телом, и это вынудило меня отобрать у нее один из ключей. Я доверила его нашей экономке, которая зависит непосредственно от меня. По занимаемому ею иерархическому положению она имеет на это право.

— Этой желчной Берте де Маршьен, которой я не доверила бы свою жизнь!

— Как вы можете такое говорить, дочь моя! — начала бранить Аннелету Элевсия.

— А что? Разве мы не отбросили в сторону любезности, требуемые правилами приличия? Я не доверяю этой женщине.

— Я тоже, — призналась аббатиса. — Впрочем, она не единственная.

После минутного колебания Элевсия рассказала Аннелете о сцене, невольной свидетельницей которой она стала несколько недель назад: о разговоре между Эммой де Патю, учившей детей, и Никола Флореном, которому она была вынуждена предоставить в аббатстве кров.

— Эмма де Патю разговаривала с инквизитором, присутствие которого мы едва терпели? — повторила ошеломленная Аннелета Бопре. — Он воплощение зла, он один из наших врагов. О чем они могли говорить? Где она с ним познакомилась?

— Не знаю.

— Нам надо проследить за ней. Но сейчас нужно как можно скорее проверить, не украли ли ключ у нашей благочинной.

— Однако несгораемый шкаф невозможно открыть без моего ключа.

Духовная дочь аббатисы скривила губы, что было красноречивее слов, которые она сдержала. Вместо нее эти слова произнесла Элевсия:

— В самом деле… Если Берта де Маршьен… ну, если убийца уже завладела двумя ключами, я представляю для нее последнее препятствие, — подвела итог аббатиса. — Пойдемте, спросим у Бланш… Боже мой, бедная Бланш… Какая легкая добыча.

Как женщины и ожидали, они нашли Бланш в обогревальне, единственном отапливаемом в это время года помещении, где Бланш де Блино пыталась унять боль во всех своих членах. Она попросила обустроить ей небольшой уголок, поставить туда пюпитр, за которым она могла сидя читать Евангелия, не страдая от неудобств. Благочинная посмотрела на женщин покрасневшими от горьких слез глазами и прошептала:

— Я никогда не думала, что мне придется столкнуться с таким ужасом, матушка. Бедная малышка Аделаида! Отравительница среди нас, в наших стенах! Неужели это конец света?

— Нет, дорогая Бланш, — попыталась успокоить ее Элевсия.

— Все думают, что рассудок все чаще покидает меня, и это, несомненно, верно. Тем не менее порой я бываю в своем уме. Настойка предназначалась мне, правда?

Аббатиса, колебавшаяся лишь долю секунды, ответила:

— Да, это правда, дорогая Бланш.

— Но почему? Что я такого сделала, отчего некто желает моей смерти, я, которая никогда не оскорбила, даже не обидела ни одной души?

— Мы знаем почему, сестра моя. Аннелета и я обсудили это чудовищное преступление во всех подробностях. Постепенно мы пришли к одному и тому же выводу. Лично вас убивать не хотели. Вы по-прежнему храните ключ, который я вам дала? Ключ от несгораемого шкафа.

— Ключ? Значит, все дело в ключе?

— Мы так предполагаем.

Бланш, скривившись от боли, встала.

— За кого меня принимают! — воскликнула она голосом, вновь обретшим твердость, уже знакомую прежде Элевсии. — Возможно, мой рассудок иногда мутится, но я не совсем рехнулась, как это некоторые думают.

Бланш с неприязнью посмотрела на Аннелету.

— Разумеется, ключ у меня. Я его чувствую каждую секунду.

Бланш высунула из-за пюпитра ногу, обутую в туфлю с кожаным ремешком, и протянула ее сестре-больничной.

— Ну, Аннелета, вы еще молоды. Помогите мне снять туфлю и стащите носок.

Аннелета послушно выполнила все, о чем ее просила Бланш. Она увидела, что ключ был привязан к подошве ноги старой женщины. От соприкосновения с металлом на бледной коже остался след.

— Но он, вероятно, причинял вам дополнительные страдания, — заметила Аннелета.

Бланш, решившая поставить точку, резко ответила:

— Разумеется, но так я чувствую его постоянно и не боюсь потерять. А что вы думали? Что в этом аббатстве только вы наделены здравым смыслом?

Сестра-больничная сдержала улыбку, неуместную в это опасное время, и призналась:

— Если я так думала, то сейчас вы доказали, что я была очень глупой.

Бланш одобрила слова своей духовной сестры, с удовлетворением кивнув головой, и сказала:

— Подобная откровенность делает вам честь.

Неожиданная печаль развеяла хорошее настроение старой дамы.

— Тем не менее в одном вы правы. Я уже старая и все чаще погружаюсь в дремоту. Нет, нет, я не жду от вас утешений. — Повернувшись к аббатисе, благочинная продолжила: — Матушка, вы знаете, что я питаю к вам дружбу, уважение и нежность. Я прошу вас об одолжении: избавьте меня от моего бремени, от ключа. Я выбрала этот неудобный тайник только потому, что порой, во время все более длительных минут забытья, кто-то ощупывал мне грудь и пояс. Возможно, это было просто одно из ощущений, возникающих во время сна. Но я отнеслась к нему серьезно и положила ключ… в свою туфлю.

— Вы правильно поступили, Бланш, — похвалила ее Элевсия. — Мы доверим этот ключ сестре-больничной, а потом открыто заявим, что по вашей просьбе вы были освобождены от этой обязанности, но не назовем имя новой хранительницы. Таким образом…

— Таким образом, меня не убьют, чтобы стащить ключ, — закончила фразу старая дама.

— Ваша идея, сестра моя, столь гениальна, что я воспользуюсь ею. Туфля, какое чудесное место! — солгала Аннелета.

На самом деле Аннелета подумала об ином тайнике. Она сердилась на себя за то, что ей пришлось солгать бедной Бланш, но она по-прежнему считала, что из-за почтенного возраста умственные способности сестры-благочинной ослабли, и боялась, что Бланш могут втянуть в опасные разговоры. Никто, кроме аббатисы и ее самой, не будет знать место, куда она спрячет ключ. Через некоторое время они расстались с Бланш де Блино, уверенные, что отныне ее сны станут более легкими.

Когда они вернулись в кабинет аббатисы, Элевсия сказала:

— Мне потребуется ваш ключ на несколько минут. Я также заберу ключ у нашей экономки. Я хочу убедиться, что моя печать по-прежнему лежит в несгораемом шкафу. Затем я найду вас, Аннелета.

Аннелета поняла, что аббатиса отсылает ее, но не обиделась. В несгораемом шкафу лежали, несомненно, документы, о которых ей не следовало знать. Кроме того, она должна была приготовить свою шутку, как она это называла.

Элевсия де Бофор нашла Берту де Маршьен, сестру-экономку, перед сенным сараем. Та считала вязанки сена, которые четверо сервов складывали пирамидой. Выражение лица Берты неприятно поразило аббатису. Она не смогла прочесть на нем ни малейшего намека на печаль или волнение. Элевсия почувствовала, как ее охватывает неприязнь, но сумела взять себя в руки. Берта никогда не состояла в близких отношениях с Аделаидой, равно как и с другими сестрами. Экономка проворчала сквозь зубы:

— До чего они нерасторопны! В таком темпе мы и до ночи не закончим.

— Вязанки очень тяжелые.

— Матушка, вы слишком добры. Они лентяи, вот и все. Думают лишь о том, как бы поживиться за наш счет. Мой отец был совершенно прав…

Берта замолчала на полуслове. Ее отец смертным боем бил своих людей, возлагая на них ответственность за собственные промахи. Он морил их голодом, заставлял их подыхать как собак. И аббатиса знала об этом. Она также знала, что покойный мсье де Маршьен, бросив беглый взгляд на новорожденную дочь, заявил, что она уродина, что у нее нет будущего, и больше не проявлял к ней никакого интереса. Берта цеплялась за мечту, которая, как она знала, никогда не осуществится. Она всегда мечтала о жизни, которой была лишена, о жизни, в которой она была бы красивой. В такой жизни она занимала бы место, соответствующее своему положению, которого ее лишили равнодушие и беспросветная глупость отца, в конце концов разорившего семью.

— Дорогая Берта, не могли бы вы дать мне ключ от несгораемого шкафа, который хранится у вас?

Элевсии показалось, что по лицу экономки пробежала тень. Она удивилась, почему экономка неожиданно потеряла уверенность и, запинаясь, пробормотала:

— Разумеется… Я… всегда храню его при себе. Почему… В конце концов, я не должна спрашивать о причинах, которые вынуждают вас открыть несгораемый шкаф, но…

— Так оно и есть, — властно оборвала ее Элевсия. — Ключ, прошу вас.

Аббатису охватили беспокойство и ярость. Как? Берта станет утверждать, что она потеряла ключ? Неужели подозрения, которые она всегда питала к экономке, оправдались? Она протянула руку. Маленькое постное лицо Берты де Маршьен еще сильнее сморщилось. Она расстегнула верхнюю пуговицу, вытащила длинный кожаный шнурок и сняла его с шеи. Ключ висел на конце шнурка.

— Благодарю вас, дочь моя. Я верну вам ключ после того, как закончу.

Когда через четверть часа Элевсия вставляла все три ключа в замочные скважины, она дрожала так сильно, что ей пришлось дважды повторить попытку. Она лишь мельком взглянула на свою печать. Но когда ее пальцы коснулись старого пергамента, на котором были изображены планы аббатства, она вздохнула с огромным облегчением. Ни на одном из планов не была отмечена тайная библиотека. Теперь аббатиса не сомневалась, что целью убийцы были именно эти планы.

 

Замок Ларне, Перш,

ноябрь 1304 года

Эд де Ларне в пятый раз перечитал короткую записку, написанную рукой инквизитора Никола Флорена.

Что означал этот поворот событий? Когда Флорен посоветовал ему раздобыть письменное свидетельство Матильды де Суарси, он обещал, что девочка не будет давать показания перед судьями ее матери. И вовсе не потому, что барон хотел защитить свою племянницу. Он боялся, что вся та паутина лжи, которую он вбил в голову девочке, порвется при перекрестном допросе. Надо же такое придумать! У Флорена было достаточно сил, чтобы позволить Аньес гнить в камере и лишить ее вдовьего наследства! Поскольку Эд стал фактическим опекуном Матильды, какое-то время вдовье наследство Аньес будет принадлежать ему. Этого времени вполне хватит, чтобы Эд смог осуществить свои планы. Когда он окончательно обделает дельце, у этой глупой донзеллы не останется и ломаного су. И как только дядюшке наскучат юные прелести племянницы, она добровольно или насильно уйдет в монастырь. В конце концов, в монастырях девушек кормят и одевают. Но главное, никто не слышит, как они жалуются на судьбу.

А этот инквизитор не слишком почтительно с ним обошелся. В записке содержались даже едва скрытые угрозы. Эд вновь прочитал вполголоса:

«…Вы должны как можно скорее привезти мадмуазель вашу племянницу в Дом инквизиции Алансона и оставить там ее наедине с нами, чтобы мы оценили степень ее тревоги и претензий к матери…»

Ни просьбы, ни формул вежливости.

Эда охватило раздражение. Ему придется везти Матильду в Алансон. Для этой поездки нужно будет закладывать карету, поскольку глупая гусыня боялась лошадей и хваталась за вожжи, повисая на шее лошади, как мешок, набитый трухой. Аньес же любила ездить верхом. Ее не останавливали даже опасные дамские седла. Самый быстрый, самый норовистый и самый необузданный конь пускался вскачь, едва почувствовав прикосновение ее ног, словно он наконец обрел хозяина. А ведь именно Эд, и никто другой, научил девочку держаться в седле, когда той исполнилось пять лет. Она визжала от восторга, опуская голову, чтобы не задеть низкие ветви, без колебаний переправляясь через водные потоки, перепрыгивая через кустарник. Она часто выигрывала скачки, которые они устраивали.

Внезапно Эд, осознав всю несуразность своего плана, пришел в ужас. Что? Кроме денег и власти, которую они давали, Аньес была единственной, кто имел для него значение. Как он дошел до этого? Что теперь ему делать с этой глупой девчонкой, которая расхаживала в платьях ее умершей при родах тетушки, перешитых почти сразу после того, как их владелицу опустили в землю, и при этом не чувствовала никаких угрызений совести? Аньес скорее надела бы нищенские лохмотья, чем приняла столь недозволенные подарки. Она шла бы с гордо поднятой головой, королева среди королев, одетая в рубище, и все кланялись бы ей. Она спала бы на земле, как собака, но ни за что не легла бы на опустевшее супружеское ложе. Боже мой, как он до этого дошел?

Потому что она питала к нему отвращение? К нему или к той связи по крови, которая их объединяла? К их общей крови, разумеется, поскольку иначе не могло быть. Поверить в противоположное означало бы признать его. Что она знала о его крови? Возможно, мать Аньес солгала, чтобы заставить барона Робера признать свой плод? Впрочем, его отец Робер, его дед и теперь он сам, последний мужчина по прямой линии, наплодили множество незаконнорожденных детей, и Эд порой думал, что спал с некоторыми из своих сестер, племянниц, кузин, теток и даже дочерей. И что? Хорошенькое дельце! В конце концов, разве все они не потомки Адама и Евы? Разве Адам и Ева не родили двух сыновей, один из которых убил другого? Кровь была общей. В его мозг, отяжелевший от ярости, ревности, отвергнутой любви, неутоленного желания вкралась одна неприятная мысль. Его вели, хотя он думал, что был единственным создателем своей стратагемы. Разумеется, он в течение многих лет мечтал отомстить Аньес, заставить ее заплатить за брак с Гуго де Суарси кровавыми слезами, отнять вдовье наследство, полученное от мужа. Но он все-таки не собирался отдавать ее в когти инквизиции. Эд стал лихорадочно вспоминать.

Поскольку Эд не мог допустить мысли, что он оказался негодяем, действовавшим в порыве страсти и отупевшим от злобы, то он нашел единственного виновного, на которого мог все свалить: Мабиль.

Эд на четвереньках взобрался на этаж, где его любовница и сообщница, вернувшаяся в замок, держала маленький двор из других слуг. Она всем ловко дала понять, что ее обязанности выходят далеко за пределы кухни и распространяются на кровать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы к ней стали относиться с большим уважением, поскольку никто не знал реальную силу ее полномочий.

Когда Эд вошел, Мабиль валялась на своей кровати и облизывала указательный палец, который время от времени макала в чашу с медом. Она приветствовала своего хозяина кокетливой улыбкой и раздвинула под платьем ноги. В другое время и в другом месте это приглашение мгновенно подействовало бы. Но не сегодня. Эд приподнял Мабиль за воротник и дал ей звонкую пощечину. Она заныла:

— Но что…

— Ты мне солгала! Ты мне лгала с самого начала! — зарычал Эд.

Мабиль, которой недоставало прозорливости, злобно возразила:

— Пусть, но в таком случае это был всего лишь обмен ложью.

От другого удара, на этот раз сжатым кулаком, она упала на пол.

Служанка поняла, что гнев хозяина был не наигранным и что Эд мог избить ее до полусмерти. Встав на четвереньки, Мабиль простонала:

— Монсеньор… да что с вами?

— Правду. Я хочу немедленно услышать правду. Если ты мне вновь солжешь, я тебя убью.

Ярость помогла Мабиль забыть о страхе. Дело было в этой негоднице Аньес, она могла бы поклясться. Она спокойно села и прошипела:

— Что? Нас терзают запоздалые угрызения совести? Слишком поздно, монсеньор.

Эд подошел к Мабиль. Его нога резко устремилась вперед и ударила в грудь молодую женщину, сидевшую на полу. Мабиль закричала от боли, согнулась пополам. Она хватала воздух ртом, пытаясь восстановить дыхание. Тем не менее ее тело сотрясалось от злобного хохота. Заикаясь, она проговорила:

— Теперь красавица уж наверняка не задирает нос. И, если вы мне позволите, хочу посоветовать вам не отступаться от своих слов. Лжесвидетелям и клятвопреступникам уготовлена незавидная судьба. То же самое касается и этой самодовольной соплячки, к которой вы относитесь как к хозяйке дома. Слишком поздно, говорю я вам! Она подохнет, как того заслуживает, эта пройдоха де Суарси.

— Кто тебя надоумил?

— Боже мой, мне подсказал это весьма симпатичный властный человек. Настоящий призрак, прямо мороз по коже… Но рассудительный. Он соблазнил меня, перечислив все наказания и пытки. Мне даже в голову не приходило, что им можно подвергнуть красавицу Аньес. Потом он сообщил мне имя инквизитора, к которому вы должны обратиться.

Эд понял, что ненависть Мабиль может исчезнуть только со смертью ее врага. Он понял, что им манипулировали, что он угодил в ловушку, которую, как он ошибочно думал, разглядел заранее.

— Почему… Почему ты ее так ненавидишь?

— Почему? — прошипела Мабиль, как ядовитая змея. — Почему? Потому что она, ничего не прося, получила все то, что я умоляла дать мне. Потому что она снизошла в своей великодушной щедрости взять кончиками пальцев то, что я мечтала получить. Потому что вы обнимали меня, желая, чтобы я походила на нее. Этого достаточно? — Мабиль злобно рассмеялась и закончила: — У меня есть сбережения… А также этот миленькой батистовый носовой платок, который я у нее стащила, чтобы подбросить его в нескольких туазах от трупа, найденного людьми бальи. Идиоты… Они даже не поняли, что если платка не было, когда они в первый раз осматривали место, значит, его прицепили к низкой ветви уже после убийства. Если эта незаконнорожденная вырвется из рук инквизиции, в чем я сомневаюсь, то лишь для того, чтобы умереть от приговора высшего светского суда.

Эду показалось, что у его ног разверзлась пропасть. Беззвучным голосом он спросил:

— И она никогда не спала со своим каноником, не правда ли?

— Нет. Какая разница! Достаточно, чтобы в это поверили, и я буду счастлива. Что касается ереси матери этого чертова Клемана, вероятно, так оно и было, хотя мне на это наплевать.

Эд почувствовал в груди леденящий холод. Равнодушным тоном он заявил:

— У тебя есть полчаса, чтобы покинуть замок. Ты можешь взять с собой только еду на один день. Когда ты будешь уходить, тебя обыщут. Если ты осмелишься вернуться или разболтаешь наши отвратительные тайны, ты умрешь медленной смертью.

С этими словами Эд вышел из комнаты. Мабиль несколько минут сидела неподвижно, не зная, что лучше: разрыдаться или впасть в ярость. Но поскольку она уже давно поняла, что слезы не помогают, она дала ярости выйти наружу. Мабиль встала и процедила сквозь зубы:

— Ты мне за это заплатишь, причем сторицей, мой хозяин!

К счастью, ее небольшие сбережения, накопленные за несколько лет, хранились в Клэре. На эти деньги вкупе со сведениями об Эде, которые Мабиль собиралась дорого продать, она сможет где угодно начать новую жизнь. Она похвалила себя за предусмотрительность и стала готовиться к уходу, надевая на себя одно платье за другим.

— Ты мне за это заплатишь, клянусь душой.

Эд лежал лицом на столе общего зала, в луже хотя и красной, но довольно светлой, что не могло вызвать сильного беспокойства у сьера Манюссера, бывшего знахаря мадам Аполлины. Стоявший перед Эдом пустой кувшин свидетельствовал, что сон хозяина был вызван вовсе не усталостью. Знахарь потряс Эда за плечо и быстро отошел назад. Еще не пришедший в себя Эд что-то пробормотал, потом выпрямился, чуть приоткрыв глаза.

— Что? — рявкнул он.

— Мабиль ушла, монсеньор, на север. Час назад. Вы велели мне предупредить вас.

— Ночь уже наступает?

— Разумеется.

— Эту негодяйку обыскали?

— Все сделали так, как вы велели. Барба проверила даже интимные места. Мабиль не могла украсть ни одной ценной вещи или вынести какой-либо документ. Мы дали ей масляный светильник, как вы пожелали, и еды на день пути.

— Хорошо. Мою лошадь оседлали?

— Как вы велели, монсеньор.

Эд встал, слегка покачиваясь, и приказал:

— Пусть мне немедленно принесут лохань холодной воды, чтобы я смог освежить свои мысли. Я должен… посетить свой рудник.

Знахарь, не поверивший ни одному из этих слов, но отнюдь не горевший желанием навлечь на себя гнев хозяина, поклонился и исчез за дверью. Эд ударил кулаком по столу.

— Подлая шлюха, твоим проделкам пришел конец! Вручай свою душу Богу. Если, конечно, Ему не противно ее принять, ведь она наверняка очень грязная.

Эд дал Мабиль час форы, чтобы она ушла подальше от замка Ларне. Что касается масляного светильника, то его свет позволит Эду найти служанку.

Эд ехал по лесу. Ночное небо было чистым, воздух — свежим и бодрящим. Прекрасная ночь для казни. Мабиль становилась слишком опасной. А раз так, он последует ее совету. Он не мог отказаться от своих заявлений и тем более от заявлений, вложенных в уста безмозглой племянницы. Вскоре он заметил силуэт. Она шла по опушке леса, словно тать, готовая слиться с кустами при малейшей опасности. Женщина резко обернулась на цокот копыт, но Эд успокоил ее широким жестом руки. Он натянул поводья и остановил лошадь в нескольких шагах от Мабиль.

— Я погорячился, — бросил он угрюмо.

Мабиль подняла светильник, чтобы лучше рассмотреть лицо своего хозяина. То, что она увидела, успокоило ее. На губах Мабиль заиграла победная улыбка.

— Мы возвращаемся, — приказал Эд.

Эд спешился и подошел к Мабиль. Она изогнулась, изображая кокетку, и прижалась к нему. Две руки схватили ее за горло. Мабиль запыхтела, попыталась вырваться, неловко пиная своего убийцу ногами, стараясь вонзить ногти ему в глаза. Он сжимал ее горло так крепко, как только мог, кряхтя от усилий. Ему показалось, что в горле молодой женщины что-то хрустнуло. Мабиль дернулась в последний раз. Наконец ее тело обмякло. Он разжал руки, и безжизненное тело рухнуло к его ногам, как тяжелый тюк, набитый тряпками.

Эд потащил тело в заросли. Осмотрев место взглядом, в котором не было ни капли печали или раскаяния, он бросил тело в нескольких туазах от дороги, не забыв задрать юбки до груди. Если Мабиль найдут до того, как ее растерзают дикие звери, то сделают поспешный вывод, будто какой-нибудь бродяга изнасиловал и убил несчастную девушку. И никто не будет проводить тщательного расследования, поскольку речь шла о вилланке.

Эд, почувствовав облегчение, сел в седло. В конце концов, кем была эта оборванка? Служанка и к тому же шлюха, немного более хитрая, чем другие, вот и все. Тем более что она имела наглость и, главное, неосторожность солгать ему по поводу каноника. Ему следовало отделаться от нее раньше. Он проявлял к ней чрезмерное великодушие. Все они одинаковые, эти развратницы. Дай им палец, так они всю руку откусят!

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Наступал вечер. Поднялся резкий ветер, под порывами которого хлопали деревянные створки двери гербария. Аннелета задумчиво рассматривала содержимое высокого аптекарского шкафа. Она любила эти часы спокойного одиночества, когда ей казалось, что благодаря своему уму она царит над миром, который, хотя и ограниченный толстыми стенами маленького домика, был ее собственным.

Страх, а также беспокойство за жизнь аббатисы покинули ее. Сейчас не время довольствоваться лишь реакцией на угрозу. Настало время действовать. Она столкнулась с изворотливой, дальновидной и скрытной противницей, одним словом, с противницей, достойной ее самой. То, что для нее сначала было миссией — защита аббатисы, — превратилось в своего рода личную битву, пари, которое заключила она сама. Окажется ли она более сильной, более хитрой? Противница Аннелеты предоставила ей, даже не подозревая об этом, уникальную возможность испытать свои способности, проверить степень своего превосходства. Все эти годы Аннелета мечтала убедиться в этом, но ей всегда недоставало объективных доказательств. В глубине души она была убеждена, что вскоре встретится лицом к лицу с существом, мозг которого работал так же четко, как ее собственный, с той лишь разницей, что та, другая, была пособницей зла. Сестра-больничная без особого труда подчинилась уставу monasterium, монастыря, этой общины женщин, большинство из которых она презирала, равно как и мужчин. По ее мнению, это было меньшим из зол. Тем не менее мысль о том, что ей предстоит сразиться с иным мировоззрением, опьяняла ее. Она оставит мольбы и молитвы другим и призовет на помощь свой недюжинный ум, которым наградил ее Господь. Она полагала, что речь идет о неопровержимой благодарности, о полнейшей преданности, которую она только может выразить Господу.

Аннелета вздохнула от удовольствия: борьба начиналась, и она будет безжалостной. Злу, умело чинимому ее противницей, она противопоставит все свои знания, весь свой ум, все свое презрение к суеверию. Она даже вздрогнула от охватившей ее эйфории: разве когда-нибудь она чувствовала себя столь свободной, столь могущественной? Разумеется, никогда.

Аннелета принялась снимать с полок мешочки с засушенными и толчеными травами, пузырьки и склянки с настойками, отварами, экстрактами, которые она заготовила весной и летом. На край каменной ниши она поставила маленькую склянку, запечатанную пробкой из коричневатого воска, которой она пользовалась в очень редких случаях. Другие лекарства она разложила на большом столе. Слева находились препараты, которые не привели бы к летальному исходу в тех дозах, в которых отравительница могла подмешать их в пищу или напитки. Это были сушеные листья шалфея, розмарина, тмина, артишока, мяты, мелиссы, другие растения, которые использовали как в качестве приправ к блюдам, так и для лечения самых распространенных болезней. Справа возвышалась горка из одурманивающих и отравляющих средств, которые она собиралась отдать Элевсии, чтобы та спрятала их в надежном месте. Как ни странно, но пузырек с настойкой из корней aconitum napellus, которую она применяла при гиперемических воспалениях, различных болях и подагре, оставался нетронутым. Где же убийца раздобыла аконит, при помощи которого она отравила Аделаиду? Волне возможно, что убийца давно разработала свой план и украла настойку в прошлом году. Затем Аннелета внимательно стала читать буквы, вышитые красными нитями, которые предупреждали, что содержимое этих холщовых мешочков таит в себе опасность. Она спрашивала себя, что бы она выбрала, если бы вдруг ей самой захотелось совершить злодеяние. Ее взгляд остановился на мешочках с толчеными листьями digitalis purpurea, которые она использовала для лечения водянки и одышки, с листьями conium maculatum, предназначенными для лечения невралгии и болезненных обильных менструаций, и с порошком taxus baccata. Этот порошок она смешивала с зерном, чтобы вывести лесных мышей, бесчинствовавших в амбарах аббатства. Столь простой способ отравления привел ее в ужас.

Аннелета бросилась к аналою, на котором лежала толстая книга учета. В ней она в подробностях фиксировала все предписания, а в конце каждой недели подсчитывала, сколько оставалось в каждом мешочке. Запасы taxus baccata должны были составлять одну марку одну унцию и три гросса. Она схватила весы и проверила вес мешочка. Он едва тянул на одну марку и восемь гроссов. Не хватало примерно пяти гроссов тисового порошка. Этого было вполне достаточно, чтобы убить лошадь, а значит, и человека, то есть монахиню. Кто станет следующей жертвой? Аннелета упрекнула себя: ее размышления вновь оказались ошибочными. Существовали две возможности. Одна из них предполагала, что враг принадлежит к клану тьмы, клану, который отчаянно сражался, чтобы помешать им в их поисках. Если это так, то на пути отравительницы вставали два препятствия: Аннелета и Элевсия де Бофор.

Вторая возможность была более банальной, но такой же смертоносной: речь шла о личной ненависти или зависти. В таком случае личность следующей жертвы будет труднее установить. Ей на ум пришла одна мысль, и Аннелета вновь стала читать книгу учета, проверяя даты последних взвешиваний. Она опять полностью исключила одну из маловероятных подозреваемых, Жанну д’Амблен. Порошок тиса могли украсть лишь за два дня до убийства Аделаиды, то есть тогда, когда Жанна была в отъезде. Так или иначе, выбор отравляющего вещества был удачным: противоядия просто не существовало. Симптомами отравления были тошнота, рвота, затем начиналась дрожь, кружилась голова. Вскоре жертва впадала в кому и умирала. Это открытие подтверждало выводы Аннелеты: убийца хорошо разбиралась в ядах… Если только у нее не было толкового советчика… Но кто ей мог советовать? Надо было размышлять, искать средства борьбы. Порошок тиса был горьким, значит, он мог остаться незамеченным лишь в очень сладком и пряном блюде. В пироге. Или — вершина преступного замысла — в другом горьком целебном настое. Жертва отравления не удивится горькому вкусу питья.

Аннелета трудилась еще целый час, складывая пузырьки и мешочки со смертоносным содержимым в большую корзину. Одновременно она пересыпала содержимое из одного мешочка в другой. Теперь шалфей занял место в мешочке для листьев аконита, остро-пестро — в мешочке для наперстянки, а вербена аптечная — в мешочке, предназначенном для daphne mezereum, чудесного кустарника с душистыми розовыми цветами, три маленькие ягоды которого могли убить здоровенного хряка. Если убийца воспользуется ими, она сможет похвалить себя за то, что вылечила свою жертву от кашля, колик или ломоты.

На губах Аннелеты Бопре заиграла улыбка. Она перешла к следующему пункту своего плана и сняла полотенце с ивовой корзинки с яйцами, которые стащила из курятника тайком от сестры — хранительницы садков и птичьего двора. Бедную Женевьеву Фурнье мог бы хватить апоплексический удар, заметь она, что пятнадцать ее дорогих наседок не снесли яиц. Яйца, которые Женевьева каждое утро собирала и пересчитывала, она рассматривала как доказательство действенности хорошего ухода за птицей и благоволения Господа к ее курятнику. Чем лучше неслись птицы, тем сильнее гордилась Женевьева, ставшая в конце концов похожей на довольную толстую индюшку. Аннелета поджала губы, укоряя себя: конечно, она поступила немного жестоко. Женевьева Фурнье была милейшей сестрой, но ее рассуждения о необходимости петь псалмы курам, гусям и индюкам, чтобы они набирали вес прежде, чем оказаться на их столе, надоели сестре-больничной, равно как и уткам, которым Женевьева силой впихивала зерно в клюв.

Приглушенный шум, раздавшийся снаружи, заставил Аннелету поднять голову. Повечерие давно закончилось. Кто мог еще быть на ногах в столь поздний час? Аннелета опустила колпачки на двух светильниках, освещавших гербарий, и подошла к двери. Шум вновь повторился. Это было эхо осторожных шагов, ступавших по гравию одной из поперечных дорожек, разделявших грядки с лекарственными растениями. Аннелета резко распахнула дверь и оказалась лицом к лицу с Иоландой де Флери, сестрой-лабазницей, одной из своих подозреваемых, поскольку она могла без труда раздобыть отравленные зерна ржи. Пухленькая молодая женщина стала белой, как привидение, и схватилась за сердце. Угрожающим тоном Аннелета потребовала объяснений:

— Сестра моя, что вы здесь делаете в час, когда все уже легли?

— Я… — забормотала Иоланда, на щеках которой выступил густой румянец.

— Вы?

Иоланда де Флери с трудом проглотила слюну. Казалось, она лихорадочно искала причину, объяснявшую ее появление здесь.

— Ну… Боль в животе… она появилась у меня сразу после ужина, и я…

— И у вас достаточно знаний, чтобы найти лекарство, которое помогло бы вам?

— Терновник мне…

Аннелета резко прервала Иоланду:

— Терновник рекомендуют при многих заболеваниях. Его используют как мочегонное, слабительное, кровоочистительное средство. Он незаменим при лечении фурункулов. У вас есть фурункулы или акне, сестра моя? Что касается болей в животе… вам подойдут остро-пестро, василек или полынь. Одним словом, множество лекарственных трав, но только не терновник. Итак, я повторяю свой вопрос: что вы здесь делаете?

Иоланда принужденно рассмеялась и сказала:

— Признаюсь, я придумала плохой предлог. Все эти истории, смерть нашей бедной Аделаиды потрясли меня. Мне надо было подышать свежим воздухом, подумать…

— Неужели? Ста арпанов, которые занимает наше аббатство, вам показалось мало, и вы решили «прогуляться» перед гербарием?

Аннелете показалось, что Иоланда еще больше растерялась и вот-вот зальется слезами. Тем не менее что-то в ее поведении, хотя и странном, подсказывало Аннелете, что Иоланда де Флери бродила здесь вовсе не для того, чтобы стащить яд из аптечного шкафа. К тому же убийца уже раздобыла порошок тиса.

— Будет вам, сестра моя! Перестаньте! И немедленно отправляйтесь в ваш дортуар.

И тут Иоланда сделала движение, которое ошеломило сестру-больничную. Монахиня схватила ее за рукав и взволнованно прошептала:

— Вы расскажете нашей матушке, что я была здесь?

Аннелета резко высвободила руку, сделала шаг назад и сухо ответила:

— Разумеется.

Вдруг занервничав, она принялась безжалостно отчитывать Иоланду:

— Разве вы забыли, сестра моя, что среди нас прячется чудовище? Разве вы еще не поняли, что эта отравительница, вероятно, украла яд из моего шкафа, тот самый яд, который вызвал ужасную кончину нашей келарши? Одним словом, неужели вы глупы как курица?

— Но… но…

— Что «но, но»? Немедленно возвращайтесь, сестра моя. Наша матушка будет поставлена в известность о вашем поведении.

Аннелета смотрела, как исчезал в темноте силуэт молодой женщины, заливавшейся слезами. Зачем же приходила сюда эта глупышка? Иоланда так неумело лгала, что Аннелета сомневалась, что та была отравительницей. Хотя… А если эта неумелая ложь была всего лишь очередным притворством?

Аннелета вошла в гербарий и приступила к главному этапу борьбы. Она убрала в шкаф мешочки, надписи на которых теперь не соответствовали их содержимому, и, скривив рот от отвращения, взяла маленькую, запечатанную восковой пробкой склянку, которую раньше отложила в сторону. Затем она разбила яйца, вылив белок в терракотовую миску, и добавила в эту склизкую массу несколько капель миндального молочка, которое привезла из Остии, чтобы смазывать им зимой обмороженные пальцы и губы. Она энергично взбила эту массу и, вздохнув, решилась наконец откупорить пузырек, задержав на несколько мгновений дыхание. Сразу же ей в нос ударил зловонный запах, запах гнилых зубов или стоячего болота. Запах эссенции ruta graveolens, руты душистой, или благодатной травы. Аннелета сомневалась, что это последнее название было связано с поверьем, будто растение помогало при укусах змей или бешеных собак, и находила этому более простое объяснение. Руту душистую использовали как абортивное средство в жалких лачугах, где появление еще одного лишнего рта считалось катастрофой, несмотря на гневное осуждение подобных действий Церковью. Большие дозы или неправильное употребление могли привести к смерти. Она быстро вылила содержимое пузырька в белки и вновь начала энергично взбивать их, едва сдерживая приступы тошноты. Наконец она вылила смесь на пол, прямо перед аптекарским шкафом. Масло не позволит смеси слишком быстро высохнуть и будет лучше удерживать ее на деревянных или кожаных подошвах.

Затем Аннелета взяла большую корзину, в которую она сложила самые опасные препараты, и вышла, не потрудившись запереть за собой дверь на замок.

Ее ждала мать аббатиса. Аннелета шла в темноте, прислушиваясь к каждому шороху. Путь ей освещал небольшой светильник. По правде говоря, она не испытывала особого страха. Убийца вряд ли обладала достаточной физической силой, чтобы открыто напасть, тем более на противницу такого высокого роста и столь крупного телосложения.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Часом раньше приехала Матильда де Суарси в сопровождении барона де Ларне. Никола Флорену показалось, что барон был чем-то раздосадован. На физиономии барона отчетливо читались следы пьянства, что очень обрадовало инквизитора. Свидетельства человеческого распутства всегда поднимали ему настроение. Роскошное меховое манто, которое больше подошло бы замужней женщине, чем девочке, доказывало, что барон относился к своей юной племяннице с подчеркнутой предупредительностью. Аньян провел их в маленькую комнату, где царил ледяной холод. Эдом де Ларне все сильнее овладевала тревога. Впрочем, он изображал безмятежное спокойствие, чтобы не напугать племянницу. Во время долгого путешествия в Алансон он был весьма любезен с Матильдой, хвалил ее фигуру, наряд, голос. Он заставил девочку повторить ее показания, стараясь предостеречь от возможных ловушек. Наконец он напомнил Матильде, что, если она отречется от своих слов, инквизиторский суд может обвинить ее в лжесвидетельстве, а подобное клятвопреступление чревато для них обоих серьезными последствиями.

В дверях появился молодой секретарь с отталкивающей внешностью, тот самый, который провел их в эту комнату ожидания. Эд встал, сделав вид, что намерен сопровождать свою племянницу, хотя знал, что инквизитор вызвал ее одну. Аньян покраснел и пробормотал:

— Мессир, прошу вас, сидите. Перед судом попросили выступить только мадемуазель де Суарси.

Эд грузно рухнул на стул, выразив свое недовольство восклицанием «ей-богу», прозвучавшим не так громко, как ему хотелось бы.

Эдом вновь охватило беспокойство, которое он тщательно сдерживал во время путешествия. Вдруг Матильда струсит, представ перед инквизитором? Вдруг он, прибегнув к словесным уловкам, тонкостям доктрины, невольно заставит ее оплошать? Нет же, после вынесения приговора Аньес Флорену щедро заплатят. Инквизитор был заинтересован в том, чтобы принимать заявления девочки как освященный хлеб. Но кем были другие судьи? Заплатил ли им Никола Флорен из собственного кармана, чтобы гарантировать их попустительство? Ведь у Матильды, несмотря на все ее очарование, были куриные мозги.

Эд напрасно беспокоился. Матильда была преисполнена решимости не допустить ошибку, которая могла бы заставить ее вернуться в Суарси и свинарники мануария.

До чего же она была соблазнительной, эта прелестная барышня, сделавшая вид, будто испугалась при виде судей! Она, одетая в красивое платье из пурпурного шелка, которое дополняла ярко-лазоревая тонкая накидка, держалась как молодая дама. Она стояла перед ними, напустив на себя притворную скромность, скрестив свои маленькие ручки на животе, слегка опустив голову. Флорен молча похвалил вкус Эда де Ларне, спрашивая себя, уложил ли уже барон свою племянницу в постель. Инквизитор подошел к девочке и заговорил слащавым тоном:

— Мадемуазель… Сначала позвольте мне похвались вас за смелость и силу вашей веры. Мы понимаем, как вам тяжело. Исполнить свой долг, обвинив мать, — это доставляет ни с чем не сравнимые страдания, не правда ли?

— Намного меньшие, что страдания, которые испытываешь при виде ее заблуждений.

— Как это верно, — горестным тоном согласился Флорен. — Теперь я должен попросить вас назвать свою фамилию, имя, занимаемое положение и место жительства.

— Матильда Клеманс Мари де Суарси, дочь покойного Гуго де Суарси и Аньес Филиппины Клэр де Ларне, дамы де Суарси. Мой дядюшка и опекун, барон Эд де Ларне, любезно приютил меня в своем замке после ареста моей матери.

Нотариус встал и произнес, словно заученный урок:

— In nomine domine, amen. В 1304 году, 11 числа ноября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Жан и брат Ансельм, доминиканцев из Алансонского диоцеза, урожденных соответственно Риу и Юрепаль, Матильда Клеманс Мари де Суарси лично предстала перед досточтимым братом Никола Флореном, доктором теологии, господином инквизитором территории Алансона.

Иквизитор поблагодарил нотариуса легкой улыбкой и подождал, пока тот вновь устроится на скамье. Потом он бросил беглый взгляд на доминиканцев. Брат Ансельм пристально смотрел на девочку. Что касается брата Жана, то он, казалось, погрузился в созерцание своих ногтей, положив руки на стол. Никола подавил охватывавшую его радость: никто не догадывался о маленькой трагедии, которую он готовился чуть позднее разыграть перед ними.

Никола Флорен взял со стола большую черную книгу, подошел к Матильде так близко, что едва не касался ее тела, и сказал:

— Клянетесь ли вы на Евангелиях, что все ваши слова истинны, что вы не станете утаивать от суда никаких подробностей, что вы свидетельствуете без ненависти, без принуждения, без вознаграждения? Подумайте, мадемуазель. Речь идет о клятве, которой навсегда будет скреплена ваша душа.

— Клянусь.

— Мадемуазель де Суарси, вы заявили в свидетельстве, написанном вашей рукой, что — я цитирую — «моя душа страдает при мысли о мерзостях, многократно чинимых мадам де Суарси, моей матерью, а ее упорство в грехе и заблуждениях заставляют меня бояться за ее душу». Затем: «Брат Бернар, еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло, так изменился, общаясь с ней». Наконец, вы успокоили нас на свой счет, но вместе с тем вызвали тревогу относительно мадам вашей матери, заявив: «Господь наделил мое сердце силой, достаточной, чтобы не поддаться злу, пример которого мне постоянно подавала моя мать. И все же мое сердце истекает кровью и причиняет мне боль». Вы признаете, что это писали именно вы, что это не подделка?

— Да, господин инквизитор, — согласилась Матильда голосом маленькой девочки.

— Хотите ли вы отказаться от своих заявлений, смягчить их или изменить каким-либо образом?

— Они в точности отражают истину. Отказ от них был бы грубой ошибкой и тяжким грехом.

— Прекрасно. Письмоводитель, вы отметили, что свидетель подтверждает свои показания?

В ответ молодой человек нервно кивнул головой.

Флорен продолжал:

— Вы еще очень молоды, но я прошу вас припомнить все, что могло бы нас просветить. Когда вы заметили первые проявления зла, отравившего душу мадам де Суарси, и какие это были проявления?

— Мне трудно припомнить точную дату… Вероятно, мне было шесть лет, может быть, семь. Я…

Матильда понизила голос, словно ее пугало то, о чем она собиралась сообщить.

— Я видела, как она выплевывала облатку, причем несколько раз.

Мужчины, сидевшие за столом, в ужасе перешептывались. Флорен мысленно поздравил Эда де Ларне: прекрасная выдумка, он не мог бы дать лучшего совета.

— Вы уверены, что ваши глаза не обманули вас… Это так… чудовищно.

— Я в этом совершенно уверена.

Заскрежетал замок, но на этот раз тихо. Аньес, измученная лишениями, дрожащая всем телом, собрала последние силы и встала. Она задыхалась от малейшего усилия. Ее знобило, и все последние ночи она потела. Едкий запах пота, смешавшийся с запахом экскрементов в отхожем месте, вызывал у нее тошноту. От кашля у нее першило в горле, ее постоянно бросало в дрожь. Голова зудела так сильно, что она больше не знала, от грязи ли это, или у нее в волосах завелись вши. Платье мешком болталось на ее исхудалом теле. Несмотря на манто, которое ей оставил Флорен, не забыв напомнить о своем великодушии, убийственный холод все равно проникал под кожу, добираясь даже до костей.

Аньес тут же узнала это безобразное худое лицо, но никак не могла вспомнить имя, а ведь в день ее приезда в Дом инквизиции, вечность назад, Флорен обращался к своему секретарю по имени.

— Что…

От лихорадочного беспокойства у Аньес зуб на зуб не попадал, и она не смогла произнести фразу до конца. Аньес казалось, что ей не хватает слов, что они разлетаются прочь, как крохотные искорки.

— Молчите, мадам. Я не должен находиться здесь. Если меня увидят… Я проверил документы, относящиеся к вашему процессу… Это тяжкий позор для нашей святой Церкви, мадам. Это пародия, нет, хуже, это кощунственное святотатство. Все свидетельства в вашу пользу, в том числе аббатисы Клэре, монсеньора графа д’Отона, вашего каноника, брата Бернара и другие, весьма многочисленные, исчезли. Я сначала думал, что они затерялись, и сказал об этом господину инквизитору, как того требовал мой долг. Но наградой мне стали его гнев и презрение. Он сказал, что ничего о них не знает, а если свидетельств действительно не хватает, то это моя вина…

Бесконечное облегчение. Аньес шатало, у нее кружилась голова. Ей требовалось собрать всю волю в кулак, чтобы понять объяснения молодого человека с лицом, похожим на лисью мордочку. Впрочем, она помнила об огоньке жалости, озарившем его взгляд, отчего молодой человек стал почти красивым.

— …он тонко дал мне понять, что, если я сообщу об этой потере еще кому-нибудь, я незамедлительно буду сурово наказан за свою некомпетентность. Он уточнил, что за его великодушие и благоволение я должен заплатить своим молчанием. Я не боюсь наказания, моя душа чиста и непорочна. Знаете… Я испугался, когда этот столь красивый человек выбрал меня в свои секретари. Я подумал… я подумал, что он ангел, спустившийся к нам с небес. Я подумал, что он разглядел, какая чистая душа скрывается за безобразной маской, с какой я предстаю у людей перед глазами, что он прикоснулся к моей непорочности и набожности. Я думал, что он увидел мою душу, как это умеют делать только ангелы. Каким же я был наивным! Моя безобразная внешность забавляет его. На моем фоне он кажется еще прекраснее. Это подлая душа, мадам. Он выбросил свидетельства, которые должны были оправдать вас. Этот процесс — всего лишь трагический фарс.

— Я не… Как вас зовут? — сухо спросила Аньес хриплым голосом.

— Аньян, мадам.

Аньес прочистила горло.

— Аньян, я настолько измучена, что с трудом держусь на ногах. Он… Это не просто подлая душа. Он один из провозвестников зла. У него больше нет души.

Аньес почувствовала, что падает вперед, и вовремя схватилась за одно из колец, вделанных в стену, к которым приковывали узников, заставляя их часами стоять с поднятыми руками.

Аньян вытащил из-под полы своей накидки кусок сала и два яйца и протянул их Аньес.

— Поешьте, мадам, умоляю вас. Наберитесь сил… И умойтесь. То, что вскоре произойдет, это… позор.

— Что…

— Больше я ничего не могу вам сказать. Прощайте, мадам. Моя душа будет с вами.

Аньян исчез так быстро, столь стремительно заперев замок, что у Аньес возникло ощущение, что она не видела, как он вышел из ее камеры. Она стояла, чуть пошатываясь, прижимая к груди сало и яйца, бесценные сокровища, не в состоянии понять смысл последнего совета. Умойтесь. Зачем? Разве для нее имело значение, что эти судьи-марионетки, находившиеся на содержании Флорена, увидят ее грязной и пропахшей нечистотами?

Допрос длился уже более часа. Флорен и брат Ансельм сменяли друг друга, словно в импровизированном танце, чередуя вопросы веры с вопросами, относившимися к личной жизни.

— Значит, — настаивал Никола Флорен, — мадам де Суарси, ваша мать, считала, что Ной согрешил, напившись после потопа? Но его простили, поскольку он прежде не пробовал вина и не знал, как оно воздействует на разум.

— Моя мать считала его виновным и в конце концов убедила в этом брата Бернара.

— Мадам де Суарси полагала, что прозорливость ее суждения превосходит Божью прозорливость? Речь идет о богохульстве, — подвел черту инквизитор.

— Я полностью это осознаю, — согласилась с ним Матильда, а потом добавила, изобразив огорчение: — Это случалось так часто, господин инквизитор.

Брат Ансельм бросил быстрый взгляд на второго доминиканца, который впервые поднял голову с начала допроса. Он моргнул, и брат Ансельм, повинуясь этому знаку, вмешался:

— Мадемуазель де Суарси, вы пишете: «Брат Бернар, еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло, так изменился, общаясь с ней. Во время мессы он произносит слова на непонятном языке, который я не знаю и который наверняка не является латынью». Вы узнаете эти слова?

— Да, я узнаю их. Они в точности выражают правду.

— Выходит, вам известно, что существа, отвернувшиеся от Бога и пошедшие дьявольскими путями, порой обретают дар говорить на незнакомых языках, которые облегчают им общение с силами ада, — уточнил Флорен.

— Нет, мне это не было известно, — уверенно солгала Матильда.

Фразу о языках ей продиктовал дядюшка, а потом объяснил ее значение.

— Речь идет о фундаментальном обвинении, которое может привести к аресту и брата Бернара. Как вы думаете, эти два сообщника предавались нечестивым занятиям? — продолжал настаивать инквизитор.

Матильда сделала вид, что колеблется, затем дрожащим голосом призналась:

— Я этого опасаюсь.

— Прошу вас, мадемуазель, будьте более точной. Благодаря вашему свидетельству мы должны понять всю степень их подлинного грехопадения. Таким образом, мы сможем определить, исповедует ли ваша мать культ единого бога или культ ангелов, поскольку — и это очередное доказательство нашей терпимости — эти ереси мало чем отличаются друг от друга.

Матильда подавила вздох облегчения. Двумя днями раньше она бы не смогла ответить, поскольку не знала смысла этих слов. Дядюшка просветил ее, подозревая, что судьи непременно зададут этот вопрос. Он настойчиво подчеркивал, что культ единого бога был тяжким преступлением. Значит, ее мать обвинят и в этом преступлении, не считая других выдвинутых против нее обвинений.

— Я должна вам сказать, что мое сердце истекает кровью. Они вызывали демонов, читая омерзительные молитвы во время мессы, добавляя к ним слова нечестивого языка, как я об этом написала. Они преклоняли колена и пели им хвалу.

— В вашем присутствии?

Губы девочки задрожали. Казалось, она вот-вот расплачется, едва выговорив:

— Я думаю, что моя мать хотела увлечь меня на адский путь.

Среди мужчин, сидевших на скамье, вновь раздался возмущенный шепот.

Матильда горестно вздохнула и уточнила:

— Однажды… служанка, которую мой дядюшка Эд любезно предоставил в наше распоряжение, пришла ко мне столь взволнованная, что едва сумела объяснить, в чем было дело. Я пошла за ней в маленькую ризницу часовни. Там грудой лежали куры с перерезанными глотками, уж не знаю сколько.

— Так они приносили в жертву животных! — воскликнул Флорен, радовавшийся как безумный с самого начала допроса.

Эта крошка была чудом, которое ее дядюшка должен был показывать на ярмарках.

Матильда покачала головой и сделала вывод:

— Значит, речь идет о поклонении единому богу, и это признание, несомненно, самое тягостное из всех тех, что мне приходилось делать.

Брат Ансельм несколько секунд пристально смотрел на девочку, а потом спросил:

— Полагаете ли вы, что непосредственной причиной преступлений против веры, совершенных мадам де Суарси, была Сивилла Шалис?

— Моя мать неоднократно говорила мне о той нежности, которую она питала к этой девице, а также о горе, которое ей принесла ее смерть. Кроме того, она всегда выказывала чрезмерно нежные чувства к ее посмертному сыну Клеману.

Флорен вмешался:

— Клеман исчез до окончания времени благодати, предоставленного мадам де Суарси, что неопровержимо доказывает его виновность. Продолжайте, мадемуазель, прошу вас.

— Я думаю, что эта Сивилла заронила семена ереси в душу моей матери, и за такое она будет проклята. Затем ее сын поддерживал эту ересь со всей дальновидностью, на которую был способен.

В этот момент дверь большого зала приоткрылась. Аньян, прижимаясь к стенам, тихо подошел к креслу инквизитора и прошептал ему на ухо, что мадам де Суарси поднимается по лестнице, ведущей в процедурную комнату. Никола кивнул и встал:

— Мадемуазель, с вашим мужеством может сравниться лишь ваша чистота. Вот почему я не боюсь столкнуть вас лицом к лицу с врагом вашей души. Я не сомневаюсь, что очная ставка, которая сейчас состоится, просветит — если в этом еще есть потребность — благородных членов суда.

Матильда пристально смотрела на Флорена, пытаясь понять смысл сказанного им. Ее непонимание длилось недолго. В залу медленно вошла ее мать. Брат Ансельм и брат Жан обменялись долгими взглядами, глубокую печаль которых никто не заметил.

Сама не зная почему, Аньес последовала последнему совету Аньяна, после того как подкрепилась настоящей едой, которую ей принесли впервые с момента ее заключения. Благодаря салу и яйцам, которые Аньес буквально проглотила, по всему ее телу разлилось тепло, забытое много дней назад и унявшее дрожь. Ей удалось быстро умыться и заплести в косы спутанные и слипшиеся от грязи волосы.

Когда Аньес увидела Матильду, впервые после приезда в Дом инквизиции ее бледное лицо озарила улыбка. Она бросилась к дочери, протягивая руки. Девочка отвела глаза и сделала шаг назад. Аньес в нерешительности остановилась. Ее охватила смутная паника. Неужели они арестовали ее дочь? Неужели Эд организовал второе такое же гнусное преступление? За это она убьет его, даже если будет навсегда проклята.

Внезапно Аньес почувствовала на себе пристальный взгляд и обернулась в ту сторону. На нее внимательно смотрел брат Жан, доминиканец, голоса которого она ни разу не слышала. Он адресовал ей едва заметный жест отрицания, смысла которого она тогда не поняла. Но очень скоро ей все стало ясно.

Флорен шел к Аньес легкой и грациозной походкой, словно он парил над плитами.

— Мадам де Суарси! Ваша двуличность и извращенное красноречие, которые вы продемонстрировали нам, отныне вам не помогут. Ангел послал нам эту молоденькую непорочную женщину, — сказал он, показывая на Матильду.

Аньес перевела взгляд с инквизитора на свою дочь. Что он говорил? Заключить дочь в объятия. Затем все уладится, в этом она не сомневалась. Потом жизнь станет благостной. Она защитит ее, она будет сражаться против всех. Девочка выйдет с гордо поднятой головой. Аньес ни за что не допустит, чтобы ее дочь бросили в застенки, чтобы она переживала те же муки, что и мать. И только тогда Аньес заметила наряд Матильды, платье из великолепного густого шелка, столь тонкую накидку, что она не могла вспомнить, видела ли она когда-нибудь более прозрачную ткань, и кольца, унизывавшие маленькие пальчики. Прекрасная бирюза в форме квадрата, кольцо мадам Аполлины для указательного пальца из гранатов Чехии, ее же кольцо для большого пальца с крупными серыми жемчужинами.

Аньес боролась с голосами, которые пытались проложить себе дорогу в ее разум. Она боролась с правдой, на которую они изо всех старались открыть ей глаза. Один голос подавил ее желание ничего не слышать, голос Клеманс. Она услышала шепот: «Посмотри на аметистовый крест, подчеркивающий изящество шейки Матильды. Разве он не прекрасен, моя дорогая? Это крест мадам Аполлины. Крест, доставшейся ей от матери, тот самый, вместе с которым она хотела быть похороненной. Как, по-твоему, Эд подарил его твоей дочери? Эти прелестные капли бордо служат платой за ее предательство».

Крест. Аполлина, бедная милая Аполлина. Она часто целовала этот крест, когда молилась, словно он заменял ей любовь матери, умершей так рано.

В голове Аньес раздался вздох. Но это был не ее вздох, а Клеманс. Второй вздох послышался в груди Аньес, на этот раз ее собственный. Аньес почувствовала, как из-под ног уходит почва. Ледяная черная пелена окутала ее сознание. В ее голове воцарилась мертвая тишина. Аньес чувствовала себя подавленной. Все то время, пока плиты пола приближались к ней, все то время, пока длилось это бесконечное падение, она повторяла: «Мой ребеночек, что они сделали с нами? Прокляты, пусть они будут прокляты и пусть они заплатят сторицей за то, кем ты стала по их вине».

Когда Аньес пришла в себя, она находилась в маленькой комнатке, отапливаемой жаровней, Аньян протянул ей терракотовую чашу, содержимое которой она выпила, не сказав ни единого слова. Алкоголь ожег ей горло, и она закашлялась. Тем не менее по всему ее замерзшему телу разлилось благодатное тепло.

— Это очень крепкий сидр, но он должен взбодрить вас.

— Сколько времени…

— Примерно полчаса. Вы не носите в своем чреве ребенка, не так ли?

Аньес отрицательно покачала головой, прошептав:

— Вы оскорбляете меня, мсье. Я вдова.

— Простите мою душу, мадам, мадемуазель ваша дочь пошла перекусить в сопровождении барона де Ларне. Когда они придут, допрос возобновится.

Аньес спросила голосом, который едва узнала, спокойным, удивительно твердым голосом:

— Значит, она не арестована.

— Нет, что вы, моя дорогая дама. Речь идет о самом опасном для вас свидетеле. Я читал письмо, которое она прислала Флорену. Оно насквозь пропитано ядом и обжигает этим ядом глаза и пальцы. Я не мог…

— Я понимаю, — оборвала она его, — и очень признательна вам за ваш рискованный и мужественный поступок.

Аньес погладила Аньяна по руке. Молодой человек стал красным как рак и схватил ее пальцы, чтобы поцеловать. Он лепетал, и в его голосе слышались слезы:

— Спасибо, мадам, спасибо от всей души.

— Как… я вам обязана, а вы…

— Нет, напротив, вы продемонстрировали, что я живу не напрасно. И я вам за это бесконечно признателен. Если мой труд жалкого муравья поможет спасти невинность — а ваша невинность не подлежит ни малейшему сомнению, — слабое Божье создание, каким я являюсь, обретет свое величие. Это гораздо больше, чем может просить столь безобразный муравей.

Выражение лица Аньяна внезапно изменилось. Эмоции, из-за которых он заикался, произнося слова, уступили место несгибаемой решимости:

— Мадемуазель де Суарси хорошо выучила урок, тем не менее с ее глупостью может сравниться лишь ее злоба. Ее глупость — это единственное оружие, которое у вас есть в борьбе с ней.

— Я… — пыталась возразить Аньес, но Аньян прервал ее нетерпеливым жестом.

— У нас больше нет времени, мадам. Они вскоре придут за вами.

Аньян пересказал Аньес обвинительное свидетельство ее дочери. Сначала Аньес душили рыдания. Она старалась понять, кто мог до такой степени испортить ее дитя. Аньес чувствовала, что становится убийцей, способной уничтожить этого демона, пронзить его дамским коротким мечом — подарком мадам Клеманс, — который она не вынимала из ножен с момента замужества. Она видела, как этот демон падает к ее ногам, в луже крови, разливавшейся под ним. Демон Эд. Демон Флорен. И вдруг ей открылась правда, которую она отвергала изо всех сил с тех пор, как увидела Матильду в зале для допросов. Матильда стала сообщницей тени, променяв спасение на несколько прелестных безделушек. И в этом была виновата ее мать, по крайней мере, частично. Конечно, она недостаточно подготовила свою дочь, конечно, она ее не вооружила против соблазнительных фривольностей, против такого смешного и вместе с тем привлекательного соблазна. Возможно, она слишком много времени и любви посвящала воспитанию Клемана.

Клеман, как я тебя люблю! Живи, Клеман, живи ради меня! Клеман, как мы похожи друг на друга! Клеман, как могло такое случиться, что ты единственный свет, проникающий в мои застенки, свет, за который я цепляюсь, чтобы не сойти с ума? Живи, умоляю тебя. Живи ради моей жизни.

— Я очень огорчен, что мне пришлось стать тем, кто открыл вам глаза на эту чудовищную правду, — извинился Аньян.

— Нет, что вы, мсье. Напротив, вы стали знаком, что в этих позорных местах я не одна. Что бы со мной ни случилось, я не смогу в полной мере отблагодарить вас. Вы мне позволили подготовиться к тому, что я никогда бы не осмелилась предположить. Спасибо, Аньян.

Аньян опустил глаза, бесконечно благодарный за то, что столь красивая дама назвала его по имени.

С тех пор как Аньес предстала перед глазами Матильды, метаморфоза той, кого она носила под сердцем, удручала ее. Куда подевалась маленькая девочка, конечно, капризная и легко поддающаяся своим чувствам, но все же такая веселая, девочка, которой она дала жизнь, которую воспитала? Перед ней стояла миниатюрная женщина. Миниатюрная женщина, переставшая быть ее дочерью, была преисполнена решимости отправить свою мать на костер. Ненависть и злоба, которые Матильда испытывала по отношению к своей матери, были оплачены несколькими красивыми нарядами, несколькими сверкающими безделушками. Аньес надеялась, что девочка попытается избежать ее взгляда. В этом она хотела усмотреть последнее доказательство привязанности, возможно, сожаления. Но Матильда смотрела своими глазами орехового цвета прямо в глаза матери, высоко держала голову, решительно сжимала губы. Все остальное было кошмаром, умело подстроенным Флореном. Ужасные, абсурдные слова, которые произносила Матильда, чтобы подтвердить обвинение, вынесенное против ее матери, лишили Аньес права на голос, права на реакцию. Если верить плоти от плоти ее, она прониклась не только ересью, но занималась колдовством и предавалась похоти. Аньес охватило довольно удобное оцепенение. Она отказалась от борьбы или даже защиты. Каждый раз, когда после новой порции яда, выплюнутого дочерью, Флорен спрашивал ее торжествующим тоном: «Что вы на это можете возразить, мадам?», она довольствовалась тем, что всегда отвечала:

— Ничего.

Какое имело значение, что она чувствовала ликование Никола Флорена? Какое значение имели ободряющие улыбки, которые он адресовал Матильде? Никакого. Теперь никакого.

— Значит, вы утверждаете, что брат Бернар перемежал свои молитвы и клятвы словами из непонятного языка, из демонического языка, и все это осознавали? — настаивал сеньор инквизитор.

— Разумеется, это не было латынью и уж тем более не французским языком.

— Ваша мать тоже пользовалась этим нечестивым языком?

— И все же, как я слышала, она меньше прибегала к нему, чем ее каноник.

— Всем известно, что женщины наделены меньшими способностями к языкам, чем мужчины.

Мэтр Рише согласно кивнул, впрочем, он кивал при каждом желчном замечании, сделанном Флореном в адрес прекрасного пола. Его маленькое злобное лицо кривилось всякий раз, когда он желал в какой-то мере выразить свое одобрение.

— Мадемуазель де Суарси, мне хотелось бы вернуться к этому Клеману, который так… своевременно исчез, — продолжил инквизитор. — Думаете ли вы, что его тоже соблазнил демон?

Прилив жизненных сил взбодрил Матильду, уставшую от двухчасового допроса. Она сделала колоссальное усилие, чтобы не выдать животной ненависти, которую испытывала к этой язве, этому мальчишке. Печальным тоном она заявила:

— Я в этом уверена. В конце концов, он мог подхватить заразу в чреве своей матери.

Почему дядюшка Эд не предупредил ее о вопросах, которые могут ей задать об этом жалком негодяе? Но Матильда колебалась недолго. Она выкрутилась:

— Он тоже говорил на этом святотатственном языке, причем весьма бойко. Кроме того, я совершенно уверена, что он был тайным, но верным пособником бесчестья моей матери.

Острая, как лезвие ножа, боль пронзила грудь Аньес, которая словно пробудилась от долгого сна. Клеман. Матильда клеветала на Клемана! Дама де Суарси почувствовала небывалый прилив энергии. Никогда!

— А, вот и убедительное доказательство! — громко воскликнул Флорен. — Трое поклонников сатаны. Я благодарю бесконечную мудрость провидения, что оно вовремя открыло нам глаза и не допустило, чтобы они пролили яд в другие души. Этого мальчика надо найти, арестовать и привезти к нам.

Тиски, сжимавшие Аньес, внезапно разжались. Ее тело забыло о неделях заключения, лишений, о лихорадочных ночах. Матильда, ее дочь, ее кровь, не довольствовалась тем, что работала на безжалостные когти инквизиции, которые схватят ее мать и разорвут на куски. Матильда натравляла безжалостных хищников с широко раскрытыми пастями на Клемана. Никогда!

Аньес подняла голову и ледяным взором посмотрела на свою дочь. Четко выговаривая каждый слог, она произнесла:

— Моя дочь с трудом читает по-французски. Ей было так сложно читать молитвы, что мне пришлось заставить ее выучить их наизусть. Что касается письма, которое она якобы написала, то я не сомневаюсь, что ей продиктовали его или она просто переписала образец. Она ничего не смыслит в латыни, даже вульгарной. Так как же она могла судить о языке? Как она могла разобраться, кощунственный он или же священный?

Флорен лихорадочно думал, что на это возразить. Но смог лишь выдохнуть:

— Жалкая защита, мадам!

— Это подлая ложь! — взвизгнула Матильда.

В зале раздался суровый неторопливый голос. Все обернулись в эту сторону. Брат Жан встал и во второй раз вмешался в допрос.

— Te deprecamur supplices nostris ut addas sensibus nescire prorsus omnia corruptionis vulnenera. Что это означает, мадемуазель?

Матильда сочла, что настал подходящий момент залиться слезами. Она пролепетала:

— Я… измучилась, у меня нет сил…

— Куда же делись ваши жизненные силы, которые вы нам только что демонстрировали? Что означает эта фраза, такая простая фраза, мадемуазель? Вы хоть догадались, что это латынь, а не нечестивый язык?

Воцарилось молчание. Флорен отчаянно искал выход из положения, проклиная себя за то, что увлекся из-за своей страсти к играм. Но поскольку он не мог долго злиться на себя самого, то ополчился на Матильду. Какая глупая девчонка, какая идиотка! Надо же быть такой тупой, чтобы упоминать о латыни, в которой она ничего не смыслила!

— Мадам, — спросил брат Жан, глядя на Аньес, — что означает эта фраза?

— На Тебя уповаем, надели нас даром никогда не знать то, что может опорочить святую чистоту.

— Нотариус, в соответствии с мерами предосторожности, требующими ставить под сомнение все свидетельство, если часть его на инквизиторской процедуре оказалась ложной, я даю отвод свидетельству Матильды Клеманс Мари де Суарси. Я не сомневаюсь, что наш мудрый господин инквизитор проявит такую же осмотрительность и последует моему примеру.

Брат Жан де Риу выжидал. Разъяренный Флорен сжал зубы. В конце концов он сказал:

— Да будет так. Свидетельство этой юной дамы отклонено.

Флорен боролся с желанием броситься на Матильду и избить ее.

— Письмоводитель, отметьте, что суд высказывает большие сомнения в искренности мадемуазель де Суарси и опасается, что она совершила клятвопреступление. Уточните, что означенный суд оставляет за собой право подвергнуть ее в дальнейшем преследованиям.

Матильда завопила:

— Нет!..

Вытянув вперед руки, Матильда сделала три шага навстречу инквизитору, но пошатнулась. Аньян подхватил девочку и отвел ее в комнату, в которой Эд предвкушал, совершенно напрасно, свою скорую победу.

Брат Жан хотел встретиться с взглядом Аньес, но она смотрела в никуда. Аньес соприкоснулась с миром страданий, о существовании которого даже не подозревала. Матильда была для нее потеряна. Она сомневалась, что когда-нибудь сможет вновь вернуть свою дочь. Аньес уцепилась за последнюю надежду, за последнюю силу: Клеман пока был спасен.

— Идиот! — выругался Эд. — Тупой идиот! Почему он меня не предупредил, что собирается устроить вам очную ставку с Аньес? Я смог бы его разубедить… Вы ей не ровня.

Матильда плакала, утирая нос тонким носовым платком своей покойной тетки, на котором нежно-голубыми нитками была вышита буква «А». Они тряслись в повозке, ехавшей вдоль леса Персень в сторону аббатства с тем же названием. Последнее замечание дядюшки задело девочку за живое, и она подняла лицо, опухшее от слез, которое тот нашел уродливым и слишком красным. Он подумал, что Матильда была похожа на поросенка. Изящного, но все-таки поросенка.

— Что вы говорите, дядюшка? Я не ровня своей матери?

Сейчас было не время оскорблять донзеллу. В конце концов, до тех пор пока Аньес не будет вынесен приговор, он останется временным опекуном Матильды.

— Ну, моя милая красавица, — заговорил Эд, поглаживая ее по руке. — Вы еще слишком молоды и не привыкли к подлым приемам, которыми злоупотребляют некоторые люди, что делает вам честь. Я хочу сказать, что вы не бессовестная плутовка.

— Истинная правда, дорогой дядюшка, — согласилась Матильда, не замечая непоследовательности в его словах.

— Ваша мать… ну, мы ее знаем… Она хитрая и умеет вертеть другими, как ей вздумается… Одним словом, я восхищен тем отпором, какой вы ей дали. Вероятно, в вашем возрасте это суровое испытание.

Матильда легко утешилась. Она вновь стала жертвой проделок своей матери. Эта роль ей так нравилась, что она все охотнее верила в нее.

— Разумеется. Но…

— Уж я-то сумел бы указать этому шуту инквизитору, как следовало задавать вопросы, чтобы они принесли нам пользу. Но нет! Этот идиот захотел вести свою игру, — прервал Матильду Эд, весь во власти недовольства.

— Дядюшка, угроза господина инквизитора очень обеспокоила меня. Он дал понять, что может отдать меня под суд за клятвопреступление.

Если бы не истощившийся рудник, который существенно портил ему как финансовое, так и политическое будущее, Эд с удовольствием бросил бы племянницу на произвол судьбы.

— Ба… Это будет мне стоить еще двести ливров… Но чего только я не сделаю, лишь бы угодить вам, моя племянница.

— Еще?

Эд попытался выкрутиться:

— Да, двести ливров сюда, двести ливров туда, еще сто ливров аббатству и так далее…

Матильда сразу же поняла, что процесс ее матери был изначально подстроен и оплачен ее дядюшкой. Эта уверенность успокоила девочку. Власть денег была настолько чудесной, что Матильда преисполнилась решимости всегда обладать ими, во что бы то ни стало.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Иоланда де Флери, сестра-лабазница, стояла перед рабочим столом аббатисы, выпрямившись во весь рост, бледная как полотно, с бескровными губами. Элевсия де Бофор посмотрела в окно. Тонкий слой инея, выпавшего ранним утром, еще лежал на деревьях. Казалось, аббатство погрузилось в гнетущую тишину. Аббатиса прислушалась. Ни радостного перешептывания, ни шума быстрых шагов, ни взрыва смеха, поспешно заглушаемого рукой, приложенной ко рту, ни единого звука не раздавалось за тяжелой дверью, защищавшей ее покои. Милая Аделаида унесла с собой в холодную землю радость, которую никогда прежде этим суровым неприступным стенам не удавалось развеять. Элевсия никогда не наказывала за радость, вопреки желанию Берты де Маршьен, экономки, которая, несомненно, была бы довольна, если бы у всех всегда были такие же, как у нее, постные лица. Но Клэр и Филиппина лучились радостью, да и Клеманс тоже, по крайней мере до того, как вышла замуж за этого хмурого грубияна Робера де Ларне. Каждый взрыв быстро подавляемого смеха, каждая быстро гаснувшая на губах монахинь улыбка напоминали Элевсии о ее сестрах, о беззаботном детстве. Из-за своей веселости, из-за своих повседневных восторгов и даже из-за бесконечной болтовни Иоланда, несомненно, была одной из любимых дочерей Элевсии.

Неподвижный взгляд, устремленный сестрой-лабазницей на Элевсию, вернул ее к действительности:

— Я повторяю свой вопрос, дорогая Иоланда… Что вы делали ночью у дверей гербария?

— Какая омерзительная доносчица, — прошептала сестра-лабазница.

Ее маленький круглый подбородок дрожал.

— Наша сестра-больничная просто исполнила свой долг. Я должна была знать, что вы выходили. Ваше поведение внушает еще большую тревогу, учитывая… нынешние обстоятельства.

— Матушка, вы не можете подумать, что я пошла туда, чтобы стащить какой-нибудь яд!

— Я тем более не могла думать, что отравительница столь ужасным образом лишит нас нашей милой Аделаиды, — сухо возразила аббатиса. — Ответьте мне.

— У меня кружилась голова… Я чувствовала какое-то стеснение в груди… хотела вечером немного освежиться.

Элевсия протяжно вздохнула:

— Значит, вы упорствуете в этой неправдоподобной истории. Вы не облегчаете мне задачу, но, самое худшее, Иоланда, вы осложняете свое положение. Вы свободны, дочь моя. Идите в лабаз, но не думайте, что я закончила наш с вами разговор.

Иоланда де Флери стремительно выбежала. Через несколько минут в кабинет аббатисы вошли Аннелета Бопре и Жанна д’Амблен. Элевсия не стала звать Бланш де Блино, хотя та играла в аббатстве вторую роль. Бедная Бланш не вымолвила ни единого слова с тех пор, как поняла, что кто-то хотел ее отравить.

Элевсия вкратце пересказала им короткий и пустой разговор с сестрой-лабазницей.

Аннелета встрепенулась:

— Почему она упорствует, когда у нас есть все основания считать ее поведение подозрительным?

— Я вовсе не думаю, что она и есть это… это чудовище, — сказала Жанна, покачав головой.

Ответ Аннелеты не заставил себя ждать:

— В таком случае, что она делала ночью около гербария?

— Не знаю… может быть, у нее действительно болел живот. Это убедительная причина. К какому вы пришли выводу, матушка? — спросила Жанна д’Амблен, поворачиваясь к Элевсии.

— Что я об этом думаю?.. Разумеется, я не считаю Иоланду отравительницей. Я вообще не вижу ни одну из своих дочерей в этой роли. Что касается Иоланды, я спрашиваю себя, не скрывается ли за ее упрямством… гм… как сказать… Боже, как же это трудно…

— Умоляю вас, матушка, объясните нам, — попыталась ей помочь Жанна.

— Хорошо… Нам всем известно, что в этих закрытых местах, где обязательно воздержание… И это случается у наших братьев и порой даже у нас… Да…

Элевсия взяла себя в руки и заявила более решительным тоном:

— Рим знает, что в отдельных монастырях недостаток эмоций и человеческих чувств вынуждает некоторых из нас сближаться с душой… того же пола.

Жанна д’Амблен принялась рассматривать оборку своего платья, а Аннелета Бопре спросила:

— По вашему мнению, Иоланда поддерживает… дружбу, неуместную в обители молитв и медитаций?

— Мне об этом ничего не известно, дочь моя. Речь идет о предположении, пришедшем мне в голову, только и всего. Но такое предположение гораздо предпочтительнее, чем думать, будто Иоланда является отравительницей. В первом случае мне всего лишь придется избавить ее от заблуждений, надеюсь, временных, во втором же подразумевается самое худшее преступление, которое достойно публичного бичевания, а затем смертной казни.

На какое-то время воцарилось молчание. Аннелета Бопре знала о подобной практике. Если однополые отношения открыто не афишировались, и, главное, если о них не становилось известно за пределами обители, на них закрывали глаза. Она сама была невольной свидетельницей заговорщических взглядов и улыбок, которые объяснялись не только сердечностью сестер. Подобные душевные и чувственные порывы смущали Аннелету и укрепляли в стойком презрении к прекрасному полу в целом. Что за нужда гладить руку или целовать в губы, когда существует столько чудесных вещей, которые только и ждут, чтобы их изучили и поняли! Ей удалось избежать супружеского ложа вовсе не для того, чтобы лечь рядом с женщиной. Жанна д’Амблен нарушила мнимое спокойствие:

— Я ничего не понимаю в этом ужасном деле! Зачем надо было травить Аделаиду или убивать Бланш? Это не имеет ни малейшего смысла… По крайней мере, если речь не идет об умственном помешательстве…

Жанна замолчала и перекрестилась перед тем, как закончить фразу:

— Одержимость бесами?..

Сестра-больничная постаралась встретиться с взглядом Элевсии, ища одобрения. Элевсия кивнула головой, и Аннелета объяснила:

— Если предположить, что причиной преступления было вовсе не безумие, то единственное объяснение, которое мы в состоянии дать и которое имеет смысл… это ключи от несгораемого шкафа, где находится печать нашей матушки. Один ключ хранился у нашей благочинной, как это и положено. Второй ключ отдан Берте де Маршьен, что касается третьего ключа, он, разумеется, оставался у нашей матушки.

Глаза Жанны д’Амблен вылезли на лоб. Она прошептала:

— Подложные документы? Но это ужасно… С этой печатью можно отправить на виселицу невинных людей! Можно… Можно…

— Действительно, можно сделать очень многое, — прервала Жанну Элевсия. — Но не волнуйтесь, Жанна. Печать цела и не покидала своего хранилища.

— Боже мой… — выдохнула Жанна.

Элевсия не сумела определить, взяло ли вверх временное облегчение, доставленное Жанне этим известием, над прострацией, в которой они все пребывали.

Вмешалась Аннелета, уставшая от этого пустого разговора:

— Разумеется! Если мы поняли истинный мотив, которым движима убийца, значит, у нас есть не слишком обнадеживающая альтернатива. Раз для нее очень важно завладеть печатью, она снова начнет убивать. Мы сейчас объявим, что отныне ключ нашей благочинной хранится у меня. Второй ключ остается у матушки, а третий — у Берты де Маршьен.

Лицо Жанны д’Амблен озарила искра понимания. Она почти кричала:

— Это означает, что… что… она попытается убить всех вас? Ах, нет… ах, нет, я не вынесу этого!

— Вы можете посоветовать что-нибудь другое? — спросила Аннелета, которой начал овладевать гнев.

— Хорошо… Ну, я не знаю… Но я придумаю, немного терпения! Значит, она пыталась отравить Берту, чтобы завладеть ключом, который та носила с собой. Я поняла: мы не станем носить их под платьями или на шее, мы спрячем их. Спрячем в тайном месте, о котором не знает ни одна из нас. Мне кажется, наша матушка должна стать следующей жертвой. Но мы выбьем почву из-под ног чудовища. Смерть нашей аббатисы не поможет ей найти тайник.

Столь логичная мысль прельстила Аннелету. Она удивилась, почему эта мысль не пришла ей в голову. Но все же Аннелета была достаточно честной, чтобы через мгновение спросить себя, не сердилась ли она на Жанну за то, что та опередила ее.

— Ваше предложение достаточно интересное, — согласилась она. — Над ним надо подумать. Но прежде мы должны разобраться с еще одним дельцем, очень серьезным.

Элевсия удивленно посмотрела на свою дочь больничную. Та продолжала:

— Прежде всего, Жанна, я должна поставить вас в известность, что у меня не хватает пяти гроссов тиса, того самого, которым я травлю крыс и лесных мышей, угрожающих нашим запасам зерна.

— Но почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Тис украли во время вашей последней поездки.

— Господи Иисусе, — прошептала Жанна д’Амблен. — Она сможет…

— Да, она с легкостью сможет отравить одну из нас… Это подсказывает мне, что она замышляет новое убийство.

— Ничего себе ваше «дельце»! Какой эвфемизм! — прокомментировала Жанна.

— Жанна, я провела свое расследование и хочу поделиться с вами его результатами.

Неожиданное колебание в обычно властном голосе сестры-больничной насторожило обеих женщин. Элевсия спрашивала себя, куда та клонит. Ведь Аннелета не советовалась с ней, не спрашивала, уместно ли проводить расследование.

— Я надеюсь, что не оскорбляю нашу матушку, ведь я ее не предупредила. Я… Скажем, меня одолели определенные сомнения в отношении некоторых из нас, личные сомнения, и я не знаю, лишены они основания или нет…

Эти хождения вокруг да около, осторожный выбор слов только усилили беспокойство женщин, которые прекрасно знали, что Аннелете не была свойственна дипломатичность.

— …наша матушка вне моих подозрений. Одним словом, — продолжила Аннелета более твердым тоном, — я испытываю лишь малую толику доверия к Берте де Маршьен.

— Как вы можете… — прошептала Элевсия малоубедительным тоном.

— Так я чувствую, — возразила Аннелета, слегка насупившись. — Так или иначе, но я хочу, чтобы ключ от несгораемого шкафа хранился у вас, Жанна.

Сестра-казначея взглянула на Аннелету так, словно имела дело с душевнобольной. Потом она взорвалась:

— Вы что, выбросили свой разум на помойку? Конечно, нет! И стать мишенью отравительницы вместо Берты? Ну уж нет! Если бы речь шла об охране ключа нашей матушки, ее жизни, я согласилась бы. Мне было бы страшно, признаюсь вам, но я согласилась бы. Но ради Берты… даже не думайте!

Элевсия подавила улыбку, готовую озарить ее губы, несмотря на столь мрачные обстоятельства. С момента их знакомства Жанна впервые потеряла самообладание. Аббатиса успокоила казначею:

— Дорогая Жанна, спасибо, что вы так заботитесь обо мне. Спасибо вам обеим. Надо было дождаться этих жутких событий, чтобы я открыла для себя подлинные чистые души. Что касается моего ключа… я буду держать его при себе. Никто не может занять мое место и нести то бремя, которое я согласилась взвалить на себя, поступив в Клэре.

Жанна опустила голову, чтобы скрыть свою печаль. Элевсия попыталась ее успокоить:

— Дорогая Жанна, это вовсе не надгробная речь. У меня нет ни малейшего желания позволить себя отравить до того, как будет уничтожено это зловредное существо.

Когда они прощались через несколько минут, по настойчивому взгляду Элевсии сестра-больничная поняла, что аббатиса хотела поговорить с ней с глазу на глаз.

Сестра-больничная пошла вместе с Жанной по длинному коридору, который вел в скрипторий, а потом, сославшись на необходимость кое-что проверить, оставила ее одну и вернулась в кабинет аббатисы через сад.

Элевсия де Бофор, стоявшая за своим большим рабочим столом, казалось, застыла неподвижно.

— Ну, и как ваша «шутка», дочь моя? Когда вы сообщите мне о результатах? Время невероятно поджимает. Я чувствую, зверь вновь нападет.

— Скоро… я наблюдаю, я высматриваю.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Придав своему лицу вежливое и вместе с тем печальное выражение, Никола Флорен рассматривал графа Артюса д’Отона, сидевшего по другую сторону его маленького рабочего стола.

— Поскольку вы, мессир, не являетесь прямым родственником мадам де Суарси, я, как это ни прискорбно, не могу разрешить вам встретиться с ней. Поверьте, мне очень жаль, что я не могу услужить вам, но я подчиняюсь строжайшим правилам.

Флорен выдержал паузу, чтобы оценить эффект, произведенный этим едва скрытым грубым отказом. Артюс оставался невозмутимым, и поэтому инквизитор не заметил ярости, которую графу удавалось сдерживать. Подлое ничтожество упивалось своей властью.

— Как я понял, допрос мадам де Суарси начался.

— Да, это так.

— Вы полагаете, что процесс продолжится?

— Боюсь, что так, мессир граф. Но не пытайтесь добиться от меня других уточнений. Как вы знаете, инквизиторскую процедуру всегда окружает глубокая тайна. В первую очередь мы стараемся защитить честь и достоинство тех, кто попал к нам, вплоть до убедительного доказательства их виновности.

— О, я нисколько не сомневаюсь, что вы весьма озабочены тем, чтобы защитить честь и достоинство мадам де Суарси, — откликнулся Артюс д’Отон.

Флорен, скрестив руки на черной рясе, ждал продолжения. Попытается ли этот могущественный сеньор подкупить его, как во время первой встречи? Будет ли угрожать? Или умолять? А он сам, что предпочел бы он? Разумеется, всего понемножку.

Но вместо этого пухлые губы Артюса расплылись в странной улыбке, в улыбке, обнажившей зубы. К великому изумлению Флорена, который вслед за графом машинально улыбнулся, тот встал.

— Поскольку моя просьба оказалась тщетной, как я и думал, я не хочу больше отнимать у вас время. Итак, до свидания.

После ухода графа Артюса Флорен никак не мог прийти в себя. Что произошло? Почему этот высокомерный грубиян не настаивал? Не было ли это тяжким оскорблением? В самом деле, Флорен почувствовал, как краснеет, словно от пощечины. За кого принимал себя граф? Он ее хотел, свою бабу? Так пусть придет на нее полюбоваться через несколько дней. Поскольку простые допросы не загнали ее в угол, завтра начнется допрос с пристрастием.

Смертельная ярость овладела Флореном, и он все смахнул со своего стола. Стопки дел, записи разлетелись по кабинету. Флорен завопил:

— Аньян, сюда, немедленно!

Молодой клирик тотчас вошел, растерянно глядя на беспорядок. С угрозой в голосе Флорен прорычал:

— Собери, чурбан! Чего ты ждешь?

Приближался девятый час, когда Франческо де Леоне, спрятавшийся под портиком, увидел, как Никола Флорен вышел из Дома инквизиции. Доминиканец ответил смиренной улыбкой на чопорные приветствия некоторых прохожих и свернул на улицу Арш. Леоне опустил на лоб капюшон и поправил короткую приталенную тунику, которую обычно носили ремесленники. На поясе у него был завязан толстый кожаный фартук кузнецов. Он двинулся вслед за инквизитором на расстоянии в несколько туазов. Леоне обогнал грязный мальчишка, внезапно замедливший шаг. Теперь он неторопливо шел, сложив за спиной руки, задрав голову и рассматривая верхние этажи домов. Леоне спрашивал себя, не собирается ли мальчишка что-нибудь украсть.

У рыцаря не было определенного плана, как он и сказал об этом Эрмине после того, как она сыграла роль богатой Маргариты Гале, торопившейся отправить своего свекра к праотцам. Леоне не знал, искал ли он компрометирующие подробности, способные погубить Флорена, или обстоятельства, которые вынудят его убить инквизитора. Леоне был достаточно умен, чтобы понимать: ему необходимо знать о поступках инквизитора все, ведь в случае необходимости само поведение инквизитора могло послужить ему оправданием. Он не собирался прибегать к трусливым и лицемерным уловкам. Леоне взял на себя ответственность за столько смертей. Впрочем, он их не выбирал. Флорен, несмотря на свою подлость, удостоится того, в чем он всегда отказывал своим жертвам: в конфиденциальном Божьем суде. Если он не должен умереть, он не умрет. Госпитальер был убежден в этом.

Инквизитор зашагал быстрее, словно его подгоняло чувство долга. Возможно, Флорен это сделал потому, что они уже были достаточно далеко от площади, на которой возвышался Дом инквизиции, и он не боялся, что его поспешность может кого-либо удивить. Как ни странно, маленький нищий тоже ускорил шаг, держась на том же расстоянии от Флорена. Леоне, привыкший к схваткам, насторожился.

Флорен свернул направо и дошел до Гончарной улицы, а затем неожиданно направился в сторону улицы Крок. Леоне ускорил шаг. Но, когда он обогнул лавочку сапожника, Флорен уже исчез. Леоне лицом к лицу столкнулся с мальчишкой, который тоже казался растерянным. Леоне бросился к нему в тот самый момент, когда мальчишка хотел убежать, и схватил его за тунику.

— Кого ты преследовал?

— Я? Никого, скажете тоже!

Схватив мальчишку за ухо, рыцарь притянул его к себе и, наклонившись, зашептал:

— Ты следил за этим доминиканцем. Не ври мне, а то у меня терпение лопнет.

Мальчишка испугался. Уж слишком странно выглядел этот кузнец. Он задергался, пытаясь вырваться, но безуспешно.

— Оставь меня, — захныкал мальчишка, дрожа.

С угрозой в голосе Леоне предупредил его:

— Ты говоришь и получаешь три прекрасных денье. Затем ты исчезнешь. Я отпущу тебя. Если ты будешь продолжать мне врать, я изобью тебя. И твое тело найдут в Сарте.

При мысли о подобной перспективе глаза маленького нищего наполнились слезами. Но хитрый от природы, он все же решил удостовериться:

— И кто мне скажет, что у кузнеца есть три прекрасных серебряных денье, чтобы заплатить мне? Мой клиент дал один денье сразу же и должен отдать второй за сведения, но он выглядел как знатный сеньор.

Взяв мальчишку за ухо второй рукой, Леоне вытащил из кошелька три монеты.

— Согласен, — пробурчал мальчишка. — И отпусти мое ухо, ты мне делаешь больно, грубиян.

— Если ты попытаешься сбежать…

Мальчишка перебил его, пожав плечами:

— Зачем мне выбирать прыжок в Сарту, когда я могу получить звонкую монету?

Леоне подавил улыбку и отпустил мальчишку, готовый все же броситься на него в любой момент.

— Он мне предложил два турских денье, чтобы я проследил за доминиканцем.

— Ты знаешь, как его зовут?

— Нет.

— Опиши его.

— Он высокий, хорошо сложенный, выше вас, весь темный, вплоть до глаз. Он носит волосы до плеч, роскошную одежду, как могущественные сеньоры, и меч. А раз так, я сказал бы, что он по меньшей мере барон, а может быть, даже граф.

— Сколько ему лет?

— О, он намного старше вас.

— Что именно он хотел?

— Чтобы я тайно проследил за инквизитором и сообщил ему, где тот живет.

Зачем Артюс д’Отон вмешался в эту историю, поскольку Леоне не сомневался, что речь шла именно о графе? Тетушка Леоне, Элевсия де Бофор, вкратце рассказала ему о встрече Аньес де Суарси со своим сюзереном, произошедшей незадолго до ареста молодой женщины.

— Где ты должен с ним встретиться?

— В таверне «Красная кобыла», это…

— Знаю.

Леоне протянул ему деньги, и мальчишка проворно спрятал их под своей туникой.

— Не вздумай возвращаться к своему заказчику, чтобы получить вторую монету, или…

— Знаю, Сарта!

Мальчишка умчался так быстро, что исчез из поля зрения Леоне прежде, чем тот решил, стоит ли за ним следить.

Артюс д’Отон. Враг или друг? Сейчас не время разбираться в этом.

В какой дом мог войти Никола Флорен? Леоне сомневался, что инквизитор заметил за собой слежку. Достаточно было подождать, присев на корточки возле стены, чуть дальше: в конце концов, Флорен скоро появится. Прошло добрых полчаса, в течение которых рыцарю удалось очистить свои мысли от бесконечных предположений, гипотез, вопросов. Не думать вообще — опасное и изнуряющее упражнение для тех, кто привык размышлять. Пойти навстречу пустоте, призвать ее, стать беспомощным означало попытку прикоснуться к бесконечности. Тогда время идет в непредсказуемом ритме. Эта маленькая босоногая девочка, которая обеими руками задирает платье из грубого сукна, подпоясанное на талии веревкой, чтобы взобраться на край канавы и пописать, пристально глядя на вас, сама по себе заполняет всю вселенную. Сколько времени прошло, пока она не встала на ноги и стремглав не убежала прочь? Этот маленький комок пакли, который летит по мостовой, останавливается, затем поднимается, чтобы приземлиться в нескольких футах далее, который вращается, наталкивается на стену и на который наступает сабо, унося его с собой неизвестно куда, на несколько мгновений становится самой важной вещью в мире.

Франческо де Леоне с трудом узнал инквизитора. Как он гордо шагал, этот прекрасный Никола! Он, несомненно, был одним из самых великолепных созданий, с которыми Леоне когда-либо приходилось встречаться. Светский наряд подчеркивал изящество его силуэта. Казалось, Флорен был одет по последней городской моде. Никола сменил черную рясу и длинную белую накидку доминиканца на шелковую камизу, на которую надел бланшет, позволявший видеть укороченные ярко-фиолетовые шоссы из телячьей кожи, соединявшиеся с короткими штанами. Парижские модники называли их верхними шоссами. На бланшет был надет гамбуаз, расшитый золотыми нитями. Темно-зеленый камзол из тонкой овечьей шерсти с прорезями вместо рукавов, чтобы можно было видеть рукава гамбуаза, был перехвачен на талии поясом, украшенным изящными золотыми изделиями. Упленд, открытый спереди и с прорезями по бокам, мог бы заставить многих сеньоров побледнеть от зависти. Наконец, конусообразная шапочка более светлого, чем камзол, зеленого цвета, верхушку которой он опустил на манер молодых честолюбивых придворных, скрывала его тонзуру.

Франческо де Леоне подумал о вещах, которые им выдавали при вступлении в орден. Кроме смены постельного и столового белья они получали две рубахи, две пары лосин, две пары брак, поясной жупан, шубу и две накидки, одна из которых была зимней, то есть подбитой мехом, а также шапку и котту с поясом. Когда одежда и простыни протирались до дыр, госпитальеры должны были предъявлять их брату интенданту, чтобы тот убедился в их негодности и заменил. Взамен они отдавали ордену все свое имущество. В случае Франческо речь шла о значительном состоянии, оставшемся ему от матери. Тем не менее Леоне нисколько не сомневался, что этот дар обрадовал бы женщину ослепительной красоты, родившую его на свет. Ему же отказ от земельных владений принес такое облегчение, что после обряда посвящения он всю ночь улыбался звездам. По всей видимости, инквизитор не разделял его страсти к бедности.

Его мать. Он хранил о ней воспоминания, которые с возрастом становились более светлыми. Старшая сестра его матери, Элевсия де Бофор, была похожа на нее, но не отличалась такой красотой и жизнерадостностью. Его мать заливалась веселым смехом из-за каждого пустяка, из-за неожиданной поэмы, нежного цветка, детского слова, редкого цвета ленты. И тем не менее… Под этим высоким бледным челом скрывались такой ум и такая прозорливость, что Леоне хотелось думать, что он унаследовал эти качества от матери. Но она обладала еще и инстинктом, которого ему недоставало. Он считал это платой за свою физическую силу и принадлежность к мужскому полу. Она «чувствовала» смутные потоки, которые несли их жизни, еще до того, как те появлялись. Будучи маленьким мальчиком, Леоне был убежден, что этой сбивающей с толку властью ее наделили ангелы. Предчувствовала ли она, что в Сен-Жан-д’Акр она вместе с дочерью погибнет ужасной смертью? Нет, такая мысль казалось неправдоподобной, поскольку, если бы на нее снизошло озарение, она успела бы убежать вместе с девочкой.

Леоне очень многого не знал об этой женщине, такой красивой, такой благородной, которая крепко сжимала его в объятиях, называла его «своим нежным рыцарем с крестом», когда ему было лет пять или шесть. Знала ли она, что настанет день, и он вступит в орден госпитальеров или тамплиеров? Или это были просто ласковые слова матери?

Уйдя в столь сладостные и одновременно столь горестные воспоминания, он вовремя опомнился, осознав, что слишком близко подобрался к добыче и существует опасность, что инквизитор обернется и примется рассматривать его. Флорен не должен был узнать его через несколько дней. Леоне замедлил шаг.

Не снимал ли инквизитор какую-нибудь уютную гарсоньерку в этом зажиточном, тихом квартале города, чтобы иметь возможность спокойно преображаться и даже принимать любовниц? Он хорошо наживался на крови других.

Никола Флорен бодро шел, углубляясь в один из тех кварталов, которые при наступлении ночи избавляются от праздношатающейся публики и теряют свой пристойный вид по мере того, как их заселяет другая фауна. Здесь стояли более скромные дома с выступающими консолями, которые почти соприкасались друг с другом; образуя над улочками своеобразные своды. В каждом фасаде, выходящем на улицу, размещалась лавочка или мастерская. Леоне стали встречаться женщины, одежда которых свидетельствовала об их занятии*, как требовали власти и Церковь. Более яркие цвета их платьев, нескромные вырезы, а также запрет носить те же украшения или пояса, что носили горожанки и благородные дамы, делали их узнаваемыми для покупателей плотских услуг. Леоне понял, что поблизости находился девичий дом, как это было заведено в крупных городах. Проститутка, которой было не больше пятнадцати лет, подошла к Флорену. Он оглядел проститутку с ног до головы, оценивая ее, словно лошадь. Рыцарь притаился за дверью, наблюдая за торгом, который происходил в нескольких туазах от него. Он даже не осмеливался представить себе, что должна будет пережить за несколько монет девица, поскольку нисколько не сомневался, что и сексуальным пристрастиям Флорена были присущи насилие и жестокость. Наконец они отправились дальше и вошли в лавочку торговца льняными тканями, которая, вероятно, была прикрытием борделя.

Прошло добрых полчаса прежде, чем вновь появился инквизитор. Его тонкие губы расплывались в довольной улыбке, озарявшей лицо. Леоне спрашивал себя, смогла ли встать на ноги публичная девка. Сутенеры, поставлявшие свечи и вино, не обращали внимания на «шалости» своих клиентов, какими бы жестокими они ни были, поскольку получали свою долю.

Назад Флорен возвращался той же дорогой. Леоне шел следом. Но вместо того чтобы свернуть на Гончарную улицу, Флорен пошел прямо, до перекрестка с улицей Ангела. Вскоре он исчез под портиком дома горожанина. Леоне подождал несколько секунд, потом подошел ближе. Над первым и вторым этажами, возведенными из камня, возвышался третий, фахверковый этаж. Крыша из кровельного сланца казалась новой. Несомненно, ею совсем недавно заменили обычную соломенную крышу, и это свидетельствовало о том, что владелец дома был зажиточным горожанином. Небольшие окна были вставлены в глухие рамы и защищены промасленной тканью. Все ставни, кроме ставен второго этажа, были закрыты. Сточные желоба, позволявшие выливать на улицу грязную воду из кухни, были сухими, как и стоки для нечистот, по которым человеческие экскременты текли в выгребные ямы или рвы. Создавалось впечатление, что это прекрасное здание какое-то время стояло заброшенным.

Вероятно, Флорен снимал комнатушку на улице Крок, чтобы иметь возможность переодеваться там в богатого горожанина, а затем приходить в этот роскошный дом. Кому принадлежал этот дом? Почему казалось, что в нем никто не живет?

Леоне потребовался всего лишь один час и немного лжи, чтобы узнать это от лавочников, державших свои лавки на Гончарной улице и на улице Ангела. Сьер Пьер Тюбеф, богатый суконщик, был весьма своевременно обвинен в ереси и сношениях с дьяволом. Инквизиция конфисковала все его имущество. Жена и оба сына суконщика бежали из города. Они приходили в ужас от одной только мысли, что жалоба может побудить инквизитора взяться и за них. Леоне не сомневался, что так все и произошло бы. Флорен получил великолепный дом практически даром. Чуть позже рыцарь покинул этот квартал. Теперь он знал, где живет мучитель Аньес.

Артюс д’Отон сгорал от нетерпения, сидя за кружкой медовухи, которую он едва пригубил. Что произошло с этим мальчишкой? Он уже давно должен был бы вернуться и сообщать сведения. Граф боролся с яростью, но, главное, с отчаянием. Позволил ли он этому маленькому нищему обмануть себя? Впрочем, мальчишка должен был польститься на второй денье. Заметил ли Флорен своего преследователя, отбив у того охоту шпионить? Граф забеспокоился о судьбе мальчишки, но быстро успокоился. Эти юные плуты были проворными, и схватить их за руку мог лишь очень ловкий человек. Граф злился на себя. Что теперь делать? Если он станет следить за инквизитором, Флорен мгновенно узнает его. Он проклинал себя за то, что был человеком чести. Он мог вызвать на дуэль, драться и побеждать. Но уловки и хитрости были ему чужды. Он чувствовал себя безоружным перед такой ловкой гадюкой, которой был инквизитор. Монж де Брине, его бальи, ничем не сможет помочь ему в этом деле, поскольку они были очень похожи друг на друга. И вдруг он нашел очевидное и простое решение: Клеман! Флорен не знал мальчика. Зато Клеман уже доказал свое мужество и ум и был готов на все, лишь бы спасти свою даму. Почувствовав несказанное облегчение, Артюс расслабился и пригубил медовуху. Послезавтра он вместе с Клеманом вернется в Алансон.

Вечером Флорен отправится туда, откуда он никогда не выйдет: в ад. И тогда граф сошлется на Божий суд. Когда обвинитель умрет, сраженный десницей Божьей, Аньес обретет свободу. Артюс резко встал, едва не опрокинув стол, и стремительно вышел, сопровождаемый удивленными взглядами других посетителей.

Рыцарь Франческо де Леоне разыскал улицу Карро, которая должна была привести его к месту назначенной встречи, к таверне «Шпульня» на улице Мотальщиков. Леоне ориентировался по громким выкрикам зазывалы, которому было поручено объявлять по всему кварталу цену на вино, подаваемое в таверне.

Когда рыцарь вошел, господин Шпульня — было принято называть владельцев таверн по их вывеске — поднял голову, спрашивая себя, что понадобилось кузнецу в его заведении, где собирались галантерейщики — цех, богатство и влияние которого продолжали расти и к которому теперь относились почти так же уважительно, как к горожанам. Мэтр Шпульня колебался. Его завсегдатаи не любили, когда к ним подсаживался представитель низшего ремесла. Но, поскольку речь шла не о кожевнике, сопровождаемом отвратительным запахом падали, которым пропиталась его одежда, и уже тем более не о презренном красильщике, сейчас было не время давать от ворот поворот. Тем более что сьера Шпульню заинтриговала манера, с которой держался этот человек: удивительная непринужденность, раскованность, в которой не было ни тени высокомерия. Несомненно, завсегдатаи, сидевшие в таверне, тоже почувствовали это, поскольку, взглянув на незнакомца, тут же вернулись к своим разговорам. Кузнец молча обвел зал взглядом, потом, не сказав ни единого слова, повернулся к хозяину и показал подбородком на стоявший в стороне стол, за который он собирался сесть.

Когда мэтр Шпульня предстал перед Леоне, чтобы взять заказ, он счел необходимым поддержать марку заведения и успокоить своих посетителей:

— Мы люди из приличного общества, кузнец… поэтому на этот раз Шпульня любезно примет вас. Но если завтра вас одолеет жажда, соблаговолите посетить таверну, в которой собираются люди вашего ремесла.

Кузнец поднял свои голубые глаза и посмотрел на хозяина таверны таким глубоким взглядом, что какое-то смущение сжало горло мэтра Шпульни, и он с трудом подавил себе желание броситься прочь, чтобы не упасть лицом в грязь перед своими посетителями. На губах кузнеца заиграла запоздалая улыбка:

— Вы очень любезны, мэтр Шпульня, и я вам за это признателен. Я принимаю ваше гостеприимство и всегда буду помнить, что вы сделали для меня исключение.

— Хорошо, друг, — сказал хозяин таверны, довольный, что не стал слишком сильно настаивать. — Вина?

— Да, и лучшего. Я жду товарища… доминиканца… Он не галантерейщик, но…

— О, монах? Это честь для моего заведения, — проникновенным тоном перебил Леоне мэтр Шпульня.

Через несколько минут в таверну вошел Жан де Риу, младший брат Эсташа де Риу, крестного отца Леоне по ордену госпитальеров. Мэтр Шпульня сразу же засуетился, увидев в приходе монаха своего рода общественное признание: его заведение притягивало к себе соль земли и вовсе не было пристанищем греха.

Когда старый друг Леоне поравнялся с его столом, рыцарь встал и прижал к себе этого человека с отважным и верным сердцем, не побоявшегося выполнить презренную работу шпиона, чтобы всегда оставаться на высоте своей веры и веры своего умершего брата.

— Я жалуюсь на судьбу, Жан, поскольку удовольствие, которое я испытываю от того, что вновь вижу вас через столько лет, омрачено обстоятельствами, заставившими меня просить вас о помощи. Я всей душой признателен вам за то, что вы без колебаний оказали мне эту помощь, несмотря на свой долг подчиняться вашему ордену.

— Франческо, Франческо… Какое счастье лицезреть вас! Что касается моей помощи, она всего лишь отражение дружбы и уважения, которые я всегда к вам питал. Эсташ относился к вам как к сыну, я же считаю вас своим младшим братом. Ваши поиски не могут быть запятнаны низостью, и поэтому, когда я получил вашу короткую записку, я без малейших колебаний согласился оказать вам услугу, равно как и мой брат по ордену Ансельм.

Жан замолчал, когда к ним подошел мэтр Шпульня и поставил на стол кувшин пенистого пива. Он поблагодарил хозяина, приветливо кивнув ему, и подождал, пока тот не отойдет достаточно далеко. Затем он продолжил доверительным тоном:

— Что касается долга послушания моему ордену, он никогда не вытеснит долг послушания Господу. Не думайте, дорогой Франческо, что, добровольно подчиняясь правилам, мы стали слепыми, не думайте, что правила лишают нас возможности размышлять. Многие из нас, доминиканцев и францисканцев, задумываются над той кровавой ролью, которую стала играть инквизиция. То, что вначале было волей убеждения, превратилось в жуткую свирепость. Одно дело — защищать веру, но насилие — это совсем другое дело, которое к тому же искажает евангельское учение.

— Бенедикт XI хотел обуздать инквизицию.

Жан де Риу с удивлением посмотрел на Франческо и спросил:

— И вернуться к булле Ad Extirpanda Иннокентия IV?

— Да.

— Это был бы большой политический риск.

— Бенедикт XI знал об этом.

— Ходят слухи, которые только все больше разрастаются, что его смерть была вызвана естественным внутренним кровотечением, — уточнил Жан де Риу.

— Этого следовало ожидать… Тем не менее он был убит, отравлен фигами, — возразил рыцарь, — которые избавили приверженцев императорской Церкви от неудобного реформатора и лишили христианский мир одной из самых прекрасных душ.

Они молча выпили несколько глотков, затем доминиканец заговорил еле слышным голосом:

— Брат мой, то, что сейчас вы мне сказали, лишь усиливается мою тревогу, причину которой я никак не могу определить. Происходит нечто такое, что мне непонятно. Нечто такое, что выходит далеко за границы процесса, подстроенного за деньги. Флорен чувствует себя неуязвимым. Но он не мог бы так себя вести, если бы его единственный интерес заключался в кошельке этого ничтожного ординарного барона.

— Вы пришли к такому же выводу, что и я. Я думаю, что могу назвать имя и открыть лицо того, кто стоит за этим.

— Кто?

— Камерленго Гонорий Бенедетти.

— Но все же вы не допускаете мысли, что он был причиной неожиданной смерти нашего славного Бенедикта XI?

— Я в этом почти уверен, хотя мне не хватает доказательств, и я сомневаюсь, что когда-нибудь смогу получить их.

Через час они расстались на верхних ступенях лестницы, ведущей в винный погребок. Жан поведал Леоне о допросах мадам де Суарси, на которых он присутствовал, причем во всех подробностях. По его мнению, все обвинения были лишь подлым шутовством, и то, что процесс был нечестным, тоже не вызывало сомнений. Жан особо выделил омерзительную роль, которую играла дочь Аньес.

Надо было действовать быстро. Предварительные допросы вскоре закончатся, особенно если учесть то обстоятельство, что желчная, но глупая Матильда де Суарси так опозорилась перед судьями.

Перед тем как расстаться, они пожали друг другу руки. Жан ненадолго задержал руку Леоне. Немного поколебавшись, рыцарь спросил:

— Жан, друг мой, думаете ли вы, как Эсташ и как я, что, защищая Свет, нельзя вершить святотатства?

— Это мое глубокое убеждение, и вы обижаете меня своими сомнениями, — серьезным тоном прошептал доминиканец.

Леоне протянул ему маленький холщовый мешочек, посоветовав:

— Не открывайте его здесь, брат мой. В нем — ваше право обходить закон и, несомненно, спасение мадам де Суарси. Там есть и записка. Если вы считаете… В конце концов, то, что предложено в записке, может подвергнуть вас опасности, и я буду упрекать себя…

Слабая улыбка озарила грубое лицо доминиканца, напоминавшее Леоне лицо его крестного отца по ордену госпитальеров.

— Вы, Франческо, как и я, знаете, что опасность — это любовница с характером. Опасность редко находится там, где вы ее ждете, и этим она соблазняет вас. Давайте мешок.

 

Ватиканский дворец, Рим,

ноябрь 1304 года

Странно… Он, кому так докучала жара, вдруг после смерти Бенедикта XI начал чувствовать, как ледяной холод пробирает его до самых костей. Можно было подумать, что приятные воспоминания, которые в мрачные минуты волновали или успокаивали Гонория Бенедетти, камерленго покойного Бенедикта XI, неожиданно поглотила бездонная пропасть. Куда делась история о прекрасном дамском веере, который он убрал в ящик стола, о том, как они со своим юным братом купались в ледяной воде реки, откуда выскочили покрасневшими от холода и удовольствия, а после увидели, что их ступни все в крови? Гонорий, которому было тогда пять лет, разрыдался и заявил, что они скоро умрут. Бернардо, старший брат, быстро взял себя в руки и принялся его утешать, объяснив, что в этом повинны раки, но раки извинятся перед ними, превратившись во вкусный обед. Они сварили их и наелись до отвала, а потом их сморил глубокий сон. Его мать… Опьяняющий запах волос его матери. Она ополаскивала волосы медовой и лавандовой водой, что пробуждало желание дышать ими, кусать и проглатывать их. Куда исчезли из его памяти опоры?

Exaudi, Deus, orationem meam cum deprecor, a timore inimici eripe animam meam.

Бенедикт. Бенедикт все унес с собой в могилу. Как Гонорию хотелось разозлиться на него за это! Тогда, может быть, к нему вернулись бы прекрасные воспоминания о детстве. Но ему никак не удавалось этого сделать. Бенедикт и его ангельское упрямство. Бенедикт и его нежная несгибаемость… От тревожной грусти на глазах Гонория выступили слезы. Милый Бенедикт.

«Я так любил тебя, брат мой. Восемь месяцев, проведенных подле тебя, были единственным светлым пятном в этом дворце дураков, который я ненавижу до тошноты. Бенедикт, почему ты вынудил меня убить невинность? Другие не имели для меня значения, жалкие непоследовательные насекомые, которые летят туда, куда несет их ветер. Когда я сжимал тебя в своих объятиях, пока тебя рвало кровью, я знал, что отныне мне всегда будет холодно.

Бенедикт, разве ты не понял, что я был прав, что я боролся за нас? Зачем нам это потрясение, нам, которых так холило постоянство? Зачем надо было все бросать во имя так называемой истины, столь смутной, что она в состоянии очаровать лишь неразумных? Я защищаю установленный порядок, без которого люди стремительно погрузятся в хаос, откуда мы их вытащили. Но что ты думал? Что они любят Истину, что в своих молитвах они взывают к Справедливости? Они такие глупые, такие безвольные, такие злобные. Ах, Бенедикт… Почему ты оказывал мне сопротивление, почему противоречил мне, сам того не осознавая? Если бы ты согласился со мной, я принялся бы неустанно работать, чтобы возвести тебя на престол как Бога, как я это сделал для Бонифация, которого, впрочем, не любил. Я стал бы неутомимым инструментом, который позволил бы тебе править нашим миром. Бог озарил тебя своей улыбкой, но он не наградил тебя силой, чтобы без устали бороться. Почему ты упорствовал в этой химере?

Прежде чем приказать тебя убить, я плакал все ночи напролет. Я молился все ночи напролет. Я молил, чтобы твои глаза наконец открылись. Но ты был ослеплен ясным светом. Часы твоей агонии стали самыми долгими часами в моей жизни. Я так страдал, видя, как страдаешь ты, что поклялся навсегда изгнать из своего лексикона слова “мука”, “скорбь”, “крестный путь”.

Бенедикт… После твоего ухода моя вселенная опустела. Ты был единственным, кто мог бы приблизиться ко мне, но из-за твоей любви к Нему нас друг от друга отделяло расстояние. И все же я тоже люблю Его больше своей жизни или своего спасения.

Меня накачали одурманивающими средствами, в то время как исполнитель грязных дел спокойно прошел по пустому коридору, соединяющему мой кабинет с твоим залом. Когда я пил эту горькую настойку, я умолял, чтобы она стала для меня смертельной. Но смерть отвернулась от меня. Мое косноязычие объяснили опиумом, но мой голос прерывался из-за скорби.

Вспомни. Я видел, как ты одну за другой ел фиги. Ты мне улыбался, как ребенок, поскольку они тебе напоминали о счастливом времени, проведенном в Остии. С каждым кусочком фиолетовой кожуры, которую ты выплевывал в свою руку, тебя покидала жизнь, частичка за частичкой. Я считал минуты, которые тебе оставалось дышать, и моя душа вытекала вместе с ядом, который постепенно распространялся по твоим жилам.

В моем сердце нет ни капли сожаления, Бенедикт. Это гораздо хуже. Ни капли сожаления, поскольку я не мог позволить тебе лишить нас величия и власти во имя чудесной утопии. Это гораздо хуже, ведь после твоей смерти я не живу, я действую машинально. Это все, что мне осталось, а осталась мне устрашающая пустота.

Пусть я виновен перед Господом и перед тобой, но я прав перед людьми. Я примирюсь со своим наказанием, оно не может быть более суровым, чем наказание, которому я подвергаюсь сейчас. Милый Бенедикт, да упокоится с миром твоя прекрасная душа. Я молю тебя об этом всякий раз, когда все фибры моей души начинают кричать и взывают к снятию самых насущных обетов».

Гонорий Бенедетти встал и вытер слезы, от которых стал мокрым даже его подбородок. Перед его глазами кружилась комната, и он оперся о свой большой письменный стол, чтобы удержаться на ногах. Наконец головокружение прекратилось. Он дал себе еще несколько секунд, чтобы восстановилось дыхание, а потом дернул за позументный шнурок, спрятанный под одним из ковров, оживлявших его кабинет. Мгновенно появился камергер.

— Пусть он войдет.

— Слушаюсь, ваше преосвященство.

В кабинет вошел человек, закутанный в плащ с капюшоном.

— Ну?

— Аршамбо д’Арвиль умер, пронзенный мечом. Леоне ускользнул от нас.

Раздосадованный камерленго закрыл глаза.

— Как это произошло? Ты советовал д’Арвилю соблюдать крайнюю осторожность? Леоне — ратник, причем один из лучших в своем ордене.

— Он должен был его одурманить, чтобы тот стал уязвимым.

Бенедетти раздраженно вздохнул и спросил:

— Как ты думаешь, речь вновь идет о вмешательстве одного из них?

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Но почему всем моим шпионам еще не удалось их вычислить? Я начинаю думать, что они пользуются божественным покровительством.

— Я в этом сомневаюсь, ваше преосвященство. Бог на вашей стороне. А поскольку это так, наши враги поднаторели в подземной войне. Мы вытеснили их в пещеры, расщелины, катакомбы. Их слабость стала силой. Они превратились в тени, и нам неизвестна их численность.

— Как ты думаешь, Леоне понял, что на самом деле вдохновителями его тайных поисков были совершенно другие люди?

— Меня это очень удивило бы.

Прелат почувствовал горечь и срывающимся голосом сказал:

— Манускрипты, похищенные этим негодяем Юмо из папской библиотеки… Собранные сведения позволяют мне предполагать, что Юмо продал их Франческо де Леоне. Ты нашел их?

— Еще нет, но я неустанно ищу.

— Надо же! Я предпочел бы, чтобы ты искал, находя.

— Все указывает на аббатство Клэре.

— Но как Леоне связан с этим женским аббатством? — удивился камерленго.

— Через Элевсию де Бофор, аббатису. Она была назначена Бенедиктом XI, и я спрашиваю себя, нет ли между ней и рыцарем связей, о которых нам ничего не известно.

— Выясни и найди как можно скорее этот трактат Валломброзо, без которого мы не можем уточнить даты рождения, а также трактат по некромантии… В том положении, в каком мы находимся… даже строптивая помощница может оказаться нам полезной.

— Но вы же не намерены… ну, прибегнуть к этому зверству?

— Зверству, говоришь? Какую вину ты за собой чувствуешь с тех пор, как мне служишь?

Призрак притих.

— А женщина? — продолжал камерленго.

Призрак снял капюшон. Его лицо озарила довольная улыбка.

— Теперь, ваше преосвященство, осталось не так долго ждать, и мне не хотелось бы оказаться на месте этого ничтожества.

— Ее страдания не приносят мне облегчения. Страдания — это слишком ценная жертва, чтобы ее приносили попусту. Я хорошо это знаю, — прошептал прелат, прежде чем продолжить более уверенным тоном: — Аньес де Суарси должна умереть, причем как можно скорее. Тем не менее эту казнь необходимо представить так, чтобы она выглядела как заслуженный приговор. Мне совершенно не нужна мученица.

— Я немедля сообщу об этом ее палачу. Он будет разочарован. Страдания других опьяняют его как пряное вино.

— Ему щедро платят за послушание, — напомнил Бенедетти тоном, не допускающим возражений. — Я питаю отвращение к радости мучителей. Потом он тоже должен умереть. Мы больше не нуждаемся в нем, а его образ жизни настолько омерзителен, что вызывает у меня отвращение.

— Все будет сделано так, как вы желаете, ваше преосвященство.

Гонория охватило отчаяние, и он процедил сквозь зубы:

— Ты знаешь мою волю. Выполни ее. Я достаточно плачу тебе за эту службу! Мне не хотелось бы сердиться на тебя. А теперь ступай.

Угроза была столь очевидной, что человек надел капюшон и удалился.

Камерленго подождал несколько минут, затем вызвал камергера, яростно дернув за позументный шнурок.

— Пришла она наконец?

— Нет, ваше преосвященство, еще нет.

На лице Бенедетти отразилось разочарование. Он прошептал, словно разговаривая сам с собой:

— Но что может ее задерживать? Как только она придет, сразу же сообщите мне.

— Слушаюсь.

 

Лувр, Париж,

ноябрь 1304 года

Одна из крупных заячьих гончих короля Филиппа следила за ним угрожающим взглядом. Гийом де Ногаре ждал в рабочих покоях монарха, стараясь не делать никаких движений из страха, что белая сука с черной головой расценит его жест как угрозу. Все знали, что челюсти этих животных, сомкнувшись, могли сразу убить свою добычу. Ногаре понимал их пользу, но, разумеется, не в тех случаях, когда дамы делали самых прелестных из этих четвероногих своими спутниками и доходили до того, что одевали их в вышитые манто зимой, чтобы те не простудились. Для мсье де Ногаре единственными Божьими созданиями были мужчины и в меньшей степени женщины. Все остальное всемогущий Господь дал для того, чтобы этим пользовались, не применяя насилие и не допуская плохого обращения.

В конце темного коридора, в который вглядывался советник, появился высокий стройный силуэт Филиппа Красивого. Гийом де Ногаре встал. Тут же послышалось отнюдь не приветливое рычание суки, которая подошла к советнику и принялась недружелюбно обнюхивать полу его накидки.

— Лежать, — шепотом приказал он.

Собака зарычала еще громче. Но как только в комнату вошел ее хозяин, она бросилась ему навстречу, а потом села между ним и человеком, запах которого ей не нравился.

— Дельме, моя драгоценная Дельме, — успокоил ее Филипп, наклонившись, чтобы погладить собаку. — Ложись, моя красавица. Знаете ли вы, мой славный Ногаре, что из всех собак она самая быстрая и одной хваткой ломает позвоночник зайцам?

— Действительно, милое животное, — согласился советник таким малоубедительным тоном, что Филипп улыбнулся.

— Порой я спрашиваю себя, что вас привлекает или развлекает, когда речь не идет о государстве и законе?

— Ничего, сир, если это не касается ваших дел.

— А как обстоят дела, если речь заходит о Папе? Бенедикт XI, вернее, его преждевременная смерть поставила меня в весьма неловкое положение.

Эта реплика не смутила Ногаре. Тем не менее если кто и попал в неловкое положение из-за преждевременной кончины понтифика, так это был он. План, который он намеревался разработать и который должен был дать Филиппу Красивому святого отца, заботящегося о духовном царстве, а не о политических делах Франции, не был готов. Гийом де Ногаре терпеть не мог действовать в спешке, однако будущее избрание не оставляло ему выбора. Он объяснил:

— По моей просьбе Гийом де Плезиан прощупал Рено де Шерлье, кардинала Труа, и Бертрана де Го*, архиепископа Бордо. Это наши самые многообещающие кандидаты.

— И?

— Я, несомненно, не удивлю вас, сир, доложив вам, что они оба — я цитирую — «кровно заинтересованы в том, чтобы служить нашей святой матери Церкви».

— Действительно, вы не удивили меня, Ногаре. Папская тиара таит в себе множество преимуществ, и я полагаю, что они продадут их нам. За какую цену они согласны править христианским миром?

— У них, и у того, и у другого, отменный аппетит… Преимущества, титулы для их семей, различные подарки и обязательства с вашей стороны.

— Какие обязательства?

— Что духовное царство будет признано их апанажем и что вы перестанете интересоваться управлением французской Церкви.

— Церковь Франции находится во Франции, а Франция — мое королевство. Земельное богатство французской Церкви заставляет бледнеть от зависти самых крупных моих сеньоров. К чему ей дополнительные привилегии?

Ногаре решил выгадать время.

— Разумеется, сир… Но мы нуждаемся в Папе, который будет благоволить вам. Допустим… Неужели вы думаете, что счастливый избранник станет затем возмущаться, рискуя предать огласке махинации, которые привели его на папский престол?

Плохое настроение Филиппа читалось по поджатым тонким губам.

— Кто будет удостоен нашей милости? — спросил король.

— Мы их выбрали потому, что их готовность услужить нам не вызывает ни малейших сомнений. Го, несомненно, более умный, но, как и Шерлье, не наделен твердым характером, качеством, которое — если я могу так выразиться — и определило наш выбор.

— В самом деле, нам не нужна сильная личность. Что они намерены делать в отношении этой язвы Бонифация VIII? Вам известно, Ногаре, как я хочу его разоблачения, даже посмертного… как плату за то, что он испортил мне жизнь. Он противодействовал всему, что бы я не приказал. И я уверен, что он дошел даже до того, что подстрекал Лангедок к бунту против моей власти, выпустив на сцену этого несносного францисканца, этого Бернара Делисье*. Бонифаций… — король плюнул на пол. — Досадная ошибка, память о которой уродует христианский мир!

Ненависть, которую они оба питали к предшественнику Бенедикта XI, была еще одной ниточкой, связывавшей мужчин.

— Плезиан, разумеется, упомянул с… тактом и осторожностью об этом аспекте. Ему показалось, что оба священнослужителя внимательно выслушали его, во всяком случае, без враждебности.

— На ком мы остановим выбор, поскольку мы не можем передвигать две пешки одновременно?

— Я отдал бы предпочтение архиепископу Бордо, монсеньору де Го.

— Ваши доводы?

— Вам лучше, чем мне, известны его достоинства как дипломата. Гасконцы уважают его, что принесет нам дополнительные голоса. К тому же нам не понадобится их оплачивать и даже не потребуется действовать открыто. Наконец, и это главное, архиепископ Бордо благосклонно относится к объединению двух военных орденов под одним знаменем, следовательно, к исчезновению ордена Храма как сообщества. Пусть мы руководствуемся разными причинами, но движемся в одном направлении.

— Хорошо… Пусть будет монсеньор де Го. Поддержим его настойчиво, но тайно. И постарайтесь, чтобы он был нам за это признателен.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Она забилась в угол маленькой темной и сырой комнаты, пропитавшейся запахом экскрементов и свернувшегося молока. Она забилась в угол, присев на илистую землю, которая пачкала зловонной зеленоватой грязью низ ее слишком легкого платья, ее лодыжки, ее икры. Она забилась в угол, вглядываясь в темноту, пытаясь разгадать долетавшие до нее звуки. Раздавались грубые окрики, взрывы безумного смеха, крики, перераставшие в отчаянные вопли. Потом наступила своего рода тишина ужаса. Она забилась в угол, стараясь слиться с камнями стены, надеясь распластаться на них, чтобы окончательно исчезнуть. Шаги, остановившиеся за низкой дверью, казавшейся такой толстой. Восклицание:

— По крайней мере похоже, что она, эта баба, весьма аппетитна и на нее приятно смотреть!

— Она была такой, но выглядела как оборванка, когда я приволок ее сюда из процедурной комнаты.

Дверь сотрясалась от сильных ударов. Но почему они ломились, ведь им было достаточно открыть замок? Прекратите, да прекратите же…

Элевсии де Бофор удалось вырваться из мучившего ее кошмара. Вся в поту, она села в кровати. Аньес. Допрос с пристрастием. Скоро начнется допрос с пристрастием. Что делает Франческо?

За дверью ее покоев царило какое-то оживление. Потом раздался крик. Кричала Аннелета:

— Матушка, умоляю вас, проснитесь… Жанна… Гедвига…

Элевсия буквально выпрыгнула из постели и бросилась открывать. Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, цеплялась за руку Аннелеты. За ними стояли Эмма де Патю и Бланш де Блино, мертвенно-бледные, как привидения.

— Что происходит? — взволнованно спросила Элевсия, поспешно надевая накидку.

Тибода пронзительно выкрикнула:

— Они умрут, они умрут… Господи ты мой Боже… Я ни секунду больше не могу оставаться в этом проклятом месте… Я хочу уехать, немедленно…

Обезумевшая, готовая вот-вот впасть в истерику, сестра-гостиничная едва не бросилась на аббатису. Аннелета попыталась ее успокоить, решительно отчитав:

— Хватит! И отцепитесь от меня, ваши ногти вонзаются мне в руку. Отцепитесь, говорю я вам…

Тибода продолжала кричать:

— Я хочу уехать… Позвольте мне уехать… Если вы…

От звонкой пощечины голова Тибоды дернулась в сторону. Аннелета вновь замахнулась, но тут вмешалась Элевсия:

— Да объясните же мне в конце концов!

— Они в очень плохом состоянии. Жанна д’Амблен и Гедвига дю Тиле. Едва они легли спать, как у них началась рвота.

Аббатиса почувствовала, как от ее лица отхлынула кровь. Она содрогнулась от ужаса и едва слышно спросила:

— Тис?

— Возможно, но я не уверена.

Элевсия молча бросилась по коридору к дортуарам. Все четыре женщины побежали за ней.

Жанна д’Амблен лежала под простынями, испачканными кровавой рвотой. Ее глаза были закрыты, грудь едва поднималась от дыхания. Мучительная агония превратила ее лицо в искаженную маску. Элевсия провела рукой по ледяному лбу Жанны и выпрямилась, едва сдерживая душившие ее слезы.

Аннелета рявкнула:

— Где кувшин с водой, который я велела принести?

Обезумевшая послушница подала ей кувшин, расплескав добрую четверть содержимого на пол.

В другом конце дортуара раздался крик:

— Она… Нет, это невозможно… Да сделайте что-нибудь…

Элевсия бросилась на крик. Голова Гедвиги дю Тиле упала на плечо Женевьевы Фурнье, сестры — хранительницы садков и птичника. В отчаянии Женевьева, отказываясь признать правду, трясла мертвую хрупкую Гедвигу в надежде оживить ее, шепча доверительным тоном:

— Прошу вас, дорогая Гедвига, прошу вас, возвращайтесь к нам… Ну же, Гедвига, ну же… Вы слышите меня? Это Женевьева. Вы знаете… Женевьева, ее индюки, ее яйца, ее карпы и ее раки. Сделайте над собой усилие, заклинаю вас. Дышите, дорогая Гедвига. Смотрите, я помогаю вам, я расшнуровываю ваш шенс, чтобы вам было легче дышать.

Аннелета с неожиданной нежностью попыталась освободить тело мертвой сестры, но Женевьева не разжимала своих крепких объятий. Аннелета понюхала посиневшие губы, затем просунула палец в рот Гедвиги, чтобы понюхать слюну. Поцеловав блестевший от пота лоб Женевьевы, она прошептала:

— Она умерла. Оставьте ее, прошу вас.

— Нет. Нет! — кричала хранительница садков. — Нет, этого не может быть!

Женевьева цеплялась за свою духовную сестру, почти легла на безжизненное тело, прижалась лицом к ее шее и все время повторяла скороговоркой:

— Нет, это невозможно. Господь не допустит этого. Он не допустит, чтобы один из столь нежных ангелов ушел таким образом. Я это знаю! Вы ошибаетесь, дорогая Аннелета, она вовсе не умерла. Она потеряла сознание, только и всего. Обыкновенный обморок. Вы прекрасно знаете, моя дорогая, она всегда была слабенькой. Но умерла… Какая глупость!

Элевсия хотела вмешаться, но Аннелета, отрицательно покачав головой, сказала решительным тоном:

— Нам как можно быстрее надо заняться Жанной, теперь, когда, как мне кажется, я знаю, о каком яде идет речь.

Перейдя на шепот, чтобы ее не могла услышать Женевьева Фурнье, она добавила:

— Ни слова Жанне о смерти Гедвиги. Вы знаете, как они дружили. Жизнь нашей сестры-казначеи держится на волоске, и это жуткое известие может оборвать его.

Они на время оставили женщину, отказывавшуюся верить в произошедшее, поскольку знали, что эта передышка будет недолгой и вскоре горе со всей неумолимой жестокостью навалится на нежную Женевьеву.

Жанна задыхалась. При каждом приступе рвоты ее рот переполнялся слюной с примесью крови, стекавшей по подбородку. Из ее груди вырвался хрип.

— Боже, до чего же мне плохо… В животе все горит. Благословите меня, матушка, ибо я согрешила… умоляю, благословите меня пока… не поздно… Воды… Меня мучает жажда… Благословите меня…

Элевсия перекрестила ее лоб, прошептав:

— Благословляю тебя, дочь моя, подруга моя, и отпускаю тебе все твои прегрешения.

От мимолетного облегчения искаженные болью черты лица Жанны расслабились. Умирающей удалось выдохнуть:

— Гедвига… Ей лучше?

— Да, Жанна, мы надеемся, что она выживет, — солгала Элевсия.

— Мы… мы обе отравились.

— Я знаю… Успокойтесь и берегите силы, моя дорогая дочь.

Жанна закрыла глаза и хрипло прошептала:

— Проклятая…

— Она проклята. А теперь замолчите.

Аннелета взяла кувшин с водой и приказала послушницам крепко держать Жанну и силой открыть ей рот. Умирающая попробовала оказать слабое сопротивление, простонав:

— Дайте мне уйти с миром. Я хочу уйти с миром…

В течение четверти часа сестра-больничная заставляла Жанну пить, несмотря на ее слабый протест и одышку, от которой она кашляла и выплевывала слизь. Две послушницы по очереди ходили на кухню за водой. Когда Жанна, которую оставили последние силы, выпила несколько пинт жидкости, сестра-больничная встала. Перед ее платья был мокрым от воды и рвоты. Угрожающим жестом она показала на Иоланду де Флери, которая неподвижно стояла перед кроватью, не произнеся ни единого слова с начала этой кошмарной сцены, и на Эмму де Патю, сказав повелительным тоном:

— Поднимите и крепко держите ее.

Монахини подняли безвольное тело Жанны и усадили ее.

— Вы обе, — приказала Аннелета, повернувшись к дрожавшим послушницам, — откройте ей рот и уберите руки только тогда, когда начнется рвота.

Все повиновались, не в состоянии вымолвить ни слова. Аннелета засунула два пальца в рот Жанны. От зловонного и вместе с тем сладкого запаха, исходившего изо рта Жанны, ее слегка подташнивало. Она жала на язычок до тех пор, пока диафрагма отравленной монахини не начала содрогаться. Аннелета дождалась, пока теплая жидкость, выходившая из желудка, не польется ей на руку, а потом вытащила пальцы изо рта сестры, которая порциями отрыгивала жидкость, промывшую ее внутренности.

Когда полчаса спустя они удобно уложили Жанну, ее пульс еще бился прерывисто, тело по-прежнему содрогалось от конвульсий, но дышала она свободнее.

Элевсия шла за Аннелетой по длинному коридору. Бланш де Блино прижалась к одному из пилястров и, закрыв лицо руками, плакала. Когда Бланш услышала их шаги, она подняла голову и простонала:

— Я трусливая. Трусливая и слишком старая. Смерть внушает мне такой страх… Мне стыдно за себя.

— Бланш, не надо столь строго относиться к себе, — вздохнула Элевсия. — Мы все тревожимся, хотя хорошо знаем, что подле нашего Господа нас ждет чудесное место.

Повернувшись к Аннелете Бопре, старая женщина спросила:

— Жанна тоже умрет?

— Не знаю. Гедвига была такой хрупкой, и к тому же она старше. Возможно также, что она приняла более высокую дозу яда. Мы это узнаем лишь тогда, когда поймем, каким образом им подсыпали яд.

— Но почему? — плача, прошептала благочинная.

— Этого мы тоже не знаем, дорогая Бланш. У меня была версия, но две новые жертвы поставили ее под сомнение, — ответила аббатиса, думая о планах аббатства, спрятанных в несгораемом шкафу.

Если убийца хотела добраться до этих планов, почему она отравила Гедвигу и Жанну, у которых не было ключей? Элевсия утешила Бланш, как могла, добавив:

— Вам надо немного отдохнуть. Послушницы по очереди будут дежурить у изголовья Жанны. Они сообщат нам, если ее состояние изменится.

 

Замок Отон-дю-Перш,

ноябрь 1304 года

Прижавшись к большому камину, единственному источнику тепла в этом огромном учебном зале, Жозеф из Болоньи учил Клемана распознавать запахи. Старый врач поднес к носу своего ученика сосуд с отвратительной стоячей жидкостью красновато-желтого цвета. Он немного нервничал:

— Ну, постарайся не ошибиться. Что это?

Клеман едва сдержал позыв к рвоте, сказав:

— О… Меня тошнит…

— Ученого не тошнит. Ученый размышляет и определяет по запаху. Более того, он вспоминает, — оборвал Клемана Жозеф. — Призови на помощь свой нос, Клеман, нос — это бесценный помощник в медицине! Ну, так что это?

— Тухлое, очень тухлое яйцо.

— И откуда исходит столь неприятный запах, поскольку — не станем преувеличивать — это один из самых зловонных?

— Из испражнений больного, страдающего кровавым поносом.

— Хорошо. Перейдем к другому, более приятному.

— Мэтр, — перебил Жозефа Клеман, которому никак не удавалось избавиться от единственного наваждения. Он думал об этом днем и ночью, плача в подушку, когда знал, что находится один. — Мэтр…

— Ты думаешь о своей даме, не так ли? — опередил ребенка Жозеф, который увеличил число опытов и занятий лишь для того, чтобы дать своему блестящему ученику возможность хоть немного забыть о страхе.

— Она никогда не выходит у меня из головы. Вы полагаете… ну, что я вновь встречусь с ней?

— Мне хочется думать, что невинность должна выйти победительницей из самых худших положений.

— Но сможет ли она на самом деле?

Жозеф из Болоньи внимательно посмотрел на ребенка. Его переполняла безмерная печаль. Разве когда-нибудь он видел, чтобы невинность торжествовала? Разумеется, нет. Он солгал во спасение этой переодетой маленькой девочки, которую полюбил как своего единственного духовного сына.

— Иногда… Редко, разве что ей помогают. Итак, мой мальчик, — продолжил он, придав своему голосу строгость. — Продолжим.

Жозеф прошел в другой конец большого зала и налил янтарную жидкость в новый сосуд, а затем представил ее на обонятельный суд Клемана:

— Что мы чувствуем? Разве на этот раз приятный запах не щекочет нам нос?

— Яблочный сок. Pestis. Речь идет о запахе, исходящем от больных чумой. Ну, по крайней мере, большинства из них, поскольку от остальных пахнет недавно выдернутыми перьями.

— Хорошо запомни эти два запаха. Поверь мне, эти проклятые напасти по-прежнему угрожают нам. Что в таком случае нужно делать?

— Если образуется бубон, его надо насквозь проткнуть раскаленным добела ножом. При этом я должен надеть на руки перчатки, а затем бросить их в огонь и тщательно вымыть кисти и предплечья с мылом. Если речь идет о легочной форме, сделать ничего нельзя. Я не должен приближаться к такому больному ближе, чем на туаз. В его слюне образуются крошечные шарики, которые вылетают наружу, когда он говорит. Так передается чума, вылетая изо рта больного и цепляясь за его собеседника.

Морщинистое лицо старого врача озарила улыбка. Он одобрительно кивнул. Хорошему учителю — хороший ученик. Вдруг они оба подскочили. Им показалось, что в зал вбежало целое войско. Послышался голос Артюса:

— Могу ли я подойти, не страшась подхватить смертельную лихорадку? Что это за отвратительный запах?

— Запах гнилого яйца, монсеньор.

— Вот уж действительно, до чего забавными вещами занимаются ученые! Мессир врач, я хочу немедленно поговорить с вашим помощником.

— Вы желаете, чтобы я удалился, сеньор?

— Нет, нет, я оставляю вас с вашим смрадом и увожу его в свои покои, защищенные от миазмов.

Когда они устроились в маленькой комнате в виде ротонды, Артюс, который был больше не в состоянии ждать, начал без всякого вступления:

— Мне нужна твоя помощь, мой мальчик.

Мрачный, напряженный вид графа просветил Клемана лучше, чем любые слова. Речь шла об Аньес. Безумная паника охватила мальчика, который буквально прирос к месту. Нет. Нет, она не могла умереть, поскольку тогда бы он тоже умер, настолько его жизнь зависела от жизни дамы.

— Плохие новости? — наконец пролепетал ребенок, сдерживая рыдания, готовые вот-вот вырваться из его груди.

— Они прискорбные, но не такие плохие, как вчера или позавчера. Не забивай себе голову глупостями. Мадам де Суарси жива… Тем не менее скоро начнется допрос с пристрастием.

Артюс обвел комнату убийственным взглядом, ища, что он мог бы разломать, разбить, чтобы немного утолить свою ярость. Его кулак резко опустился на рабочий стол, опрокинув серебряную чернильницу в форме корабля. Клеман продолжал сидеть неподвижно, глядя, как чернила медленно текут по дереву, а затем капают на пол. Артюс проследил за взглядом ребенка и заметил небольшой беспорядок — пятно, черневшее на паркетной дощечке. Они оба в замешательстве смотрели на него, словно это постепенно расширявшееся пятно таило в себе некое послание. «Чернила черные, а не красные», — упорно твердил себе Клеман. Это чернила, а не кровь. Чернила и ничего больше. Тем не менее он схватил большой платок, висевший у него на поясе и служивший ему полотенцем, и бросился к столу, чтобы закрыть им небольшую черную лужу и заставить ее навсегда исчезнуть.

Артюс поднял голову, словно этот простой жест развеял колдовские чары, принуждавшие их смотреть на пол. Граф начал с того, чем закончил:

— Клеман. Флорен должен умереть. Он должен умереть, причем как можно скорее.

— Прикажите, мессир, чтобы мне оседлали лошадь. Я еду немедленно. Я убью его.

В сине-зеленом взгляде ребенка, смотревшего графу прямо в глаза, читалась полнейшая решимость. Странно, но Артюс считал Клемана способным на такой поступок, пусть даже потом ему придется погибнуть.

— Право воспользоваться кинжалом я оставляю себе, мой мальчик. Кинжал — мой старый товарищ и никогда не изменял мне. Мне нужен шпион, который следил бы за Флореном, поскольку он меня знает. Я думал, что нашел себе сообщника, но он испарился.

Клемана охватило радостное возбуждение.

— Я могу его заменить. Приказывайте, мессир!

— Завтра на рассвете мы едем в Алансон.

— Это примерно в двадцати лье… Успеем ли мы…

Клеман споткнулся на последних словах, которые прозвучали бы как смертный приговор.

— Двадцать три, если быть точным, и, черт возьми, мы там будем вовремя! Немного поторапливая наших лошадей, не делая долгих остановок, мы приедем в Алансон послезавтра на рассвете.

 

Ватиканский дворец, Рим,

ноябрь 1304 года

Камергер положил конец мучительному оцепенению, которое отныне почти никогда не покидало камерленго Бенедетти.

— К вам пришли, ваше преосвященство.

Из груди Гонория вырвался вздох облегчения. У него возникло впечатление, что это благостное известие позволит ему наконец причалить к берегу, выплыть из беспокойного океана, который терзал его дни и ночи напролет.

— Дайте мне время помолиться, а потом введите ее.

Камергер ушел, склонившись в низком поклоне. Однако камерленго вовсе не хотел тратить время на то, чтобы собраться. Он хотел смаковать его, подметить все нюансы.

Од, великолепная Од. Од де Нейра. Одно упоминание этого имени оказывало на него благотворное колдовское действие. Тиски, сжимавшие грудь прелата на протяжении нескольких месяцев, расслабились. С опьяняющей радостью он вдыхал этот почти свежий воздух, вновь и вновь открывая его для себя. Острая боль, которая жгла грудину, исчезла. Впервые за долгое время он осмелился встать и потянуться всем телом, не боясь, что его члены распадутся на куски.

Од… Видеть ее, улыбаться ей… Не в силах больше сдерживаться, он устремился к высокой двойной двери своего кабинета и резко распахнул ее, чем привел в изумление камергера, скрашивавшего ожидание мадам де Нейра.

— Входите, моя дорогая прекрасная подруга.

Женщина поднялась с воздушным изяществом. Гонорий подумал, что она стала еще красивее, чем тот образ, который он хранил в своей памяти. Чудо, одно из чудес, которые поджидают вас на очередном жизненном повороте, чудо, совершенство которого поражает вас. Пышные белокурые волосы окружали идеальный овал ангельского лица. Два бездонных изумрудных озера, вытянутых в форме миндаля, радостно смотрели на него, а на прекрасном ротике в форме сердечка играла очаровательная улыбка.

От удовольствия Гонорий закрыл глаза. За этим изящным силуэтом, за этим выпуклым челом скрывался один из наиболее мощных, наиболее острых умов, которые ему доводилось встречать.

Она подошла ближе, и ему показалось, что ее ноги едва касаются земли. Гонорий закрыл дверь. Од де Нейра удобно села и улыбнулась, склонив свою очаровательную головку набок:

— Сколько времени прошло, ваше преосвященство.

— Прошу вас, Од, будем считать, что этого времени, которое едва коснулось вас, а меня же, напротив, превратило в старика, не существует.

Грациозным жестом она одобрила его слова: ее тонкая красивая рука словно погладила пустоту. Затем она ответила:

— С удовольствием… Значит, так мало времени, мой дорогой Гонорий.

Поджав свои пухленькие губы, она продолжила более серьезным тоном:

— Сначала ваше послание обрадовало меня, но затем, признаюсь, встревожило.

— Простите меня за это. Меня снедает тревога, и, должно быть, она просочилась в мои слова…

Камерленго замолчал и пристально посмотрел на нее. Од де Нейра вела бурный образ жизни. Только чудом можно было объяснить, почему он нисколько не сказался на ее внешности. Рано осиротевшую девочку отдали на воспитание стареющему дядюшке, который быстро начал путать родственное милосердие и кровосмесительство. Но мерзавец недолго пользовался прелестями племянницы. Он умер после бесконечной, мучительной агонии, при которой, как и требовало того благочестие, присутствовала его протеже. В двенадцать лет Од осознала, что ее талант по части ядов, убийств и лжи мог сравниться лишь с ее красотой и умом. За распутным дядюшкой в мир иной отправились тетушка, два кузена, претендовавшие на наследство, старый муж… Однако прискорбная участь родственников Од насторожила людей бальи Осера. Гонорий Бенедетти, тогда обыкновенный епископ, оказался в городе, когда шел процесс. Изумительная красота мадам де Нейра напомнила Гонорию сладостные безумства его юности, когда он покидал кровать одной дамы только затем, чтобы упасть в кровать другой. Он захотел ее допросить под тем предлогом, что его ряса заставит ее быстро признаться. Она ни в чем не призналась, запутав его в лабиринте лжи, которым он восхищался, будучи знатоком. По его мнению, такая беспринципность, такой ум и такой талант должны были спасти ее шейку от веревки и, уж конечно, от костра, на котором сжигали ведьм. Он крутился, как уж на сковородке, покупая одних, угрожая другим, убеждая третьих. С Од сняли все обвинения, освободили от всех подозрений. Од была единственным плотским увлечением прелата с тех пор, как он отрекся от мирской жизни. Неделю спустя он пришел к ней в особняк, унаследованный от мужа, которого она отправила в мир, считавшийся лучшим из миров. На мгновение Гонорий испугался, что она окажется не на высоте прегрешения, которое он собирался совершить. Но он глубоко заблуждался. Как он и надеялся в глубине души, эти несколько часов страсти она не рассматривала ни как вознаграждение, ни как необходимость. Она оказала ему честь, отдавшись ему как мужчине, поскольку никогда не уступила бы кредитору. Все эти часы, проведенные в совершенном безумии, они обнюхивали друг друга, как хищники одной и той же породы. Они занимались любовью, словно скрепляли договор. Как и Гонорий, Од полагала, что цель оправдывала средства. Ведь она сказала ему на рассвете после той ночи:

— Что вы хотите, мой дорогой, жизнь слишком коротка, чтобы терпеть тех, кто портит нам ее. Если бы люди были более мудрыми… мне не пришлось бы их травить. Я женщина слова и чести, но только толкую эти понятия, разумеется, на свой лад. Как мой дядюшка, который думал, что имеет право лишать меня невинности… В обмен на это я отобрала у него жизнь. Я с самого начала не была согласна со сделкой, которую он заключил относительно моего тела. Неожиданно мне показалось, что мне не требуется спрашивать его мнения насчет всего остального… его смерти, например. Поклянитесь мне, Гонорий, что вы мудрый человек. Мне было бы очень жаль, если бы вы умерли… Вы такой исключительный и бесценный, что мне вас будет не хватать.

Услышав столь сладостную угрозу, он расхохотался. С тех пор он редко смеялся по-настоящему. Его жизнь претерпела существенные изменения, стала зловещей и уродливой. Жизнерадостность Од была, несомненно, последним воспоминанием, которое позволяло ему вольготно дышать.

— То, о чем я вам поведаю, моя лучезарная Од… — начал Гонорий, но она прервала его, забавно сморщив личико:

— Должно остаться между нами? Ах, вы до такой степени забыли меня, мой дорогой?

Гонорий медленно вздохнул. Разве Од не была лучшим исповедником, о котором он мог мечтать? Единственным, кому он мог довериться. Он закрыл глаза и, с трудом выговаривая слова, начал:

— Од, моя великолепная… Если бы вы знали… Бенедикт умер, и я был виновником его агонии. Эта смерть причиняет мне такую боль, гложет меня изнутри, без передышки, но, тем не менее, она была неизбежной.

— Почему? — спросила она, нисколько не смутившись от такого признания.

— Потому что Бенедикт был одним из тех непорочных, упрямство которых может поколебать основы нашей Церкви. Он вбил себе в голову опасную химеру и отчаянно цеплялся за свою идею евангельской чистоты в то время, когда мы сами находимся в опасности, когда нам угрожают со всех сторон. Христианский Восток умер, и я сомневаюсь, что он когда-нибудь возродится из пепла. Сейчас мы должны, напротив, укреплять власть Церкви на Западе. Сейчас не время для диалога, обмена и открытости… Впрочем, они всегда были неуместны… Нас ждет церковная реформа, своего рода покаяние, я убежден, что это неизбежно. Од, мы гаранты порядка, твердости, без которых люди не смогут выжить. Силы, сущность которых я плохо понимаю, противостоят нам и пытаются уничтожить наше влияние. Некоторые монархи Европы, в частности Филипп Красивый, моя дражайшая, хотели бы разделаться с нашей властью. Но не это меня беспокоит, мы сумеем заставить их отступить. Признаюсь вам, совсем другие внушают мне страх.

— Другие? Какие другие? — удивленно спросила прекрасная дама.

— Если бы я знал, то больше не волновался бы. Я чувствую, как они наступают со всех сторон, я их чувствую в процветающей ереси, в экзальтированной строгости некоторых наших нищенствующих монахов, в дружбе молодых дворян и горожан. Я без устали ищу их следы… Самая богатая и самая просвещенная часть общества связывает свои надежды с реформаторами. Вскоре за ними последуют другие, бедняки, соблазненные их гротескными теориями равенства. Мы боролись и продолжаем бороться с еретическими движениями, но они представляют собой лишь поверхностный слой глубокого потока нелюбви к нам, к тому, что мы воплощаем.

— Однако инквизиция ведет активную деятельность, — подчеркнула гостья камерленго.

— Инквизиция — это бумажный дьявол, которым размахивают, чтобы внушить страх. В прошлом против нее случались бунты, и это доказывает, что народ, если он находит… вождя, может оказывать противодействие.

Прежде чем продолжить, Гонорий немного поколебался:

— Вождя или чудо. Представьте себе, моя подруга… Представьте…

— В чем вы не решаетесь мне признаться? Я чувствую, что вы испытываете страх, и это тревожит меня.

Проницательность молодой женщины убедила камерленго, и он пошел до конца в своих откровениях.

— Я вступил в битву, которая, как я порой этого боюсь, может оказаться напрасной. Я чувствую, что потерплю поражение, и при этой мысли меня охватывает ужас. Было бы достаточно чуда… убедительного чуда, чтобы все переменилось.

— Какого чуда?

— Не знаю. Я сомневаюсь, что Бенедикт знал природу этого чуда, но все же он был готов его защищать ценой собственной жизни, равно как и один из его главных ставленников, рыцарь Франческо де Леоне, госпитальер.

Несколько секунд Гонорий пристально смотрел на нее, а потом продолжил:

— Мои объяснения такие расплывчатые, такие неясные… Это потому, что я сам вот уже на протяжении многих лет продвигаюсь в тумане. Текст, своего рода святое пророчество, чудом попал в наши руки, но лишь для того, чтобы потом исчезнуть вновь. В нем говорилось о двух астральных темах. После многих лет исканий и разочарований мы довели до сведения Бонифация существование трактата по астрономии, написанного монахом из монастыря Валломброзо. Революция, описанная на этих страницах, ни за что на свете не должна произойти. За этим следил я. Трактат был спрятан в нашей личной библиотеке. Мы делали успехи в расчетах, которые должны были позволить нам прояснить эти темы, однако один из камергеров украл этот трактат и продал его тому, кто предложил большую цену… Леоне. Тем не менее нам удалось проникнуть в тайну первой темы и определить, благодаря лунному затмению, личность, которую она означала, некую даму Аньес де Суарси.

— Кто это?

— Признанная незаконнорожденная дочь, зачатая французским ординарным бароном Робером де Суарси.

Мадам де Нейра недоверчиво нахмурила свой хорошенький лоб.

— Что за бессмысленная история… Какую роль играет эта мелкая французская дворяночка в столкновении между реформаторскими и консервативными силами Церкви?

— Как вы верно выразили замешательство, в котором я пребываю уже несколько лет!

— К тому же женщина. Кто такие женщины в глазах прелата? Святые, монахини, матери с одной стороны, а с другой стороны — шлюхи, развратницы и искусительницы. Какое значение может иметь женщина?

Это перечисление заставило Гонория невольно поджать губы. Разумеется, он мыслил достаточно трезво, чтобы признать ее правоту. А поскольку это так, какую роль могла бы играть женщина? Разве Од, эта очаровательная убийца, сама не была наглядным примером?

— Я теряюсь в догадках, моя дорогая. Я ничего не знаю об этой женщине, кроме того, что она представляет ужасную опасность, о которой мне тоже ничего не известно. Она должна умереть, причем как можно скорее.

— Вы позвали меня, чтобы доверить мне ее казнь? — улыбаясь, уточнила мадам де Нейра.

— Нет, я это устроил задолго до вашего прихода.

— Так что вы от меня хотите, дорогой Гонорий?

— Мне нужен трактат Валломброзо. Мне он непременно нужен, чтобы прояснить вторую тему и опередить моих врагов. Я прибег к услугам наемного убийцы, однако неэффективность его действий беспокоит меня и начинает приводить в отчаяние. Я рассчитывал на его гнев, досаду, на его стремление потребовать от жизни вознаграждение за несправедливость, жертвой которой он себя воображает.

За этим признанием последовало короткое молчание. Од де Нейра неспешно прервала его, сказав:

— Гонорий, Гонорий… Какая ошибка — доверять страху и зависти! Это характеристики труса, и нет худшего предателя, чем трус.

— У меня было очень мало возможностей, моя красавица. Вы поможете мне?

— Когда-то я вам сказала: я женщина слова и чести. Я всегда оплачиваю свои долги, мсье, — ответила она на этот раз без тени улыбки. — Тем более что, насколько я помню, у меня очень мало долгов. Я помогу вам…

Потом, сочтя свой тон слишком серьезным, она пошутила:

— И кто может сказать, что я не оказываю услугу будущему Папе?

Гонорий, покачав головой, возразил:

— Меня вполне устраивает роль тени, моя дорогая. Я предпочитаю держаться позади, я человек, который отчаянно ждет того, кому он будет служить лучше, чем самому себе. Бенедикт… Бенедикт, которого я любил, не был таким.

— А ваш шпион? Что с ним делать?

— Если возникнет необходимость, устраните его. Он предоставил мне множество доказательств своей некомпетентности.

— Какая соблазнительная мысль, мой дорогой Гонорий!

Од встала. Ее примеру тут же последовал камерленго, который крепко сжал ее руки, прежде чем поднести к своим губам. Она прошептала:

— Я задержусь в Риме еще на два дня, чтобы немного отдохнуть. Если вы хотите тайно меня посетить, не стесняйтесь.

— Не думаю, что мне этого захочется, моя нежная. Мы слишком хорошо друг друга знаем. И главное, мы слишком сильно любим друг друга.

Од, закрыв глаза, послала ему свою неотразимую улыбку, а потом прошептала:

— Почему я ответила бы точно так же, если бы вы первым сделали мне это нескромное предложение?

— Потому что мы действительно слишком хорошо знаем и слишком сильно любим друг друга.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Аньян, забившийся вместе со своей рабочей доской в угол прихожей, служившей продолжением кабинета Никола Флорена, сразу все понял, едва взглянув на него. На какое-то мгновение у молодого клирика возникло ощущение, что он видит перед собой самый настоящий меч. Чудо, о котором он молил уже много дней, это невероятное чудо, к которому он взывал ночи напролет, явилось в виде этого человека, стоявшего перед ним и внимательно смотревшего на него голубыми глазами. Эти глаза переливались различными оттенками, от сапфира до цвета холодной морской волны, в зависимости от света, открывавшего в них множество тайн. Аньян мог бы в этом поклясться. Ужасных, но благородных тайн, о которых он ничего не знал, но которые тем не менее взбудоражили его. Его, сидевшего за маленькой доской.

— Прошу вас, не окажете ли вы мне услугу, доложив о моем приходе? Франческо де Леоне, рыцарь по справедливости и по заслугам ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Я приехал, чтобы осведомиться о мадам де Суарси.

Сам того не желая, не понимая, какая сила заставила его совершить такую неосторожность, Аньян прошептал:

— Умоляю, спасите ее.

Рыцарь посмотрел на Аньяна, нахмурив брови:

— Неужели мои мысли написаны у меня на лице? Вы растревожили меня.

— А вы, рыцарь, вы… успокоили меня.

Молодой клирик исчез, а затем вернулся быстротой молнии. Подойдя к Леоне, он прошептал:

— Он намного подлее и опасней, чем самый худший из инкубов.

— Вы так считаете? — улыбаясь, ответил Леоне. — Преимущество заключается в том, что этот инкуб смертен.

После того как Аньян доложил о приходе Леоне, Флорен стал думать, что понадобилось этому чертову госпитальеру в Доме инквизиции. Эта баба Суарси доставляла ему сплошные неприятности. Вскоре начнется допрос с пристрастием. Он очень быстро, по мнению Флорена, закончится окончательным успокоением обвиняемой. Смертью. Несколько часов страданий и воплей все же принесут ему определенное удовлетворение. Разумеется, он мог бы задушить ее в камере и сказать, что она повесилась, чтобы избежать допроса. Такие вещи часто случались. Нет. Она измучила его. И она поплатится за это.

Вслед за Аньяном Леоне вошел в маленький кабинет инквизитора. Молодой клирик сразу же оставил их наедине. Вопреки принятому им решению Флорен, движимый какой-то силой, встал, едва рыцарь переступил порог. Пленительная красота мужчины и очевидная мощь, исходившая от него, ошеломили Флорена. Неуместная, но настойчивая мысль пришла в голову Флорену: ему захотелось соблазнить рыцаря, чтобы унизить того. В конце концов, почему бы и нет? Разумеется, он любил спать с девками, но, если он заставит этого прекрасного госпитальера дрогнуть, он получит великолепное доказательство своей власти. Ведь секс служил ему только для того, чтобы утверждать свою власть.

— Рыцарь, какая честь…

— Честь для меня, господин инквизитор.

Леоне охватило какое-то легкое опьянение, и он почувствовал себя виноватым. Опьянение, которое предшествует самым трудным битвам. Джотто Капелла был слабым противником. А вот человек, стоявший перед ним, принадлежал к числу самых опасных, самых непредсказуемых врагов, с которыми ему когда-либо доводилось встречаться. Джотто Капелла был падшим человеком. Этот же — скопище яда. Леоне упрекнул себя за внезапно возникшее у него своего рода извращенное желание: убить гадину, используя ее же оружие.

— Присаживайтесь, рыцарь, прошу вас. Мой клирик сказал мне, что вас беспокоит судьба мадам де Суарси?

— Речь не идет о ее судьбе, мсье, поскольку я не сомневаюсь, что она находится в лучших руках.

Комплимент польстил Флорену, который одобрил его, изящно кивнув головой.

— Мать мадам де Суарси была близкой подругой моей тетушки. Проезжая по вашему прекрасному краю, чтобы добраться до Парижа, по делам ордена, я подумал, что мог бы помочь ей своей молитвой.

— Гм…

Флорен не сразу смог продолжить разговор. Он лихорадочно искал лучшую стратегию, чтобы соблазнить говорившего с ним красивого мужчину.

— Не окажете ли вы мне милость, брат мой, разрешив встретиться с мадам де Суарси? — продолжал настаивать Леоне спокойным тоном.

Внезапно просьба вернула Флорена к действительности, и он заставил себя улыбнуться.

— Разумеется, рыцарь, мне было бы очень трудно отказать вам в этой ничтожной милости. Я усматриваю в этом бесконечную щедрость представителей вашего ордена.

Внутри у Никола Флорена все кипело. Почему этот рыцарь вмешивается в самый разгар процесса? Ведь его никто не уполномочил. Флорен бесился от того, что ему приходилось подчиняться. Вне ордена никто никогда не знал, какое положение занимал госпитальер, к тому же рыцарь по справедливости и по заслугам: был ли он Великим магистром или простым воином. Следовательно, приходилось соблюдать осторожность. Флорен преодолел решающий этап в своем восхождении к власти, но прекрасно понимал, что ему оставалось сделать еще много шагов. А затем он возвысится над всем, над людьми и над законами. Сейчас было лучше не перечить этому незнакомцу, притвориться, будто он принял решение непредвзято и смиренно. Флорен заговорил:

— Как вы понимаете, речь идет о нарушении нашей процедуры, поскольку вы не состоите с обвиняемой в прямом родстве. Поэтому я прошу вас заверить меня, что ваш визит будет кратким. Процесс мадам де Суарси продолжается.

Леоне встал и поблагодарил, устремив свой взгляд в темные бархатные глаза инквизитора. Флорен вкрадчиво спросил:

— Зайдете ли вы потом, чтобы попрощаться со мной, рыцарь?

— Вы в этом сомневаетесь, мсье?.. Не могу поверить, — ответил Леоне слащавым голосом.

Аньян бросился вперед, бормоча маловразумительные слова благодарности, спотыкаясь на каждой ступеньке лестницы, ведущей к камерам. Он так сильно дрожал, что Леоне пришлось самому открыть замок.

— А теперь ступайте, да хранит вас Господь, — поблагодарил Аньяна рыцарь. — Я найду дорогу назад. У меня очень мало времени, но мне хватит… Пока…

— Я столько раз звал вас в своих молитвах, — лепетал Аньян. — Я…

— Ступайте, говорю я вам. Поторопитесь. Поднимайтесь, иначе он забеспокоится.

Аньян исчез за пилястром, словно дружественная тень.

Леоне не чувствовал отвратительного зловония, впитавшегося в стены застенков. Он не видел грязи, темных кругов под глазами, болезненную бледность женщины, с трудом стоявшей перед ним. Эти серо-голубые глаза, внимательно смотревшие на рыцаря, были ему наградой за все его страдания и мучения. Леоне казалось, что она была светом и что он всю свою жизнь мечтал прикоснуться к ней своим взглядом. Он упал на колени в вонючий ил, стараясь восстановить дыхание, которого его лишило невыносимое чувство, и прошептал:

— Наконец… Вы, мадам.

— Мсье?

От изнеможения Аньес не могла даже достойно ответить. Она лихорадочно искала причину такой удивительной чести, почему этот госпитальер пришел в ее камеру. Ведь больше ничего не имело смысла.

— Франческо де Леоне, рыцарь по справедливости и по заслугам ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

Ничего не понимавшая Аньес изумленно смотрела на него.

— Я пришел издалека, чтобы спасти вас, мадам.

Аньес облизнула пересохшие губы и прокашлялась прежде, чем спросить:

— Сделайте одолжение, встаньте, мсье. Я не понимаю… Граф д’Отон вас…

Значит, Артюс д’Отон был их другом. Это открытие принесло Леоне облегчение.

— Нет, мадам. Я знаю графа лишь по имени и его прекрасной репутации.

— Порой они посылают очаровательных шпионов, чтобы добиться откровенности, — сказала Аньес доверительным тоном, который не обманул Леоне.

— Элевсия де Бофор, мать аббатиса Клэре, приходится мне тетушкой, вернее, должен вам сказать, второй матерью, поскольку она воспитала меня после гибели своей сестры Клэр в Сен-Жан-д’Акр.

Несмотря на изнеможение, в памяти Аньес всплыло смутное воспоминание. Жанна д’Амблен действительно ей говорила, что аббатиса взяла к себе племянника после кровавого поражения, ознаменовавшего собой крах христианского Востока. Наконец она смогла позволить себе сесть на скамью. Рыцарь добавил:

— У нас очень мало времени, мадам.

— Как вам удалось получить от этого злотворного существа разрешение встретиться со мной?

— Заманив его в его же собственную ловушку. У нас очень мало возможностей, мадам. Отвод…

Аньес прервала Леоне:

— Полно, мсье, вы, так же, как и я, знаете, что отвод ничего не даст. Инквизиторы имеют обыкновение ставить даты на своих бумагах задним числом, и поэтому просьба об отводе поступит к епископу уже после завершения процедуры. Но если даже эта просьба повлечет за собой определенные последствия, в чем я сомневаюсь, я умру еще до того, как они назначат нового инквизитора. Добавьте к этому, что новый инквизитор немедленно станет еще сильнее третировать меня, поскольку я посмела выступить против одного из них.

Леоне в этом ничуть не сомневался. Он заговорил об этом мнимом праве лишь для того, чтобы узнать, как она отреагирует. В полумраке он вновь посмотрел на нее, потрясенный до глубины души своим открытием, тем, чего сама Аньес не знала о себе. Он поблагодарил Бога за то, что Он выбрал его жизнь, чтобы спасти эту женщину. Эту женщину, которая оставалась в полнейшем неведении о своей необыкновенно важной роли.

— Скоро начнется допрос с пристрастием, мадам.

— Я знаю. Могу ли я вам признаться, в каком ужасе я пребываю? Целыми днями я слышала их вопли… Этот человек… Полагаю, он умер. Я презираю себя за отсутствие мужества. Я боюсь, что не сумею держаться с достоинством, что превращусь в кричащую марионетку, готовую признаться в худшем, лишь бы мои мучения прекратились…

— Я не сомневаюсь в своем мужестве, но мне тоже было бы страшно. Впрочем, вы плохо знаете себя и меня… Я взял себе за правило ничего не оставлять на волю людей… Их воля — потемки.

Аньес хотела прервать его, вынудить его пуститься в объяснения, растолковать смысл последних слов, но он остановил ее жестом руки:

— Мадам… вам придется претерпеть мучения. Вам нужно продержаться до завтра, ради любви к Богу.

— До завтра? Но почему завтра, а не сейчас?

Аньес разозлилась на себя за эти слова, вызванные страхом перед будущими страданиями. Но, в конце концов, она была всего лишь существом из плоти, крови и нервов.

— Потому что завтра судить будет Он.

Аньес не дала себе труда постараться понять, что означали эти слова. Вот уже несколько минут, как ей все казалось таким странным, таким нереальным.

— Можно прибегнуть к Божьему суду, мадам.

— Вы до сих пор в это верите?

— Разумеется… поскольку я Его рука. Если бы Флорен исчез до начала ваших страданий на допросе с пристрастием, его бы быстро заменили, и процесс бы продолжился. При этом под суд могли попасть те из ваших людей, кто выступил на вашей стороне…

Аньес сразу же поняла намек на Клемана и даже не удивилась, что этот странный рыцарь знал о существовании ребенка. Она отрицательно покачала головой.

— …напротив, если Бог накажет его за ваши несправедливые страдания, никто впоследствии не пожелает поддержать обвинение… даже Рим.

— Рим?

— Время поджимает.

Леоне вытащил из своего сюрко охровый холщовый мешочек и вытряхнул из него себе на ладонь большой темно-коричневый шарик. Затем он протянул шарик Аньес.

— Разжуйте его непосредственно перед пыткой. Разжуйте, умоляю вас. И тогда вы едва будете чувствовать удары кнута. Эту пасту мне привезли из Китая после моих многочисленных злоключений. Это очень горькая смола, но на тех, кто умело ею пользуется, она оказывает волшебное действие.

— Но кто вы? Почему вы рискуете своей жизнью, чтобы помочь мне?

— Сейчас еще слишком рано говорить об этом…

Леоне добавил, чем только усилил замешательство Аньес:

— Чистота немыслима без стойкости, иначе она может привести к жертве, но сейчас еще слишком рано. Вы должны жить. Моя честь, моя вера и мой выбор требуют защищать вас до последнего вздоха.

За зловещей дверью раздался стук. До них донесся приглушенный голос Аньяна:

— Быстрее, умоляю вас! Он начинает нервничать и скоро спустится.

— Живите, мадам. О, Боже мой! Живите, умоляю вас!

Аньес быстро спрятала шарик коричневой пасты у себя на груди. Когда за рыцарем закрылась дверь, она спросила себя, не стала ли жертвой галлюцинации. Ей пришлось дотронуться до шарика, скрытого под платьем, чтобы убедиться в реальности этой встречи.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Во мраке огромного дортуара скользила тень, прислушивавшаяся к дыханию и похрапыванию. Тень колебалась. Ее взгляд скользил по трем рядам ячеек, окруженных занавесками, которые давали сестрам возможность одеваться в более интимной обстановке. В центре каждой маленькой кельи с полотняными стенами стояла кровать.

Пчелы. Улей с пчелами, которые неизвестно зачем суетились. Множество насекомых, ведущих одинаковое существование. Вселенная ритуалов, привычек, приказов, всегда одних и тех же. Тень задыхалась от яростной горечи. Она ненавидела их. Всех. Уйти из этого места, убежать от ничтожной монотонности жизни, которая не была единственной. Наконец существовать. Тень сделала несколько шагов. Ее босые ноги бесшумно ступали по большим ледяным плитам. Тень остановилась, прислушалась, затем раздвинула занавеси одной из ячеек.

Недавно закончился первый час. Аннелета склонилась над съежившейся Жанной д’Амблен и прислушалась к ее еще неуверенному дыханию, вырывавшемуся из груди. Обессилев в борьбе с ядом, казначея пока еще не вставала с кровати. Благодаря хорошему уходу, которым ее окружила сестра-больничная, а также молитвам, вчера вечером Жанна сумела выпить немного куриного бульона и даже не отрыгнула его сразу же. Аннелета пощупала ее пульс и нашла его более спокойным.

— Жанна, моя дорогая Жанна, вы меня слышите?

До Аннелеты долетел едва слышный шепот:

— Да… мне лучше. Спасибо, моя дорогая, спасибо за вашу заботу. Спасибо вам всем, сестры мои.

— У вас все еще горит в животе?

— Он понемногу успокаивается.

Раздался вздох. Жанна заснула, и сестра-больничная подумала, что это к лучшему. Как только Жанна немного окрепнет, она услышит ужасное известие о смерти Гедвиги. Элевсия велела скрывать это от Жанны, поскольку двух молодых женщин связывала долгая дружба. Вдруг неожиданная печаль охватила неуживчивую крупную женщину. Аделаида Кондо умерла, Гедвига дю Тиле тоже. Жизнь Жанны, едва не последовавшей за ними в могилу, висела на волоске. Бланш де Блино осталась в живых только потому, что не любила лаванду. Бедная благочинная все чаще молола вздор. Жуткие воспоминания о прошлом не покидали ее. Страх сковал Бланш до такой степени, что ее лицо стало похожим на посмертную маску. Что касается Женевьевы Фурнье, то жизнь, казалось, покинула ее после ужасной кончины Гедвиги, к которой она питала гораздо больше симпатии, чем предполагала Аннелета. Куда-то разом улетучилась жизнерадостность очаровательной хранительницы садков и птичника. Женевьева бродила по коридорам, как маленькое скорбящее привидение, едва замечая сестер, которые приветливо улыбались ей.

Как ни странно, но страшная агония сестры-ризничной словно вернула матери аббатисе уверенность, которую она утратила после приезда инквизитора. Аннелету терзала подспудная тревога: решила ли Элевсия де Бофор вести беспощадную борьбу? Решила ли она принести в бессмысленный дар свою жизнь в обмен на другую жизнь, жизнь подлого зверя, который нападал исподтишка? Этого нельзя было допустить. Аббатиса не умрет, и Аннелета была готова на все, чтобы спасти ее.

Аннелета Бопре вошла в гербарий, чтобы провести первую из своих инспекций, которые она совершала два раза в день. Только что прозвонили к третьему часу, но она освободила себя от присутствия на службе.

Перед аптекарским шкафом Аннелета застыла как вкопанная. Внезапно возникшая эйфория пробудила у нее желание кричать от радости: она была права! Паста из яичных белков, смешанных с миндальным молочком, которую она готовила каждый вечер, совершила чудо. Мимолетное сожаление умерило опьяняющую радость Аннелеты. Женевьева Фурнье больше не будет сердиться на своих птиц. Впрочем, хотя Женевьева каждое утро, осматривая соломенные гнезда, убеждалась в их неверности и низкой яйценоскости, она оставалась к этому равнодушной.

«Выше голову, дочь моя, — приказала себе Аннелета. — Плакать ты будешь потом, когда разделаешься с этой гадиной».

На слизистой пасте отпечатались черные следы от подошв. Значит, кто-то приходил в гербарий в период между вчерашним повечерием и сегодняшней заутреней. Кто-то, кому здесь нечего было делать. Кто-то, чьи оправдания могли быть только лживыми.

Сестра-больничная бросилась на улицу. Она буквально влетела к аббатисе. Элевсия слушала ее с открытым ртом, торопя взглядом. Когда Аннелета рассказала о своей ловушке и об открытии, аббатиса спросила:

— Конечно, яичный белок… Но что теперь нам делать?

— Прикажите им всем собраться в скриптории и разуться. И пусть кто-нибудь из послушниц принесет два раскаленных добела нагревальника.

— Два нагревальника? Вы говорите о приспособлениях, при помощи которых нагревают постель, чтобы избавиться от сырости?

— Именно о них. Я хочу, чтобы они дымились от раскаленных углей. Так будет быстрее. Нам не придется все нести в кухню, чтобы проводить наше расследование.

Стена из белых платьев застыла в неуверенном ожидании. Сестры в одних носках переминались с ноги на ногу. Перед ними стояли их туфли. Едва прозвучал странный приказ, как сразу же раздался недовольный шепот:

— Снять обувь? Я не ослышалась?

— Я ничего не понимаю.

— Пол ледяной…

— Я уверена, что эта нелепая мысль принадлежит Аннелете…

— Зачем им нужны наши туфли?..

— У меня не слишком чистые носки. Но мы их меняем только в конце недели…

— Я сомневаюсь, что речь идет о проверке гигиены.

— Один мой носок дырявый, большой палец вылезает наружу. У меня не было времени его заштопать, какой стыд…

Элевсия, сделав им внушение, заставила сестер замолчать, ожидая, когда удивленная послушница принесет нагревальники. Наконец их доставили с кухни. От горящих внутри нагревальников углей шел дым. В сопровождении аббатисы Аннелета пошла слева вдоль этой шеренги испуганных или раздраженных женщин. Она взяла первую пару туфель и провела их подошвами по горячему нагревальнику. Она повторяла эти движения вновь и вновь, не обращая внимания на испуганное перешептывание и изумленные взгляды. Вдруг послышалось легкое потрескивание. От одной из подошв туфель Иоланды де Флери пошел отвратительный запах гнилых зубов или стоячего болота. Аннелета провела еще несколько раз туфлями по нагревальнику до образования сухой белой пленки. Ее лицо исказилось от ярости. Тем не менее она сдержала свои эмоции и продолжила проверку, идя вдоль ряда монахинь и послушниц. Но вся остальная обувь не отреагировала на жар углей. Тяжелой поступью Аннелета вернулась к смертельно бледной Иоланде. Ее голос прогремел так громко, что сестры вздрогнули от ужаса:

— Что вы делали в гербарии?

— Но я… Но это ложь…

— Хватит, в конце концов! — прорычала сестра-больничная.

Элевсия, опасавшаяся, что Аннелета позволит своей ярости выйти наружу, вмешалась. Срывающимся голосом она сказала:

— Иоланда, следуйте за мной в мой кабинет. Дочери мои, приступайте к своим повседневным занятиям.

Аннелете и Элевсии пришлось буквально тащить упиравшуюся Иоланду. Она пыталась оправдаться, клялась, что не заходила в гербарий.

Аннелета втолкнула молодую женщину в кабинет аббатисы и резко захлопнула за собой дверь. Она осталась стоять около двери, словно опасалась, что Иоланда де Флери попытается убежать.

Элевсия подошла к своему рабочему столу и оперлась обеими руками о тяжелую темную дубовую столешницу. Аннелета с трудом узнала голос аббатисы, так неистово он звучал:

— Иоланда, моему терпению пришел конец! Две мои дочери умерли, двум другим едва удалось избежать подобной участи, и это за столь короткий промежуток времени. Проволочки и любезности больше не уместны. Более того, они преступны с моей стороны. Я требую правды! Я хочу услышать ее немедленно! Если вы вновь начнете увиливать, я буду вынуждена отдать вас в руки светских властей, в руки бальи Монжа де Брине, поскольку отказываюсь вершить суд над одной из своих дочерей. Для виновной я уже потребовала смерти. Я потребовала, чтобы ее раздели по пояс и подвергли публичному бичеванию.

Несмотря на внешнюю суровость, подобное наказание было относительно мягким, если говорить о таких преступлениях, как отравление. Обычно отравителей сначала пытали и лишь потом предавали смерти. Иоланда растерянно смотрела на аббатису, будучи не в состоянии вымолвить хотя бы слово. Элевсия почти кричала:

— Я жду правду! Абсолютную правду! Я приказываю вам отвечать немедленно!

Иоланда не шевелилась. Кровь отхлынула от ее лица, виски побелели. Опустив голову, она сказала:

— Я не ходила в гербарий. Последний раз, когда я подошла к зданию, меня заметила Аннелета. Она рассказала вам о моей ночной вылазке. С тех пор я не приближалась к гербарию.

— Вы лжете, — вмешалась Аннелета. — Как вы думаете, что означает эта сухая белая пленка на ваших подметках? Жареный яичный белок. Я им покрыла пол перед шкафом, в котором хранятся яды. Как вы думаете, откуда исходит этот отвратительный запах? От эссенции руты душистой, которую я добавила в смесь. Сегодня утром я заметила следы на смеси… ваши следы.

Иоланда отчаянно замотала головой, опровергая слова сестры-больничной. Элевсия вышла из-за стола и почти вплотную подошла к Иоланде. Тоном, не допускающим возражений, она заявила:

— Время идет, и оно не играет вам на руку, Иоланда. Я подозреваю вас в двух вещах. Выслушайте меня. Вы убийца. И мой гнев будет вас преследовать даже под землей. Вы не будете знать ни секунды покоя. Или… вы питаете чрезмерную дружбу к одной из ваших сестер, дружбу, которая вынуждает вас искать интимности за пределами дортуаров. Тогда придется удалить одну из вас, не налагая никаких других наказаний. Я жду. Признание в своих ошибках еще может вас спасти. Воспользуйтесь этой возможностью, дочь моя. Ад столь ужасен, что вы даже представить себе не можете. Я жду. Поторопитесь.

Иоланда подняла свои большие глаза, полные слез, на эту женщину, которой она прежде так восхищалась и которую теперь боялась. Она закрыла глаза и простонала:

— Мой сын…

— Простите?

— Мне иногда сообщают новости о моем сыне.

Улыбка озарила прелестное личико, искаженное горем. Иоланда продолжала:

— Он хорошо себя чувствует. Ему десять лет. Его воспитывает мой отец, выдавая мальчика за одного из своих незаконнорожденных сыновей. Таким образом, он не будет лишен нашего имени. Принеся себя в жертву, я спасла его. Я каждый день, в каждой молитве благодарю Господа за это.

Полнейшая тишина встретила это столь неожиданное признание. Растерянная Элевсия прошептала:

— Но…

— Вы хотели услышать абсолютную правду, матушка. Не всю правду приятно узнавать. Но отступать слишком поздно. Мне было пятнадцать лет, и я так сильно любила этого красивого и нежного управляющего. Со мной случилось неизбежное. Я забеременела от виллана вне священных уз брака. Претендент на мою руку отвернулся от обесчещенной девушки, которой я стала. Мне не было никаких оправданий, это так, ведь я отдалась ему добровольно, со всей страстью, на какую была способна. Мою любовь избили и выгнали из замка. Он пустился в бега, и поэтому его не оскопили и не четвертовали как насильника, которым он никогда не был. Он был таким нежным, таким щедрым на любовь. Мой отец держал меня взаперти все последние пять месяцев беременности. Никто не должен был об этом знать. Едва я родила, у меня забрали сына и отдали его кормилице-простолюдинке. Затем я жила на этаже прислуги. Отец говорил, что я хуже этих нищенок и что со мной следует обращаться как с ними. А затем мой маленький Тибо, которого мне порой удавалось мельком увидеть, заболел. Я расценила это как знак Божьего гнева. Я решила до конца своих дней нести покаяние и искупить свою вину.

По щекам Иоланды текли слезы, но, казалось, она не замечала их. От счастья она сжала руки и продолжила:

— Мои молитвы были услышаны, и за это я буду всегда благодарна. Мой дорогой малыш пышет здоровьем. Он ездит на лошади как взрослый юноша, а мой отец любит его как родного сына. Я молюсь и за своего отца, который был прежде таким жестоким и безжалостным. Возможно, благодаря моему ребенку он вновь обрел сердечную нежность.

Иоланда выпрямилась и закончила:

— Вы узнали абсолютную правду, матушка. Вам ведь тоже были известны опьяняющие чувства. Любовь мужа. Разумеется, я не была замужней перед людьми, но клянусь вам, что, когда мой избранник впервые лег со мной, я была уверена, что Бог стал свидетелем нашей свадьбы. Однако я ошибалась.

Откровения Иоланды пригвоздили Элевсию к месту. Она страдала, словно от ножевой раны, корила себя за то, что испытывала к Иоланде недоверие. Она пыталась оправдаться, понимая всю тщетность своих усилий:

— Иоланда, моя дорогая дочь… Церковь совершенно согласна с тем, что ее чада могут познавать привязанность, плотские утехи в браке, порой вне брака, при определенных условиях. Когда они поступают в монастырь, им достаточно дать обет навсегда забыть их. Наш почтенный святой Августин…

— Вы не понимаете! — закричала внезапно вышедшая из себя Иоланда. — Никогда… Вы меня слышите, я никогда не разделила бы мнимое спокойствие ваших монастырей, я никогда не согласилась бы подчиниться вашим нелепым правилам, если бы не боялась за жизнь моего сына, если бы я вышла замуж за свою любовь. Никогда!

У Иоланды начался нервный припадок. Она бросилась к рабочему столу, схватила лежавшие на нем бумаги и принялась яростно их комкать, рвать, колотить по ним кулаками. Она стонала:

— Никогда! Никогда… Я ненавижу вас! Я смогла выжить среди вас, только думая о Тибо и моей прекрасной любви.

Когда Иоланда повернулась к аббатисе, ее лицо стало неузнаваемым. Она подняла руки, растопырив пальцы, готовая исцарапать ногтями лицо женщины, которую она так уважала все эти долгие годы, проведенные в монастыре, все эти долгие годы, которые, по ее мнению, были лишь менее страшным заключением, поскольку благодаря ее покаянию Тибо выжил.

Аннелета встала между ними. Щеки Иоланды задрожали от двух звонких пощечин. Раздался суровый повелительный голос сестры-больничной:

— Успокойтесь! Немедленно!

Иоланда смотрела на Аннелету безумным взором, готовая в любой момент броситься на нее. Аннелета встряхнула молодую женщину за плечи и прикрикнула:

— Что вы думаете, сумасшедшая? Что я нахожусь здесь из-за набожности? Нет, я пришла сюда потому, что у меня не было другой возможности заниматься своим искусством. Неужели вы думаете, что Берта де Маршьен выбрала монашеское одеяние из-за любви к медитации? Нет, просто ее семья не захотела воспитывать еще одну дочь. Неужели вы думаете, что Элевсия де Бофор возглавила бы нашу конгрегацию, если бы не овдовела? А Аделаида Кондо? Неужели вы думаете, что, если бы она родилась в благородной семье, а не была брошена в лесу, она захотела бы стать монахиней? А все остальные? Идиотка! Большинство из нас выбрали это место, чтобы не оказаться на улице! И что? Мы здесь живем в обществе Бога. По крайней мере у нас есть привилегия не превратиться в уличных девок, которых снимают на час в каком-нибудь городском борделе, а потом, когда они подхватывают дурную болезнь, оставляют умирать в канаве.

Эта тирада, полная здравого смысла, остановила нервный припадок, в котором билась Иоланда. Она выдохнула:

— Простите. Я покорнейше прошу у вас прощения.

— Кто сообщает вам сведения о вашем сыне?

Иоланда поджала губы и ответила тоном, не терпящим возражения:

— Этого я вам не скажу. Вы можете грозить мне всеми карами, но я буду молчать. Я сделала достаточно ошибок, и я не хочу навредить человеку, который стал для меня воплощением доброты и опорой.

По тону Иоланды Аннелета поняла, что настаивать бесполезно. Тем не менее она решила проверить правильность сделанных ею выводов:

— И вы встречались ночью возле гербария, который нельзя увидеть из окон покоев нашей матушки и дортуаров, чтобы доверительно поговорить.

— Да. Но больше я ничего не скажу.

Эта бурная сцена и, главное, история еще одной испорченной жизни потрясли Элевсию. Глухим от усталости голосом она произнесла:

— Это все, дочь моя. Оставьте нас.

— Наложенные вами наказания будут…

— Если сам Христос протянул свои руки Марии Магдалине, кто я такая, чтобы поворачиваться к вам спиной? Ступайте с миром, Иоланда. Видите ли, я вас упрекаю только за то, что вы слишком долго не хотели раскрывать нам правду.

Вдруг испугавшись, Иоланда забормотала:

— Вы полагаете, что… что если бы я исповедалась раньше, Гедвига, возможно, могла…

Вместо аббатисы ей ответила Аннелета:

— Спастись? Сомневаюсь. Ее смерть не на вашей совести. Я полагаю, что она и Жанна чем-то обеспокоили убийцу, и она решила лишить их жизни. Если мы найдем точную причину, мы узнаем личность отравительницы… По крайней мере, я молюсь, чтобы это было так.

После того как Иоланда де Флери ушла, обе женщины несколько минут молча смотрели друг на друга. Первой нарушила молчание Элевсия де Бофор:

— Я… это правда?

— Что?

— Что вы никогда не вступили бы в орден, если бы смогли заниматься врачебной или аптекарской практикой в миру?

Аннелета подавила горькую улыбку и подтвердила:

— Разумеется. Если бы ваш милый супруг не скончался, разве были бы вы сейчас с нами?

— Нет, это правда. Но, несмотря на это, я никогда не жалела о своем выборе.

— Я тоже, но речь идет лишь о замене.

— Видите ли, Аннелета, несмотря на нападки, совершающиеся почти повсеместно в адрес Церкви, монастыри, в которых мы можем спокойно жить, работать, делать, решать, оказывают женщинам огромную услугу.

Аннелета покачала головой, не соглашаясь:

— Нет, это услуга, которая лишь подтверждает неумолимую реальность: за монастырскими стенами мы пользуемся ничтожными правами. Некоторым, как вы, более обеспеченным, чем другие, посчастливилось выйти замуж за человека чести, питавшего к вам уважение и подлинную любовь. А другие? Какая участь ждала их? Я с вами согласна, за свободу надо платить, как и за все остальное. Но все же я готова предложить высокую цену, чтобы получить ее. Мое мнение не имело никакого значения, и никто, особенно мой отец, не считался с ним. Некрасивая бесприданница, засидевшаяся в девицах… Мне оставалось либо заниматься детьми моего брата, врача… плохого врача, но мужчины, либо уйти в монастырь. Я выбрала меньшее унижение.

— К сожалению, я согласна с Аннелетой, — раздался сзади высокий голос.

Аннелета и Элевсия обернулись одновременно. Перед ними стояла смущенная Берта де Маршьен. Казалось, ее высокомерие куда-то исчезло.

— Берта…

— Я стучала, матушка, стучала несколько раз. Никто меня не услышал, и я вошла. — Берта добавила скороговоркой: — Я уловила лишь конец вашего разговора.

Берта сжимала руки, и у Аннелеты мелькнула мысль, что никогда прежде она не видела, чтобы экономка хоть на мгновение утратила свой надменный вид святоши.

— Что происходит, матушка? У меня такое впечатление, что мир вокруг нас рушится… Я не понимаю, что замышляется.

— Мы пребываем в таком же недоумении, как и вы, дочь моя, — несколько сухо ответила аббатиса.

Приоткрыв рот, экономка, казалось, подыскивала слова:

— Я знаю, что вы совсем не любите меня, вы, матушка, Аннелета и другие. Мое сердце обливается кровью, но все же я понимаю, что в этом есть и моя вина. Я… Это так ужасно осознавать, что тебя никогда не ждали, не желали. В моем возрасте я по-прежнему не знаю, что ужаснее: признаться в этом другим или самой себе. Бог всегда был моей опорой. Он принял меня. Клэре стал моей единственной обителью, моей тихой гаванью. Я признаю… Ваше назначение, матушка, вызвало у меня зависть и злобу. Я вбила себе в голову, что мое старшинство и безупречная служба позволят мне занять место аббатисы, нет, хуже… что оно было предназначено мне. Несколько дней назад я поняла, что ошибалась в своих способностях. Я почувствовала себя такой безоружной, такой невероятно слабой, когда произошли эти события, заставшие нас врасплох, и я вам бесконечно признательна мадам, что вы стали нашей матушкой.

Это удивительное доказательство покорности нелегко далось Берте де Маршьен. Элевсия протянула к ней руку, но Берта отрицательно покачала головой. Она облизнула губы и продолжила:

— Я хочу вам помочь… Так надо. Я подозреваю, что вы питаете ко мне недоверие, я это чувствую. Но я не сержусь на вас, я этого заслуживаю.

— Берта, я…

— Оставьте, матушка, позвольте мне закончить. Я этого заслуживаю, поскольку трусливо солгала, чтобы не… потерять лицо. Мне нет оправданий за то, что я побоялась вызвать у нас недовольство. Нет, мной двигала гордость.

Аннелета не решалась вмешиваться, понимая, что эта исповедь обращена не к ней. Прежде чем продолжить, экономка тяжело вздохнула:

— Я… Несколько дней назад я потеряла ключ от вашего несгораемого шкафа, отданный мне на хранение. По крайней мере, в тот момент я именно так и думала. Я жила в страхе, что вы потребует ключ, дабы удостоверить какой-нибудь документ. Я всюду его искала. Я не понимала, как этот длинный толстый кожаный шнурок, на котором висел ключ, мог соскочить с моей шеи. Через четыре дня я нашла ключ на дне маленького дорожного несессера, стоящего под моей кроватью…

Ошеломленные Элевсия и Аннелета не спускали с Берты глаз.

— Я почувствовала огромное облегчение и не сразу поняла, что здесь было что-то не так.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Элевсия, опасавшаяся, что ответ ей уже известен.

— Я дважды перебирала содержимое моего маленького сундучка, решив, что шнурок порвался и ключ соскользнул вниз. Но узел на кожаном шнурке был цел. Теперь я уверена: ключ украли, когда я спала, а затем сунули в первый попавшийся тайник.

— Плохой тайник, поскольку вы уже смотрели в нем, — отозвалась Аннелета.

— Нет… Нет, что вы, сестра моя! Идеальный тайник. Какой жалкой трусихой считает меня убийца! Вероятно, она догадывается, что я перевернула всю свою каморку, кровать, коробку со штопкой… Она сделала ставку на мое самодовольство, уверенная, что я, найдя ключ, испытаю такое облегчение, что ни за что не признаюсь в своей некомпетентности. Я виновна в гордыне… Но если это чудовище считает меня трусихой, она глубоко ошибается.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Аньес впала в оцепенение вскоре после того, как тщательно разжевала горький шарик, с трудом заставив себя проглотить горькую слюну, наполнившую ее рот. Постепенно своего рода сон наяву вытеснил кошмар, с которым у нее больше не было сил бороться. Она безвольно соскользнула по стене на землю.

Она забилась в угол маленькой темной и сырой комнаты, пропахшей экскрементами и свернувшимся молоком. Она забилась в угол, присев на илистую землю, которая пачкала зловонной зеленоватой грязью низ ее слишком легкого платья, ее лодыжки, ее икры. Она забилась в угол, вглядываясь в темноту, пытаясь разгадать долетавшие до нее звуки. Раздавались грубые окрики, взрывы безумного смеха, крики, перераставшие в отчаянные вопли. Потом наступила своего рода тишина ужаса. Она забилась в угол, стараясь слиться с камнями стены, надеясь распластаться на них, чтобы окончательно исчезнуть. Шаги, остановившиеся за низкой дверью, казавшейся такой толстой. Восклицание:

— По крайней мере, похоже, что она, эта баба, весьма аппетитна и на нее приятно смотреть!

— Она была такой, но выглядела как оборванка, когда я приволок ее сюда из процедурной комнаты.

— Ступайте. Ее надо привести. В конце концов, женщин легче тащить, чем мужчин, когда они теряют сознание.

Раздался такой знакомый скрежет открываемого замка. Но Аньес не сделала ни одного движения. Она плыла, убаюкиваемая каким-то густым туманом.

— Вставай, женщина де Суарси! — прорычал один из мужчин, вошедших в камеру. — Вставай, слышишь?

Как было бы хорошо остаться здесь, сидя в этой зловонной грязи… Но какой-то инстинкт подсказал Аньес, что ей необходимо скрывать причину своего равнодушия. Флорен не должен был узнать, что она парит вне своего тела после того, как разжевала коричневый шарик. Ей удалось встать на четвереньки, а затем выпрямиться. Она шаталась из стороны в сторону, словно пьяная. Один из зубоскаливших мужчин сказал:

— Да тебе надо еще меньше, чем моей, чтобы улететь на седьмое небо!

Другой мужчина выразил свое одобрение неприличным смехом, смысла которого Аньес не поняла. О каком небе они говорили? Тело Аньес отяжелело от приятной истомы, и им пришлось тащить ее по коридору. Стражник, тот, который смеялся, заявил:

— Им не следовало бы подвергать их таким лишениям… В конце концов, тащить приходится нам. Посмотри на это, она с трудом передвигает ноги. Говорю тебе, она сдохнет после первого получаса, — сделал он вывод, намекая на обязательную процедуру пыток.

Действительно, процедура требовала, чтобы после каждого заданного вопроса пытки продолжались полчаса. Удивительно скрупулезный расчет страданий! Но многие инквизиторы пренебрегали им. Затем им было достаточно произнести mea culpa, чтобы получить прощение от своего брата, поскольку инквизиторы имели право отпускать друг другу грехи.

Стражники держали ее за подмышки до тех пор, пока не открылась дверь, ведущая в пыточный зал. То, что увидела Аньес, заставило ее похолодеть от ужаса.

Длинный стол, достаточно длинный, чтобы положить на него человека. Длинный стол, блестевший от темно-красной крови. Внизу — желоб, в котором слиплись странные слизкие комья. Снова кровь. Всюду кровь. Кровь на лице Флорена, кровь на его руках, вплоть до закатанных до локтей рукавов. Кровь на кожаном фартуке палача, который стоял в углу, скрестив руки на груди. Кровь на стенах, кровь на ремнях, свисавших со стола. Море человеческой крови.

Никола Флорен направился к Аньес. Его лицо было мокрым от пота, а глаза блестели от опьяняющей радости. Аньес сразу же поняла причину его возбужденного состояния: кровь, вопли, бесконечные страдания, разорванная плоть, смерть. Аньес посмотрела на него и сказала решительным тоном:

— Вы прокляты, и вам нет прощения.

Флорен нагнулся к ней и, улыбаясь, коснулся губами ее губ.

— Вы так думаете? — выдохнул он ей прямо в рот.

Потом он повернулся, изящной походкой подошел к палачу и приказал:

— Ну, хватит болтать. Нас ждет работа, и меня снедает желание приступить к ней. Какая удачная игра слов!

Сильная рука сдернула с Аньес платье и бросила женщину на стол. Другая рука грубо перевернула ее на живот. Аньес запаниковала. Прикоснувшись животом к липкой крови в углублении на деревянном столе, она впала в бесконечное отчаяние. Аньес окунулась в кровь другого человека, в страдания другого человека, который перед ней сошел в этот ад. Она едва чувствовала ремни, безжалостно сжимавшие ее спину.

Флорен схватил ее потускневшие медные волосы и с сожалением отбросил их набок. Он ошибался в причинах, вызвавших скорбь его жертвы, и промурлыкал:

— Ну, ну… Мы еще не начали. Нагота — всего лишь пустяк по сравнению со всем остальным. Скоро вы сами это поймете. Аньес Филиппина Клэр де Суарси, урожденная Ларне, сегодня вы предстали перед своими судьями, чтобы ответить за преступления в пособничестве ереси и в личной ереси, отягченные исповедованием культа единого бога, соблазнением Божьего человека, которое мы заслушаем позже, колдовством с вызыванием демонов. Последний раз спрашиваю, вы признаетесь?

Можно ли распознать человека по запаху его крови? Можно ли молиться за него, уткнувшись носом в красный след его пролитой жизни?

— Вы не признаетесь, — быстро констатировал Флорен, поскольку признание принесло бы ему разочарование.

Флорен почувствовал жар внизу живота; его член напрягся. Он так долго ждал этого момента. Пытаясь обуздать все сильнее охватывавшую его радость, он боролся желанием зажмуриться от переполнявшего его наслаждения. Он боролся с желанием броситься на нее, залезть ей на спину и кусать, зубами рвать эту прекрасную бледную кожу, чтобы кровь его великолепной жертвы потекла ему в рот.

— Отметьте, письмоводитель! — крикнул Флорен в направлении горевшего масляного светильника, который, казалось, парил в нескольких сантиметрах над утоптанной землей. — Отметьте, что мадам де Суарси отказывается признаваться и что она сохраняет полное молчание, свидетельствующее о ее виновности.

Очень молодой человек, сидевший на земле с поджатыми ногами, кивнул головой и удостоверил отказ от показаний.

— Палач, кнут, быстро! — рявкнул Флорен, протягивая руку к верзиле в кожаном фартуке. — Письмоводитель, отметьте, что мы соблюдаем процедуру, сначала подвергая обвиняемую наказаниям, предназначенным для женщин. Если наше великодушие не будет вознаграждено признаниями, мы прибегнем к другим методам убеждения.

Флорен посмотрел на открытую жаровню, на которой краснели узкие металлические лезвия.

Когда Аньес услышала свист кнута, она напряглась всем телом. Кнут с силой опустился на ее спину, и она застонала. Однако ей показалось, что она сможет вытерпеть укусы этих толстых кожаных полосок. Удары обрушивались на Аньес целую вечность. Ее тело вздрагивало при каждой новой убийственной волне. Аньес отчетливо чувствовала, как разрывалась ее кожа. Ткань, которой было больно. Что-то нежное и теплое стекало по спине на бока, а затем капало на стол. И все же плоть горела, хотя едва ли это была ее плоть. Аньес в голову пришла утешительная мысль: ее кровь сольется с кровью несчастной души, которая до нее лежала на этом столе. Она почувствовала, как рука мучителя гладит ее израненную плоть, а на ее раны льется дождь из какого-то порошка. Несмотря на разжеванный коричневый шарик, она почувствовала острую боль и пронзительно закричала. Соль. Этот демон сыпал на ее раны соль.

Аньес почувствовала, как теряет сознание, и молила, чтобы это произошло поскорее. Словно в кошмарном сне, она слышала, как истерически рыдал Флорен. Он впал в экстаз от возбуждения, он хихикал от восторга, одновременно требуя, чтобы она исповедалась в своих грехах. Потом голосом, дрожавшим от неистовой радости, Флорен крикнул:

— Палач, эта ведьма сопротивляется Богу… Железо… Железо, раскаленное добела…

Посыпались жестокие удары. Из груди Аньес вырвалось рыдание, прямо перед тем, как на нее снизошла благодать и она потеряла сознание.

Перед инквизитором стоял Жан де Риу. Он старался не смотреть на несчастную Аньес, напустив на себя равнодушный вид. Флорен, согнувшись пополам, задыхался. Его лицо было покрыто потом, взгляд блуждал. К горлу доминиканца де Риу подступила тошнота, и он с трудом подавил в себе жгучее желание немедленно разделаться с инквизитором в этом подвале, который тот превратил ради своего удовольствия в зал чудовищных игр. Но указания, которые ему дал Леоне, были предельно четкими: суд Божий. Ни слова не говоря, Жан де Риу протянул мучителю послание.

Едва инквизитор увидел печать, скреплявшую это послание, как его взгляд тут же стал ясным. Удивленный и вместе с тем заинтригованный, он прошептал:

— Апостольская печать? Неполная булла?

Это послание могло исходить лишь от одного из двух камерленго, но, скорее всего, лично от Гонория Бенедетти. Дрожа всем телом, Флорен распечатал послание. До чего все это изумительно! Он упрочил свою власть, потому что камерленго письменно обратился непосредственно к нему. Он читал и перечитывал приказ, написанный на латыни:

«Очень важно выполнить процедуру, применяемую к мадам де Суарси, строго в соответствии с правилами, чтобы в процессе не было допущено никаких ошибок. Отныне мои враги становятся Вашими врагами, что крепко связывает нас. Мой посланец возьмет назад это письмо. Г. Б.»

Вернувшийся к действительности Флорен поднял свой взгляд на сурового высокого мужчину. Значит, тот был тайным эмиссаром камерленго, чем и объяснялось его вмешательство в допрос Матильды де Суарси, противоречившее намерениям инквизитора. Вероятно, ему было поручено убедиться, что никакое нарушение процедуры уже не могло спасти мадам де Суарси. Как же он не догадался об этом заранее! Если бы Флорен это понял, он не желал бы доминиканцу тысячи смертей, когда тот потребовал отвода свидетельства этой безмозглой донзеллы. Но, несомненно, Жан де Риу был обязан действовать в строжайшей тайне.

«Отныне мои враги становятся вашими врагами, что крепко связывает нас». Какие великолепные вкрадчивые слова!.. Рим, величие! Скоро!

Услышав голос Жана де Риу, инквизитор чуть не подскочил на месте.

— Стражники… Отведите мадам де Суарси в ее камеру. Пусть ее раны промоют и перевяжут.

Ошеломленные стражники удивленно посмотрели на Флорена, но тот прикрикнул на них:

— Ну же… Выполняйте! Полчаса прошло. Допрос с пристрастием продолжится завтра.

Обернувшись к доминиканцу, Флорен елейным голосом добавил:

— Я провожу вас, мой брат в Иисусе Христе.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

На пыточном ложе на животе лежала женщина. На пол медленно текла кровь из ее иссеченной спины. Женщина стонала. Ее длинные светлые волосы слиплись от пота и крови. Чья-то рука скользила по изможденной плоти и сыпала в раны грязно-серый порошок. Женщина забилась в конвульсиях, потом стихла, потеряв сознание.

Элевсия де Бофор зажала рукой рот, чтобы подавить крик, готовый вырваться из ее груди. Перед ее глазами все поплыло, и она уронила голову на свой рабочий стол.

У нее вновь возникло то же самое видение. Прежде Элевсия думала, что пытают ее, но она ошибалась. В этот самый момент они терзали Аньес.

Аббатиса упала на колени и стала горячо молиться:

— Боже мой… Боже мой… Франческо, мой нежный, мой дорогой…

Почувствовав подступившую к горлу тошноту, Элевсия легла на широкие черные плиты. Она никак не могла успокоиться и все время повторяла:

— Зверь должен умереть, Франческо, надо, чтобы он умер! Зверь должен умереть, надо, чтобы он умер!

Сидя на маленьком табурете в гербарии, прижавшись спиной к холодным камням, сложив руки на груди, Аннелета размышляла. Откровения Берты де Маршьен, сделанные сегодня утром, сначала сбили ее с толку. После ухода сестры-экономки они с Элевсией де Бофор обменялись взглядами, неспособные понять смысл всей этой истории.

Мать аббатиса была уверена, что не расставалась с ключом. У нее был слишком чуткий сон, чтобы кто-нибудь мог незаметно стащить его, а затем положить на место, пока она отдыхала. Зачем потребовалось возвращать ключ, хранившийся у Берты, если убийце не удалось раздобыть два других ключа, необходимых, чтобы открыть несгораемый шкаф, в котором хранилась печать? Может, Берта солгала, чтобы обезопасить себя? Странно. Несмотря на неприязнь, которую Аннелета питала в сестре-экономке, она не верила в подобную гипотезу.

Вдруг она нашла ответ: дубликаты! Четырех дней вполне хватило бы, чтобы золотых и серебряных дел мастер или даже умелый кузнец сделал дубликат. Аннелету сразу же охватила тревога. А вдруг Бланш де Блино тоже скрыла временную утрату ключа? А вдруг — учитывая ее старческое умственное расстройство — она даже не заметила его исчезновения? А вдруг был сделан дубликат второго ключа, того самого, хранить который обязалась Аннелета, как об этом было всем известно? Аннелета машинально потрогала лиф платья. Она почувствовала под своими пальцами твердый предмет, но это не принесло ей спокойствия. Третий и последний ключ висел на шее Элевсии. Если допустить, что теория о дубликатах имеет под собой основания, Элевсия де Бофор была выше всяких подозрений, поскольку она могла в любой момент открыть несгораемый шкаф, чтобы взять оттуда свою личную печать. Кроме того, она должна была стать следующей жертвой, поскольку только ее ключ все еще существовал в одном экземпляре.

Что-то тут было не так. Не хватало какой-то основной детали. Почему убийца упорно стремилась заполучить печать, когда большинство из них теперь знали, что печать была главной ее целью? Аббатиса лично следила за всеми документами и дважды проверяла каждый акт, каждое послание. А если убийца отравит аббатису, ее печать будет сразу же признана утратившей силу.

Столько нитей, но ни одного узла, ни одной связи, чтобы объединить их! В этой жуткой истории отсутствовала логика. Аннелете никак не удавалось выяснить правду. Убийца была умной, необычайно хитрой женщиной. Ей удалось разгадать слабости и силу, маленькие секреты, мелкое тщеславие или большие обиды своих сестер, чтобы ловко использовать эти недостатки. Ребенок Иоланды, внешняя надменность Берты, старческое слабоумие Бланш… Но почему она отравила Гедвигу дю Тиле и Жанну д’Амблен? Какое место занимали эти старые подруги в ее убийственной геометрии? Старые подруги… Если только убийца не собиралась устранить одну из них, а их милая привычка садиться рядом во время трапез и пить вместе настойки не свела в могилу вторую… В таком случае, которая из них должна была умереть? Гедвига или Жанна? Гедвига дю Тиле? Есть ли какая-то связь с ее обязанностями ризничной? Ризничная получала доходы аббатства, следила и платила кузнецам, певчим, ветеринарам… Одним словом, она распоряжалась большими деньгами. В прошлом случалось, что благодаря подложным актам монахи сколачивали огромное личное состояние. А акты подделывались благодаря украденной или позаимствованной печати аббата. Нет… Нет, она заблуждалась, она это чувствовала. Аннелета была готова дать голову на отсечение — убийцей двигали вовсе не денежные интересы. Тогда Жанна д’Амблен, спасшаяся от яда только благодаря своему крепкому здоровью? Жанна имела право покидать пределы аббатства и ездить по краю. Она встречалась с многочисленными жертвователями, беседовала с ними, порой становилась их наперсницей. Может быть, она увидела или услышала то, чего боялась отравительница? Нечто очень важное, смысл чего казначея сразу не поняла? Думать… Размышления должны привести к правильному решению.

Тибо!

Тибо, горячо любимый сын Иоланды, ради которого она была готова солгать! Аннелета должна была узнать о Тибо как можно больше, но для этого ей потребуется помощь аббатисы.

Аннелета сделала большой шаг в нужном направлении. Вероятно, отравительница узнала, что по ночам сестра-лабазница выходила украдкой на улицу, чтобы встретиться со своей осведомительницей недалеко от гербария. Именно по этой причине отравительница взяла ее туфли, чтобы подозрения пали на Иоланду де Флери. Впервые за всю свою жизнь Аннелета выругалась, нервно топнув ногой:

— Черт возьми!

Эта гипотеза была абсурдной, поскольку она предполагала, что убийца догадывалась о поджидавшей ее ловушке. Но Аннелета никому не говорила о своем плане, даже аббатисе.

Тибо, Тибо… Аннелета могла бы поклясться, что отгадка заключалась в этом прелестном имени маленького незаконнорожденного мальчика. Колокольный звон постепенно вывел Аннелету из оцепенения: он созывал сестер на вечерню.

Аннелета вышла из гербария, как никогда преисполненная решимости ничего не есть, кроме того, что она своими руками приготовит на кухне, поскольку, если она не ошиблась, приписав своей противнице острый ум, та быстро поймет, что Аннелета была ее самым грозным врагом, и без колебаний убьет ее.

Человек притаился за изгородью из каштанов, защищавшей аптекарский огород от сильных порывов ветра.

«Аннелета, Аннелета, — думал человек. — До чего твое рвение тяготит меня, до чего оно огорчает меня! Что ты скажешь о смерти, дорогая сестра-больничная? Давай, сделай милость, порадуй меня. Сдохни!»

Элевсия де Бофор молча смотрела на свою дочь.

— То, о чем вы меня просите, Аннелета, кажется таким странным… Неужели вы думаете, что этот маленький мальчик может помочь в нашем расследовании?

— Я в этом уверена. Достаточно отправить туда одного из наших прислужников-мирян. Отец Иоланды де Флери живет на своих землях, в окрестностях Маласси. Вы мне сами об этом говорили. Это не так далеко. Один день понадобится на то, чтобы верхом на лошади съездить туда и вернуться в аббатство.

— И какова же будет его миссия?

Сестра-больничная вздохнула. Об этом она не имела ни малейшего представления. Но инстинктивно Аннелета понимала, что надо продолжать настаивать.

— Признаюсь вам, у меня нет мыслей по этому поводу.

— Аннелета, я не могу отправлять одного из наших людей, не уточнив, чего я от него хочу.

— Я прекрасно понимаю это, матушка… Мне хотелось бы узнать о малыше Тибо.

— Узнать? И это все?

— Это все. Я иду в дортуар.

Элевсию де Бофор охватило какое-то наваждение. Она, некогда избегавшая посещать тайную библиотеку, с какого-то времени чувствовала необходимость проверять книги каждый день, по нескольку раз в день. Ее толкала некая сила, которой ей нечего было противопоставить, ведь планы аббатства по-прежнему лежали в несгораемом шкафу. Убийца, если только она не было изощреннее, чем демон, не могла знать о существовании тайной библиотеки. Тем не менее аббатиса всякий раз приподнимала тяжелый гобелен и открывала дверь, ведущую в это место, которое притягивало ее и одновременно внушало ужас.

Элевсия посмотрела на масляный светильник, стоявший на ее рабочем столе. Тоненькое пламя не давало достаточно света, чтобы разогнать тени, сгустившиеся в библиотеке и, казалось, цеплявшиеся за полки, которые прогнулись под книгами, полными опасных откровений. Аббатиса быстро вышла в коридор и взяла один из смолистых факелов, освещавших его. Ей требовался мощный свет, чтобы просмотреть множество названий, вобравших в себя беспокойные истины.

Элевсия падала от усталости. Ну же, немного мужества! Закончив обход, она предоставит себе несколько часов заслуженного отдыха.

Элевсия осматривала книги, неспешно переходя от одного книжного шкафа к другому. Она держала факел высоко, но довольно далеко от мебели, опасаясь, как бы огонь не охватил эти столь ценные и столь грозные страницы.

Человек весь сжался, устремив свой взгляд на высокие горизонтальные бойницы, которые он смог различить в глухой стене несколько минут назад благодаря колеблющемуся в них огню. В ледяной темноте внутреннего сада победоносная улыбка озарила его лицо. Человек правильно все рассчитал, и его ожидание было наконец вознаграждено. Камерленго будет доволен и, как он надеялся, проявит бо льшую щедрость. Тайная библиотека примыкала к покоям аббатисы. Силуэт вскоре завладеет манускриптами, о которых так страстно мечтал Гонорий Бенедетти. Теперь отпала необходимость убивать Элевсию де Бофор, чтобы завладеть третьим ключом от несгораемого шкафа, единственным ключом, которого недоставало силуэту. Милость, которую человек оказывал аббатисе, доставила ему удовольствие. Не то чтобы ужасная смерть монахинь опечалила его. Но Элевсия была важным звеном. Она была частью этой неосязаемой паутины, которую им не удавалось окружить плотным кольцом. Матушка могла предоставить им ценные сведения. А если удастся убедить ее открыть им то, что она знала… Разумеется, у них не будет недостатка в средствах убеждения!

 

Улица Ангела, Алансон, Перш,

ноябрь 1304 года

Над улицей Ангела постепенно сгущалась ночь. Следовало ли видеть в названии этой улицы знак или же просто новую иронию судьбы? Франческо де Леоне спрятался под портиком красивого особняка покойного Пьера Тюбефа, суконщика, имевшего несчастье встретить на своем пути Флорена. Он еще немного подождал, потом двинулся по квадратному двору к величественному зданию. За закрытыми занавесями окон второго этажа порой мелькало колеблющееся пламя свечи — лишнее доказательство того, что Флорен поселился в доме, который он реквизировал, поскольку тот ему понравился.

Рыцарь запретил себе разрабатывать какой-либо план, какую-либо стратегию. В своих действиях он руководствовался своего рода суеверием. Ему казалось очень важным, чтобы Флорен стал творцом собственного возмездия, но при этом рыцарь не совсем отчетливо понимал, откуда у него такая уверенность. Речь шла не о страхе перед угрызениями совести, и уж тем более не о жалости. Нет… Скорее, речь шла о смутном предвидении: все, что касалось мадам де Суарси, не следовало осквернять и пачкать, даже устранение ее мучителя.

Глаза Леоне стали влажными, когда Жан де Риу начал рассказывать ему о подвале, о неподвижно лежавшем теле, об иссеченной бледной спине, о крови, вытекавшей из ран. Прошло несколько минут, прежде чем Леоне понял: то, что затуманивало его взгляд, было слезами. Чудо. Эта женщина сотворила для него первое чудо. Сколько времени он не чувствовал этой удушающей печали, свидетельствующей о том, что ты человек, подтверждающей, что ты сумел спасти свою душу от разрушения, не дал ей привыкнуть к худшему? Он столько видел, в столь многом удостоверился. Он так глубоко погружался в смерть и страдание, что перестал их замечать. Мучительные страдания Аньес вызвали у него отчетливые воспоминания о скрюченных и обожженных телах, о зияющих ранах, о грудных клетках, пронзенных стрелами, об отрубленных членах, о выколотых глазах. Леоне был чрезвычайно признателен Аньес за все это, за эти воспоминания, которые ранее настолько сбились в кучу, что превратились в однообразное месиво. Теперь он не хотел забвения, он отвергал удобный обман, позволявший привыкнуть к ужасам.

Леоне неспешно поднялся по ступеням, ведущим к двойной двери, и постучал. Он ждал, ни о чем не думая.

Дверь осторожно приоткрылась, потом распахнулась. Никола Флорен уже успел переодеться в роскошную ночную рубашку из цветного шелка, расшитую золотыми нитями. Леоне был уверен, что раньше по вечерам она согревала сьера Тюбефа.

— Рыцарь? — хриплым голосом спросил инквизитор.

— Я скоро покидаю Алансон и… мысль о том, что я уеду, не простившись с вами доставляла мне… огорчение.

— Если бы вы уехали, не простившись со мной, я бы тоже… огорчился. Входите, прошу вас. Бокал вина? В подвале… в моем подвале много запасов.

— Бокал вина.

— В этой комнате очень холодно. Поднимайтесь, рыцарь. Я устроил свои покои на хозяйском этаже. Сейчас я к вам приду.

Гостиная, в камине которой пылал огонь, была удивительно просторной. Свечи на многочисленных канделябрах отбрасывали столь яркий свет, что в комнате было светло, как днем. Прекрасные резные лари, изящные столики, привезенные из Италии, высокие граненые зеркала и толстые ковры, висевшие на стенах, свидетельствовали о богатстве прежних владельцев дома. Леоне расположился в одном из двух кресел, стоявших перед каменным камином.

В гостиную вошел Флорен. Он принес два венецианских бокала. Эту редкую и хрупкую диковинку можно было увидеть лишь на столах самых могущественных принцев.

Флорен подвинул другое кресло к своему гостю и сел так близко, что касался коленями ног Леоне. Но Леоне не стал отодвигаться. Инквизитором овладело сладострастное желание иного рода. Он поймал на крючок рыбку, вот уж действительно прекрасную добычу. А вдруг ему удастся соблазнить этого человека, который мог бы противостоять ему? Игра, ее трудность, ловкость, которую ему надо будет проявить, опьяняли его сильнее, чем вино. Густым нежным голосом, голосом алькова, он прошептал:

— Я так… я хотел сказать, что польщен, но сейчас это не совсем подходящее слово.

— Взволнован? — предложил Леоне, немного наклонившись к инквизитору.

— Правда, взволнован.

— Что касается меня, то я потрясен, — признался Леоне.

Флорен почувствовал в голосе рыцаря искренность и вздрогнул. Но он ошибался относительно подлинной причины этой искренности.

— Потрясен? — повторил инквизитор, смакуя это слово, словно лакомство. — Разве не удивительно, что наши пути пересеклись подобным образом?

— Не совсем, — возразил Леоне, прищурив свои голубые глаза. — Верите ли вы в судьбу?

— Я верю в желание и его исполнение.

Длинная тонкая рука, пытавшая стольких людей, приблизилась к лицу рыцаря. Леоне видел, как она ласкает воздух. В отблесках пламени прозрачная кожа становилась розоватой.

Леоне на мгновение закрыл глаза. Его губы медленно растянулись в улыбке. Он сжал в ладони кинжал и встал. Инквизитор последовал его примеру и сделал шаг навстречу. Тело инквизитора чуть коснулось тела госпитальера.

Раздался вздох.

Глубокие глаза Флорена вылезли из орбит. Он открыл рот, но не мог издать ни единого звука. Попятившись, он опустил глаза, и его взгляд остановился на рукоятке кинжала, торчавшей из его живота. Флорен захрипел:

— Но за что…

Леоне не сводил с него глаз. Инквизитор вытащил убийственный клинок, и поток крови обагрил перед его красивой ночной рубашки, расшитой золотыми нитями.

— Не за что. Скорее, за кого. За розу. Чтобы роза жила.

— Я не… Вы сказали… потрясены…

— Я потрясен до глубины души. Она потрясла меня. Я не заблуждался.

Чтобы не упасть, Флорен схватился обеими руками за спинку кресла. Его мысли путались, но ему никак не удавалось привести их в порядок.

— Аньес?

— Кто же еще? Не старайтесь, вы не способны это понять.

— Камер…

— Подлый мерзавец, палач, которому нет прощения. Послания камерленго не существовало. Распоряжение, которое ты получил, было написано Жаном де Риу и скреплено печатью, снятой с очень старого письма, которое хранится в библиотеке соседнего аббатства.

В уголке губ инквизитора появился сгусток крови, потом еще один, а за ним последовала цепочка из маленьких ярко-красных жемчужин. Инквизитор зашелся в кашле. По его подбородку потекла алая струйка. Он корчился от боли, буквально разрывавшей его живот, от боли, теперь проявлявшейся во всей своей жестокости. Он стонал, сбивчиво повторяя:

— Мне больно, мне очень больно.

— Теперь наконец множество несчастных призраков упокоятся с миром, Флорен. Все твои жертвы.

— Я… я вас умоляю… Я истекаю кровью…

— Что? Добить тебя? О какой жалости ты можешь вспомнить, чтобы заслужить мою жалость? Ответь. Один-единственный ответ. Больше ничего не надо, чтобы я избавил тебя от ужасов агонии.

Некогда столь привлекательное лицо становилось пепельным. Леоне спрашивал себя, сколько мужчин и женщин попали под чары этого идеального миража, чтобы затем понять, какой кошмар он скрывал. Сколько людей умерло, погрузившись в море страданий, созданное этими длинными тонкими руками. Писк, похожий на детский, вернул рыцаря к человеку, который только что упал перед камином.

— Мне больно… Мне ужасно больно… Я умру, мне так страшно… Сжальтесь, рыцарь.

Рыцарь вспомнил об огромных серо-голубых глазах, под которыми чернели болезненные тени. Ради нее, ради несравненной розы, лепестки которой он однажды нарисовал в своем дневнике, Леоне подобрал окровавленный кинжал. Он наклонился к умирающему, расстегнул ворот ночной рубашки и быстрым движением перерезал бледное горло.

Раздался хрип, потом вздох. Нервно вздрогнув, тело Флорена обмякло.

Несколько минут Франческо де Леоне смотрел на труп мучителя, стараясь понять, принесла ли ему эта казнь удовольствие. Ни малейшего, только мимолетное облегчение. Один зверь умер, но его место займут другие, Леоне в этом не сомневался.

Леоне взял свой бокал с одного из маленьких итальянских столиков и переставил его на каминную полку. Второй бокал разбился, когда падал Флорен, и фиолетовое вино смешалось с карминовой кровью. Леоне нагнулся и снял роскошные кольца, украшавшие пальцы инквизитора. Затем он пнул ногой оба кресла, упавшие набок. Наконец, он расстегнул ночную рубашку и снял ее с инквизитора. Таким образом, все подумают о галантном свидании с плохим концом или о кровавом ограблении.

Леоне еще раз взглянул на созданную им мизансцену, потом снял сюрко, запачканный кровью, бросил его в камин и вышел на улицу, погруженную во тьму.

Бог рассудит.

Что касается людей, то рыцарь надеялся на их желчные языки, наконец освобожденные от ужаса, который внушал им инквизитор, и на их потребность взять реванш.

Бог рассудит.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

ноябрь 1304 года

Сидя за столом, установленном на помосте, откуда была видна вся трапезная, Элевсия разглядывала сестер, расположившихся за двумя длинными досками, лежавшими параллельно на козлах. Их освещало колеблющееся пламя смолистых факелов.

Обычно просторный зал был наполнен шепотом, правда, неуместным, поскольку трапезы должны были проходить в полном молчании. Обычно раздавались приглушенные смешки, из-за чего аббатисе приходилось призывать сестер к порядку. Обычно рядом с аббатисой сидели благочинная, экономка и ризничная. Но Бланш де Блино не покидала обогревальни, а Гедвига дю Тиле была мертва. Оставалась Берта де Маршьен. С нее слетело прежнее высокомерие, и теперь она походила на ту, кем была по сути: на стареющую чувствительную женщину.

Элевсия де Бофор попросила Аннелету Бопре занять ставшее теперь свободным место Гедвиги, чтобы лишний раз не пробуждать тягостных воспоминаний у ее духовных дочерей, но сестра-больничная отвергла это предложение. Ей было удобнее следить за реакцией каждой из сестер со своего места в конце стола. К тому же она была уверена, что, заняв место, не соответствовавшее ее положению, она вызовет у убийцы беспокойство.

Аннелета Бопре не сводила глаз с Женевьевы Фурнье. Лицо сестры — хранительницы садков и птичника было мертвенно-бледным. Ее огромные карие глаза с фиолетовыми, почти черными кругами свидетельствовали о том, что Женевьева плохо спит и почти ничего не ест. Действительно, после смерти Гедвиги дю Тиле она так почти ничего и не съела. Столь упорный пост, который связывали с симпатией, объединявшей двух молодых женщин, заинтриговал больничную. Разумеется, женщины хорошо ладили, впрочем, как и прочие, но все же не до такой степени, чтобы изводить себя голодом. Аннелета переводила взгляд с одной сестры на другую. У нее кольнуло в сердце, когда она увидела осенние цветы, лежащие на осиротевшем месте Аделаиды Кондо и на по-прежнему свободном месте Жанны д’Амблен. Жанне было лучше, но из-за слабости она все еще не могла встать.

Аннелета увидела, как Женевьева поднесла ко рту чашку с супом из репы, бобов нового урожая и сала, но сразу же дрожащими руками поставила ее обратно. Ее духовная сестра испуганно посмотрела вокруг и опустила голову, нервно пощипывая свой кусок хлеба. И Аннелета все поняла. Женевьева умирала с голоду, но ее не покидал ужас, несмотря на то, что на кухне предпринимались все меры предосторожности. Возле двери стояли две послушницы и наблюдали за происходящим, пока новая сестра-трапезница, Элизабо Феррон, готовила еду. Срок послушничества Элизабо закончился, и она дала окончательный обет. Женщина среднего возраста, вдова крупного торговца из Ножана, Элизабо заняла эту должность при поддержке Аннелеты. Рослая и широкоплечая, Элизабо была способна оглушить любого, кто попытался бы покуситься на ее котелки. Ее зычный голос не раз производил сильное впечатление на сестер, когда она, упершись кулаками в пышные бедра, заявляла:

— Мое имя определило мою судьбу. Оно означает: радость в доме Бога-Отца. Не будем этого забывать — Бог есть радость!

У всех хватало здравого смысла не противоречить ей, поскольку у Элизабо, несмотря на ее шумное великодушие, был закаленный характер, ведь всю свою супружескую жизнь она подгоняла ленивых приказчиков или грубо одергивала бессовестных заказчиков.

Аннелета ловила взволнованные недоверчивые взгляды. Все украдкой переглядывались, стараясь понять, за каким знакомым и любимым лицом скрывается зловредный зверь. Она следила за взглядами, которые порой сталкивались, иногда задерживались друг на друге, задавали молчаливые вопросы. Сумеет ли их конгрегация, некогда такая безмятежная и, можно сказать, слаженная, оправиться от этой опасной болезни — подозрительности? Аннелета не была в этом уверена. Если Аннелета хотела быть честной, она должна была признать: прежде всего сестер объединяло твердое убеждение, что стены аббатства надежно защищают их от внешнего мира. Но смерть тайком пробралась к ним, заставив разлететься на куски толстые стены и уверенность, что безумие мира никогда не сможет добраться до них, укрывшихся здесь. По сути, чего боялось большинство из них? Яда? Или оказаться на улице, в одиночестве, без состояния, без челядинцев, жаждавших их принять? Разумеется, сюда их привела вера, во всяком случае, большинство из них. Но к этой вере примешивалась уверенность, что аббатство — их единственное пристанище. Она сама, мужественная Аннелета, что она будет делать? Она предпочитала не думать об этом. За стенами монастыря ее никто не ждал. Никто не беспокоился о ней. Все ее существование, ее значимость была сконцентрирована в этих стенах. Это собрание столь разных женщин, одни из которых раздражали ее, другие забавляли, немногие интересовали, стало для нее единственной семьей. Другой у нее просто не было.

Трапеза закончилась в тягостном молчании. Гнетущую тишину разорвал скрежет скамей. Аннелета последней встала из-за стола и пошла вслед за Женевьевой Фурнье. Сестра — хранительница садков, выйдя из трапезной, свернула налево, чтобы, несомненно, срезать путь через гостеприимный дом, пройти через сад и в последний раз перед сном проверить кур. Она шла медленно, опустив голову, чуть согнувшись. Казалось, она забыла обо всем, что ее окружает. Наступала ночь. Аннелета шагала следом в нескольких туазах, чтобы не напугать ее. Женевьева прошла внутренние монастырские галереи, потом обогнула реликварий. Миновав конюшни, она вышла к фруктовому саду, в котором находились курятники. Она остановилась перед забором из тонких планок и принялась разглядывать своих дорогих птиц. Аннелета, которая тоже остановилась, почувствовала какую-то не совсем уместную нежность. О чем думала ее духовная сестра, застывшая в холодных сумерках, предвещавших ночь? О Гедвиге? О смерти? Наконец Аннелета решилась. Сделав несколько широких шагов, она подошла к Женевьеве и положила руку ей на плечо. Сестра — хранительница садков и птичника подскочила, с трудом удержавшись от крика. В ее глазах Аннелета прочла неописуемый ужас. Женевьева быстро взяла себя в руки и принужденно рассмеялась:

— До чего же я стала трусливой! Вы застигли меня врасплох… Вышли подышать свежим воздухом, дорогая Аннелета?

Несколько секунд Аннелета молча смотрела на Женевьеву, потом сказала решительным тоном:

— Не думаете ли вы, что сейчас самое время?

— Что, прошу прощения?

— Почему вы боитесь стать следующей, причем так сильно, что морите себя голодом?

— Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — сухо ответила молодая женщина.

— Вы знаете или полагаете, что знаете, причину убийства Гедвиги и почти смертельного отравления Жанны. И по этой самой причине вы опасаетесь за свою жизнь.

— Я не…

— Помолчите! Неужели вы не понимаете, что чем дольше вы будете молчать, тем настойчивее убийца будет стремиться устранить вас? И напротив, если я… если некоторые из нас доверятся друг другу, убивать вас станет бессмысленно.

Крупная слеза потекла по щеке сестры — хранительницы садков и птичника. Она пролепетала:

— У меня больше нет…

— Доверьтесь мне, это единственный способ защитить вашу жизнь.

Женевьева пристально смотрела на Аннелету. Она так хотела верить ей, но вместе с тем она боялась.

— Я… Я видела, как вы воровали мои яйца, очень много яиц. Сначала я до того возмутилась, что спрашивала себя, не следует ли рассказать об этом нашей матушке. Я колебалась. Спросила Гедвигу. И только потом, в скриптории, когда вы водили нашими туфлями по нагревальнику, я поняла, что мои яйца потребовались вам, чтобы устроить ловушку.

— Значит, Гедвига знала, что я… заимствую яйца у ваших кур, а поскольку она дружна с Жанной, вполне вероятно, что она рассказала ей об этом.

Женевьева нервно кивнула головой в знак согласия и срывающимся голосом прошептала:

— Это моя вина… Их отравили из-за меня.

— Разумеется, нет. Выбросите эту глупость из головы. Надо возвращаться, Женевьева. Надо возвращаться. К тому же вам следует поесть. Я расскажу о нашем разговоре матушке. Советую вам… Советую вам поговорить с несколькими сестрами, поведать им о своих страхах.

— Но отравительница… Я рискую довериться ей.

— Именно этого я и хочу. Если она задумала избавиться от вас, чтобы помешать вам сказать правду, она поймет, что вы опередили ее, и оставит свое намерение.

Женевьева расслабилась от облегчения. Она крепко обняла Аннелету. Сестра-больничная, смущенная таким выражением чувств, мягко освободилась от объятий и улыбнулась, как бы оправдываясь:

— Я не привыкла к подобным проявлениям дружбы.

Женевьева покачала головой и призналась:

— Я думаю, дорогая Аннелета, что многие из нас недооценивали вас. Это потому, что у вас такой свирепый вид, — добавила она, вздохнув. — Но вы, бесспорно, самая храбрая женщина из всех, кого я знаю, и самая умная. Мне просто необходимо было вам об этом сказать.

С этими словами Женевьева побежала к зданию, массивные очертания которого виднелись при лунном свете.

Аннелета стояла и смотрела на сбившихся в кучу птиц, спавших в своем убежище. Она ни секунды не сомневалась, что Женевьева сказала ей правду. Тем не менее вся эта история была притянута за уши. В этом тоже она была уверена. Если предположить, что Гедвига поведала Жанне о беспокойстве Женевьевы по поводу яиц, тогда получалось, что Жанна тоже должна была с кем-то поделиться этими сведениями. Лишь так можно было объяснить, что обе женщины стали мишенью отравительницы. Если только они не разделили между собой яство или напиток, предназначенный Гедвиге. Перед тем как лечь спать, сестра-больничная решила в этом убедиться. Она поднялась в еще пустой перед повечерием дортуар и вошла в маленькую занавешенную ячейку, которую занимала Жанна. Казначея спала. Нога Аннелеты наткнулась на какой-то предмет, тут же зазвеневший под ее ногой. Она опустила глаза и увидела пустую суповую чашку. Хорошо. Жанна начала есть, что позволит ей быстро набраться сил. Она подняла чашку и ближе подошла к спящей. Под ее толстыми кожаными подошвами что-то заскрипело. Она испугалась, что этот неприятный звук может разбудить ее духовную сестру. Шум, сопровождавший возвращение сестер в свои полотняные ячейки после повечерия, тоже мог вырвать Жанну из сна. Она воспользовалась суматохой, чтобы вернуться к себе.

Аннелета бесшумно вышла, задвинула занавеси и направилась к кухне, чтобы вернуть чашку. Каждый ее шаг сопровождался легким скрежетом. Она взглянула на подошву, думая, что в саду за нее зацепился небольшой камешек. В полутьме сверкнула крошечная искорка. Она попыталась вытащить застрявший предмет и тут же вскрикнула от острой боли. Сначала она не смогла ничего разглядеть. Лишь подойдя к освещенной кухне, она увидела, что из пальца текла кровь. И лишь более внимательно осмотрев подошву, она поняла, что камешек был толстым осколком стекла. Как сюда попал осколок? Стекла в аббатстве было немного. Застекленными были только окна скриптория, но, насколько она знала, все они оставались целыми. Аннелета промыла палец над каменной раковиной, не жалея воды из кувшина, затем смазала его настойкой тмина, розмарина, березы и шалфея. Флакончик с этой настойкой никогда не покидал пояса ее платья. Раздавшееся сзади покашливание заставило ее обернуться. Послушница робко наклонилась к ней и прошептала:

— Матушка хочет вас видеть. Она ждет вас в своем кабинете.

Молодая женщина тут же исчезла. Прежде чем идти в кабинет аббатисы, Аннелета перевязала палец полоской ткани.

Едва Аннелета вошла, как Элевсия встала. Лицо аббатисы было каменным. Аннелета недоуменно подняла брови.

— Мне только что доложили об одной невероятной вещи. Я до сих пор не могу прийти в себя от услышанного. У меня такое чувство, что чем дальше мы продвигаемся, тем меньше я понимаю.

Аннелета терпеливо ждала. Поведение аббатисы заинтриговала ее и даже вызвало беспокойство. Элевсия провела своей тонкой рукой по лбу и вздохнула:

— Ребенок… этот малыш Тибо де Флери… умер почти два года назад, через несколько месяцев после смерти своего деда.

Аннелета почувствовала, что вот-вот упадет. Она с трудом добралась до кресла, стоявшего возле стола аббатисы, и выдохнула:

— Ах, нет… Но…

— Сначала я отреагировала точно так же, дочь моя. Мы столкнулись с нагромождением несообразностей. Но тогда почему матери сообщают о хорошем здоровье и беззаботном детстве ее ребенка? Кто опустился до такой чудовищной лжи? И потом, почему она не получила писем, в которых сообщалось бы о смерти ее отца, а затем сына?

— Я теряюсь в догадках, — призналась Аннелета. — Но главное, я не знаю, что делать. Должны ли мы рассказать Иоланде о чудовищном фарсе, жертвой которого она стала?

— Даже если потом она умрет от горя?

— Даже если она потом умрет от горя… но мы должны рискнуть, иначе мы не узнаем имени ее осведомительницы, — ответила сестра-больничная.

— Вы думаете, что этой осведомительницей движут недобрые намерения или что она получает от Иоланды сведения, которые той сообщает третье лицо?

— Я ничего не думаю. Мы сможем это понять лишь тогда, когда узнаем, кто эта осведомительница.

Вновь воцарилось молчание. Аннелета пыталась привести в порядок свои хаотичные мысли, найти связь, объединявшую все эти разрозненные элементы, казавшиеся бессмысленными. Элевсия де Бофор чувствовала беспредельную усталость. Она чувствовала, как уходит в себя. Постепенно ее вселенная разрушалась, и теперь ей не оставалось ничего другого, как созерцать развалины. Огромным усилием воли она взяла себя в руки и распорядилась:

— Приведите ко мне Иоланду.

Аннелета нашла сестру-лабазницу в парильне. Вместе с Тибодой де Гартамп, сестрой-гостиничной, она складывала белье. Иоланда с неприязнью взглянула на Аннелету, когда та передала ей приказ аббатисы. Некогда веселая молодая женщина не простила больничную за то, что та подозревала ее. К великому облегчению Аннелеты, Иоланда пошла за ней, не сказав ни слова, даже не поинтересовавшись, зачем ее вызвали.

Элевсия стояла, опершись спиной о рабочий стол, словно готовилась к тяжелому испытанию. По искаженному грустью лицу аббатисы Иоланда поняла, что разговор будет трудным.

— Матушка?

— Иоланда… моя дорогая дочь… Ваш… отец умер чуть больше двух лет назад.

Иоланда опустила глаза и прошептала:

— Боже мой… да упокоится с миром его душа. Я надеюсь, что он меня простил.

Вдруг Иоланда забеспокоилась:

— Но… Мой сын… Тибо, кто теперь следит за ним? Я была единственной наследницей.

— Значит, ваша… осведомительница вам об этом не сказала? — вмешалась Аннелета.

Иоланда повернулась к Аннелете. Выражение ее лица было суровым и неприветливым. Сквозь зубы она процедила:

— Будет лучше, если я не стану с вами разговаривать. Я никогда вас не любила, тем не менее я никогда не думала, что вы станете подозревать меня.

Иоланда посмотрела на аббатису. Выражение ее лица смягчилось.

— Матушка, заклинаю вас, скажите, кто воспитывает моего Тибо?

Теперь пришла очередь Элевсии опустить глаза. Аннелета не узнала голоса аббатисы, когда та произнесла ужасные слова:

— Немного погодя он присоединился к вашему отцу.

Иоланда не сразу поняла, что сказала ей духовная мать. Немного растерявшись, она переспросила:

— Он присоединился к нему… как это? Где? Я…

— Он умер, моя дорогая дочь.

На губах сестры-лабазницы заиграла неуместная улыбка. Она наклонилась к расстроенной женщине и переспросила:

— Я не… Что вы говорите?

Острая боль пронзила грудь Элевсии. Тоном, ставшим почти агрессивным, она повторила:

— Тибо умер, Иоланда. Скоро будет два года, как ваш сын умер, через несколько месяцев после своего деда.

Аннелете показалось, что Иоланду покидает жизнь. Она увидела, как молодая женщина согнулась почти пополам. Странный звук, похожий на пыхтение раздуваемых мехов, заполнил комнату. Затем раздался стон. Он становился все громче и в конце концов перешел в вопль. Иоланда вертелась как волчок, все быстрее и быстрее, царапала себе щеки, не в состоянии подавить пронзительный крик, вырывавшийся из груди, который, казалось, не нуждался в ее дыхании, чтобы заполнить комнату. Она упала на колени, рыдая, словно в агонии. Аннелета и Элевсия неподвижно стояли на месте, не в состоянии сделать какое-либо движение или вымолвить хоть слово. Сколько они смотрели на слезы отчаяния матери, слушали ее хриплые крики умирающего зверя?

Внезапно все звуки стихли. Иоланда смотрела на них широко раскрытыми от бешенства глазами. Ее лицо было искажено яростью. Помогая себе двумя руками, она встала. Элевсия хотела броситься к ней, заключить в свои объятия. Но Иоланда отпрыгнула назад и прорычала, показывая на нее пальцем:

— Как вы могли?.. Вы злая, вы предательница, вы ничуть не лучше своей прислужницы больничной. Две злые и извращенные безумицы.

Ошеломленная Элевсия застыла в одном шаге от своей духовной дочери. Иоланда зарычала. Аннелета была готова вмешаться, опасаясь, как бы та не бросилась на аббатису.

— Как вы посмели придумать такую чудовищную ложь? Для этого надо, чтобы вы прогнили до глубины души! Неужели вы думаете, что имеете дело со слабоумной? Вы сообщаете мне это чудовищное известие в надежде узнать от меня имя любезной подруги, которая рассказывает мне о Тибо? Никогда! Я разгадала вашу гнусную стратагему! И знаете почему? Потому что я ежесекундно чувствую своего малыша во мне. Потому что, если бы он умер, я вскоре бы угасла, чтобы последовать за ним. Подлые чудовища! За это вы будете прокляты!

Иоланда на мгновение замолчала, зажав рукой рот.

— Я хочу, матушка, чтобы вы немедленно потребовали моего перевода в другое аббатство нашего ордена. Я хочу как можно быстрее покинуть смрадные бездны, которые вы и вам подобные вырыли в этих местах. Несомненно, я буду не единственной, кто потребует перевода. Другие тоже поняли всю подлость ваших ухищрений.

Аннелета подумала, что на ее глазах Иоланда погрузилась во вселенную безумия. Она вмешалась, пытаясь успокоить молодую женщину:

— Иоланда, вы заблуждаетесь. Мы вам…

— Замолчите, грязная безумная отравительница! Неужели вы думаете, что я не поняла, что виновны вы? О, разумеется, вы ловкая и хитрая. Но, чтобы обмануть меня, требуется гораздо больше.

Подобное обвинение до того сильно уязвило сестру-больничную, что она даже не отреагировала. Тем не менее Аннелета попыталась вразумить свою духовную сестру:

— Вы не понимаете… Если я все правильно поняла, ваша осведомительница… Да, я не удивлюсь, если речь идет об отравительнице, за которой мы охотимся. Если это так, ваша жизнь в опасности.

Иоланда прошипела:

— Вот уж ловко, ничего не скажешь! Убийца!

Иоланда выбежала из кабинета аббатисы так стремительно, словно за ней гнался дьявол.

Аннелета повернулась к Элевсии и прошептала:

— Мне кажется, она потеряла рассудок.

Сухое рыдание вырвалось из груди аббатисы. Она простонала:

— Боже мой! Что мы наделали!

Аннелета боролась с отчаянием. Впервые в своей жизни властная женщина сомневалась в себе. По сути, для нее не имели особого значения обвинения, брошенные сестрой-лабазницей в порыве отчаяния, с которым она отказывалась примириться. Единственное, что было важно для Аннелеты, так это душераздирающая боль, которую они причинили молодой женщине. Однако очень важен был план, который разработала Аннелета, чтобы вынудить Иоланду назвать имя своей осведомительницы. Аннелету охватывал стыд, с которым она ничего не могла поделать. Она услышала свой голос, который просил, почти умолял:

— Матушка, могу ли я в порядке исключения переночевать в ваших покоях? Я лягу на ковре в вашем кабинете. Я знаю, что…

Беспомощный взгляд, слова, которые произносил запинающийся голос, нервный тик, заставлявший вздрагивать подбородок сестры-больничной, сказали Элевсии больше, чем законченные фразы. Взволнованным голосом она ответила:

— Я не решалась предложить вам это. Сегодня вечером мы так одиноки. Видите ли, Аннелета, яростная битва идет и снаружи, причем безжалостная битва. Я всей душой жалею, что мы причинили Иоланде боль. Но, так или иначе, она должна была узнать ужасную правду. Тибо умер, а ее осведомительница лжет Иоланде вот уже два года по причинам, которые я никак не могу понять. Кроме того… Господь простит меня… Уверяю вас, я не жестокосердна, мое сердце истекает кровью, когда я думаю об этой несчастной истерзанной матери… Господь простит меня, но угроза нависла над всеми нами, и траур Иоланды ничего не меняет. Этот несчастный маленький мальчик достиг света своего Создателя два года назад… Мы же умрем сегодня, возможно, завтра. Наших мертвых мы оплачем позже. От зверя надо как можно скорее избавиться.

Аннелета вздохнула и подошла к матушке, широко раскинув руки. Она прошептала:

— Спасибо, что вы высказали то, о чем я не осмеливалась думать.

Адель де Винье, хранительница зерна, проснулась от холода. Ее тонкое одеяло упало на пол. Она стала шарить в темноте, подавила зевок и скосила еще сонные глаза. В дортуаре сестры мирно спали. Казалось, в огромном ледяном зале дыхания перекликались друг с другом. Порой движение или покашливание разрывало эту монотонность ритмических звуков. Но все перекрывало громкое похрапывание Бланш де Блино. Адель де Винье улыбнулась. Казалось, сам возраст оберегал Бланш от тревожных снов.

Хранительница зерна вновь залезла под одеяло и свернулась калачиком. Она впала в забвение как раз в тот момент, когда тень отделилась от занавесей, окружавших ее ячейку.

Ночь по-прежнему боролась с рассветом, когда они проснулись и начали готовиться к лаудам. Адель надела платье и поправила накидку с еще полузакрытыми глазами. Она раздвинула занавеси, ограждавшие ее альков, и удивилась тишине, царившей в соседней ячейке. Иоланда де Флери до сих пор не проснулась. Вчера вечером она казалась такой возбужденной, что Адель, встревоженная ее поведением, грубо одернула Иоланду. Однако ей показалось, что нервы Иоланды были напряжены до предела, поскольку та крикнула ей прямо в лицо:

— Если эти две сумасшедшие считают меня дурой, они быстро в этом разочаруются! Я это почувствовала бы, понимаете? Это такое, что… Ну, я хочу сказать, что вы это чувствуете вашей кровью. Спокойной ночи, Адель. Не трогайте меня, заклинаю вас. У меня отвратительное настроение. Не сердитесь, что я накинулась на вас, ведь вы тут ни при чем.

Адель колебалась. Возможно, ночь принесла ее духовной сестре облегчение. Она осторожно раздвинула занавес и прошептала:

— Иоланда, дорогая Иоланда, пора просыпаться.

Никакого ответа. Адель сделала два шага вперед. Ее удивило, в каком положении лежала спящая Иоланда. Она дотронулась до руки, покоившейся на одеяле.

В дортуаре раздался вопль. Все застыли неподвижно, взглядом задавая друг другу немые вопросы. Берта де Маршьен первой вышла из этого нереального оцепенения и бросилась к ячейке Адель. Молодая женщина твердила как литанию:

— Ее рука ледяная… Ее рука ледяная, это ненормально, она ледяная, говорю вам…

Берта резко раздвинула занавес. Иоланда де Флери лежала с широко открытым ртом. На бледной коже ее шеи виднелись красно-фиолетовые царапины. Нога свисала с кровати.

Экономка закрыла глаза покойной и повернулась к Адель де Винье, мягко сказав:

— Она умерла. Будьте так добры, позовите нашу матушку, а также Аннелету Бопре, прошу вас.

Адель словно окаменела. Она смотрела то на Берту, то на уже остывший труп.

— Это приказ, Адель. Бегите и немедленно поставьте нашу матушку в известность.

Молодая женщина сбросила с себя оцепенение и исчезла. Берта рухнула как подкошенная на узкую кровать Иоланды. Она сложила руки для молитвы и тихо сказала:

— Мы ваши покорнейшие и неутомимые служительницы. Не оставляйте нас.

 

Алансон, Перш,

декабрь 1304 года

Лошади изнемогали от усталости. Что касается всадников, они были не в лучшей форме, когда поздно вечером въехали в город Алансон. Ожье фыркал. Холодный пар окружал раздувающиеся ноздри, вздымающуюся от тяжелого дыхания грудь и нервно вздрагивающую голову жеребца. Кобыла Сильвестра, на которой ехал Клеман, дрожала и при каждом шаге высоко поднимала ноги, словно боялась споткнуться. Артюс погладил шею своего великолепного жеребца и сказал:

— Спокойнее, мой доблестный. Мы приехали. Тебя ждет хорошая конюшня. Спасибо тебе, Ожье. Ты стал еще храбрее с тех пор, как я тебя объездил.

Жеребец поднял голову, тряхнул черной, как смоль, гривой и от изнеможения прижал к голове уши.

Клеман спрыгнул с кобылы и погладил ее по морде, благодаря за эту безумную скачку наперекор времени, которое неумолимо бежало вперед.

Хозяин конюшни и лошадей, которых он сдавал в наем, бросился к измученным животным, чтобы отвести их в стойла. Он слишком резко дернул за удила Ожье, и тот немедленно стал брыкаться.

— Эй, виллан! Не порви рот моему товарищу! — крикнул Артюс. — Веди его осторожно, иначе он затопчет тебя при первой же возможности, и я буду на него не в обиде. Кобыла такая же норовистая. Остерегайся ее. Животных просят выбиться из последних сил не для того, чтобы затем с ними обращаться как с рабами. Эти лошади загнали себя в бешеной скачке, чтобы быстрее доставить нас сюда. Обращайся с ними так, как они заслужили. Я заплачу тебе двойную цену. В противном случае ты мне за все ответишь.

Держатель конюшни намотал слова графа себе на ус и осыпал животных любезностями, чтобы те соизволили пойти за ним.

Клеман следовал за Артюсом д’Отоном по улочкам Алансона. «Какой же он высокий и как широко шагает!» — думал ребенок, семеня за ним. Артюс резко остановился, и Клеман чуть не налетел на него.

— Он скоро должен появиться. Я покажу тебе его. Затем ты пойдешь за ним. Когда узнаешь, где он живет, немедленно вернешься. Я буду ждать тебя в таверне «Красная кобыла», — уточнил граф, показывая на заведение. — Ты ничего не должен предпринимать, слышишь?

— Да, монсеньор.

— Клеман… Не вздумай ослушаться меня и совершить безумную глупость. Каким бы храбрым ты ни был, твой возраст и телосложение не позволят тебе одержать над ним победу. Я — другое дело. Ты серьезно навредишь своей даме, если не последуешь моему совету. Если сегодня вечером он ускользнет от нас, завтра мадам Аньес испытает тысячу смертей. Понимаешь?

— Да, мессир. А затем вы его убьете?

— Разумеется. Он не оставил мне выбора. Но, по сути, это не имеет значения. Конечно, я должен был раньше решиться на это. Я корю себя за то, что лелеял надежду уговорить его.

Добравшись до Дома инквизиции, они увидели, что там царит непонятное оживление. Клирики бегали, входили, выходили. Жандармы с хмурыми лицами суетились с непонятной целью. Воспользовавшись царившей суматохой, граф д’Отон вошел в дом в сопровождении Клемана. К ним бросился тощий молодой человек, которого Артюс не узнал.

— Монсеньор, монсеньор, — забормотал молодой человек, сгибаясь в низком поклоне в знак приветствия. — Он умер. Слава Богу! Суд Божий свершился. Подлый зверь умер.

Видя, что граф ничего не понимает, он уточнил:

— Я Аньян, первый секретарь этого проклятого инквизитора. Я вас видел, когда вы приходили, чтобы попытаться вразумить его. Но я заранее знал, что вы даром тратите время. Однако теперь это неважно. Он умер, как и грешил, подобно подлой твари.

Теперь Аньян почти кричал:

— Бог покарал его! Он привел свой неизреченный приговор в действие, чтобы просветить нас. Мадам де Суарси, бедная голубка, свободна. Другие тоже, все жертвы Никола Флорена. Все процессы, которые он начал, закрыты, окончательно и бесповоротно, как этого и требует суд Божий.

— Когда он умер? Когда?

— Вчера ночью, несомненно, от кинжала случайного пьяницы, которого пригласил к себе, в дом, отнятый у несчастного человека, подвергнутого им жестоким пыткам и умершего от них. Там случилось ограбление, была борьба, но этот демон не смог одержать верх. Мсье… Мы все свидетели чуда… Бог вмешался, чтобы спасти мадам де Суарси. Видите ли… Меня это не удивляет. Я встретился взглядом с этой женщиной, ее рука дотронулась до меня, и я понял…

— Что вы поняли? — нежным голосом спросил Артюс, которого этот восторженный монолог молодого человека немного смущал.

— Я понял, что она… другая. Я понял, что эта женщина… выше. Мне не хватает слов, монсеньор, и вы, вероятно, считаете меня сумасшедшим. Но я знаю. Я знаю, что до меня дотронулось совершенство и я больше никогда не буду таким, каким был прежде. Он тоже это знал. Он вышел из ее застенков с щемящей болью в сердце, с невыразимым светом в глазах.

— Кто? — торопил его Артюс, уверенный, что молодой человек не сошел с ума, что за его сбивчивыми фразами скрывается основополагающая истина.

— Ну… рыцарь, разумеется. Этот рыцарь-госпитальер.

— Кто?! — почти завопил Артюс.

— Я думал, что он ваш друг… Больше я ничего не могу сказать. Не настаивайте, мсье, при всем моем уважении к вам. Никто из людей не имеет ни права, ни власти развеивать чудо. Мадам де Суарси ждет вас в нашей больнице. Она очень измучена, но с ее мужеством может сравниться лишь ее чистота. Ах, как вы, должно быть, счастливы, что можете приблизиться к ней! Какое счастье… Как был счастлив я… Только подумать… Она дотронулась до меня, она посмотрела мне прямо в глаза!

Аньян уклонился от руки Артюса, который пытался его удержать, и убежал, оставив Артюса и Клемана в недоумении.

Аньес лежала в бреду, но брат милосердия заверил их, что ей ничто не грозит. Раны, нанесенные хлыстом, вскоре заживут. Только вот мадам де Суарси страдала от лихорадки, и поэтому ей придется провести несколько дней в постели. К тому же ей требовался хороший уход. Клеман и Артюс подошли к Аньес. Порой она издавала нечленораздельные звуки, потом впадала в беспамятство. Неожиданно она открыла глаза и закричала, привстав:

— Клеман… нет, никогда!

— Я здесь, мадам, рядом с вами. О, мадам, заклинаю вас, поправляйтесь, — рыдал ребенок, прижавшись лбом к руке Аньес.

У Артюса сжалось сердце. Он глубоко страдал, но вместе с тем радовался, что мнимый пьяница — поскольку граф не сомневался, что речь шла о госпитальере, — убил Флорена. Правда, порой ему становилось досадно при мысли, что рыцарь опередил его. Каким же глупцом он был! Он пытался вступить в переговоры и подкупить инквизитора в то время, как надо было без малейших угрызений совести вытащить из ножен меч. Он не спас Аньес, он не заслуживал ее благодарности, и за это он был ужасно на себя зол. Граф без колебаний отдал бы за нее свою жизнь. Он сердился на этого рыцаря и одновременно благодарил его от всей души. Несколько часов, только и всего. Другой спаситель опередил его на несколько коротких часов, которые создали иной мир. И этот Аньян, из сбивчивых объяснений которого он не понял ни слова… Аньян, молодой монах, жизнь которого наполнилась светом, потому что Аньес дотронулась до его руки или лица. Артюс вдруг понял. Артюс понял, что эта величественная женщина, которая очаровала его сердце и душу была другой, как ее и охарактеризовал молодой клирик. Он понял, что ум, отвага, красота, которые его прельстили, были всего лишь внешними качествами. Тем не менее, когда он сжимал в своих руках ее длинную тонкую руку, он спрашивал себя: кем она на самом деле была? Все существа, которые сталкивались с ней на своем жизненном пути, попадали во власть любви и преображались: Аньян, Клеман, этот рыцарь и он сам. И это только те, кого он знал. Кем она была в действительности?

В последующие дни у людей развязались языки. Артюс и Клеман нашли вполне приличную комнату в таверне «Красная кобыла». Все охотно рассказывали, кричали, прикидывали шансы. Улицы наполнились шумом доверительных признаний и пересудов. К этому шуму примешивались как достоверные, так и невероятные сведения. Чтобы придать своим утверждениям правдоподобие, все ссылались на откровения какого-нибудь родственника, хозяина публичной печи или гончара, живших по соседству. Бесчинства Никола Флорена, его злоупотребления, извращенность и вкус к роскоши теперь стали общеизвестными. Его обвиняли также в колдовстве, в том, что он получил власть, продав душу дьяволу. Его подозревали в отправлении черных месс. Простой люд неистово поносил этого человека, которого сначала боготворил, а затем стал бояться и ненавидеть. Епископат, до сих пор на все закрывавший глаза, был вынужден наконец вмешаться. Было принято решение, что останки инквизитора не будут преданы освященной земле. Это известие успокоило простолюдинов, которые совсем недавно низко кланялись Флорену и делали вид, будто не замечают его темных делишек, а сейчас подняли головы, потому что больше не опасались преследований.

Раны Аньес быстро затянулись благодаря хорошему уходу и заботе, которой она была постоянно окружена. Когда через несколько дней после смерти своего палача она встала с кровати и начала ходить, Клеман отругал ее за такую поспешность. Артюс умолял ее беречь себя.

— Будет вам, мои милые мсье, я же не стеклянная. Требуется гораздо большее, чтобы покончить с такой женщиной, как я. Если раньше я в этом сомневалась, то теперь совершенно уверена.

Отклонив любезное предложение Артюса, который хотел, чтобы она приняла гостеприимство его замка, Аньес решила как можно быстрее вернуться в мануарий, чтобы успокоить своих людей и вновь заняться своими делами, от которых ее насильно оторвали.

 

Замок де Ларне, Перш,

декабрь 1304 года

Обезумевшая от страха девушка пятилась назад. Ее щека горела. Ярость Эда заставляла ее опасаться за свою жизнь. Вторая пощечина была такой сильной, что девушка отлетела к косяку двери. Она почувствовала, как из носа потекла кровь, и взмолилась:

— Хозяин… я ничего не сделала… мой добрый хозяин.

— Прочь с моих глаз, шлюха! Вы все мерзкие шлюхи! — заорал Эд, комкая послание, которое принесла ему служанка.

Девушка-подросток выскочила из комнаты и со всех ног помчалась прочь, чтобы расстояние между ней и этим сумасшедшим как можно быстрее увеличилось.

Убийственная ярость сотрясала Эда де Ларне. Он уже жалел, что велел девице убраться. Если бы он ее избил, это, возможно, принесло бы ему облегчение.

Тупицы, все они тупицы!

Эта сволочь Флорен даже не смог довести до конца процесс, за который ему щедро заплатили! Идиот, позволивший проткнуть себя насквозь чурбану, собутыльнику и, возможно, приятелю по оргиям, с которым познакомился в каком-нибудь злачном месте или притоне! А бестолковая племянница, которая только и умеет, что хлопать глазами и играть со своей мишурой, такая неспособная и глупая, что даже не сумела повторить то, что ей с трудом вбили в голову? Эта оборванка Мабиль, которая направляла его, наживалась на нем как на простаке, вымогала у него, лгала ему… Все его челядинцы, глупые, трусливые, подлые!

От неожиданной острой боли ярость Эда утихла. «Аньес… моя великолепная завоевательница. Почему ты меня так ненавидишь? Аньес, я тебя тоже ненавижу. Я непрестанно думаю о тебе. Ты меня преследуешь, ты захватила мои дни, мои ночи. Я хотел твоей смерти. Но что осталось бы мне, если бы ты умерла?» Эд подавил душившие его рыдания и закрыл глаза. «Аньес, я так тебя люблю. Аньес, ты моя гнойная рана и мое единственное лекарство. Я ненавижу тебя, я всем сердцем тебя ненавижу».

Он взял кувшин, стоявший на столе, и начал пить из горлышка, даже не подумав налить вино в чашу. Вино текло по его шелковому дублету, расцвеченному тонкими полосками. Вино обожгло желудок, напомнив Эду, что он ничего не ел со вчерашнего дня. Тем не менее, быстро опьянев, Эд вновь обрел уверенность в себе.

«Я еще не закончил, моя красавица».

Он найдет другой способ. Это непременно надо было сделать. Горечь и желание отказывали ему в облегчении. Это непременно надо было сделать, поскольку ценой этому было его собственное спасение.

 

Женское аббатство Клэре, Перш,

декабрь 1304 года

Иоланду де Флери опустили в землю. Каждый день Элевсия ходила на ее могилу, чтобы собраться с мыслями. Слабый огонек надежды утолял печали Иоланды. После нескольких нескончаемых секунд ада нежная Иоланда укрепилась в мысли: ее Тибо не мог умереть. По крайней мере, она так думала.

Элевсия де Бофор могла бы поклясться, что Аннелета была права. Вероятно, сестра-лабазница рассказала своей осведомительнице о той ужасной сцене, которая разыгралась в кабинете аббатисы. Должно быть, она заверила ее, что им не удалось заставить ее назвать имя своей осведомительницы. Иоланде ни на мгновение не пришла в голову мысль, что любезная вестница хороших новостей и была убийцей. В душу Иоланды не закралось никаких сомнений, она совершенно не подозревала, что своими откровениями она подписала себе смертный приговор, поскольку убийца не могла подвергать себя опасности разоблачения.

Бедный маленький ангел, она соединилась со своим сыном. В тот день, когда комья земли посыпались на гроб Иоланды, Элевсия дала себе клятву. Она найдет ту, что так жестоко лгала Иоланде, и узнает, почему та это делала. Ей казалось, что в противном случае душа ее духовной дочери не упокоится с миром. Ей казалось, что маленький Тибо, которого она никогда не знала, требовал отмщения за себя и свою мать. Вдруг Элевсия поняла, что сейчас важнее всего быть ничтожным исполнителем воли Божьей, гордо держаться и преграждать путь подлости. Осведомительница Иоланды де Флери была убийцей Аделаиды, Гедвиги, Жанны и посланцев Папы. Как ни странно, но ложь, благодаря которой эта проклятая заманила в ловушку сестру-лабазницу, убаюкав Иоланду подлыми россказнями о здоровье ее сына, превратилась в глазах Элевсии в символ смертного греха. Сначала аббатиса хотела устранить опасность, вытолкнуть ее за стены аббатства, а затем, если это возможно, свершить правосудие. Теперь она потребует заплатить за свои прегрешения. По справедливости. Смертью и никак иначе.

Когда аббатиса возвращалась с кладбища, под ее ногами скрипел легкий снежок. Прежде, вечность назад, она любила спокойное высокомерие зимы. Раньше она улыбалась снежному молчанию, которое словно поглощало все звуки. Мороз не был столь злым, поскольку с ним можно было бороться, усевшись перед камином или съев полную чашку горячего супа. Но сегодня утром смертоносный холод забрался ей под кожу и больше не покидал ее. Всюду смерть. Смерть текла, просачивалась, всюду втиралась. Ее жизнь превратилась в кладбище, и ничья жизнь не способна что-либо изменить. Она была последней выжившей в некрополе, образовавшемся в ее душе.

Несколько крупных снежных хлопьев упали ей на руки и тут же исчезли, растаяв. Элевсия колебалась. Пойти к Аннелете в гербарий? Ей не хватало смелости. Нет, лучше вернуться в свой кабинет. Хотя он и стал ей враждебным после того ужасного разговора с Иоландой, он все же оставался единственным местом, где аббатиса могла предаваться размышлениям.

Колокол церкви Пресвятой Богородицы зазвонил в набат. Громкие крики и едкий запах заставили аббатису посмотреть в сторону гостеприимного дома. Она побежала туда. Из одной из бойниц вырывалось пламя. Аббатиса услышала, как надрывно гудел огонь. Пожар! Сестры, руководимые Аннелетой, суетились, таская тяжелые ведра с водой. Вскоре образовалась живая цепь. Ведра, бадьи, другие сосуды переходили из рук в руки. Наконец Аннелета увидела аббатису и закричала, бросившись к ней:

— Это хитрый обман, могу в этом поклясться! Она старается отвлечь наше внимание, но я не знаю, что она замышляет.

Элевсия мгновенно поняла: тайная библиотека. Она устремилась назад, бежала так быстро, как только могла.

Когда Элевсия, толкнув дверь, ворвалась в ледяную комнату, она почувствовала неладное. Ее взгляд упал на толстый ковер, скрывавший короткий проход и дверь, ведущую в тайное помещение.

Кто? Кто разгадал ее тайну? Кто сюда входил? Боже мой, запрещенные книги, дневник Эсташа де Риу и Франческо! Они ни за что не должны были попасть во вражеские руки. Значит, она была права. Отравительница стремилась только к одной цели: она хотела добраться до этих произведений.

Элевсия лихорадочно искала оружие, неважно какое, любое. Ее взгляд упал на длинный стилет, которым она разрезала бумагу в целях экономии. Она схватила стилет и ринулась к потайной двери. Вдруг она увидела силуэт, движения которого сковывало тяжелое монашеское одеяние. Он повернулся к матери аббатисе. Его лицо было скрыто под опущенным капюшоном, так что узнать его было невозможно. Силуэт бросился к двери, ведущей в коридор. Размахивая стилетом, Элевсия попыталась догнать его. Но он ударил ее локтем прямо в грудь. Задыхавшаяся аббатиса пыталась бороться, вырвать книги, которые ее противник сжимал под мышкой, но напрасно. Элевсия согнулась, чтобы восстановить дыхание. И тут она увидела, как тень исчезла в конце коридора. Всплеск энергии, на которую Элевсия уже перестала рассчитывать, заставил ее резко распрямиться. Аббатиса решительно устремилась на улицу, словно от этого зависела ее жизнь. Она кричала всем встречавшимся ей на пути монахиням, бежавшим, чтобы помочь своим духовным сестрам потушить пожар:

— Пусть привратницам прикажут никого не выпускать, ни под каким предлогом! Отсутствие под любой причиной повлечет за собой строгое наказание! Немедленно! Никто не должен уйти из аббатства! Этот приказ!

Элевсия бросилась к главным воротам и грубо растормошила привратницу, потребовав, чтобы та немедленно заперла на замок три тяжелых створки. Испуганная привратница тут же выполнила это распоряжение.

Элевсия вздохнула, схватившись рукой за бок. Она пыталась унять боль, мучившую ее. Вдруг она нервно рассмеялась, задрожав всем телом, и отрывисто сказала:

— Ты не выйдешь отсюда, мерзавка! Что, негодяйка, ты думала, что ты умнее нас? Я поймаю тебя. Я уничтожу тебя так, как этого заслуживает паразит!

Повернувшись к побледневшей привратнице, Элевсия приказала:

— Я восстанавливаю строгое затворничество. Для всех без исключения. Никто не может выйти без разрешения, написанного мной. Мной, и никем иным. Отныне я требую обыскивать с ног до головы каждую, я повторяю каждую, сестру, у которой возникнет необходимость выйти. Вы должны будете также обыскивать ее вещи и повозку. И никаких исключений.

Элевсия резко повернулась и бросилась к своим духовным дочерям, приговаривая:

— Рукописи останутся в аббатстве. Спрячь их… спрячь их так надежно, как только сможешь, я все равно их найду! Чтобы завладеть ими, тебе придется переступить через мой труп!

 

Мануарий Суарси-ан-Перш,

декабрь 1304 года

Аньес, еще бледная и слабая, внимательно посмотрела на Клемана и спросила:

— Что ты такое говоришь?

— Мы должны съездить в От-Гравьер, если, конечно, ваше здоровье позволит это сделать.

— Мое здоровье позволит, если я так захочу. Прекрати вертеться вокруг меня, как встревоженная наседка.

На мгновение лицо подростка озарила счастливая улыбка.

— Просто вы мой цыпленочек, мадам.

Аньес рассмеялась и ласково потрепала его по голове. Боже мой, как же она его любила! Она ни за что не выжила бы, если бы постоянные мысли о нем не поддерживали бы ее в застенках Алансона.

— В самом деле, большая курочка! — Став вновь серьезной, она возразила: — Мы ничего в этом не смыслим, мой Клеман.

— Нет, мадам, я все узнал от моего замечательного учителя, доктора Жозефа из Болоньи.

— Жозеф, опять Жозеф, — пошутила Аньес. — Знаешь, в конце концов я начну ревновать к этому человеку!

— Ах, мадам, если бы вы только были с ним знакомы… Ваше сердце сразу покорилось бы ему. Он знает о стольких вещах!

— Черт возьми, какое восторженное описание! Его тебе не хватает, не правда ли?

Клеман покраснел и признался:

— Нет, ведь я рядом с вами, поскольку именно здесь я хочу остаться навсегда.

Аньес почувствовала, как ей трудно сдерживать слезы. Клеман продолжал:

— Я боюсь, мадам, я ужасно боюсь вас потерять, расстаться с вами навсегда. Тысячу раз я думал, что умру от горя. И если у меня есть возможность выбора, я хочу остаться здесь, подле вас.

Клеман немного поколебался и закончил:

— Но вместе с тем учеба у мессира Жозефа не может сравниться ни с какой другой. Мадам, у этого человека свой внутренний мир. Он усвоил столько наук. Разве это не чудесно, разве это не невероятно, что он счел меня достойным своих знаний и ответил на столько моих вопросов? И… он знает.

— Что он знает? — спросила Аньес, насторожившись, когда тон Клемана стал слишком серьезным.

— Что я не… Ну, что я девочка.

— Ты рассказал ему об этом?

— Разумеется, нет. Он сам это понял. Он утверждает, что в глазах девочки уже можно разглядеть глаза женщины и что надо быть очень неразумным человеком, чтобы путать их с глазами мужчин.

Аньес овладело беспокойство.

— Как ты думаешь, он расскажет об этом графу?

— Нет. Он преисполнен чувства огромного уважения и признательности к своему сеньору. Но он дал мне слово, что будет хранить эту тайну. Видите ли, мадам, я питаю абсолютное доверие лишь к вашему слову и его слову.

Почувствовав облегчение, Аньес повеселела и заметила:

— Не говори об этом слишком громко. Ты недооцениваешь людей.

— Какая разница, если я ценю вас по заслугам. Вернемся к От-Гравьер, который входит в ваше вдовье наследство. Там одни заросли крапивы.

— Да, только она и растет, — вздохнув, согласилась дама де Суарси. — Мы даже не можем пасти там быков. Впрочем, на следующей скотоводческой ярмарке я намерена купить несколько коз. По крайней мере, из их молока можно делать сыр.

— Крапива любит железистую почву.

Аньес сразу же поняла, куда клонит подросток:

— Что ты говоришь? Мэтр Жозеф уверен в этом?

— Уверен. Он считает, что столь буйные заросли крапивы свидетельствуют о том, что земля богата железом. Мадам, мы должны это проверить. Нам надо знать, идет ли речь о составе земли, или эти сорняки указывают на наличие залежей железа.

— Но как это сделать? Как мы узнаем, что там залегает железо?

Клеман вытащил из своей зимней туники нечто вроде темно-серого точильного камня и заявил:

— Благодаря вот этому, настоящему чуду и бесценной редкости, которую дал мне мессир Жозеф, чтобы услужить вам.

— Но что это за точеный булыжник?

— Магнит, мадам.

— Магнит?

— Очень полезный камень, который привозят к нам из области в Малой Азии под названием Магнезия.

— Но для чего он нам понадобится, мой Клеман?

— Этот небольшой брусок, который вы видите, обладает способностью притягивать к себе железо или землю, содержащую в себе железо. Они прилипают к нему неизвестно почему.

Аньес встала и распорядилась:

— Пусть седлают лошадь. Ты поедешь верхом. Да, ты прав. Нам нужно все это проверить немедленно.

Клеман тут же исчез. Губы Аньес расплылись в улыбке, и она прошептала:

— Ты в моих руках, Эд. Если Богу так угодно и речь действительно идет о железном руднике, ты очень скоро заплатишь мне за то зло, которое причинил.

Аньес изгнала образы, которые пытались укорениться в ее сознании. Матильда. Крошечные ноготки младенца, которые впивались в палец Аньес. Ее безумная беготня по коридорам Суарси, ее крики, когда гусь, хлопая крыльями, подходил к ней слишком близко.

Не думать больше об этих приятных воспоминаниях, которые ранили ее, как лезвие ножа.

Куда исчез этот странный и прекрасный человек, этот рыцарь-госпитальер, который спас ее, поскольку Аньес сомневалась, что смерть Флорена была случайной? Пусть басня о попойке или оргии с плохим концом прельстила тех, кто хотел вконец запятнать и без того скандальную репутацию инквизитора, но Аньес относилась к ней скептически. Часы напролет она думала об их короткой встрече, пытаясь восстановить каждую деталь, вспомнить каждое произнесенное слово. У нее была сбивающая с толку уверенность, что она прикоснулась к тайне, которая затем быстро ускользнула от ее понимания. Элевсия де Бофор. Франческо де Леоне был ее племянником, нет, приемным сыном. Согласится ли аббатиса просветить ее, рассказав о нем?

Если Матильда осталась в Клэре, удалось ли дядюшке развратить девочку? Совершила ли она ошибку, она, пытавшаяся спасти свою дочь?

Хватит!

Матильда. Ее ледяной взгляд, ее пальцы, украшенные кольцами мадам Аполлины. Ее ложь, которая могла отправить мать на костер, ложь, которая могла окончиться для Клемана пытками. Нет. Она не будет плакать. Она была выше слез.

 

Краткое историческое приложение

Абу Бакр Мухаммед ибн Закария ар-Рази (865–932) — известен под именем Разес. Персидский философ, алхимик, математик и талантливый врач, которому мы обязаны, в числе прочего, открытием и первым описанием аллергической астмы и сенного насморка. Он первым доказал связь, существующую между сенным насморком и некоторыми цветами. Считается отцом экспериментальной медицины. С успехом делал операции по удалению катаракты.

Архимед (287–212 гг. до н. э.) — гениальный древнегреческий математик и изобретатель. Мы обязаны ему многочисленными открытиями в области математики, в частности открытием знаменитого закона, который носит его имя. Он также вычислил первое довольно точное значение числа π, был убежденным сторонником экспериментов и доказательств. Ему приписывают авторство многих изобретений, в частности катапульты, бесконечного винта, системы рычагов и блоков и зубчатого колеса. На проведенном недавно аукционе один из палимпсестов был оценен в два миллиона долларов. Предполагается, что в тексте, первоначально написанном на этом палимпсесте, говорилось о достижениях Архимеда в области вычисления бесконечно малых значений. Впоследствии этот документ использовали, чтобы записать на нем библейский текст. А ведь нам удалось вычислить дифференциалы только через две тысячи лет! Ходят слухи, что счастливым покупателем этого палимпсеста был Билл Гейтс. Документ был передан в Художественный музей Уолтерса в Балтиморе, где он стал объектом самых современных исследований.

Бенедикт XI (Никола Бокказини, 1240–1304) — Папа Римский. О нем известно довольно мало. Выходец из очень бедной семьи, этот доминиканец до самой смерти вел аскетический образ жизни. Один из немногих дошедших до нас исторических анекдотов красноречиво свидетельствует об этом: когда после избрания Бенедикта его мать захотела с ним встретиться, она надела свой лучший наряд. Но сын вежливо объяснил матери, что ее платье слишком богатое и он хочет, чтобы она и впредь оставалась скромной женщиной. Наделенный покладистым характером, этот бывший остийский епископ стремился смягчить разногласия, существовавшие между церковью и Филиппом IV Красивым, но вместе с тем проявил суровость по отношению к Гийому де Ногаре и братьям Колонна. Он скончался после восьми месяцев понтификата 7 июля 1304, отравленный фигами, или инжиром.

Бонифаций VIII (Бенедетто Каэтани, около 1235–1303) — кардинал и легат во Франции, затем Папа. Он был яростным защитником папской теократии, которая противостояла современному праву государства. Открытая вражда с Филиппом IV Красивым восходит к 1296 году. Страсти не утихли даже после смерти Папы, поскольку Франция предпринимала попытки начать процесс против его памяти.

Валуа Карл де (1270–1325) — единственный брат Филиппа IV Красивого. На протяжении всей своей жизни король испытывал к брату слепую привязанность и поручал ему миссии, которые, несомненно, были ему не по плечу. Карл де Валуа — отец, сын, брат, дядя и зять королей и королев — всю жизнь мечтал о короне, которую так и не получил.

Вальденсы, или лионские бедняки-братья, — одна из самых крупных ересей той эпохи, причем не только по своему распространению, но и по влиянию на население. Движение, ратовавшее за бедность, евангельскую чистоту и всеобщее равенство, было создано около 1170 года Пьером Вальдесом (Вальдо), богатым лионским купцом, который пожертвовал ему все свое имущество. Успех вальденсов, как и катаров, был во многом связан с недовольством церковными кругами. Сначала это движение выражало интересы зажиточных слоев общества, стремившихся к чистоте. У вальденсов в сан могли быть рукоположены и женщины. Вскоре инквизиция стала преследовать приверженцев вальденсов, поскольку они отрицали все, что расходилось со строгим прочтением Евангелий. Одни вальденсы примкнули к движению «католических бедняков», другие разбрелись по всей Европе, создав отдельные сообщества, которые существуют и в наши дни.

Вильнев Арно де, или Арнольдус де Вилланова (около 1230–1311), — уроженец Монпелье. Вероятно, один из самых авторитетных ученых XIII и XIV веков. Предполагают, что образование он получил в Испании, у братьев-доминиканцев. Этот врач, астролог, алхимик и юрист, наделенный весьма сильным характером, затевал многочисленные диспуты и без колебаний открыто нападал на нищенствующие ордена. Он не попал в руки инквизиции только потому, что лечил Бонифация VIII, который простил ему все допущенные «ошибки». Он лечил понтифика до самой его смерти, а затем был врачом Бенедикта XI и Климента V. При этом он выполнял тайные поручения короля Арагона.

Гален Клавдий (131–201) — грек, родившийся в Малой Азии, один из самых крупных ученых античности. Будучи врачом в школе гладиаторов, он имел в своем распоряжении «добровольцев», чтобы совершенствовать свои знания в хирургии. Позднее он стал врачом Марка Аврелия и лечил двух его сыновей, Коммода и Секста. Гален был автором многих открытий. Он описал прохождение нервного импульса и его роль в мышечной деятельности, циркуляцию крови по венам и артериям, доказав, что артерии переносят кровь, а не воздух, как это считалось раньше. Он также доказал, что именно мозг контролирует голос.

Го Бертран де (около 1270–1314) — сначала был каноником и советником короля Англии. Выдающиеся способности дипломата помогли ему не поссориться с Филиппом IV Красивым во время войны между Англией и Францией. В 1299 году он стал архиепископом Бордо, а затем, в 1305 году, преемником Бенедикта XI, взяв имя Климента V. Плохо ориентируясь в ситуации, сложившейся в Италии, он в 1309 году обосновался в Авиньоне. Не согласившись с Филиппом IV Красивым в делах, сделавших их противниками, а именно в том, что касалось посмертного процесса Бонифация VIII и уничтожения ордена Храма, тамплиеров, он занял выжидательную позицию. Ему удалось усмирить гнев монарха в первом деле и практически устраниться от второго.

Делисье Бернар — францисканец, яростный противник доминиканцев и их инквизиции. Независимость его ума помогла Делисье завоевать успех среди народа. Он призвал народ выйти на улицу в знак протеста, когда Филипп Красивый приехал в Каркассон в августе 1303 года. Дело дошло до того, что Бернар Делисье принял участие в заговоре, ставившим перед собой цель поднять Лангедок на борьбу с Филиппом IV Красивым. Делисье несколько раз арестовывали. Он окончил свои дни в тюрьме в 1320 году.

Занятие — см. Проституция.

Инквизиторская процедура — описание процесса, а также вопросы доктрины, которые задавали обвиняемым, были позаимствованы автором из «Руководства инквизитора» Николау Эймериха и Франсиско Пена.

Каркассон — в августе 1303 года во время посещения города Филиппом Красивым население Каркассона взбунтовалось против инквизиции. Горожанам оказывал помощь Бернар Делисье, францисканец (см. выше).

Катары — от katharós, «чистый» по-гречески. Зародившись в Болгарии в конце X века, религиозное движение катаров получило широкое распространение благодаря проповедям священника Богомила. «Высшая ересь» подвергалась преследованию инквизицией. В общих чертах движение катаров представляет собой одну из форм дуализма. Необратимому Злу (материя, мир) катары противопоставляют Бога и Добро (совершенство). Они осуждали общество, семью, духовенство, а также не признавали евхаристию и причащение святых. Первые катары отрицали человеческую ипостась Христа, видя в нем ангела, посланного на землю, хотя и не были в этом абсолютно уверены. Сущность движения катаров сводится к требованию чистоты, которое распространяется также на отказ от мяса и половое воздержание. К движению катаров примкнули в основном духовно неудовлетворенные представители зажиточных и образованных кругов общества. Католическая церковь развернула борьбу против катаров в 1120 году, осудив их движение на соборе 1119 года, проходившем в Тулузе. Начались Крестовые походы против альбигойцев. С 1209 по 1215 год крестоносцев возглавлял Симон де Монфор. Эта кровопролитная война, поддерживаемая инквизицией, закончилась лишь с падением последних крепостей катаров, в частности Монсегюра в 1244 году. От этого поражения движение катаров так и не сумело оправиться, тем более что идеал чистоты стали проповедовать нищенствующие ордена. Окончательно движение катаров прекратило свое существование около 1270 года.

Клэре — женское аббатство в департаменте Орн. Аббатство расположено на опушке леса Клэре, на территории прихода Маля. Строительство, решение о котором было принято в июне 1204 года Жоффруа III, графом Першским, и его супругой Матильдой Брауншвейгской, сестрой императора Оттона IV, продолжалось семь лет и закончилось в 1212 году. В церемонии освящения аббатства принимал участие командор ордена тамплиеров Гийом д’Арвиль, о котором мало что известно. Аббатство предназначалось для монахинь-затворниц ордена цистерцианцев, бернардинок, которые имели право разрешать уголовные и гражданские дела, опекунские дела и дела об обидах и выносить смертные приговоры.

Кретьен де Труа (около 1140 — около 1190) — об этом уроженце Шампани нам известно немногое. Любитель путешествий, возможно, клирик, он страстно увлекался поэзией Овидия. Он перевел «Искусство любви» римского поэта и возродил куртуазный роман, которому придал психологическую глубину. Играя символами и искусно плетя интриги, он порой обращался к чудесам, как в «Клижесе». Мы обязаны ему следующими поэмами: «Ланселот, или Рыцарь с телегой», «Ивэйн, или Рыцарь со львом», «Эрек и Энида» и, разумеется, самой известной — «Персеваль, или Сказание о Граале».

Лэ Марии Французской — двенадцать лэ, обычно приписываемых некой Марие, уроженке Франции, жившей при английском дворе. Некоторые историки полагают, что речь идет о дочери Людовика VII или графа Меланского. Лэ написаны до 1167 года, а басни — около 1180 года. Перу Марии Французской принадлежит также роман «Чистилище святого Патрика».

Ногаре Гийом де (около 1270–1313) — доктор гражданского права. Преподавал в Монпелье, затем в 1295 году вошел в состав Совета Филиппа IV Красивого. Круг его обязанностей быстро расширился. Сначала более или менее тайно он принимал участие во всех крупных религиозных делах, сотрясавших Францию, в частности в судебном процессе Бернара Сэссе. Затем Ногаре вышел из тени и сыграл решающую роль в деле тамплиеров и в борьбе против Бонифация VIII. Ногаре был человеком большого ума и незыблемой веры. Он ставил перед собой цель спасти одновременно и Францию и Церковь. Он стал канцлером короля, во затем уступил эту должность Ангеррану де Мариньи. Однако в 1311 году печать вновь вернулась к нему.

Орден Святого Иоанна Иерусалимского — Гостеприимный орден, госпитальеры, признан в 1123 году папой Паскалем II. В отличие от других рыцарских орденов, госпитальеры изначально ставили перед собой благотворительные цели. Лишь позднее орден взял на себя и военную функцию. После падения Акры госпитальеры нашли прибежище на Кипре, затем на Родосе и наконец на Мальте. Во главе ордена стоял Великий магистр, который избирался генеральным капитулом, состоявшим из высших должностных лиц. Орден подразделялся на «языки», или провинции, которыми в свою очередь управляли великие приоры. В отличие от ордена тамплиеров и несмотря на свое богатство, госпитальеры всегда пользовались благожелательной поддержкой общества. Вероятно, это было связано с благотворительной миссией ордена и смирением его членов.

Пена Франсиско. Используя приведенную в тексте цитату, автор прибег к сознательному анахронизму. Франсиско Пена был доктором канонического права, которому в XVI веке святой престол поручил переиздать «Руководство инквизитора» Николау Эймериха.

Покушение в Ананьи, сентябрь 1301 года. Бонифаций VIII, оказывавший сопротивление власти Филиппа Красивого, «был задержан» в Ананьи. Гийом де Ногаре, приехавший, чтобы известить Папу о вызове на собор, который должен был состояться в Лионе, случайно оказался на площади. Эти насильственные действия были обусловлены намерением Филиппа Красивого обложить французское духовенство десятиной, поскольку для продолжения войны с Англией требовались деньги. Некоторые историки, напротив, полагают, что, по приказу Филиппа Красивого, именно Гийом де Ногаре, прибегнувший к помощи братьев Колонна, питавших личную ненависть к понтифику, был организатором заточения Бонифация VIII в его покоях.

Проституция — к ней относились снисходительно, если она оставалась в границах, определенных властями и религией. Доктора канонического права XIII века считали, что это «занятие» не было аморальным при соблюдении определенных условий, в частности, если женщина «занимается ею по нужде и не находит в ней никакого удовольствия». В городах «девицы радости» были обязаны жить в определенных кварталах, их одежда должна была сразу показывать, чем они занимались. Отношение к проституции может показаться нам противоречивым. Но это ошибочное мнение, поскольку необходимо принимать во внимание умонастроение того времени. Речь идет об обществе, в котором мужчины обладали несравненно большими правами, чем женщины. Однако это общество понимало, хотя и не утверждало открыто, что проститутками становились только те, у кого не было других возможностей. «Девиц» рассматривали как грешниц, но вместе с тем Церковь заявляла, что женитьба на них была достойным поступком, и оказывала доверие мужчинам, которые брали их в жены. Если проститутки выходили замуж или поступали в монастырь, они считались «очищенными» от грехов своей прежней жизни. Изнасилование проститутки считалось преступлением и сурово наказывалось.

Религиозные нищенствующие ордена возникли в XII–XIII веках. Их отличительной чертой был, в числе прочего, отказ от земельной собственности. Проповедуя возвращение к евангельской бедности, они очень быстро стали пользоваться в обществе огромным успехом, что привело к вражде с белым духовенством, которое считало, что в значительной степени лишилось пожертвований мирян. Эти распри послужили причиной упразднения в 1274 года на Лионском соборе нищенствующих орденов, за исключением кармелитов, отшельников Святого Августина, доминиканцев и францисканцев. В 1294 году к нищенским орденам добавились целестины.

Роберт Болгарин — болгарин по происхождению, он увлекся учением катаров, получил высшую степень посвящения и стал доктором этой веры. Затем перешел в католичество и вступил в орден доминиканцев. Папа Григорий IX (1227–1241) увидел в нем «разоблачителя» еретиков, ниспосланного провидением. На самом деле представляется вероятным, что Роберт Болгарин специально устраивал ловушки самым ученым из катаров. Едва он был назначен в 1235 году генеральным инквизитором в Шарите-сюр-Луар, после убийства своего предшественника Конрада Марбургского, как начались зверства, леденящие душу пытки. Повергнутые в ужас дошедшими до них рассказами о расправах, архиепископы Санса и Реймса, а также несколько других прелатов выразили свой протест. Первое расследование, выявившее в феврале 1234 года бесчинства Роберта Болгарина, привело к отстранению его от должности. Тем не менее в августе следующего года он вновь снискал милость Папы и вскоре возобновил свои «развлечения». И только через несколько лет он был окончательно отстранен от власти в 1241 году был приговорен к пожизненному заключению.

«Роман о Розе» — длинная аллегорическая поэма, принадлежащая перу двух авторов: Гийома де Лорриса, писавшего ее в 1230 году, и Жана де Мена, создавшего продолжение между 1270 и 1280 годами. Первая часть поэмы воспевает куртуазную любовь. Напротив, часть Жана де Мена гораздо более ироничная, если не сказать циничная, женоненавистническая и содержит плохо скрытые непристойности. Жан де Мен без колебаний нападает на нищенствующие ордена, говоря устами монаха по имени Притворство.

Средневековая инквизиция — следует отличать средневековую инквизицию от испанской святой инквизиции, прибегавшей к свирепым и беспощадным расправам, не имевшим ничего общего с тем, что происходило во Франции. Только за период, когда великим инквизитором был Томас Торквемада, в Испании погибло более двух тысяч человек. Сначала средневековая инквизиция находилась в ведении епископата. Папа Иннокентий III (1160–1216) установил правила инквизиторской процедуры, издав в 1199 году буллу Vergentis in senium. Намерения Папы не сводились к истреблению отдельных индивидуумов. Доказательством этому служат решения IV Латеранского собора, состоявшегося за год до смерти Папы. Эти решения запрещали применять ордалии к инакомыслящим. Понтифик стремился к искоренению ересей, угрожавших основам Церкви, поскольку они ставили под сомнения в том числе и бедность Христа как жизненную модель, впрочем, довольно сомнительную, если судить по огромным наделам плодородных земель, принадлежавших монастырям. Затем она превратилась в папскую инквизицию. Это произошло при Григории IX, отдавшем право вершить инквизиторский суд доминиканцам и в меньшей степени францисканцам. Папой двигали в основном политические мотивы, поскольку, сосредоточив этот институт в одних руках, он тем самым усилил его власть. Папа должен был во что бы то ни стало помешать императору Фридриху II встать на тот же самый путь по мотивам, которые не имели ничего общего с духовностью. Последний этап преодолел Иннокентий IV, разрешив своей буллой Ad Extirpanda, изданной 15 мая 1252 года, применять пытки. Впоследствии преследование колдовства было уподоблено охоте на еретиков. В наши дни преувеличивают реальное влияние инквизиции во Франции. Необходимо принимать во внимание тот факт, что на территории Французского королевства, находилось сравнительно мало инквизиторов, следовательно, инквизиция не смогла бы обрести такую значимость, если бы не пользовалась поддержкой светских властей и если бы к ней не поступали многочисленные доносы. Таким образом, благодаря возможности прощать друг другу любые прегрешения, некоторые инквизиторы оказывались виновными в таких чудовищных преступлениях, что они порой служили причиной для бунтов или резких выступлений возмущенных прелатов.

В марте 2000 года, то есть примерно через восемь столетий после возникновения инквизиции, Папа Иоанн Павел II попросил у Бога прощения за преступления и ужасы, в которых она повинна.

Сэссе Бернар (?–1311) — первый епископ Памье. Он поступил весьма неразумно, поставив под сомнение законное право Филиппа Красивого на престол Франции, дойдя даже до того, что начал плести заговор и предлагать графу де Фуа установить свой суверенитет над Лангедоком. Сэссе отказался предстать перед королем. Он рассчитывал прибыть к Бонифацию VIII, чтобы изложить свои жалобы. В конце концов Филипп Красивый отправил Сэссе в изгнание, и тот закончил свои дни в Риме.

Тамплиеры — рыцари Христа и Храма Соломона. Орден был создан в Иерусалиме около 1118 года рыцарем Гуго де Пейном и несколькими другими рыцарями из Шампани и Бургундии. Окончательно он был признан на соборе в Труа в 1128 году. В основу его устава было положено учение святого Бернара, а возможно, устав был написан самим святым. Орден возглавлял Великий магистр, которому помогали несколько высокопоставленных лиц. Владения ордена были весьма обширными (3450 замков, крепостей и домов в 1257 году). Наладив систему денежных переводов вплоть до Святой земли, в XIII веке орден превратился в одного из главных банкиров христианского мира. После падения Акры — события, ставшего, по сути, для него роковым, — большинство тамплиеров вернулись на Запад. В конце концов общественное мнение стало относиться к членам ордена как к ростовщикам и лодырям. Об этом свидетельствуют многочисленные выражения, дошедшие до наших дней. Так, слова «я иду в Храм» произносили, отправляясь в бордель. Великий магистр Жак де Моле отказался объединить свой орден с орденом госпитальеров. Тринадцатого октября 1307 года начались аресты тамплиеров. Затем последовали расследования, признания (если говорить о Жаке де Моле, то некоторые историки полагают, что его признания были получены под пытками), отказы от ранее данных показаний. Двадцать второго марта 1312 года Климент V, боявшийся Филиппа IV Красивого по другим причинам, упразднил орден тамплиеров. Жак де Моле отказался от своих признаний и вместе с другими тамплиерами 18 марта 1314 года взошел на костер. Представляется доказанным, что расходы, понесенные в связи с проведением следствия по делу тамплиеров, процесс конфискации их имущества и его распределения среди госпитальеров намного превысили доходы, которые получил Филипп IV Красивый от уничтожения ордена.

Филипп IV Красивый (1268–1314) — сын Филиппа III Храброго и Изабеллы Арагонской. От Жанны Наваррской у него было три сына, будущие короли: Людовик X Сварливый, Филипп V Длинный и Карл IV Красивый, а также дочь Изабелла, ставшая супругой Эдуарда II Английского. Отважный, талантливый военачальник, Филипп Красивый отличался несгибаемостью и суровостью. Однако следует смягчить краски, поскольку современные историки описывают Филиппа Красивого как человека, которым манипулировали его советники, «осыпавшие короля лестью и отстранявшие его от дел».

История главным образом сохранила свидетельства о его роли в деле тамплиеров, однако Филипп Красивый был прежде всего королем-реформатором, поставившим перед собой цель покончить с вмешательством Папы в политику Французского королевства.

 

Глоссарий

Литургические службы — богослужение, цикл которого был разработан в VI веке на основе устава святого Бенедикта, включает в себя — помимо мессы, которая не является его составной частью в строгом смысле слова, — несколько ежедневных служб. Эти службы определяют распорядок дня. Так, монахи и монахини-затворницы не могут ужинать до наступления ночи, то есть до вечерни. До XI века богослужение длилось практически целый день, но затем продолжительность служб была сокращена, чтобы монахи и монахини-затворницы могли уделять больше времени чтению и ручному труду.

Утреня, или заутреня — около 2.30 или 3 часов.

Лауды — до рассвета, между 5 и 6 часами.

Первый час — около половины восьмого, первая дневная служба, сразу же после восхода солнца, непосредственно перед мессой.

Третий час — около 9 часов.

Шестой час — около полудня.

Девятый час — между 14 и 15 часами.

Вечерня — около 16.30–17 часов, при заходе солнца.

Повечерие — после вечерни, последняя вечерняя служба, около 18–20 часов.

Меры длины

Перевод в современные меры сделан довольно произвольно, поскольку значение мер варьировалось в зависимости от того или иного района.

Лье — примерно 4 километра.

Туаз — от 4,5 метров до 7 метров.

Локоть — 1,2 метра в Париже и 0,7 метра в Аррасе.

Фут — примерно соответствует 34–35 сантиметрам.

Меры веса

Эти меры, изначально установленные для определения веса золота и серебра, а следовательно, и веса монет, также варьировались в зависимости от времени, районов и даже от взвешиваемых продуктов. Так, мясной фунт не был равен аптекарскому фунту. Фунт варьировался от 306 до 734 грамм. Мы взяли за основу вес марки Труа (тройской марки), которая ходила в Париже и в центральных районах королевства.

Фунт, то есть две марки — 489,5 г.

Марка — 244,75 г.

Унция — 30,60 г.

Гросс — 3,82 г.

Стерлинг — 1,53 г.

Полденье — 0,764 г.

Денье — 1,27 г.

Гран — 0,053 г.

Меры емкости

Пинта — чуть меньше литра.

Горшок — две пинты, чуть меньше двух литров.

Сетье — восемь пинт.

Денежные единицы

Речь идет о настоящей головоломке, поскольку при каждом царствовании вводилась новая денежная единица. Впрочем, порой в том или ином районе ходили собственные деньги. В зависимости от эпохи деньги оценивались — или не оценивались — в соответствии со своим реальным весом в золотом или серебряном эквиваленте, а также ревальвировались или девальвировались.

Ливр — расчетная единица. Один ливр соответствовал 29 су или 240 серебряных денье, а также 2 золотым королевским пти (королевские деньги при Филиппе IV Красивом).

Турский денье (денье Тура) — постепенно вытеснил парижский денье. Двенадцать турских денье равнялись одному су.

 

Библиография

Blond Georges et Germaine, Histoire pittoresque de notre alimentation, Paris, Fayard, 1960.

Bruneton Jean, Pharmacognosie, phytochimie et plantes médicinales, Paris-Londres-New York, Tex et Doclavoisier, 1993.

Burguère André, Klapisch-Zuber Christiane, Segalen Martine, Zonabend Françoise, Histoire de la famille, tome II, Les Temps mé diévaux, Orient et Occident, Paris, Le Livre de poche, 1994.

Cahen Claude, Orient et Occident au temps des croisades, Paris, Aubier, 1983.

Chevaliers du Christ, les ordres religieux au Moyen âge, XIe−XVIe siècle, Paris, Seuil, 2002.

Delort Robert, La Vie au Moyen âge, Paris, Seuil, 1982.

Demurger Alain, Chevaliers du Christ, les ordres religieux au Moyen âge, XIe-XVIe siècle, Paris, Seuil, 2002.

Demurger Alain, Vie et Mort de l’ordre du Temple, Paris, Seuil, 1989.

Duby Georges, Le Moyen âge, Paris, Hachette Littératures, 1998.

Duby Georges, Le Moyen âge, Paris, Hachette Littératures, 1998.

Eco Umberto, Art et Beauté dans l’esthétique médiévale, Paris, Grasset, 1997.

Eymerick Nicolau et Pena Francisco, Le Manuel des inquisiteurs, Paris, albin Michel, 2001.

Favier Jean, Histoire de France, tome II: Le Temps des principautés, Paris, le Livre de poche, 1992.

Flori Jean, Les Croisades, Paris, Jean-Paul Gisserot, 2001.

Fournier Sylvie, Brève histoire du parchemin et de l’enluminure, Gavaudin, Fragile, 1995.

Gauvard Claude, La France au Moyen âge du V au XV siècle, Paris, PUF, 2004.

Gauvard Claude, Libéra Alain de, Zink Michel (sous la direction de), Dictionnaire du Moyen âge, Paris, PUF, 2002.

Jerphagnon Lucien, Histoire de la pensée; Antiquité et Moyen âge, Paris, Le Livre de poche, 1993.

Libera Alain de, Penser au Moyen âge, Paris, Seuil, 1991.

Pernoud Régine, Gimpel Jean, Delatouche Raymond, Le Moyen âge pour quoi faire? Paris, Stock, 1986.

Pernoud Régine, La Femme au temps des cathédrales, Paris, Stock, 2001.

Pernoud Régine, Pour en finir avec le Moyen âge, Paris, Seuil, 1979.

Pour en finir avec le Moyen âge, Paris, Seuil, 1979.

Redon Odile, Sabban Françoise, Serventi Silvano, La Gastronomie au Moyen âge, Paris, Stock, 1991.

Richard Jean, Histoire des croisades, Paris, Fayard, 1996.

Siguret Philippe, Histoire du Perche, Céton, éed. Fédération des amis du Perche, 2000.

Vincent Catherine, Introduction â l’histoire de l’Occident médiéval, Paris, le Livre de poche, 1995.

Ссылки

[1] Кроткий Пай идет к вашему брату, не испытывая страданий.

[2] Эти слова принадлежат Франсиско Пене*.

[3] «Советы инквизиторам» (лат.).

[4] Эти слова принадлежат Франсиско Пене.

[5] Присяжная матрона — повитуха, имевшая право свидетельствовать в суде.

[6] Суд над Джонатаном состоялся в Париже в 1290 году.

[7] Скоропись — разновидность готического письма, иначе говоря, бастарда. Этот вид шрифта использовали в документах, письмах, учетных книгах и манускриптах, написанных на местных языках.

[8] Слова из лэ Марии Французской.

[9] Карнуты — древний кельтский народ, живший в центральной Галлии. (Примеч. пер.)

[10] Хотя они не давали обета бедности, целомудрия и послушания, тем не менее пользовались всеми привилегиями, которые предоставлял орден, и занимались сельским хозяйством, каким-либо ремеслом или прислуживали в командорстве.

[11] Феод — участок земли, отданный сеньором своему леннику, который за это должен был платить оброк и/или оказывать определенные услуги.

[12] Чинш — поземельный оброк, который ленник платил сеньору.

[13] Уссарий — широкий корабль с большой дверью на корме, чтобы на борт могли взойти лошади. Лошадей стреноживали, чтобы они не упали во время качки.

[14] Praeceptor — наставник (лат.); так в латинских текстах назывался командор.

[15] Блио — длинная туника.

[16] Хлеб служил знаком различия общественных слоев. Существовали хлеб богача, хлеб рыцаря, хлеб конюха, хлеб слуги, а также хлеб бедняка и хлеб голода.

[17] Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша».

[18] Речь идет о зале для игры в мяч.

[19] Заячья гончая — борзая, с которой охотились на зайцев.

[20] Галантерейщики — богатый цех торговцев, которые продавали, не изготавливая их, все ткани, одежду и даже предметы и изделия ювелирного искусства самым богатым слоям общества. Они также красили шелк, в отличие от красильщиков, которые занимались менее дорогими тканями. Их ремесло считалось одним из самых уважаемых.

[21] Шалфей лекарственный (лат.). (Примеч. пер.)

[22] В 994 году Радульф Глабер описывал горячку как «болезнь, которая, затронув член и пожрав его, отрывает его от тела».

[23] Галлюцинации возникают под действием диэтиламида лизергиновой кислоты, иначе говоря ЛСД.

[24] Пришлось ждать XVII века, чтобы это мнение стало общепризнанным.

[25] В наши дни эрготамин по-прежнему используют для лечения мигреней и головной боли, вызванной вазомоторными расстройствами.

[26] Эти кровотечения вызваны различными видами фибром.

[27] Токсикология (лат.).

[28] Корнеплоды, растущие под землей (морковь, репа, сельдерей и другие), были пищей бедняков, в то время как дворяне отдавали предпочтение зеленным овощам.

[29] Хлеб голода пекли из соломы, глины, коры деревьев, желудевой муки и толченой травы.

[30] Galée — галеас, большой парусно-гребной корабль с низким бортом. Это название лежит в основе слова «галера» (фр.).

[31] Это право было предоставлено в 1256 году Александром IV и подтверждено Урбаном IV в 1264 году.

[32] Башенки — небольшие деревянные или металлические фонарики, защищавшие пламя от сквозняков и позволявшие переносить свечи.

[33] Во имя Господа, аминь (лат.). (Примеч. пер.)

[34] Штрафники — лица, обязанные вносить определенную денежную сумму в пользу бедных по решению суда.

[35] Сейчас аконит практически не используют в лечебных целях (кроме гомеопатии) из-за его сильных токсических свойств.

[36] Срыватель печати — злоумышленник, который ломает печать, чтобы сфальсифицировать документ.

[37] Пергамент — кожа, выделанная в Пергаме. После широкого распространения бумаги пергамент продолжали использовать. Вплоть до XVI века на нем писали дворянские грамоты и некоторые официальные документы.

[38] Донзелла — в то время так называли благородных девиц или женщин. В наши дни — женщина легкого поведения.

[39] Тать — вор, крадущийся в ночи.

[40] Аконит аптечный (лат.). (Примеч. пер.)

[41] Наперстянка пурпурная (лат.).

[42] Болиголов крапчатый (лат.). С давних пор его использовали для лечения различных видов невралгии.

[43] Тис европейский (лат.). Уже в античности ядовитой корой тиса натирали кончики стрел.

[44] Марка  — 244,75 г.

[45] Унция  — 30,60 г.

[46] Одна марка одна унция и три гросса — всего около 285 г.

[47] Пять гроссов — около 20 г.

[48] Волчеягодник обыкновенный, волчье лыко (лат.). Раньше его кору использовали как слабительное средство, но затем перестали применять из-за ядовитых свойств.

[49] Руту также использовали как антисептик и средство, вызывающее менструации.

[50] Ей-богу — сокращенное «клянусь Богом». Первоначальная форма этой клятвы считалась богохульством.

[51] Культ единого бога — в данном случае это поклонение дьяволу, его обожествление.

[52] Культ ангелов — в данном случае речь идет об обращении с молитвой к демонам, чтобы они выступили посредниками перед Богом.

[53] Бланшет — разновидность дублета, только более длинная.

[54] Гамбуаз — разновидность пурпурэна (узкого жакета), который зашнуровывался сбоку.

[55] Камзол — длинная куртка, доходящая до бедер.

[56] Упленд — распашной длинный плащ-накидка. (Примеч. пер.)

[57] Жупан — разновидность кафтана, прошитого внизу.

[58] Гарсоньерка — квартира холостяка. (Примем. пер.)

[59] Девичий дом — публичный дом, бордель.

[60] В Париже насчитывалось полтора десятка борделей.

[61] «Публичная девка», «девка, обезумевшая от своего тела», «влюбленная девка», «девка радости» — все эти понятия служат синонимом слова «проститутка».

[62] Шпульня — прялка для наматывания шелковых нитей.

[63] Владельцы таверн часто сообщали цены на вино и порой на еду, прибегая к помощи зазывал. За свою работу зазывалы пользовались правом бесплатного стола.

[64] «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей, сохрани жизнь мою от страха врага». Псалтырь, 63:2.

[65] Дамы начали одевать своих собак-спутников, чтобы защитить их от холода, с XIV века.

[66] Пинта  — чуть меньше литра.

[67] Pestis  — чума, бич. Полагают, что она свирепствует на протяжении уже трех тысячелетий. Так или иначе, но первая достоверно известная пандемия произошла в 540 году на берегах Средиземного моря и затронула также и Галлию.

[68] Нагревальник — своеобразная закрытая печка с длинным раструбом, в которую клали горящие угли, чтобы нагреть постель.

[69] Каюсь (лат.).

[70] Челядинцы — в широком смысле слова слуги, живущие в доме сеньора.

[71] Шалфей — растение, обладающее антисептическими свойствами. Раньше его использовали наравне с лилией, вьюнком, брусникой, арникой и другими растениями.

[72] Магнезия — область, давшая название магнетизму. О магнитах было известно уже древним грекам, но в Европу они попали лишь в XII–XIII веках.

Содержание