Утром меня разбудил звонок у двери. Я накинул халат и открыл.

– Ну как? – спросил отец, даже не поздоровавшись.

– Что?

– Фанфан! – воскликнул он, закрывая за собой дверь. Я не знал, что ему ответить. Я ощущал раздвоение моей личности. Мне казалось, что, рассказав мою историю этому писателю, я продам ему кусок своей личной жизни, но в то же время я был счастлив, что мои приключения его волновали, что он наконец стал смотреть на меня глазами отца, который гордится своим сыном. Я приготовил кофе. Он засыпал меня вопросами. Его интерес к моей любовной жизни определялся тем, что он называл «отсутствие воображения». Он занимался лишь тем, что переделывал реальность. Создать рассказ из ничего – это было не по нему. Он мог создать лишь искаженный репортаж. Я догадывался, что его сценарий застрял.

Несмотря на заключенное между нами соглашение, я был не в состоянии рассказать о том, что еще оставалось моей идиллией. Так что я пообещал ему побыстрей отредактировать мои записи. Ему это не понравилось. Его интересовали свежие факты, но он был вынужден согласиться на мое предложение.

– А как поживаешь ты? – спросил я, чтобы сменить пластинку.

– Не знаю, хорошо или плохо. Я попал в немыслимую историю.

И отец рассказал мне, что недавно стал любовником некоей Клары, жены министра. В том, что член правительства носит рога, не было ничего из ряда вон выходящего, и то, что у отца новая любовница, показалось мне в порядке вещей. Но он добавил, что в молодости этот чиновник был любовником его матери – моей бабки, – которая преподала ему науку эротики. Потом он просветил свою жену. Таким образом, отцовская любовница через своего мужа оказалась хранительницей эротической виртуозности моей бабки с отцовской стороны.

– А знаешь, что сказала Клара, когда поведала мне об этом?

– Нет, – ответил я в ужасном смущении.

– «Сделай со мной то же самое». И она соединилась со мной так же, как моя мать с ее мужем!

От этого пикантного признания у меня мурашки побежали по спине. Отец рассказывал об этом приключении как эстет, не отдавая себе отчета в том, что с этой женщиной он нарушил границы, за которыми возникает опасность для души. Снова он был не сыном, не отцом, а ПИСАТЕЛЕМ, то есть занимался отвратительным ремеслом вампира, который высасывает из жизни больше, чем она может ему дать.

– И она сделала со мной то же самое, – ликуя повторил он.

Писательское безумие ужаснуло меня. И я еще раз поклялся себе любить постоянно только одну женщину, а для этого требовалось не отвечать на авансы Фанфан. Воздержание было, на мой взгляд, единственным средством всегда желать одну и ту же женщину.

Отец увидел Фанфан в зеркальное стекло и долго смотрел на нее с восхищением. Она потянулась, встала, на ней была длинная ночная рубашка.

– Ах, она вся – прелесть! – воскликнул он. Фанфан остановилась перед зеркальным стеклом и поздоровалась со мной. Отец вздрогнул.

– Но… она же нас видит!

– Нет.

– Стало быть, она знает, что ты здесь! Что произошло?

– Потом, ты все прочтешь об этом потом.

Отец потребовал объяснений, но мне все же удалось вытолкать его за дверь под тем предлогом, что Фанфан может зайти, а ей совершенно незачем видеть его здесь.

Мне всегда требовалось отдалять отца от себя. При нем я чувствовал себя не в своей тарелке. Я знал, что он способен на любую гнусность, лишь бы получить от жизни сильные ощущения. То, что он называл «жить быстро», на самом деле означало жить дурно, каждый день рисковать своей шкурой, постоянно бросать вызов налоговой инспекции, неистово любить, выпивать по десять чашек кофе за день и курить назло раку.

– Ты приедешь в Вердело на уик-энд? Там будут все, – бросил он мне на лестничной площадке.

– Нет, нет… – сказал я, закрывая дверь.

Само слово «Вердело» для меня содержало в себе что-то пугающее. «Будут все» еще больше напугало меня. Сколько среди этих «всех» любовников матери и любовниц отца? Я не хотел знать об этом, не хотел смешиваться с блестящей и опасной фауной этого дома. Даже мысль о том, что я снова увижу сдерживаемую ревность, виртуозную игру в обольщение и глухое соперничество, вызывала у меня тоску.

Я предпочел в тот же вечер удрать в Кер-Эмма. Завтра должен был состояться ежегодный праздник на дамбе.

Я приехал в Кер-Эмма примерно в девятнадцать часов по местному времени. Мсье Ти еще не вернулся из леса, где он сажал деревья. Это занятие помогало ему бороться со старостью. Фанфан должна была приехать попозже, к обеду. Съемки фильма Габилана держали ее в Париже.

Я помогал Мод готовить обед и, промывая салатные листья, спросил о ее первом муже, дедушке Фанфан. Она отложила нож для чистки овощей и замолчала. Я попросил прощенья за любопытство.

– Не извиняйся, я страшно люблю говорить о Шо-Шо. Так все его звали. Это был человек… сногсшибательный, вот именно – сногсшибательный.

Мод снова принялась чистить картофель. Из-под ее ножа выходила тонкая кожура. Привычка времен оккупации. И продолжала:

– Вечером Шо-Шо служил крупье в казино города Довиля, а днем – любил меня.

Она снова помедлила несколько секунд.

– Я открою тебе кое-что, чего еще никому не рассказывала: Шо-Шо плутовал. Он умел запустить шарик так, что в восьми случаях из десяти шарик останавливался на том номере, который он выбрал. Совершенно потрясающая сноровка. Но для себя он не извлекал из этого никакой выгоды. Плутовал ради людей, которые об этом не имели ни малейшего представления.

– Для чего же он это проделывал?

– Чтобы подправить произвол слепого случая. Каждый вечер Шо-Шо давал выигрывать или проигрывать кому хотел. Из-за него тщеславные люди потеряли много денег. Он изобрел свою мораль и считал свое ремесло миссией. Само по себе плутовство его не интересовало. Он бросал шарик, чтобы восстановить справедливость и не давать слишком много воли Провидению.

– Когда он умер?

– Восемь лет назад.

– От чего?

– У него начали дрожать руки. Он уже не мог совладать с шариком… и сердце его остановилось. Но я не ревную его к шарику. Смерть Шо-Шо позволила мне встретить Ти.

Я смотрел, как она резала картофелины на брусочки, и думал, что Шо-Шо был, несомненно, крупье-мифоманом, а сердце у него остановилось наверняка от переедания: когда Мод стряпала, она масла не жалела. Но я поостерегся высказать ей подобные мысли. Ее толкование событий должно было оказываться истинным, потому что оно было красивым.

– Мужчины по глупости хотят всем управлять, – сказала Мод, устремив на меня пристальный взгляд.

Не знаю, рассказала ли ей Фанфан о моем намерении откладывать до бесконечности наш первый поцелуй.

– Поверь мне, надо больше доверять жизни! – заключила она, ущипнув меня за щеку.

Значит, Фанфан все-таки рассказала обо всем бабушке, но у Мод хватило такта ограничиться намеком. Заканчивая приготовления к обеду, я с восхищением смотрел на эту женщину, у которой в восемьдесят семь лет хватало еще храбрости запускать руку в кальсоны мсье Ти.

После обеда Фанфан предложила мне в полночь пойти искупаться у дамбы. Начавшаяся июньская жара оправдывала ее причуду.

– Я не могу. У меня нет плавок, – трусливо ответил я.

– И у меня нет купальника. Но кто сказал, что нужен купальник, чтобы искупаться в полночь?

– Я устал. Лучше лягу спать.

– Ладно… я пойду одна. Без купальника… – с улыбкой добавила она.

Я поднялся в свой номер на третьем этаже, запер дверь на два оборота и, чтобы не передумать, выбросил ключ в окно. Завтра утром позову кого-нибудь, чтобы меня выпустили.

Фанфан прошла под моим окном, насвистывая какой-то мотив. Я, добровольный узник, смотрел, как моя сирена удаляется к морю и исчезает в черной ночи. И сразу же представил себе, как она раздевается на дамбе. Вообразил, как наши тела соприкасаются в воде. Мое мужское естество говорило мне, что я выбросил ключ исключительно по дурости. Меня преследовало видение, как ее ляжки раздвигаются, едва соприкоснувшись с моими. От вожделения меня бросило сначала в холод, потом – в жар. Фанфан – моя судьба. Права была Мод: надо больше доверять жизни.

Я попробовал открыть замок плоскогубцами с закраинами – замок не поддался. Взломать дверь у меня не хватило духу. Шум обеспокоил бы или разбудил постояльцев, а Мод едва ли одобрила бы взлом двери. Тогда я решил действовать как положено герою фильма. В конце-то концов, отец должен написать сценарий о нашей романтической любви. Я связал простыни и спустился из окна.

Фанфан на дамбе уже не было.

– Фанфан! Фанфан!

Она не отвечала, но я догадывался, что она где-то здесь, плавает в полутьме. Плеск выдавал ее. Я разделся и вошел в прохладную воду.

– Фанфан!

Я положил руку ей на плечо. Оно было как ледышка. Ужасное впечатление. На миг я подумал, что она утонула, но тут же заметил, что держусь за отполированное водой бревно, форма которого напоминала плечи и положенную на руку голову.

Я вышел из воды. Страсти мои поостыли. И тогда я утешился мыслью о том, что, если Фанфан действительно утонула этой ночью, я ее не потерял. Наша странная любовь приучила меня к тому, что Фанфан постоянно живет в моем воображении. Думаю, и с ней происходило то же самое. Вечный мрак не мог нас разлучить; во всяком случае, я не поддался бы однажды на зов моих чувств. Целомудрие казалось мне единственным противоядием против смерти.

Наутро Фанфан исчезла. Никто в гостинице «Глоб» не знал, куда она ушла. Я все утро ждал ее возвращения. Хоть я и понимал, что она улизнула, чтобы я помучился желанием, у меня не было сил притворяться, будто я не жду ее.

Весь городок готовился праздновать годовщину постройки дамбы Непомюсена и Эммы Соваж. Более тысячи их потомков, включая мужей и жен, хлопотали на берегу. Одни таскали дрова для костров, другие устанавливали столы. Все кухни городка пыхали ароматным дымом. Дети и подростки подчищали граблями дубовые аллеи или подстригали газоны. Крены и кузины неизвестно в каком колене встречались и заводили разговоры. Некоторые проживали в Миннесоте или в Калифорнии, несколько десятков Соважей переехали в другие районы Франции и прочих европейских стран, кое-кто обосновался в Африке. Раз в году ветви этой неповторимой семьи собирались в единое родословное древо. Они приезжали сюда, чтобы произвести перекличку; некоторые хотели, чтобы их дети, выросшие вдалеке от Кер-Эмма, не забыли, что принадлежат этому клану, в котором никто не знает, что значит слово «невозможно». Разве Непомюсен и Эмма не сдержали натиск океана?

Я позавтракал с Мод и мсье Ти, за столом выразил удивление по поводу того, что в Кер-Эмма никто не похваляется своими успехами. Члены клана проявляли скромность, каких бы высот они ни достигли.

– Нам противен дух соревнования, – ответила Мод.

– В городской школе детям не ставят оценки, – добавил мсье Ти. – Им просто говорят, делают они успехи или нет.

– А если они топчутся на месте?

– На них смотрят как на больных! – смеясь, заявила Мод.

Хотя в моих жилах не было ни капли крови Непомюсена, я ощущал себя членом большой семьи. Разве я не вышел за пределы возможного, постоянно сдерживая свои инстинкты? Я в такой же мере был Соваж, как и Крузо.

И после полудня Фанфан не показалась ни на минуту. Я знал, что теперь она готова на любые проделки, чтобы сломить мою волю: от своего она никогда не отступится. Как истинная дочь Кер-Эмма.

Наступил вечер. На берегу, вокруг костров, люди Кер-Эмма распевали «Песнь о дамбе», шутливый гимн во славу Эммы и Непомюсена, состоявший из сотни куплетов. В некотором отдалении молодые влюбленные потихоньку старались «поладить». Стало почти традицией в этот вечер завязывать любовные отношения между отдаленными кузенами и кузинами. Из поколения в поколение старики вспоминали дальних родственников и родственниц, с которыми «поладили» в эту ночь.

Беспокойство мое возрастало. Никто не видел Фанфан, с тех пор как она пошла купаться в полночь. Но ни ее родители, ни Мод и мсье Ти не тревожились. Должно быть, считали, что она смешалась с толпой. Напрасно искал я ее лицо среди собравшихся у костров.

У меня сохранялось впечатление, будто обломок бревна, который я принял сначала за Фанфан, потом – за ее труп, был знаком, предвещавшим катастрофу. Чем больше смеялись и плясали вокруг меня, тем больше крепло во мне предчувствие, что с ней случилось несчастье. Я представлял ее себе утопленницей. Меня преследовал образ бревна, танцующего на волнах возле дамбы. И я пожалел, что не поцеловал ее в губы хотя бы раз. Может, она покончила с собой, желая доказать, что не может жить без меня, или произошел несчастный случай? Свечи на столах казались мне погребальными атрибутами, цветы – траурными венками, и эта огромная семья будто бы собралась на поминки. Каким дураком я был, когда думал, что наша непорочность помогла бы мне пережить ее кончину; напротив, она усугубляла мое горе. Чувство незавершенности обостряло мою боль.

Я бродил по песчаному берегу, как вдруг в конце пляжа увидел девушку, которая плясала не очень классическое фламенко у костра, в кругу восхищенных зрителей. В основном это были молодые мужчины. Кто-то аккомпанировал ей на гитаре. Я подошел поближе. Это была Фанфан, наряженная в испанский костюм и размалеванная как проститутка. Все взгляды были прикованы к ее декольте. На ногах у нее были черные чулки, державшиеся кружевным поясом, который можно было видеть, когда юбка разлеталась в танце. Фанфан холодно посмотрела на меня. Отсветы пламени придавали ее лицу демоническое выражение. Она продолжала танцевать, раскачивая бедрами, дыхание ее становилось прерывистым, как во время оргазма. Мужчины следили, как извивается ее тело в ритме фламенко. Она улыбалась, слегка задевала мужчин, выставляла грудь и на прощанье гладила каждого по щеке. Волосы ее были распущены. Мелькали то затылок, то шея. Все ее желали; и у нее был такой вид, будто и она всех желает. Наши глаза снова встретились. Взгляд ее был жестким. Я понял, что она не шутит, что отдаст свое тело этим мужчинам, если я откажусь обнять ее. Она была на пределе и предпочитала замарать себя, но не быть ежедневно отвергаемой. Я на своем опыте знал, до чего страсть может довести человека, тем более женщину. Значит, она в этот день решила проявить нетерпение и не позволить мне устоять перед таким испытанием.

Фанфан, танцуя, наклонилась ко мне и прошептала:

– Они все, все будут моими сегодня ночью…

На губах ее появилась деланная улыбка; затем, с последним аккордом, она подняла руки вверх. Гитара смолкла. Фанфан опрокинулась назад, в объятия светловолосого парня. Я бросился к ней.

– Фанфан, – позвал я, дергая ее за рукав.

– Кто это? – презрительно процедила она.

– Чего тебе от нее надо? – спросил блондин, отталкивая меня.

– Фанфан…

– Я не знаю этого человека.

Не раздумывая, я двинул молодого человека коленом в пах. Он согнулся и застонал. Я схватил Фанфан за руку и увлек из этого ада.

Мы остановились, задыхаясь, в полутьме у скал.

– Ладно, – сказал я. – Я стану твоим любовником. Но один-единственный раз в жизни. Не хочу, чтобы привычка сгубила нашу страсть. Понимаешь? Мне хочется для нас идеальной любви. Скажи – когда, но это будет единственная ночь.

– Сегодня, – сказала она совершенно естественным тоном.

Я застыл. Как пойдешь на попятный? Но я-то сделал ей такое предложение, только чтобы оттянуть время и удержать ее от падения.

– Сегодня ночью, – с улыбкой повторила она.

– Ты поняла, что других ночей не будет? – Да.

– Ладно, я согласен…

Фанфан взяла меня за руку. Ее прикосновение взбудоражило меня. Наконец-то я буду обладать этой женщиной, которой в душе принадлежал уже больше года. Мы пошли к дюнам. Я старался удержать в памяти океанские запахи, легкий ветерок и тысячу одолевавших меня чувств. Робость, радость, тревога, смущение, разбитое зеркало, расстегнутый воротничок, полнота ощущения. Я знал, что эта ночь женихания кузенов и крин будет последней, и ничего не хотел упустить, чтобы потом было что вспомнить.

Фанфан легла на песок лицом к звездам и протянула мне руку. Я согрел ее дыханием, перецеловал пальцы, потом перевернул и добрался губами до самой сердцевины ладони. Двинулся выше по руке, но она остановила меня, шепнув:

– Нет…

– Что?

– Сегодня ты получишь только руку.

– Что еще за выдумка? – в испуге воскликнул я.

– Если сегодня я вся буду твоей, ты, чего доброго, и в самом деле постараешься, чтобы эта ночь не повторилась. Я хочу отказать тебе, чтобы тебя распирало желание снова лечь со мной. А сегодня – вот тебе рука, пожалуй, до локтя, и не выше.

– Фанфан, ты не соблюдаешь наш уговор.

– Это ты мне его навязал. Не хочешь же ты, чтобы я отдавалась тебе всякий раз, как ты удостоишь меня такой милости! Теперь ты пострадай, как я страдала столько времени. Тебе придется довольствоваться тем, что я тебе отдам, – добавила она и снова протянула мне руку. Инстинктивно я отпрянул и руку оттолкнул.

– Нет, будет только эта ночь, или не будет ничего! – вскричал я и встал на ноги.

В испуге Фанфан приподнялась и ухватила меня за штанину; потом бросила мне как бы вызов:

– Что ж, ты получишь все…

Она произнесла эти слова, как если бы она была уверена в своих эротических возможностях. Эта уверенность беспокоила и завораживала меня.

И мы предались любви под открытым небом, отбросив стыд и вновь обретя доверие и нежность друг к другу, самозабвенно и сдержанно. Фанфан изумляла меня до рассвета.

Она спросила:

– Ты снова примешься за свое?

– Если бы эти часы не были полны такого высокого сладострастия, я, возможно, попробовал бы уступить еще раз твоим настояниям. Но зачем подвергаться риску загубить воспоминание об этой идеальной ночи?

Фанфан закрыла глаза.

Я хорошо все продумал. Мне оставалось только умереть. Разумеется, я буду притворяться, что живу, но в глазах Фанфан я должен скончаться, чтобы наша любовь, достигнув апогея, такой и осталась.

Наша ночь любви навсегда лишила нас очарования прелюдии; и все мое существо восставало при мысли о том, что наше страстное влечение друг к другу неизбежно ослабеет. Я хотел, чтобы история нашей любви вдохновила какого-нибудь автора на создание художественного произведения с истинным размахом. Шекспир и Мюссе учили, что только смерть придает любви истинное величие. Значит, я должен был покинуть этот мир.

Я выбрал смерть в волнах океана, так как этот вариант делал правдоподобным исчезновение моего трупа. Нужно только поехать в Кер-Эмма и выйти в море на парусной лодке в присутствии свидетелей, причем не брать с собой спасательного жилета. В миле от берега я переверну суденышко и доберусь до берега вплавь. Достаточно будет оставить сухую одежду на берегу неподалеку от маяка мсье Ти или еще где-нибудь и потихоньку вернуться в Париж.

Мне уже показалось, будто я слышу разговоры, после того как найдут перевернутую лодку: «Удар гиком по голове, это случилось мгновенно… должно быть, он был убит наповал… ах, всегда надо брать спасательный жилет… бедный молодой человек, ему было всего-то двадцать лет…»

Не так трудно будет создать иллюзию моей смерти, потому что у меня и Фанфан мало общих знакомых. Я мог бы ввести в курс дела Габилана и моих родителей. Мать, безусловно, не пожелает участвовать в этой комедии, которую сочтет жестокой. Но я смогу напомнить ей, что не очень-то она печется о своих мужчинах. Что касается отца, я был уверен, что моя задумка вполне удовлетворит требованиям сценария. Габилана этот план позабавит. Он обожает нестандартные случаи.

Более деликатным был вопрос о Мод и мсье Ти. Мне придется потерять моих, можно сказать, дедушку и бабушку, питавших меня мыслями, а образ их жизни являлся в моих глазах воплощением счастья. Но я не видел способа навещать их в будущем. Если я появлюсь в Кер-Эмма, Фанфан рано или поздно об этом узнает. И я решил – не без печали – умереть для них тоже.

Итак, решение было принято, но меня смущали многие вопросы. Не схожу ли я с ума? Имею ли я право причинить такое горе Фанфан? Не является ли мое намерение эгоистичным? Где в нем любовь? От чего бегу я в смерть? В смущении я отмел эти вопросы все разом и пришел к выводу, что ни к чему мне брать на себя все переживания романтических героев.

Так я размышлял у себя в комнате. Собрался попить яблочного сока, когда за зеркальным стеклом показалась Фанфан; я отставил стакан.

– Если ты дома, постучи по стеклу. Мне надо тебе что-то сказать. Это важно.

Я дважды постучал кончиками пальцев по стеклу. И она заявила мне следующее:

– Любимый, я сегодня уезжаю в Италию. Съемки в Риме продлятся пять дней. Вернусь в пятницу вечером, домой приду примерно в двадцать два часа. Буду ждать тебя в этой комнате пятнадцать минут. Если не придешь поцеловать меня и сделать предложение, ты меня не увидишь больше никогда. Ты понял? Никогда.

Она собрала дорожный баул, обернулась ко мне и бросила:

– Ciao, bambino. И ушла.

Ее ультиматум просто вынуждал меня на самоубийство. Я не имел права позволить ей загубить нашу страсть. И я поехал в Кер-Эмма.

В поезде я обдумывал все подробности, которые необходимо предусмотреть, чтобы моя гибель показалась Фанфан несомненной. Нужно было, чтобы в фильме, сценарий которого писал мой отец, молодой человек в финале утонул по-настоящему. Если он не погибнет, Фанфан усомнится в моей смерти, как только просмотрит фильм. Еще я попрошу отца объяснить Фанфан, что отпевания не будет; раз тело не нашли, не будет и похорон. Это избавит мою мать от необходимости рыдать над пустым гробом; кроме того, крайне сложно было бы найти покладистого священника. Впрочем, отсутствие могилы затруднит траур Фанфан, как будет и в отцовском фильме; такова и была цель моей затеи. Я хотел навечно остаться жить в ее сердце: набитое соломой чучело любви не состарится.

Шагая по Кер-Эмма, я испытывал странное чувство. Через несколько часов я буду мертв для жителей городка, встречавшиеся мне люди видели молодого человека, минуты жизни которого были сочтены.

Пока я дошел до гостиницы «Глоб», я разволновался. У меня создалось такое ощущение, будто не я, а Мод и мсье Ти вот-вот отдадут богу душу. В холле я остановился. Никого. Я утер глаза, заблестевшие от слез. Потом до меня дошло, что этот дом будет для меня навеки заказан, и меня охватила грусть. Впервые я обратил внимание на букеты цветов, украшавшие холл. Они стояли повсюду. Я словно просыпался. Услышав звук переставляемых бутылок, прошел в бар. Старый Ти за стойкой расставлял бутылки с выпивкой для маловероятных постояльцев. Сезон еще не начался. Он обернулся. По моей щеке катилась слеза. Мсье Ти сразу же это заметил.

– Здравствуй, Александр, – сказал он.

Я опустил голову. У меня не хватит мужества покинуть его навсегда. Посмотрев на меня, мсье Ти, не говоря ни слова, налил две рюмки особой водки, которую он называл «тонкой».

Я облокотился на оцинкованную столешницу стойки лицом к хозяину и уткнулся носом в рюмку. Наступило долгое молчание, которое мсье Ти не прерывал. Он знал, что это ожидание заставит меня говорить со всей откровенностью.

Я рассказал ему все, начиная с праздника по поводу годовщины дамбы. Его молчание заставило меня выложиться до конца. Когда я умолк, он снова наполнил мою рюмку.

– …Вот почему я приехал сюда, чтобы разыграть свою смерть в океане.

Старый Ти помолчал еще минуту, потом объявил:

– Должен настать наконец день, когда ты распрощаешься с отрочеством.

– С отрочеством? – удивленно переспросил я.

– Ты не что иное, как молокосос, желторотый птенец, который ничего в жизни не понял. Сколько времени ты еще намерен ребячиться? Александр, пора тебе стать мужчиной. Я знаю, что затянувшееся отрочество – болезнь века, от которой нет лекарства. О, ты в этом не одинок. Миллионы подобных тебе хотят «оставаться молодыми», избежать женитьбы, продлить детство, следовать моде на девственников, предпочитать страсть любви. На любовь вы неспособны. На настоящую любовь, беззаветную, а не на выкрутасы зеленых юнцов. Ты, возможно, ответишь мне, что «и в платонической любви есть свой резон». Бред, отравляющий души тех, кто разделяет подобную точку зрения, а я верю только в чистую любовь. И утверждаю, что мы для нее и созданы, а не для страсти. Я понял это сравнительно недавно, в восемьдесят четыре года, в объятиях Мод. «Непреходящая страсть» – выдумка несовершеннолетних. Ты же изображаешь из себя монаха, потому что боишься женитьбы! Брось свои попытки уйти от человеческого естества путем хитроумных планов, в которых здравого смысла – ни на грош. Наберись смелости и стань мужчиной, черт бы тебя побрал! Сохранить в себе ребенка, каким ты был когда-то, вовсе не означает остаться ребенком. Ты вроде тех, кто смотрит телевизор, без конца переключая его с одной программы на другую, чтобы из каждой ухватить самые интересные места. Это глупость. Всякая история для того и создана, чтобы развиваться по порядку. Поверь, хроническая страсть – обманная мечта, сладостная, но обманная. Если пересолишь блюдо, человек с тонким вкусом его отвергнет. Когда слышишь слишком громкую музыку, воспринимаешь только часть составляющих ее звуков. Великие любовники – меломаны в любви, гурманы в чувствах, а не пожиратели красного перца. Страсть имеет очень мало общего с любовью. Твое пренебрежение супружеской жизнью – позиция мальчишки. Ты такой же инфантильный, как твои родители. Правда, затягивая прелюдию, ты не подвергаешь себя риску. Предохраняешься от зла. Но зло – составная часть жизни, и тот, кто не встречает его грудью, влачит существование беспозвоночного! Любовь требует риска, предполагает возможность поражения. Это цена, которую надо за нее платить. И супружеская жизнь – единственное смелое предприятие в наши дни. Не надо ни коммунизма, ни луны, ни Америки – со всем этим покончено. Если ты уклонишься от брака, загубишь свою молодость. Прости мою горячность, но, когда я вижу, как ты валяешь дурака, я вспоминаю свои собственные ошибки. Я тоже был из тех, кому нужна только страсть. К счастью, я повстречал Мод. Мы были уже старые, но нас ждало по крайней мере несколько лет любви. А кроме того, подумай о Фанфан, черт возьми! И перечитай «Маленького принца»! Любовь предполагает ответственность. Ты не имеешь права уничтожать надежды Фанфан. Ты вел себя с ней как повеса. Нельзя играть женским сердцем. Женщина – это прекрасно! Поверь, что не женятся статисты, а не актеры. Избегая брака, они позорят наше мужское сословие. Быть мужчиной почетно. И надо быть достойным этого звания. Женись на Фанфан и научись какой-нибудь профессии, вместо того чтобы заполнять пустоту жизни страстью. На что ты употребил до сих пор свои таланты? Транжиришь себя на дурацкие выдумки, пускаешь на ветер отцовские деньги и доводишь до отчаяния Фанфан. Запомни хорошенько: самая стоящая вещь в нашем несовершенном мире – это сделать счастливой женщину. Все остальное – тщеславие. Я запрещаю тебе разыгрывать собственную смерть. Такой поступок недостоин тебя. Живи своей жизнью, а не беги в фальшивую смерть. И помни, что женитьба – великое рискованное предприятие в наши дни. Не дожидайся моего возраста, чтобы понять это.

Какое-то время я стоял в отупении. Ти осушил свою рюмку и с волнением добавил:

– Я говорю тебе это, потому что…

Я накрыл его руку своей рукой, встал и вышел из гостиницы.

В пятницу вечером, в двадцать два тридцать, Фанфан вошла в свою комнату, растянулась на кровати, не взглянув на зеркальное стекло, и закрыла глаза.

Я дожидался этой минуты, чтобы утвердиться в моем решении. Не знал уже, что думать; перестал рассуждать и вверил себя собственному инстинкту.

Прижался к стеклу и вдруг схватил табурет и разбил его на мелкие осколки. Наши комнаты соединились. Фанфан не шелохнулась. Я прошел в нашу комнату, склонился к ее лицу и поцеловал ее в губы.

Моя принцесса открыла глаза.

– Ты будешь моей женой? – спросил я.

– Да, – ответила Фанфан.

Назавтра утром я пришел к отцу. Он открыл дверь и обнял меня. Впервые я заметил, что мы с ним одного роста. Бог ты мой, как он был похож на меня! В зеркале, которое висело в прихожей, мы выглядели как братья-близнецы.

Он приготовил мне кофе и рассказал, что собирается подарить матери на день рождения чучело бизона.

– Как ты думаешь, она будет рада?

– Папа, я напишу историю моей любви к Фанфан. Твой фильм будет экранизацией моего романа.

Отец умолк, посмотрел на меня и заплакал.

– Значит, у меня есть-таки сын? – сказал он, продолжая глядеть на меня сквозь слезы.

– Видно, пришло твое время стать отцом, милый папочка…

– Знаю, знаю…

Мы венчались в церкви Вердело. Нарушили традицию, согласно которой безумная любовь празднует свое торжество на родине невесты. Мне захотелось, чтобы обряд был совершен там, где мои родители все еще вели войну друг с другом.

Со слезами на глазах я вошел в заполненную народом церковь под руку с матерью. Прощай, отрочество, прощай, детство. Мать подвела меня к алтарю меж рядами своих любовников. Впервые я посмотрел на этих больших детей как на моих отцов. Мать оставила меня у ступенек клироса и стала на свое место рядом с отцом, тем, который дал мне свое имя. За ним стояла его любовница. Они все были здесь, и детство проступало на лице каждого. Я видел, что они взволнованны и немного робеют. Я был их общим сыном и, однако, стал уже мужчиной. Они не могли прийти в себя, оттого что плод их любви стал взрослым.

Мсье Ти и Мод не смогли приехать. Слишком они стары, чтобы уезжать так далеко от Кер-Эмма. Их представляла Германтруда. Сидя рядом с ней, Титаник бросал на нее похотливые взгляды. Ее это будоражило. Была здесь и Мадо, она молилась.

За спиной я услышал шепот, потом наступила тишина. В нефе раздались шаги. Обернувшись, я увидел Фанфан в белом платье, она шла под руку со своим отцом. Почему я плакал? Она шла медленно, обнаженные плечи прикрывала фата. Настоящее соединялось в моих глазах с будущим, с вечностью. Я увидел пожилую даму, которая подойдет ко мне. Несмотря на морщины, она показалась мне еще прекраснее. Я встретился взглядом с моим отцом. Он улыбнулся мне. Ему было понятно мое отчаянное предприятие.

Подошел священник. Этот чувствительный мистик был нам другом. Говорил только о любви и намекнул на письменные клятвы, которыми Фанфан и я обменялись сверх положенного ритуала подготовки к венчанию; и вдруг он вслух зачитал эти неприличные послания. О них знал только он один. Мы не давали согласия на их обнародование. Фанфан покраснела и сжала мою руку, чтобы не упасть в обморок. А я был пьян от счастья и благодарен священнику за такую галантную инициативу. Он знал мою странную семью и предчувствовал, какой особый отклик получат эти возглашенные в церкви клятвы. В лирических выражениях Фанфан и я поклялись в верности друг другу до гробовой доски.

Я глянул на первые ряды. Мои мать и отец рыдали. Наш поиск абсолюта был все тем же. Со своей стороны я понимал родителей. Я проникся благолепием.

– Предатель, – шепнула мне Фанфан, не догадываясь о моей радости.

Священник благословил кольца и приблизился к нам.

– Фанфан, согласна ты взять в мужья Александра?

– Да, – ответила она с победоносным видом.

– Александр, согласен ты взять в жены Фанфан и делить с ней радость и горе?

– Да! – заорал я и, обхватив, приподнял Фанфан.

У нас было много детей, я стал писателем, и, вопреки ожиданиям, мы были очень счастливы.