В полдень 10 июня 1786 года в город Мстиславль из Могилева явился нарочный от губернатора Николая Богдановича Энгельгарда. Прибыл на тройке почтовых и со станции тотчас направился в Благочинное уездное управление. Вручив обер-коменданту господину Родионову пакет со шнурами и сургучными печатями, он тотчас возвратился на почтовую станцию, потребовал сменить лошадей и отправился в город Кричев, где все повторилось: почтовая станция, Благочинное управление, обер-комендант, пакет. Можно предположить, что после этого нарочный снова направился на почтовую станцию и потребовал лошадей, чтобы отправиться дальше или в обратный путь, а может быть, пошагал в уездный гостиный двор, чтобы, наконец, отдохнуть и уже утром продолжить путь. Как бы то ни было, следы его здесь теряются и даже имя не сохранилось в истории, хотя весть он привез и в Мстиславль, и в Кричев важности чрезвычайной. По крайней мере, Мстиславский обер-комендант, господин Родионов, сняв шнуры и прочитав ордер, вскочил со стула, словно в двери возникло большое начальство, и стоя перечитал текст ордера еще раз, а может, и два. Затем взволнованно зашагал по комнате, отхлебнул уже слегка подкисшего березового кваса из кувшина и, немного успокоившись, позвонил в колокольчик, вызывая слугу-скорохода.
— Всех! — приказал он.
Скороход, крепкий молодой парень, с готовностью кивнул.
— Понял, ваше благородие! — гаркнул с удовольствием, как на плацу: редко обер-комендант поручал какое-либо важное задание.
Всех — означало сбор в управе благочиния главных людей города: городничего, предводителя дворянства, капитана-исправника, уездного казначея, председателей нижней и верхней расправы, градского лекаря и подлекаря, уездного стряпчего, гильдейского старосты и даже обоих православных батюшек и обоих — кармелитов и иезуитов — ксендзов.
А еще всех без указания времени означало немедленно, или как можно скорее.
И через час-полтора самые заметные люди города и уезда собрались в управе, не явились лишь лекарь и подлекарь — ходили по мещанским вызовам, — ну, они и не слишком были нужны.
У всех на лицах была тревога и некоторая ирония: что там могло случиться? Пожар? Потоп? Однако обер-комендант пока ни словом не обмолвился о причине, ждал, когда соберутся все. Собрание в управе благочиния — совсем не то, что сеймики, которые управляли городом и уездом в королевстве Польском, обер-комендант был строг, от него можно было ожидать и пакостей, посему все сочли за благо подчиняться. Единственная вольность, которую позволяли себе, это перемещаться от группы к группе, вполголоса переговариваясь о каждодневных делах. За пятнадцать лет, прошедших после присоединения к России, все привыкли к новым порядкам, а кто не привык — помалкивал, поскольку обратного движения не предвиделось. Да и зачем? Дворянские вольности императрица подтвердила, ни католическое, ни униатское исповедания не ущемляла — большего пока и желать было нельзя. Хотя, конечно, некоторое предпочтение православию отдавала — сама была православная. Большинство собравшихся толпились у широкого окна, поскольку очень уж хороший вид открывался из него — на городской сад, так сказать, в регулярном стиле, который обер-комендант устроил по образцу Могилевского, а Могилевский был устроен губернатором Энгельгардом, как говорили, по образцу некоего Петербургского, — но, разумеется, каждый по средствам, то есть скромнее.
— Прошу, господа, — произнес, наконец, обер-комендант, кивнув на середину комнаты, и все тотчас расселись — кто к столу, кто у стены.
Все сели, но Родионов продолжал стоять. Взял некую бумагу со стола, и глаза его потеплели, словно он испытывал удовольствие от предстоящей минуты. Вот это-то и заинтересовало присутствующих больше всего, поскольку удовольствие — это такое чувство, которое хочется тотчас позаимствовать.
— С нарочным от Николая Богдановича Энгельгарда, — произнес обер-комендант и, показав лист, писанный крупным превосходным почерком, сделал паузу, предоставляя догадываться о его содержании.
Ордер от губернатора заинтересовал еще больше: могло быть в нем и сообщение о начале очередной войны и, следовательно, требование людей, денег, но могло быть и что-то вроде Устава благочиния или Жалованной грамоты императрицы.
— Матушка наша, императрица Екатерина Алексеевна, в следующем году проедет через Мстиславль в Тавриду…
Что угодно и кого угодно могли ожидать люди в этом городе, только не императрицу, потому и не сразу отозвались на сообщение. Какие-то неясные слухи после присоединения Крыма ходили о ее предстоящем путешествии, но если и в самом деле шла подготовка к поездке государыни, то почему через Мстиславль?
А с другой стороны, почему бы и нет? Чем наш город хуже других, через которые ей предстоит проехать? Чем мы хуже? Увидеть императрицу — большое счастье. В истории же города такое событие останется на века. Это будет событие, равное посещению города Петром Великим, когда он перед битвой со шведами у села Доброго молился в Тупичевском монастыре. Все обрадовались, улыбались, еще минута и обнялись бы, но тут обер-комендант сказал:
— И еще ордер, из Сената Империи.
И зачитал. К приезду императрицы должно было построить почивальный дворец, просторное здание для общей трапезы с поварней и хлебней, поскольку свита будет значительная, должно продумать, где и как разместить на ночь важных гостей: примерно тридцать — а может, и больше — персон ближайшего окружения и примерно двести — сопровождения. Должно выкопать колодец вблизи дворца, устроить дороги без ям и рытвин — на десять верст в сторону Хославичей и примерно столько же в сторону Кричева, до деревни Лобковичи, приготовить костры через каждые тридцать метров, на случай, если кортеж будет двигаться ночью, и, конечно, убрать те избы вдоль дороги, которые наводят зрению неприятное безобразие. Прилагался и чертеж-рисунок, по которому следовало строить двухэтажный дворец. Было и особое указание: приготовить для смены пятьсот пятьдесят лошадей. Причем, разумеется, не о крестьянских клячах шла речь, а о сытых, укормленных красавцах.
Да-а, подумали все, Петр Великий ничего такого к своему приезду не требовал. Неизвестно даже, где ночевал, где обедал. Промчался по городу на длинных ногах, так что свита языки высунула, и даже молился в Тупичевском монастыре торопливо, словно озабоченный чем-то иным. И в самом деле, было чем озаботиться: сражение предстояло не потешное…
— Обдумаем, господа, как нам лучше и успешнее приказ сей исполнить, — произнес обер-комендант, и голос его прозвучал вдохновенно и строго. — Встретимся завтра в девять утра.
— В девять у меня совестной суд, — подал голос городничий Радкевич. — Давайте после обеда.
— В девять, — тихо повторил обер-комендант, и это говорило о том, что обсуждения не будет.
Все недовольно поерзали на своих сиденьях: в самом деле, когда еще поедет императрица. А после обеда было бы в самый раз.
Разошлись дружнее, нежели собирались, и все были в хорошем настроении: понесли родным и знакомым интересную весть. Задержался у обер-коменданта только предводитель уездного дворянства Ждан-Пушкин. Именно он вместе с православными священниками и ксендзами составлял записку академику Габлицу о городе и окрестностях и получил благодарственное письмо от него. А задержался потому, что считал себя вторым, если не первым, лицом в городе и уезде и должен был все конфиденциально с обер-комендантом обсудить.
— Что скажете, господин Ждан? — спросил обер-комендант, когда все ушли. Таким сокращенным вариантом шляхетской фамилии он обращался к нему, если был чем-то недоволен, а недоволен был тем, что торопился домой, рассказать о событии супруге, а предводитель большой любитель поговорить. Впрочем, иногда по такой же причине обращался «господин Пушкин».
— Великая честь для нас, полковник!
Ждан-Пушкин в свою очередь, если недоволен, называл Родионова «господин комендант», а «полковник» — это уже предложение дружбы.
Родионов кивнул, но посмотрел с подозрением: и это все? Впрочем, он знал, что предводитель никогда сразу не говорит главного. Помолчит, подумает — хитрован еще тот, — оценит выгоды и опасность, тогда скажет. Так и теперь:
— Однако нелегко придется. Охо-хо!
А вообще ничего особо удивительного не было: императрица много раз путешествовала по России.
Родионов снова взял со стола ордер.
— Три тысячи выделит Комиссия экономии на встречу.
— Интересно, — невразумительно отозвался предводитель: не мог сразу сообразить, много это или мало.
— Дворец будет стоить больше. А трапезная? А дороги? Колодец? Вода у нас глубоко, тридцать аршин надо копать.
— Если не больше.
— Еще будет забота — обед, — сказал обер-комендант.
— Обед? — И тут дипломатическое выражение на лице предводителя наконец сменилось подобием некоей мысли: — Моя Марфочка так приготовит — Екатерина Алексеевна пальчики оближет.
Возможно, это было так, Ждан-Пушкин, известный любитель вкусно поесть и выпить, постоянно подыскивал, выбирал и менял поварих, как правило, молодых и хорошеньких, но Родионов лишь рукой взмахнул:
— Вы понимаете, что говорите, Петр Алексеевич? Свита будет за двести человек, а вы — Марфочка. Выписывать из Могилева будем поваров с поварятами!.. Кроме того, — продолжал он, — где взять посуду для государыни? Это ведь не соседей принимать. Слышно было, у Радкевича хорошая посуда.
— У городничего? Видел его посуду! Песком не ототрешь! Срам!
Конечно, измышление. Посуда у Радкевича была как раз новая — привез из Могилева к свадьбе дочери, просто городничий и предводитель недолюбливали друг друга. Посуда неплохая, но ведь не императрице же в ней подавать! В самом деле, где взять? Да и не только об императрице речь. Огромная свита будет с ней!
Впрочем, до Судного дня еще далеко.
На стене у Родионова висела доска с заповедями Устава благочиния:
Не чини ближнему, чего сам терпеть не можешь.
Не токмо ближнему не твори лиха, но твори ему добро, колико можешь.
Буде кто ближнему сотворил обиду личную, или в имении, или в добром звании, да удовлетворит по возможности.
Что-то в этих заповедях смешило предводителя дворянства. И всякий раз, если хотел слегка досадить обер-коменданту, он останавливался перед доской, как бы внимательно вчитываясь, и, наконец, громко, с чувством прочитывал:
В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю не имеющему, напой жаждущего!
Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему!
— О, именно так: сжалься! — возглашал. — Протяни!
Блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подыми ее.
С пути сошедшему указывай путь!
Одобрительно кивал головой, значительно поднимал палец. Очень раздражало все это обер-коменданта.
Расставшись с предводителем, Андрей Егорович Родионов направился домой сообщить о послании губернатора супруге: такое событие неким образом повышало его авторитет в ее глазах. И то, что несет нечто важное, она, заметив его в окно, поняла по выражению лица, а главное, по походке: сильно выбрасывал вперед раненую на турецкой войне ногу.
— Новость! — произнес он громко, словно желая, чтобы услышали в доме сразу все. — Императрица наша, Екатерина Алексеевна, едет в Таврию и остановится в Мстиславле!
Впечатление от сообщения оказалось именно таким, на которое рассчитывал: в глазах супруги замерли и вопрос, и удивление, и неопределенная радость.
— Екатерина Алексеевна? — только и смогла она произнести.
— Да, государыня императрица!
Дочь и сын тоже вышли навстречу, и в их глазах он увидел вопрос: хорошо ли это? И то, что походя приласкал каждого, явилось ответом: хорошо.
Была еще одна разгадка воодушевления Родионова, и Теодора Францевна ее понимала: такое событие могло повлиять на службу супруга. Он любил Мстиславль, но с радостью отправился бы снова в Могилев, где жил до нынешнего назначения.
Прощаясь с ним, Энгельгард дал понять, что если служба в Мстиславле окажется успешной, карьера его продолжится. Но что считать успешностью?
Конечно, первейшее и самое трудное — преуспеть в сборе податей и недоимок. Второе — обеспечить законопо слушание и порядок в уезде. И, разумеется, следование всем параграфам Устава Благочиния.
В первый же год он приказал выкопать три новых колодца, устроить на Вихре плотомойни, дабы облегчить женщинам стирку, обязал горшечников и стеклодувов, а также дужников, тележников, ставить клейма, купцам, торговавшим тканями, приказал отмерять ткань только казенным аршином с печатями на железных наконечниках… Особым распоряжением напомнил о трехлетнем сроке обучения для подмастерьев и устроении испытаний для них, а еще ввел правило играть на Замковой горе в трубы и бить в барабаны зорю, обвещая утро и вечер, напоминая людям о порядке и власти. Да и много иных незаметных, но важных для города дел.
— Представляю, сколько будет у тебя забот, — сказала Теодора и обняла его.
Собственно, ради этих слов и короткого объятия Родионов и спешил домой. Супруга его была умна, красива, а главное, молода, и мнением ее он дорожил.
Родионов познакомился с ней на балу у губернатора Энгельгарда, который тот давал в честь победы российских войск и пригласил всех офицеров, принимавших участие в военных действиях. Сделал предложение — как в омут бросился, и когда она произнесла — да, не поверил: «Если это правда, я погиб, — сказал он, — если неправда, тоже». Он еще не знал, что способствовал ему сам Николай Богданович, боевой офицер, участник Семилетней войны, тоже вышедший когда-то в отставку полковником.
Городничий Радкевич и капитан-исправник Волк-Леванович вышли из Благочинного управления одновременно и вместе отправились по городскому саду, по песочным дорожкам, между цветущих клумб, которых было, быть может, слишком много, мимо зацветающих лип, которых тоже насадили здесь слишком густо, желая вместить всю возможную и доступную городу красоту. Оба шли молча, наверно, потому, что им было о чем подумать.
— Как тебе это нравится? — спросил Волк-Леванович по-польски.
— Так же, как тебе, — тоже по-польски отозвался Радкевич.
Были темы, обсуждать которые они предпочитали на польском, то есть государственном в недалеком прошлом языке.
— Родионов просто счастлив, — заметил Волк-Леванович.
— Еще бы, — отозвался Радкевич.
— Русский, — сказал Волк-Леванович.
— Православный, — уточнил Радкевич.
Они прошли мимо Свято-Троицкой церкви, построенной уже после присоединения, мимо иезуитского коллегиума и остановились перед костелом кармелитов.
— Какой он православный! — воскликнул Волк-Леванович. — В церкви бывает только на Пасху.
Это было несправедливо, Родионов каждое воскресенье посещал Богоявленский храм, немало жертвовал на его нужды, но Радкевич с удовольствием согласился.
— Это верно, — сказал он. — Супруга его Теодора посещает чаще. Зря она перешла в православие.
— Ясно, зря.
Когда-то оба они верой и правдой служили Речи Посполитой, но переменилась жизнь, приходится служить России. Что делать? Сила солому ломит, — говорят русские. Так же говорят и поляки. Служили, однако, не хуже православных русских. Но что уж так радоваться приезду императрицы? Что изменится? Жили на краю Речи Посполитой, теперь на краю России. Есть свой образ жизни у здешних людей, ему они и следуют из поколения в поколение, а власть — одна ли, другая — помочь не может, она способна лишь усложнить жизнь. К примеру, все бумаги писали по-польски, теперь пишем по-русски. Сложность не сложность, а кровь портит еще как. Три писаря сразу ушли из Благочинного управления, троих пришлось отправлять учиться русскому письму в Смоленск. А как повалил народ из униатства в православие, особенно в первые годы после присоединения? Слава Богу, католичества это не коснулось, кто верил Святому Престолу, тот верит. Вот и они, их семьи, родители и дети, что бы ни случилось, будут верны своей церкви.
Не сговариваясь, вошли в храм, заняли привычные места, Радкевич слева от царских врат, Волк-Леванович справа. Ксендз сразу заметил их, оживился, кивнул. Они были дружны и после мессы часто встречались, чтобы обменяться словами и слухами. Служба была рядовая, верующих мало. Волк-Левановичу хотелось продолжить разговор с городничим и он раз за разом поглядывал на него, но Радкевич, похоже, погрузился в молитву или в какие-то мысли, которым очень способствовал и голос ксендза, и мягкий свет, падавший на лица верующих. Он вышел и направился проверить посты городовых, затем на съезжий двор. Городовые были каждый на своем месте, а на съезжем дворе только что выпороли известного городского пьяницу Хомку. Порол его экзекутор Прушинец, да, видно, слабо порол, пожалел дурака. По крайней мере, Хомка стоял у топчана, подтягивая штаны, и виновато улыбался. Хомке совестной суд за кражу четверти вина у Семена Баруха присудил двадцать розог, и если бы Прушинец постарался, было бы Хомке не до улыбок.
Хотелось поговорить с обер-комендантом, обсудить предстоящее событие, выяснить, какие изменения внесет оно в полицейскую жизнь.
Впрочем, особых изменений в его жизни не вызвало даже вступление российских войск в Варшаву. Следить за порядком в городе он должен при любой власти. Было у него трое городовых и два писаря — они заботились, чтобы приезжие тотчас объявлялись в полицейской канцелярии, чтобы отъезжающие сообщали время отъезда, чтобы хозяева сообщали о вновь принятых на работу и требовали надежных порук, чтобы домовладельцы регистрировали гостей даже на одну ночь. Ну а если требовалось выпороть кого-либо за нарушение порядка, было в городе несколько мужиков, которые являлись по первому зову и за малую плату охотно выполняли такую работу.
Он заглянул в канцелярию — оба писаря тотчас оторвались от своих бумаг. Судя по любопытным глазам, слух о приезде императрицы проник уже и сюда. Однако Волк-Леванович ничего не сказал им.
Радкевич в это время вышел из костела, огляделся и, не увидев капитан-исправника, вздохнул с облегчением. Не в том было дело, что, когда Волк-Леванович уходил из костела, он, Радкевич, слишком углубился в молитву, а в том, что чувствовал опасность, и опасность эта исходила от него, старого друга. Давно знал, что Волк-Леванович не примирился с разделом Польши и очень надеется, что вот-вот все вернется, снова возникнут в мире и Речь Посполитая, и Великое Княжество Литовское. Но Радкевич в такой поворот не верил. Матка Боска, какой поворот, если сам Станислав Понятовский, король, после отречения преспокойно живет в Петербурге, танцует на придворных балах с императрицей и больше не помышляет о королевской мантии. Ну, если не танцует — все ж таки пятьдесят пять лет, то играет в карты, пьет французское вино, посещает императорский театр и оперу — мало ли у них, вельмож, способов приятно проводить время? Опасность Радкевич видел в том, что Волк-Леванович не слишком скрывал свои взгляды, а правильнее — болтал почем зря, славя покойную Речь Посполитую и Великое Княжество. При Родионове, правда, помалкивал, но, как говорят немцы, то, что знают двое, знает и свинья, и Волк-Леванович вполне может поплатиться должностью. А он, Радкевич, с ним заодно, как друг и союзник. В конце концов, Волк-Леванович не прав: уж если они служат империи, то что говорить о прошлом? Оба они из мелкой шляхты и жить без жалованья было бы грустно. В общем, до приезда императрицы лучше всего прекратить эти разговоры и как можно старательнее исполнять свою городскую службу.