День «сломал ноги». Завалился за край окоема и багровел, дотлевая травой и асфальтом. Воздух наполнялся густой, как чай, теплынью. Небо приумеркло и прозвездилось. Теплою и серою золою опускался вечер.

Из-за гор выплывает величаво луна. Она огромная и выпукло-желтая. Разливается ее сумеречный свет. В лиловом небе, над темными кронами деревьев, бесшумной тенью начинают пикировать нетопыри, оставляя в уголках глаз молниеносный черный росчерк. Их безмолвный полет затрагивает глубинные первобытные потемки души, наполняя ее тонкой, сладкой тревогой… Пацаны еще говорили, что летучие мыши вцепляются женщинам в волосы — это тоже загадочно и таинственно тревожно… Выползают и крупные серые пауки — качаясь и кувыркаясь в парном воздухе, начинают прясть свои тенета. Несмело пробуют звенеть цикады. Мы пытаемся обнаружить их в зарослях кустов, подсвечивая себе фонариками…

А ночь неотвратимо проступает из крон деревьев, поднимается с земли. Краски блекнут и белеют лишь наши майки, да звенят наши голоса, перебивая то тут, то там звук магнитофонов и телевизоров из распахнутых окон. Все чаще мелькают лучики галогеновых китайских фонариков. Беда в том, что скоро дешевые питашки сажаются и их приходится плющить. Но это мало помогает. Амантик показывает мне фокус в темноте: он касается зубами разных полюсов «кроны» и, по его уверениям, у него в глазах должны проскакивать искры. Пацаны видят их и кричат, что он, дурак, испортит зрение. Я неуверенно соглашаюсь, что искры вижу тоже. Амантик доволен.

А возле раскрытых дверей и окон, под дрожащим, наваливающимся светом ртутных ламп, на топчанах, подвернув по себя ноги, сидят потные мужики. Они гортанно вскрикивают, азартно шлепают картами, громко переговариваются, дымят вонючими папиросами и дуют пиво. Мы, дребезжа и вихляя по невидимым в темноте колдобинам и выбоинам, мотаемся мимо них на великах. Велик с динамкой был лишь у Джалала, и пацаны клянчили, чтобы хоть разочек прокатиться с фарой на велике в ночи, — ара! Это круто.

Ночь заряжает нас какой-то темной, возбуждающей энергией. Все во мне и вокруг не как днем. И другие пацаны тоже делаются быстрыми и юркими: бегают друг за другом. Притащили откуда-то незрелые твердые персики: ясное дело — лазали за чей-то дувал, приставив к нему доску.

Ближе к одиннадцати некоторые нетерпеливые мамки начинают не раз и не два выкликивать своих увлеченно играющих сыновей, и те, попрощавшись, уходят к освещенным, затянутым сеткам, окнам и дверям. А нам еще в кирзаводскую баню! Уезжаем и мы.

Ночь кладет свой отпечаток и на Джалала: глаза блестят, улыбается (днем-то редко увидишь это), сам он как-то вырастает, подтягивается. В движениях исчезает прохладца и уверенная ленца — становится бодрым и упругим.

— Кирилл, догоняй! — он жмет на педали, а я за ним.

Весь горб горизонта залит огнями. Можно видеть прямые ряды фонарей вдоль центральных улиц, а также огни фар движущихся автомобилей. Здесь под деревьями темно. И везде слышен говор, девичий смех, рдеют в темноте огоньки тлеющих сигарет. Молодежь сидит на железных оградках, на лавочках возле дверей. С ревом проезжает пара мотоциклов, разорвав ночь и ослепив глаза ярко-белым светом. «Галогенки», — со знанием дела говорит Джалал и провожает взглядом покачивающиеся, с подсвеченными на концах розочками, антенны.

Джейран сидит у дома с каким-то парнем. Я здороваюсь.

— Вай, ханум-джан, вай! — говорит ее братишка. — Как не стыдно!

И дальше по-своему.

— Сгинь, шайтан, — отвечает сестра и уходит, чтобы вынести пакет с нехитрым банным скарбом.

Джалал продолжает дразнить друга Джейран, тот отвечает. Я плохо понимаю, что-то типа: «Сейчас уши надеру, маленький негодник!» Мне смешно. Потом парень делает вид, что встает, Джалал со смехом отбегает… Выходит Джейран. Отдает пакет. Джалал боком-боком уводит велик и, уже отъезжая, кричит по-своему нечто такое, от чего сестра оскорбляется вконец и грозит Джалалу:

— Ну, щенок, завтра придешь!..

— Джалал!.. — укоряю я его.

— Ай, — машет он рукой, — ладно! Мы всегда деремся, ага…